Я – Уоми

Как один день - 2. Я – Уоми

Computers

Как один день-2. Я – Уоми.

Бороться и искать, найти и не сдаваться.

Альфред Теннисон

В этом романе герой повести «Как один день» попадает в мир каменного века. Сначала – просто в поисках авантюрных приключений. Он занимает место главного героя повести Сергея Покровского «Поселок на озере» и становится охотником, воином, прогрессором, целителем, встречает свою настоящую любовь и помогает людям, рискуя даже не собственной жизнью, так как он бессмертен, а тем, что гораздо дороже – счастьем и жизнью любимой.

Богословия, которого было немножко в первой книге, тут нет. Книга эта – прежде всего о любви. Но есть и все остальное. В том числе, сцены насилия и жестокости, так что людям особо чувствительным – не рекомендуется. Присутствует и эротика. А вот откровенной порнографии или ненормативной лексики не наблюдается, не ждите.

Доисторические приключения, фэнтези, героическая фантастика, эротика. 18+

Старая кабаниха спокойно лежала в мелком ручье на дне оврага. Поросята копошились вокруг нее. Вдруг свистнула стрела, и острый наконечник вонзился под лопатку одного из поросят. Пораженный стрелой поросенок неистово закружился на месте, разбрызгивая воду ручья, а кабаниха и остальные поросята, не меньше дюжины, стремглав кинулись к выходу из оврага, подальше от опасности.

Я выскочил из-за кустов и бросился к своей добыче. Подбежав, поднял тушку поросенка, который уже не подавал признаков жизни, и вытащил стрелу из раны, осторожно покачивая, чтобы не сломать. Отложив поросенка, внимательно осмотрел стрелу – острый каменный наконечник, привязанный к древку тонким сухожилием, был цел и не расшатался. Затем я сходил к кустам, откуда стрелял, и принес кожаный мешок со своим имуществом.

Наломав сухих веток валежника, я сложил их в кучу, но не воспользовался кремнем, который лежал в мешке, а просто пожелал, чтобы зажегся огонь, и уже через минуту на земле передо мной весело трещал небольшой костер. Вытащив из мешка острый бронзовый кинжал, я освежевал поросенка – сделав разрез на брюхе, выпотрошил, спустив кровь в ручей, и содрал шкуру, подпарывая ее и отделяя от мяса, где ножом, а где – просто руками. Это заняло всего несколько минут. Затем я отделил окорочок, порезал его на куски и нанизал на прямую ветку, которую воткнул косо в землю с наветренной стороны, чтобы она склонялась над костром. К тому времени костер уже прогорел, и от него осталась кучка раскаленных углей, над которыми шипело и жарилось мясо поросенка. Скоро импровизированный шашлык поспел. Я был голоден, поэтому, взяв ветку, жадно, обжигая губы, стал откусывать от слегка прожаренных кусков сочное мясо, пахнущее дымом костра.

* * *

Я пришел в этот новый мир сегодня утром. Еще вчера я жил в своем домике, в лесу, недалеко от такого же ручья, читал книги, закачанные на мой компьютер, и раздумывал, куда отправиться. За два примерно года субъективного времени, прожитые в том мире после смерти на Земле в 2027-м, я много успел сделать. Предложив Иисусу план изменения истории Земли, и получив его согласие, я отправился в 1924-й год, исцелил Ленина за день до предстоявшей ему смерти, и забрал с собой в мир Иисуса. Никто не обратил на это внимания, потому что перед уходом я оставил в его домике в Горках стену времени, и те примерно полтора года, которые мы провели вместе, для всей остальной вселенной года 1924-го уложились в ничтожную долю секунды. Я так и не понял, как такое возможно, но это ничуть не помешало воспользоваться парадоксами времени.

Мне удалось убедить Ленина, что историю Советского Союза необходимо изменить. Он ознакомился со всей доступной информацией, написал несколько книг и статей, и мы вернулись с ним в 1924-й год. Появившись в полном здравии на 13-й партийной конференции 21-го января 1924-го года, в день ее закрытия, что произвело фурор, и встреченный бурной овацией, он уехал обратно в Горки, намереваясь вскоре приступить к работе. Но на следующий день Сталин, приехав к нему, ловко подсыпал яд в графин с водой в его домике в Горках. Покушение не удалось – первым выпил отравленную воду кот, а я, прибыв по экстренному вызову Ленина, и ознакомившись с обстановкой (а попутно оживив бедного кота), решил устранить угрозу в лице Сталина.

Появившись в кабинете Ленина в Кремле, я застал там Сталина за «чисткой» ленинского архива. Так как я был в режиме невидимости, то переместился в коридор и вторично вошел через дверь уже вместе с созданным мной образом Дзержинского и в форме сотрудника ОГПУ, чтобы арестовать Сталина. Тот пытался в нас стрелять, но, конечно, ничего не добился благодаря установленной мной защите, после чего застрелился, правда, не без некоторой моей помощи, использовав последний патрон своего браунинга.

Ленин вернулся к работе, прожив до 1969-го года, и полностью справился со всеми задачами, которые намечал – Вторая Мировая война была предотвращена (Гитлер покончил с собой в 1938-м году, после краха всех его планов), в СССР был построен коммунизм, все жертвы сталинских репрессий и голода также были спасены, и уже в 1989-м году состоялась первая межзвездная экспедиция в систему Альфы Эридана. Одним словом, история человечества, начиная с 1924-го года, пошла совсем по другому пути. Иисус был этим доволен, и предложил мне, в качестве награды, путешествие в один из описываемых миров, который я сам мог выбрать. Накануне между нами состоялся следующий разговор.

* * *

- Ну, и как ты относишься к результатам осуществления своего проекта? – спросил Иисус.

- С моей точки зрения, все получилось. А с твоей?

- С моей – тоже. Ты, в общем, сделал все, как надо. Теперь у нас две разные истории человечества, начиная с 1924-го года.

- А это плохо?

- Нет, почему же, напротив! Новое человечество просуществует, конечно, гораздо дольше. Вот уже и коммунизм построили, и освоением других звездных систем занялись. Жизнь стала куда разнообразнее и интереснее, поэтому я тебе благодарен. Ты заслуживаешь награду.

- Интересно, какую?

- Помнится, ты говорил, что хотел бы прожить другую жизнь, но так, чтобы сохранить память об этой? И свою личность?

- Да, говорил. А это действительно возможно? Где, когда, в качестве кого?

- Вспомни «Понедельник» Стругацких. Там магистр Седловой создал машину для путешествия в описываемое время. Ну, так вот, любой мир, описанный в любом литературном произведении, действительно является реально существующим. Я знаю, ты много читал. Не хочешь отправиться в такое путешествие?

- Конечно, хочу! А куда?

- Ну, это тебе выбирать. Например, во вселенную Фармера. Или Желязны. Или тех же Стругацких. Или в прошлое – в рыцарское средневековье, или даже в первобытный мир, если хочешь – ты же читал, например, повести Покровского?

- И я там буду все помнить – кто я такой и что со мной было до этого?

- Да, будешь. Даже более того, ты сохранишь все свои способности, которыми обладаешь и уже столько раз успешно пользовался – сможешь создавать любые вещи, обретать любые свойства… Даже перемещаться во времени. И благодаря всему этому видоизменять существование героя, которым станешь – так сказать, менять сюжет повествования. А мне будет любопытно понаблюдать за всем этим.

- Здорово! И сколько я там смогу пробыть?

- Пока не надоест. А как только захочешь – можешь вернуться, а потом снова отправиться куда-нибудь. Или опять туда же. Если угодно, сможешь даже завести там семью, детей… Я же вижу, что тебе этого тут недостает, правда?

* * *

Я не слишком долго размышлял, что выбрать. Что мне Фармер или Желязны? Что мне чудеса «Амбера» или «Многоярусного мира» - за два года жизни после смерти я видел, да и сам творил и не такое. Или «Полдень» Стругацких? Кем я там буду? Пылинкой в чужом и малопонятном мире. И я выбрал повесть Сергея Покровского «Поселок на озере». Кем стать? Конечно же, главным героем – Уоми, юношей с необычной и загадочной судьбой. Наверное, в первобытном мире, на границе неолита и бронзового века, будет нелегко и непривычно жить, зато там – настоящие люди, мои будущие друзья, а учитывая мои необычайные способности, которые я сохраню, я смогу сделать для них очень много полезного, сыграть заодно роль прогрессора – это же здорово!

Было, правда, одно сомнение, которым я не замедлил поделиться с Иисусом.

- Иисус, но ведь в этом первобытном мире люди не знают Бога, а поклоняются идолам, и мне придется поклоняться вместе с ними, более того, использовать эту их веру на благо себе и им. Разве это допустимо?

- А помнишь, что писал апостол Павел в Первом Послании Коринфянам? «…мы знаем, что идол в мире ничто, и что нет иного Бога, кроме Единого» - ты же в этом не сомневаешься?

- Конечно, нет!

- Ну, так пусть тебя это и не смущает. Это созданный воображением писателя мир, а ты можешь играть в нем любую роль, ничуть не теряя своей веры. Вперед! И помни, ты можешь в любой момент вернуться, можешь даже привести сюда с собой кого-нибудь из того мира, и он будет существовать с тобой и тут… А потом можете вернуться обратно, или попасть в любой другой мир, в любое другое время. Словом, твои возможности в этом совершенно не ограничены!

Я решил отправиться в выбранный мир утром. Ночью в последний раз спал на кровати, а когда солнце поднялось над домом, я, как всегда делал и раньше, мысленно дал «команду» отправления.

* * *

И я оказался в челноке-долбленке, плывущем против течения реки, с шестом в руках. На минуту я отвлекся, разглядывая берега, поросшие густым лесом, и челнок стало сносить по течению и относить от берега. Шест уже не доставал дно.

Осмотревшись, я увидел два весла, лежавшие на дне лодки. Схватив одно из них, я слегка растерялся – у челнока не было уключин. Тем не менее, я уселся в челноке, лицом вперед, и руки сами ухватили весло, как надо – левая ближе к концу, а правая – пониже, ближе к лопасти. Погрузив весло в воду, я стал энергично грести, стараясь направить челнок к берегу, и перебрасывая весло с одного борта на другой. Грести оказалось нелегко – челнок был тяжел, но мое новое тело вполне справлялось с этой задачей. Подойдя к берегу, я направил челнок в маленький заливчик, а когда он уткнулся носом в песок, спрыгнул в воду и вытащил нос суденышка на отмель, сколько хватило сил. Кусты ивняка, росшие на берегу, скрыли меня вместе с челноком, как шатер. Теперь, наконец, можно было осмотреться.

Прежде всего, меня заинтересовало мое новое тело – тело Уоми. Рост остался прежним, около 185 сантиметров, очень большой рост для этого времени. Конечно, я определил его на глаз, но думаю, что не ошибся. Мои руки и ноги стали толще, мощнее, на них бугрились могучие мышцы. Не культурист, конечно, но сразу видно, что это тело человека, который много и тяжело работал физически. Живот плоский, с четко выраженными «кубиками». Широкие плечи, узкие бедра – словом, идеальная мужская фигура. А лицо? Я склонился к воде, в тени кустов, и увидел красивое лицо молодого человека с тонкими чертами, прямым носом с небольшой горбинкой, едва заметной ямочкой на подбородке, средней толщины губами и серыми большими глазами. Уши – маленькие, с приросшими мочками. Все это обрамляли длинные каштановые волосы, доходящие почти до плеч. Усов или бороды не было, но небольшая щетина на щеках и подбородке росла. Я уже отвык от бритья, да и бриться в этом мире было бы проблематично, поэтому, как делал раньше, просто пожелал, чтобы волосы на лице не росли, и с удовольствием ощупал гладкие щеки. Наверное, люди с безволосым лицом в этом мире – редкость, но что с того? Ну, буду этим выделяться. Там видно будет, если что – подправим.

Из одежды на мне была только набедренная повязка – кожаный широкий фартук, прикрывающий живот от пояса до бедер, подпоясанный ремешком около сантиметра шириной, с завязкой на боку. А что, довольно удобно!

Затем я приступил к осмотру челнока. Длина – метров шесть, ширина – меньше метра. На дне лежал толстый ровный шест метра три длиной и два весла с широкими лопастями. Никаких сидений или уключин. Дно ровное, со следами грубой обработки каким-то инструментом вроде долота. От дна до края бортов – около полуметра, так что, сидя на козьей шкуре, лежащей на дне, легко грести. Словом, типичная долбленая плоскодонка, толщина бортов – сантиметров пять, на носу и корме – потолще в два раза.

Кроме шеста и весел, в лодке лежал кожаный мешок, перевязанный ремешком, копье, и лук со спущенной тетивой. Я достал мешок, развязал его и открыл. В мешке была пара тяжелых черных камней с острыми, тщательно отточенными краями – что-то вроде топоров без ручек, весом килограмма по два. Несколько кремневых пластинок сантиметров по десять длиной, а шириной – около пяти, одна сторона их тщательно заточена – ножи. Еще – пучок готовых стрел, перевязанных ремешком, а отдельно, в маленьком мешочке – десяток каменных наконечников и пучок перьев для стрел, две запасных тетивы для лука, два кремневых наконечника для копья. Еще несколько свернутых в мотки ремней – потоньше и потолще. Смотанная в клубок леска, сплетенная из какого-то растительного волокна и несколько костяных рыболовных крючков. И, наконец, кинжал! Я, разумеется, помнил этот знаменитый кинжал из повести, в мире которой оказался, поэтому тотчас достал и стал внимательно разглядывать. Бронза, темного цвета, отточенное одностороннее лезвие, блестящее, розоватого оттенка. Гарды, конечно, нет – только небольшое утолщение отделяет лезвие от рукоятки, туго обмотанной узким и прочным ремешком. Рукоятка легко и удобно ложится в руку. Да, по сравнению с кремневыми ножами это серьезное оружие с длиной лезвия сантиметров тридцать или немного больше, плюс десять-двенадцать – рукоятка. Ширина лезвия около трех сантиметров, сужается к концу, толщина – около сантиметра, равномерно утончается к режущей кромке. Видимо, одно из первых изделий раннего бронзового века, но по сравнению с каменными орудиями – ого-го!

Я попробовал согнуть кинжал – никакого результата, бронза очень твердая, не гнется и не пружинит. Срезал с куста довольно толстую ветку – режет легко и не тупится. Интересно, какая это бронза – мышьяковая или оловянная? Я не знал, как их различить по виду. В первых изделиях бронзового века применяли сплав меди с мышьяком, позже перешли на сплав меди с оловом, более легкоплавкий и удобный, а главное – его можно было переплавить при поломке, а мышьяковую бронзу – нет.

Еще в мешке была безрукавка из кожи с темным коротким мехом, свободные штаны и невысокие башмаки из того же материала, с подшитой более толстой подошвой и кожаными завязками по верху.

Уложив все вещи обратно в мешок, я положил его в лодку, лег на траву и задумался.

* * *

Итак, я – Уоми. Я родился в поселке Ку-Пио-Су, что на старом языке значит «Остров на свободной воде», двадцать два года назад. Моя мать – Гунда, одна из самых красивых женщин поселка, а отец – Суэго, он был лучшим и самым сильным из всех охотников. Еще у меня есть брат Тэкту, мы с ним близнецы, хотя совсем не похожи. Он – старший, родился чуть раньше меня, и мы были очень дружны. Я смутно припоминал его лицо и фигуру, как будто видел во сне – разумеется, это ведь не мои воспоминания, а настоящего Уоми, место которого я занял. Но настоящий Уоми никогда не существовал, это всего лишь повесть, и она не стала бы явью, не появись я тут, и только теперь все эти люди, которых я припоминал, обрели плоть. Еще у меня есть сестра Ная, она младше на три года, ей должно быть девятнадцать. По повести, которую я отлично помню, моего отца Суэго уже нет в живых – пару лет назад его задрала медведица. Ну, что же, приключения начинаются?

Первым делом, я достал из мешка самый длинный и прочный ремень, и крепко привязал челнок к ивовым кустам, для этого на носу была предусмотрена петля из толстой веревки. Никакой провизии у меня в челноке не оказалось, и я решил отправиться на охоту – ловить рыбу долго и ненадежно, да и хороших мест я тут не знаю. Повесив на плечо мешок и захватив лук со стрелами (тяжелое копье я решил не брать), направился от берега в лес, и спустя несколько минут быстрой ходьбы наткнулся на неглубокий овраг, по дну которого протекал ручей, где я и увидел свинью с поросятами.

Бесшумно переставляя босые ноги, я подкрался к кустам, росшим на краю оврага, и присел за ними. Ветер дул в мою сторону, журчание ручья заглушало шаги. Став на одно колено, я размотал тетиву, намотанную на лук, согнул его и надел петли на концах тетивы на рога (кажется, так это называлось?). Лук был большой, около полутора метров в длину, шириной по центру несколько сантиметров, равномерно суживающийся к концам, на них были зарубки для тетивы, усиленные ремешками, намотанными рядом.

Осторожно, стараясь не зашуметь, достал из мешка стрелу и наложил на тетиву прорезью на ее тупом, оперенном конце. Я никогда не стрелял из настоящего лука и не знал, как это делать, но оказалось, что руки Уоми знают это сами. Даже не глядя на лук, я оттянул тетиву, автоматически сделал поправку на ветер (до цели было метров двадцать), и выстрелил. О результате я уже рассказал в самом начале. Совершенно очевидно, что Уоми был великолепным стрелком.

* * *

Съев поджаренную поросятину, я вымыл руки в ручье и, растянувшись на траве, незаметно задремал – ночью накануне я спал не слишком крепко, так как волновался перед путешествием.

Когда я проснулся, солнце уже склонялось к западу, а на песок возле ручья легли длинные тени. Я вскочил на ноги – мне же еще нужно сегодня успеть сходить к священному дубу, Дабу, моему «настоящему» отцу!

В Ку-Пио-Су верили, что, если какая-то из женщин родит двойню, то отцом одного из детей будет не ее муж, а какой-то Невидимый, злой или добрый. А Гунда, мать Уоми и Тэкту (проще говоря, моя мать), как раз и родила нас двоих. По этому поводу весь поселок был взволнован, старики не пускали Суэго к жене, и три дня решали, какой же из близнецов рожден от Невидимого. Они пришли к выводу, что на Суэго больше похож Тэкту, у меня – более светлая кожа, поэтому меня и объявили сыном Невидимого. Оставалось решить, что со мной делать. Мандру, старшина охотников Ку-Пио-Су, колебался, а Пижму, второй по старшинству охотник, настаивал, что меня надо убить – если я от злого духа, то всему поселку будет беда.

В конце концов, меня оставили в покое, если не навсегда, то на время. Я рос, но все в поселке меня опасались, кроме брата Тэкту и сестренки Наи, которая родилась позже нас двоих. А когда мне исполнилось восемнадцать, меня, по решению Мандру, крепко связав, положили в лучшую лодку и отправили по течению реки. И это было еще не самым худшим вариантом – часть стариков во главе с Пижму по-прежнему настаивала, что меня следует убить. Лодку пустили по течению весной, в начале ледохода, и я только чудом остался в живых. На третий день лодку прибило к берегу, где меня и подобрали жители близлежащего рыбацкого поселка. Они приняли меня, как своего, и я прожил с ними четыре года. Как они, ловил рыбу, охотился, защищал поселок от врагов. А однажды на охоте даже спас их старейшину, после чего меня все полюбили.

Их община была чуть более развитой, чем Ку-Пио-Су, у них даже иногда бывали торговцы с юга. Так попал к ним и мой бронзовый кинжал. Спасенный старейшина подарил мне его, когда я, несмотря на все уговоры, захотел уехать к своим. Мне дали лодку, оружие, припасы, и я уплыл вверх по реке. Плыть против течения было трудно, и только через неделю я добрался сюда.

* * *

И вот, наконец, я в двух днях пути по реке от Ку-Пио-Су. Скоро, очень скоро я увижу родные места, встречусь с матерью, братом и сестрой…

Поднявшись на ноги, я надел меховую безрукавку и штаны, взял сердце поросенка и несколько кусков мяса, завернул все это в шкуру и поспешно направился вниз по оврагу. Наступал вечер, и в овраге быстро темнело.

Наконец, пройдя около километра, я предстал перед Дабу. Это был громадный дуб, настоящий лесной великан, не менее десяти обхватов толщиной. Чуть выше человеческого роста в его стволе темнело большое дупло, а над ним – два маленьких углубления. Все вместе это напоминало гротескное лицо – рот и два глаза. Торчащие в стороны толстые ветки были похожи на распростертые руки. На ветвях дуба висели многочисленные приношения паломников – посохи, увитые лентами, засохшие венки из полевых цветов и желудей, ожерелья…

Подойдя поближе, я, как и положено было по ходу повествования, помазал нижнюю «губу» идола кровью, выдавленной из сердца поросенка, а само сердце кинул в дупло.

- Дабу, - сказал я, - к тебе пришел Уоми. Злые люди четыре года назад положили меня в лодку и пустили по течению реки, но я остался в живых. Благодарю тебя, что ты помог и сохранил мне жизнь. Теперь я вернулся, чтобы жить со своими. Дабу, защити Уоми!

Я посмотрел в дупло и увидел там какое-то шевеление. На край дупла, не торопясь, вылез огромный филин с желтыми горящими глазами. В когтях он держал мой дар – сердце поросенка. Отрывая от него кусок за куском, филин медленно и важно ел мясо. Съев все, он уставился на меня. Я сделал шаг вперед, встал на выступающий из земли корень и, протянув вверх руку, погладил мягкие шелковистые перья, мысленно приказав филину сидеть спокойно. Он по-прежнему глядел на меня своими круглыми глазами, и только наклонял голову то в одну сторону, то в другую, словно присматриваясь. Наконец, я сделал шаг назад, поклонился и сказал:

- Ну что же, душа Дабу! Вот мы и познакомились. Теперь лети на охоту!

Филин почти бесшумно взмахнул крыльями и исчез в чаще, откуда вскоре раздалось протяжное уханье. Длинное пестрое перо сорвалось и упало к моим ногам. Подобрав перо, я быстро зашагал обратно вдоль ручья, против течения.

Захватив мешок с вещами и лук, я пошел дальше, направляясь к тому месту, где оставил свой челнок. Выйдя на берег, я стал готовиться к ночлегу. Наломал веток, за полчаса сделал небольшой шалаш, сложил и зажег у входа костер из толстых сучьев, поджарил на углях мясо поросенка, плотно поел и улегся в шалаше на кучу травы. Приказав, чтобы меня не беспокоили комары, я быстро уснул.

* * *

На следующий день я проснулся рано, и, умывшись у берега, стал собираться в путь. Дело в том, что по воде до Ку-Пио-Су оставалось плыть не менее двух дней – течение реки тут было очень извилистым. А вот через лес можно было дойти меньше, чем за день.

Я направился по тропинке, ведущей в лес, в сторону от реки. За спиной у меня висел мешок с вещами, в одной руке я нес лук со спущенной тетивой, в другой – копье. Тропинку эту протоптали зубры – люди бывали тут редко. В начале дня мне навстречу попалось небольшое стадо. Впереди шел огромный старый зубр, за ним – несколько зубрих с телятами, а замыкал шествие молодой самец. Увидев человека, вожак остановился. Я отошел с тропинки в сторону, но зубр не торопился идти дальше, а стоял и смотрел на меня. Чтобы успокоить вожака, я сделался невидимым. Старый зубр фыркнул и прошел мимо, недоверчиво покосившись в мою сторону. Видеть он меня не мог, но явно чуял. За ним потянулось остальное стадо.

В полдень я остановился у лесного ручья, разжег костер и изжарил остатки мяса. Пообедав и немного отдохнув, зашагал дальше, и вскоре вышел на берег реки. Напротив, в большом заливе, который образовала река, настоящем озере, соединенном с рекой протокой, располагался остров, на котором и располагался поселок Ку-Пио-Су. Стоя на высоком берегу, я с любопытством рассматривал открывшуюся передо мной картину.

На островке, площадью не меньше квадратного километра, кое-где росли группы деревьев. Ближний берег реки был высоким и обрывистым, а берег острова, наоборот, пологим, кое-где с песчаными отмелями. В самом узком месте с берега на остров были проложены по сваям деревянные мостки, которые убирались на ночь. На острове, подальше от берега, можно было заметить несколько десятков хижин-полуземлянок. Самая большая стояла в центре поселка – это была хижина Мандру. Возле хижин суетились фигурки людей.

Я стал по тропинке спускаться с берега, и вдруг, на одном из поворотов, передо мной предстали двое – девушка в безрукавке из белого меха и юноша в меховых штанах, обнаженный по пояс.

- Кто здесь? – спросил юноша, поднимая копье, которое держал в руке.

- Я, Уоми.

Действие этих слов было удивительным. Юноша выронил копье, и они с девушкой вместе упали на колени.

- Душа Уоми или его тень? Не убивай нас! Я – брат твой, Тэкту. Вот сестра твоя, Ная! Пощади нас, Уоми!

- Я не тень, - ответил я. – Живой Уоми. Вернулся, чтобы жить!

Юноша и девушка вскочили и бросились ко мне. Схватив меня за руки, они жадно ощупывали мое тело, то обнимая меня, то отшатываясь в сторону и глядя с суеверным страхом. Прошло несколько минут, прежде чем они успокоились, и начали задавать связные вопросы, перебивая друг друга. Я, как мог, отвечал и сам расспрашивал их. Наконец, взявшись за руки, как в детстве, причем я оказался посередине – Тэкту нес оба копья, а Ная – мой лук, мы почти бегом направились к поселку.

Тэкту и Ная во весь голос кричали:

- Уоми вернулся! Живой! Будет жить с нами!

* * *

Я стоял на центральной площади поселка, если ее можно было так назвать – утоптанном клочке земли, расположенном в центре круга хижин. Вокруг волновалась толпа жителей – мужчины, женщины, дети. Подходили и старики. Прибежала красивая и еще не старая женщина и кинулась ко мне. Она обнимала мои колени, гладила руками, и то и дело смотрела снизу вверх на мое лицо, повторяя, как в бреду:

- Уоми, Уоми! – это, конечно, была Гунда, моя мать, я ее узнал.

Я нагнулся, обнял ее и поставил на ноги. Она припала к моей груди, плача и смеясь одновременно.

- Расскажи! Расскажи, как ты жил! – раздавались выкрики из толпы.

- Вы знаете, - начал я, и гомон тотчас затих, - что четыре года назад старики связали Уоми, положили в лодку и спустили ее на воду. Льдины толкали лодку, хотели ее опрокинуть. Я видел, как мать Гунда бежала за мной по берегу и громко молила, чтобы река пощадила Уоми. Потом я остался один. Три дня и три ночи несла Уоми река. Потом лодку прибило к берегу. Пришли люди из рыбацкого поселка, они развязали Уоми и повели к себе. Они накормили его и обогрели. Четыре года прожил я у этих людей.

Они приняли меня, как своего. Я ел и пил с ними, ходил на охоту и ловил рыбу. А однажды я спас их старшего деда, когда на него бросился на охоте кабан – копьем я пробил кабану сердце. Все полюбили меня и хотели, чтобы Уоми остался с ними навсегда. Они предлагали мне в жены лучшую девушку. Но мне каждую ночь снилась мать Гунда. Она плакала и звала меня назад. Я попросил собраться их стариков и сказал: «Старики, я должен идти. Мать зовет меня». Это были добрые люди. Они сказали: «Иди, раз так. Мать надо слушаться».

Гунда, прижавшись ко мне, сквозь слезы проговорила:

- Да. Это правда. Я звала Уоми. Каждую ночь звала!

По толпе пробежал шорох волнения и затих.

- И я ушел. Они дали мне лучшую лодку, еду и оружие. А их старший, которого я спас, позвал меня и дал мне нож, какого не видел никто в Ку-Пио-Су. Он сказал: «Возьми этот нож. Его привез купец с далекого юга. Он выменял его на двадцать соболей и медвежью шкуру. У кого этот нож, тому никто не страшен. Он горит, как огонь и поражает, как гром».

- Покажи! – закричали в толпе.

- Покажу, - ответил я, - но сначала пусть его увидит Мандру.

- А что было дальше?

- Я доплыл до оврага Дабу и пришел к нему. Дабу принял мою жертву – сердце поросенка. Я видел его душу, она похожа на большого филина. Она ела мясо, которое принес ей Уоми. Она дала мне свое перо и сказала, кто мой отец. А теперь пошли к Мандру, пусть он тоже узнает все.

Мы всей толпой двинулись к хижине Мандру, только слепой Ходжа, поэт, певец и сказитель, остался сидеть на площади, улыбаясь и беззвучно шевеля губами.

Идти было совсем близко. Мы прошли несколько десятков шагов и оказались перед самой большой хижиной поселка. Нагнувшись, я вошел внутрь. Мандру, высокий костлявый старик с седыми, как лунь, волосами, сидел напротив входа на земляных нарах, устланных шкурами. Посередине хижины горел огонь в очаге. Я остановился возле огня и посмотрел на Мандру, а он глубоко запавшими, злыми глазами смотрел на меня. В хижину набился народ, стало тесно.

- Говори! – приказал Мандру.

- Дед Мандру, - сказал я. – Четыре года назад ты велел старикам положить Уоми в лодку. Ты хотел, чтобы он умер. Но Уоми не умер. Он стал еще сильнее. И он говорит: «Не злой лесовик – отец Уоми. Его отец – сам Дабу». Уоми видел его душу, она похожа на большого филина. Она ела принесенное Уоми мясо и дала ему свое перо. – Я вытащил перо и показал, подняв над головой. – Дабу сказал: «Пусть перо всегда будет с тобой. Оно защитит тебя».

Я замолчал, и из ближнего перелеска послышалось громкое уханье лесной птицы.

- Вот! – сказал я. – Это душа Дабу. Она близко!

Многие из столпившихся в хижине людей издали крики изумления и восторга:

- Дабу, Дабу!

Помолчав, я продолжал:

- Четыре года жил Уоми у чужих. Четыре года плакала о нем мать. И Уоми решил вернуться. Чужие хотели, чтобы он остался. Они предлагали ему в жены лучшую девушку. Но Уоми хотел к матери. Хотел в Ку-Пио-Су. Тогда старший старик чужих дал ему нож, какого не видел никто в Ку-Пио-Су. Он сказал: «Возьми этот нож. Он не простой. Его выменял приезжий купец с юга за двадцать соболей и медвежью шкуру. Он горит, как огонь, и убивает, как гром. Кому он пронзит сердце, тот умирает. Пока он с тобой, тебе никто не страшен».

Я вытащил из-за пазухи кинжал и взмахнул им, показывая, как буду поражать врага. Свет очага ярко блеснул на отточенном лезвии. Мандру смертельно побледнел. С трудом поднявшись на ноги, он сказал:

- Живи! Сын Дабу…

* * *

Ночь мы все провели в хижине Гунды. На ужин ели печеную на очаге рыбу, и я должен был снова и снова рассказывать, как жил у чужих, какие у них обычаи, с кем из них я дружил, как охотился и ловил рыбу. Это были не мои воспоминания, а Уоми, но я помнил достаточно, чтобы рассказать. И, конечно, я рассказывал о встрече с Дабу и его душой. В углу сидел слепой Ходжа. Склонив набок голову, он внимательно слушал.

На ночь все улеглись на шкурах – на нарах и на полу. Гунда хотела уступить мне свое место, но я настоял, чтобы она не беспокоилась, а спала там, где обычно.

В шкурах была масса клопов, и я с непривычки никак не мог уснуть. Пришлось пожелать, чтобы все насекомые в хижине исчезли, искусанная кожа перестала зудеть, а шкура, на которой я лежал – пахнуть. И все равно я еще долго ворочался с боку на бок, перебирая в памяти все события этого долгого дня.

Утром я проснулся рано. В хижине было темно и душно – на ночь дыру в крыше закрывали шкурами для тепла. Все еще спали, и я потихоньку выбрался наружу. Солнце пока не встало, но звезды потускнели, а небо на востоке уже окрасилось багрянцем. Медленно шагая по песку, я дошел до пристани. Присев на помост, поболтал ногами в воде. Вода была прохладной, и я, скинув набедренную повязку, спрыгнул с мостков и поплыл к противоположному берегу, по пути переходя с кроля на брасс и обратно. Доплыв до берега озера, развернулся и поплыл назад. Подплыв, я взобрался на мостки, отряхнул воду и надел набедренную повязку. Отжимая намокшие волосы, я не спеша пошел к хижине.

Не успел я подойти, как шкура, заменявшая дверь, откинулась в сторону, и наружу выбрался Тэкту. Встав на ноги, он увидел меня и радостно засмеялся:

- Уоми, брат! А я, когда проснулся и увидел, что тебя нет в хижине, подумал, что вчера мне все привиделось. Но ты – вот он, живой! Я так рад, что ты опять с нами! – Тэкту, протянув руку, положил мне ее на плечо. – А, ты купался! А я как раз хотел тебе предложить. Пойдем снова на берег?

Мы пошли, и Тэкту, скинув на ходу повязку, кинулся в воду. Когда я прыгнул за ним, он отплыл уже на десяток метров. Я без труда догнал его и опередил – он плавал хорошо, но не имел никакого понятия о спортивных стилях. Когда я доплыл до другого берега, он еще барахтался на середине протоки. Усевшись на песок, я поджидал его.

- Брат, как ты плаваешь! – с восторгом и завистью воскликнул он, выбираясь на берег. – Как рыба! Это чужие тебя научили так плавать?

Тэкту был смуглый, ниже меня почти на голову, но коренастый, и, видимо, очень сильный, похожий на отца Суэго.

- Да, чужие, - подтвердил я. – Хочешь, я тебя научу?

- Конечно, хочу!

- Тогда иди сюда. – Я отошел от берега так, чтобы вода достала до плеч, и объяснил:

- Смотри, ты должен вдыхать наверху, а выдыхать в воду. И когда выдыхаешь, гребешь вот так, - нагнувшись к воде, я показал. – А голову прячешь под воду, от этого скорость больше. Потом поворачиваешь голову набок – и снова вдох. Понял?

Тэкту внимательно наблюдал, и, когда усвоил, повторил мои движения. Не прошло и пяти минут, как он уже плавал кролем, хотя и сбивался иногда на прежний «дикий» стиль. Наконец, наплававшись, мы вылезли на песок, и, надев набедренные повязки, побежали к дому, да и пора было – вставало солнце, и к реке, помахивая берестяными ведрами, направлялась стайка девушек. Я взглянул на них – и замер. Впереди шла девушка среднего роста, с очень светлыми, почти белыми, волосами. Круглолицая и румяная, со стройной фигурой и маленькими босыми ногами, она весело смеялась и разговаривала с подругами, но, проходя мимо нас, они все замолчали, а девушка, приковавшая к себе мое внимание, бросила на меня один только взгляд своих ярко-синих, с зеленоватым оттенком, глаз, покраснела и потупилась. Они уже прошли, а я все стоял и смотрел ей вслед, не в силах отвернуться.

Тэкту толкнул меня кулаком в бок:

- Что, хороша? Это Кунья, внучка Пижму. Смотри, брат, не упусти! Ее многие из соседних поселков хотели бы заполучить в жены. Наши, как ты знаешь, по обычаю не должны жениться на своих, но ведь ты – сын Дабу, тебе можно! – и, расхохотавшись, он снова ткнул меня в грудь кулаком. С трудом отвернувшись, я пошел за ним, но все время оборачивался, пытаясь найти глазами среди других девушек светловолосую Кунью.

* * *

Когда мы пришли домой, все уже проснулись. Гунда суетилась у очага, подбрасывая в огонь сухие сучья. Отверстие в крыше было открыто, и дым очага поднимался вверх. Усевшись на нары, я смотрел на мать. Она, оглянувшись на меня, бросила свою работу, подбежала, села рядом и, обняв, крепко прижалась к моей груди, повторяя:

- Уоми, Уоми!

- Что ты, мать? – ласково спросил я, испытывая странную нежность к этой, в сущности, почти незнакомой мне женщине. Но это была моя мать, и я это чувствовал всем своим существом.

- Уоми! Уоми! Мне казалось, что это сон. – И она все гладила мои мокрые волосы и широкие плечи.

- Мать, не бойся, я – не сон, я никуда не исчезну! – и я засмеялся. – Давай лучше поедим.

Нехотя оторвавшись от меня, Гунда вернулась к очагу и стала раскладывать на углях пойманную вчера рыбу. Все, включая и старого деда, которого звали Аза (он был кем-то вроде дяди покойного Суэго), стали подходить к огню. Каждый вытаскивал палочкой из раскаленных углей рыбу, которая ему приглянулась, и приступал к еде. Рыба была в чешуе – так она равномернее прожаривалась и меньше обгорала, а чешуя легко сходила с испеченной рыбы. Внутренности были вычищены еще вчера, но, если бы рыба была свежей, ее жарили бы вместе с потрохами – при этом она получалась более сочной и вкусной.

За едой Тэкту рассказал, что, когда я уже спал, в Ку-Пио-Су вернулась охотничья партия, они принесли убитого оленя и несколько уток, подстреленных на лесном озере, а рыбаки вчера поймали много рыбы. Еды хватает, и сегодня назначен пир в честь возвращения Уоми. Все хотят посмотреть на меня и снова послушать мои рассказы – вечером Гунда не разрешила меня будить.

Быстро поев, мы выбрались из хижины, и оказались в центре большой толпы, но, в отличие от вчерашней, в ней было много взрослых бородатых мужчин – они вернулись с охоты и рыбной ловли, которые продолжались до позднего вечера. Я вышел на середину и поклонился всем.

- Люди Ку-Пио-Су! – сказал я. – Уоми вернулся. Он не забыл свой поселок и своих друзей. Он будет жить с вами, как раньше. Примите его к себе!

- Принимаем! Конечно, принимаем! Ты наша кровь, наша родня! – послышались выкрики. Из толпы вышли четверо могучих мужчин – братья покойного Суэго. Они по очереди подошли ко мне, крепко обнимая и похлопывая по плечам.

- Уоми! Наш Уоми! Говорят, сам Мадру вчера признал тебя сыном Дабу! Это правда? – спрашивали они. – Расскажи, как ты жил?

Мы все уселись на траву, и я должен был снова и снова повторять вчерашние рассказы. И опять неподалеку от нас сидел слепой Ходжа и внимательно слушал.

Между тем, на площади около землянок, женщины и дети раскладывали костры, готовясь жарить мясо оленя и рыбу.

* * *

Когда жаркое поспело, все расселись у костров и принялись за еду. Я ходил между пирующими и подсаживался то к одной группе, то к другой. Мне подавали лучшие куски мяса, наливали в рог перебродивший мед с водой и соком лесных ягод. Каждый норовил похлопать меня по плечу, сказать несколько дружеских слов, а я продолжал рассказывать, как жил у чужих, как плыл на лодке обратно, и как принял меня Дабу.

Потом послышались глухие звуки бубна, и все замолчали. Ходжа, сидя на медвежьей шкуре посередине круга пирующих, запел новую, только что сочиненную песню. Он пел, как я родился, как рос, как старики решили изгнать меня и бросили в лодку, как река несла меня и вынесла на берег. Он рассказывал, как я жил с чужими, как звала меня мать, и как я решил вернуться. Отдельная песнь была посвящена моей встрече с Дабу, его душе, и возвращению в родной поселок.

Песни Ходжи были частично рифмованной прозой, а его звонкий высокий голос далеко разносился над рекой. Время от времени певец замолкал, и тогда кто-нибудь подносил ему рог с медом, он выпивал, и песни продолжали звучать.

В середине праздника я заметил группу девушек, сидевших у одного из костров. Там была и Кунья. Сидя рядом с Наей, моей сестрой, с которой, видимо, они дружили, она время от времени шептала ей что-то на ухо, поглядывая в мою сторону. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, но, изредка встречаясь с Куньей глазами, не мог оторвать от нее взор, пока она сама не отворачивалась, и чувствовал, как между нами словно протягивается тонкая незримая нить. А может, это так подействовал на меня хмельной мед, которого я выпил слишком много?

Наконец, пир подошел к концу. Пирующие постепенно расходились по своим хижинам. Возле входа в дом меня догнала Ная.

- Брат, знаешь, Кунья все время расспрашивала о тебе. Повезло тебе, она лучшая девушка в Ку-Пио-Су!

- Ну, что ты, сестренка! Это просто так, наверное… Ходжа такого наговорил про меня!

- Нет! Вот увидишь, это не просто так! Ее многие сватали из других поселков, но она никому не сказала «да», а Пижму всем отказывает.

- А мне, конечно, отказал бы тем более. Ты же знаешь, как он меня «любит».

- Подожди, Уоми, все еще изменится, вот увидишь!

- Ладно, только ты скажи Кунье, чтобы она тоже подождала. – И я рассмеялся.

- Она будет ждать тебя хоть всю жизнь! – неожиданно серьезно и торжественно ответила Ная.

* * *

Лежа в хижине, я думал о Кунье. Она была сиротой – ее мать умерла от горячки после того, как родила дочь, а отец утонул на озере во время рыбной ловли, когда поднялся большой ветер, и она росла в семье деда. Пижму был угрюмый, вспыльчивый старик громадного роста (хотя и пониже меня), его не любили и боялись в поселке. Он был вторым после Мандру на совете стариков, и сам Мандру нередко прислушивался к его мнению. В свое время Пижму говорил старикам, что надо сжечь меня на огне, но голоса на совете разделились, и в конце концов меня решили отдать на суд реке.

Мое возвращение, да еще в качестве сына Дабу, с пером и чудесным кинжалом, было, конечно, большим ударом для Мандру и Пижму. Они наверняка что-то придумают, чтобы сжить меня со свету или хотя бы снова изгнать. Наверное, мне не стоит пока искать сближения с Куньей, этим я могу поставить ее под удар, а я чувствовал, что эта девушка мне не безразлична. Удивительно, я ведь даже ни разу не говорил с ней! Как такое возможно? Видимо, действует основная линия повествования, по которой Кунья в конце должна стать моей невестой, но ведь это когда еще будет! Явно не стоит так сильно опережать события, надо набраться терпения. Если надо будет, Ная всегда может послужить посредником между нами.

Наконец, я заснул. Вполне ожидаемо, мне приснилась Кунья – в своей белой горностаевой безрукавке, доходящей до середины бедер, со светлыми, почти белыми волосами, собранными на затылке в пучок, она стояла в воде по колено, смотрела на меня и молчала.

- Ты будешь меня ждать, Кунья? – спросил я.

Она кивнула.

- Кунья, я должен еще многое сделать, прежде чем смогу назвать тебя своей невестой. Пройдет еще год или два. Ты сможешь ждать столько?

Она снова кивнула.

- Что же ты молчишь? Скажи хоть слово!

Она засмеялась и стала таять, как туман. Появилась Ная:

- Кунья сказала, что будет тебя ждать, чего же еще? Наберись терпения, брат! – и она тоже засмеялась и стала исчезать вместе с Куньей. Я побежал к ним, забежав в мелкую воду, и проснулся.

Было уже совсем светло. Гунда стояла рядом со мной и лила воду мне на ноги из берестяного ведра.

- Уоми, пора вставать! Все давно разошлись по делам, только ты валяешься. Что ты на меня так смотришь? – Гунда засмеялась.

- Мать, мне снился такой сон! – и я, следуя линии повествования, рассказал нечто среднее между классической версией, и настоящей. – Я был у реки, и видел там двух девушек, одна из них – Ная, она сказала, что вторая будет меня ждать у дальней воды. Большой Воды! Мать, я должен найти ее!

Гунда нахмурилась.

- Берегись, Уоми! Ты не знаешь, кто это был. Невидимые любят шутить с людьми.

- Нет, я знаю! Она, вторая, хорошая, я чувствую. Я люблю ее! Давай спросим Наю, когда она придет.

- Ладно, хватит тебе выдумывать, иди лучше поешь, вон мясо от вчерашнего пира осталось! И отправляйся на рыбалку, а то Тэкту ушел один, помоги ему.

* * *

Перекусив жареным мясом, я вышел из хижины, направляясь к реке, и как раз во-время – Тэкту готовился спустить челнок на воду. Я окликнул его, и он меня подождал. Запрыгнув в лодку, я взял весло, а Тэкту подгребал вторым веслом и рулил.

Когда мы доплыли до середины протоки, я взялся за шест и задержал лодку, а Тэкту начал ставить сети, подвязывая их к кольям, забитым в дно реки. Закончив работу, мы поплыли к острову. Я смотрел на реку и молчал.

- Что, брат? – спросил Тэкту. – О чем думаешь?

- Тэкту, - сказал я. – Ко мне во сне приходила девушка. Она похожа на Кунью. Сказала, что будет ждать меня у Большой Воды. Что мне делать?

- Ждать будет, говоришь? Поплывешь за ней?

- Да. Но один не доплыву. Что, если всех наших позвать? Поплывем вместе невест добывать. Как думаешь?

- Тэкту будет там, где будет Уоми! – решительно сказал он.

- Но ты молчи пока, никому ни слова! Уоми знает, когда сказать.

- Обещаю, брат!

Выйдя на берег, я оставил Тэкту привязывать челнок, а сам в раздумье пошел вглубь островка. Пройдя почти до другого берега, я услышал равномерное постукивание. На огромном стволе дуба сидел горбатый лодочник Карась и долбил его каменным долотом.

- Здравствуй, Карась! – приветствовал я его. – Что делаешь?

- У тебя есть глаза, пусть они тебе скажут.

- Лодка уже почти готова!

- Нет еще. Много осталось!

- Уоми будет помогать! Он умеет долбить дерево.

Я взял каменное долото, деревянный молоток, пристроился рядом и начал по кусочку выдалбливать дерево внутри лодки. Карась между тем рассказывал, как он начал делать лодку. В тот год, когда старики пустили меня по реке, весеннее половодье пригнало к берегу огромный дуб. Карась пришел на совет стариков и попросил отдать дуб ему.

- Почему? – сердито спросил Пижму.

- Пижму знает – когда старики отдали Уоми на суд реки, они положили его в лучшую лодку, которую взяли у Карася. Теперь у Карася осталась только плохая лодка, на такой нельзя ходить в большой ветер. Отдайте дуб Карасю, он сделает новую лодку.

- Пусть возьмет! – сказал Мандру, и дуб присудили Карасю.

С тех пор, уже четыре года, Карась делал новую лодку. Это было трудное дело, но теперь оно близилось к концу.

- Помогай Карасю! Рука Уоми – рука Дабу. Если Уоми будет помогать, с нами будет удача. А когда Уоми нужна будет хорошая лодка, он возьмет ее и поплывет, куда захочет.

- Карась, - сказал я. – Ты видел мой волшебный нож? Как ты думаешь, если сделать такие же долота, ими легче будет долбить дерево?

- А как их можно сделать? – заинтересовался Карась. – Ты знаешь, что я всю жизнь делаю лодки и оружие, но никогда не видел такого ножа, как у тебя, и даже не знаю, из чего он сделан…

- Он сделан из бронзы. Это не камень, а металл, это гораздо лучше камня. Если мой отец, Дабу, мне поможет, я смогу сделать такие инструменты! Ты мне тоже поможешь, и тогда мы очень быстро закончим лодку.

- Попробуй, Уоми! Карась верит тебе и будет помогать.

Так мы заключили союз, и я стал думать, как решить эту проблему. Искать тут, в лесной стране, медь и олово было бы бесполезно, да мне и не нужна была руда. Я мог бы без труда создать готовые изделия, но хотел, чтобы люди Ку-Пио-Су научились делать их сами.

* * *

Ночью я вышел из хижины и направился к дальнему берегу острова. Найдя подходящее место на крутом берегу, я пожелал, чтобы весь грунт на глубине более трех метров превратился в смесь самородной меди и самородного олова, в соотношении примерно семь к одному, обеспечивающем получение твердой оружейной бронзы. Смесь эта должна была представлять собой мелкие самородки того и другого металла. Общее количество этого материала, пригодного для выплавки бронзы, я определил примерно в сотню тонн, а в одном месте самородные металлы выходили на поверхность. Ну, теперь мне предстоит стать прогрессором и дать людям Ку-Пио-Су такие технологии, какими в этом мире и в этих местах никто еще не владеет.

На следующее утро я пришел к Карасю. Он по-прежнему сидел на дубовой колоде – будущей лодке, и долбил ее.

- А, Уоми! Пришел помогать?

- Да. Но не так, как ты думаешь. Пойдем со мной, я тебе кое-что покажу.

Заинтересованный Карась пошел за мной следом. Я привел его к тому месту, где созданная мной смесь металлов выходила на поверхность.

- Карась, ночью ко мне приходил сам Дабу. Он выглядел, как старик, с длинной седой бородой, сильный, в два человеческих роста, с глазами, как у филина. Он повел меня сюда и сказал: «Покажи это место Карасю, и он сделает людям Ку-Пио-Су такое оружие, какое никто никогда не делал, а себе такие долота, с которыми он закончит свою лодку за месяц». Вот что сказал Дабу. И он объяснил Уоми, что делать с этим песком, который ты видишь.

Карась нагнулся и набрал в горсть мелкие самородки олова и меди. Они были совсем свежие, и ярко блестели.

- Я никогда не видел таких камней! Я верю тебе, Уоми. Говори, что мы будем с ними делать?

Прежде всего, мы накопали на берегу глины, из которой люди Ку-Пио-Су делали горшки, добавили туда песок, и я вылепил из глины форму длиной сантиметров тридцать, а шириной – десять. Потом я взял самый лучший, тщательно обработанный наконечник копья, какой только смог найти, и вдавил его в сырую глину. Готовую форму мы поставили сушиться, сначала в тени, чтобы она не растрескалась, а через три дня перенесли на солнце, еще на три дня, после чего хорошенько обожгли на огне, и форма осталась целой, не треснула.

Найдя хороший глиняный горшок, тщательно обожженный на огне, я сложил из камней подобие печи, в которую сверху ставился горшок, а снизу можно было подкладывать дрова. Насыпав в горшок несколько горстей смеси олова и меди, мы разожгли огонь и поддерживали его целый день. К концу дня нам удалось расплавить в горшке компоненты бронзы (олово расплавилось очень быстро и постепенно растворило в себе медь).

Поставив рядом готовую форму, я разобрал переднюю стенку печи, и с помощью толстых деревянных палок наклонил горшок так, чтобы расплав полился в форму. Все отлично получилось – форма заполнилась расплавленной бронзой, которая застыла в ней. Остаток бронзы я вылил на землю, чтобы освободить горшок.

Без труда выковыряв из формы остывшее грубое изделие, причем форма при этом осталась целой, я протянул его Карасю. Он взял бронзовый слиток в руки, повертел его в разные стороны и заявил, что теперь остается только отшлифовать его на точильном камне. Но, когда началась шлифовка, выяснилось, что точильный камень, сделанный из песчаника, очень быстро стирается твердой бронзой. Оставив Карася шлифовать наконечник копья, я пошел туда, где был наш «рудник» и создал, под тонким слоем почвы, целую кучу больших брусков и пластинок из крупнозернистого корунда. Когда я принес парочку Карасю, тот пришел в восторг. Теперь работа пошла гораздо быстрее, и уже на следующий день у нас был отлично обработанный бронзовый наконечник копья.

Мы собрали на площади всех охотников и показали им наше изделие, уже закрепленное на конце дубового древка. Охотники рассматривали наше оружие, ощупывали бронзу, восхищались твердостью и остротой металла, а когда я метнул копье так, что наконечник до половины вошел в дерево, а потом вытащил его целым и неповрежденным, они радовались, как дети, и стали просить, чтобы мы изготовили каждому охотнику такое копье.

Поскольку Карась сам уже освоил процесс плавки и отливки, я навербовал ему в помощники несколько человек, в том числе и подростков, из которых Карась выбрал лучших, и работа пошла. Карась делал из глины формы для отливки разных изделий – наконечников копий, стрел, топоров. Он сам придумал вставлять в глиняную форму палки, чтобы бронза, обтекая их, образовывала выемки и отверстия – потом оставалось только выдолбить пригоревшее к стенкам отверстия дерево. Самая трудная работа выпала на долю тех, кто шлифовал готовые изделия, но работники не ленились, и уже через месяц у нас было достаточно оружия, чтобы вооружить всех мужчин Ку-Пио-Су. Бронзовые топоры и долота, насаженные на рукоятки, значительно облегчили обработку дерева, и, как я и предсказывал, Карась с помощниками доделал свою лодку за месяц.

* * *

Все это время Мандру пристально следил за мной, движимый страхом и ненавистью. Кунья насколько раз слышала их разговоры с Пижму, спрятавшись под шкуры, лежавшие на нарах. Она передавала эти разговоры Нае, а Ная пересказывала мне.

Мандру говорил, что по ночам я прихожу душить его во сне. Пижму настаивал, что меня надо убить. Но к этому времени наша с Карасем работа по изготовлению бронзового оружия подняла мой авторитет в Ку-Пио-Су на недосягаемую высоту, и никто из стариков не решался открыто выступить против меня.

Однажды утром старого Мандру нашли мертвым на нарах в его хижине, и весь поселок стал готовиться к его похоронам. Собрался совет стариков, и Кунья, снова зарывшись в шкуры, слышала, что они говорили. Совет выбрал Пижму старейшиной охотников.

- Старики, - сказал новый старейшина. – Думайте, кто убил Мандру?

Он рассказал, как Мандру боялся Уоми, и как Уоми приходил каждую ночь душить его. Старики ахали и удивлялись, но никто открыто не поддержал Пижму, когда он стал настаивать, что Уоми надо сжечь на костре. Решение отложили до конца похорон Мандру, которые должны были продлиться три дня.

Кунья прибежала к хижине Гунды, вызвала Наю, и долго шепталась с ней. Потом Ная завела Кунью в дом и заставила повторить то, что та слышала. Я тоже был в землянке и, не отрываясь, смотрел на Кунью, пока та рассказывала.

- Пусть Уоми бежит, - закончила Кунья. – Пижму хочет его смерти!

Мы с Гундой переглянулись.

- Уоми не боится Пижму, - сказал я. – Не бойся и ты, Кунья! Уоми сильнее их всех. Сегодня ночью мы с матерью пойдем к самому Дабу. Но никто не должен об этом знать!

- Кунья скорее умрет, чем скажет, - твердо сказала девушка, глядя мне в глаза, и щеки ее загорелись ярким румянцем.

Я впервые смотрел на нее в упор, и она впервые не отвела глаз, слова были не нужны, взгляды говорили сами за себя. На Наю мы, конечно, тоже вполне могли положиться.

* * *

В середине ночи мы с матерью, крадучись, вышли из хижины. Я взял с собой одно из новых копий с бронзовым наконечником, лук со стрелами и, конечно, свой кинжал. Кстати, ни одного такого же кинжала мы с Карасем не сделали – я объяснил ему, что Дабу это запретил, такой кинжал должен быть только у меня, а кто мы такие, чтобы идти против воли самого Дабу?

Дойдя до пристани, мы с Гундой сели в лодку, и я погнал ее по течению. На другом берегу мы спрятали лодку в кустах, а сами быстро двинулись по тропе зубров к оврагу Дабу, сделав только небольшую остановку в середине дня. Я подстрелил пару тетерок по дороге, Гунда ощипала и зажарила их, и мы, перекусив, двинулись дальше. К вечеру мы уже были на месте. Немного отдохнув и подкрепившись остатками тетеревиного мяса, мы вместе пошли вниз по оврагу, туда, где стоял Дабу. Мать озиралась в подступающей темноте, и то и дело кидала кусочки мяса в окружающие кусты, обращаясь к духам леса:

- Ешьте, милые! Защитите Уоми и Гунду!

Наконец, мы предстали перед Дабу. В сгущающихся сумерках он выглядел внушительно и жутко. Гунда опустилась на колени, а я встал перед дубом и сказал:

- Дабу! К тебе пришел сын твой, Уоми. Злые люди хотят убить его! Защити его и мою мать Гунду!

Гунда склонилась перед Дабу до замли:

- Великий Дабу! Ты когда-то дал Гунде Уоми. Защити его, дай победу над его врагом, Пижму!

Пронесся порыв ветра, закачались ветви дуба. Один из посохов, висевший на ветке, сорвался и упал к моим ногам. Я нагнулся, чтобы подобрать его.

- Что делаешь? – зашептала Гунда. – Посох не простой, его повесил сам Мандру. Когда-то Пижму заболел, его мучила огненная девка – Хонда. Мандру заговорил Хонду, загнал ее в посох, перевязал ремнями. Как только Дабу взял посох, лихорадка оставила Пижму.

- Что ж, - ответил я. – Сам Дабу отдает мне этот посох. Теперь Пижму в моих руках. Что захочу, то с ним и сделаю.

Я достал из мешка мясо жареной тетерки.

- Душа священного дуба! Приди и отведай нашего угощения!

В дупле что-то зашевелилось, филин показался на краю дупла и легко слетел на подставленную мной руку. Его страшные когти лишь чуть сжимались, не царапая кожу. Я стал кормить его из рук, а он отрывал кусочки мяса и с важностью, неторопливо глотал. Гунда стояла рядом на коленях, и, как завороженная, смотрела на меня.

Когда филин наелся, я погладил его по голове, покрытой мягкими перьями, и слегка подбросил в воздух. Расправив широкие крылья, филин скрылся в чаще, и оттуда послышалось его протяжное уханье.

- Пойдем, мать! – сказал я. – Дабу сказал свое слово. Нам нечего бояться.

Мы пошли обратно к ручью, мне по дороге приходилось поддерживать Гунду – после встречи с Дабу ноги ее не держали.

* * *

Когда мы пришли на место ночлега, я быстро наломал веток и сделал шалаш. Разведя костер у входа, мы улеглись в шалаше спать. Мне снова приснилась Кунья – она ласково говорила со мной. Я мог бы подумать, что эти сны повторяются из-за того, что у меня очень давно не было женщин, но в снах не присутствовала эротика, мы с Куньей только смотрели друг другу в глаза и разговаривали, и нам было хорошо вдвоем. Я спросил ее, почему она отказывала всем, кто ее сватал, а она ответила, что ждала меня. Увы, это было только во сне…

Утром мы с Гундой проснулись рано, и пошли к тому месту, где я спрятал челнок. Раздвинув кусты на берегу, я увидел лодку – никто ее не тронул. На дне по-прежнему лежали весла и шест. Гунда села в челнок, я, отвязав, столкнул его в воду, и, запрыгнув внутрь и взявшись за шест, оттолкнул челнок от берега.

Я гнал челнок по течению, сколько было сил, но все равно нам пришлось еще раз заночевать на берегу, быстрее в Ку-Пио-Су было не добраться. На ужин Гунда зажарила пару уток, подстреленных на реке. На следующий день, перед самым входом в озеро, где на острове стоял Ку-Пио-Су, мы встретили лосиху с лосенком, переплывающих реку. Разогнав лодку шестом, я направил ее наперерез зверям. Лосиха повернула обратно, но было уже поздно. Выхватив свой кинжал, я, когда лодка поравнялась с лосихой, прыгнул ей на спину. Лосиха поднялась на дыбы, но я, держась левой рукой за ее шею, правой по рукоятку вогнал ей клинок в затылок, а сам быстро соскочил в воду, чтобы не быть подмятым тушей животного. Нам с Гундой пришлось потратить немало сил, чтобы подтащить убитого зверя к берегу и крепко привязать к кустам. После этого я искупался, смыв кровь, и мы поплыли к островку, на котором стоял поселок.

Привязав лодку на пристани, мы направились к хижинам. Я шел впереди, а Гунда – за мной, неся оружие. На площади собралось все население поселка – похороны Мандру закончились. Посередине сидел Пижму. Я подошел к нему и остановился в двух шагах.

- Дед Пижму, - начал я, улыбаясь. – Вот Мандру умер, и старики признали тебя старшим. Я знал, что ты меня не любишь, и захотел посоветоваться с отцом. Мы были у самого Дабу, и я говорил с его душой. Гунда, расскажи, что ты видела!

- Видела большую сову. Она вышла изо рта Дабу и ела мясо прямо из рук Уоми.

Вокруг раздался ропот изумления.

- Душа Дабу мне рассказала, что Пижму подговаривал стариков бросить Уоми в огонь, - продолжал я. – Она открыла Уоми имена тех, кто с этим не согласился, и тех, кто слушает Пижму.

Лицо Пижму вытянулось.

- Дабу сказал: Уоми, пока с тобой твой нож, ничего не бойся. Этот нож послал тебе сам Дабу. Сам Дабу научил Уоми, как сделать оружие из бронзы для всего Ку-Пио-Су. Уоми и Карась это сделали. Убивал ли кто-нибудь лося одним ножом? Пусть скажет Гунда.

- Уоми прыгнул на спину лося, как рысь, и воткнул ему нож в затылок.

- Вот, - сказал я, бросив перед всеми отрезанное лосиное ухо. – Поезжайте, куда скажу, привезете мясо для всего Ку-Пио-Су.

Радостные крики были мне ответом.

- Не бойся, Пижму, заговоренного ножа, - сказал я. – Бойся другого.

Я повернулся к матери и взял у нее из рук посох.

- Узнал ли Пижму этот посох? Сам Дабу отдал его Уоми и сказал: когда хочешь, развяжи ремень, выпусти Хонду.

Пижму смертельно побледнел. Он поднялся на ноги, шатаясь, и некоторое время только открывал и закрывал рот, силясь что-то сказать. Наконец, он с трудом выговорил:

- Нет! Не выпускай Хонду! Пижму не скажет слова против Уоми…

* * *

Через три дня я попросил передать всем старикам поселка, что хочу просить у них совета в важном деле. Любопытство собрало всех в доме Пижму, и они послали за мной.

Войдя в дом, я низко поклонился всем сидящим.

- Старики! К Уоми во сне приходила девушка. Она сказала, что будет ждать его у Большой Воды.

- А! Ждать будет? – послышались голоса. – А хороша девушка?

- Как лебедь! Уоми хочет взять девушку-невесту. У вас ума много. Научите, где Большая Вода, как туда дойти?

Старики переглядывались, но никто не отвечал. Наконец, после долгого молчания, послышался голос слепого сказителя Ходжи:

- Ходжа ростом мал, а разумом меньше всех. Ждал, что скажут большие. Прикажите говорить Ходже!

- Говори! – насупившись, сказал Пижму.

- Был Ходжа молод, были у него глаза. Ходили молодые добывать себе невест, и Ходжа с ними. Был и тогда слух про Большую Воду. Хотели мы дойти туда!

- И дошли? – воскликнул я.

- Нет, немного не дошли, назад вернулись. А были близко!

- Слышали и мы про это, - сказал Карась.

- Вот, - сказал я. – Ходжа не дошел, пойдет Уоми. Старики, кланяюсь вам! Хочет Уоми набрать дружину для дальнего похода. Кто из молодых захочет пойти – не мешайте!

Из угла послышался сердитый голос Пижму:

- Нет! Сам иди, куда хочешь, а других не мути!

Я пристально посмотрел на него:

- Пижму, помни: у меня твой посох. Если забыл, Уоми тебе напомнит!

Пижму, красный, как рак, вскочил на ноги:

- Пусть едут! Пусть убираются на край света! Назад бы только не возвращались! – и он выскочил за дверь.

* * *

Новость, что я хочу собрать свадебную дружину, всполошила весь Ку-Пио-Су. Молодежь откровенно обрадовалась. Добывать невест из дальних селений издавна считалось доблестью, а неженатых в поселке было много. Все они высказались за поход. Старшие, в общем, были против, но уход Пижму с совета стариков, очень похожий на бегство, сильно подорвал его авторитет, и старики понемногу тоже склонялись на сторону молодежи. Особенно одобрял поход Карась, который говорил:

- А что? Надо молодым невест добывать? Надо. Так почему бы и не пойти в поход? Сам с ними пойду – жена уже старая!

И дед Аза тоже, укладываясь спать, частенько бормотал:

- Идите, идите! Сам, когда молодой был… - Но, какие воспоминания бродили в его голове, он не договаривал.

Мнение двух таких авторитетных людей, как Аза и Карась, очень воодушевило молодежь, и решение о походе в целом было принято. Но, поскольку лето уже заканчивалось, нечего было и думать отправляться в поход немедленно – необходимо было отложить отправление до весны.

И, конечно, собирался в поход Ходжа. Сказки рассказывать да песни петь – вот что он обещал. Но все понимали – главное, что Ходжа будет делать, это слушать и запоминать все, что произойдет в походе, чтобы потом принести домой, в Ку-Пио-Су, новые сказания.

Большой проблемой также были лодки. Для похода их нужно было много, не менее двух десятков. Но никто из остающихся в поселке не хотел отдавать большие и надежные лодки, каждая из которых была плодом многолетнего труда. Да и на озере часто бывает ветер, надежные лодки нужны для рыбной ловли. Поэтому основную надежду молодежь возлагала на еще не доделанные новые лодки. Теперь на острове с раннего утра слышались удары топоров и звон долота – все, кто хоть немного в этом смыслил, работали над долбленками с утра до вечера, отрываясь только для охоты и рыбной ловли. Очень помогали наши новые бронзовые инструменты, и работа спорилась.

Карась, уступив работу над лодками своим помощникам, сам все свое время отдавал изготовлению бронзового оружия и инструментов, и добился больших успехов в их отливке. Он придумал, по моей подсказке, делать разъемные глиняные формы из двух половинок, и теперь отливки из бронзы получались очень точные, почти не нуждающиеся в дальнейшей обработке, что значительно снижало трудоемкость изготовления оружия и инструментов. Наконечники для копий, дротиков, стрел были поставлены на поток. Делались также долота, топоры и даже бронзовые молотки, которыми работать с долотом было куда удобнее, чем просто камнем или деревянной киянкой. Все это изготавливалось с большим запасом, не только для нужд поселка, но и как возможный выкуп за невест, явно превосходящий по ценности все остальное, что обычно предлагалось при выкупе – ожерелья, каменный инструмент, меха и прочее.

Я, наладив производство бронзовых изделий, сам больше не принимал непосредственного участия в их изготовлении, да оно и не требовалось, а ходил на охоту, рыбачил вместе с Тэкту и другими, и придумывал новые бронзовые изделия. Например, по моему предложению Карась стал делать тонкие и толстые бронзовые стержни. Я показал ему, как заточить конец таких стержней, чтобы получилось перовое сверло, и в дальнейшем сверление отверстий в дереве ускорилось многократно. Делались также рабочие ножи, короткие и острые, и только кинжалы, подобные моему, мы не делали, якобы по запрету Дабу, но в них и не было необходимости при наличии дротиков – коротких легких копий, длиной от метра и более, с острыми и тонкими бронзовыми наконечниками.

Я «изобрел» также простейшую копьеметалку – деревянную изогнутую серповидную палку с удобной рукояткой. Дротик упирался в конец «серпа», где была выемка. Применение копьеметалки значительно увеличивало силу броска. Карась придумал делать на тупом конце тонких дротиков оперение, благодаря чему дротик летел далеко и точно.

Молодежь целыми днями упражнялась с новым оружием, в том числе и на охоте, и многие уже достигли больших успехов в метении дротиков с помощью копьеметалок, а охота стала гораздо эффективнее и требовала меньше сил и времени.

Кроме того, я предложил было делать составные луки, применяя, кроме дерева, накладки из рога и скрепки из бронзы, но, увы, подходящего материала для тетивы не было, а обычные тетивы из сухожилий не выдерживали таких больших нагрузок, и рвались уже после нескольких выстрелов. Конечно, мне не составляло бы труда создать сколько угодно тетив из нейлона или даже стального тросика, но я не хотел в своем «прогрессорстве» заходить слишком далеко.

* * *

Все это время Пижму внимательно наблюдал за нами, но сам мне на глаза не показывался. Не раз он подсылал своего внука Гарру подглядывать за тем, что делаем мы с Карасем, не раз засылал Кунью к Нае в гости, чтобы подслушать, о чем мы разговариваем, но его планы не сбывались – Гарру откровенно был за нас, так как и сам собирался в свадебный поход. Кунья, конечно, тоже не собиралась шпионить, но ее отношение ко мне изменилось – она избегала смотреть мне в глаза, и, стоило мне зайти в хижину Гунды, сразу убегала. Такое отношение с ее стороны было понятно, но меня это мучило, а между тем, она снилась мне чуть ли не каждую ночь.

Как-то раз, вечером, я возвращался из мастерской Карася, где мы целый день жгли сучья и корни на древесный уголь – при выплавке бронзы он был гораздо удобнее, чем дрова. Я был весь в саже, и решил искупаться. Направившись к берегу, я увидел, что на краю мостков кто-то сидит. В сумерках было плохо видно, но, приблизившись, я разобрал, что это девушка. Она сидела, свесив ноги в воду и склонив голову на руки, и, лишь подойдя вплотную, я понял, что это Кунья. Мне стало не по себе, но я пересилил смущение, подошел и сел рядом. Кунья, видимо, давно узнала мои шаги, потому что только повернула ко мне голову и посмотрела на меня с такой тоской, что я содрогнулся.

- Что ты, Кунья? – спросил я, стараясь не выдать своего волнения.

Она вздохнула:

- Уедешь к своей, которая тебе снится, да?

- Ну, до этого еще далеко, мы тронемся в путь не раньше весны.

- Ну, и уезжай, уезжай! – она вскочила и хотела убежать, но я молниеносно схватил ее за руку.

- Отпусти! Зачем я тебе? Эта, твоя… Она же снится тебе каждую ночь, я знаю!

- Садись, Кунья, нам надо поговорить! – сказал я, и она подчинилась, не столько словам, сколько, наверное, услышав что-то новое в моем голосе.

- Кунья, послушай! – я сам волновался чуть ли не больше ее, но старался не выдать этого. – Я открою тебе большой секрет, только обещай, что никому не скажешь.

- Обещаю, - тихо ответила она, и голос ее дрожал.

- Даже Нае?

- Даже Нае, если ты велишь, Уоми.

- Кунья, это не она, это ты снишься мне каждую ночь!

Наступило молчание.

- Ты говоришь неправду! – едва дыша, прошептала Кунья.

- Нет, это правда. Я тебя полюбил, как только увидел в первый раз. Помнишь, вы все вместе шли за водой, утром, ты шла впереди всех, а мы с Тэкту возвращались с берега. Я женюсь только на тебе!

- Уоми, я верю тебе, я тоже полюбила тебя сразу и навсегда, как только увидела! – тихонько проговорила она. – Но тогда зачем? Зачем ты придумал этот свадебный поход? Зачем хочешь уйти из поселка, от меня?

- Это Дабу. Дабу требует, чтобы я пошел, и повел за собой молодых. Поэтому я ничего не говорил тебе. И поэтому не могу к тебе посвататься, хотя хочу этого больше всего на свете!

- Уоми! – И она внезапно обняла меня и прильнула к моей груди. – Уоми! Неужели это правда? – и она всхлипнула.

- Да, это правда. Но нам придется еще долго ждать, пока мы пойдем в поход, и пока вернемся. Хочешь, мы вместе пойдем к Дабу, и он сам скажет? Прямо сейчас?

- Сейчас нельзя! Меня хватятся дома, будут искать!

- Нет, мы вернемся очень скоро. Я попрошу, и Дабу перенесет нас к себе, не успеешь ты моргнуть глазом.

- Я согласна, - решительно сказала Кунья. – Пойдем к Дабу!

* * *

Я встал на ноги, она тоже, и посмотрела мне в глаза, потом перевела взгляд на грудь и провела по ней пальцем:

- Какой ты черный! – и она тихонько засмеялась.

- Мы целый день жгли уголь. Но это ничего, все равно уже темно, - улыбнулся я. – Дай мне руку, Кунья!

Она не подала мне руку, а снова прильнула к моей груди, а я обнял ее и пожелал перенестись в овраг Дабу. Все вокруг вздрогнуло, и вместо деревянного настила под нашими босыми ногами появился песок и камешки. Кунья отстранилась от меня и быстро осмотрелась. На ее лице я увидел такое безграничное удивление, что не мог не рассмеяться.

- Уоми, Уоми! Это правда!

- Конечно, Кунья. Все, что я тебе говорю – правда! Пойдем к Дабу?

И мы пошли вдоль ручья. Было уже почти совсем темно, мы шли, держась за руки, и смотрели друг на друга. Глаза Куньи сверкали в темноте.

- Подожди немного! – сказал я, отошел в сторону и сломал тонкое смолистое деревце, обломал его верхушку, затем присел и, подобрав пару первых попавшихся камешков, сделал вид, что высекаю огонь на сухой мох, росший на камне поодаль от ручья. Мох затлел, конечно, не от искр, которых почти не было, а потому, что я так пожелал.

- Дабу! – воскликнул я, и мох ярко вспыхнул. Я сунул в огонь ствол деревца, и, когда он загорелся, поднял факел над головой. Темнота еще больше сгустилась вокруг нас, и Кунья прижалась ко мне.

Пройдя еще метров сто, мы предстали перед священным дубом. Ночью он выглядел внушительней и таинственней, чем днем. Я снова взял Кунью за руку, и мы опустились на колени перед дубом. Факел я воткнул в землю рядом.

- Великий Дабу! – начал я. – К тебе пришел сын твой, Уоми! Дабу, ты повелел Уоми собрать молодых из Ку-Пио-Су в свадебный поход, и я сделал так, как ты сказал. А теперь я привел к тебе Кунью. Дабу, мы любим друг друга. Мы перед тобой даем друг другу обещание, что, когда придет время, мы станем мужем и женой. Ты обещаешь, Кунья?

- Обещаю! Великий Дабу, я люблю Уоми, твоего сына. И я буду ждать его, сколько потребуется!

Мы поднялись на ноги, Кунья опять прижалась ко мне. Я протянул руку, и на нее сел филин. Его глаза горели желтым светом, он вертел головой, глядя то на меня, то на Кунью. Я провел рукой по его мягким перьям и сказал:

- Кунья, это душа Дабу. Потрогай ее, чтобы она тебя запомнила.

Кунья, протянув дрожащую руку, коснулась моей руки, лежащей на голове филина, и сжала мои пальцы. Я слегка подкинул филина в воздух, и он бесшумно скользнул в темноту. Выдернув из земли факел, я сделал несколько шагов назад вместе с Куньей. Она, как завороженная, смотрела на Дабу, ее рука дрожала в моей руке.

- Не бойся, Кунья, теперь Дабу защищает нас обоих! Пойдем.

Мы повернулись, и, освещая путь факелом, пошли обратно к ручью. Присев на берегу, мы снова тесно прижались друг к другу.

- Кунья, - сказал я, - ты испачкалась в саже. Мне надо было помыться, прежде чем обниматься с тобой! – действительно, ее белая безрукавка была спереди в черных полосах и пятнах. Она тоже посмотрела на свою грудь в свете факела:

- Уоми, это совсем не важно! Я хотела бы, чтобы мы навсегда остались здесь! Чтобы эта ночь никогда не кончилась! А сажу я отмою.

- Кунья, милая, тебе не придется отмывать сажу. – Я отломил ветку от стоящего рядом куста, обмакнул ее в ручей, и провел веткой по ее груди и лицу. – Дабу!

Ее белая безрукавка стала безукоризненно чистой, пятна сажи с лица и рук исчезли. Я провел веткой по своему телу, и тоже стал чистым, как будто только что искупался.

- Кунья, - спросил я, - хочешь еще немного побыть здесь, со мной?

- Очень, - шепнула она, - но ведь нельзя! Нас хватятся в поселке!

- Не бойся, никто ничего не заметит! Дабу нам поможет.

Я наломал сухих веток и разжег костер. Мы сели возле огня, прижавшись друг к другу, Кунья положила голову мне на плечо, а я, как мог, старался сдержать бушевавшее в груди пламя. Я должен ждать! Я не могу так резко нарушить сюжет повести, последствия будут непредсказуемы, я должен пойти в этот поход! А если я потороплюсь жениться на Кунье, я могу быть уверен, что уже никуда не пойду…

Я достал из воздуха обжаренный кусок мяса и протянул Кунье:

- Ешь! Это дает нам Дабу!

Потом достал мясо для себя, и тоже жадно впился в него зубами. Когда наш голод был утолен, Кунья тихонько сказала:

- Уоми, я не хочу, чтобы ты куда-то уходил. Я хочу стать твоей женой. Прямо здесь и сейчас!

- Любимая, я хочу этого больше всего на свете, но нам нельзя! Мы должны подождать и выполнить волю Дабу! Нам надо делать вид, как будто ничего не случилось! Ты сможешь?

- Смогу, раз ты этого хочешь! – решительно ответила Кунья. – А ты? Ты сможешь ходить мимо меня и даже не касаться моего тела?

- Это будет очень трудно. Но я тоже смогу, раз Дабу этого требует!

* * *

Потушив костер, я обнял Кунью и снова сказал:

- Дабу! – и мы очутились на краю мостков, где сегодня встретились, и снова стояли густые сумерки – время вернулось назад. Я обнял Кунью, прижав к себе, а она сжала меня в объятиях изо всех сил.

- Ну, помни же, что мы не должны нарушать волю Дабу! Нельзя, чтобы кто-нибудь что-то узнал!

- Уоми, - прошептала Кунья, еще крепче прижимаясь ко мне, - Уоми, скажи, это был не сон?

- Нет, Кунья, не сон, мы дали клятву перед Дабу. И должны ее сдержать. Теперь расходимся в разные стороны, как будто ничего не было.

- И что, нам даже нельзя будет говорить друг с другом?

- Лучше не надо, голос нас выдаст. Но мы иногда будем встречаться, как сегодня, я постараюсь!

- Уоми, это будет так трудно!

- Любимая, мы сможем видеть друг друга и говорить глазами. А потом, когда я вернусь, мы будем вместе! Я люблю тебя. Помни об этом.

- Да, Уоми! И ты помни, что я люблю тебя!

И мы, повернувшись спиной друг к другу, пошли в разные стороны. Вернее, это я пошел, а Кунья пустилась бегом к хижине Пижму – я слышал быстрый топот ее босых ног, и мне стоило большого труда не обернуться ей вслед.

Я шел и думал: ради чего мы так себя мучаем? Не лучше ли обернуться, догнать Кунью, обнять ее, прижать к груди? Но нельзя – я должен, я обязан пойти в поход с молодежью Ку-Пио-Су весной. А испытание временем только закалит нашу любовь, сделает ее крепче, вернее. Ведь эта любовь навсегда, не правда ли? Что же тогда какие-то два года ожидания? Мы не должны поддаться минутной страсти, не должны скомкать эти чувства. Я был уверен, что Кунья думает так же, как я.

Несмотря ни на что, я был счастлив, как никогда в жизни. Все, что у меня когда-либо раньше было с женщинами, не стоило даже одной минуты, проведенной вместе с Куньей у ручья в овраге Дабу. Как странно, мы так мало сказали друг другу, но так много почувствовали! Вот, значит, что такое – любовь! А я прожил жизнь, не зная об этом…

* * *

Я подошел к хижине Гунды и нагнулся, проходя в дверь. Мать взглянула на меня и без слов поняла, что что-то случилось.

- Уоми, садись к огню, ешь! – она отодвинулась, давая мне место, и положила на уголья еще одну большую рыбу.

- Спасибо, мать, я не голоден, - ответил я, и это было правдой – мы с Куньей съели по большому куску жареного мяса у ручья.

Гунда внимательно посмотрела на меня.

- Что с тобой, Уоми? Ты выглядишь совсем не так, как обычно!

Тэкту засмеялся:

- Уоми выглядит так, как будто только что вынул из сети самую большую рыбу! Наверное, он видел во сне свою невесту с Большой Воды!

Я почувствовал, что краснею.

- Нет, ничего особенного. Я гулял и купался. И думал, что еще нам взять с собой в поход весной, когда поплывем.

- Ни у кого никогда не было еще таких богатых даров, как у нас! Только за наше новое оружие мы можем выкупить всех невест на много дней пути вокруг! – засмеялся Тэкту, а Гунда нахмурилась:

- Берегись, Уоми! Та, которая тебе снится – злая! Выпьет твою кровь!

- Нет, мать, ты просто не знаешь! Она самая лучшая. – Чтобы не спорить дальше, я вышел из хижины и направился к противоположному берегу острова, где был наш «рудник». Я шел и вспоминал наш с Куньей вечер, и жалел, что все так быстро кончилось. Подойдя к крутому берегу, я сел над обрывом и задумался.

Вдруг послышался шорох – мой острый слух охотника уловил его, и я обернулся. Я увидел в темноте смутную тень, и рядом со мной на песок опустилась Кунья.

- Прости, Уоми, но я не могла не прийти, хоть ты и запретил. Только сегодня, а потом я буду слушаться тебя.

- Как ты меня нашла?

- Я спряталась рядом с хижиной, я так надеялась, что ты выйдешь! Прости, ты можешь меня побить, если хочешь, но я не могла…

- Что ты, разве можно тебя бить? Я люблю тебя!

Она вздохнула.

- Наверное, я буду тебе плохой женой, своевольной и непослушной. Тебе придется меня бить! Поэтому лучше начинать сейчас, чтобы я привыкла. – По голосу я понял, что она улыбается.

Я обнял ее, и она снова прижалась к моей груди.

- Уоми, почему ты не такой, как все? Да, я знаю, ты – сын Дабу, но это не все. Я чувствую, что ты не такой. Ты столько знаешь такого, чего не знает никто в Ку-Пио-Су. Мне кажется, что ты пришел откуда-то издалека, нет, не из того поселка, где жил четыре года, а… это так далеко, что у меня нет слов…

- Да, ты угадала. Мой прежний дом так далеко, что ты даже вообразить не можешь. Но это тайна, и пока я не могу ее открыть. Даже тебе.

- Я буду молчать. И больше не стану спрашивать.

- Когда-нибудь ты все узнаешь, я расскажу тебе все о себе, обещаю.

- Уоми, я очень глупая. Ты должен меня чему-нибудь научить из того, что знаешь. Иначе я не достойна стать твоей женой!

- Милая, ты – это ты. Я люблю тебя. И уже поэтому ты достойна самого лучшего.

Мы помолчали. Я знал, что у этих людей в знак любви еще не принято целоваться, поцелуи появились не так давно в истории цивилизации, и не у всех народов, но не смог удержаться, и прижался губами к губам Куньи. Она сначала не поняла, что я хочу сделать, но очень быстро сообразила и ответила на поцелуй. Ее язык скользнул по моим зубам, объятия сделались крепче, дыхание – прерывистым. Я понял, что если мы тотчас не прекратим, то можем зайти так далеко, как мне бы не хотелось. Ведь основное направление сюжета повести не предполагает… Но рука Куньи гладила мою спину, голова кружилась… С огромным трудом я прервал наш поцелуй и встал, шатаясь, как пьяный, на ноги. Кунья поднялась вслед за мной.

- Кунья, Кунья… Мы не должны, - хрипло шептал я. – Мы должны ждать и терпеть…

- Да, я знаю, Уоми! Прости меня! Но мне только что было так хорошо… Никогда в жизни я не думала, что может быть так… Я больше так не буду, обещаю! Но я не могла не пойти за тобой, иначе я бы подумала, что это был сон. – Она снова обвила руками мою шею, приникла к моим губам, а потом, резко отстранившись, пустилась бежать и исчезла в темноте.

Я пошел вдоль обрыва, голова кружилась, как после нескольких выпитых рогов с вареным медом. Спустившись по тропинке к воде, я скинул штаны из тонкой кожи и вошел в реку. Прохладная вода привела меня в чувство, и я поплыл к другому берегу озера, но потом передумал – оно было тут слишком широким, заплыв занял бы много времени, и вернулся назад. Одевшись, я пошел к поселку.

* * *

Лето кончалось, и становилось холоднее. Пижму почти не выходил из дома, и, по словам Куньи, все чаще набрасывался на своих домашних с бранью и попреками. Особенно он нападал на Кунью, как будто что-то чувствовал. Он требовал, чтобы она нашла его посох, но, конечно, она не собиралась этого делать, зато часто бывала в нашей хижине, и я мог ее видеть. В присутствии других мы почти не разговаривали, но, встречаясь глазами, без слов передавали друг другу все, что хотели сказать.

Несколько раз Кунья снова подкарауливала меня у хижины, а я, замечая ее хитрость, шел к нашему месту над обрывом, следом появлялась и она, мы сидели в темноте и разговаривали, но целовались только на прощанье – я чувствовал, что еще немного, и я не выдержу. Кунья понимала, и, несмотря на все свое желание, старалась поменьше касаться моего тела.

Я замечал, что Кунья стала говорить правильнее, более «цивилизованно», строить более сложные фразы. Я рассказывал ей, что мы живем на планете, которая называется Земля, которая имеет форму шара, и так велика, что не хватит всей жизни, чтобы обойти ее. К моему удивлению, Кунья восприняла эти знания вполне спокойно и с пониманием, по крайней мере, она не стала спрашивать, почему мы не падаем с этого шара, и ходят ли люди на другой стороне вниз головой. Зато она сказала, что очень хотела бы посмотреть на Землю с такой высоты, чтобы было видно, какая она, и я ей обещал, что когда-нибудь она это увидит. А когда я рассказывал, что звезды на небе – такие же, как наше Солнце, только очень далеко, она даже спросила, живут ли там люди. Словом, она жадно впитывала любые знания, тем подтверждая, что хочет научиться чему-либо от меня.

Я рассказывал, что жил в мире, где люди не только ходят пешком, но ездят по земле и по воде в повозках, похожих на огромные лодки, которые движет огонь, и даже летают в таких же лодках по воздуху. Что там есть вещи, с помощью которых можно видеть людей, находящихся на другом конце земли и слышать их голос. Она вовсе не воспринимала все это, как сказки, а внимательно слушала.

- Скажи, Уоми, - как-то спросила она. – Почему ты ушел из своей прекрасной земли, полной таких чудес, и пришел к нам? Или я не должна знать это? Может быть, тебя изгнали оттуда?

- Нет, Кунья, просто я прожил в той земле достаточно, сделал все, что надо было сделать, и сам, по своей воле, отправился сюда, к тебе.

- И ты знал заранее, что мы встретимся?

- Честно говоря, да, знал. Но не думал, что это будет так прекрасно.

- Откуда же ты узнал?

- Ну, как тебе объяснить? Понимаешь, в том мире есть такие люди, вроде нашего Ходжи, они сочиняют рассказы. Только не поют их, а рисуют. Есть способ передать этими рисунками мысли другим людям. Это называется – писать книги. И один из них написал про Ку-Пио-Су, про наше озеро, на котором мы живем, про Дабу и про нас с тобой. Я захотел все это увидеть, и пришел сюда. Но я не думал, что ты такая, и что я так тебя полюблю…

- И теперь, когда ты это увидел, что ты думаешь обо всем этом?

- Я ни о чем не думаю. Я просто счастлив, что встретил и узнал тебя.

- Как я хотела бы, чтобы и у нас были такие люди! И книги. Ведь тогда можно столько узнать, правда?

- Да. Когда-нибудь все это будет. А как только будет возможность, я просто тебе все это покажу и научу.

- Покажи непременно. Но самое главное, что ты мне уже показал – это ты сам.

- А для меня главное, что я увидел здесь – это ты!

* * *

Приближалась осень. Я с партиями охотников стал уходить все дальше от поселка, и Тэкту неизменно был со мной. Мы делали западни, в которые после первого снега, который скроет все следы, должны были попадаться звери. Попозже, поближе к зиме, мы собирались посетить западни еще раз, и положить на дно приманки. Это позволит нам наловить много пушных зверей, а из их меха женщины в поселке будут шить зимние одежды.

Нам неоднократно приходилось проверять на деле новое бронзовое оружие – мы кололи копьями кабанов, лосей и оленей, свежевали их бронзовыми ножами, били стрелами куниц, белок и соболей, только для пушных зверей наконечники были хотя и тяжелые, но тупые, чтобы не портить шкуры. Мясо было бы очень трудно доставлять в поселок, если бы я не «изобрел» тележки на колесном ходу. Сначала колеса были деревянные, но потом Карась придумал, как делать из бронзы тонкие полоски и обивать ими колеса для большей прочности. Хотя с тележками было не так просто передвигаться в лесу, но все же они сильно облегчали доставку в поселок битой дичи. Там мясо нарезали тонкими полосками и сушили, или коптили на огне. Жизнь стала гораздо сытнее, все знали о моих заслугах в этом, и старались всячески подчеркнуть, как любят меня и ценят. Это, конечно, было приятно, но я всегда скромно отвечал, что всего лишь многому научился от тех людей, у которых жил четыре года в изгнании, и что Карась сделал больше, чем я. Только Кунья знала всю правду, но, конечно, молчала.

Однажды Пижму позвал Гарру, и велел ему готовить челнок. Пижму сел в челнок, и они уехали, а вернулись только через несколько дней. Пижму заметно повеселел, как-то внезапно успокоился. Снова стал выходить из дома, разговаривать со стариками, и совсем не упоминал в разговорах мое имя, как это было раньше. Я, конечно, отлично знал, в чем дело. Пижму и Гарру побывали в Каменной Щели, выселке из Ку-Пио-Су, где жили великан Урхату, его мать, колдунья Рефа и еще несколько человек. Они поселились в старых каменоломнях, где когда-то добывали кремень для изготовления каменных орудий, приспособив их под жилье. Пижму хотел прибегнуть к помощи Рефы, чтобы справиться со мной. Гарру, под большим секретом, рассказал мне об этой поездке, хотя Пижму строжайше запретил ему что-либо говорить, но о чем говорил Пижму с Урхату и Рефой, не знал и Гарру.

Наконец, выпал первый снег. Охотничьи партии быстро собрались, и по три-пять человек стали обходить ловушки, начиная с самых дальних, собирая добычу, свежуя ее, и доставляя мясо и меха в Ку-Пио-Су на санках. Я и Тэкту присоединились к одной из партий. Целый месяц мы скитались по лесам, ночевали в наскоро построенных шалашах или просто в снегу. Несмотря на заранее заготовленные теплые меховые одежды, это было нелегко, хотя мне было легче, чем другим – я, когда нужно было, согревался, просто пожелав, чтобы было тепло. Я вообще, если бы захотел, мог бы ходить зимой босиком и в одной набедренной повязке, но, конечно, не делал этого, чтобы не привлекать внимания. Впрочем, зима была не слишком суровой – температура редко опускалась ниже десяти градусов мороза.

Поскольку я мог добывать огонь легко и в любых условиях, мы всегда питались жареным мясом, а не сырым, как порой приходилось делать другим партиям. Особенно тяжело мне было так долго не видеть Кунью, но я терпел. Зато я почти каждый день разговаривал с ней во сне.

Наконец, мы повернули обратно, и вскоре уже были дома, тяжело нагруженные мехами и мороженным мясом. И долго еще, после этого похода, все женщины поселка скоблили привезенные охотниками шкуры и коптили мясо. Впрочем, большую его часть оставили замороженным до весны.

* * *

Излишне говорить, что в первый же вечер после возвращения я встретился с Куньей. Мы снова сидели на нашем месте на берегу. Было холодно, зато мы могли не опасаться слежки – придя на место и дождавшись Кунью, я пожелал, чтобы стерлись все наши следы до самого дома. Мы сидели рядом на камнях, и никак не могли насмотреться друг на друга. Я рассказывал, как мы охотились, как ночевали в снегу, что видели и пережили, а Кунья – о событиях в поселке.

Пока мы были в отлучке, заболел и умер один из стариков, по-видимому, от воспаления легких. Я пожалел, что меня не было на месте, иначе я мог бы его спасти. Впрочем, никто не живет вечно на земле, так что дело это было житейское. Гораздо больше меня заинтересовало то, что Пижму по-прежнему был весел и бодр, и будто чего-то ждал. Он совсем перестал напоминать Кунье о своем посохе, и стал относиться к своим домашним не так плохо, как раньше. Наговорившись вволю, причем, конечно, не обошлось и без объятий и поцелуев, мы с Куньей разошлись по домам, и я снова старательно замел все следы.

Мать Гунда уже не так часто говорила со мной о девушке, что ждет меня у Большой Воды, она или примирилась с этим, или о чем-то догадывалась – у матерей есть свои способы. Как бы она порадовалась, если бы узнала о наших с Куньей отношениях! Но ей никак нельзя было о них рассказывать, пока мы не вернемся из похода.

Итак, все шло, как обычно. Мы ходили на охоту, но уже маленькими партиями и не так далеко, ловили рыбу через прорубленные во льду полыньи, а Карась, несмотря на мороз, продолжал выплавлять бронзу и отливать различные нужные вещи. Кстати, я подал ему мысль сделать из тонкой длинной пластинки бронзы пилу. Несколько первых попыток были неудачными, но, наконец, пила получилась вполне пригодной к употреблению. К сожалению, развести зубья пилы, как следует, было нельзя из-за ее хрупкости, но все же такой пилой можно было спилить дерево до полуметра в диаметре, забивая клинья в пропил, о чем раньше, пользуясь каменными топорами, нельзя было и мечтать.

* * *

Как-то раз, когда мы все, вместе с Куньей, которая как раз пришла в гости к Нае, сидели в хижине и разговаривали, меховая занавеска у входа внезапно откинулась, и внутрь просунулась страшная медвежья голова. Я мгновенно вскочил и сорвал со стены копье, Тэкту с другим копьем в руках встал рядом. Женщины с визгом бросились подальше от входа, все, кроме Куньи, которая лишь сделала движение в мою сторону, но осталась на месте.

Медведь просунул голову внутрь, встал на дыбы и… громко расхохотался. Откинув маску из медвежьей головы, перед нами стоял Урхату, очень довольный своей проделкой, и смеялся так заразительно, что постепенно к нему присоединились все остальные.

Урхату подсел к очагу и принялся с аппетитом есть печеную рыбу, которой его наперебой угощали. Он рассказывал новости – о зимней охоте на кабанов на болоте, о том, какая рыба ловится в реке, о том, что у одной из женщин, живущих в Щели, родился сын, о большой буре, которая пронеслась над Каменной Щелью и сломала много деревьев в лесу. Об одном только умолчал он – что эта буря была как раз тогда, когда у него гостил Пижму. Женщины достали даже горшочек меда, чтобы принять гостя послаще.

За едой Урхату рассказал, что в начале зимы выследил в лесу большого медведя, и пригласил на охоту меня и Тэкту.

- Надо молодежи учиться у старых медвежатников, - сказал в заключение Урхату.

- Уоми пойдет! – воскликнул я. Мне сразу представилось красивое ожерелье из медвежьих зубов и когтей – хотя из повести я отлично знал, чем пахнет для меня эта охота, но сюжет, видимо, диктовал свое.

- Тэкту пойдет! – как эхо, откликнулся брат. – Уоми будет добывать медвежьи зубы, а Тэкту – беречь его от медвежьих когтей!

Гунда ласково взглянула на своего первенца, и потрепала густые темные волосы на его голове.

Договорились выйти завтра на рассвете, и Урхату ушел ночевать к Пижму, а мы начали собираться на охоту: подготовили рогатины – длинные копья, теперь уже с бронзовыми наконечниками и поперечиной на расстоянии полуметра от конца, чтобы медведь, посаженный на рогатину, не мог достать охотника, и тяжелые дубовые копья.

Я знал заранее, что по сюжету повести Урхату должен был перед уходом украсть мой кинжал из сумки, но меня это не волновало. Во-первых, копья были ничем не хуже, а во-вторых, если понадобится, я мог в любой момент раздобыть такой же кинжал, достаточно было только пожелать. На всякий случай, после ухода Урхату, я проверил свой мешок – кинжала не было.

* * *

- Уоми, собирайся, - загудел в хижине бас Урхату, едва рассвело.

Мы с Тэкту вскочили, оделись и вышли наружу с оружием. Встав на лыжи, мы втроем гуськом направились в лес.

Через час быстрой ходьбы Урхату обернулся, подал знак, что нужно соблюдать тишину, и показал нам впереди выворотень – дерево, поваленное бурей, под корнями которого на снегу виднелось желтое пятно от дыхания медведя.

Урхату поставил нас с братом у «чела» берлоги, а сам пошел к ее другому концу, чтобы выгнать медведя на нас.

Я, выставив перед собой рогатину, напряженно ждал. Тэкту стоял рядом, сжимая копье. Из-за деревьев послышался шум – Урхату пугал медведя, стуча рогатиной по корням дерева. В берлоге что-то зашевелилось, и внезапно в глубине ее показалась голова зверя. Я ожидал, пока медведь выберется из берлоги и встанет на дыбы, чтобы «принять» его на рогатину, уперев в землю ее тупой конец, но внезапно медведь, попятившись, скрылся в берлоге, и через минуту раздался страшный крик Урхату.

Выхватив из рук Тэкту тяжелое копье, я кинулся в чащу, откуда непрерывно раздавался рев медведя и страшные вопли. Подбежав, я увидел лежащего на спине Урхату, на которого насел медведь и свирепо рвал его когтями. Сломанная, как спичка, рогатина валялась рядом. Я размахнулся и с разбега всадил копье в бок медведя. Зверь рванулся так, что толстое дубовое древко переломилось. Медведь схватился лапами за обломок, словно пытаясь вытащить его из раны, но вдруг стал клониться вперед и всей массой повалился на Урхату. Тут подоспел Тэкту и ткнул медведя рогатиной в спину, но это было уже лишнее – удар копья оказался смертельным. Из раны на боку медведя и из его пасти обильно полилась кровь.

- Пей, Тэкту! – воскликнул я. – Твое копье – твоя добыча!

- Нет, Уоми, пей ты – твой удар! – отозвался брат.

Я не стал спорить, наклонился, смочил ладони в крови и облизал их, за мной то же самое сделал и Тэкту. В это время Урхату громко застонал. Мы ухватили медведя за задние лапы, и попытались оттащить его, но это было нам не под силу. Тогда мы зашли сбоку и с большим трудом перекатили огромную тушу набок, освободив Урхату. Вид его был ужасен – медведь оскальпировал его, содрав всю кожу с волосами с головы и надвинув на лицо. Одежда на груди Урхату была разорвана в клочья, а грудь и живот изодраны медвежьими когтями.

Я бросился на колени, и осторожно, обеими руками, расправил скальп и сдвинул его обратно на голову раненого, а глубокие раны от медвежьих когтей присыпал снегом.

- Языком, языком надо! – прохрипел Урхату.

Тэкту нагнулся и начал лизать раны, расправляя содранную кожу. Я присоединился к нему, и тоже стал лизать соленую человеческую и звериную кровь, ощущая во рту резкий металлический привкус.

* * *

Внезапно за деревьями послышались громкие крики, и к выворотню высыпала целая толпа – впереди бежал Карась, за ним мои дядья, братья моего отца Суэго, а за ними все остальные. Толпа тесно окружила мертвого медведя и раненого Урхату.

- Кто убил? – спросил Карась.

- Уоми, - ответил Тэкту. – Урхату был под медведем.

- Ну, ему-то поделом! – воскликнул Карась.

Поднялся всеобщий гомон – перебивая друг друга, нам за пять минут рассказали обо всем. Тут был и коварный заговор, и колдовство Рефы, и постыдная кража кинжала.

Оказывается, вчера, когда Урхату пришел к Пижму, Гарру еще не спал, и слышал, как старики разговаривали. Урхату рассказал, что подсунул Уоми на нары клочек медвежьей шерсти, заколдованный Рефой, и показал украденный из мешка кинжал, а Пижму, смеясь, спрятал его на своих нарах под шкуры. Утром Гарру проснулся, дождался с закрытыми глазами, пока Пижму вышел из дома, схватил кинжал и побежал к хижине Гунды. По дороге он встретил Кунью и на бегу все ей рассказал. Гунда выслушала их обоих, и они все втроем кинулись поднимать людей. Наспех вооружившись, всей толпой мужчины побежали на лыжах по нашим следам.

Карась достал из-за пазухи кинжал и протянул мне:

- Возьми, Уоми, сам убей его.

Взяв кинжал, я посмотрел на Урхату. Он лежал на спине, глядя на меня мутными от боли и потери крови глазами.

- Убей! – прохрипел Урхату, и закрыл глаза – силы быстро оставляли его.

- Нет, Уоми не станет убивать Урхату, - ответил я. – Уоми с ним породнился, он только что лизал его кровь.

Урхату, открыв глаза, с удивлением посмотрел на врага, который не желал ему мстить.

- Отнесем его в Щель, пусть там помирает! – сказал Карась. – Раны от медвежьих когтей не заживают.

Мужчины тихо совещались, как нести. Карась предложил идти к реке, а там он знает дорогу. Сломав несколько молодых деревьев, наскоро сделали носилки, уложили на них тяжелого Урхату и двинулись в обратный путь.

Шествие с носилками медленно направлялось к поселку, когда воздух прорезал женский вопль:

- Уоми несут!

Женщины, конечно, тоже увязались за мужчинами – бежать по укатанному снегу было легко. Впереди всех неслась Кунья, за ней – Гунда и Ная.

Именно вопль Наи и услышали мужчины с носилками. Остановились, поставили носилки на землю, и начались рассказы. Урхату лежал на носилках без сознания, как мертвый.

Между тем, мы с Тэкту, оставшись у берлоги, занялись добычей медвежьих зубов и когтей. Я своим длинным кинжалом отрезал голову медведя, а Тэкту коротким бронзовым ножом – лапы. Справившись с работой, мы положили голову и лапы в мешки, и побежали догонять остальных. Мы уже почти догнали носилки, на которых несли Урхату, когда раздался крик Наи. Мы помчались на лыжах, обгоняя процессию.

- Мать! – закричал я на бегу.

Мне очень хотелось позвать Кунью, но я не решился. Подбежав ко мне, Гунда обняла меня, повторяя:

- Жив, жив! – и вдруг испугалась: - А где Тэкту?

- Он здесь! – ответил брат, ласково ловя ее руки.

- Оба живы! – радостно кричала Гунда, не зная, на кого ей раньше смотреть, и слезы лились из ее глаз.

А я, обнимая мать, жадно смотрел через ее плечо на Кунью, стоявшую рядом, и ловил ее ответный взгляд, но не мог обнять при всех – боялся, что мы с ней и так слишком сильно уклонились от сюжетной линии повести, и это может плохо кончиться. Так и получилось – нас ожидало ужасное испытание, о котором мы покуда не подозревали.

* * *

На следующий день весь Ку-Пио-Су пировал. Медведя на санях притащили в поселок, а таким количеством мяса можно было накормить и вдвое больше людей. Сняв шкуру и освежевав тушу, медведя порезали на куски, которые обжаривали на палках или пекли на углях. В стороне на кострах в больших горшках топилось медвежье сало.

Когда мясо зажарилось, женщины стали громко кричать:

- Есть, есть, есть!

Все население поселка, несмотря на мороз, стало постепенно собираться вокруг костров и приступило к еде.

Пижму не было. Если, по нездоровью или по другой причине, старший не приходил на общее пиршество, ему все равно посылали лучший кусок – таков обычай. Но к Пижму никто не хотел идти – заговор, а особенно воровство, отвратили от него всех в поселке. Наконец, позвали Кунью, вручили ей кусок мяса и приказали отнести деду. Кунья отказывалась, как могла, но старшие женщины ее уговорили, и она пошла.

Я, ничего не подозревая, сидел со всеми вместе у костра, когда вдруг раздались пронзительные крики, и весь народ бросился к хижине Пижму. Я привстал, пытаясь разобрать, что там произошло, и с ужасом увидел Кунью. Ее, по-видимому, безжизненное тело на руках несли к хижине Гунды, Ная поддерживала ее голову. Я вскочил и бросился туда. Когда я добежал, у хижины толпился народ, и все молчали. Расшвыривая людей руками, как солому, я ворвался в хижину. Посередине ярко горел очаг, на нарах лежала Кунья, а рядом с ней суетились Ная и Гунда.

Подойдя поближе, я замер от ужаса. Кунья лежала на боку с закрытыми глазами, а в спине у нее, пониже левого плеча, торчало короткое копье, пущенное, по-видимому, с невероятной силой – оно пробило девушку насквозь, прорвало шубку у нее на груди, и кремневый окровавленный наконечник выступал из тела на ладонь.

Я кинулся к нарам и первым делом коснулся шеи Куньи – пульс на сонной артерии хоть слабо, но прощупывался. Мать и Ная стояли рядом, не зная, как помочь, беспомощно глядя на меня, и больше никого в доме не было – все ушли на пир, а обратно, когда принесли Кунью, Гунда никого не пустила.

- Разденьте ее! Скорее! – закричал я, выхватывая свой кинжал. Наверное, мой голос был так страшен, что они подчинились немедленно, ничего не спрашивая.

Пока я кинжалом распорол шубку вокруг копья и разрезал белую безрукавку снизу доверху, они уже сняли с Куньи меховые унты и стянули штаны из тонкого меха. Продолжая резать шубу, я лихорадочно соображал: по сюжету, когда Кунья принесла мясо Пижму, он бросил в нее копье, но промахнулся. Однако мы с ней, видимо, настолько изменили сюжет, что события пошли совсем по другому пути. Что же делать? Конечно, Кунью я должен спасти во что бы то ни стало, и спасу – во время Отечественной войны, в госпиталях, я справлялся и с более безнадежными ранениями, но не в острой же стадии, а когда раненым уже была оказана первая помощь, после которой они выжили. А такого тяжелого ранения я вообще никогда не видел, с таким до госпиталя не доживают… Ну, и что с того? Кунья должна жить!

Справившись, наконец, с шубой и безрукавкой, я отбросил обрезки меха в сторону, и опустился на колени перед нарами. Теперь Кунья лежала перед нами совершенно обнаженная, и я мог бы по достоинству оценить красоту ее великолепного тела. К сожалению, сейчас я – врач, и ничего более! Я должен ее спасти!

Копье пробило верх ее левой лопатки и вышло чуть выше левой груди, но, по-видимому, сердце и крупные сосуды не задеты, иначе она бы уже давно была мертва. Как убрать копье? Я боялся уничтожить его целиком, так как это могло привести к сильнейшему кровотечению и мгновенной смерти, ведь крови она и так потеряла очень много. Ладно, придумаю что-нибудь другое. Я сосредоточился и вгляделся в глубь тела девушки.

Так, раздроблена левая лопатка, осколки повредили левое легкое, да и копье прошло через его верхушку. Пневмоторакс плюс гемоторакс, легкое полностью спалось. Сломано несколько ребер, разорваны сосуды и мышцы. Это все пустяки, я исцелял и не такое. Но как убрать копье, не убив ее? Конечно, я могу ее спасти, переместившись на полчаса в прошлое, но вокруг слишком много людей, как бы не вышло чего похуже… И я твердо решил: если иначе спасти Кунью будет невозможно, я верну время на полчаса или час, а потом мы вместе скроемся из этого мира. Куда? Не все ли равно, только бы с ней вдвоем! После этого решения мне стало немного легче.

Пока я раздумывал, а мать и сестра замерли рядом, не зная, что делать, веки Куньи вдруг задрожали, и она открыла свои чудесные глаза.

- Уоми! – прошептала она. – Как хорошо, что я тебя вижу перед смертью! Я так счастлива…

На ее губах пузырилась темная кровь – даже если бы я не видел ничего внутри ее тела, можно быть уверенным в тяжелом повреждении легкого с разрывом плевры. Какую боль она должна была испытывать! В этот страшный момент я даже не сообразил, что могу ее погрузить в сон, и тем облегчить страдания – я совершенно растерялся. Правильно утверждают, что врачи не должны лечить своих близких, а ближе, чем Кунья, у меня никого не было во всех мирах!

- Кунья, не бойся, все будет хорошо! Дабу тебя спасет!

- Уоми, мне хорошо! Ты рядом! Мне не страшно, когда ты рядом! – шептала она, и вдруг подняла правую руку (она лежала не очень-то удобно, на левом боку, так уж ее положили, как пришлось), и погладила меня по щеке – тут только я понял, что из моих глаз текут слезы. – Прости, я причинила тебе горе, ты плачешь…

- Кунья, лежи спокойно, не двигайся, Дабу тебя спасет! – повторял я, лихорадочно соображая, как убрать копье и не убить ее на месте.

- Уоми! – продолжала между тем шептать она, глядя мне в глаза. – Уоми, поцелуй меня напоследок… если только тебе не противно – у меня во рту кровь…

Я наклонился к ней и прижался губами к ее губам. Она попыталась ответить на поцелуй, но сил уже не было, глаза ее стали подергиваться туманом.

- Кунья, Кунья! – отчаянно закричал я. – Не уходи, подожди немного! Я люблю тебя!

Глаза ее снова стали ясными, и она попыталась улыбнуться.

- Как хорошо, что ты мне это сказал! Я тоже люблю тебя, Уоми!

- Потерпи, Кунья, сейчас будет очень больно!

Я, наконец, придумал, как убрать копье! Я начал мысленно сдвигать его вверх, к плечу, делая ткани на его пути проницаемыми, и тотчас восстанавливая их там, откуда копье ушло. Кунья закусила губу, ее зрачки расширились, но она даже не застонала, а только, не отрываясь, глядела на меня. Я и в этот момент не сообразил усыпить ее, просто забыл об этом. А может, просто не мог оторваться от ее глаз?

Медленное, почти незаметное движение копья сквозь тело Куньи продолжалось, вот оно уже вышло за пределы раны, которую нанесло… Кровотечение становилось все слабее, а потом резко прекратилось – рана была заживлена полностью, в том числе и повреждения внутренних органов. Теперь я беспрепятственно провел копье сквозь ставшие проницаемыми, неповрежденные ткани, подхватил его и отложил в сторону.

Так, теперь – как обычно. Осколки кости, инородные тела из легкого – убрать! Левое легкое, плевра, сосуды – восстановить! Пневмоторакс – убрать! Переломы ребер, лопатки – восстановить! Кровь из плевральной полости и дыхательных путей – убрать! Теперь – сколько крови она потеряла? Я ужаснулся – около трех литров! Чем она жила? Только силой своей любви… Кровопотерю компенсировать на пятьдесят процентов! (компенсировать на все сто я не решился, может возникнуть перегрузка сердца и острый отек легких). Ничего, несколько дней усиленного питания, и все восстановится.

Наконец, я оторвался от процесса исцеления и позволил себе взглянуть на Кунью. Она смотрела на меня, не отрывая глаз, а потом осторожно перевернулась на спину и свободно вздохнула. На глазах ее появились слезы. Она протянула руку к моему лицу и ладонью отерла обильно струящиеся по нему пот и слезы. Тогда схлынуло невероятное напряжение, в глазах у меня потемнело, я уронил голову на грудь Куньи, а она вовсе этому не противилась, а, наоборот, прижимала меня к своей груди, счастливо улыбалась и нежно гладила мои волосы. И тут все вокруг меня поплыло, завертелось, и я провалился куда-то…

Когда я пришел в себя, Кунья уже сидела на нарах, она по-прежнему была обнажена, если не считать куска белого меха, наброшенного ей на плечи. Она держала мою голову, все так же прижимая ее к своей обнаженной груди и глядя прямо мне в лицо. Увидев, что я пришел в себя, она счастливо улыбнулась и глубоко, облегченно вздохнула. Гунда и Ная сидели рядом, улыбаясь, и поддерживали нас с обеих сторон.

- Уоми! Ты все-таки вернул меня обратно! – сказала Кунья. – А ведь я уже почти была там, в полях счастливой охоты! Мне казалось, что я смотрю на себя со стороны, летаю под крышей хижины, как птица… Я и тебя видела, как ты вынул из моего тела копье! А потом я вдруг вернулась в свое тело, и стало так хорошо, и совсем не больно!

- Кунья, это не я, это Дабу, - пробормотал я, отстраняясь и глядя на нее. Ее грудь и живот были сплошь покрыты запекшейся кровью.

- Уоми, ты совсем не умеешь врать, - фыркнула Кунья. – Я видела, что это сделал ты. Ты так устал, что лишился чувств. Может, Дабу тебе и помогал, но ты тратил свои силы! Как ты? Не придется теперь уже мне тебя лечить? – и она улыбнулась.

- Нормально, Кунья, уже хорошо! – пробормотал я, вставая на ноги. – Теперь бы нам по большому куску медвежатины, и все будет отлично.

- А знаешь, что я думала, когда умирала?

- Нет. Скажи, Кунья!

- Мне было совсем не страшно, я была счастлива, что ты рядом, но мне было очень обидно, что я не успела стать твоей женой, и уже не успею. А теперь, когда ты меня вернул обратно в этот мир, мне совсем хорошо.

* * *

Мне стало жарко после ее слов – я только сейчас обратил внимание на то, что на мне надета меховая одежда. Естественно, я же пришел в хижину с мороза! Я расстегнул куртку и присел на нары.

- А как люди там, снаружи? – спросил я.

- Они ждут. Они боятся войти, – сказала Гунда. – Я передала им, что ты исцеляешь Кунью силой Дабу, велела молчать и не мешать.

- Ну, я думаю, что пора вознаградить их за терпение! – я протянул Кунье руку, и она хотя и с трудом, но поднялась на ноги. – Мать, дай Кунье что-нибудь надеть на себя, не голой же выходить ей к людям!

Гунда тотчас вытащила из мешка, стоящего у стенки, свою меховую шубку, которая пришлась Кунье как раз впору. Кунья надела шубу, но даже не стала обуваться, и босиком, как была, шагнула за порог, на снег. Люди расступились, глядя на Кунью с суеверным трепетом.

Я вышел следом, обнял ее, и сказал:

- Люди Ку-Пио-Су! Вот Кунья, которую чуть не убил ее дед, Пижму, но Дабу, мой отец, спас ее!

- Дабу, Дабу! – послышались крики в толпе.

- Вы, если хотите, можете даже потрогать Кунью и убедиться, что она не дух, она живая! – и действительно, две-три женщины постарше подошли ближе и потрогали руки и плечи Куньи, а одна из них, ее тетка Ганья, обняла ее и прижала к груди. – А теперь ей надо отдыхать, много есть и спать, и тогда она совсем поправится.

Я увел Кунью обратно в хижину под радостные крики жителей Ку-Пио-Су, где усадил ее на нары, а сам стал рядом на колени и начал растирать ее замерзшие ноги.

- Что ты делаешь, Уоми?! – всполошилась Кунья. – Это я, как твоя жена, должна растирать тебе ноги, а не ты мне!

В ответ я улыбнулся, взял ее маленькую ножку в свои руки и стал целовать на ней пальцы, еще холодные от снега. Несмотря на большую потерю крови, Кунья покраснела так, что, казалось, щеки ее готовы были вспыхнуть, обхватила мою голову руками, распахнула на себе шубку Гунды и опять прижала меня к груди, а сама зарылась лицом в мои волосы. Я не противился, я чувствовал запах запекшейся крови на ее теле, и жалость и любовь к Кунье, которой только что пришлось столько перенести, переполняли меня горячей волной.

Ная звонко смеялась, а Гунда смотрела на нас с мягкой улыбкой. Может быть, она вспоминала Суэго, моего отца? Я не знал его, но, по воспоминаниям настоящего Уоми, которые я унаследовал, он был хорошим, добрым человеком, и очень любил мою мать.

- Что, Уоми? – спросила она. – Так это и есть твоя девушка с Большой Воды?

- Да, мать. Я же говорил тебе, что она хорошая, а ты не верила. Теперь ты видишь, что я был прав?

- Да, теперь вижу. Кунья, живи у нас, пока вы с Уоми не сыграли свадьбу, и не построили себе новую хижину. Когда ты собираешься жениться, сын?

- Как можно скорее! Однако, сейчас зима, и нельзя копать землю, а без этого хижину не построить. Но мы с Дабу что-нибудь придумаем…

- Да. Я тебя понимаю, сын. А что скажет об этом Кунья?

- Я думаю так же, как Уоми!

- Уоми, а как же твой свадебный поход?

- Поход будет. Весной я поведу молодежь Ку-Пио-Су к Большой Воде.

- И оставишь жену дома?

- Нет, она пойдет со мной! Просто наша свадьба будет первой в этом походе…

* * *

Когда радость, охватившая всех после спасения Куньи, немного улеглась, я встал и сказал:

- А теперь – время отдавать долги. Пижму не место в Ку-Пио-Су! – и я сунул за пазуху свой кинжал, а в руку взял окровавленное копье, которым была ранена Кунья.

- Уоми, не убивай его! – робко попросила Кунья. – Все-таки, он мой дед!

- Я не убью, если он будет достаточно разумен! – и я шагнул за порог.

Жители поселка уже вернулись к кострам и продолжили веселый пир, шумно празднуя нашу победу над медведем и чудесное спасение Куньи – ее все в поселке любили.

Я подошел к крайнему костру, у которого сидели Карась, Сойон – лучший охотник Ку-Пио-Су, мужчина средних лет, бородатый и широкоплечий, а также слепой Ходжа и дед Аза, сел рядом с ними и положил на снег копье – снег окрасился в алый цвет. Они все дружно повернулись ко мне, даже Ходжа – на слух. Тогда я встал и поднял копье над головой. Все вокруг замолчали.

- Люди Ку-Пио-Су, - начал я. – Смотрите, это кровь Куньи, моей невесты. Пижму хотел убить ее, и она бы умерла, но Дабу ее спас. Эта кровь – не вода в реке, она не должна литься напрасно! Я – Уоми, сын Дабу, будущий муж Куньи, и у меня есть право мести за свою жену. Пижму, замышлявший вместе с Урхату убить меня, Пижму, укравший мой кинжал, Пижму, который ранил Кунью копьем – больше не старшина охотников. Пусть старики соберутся и выберут нового старшину, который будет защищать людей Ку-Пио-Су, а не убивать их. Я, Уоми, сын Дабу, сказал!

Воцарилось молчание. Люди робко переглядывались, толкали друг друга локтями и бросали на меня испуганные взгляды, но никто не возразил вслух.