Я не легенда

Катрин Дюфур.

Я не легенда.

Catherine DUFOUR «Je ne suis pas une l?gende», 2008

В то время, когда Мало встретил своего первого вампира, он был на грани

депрессии.

После двух лет безупречной службы менеджером в компании «Джонсон & Джонсон»

постоянное отсутствие галстука, вдобавок к достойной сожаления манере покидать

офис, насвистывая, сразу же по окончании работы, привели его к временному

отстранению от должности. В первые недели ссылки он попытался дать задний ход: надел черный галстук с рисунком в виде красных медвежат и проводил долгие

дополнительные часы около кофемашины.

Напрасный труд.

Было слишком поздно.

Слишком, слишком поздно.

«Джонсон & Джонсон», компания с почти столетней историей, которую не пугали

никакие препятствия, имела достаточно времени, чтобы создать свою

индивидуальность - не тупее острого угла и тяжелее герцинской платформы1. Она

была способна менять совет директоров каждые полгода, холдинговую компанию

ежегодно, внутреннюю структуру каждые две недели; её логотип постоянно

видоизменялся по прихоти постоянно сменяющихся рисовальщиков, комнатные растения

дрейфовали из офиса в офис, а поручения бесконечно перебрасывались из отдела в

отдел; но раз уж ты однажды оказывался в загоне, то уже никогда больше оттуда не

выходил. Ни автоген, ни отмычка, ни сам Господь Бог не могли ничем помочь. Мало

был в загоне, в загоне он и остался бы до того момента, пока заявление об

увольнении не ляжет на край стола директора по персоналу.

Пока что он мог пользоваться компьютером, подключенным к ANPE2.com, телефоном и

пачкой писчей бумаги, которую он перевел на письма работодателям со своим резюме

и на целое семейство бумажных голубей.

Коллеги избегали его; приятели без конца повторяли, что он мог бы ходить в

бассейн («Везунчик! В разгар дня там народу никого! Эх, был бы я на твоем

месте…»). Он чувствовал себя совершенно одиноким.

Наконец он решился стать фрилансером, и, по правде говоря, так как «Джонсон &

Джонсон» любезно предоставляли ему кабинет, он этим воспользовался. Он провел

несколько спокойных месяцев, управляя своей небольшой клиентурой довольно

эффективно. Профессия Мало заключалась в том, чтобы давать разумные советы в

узкой сфере; поскольку он обладал располагающей внешностью, обширным словарным

запасом и нудным голосом, он внушал доверие.

«Джонсон & Джонсон» чуть не померли от бешенства.

Итак, Мало был вызван к директору по персоналу, который угрозами потребовал от

него написать заявление об увольнении. Беседа продолжалась три часа. Мало

представился случай узнать, почему:

1 – кабинет директора по персоналу был звуконепроницаемым; 2 –директорами по персоналу назначали исключительно бывших военных.

Он вышел с собеседования довольно удрученным: был выбор уйти по собственному

желанию (и без пособия по безработице) или пройти по длинной тернистой дороге, ведущей в суд по трудовым спорам под знаменем с угрожающими словами «Грубая

Профессиональная Ошибка» (в дирекции по управлению персоналом имелось на него

целое неблагожелательное досье).

Мало был еще молод и очень удивлен тем, что такое культурное общество скрывало

внутри себя людей, способных говорить такие ужасные вещи в таких грубых

выражениях.

Было поздно, темно и тепло. Мало прошел улочкой, которая вела от «Джонсон &

Джонсон» к станции метро. Над новостройками катилась луна – круглая, белая и

твердая, как отколотая грудь статуи. Мало услышал звук торопливых шагов позади

(чудесный перестук лодочек на шпильках), обернулся, и мадемуазель Би упала в его

объятия.

Зубами вперед.

Мало отпрянул назад, что спасло его яремную вену. Мадемуазель Би сползла по его

груди, плюхнулась на мелкую брусчатку из травертина, которую муниципалитет

укладывал ежедневно, и заплакала:

- Я не знаю, что со мной случи-илось! Извините меня…

- Мадемуазель Би…

Мало поставил портфель на брусчатку и опустился на колени перед мадемуазель Би.

Она была красива, мадемуазель Би. Небольшого роста, просто уложенные волосы, очень темные (что почти не встречалось), строгие скучные костюмы, застенчивая

улыбка… но она была очень хорошенькой, мадемуазель Би. Мало приподнял её лицо

кончиком пальца: очень, очень хорошенькая… но эти зубы, Боже мой!

Мало никогда не мечтал найти родственную душу в «Джонсон & Джонсон». Даже

сексуальную партнершу – этот вопрос не рассматривался: все равно что искать

анчоус в сахарнице. Мадемуазель Би всегда казалась ему приятной… но никогда

такой красивой.

- Что это за новые зубы у вас, мадемуазель Би?

Сквозь рыдания она рассказала ему всё. То есть ничего особенного. Какой-то

верзила напал на нее поздним вечером, и пока она спрашивала себя, посягает ли он

на её честь или на кошелек, укусил её в сгиб локтя и убежал.

- И с тех пор, с тех пор… ах, мне холодно, кошмары, тошнота, не переношу чеснок, от солнца появилось ужасное воспаление, я все время боюсь и все время хочу

спать, у меня болят челюсти. Я не смею взглянуть на себя в зеркало…

В больнице ей сказали, что она не первая подверглась этому новому виду агрессии.

Похоже, это уже мода. Возможно, виновато влияние всех этих вампирских фильмов

про людей в промежуточном состоянии, наводнивших города в поисках смрадного

вдохновения. Также ей посоветовали обратиться к психоаналитику.

- Когда я ему рассказала про солнце, про чеснок, он сказал, что… что это шок.

Что у меня депрессия и… и…

Она решительно вытерла нос.

- …И что я хочу, чтобы меня заперли, вот.

Это Мало мог понять.

- И… и… и сегодня вечером, - пролепетала она, - мне захотелось… когда я вас

увидела, мне захотелось…

Чего? Мадемуазель Би не была уверена. Тепла, потому что ей было холодно, защиты, потому что она боялась, контакта, потому что она была одинока, и… и кусать. Как

младенцу, у которого режутся зубки.

- У меня болят зубы, так болят…

Под ручку Мало и мадемуазель Би медленно направились к метро.

Мало проводил мадемуазель Би до дома, отклонил приглашение поужинать и сбежал в

бистро: ему необходимо было побыть одному, чтобы снова прокручивать в голове и

пережевывать веселенький сеанс, пережитый в «Джонсон & Джонсон». Безуспешно.

Было непонятно, откуда взялась такая ненависть. Присев перед запотевшей кружкой

пива, он рассеянно слушал:

- Акции SDAC снова поднялись. Держу пари на «Jet-stream», ими заправляет KIP, это консультанты высшего уровня. Ты следил за банкротством «Foo»? Ланье потерял

там две сотни, надо же. Ты меня удивляешь, да у них задолженность равнялась ВВП

Эритреи, и…

Мало выпил полкружки, протер глаза. Мобильники звонили без умолку. Гладко

выбритые административные работники младшего звена ослабляли узлы галстуков, громко разговаривая:

- Я вложился в «Xscripts», все скоро бросятся туда. А я в «ComGuard», это более

краткосрочная тенденция, но мне нужны наличные для оферты «Трансбио». Я

чувствую, она на подходе. Надейся! «Трансбио» на мели с тех пор, как Мертельсмен

перекупил все магазины низких цен у «Pshop»! Вот увидишь, увидишь…

Мало допил пиво и почувствовал себя еще более удрученным. В его отупении слезы

мадемуазель Би накладывались на искривленный рот директора по персоналу, пахло

пыльным ковром, тоской, выдохшимся кофе и столичным чистящим средством, высотные

здания поднимались ещё выше в своей броне односторонне зеркальных стекол, зубы

мадемуазель Би блестели таким же желтым блеском, как белки глаз директора, и

Мало спросил себя: это и есть ад?

Он встал, расплатился и вышел.

В СМИ никогда не говорили о вампиризме. Сначала потому, что это вызвало бы

насмешки, затем потому, что это вызвало бы панику, наконец потому, что сложно

плюнуть в суп, который ты только что проглотил. Вампиризм распространился как по

пороховой дорожке, нырнул в колыбели, взял приступом двери больниц и домов

престарелых, заполонил бары и ночные клубы, взобрался в пятидесятиэтажные

здания, отбил чечетку в кемпингах, вихрем пронесся по трущобам, навел ужас на

собак и священников, - скорый, как насморк, коварный, как газ, необратимый, как

тридцать кило урана в медном ведре.

Говорили о вспышке преступности (повод для скептических вздохов по поводу

коррупции нравов, нарастающей по экспоненте). Беспокоились из-за увеличения

количества депрессий (повод для лукавых анализов стресса в современной жизни).

Торговцы овощами и фруктами жаловались на отток клиентов, обвиняя греческие

бананы и турецкий лук-порей, вывалили массу моркови перед множеством префектур и

получили довольно порядочные субвенции (только не на цветную капусту, которой

всегда не везло, один Бог знает почему). Торговцы чесноком закрыли двери с

тайным облегчением, удивившим их самих, и переключились на мясо по-татарски.

В конце концов, это произошло довольно стремительно.

Только летние отпуска обнажили проблему: в первый год наполовину меньше

отдыхающих поджаривались на пляжах. Через год не было ни одного. Торговцы

банными полотенцами и прочие пляжные рестораторы тоже вышли на демонстрации.

Они сделали это с наступлением ночи, и все сочли это абсолютно нормальным.

Все расписания поменялись в обратную сторону. Говорили о губительных

последствиях глобализации, озоновом слое и загрязнении окружающей среды. Никогда

ещё работа в ночную смену не принимала такого небывалого размаха, тогда как

более традиционалистские общества с непостижимой покорностью склонялись перед

требованиями профсоюзов удлинить время сиесты.

Некоторые известные психологи рукоплескали такому внезапному уважению к

биологическим ритмам. Это успокаивало. Ведь к грандиозному коллективному

ослеплению примешивалось смутное чувство беспокойства – и порой госпожа Берье, глядя на мужа, внезапно понимала, что у него никогда не было таких зубов; а

господин Гарсиа, глядя на дочь, рассевшуюся перед телевизором, внезапно понимал, что она была мертва, мертва, абсолютно мертва; а мадемуазель Ву Ван Лай вдруг

осознавала, что «соус от виноторговца», который она жадно посасывала из

пакетика, был бычьей кровью без всяких примесей; а господин Ригби вдруг

спрашивал себя, почему он идет на работу в десять вечера и почему его рубашка

черна от засохшей крови.

Под этим поверхностным забытьем пряталась, конечно, ужасная реальность. Все эти

кошки, которые исчезали, птицы, которые больше не пели, обескровленные тела, которые не подвергались вскрытию, дети и старики, пропавшие без вести среди

общего равнодушия… Иногда госпожа Берье что-то рассеянно искала, затем

останавливалась и спрашивала себя, чего же ей не хватает: ах да, мой сын… Она

смотрела на господина Берье, утиравшего краснеющий рот, проводила рукой по лицу

и вновь принималась за вязание.

С наступлением ночи улицы заполонялись дрожащими силуэтами с опущенным взглядом

и трепещущими ноздрями, которые встречались, готовые кинуться на первую же каплю

крови. Происходили забавные случаи линчевания… участники которых поднимались в

запачканной одежде с удовлетворенным выражением на лице. Они приводили в

порядок костюм, поспешно отворачивались и продолжали свой путь с затуманенной

головой, оставляя на земле мертвеца. Который, в свою очередь, тоже поднимался, отряхивал пыль с пальто и шел дальше, смущенно спрашивая себя, что это с ним

случилось.

Потом не стало больше ни капли теплой крови, и вечерние силуэты, вздыхая, доставали из карманов кто пакетик соуса, кто кусок кровяной колбасы, кто бутылку

улучшенного «Вьянодокса»3, прикладываясь к ним по пути на работу.

Мало был одним из немногих, кто понимал.

Он нашел другую работу, такую же ненадежную, как предыдущая, и в десять раз

менее оплачиваемую: он следил за мониторами охранной системы в офисном здании.

Эта синекура заключалась в том, чтобы проводить ночи в комнатушке без окон перед

стеной с экранами, соединенными со множеством камер наблюдения, скучавших по

углам пустынных коридоров. Мало не глядел на них, погруженный в чтение. Сначала

он попытался продолжать работу со своей немногочисленной клиентурой, но, увы, все меньше и меньше народу откликалось на телефонные звонки.

Мало проснулся, зевнул, потянулся. Он окинул взглядом сплошной холодный бетон

вокруг: ах да…

Он съехал с квартиры и, поскольку никто никогда не заходил в его комнатушку с

мониторами, он перетащил туда свои пожитки (одежду, книги и матрас). Неподалеку

находились муниципальные душевые, и он обходился прекрасно.

Мало встал и вышел из комнатушки, чтобы выпить кофе из автомата, стоявшего в

холле у входа для поставщиков. Было семь утра, и он никого не встретил. Ни

единой живой души. Синеватый и ленивый дневной свет тек через односторонние

зеркальные стекла. Мало выбросил пластиковый стаканчик, провел бейджем по

сканеру доступа и вышел, направляясь в булочную. Вокруг него простирался недавно

построенный квартал Левалуа в своей необъяснимой ледяной уродливости: здания

были белыми, высокими, планировка квартала задумывалась как череда террас с

зелеными насаждениями. Это могло бы, должно было бы иметь некую прелесть, зажиточную и чистенькую – но это было уродливо. Холодно и печально. Ледяной

мрамор, резкий свет, пешеходные улицы, мощенные противоскользящими блоками с

беспощадными углами, ящики, полные цветов – таких ярких, что они казались

пластмассовыми, деревья в решетчатых клетках, сверкающие бутики, стянутые

алюминиевыми оконными рамами, арки с острыми краями, произведения абстрактного

искусства на тщательно подстриженных круглых лужайках – все это выглядело

угнетающе. Куда ни глянь – везде опущенные шторы. Декоративная слива осыпала

Мало вихрем розовых лепестков. Мало толкнул дверь булочной: она была заперта.

- Черт возьми, - процедил он сквозь зубы, - хозяйка вчера действительно плохо

выглядела, однако…

Он обошел квартал по одетым в бетон набережным Сены и в конце концов раздобыл

шиш-кебаб. Какой-то тип с зеленоватым лицом, подозрительно хрипевший, приготовил

ему лепешку, наполненную жирным мясом. Официант смотрел, как Мало откусил кусок

сэндвича, с таким отвращением на лице, сменившимся внезапным проблеском

интереса, что Мало проглотил второй кусок только выйдя на улицу. В задумчивости

он вернулся в свою бетонную комнатушку.

Он доел кебаб, просматривая в ускоренном режиме ночные видеозаписи.

- Черт, черт побери…

Он отмотал назад изображение на камере № 4 (лифт 12Б, первый этаж), нажал на

кнопку воспроизведения: группа людей (если быть точным, семеро: два курьера, три

менеджера, толстяк из управления инфраструктурой, посетитель…) заходит в лифт.

Камера № 7 (лифт 12Б, тринадцатый этаж): шесть человек выходят из кабины. На их

подбородках что-то чернеет. Перемотка, воспроизведение: чернота на подбородках, взлохмаченные волосы. Перемотка, воспроизведение: они удаляются, качая головой, сгорбившись. Перемотка, воспроизведение: позади них дверь кабины закрывается.

Пауза. Перемотка, воспроизведение, пауза. Четкость изображения отвратительная.

Что-то темное на полу кабины. Белое пятно лица.

«Черт, черт, черт!»

Мало встал, вышел из комнатушки и побежал к лифту 12Б. Он неистово давил на

кнопку вызова. Две матовые металлические двери разошлись с тихим автоматическим

кудахтаньем: кабина была пуста.

Мало заблокировал дверь, наклонился над ковриком, застилавшим пол в лифте.

Черное пятно.

Мало достал из кармана бумажный платок, потер коврик. Платок окрасился в

темно-красный цвет.

Мало принюхался: кровь. Чертов пресный запах разлагающейся крови.

Мало разблокировал дверь, вышел из лифта, который послушно закрылся и больше не

двигался: в этот утренний час он был никому не нужен.

Мало бросил платок на мраморный пол и оперся рукой о стену, другой рукой потирая

лоб:

«Кто это был?»

Он бегом вернулся к себе. Перемотка, воспроизведение: «Это был толстяк из управления инфраструктурой. О, черт…»

Воспроизведение.

Лифт закрывается над распростертым телом. Смена камеры. Три человека ждут лифт.

Дверь открывается. Три силуэта медленно заходят в лифт. Становятся на колени

около тела, дверь закрывается. Смена камеры. Дверь открывается, трое пассажиров

выходят, их подбородки черны.

«О, черт…»

Смена камеры. Воспроизведение. Пауза. Перемотка. Воспроизведение. Смена камеры.

Глаза Мало сухи, как удары палки. Пауза, перемотка. Распростертое тело

шевелится. Дверь закрывается. Смена камеры. Воспроизведение, толстяк сидит на

запачканном коврике. Дверь закрывается. Смена камеры. Толстяк падает на коврик

лицом вперед.

- Черт, - простонал Мало, который все понял. – О, черт…

Воспроизведение. Дверь открывается. Толстяк стоит. Он поддерживает голову рукой.

Два человека заходят в лифт, становятся рядом с ним, лицом к двери, их «кейсы»

опущены вниз и зажаты между коленями. Дверь закрывается. Смена камеры. Толстяк и

два его попутчика выходят из лифта. Толстяк слегка пошатывается. Камера ловит

сверху его лысину, расплывчатые и ускользающие очертания белого лица, черный

подбородок. Пауза.

«Черт…» Мало обеими руками отталкивает стол, наклоняется и выблевывает на

ботинки остаток полупереваренной лепешки.

«Он слизал свою кровь с коврика…»

Мало убежал и спрятался в пентхаузе Левалуа, который он приметил уже давно (сто

пятьдесят квадратных метров роскошной террасы и огромная пластиковая вывеска

«ПРОДАЕТСЯ»). Он поработал автогеном над бронированной дверью, ведущей на

лестницу запасного выхода, и заблокировал персональный лифт стулом, чтобы

спокойно провести ночь – или по крайней мере то, что можно назвать «спокойной

ночью», когда ты – ходячая бутылка крови в мире жаждущих. Он также обчистил

отдел шампанских вин в магазине «Шопи» и отдел транквилизаторов в аптеке

«Либерасьон» и на закате дня влил в себя чудовищный коктейль, в то время как

снаружи, двадцатью этажами ниже, силуэты с черными подбородками снова принялись

шататься по улицам.

Когда он проснулся, рассвет только брезжил над башнями Левалуа. Мало сел, потер

свой одутловатый подбородок и зажег сигарету.

Со мной произошло что-то, о чем я всегда мечтал… то есть со мной что-то

произошло. И я не только в совершенном ужасе, но вдобавок… вдобавок я просто в

ужасе.

Мало закурил со свирепым видом, ожидая, чт? поднимет в нем, как дрожжи ужаса

муку скуки, не слишком понятное ему чувство ужасающего восторга, некое ощущение

отвратительной свободы, смутное возбуждение от того, что он – невольный герой

Конца Мира. Да нет.

Ничего.

Он напрасно бесконечно повторял: «Я – легенда!»: он не чувствовал ничего, кроме

головной боли и беспредельного страха.

«Черт, я мог бы быть оцепеневшим ничтожеством, вопреки всему!» - заорал он, закрывая глаза, пока солнце поднималось над башней Кавок, странным тонким куском

сыра бри в синем остеклении.

Затем он вспомнил, в какой спешке взламывал вчера бесконечные двери, разбивал

витрины, воровал ключи, ящики розового вина и коробки с лекарствами. Он сказал

себе:

«Ну надо же… а ведь галереи Фарфуйет4 в моем полном распоряжении!»

Легкое ощущение ребяческого чревоугодия пощекотало ему живот, и он улыбнулся.

Затем он сказал себе:

«Ну надо же… а ведь, возможно, есть ещё выжившие, как я!»

Он вскочил и кинулся на улицу.

Это было странное время. Погода стояла прекрасная. Мало бродил в одиночестве по

улицам Парижа. Он мог взять любую машину, какую захочет - да только ему

удавалось завести лишь самые гнилые. Тишина стояла необычайная. Летний ветерок

гонял мусор, пахло теплым асфальтом, листьями и запустением. Он долго болтался в

галереях Фарфуйет, меланхолично вертя в грязных пальцах маечки в цветочек, сверкающие драгоценности, покрытые пылью румяна. Он нежно гладил огромные

коробки из цветного картона с улыбающимися куклами внутри, стопки мягчайших

шарфов, ряды книг с новенькими обложками, деревянные ящики, полные точилок и

душистых ластиков, вращающиеся стойки с развевающимися муслиновыми платками. Он

опробовал, присаживаясь, целый полк кроватей и батальон кожаных диванов, бил

ногами витрины, украшенные огромными флаконами поддельных духов, вдребезги

разбивал о стены хрупкие пепельницы из армированного стекла и в ужасе падал на

колени, рыдая, потому что порезался и кровь его текла на ковровое покрытие.

Затем он сморкался в белую шелковую ночную сорочку с кружевами, вместо

запачканной футболки надевал шикарную тенниску и отправлялся грабить табачный

магазин по соседству.

Прохладные отделы супермаркетов были совершенно пусты. Лишь кое-где салатные

листья завершали процесс мумификации в своих ящиках. Мясные отделы тоже были

пусты, но в пятнах свежей крови.

«Они должны хранить… бидоны… в холодных помещениях», - подумал Мало. Он

спрашивал себя, хватило ли вампирам ума не высасывать досуха сразу всех коров, всех коз и всех баранов, сумели ли они наладить спекуляцию кровью, и был ли он

отныне единственным живым теплокровным существом.

«В таком случае вампиры скоро помрут с голода, и я больше не буду ни для кого

легендой…»

Но поскольку он не находил на улицах истощенных трупов, то в конце концов решил, что коммерческая жилка, должно быть, избежала смерти.

«Это, наверное, странная штука теперь – время доения…»

Сам он питался консервами из банок. Их были полные отделы, занесенные пылью.

«А когда все сроки годности истекут…»

Мысли о том, что это случится завтра, вызывали у него головную боль. Пережить

следующую ночь – для этого требовались уже все его нервы, вся его сила, вся его

воля. Не то чтобы его подстерегала опасность: он обустроил небольшие крепости во

многих кварталах, да и был не из тех, кто позволит ночи застать себя врасплох.

Но, несмотря на алкоголь (шампанское, джин, водка, а ничего крепче он не

находил) и медикаменты (плюс порох, раздобытый в полицейских комиссариатах), каждый вечер ему казалось, что он погружается в ад. Долгие часы абсолютной

темноты (он не осмеливался зажигать свет), абсолютной тишины (он не осмеливался

слушать музыку), когда малейший шум заставлял его вскакивать; и особенно это

жуткое чувство, будто горячий запах теплокровного существа исходит от него, как

жертвенный ладан, стелится по полу, проникает в бог знает какие щели и, окутывая

бедра, спускается вниз, раздражая нюх ста тысяч вампиров с грязными

подбородками. Тогда он стал спать, закутавшись в изолирующие термические одеяла, умирая от жары, исходя п?том и пронзительно крича в кошмарных снах.

Разум потихоньку покидал его, как отъезжающий, что не желает садиться в свой

поезд и сто раз оборачивается к перрону с огорченной улыбкой. Мало пытался

доказать разуму, что тот не должен так поступать, что он ещё нужен ему: он

прогуливался голышом и разрисованный губной помадой, наряжал деревья в

великолепные подвенечные платья, выливал на мостовую ведра голубой краски, а

затем бросал туда все перья из магазина постельных принадлежностей – казалось, что небо теперь было на земле, более реальное, чем настоящее, в своей твердой и

лакированной синеве, мягкое, покрытое облачками пуха без единого пятнышка и

пестрыми осенними листьями…

- Ты видишь, что нужен мне! Ты прекрасно видишь! - орал он. И кружился, взмахивая цветами из органди, нанизанными на проволоку, и искал, с кем бы

поговорить, но никого не было.

Он продолжал бродить по улицам с мегафоном на поясе, время от времени крича в

него: «Есть тут кто-нибудь?» - и эхо его собственного голоса, раздающееся между

зданиями, жалобной пеной катящееся вдоль бульваров, наводило на него ужас.

Его лоб стал тяжелым, как будто у него были широкие чугунные брови, и под этим

весом его сердце разбивалось в лепешку, что вызывало расстройство его умственных

понятий. Он навесил ярлыки на поток мыльной воды, качавшей его мысли («психоз», «шок»), и когда пришел к выводу, что превратился в серийного убийцу, он

расхохотался впервые за несколько месяцев.

Один раз, один-единственный, ему хватило смелости сходить посмотреть. В подвал.

После всего, некрофил – это еще хуже, чем серийный убийца, а он умирал от

желания дотронуться до плоти. Пусть даже холодной. Он хотел найти женщину. Или

девочку. Педонекрофил – это было приключение. Спускаясь, ступенька за

ступенькой, по черной от плесени лестнице, он спросил себя, собирается ли он её

изнасиловать. Он никогда не делал этого раньше. Но он пробовал все эти штучки

из секс-шопов, и те, что надеваются, и те, которые можно трахнуть, а ему нужно

было другое.

Он нашел с первого раза – восхитительную девчонку. Очень хорошенькую.

Темноволосую, изящную, с уже наметившейся маленькой грудью и ещё поцарапанными

коленками. Она лежала у входа в подвал, ногами внутрь, руки вдоль тела ладонями

кверху, одетая в черное платье в цветочек и разорванный кардиган. Волосы, небрежно завязанные в хвост, длинные ресницы, пухлый рот, такая хорошенькая. Но

вот в чем штука – она была мертва. Мертва. Белая везде – нос, уголки рта, кончики пальцев, губы, везде. Рыхлая, как губка, дурно пахнущая плоть. Что-то

копошилось в ее волосах. Мало на четвереньках вскарабкался по лестнице, его

рвало желчью: он дотронулся пальцем до её щеки. Мягкой, как перезрелый помидор.

Он почувствовал: то, что находилось под кожей и должно было быть плотным и

однородным, раскисало жидкой гнилью. Он бросился наружу, сделал резкий вдох: свежий воздух пах дождем.

Скоро зима, ах! Скоро зима!

И он почувствовал, как мозг разлетается вокруг него, как пружинки часов, упавших

с высокой башни.

Пришла зима.

Однажды вечером Мало вернулся в свой пентхаус в Левалуа, корчась от боли. Может, это был страх, может, несварение, может, перитонит, может, ботулизм. Он

вытянулся на матрасе, затвердевшем от грязи, закурил сигарету, наклонился, и его

вырвало на остатки старой блевотины. Было пять часов; внизу вампиры уже выходили

на прогулку. Мало поднял голову, окинул взглядом огромную загаженную комнату, где стояли стеной пустые бутылки с дохлыми мухами внутри. Он посмотрел на свои

ноги, обутые в мокасины из разных пар – оба шикарные и оба покрытые коркой

трудноопределимых отходов. Он был одет в красный лыжный костюм из гортэкса5, по

которому тянулся густой след от бобов в соусе. Он откинул голову назад, на

засаленную подушку.

Он проснулся на следующее утро в страшной горячке. Возможно, это был аппендицит.

Согнувшись пополам, он свалился с кровати, дотащился до радиоприемника, включил

его и принялся крутить ручку – радио отвечало ему шумом в FM-диапазоне. Он

провел несколько часов, сидя на корточках перед радио, и пока лихорадка качала

его в своем желтом гамаке, он слушал в радиоприемнике голоса своих

разговаривающих коллег, впитывал запах кофемашины, коврового покрытия, тихий шум

компьютерных процессоров – и попеременно смеялся от счастья и плакал от боли, пока гной медленно наполнял его кишки.

В пять часов он протянул пылающую руку к телефону. Снял трубку, набрал номер.

-Алло… мадемуазель Би?

- Да?

Мало разрыдался: какой прекрасный голос, господи, какой прекрасный голос…

Мало вошел в бистро. Там подавали одно и то же под разными названиями: подогретое вино, «Вьяндокс», коктейль «Kir royal», «Кровавая Мэри». Он взял

стаканчик, разбавленный сельтерской водой (в результате получался освежающий и

кисловатый напиток), закурил сигарету и откинулся на мягкую спинку банкетки. Он

посмотрел, как крутилась, крутилась, крутилась стрелка стенных часов.

Он отпил глоток гранатового напитка. Углекислый газ выталкивал на поверхность

стакана сгустки крови. Затем он прислушался.

- Акции SDAC снова поднялись. Держу пари на «Bloodwash», ими заправляет SPA, это

консультанты высшего уровня. Ты следил за банкротством «Death Deep»? Жолен

потрял там две сотни, надо же. Ты меня удивляешь, да у них задолженность

равнялась ВВП Буркина-Фасо, и…

Мало выпил половину стакана, протер глаза. Мобильники звонили без умолку, административные работники младшего звена со спутанными волосами медленно

ослабляли узлы галстуков, разговаривая звучными голосами: - Я инвестировал в «NightShift», все туда кинутся в ближайшее время. А я в

«ToothGlimp», это более краткосрочная тенденция, но мне нужны наличные для

оферты «Венса». Я чувствую, она на подходе. Надейся! Да «Венс» на мели с тех

пор, как «Рафтер» перекупил запасы тромбоцитов у CFT! Вот увидишь, увидишь…

Мало допил свой гранатовый напиток, выпрямив спину. Он закурил еше одну

сигарету. Часть дыма выходила через дырку на его шее, по краям которой засохло

немного гранатовой жидкости. Стрелка все крутилась, пахло пыльным ковром, кровью, дезинфицирующим средством, и то, что еще оставалось от Мало, знало, что

это и есть ад.

Он остался там.

Примечания:

(1) Большая часть территории Франции относится к области герцинской складчатости

(БСЭ).

(2) Национальное агентство занятости населения

(3) Приправа, ароматизированный соленый соус с небольшим количеством мясного

экстракта.

(4) Аллюзия на «Галери Лафайет» (Galeries Lafayette), известную французскую

сеть универмагов.

(5) «Дышащий» материал, обладающий высокой водонепроницаемостью