Ясень

Всякому, кто когда-либо путешествовал по Восточной Англии, знакомы небольшие помещичьи дома, какими изобилует этот край — не слишком внушительные, сыроватые здания, выстроенные обычно в итальянском стиле и окруженные парками в 80–100 акров. Я всегда находил особую привлекательность в их дубовых изгородях, благородных деревьях, поросших камышом озерах и линиях отдаленных лесов. А еще меня очаровывают портики с колоннами, скорее всего пристроенные к сложенным из красного кирпича зданиям времен королевы Анны в конце восемнадцатого века, тогда же, когда их оштукатурили для большего соответствия «греческому» стилю, и большие холлы под высокими потолками, в каждом из которых непременно находится галерея и маленький орган. А что уж говорить о старинных библиотеках, где можно найти что угодно, начиная от Псалтыри 13 в. и кончая томиком Шекспира in quarto. Милы мне и висящие на этих стенах картины, а больше всего, пожалуй, нравится мысленно представлять себе, какова могла бы быть жизнь в таком доме сразу после его постройки, в пору процветания сельских сквайров, как, впрочем и в наши дни, когда денег у них поубавилось, а разнообразия и соблазнов в жизни стало больше. Признаюсь, я бы очень хотел обзавестись таким домом, вкупе с состоянием, позволяющим содержать его и, пусть скромно, принимать в нем друзей.

Но это всего лишь отступление, связанное с моим намерением поведать вам о любопытной серии событий, приключившихся как раз в таком доме, какой я попытался описать. Называется он Кастигхэм-холл и находится в графстве Суффолк. Надо полагать, с той поры усадьба претерпела немало перемен, однако основные, поминавшиеся мною выше ее черты — итальянский портик, оштукатуренное квадратное здание, которое внутри куда старше, чем снаружи, а также окаймленный лесами парк и озеро — остались прежними. Правда, одна особенность, отличавшая эту усадьбу от десятков ей подобных, исчезла. Прежде, взглянув на дом из парка с правой стороны, можно было увидеть величественный, могучий ясень, росший так близко к зданию, что ветви почти касались стены. Я полагаю, он рос там по меньшей мере с тех пор, как разобрали стены, засыпали крепостной ров и Кастигхэм-холл превратился из укрепленного замка в елизаветинский дом, приспособленный для жилья, а не для обороны. И уж во всяком случае, в 1690 году ясень несомненно высился на том месте.

В означенный год местность, где располагается Холл, стала ареной ряда процессов над ведьмами. По моему мнению, пройдет немало времени, прежде чем мы сумеем серьезно разобраться в реальных (если таковые вообще имелись) основаниях всеобщего страха перед ведьмами, имевшего место в старые времена. Действительно ли люди, обвиненные в колдовстве, воображали, будто обладают сверхъестественными способностями и имели ли желание (не говоря уж о возможности) вредить с помощью оных своим близким, или же все их признания просто-напросто добыты охотниками за ведьмами с помощью жестоких пыток — этот вопрос, как мнится мне, пока не решен. А стало быть, я не могу отбросить все рассказы о ведьмах как чистую выдумку. Что же до моего собственного, то достоверен ли он — пусть решает читатель.

Свою жертву аутодафе принес и Кастигхэм. Звали ее Мазерсоул, и отличие этой женщины от большинства обычных деревенских колдуний заключалось в том, что она была малость позажиточнее. Некоторые достойные, уважаемые в приходе фермеры даже выступили в защиту обвиняемой, ручаясь за ее благонравие и набожность. Но решающими при вынесении присяжными вердикта — и роковыми для миссис Мазерсоул — стали показания тогдашнего владельца Кастигхэм-холла — сэра Мэтью Фелла. Он засвидетельствовал, что трижды в полнолуние видел из окна, как обвиняемая собирала побеги «с ясеня перед моим домом». Женщина взбиралась на дерево в одной сорочке и срезала веточки причудливо искривленным ножом, что-то бормоча, словно разговаривая сама с собой. Во всех трех случаях сэр Мэтью предпринимал попытки задержать ее, но всякий раз вспугивал случайным шумом и, спустившись в сад, видел лишь убегающего в направлении деревни зайца.

В третий раз он со всей прыти погнался за зайцем, след которого привел его к дому миссис Мазерсоул. Правда, потом ему пришлось добрую четверть часа барабанить в ее дверь, а когда она, заспанная и весьма рассерженная, появилась наконец на пороге, ночной гость не смог найти вразумительного объяснения своему внезапному визиту.

Прежде всего, данные показания (хотя и другие прихожане приводили свидетельства хоть и не столь поразительных, но все же необычных поступков обвиняемой) послужили основой для признания миссис Мазерсоул виновной и вынесения ей смертного приговора. Через неделю после суда она, вместе с еще пятью или шестью несчастными, была повешена в Бери Сент-Эдмундс.

Сэр Мэтью Фелл, являвшийся в ту пору заместителем шерифа, присутствовал на казни. Пасмурным мартовским утром, под моросящим дождичком, телега с приговоренными катилась по поросшему грубой травой склону к вершине холма у Наргейта, где стояла виселица. Остальные осужденные, будучи, наверное, сломленными, выглядели безучастно, но миссис Мазерсоул, как в жизни так и в смерти, оказалась женщиной совсем иного нрава. Ее, пользуясь выражением современника, правописание коего я сохраняю, «ядовитая ярость так подействовала не токмо на зрителей, но даже на палача, что все присутствовавшие и видевшие ее единогласно узрели в ней живое воплощение безумного Дьявола. Не оказав явного сопротивления служителям закона, оная ведьма, однако воззрилась на возложивших на нее руки со столь лютой злобой, что — как признался мне позднее один из них, — одно воспоминание об этом заставляло его внутренне содрогаться и шесть месяцев спустя».

Однако при этом, по свидетельству очевидцев, она не произносила никаких слов, кроме единственной, но тихонько повторенной несколько раз фразы, казавшейся лишенной смысла: «В Холл наведаются гости».

То, как пошла на смерть приговоренная, не оставило равнодушным сэра Мэтью, который, возвращаясь домой в компании викария своего прихода, завел с ним об этом беседу. Не будучи слишком рьяным охотником за ведьмами, сэр Мэтью давал показания без особой охоты, однако и тогда, и впоследствии заявлял, что описывал лишь виденное собственными глазами и не мог под присягой погрешить против истины. Ему, человеку добродушному и дружелюбному, вся эта история была глубоко неприятна, однако он считал участие в процессе своим долгом, каковой и был им исполнен. Все это он изложил викарию и получил от последнего заверения в том, что так на его месте поступил бы всякий добропорядочный и благоразумный человек.

Спустя несколько недель, в майское полнолуние, викарий и сквайр повстречались в парке и пешком направились к Холлу. Леди Фелл в те дни находилась у своей опасно больной матушки, и сэр Мэтью, оставшийся дома один, легко уговорил викария мистера Кроума отужинать вместе с ним.

По пути беседовали преимущественно о делах приходских и семейных, что, кстати, навело сэра Мэтью на (увы, оказавшуюся весьма своевременной) мысль составить завещательные распоряжения относительно своих владений.

Примерно в половине десятого мистер Кроум собрался домой, и хозяин вышел его проводить. Когда, свернув по посыпанной гравием дорожке, они увидели перед собой ясень (росший, как я уже указывал, возле самого дома), сэр Мэтью остановился и недоуменно пробормотал:

— Что это там снует по стволу ясеня то вверх, то вниз. Неужто белка? Так ведь вроде не та пора!

Взглянув в сторону дерева, викарий и впрямь увидел взбегавшее по стволу существо. Какого оно цвета, сказать было трудно, поскольку лунный свет позволил заметить лишь очертания, но одно врезалось в память викария отчетливо. Он был готов поклясться, что, сколь бы нелепо это ни звучало, белка это или другая тварь, только ног у нее всяко больше четырех.

Впрочем, смешно было бы делать какие-то выводы на основании промелькнувшего в потемках видения. Собеседники распрощались, а если им и довелось после того встретиться, то не раньше чем лет этак через десяток.

На следующий день имевший обыкновение спускаться к завтраку в шесть утра сэр Мэтью не появился ни в названный час, ни в семь, ни в восемь. Встревожившись, слуги решились наконец постучать в дверь спальни, но отклика не последовало. Опущу рассказ о том, как они стучали все громче, звали хозяина во весь голос и, в конце концов, осмелились открыть дверь снаружи. Ну а когда открыли-то (о чем вы уже, неверное, догадались) обнаружили сэра Мэтью мертвым. Он почернел n распух. Видимых следов насилия в спальне не имелось, но окно было открыто.

Кто-то из слуг побежал за священником, а последний послал известить коронера. Мистер Кроум поспешно явился в Холл, и его тут же провели в комнату, где лежал покойный. Как свидетельствуют найденные впоследствии заметки, викарий искренне уважал сэра Мэтью и глубоко скорбел о его кончине. Но приведенный ниже отрывок из них переписан мною потому, что позволяет пролить некоторый свет на ход событий, а заодно служит свидетельством распространенных убеждений того времени.

«Никаких следов Насильственного проникновения в Спальню не имелось. Окно было открыто, но мой бедный Друг обычно и не закрывал его в это Время Года. Маленькая порция эля, обычного его Вечернего Напитка, так и осталась не выпитой в серебряном кубке емкостью около пинты. Лекарь из Бери, некий мистер Хождинкс, исследовал содержимое кубка, однако, как присягнул впоследствии перед Коронером, не смог обнаружить там признаков яда, в то время как из-за сильного Вздутия и Почернения Тела, соседи, естественно, только и толковали, что об Отравлении. Тело оказалось очень сильно Изуродованным, ибо лежало в Постели, будучи немыслимо скрюченным, каковой факт дал основание Предположить что мой достойный Друг и Покровитель испустил дух в великих Муках и Страданиях. Что покуда остается необъясненным — и что служит для меня Аргументом, свидетельствующим об Изощренном Замысле Свершителей сего Варварского Убийства — так это беда, приключившаяся с женщинами, коим надо было обмыть тело и подготовить к отпеванию. Будучи уважаемыми и сведущими в своем Скорбном Ремесле особами, обе явились ко мне в великом Волнении и Боли, Душевной и Телесной, и заявили, каковое заявление полностью подтвердилось при первом Осмотре, что едва коснулись они груди Покойного, как ощутили в своих Ладонях жгучую боль, а вскоре и все Руки их несоразмерно распухли. Впоследствии боли не прекращались несколько недель, препятствуя исполнению ими своего Долга, хотя на Коже никаких повреждений не было.

Узнав об этом, я послал за все еще находившимся в усадьбе Лекарем, и мы провели Тщательнейшее, елико было возможно посредством Маленькой Хрустальной Линзы, Исследование состояния Кожи на той части Тела, но имеющийся Инструмент не позволил нам обнаружить ничего заслуживающего Внимания, кроме пары маленьких Уколов или Проколов. Памятуя о Кольце Папы Борджиа и иных образчиках Ужасного Искусства Итальянских Отравителей прошлого века, можно предположить, что сквозь сии Точки и попал в Тело Яд.

Это все, что можно сказать о Симптомах, явленных на Кадавре. Все же прочее есть не более чем результат моего собственного Опыта, отчет о каковом будет оставлен Потомству для вынесения суждения о его Ценности. На Столе рядом с Постелью лежала маленькая Библия, к коей Друг мой, щепетильный как в Малых Делах, так и в Значительных, — прибегал и отходя ко сну, и по Пробуждении, дабы прочесть Избранные Строки. И взявши Ее — не без Слезы, должным образом оброненной, Помыслил я, что ныне он соприкоснулся уже и не с Выдержками, но с Подлинником во всем Его Величии. И тут мне пришло на Ум, что в минуту Бессилия мы склонны хвататься за любой самый слабый Лучик надежды, сулимой нам Светом, и испытывать хоть и признаваемую иными Предрассудком, но исстари существующую практику Гадания на Писании, примером обращения к коей служит случай с покойным его Священным Величеством Благословенным Мучеником Королем Карлом и лордом Фоклендом, о чем нынче много толкуют.

Итак, трижды провел я Опыт, открывая Книгу и кладя Палец свой на выбранные наугад строки, и получил следующее.

В первом случае — Евангелие от Луки гл. XIII, Стих 7 "Сруби его".

Во втором — Книга Пророка Исайи глава XIII, стих 20 "Не заселится никогда и рода родов не будет жителей в нем".

И в третьем — Книга Иова глава XXXIX стих 30 "Птенцы его пьют кровь и где труп, там и он"».

Пожалуй, это все выдержки из записей мистера Кроума, которые следовало процитировать. Сэра Метью Фелла подобающим образом положили в гроб и похоронили, а проповедь, прочитанная над его могилой мистером Кроумом в следующее воскресение, была напечатана под названием «Неисповедимый Путь, или Опасность для Англии Злоумышлений Антихриста». Она выражала точку зрения викария, совпадавшую с весьма распространенным в округе мнением и сводившуюся к тому, что бедный сквайр пал жертвой возобновивших свои заговоры и козни папистов.

Титул и владения усопшего унаследовал его сын, также Мэтью. На этом первый акт кастигхэмской трагедии завершился. Стоит, пожалуй, упомянуть, что (чему едва ли стоит удивляться) новоиспеченный баронет никогда не ночевал в спальне, ставшей местом кончины его отца. В ней вообще не спал никто, кроме случайных гостей. Сэр Мэтью Второй скончался в 1735 г., и время его хозяйствования не было отмечено ничем особенным, кроме разве что постоянно возраставшего падежа скота да и всей живности в имении.

Те, кого интересуют подробности, могут заглянуть в «Джентльмен Мэгэзин» за 1722 г., где приведены факты, сообщенные самим баронетом. Он положил конец падежу очень простым способом: заметив, что жертвами странного мора никогда не становились животные, ночевавшие под крышей, он велел на ночь загонять всю скотину в сараи и стойла. После этого гибнуть продолжали лишь дикие зверушки и птицы. У окрестных фермеров это явление получило название «кастигхэмского недуга», но, в силу отсутствия каких-либо (помимо неспособного пролить на что-либо свет ночного характера заболевания) достоверных сведений о его симптомах, я не стану распространяться на сей счет больше.

Как мною уже указывалось, второй сэр Мэтью умер в 1725 г., и ему, как и надлежало, наследовал его старший сын, сэр Ричард. Именно при нем у северной стены приходской церкви соорудили большую семейную церковную скамью. Размах строительных планов сквайра оказался таковым, что ради их воплощения пришлось потревожить несколько находившихся по ту сторону здания могил. Среди последних оказалась и могила миссис Мазерсоул, точное местоположение коей известно нам, благодаря отметкам на плане церкви и кладбища, сделанным мистером Кроумом.

Весть о предстоящей эксгумации знаменитой ведьмы вызвала в деревне немалый интерес. Каковой сменился изрядным удивлением, когда выяснилось, что внутри целехонького, неповрежденного гроба не было ни тела, ни костей, ни даже трухи или пыли. Объяснения этому феномену не находилось: в воскрешение как-то не верилось, а похищать тело имело смысл разве что ради изучения оного в анатомическом кабинете.

Этот случай возобновил интерес к процессам над ведьмами, о которых не вспоминали уже лет сорок, а приказ сэра Ричарда сжечь гроб, хотя он и был выполнен беспрекословно, многие сочли рискованным.

Для меня пагубный характер новаторских устремлений сэра Ричарда представляется несомненным. До него Холл представлял собой прекрасное здание из красного кирпича, но сэру Ричарду довелось путешествовать по Италии, где он заразился итальянским вкусом, и, располагая большими средствами, нежели его предшественник, решил оставить на месте унаследованного им английского дома итальянское палаццо. В результате кирпич скрылся под тесаным камнем и штукатуркой, прихожая и гостиные украсились холодным римским мрамором, на дальнем берегу озера воздвигли копию храма Сивилл в Тиволи, и Кастигхэм приобрел совершенно новый, по моему разумению, куда менее привлекательный вид. Однако в ту пору облик усадьбы вызывал восхищение и был взят за образец многими окрестными сквайрами.

Как-то поутру (дело было в 1745 г.) сэр Ричард пробудился после беспокойной ночи. Из-за сильного, задувавшего в дымоход ветра камин в спальне постоянно дымил, а затушить его вовсе было нельзя из-за холода. Вдобавок еще и за окном что-то дребезжало так, что никто в доме не имел и минуты покоя. Мало того, именно сегодня ожидалось прибытие нескольких важных гостей, рассчитывавших на добрую охоту, между тем как опустошение среди обитавшей во владениях сэра Ричарда дичи достигло таких размеров, что это ставило под угрозу его репутацию владельца охотничьих угодий. Но главное заключалось в ином: баронет просто чувствовал, что не может спать в этой комнате, хотя и не понимал, в чем, собственно, причина.

Поразмышляв на эту тему за завтраком, он принялся методично осматривать дом, выбирая комнату, которая лучше всего могла бы подойти на роль новой спальни. Это удалось далеко не сразу. В одной его не; устраивало окно, выходящее на восток, в другой — северная сторона, в третьей — то, что мимо без конца сновали слуги. Нет, ему требовалась спальня с окном на запад, чтобы солнце не будило его спозаранку, к тому же такая, чтобы находилась подальше ото всех хозяйственных помещений. В конце концов, отчаявшись угодить хозяину, экономка сказала:

— Боюсь, сэр Ричард, что только одна комната во всем доме отвечает вашим требованиям.

— И какая же? — поинтересовался баронет.

— Западная спальня сэра Мэтью.

— Вот и прекрасно. Пусть мне сегодня же приготовят там постель. Пойду на нее взгляну, — и он устремился вперед.

— Но, сэр Ричард, там никто не спал целых сорок лет. В ней и воздух-то, наверное, тот же, что при покойном сэре Мэтью, — тарахтела домоправительница, поспевая за ним.

— Не беда, проветрим. Давайте-ка, миссис Чиддок, откроем дверь да посмотрим, что это за спальня.

Воздух в комнате и вправду застоялся: там было темно и душно. В ней давно никто не бывал, к тому же именно это, обращенное к старому ясеню, крыло дома практически не затронула осуществленная хозяином перестройка.

— Миссис Чиддок, проветрите комнату как следует, уберите отовсюду пыль и пусть после обеда сюда перенесут мою кровать и спальные принадлежности, — распорядился сэр Ричард подойдя к окну, распахнув ставни и впустив в спальню свет. — А в старой моей комнате разместите епископа Килмора.

— Сэр Ричард, — послышался неожиданно незнакомый голос. — Не сблаговолите ли вы уделить мне минуту внимания?

Обернувшись, баронет увидел на пороге мужчину в черном. Тот поклонился и продолжил:

— Прошу прощения за беспокойство, вы, наверное, меня не помните. Мое имя Уилям Кроум, и мой дед был здешним викарием во времена вашего деда.

— Сэр, — откликнулся баронет, — имя Кроум всегда будет служить пропуском в Кастигхэм. Я рад возобновить дружбу, длившуюся два поколения. Чем могу служить? Спрашиваю это, ибо и час вашего появления, и весь ваш вид указывают, что вы спешите.

— Что правда, то правда, сэр. Я действительно спешу, а сюда завернул проездом из Норвича в Бери Сент-Эдмундс, чтобы передать вам некоторые бумаги, недавно обнаруженные мною при разборе архива покойного деда. Сдается мне, в них есть кое-что, касающееся и вашей семьи.

— Весьма вам признателен, мистер Кроум. Не окажете ли вы мне честь пройти в гостиную и выпить стаканчик белого вина — мы могли бы посмотреть эти бумаги вместе… миссис Чиддок, а вы, как я уже сказал, займитесь проветриванием этой комнаты… Да, здесь умер мой дед… Да, из-за дерева тут, пожалуй, чуточку сыровато… Хватит, не желаю больше ничего слышать. Извольте выполнять, что вам сказано… Так что, мистер Кроум, пойдемте?

Они направились в кабинет. Пакет, доставленный мистером Кроумом (к слову, незадолго до того ставшим членом Совета Клэр-холл в Кембридже, а впоследствии выпустившим превосходное издание Polyaenus[1]), содержал, помимо всего прочего, заметки, сделанные старым викарием по случаю смерти сэра Мэтью Фелла. Так сэр Ричард впервые столкнулся с загадочными Sortes Biblicae,[2] о которых вы уже знаете, и они его основательно позабавили.

— Ладно, — промолвил он. — Один совет дедовской Библии звучит по крайней мере внятно: «Сруби его». Если имеется в виду ясень, то я этим советом воспользуюсь. Это источник сырости и сущий рассадник лихорадки.

В комнате находились книги, однако сэр Ричард еще только ожидал прибытия собранной им библиотеки, для которой оборудовалось специальной помещение, так что здесь их было немного.

Баронет оторвал взгляд от бумаг, поднял глаза на книжный шкаф и промолвил:

— Интересно, а эта Библия-пророчица все там же? Кажется, я ее вижу. Ну-ка…

Он пересек комнату и достал из шкафа толстую, небольшого формата Библию, разумеется имевшую на следующем за титульным чистом листе сделанную от руки надпись «Мэтью Феллу от его любящей крестной Энн Элдус, 2 сентября 1659 г.».

— Было бы неплохо испытать Библию снова, мистер Кроум, — воскликнул баронет, — Ручаюсь, в Книге Чисел мы найдем что-нибудь интересненькое… а хоть бы вот: «Ты станешь искать меня поутру, но всуе». А, каково? Ваш дед наверняка счел бы это первоклассным предсказанием. Ну а с меня хватит пророков, сказки все это. Но документы и вправду интересные, так что вам, мистер Кроум, я весьма благодарен. Понимаю, что вы очень спешите, но позвольте предложить хотя бы еще один стаканчик вина…

Радушие сэра Ричарда было вполне искренним, ибо ему весьма понравилась присущая нежданному визитеру манера держаться и говорить, однако тот и вправду торопился, так что на сем они распрощались.

После обеда прибыли иные гости — епископ Килмор, леди Мэри Херви, сэр Уильям Кентфилд и другие. В пять позвали к обеду, за ним последовали вино и карты, после чего все отправились спать.

Следующее утро, вместо того чтобы отправиться с остальными на охоту, сэр Ричард провел в беседе с епископом. Сей прелат, в отличие от большинства ирландских епископов той поры, не только посещал свою епархию, но жил там довольно продолжительное время. И вот, когда они прогуливались по террасе и разговаривали о возможных усовершенствованиях и переделках в усадьбе, он указал на окно в западном крыле и промолвил:

— Знаете ли, сэр Ричард, что вам нипочем не удалось бы заставить кого бы то ни было из моей ирландской паствы заночевать в этой комнате.

— Почему, милорд? — удивился баронет. — Это ведь, уже можно сказать, моя спальня.

— Ну, наши ирландские крестьяне верят, что спать близ ясеня не к добру, а у вас здоровенный ясень вымахал возле самого окна. Возможно, — епископ улыбнулся, — их предрассудок не столь уж нелеп: мне вот кажется, что проведя там ночь, вы выглядите не больно, то свежим.

— Ясень тому виной или что другое, — признался сэр Ричард, — но спалось мне и впрямь неважно. Но ничего, дерево завтра же будет спилено.

— Полностью одобряю ваше решение. Вряд ли дышать таким сырым воздухом полезно для здоровья.

— Дело, пожалуй, не в воздухе, я ведь спал с закрытым окном. Просто всю ночь мешал какой-то скрип: не иначе как листья терлись о стекло. Ветви-то, наверное, дотянулись уже до самого окна.

— Это вряд ли, сэр Ричард, — возразил епископ. — Взгляните с этой точки — видите? Ни одна из ветвей не достанет до стекла. Ну, разве что в сильный ветер, но ведь ветра ночью не было. Между концом самой длинной ветки и окном будет не меньше фута.

— А ведь вы правы, милорд. Интересно, что же в таком случае скреблось в окошко? Да и пыль на внешнем подоконнике исчерчена какими-то следами.

Обсудив несколько гипотез, джентльмены сошлись на том, что скорее всего виной случившемуся крысы, которые взобрались на подоконник по плющу. То была догадка епископа, и сэра Ричарда она устроила.

День прошел безо всяких происшествий и закончился тем, что гости, пожелав хозяину и друг другу спокойной ночи, разошлись по спальням.

А теперь представим себе, что мы находимся в спальне сэра Ричарда. Свет потушен, сквайр лежит в постели. Комната расположена прямо над кухней, ночь снаружи тиха и тепла, так что окно распахнуто настежь.

В комнате почти нет света, но если вы вглядитесь во мрак, то вам может показаться, будто спящий сэр Ричард быстро, но совершенно бесшумно движет туда-сюда головой. А присмотревшись еще пристальнее, поймете, сколь же обманчива может быть темнота. Оказывается, у него несколько голов: круглые, лохматые, бурые, они мельтешат, иные даже на уровне его груди. Конечно, это всего лишь страшная иллюзия, но… бесшумно, словно кошка, нечто соскакивает с кровати, взбирается на подоконник и в мгновение ока исчезает снаружи. Вот и второе такое же существо… третье… четвертое… Теперь все в комнате недвижно.

Как и сэр Мэтью, сэр Ричард был найден в своей постели мертвым, опухшим и почерневшим.

Бледные, ошеломленные толпились под окном прознавшие об этом гости и слуги. Насчет причин смерти высказывались всяческие догадки — говорили и об итальянских отравителях, и о папских лазутчиках, и просто о зараженном воздухе, — а вот епископ Килмор молчал и смотрел на ясень. Его внимание привлек сидевший в развилке ветвей и с интересом высматривавший что-то в большом дупле белый котенок.

Неожиданно, стараясь нагнуться пониже, он сорвался с ветки и упал прямо в отверстие. Шум падения заставил многих поднять глаза.

Способность кошек издавать громкие крики известна большинству из нас, но такого истошного вопля, какой донесся из дупла старого ясеня, не слышал, наверное, никто. Затем внутри явственно послышалась какая-то возня. Леди Мэри Хэрви лишилась чувств на месте, а домоправительница, зажав уши, пустилась наутек.

Епископ Килмор и сэр Уильям Кентфилд остались на месте, хотя кошачий крик и на них подействовал так, что сэру Уильяму пришлось пару раз сглотнуть, прежде чем он смог наконец вымолвить.

— Чувствую, милорд, это не простое дерево. Там есть что-то внутри, и я намерен не откладывая выяснить, что именно.

Возражений не последовало. Принесли лестницу, один из садовников забрался наверх и заглянул в дупло, однако ничего путного не разглядел — разве что ему показалось, будто внутри что-то шевелится.

Тогда сэр Уильям распорядился раздобыть фонарь и спустить его в дупло на веревке.

— Мы должны докопаться до сути, милорд, — говорил он епископу. — Я готов поклясться своей жизнью, что тайна этих ужасных смертей сокрыта именно там.

Садовник поднялся по лестнице во второй раз и осторожно спустил фонарь в дупло, склонившись над ним сверху. Сначала все присутствующие увидели на его лице лишь желтоватый отблеск, а затем вдруг на нем появилось выражение невероятного ужаса и отвращения. Громко вскрикнув, садовник свалился с лестницы (к счастью, его успели подхватить на руки), а фонарь упал внутрь дерева.

Слуга был без чувств, и добиться от него связного рассказа удалось очень не скоро. Но до того времени многое прояснилось и так. Упав, фонарь, должно быть, разбился и поджег устилавшую дно дупла сухую древесную труху. Через несколько минут изнутри повалил дым, а там появились языки пламени. Дерево загорелось.

Зрители обступили его кольцом, держась на расстоянии нескольких ярдов, а сэр Уильям и епископ послали людей за топорами, вилами и всем прочим, что могло послужить оружием. Было очевидно, что какие бы твари не угнездились в стволе ясеня, пожар выгонит их наружу.

Так оно и вышло. Сперва над дуплом приподнялся горящий шар размером примерно с человеческую голову, но тут же упал обратно. Это повторилось пять или шесть раз, но в конце концов этот шар выскочил-таки наружу, свалился с дерева и упал на траву, где, спустя миг, затих. Подойдя к нему так близко, как только осмелился, я увидел перед собой мертвого паука — огромного, ядовитого, страшного, но всего лишь паука. По мере того как ствол прогорал все глубже, наружу выскакивали новые и новые мерзкие, покрытые серыми волосами твари.

Ясень горел весь день, пока остатки ствола не развалились на куски, и все это время люди убивали спасавшихся от огня тварей. Наконец, когда уже довольно давно ни один паук не высовывался, они осторожно подступили поближе и внимательно осмотрели корни.

«Внизу, — сообщал впоследствии епископ Килмор, — обнаружилась закругленная нора с двумя или тремя телами все тех же, видимо задохнувшихся от дыма, страшилищ». Но куда более любопытным мне представляется другое: у стенки этого логовища нашли скелет, а точнее сказать, обтянутый кожей костяк человеческого существа с сохранившимися черными волосами. Осмотр останков позволил установить, что они несомненно принадлежали женщине, умершей около полувека назад.