Я в сердце не держал обиды

Небольшой старинный колокол над входной дверью басовито и протяжно подал голос. Раз, потом еще второй.

Худощавый, средних лет мужчина сидел в мягком розовом кресле гостиничного номера и отрешенно-задумчивым взглядом наблюдал с высоты сорок второго этажа панораму города. Колокол пропел в третий раз, и мужчина, очнувшись, громко крикнул:

— Входите! Открыто!

Он продолжал смотреть в окно, пока не послышался позади него хриплый и взволнованный голос:

— День добрый. Вы — Самуил Борунь? Я не ошибаюсь?

— Да, — ответил мужчина и повернул к незнакомцу продолговатое морщинистое лицо. — Действительно, я Самуил Борунь.

— Простите за вторжение. Я журналист. Прошу вашего разрешения на короткую беседу, — он привычным движением, не глядя, достал из кармана фонограф, но садиться не спешил и не раздевался: на плечах его коричневой кожаной куртки и на пушистой шапке, которую он держал в руке, искрился снег.

— Садитесь. Что привело вас именно ко мне?

Журналист торопливо разделся.

— Вы прилетели сегодня с Инканы по приглашению Земного совета?

— Да, прилетел на торжественную церемонию десятой годовщины…

Наступило длительное молчание.

Журналист от волнения никак не мог найти нужных слов, наконец сказал:

— Зима, — и посмотрел в окно.

Мужчина в тон ему продолжил:

— Да, зима… И я снова на Земле… Но снега сейчас куда меньше, чем в том году…

Казалось, Самуила Боруня вполне удовлетворяет разговор о снеге, о погоде, он ни единым словом, ни жестом не проявлял любопытства. Смотрел на высоченные дома, белевшие за окном, на темную полоску далекого леса, на то, как струятся по магистралям пестрые реки геликомобилей.

— Расскажите, пожалуйста, о тех событиях… — решился наконец журналист. — Вы поняли меня?

— Я не писатель и никудышный рассказчик.

— Пожалуйста, припомните, что сможете, и расскажите, это очень важно для меня…

— Важно для вас лично? Простите, не знаю вашего имени. — Борунь улыбнулся, на лице его появилась заинтересованность. — Мне действительно хотелось написать книгу. Те события, как вы говорите, ни на минуту не оставляли в покое мою память. А теперь тем более все припоминается особенно остро.

— Рассказывайте, прошу вас, — взволнованно попросил журналист, положив на колени включенный фонограф.

— Рассказывать?..

— Да, да, все с самого начала.

— Ну что ж, попробую… Десять лет назад наш трансангуляр особого назначения «Инкана» произвел посадку в североамериканском космоцентре. — Самуил Борунь на минуту умолк.

Журналист тем временем не сводил с него напряженного взгляда, всем видом своим поощрял, упрашивал продолжать.

— Нам запретили посадку на территории Европы, хотя оттуда рукой подать до Нойвида. Нам предоставили еще один час и семнадцать минут, чтобы мы — уже на Земле — еще раз могли взвесить и осознать всю глубину риска и нашей ответственности… Вам интересно? Я плохой рассказчик, знаю. Я обычный рабочий…

— Рассказывайте, рассказывайте.

— В космоцентре нас встретил председатель Земного совета Иван Моревиль. Он заметно волновался, но держал себя в руках. Его волнение передалось и нам.

Он начал так: «Ребята, надеюсь, вам понятно, почему Земля вызвала именно вас…» Наша бригада специального назначения считалась самой лучшей. Этой славы мы удостоились после работы на 142-м искусственном звездном метакаскаде астероидного пояса. И каждый чувствовал: все прежнее — игрушки, по сравнению с тем, что ожидает нас сейчас на Земле. «Так вот, ребята, шесть миллионов населения Нойвида эвакуированы вчера. Мы понимаем, что на случай любой ошибки или фатальной случайности следовало подумать об эвакуации всех землян, но у нас нет ни времени прежде всего, ни такого количества транспортных кораблей… А поскольку на некоторых контейнерах повреждены защитные рифы жесткости… Каждую минуту может произойти…» — закончил Моревиль. Мы пошли с ним к красному шарообразному геликомобилю. Тогда я в первый раз посетил Землю. Я родился на орбитроне «Земля-8», мои родители и сейчас работают там… В тот день каждый из нас впервые видел снег. Не просто замерзшие капли воды, не обындевевшие арматурные сети, а настоящий пушистый снег, медленно и плавно круживший снег в объемной глубине неба, как в кинофильмах. Большие искристые снежинки опускались на наши плечи, на когераты, висящие за спинами, и долго-долго не таяли. А одна еще и в салоне геликомобиля поблескивала несколько минут на отвороте моего комбинезона, прекрасная, как сооружение современного орбитрона, когда на него смотришь издалека. Но вскоре растаяла…

— Да вы поэт, — восхитился журналист.

— Оставьте… Кстати, как вас зовут?

— Простите, но мне хотелось бы представиться немного погодя, — ответил журналист, усиливая этим таинственность своего появления. — Продолжайте, пожалуйста…

— Что ж, ладно… Моревиль проводил нас до самой станции пневматического трансатлантического сообщения.

«Один час и семнадцать минут, ребята, чтобы вы осмыслили…» — начал Моревиль, но его перебил биокибер Гайвир: «Мы все давно поняли. Напрасно не разрешили посадку в Европе. Время дорого, как никогда. А мы все понимаем. И нас ничто не устрашит. Не остановит. Мы тоже все любим Землю. Эта любовь заложена еще на первом конвейере…» Помнится, он вдруг умолк, обвел взглядом остальных, а потом уверенно продолжал: «Да, она заложена в каждом из нас».

Моревиль устало улыбнулся, его тонкие губы задрожали — так улыбаются испуганные дети, беспомощно и настороженно. «Спасибо, ребята. Там, в Европе, вас встретят. Работы идут второй день. Земля ждет вашей помощи».

И мы поехали. Пневматическая пассажирская капсула была почти пустой. Сначала мне подумалось, что это лично для нас выделили весь огромный салон, но потом сообразил: кто же может сейчас ехать в Европу, кроме таких, как мы? С каждой последующей минутой мы чувствовали, как сознание обволакивается какой-то непонятной пеленой, наши улыбки становились все напряженнее, напоминая последнюю улыбку Моревиля, а лица превращались в театральные резиновые маски. Словно мы погружались в некое энергонасыщенное поле, чувствуя на себе воздействие его силовых линий, и я отчетливо понял, что пелена эта, невидимая паутина — страх. Он накатывался на нас или мы неслись навстречу ему. Мне тогда было тридцать шесть.

Впервые в жизни так остро, каждой клеточкой своего существа я ощущал страх. Нет, это не волнение, не осмысление опасности и даже не состояние оцепенения — телесного и духовного, — когда сам себя представляешь ледяной фигурой. Это скорее какое-то болезненное, внезапное озарение, подобное взрыву осознания фатальной материальности мира, материальности рождений и финалов. А за прозрачными стенами салона в тусклом сумраке тоннеля мелькали вытянутые в тонкие волокна сигнальные светильники. За тот час и семнадцать минут каждый из нас поистине осознал всю глубину смысла простых слов газетных сообщений: в Европе под городом Нойвид на глубине двух километров при проходке тоннеля дополнительной транспортной пневмомагистрали обнаружен огромный склад древнего нуклонного оружия, на нескольких контейнерах повреждены защитно-предохранительные рифы, второй день ведутся работы по обезвреживанию. Сегодня все эти события — история. Сейчас я знаю самые мельчайшие подробности, которые тогда никто из нас не знал, хотя мы были участниками тех событий… Ловлю себя на мысли, что вспоминаю книгу Буркуна «Земля, родившаяся вторично». Вы читали?

— Да, — кивнул журналист в ответ.

— Эта книга вообще о нас, и теперь я, пожалуй, не смогу больше добавить ни слова, ни одной новой детали к созданным писателем образам, к описанию нашей работы. Хотя там и много выдуманного. Но могу утверждать, что все происходило именно так. Просто не мог я запомнить, что у Авенира Горлача — а мы с ним сидели в салоне пневмокапсулы рядом — на правом плече был поврежден комбинезон, и Авенир с удивлением рассматривал продолговатую дыру, стараясь припомнить, где он успел разорвать костюм. Бернард Болл, вполне возможно, мурлыкал детскую песенку о сороке, а Аскольд Зимнич неподвижно сидел с закрытыми глазами, будто дремал, лишь руки продолжали судорожно сжимать когерат. Будимир Глей ежеминутно вскидывал взгляд на настенные часы и как-то бесцветно повторял: «Скоро уже приедем», — а Вацлав Манчарский предложил выпить каждому по глотку крепкого боро из его походной фляги, и никто не отказался: биокибер Доброслав всю дорогу проверял исправность своего когерата, то и дело повторяя громко: «Непостижимо! Как они — мыслящие — могли убивать мыслящих, себе подобных…»

— Да, все верно… — вырвалось у журналиста.

— Что верно?

— Не обращайте внимания, — проговорил извиняясь. — Не обращайте на меня внимания, пожалуйста. Продолжайте.

— Рыжий парень в серебристом защитном костюме со шлемом в левой руке встретил нас на третьей европейской коллекторной станции единственным словом:

«Пошли!» Потом, когда тронулись, добавил: «Идемте быстрей!» Возле пластиконовых боксов с костюмами радиационной защиты он нетерпеливо ждал, пока мы все переоденемся. Руки у негр дрожали, но лицо, округлое и совсем детское, было удивительно спокойным.

По ответвлению главного тоннеля мы пошли за ним.

Вскоре увидели в конце каменного коридора людей, их фигуры, освещенные мощными прожекторами, отбрасывали причудливые тени на стенах подземного зала. Его выжгли лучами стационарных когератов вокруг гигантских контейнеров, громоздящихся посреди. Они выглядели до ужаса буднично и походили на продуктовые блоки сельскохозяйственной фирмы «Гулливер». «Вот они, древние нуклонки», — произнес рыжеволосый, его голос искажался переговорным устройством в костюмах или сильное волнение придавало ему нечеловеческие модуляции. Без приветствия и традиционного для землян пожатия рук к нам обратился коренастый бородач. В шаровидном шлеме его борода казалась тоже шарообразной.

До сих пор помню, он сказал: «Меня зовут Илиан Берн. Мы третий час ожидаем вас. Нужно все согласовать, остановиться на оптимальном варианте. Мы решили было законсервировать эту мерзость, но на двух контейнерах повреждены защитные рифы. Рано или поздно это приведет к взрыву. Значит, два контейнера придется аннигилировать. Что скажете на это вы?» — «А если восстановить защитные рифы?..» — брякнул я и тут же сам понял, что восстановление рифов, да еще в таких условиях, опасней аннигиляции. «Контейнеры пролежали почти восемьсот лет, на них даже смотреть нужно кротко, а нам за них нужно как-то взяться…» — почти крича закончил бородач.

Буркун писал, что в ту минуту я лично думал о сыне и жене, которые остались на Вериане, о тридцати шести прожитых годах и еще о Земле, о ее судьбе… Что ж, пожалуй, я тогда думал и об этом. Руки дрожали, помню, а ноги наполнились непонятной ватной субстанцией, не желающей меня держать… Я согласился первым начать аннигиляцию одного из контейнеров.

Долго возился у своего когерата на раздвижной треноге. Меня никто не торопил, хотя каждый понимал, что времени у нас в обрез: чувствительный счетчик Бакса сухо щелкал. Звук этот напоминал тиканье примитивного часового механизма в древнейших взрывных устройствах замедленного действия. Щелканье становилось все чаще и чаще, будто бы время ускоряло свой бег. Возрастал уровень радиации. Наши костюмы пока спасали нас, но счетчики отсчитывали неумолимое приближение опасности. Филигранность работы состояла в том, что прямой когератный луч мгновенно вызвал бы взрыв… У Буркуна это описано с любопытными подробностями. Короче, с первым контейнером мы канителились восемь суток, не прерываясь ни на минуту. Работали по очереди, часто сменяя друг друга.

Постоянную связь держал с нами Иван Моревиль, каждый раз справлялся о самочувствии, предлагал любую возможную помощь, от имени всех землян приветствовал нас и желал успеха…

Но вот уже начал захлебываться счетчик Бакса. Порой казалось мне, что чувствую, как тело пронизывает поток нейтронов. Костюмы почти не задерживали их.

Первым потерял сознание Лавро Белый, и сразу же за ним — Лукаш Гудым. Их немедленно вынесли работники медицинской службы, появившиеся неожиданно — до нашего вызова — из глубины главного тоннеля. Лишь тогда я понял: за нами непрерывно наблюдали. Осмотревшись при очередной передышке, заметил пять сигнальных огоньков телекариусов — значит, все эти дни нашу работу транслировали по всемирной телеинформационной системе…

— А почему вы отказались от помощи? Помнится, тогда шла речь даже о полной замене вас бригадой биокиберов… — робко перебил его журналист.

— Да, когда увезли Белого и Гудыма. Иван Моревиль категорически потребовал нашей замены. Но это оказалось нецелесообразно. Каждый из нас был уже как решето. К тому же мы считались лучшими когератчиками солнечной системы. Биокиберы не смогли бы нас заменить полностью. Но поймите меня правильно. Они молодцы и всегда работают с максимальной отдачей, но когда требуется совершить невозможное, тогда необходим человек. Понимаете, о чем я говорю? Человек иногда выдерживает немыслимое…

— Человек действительно величайшая загадка, — согласился журналист. — Но биокибер Доброслав находился с вами наравне до последней минуты.

— Вполне возможно. — Я плохо помню последние дни… Со вторым контейнером было еще тяжелее. Катастрофически ускорялось излучение энергии, мы сами провоцировали это своим вмешательством. А убыстрить аннигиляцию мы не имели права. Кроме того, с каждым днем нас становилось все меньше, и потому каждому приходилось все большее время находиться в смертоносном потоке нейтронов… Последние дни совершенно выпали из моей памяти. Не могу сказать точно, когда отказала память. Пожалуй, это случилось на одиннадцатый день… Но я все с тем же упорством хватался за когерат, с наступлением моей очереди уверенно и точно кромсал смертоносный контейнер. Так рассказывали мне потом те, кто наблюдал за происходящим на телеэкране.

Но я ничего не помню, — в голосе Самуила Боруня проскальзывала гордость за себя, за человека. — Говорят, я вышел последним после уничтожения второго контейнера…

— Да, вы были последним. Вас вынес биокибер Доброслав. Вы уже не могли сами идти… Но и у него из разрушенных сосудов вытекала биоплазма, но он вынес вас, как малое дитя. А вы из последних сил кричали: «Слышите, хлопцы! Все в порядке! Земля наша! Земля…»

— Правда? Не помню и этого. И никто мне не рассказывал.

— Последние часы ни один из телекариусов не действовал. И они все были повреждены нейтронным потоком. Потому-то телеинформаторы на Земле молчали… А врач, отправлявший вас и Доброслава на поверхность, был необычайно взволнован и занят… Потому-то об этом никому и неизвестно. Да разве это самое важное? А вы и вправду не помните?

Самуил Борунь громко рассмеялся:

— Честное слово, абсолютно ничего не помню. Вы мне не верите?

— Раньше не верил…

— Постойте, постойте… а откуда известны подробности вам?

— Простите, но я… я биокибер Доброслав.

— В-вы? Доброслав?.. — Человек весь напрягся. — И вы, бессовестный, ждали десять лет, чтобы сказать мне об этом сейчас? Почему?! — Глаза его увлажнились.

— Мы очень изменились, — сказал он после паузы. — Почему мы с вами… с тобой не встречались все эти годы? Хотя бы позапрошлой осенью в «Звездном»…

— Простите, я… мне казалось, что вам не хочется меня видеть… Я не понимал почему, но почему-то так думал… Простите, но я не верил, что вы не помните…

— Ну как ты мог, Доброслав? — Самуил Борунь не сдерживал слез, обнимая биокибера.

Они долго смотрели друг на друга.

— Ну… это надо быть биокибером, чтобы такое вообразить… — сквозь слезы говорил Борунь. — А ты сильно изменился.

— Да и вас трудно узнать. Но мы живем. И я всегда говорил себе: это неважно, что он не хочет меня видеть, что забыл обо мне. Главное — мы все выстояли, победили. Осталась Земля… И, знаете, я никогда не держал в сердце обиды на вас… И перенес я все тогда только благодаря вам…