Взгляд василиска

Глава 9. Охотники в ночи

Как легко, оказывается, превратиться из уважаемого законопослушного гражданина в убийцу-нелегала, человека, с необыкновенной легкостью нажимающего на спусковой крючок.

«Легко, с легкостью…»

Слишком быстро, слишком просто, слишком жестоко.

«Но ведь это война, — напомнил он себе, наблюдая, как медленно закипает вода в кофейнике. — А на войне… как на войне».

И Реутов вспомнил 11 мая 1958 года, свою первую настоящую войну, в которую вошел на рассвете того воскресного дня офицером мирного времени из вчерашних студентов и с которой, как теперь выяснялось, так никогда и не вернулся. День был солнечный, а после полудня стало и вовсе жарко. Совсем по-летнему. И небо голубое над головой… Но тогда ему было не до погоды. Принципиально важным являлось только то, что все время хотелось пить, а на убийство германского гренадера, которого он зарезал в рукопашной, Реутов даже внимания не обратил. Вспомнил об этом ночью. Вспомнил и пережил минутный приступ тошноты от внезапно всплывшего перед глазами необычайно яркого и богатого на мало аппетитные подробности образа. А сразу затем накатил ужас. И вот что характерно. Корчило его тогда уже не от содеянного — куда там! — а от мысли, что точно так же могло случиться и с ним самим, и, наверняка, случится завтра, потому что война. Однако уже в следующее мгновение Реутов спал. Усталость оказалась сильнее омерзения и страха. А потом… Потом он втянулся, привык… Война…

— Нам повезло три раза подряд, — сказал Вадим, возвращаясь к столу и разливая кофе по чашкам. — Три раза, Поля!

Ему страшно хотелось погладить ее по волосам, обнять, прижать к себе, поцеловать, но делать этого, по-видимому, не стоило.

— Это что-то значит? — Похоже, предел существовал даже у ее способности к адаптации. Усталость, страх, отчаяние, они способны сломать любого, а Полине, на самом деле, всего двадцать три, и она женщина. И значит, теперь одно из двух, или полное разрушение личности, или…

«У нее есть я, — напомнил себе Вадим. — И я этого не допущу».

— Это значит, что теперь против нас начинает играть теория вероятности, — сказал он вслух, усаживаясь напротив. — А статистика, можешь спросить потом у Шварца, сильнее ангелов-хранителей.

— Что же делать? — Кажется, его интонация заставила ее задуматься, и это было хорошо.

— В пятьдесят восьмом… — Сказал Реутов, закуривая. — Нас спасло только то, что мы все время контратаковали. При любой возможности, вопреки всему…

— Но мы даже не знаем, кто они. Кого контратаковать?

— Ошибаешься, — усмехнулся Вадим. — Кое-что мы знаем. И кое-кого…

— Как так? — Удивленно подняла брови Полина, втягиваясь в разговор.

— А так, что майор Кабаров дурак и фанфарон, — сказал Реутов тем голосом, каким когда-то ставил боевую задачу своим бойцам. — И через два часа мы будем знать, где он живет, а это и есть то самое кое-что.

— Адресов и телефонов сотрудников МВД в адресной книге не публикуют, — возразила Полина и тоже потянулась к сигаретам.

— А нам и не надо, — Реутов отпил кофе и вдруг вспомнил про еще один обязательный пункт тех своих наставлений.

«Про батьку Суворова, ребята, взяли и забыли. Совсем. Смелые, которые думали, что их пуля боится, в земле лежат, а наша задача выжить и уложить в землю германца. Компреву? Поэтому думайте, что делаете и не забывайте про осторожность…»

Мудрость эта была заемная, цельнопертая, так сказать, из короткой речи полковника Ракитина, которую тот выдал за полчаса перед тем, как панцергренадеры Ползнера ударили по 8-й бригаде, вставшей на их пути к Алитусу. Но чужая не значит неправильная. И вот об этом-то Вадим теперь и вспомнил. До сих пор они ведь всего лишь импровизировали, по ходу дела реагируя на чужие, зачастую совершенно непонятные им действия. И то, что им так везло, просто чудо. Однако запас чудес невелик, и спонтанность хороша только на театре. Когда-нибудь везение кончится и тогда…

Было шесть часов утра, когда, пройдя по одной из тихих и, по всей видимости, все еще зеленых — было слишком темно, чтобы сказать наверняка — улочек крепко спящего Сестрорецка, Вадим нашел дом номер девять и деликатно нажал на кнопку звонка, укрепленного рядом с калиткой, прорезанной в высоком — почти двухметровом — заборе. Прошло не более минуты, как за деревянным, крытым зеленой краской забором раздались шаги — человек тяжело ступал по посыпанной кирпичной крошкой дорожке — звякнул, откидываясь, запор, и калитка открылась. В желтоватом свете уличного фонаря перед Реутовым возник невысокий, но крепкий мужчина лет пятидесяти с простым лицом и уверенным взглядом умных темных глаз.

— Доброе утро, Иван Фелоретович, — сказал Вадим, выбрасывая недокуренную папиросу. — Извините, что побеспокоил в столь ранний час, но мои обстоятельства…

— Знаю я ваши обстоятельства, — усмехнулся мужчина. — Доброе утро, Вадим Борисович, и перестаньте, пожалуйста, извиняться. Я же вам сказал тогда, я ваш должник.

— Мне просто нужна помощь, — возразил Реутов, поднимая перед собой руки, как если бы хотел остановить собеседника.

Оставалось надеяться, что он не переигрывает, но береженого бог бережет, а смелые…

«Смелые лежат в земле», — напомнил себе Вадим.

— Проходите, Вадим Борисович, — предложил Купцов, отступая и указывая рукой дорогу.

— Спасибо.

Вадим вошел во двор и пошел за Купцовым к дому. Дом у Ивана Фелоретовича был каменный, двухэтажный, но впечатления ни своими размерами, ни тем более, архитектурой, не производил. Обычный дом обычного зажиточного обывателя. А, между тем, Купцов был не просто состоятельным человеком. Судя по тому, что писали в газетах, он должен был быть как минимум миллионщиком. Да и простым обывателем Купцов не был тоже. Глава василеостровских «Иванов»[86] под это определение никак не подходил. Впрочем, доказать, что Купцов и есть тот, кого в криминальной среде Петрова знали под кличкой «Тадой», прокуратура до сих пор так и не смогла. А ведь ему приписывали не только руководство ватагой попрошаек. За Иваном Филаретовичем числились и нехарактерные для «Иванов» марвихеры[87], медвежатники и шниферы[88]. Однако только числились, а слухи, как известно, к делу не подошьешь. Реутову же до сегодняшнего дня, если честно, было глубоко наплевать, чем, на самом деле, занимается или не занимается Иван Фелоретович Купцов.

Пять лет назад, когда Вадим еще занимался частной практикой, Иван Фелоретович пришел к нему на прием со своей молодой женой. Ольге Купцовой было всего тридцать два года и она была диво, как хороша собой, но диагноз, поставленный в Биржевом госпитале, никаких шансов не оставлял. Короткая, полная страданий жизнь или операция, следствием которой будет несколько более длинная жизнь, но уже совсем другого, непохожего на нее сегодняшнюю человека. Вот такая печальная история. Однако Реутов, видевший за свою жизнь немало таких вот диагнозов, более всего похожих на приговоры, от обследования не отказался. И не из-за денег — Купцов вообще-то сулил заплатить любую сумму — а просто потому, что знал цену современной больничной диагностике. Знал и не ошибся. Повторные анализы, сделанные там, где их действительно умели делать, и, главное, могли правильно «прочесть», позволили Вадиму отменить прежний диагноз и поставить новый. Впрочем, от того, что опухоль оказалась не вторичной, а первичной[89], положение Ольги Григорьевны легче не стало. Астроцитому[90] все равно следовало удалять, иначе она убила бы женщину, предварительно измучив болями и медленным разрушением психических функций. Но в том-то и дело, что удаление опухоли задача отнюдь непростая. Особенно если опухоль сидит глубоко в ткани мозга, и следствием операции явится неминуемое разрушение важных отделов Центральной Нервной Системы. Однако Вадиму и тут удалось найти выход из почти безвыходного положения. Томограмма[91], сделанная по просьбе Реутова в лаборатории Нейрохирургической клиники Петровского университета, и его собственные разработки по триангуляции позволили локализовать астроцитому с той степенью точности, которая обеспечила одному из лучших нейрохирургов каганата профессору Оганесяну возможность выполнить сложнейшую операцию без необратимой травматизации мозга. Разумеется, в деле были задействованные лучшие специалисты, но к большинству из них Купцов никогда бы не попал ни за какие деньги. Чтобы знать, к кому обратиться, надо было быть доктором Реутовым. И чтобы уговорить далеких от рутинной практики ученых выполнить какое-то сложное и непринятое еще в медицинской практике обследование, тоже надо было и самому быть частью этой, так сказать, корпорации. И с Герой Оганесяном, для которого Вадим выполнил феноменальную по сложности «штурманскую» работу, буквально шаг за шагом расписав уникальную по технической сложности операцию в трехмерной проекции мозга Ольги Купцовой, нужно было дружить и сотрудничать пятнадцать лет, чтобы тот согласился эту операцию провести. И следует отдать должное, Иван Фелоретович все это понял и оценил по достоинству. Поэтому, когда худшее было уже позади, он и сказал Вадиму, что тот всегда может рассчитывать на взаимную услугу. Всегда и во всем.

На самом деле, кто такой Купцов, Реутов тогда не знал. Да, если бы и знал, ничего бы это не изменило. Ему просто понравилась эта женщина, и глаза Ивана Фелоретовича, которыми тот смотрел на свою жену, понравились тоже. Его вообще эта история по-человечески задела. И вдобавок, задача, возникшая тогда перед Реутовым, оказалась именно тем вызовом профессиональной состоятельности, на который он не мог не ответить. А деньги… Что ж, и деньги оказались совсем не лишними, потому что Реутов как раз собрался тогда покупать квартиру. Но вот воспользоваться предложенной услугой — а Вадим в конце концов все-таки понял с кем дело имеет — он совершенно не предполагал. Однако, как говорится и, вероятно, не зря, человек предполагает, а бог располагает. И оказалось, что в нынешних обстоятельствах брезгливостью следовало пренебречь. На войне, как на войне… И там, как известно, все средства — ну почти все — хороши.

Когда несколько часов назад Реутов сказал Полине, что он знает, как найти Кабарова, он ее не обманывал, хотя уверенность его и основывалась всего лишь на интуиции и логике — вечных спутниках врача и ученого. Прежде всего, за неимением других гипотез, Вадим предположил, что фамилия жандармского майора действительно Кабаров. На самом деле, этот пункт казался наиболее достоверным, тем более что подтверждался двумя независимыми источниками. Свою фамилию майор назвал сам. При том, назвал в ситуации, предполагавшей, что информация эта дальше баржи, на которой он допрашивал Реутова, не уйдет. А во вторых ее назвал тот раненый в живот ротмистр, которому Кабаров поручил следить за «контактами» Полины. Зато следующее предположение являлось уже насквозь умозрительным.

Жандарм произвел на Вадима впечатление молодого, здорового и хорошо подготовленного физически человека. К тому же, Кабаров был парашутистом-спецназовцем, и это наводило на определенные мысли. Дело в том, что примерно полгода назад в Хазарском доме проходили окружные соревнования армейских команд по боевому дзюдо. Однако по старой имперской традиции флот в этих состязаниях не участвовал, но зато участвовали команды военизированных ведомств, относящихся совершенно к другим министерствам: пограничной стражи, жандармерии, пожарной охраны и финансовой гвардии. И значит, в администрации клуба до сих пор должны были храниться личные карточки участников, содержащие отнюдь не секретные, но все же не подлежащие широкой публикации личные сведения. А у Реутова, так уж вышло, имелся собственный ключ от одной из дверей большого здания на Каменном острове, где, собственно, и размещался Хазарский дом.

Поэтому, допив кофе, они с Полиной, прежде всего, поехали на Черную речку, где в старом, уже несколько лет не используемом по назначению гараже профессора Карпова хранились несколько ящиков со старыми бумагами Реутова. В новой квартире просто не нашлось места для огромного количества бумаги, скопившейся у Вадима после написания докторской диссертации и первых его самостоятельных исследований. А Карпову, с которым они даже друзьями, на самом деле, не были, гараж был уже не нужен, так как Георгий Васильевич последние годы серьезно болел и, не имея возможности водить машину, свой «Русобалт» продал. При этом была велика вероятность, что злодеи, устроившие на Реутова охоту, о существовании этого гаража узнать еще не успели.

Тем не менее, на этот раз Вадим действовал крайне осмотрительно и к гаражу приблизился только после получасового наблюдения за местностью, не выявившего, впрочем, ничего подозрительного. Запасной ключ от карповского бокса, как и раньше, был глубоко засунут в узкую щель под крышей с задней стороны построенного из железобетонных плит гаража. Так что доставать его пришлось, глубоко засунув в щель кончик ножа, и это при том, что без лестницы дотянуться до «тайника» мог только очень высокий человек. Идея, хранить тут ключ, принадлежала самому Реутову, который при всей своей замечательной памяти, регулярно забывал ключи и записные книжки в самых неожиданных местах. Поэтому и внутри гаража кроме принадлежащих ему картонных коробок с рукописями, оттисками старых статей и огромными пачками протоколов экспериментов, имелась еще одна ценная вещь, которая, собственно, Вадиму теперь и понадобилась. Это была стандартная железная коробка для инструментов, внутри которой под лотком для всяких мелких вещиц, типа шурупов и гаек, лежали старая его телефонная книжка и связка запасных ключей «от всех на свете замков», к которым имел касательство Вадим. Был тут и тот самый заветный ключ от Хазарского дома, о котором Реутов так кстати вспомнил.

За гаражом, как и предполагалось, никто не следил. И ключи, чего и следовало ожидать, оказались на месте. Так что в три часа ночи, Вадим уже бесшумно проник в здание спортивного клуба. Вскрыл захваченной из гаража фомкой дверь в помещение администрации и два стоявших в нем шкафа с документами, и совершенно не удивился, обнаружив в конце концов во втором из них личную карточку майора из бригады «Вой» Андрея Павловича Кабарова. Дело, таким образом, было сделано. Оставалась самая малость: пойти по указанному адресу и взять жандарма за жабры. Но, к счастью, Реутов искушению тут же помчаться на Староприходскую сторону, где жил Кабаров, не поддался. Майор ведь тоже был не дурак. Мог и сообразить, что Вадим, раз уж знает его настоящую фамилию, может прийти по его душу. И вообще, одно дело отстреливаться, когда приперло — как это делается Реутов вроде бы не забыл — и совсем другое, захватить живьем хорошо подготовленного противника, и не где-нибудь в лесу или, скажем, в полевых укреплениях, а в городской квартире. Такой подготовки Вадим не имел, и поэтому в четыре часа утра позвонил Купцову и, как вскоре выяснилось, хорошо, что позвонил ночью. Ему опять повезло, но у этой импровизации имелась хорошо выполненная «домашняя заготовка».

— Проходите, Вадим Борисович, — предложил Купцов, открывая перед Реутовым дверь в дом. — Попьем чаю, поговорим. Или вы кофе предпочитаете?

— По времени суток, предпочел бы кофе, — Реутов вошел в прихожую и через открытую дверь прошел дальше, в ярко освещенную электрическим светом гостиную.

— Тогда, подождите пару минут, — сказал, входя вслед за ним хозяин. — Прислуги сейчас, как вы понимаете, в доме нет, так что придется мне самому похозяйничать.

— Разумеется, — пожал плечами Реутов и сел в кресло, стоящее сбоку от высокой стеклянной двери на веранду. — Хозяйничайте, Иван Фелоретович. Или, может быть, вам помочь?

— Нет, — отмахнулся Купцов, направляясь к двери, ведущей на кухню. — Что же вы думаете, я и кофе гостю сварить не сумею?

— Я Ольгу Григорьевну, часом, не разбудил? — Спросил Вадим, прислушиваясь, между тем, к смутным шумам внутри дома. Возможно, это была паранойя, но так же, не исключено, что страхи, как тени духов ада, вставшие за его спиной после засады в доме ломщика, были небезосновательны. Теперь могло случиться все, что угодно, но Реутов не желал больше наступать на одни и те же грабли.

— Да, нет, — уже из кухни откликнулся Купцов. — Спит она. Дом-то у нас основательный, стены толстые. Наверху и не слышно ничего.

— Ну и, слава богу, — сказал Реутов, шурша газетой, лежавшей перед ним на журнальном столике. Действовал он при этом одной левой рукой, потому что правой снимал в это время с предохранителя заранее перезаряженный марголин.

— Можете говорить в полный голос, — сам Купцов говорил громко, чтобы его было слышно и в гостиной.

— У вас хороший дом, — марголин лег под газету, а нож спрятался в рукаве куртки. Если что, уронить его в ладонь и кинуть в цель можно было практически мгновенно. А с левой руки Реутов в свое время метал ножи ничуть не хуже, чем с правой.

— Спасибо, Вадим Борисович, — сказал из кухни Купцов, позвякивавший там посудой. — Мне он тоже нравится, хотя некоторые находят, что бедноват.

— Ну это дело вкуса, — Реутов поднялся из кресла и, подойдя к двери на веранду, отдернул штору и посмотрел в залитый предрассветными сумерками сад.

— Вам покрепче? — Спросил Купцов.

— Да, пожалуйста, — попросил Реутов, наблюдая за движением легкой тени, скользнувшей между деревьями. — Всю ночь, знаете ли, на ногах.

Он дождался пока «тень» перебежит полосу света, падавшего из окна верхнего этажа, и скроется за ограждением веранды, удовлетворенно кивнул и вернулся в кресло.

— Еще минута, — сказал Купцов, судя по раздающимся из кухни звукам, сервировавший пока суд да дело чайный столик.

— Да я не тороплюсь, — успокоил его Реутов.

Он перевернул газетный лист, скользнул невидящим взглядом, весь уйдя в слух, по строчкам газетных статей и черно-белым фотографиям, снова перелистнул… Ощущение было такое, что в доме они не одни. Но те люди, которые скрывались пока за закрытыми дверями, появляться в гостиной не спешили. Получалось, что или он все-таки ошибается, или это всего лишь охранники Купцова. Впрочем, как известно, охранники могут не только охранять.

— Ну вот и кофе, — сказал Купцов, появляясь в дверях. Перед собой он толкал маленький столик на колесах, полностью сервированный к раннему завтраку на двоих.

— Спасибо, — улыбнулся Реутов, рассмотрев, что кроме кофейника, сахарницы и чашек, гостеприимный хозяин разместил на чайном столике и большую серебряную конфетницу с бельгийским шоколадом, и вазочку с домашним печеньем, и даже бутылку арманьяка. — Здесь можно курить?

— Курите, — разрешил Купцов. — Я потом проветрю.

— Спасибо, — поблагодарил Реутов, достал из кармана пачку «Беломора», вытряхнул из нее папиросу и, пока хозяин наливал ему кофе, неторопливо закурил.

— Итак, — сказал Купцов, не спрашивая Реутова, разливавший теперь по хрустальным рюмкам арманьяк. — Чем могу быть вам полезен, Вадим Борисович?

— Видите ли, Иван Фелоретович, — осторожно сказал Вадим. — Мне требуется помощь весьма необычного свойства. Не знаю, в ваших ли силах мне помочь, но больше, если честно, мне идти не к кому.

— Говорите, — предложил Купцов и взял со столика свою рюмку.

— Мне нужно поговорить по душам с одним человеком, — объяснил Вадим, тоже беря в руку рюмку. — Я знаю его адрес, но человек этот не простой, и я не уверен, что смогу в одиночку заставить его говорить.

— Понятно, — кивнул головой Купцов и пригубил арманьяк. — Кто он?

— Жандармский майор.

— Вообще-то мы с этими господами никогда не связываемся, — Реутову решительно не нравилось выражение глаз Купцова. И он был совершенно уверен, что с темой разговора это никак не связано. Ивана Фелоретовича тревожило что-то другое, но причина такого его состояния Реутову, разумеется, была неизвестна. — Но вам бы я в помощи все равно не отказал.

— Но все-таки откажите, — закончил за него Реутов, начинавший понимать, что ощущение тревоги посетило его совсем не напрасно.

— Вы правы, — согласился Купцов и вернул рюмку на место.

— Что-то случилось? — Спросил Вадим, тоже возвращая рюмку на столик и освобождая, таким образом, правую руку.

— Случилось, — Купцов наконец посмотрел прямо на Вадима, и выражение его глаз сказало Реутову все остальное, хотя подробностей при таком способе коммуникации узнать было и нельзя. — Видит бог, я вам обязан, Вадим Борисович так, как мало кому в мире. Ольга для меня все, но если меня не станет, кто позаботиться о ней?

— И что это значит? — Спросил Реутов.

— Я не знаю, во что вы, Вадим Борисович, оказались замешаны и, честно говоря, знать не желаю. Я только удивлен, что это случилось именно с вами… Никогда бы не подумал…

— Не тяните, — усмехнулся Вадим, которому, на самом деле, было не до смеха. Растерянный, испытывающий страх Купцов производил странное и страшное впечатление.

— Мне приказали вас найти и захватить, — с видимым напряжением сказал Купцов и отвел взгляд.

— Чего же вы меня кофеем взялись поить?

— Потому что не по-людски это…

— Не по-людски, — повторил за ним Вадим. — А если я сейчас побегу?

— Поздно, — покачал головой Купцов. — В доме трое моих охранников и они вооружены. Вы и до двери-то добраться не успеете.

— Понятно, — кивнул Вадим. — Значит, решили угостить напоследок и сдать.

— Значит, так, — глухо ответил Купцов. — Мне просто некуда деться.

— Звучит убедительно, — Реутов вдруг почувствовал, как уходят страх и напряжение. Голова стала ясной, сердце спокойным, и он знал, что надо делать.

— Иван Фелоретович, — спросил он. — А вы где в войну были?

— Где и все, — удивленно поднял на него взгляд Купцов. — Я же сорок первого года, вот на второй год и призвали.

— А служили где? — Как ни в чем не бывало, продолжил расспросы Реутов.

— Тыловая служба мотострелкового полка, а почему вы спрашиваете?

— Я потому спрашиваю, — ровным голосом объяснил Вадим. — Что я тогда тоже в армии был. Удивлены?

— Признаться, удивлен, — нахмурился Купцов.

Ну что ж, он, наверняка, не стал бы тем, кем стал, если бы не умел чувствовать, чем ветер пахнет.

— Тогда я вас, пожалуй, еще раз удивлю, — усмехнулся Вадим, видя, что его спокойный тон заставляет собеседника нервничать.

— Я, Иван Фелоретович, войсковой старшина в отставке. А служил я в 8-й казачьей бригаде. Черной. Приходилось слышать?

— Старшина? — Ошарашено вскинулся Купцов. — Черной?

— Сиди тихо! — Приказал Реутов, в руке которого уже появился марголин. — И слушай внимательно. Там, — он чуть повел головой в сторону двери на веранду. — Мой напарник с девятимиллиметровым автоматом. Если твои дурни сюда сунутся, пошинкуем в капусту и тебя и твоих телохранителей. А потом я с огромным удовольствием разнесу в дребезги череп Ольги Григорьевны, так что никакой Оганесян ей уже не поможет. Ты меня понял?

— Понял, — тихо ответил Купцов, который, по-видимому, такой разговор понимал очень хорошо. Впрочем, судя по всему, то, что так заговорил с ним «добрый доктор Айболит», которого он совсем уже собрался сдавать какому-то своему пахану — «Ну не полиции же, в самом деле?!» — повергло Ивана Фелоретовича едва ли не в полное изумление. Тем сильнее оказался эффект.

«Психология, однако».

— Ну вот и славно, — снова усмехнулся Реутов, ощущая удивительный подъем, который ему, однако, совсем не понравился.

«Революционный невроз[92]…» — но мысль эта лишь мелькнула на мгновение и исчезла, подавленная требованиями момента.

— Вызовите своих людей и прикажите сложить оружие, — сказал он вслух.

— Решитесь стрелять? — Кажется, Купцов начал уже приходить в себя.

— Даже не сомневайтесь, — предупредил Вадим, все еще надеясь, что возникшую ситуацию можно будет разрешить миром.

— Степа! — Крикнул Купцов, но, по-видимому, Степа слышал их разговор из-за прикрытой двери, ведущей в глубину дома. И не он один.

Вадим уловил движение в глубине кухни, — дверь туда так и осталась открыта, — и в то же мгновение распахнулись еще две двери, та, что вела в прихожую и другая, к которой обернулся Купцов, обращаясь к своему Степану. Коротко ударила автоматная очередь, раздался звон бьющегося оконного стекла, и Реутов вылетел из кресла, стремительно смещаясь с линии огня, и одновременно кидая нож и стреляя из марголина. Все про все заняло считанные мгновения, но большего и не понадобилось. Один из нападавших — «Степа?» — был убит наповал. Второй — с перебитыми автоматной очередью ногами — жутко кричал на пороге гостиной, а третьему нож Реутова по рукоять вошел в правое плечо, так что тот выронил револьвер и теперь с удивлением пялился на свое плечо, вероятно, не до конца еще осознав, что же с ним случилось, и, не успев ощутить боль.

— Поля, сюда! — Крикнул Вадим и, одним прыжком оказавшись около бандита, уже начавшего вытаскивать из раненого плеча нож, подхватил с пола его револьвер и двумя выстрелами добил обоих оставшихся в живых телохранителей Купцова. Сам Иван Фелоретович с ужасом смотрел в это время, на входившую с веранды сквозь оставшуюся без стекла дверь Полину, вооруженную автоматом с глушителем.

— Еще мудаки в доме есть? — Спросил Реутов, оборачиваясь к Купцову, но, одновременно продолжая, следить за всеми тремя дверями.

— Нет, — устало выдохнул Купцов.

— Оружие есть?

— За ремнем, под курткой.

Реутов шагнул к Купцову, сдвинувшемуся на край кресла, задрал домашнюю фланелевую куртку и вытащил из-за ремня старенький потертый «браунинг».

— Как полагаете, Иван Фелоретович, — спросил Вадим, отступая в сторону. — В соседних домах выстрелы слышали.

— Навряд ли, — покачал головой Купцов. — Стены толстые. Разве что звон стекла…

— Ну-ну, — с сомнением в голосе сказал Реутов и, разломив револьвер, вытряхнул из барабана патроны. — Как скажите. Я это к тому, что если они вызовут полицию, то я уйду отсюда не раньше, чем прибью и тебя, и Ольгу. А вот, к стати, и она.

Действительно, за оставшейся открытой дверью в глубине дома раздались быстрые шаги по лестнице и сразу за тем встревоженный голос Ольги Купцовой.

— Иван! — Крикнула Ольга. — У тебя все в порядке?

— Все в порядке, — ответил за Купцова Вадим. — Это я, Реутов. Ваш доктор.

— Вадим Борисович? — Удивленно воскликнула Купцова, входя в гостиную, и только в этот момент увидела, что здесь произошло. — Что это значит?

— Это значит, — спокойно объяснил Реутов, протирая револьвер носовым платком. — Что Иван Фелоретович решил, знаете ли, со мной расплатиться. От всей души, так сказать. Извольте ручку, господин Купцов!

Зажав обмотанный платком ствол французского «Манухина» в руке, Вадим протянул его рукояткой вперед к по-прежнему сидящему в кресле Купцову.

— Пальчики! — Приказал он, видя, что Купцов медлит. — А вы, Ольга Григорьевна, лучше вон на диван присядьте и, бога ради, не делайте резких движений. А то у моей девушки, знаете ли, нервы сейчас на взводе, неровен час, стрельнет…

Как ни странно, его слова сильнее всего подействовали не на Купцову, которая тут же, не заставляя повторять просьбу дважды, прошла к дивану и села, а на ее мужа. Купцов протянул руку и без колебаний сжал в пальцах рукоять револьвера.

— Что-то еще? — Спросил он усталым голосом.

— Ваня? — Тихо спросила Ольга. — Ты…?

— Молчи, — приказал Купцов.

— Поля, — попросил Реутов. — Найди, пожалуйста, на кухне полиэтиленовый пакет. А вы, Иван Фелоретович возьмите бумагу, — он кивнул на блокнот-ежедневник, лежащий на лаковом телефонном столике. — И ручку и возвращайтесь в ваше кресло.

— Так, — сказал Реутов, когда, вооружившись бумагой и цанговым карандашом, Купцов вернулся на свое место. — Пишите! Я, имя, фамилия, отчество, номер общегражданского паспорта…

— Зачем? — Спросил Купцов, поднимая на Реутова взгляд.

— Без вопросов, — приказал Реутов. — Иначе, я начну стрелять по Ольге Григорьевне. Не верите?

— Верю, — Купцов тяжело вздохнул, придвинул к себе блокнот и, наклонившись над ним, начал писать.

— Правильно делаете, что верите, — кивнул Реутов. — Мне свою женщину надо спасать. Написали? Теперь пишите под мою диктовку. «Я ниже подписавшийся являюсь агентом-осведомителем особого отдела жандармерии с 1987 года. Последние два года нахожусь на связи с майором Андреем Павловичем Кабаровым, служащим в аэромобильной бригаде Корпуса Жандармов «Вой». Написали? Подпишитесь.

По-видимому, Купцов уже все понял, но деваться ему было некуда. Он подписался, вырвал страничку из ежедневника и протянул ее Реутову.

— Держите.

— Спасибо, — Реутов спрятал листок в карман, затем вложил револьвер, из которого были убиты двое из телохранителей Купцова, в принесенный Полиной целлофановый пакет и тоже убрал в карман. — Это, как вы понимаете, Иван Фелоретович, мои страховые полисы. Один для властей, другой — для ваших друзей.

— Значит, мы можем договориться?

— Естественно, — кивнул Реутов. — Мы сейчас уйдем, а вы решите проблему с трупами и захватите для меня этого жандарма. Записывайте адрес, — и Вадим продиктовал Купцову адрес, телефон и приметы Кабарова.

— Отлично, — сказал он, убедившись, что Купцов все записал правильно. — Сегодня в полночь за старым казино «Ампир». Знаете, где это?

— Знаю, — ответил Купцов.

К сожалению, в этом пункте приходилось импровизировать, и Реутову, который не мог так сходу вспомнить ни одного подходящего места, пришлось воспользоваться литературной подсказкой. О «руинах» бывшего казино, которое никак не могли снести уже целых три года из-за разногласий между хозяевами земельных участков совсем недавно писали в «Петровских Ведомостях». Между прочим, автор статьи упомянул и о том, что в необитаемом пространстве между пустующим зданием и железнодорожными путями Новгородской линии возникло «слепое» пятно, в котором уже было совершено несколько преступлений.

— В двенадцать, — повторил Реутов. — Связанным и с кляпом во рту. Со всеми документами и табельным оружием. И, разумеется, с сотовым телефоном.

— Хорошо, — кивнул Купцов.

— И последнее, — Реутов смотрел прямо в глаза Ивану Фелоретовичу. — Ольга Григорьевна должна в двенадцать ровно стоять на автобусной остановке около зоопарка. Если она там не появится, я на встречу не приду. Если попробует уйти раньше, чем я вам позвоню, ее убьют. Вы меня поняли?

— Понял.

— Тогда, самое последнее. Кто?

— Оно вам надо? — Хмуро спросил Купцов.

— Хотите сорвать сделку? — Вопросом на вопрос ответил Реутов.

— Митрофан.

— Кто это?

— Смотрящий по Петрову.

— У него есть гражданское имя?

— Немеровский Аркадий Александрович.

— Это который гастрономы Немеровского? — Уточнил Реутов.

— Да, — подтвердил Купцов. — Он самый.

— Прощайте.

— Ты ему веришь? — Спросила Полина, когда они уже выехали из Сестрорецка и мчались по скоростному шоссе в Петров.

— Ты проедешь мимо зоопарка в полночь, — ответил Вадим. — Движение там в это время оживленное, но ты поедешь не на машине, а на автобусе. Посмотришь, выйдешь через две остановки и позвонишь мне. Потом возьмешь извозчика и снова проедешь, но уже в обратную сторону.

— А не очень ты круто? — Осторожно спросила Полина.

— Нет, — покачал головой Вадим. — Я думаю, в самый раз. У нас нет другого выхода.

— Но так нельзя, — возразила Полина, на которую, по-видимому, сильное впечатление произвел вид сломленной, «в дребезги разбитой» Ольги Купцовцовой.

— А как можно? — Спросил Вадим. — Этот Купцов преступник, но когда он пришел ко мне за помощью, я его не спрашивал о том, чем он зарабатывает на жизнь. Я Ольгу не просто с того света вернул, я ее из ада вытащил. А он побоялся ослушаться приказа своего хозяина. И ведь не мог, тать, не знать, что для меня это ничем хорошим не кончится.

— Наверное, ты прав, но все равно… Все это… Не знаю.

— А ты не думай, — предложил Реутов. — Или думай, но смотри с другой стороны.

— Знаешь, — сказал он через несколько секунд, разрушая воцарившееся в машине молчание. — В шестьдесят первом, в сентябре, я был в Кенигсберге. Ну смотреть там тогда было уже не на что. Одни развалины. И мы пошли на могилу Канта. Собственно, кафедральный собор тоже лежал в руинах, но северное крыло, как ни странно, уцелело… И вот стояли мы там, и я вдруг подумал, что уже три года сражаюсь с соплеменниками человека, сказавшего,» Всегда поступай так, чтобы максима твоего поведения могла стать всеобщим законом. Поступай так, как ты бы мог пожелать, чтобы поступали все». Представляешь?

— Это была война, — тихо сказала Полина.

— Война, — согласился Вадим. — А у нас с тобой сейчас что? Мир что ли?

День выдался нервный, впрочем, ничего другого, если честно, Караваев от этих дней и не ожидал. Тут ведь любой салажонок юнкер догадается, что если крутить такого масштаба операцию в такой спешке, то оперативные вопросы запросто сожрут последние нервы. Тем более что, как достоверно знал Илья, за ту сторону тоже не дети играли. Однако не было забот, да купила баба порася. Около полудня позвонил Реутов и озадачил Илью совершенно неожиданным — во всяком случае, из его уст — вопросом.

— Скажи, Марик, — спросил Вадим. — Ты не знаешь, где можно найти двух опытных людей на одну ночь? Ну, ты меня понимаешь, в нашем смысле опытных. Мне одно дело прокрутить надо…

— Какое дело? — Сразу же «взял стойку» Илья.

— Я могу говорить? — Осторожно поинтересовался Реутов.

— Вполне. Я же тебе говорил, по этой линии можешь.

— Я нашел Кабарова.

— Какого Кабарова? — Не понял Илья, голова которого была занята совсем другими делами.

— Ну, того жандарма, который меня допрашивал, — объяснил Вадим. — Майор Кабаров из бригады «Вой».

— Так, — сказал Илья, припомнив детали. — И как же ты его нашел?

— Не важно, — отмахнулся Вадим, явно уходя от ответа. — Мне его в полночь должны доставить в одно место готовым к употреблению.

«Н-да, — покачал мысленно головой Караваев. — Быстро же ты освоился…»

— Ну и зачем он тебе понадобился?

— Как зачем?! — Удивился Реутов. — Он же моя единственная надежда распутать клубок. Баржа исчезла, а по фамилии я только его знаю.

— А что знает он?

— А он знает, кто тот полковник, который там, на барже, всем распоряжался.

— Резонно, — согласился Илья. — Но если ты возьмешь этого майора, полковник поймет, что ты идешь по его следу.

— А я о чем?! — Удивленно воскликнул находящийся в бегах Реутов. — Мне его должны передать в полночь. Ну, скажем, часа два на допрос, значит, за полковником можно будет отправиться еще ночью.

— Есть шанс, — все больше поражаясь, адаптивной способности Реутова, сказал Илья. — Но тем людям ты не доверяешь.

— Да, — сразу же подтвердил его догадку Вадим. — Во-первых, они могут попробовать меня захватить. Я ведь один… А во-вторых, с ними я за полковником уж точно не поеду.

— Хорошо, — ответил Илья, который успел уже все обдумать. — Где назначена встреча?

— На пустыре за казино «Ампир». — С явным облегчением в голосе ответил Реутов. — Знаешь где это?

— Нет, — ответил Илья, мысленно досадуя, что плохо знает город.

— Это на Стрелецкой улице, — начал объяснять Вадим. — Там вся нечетная сторона идет вдоль полосы отчуждения Новгородской железной дороги. Задние дворы обнесены высокими заборами, но между заборами и насыпью идет техническая дорога. Казино — большое зеленое здание в три этажа. Оно закрыто…

— Достаточно, — остановил его Илья. — Встречаемся в десять у памятника Скуратову. Это ведь недалеко оттуда, я правильно понял?

— Да, — подтвердил Вадим. — Опричная идет как раз параллельно Стрелецкой. Опричная, Новослободская, Стрелецкая…

— Ну вот и славно, — снова остановил его Илья. — Я буду там в десять. А пока скажи, ты знаком с Домфроном?

— С кем? — Не понял Реутов.

— С Филиппом Домфроном.

— Нет. А кто это?

— Не важно, потом объясню. Но этот тип тебя ищет.

— Меня много кто ищет, — каким-то усталым голосом ответил Вадим, и тон этот Илье решительно не понравился.

— А кто еще? — Сразу же спросил он.

— Митрофан.

— Кто это?

— Митрофан? — Переспросил Реутов. — Ну как тебе сказать. Я и сам не знал. До сегодняшнего дня. В общем, мне сказали, что это «смотрящий» по Петрову.

— Смотрящий? — Не понял Илья.

— Ну типа, как крестный отец в Испании или Аргентине.

— Вот как, — здесь было над чем подумать. В Петрове появился Домфрон и ищет Реутова. И Митрофан этот тоже ищет Реутова… И что, спрашивается, им всем вдруг понадобилось от Вадима?

«Интересно, они его вместе ищут или по-раздельности?»

— Ладно, до встречи, — сказал он, завершая разговор, но прошло еще, как минимум, минут пять, прежде чем он снова смог заняться насущными делами. Впрочем, возвращаясь к чтению записей ночных переговоров Домфрона, Илья сначала все же позвонил «Сигме» и поручил ему провести рекогносцировку на местности, имея в виду это сраное казино «Ампир», где ему предстояло ночью страховать Реутова.

— Под ноги посмотри, — вежливо предложил Реутов и даже пальцем показал на что следует смотреть.

Долговязый посмотрел — а чего, спрашивается, волноваться, если его прикрывают два напарника? — и сразу же напрягся, увидев, как крошечное рубиновое пятнышко, дрогнув, переместилось на носок его ботинка и медленно поползло вверх по ноге, пока не замерло точно в центре ширинки.

— Ты все понял?

— Да, — хрипло выдохнул Долговязый и инстинктивно сделал шаг назад.

— А вот двигаться не стоит, — остановил его Реутов. — Снайперы ведь могут подумать, что ты не понял.

«Двое на втором этаже казино, один за насыпью, — голос Греча в ушном телефоне звучал отчетливо и, казалось, настолько громко, что его может слышать не только Вадим, но и все прочие, находящиеся в радиусе десяти-пятнадцати метров, тоже слышат его голос. — И еще у них машина на Стрелецкой».

— Хорошо, — кивнул Реутов, видя, как замирают долговязый и его быки. — Теперь, аккуратно роняем оружие на землю и делаем пять шагов назад.

«Звонила Полина, — снова ожила рация. — Купцова с остановки исчезла. Я приказал ей ехать к Опере, мой человек ведет извозчика».

«Черт! — Выругался про себя Реутов, не выпуская, однако, бандитов из поля зрения. — Хорошо еще, что я к Марику обратился…»

С глухим звуком упали на землю два пистолета и автомат, и бандиты Купцова начали медленно пятиться назад.

— Молодцы, — кивнул Реутов. — Теперь, прикажи своим мудакам выйти из казино и прийти сюда, и тому сукину сыну, что сидит за железной дорогой тоже. У тебя пять минут. Время пошло.

— Мне мобилу вытащить надо, — угрюмо сказал долговязый, державший сейчас руки разведенными в стороны, хотя об этом его никто не просил.

— Вынь, — предложил Вадим. — Только медленно и плавно. Ты меня понял?

— Да.

«За Полиной хвост, — сообщил Греч. — Две машины. Но ты не волнуйся, до Оперы еще минут двадцать ехать и все по оживленным улицам».

— Кирпич? — Сказал в трубку долговязый. — Мы влипли. Ты под прицелом. Иди сюда, но оружием не балуй.

— Казино, — напомнил Реутов.

— Сейчас, — огрызнулся долговязый и стал набирать следующий номер.

«Ольга в метро, едет по Московской линии».

— Вася? Оба сюда, но медленно и без резких движений. Нас ведут.

— Сейчас будут, — сообщил он Реутову, выключая телефон и собираясь спрятать его в карман.

— Не торопись, — остановил Реутов. — У тебя еще машина на Стрелецкой. Отправь ее, пожалуйста, на х-й.

— У тебя здесь что, рота что ли? — Удивленно поднял брови долговязый и тут же стал набирать другой номер.

— Отбой! — Сказал он в трубку. — Уезжайте, и побыстрее. Куда хотите!

— А теперь звони хозяину, — приказал Вадим, как только разговор был закончен.

«Машина отъехала, движется в сторону канала».

— Зачем?

— Ты не спрашивай, а звони, давай! — Повысил голос Вадим.

— Это я, — сказал долговязый в трубку через пару секунд. — Нет. Потому что он не один.

«Ольга пересела на Выборгскую линию».

— Сделали нас, — виновато сказал долговязый, а Реутов увидел, как появившаяся над плохо освещенной насыпью тень материализуется в жидком свете уличного фонаря, превращаясь в крепкого широкоплечего парня в рабочем комбинезоне дорожника. — Приказал вам звонить. Сейчас.

— Хозяин на линии, будешь говорить? — Спросил долговязый, и как раз в этот момент без скрипа открылась одна из служебных — «заколоченных» — дверей казино, и на захламленный двор вышли еще двое людей Купцова.

— Нет, — покачал головой Вадим. — Через тебя. Скажи, что я не люблю, когда мне врут, а еще больше не люблю, когда меня держат за дурака.

— Он говорит… Ах, слышали… Он тебя слышит.

— Ольга в метро, едет по Выборгской линии.

— Чего ты хочешь? — Спросил долговязый через мгновение.

— Первое, убери своих хвостов от моей женщины.

— Да, понял, — сказал долговязый и посмотрел на Реутова. — Пара минут.

— Хорошо, — кивнул Вадим. — Ждем. А пока прикажи своим сложить оружие и встать у машины.

— Стволы на землю, — покорно продублировал его приказ долговязый, все время нервно кося глазами на свою ширинку. — Встаньте у машины.

— Я тебя к стати не успел спросить, — сказал Реутов, наблюдая за бандитами. — Товар-то вы привезли или тоже фуфло?

— Привезли, — сразу же ответил долговязый.

— Живой?

— Живой.

— И где он?

— В багажнике.

— Ну тогда, пока суд да дело, прикажи двоим вынуть его и отнести вон туда, к тем ящикам.

— Гера, Стасик! — Похоже, долговязый был сейчас готов на все. — Слышали, что сказано? Быстро!

«Ольга вышла из поезда, идет к эскалатору».

— Ольга Григорьевна решила подняться наверх, — сказал Вадим спокойным голосом. — У вас не больше минуты. В машину я ей сесть не дам.

— Уже! — Выкрикнул долговязый.

— Я жду подтверждения, — усмехнулся Вадим. — И рекомендовал бы ей постоять немного около машины.

— Хорошо, — продублировал долговязый ответ Купцова.

«Пусть откроют капот машины и вырвут кабели», — посоветовал Греч.

— Так, — сказал Реутов вслух, наблюдая за тем, как двое бандитов несут к куче разбитых деревянных ящиков извивающееся связанное тело. — Осветите-ка ему лицо!

Бандиты покорно свернули с маршрута и через несколько шагов оказались в полосе света, показав Вадиму лицо Кабарова.

— Порядок, — кивнул Реутов и снова посмотрел на Долговязого. — А ты прикажи пока кому-нибудь открыть капот машины и вырвать кабели.

«Хвост отстал, но пусть дамочка еще постоит!»

— Селим!

— Один момент!

— Хозяин спрашивает, женщина может ехать?

— Нет пока, — ответил Реутов. — Это еще было только «во-первых», а у нас тут долг образовался.

— Что еще? — Обреченно спросил долговязый.

«Поторопись! — сказал в ухо Греч. — Время!»

— Мой адрес Look622@pochta.rk, запомнил? Надо записать?

— Еще раз, пожалуйста, и по буквам.

— Эл, два раза о, кей, 622, кулич, почта, Русский каганат. — Продиктовал Реутов. — Записал?

— Да.

— Через час я хочу иметь все данные на того человека, о котором мы говорили.

— Он спрашивает, ты уверен, что хочешь с ним связываться?

— Все данные.

— Твое право.

«Карета подана».

Реутов услышал, как за его спиной въезжает на пустырь автомобиль, и кивнул.

— Все, — сказал он вслух. — Теперь все живо в свою машину и полчаса из нее не высовываться и никому не звонить. Ольга может ехать.

Реутов отступил на пару шагов назад и, получив, разрешение Греча, повернулся и побежал к темной «Ладоге», остановившейся около лежащего на земле человека.

— Хвоста вроде нет, — сказал Марик, когда, покрутившись по переулкам Чухонки, «Ладога» пулей вылетела на Радиан — новую скоростную дорогу, пересекавшую старый центр большей частью ниже уровня фундаментов — и понеслась на юго-запад.

— «Вроде» или нет? — Спросил Реутов, догадывавшийся, что Греч говорит сейчас не о них, а о Полине.

— Вроде, — повторил Греч и показал глазами на водителя.

«Значит, не доверяет… Учтем».

— Принято, — кивнул Вадим и, достав телефон, вызвал Полину.

— Ты как? — Спросил он ее, как только она ответила.

— Вроде нормально.

«Да, что вас всех заело на этом «вроде»?!»

— Тогда, действуй по плану «Бэ» и не спорь! — Сказал Реутов, опасаясь, что Полина будет возражать.

Но, кажется, прошедшие сутки многое расставили по своим местам. И он снова был мужчиной, а она женщиной, со всеми вытекающими из этого последствиями.

— Хорошо, — сразу же согласилась Полина. — Не волнуйся, я все сделаю, как договорились.

План «Бэ» был прост и неоднократно описан в детективной литературе, но от этого менее эффективным не стал. Полина находилась сейчас в районе Оперы, где было полно проходных дворов. А в кожаном рюкзачке у нее за спиной имелись куртка-ветровка, парик, очки, и две — разного цвета — матерчатых сумки, так что, войдя во двор с одной улицы брюнеткой в светлом плащике, она должна была выйти на другую улицу блондинкой в ветровке с простой сумкой на плече. После этого, не мешкая, следовало взять извозчика до Китай-города, где в одной из ночлежек еще днем был снят номер — регистрации в таких заведениях не делали — чтобы еще через полчаса выйти оттуда черным ходом в своем подлинном облике, сесть в припаркованный неподалеку «Дончак» и ехать «домой».

— Отзванивайся каждый час, — не столько попросил, сколько приказал Реутов. — И будь внимательна. Доберешься до «точки» и жди меня.

— А ты резкий, — хмыкнул Греч, когда Реутов закончил разговор.

— Станешь тут резким, — усмехнулся в ответ Вадим, понимая, впрочем, что Марик прав. — При такой-то жизни.

— Приехали, — сообщил водитель, не оборачиваясь.

Машина вывернула со скоростной трассы и, проехав немного по пустынной в этот час улице, въехала под опоры нового моста через Неву.

— Спасибо, — сказал Греч водителю, открывая дверцу и выбираясь наружу. — Подожди, мы только груз заберем, и езжай себе.

Вадим тоже вылез из машины, потянулся и подошел к распахнутому уже Гречем багажнику.

— Дай мне, — сказал он, отодвигая Марика в сторону и наклоняясь над притихшим жандармом.

— Как скажешь, — Греч отошел в сторону, а Реутов рывком достал из багажника крепко связанного Кабарова и взвалил на плечо.

— Куда? — Спросил он Греча.

— Погоди, — Греч захлопнул багажник и дважды стукнул по нему ладонью.

Водитель понял, что называется, с полуслова и, не заставляя просить дважды, тут же отъехал. Еще несколько секунд, и габаритные огни «Ладоги» скрылись за поворотом.

— Вот теперь можно, — кивнул Греч и первым пошел вперед, показывая дорогу.

Впрочем, далеко идти не пришлось. И, слава богу, поскольку Кабаров оказался тяжеловат даже для Реутова, так что и те полсотни шагов, что пришлось пройти с тушкой майора на плече, достались отнюдь не просто. А машина Марика — стального цвета «Майбах-Мистраль» — была припаркована на противоположной стороне широкого мостового перехода, в глухой тени за бетонным фундаментом первой опоры.

— Давай его в багажник, — бросил Греч, открывая машину, и тут же остановился и с озабоченным видом сунул руку в карман.

— Слушаю, — сказал он, включая свой телефон, который, видимо, был поставлен на вибрацию. — Да. Нет. Принял.

— Что-то случилось? — Спросил Реутов, укладывая Кабарова в багажник и захлопывая крышку. Голос и выражение лица Греча ему решительно не понравились.

— Не знаю, — ответил Марик, начиная набирать какой-то телефон. — Подожди, Вадик, я сейчас.

— Доброй ночи, — сказал Греч в трубку. — Не надо подробностей. Вы где?

Реутов огляделся, но под мостом они по-прежнему были одни.

— А зачем вы туда поперлись? — Холодно спросил Греч.

«Крут, — Реутов достал папиросы и, пока суд да дело, закурил. — Но, с другой стороны, что я о нем знаю?»

— Нет, — сказал Греч в трубку. — Да. Напрасно! Я же предупреждал, что это может плохо кончиться. Для вас плохо. Впрочем, чего теперь! Заприте дверь и сидите, как мышь. Окна есть? Нет? Хорошо. Ее тоже заприте и никому кроме меня не звоните! Отбой.

— Еще минута, — бросил Греч, набирая следующий номер.

— Да хоть две, — пожал плечами Вадим и, кое-что вспомнив, открыл дверцу «Майбаха» и заглянул в салон, разыскивая глазами оставленную тут с вечера сумку.

— Твою мать! — Выругался Марик, которому никто так и не ответил.

— Выпить хочешь? — Спросил Реутов, доставая сумку и извлекая из нее фляжку с коньяком.

— Пей, — коротко бросил Греч, не отрываясь от телефона.

— Это я, — сказал он вдруг. — Да. Как там у вас?

— И на что это похоже? — Спросил Марик своего собеседника через несколько секунд. — А сам ты, как считаешь?

— Спасибо. Продолжай наблюдение. До связи.

— Что у тебя там? — Спросил он, пряча телефон в карман и поворачиваясь к Реутову.

— Армянский коньяк, — ответил Вадим и протянул Гречу фляжку. — Что-то случилось?

— Дай подумать, — лицо Марика было совершенно спокойно, но по ощущениям Реутова спокойным Греч только выглядел.

— Вадик, — сказал Греч через минуту, возвращая фляжку, которую, сделав пару аккуратных глотков, так и держал все это время в руке. — Коротко. У меня тут проблема возникла еще до того, как мы встретились. У меня, видишь ли, есть женщина, а у нее бывший муж. Из тех же кругов, что и твой Митрофан. Коллизию понимаешь?

— Да, — коротко кивнул Вадим. — Это тот Домфрон, о котором ты меня спрашивал?

— Быстро ты… — Усмехнулся Греч, закуривая. — Впрочем, ты и всегда… Проехали. Я сел ему на хвост, а он ответил, и, похоже, серьезно. А у меня сейчас, как назло, никого под рукой нет.

Он мог не продолжать, Реутов его и так хорошо понял. У Марика Греча случился форс-мажор, а ресурсы ушли на помощь Вадиму. Да, если бы даже и не ушли, или ушли, но не к нему…

— Я в твоем распоряжении.

— Спасибо, Вадик, но там, вполне возможно, придется стрелять.

— Я сказал.

— Тогда, поехали, — и, ничего больше не добавив, Греч полез за руль «Майбаха».

— Оставайся здесь, — сказал Илья Реутову, когда они оказались в узком переулке между двумя старыми университетскими корпусами. — Держи выход, — кивнул он на оббитую железом дверь с кодовым замком метрах в ста от них на противоположной стороне довольно просторной площади. — И… Ну сам понимаешь, сейчас, хоть и ночь, но это университет. Тут и сторожа, наверное, есть, и полицию запросто вызвать могут.

— Да знаю я, — кивнул Реутов, едва видимый в заполнявшей щель между двумя брандмауэрами полумгле.

— И за спиной следи, — напомнил Илья. — Неровен час, сзади могут подойти.

— А я вон на пожарную лестницу влезу, — указал рукой вперед и вверх Вадим. — Хрен, кто меня там заметит.

— Хорошая идея, — согласился Караваев, сетуя на себя за то, что сам железную лестницу, повешенную всего в нескольких метрах от выхода из переулка, не заметил. — Надеюсь, что инфракрасной оптики у них нет.

— А уж как я надеюсь, — усмехнулся в ответ Вадим и, достав из сумки «Чекан», снял с предохранителя, а саму сумку перекинул за спину, чтобы не мешала. — Иди!

— До встречи, — бросил Караваев и, развернувшись, побежал прочь.

Ту дверь, что «держал» Реутов, Илья решил оставить на самый крайний случай. Все-таки отсюда было слишком далеко до выхода с территории университета, а он еще надеялся вывести Климова без стрельбы и погони. Но и без присмотра дверь эту оставлять не хотелось, поэтому и привел сюда Вадима, а сам бегом бросился через сложный лабиринт старинного кампуса[93] к главному входу в лабораторию, откуда сразу можно было выйти на Свевскую перспективу. Однако все это станет актуально только в том случае, если люди Домфрона до Мыша еще не добрались. Если же они добрались до лаборатории, то, судя по всему, о черном ходе или не знали, или просто не подумали второпях. И тогда, черный ход автоматически превращался в весьма ценный резерв.

Через десять минут Караваев был на центральной аллее кампуса, куда выходил парадный фасад лаборатории прикладной математики. Но, к сожалению, из двух вариантов развития событий на его долю выпал худший. Чистильщики уже были на месте, и Илья даже не знал, как давно они сюда прибыли. Однако и из этого ничего еще не следовало, потому что ничего пока не кончилось.

Он отошел в тень здания, стоявшего чуть в стороне от лаборатории и, держа в поле зрения открытые въездные ворота, за которыми прогуливались две невнятные личности в штатском, и машину — здоровенный черный «Коч», стоявший прямо у лестницы, ведущей в лабораторию, набрал номер Климова.

— Они взламывают дверь! — Даже не дослушав приветствия, заорал Мышь.

— Возьмите себя в руки! — Приказал Илья. — Я вас вытащу, но вы должны мне помочь.

— Они…

— Молчать!

— Но они…

— Жить хочешь? — Холодно спросил Илья.

— Да, — неожиданно успокоился Климов. — Что я должен делать?

— Вынь жесткий диск с информацией и иди к черному ходу.

— А если они…?

— Запри за собой дверь, сломай ключ в замке, и иди к черному ходу, но на улицу без моего приказа не выходи. Если что, звони. Вперед.

Дав отбой, Илья побежал обратно, на ходу вызывая по телефону пожарную охрану. Звонить в полицию он не стал, так как предполагал, что у Домфрона там все может быть схвачено, но вот то, что сюда приедут пожарники, боевики Князя могли и не учесть. А зря, в каганате пожарники выезжают в общественно значимые места только в сопровождении полиции, причем не районной, а городского подчинения.

— Але! Пожарная? — Закричал Илья в трубку «срывающимся от волнения» голосом. — Горим!

— Успокойтесь, — попросил его приятный женский голос. — Скажите, где вы находитесь, и мы вам обязательно поможем.

— В университете, — выдохнул Караваев, прибавляя скорость.

— В каком университете? — Терпеливо уточнила дежурная.

— В Петровском! Мы горим, вы, разве, не понимаете?!

— Понимаю, — успокоила его женщина. — И мы вам обязательно поможем, но вы пока не сказали, что горит.

— Лаборатория моя горит!

— А как называется ваша лаборатория? — Спросила женщина, но Караваеву уже было не до нее, потому что он услышал выстрелы.

— Прикладная математика, — крикнул он. — Ради бога!

Дал отбой и прислушался. Впереди снова раздался выстрел, и тут же задрожал в руке телефон.

— Да? — Уже тихим голосом сказал Илья, умеривший бег и теперь осторожно подбиравшийся к месту перестрелки.

— Это я, — сказал Климов и добавил потрясенно: — Там стреляют.

— Слышу, — вполне двусмысленно ответил Илья. — А как дверь в лабораторию?

— Не знаю, я все двери по дороге позакрывал. А теперь я тут, а на «Блюдце» стреляют.

Кажется, Климов совсем уже собрался впасть в истерику.

— На каком «Блюдце»? — переспросил Илья.

— Ну мы так площадь, которая…

— Понял, — остановил его Караваев. — Жди.

Он наконец добрался до этого самого «Блюдца», но не в том месте, где оставил Реутова, а несколько сбоку, с другой стороны здания, образовывавшего одной из своих стен щель, где должен был прятаться Вадим. Однако, выглянув из-за угла, Караваев сразу же понял, что снова опоздал. Впрочем нынешнее его опоздание имело совсем другой, отличный от первого, характер. Судя по тому, что увидел Илья, Вадим решил возникшую здесь проблему самым кардинальным образом. У оббитых железом дверей неподвижно лежал человек, вооруженный помповым ружьем с укороченными стволом и прикладом, не оставлявшими места для сомнений в отношении профессиональной принадлежности своего хозяина. А метрах в десяти от него виднелся еще один гражданин, который, вероятно, попытался от Реутова отстреливаться. Однако безуспешно, потому что лежал он, уткнувшись лицом в брусчатку старинной мостовой, далеко выкинув вперед руку с зажатым в ней пистолетом, и тоже не двигался.

— Это я, — сказал Илья, как только Реутов откликнулся на его вызов.

— А это я, — тихо ответил Вадим.

— Ты…?

— У меня тут гости образовались, целых трое.

— Двоих вижу, — сразу же сказал Илья.

— А третий здесь, в переулке. Я на него спрыгнул.

— Больше никого?

— Пока нет, — ответил Вадим.

— Тогда, прикрывай дверь, я выпускаю своего человека.

Илья дал отбой и сразу же позвонил Климову.

— Выходи, — приказал он. — И сразу же беги в переулок напротив. Только дверь за собой закрой.

— Я… — Сказал Климов. — Да. Сейчас. Да, я уже…

— Ну и ночка, — выдохнул Реутов, когда, пропетляв с четверть часа по лабиринту старого кампуса, который он, слава богу, знал лучше собственной квартиры, они задами вышли на улицу Эйлера[94] и разместились в «Мистрале» Греча.

— Да, уж, — с трудом переводя дух, откликнулся, заводивший машину Марик. — Почитай с войны так не бегал.

«Майбах» тронулся, и Реутов посмотрел наконец на часы. Было всего лишь без четверти два, а по ощущениям выходило, будто всю ночь из боя не выходили.

— Куда теперь? — Спросил он, имея в виду непроясненность ситуации со все еще лежащим в багажнике майором Кабаровым и новым персонажем истории, худым сутулым парнем лет двадцати пяти, трясущимся сейчас от пережитых в кампусе треволнений на заднем сидении машины.

— Дай подумать. — Греч дышал по-прежнему тяжело, но машину вел уверенно.

— Позвони пока девушке, — сказал он через минуту.

«И то верно, — сообразил вдруг Вадим. — Она же, наверное, добралась уже до гостиницы».

— Привет, — сказал он в трубку, когда услышал голос Полины. — Ты как?

— У меня все в порядке, — говорила она напряженно, но при всем при том голос ее звучал вполне убедительно.

— Ты где? — Приняв во внимание намек Греча, по имени Реутов ее называть не стал.

— Уже в машине. Через полчаса буду дома.

— Молодец, — похвалил Вадим. — И… Ну, в общем, извини, что так вышло.

— Дурак, — коротко ответила Полина. — Еще раз извинишься, уйду к другому.

— Не надо, — сказал Реутов, пытаясь понять, чем он умудрился ее обидеть.

— Как скажешь. — А сейчас он был уверен, что она улыбается.

«Хрен их поймешь», — мысленно покачал головой Вадим.

— Доберешься до дома, отзвонись, — сказал он вслух.

— Слушаюсь и повинуюсь.

— Мне не до шуток.

— Мне тоже. Пока!

— Пока.

— Климов, — сказал Греч, когда Реутов отключил телефон. — Ты там как? Язык себе не прикусил?

— Н… нет, — раздалось с заднего сидения. — В… вроде, нет.

— Ну и ладно, — закрыл тему Марк. — Что ты делал в лаборатории?

— Я…

— Только правду! — Жестко приказал Греч. — От этого теперь зависит, жить тебе или нет.

— Я…

— Ну!

— Я в сеть «Палаццо» вошел.

— В какую сеть? — Греч явно не понимал, о чем идет разговор.

— Во внутреннюю, — объяснил, почти перестав стучать зубами, Климов. — У них там есть закрытый контур…

— А разве можно зайти в автономную сеть? — Удивился Марк.

Реутов тоже удивился. Как ни мало он знал о вычислительных сетях, все же такие вещи казались ему очевидными.

— А они ее «распечатали», — охотно объяснил Климов. — Они же еще вчера договорились, что им будут какие-то данные сбрасывать, и время указали. Вот я с потоком данных и…

— Тебя кто-то об этом просил? — Вкрадчиво спросил Греч.

— Нет, но…

— А они тебя тут же сцапали. — Холодно сказал Греч. — И если бы только тебя…

— Но я же не знал! — Начал оправдываться Климов. — Я только…

— Ты только провалил все дело, — жестко остановил его Греч. — Теперь ты или труп или до конца жизни будешь бегать.

— Ой! — Кажется, до Климова начало доходить.

— Ладно, — устало выдохнул Греч, не реагируя на невнятные всхлипы, доносившиеся с заднего сидения. — Проехали. Ты что-то добыл?

— Не знаю, — сквозь всхлипы простонал Климов. — Там всего и было, что полторы минуты…

— Значит, и здесь пролет.

— Нет, — возразил «ломщик», а Реутов уже догадался, кого они с Гречем вытаскивали из университета. — Информация шла… У меня там такая программа… Она все подряд гребет…

— Ну и что она могла за полторы минуты выгрести?

— Теоретически, очень много.

— Диск ты взял?

— Да.

— Ладно, потом посмотришь. Может быть, хоть не зря… — Сказал Греч и снова замолчал.

Дергать его Вадим не хотел, хотя и понимал, что время уходит. Но, с другой стороны, Греч ведь и сам это знал.

Однако долго ехать не пришлось. Минут через пятнадцать, как раз сразу после того, как Реутову позвонила Полина, доложившаяся, что уже добралась до квартиры, Греч неожиданно свернул в узкий переулок, немного проехал вперед и снова свернул направо, где за слабо освещенной подворотней оказался крошечный дворик, в котором массивный «Майбах» не смог бы даже развернуться.

— Приехали, — Марик заглушил мотор и вылез из машины.

Вадим тоже выбрался наружу и огляделся. С двух сторон треугольный дворик был замкнут глухими стенами брандмауэров, так что окна имелись только в стене дома, у двери в который они остановились. Однако на первом этаже здесь было лишь одно, закрытое фанерным листом окно, а из темных окон второго и третьего этажей увидеть можно было только часть крыши машины, да и то с самого верха, для чего, правда, пришлось бы по пояс высовываться наружу.

— Бери нашего приятеля и пошли, — сказал Греч, открывая багажник.

Помощи он, однако, не предложил.

«Похоже, выдохся, — понял Реутов, склоняясь над сразу же затрепыхавшимся и замычавшим майором. — Оно и понятно. Пятьдесят три… или больше?»

Он выдернул Кабарова из багажника, взвалил на плечо, увидел обалдевшего при виде его действий Климова, усмехнулся снисходительно, и хотел было уже войти на лестницу, когда сообразил, о чем, собственно — но, главное, как! — он сейчас подумал.

«Вот черт!» — Получалось, что о Грече, который был ему если и не ровесником, то, в любом случае, вряд ли много старше, он подумал, как о старике.

«А я, тогда, кто?»

Но ответа на этот вопрос у Вадима по-прежнему не было.

«Монстр, — подумал он с некоторой оторопью. — Монстр и есть!» — и шагнул на лестницу.

Как оказалось, у Греча здесь была «конспиративная» квартира. Две комнаты, кухня, ванная и уборная имели совершенно не жилой вид. Обстановка была старая, как в трущобах каких-нибудь. А убирались здесь в последний раз хорошо, если меньше года назад. Везде, на полу и на «мебели», толстым слоем лежала пыль, валялись какие-то грязные тряпки и обрывки старых пожелтевших газет, и отчетливо пахло мышами и плесенью.

— Н-да, — сказал Реутов оглядываясь. — Давненько я…

— Не брюзжи, — отрезал Греч и подошел к оторопело оглядывавшему дом «ломщику».

— А вот тебе, парень, — сказал он, глядя тому прямо в глаза. — Придется здесь пару дней пожить.

— Здесь?! — С ужасом переспросил Климов.

— Или сразу на кладбище, — равнодушно пожал плечами Марик и, открыв принесенную с собой сумку, стал в ней что-то искать. — Да, не стой, как болван. Сними пиджак и закатай рукав!

— Зачем? — Явно «поплыл» Климов.

— Затем, — Греч нашел наконец то, что искал, и снова повернулся к «ломщику». — Ну!

Реутов, между тем, свалил свою ношу на то, что могло когда-то называться софой, и теперь, закурив папиросу, молча наблюдал за развитием событий. Дожатый до упора Климов послушно снял пиджак и начал было закатывать рукав рубашки, но тут сообразил наконец, что делает Греч, и остановился.

— Что это? — С подозрением и даже, пожалуй, ужасом спросил он, кивая на ампулу, из которой Марик тянул шприцем какую-то прозрачную жидкость.

— Не бойся, герой, — хмыкнул Греч, не отвлекаясь от своего занятия. — Убить я тебя мог бы и более простым способом. Это снотворное. Сильное.

— А зачем? — Спросил Климов, отступая назад.

— Затем, — объяснил Греч, кидая, пустую ампулу обратно в сумку и оборачиваясь к собеседнику. — Во-первых, стресс снимет. Поспишь часов десять, и как рукой… А во-вторых, мне сейчас лишние уши здесь ни к чему. Так что, выбирай. Спать будешь, или сразу шею свернуть?

— Буду спать, — поспешно ответил Климов и с готовностью протянул у руку.

— И правильно, — кивнул Марик, захватывая руку Климова. — От сна никто еще не умирал.

— Доктор, — оглянулся он на Реутова. — Будьте любезны, наложите пациенту жгут.

Реутов подошел ближе, заглянул в сумку и, найдя там резиновый жгут, принялся за дело. Через минуту все было кончено, и слегка обалдевший Климов сел на стул и закурил.

— Вот это верно, — кивнул Греч. — Как раз минут через пять лекарство начнет действовать, а в кровати курить не стоит, а то можно и пожар устроить. А где кстати диск?

— Вот, — Климов с готовностью достал диск из кармана пиджака и протянул Гречу.

— Я его пока у себя подержу, — усмехнулся тот, забирая у «ломщика» кусок железа. — Целее будет.

— Клиент живой? — Обернулся Марк к Реутову и кивнул на притихшего Кабарова.

— Вполне, — ответил Реутов, ища взглядом что-нибудь, что могло бы заменить пепельницу.

— Ну и славно, — Греч открыл рассохшийся платяной шкаф с почти уже ничего не отражающим зеркалом и, достав оттуда грязную щербатую чашку, протянул Вадиму. — Держи! Вполне себе пепельница.

— Спасибо! — Реутов бросил докуренную почти до гильзы папиросу в чашку и тут же достал новую. — А выпивки у тебя здесь случайно нет?

— Случайно есть, — усмехнулся Греч. — Это же квартира «на всякий крайний случай».

— А случай вот он и представился, — после короткой паузы, добавил Марк несколько другим тоном. — Ладно, что сделано, то сделано. Посмотри на кухне, там должна быть картонная коробка.

Реутов кивнул и пошел искать кухню, а Марик сразу же взялся за телефон. Голос Греча был едва слышен — тот говорил тихо, да и стены в доме оказались, что надо — но все-таки Вадим разобрал, что за то время, пока он искал кухню и распечатывал заклеенную скотчем большую картонную коробку, Марик успел коротко и невнятно пообщаться с двумя или тремя собеседниками. О чем шел разговор, Реутов, разумеется, не знал, но ощущение было такое, что ни о чем хорошем. Впрочем, это были дела Греча, а у Вадима и своих забот хватало, и, не заморочиваясь лишним, он вплотную занялся коробкой, в которой были аккуратно сложены припасы на «черный день»: банки с консервами, пакеты с крекерами, плитки шоколада, банка растворимого кофе, сахар в пакетиках, блок сигарет и даже пара бутылок крымского бренди. Имелись тут, как ни странно, и маленький электрический чайник, и две стопки разовых стаканчиков, картонных — для кофе, и пластиковых для воды, но ее было запасено, почему-то, всего три бутылки.

«Предусмотрительный, — усмехнулся Вадим. — Но воды мог бы и больше купить».

Он взял одну из двухлитровых бутылок, свинтил крышечку, наполнил чайник и, найдя розетку, включил в сеть. Есть Реутов пока не хотел, но чувствовал, что кофе сейчас лишним никак не будет.

— Хочешь кофе? — Крикнул он через всю квартиру, услышав, что в разговорах Греча образовалась пауза.

— Давай! — Сразу же откликнулся Марик. — Мне две ложки и пакетик сахара.

— Сейчас принесу! — Реутов споро распечатал пачку картонных стаканов, нашел в ящике пакет с пластиковыми ложками и быстро приготовил две порции кофе. Потом засунул в один карман куртки бутылку с бренди, а во второй — пару пустых стаканов, залил кофе кипятком — как раз и чайник поспел — размешал, и, подхватив два быстро набирающих температуру стакана, пошел обратно.

В комнате за время его отсутствия произошли некоторые изменения. Во-первых, исчез «ломщик» («Спекся голубь, — небрежно бросил занятый своей сумкой Греч. — Теперь сутки будет спать, как дитя малое»), а, во-вторых, рукав рубашки на правой руке Кабарова был распорот до плеча, и резиновый жгут уже был на месте.

— А это для чего? — Спросил озадаченный Реутов.

— А ты его что, пытать собирался? — Спросил Греч, набирая в шприц какую-то желтоватую жидкость.

— У тебя есть сыворотка правды? — Начиная понимать, что к чему, вопросом на вопрос ответил удивленный Вадим.

— Ну если у тебя есть автомат, почему бы и у меня чему-нибудь не заваляться? — Марк пожал плечами и, подойдя к майору, очень ловко («Ну прямо фельдшер квалифицированный!») ввел иглу во вздувшуюся вену.

— Что это? — Спросил Вадим, подходя ближе. — Пентотал? Амитал?

— Каллокаин[95], - коротко бросил Греч, выдирая иглу и поворачиваясь к Реутову. — Ну что ж, минут через пять клиент будет готов к вдумчивому употреблению, а пока выпьем что ли с устатку?

Глава 10. Невыносимая сложность бытия

Что уж там это было такое — каллокаин, Реутов, разумеется, не знал. И даже спрашивать не стал. Греч, судя по всему, в таких делах разбирался куда лучше, а Вадиму и знать, если честно, не хотелось. Однако как он и ожидал, зелье это тоже было той еще панацеей. Вернее, так. Не панацея, потому что не лекарство. Но и не волшебная палочка. Не золотой ключик от дверки, за которой сложены все секреты жандармского майора. Где-то так.

Разумеется, Кабаров заговорил. И не просто заговорил — «запел». Его буквально несло, так что, казалось бы, всех дел — слушать страдающего словесным поносом Кабарова, да вопросы, наводящие время от времени задавать. Но это только казалось. Чудес на свете не бывает, и вытянуть из майора требуемую информацию оказалось совсем не просто. Вообще, как выяснилось, допрос с применением химии — это искусство, которым Греч, возможно, и владел, но и жандарм был тот еще фрукт. Он ведь догадывался, что ему могли впрыснуть. Был к этому готов и как мог действию зелья сопротивлялся. Он даже стихи им читать пробовал, и цитировал устав караульной службы, вызубренный наизусть, надо полагать, еще в кадетской юности. Так что, за два часа допроса всего и узнали, что имя полковника и его примерный адрес. Тоже не мало, потому что об остальном в их положении следовало забыть. Ни времени, ни возможности, сделать все, если и не по правилам, то хотя бы по уму, у них просто не оставалось. Другое дело, что наблюдение за допросом навело Реутова на мысли о самом себе. Ему ведь тоже что-то такое кололи. Знать бы еще, о чем при этом спрашивали! Но тайна сия так пока тайной и оставалась. Разве что полковник…

— Половина пятого, — задумчиво сказал Греч, опрокинув в рот очередную порцию «Карши». — В принципе, не поздно еще…

— Я за, — сразу же согласился Реутов, гася в импровизированной пепельнице очередную папиросу.

— Не люблю я импровизаций, — Марик посмотрел на пустой стаканчик, потом на бутылку и покачал головой. — Эк, мы с тобой, друже…

— Что тебя беспокоит? — спросил Вадим.

— Не люблю, когда меня заставляют торопиться, — объяснил Греч. — Но с другой стороны, и выхода другого не вижу. У меня, как ты, вероятно, догадываешься, форс мажор образовался. Придется сегодня пожар гасить… Но и полковника твоего так просто отпускать не хочется. Он ведь как только про Кабарова узнает, сразу же на «казарменное положение» перейдет.

— Рискнем? — Предложил Вадим, которому и самому не слишком хотелось спешить. Поспешишь, людей насмешишь, не так ли?

«Так, — кивнул он мысленно головой. — Да, не так, потому что как бы этот «смех» нам кровью не вышел».

Но и он, на самом деле, все прекрасно понимал: если не сейчас, то, возможно, уже никогда. Этой ночью, ему впервые за все время гона удалось перехватить инициативу, но что случится завтра? И Давида, как назло, он отправил в Итиль…

— Рискнем? — спросил он.

— А что нам остается? — Пожал плечами Греч. — Бери оружие и поехали. «Авось» ведь тоже никто пока не отменил.

«Интересные дела…» — Вадим сам не верил, что такое может случиться на самом деле, но факт. Или и впрямь кто-то на небесах забыл отключить пресловутое русское «авось», или сегодня был объявлен великий «день дураков», которым, как известно, везет, особенно на Руси. Или ему, Реутову, начали подыгрывать такие силы, которые по иудейской традиции по имени не называют.

Они приехали на Кронверкскую перспективу в 5.10 утра и заняли позицию среди деревьев Владимирского парка, откуда хорошо видны те четыре особняка, в одном из которых, по словам Кабарова, возможно, проживал полковник Рутберг. Насколько удалось понять из витиеватых — с многочисленными отступлениями, перемежающимися то строками из Пушкина, то отрывками из Корана — объяснений жандармского майора, с Моисеем Ароновичем Рутбергом того связывали некие сложные, впрочем, так и оставшиеся не озвученными, отношения зависимости, проистекавшие из еще менее проясненных обстоятельств кабаровского прошлого. При этом, ни того, где точно служит полковник, ни того, какое звание он носит на самом деле, Кабаров, похоже, действительно не знал. Впрочем, создавалось впечатление, что боится он Рутберга не по-детски, и что возможностями таинственный Моисей Аронович обладает просто нечеловеческими. Однако один реальный факт — если не считать, разумеется, имени полковника, которое могло быть и вымышленным — майор все-таки сообщил. Пару раз он встречался с Рутбергом на Кронверкской перспективе, недалеко от дома балерины Лисневицкой, и полагал, что и полковник проживает в одном из близлежащих старинных особняков.

И вот, не прошло и полутора часов ожидания, как открылась парадная дверь в одном из этих красивых и ухоженных домов, и на улицу вышел хорошо запомнившийся Реутову по первому свиданию человек. Время для этого района было еще раннее. И если движение по Кронверкской перспективе и смежным улицам успело уже стать интенсивным, то здесь лишь изредка проезжали случайные машины, а прохожих — если не считать, разумеется, подметавшего улицу дворника — не было вовсе. Невысокий и худощавый Рутберг, одетый в фетровую шляпу и темное, застегнутое на все пуговицы пальто, оказался, таким образом, здесь и сейчас едва ли не в полном одиночестве. Как ни странно, на улице его никто не ждал. Не было ни машины, ни охраны, и, закурив длинную сигару, полковник неспешным «прогулочным» шагом отправился в парк, прямо навстречу своей судьбе.

Он прошел по аллее, остановился на мгновение на перекрестке, как бы решая, куда теперь направиться, и свернул направо, то есть именно туда, где находились Реутов и Греч.

— Не нравится мне это, — тихо сказал Марик, снимая с предохранителя свой пистолет.

Реутову все это тоже не нравилось, но никакого разумного объяснения происходящему, кроме идиотского «повезло», в голову не приходило. Но и обострившееся за последние дни чувство опасности молчало.

— Такое впечатление, что он сдаваться идет, — сказал Вадим то, что пришло ему вдруг на ум.

— Есть в этом что-то, — кивнул Греч. — Знаешь, что, — сказал он через мгновение, наблюдая за неспешно «гуляющим» Рутбергом. — Иди-ка ты один. А я прикрою. Идет?

— Пожалуй, что так, — Реутов тоже снял с предохранителя свой марголин и, опустив левую руку с пистолетом в просторный карман куртки, пошел навстречу полковнику.

Рутберг заметил его, когда Вадим был уже метрах в пятнадцати, но не сделал никакой попытки избежать встречи. Напротив, кивнул даже, но не Реутову, а как бы самому себе, своим мыслям, и сделал это так, как если бы был вполне удовлетворен увиденным.

— Доброе утро, Вадим Борисович, — сказал он, когда расстояние между ними сократилось настолько, что можно было говорить, не повышая голоса.

— Доброе утро, Моисей Аронович, — ответил Вадим, рассматривая при свете дня спокойное худое лицо полковника.

— Вы, я вижу, уже вполне адаптировались, — Рутберг рассматривал его с не меньшим интересом, не забывая между делом попыхивать сигарой, — ее он изо рта так и не вынул.

— В каком смысле?

— В прямом, — ответил Рутберг. — В самом, что ни на есть, прямом. Вам сколько лет?

«Ловушка? Зубы заговаривает?»

— Пятьдесят два, — сказал Реутов. — Или забыли?

— Ни в коем случае, — спокойно ответил полковник. — Я ваше досье наизусть знаю.

— Вот как…

— Вот так. И кстати, не извольте тревожиться, профессор, это не ловушка. Вернее, ловушка, но совсем не в том смысле, как вы могли подумать. Я здесь один. А у вас кто-нибудь ведь там есть?

— Без комментариев, — ответил Вадим, пытаясь сообразить, что этот сукин сын имеет в виду.

— Хорошо, без комментариев, — согласился Рутберг. — Но учтите, времени у нас в обрез. Полчаса, не больше. Потом придет машина с охраной, и вам придется ретироваться.

— Вы так уверены, что я уйду один? — Едва сумев скрыть удивление, спросил Реутов.

— Ну не дурак же вы, — усмехнулся Рутберг. — Вы что же думаете, вам с вашим аргентинским другом просто так удалось с баржи уйти?

— Нет, разумеется, — усмехнулся в ответ Вадим. — Это же вы нас оттуда выпустили по доброте душевной.

— О доброте не может быть и речи, — возразил Рутберг. — Одна прагматика и собственный интерес, но вы правы, я и выпустил.

— Объясните, — предложил Реутов.

— Объясняю, — по-прежнему спокойным ровным голосом сказал Рутберг. — Бессмысленный в обычном случае электрошок, половинная доза «вирумина»[96], наручники на достаточно тонкой штанге, отсутствие охраны в трюме… Неужели недостаточно?

— Вы хотите сказать, что подстроили мой побег?

— Ну подстроил, это, пожалуй, громко сказано. Я сделал его возможным, исходя из предположения, что вы именно тот, о ком я думаю, и, следовательно, такой возможностью воспользуетесь. Я мог, разумеется, ошибаться, но жизнь показала, что риск был оправдан.

— Как-то это у вас слишком хитро…

— А мы, евреи, вообще хитрые, — снова усмехнулся Рутберг.

— Говорите, — предложил Реутов, у которого сейчас было слишком много вопросов, чтобы задавать их полковнику, если тот, конечно, и в самом деле, был полковником.

— Первое, — сказал, казалось, совершенно не удивленный Рутберг. — Моя фамилия Рутберг, и зовут меня, соответственно, Моисей Аронович. Я генерал-майор и моя официальная должность — заместитель начальника Третьего управления императорской канцелярии.

— А не официальная? — Реутов вполне оценил интонацию полковника, оказавшегося на самом деле генералом, и задал именно тот вопрос, который тот хотел получить.

— А не официально я член коллегии Инфармоционно-Аналитического центра при министерстве промышленности и технологии.

— Никогда не слышал.

— Не удивительно, — кивнул Рутберг. — Это секретное подразделение, которое подчиняется напрямую… Впрочем, пока это излишняя информация.

— Что, во-вторых? — Спросил Реутов, отметив, что позже, если это «позже» для него состоится, ему необходимо будет тщательно проанализировать этот разговор. Недоговорки Рутберга тоже были информацией и, возможно, даже более ценной, чем то, что он произносил вслух.

— Вы слышали когда-нибудь о работе комиссии Ширван-Заде? — Вопросом на вопрос ответил генерал.

— Нет, — не моргнув глазом, соврал Реутов.

— Была такая сенатская комиссия в конце шестидесятых… К сожалению, у меня нет под рукой текста отчета этой комиссии… Так что я могу вам только пересказать ее содержание, но не сейчас, разумеется, а несколько позже, когда нас не будет поджимать время.

— Но что-то вы же мне скажите и сейчас, не так ли?

— Так, — кивнул Рутберг. — Речь там идет об очень серьезных вещах. Очень, Вадим Борисович, — подчеркнул Рутберг интонацией свои слова. — Настолько серьезных, что можно говорить уже не о государственных интересах, а о безопасности каганата в самом прямом смысле этого слова. Вы меня понимаете?

— Нет, — сказал Реутов, закуривая. Действовал он при этом демонстративно одной правой рукой. — Вы же мне, по-существу, так ничего и не объяснили.

— Вы правы, — согласился Рутберг. — Речь идет о психотронном оружии, которое было то ли создано, то ли почти создано еще в начале двадцатых годов. Такой, знаете ли, невероятный научный прорыв. В сороковые-пятидесятые годы работами в этой области занималась специальная лаборатория 3-его Главного управления, но там что-то случилось как раз во время войны, и тема зависла. А в шестьдесят восьмом лабораторию и вовсе закрыли, но к тому времени от нее мало что осталось. Одни слухи.

— Как так? — удивился Реутов, пытаясь не проговориться, что знает много больше, чем может предположить генерал. — Это же государственное учреждение, или я чего-то не понимаю?

— Да, вот так, — спокойно ответил Рутберг. — Учреждение государственное, да еще и секретное. Казалось бы, все должно быть запротоколировано, пусть и под грифом. И люди… Но, когда спохватились, ни людей, ни документов, ничего. Однако кое-что попало в отчет комиссии Ширван-Заде и, к сожалению, не только туда. Кое-что ушло за рубеж, кое-что зависло в архивах разных имперских ведомств.

— А я тут причем? — искренне удивился Реутов.

— Да, вроде бы, ни при чем, — пожал плечами Рутберг. — Но дело в том, что по тем данным, которые просочились наружу, непосредственное отношение к проекту имел некто Людов. Приходилось слышать?

— Нет, а кто это? — Спросил Реутов.

— Это тот штатский, по приказу которого вас изъяли из нейрохирургического госпиталя 18 апреля 1962 года.

— Ах, вот оно что! — Делать вид, что он все еще не знает про события шестьдесят второго года, было глупо. — Но все равно не понимаю.

— И они не понимают, — согласился генерал. — Но вот какое дело. Существует записка генерала Уварова на имя покойного кагана, датированная сентябрем шестьдесят второго года, в которой он рассказывает историю вашей, так сказать, несостоявшейся смерти и высказывает между прочим подозрение, что вы, вероятно, были не случайным для Людова человеком. В смысле того, что между вами и Людовым существует некоторая, неизвестная Уварову, связь.

— Час от часу не легче! — Почти искренне воскликнул Вадим и, отбросив в сторону окурок папиросы, полез в карман за следующей. — А почитать эту записку нельзя? Или она тоже пропала?

— Почему же нельзя, — усмехнулся Рутберг. — Можно, разумеется. Тем более, что должен же я как-то завоевать ваше доверие. Сейчас мы закончим разговор и разойдемся. Во всяком случае, я на это очень надеюсь. Я вам на свободе гораздо полезнее, чем трупом в земле. А это именно и случиться, если вы меня попробуете захватить и допросить.

— Подробнее не объясните? — Поинтересовался заинтригованный Реутов.

— Нет, — отрезал Рутберг. — Но на меня допрос, любой допрос — хоть с химией, хоть третьей степени — действует одинаково. Остановка сердца, и концы в воду. Хотите попробовать?

— Продолжайте, — предложил Вадим, уходя от прямого ответа.

— Так вот, перед тем, как уйти, я передам вам несколько документов. Это копия записки Уварова, а она, на вашу беду, стала теперь известна не только тем, кому такие секреты знать положено. И еще несколько бумаг с грифом «Совершенно секретно», которые проливают хоть какой-то свет на эту дерьмовую историю, но главное, письмо самого Людова, вернее, неполную копию этого письма, которую добыл в то время один из агентов военной контрразведки. Кому адресовано письмо я не знаю, как не знаю и того, дошло ли оно до адресата, но так получилось, что сейчас я единственный, кто знаком с его содержанием. Вы будете вторым.

— Кто за мной охотится? — Спросил Вадим, почувствовав, что разговор подходит к концу.

— Две независимые группы, — сразу же ответил генерал. — Во главе первой стоит граф Авинов[97]…

— Военный министр? — удивленно переспросил Реутов.

— А что вас так удивляет? — Усмехнулся в ответ Рутберг. — Речь же идет об оружии и не только об оружии…

«Ну да, — сообразил вдруг Вадим. — Психотронное… Это не только оружие…»

— А вторая? — спросил он вслух.

— Вторая… — Задумчиво протянул Рутберг. — Со второй сложнее. Я мало что о них знаю, но полагаю, что это мафия.

— Мафия, — повторил Реутов, начиная понимать, что произошло вчера ночью в доме Купцова.

«Бандиты… Мать их…!»

— А вы, стало быть, с господином Авиновым не согласны…

— Я офицер и дворянин, — спокойно ответил Рутберг. — И служу только государству российскому. А временщики, они временщики и есть, тем более авантюристы.

— Значит, у вас своя игра.

— Так точно, — кивнул генерал. — Но я внутри интриги. Кабаров у вас?

— Да, — не стал спорить Вадим.

— Убейте его, — спокойно сказал Рутберг. — Это несколько спутает им карты, но мне в любом случае придется перейти на режим повышенной охраны, так что второй раз нам так просто встретиться уже не удастся.

— Но у вас, разумеется, есть идеи, — Реутов вдруг почувствовал чудовищную усталость, однако расслабляться было не время.

— Разумеется, — согласился Рутберг. — Пока вам удается выпутываться самостоятельно. Продолжайте в том же духе, и, чем черт не шутит, может быть, вам удастся уцелеть.

«Я ему нужен, как приманка, — сообразил Реутов. — Но зачем он, тогда, пошел на контакт?»

— Вы правильно поняли, Вадим Борисович, — Рутберг пыхнул сигарой и посмотрел Реутову прямо в глаза. — Но вы не только приманка. Как-то же вы со всей этой историей связаны? Вот и будем исходить из того, что это не случайно, и вы что-то сможете узнать. А пока так. Вот те документы, которые я вам обещал, — он достал из кармана пальто и передал Вадиму конверт из плотной желтой бумаги. — И вот еще, что. Воля ваша, Вадим Борисович, верить мне или нет. Но мы с вами в одной лодке, хотя цели у нас и различаются, Однако примите, как данное, что в моих интересах, особенно теперь, чтобы вы продержались, как можно дольше. Поэтому, езжайте сейчас же на Путивльскую улицу. Дом 7, квартира 12.

С этими словами Рутберг вынул из кармана ключ и протянул его Реутову.

— Там уже с неделю назад приготовлено для вас все необходимое. Два чемодана стоят в платяном шкафу. Берите их и сразу же уходите. За домом пока не следят, но сами понимаете, береженого бог бережет. И запомните связной телефон, 110-822-338. Вы «Прохожий», он — «Секретарь», а я — «Купец». Говорить лишнего не следует, но назначить встречу и обговорить детали можно.

— Ну вот и все, — сказал Греч, высаживая Реутова около Новгородского вокзала, где человек с двумя чемоданами привлечь к себе внимания никак не мог. — Жучков в багаже нет, так что можешь брать извозчика и ехать домой. А у меня дела. До связи.

— До связи, — автоматически бросил Вадим, и Марик дал газ.

«Майбах» плавно отошел от тротуара и уже через несколько секунд совершенно скрылся из вида, растворившись, в потоке маши.

«Ну дела, — произнес Реутов мысленно, оценивая тот сумасшедший марафон, который пришлось «пробежать» за последние 30 часов. — Ну дела! Ночь была! Все объекты разбомбили мы дотла!»

Впрочем, судя по самоощущению, ему далеко было до «ушли, ковыляя во мгле… на честном слове и на одном крыле». Чувствовал он себя как раз неплохо, хотя, разумеется, и устал, и хотел, что не странно, спать. Другое дело, что все, произошедшее за эти тридцать часов, еще предстояло «переварить», и работа эта, как подозревал Реутов, простой не будет. Однако и без этого никак. Чтобы продолжать действовать, надо было сначала понять, что происходит, и решить, куда «бежать» дальше. Да и усталость следовало принять в расчет. Так что вывод напрашивался: ехать в «меблированные комнаты» госпожи Александровой и никуда оттуда сутки не вылезать.

Вадим достал из внутреннего кармана куртки фляжку, отвинтил колпачок и, не стесняясь прохожих, в два глотка покончил с остатками коньяка.

«Уже лучше, — решил он, возвращая фляжку в карман. — Теперь еще папироску и…»

— Собираетесь ехать? — спросил сквозь опущенное стекло извозчик, останавливаясь рядом с ним.

— Нет, спасибо, — покачал головой Реутов. — Я уже приехал.

— А, ну ладно тогда.

Извозчик отъехал, а Вадим достал папиросы и закурил. Брать извозчика он не собирался. Когда полчаса назад Реутов оказался в квартире на Путивльской улице один, он сразу же воспользовался случаем и позвонил Полине.

— Через сорок минут около того места, где я впервые подарил тебе цветы. — Сказал он ей.

— Буду, — сразу же ответила Полина.

— Только не раньше, и только если я буду там один.

— Поняла.

Теперь оставалось только ждать и надеяться, что он все рассчитал верно, и что за ним действительно нет слежки. Однако, похоже, все именно так и обстояло, и генералу Рутбергу он нужен был живой и на свободе, а не наоборот. Во всяком случае, засады на конспиративной квартире не было, а чемоданы, о которых говорил генерал, были, и содержание их, как будто, подтверждало дружеские намерения Рутберга. Как Реутов ни торопился, он все же не утерпел: открыл их и наскоро проинвентаризировал. В первом, оказались комплект документов на имя Артура Никифоровича Сивцова, несколько банковских упаковок с денежными знаками каганата и Орды, мощный переносной терминал фирмы «Телефункен», и два «Протазана» с полными комплектами дополнительных «аксессуаров», включая, глушители и лазерные целеуказатели. Были там еще и кевларовый бронежилет, армейский ночной бинокль, и армейская же полевая аптечка. А во втором чемодане — «Бердыш», разобранный снайперский комплекс, боеприпасы различного назначения и еще какие-то спецназовские штучки-дрючки в защитного цвета армейских чехлах и сумках. В общем «клад капитана Крузо», никак не меньше.

«Он меня что, на войну снаряжает?» — подумал тогда Реутов.

«А, пожалуй, что и так», — решил он сейчас, видя, как подъезжает к нему знакомый обтюрханный «Дончак».

Реутов проспал до вечера. Вот, кажется, только что был, что называется, как огурчик, а потом раз, и все. Зашел в апартаменты, поставил чемоданы на пол, обнял Полину, и… Нет, в этот момент он еще был хоть куда и даже обрадовался, когда Полина предложила приготовить ему поесть, и сразу же побежал в душ, чтобы пока суд да дело, освежиться, смыть, так сказать, боевой пот, переодеться в чистое, и уже затем сесть к столу. Однако из ванной вышел уже никакой, только и хватило сил, что до койки добраться, а потом… Потом он проснулся, и за окном был уже вечер.

«Твою мать…» — Без особых, впрочем, эмоций подумал Вадим и хотел уже встать, потому как твердо знал, что день, предшествовавший сну, выдался не только напряженным и богатым на события, каких и врагу не пожелаешь, но и «улов», что характерно, принес такой, что думать теперь над всем этим, не передумать. Он все это сразу вспомнил и действительно хотел встать. И даже подумал, что сварит себе сейчас кофе «по-молодецки», то есть такой, от которого глаза на лоб, и коньячку накапает, и папироску закурит, устраиваясь перед терминалом. Однако в следующее мгновение Реутов услышал тихое сопение за плечом и ощутил, как прижимается к нему спавшая рядом Полина, и все «добрые намерения» разом испарились.

«А ну ее к черту, эту рыбалку!» — Подумал он, осторожно поворачиваясь к Полине и ловя губами ее губы. И все. Больше он ни о чем не думал. А когда снова оказался способен на это умственное действие, то первой его мыслью было, что он замечательно счастливый человек, потому что мужчина, которого любит такая женщина, как Полина, другим быть не может. По определению.

В конечном счете, он все-таки сварил кофе. Правда варил уже не для себя одного, и поэтому соблюдал некоторую осторожность в пропорциях. Однако кофе все равно вышел на славу, а обдумывание новой информации превратилось из монолога в диалог, что было ничуть не хуже. Возможно, даже лучше, потому что Полина все-таки была нетипичной блондинкой, с ней и поговорить было не только можно, но и приятно.

«Что будет если скрестить блондинку с сибирской лайкой?» — Вспомнил вдруг Реутов старый анекдот.

— Ты чего улыбаешься? — Спросила Полина, и сама начиная улыбаться.

— Да, ерунда, — отмахнулся Вадим.

— Нет, не ерунда, — возразила она. — Раз улыбаешься, я тоже хочу знать.

— Анекдот вспомнил про блондинок.

— Который?

— Про сибирскую лайку…

— А! — Совершенно не обидевшись, хохотнула Полина. — Тогда, я, чур, морозоустойчивая б-дь!

Смеялись вместе, заражая друг друга, и начиная хохотать снова, когда, казалось бы, приступ смеха уже прошел.

«Нервы выходят», — но мысль эта едва пробилась сквозь шквал совершенно идиотского, если подумать, ржания.

— Кофе остынет, — наконец, взял себя в руки Реутов.

— Тогда пей и рассказывай. — Предложила Полина.

— Хорошо, — согласился он и, сделав глоток, стал рассказывать.

— А почему, тогда, он живет в Петрове? — Спросила Полина, имея в виду Рутберга.

— А почему бы ему тут не жить? — Удивился Реутов.

— Так и каган, и министерство Промышленности находятся-то в Новгороде.

— Точно! — Сообразил Вадим, который этот пункт как-то упустил из виду. — Черт! Неувязка получается! Хотя…

— Ты где теперь живешь? — Спросил Каменец.

— В Петрове, — ответил Вадим.

— В Петрове? — Удивленно поднял брови Семен. — Надо же какая удача! Постой, а ты часом не в министерстве Промышленности служишь?

— Да, нет, я в университете…

«Черт! Черт! И еще раз черт!» — Сейчас Реутов наконец вспомнил, чем закончился тот странный разговор в Эдинбурге.

— Я тут, видишь ли, застрял, — сказал Каменец, задумчиво глядя на Реутова. — А мне кое-что надо бы в Петров передать.

— Так, давай, — предложил Вадим, который никогда никому в подобных просьбах не отказывал. — Считай, есть у тебя такая оказия. Я как раз завтра домой лечу.

— Это хорошо, — все еще занятый какими-то своими мыслями, кивнул Каменец. — Ты, знаешь что, дай-ка ты мне свой электронный адрес. Я тебе завтра или послезавтра скину пару файлов, а ты передашь одному человеку. Лады?

— А напрямую ты ему что, не можешь послать?

— Да, я его адреса не знаю, — объяснил Семен. — Ну в смысле нового адреса. Но я тебе вместе с файлами телефоньчик сброшу. А там вы уж сами решите, как лучше. По почте, или еще как.

— Хорошо, — пожал плечами Реутов и, достав из нагрудного кармана пиджака визитку, протянул ее Каменцу. — Вот, держи. Тут и адрес, и телефоны.

Но никакого письма ему Каменец не прислал.

«Не прислал…Твою мать!»

— Я был тогда в пиджаке, — сказал он, вставая из-за стола.

— В каком пиджаке? — Не поняла Полина. — Причем тут пиджак?

— При том, — Вадим взял вычислитель и вернулся за стол. — Каменец просил меня передать кому-то файлы, которые он пришлет мне на электронную почту. И он спросил меня, не работаю ли я в министерстве Промышленности!

— Ну и что?

— Понимаешь, — объяснил Реутов, настраивая терминал. — Он, похоже, считал, что я на какой-то секретной работе и, зная меня с войны, решил довериться. Теперь мне кажется, что он был сильно напряжен. Ну типа разведчик перед провалом, что-то такое.

— Допустим, и что с того?

— Он спросил, где я живу. Я сказал, что в Петрове. А он говорит, «Надо же какая удача». А ты, мол, случайно не в министерстве промышленности служишь?

— Рутберг!

— Ну да, — кивнул Реутов. — Я ему дал визитку, но он мне так ничего и не прислал.

— А пиджак здесь причем?

— Так я же пиджак этот, считай, и не ношу вовсе. Так, по случаю одеваю. И визитки там, в кармане у меня, старые, коричневые.

— Ты что, сменил адрес? — Поняла Полина.

— Ну да, — снова кивнул Реутов. — Повадился один придурок гадости писать…

На самом деле, это был не придурок, а дура, но объяснять это Полине Вадим счел излишним.

— Вот!

Действительно, в его старом почтовом ящике среди множества пришедших за полгода писем, нашлось и то, о котором он сейчас подумал. «Казаку от Казака. Эдинбург».

— Выходит, Каменец работает на Рутберга, — сказала Полина, прочитав письмо через плечо Вадима.

— Или работал…

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю, — признался Реутов. — Но нехорошее у меня какое-то чувство.

— Давай, посмотрим, что там за файл.

— Давай, — согласился Вадим, но открыть файл они не смогли.

— По-видимому, здесь нужна какая-то особая программа, — покачал головой Реутов. — И, скорее всего, файл зашифрован.

— Возможно, но что же делать?

— А это мы сейчас узнаем, — Реутов взял сотовый телефон, который дал ему Греч, и нажал на единицу.

— Марик? — Сказал он, когда Греч откликнулся. — Я, наверное, не вовремя, но мне только один вопрос задать…

— Ну? — Поторопил его Греч.

— Парень этот, «ломщик» он…?

— Жив и здоров. Тебе надо что-то вскрыть?

— Да, — подтвердил Реутов. — Зашифрованный файл.

— Диктуй свой адрес, — сказал Греч. — Я пришлю тебе свой. Пришлешь файл, попробуем с ним что-нибудь сделать.

— Спасибо.

— Не за что. Диктуй.

Через полчаса файл Каменца ушел к Гречу, а Вадим и Полина, наскоро перекусив, и сварив еще одну порцию кофе, сели читать документы из желтого конверта.

— Бред какой-то! — Сказал Вадим, прочитав бумаги Рутберга.

— Ну не скажи, — возразила Полина. — В этом бреду прослеживается определенная логика.

— Логика прослеживается и у шизофреников, — кисло усмехнулся Вадим. — Просто это другая логика.

— Обрати внимание на два обстоятельства. Первое, Уварову показалось странным, что Людов явно знал, куда надо ехать и кого искать. То есть, похоже, Людов узнал о твоем ранении еще ночью с семнадцатого на восемнадцатое. Откуда? От кого? И почему его интересовал именно ты? Он ведь, по словам Уварова явно спешил, нажимал на все рычаги и своего в конце концов добился: прибыл в госпиталь, когда ты был еще жив и успел забрать в свой институт. И вот смотри, — она взяла со стола еще один документ из тех, что находились в конверте Рутберга. — Твой призыв в армию был инициирован распоряжением штаба Войскового Круга, а подполковник Беркутов, оформлявший это распоряжение, в июле шестьдесят второго года сообщил человеку Уварова, что, во-первых, сделано это было по личной просьбе самого Уварова, о чем тот совершенно не помнил, а, во-вторых, в шестьдесят первом году твое личное дело, хранившееся в Итильском окружном комиссариате, было затребовано все тем же Беркутовым, и опять же, якобы, по телефонному распоряжению Уварова, и переслано на адрес института медико-биологических исследований. И Людов тебя, похоже, знал лично. Во всяком случае, такое у Уварова возникло впечатление.

Ну что ж, Реутов ведь и не сомневался, что Полина умная. Из многих слов — а речь шла, как ни крути, о двадцати страницах машинописного текста — она сумела выжать главное.

— Ты права, — кивнул он, соглашаясь. — Логика в этом действительно прослеживается, но какая логика? Ты посмотри на все это беспристрастно! Это же триллер какой-то получается, а не история. Научная фантастика!

— А то, что ты жив, это не фантастика? — Тихо спросила Полина, заглядывая ему в глаза. — И где твой шрам?

— Н-да.

— Нам бы еще отчет комиссии Ширван-Заде получить, — вздохнула Полина. — Как там твой знакомый, он сможет помочь?

— Черт! — Сказал Реутов, неожиданно вспомнив про Комаровского. — Вот же балбес!

— Что? — Не поняла Полина.

— Сейчас! — Остановил ее Реутов, хватая со стола телефон и набирая номер. — Алексей?

— Да! — Откликнулся Комаровский. — Это ты, Вадим? С тобой все в порядке?

— Да, все в порядке, — Реутов даже не представлял, как мог забыть о встрече в Архиве. — Понимаешь, я тут запутался слегка и не смог сегодня прийти.

— Не страшно, — успокоил его Комаровский. — Приходи завтра. Но только учти, завтра последний срок. Мне держать это в кабинете не с руки.

— О чем речь! — Обрадовался Реутов. — Завтра, как штык.

— Ну тогда, до завтра.

— Уф! — Вытер Вадим испарину со лба. — Представляешь, Поля, я про него просто забыл. А ведь он мне отчет достал!

Полина заснула прямо за столом. Реутов на секунду отвлекся, проверяя в сети, добытые еще в Риге, данные на Каменца, потом взглянул на нее, — хотел поделиться очередным разочарованием, — и увидел, что она спит, положив голову на сложенные на столе руки.

«Укатали сивку…» — Вадим взглянул на часы, было без четверти одиннадцать. — Детское время, в сущности…»

Он встал из-за стола, осторожно поднял Полину со стула и на руках отнес в спальню. Уложил в постель, укрыл одеялом и, вернувшись на кухню, где они с вечера устроили себе кабинет, скептически осмотрел заваленный бумагами и заставленный посудой стол. Спать не хотелось. Напротив, в крови ощущалась некоторая «хищная» бодрость. Вот так бы и рванул сейчас куда-нибудь, неизвестно куда, но обязательно в полную силу.

«Занятно… Как он сказал? Адаптировался?»

Иди знай, что именно имел в виду Рутберг. Его слова можно интерпретировать и так, и эдак, но слово это, «адаптироваться», всплыло сейчас в памяти, и, как вдруг подумалось Реутову, неслучайно. Было в этом что-то. Что-то такое, о чем он и сам вроде бы уже думал, но, судя по всему, не додумал.

«Адаптировался», — повторил Реутов про себя, как бы пробуя слово на вкус, и, взяв со стола заварочный чайник, в два глотка выпил всю остававшуюся заварку.

Ароматная, чуть вяжущая, горечь наполнила рот, напомнив те времена, когда, отправляясь в поиск, он наполнял фляжку крепкой, почти чифирной консистенции, заваркой, сдобренной каким-нибудь алкоголем — что уж там и тогда удавалось добыть. Лучшими вариантами были, разумеется, коньяк и ром, но и чача, сливовица или арак для такого дела годились тоже.

«Кашу маслом не испортишь», — Вадим выплюнул в раковину набившиеся в рот чаинки и, вернувшись к столу, взял в руки «письмо Людова».

Черт его знает, что за обстоятельства помешали агенту контрразведки снять полную копию письма, но факт — текст, переданный Вадиму генералом Рутбергом, представлял собою серию отрывков, которые правильнее, наверное, было бы назвать обрывками. Возникало впечатление, что Людов писал инструкцию или описывал некий ожидаемый эффект эксперимента. Знать бы еще, что это был за эксперимент, но одно очевидно: Рутберг склонялся к мысли, что разговор в «письме» идет именно о Вадиме. Возможно, так все и обстояло, однако никакой уверенности в этом у Реутова не было.

«Сложнее некуда», — Реутов вернул листок с текстом на стол, вытряхнул из пачки папиросу и, не торопясь, закурил.

«Галиматья! Или нет… Зависит…»

И тут зазвонил телефон.

— Да, — не называясь, сказал Реутов в трубку.

— Привет! — Голос Давида звучал, как всегда ровно. Иди знай, что у него сейчас на душе!

— Привет! Вы как? — Осторожно ответил Вадим.

— Так, сяк, — усмехнулся Казареев. — Ни шатко, ни валко.

— Тебя, что на ридну мову пробило? — Поинтересовался Реутов, которого и всегда-то раздражал обмен бессмысленными «фольклорными» репликами вместо содержательного разговора.

— В детство впадаю, — ответил Давид. — Но ты и сам можешь представить. Впечатлений море.

— Рад за тебя, — усмехнулся Вадим, пытаясь представить, как бы реагировал сам, вернувшись в Хазарию, в которой не был ни разу с тех пор, как ушел на войну. — А как жена?

— Она прекрасна, — явственно улыбнулся Давид.

— Я знаю.

— Ну тогда, ты меня понимаешь.

— Она рядом?

— Да.

— Передавай привет!

— Обязательно. А как у вас?

— Тоже нормально.

— И жена?

— Она прекрасна, — ответил Реутов, решив ни в чем не уступать Давиду. — Но сейчас спит, а привет от тебя я передам ей утром.

— Заметано, — как ни в чем, ни бывало, сказал Давид. — Не хотите к нам присоединиться?

— А стоит?

— Думаю, что да.

«Даже так?!»

— Хорошо, — сказал он после короткой паузы, вызванной необходимостью проверить список неотложных дел. — Завтра мы заняты, а вот послезавтра вполне.

— Позвони перед вылетом, — попросил Казареев. — Или вы на колесах?

«А что, — подумал вдруг Реутов. — Совсем неплохая идея».

— А что, имеет смысл? — спросил он вслух.

— Вообще-то да, — ответил Давид. — И имущество нам не помешало бы. А тут и ехать-то всего ничего.

— Ну да!

— Две тысячи верст. Выйдешь через Тверь на стратегическое А98, и жми до самого Царицына по прямой. А там уже, действительно, рукой подать. Без остановок сутки, с остановками — чуть больше.

— Ладно, — обдумав предложение Давида, согласился Реутов. — Если все будет хорошо, выезжаем послезавтра.

Всю оставшуюся часть дня Илья гасил пожар. Впрочем, это слишком громко сказано — пожар. К тому времени, когда они расстались с Реутовым, огня, в сущности, уже не осталось. Он погас сам за неимением физической возможности распространяться дальше. Люди Домфрона зацепили Мыша и, догадавшись, что сам он «сесть» на их линии связи не мог, вычислили группу Механика. Тревогу поднял Бета, видевший, как берут наблюдателя из группы Типунова, и Караваев успел предупредить остальных, но от судьбы не уйдешь. Почему Механик промедлил? Теперь об этом могли бы рассказать только костоломы полковника Постникова, но вряд ли они будут так любезны.

«Или будут?» — Задумался Илья, прокручивая в голове все детали создавшейся ситуации и стараясь не упустить при этом ни одной мелочи. Получалось, что могут и рассказать, если, разумеется, знать, как спросить.

Однако подробности гибели группы Типунова Илью не интересовали. Все равно он ничего не мог теперь изменить, и, следовательно, все это являлось неважным. А вот система охраны господина Домфрона интересовала Караваева по-прежнему. И время для этого, кажется, пришло.

— Здравствуйте, Карл Иванович, — сказал он, соединившись с Альфой. — Как поживаете?

— Благодарствуйте, — ответил Альфа, говоривший по-русски правильно, но с сильным ирландским акцентом. — Божьим промыслом, все идет хорошо.

— Ну и слава богу, — поддерживая, заданный «Карлом Ивановичем» стиль разговора, сказал Илья. — А у меня к вам просьба образовалась.

— Я весь внимание, уважаемый Григорий Матвеевич.

— Надо бы познакомиться с одним человеком и обсудить с ним вопросы взаимовыгодного сотрудничества. Экспорт — импорт, сами понимаете.

— Понимаю, — не стал спорить Альфа. — Жду подробностей.

— Уже, — ответил на это Караваев, сбрасывая на электронный адрес «Карла Ивановича» файл со всеми полученными им от своих источников данными на Ивана Силовича Постникова. — Сейчас будет.

— Секунду, — попросил Альфа и после короткой паузы подтвердил получение: — Есть. Не извольте беспокоиться, сегодня же и займусь.

— Ну бог вам в помощь! — Вполне искренне пожелал Илья и выключил телефон.

Решив, таким образом, главную задачу дня, Караваев переключился на другие срочные дела. Группа Механика из игры выбыла, это, к сожалению, являлось медицинским фактом. Но охота на Домфрона продолжалась. И хотя в рядах загонщиков образовались досадные прорехи, которые, разумеется, следовало как можно скорее залатать, вырваться за линию флажков Князю уже вряд ли удастся. А функции Механика, решил Караваев, возьмет на себя Каппа. Вот введением в игру резервной группы Гюнтера Паля по кличке Фельдфебель Илья теперь и занялся.

«Нет, — решил наконец Реутов. — Рутберг был со мной искренен ровно настолько, насколько это выгодно ему самому».

Однако Вадим иллюзиями себя не тешил. Возможно, на данный момент генерал и являлся союзником, но только сейчас и ровно настолько, насколько это соответствовало его собственным — до конца Реутову, к слову сказать, неизвестным — планам. И вытекало это отнюдь не из общих соображений, а становилось вполне очевидным, если правильно проанализировать все имеющиеся факты. Помог ли Рутберг им бежать с баржи? Вполне возможно, что и помог. Но что это была за помощь? А была она такой, чтобы, с одной стороны, уровнять шансы жертвы и преследователя, а, с другой, не дай бог не подставиться самому. Ну а дальше, как бог рассудит. Сможет Реутов сбежать — хорошо, не сможет — кисмет. По крайней мере, так все это выглядело, если посмотреть на события того дня беспристрастно. Но именно это Вадим сейчас и делал. Сидел на кухне, пил крепкий кофе, листал полученные от генерала документы и думал. Анализировал факты, сопоставлял, искал противоречия и пытался при этом построить непротиворечивую модель событий. И получалось, что Рутберг передал Реутову весьма ценные документы, которые, несомненно, позволяли продвинуться вперед в поисках ответов на те вопросы, что из просто интересных давно уже превратившиеся в жизненно важные. Но при этом, что-то существенное и, судя по всему, принципиальное для понимания известных Реутову фактов, Моисей Аронович все-таки придержал. Дело в том, что из тех бумаг, которые Реутов уже выучил едва ли не наизусть, совершенно невозможно было вывести, почему Рутберг приготовил для Вадима свой «клад капитана Крузо». Вернее, в данном случае, правильнее было бы говорить о «посылке капитана Немо», которую однажды обнаружили на морском берегу обитатели «Таинственного острова». Но капитан Немо знал, что может понадобиться Сайресу Смиту и его спутникам, чтобы выжить на необитаемом острове. Содержимое же двух чемоданов, найденных Вадимом на конспиративной квартире, наводило на совсем другие мысли. Закладка, судя по слою пыли на полу и самих чемоданах, была сделана как минимум за несколько дней до того, как Реутов встретился с «полковником». Даты на банковских упаковках тоже были не свежие. Деньги были получены через два дня после ночного заплыва в Неве. То есть даже если предположить, что собирали чемоданы не в тот же день, а несколько — но все равно ненамного — позже, то и тогда, оставалось непонятным, откуда Рутберг знал, что понадобиться Вадиму могут не только паспорт и деньги, но и оружие. Как он вообще мог предположить, что Реутов сможет — да еще в таком состоянии — сбежать с баржи? Ведь не мог же этот обер-шпион не знать, что Вадиму в любом случае придется рвать цепь, снимать часового и плыть ночью через холодную реку. На что же он надеялся? На Давида? Возможно. Однако должен был все-таки понимать, что один Казареев двоих не вытащит. Но тогда получалось, что генералу заранее было известно, что электрошок и нервный стресс способны или даже должны помочь Реутову не только вспомнить прошлое, но и восстановиться физически.

«Адаптироваться, — вспомнилось Реутову использованное Рутбергом слово. — Сукин сын сказал, адаптироваться!»

Но в документах если и содержался намек на такое развитие событий, то это был действительно всего лишь намек. И понятен он становился только в контексте тех событий, которые произошли в последние десять дней. Но если так, то у Рутберга должны были быть веские основания предполагать именно такое развитие событий, и, следовательно, он рассказал Вадиму отнюдь не все, что знал.

«Сукин сын!»

Впрочем, имелся тут и еще один шов, шитый — и, вероятно, не без умысла — белыми нитками. Само это противоречие между реальными действиями генерала и той информацией, которой он «столь щедро» поделился с Вадимом, являлось настолько очевидным, что наводило на мысль, что Рутберг продолжает играть с ним в какую-то свою, совершенно непонятную пока игру. Помогает и тут же дает понять, что мог бы помочь и большим, но этого не делает. Ведь не мог же он, в самом деле, надеяться, что Реутов этого противоречия не заметит!

«Он или за дурака меня держит, что на правду не похоже, — подытожил Вадим свои размышления. — Или намеренно подталкивает к каким-то определенным — выгодным, но отнюдь не для меня, действиям».

Второе выглядело куда как правдоподобнее.

«Я ему нужен всего лишь, как приманка… Самостоятельной ценности у меня в его глазах нет!»

Ну что ж, если разобраться, это было уже кое-что. Своих врагов, как и своих друзей, предпочтительнее знать если и не в лицо, то хотя бы по именам.

В половине второго неожиданно позвонил Греч. Реутов все еще сидел за столом на кухне и продолжал собирать из имеющихся в распоряжении деталей сложноустроенную модель реальности, когда дернулся вдруг лежащий рядом с рукой чудо-телефон Марика и двинулся куда-то, лихорадочно подрагивая, по гладкой поверхности столешницы.

«Это кто еще?! — Удивился Вадим, взглянув на шалтер терминала. — Ночь ведь уже… Давид?»

Но это был не Казареев.

— Доброй ночи! — Сказал в трубку Марик. — Разбудил?

— Ни в коем случае, — ответил заинтригованный неурочным звонком Реутов. — Случилось что?

— Как посмотреть, — не слишком вразумительно объяснил Марик. — Ты… Ты не мог бы отлучиться на час-два?

— Отлучиться? — Переспросил Вадим, лихорадочно соображая, что из подарков Рутберга следует с собой прихватить. — Да, конечно. Автомат брать?

— Нет, — усмехнулся в ответ Греч. — Не в этом смысле. Я просто хотел тебе предложить посидеть где-нибудь. Выпить…

«Дела!»

— Приезжай к нам, — предложил Вадим, решивший вопрос доверия еще накануне. — Полина спит, квартира большая.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Спасибо. А выпить-то у тебя…

— Есть у меня, что выпить, — остановил Греча Вадим. — И закуска найдется. Приезжай.

— Давай адрес, — не стал ломаться Греч.

Он приехал очень быстро — вероятно находился недалеко — но при том успел где-то отовариться по полной программе. На освобожденный по такому случаю кухонный стол были торжественно водружены две бутылки марочного перевара[98], палка беловежской казы[99], лепешки из белой муки, и картонные судки с горячими еще кукломой[100], такошем[101] и шарбином[102].

— Ну ты даешь, Марик, — усмехнулся Реутов, рассматривая этикетку на бутылке. — Двенадцать лет выдержки… Однако! Это же мы с тобой упьемся вусмерть.

— Не гони! — Отмахнулся Греч. — Что тут пить?

— И в самом деле! Ты что думал, у меня и угостить тебя нечем?

— Но кукломы-то у тебя нет, — улыбнулся Греч.

— Ну разве что, — согласился Реутов, который на самом деле, бог весть, сколько лет не пробовал настоящей хазарской кухни. — Ты где это все раздобыл?

— Места надо знать, — хмыкнул в ответ Греч, срывая с бутылки сургуч. — А посуда у тебя имеется или из горла, как на фронте?

— Имеется, — Реутов открыл настенный шкафчик и стал выставлять на стол тарелки, чашки и рюмки.

— Ну вот, — удовлетворенно подвел итог его трудам Марик, разливая перевар по граненым восьмидесятиграммовым рюмкам. — Это и называется семейный уют.

Глава 11. Как вас теперь называть?

— Скажи, Вадик, — спросил вдруг Греч, подняв на Реутова совершенно трезвые глаза. — Сколько Полине лет?

— Эк тебя разобрало, Марик! — Вадим даже головой покачал, испытывая неприятное ощущение от того, что этот вопрос настолько заинтересовал старого друга. — Даже перевар не берет!

— А все-таки? — Настаивал Греч.

— Двадцать три, — нехотя ответил Реутов.

— А Зое двадцать семь… — С какой-то странной, совершенно неподходящей ему интонацией сказал Марик.

— Ну и что? — Удивился Реутов, неожиданно забыв, что и сам этой дурью маялся, и не так чтобы очень давно.

— А что, считаешь нормально? — Прищурился Греч.

— Ты ее любишь? — Спросил Вадим, сообразивший наконец, чем был вызван так непонравившийся ему вопрос.

— Да.

— А она… То есть, прости, конечно. Не хочешь…

— Не знаю, — ответил Греч и потянулся к бутылке. — Вернее, никак не могу понять.

— А ты не головой… — Предложил Реутов.

— А чем? — Усмехнулся Греч, разливая перевар. — Хером что ли?

— А вот пошлить не надо, — поморщился Вадим. — Ты ведь так не думаешь. Тогда, зачем?

— Не думаю, — согласился Марик. — Я ее… Ладно, проехали. Твое здоровье!

— За мое здоровье уже пили, — возразил Вадим, кивнув на пустую бутылку. — Давай, за то, чтобы ты перестал дурью маяться!

— Думаешь, поможет?

— А когда это водка русскому человеку любить мешала? — Пожал плечами Реутов. — Давай! За любовь!

Греч на это ничего не сказал, опрокинул молча рюмку, зажевал неторопливо шарбином, вытер губы и снова посмотрел на Реутова.

— Иногда мне кажется, что любит, — сказал он тихо. — И тогда, особенно если нахожусь рядом, я совершенно схожу с ума. Ты такое можешь представить?

— Могу.

— А я нет, — покачал головой Греч. — Начинаю думать, анализировать… Может быть, ей просто одиноко и страшно? А тут я… И мужчина ей, наверное, нужен. Все-таки не соплюха, двадцать семь лет…

— А почему бы не предположить, что она тебя любит? — Осторожно спросил Реутов. — Какие у тебя, собственно, причины сомневаться?

— Понимаешь, Вадик, — Греч неторопливо закурил, выпустил дым, как бы держа паузу, чтобы собраться с мыслями. — Понимаешь, я тут прикинул на досуге, и вышло, что никто меня никогда не любил. И я никого.

— Ну и что! — Вскинулся Реутов. — Я вообще тридцать лет себя настоящего не помнил!

— Это другое.

— Ладно, — не стал спорить Вадим. — Пусть другое. Но представь себе, меня тоже никто не любил. Во всяком случае, я о таком не знаю. Была одна девушка… Еще до войны, так она замуж вышла, не дожидаясь моего возвращения. Потом еще одна, в университете. И тоже, представь, вышла замуж за другого…

— Ты мне потом, Вадик, составишь полный список, — голос Полины прозвучал на кухне настолько неожиданно, что оба, и Реутов, и Греч одновременно вздрогнули. — Мы к ним потом ко всем съездим. Пусть локти кусают.

— Э… — сказал Реутов, пытаясь сообразить, не сболтнул ли по пьяному делу чего лишнего. — Познакомься, Полина, это Марк… Э…Маркиан…

— Маркиан Иустинович Греч, — пришел ему на помощь Марик и встал. — Честь имею.

— Мы с вами, Маркиан Иустинович, уже встречались, — улыбнулась Полина, подходя к столу. — Не помните?

— Помню, — кивнул Греч. — Я к вам на дачу…

— Ну вот и славно, — снова улыбнулась Полина. — Я только не понимаю, почему мне не наливают?

— Сей минут! — Вскинулся Реутов и только в этот момент сообразил, что перевар это не коньячок сорокаградусный и что выпили они на двоих с Гречем едва ли не литр, что совсем немало. Тем не менее, на ногах он стоял вполне уверенно, только голова от резкого движения немного поплыла.

Стараясь тщательно контролировать свои движения, Вадим достал еще одну рюмку, поставил на стол, и Греч тут же наполнил ее темно коричневой жидкостью.

— Просимо, пани, — улыбнулся Греч. — Закуска вот только остыла…

— Ничего, — усмехнулась Полина, принимая рюмку. — Я и колбасой обойдусь.

— За вас! — Сказал все еще стоявший на ногах Греч.

— За нас, — поправила его Полина. — Как вы сказали, ее зовут?

— Зоя.

— Вот за Зою и за Полину! — Сказала Полина и медленно выпила перевар.

«Показушница…»

— Ох! — Выдохнула вдруг Полина, глаза которой буквально полезли на лоб. — Что…

— Закуси! — Протянул ей кусок колбасы Реутов.

— Ч… то… это… было? — С трудом пропихивая слова, сквозь ожесточенно работающие челюсти, спросила Полина.

— Перевар, — виновато объяснил Реутов.

— К… какой перевар? Я думала…

— Вы думали, это коньяк, — понял Греч. — Многие ошибаются. Это водка такая…

— Ох! Предупреждать надо!

— Я не успел, — развел руками Реутов.

— Ладно, — махнула рукой Полина. — Не умерла, а вкус приятный. Только крепко очень.

Она взяла со стола пачку своих сигарет и закурила.

— А вы, — сказала она через секунду, обращаясь к Гречу. — Не мучайте голову, Маркиан Иустинович. Любите, так и любите. Мы, женщины, это всегда чувствуем.

— Это точно? — Неожиданно серьезно спросил Марик. — А если я не умею показать?

— А и не нужно, — возразила Полина. — Вот Вадик вообще полгода делал вид, что я ему совершенно безразлична. А я все равно знала, любит. Глаза не врут.

— Ну мои глаза…

— Это вы только думаете, что они у вас какие-то особенные, а на самом деле, все, как у всех. Сейчас пьяные, а рядом с ней, наверное, влюбленные.

— Вот, как… — задумчиво протянул Греч. — А я все гадал, почему Вероника не боится…

— Какая Вероника? — Не понял Реутов.

— У Зои есть дочь…

«Дела», — подумал Реутов, даже сквозь алкогольный туман оценивший интонацию Греча.

— Ну вот! — Торжествующе улыбнулась Полина. — Детей не обманешь!

— А у тебя, Вадик, дети есть? — Без перехода и, не меняя интонации, спросила она.

— Да, нет вроде, — опешил Вадим.

— Значит, будут! — Решительно заявила Полина, подводя черту разговору, и посмотрела на Реутова таким взглядом, что у него мурашки по спине побежали.

— Давай кого-нибудь сделаем! — Сказала Полина, когда, неожиданно размякший к концу разговора, Греч наконец распрощался с ними, предварительно обоих перецеловав, и ушел.

За окнами набирал силу рассвет, а в крови Реутова плескался чуть ли не литр перевара, да еще и дагестанским бренди в конце концов усугубили. Но это уже под кофе, «Кто же пьет кофе с переваром?»

— Давай кого-нибудь сделаем! — Сказала Полина.

— Кого? — Спросил Реутов, подходя к ней.

— Не знаю, — улыбнулась она, глядя на него шалыми, полными пьяного золота глазами. — Кто получится. Мальчика или девочку, мне все равно.

— Тогда, мне придется раскрутить эту историю еще до того, как у тебя округлится живот, — его охватило возбуждение, всегда возникавшее, стоило Вадиму оказаться в «опасной» близости от Полины, но какая-то часть Реутовского сознания все еще бодрствовала, заставляя соотносить свои действия с реальными обстоятельствами.

— Раскрутим! — Отмахнулась от его опасений Полина и, привстав на цыпочки, потянулась к нему полураскрытыми губами.

— Добро пожаловать в Хазарию, моя госпожа, — объявил Реутов, автоматически переходя на «высокий штиль», каким в Саркеле его юности изъяснялись одни только «сельские интеллигенты» из местных.

— Далеко еще до Саркела? — Деловито поинтересовалась Полина, никак не реагируя на его «напыщенный» тон.

— Километров восемьдесят, — ответил Вадим, прикидывая, между делом, стоит ли рвать жилы, чтобы добраться до Итиля еще сегодня, или ну его, и заночевать в Саркеле. — Позвони, пожалуйста, Давиду. Если ничего срочного нет, то мы, пожалуй, переночуем в городе, а к ним приедем завтра.

Но с ночевкой ничего не вышло, потому что Давид настоятельно рекомендовал не задерживаться, и в Саркел они в конце концов даже не заехали. Проскочили через Дон по новому мосту и ушли на юг к сороковому шоссе, которое выводило прямо на Итиль, минуя все крупные города, включая Царицын, в котором Вадим хотел побывать даже больше, чем в Саркеле. Дороги здесь были хорошие, широкие и если уж не «бетонки», то вполне прилично асфальтированные, так что гнать можно было на ста двадцати, не опасаясь ни рытвин, ни дорожной полиции. Так Реутов и поступил, остановившись один только раз — в Кабаровом стане, небольшом селе, выросшем рядом с развалинами крепости Кабара Когена — чтобы сходить в туалет и перекусить в деревенской чайхане. Ни то, ни другое лишним не оказалось, но когда Реутов выворачивал с местной — гравийной — дороги на стратегическое шоссе, солнце уже зашло, и на неосвещенных участках трассы стало совершенно темно. Но Реутову это совершенно не мешало, нервировали лишь возникавшие изредка из-за низкой разделительной стенки фары встречных машин, больно бившие по глазам. Впрочем, и к этому он вскоре приспособился, угадывая их появление по желтоватым искрам, возникавшим по краям полей зрения и успевая прищуриться.

— Получается, что Рутберг тебе не соврал, — нарушила молчание Полина.

— Возможно, он предполагал, что я в конце концов доберусь до отчета комиссии, — ответил Вадим. — Да и в любом случае, если я нужен ему живым, то что-то же рассказать мне про создавшуюся ситуацию он должен?

— Я понимаю, ты ему не доверяешь, но…

— Я ему доверяю настолько, насколько можно доверять случайному союзнику. У него свои резоны, у нас свои.

— А этому Комаровскому ничего не будет за то, что он тебе показал папку Ширван-Заде?

Вопрос был неслучайный. Правильный вопрос. Но Реутов сложившуюся ситуацию уже обдумал и пришел к выводу, что Алексей вне игры. Максимум, поговорят, скормив доверительно какую-нибудь душещипательную историю, спросят, не знает ли, где скрывается «непутевый» профессор Реутов, и это все. Потому что те, другие, не сильно заинтересованы, на самом деле, привлекать к себе излишнее внимание непричастных к «большой игре» людей. Они и так уже наследили где только могли, и теперь должны были действовать куда как осмотрительнее.

— Нет, — решительно ответил он Полине. — Ничего ему не будет. Официально раздувать историю с нарушением должностных полномочий им не с руки, а неофициально — грохнуть заместителя директора госархива, значит здорово засветиться. Я думаю, им и твой папенька уже боком вышел, но тогда они хоть спешили, а что теперь? Мы ведь уже десять дней от них бегаем.

Вчера, выйдя из здания Государственного Архива на Ослябьевскую улицу, Реутов сразу же почувствовал недоброе. Вот, вроде бы, и не заметил ничего, а нервы уже сами собой напряглись, и организм отреагировал привычным, хотя и забытым за тридцать лет, образом. Когда-то, во время войны, для самого себя Вадим называл это состояние «боевым трансом», быстро заметив, что в бою или опасном поиске с его организмом происходит какая-то необъяснимая в терминах привычной логики метаморфоза: успокаивается сердце, несмотря на то, что он буквально физически ощущает напряжение нервов, приходит удивительная ясность и стремительность мысли…

— Черт! — Сказал он вслух, неожиданно сообразив, что с ним только что произошло.

— Что? Что случилось? — Моментально подхватилась Полина.

— Случилось, — медленно ответил Реутов, вглядываясь в ночь. — Кое-что… случилось…

— Да, что такое случилось? Ты можешь объяснить или так и будешь тень на плетень наводить?!

— Не заводись, — мягко остановил Полину Реутов. — Я тебе сейчас все объясню, только дай с мыслями собраться.

— Собирайся! — Буркнула обиженная Полина и замолчала, надув губы.

«Ну чисто ребенок малый, — подумал Реутов, бросив на нее быстрый взгляд. — Впрочем, ребенок и есть».

— Я вот думаю, — сказал он через мгновение, все еще не отойдя, на самом деле, от того всплеска эмоций, который вызвало сделанное только что открытие. — Мне за совращение малолетних ничего не будет?

— Раньше надо было думать, — бросила все еще «дующаяся» на него Полина. — Как юбку задирать…

— На тебе были джинсы.

— Я фигурально.

— А вот фигура в джинсах была — пальчики оближешь.

— Там темно было…

— Вот об этом и речь, — сказал Реутов, окончательно взяв себя в руки.

— Что ты имеешь в виду? — Насторожилась Полина, почувствовавшая, верно, по голосу, что он возвращается к серьезному разговору.

— На Неве было темно, — объяснил Вадим. — Но я видел и Давида, и тебя.

— Ну и что? Вода фосфоресцировала…

— И когда мы были вдвоем, я сейчас это точно помню, даже стрижку твою различил.

— Какую стрижку?!

— Такую.

— Ты… Пошляк! — Прыснула Полина, сообразившая наконец что он имеет в виду.

— Ты что сейчас видишь? — Спросил он, оставляя щекотливую тему «за скобками».

— Дорогу… машины.

— Ты видишь машины или габаритные огни?

— Ну огни.

— А я вижу машины, — объяснил Реутов. — И дорогу, то есть не только ту часть, которую освещают фары, но и дальше.

— Что, серьезно? — Обернулась к нему Полина.

— Вполне, — подтвердил Вадим. — Ночное зрение, как у неясыти какой-нибудь или рыси.

— Ты мне про это не рассказывал.

— А я внимания не обратил, — если бы мог, Реутов руками развел, но он вел машину. — Я только сейчас сообразил. Вспоминал вчерашнее, и вдруг понял.

Он помолчал мгновение, понимая, что испытывает терпение Полины, но не в силах так сразу все это сформулировать.

— Понимаешь, — наконец, сказал он. — Вчера, когда я вышел от Комаровского, я ведь ничего не заметил. Да и не должен был. Они же свои прежние ошибки учли и все делали по правилам. А я все равно их почувствовал.

— Ну и что, — возразила Полина. — Чутье, интуиция… У многих людей такое бывает. Да ты и сам, наверное, читал.

— Читал, — подтвердил Реутов. — Только тут все было несколько иначе. Я их почувствовал, и организм сразу же перешел на «боевой режим».

— Какой режим? — Не поняла Полина.

— Боевой, — усмехнулся Реутов. — Во время войны я называл это «боевым трансом». Сил становится больше, как будто организм мобилизуется, подстраиваясь под ситуацию. Сердцебиение ровное, но при этом такое ощущение, что нервы натянуты, как стальные ванты, на которых мосты весят. И голова… Голова ясная, мысли быстрые и точные, реакция мгновенная, и кажется, что видишь и слышишь все вокруг одновременно.

— Да ты просто этот, как его…? Ну фильм еще такой аргентинский был…

— Супермен, — подсказал Вадим, хотя сам он этого фильма не видел.

— Точно! — Обрадовалась Полина.

— Ну где-то так и есть, — не зная, то ли радоваться, то ли печалиться, согласился Реутов. — Но во время войны я молодой был, да и ситуация, согласись, экстремальная. И кроме того, вокруг меня и других таких же, как я — во всяком случае, мне так казалось — было немало. Вот хотя бы Марика взять. Греч в то время тот еще псих был, особенно когда его убеждения затрагивали, но в бою — хладнокровен и надежен, как танк.

— А какие у него были убеждения?

— А я разве тебе не рассказывал?

— Нет. Про убеждения ты мне ничего не рассказывал.

— Марик был коммунист тогда, — рассеянно, все еще занятый своими мыслями, ответил Реутов.

— Коммунист? — Искренно удивилась Полина. — Но компартия же тогда под запретом была. Или это раньше случилось?

— Нет, ты права, КПР была запрещена в пятьдесят втором и так под запретом и оставалась. Но Марик ведь и не говорил никому, что он член партии. Это он мне как-то рассказал, но мне он доверял: знал, в контрразведку стучать не побегу.

— Ничего себе! — Восхитилась Полина.

— Да, ничего особенного, — поспешил объяснить Вадим. — Это только в нынешних фильмах все казаки, как один, консерваторы и держиморды. Я сам однажды слышал, как кто-то из старших офицеров упрекнул твоего отца, что он в пятьдесят седьмом за социалистов голосовал. А что касается Греча, так он в батальоне был не единственный коммунист. Они даже ячейку создали. А еще имелись у нас троцкисты, анархо-синдикалисты, фашисты… националисты хазарские. Да кого только не было!

— Интересно, я и не знала об этом.

— Так ведь теперь об этом, считай, и не пишут. Не модно.

— Так у тебя, значит, еще и ночное зрение? — Возвращаясь к прежней теме, спросила Полина.

— Да, — подтвердил Вадим. — Я это еще тогда отметил. А потом забыл, и вроде бы никогда ничего такого… Но вот сейчас думал о вчерашнем, и вдруг понял, что уже дней десять вижу в сумерках и темноте. И очки… Я ведь последнее время очки для дали одевать начал. В театре, кино, за рулем иногда. А теперь… В общем я про них забыл за ненадобностью.

— Вообще-то такое, кажется, бывает… — Неуверенно сказала Полина.

— Не бывает, — отрезал Реутов. — Есть люди, которые в темноте видят чуть лучше остальных, но чтобы настолько лучше… Видишь ли, Полина, есть во всем этом пара другая вещей, которые на современном уровне науки необъяснимы. Не может пятидесятилетний мужчина вдруг стать молодым.

— Но ты, Вадик, и не выглядишь молодым.

— Не выгляжу, — согласился Вадим. — А в остальном?

— Не знаю, — хихикнула Полина. — Я с молодыми не пробовала.

— Кто о чем, а вшивый о бане! — Усмехнулся Реутов.

— Можно подумать, тебе баня не понравилась! — Едва справляясь со смехом, парировала Полина.

— Баня… — Веско сказал Реутов, радуясь в душе, что разговор на эту щекотливую тему окончен. — Баня мне очень понравилась.

В Итиль въехали уже в первом часу ночи. Промчались через вымершие по ночному времени заводские районы правобережья, пересекли судоходный канал по мосту Джебукагана Зиевила[103] и, проплутав с четверть часа по Ал-Бейде[104] в поисках названного Давидом адреса, нашли наконец Беньяминовскую набережную[105] — забранный в гранит отрезок южного берега острова Должик — и остановились перед домом Нестерова. Давид и Лили ждали их на улице, так что чемоданы и сумки с весьма своеобразным «имуществом» туристов из Петрова были моментально подняты на третий этаж, а Вадим и Полина попали, что называется, с корабля на бал, за ожидавший их, по словам Казареева, «еще с вечера» стол. Естественно, ни Ли, ни Давид за плитой не стояли. Разве что разогрели перед приездом друзей готовые блюда, но, в любом случае, с угощением постарались на славу. Реутов устал и проголодался, и при виде расставленных на большом обеденном столе яств, слюну пустил не хуже собачек академика Павлова.

— Прошу вас, хэзэрлер[106], - Давид сделал широкий жест рукой и радушно улыбнулся. — Кушать подано.

— Может быть, ты еще на чанге[107] сыграешь, — усмехнулся Вадим, с удовольствием и едва ли не с вожделением рассматривая блюдо с куармой[108] и выложенные на деревянный поднос вак-балеши[109]. — Или Ли нас шелковыми цветами[110] закидает?

— Не дождетесь! — Засмеялась Лили. — Садитесь жрать, пожалуйста, дорогой абуфадл[111] и ты ханум тоже.

— Ты что, по-хазарски тоже говоришь? — Удивилась, севшая уже за стол Полина.

— Абисэлэ[112], - едва сдерживая смех, ответил за Лилиан Давид. — Она прочла когда-то школьный учебник по истории Восточной Европы.

— Не ври! — Запротестовала Лили. — Я читала «Историю хазар» Григория Дарханова[113].

— Ну тогда, ой! — Развел руками Давид. — Но дело в том, милая, что обращение «ханум» у нас не принято. Хазары говорят, хатун, что в дословном переводе означает, госпожа, леди, или даже королева.

— Ну что, по маленькой для согреву? — без перехода предложил он.

— А то ж! — Согласился Вадим. — Что пьем?

— Чачу.

— Чача не хазарское слово, — возразил Реутов, пытаясь вспомнить, как называется по-хазарски виноградная водка, но кроме русского «водка», так ничего и не вспомнил.

— Есть разница? — Поднял бровь Казареев, разливая водку в армуды[114]. — Извините, господа, но рюмок у нас нет. Не озаботились как-то, а хозяин не предусмотрел. Но он, сдается мне, магометанин, так что ему это как бы по барабану.

— Да, брось ты! — Остановил приятеля Реутов. — Вполне себе подходящая посуда.

— Ну тогда, за встречу!

— За встречу! — Поддержали и остальные.

Водка была крепкая и ароматная. Пахла она, как и положено, виноградом, и оставляла тонкое послевкусие того же происхождения.

— Хм! — Покачал головой Вадим, не спеша разрушать закуской возникшее у него во рту вкусовое чудо. — Хороша!

— Ох! — Выдохнула Полина.

— А ты вот этим закуси! — Поспешила ей на помощь Лили.

— Вкусно! — Объявила через секунду Полина. — А что это?

— Тутовый бекмес, — объяснил довольный произведенным эффектом Давид. — Ну типа нашего местного мармелада. Ты потом еще арбузный попробуй. Сказка!

— Ладно тебе, — усмехнулся Реутов. — Можно подумать, сам варил. И потом, бекмес на десерт надо оставить. Ты, Поля, вот куармы покушай или буркив[115] возьми, — указал он на блюдо с пирожками. — С утра же по-человечески не ела. Развезет!

— Можно подумать, что ты против!

— Я не против, но за таким столом одной рюмкой не обойдешься. Так что закусывай, давай, и без разговоров!

— А с чем они?

— Кто? — Спросил Давид.

— Ну бураки эти ваши?

— Во-первых, не бураки, а буркивы, — наставительно сказал Давид. — А, во-вторых, эти вот с творогом и зеленым луком, а эти с бараниной.

— Бери с бараниной, — посоветовал Вадим и сам взял буркив.

— Я лучше накрепок[116] возьму, — решила Полина, пододвигая к себе фарфоровое блюдо. — Как-то привычнее, и потом я рыбу люблю.

— Тогда, попробуй кулебяку с осетриной, — предложила Лили. — Здесь ее очень хорошо готовят.

«Значит, — подытожил Илья результаты двух, нечаянно совпавших расследований, своего и Реутовского. — Значит, Домфрон в Петрове действительно не из-за Зои или Вероники, а из-за Реутова. Вот уж, во истину, неисповедимы пути твои, господи!»

И в самом деле, поди, предугадай подобный оборот! Но, если Князь приехал в Россию не из-за Зои, то и искать ее, следовательно, будет совсем не с тем рвением, которого Илья от него в тайне ожидал. Это с одной стороны, а с другой…

«Оно и лучше», — решил Илья, еще раз прокрутив все привходящие обстоятельства. — Чем дольше он будет ловить Вадика, тем больше времени никуда отсюда не двинется. Такой куш, как психотронное оружие, Домфрон мимо не пропустит. Теперь, Главное, чтобы комбат, — самое странное, что про себя Караваев по-прежнему чаще звал Реутова комбатом, чем как-нибудь иначе. — Главное, чтобы комбат не сплоховал».

Однако по поводу Реутова Илья был теперь почти спокоен. Вадик, судя по всему, был сейчас в форме, и, соответственно, способен на такое, что в мирное время никому и в голову не придет. И были это отнюдь не общие рассуждения. Заплыв через Неву тоже, разумеется, кое-чего стоил, но у Караваева имелись и другие факты. То, как положил Реутов сегодня вечером пятерых людей Постникова в проходных дворах на Ослябьевской улице, это вам не показательные выступления учениц младших классов. Это нечто иное, и, слава богу, что так, потому что у Ильи — и сейчас он это очень хорошо понимал — просто не хватило бы сил на двоих. Он и так уже чувствовал себя, как загнанная лошадь, которую легче пристрелить, чем выхаживать.

Последние два дня дались ему очень тяжело. Мало, что нервов ушло немеряно, так еще и физически устал, как собака.

«Возраст, — он впервые подумал об этом с печалью, почти с тоской, каких от себя, если честно, совершенно не ожидал. — Возраст, гори он ясным пламенем! Пятьдесят три…»

Илья встал из-за стола и прошелся по комнате, пытаясь восстановить душевное равновесие, но все оказалось напрасно. Он буквально физически ощущал, как рушатся тщательно — за годы и годы — выстроенные стены равнодушного спокойствия, с которым хорошо было быть Аспидом, но оказалось совершенно невозможно снова стать Маркианом Гречем.

«Bordel de merde!»[117]

Возвращение собственного имени ему не понравилось. Не было в этом ничего хорошего: перед отцом стыдно, да и Зоя никогда такого человека не знала. Вадик знал, но Вадик умер тридцать лет назад. А за ним — спустя всего десять лет — в небытие ушел и Маркиан Греч. И что теперь?

Илья — все-таки он все еще предпочитал называть себя так — прошел на кухню, открыл холодильник и с сомнением осмотрел его содержимое. Ему предстояло немудреное решение, но Караваев вдруг почувствовал, что от того, что он выберет — сок или водку — зависит и все остальное.

«Поставим проблему раком!» — Илья достал из холодильника пакет яблочного сока, баночку газировки Лагидзе и бутылку водки. Затем смешал все это в граненом стакане в пропорции «каждой твари по паре» — то есть по трети каждого ингредиента — и, не останавливаясь, выпил получившийся сидр в несколько сильных глотков. Но вышло только хуже.

«Вот же дерьмо!» — самодельный сидр напомнил о детстве, проведенном на правобережье Дона, и у Ильи даже сердце сжало от нахлынувших вдруг воспоминаний.

Хутор Гречей располагался совсем недалеко от Белой Вежи и Саркела[118]. И вот вроде бы крупный промышленный центр, мегаполис, и все такое, но там, где родился и вырос Илья, весной цвели яблоневые сады, а осенью в тех садах стоял такой оглушительный яблочный дух, что голова кружилась не хуже, чем от первых поцелуев, меж тех деревьев как раз и испытанных.

Илья заглянул в шкафчик для посуды, но чистых стаканов там не оказалось, одни чашки. Тогда он всполоснул под краном стакан и, наполнив его на четверть водкой, хотел уже выпить, но ему помешал телефонный звонок. Звонили по мобильнику. Его собственному.

— Слушаю, — сказал Караваев, зная уже, кто звонит.

— Это я, — голос Зои был тих и снова, как два дня назад, показался ему каким-то неуверенным, едва ли не робким.

«Да, что же это такое!»

— Здравствуй, Зоя.

— Ты… У тебя все в порядке?

— Да, — твердо сказал Илья. — У меня все в порядке. Не волнуйся.

— Ты говоришь неправду.

«Черт!»

— Почем ты знаешь? — «Удивился» он.

— Знаю, — сказала она. — Чувствую.

— Тебе… — Он хотел сказать, что все это ей только кажется, но не сказал.

«Жена… Плоть от плоти…»

— Ты можешь вызвать Риту? — Спросил Илья.

— Могу. — Показалось ему, или она действительно обрадовалась?

«Решайся! — Приказал он себе. — В конце концов, если не доверять даже ей, то кому?»

— Вызывай, — сказал он вслух. — Выйдешь через черный ход. На второй параллельной улице возьми извозчика до метро «Заячий остров». Я тебя встречу. В десять подойдет?

Она приехала ровно в десять. Вышла из машины, такая красивая, что несколько мужчин, случайно оказавшихся в это время у станции метро, непроизвольно повернули головы в ее сторону. Однако Илью они не интересовали. Он искал хвост, и потому позволил ей прождать себя целых пять минут.

— Привет, — сказал он, подходя к ней. — Извини, что задержался. Срочный звонок.

Он лгал, разумеется, но не говорить же любимой женщине, что просто не смог отключить свои боевые рефлексы?

— Пойдем, посидим где-нибудь? — Предложил он, поцеловав ее в губы.

— А к себе ты меня не пустишь? — Спросила Зоя, подразумевая, судя по интонации, гораздо большее, чем посещение его временной квартиры.

— Пущу, — ответил Илья, удивленный собственной решимостью. — Правда апартаменты у меня не блеск, да и не убрано.

— Пойдем, — сказала она в ответ, разом отметая все его сомнения.

«Ну что ж…»

— Мое настоящее имя Марк, — сказал он, чувствуя, как исчезает, растворяясь в тумане прошлого, Илья Константинович Караваев, которому не осталось больше места в душе Греча. — Вообще-то Маркиан, но это совсем длинно получается.

— А Мареком тебя называть можно? — Черт его знает, задала ли Зоя этот вопрос вслух, или Марк прочел его в ее синих глазах, но она спросила, и он ответил.

— Тогда уже лучше Мариком.

— Хорошо, Марик, — улыбнулась Зоя. — Тут есть где-нибудь магазин? Страшно хочется горького шоколада и белого Мозельского.

— Просто триллер какой-то, — покачал головой Давид, закуривая очередную сигарету. — Бумаги твои я, ты уж прости, Вадик, потом прочту. На трезвую голову, — кивнул с усмешкой на пустые и ополовиненные бутылки. — Но вообще-то закрученная выходит история, дальше некуда.

— Вот и мне все это тоже не слишком нравится, — охотно согласился Реутов. — Мало хвороб, так еще и какое-то сраное — простите, девочки! — оружие это, психотропное.

— Психотронное, — поправила его Полина, у которой и у самой глаза уже косили, но, надо признаться, как-то хорошо это делали, а не просто так.

— Один хрен, — махнул рукой Вадим. — Психотропное, психотронное!

— Ну не скажи, — возразила Лили. — Психотронное, это, значит, дистанционное. Правда, Дувид?

«О! — Отметил Вадим, который, хоть и «расслабился», мыслил все еще достаточно ясно, так что и оговорился не столько по «пьяному делу», сколько нарочно. — А Ли уже на идиш пробило! Ведь Дувид это же по-русски…»

— Точно! — Подтвердил Давид и, потянувшись за бутылкой, стал разливать. — Инфразвуковую пушку еще, когда придумали. Но тут, как я понимаю, не об инфразвуке речь.

— Если верить отчету Ширван-Заде, — Реутов взял стаканчик, понюхал водку, которая, кажется, начала еще сильнее пахнуть виноградом, и выпил залпом. — Они там с модулированием какого-то поля работали, — сказал он, возвращая пустой армуд на место. — Я полагаю, с электромагнитным. Вот только, что там еще можно найти, никак не соображу.

— Да, уж… Задачка! — Согласился Давид.

— Теперь вы рассказывайте! — Потребовала Полина, перешедшая после первой же рюмки водки, на местное красное вино.

— Эдак мы до следующей ночи просидим, — почесал затылок Давид.

— Что, так много? — Удивился Вадим.

— А чего бы мы вас взялись высвистывать? Тут такая, прости господи, каша, что даже не знаю с чего начать, и как тебе все это рассказать.

— А ты не бойся, — предложил Реутов. — Ты рассказывай.

— Рассказывай! — Передразнил его Давид. — Впрочем, и то правда, чего тянуть?

— Ну?

— Баранки гну! Нашли мы твоего брата. Он, однако, под колпаком. Следят за ним. — Объяснил Давид. — Не так, чтобы очень уж плотно, но приглядывают. Так что пришлось повертеться, но мы до него добрались.

— Я добралась, — вставила Лили, когда Казареев сделал паузу. — Давид прикрывал, а я с Александром Борисовичем говорила.

— Два раза, — добавила она, вероятно, полагая, что это существенно.

— Вот ты и рассказывай, — предложил Давид.

— И расскажу, — ответила Лили и, оглядев собеседников, тоже закурила. Теперь за столом дымили все.

— Твой брат очень симпатичный человек, — сказала Лили после паузы. — Я сказала ему, что собираюсь писать книгу о 8-й бригаде. Художественную. И он… В общем он был рад, что я к ним пришла. Он… Он тобой гордится, Вадик, и сына младшего назвал в твою честь. Такое дело.

— Продолжай, — веселое настроение, как ветром сдуло, и комок в горле встал.

— Для них ты погиб 17 апреля 1962, - продолжила рассказ Лили, настроение которой теперь тоже изменилось. — Александр Борисович ездил в Вену, искал могилу, но не нашел, и тогда они поставили тебе памятник здесь, в Итиле. На 2-м хазарском кладбище есть участок… Он сказал, как он называется по-хазарски, но, ты уж извини, я не запомнила. Что-то вроде места героев или еще как-то.

— Проехали, — Реутов и сам не ожидал, что его так заденет. Но накрыло, что называется, не по-детски. С головой.

— Часть твоих фотографий исчезла еще в шестьдесят третьем. У них воры побывали…

— Ясно, — кивнул Вадим.

— Теперь вот что, — Лили явно начала нервничать, но старалась держать себя в руках. — Ты Вадик, оказывается, не родной сын, а приемный.

— Что?

— Но любить-то они тебя от этого меньше не стали, — положил ему руку на плечо Давид.

— И? — Спросил Вадим, беря себя в руки, потому что, судя по всему, это был еще не конец истории.

— У твоего деда Эфраима был брат — Булчан… И кстати, Реутов это новая фамилия. Александр Борисович сказал, что не знает, что там произошло и почему, но настоящая твоя фамилия — Хутуркинов. Почему поменял фамилию Эфраим неизвестно, но Булчан так и оставался Хутуркиновым.

— Э… — осторожно включился в разговор Давид. — Я тут навел справки в архиве и в библиотеке. Похоже, Вадик, ты из тех самых[119]…

— А разве их род не прервался? — Чисто автоматически спросил Реутов, помнивший еще кое-что из школьного курса истории.

— Темная история, — развел руками Казареев. — Но только, если это не те Хутуркиновы, то совершенно непонятно откуда вы взялись.

— Постой! — Сообразил вдруг Вадим. — А мать? Про мать что-то известно?

— Александр не знает, — покачал головой Давид. — Он только помнит смутно один давний разговор между Эфраимом и Борисом, ну в смысле, твоим отцом. Что-то весьма мелодраматичное. Типа замужняя дама из столицы, чуть ли не аристократка какая-то. Скандал замяли, и… и все. Больше он ничего не знает или не помнит. Булчан привез тебя в Саркел, и твой отец — он только что женился — взял тебя к себе, в смысле усыновил.

— Час от часу не легче, — совершенно искренне вздохнул Реутов. — Давайте выпьем, а то у меня сейчас мозги от напряжения из ушей полезут.

— Выпьем, — с готовностью согласился Давид и сразу же взял в руку бутылку с вином, чтобы налить дамам. — Тут только две вещи добавить надо и можно эту тему пока оставить.

— Какие две вещи? — Насторожился Вадим.

— Понимаешь, — сказал Давид. — У Булчана, вроде бы был домик где-то в Ярославовом городище. И еще. Уезжая в Новгород, он оставил брату свою фотографию с подписью. Для тебя оставил. Но до войны рассказать тебе не успели. Ну сам понимаешь. А потом стало поздно. Так что фотография сперва перекочевала к твоему отцу, а теперь она хранится у Александра.

— Взглянуть бы…

— Взглянешь, — пообещал Давид, наполняя ормуды водкой. — Лили ее сфотографировала. Вот завтра проявим пленку, и посмотришь.

— Как по-хазарски сказать, я тебя люблю?

— Я тебя люблю.

— Нет, не по-русски, а по-хазарски! — Потребовала Полина.

— А черт его знает, — пожал плечами Вадим и улыбнулся. — Я по-хазарски едва поздороваться умею.

— Жаль…

— Эп, — неуверенно сказал Реутов, напрягая память. — Да, точно! Эп… э… сана? йорадап.

— Эп сана йорадап! — Повторил он, хотя и не был уверен, что то, что он сказал, можно считать объяснением в любви.

— Еще раз! — Потребовала Полина, стягивая через голову кофточку. — Не подходи! — Остановила она Реутова, шагнувшего к ней, и хитро улыбнулась. — Ну!

— Ты сразу скажи, сколько раз повторять? — Спросил он, пытаясь понять, зачем ей это надо.

— А вот сколько тряпочек обнаружится, столько раз и повторишь. Ну!

— Эп сана йорадап! — Громко сказал Реутов.

— Можно тише, — разрешила Полина, одновременно расстегивая джинсы. — Но с чувством.

— Эп сана йорадап. — Сказал Вадим с чувством, хотя говори он это по-русски, чувства явно вышло бы больше.

— Так, — Полина отбросила джинсы в сторону и завела руки за спину. — Я жду!

— Эп сана йорадап! — Выдохнул Вадим.

— И еще раз…

— Можно я уже подойду?

— Не можно! Я сама к тебе подойду. А пока… Ну!

— Эп сана йорадап!

— Марик…

— Что?

— Ничего, — улыбнулась Зоя. — Это я просто привыкаю.

— Марк, — сказала она через секунду. — А знаешь, тебе Марком лучше.

Он лежал на спине, а она сидела рядом и внимательно изучала его лицо, чего, по мнению Греча, делать сейчас никак не следовало. Тем не менее, он лежал, а она смотрела.

— Ну, вообще-то, я Маркиан, — возразил Марк, пытаясь справится с внезапно пришедшим к нему ощущением конца.

— Маркиан — это что-то Римское, — подумав сказала Зоя, которая то ли не замечала его состояния, то ли просто не желала его «замечать».

— Тогда уж Византийское, — усмехнулся Греч, вспомнив про своего тезку императора[120], но как-то так, «вторым планом». — А вот Марк самое, что ни на есть Римское. Молот, по-латински.

— Филолог! — Еще шире улыбнулась Зоя. — Марк — имя греческое, а римляне его у греков переняли. Ну а Маркиан означает сын Марка, его потомок.

— Ну извини, — пожал плечами Греч. — Мы люди темные, землепашцы, стало быть, в академиях не обучались.

— А где обучались? — Совершенно другим тоном спросила Зоя и посмотрела ему в глаза.

— Новочеркасский казачий кадетский корпус, — ответил Марк, как в омут сиганул. — Потом Ивановское офицерское училище, а потом все сам как-то…

— Марик, — сказала Зоя, наклоняясь к нему. — Ну что ты, в самом деле! Ты же не мальчишка какой-нибудь.

— Вот именно.

— Дурак! — Сказала она, и Греч едва не вздрогнул и от того, что она сказала, и особенно от того, как это было сказано.

«Дурак? Возможно…»

Больше она ничего не сказала, а просто нагнулась быстро и плавно, поцеловала в губы и легла рядом, уткнувшись лицом в его плечо. Ни встать — чтобы погасить, например, свет — ни повернуться, Марк теперь не мог. Просто не решился бы. Закрыл глаза и медленно — самым «естественным» образом — выровнял дыхание, имитируя сон. Делать это Греч умел, если не безукоризненно, то, во всяком случае, неплохо. Лежал, дышал, думал. Вернее, не думал даже, а тяжело ворочался, занятый одной и той же давящей и неотступной мыслью, не в силах отбросить ее или хотя бы «развернуться» в сузившемся до ничтожных размеров пространстве своего личного Я.

Растерянность, страх, едва не переходящий в отчаяние, обида, гнев… Чего тут только не оказалось намешано! Вот только ни счастья, которое он уже начал было в себе ощущать, ни покоя, ни уверенности там не было.

— Если ты не перестанешь об этом думать, — тихо (ее шепот был похож на шелест песка в пустыне, и таким же горячим) сказала вдруг Зоя. — Я на тебя обижусь.

— Глупости, — через силу выдавил из себя Марк. — Я ни о чем и не думаю вовсе. Я сплю.

— Ты не спишь, — все так же ему в плечо, прошептала Зоя. — Хочешь я…?

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что… — Но то, что он хотел ей сказать, произносить вслух не следовало.

Потому что все должно быть естественно, так, наверное. Потому что Зоя не проститутка, а еще потому, что ему не нужны ни одолжения, ни подачки. Где-то так. Но попробуй, объясни это словами!

— Тогда, налей мне вина, — сказала она, не меняя при этом позы.

Марк осторожно освободил плечо, сел, задумался на мгновение, не стоит ли что-нибудь одеть или во что-нибудь завернуться, но в конце концов решил, что это будет глупо, и, встав с кровати пошел в гостиную, которую они покинули так быстро, что даже пары бокалов вина с собой не захватили.

«Вот именно, — подумал он, наливая в бокал Мозельское вино, которое так нравилось Зое. — Поспешишь, людей насмешишь. Насмешил…»

На самом деле, ничего страшного в общем-то не произошло, и, по большому счету, придавать значения инциденту, не стоило. С кем не бывает? А он к тому же, которые сутки на ногах и на нервах. Однако его это ударило неожиданно больно. Как по не успевшей затянуться ране…

Себе Греч вина наливать не стал. Достал из буфета бутылку коньяка, плеснул в стакан и, закурив, хотел уже пойти назад, но в последний момент передумал и выпил коньяк залпом. Как ни странно, полегчало. Не то, чтобы вовсе, но тяжести на сердце поубавилось.

«Ин вино веритас… Эрго бибамус[121]. Так что ли?»

Он все прекрасно понимал, знал, что не в возрасте дело, но отогнать назойливую мысль не мог.

Марк вздохнул, как никогда не позволил бы себе в присутствии Зои, налил в стакан еще коньяка, и пошел в спальню.

Свет здесь, как был включен вечером, когда, оставив Зою в гостиной — накрывать на стол — Греч бросился, по-быстрому перестилать постель, так и горел. И в этом желтоватом, очень «домашнем», свете кожа Зои казалась золотистой. Женщина лежала на боку, подперев голову рукой и смотрела на Марка. Глаза ее показались ему сейчас темными, и было в них что-то такое, что неожиданно для себя он встал прямо посередине комнаты, держа в руках «посуду» и зажав в зубах дымящуюся сигарету.

— Ну вот, — сказала Зоя с улыбкой, возникшей на ее губах так быстро, что он даже не успел заметить, как это произошло. — А говорил, что старик! Трепло ты, Греч, вот и все.

— Я, — сказал Марк, но продолжения не последовало, потому что время говорить прошло.

— Да брось ты… — Но и она, по-видимому, говорить уже не могла.

В следующее мгновение — во всяком случае, Марку показалось, что все это произошло именно так — он сжимал ее в своих объятиях, а куда при этом делись ее вино и его коньяк вместе с недокуренной сигаретой, он узнал только утром.

Проснулся Реутов рано. Ну, то есть все в мире относительно, и для кого-то девять утра — это уже позднее утро, но, учитывая вчерашнее…

«Три часа сна, — бросил взгляд на часы Вадим. — Но, судя по всему, мне теперь и этого достаточно».

Мысль была спокойная. Без эмоций. Просто констатация факта. И именно это, как ни странно, Вадима и удивило.

«К хорошему быстро привыкаешь…»

Где-то так.

Он тихо оделся, хотя разбудить Полину не смогла бы, пожалуй, и артиллерийская канонада, и так же тихо — «скрадывающим» шагом таежных охотников, которому научился 30 лет назад — вышел в коридор. В доме было тихо, только с улицы долетал шум немногих проезжающих мимо машин, да с кухни доносилось тихое позвякивание, шуршание, осторожные шаги.

«Похоже, я не единственный, — Подумал Вадим, направляясь туда. — Давиду не спится что ли?»

Но, как ни странно, это оказался не Давид, а Лили.

— О! — Сказала она, поворачиваясь к Вадиму. — А я думала, придется пить кофе в одиночестве.

— А зачем нам возиться, — Реутов быстро обдумал ситуацию и пришел к выводу, что идея, мелькнувшая при словах Лили, не лишена смысла. — Давид, надеюсь, не обидится, если я приглашу тебя в кафе?

— В кафе?

— Найдем фотомастерскую, — сказал Реутов, закуривая. — Должна же здесь быть где-нибудь поблизости фотомастерская? Сдадим твою пленку, да и у меня кое-что есть, и, пока суд да дело, посидим где-нибудь рядом в кафе. Как тебе идея?

— А что! — Оживилась Лили. — Хорошая идея. Я мигом! Только переоденусь.

Пока Лили переодевалась, Вадим успел и лицо всполоснуть, и зубы почистить. А бриться не стал.

«Бог с ним, с бритьем, — решил он, взглянув на себя в зеркало. — Вернемся, побреюсь, а пока Ли меня и таким потерпит».

И уже через полчаса они сидели в уютном армянском кафе в двух улицах от Беньяминовской набережной, и пили крепкий, сваренный по всем правилам — то есть в турке, поставленной на горячий песок — кофе и ели свежайшие, что называется, с пылу — с жару, крохотные пирожки с медом и черной смородиной.

— Согласись, — сказал Реутов, прожевав очередной пирожок. — Идея была богатая. И фотографии скоро будут готовы, как раз наши засони встанут.

— Я не спорю, — улыбнулась Лили, но улыбка у нее вышла так себе, и Вадим вдруг сообразил, что не у него одного кошки по сердцу скребут.

Дело в том, что сегодня ночью Реутову снова приснился тот странный сон про Итиль, который он уже дважды, а возможно, и трижды видел раньше. Только сегодня сон выдался еще более «реалистичным», если так, разумеется, можно выразиться. Он был полон множества конкретных примет и подробностей, таких, например, как запах сирени, догнавший Реутова на проспекте Манасии, или скрип собственных сапог, который он отчетливо услышал, спускаясь по ступеням Штаба Войскового Круга. Но гораздо существеннее оказалось другое. Тягостная атмосфера сна, оставшаяся с Вадимом и после того, как он проснулся. Он даже сам не отдавал себе отчета, насколько гнетет его это нехорошее, вполне «бредовое» по сути, настроение, сопровождавшее все утро. И возможно, именно из-за этого он пропустил нечто важное, существенное в настроении и поведении Лили.

— Что случилось? — Подсознательно Вадим уже чувствовал, что дело отнюдь не в личных отношениях Лили и Давида, а в чем-то другом.

— Вчера Давид говорил с Робертом… — Тихо ответила Лили. — Ты помнишь? Роберт заместитель Давида. Мы просто не хотели портить вам настроение…

— Что он сказал? — Вадим сразу потерял аппетит, потому что понял: ничего хорошего он от Лили не услышит.

— Положение даже хуже, чем думал Роберт, — лицо Лили заливала бледность, а в глазах…

«У нее слезы на глазах», — Осознал Вадим и очень этому удивился. Допустим, положение их, и в самом деле, представлялось не блестящим, но это ведь еще не повод, чтобы плакать. Да и Лили вроде бы была не из тех «нежных созданий», кто по любому поводу «глазами писает» и норовит — чуть что — грохнуться в обморок.

— Э…

— Подожди! — Попросила она. — Роберт он… Они служили вместе с Давидом, и… Ну ты должен понимать. Его сложно испугать, и он не склонен впадать в панику. Но Роберт сказал, все очень плохо. Такое впечатление, что кто-то, обладающий невероятным влиянием и возможностями, обкладывает «Холстейн Биотекнолоджис» со всех сторон. Я понимаю, это звучит невероятно, однако это правда. Роберт… — Она явно споткнулась сейчас на этом имени. — Он не стал бы врать, и сгущать краски не стал бы. Он… В общем, Роберт говорил с моим отцом, и отец перевел… Вадим, ты знаешь, что такое «черный нал»?

— Какие-то неучтенные деньги?

— Ну это финансовое преступление, разумеется, — сказала Лили. — Деньги не учтены и, значит, не облагаются налогом. И проследить их нельзя. Такое делают везде. И у отца тоже есть. Вот он и перевел почти все, что у него было в Лихтенштейн. На мой номерной счет. 11 миллионов.

— Так, что в этом плохого? — Не понял Вадим.

— Размер перевода, — объяснила Лили. — Отец перевел туда все свои фонды. И это значит, что он не уверен, что ситуацию можно разрешить легальными средствами, и не знает, сможет ли перевести деньги позже, — голос ее звучал ровно, но какие при этом обуревают женщину эмоции, догадаться было можно. — Этот план называется «Черный день», и до сих пор он существовал только, как теоретическая и крайне маловероятная возможность. Роберт всех деталей не знает, он просто передал мне, что задействован план «Черный день», и все. Но я-то знаю, что это означает. Отец боится, что концерн съедят, и он уже ничем не сможет мне помочь.

— Плохо дело, — согласился Реутов, закуривая и одновременно пытаясь понять, что это для них всех означает. — Ты из-за этого и расстроена?

— Да, — ответила Лили. — То есть нет. Это плохо, но не смертельно, к тому же Роберт сделал нам с Давидом доступ — под нашими теперешними именами — к еще одному счету, а это триста тысяч золотых гульденов Новой Голландии, и «окно» пробил через Орду и Китай в Гонконг…

— Тогда…

— Утром позвонил… Впрочем, неважно. Позвонил доверенный человек отца. Роберт убит…

«Домой», в квартиру, снятую Лили и Давидом, возвращались молча. Все, что можно было сказать, было уже сказано, пока коротали время в кафе. Разумеется, Вадим постарался, как мог, успокоить Ли, но насколько хорошо это у него вышло, сказать было сложно. Лили взяла себя в руки, но она и до этого разговора не то, чтобы в истерике билась. Так что, иди, знай, о чем она теперь думала, но Вадиму новости «оттуда» оптимизма не прибавили, хотя и в отчаяние не ввергли. Пожалуй, наоборот. Настроение настроением, но от всех этих бед, рушившихся на голову вот уже вторую неделю подряд, в душе Реутова возникло то давнее, много лет уже — с самой войны — не испытываемое чувство ожесточения, бешеного, «бычьего» желания победить любой ценой.

«Всех урою!» — как говаривал в те времена комвзвод-2 Татаринцев. Где-то так.

Забрав в мастерской отпечатанные фотографии, сложенные в конверты из плотной серой бумаги, и пленки, они их даже просматривать не стали — не то было настроение — а сразу же пошли обратно. Тем более, что и обеспокоенный их отсутствием Давид успел позвонить.

— Ну? — спросил Казареев, когда Вадим и Лили вернулись в апартаменты. — Посмотрел?

— Нет, — покачал головой Реутов. — Домой торопились.

И он подмигнул выглянувшей из двери ванной комнаты Полине:

— Доброе утро, сударыня, как спалось, почивалось?

— Вашими заботами, сударь, — с бесстыжей улыбкой на пол-лица ответила Полина.

— Э… — Сказал Давид. — Ничего если я вам помешаю?

— Валяй, — разрешил Реутов.

— Давай, я тебе твоего папу покажу, что ли, — предложил Казареев. — Или желания нет?

— Да, пожалуй, что и нет, — пожал плечами Вадим. — Для меня мой папа это Боря, а этот… Впрочем, изволь. Давай посмотрим.

Они прошли в гостиную, и Реутов, вытряхнув фотографии из конверта, помеченного цифрой «1», повернулся к Лили. — Давай, Ли, показывая, где тут и что.

— Да вот он, — сказала Лили, подходя к столу и вытаскивая из кучи беспорядочно рассыпавшихся снимков один. — Булчан Хутуркинов собственной персоной.

Реутов взглянул на фотографию. Булчан Хутуркинов был запечатлен в полный рост. Он стоял в каком-то хорошо — со вкусом — обставленном помещении и сам выглядел под стать окружающей его обстановке. Стройный, широкоплечий, в дорогом, по-видимому, и хорошо сидящем на нем костюме-тройке, белой рубашке с галстуком, и с дымящейся сигарой в руке. Реутов, если верить зеркалу, на своего отца был совершенно не похож. Другие, хотя и привлекательные черты лица, другой разрез глаз… все другое.

— Хорош! — Сказал Вадим, чтобы что-нибудь сказать. Как ни странно, никаких особых чувств он при виде отца не испытал. Впрочем, не так. Кое что он почувствовал, но это оказалось совсем не то, что он ожидал. Это было какое-то совершенно необъяснимое ощущение дежавю. Возникало такое впечатление, что человека этого он знал, и знал, что совсем уже странно, очень хорошо, но потом забыл, а теперь, стало быть, пытается вспомнить.

«Бред какой-то».

— Откуда это у вас? — С неподдельным удивлением спросила Полина, тоже подошедшая к столу.

— Ну я же вчера рассказывал, — ответил Давид. — Это фотография Булчана Хутуркинова, настоящего отца Ва…

— Но это же Зимин!

— Какой Зимин? — Опешил Вадим.

— Алексей Николаевич Зимин, — объяснила Полина. — Профессор Петровского университета, о котором рассказывали Давид и Ли. Ну! Он еще в тридцатом под поезд попал!

— Стоп! — Холодным каким-то голосом остановил ее Давид. — Где ты видела фотографию Зимина?

— Так мы вам еще рассказать не успели, — Полина выглядела совершенно растерянной. По-видимому, до нее наконец дошло, что происходит. — Мне Грач, ну, то есть «ломщик» знакомый помог взломать сервер университета. Вадим был потом занят, а я материалы из университетского архива успела просмотреть…

— Ты уверена?

— Сам посмотри! — Полина метнулась в спальню, по-видимому, чтобы принести свой мобильный накопитель или весь терминал, но Вадим за ней не пошел. Он взял второй конверт и вытряхнул на стол снимки, сделанные им в рабочем кабинете Комаровского. Разумеется, переснять весь отчет Ширван-Заде нечего было и думать, да и Алексей бы ему этого не позволил. Но, когда Комаровский вышел в туалет, Реутов все-таки отснял несколько страниц текста и особенно страницы с личными данными на сотрудников «шарашки». Он их даже не рассматривал тогда, экономя время, и объем своей и без того загруженной памяти, но сейчас его вела не память, а интуиция.

«Эккерт сказал… Вот!»

Это было личное дело Петра Григорьевича Людова — научного руководителя института медико-биологических исследований.

«Твою мать!» — с крошечной, но вполне четкой фотографии, приклеенной в правом углу учетного листа, на него смотрел все тот же Булчан Хутуркинов.

Глава 12. Кризис

Как начинается кризис? Сие есть знание, которым желали бы обладать многие. Но, судя по всему, пока оно недоступно никому. Недаром же и народная мудрость гласит: «Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил». Вот вроде бы, только что потушил неслабый пожар: ситуация сложилась, что ни говори, острая, и, однако это все же не было настоящим кризисом, поскольку, если кирпичом упавший на голову форс-мажор и не просчитывался заранее, то все-таки был заложен в планы, как «неизбежные на море случайности». А для нового, настоящего кризиса и причин, казалось бы, не имелось. Ни предвестников, ни симптомов, ничего.

Утро выдалось ясное, что в Петрове случается редко, и настроение оказалось подстать прозрачному высокому небу и игре солнечных бликов на мокром — ночью прошел сильный, но короткий дождь — асфальте. Греч отвез Зою домой и возвращался назад, когда ему позвонил Коллоид — крайне информированный торговец новостями из Брюгге — и сказал буквально следующее: «Одно имя и одно событие. Цена три тысячи гульденов».

— На слово поверите? — спросил Марк, даже не пытавшийся угадать, что за имя мог предложить Коллоид. — Я смогу перевести деньги через полчаса.

— Как только деньги зайдут на счет, получите электронное письмо, — ответил Коллоид. — И поверьте, не пожалеете.

— Хорошо, — согласился Греч, ничего другого на самом деле от Коллоида и не ожидавший. — Через полчаса.

Он сразу же изменил маршрут и поехал домой. Перевести деньги можно и даже нужно было через вычислитель. Так надежнее. Но он не успел еще добраться до Среднего проспекта, когда на связь вышел Лямбда.

— На «пасеке» непорядок, — сказал он, даже не поздоровавшись. — В шесть утра прибыло восемь больших машин. Порядка двух десятков людей, судя по одежде — иностранцы. Разгружали стандартные боксы для спецоборудования.

«Что за черт?!» — Известие обеспокоило, но пока не более того. Мало ли кого Рубинштейн или Домфрон стягивают в «Итальянское палаццо»? Может быть, охрану усиливают. Повод-то, как ни крути, имеется, и серьезный притом повод.

Однако электронное письмо из Брюгге расставило все точки над «и»:

Вот так начался этот кризис.

С минуту, если не больше, Греч смотрел на экран терминала. Он ничего не предпринимал и, кажется, ни о чем не думал. Просто сидел перед вычислителем, положив руки на столешницу, и смотрел.

«Нокаут», — честно признал он спустя какое-то время. — Хук в челюсть… Чего же я не знаю?»

Выяснялось, что его маленькая вендетта неожиданно оказалась вписана в какое-то, черт знает, какое дерьмо. И даже хуже того. Гречу показалось — правда, только на мгновение, потому что состояние растерянности являлось для него совершенно нехарактерным — что и он, и Зоя, и Вероника — всего лишь крошечные червячки, волею обстоятельств затянутые в шестерни невообразимо большой и, разумеется, абсолютно бездушной машины.

«Чего же я не знаю? — Повторил он свой прежний вопрос, вставая из-за стола и закуривая. — Или Рутберг прав, и это…»

— Дельта, — сказал он в трубку через несколько мгновений, потребовавшихся, чтобы набрать номер. — Срочно! Сегодня ночью в Петров прибыл спецрейс ЕА17856 из Нового Амстердама. Я хочу знать все подробности, и как можно быстрее.

— Работаю, — коротко ответила Дельта и отключилась, а Греч набрал другой номер.

— Доброе утро, Виктор Николаевич, — сказал он, как только абонент возник на линии. — Извините, что беспокою, но обстоятельства несколько изменились. Усильте, пожалуйста, охрану объекта «Незабудка», все дополнительные расходы я, разумеется, оплачу сегодня же.

— Да, — сказал он, выслушав закономерный вопрос директора сыскного агентства «Альянс». — Тревога первой категории. Максимальная защита, вплоть до… Ну вы меня понимаете?

Вансовский его понял и обещал сейчас же усилить наблюдение за домом Зои и обеспечить скрытное патрулирование прилегающих улиц.

— И сообщайте мне, пожалуйста, о любых, даже самых незначительных изменениях в обстановке, — попросил Греч, завершая разговор.

«Деньги? — На мгновение задумался он, качая крошечную трубку сотового телефона в руке. — Где взять столько денег?»

Но вопрос был лишний, потому что пока Марк не знал даже того, сколько в действительности ему потребуется денег.

— Вадим? — Спросил он на всякий случай, хотя сразу же узнал голос Реутова.

— Привет, Марик! — Явно обрадовался его звонку комбат. — Как ты? Есть что-то от нашего Мыша?

— Нет, — ответил Греч. — Мышь работает. Там сложный шифр, Вадик. Так что придется подождать. Как только что-нибудь прояснится, я тебе тотчас сообщу. А ты пока позвони Рутбергу и скажи, что в Петров приехала «фру Амт». Думаю, он знает, кто это.

— Зато, я не знаю, — возразил Реутов.

— Карин ван дер Биик, — Вадим был прав, ему следовало знать, о чем идет речь. — Она экс вице-деректор департамента охраны конституции Новой Голландии. Страшная баба, не в смысле внешности, а в смысле ума, опыта, хватки. Ну ты же египетскую мифологию знаешь? Или не понял?

— Не помню я эту хренотень, Марик, — явственно улыбнулся где-то там («А где, интересно?») Реутов. — Амт… Слово, вроде бы, знакомое, но…

— Зверь пожирающий грешные души, — объяснил Марк. — Ну она такая и есть, Вадик. И прибыла она не одна, а со своими людьми, включая тероргруппу. Но ты Рутбергу всего этого сразу не говори. Попытайся вытянуть из него все, что можно.

— А разве такой визит возможен без разрешения властей? — Удивился Реутов. — Это же каганат все-таки, а не Канада какая-нибудь.

— В том-то и дело, — согласился Греч. — Тем более, что прибыла она, судя по всему, по твою и мою души.

— Постой! — Не понял Вадим. — А ты-то здесь причем?

— Видишь ли, — Марк решил, что и дальше таиться от Реутова резона нет. — Она, как я думаю, прибыла к Домфрону. Ну я не уверен, но мне так кажется. А моя женщина это бывшая женщина Филиппа, и у Зои от него ребенок.

— Дела… — Только и смог сказать Вадим.

— Да, дела, — согласился Марк. — Так что, давай, Вадик! Выясняй, что сможешь, и звони. Да, и комбригу нашему дай знать. Ему это будет небезынтересно.

Нет, он не запаниковал, разумеется. Греч этого просто не умел. Однако, едва в телефоне прозвучало имя фру Амт, окончательно осознал, какого уровня игра, затевается теперь в Петрове.

У Домфрона имелась репутация, и, видит бог, Греч не считал, что поединок с Князем будет простым делом. И если бы покушение на Филиппа готовил не Марк Греч, а Карл Аспид, в операции с самого начала были бы задействованы все наличные силы организации. Но Филипп Домфрон, сам по себе, это одно, а играющий в четыре руки с Карин ван дер Биик, совсем другое. Потому что фру Амт тоже имела устоявшуюся и вполне, надо отметить, заслуженную репутацию.

«Монстр он и в Африке монстр, не так ли, товарищи?»

Марик хорошо представлял себе, на что способна эта гребаная голландка да еще при поддержке своей собственной команды, в которой любителей отродясь не водилось. Однако то, что эту суку и не одну, а со всем ее гадюшником, так легко пустили в Петров — и при том не с пустыми руками, как каких-нибудь туристов — указывало на такой уровень заинтересованности в верхах русского каганата, что оставалось только руками развести. Впрочем, один только раз, потому что отказываться от своих планов Греч все равно не собирался. Другое дело, что в планы приходилось вносить коррективы. И крутить все это предстояло в жутком цейтноте, в котором он вдруг себя обнаружил, то есть буквально набегу, чего Марк делать крайне не любил, хотя и умел. Опасное это дело бежать впереди паровоза, даже если знаешь, что в конце концов пустишь его под откос.

«Коррида, мать ее! Коррида и есть. Или ты быка за яйца, или он тебя, а уйти с арены… Ну кто же себя настолько не уважает?»

Следующий звонок был Альфе.

— Доброе утро, Карл Иванович.

— И вам того же, Иннокентий Захарович! Чем могу быть полезен?

— Вы с Постниковым уже говорили?

— Да, — ответил Альфа. — И я бы позволил себе заметить, разговор у нас получился хороший. Задушевный.

— Что-то существенное?

— Не думаю. Скорее декларация о намерениях. Но кое-какие пустяки клиент нам в залог, так сказать, оставил.

— Ну что ж, — сказал Греч, который на большее и не рассчитывал. — «Пустяки» срочно вышлите мне, а контакт с Постниковым… Впрочем, это зависит от того, что вы ответите на мой следующий вопрос.

— Я весь внимание, — ответил Альфа.

— В деле фру Амт, — объяснил Греч. — Это что-то меняет?

— Дайте подумать, — и Альфа замолчал на минуту или две.

— Я остаюсь в деле, — сказал Альфа после затянувшейся паузы. — Но тариф следует поднять. Боевой плюс 200 %.

— Идет, — не торгуясь, согласился Греч. — Меняйте квартиру и легенду. Связь по третьему варианту.

— Тогда, я пошел.

— Удачи.

А потом он звонил уже всем подряд. Бете, Каппе, Сигме, Фельдфебелю…

Срочно разорвать контакт со всеми «заинтересованными» лицами и до особого распоряжения прекратить все активные мероприятия… Сменить адреса и легенды, намертво рубя при этом концы… Сидеть тихо, носа не высовывать, но «воздух нюхать», потому что «я хочу знать, что происходит». Как первая реакция на кризис, это было абсолютно правильное решение, но только так, потому что сворачивать операцию Марк не собирался.

А еще потом, пошла информация. Не много, но для размышлений вполне достаточно. В 11.30 позвонил Бета и сообщил, что по его сведениям рейс ЕА17856 прибыл в 2.37 ночи на частный аэродром товарищества «Вперед» в Ораниенбауме. Чартер из Нового Амстердама — «Фоккер 611»[122] — 83 пассажира и порядка 20 тонн груза (чемоданы, кофры, стандартные контейнеры). Таможенного досмотра не проводилось, так как рейс встречали какие-то крупные чины из МИДа и канцелярии премьер-министра (идентифицировать пока не удалось, словесные портреты прилагаются). Прибывшие разместились в трех группах машин и убыли в неизвестном направлении. Однако конечный пункт одной из этих групп Греч уже знал, а в 12.10 Фельдфебель смог уже уточнить, как маршрут этой самой группы, так и двух других кортежей. Отключить специально для фру Амт камеры уличного наблюдения никто ведь не озаботился, и, если полицейская сеть все еще оставалась для Греча недоступной, камеры, принадлежащие городской думе, тоже позволяли многое увидеть и понять. Во всяком случае, предположительные места базирования двух других групп, одна из которых сильно смахивала на отряд Винсента Саардана, Марк теперь знал.

Таким образом, к двум часам дня Греч успел составить себе общее впечатление о том, что и как будет теперь происходить в Петрове. Оставалось только решить, какими в этом случае должны быть его собственные действия. Здесь требовался творческий подход, тем более, что в 13.47 он получил сообщение по электронной почте, что, начиная со вчерашнего вечера кто-то настоятельно разыскивает некоего неназванного по имени отставного офицера в звании от майора до полковника, возможно, наемника, приметы которого подозрительно совпадали с описанием человека, встретившегося несколько дней назад с покойным Механиком.

«Оперативно…» — Но в профессионализме людей Домфрона Марк, в принципе, и не сомневался.

Сомневался он пока только в том, стоит ли тревожить по этому поводу Зою. Однако обдумав все обстоятельства еще раз, решил, что береженого бог бережет, и Зое все-таки позвонил.

— Что? — спросила она так, как если бы могла читать его мысли.

— Пока ничего, — успокоил ее Греч. — Но ситуация осложнилась. Собери чемодан, через час подъедет Серафим Кириллович и отвезет вас на другую квартиру. Квартира хорошая, но выходить из дому день-два нельзя. Все, что вам будет нужно, будет приносить Серафим или его жена. Никому не звони и на телефонные звонки не отвечай, — предупредил Греч. — Связь только со мной. Если заметишь что-то подозрительное, сразу же дай знать. И… и держи револьвер под рукой. Ты меня поняла?

— Так плохо? — голос ее звучал уверенно, но тем не менее в нем слышалась тревога.

— Да, нет, — мягко возразил Греч. — Если бы было плохо, я бы забрал вас из Петрова, но положение серьезное, и я не хочу рисковать.

Долго прятаться невозможно. То есть, возможно все, но Греч такой вариант в расчет не принимал. Однако на пару дней он освобождал себя от необходимости заботиться и волноваться о «своих женщинах». Даже если, Амт или кто-нибудь другой пройдет всю цепочку и доберется до «Альянса» или до Риты Готлиб, найдут они тщательно охраняемый, но пустой дом на Песочной набережной, вляпаются — или не вляпаются — в засаду и останутся ни с чем, потому что Зоя и Вероника будут скрываться на другом конце города, и охранять их будут Каппа и Лямбда, выйти на которых тот еще геморрой.

Приняв душ и сварив крепкий кофе, Греч вернулся к терминалу. Он плеснул в стакан немного коньяка — исключительно для тонуса — закурил сигарету и начал просматривать накопившуюся в вычислителе информацию.

Как и следовало ожидать, «пустяки» Постникова оказались именно тем, чем и должны были быть — «декларацией о намерениях». Никак не больше. План апартаментов Домфрона, численность личной охраны, распорядок дня… Но, с другой стороны, мелочей в таком деле не бывает, и порой какой-нибудь пустяк…

«Как ты сказал, полковник? Западная галерея? А что у нас с запада? — Греч вывел на экран план «Итальянского палаццо», совместил с топографической картой и сориентировал на местности. — Ничего. Ни колоколенки какой-нибудь, ни многоэтажного дома. Одно только чистое небо. Чистое… Небо. Полчаса — час на западной галерее… Кофе, сигара, немного виски… Но у него наверняка есть наблюдатели на крыше и в окрестностях. Ну не поставит же он там радар?! Или поставит?»

— Бета, — сказал Марк, набрав номер. — Проверь радиоизлучение вокруг Итальянского Палаццо.

«Возможно…»

Идея, что и говорить, вполне сумасшедшая, но Греч не раз убеждался, именно такие безумные идеи — разумеется, после тщательной проработки деталей — и оказываются на поверку самыми стоящими. Самолет на высоте 5–6 километров… Это, естественно, если у них нет там радара ПВО. Но кто же будет подписываться на такое изощренное безумие? Максимум, горизонтальный радар против геликоптеров. Значит, все-таки самолет. Самолет и затяжной прыжок, как тогда в Катманду, выстрел… Нет, прицельный выстрел тут невозможен, но вот самонаводящаяся ракета…

«На что кстати наводящаяся? На тепловое излучение? На частоту телефона?»

Это, да. Ракета все к чертовой матери разнесет, если боеголовка нормальная. Но где взять ракету? И какую?

«Сулица[123], - вспомнил Греч. — Их же поставляли… Куда их только не поставляли!»

В принципе, «Сулица» являлась идеальным решением, но где ее взять?

«Легче всего в Зальцбурге, — решил Марк, перебрав в уме все возможные варианты. — Прелат? Да, пожалуй. И ведь он быстро работает. Значит, «Сулица», Зальцбург, Прелат и… и еще нелегальная переброска на территорию каганата. И ведь за оперативность придется приплатить. А где взять столько денег?»

Столько денег Греч мог взять только в одном месте. В фонде Корфа.

«Но это означает…»

Что это означало, Греч знал и без подсказки. Это означало окончательно раскрыться. Рассказать всем — «Городу и миру», — что Карл Аспид жив, и что это именно он завалил Домфрона.

«Как ни крути, самая безумная операция получается», — усмехнулся Греч, подливая себе коньяка.

Да, шуму будет… И на Аспида снова спустят всех собак. Но другого способа, может и не быть.

«А если промажет? А кто нам мешает использовать кассетную боеголовку? У Корфа денег хватит, а там — на «Пасеке» — посечет все подряд, даже ближайшие помещения…»

Увы, выходило хоть и эффектно, но дорого. Не в смысле денег, а в смысле…

«Плевать!» — Решил Греч, подводя черту сомнениям.

Зое и Веронике новые документы, а сам… А сам, как выйдет. В бега или… или в землю.

— Похожи, — сказала Полина. — Не значит идентичны. К тому же снимки разного качества и делать на основании внешнего сходства выводы…

— Далеко идущие, — кивнул Вадим.

— Что? — Сбилась с мысли Полина.

— Я говорю, что ты права, и мы не будем делать далеко идущие выводы.

— Издеваешься?

— Нет, — покачал головой Вадим. — Люди так долго не живут.

Действительно, Зимин родился в 1879 году, а самая поздняя фотография, из тех, что хранились в Архиве Петровского университета, была датирована 1922 годом. Стало быть, Алексею Николаевичу было тогда пятьдесят три года, хотя, следует признать, выглядел он куда моложе. А учетный лист на профессора Людова завели и того позже, в 1951, и выглядел Петр Григорьевич на фотографии в правом верхнем углу документа максимум на сорок. Зимину же, не погибни он в 1930, было бы тогда уже восемьдесят два и, соответственно, под девяносто — в 1956, когда Булчан Хутуркинов оставил своему брату фотографию с весьма лаконичной надписью на оборотной стороне:

— Вот еще интересно, — сказал Реутов вслух. — Почему он поставил дату по-древнерусски.

— В Новой Голландии тоже так пишут, — возразил Давид. — Одиннадцатого месяца в двадцать третий день… Может быть, он оригинал был.

— Может быть, — согласился Вадим. — А может и не быть…

Что-то буквально толкалось в запертые двери памяти, силясь прорваться наружу, но пока безуспешно.

«11.23… Время? Время или…?»

— Секунду! — Реутов бросился к терминалу и, выведя на экран страницу поисковой системы «Русь», быстро впечатал в окошко запросов словосочетание «Карта Линдта».

Их там оказалось штук двадцать или того более, но ему подходила любая. А первой попавшейся — вернее, первой в списке — была факсимильная копия карты Итиля, вошедшей в самый знаменитый и потому практически недоступный уже в оригинале, атлас «Русского каганата», изданный в 1911 году. Но это уж как вышло, так и вышло. Реутову нужна была карта и он ее получил.

Секунду Вадим смотрел на экран, соображая, как правильнее использовать те числа, что имелись в его распоряжении, а потом «картинка» неожиданно сложилась сама собой, и Реутов ткнул пальцем в точку, находившуюся на юго-западе города.

— Вот!

— Что, вот? — Подошел ближе Давид.

— А ты посмотри, — усмехнулся в ответ донельзя довольный своим открытием Вадим. Озабоченность обнаруженным фактом посетить его еще не успела, и сердце радовалось, как ребенок. — 19 по вертикали, 56 по горизонтали… Что имеем?

— Ярославово Городище…

— А еще?

— А что еще? — Не понял Давид.

— На цифирьки посмотри, — и Реутов опять ткнул пальцем в экран.

— Одиннадцать!

— Точно, — подтвердил Вадим. — А теперь взгляни на легенду.

— Одиннадцать… оди… Кашкарская… Вот черт! А «23», значит, номер дома?

— Думаешь, артефакт? — Но, спрашивая Давида, сам Реутов так не думал.

— Ты полагаешь, твой отец мог знать, что тебе будет сниться через сорок с лишним лет? — Спросила Лили.

— Стереть память нельзя, — пожал плечами Реутов. — Но мне ее стерли. Манипулировать сознанием тоже никто не умеет, однако… — Он многозначительно посмотрел на своих друзей. — И башку новую делать пока не научились…

— Пока не доказано обратное, — согласился с ним Давид. — Ну что, позавтракаем и в путь?

Идея была принята всеми и сразу, тем более, что поиски какого-то приснившегося Реутову дома представлялись куда более привлекательным занятием, чем утомительные для души и сердца, но абсолютно бесполезные переживания по поводу событий, произошедших по другую сторону границы. Однако выйти из дому так и не удалось.

Сначала позвонил из Петрова Греч. Судя по голосу, Марику сейчас было не до шуток, и то, что он не стал скрывать это от Реутова, хотя и мог, говорило не только о том, что положение действительно серьезное. На обдумывание содержания разговора и краткое обсуждение с друзьями Вадим потратил девять минут, а потом связался с Рутбергом, разговор с которым назвать простым, означало ничего не сказать. Старый шпион знал, разумеется, кто такая «фру Амт», но, судя по всему, очень хотел выяснить, что — и, главное, откуда — знает про нее Реутов. Ответов на свои каверзные вопросы он, впрочем, не получил, зато Реутов по нескольким репликам собеседника, паузам и еще каким-то малозначительным приметам догадался, что Моисей Аронович известием крайне встревожен («Послушайтесь моего совета, Вадим Борисович, даже близко к этой ведьме не приближайтесь! Сожрет и не заметит!»), и, следуя одной только интуиции, задал встречный вопрос.

— Каменец работает на вас? — Спросил Вадим.

— Что вы знаете про Каменца? — Вопросом на вопрос ответил Рутберг, переходя на жесткий, напористый тон.

— Я первый спросил.

— А я первый не ответил.

— Ответили, — усмехнулся Вадим. — Но были настолько невежливы, что я еще подумаю, следует ли мне передавать вам его послание.

— Он работал на меня, — сразу же сдал назад Рутберг.

— Что значит, работал? — Насторожился Реутов.

— А вы что, не знали?

— Чего я не знаю?

— Каменец погиб в Санта Фе, еще в июне.

— Черт!

— Совершенно с вами согласен, — ровным голосом сказал Рутберг. — Итак?

— Он прислал мне сообщение для вас.

— Когда?

— Не помню точно, но, кажется, именно в июне.

— Почему вы мне об этом говорите только сейчас?

— А вы бы мне сказали?

— Резонно. — Согласился генерал через мгновение. — Что вы хотите взамен?

— Я хочу получить всю информацию о себе.

— Я вам ее уже…

— Не лгите! — Остановил Рутберга Реутов. — И между нами не случится недоразумения. Я умею читать и анализировать прочитанное умею тоже. Итак?

— Хорошо, — генерал сделал еще одну паузу, явно обдумывая условия сделки. — Сегодня ночью, в…

— Я не приду. — Снова прервал его Вадим. — Может быть, вышлете мне электронной почтой?

— Где вы? — Сразу же спросил Рутберг.

— Без комментариев, — усмехнулся в трубку Реутов.

— Хорошо, — не стал спорить Рутберг. — Ночью я пришлю вам факсимильные копии нескольких недостающих документов. А вы перешлете мне сообщение Каменца. Идет?

— Идет, — согласился Вадим. — Записывайте адрес…

— Ну? — Спросил Вадим, когда Полина закончила разговор с отцом, и инстинктивно обнял ее за плечи, как будто хотел от кого-то или чего-то защитить. Впрочем, так оно на самом деле и обстояло. Хотел. Должен был.

— В Новгороде очень неспокойно. — Полина, по-видимому, тоже что-то такое почувствовала, потому что совершенно откровенно прижалась к его груди, не стесняясь присутствия Лили и Давида и, возможно, даже забыв о них в это мгновение. — Его «пасут», это его собственные слова, совершенно открыто. Даже прятаться не пытаются. Но он тоже сложа руки не сидит, предпринимает кое-что, хотя это и трудно. Информацию по фру Амт он попытается передать командующему Балтийским флотом. Адмирал Воинов человек порядочный, но знать наверняка, что он сможет сделать в создавшейся обстановке, нельзя.

— Не нравится мне это, — покачал головой Давид. После всех новостей этого утра выглядел он крайне озабоченным и, пожалуй, даже расстроенным. И то верно, не из железа же он был сделан, а предел прочности есть у всех, даже у самых крепких людей.

— Очень высокий уровень вовлеченности. — Объяснил Давид, видя, что Реутов его не понял. — Понимаешь, ты правильно сказал этому своему генералу, без разрешения властей приезд этой дамочки был бы невозможен. Но дело даже не в этом. Коррупция и тайные интересы есть везде, однако здесь, в каганате, не могут не знать, кто такая Карин ван дер Биик. Я про нее знаю, генерал твой знает, так что же одна русская контрразведка никогда про нее не слышала? И ее пускают в Петров, и не одну, как, скажем, частное лицо, а со всей своей сворой… Нонсенс! В Аргентину бы ее так не пустили.

— Уверен? — Вопрос, как ни странно, задала Лили, и голос ее был при этом…

— Да, нет, — грустно усмехнулся Казареев. — Теперь я уже ни в чем не уверен. Раньше, пожалуй, но…

И в этот момент зазвонил его телефон.

Давид вытащил трубку из кармана, посмотрел подозрительно на дисплей и, нахмурившись, ответил:

— Вас слушают.

— Извините, — еще более нахмурившись, Казареев перешел на немецкий. — Я вас слушаю. Да. Вы правы. От кого? Вот как. Хорошо. Момент.

— Тебя, — Казареев передал трубку Лили и внимательно на нее посмотрел.

— Слушаю, — голос Лили звучал абсолютно бесстрастно, как будто и не человек говорит, а машина какая-нибудь. — Да. Вы первый… Принято. Дека 89-93-77-96. Вы удовлетворены? Говорите.

После этого несколько минут она просто слушала собеседника, только два или три раза, вероятно, по его просьбе подтверждала, что все еще находится на линии и все, сказанное им, слышит.

— Благодарю вас, — сказала она затем тем же ровным голосом. — Вы были крайне любезны. Я жду вашего сообщения по известному вам адресу.

Выключив телефон, Лили, не глядя, сунула его Давиду и, не сказав никому ни слова пошла прочь. А все остальные — Вадим, Полина и Давид — так и застыли, где стояли, молча глядя вслед уходящей женщине. Потом хлопнула дверь в спальню, и мгновение оцепенения прошло.

— Я… — Сказал Давид, но продолжения не последовало и, махнув на прощание рукой, он бросился вслед за Лили.

— Ты что-нибудь понял? — Спросила совершенно обескураженная Полина.

— Боюсь, что да, — Вадим подошел к столу налил в стаканы по чуть-чуть коньяка и обернулся к Полине, которая все еще ничего не поняла. — Я думаю, у Лили случилась беда.

— Какая беда?

— А мы это сейчас узнаем, — Вадим протянул ей стакан и, сев к терминалу, быстро нашел аргентинский новостной портал.

Частный самолет, в котором летели братья Соломон и Даниэль Бурги, исчез с экранов радаров три часа назад. Случилось это над океаном, где-то между Мар-дель-Плата и Некочеа, и сейчас в этом районе уже велись поиски силами ВМФ Аргентины и корпуса охраны побережья. Но вероятность того, что кто-то в катастрофе уцелел, была крайне мала, чего аргентинские комментаторы даже не пытались скрыть. Ну а Вадим, который подозревал, что «Мистраль» Бургов упал в океан не сам, а был туда сброшен — уж больно все одно к одному складывалось — не сомневался, что Лили все поняла верно. Ее отец погиб. Чего, однако, она, возможно, еще не знала, так это того, что удар по «Холстейн Биотекнолоджис», акции которого стремительно понеслись вниз, оказался и того сильнее. При известии о гибели племянников скончался от сердечного приступа номинальный глава и основатель компании Леопольд Холстейн. Случилось это менее часа назад, и, вполне вероятно, что таинственный собеседник Лили этого еще не знал. Зато Вадим посмотрев на лицо покойного магната пришел к мысли, что и ему, вероятно, помогли покинуть этот мир. Холстейну было восемьдесят три года, но, по мнению Реутова, люди с таким волчьим взглядом от инфаркта не умирают. Они умирают от пули или старости, но…

— Сработал «страховочный пояс», — сказал, появляясь в гостиной, Давид.

— Ты о чем? — Обернулся к нему Реутов.

— Даниэль все предусмотрел заранее, — объяснил Давид, подходя к столу. — Я заберу коньяк, не возражаете?

— Бери конечно.

— Может быть, я посижу с Ли? — Спросила Полина.

— Позже, — кивнул Казареев. — Не сейчас. Сейчас я. — И, повернувшись, пошел обратно в спальню.

— Звонил поверенный в делах из Лихтенштейна, — объяснил он на пороге и скрылся за дверью.

Часов до шести вечера Реутов был занят какими-то мелкими, необязательными делами, которые не столько помогали скоротать время, сколько растягивали минуты и часы этого во всех смыслах незадавшегося дня еще больше.

Лили, как ушла утром в спальню, так оттуда до сих пор и не выходила. Кажется, даже в уборной ни разу не была. Давид сидел с ней, то один, то вместе с Полиной, то просто бесцельно бродил по квартире, уйдя в себя, и о чем он там думал и думал ли вообще, Вадим не знал. Разговор у них не клеился, да и не о чем было, если честно, говорить. Полина хлопотала по хозяйству или опять-таки сидела с Лили, то ли пытаясь ее успокоить, то ли просто присутствовала, чтобы та не чувствовала себя одинокой. А Реутов совершенно не знал, чем себя занять. Попробовал снова поработать, но сосредоточиться в сгустившейся атмосфере не смог. Пожарил яичницу, но неудачно. Есть ее никто не стал, да и сам Вадим никакого аппетита, на самом деле, не испытывал. Поковырял запекшуюся кое-как глазунью вилкой, да и выбросил к чертовой матери. Потом сварил кофе, но в результате — хотя кофе, как всегда, вышел на «ять» — пил его вдвоем с молчаливым, глядящим куда-то «в пространство» Давидом, а затем просто сидел перед терминалом и тупо «бродил» по порталам мировых информационных агентств. Но и там ничего нового, кроме обсасывания второстепенных подробностей и неожиданно всплывшей в середине дня информации об исчезновении в Русском каганате единственной наследницы Холстейна и Бургов, не оказалось. Сообщение это, правда, еще больше уронило биржевые котировки «Холстейн Биотекнолоджис», но Реутов-то все это уже давно знал, так что для него это была «вчерашняя» новость. А настоящих новостей не было, если не считать звонка от Греча. Марик позвонил около четырех и предупредил, что группа из восьми человек («Боевики», — коротко объяснил Марк) полчаса назад вылетела из Петрова в Хазарию, но куда именно, в Итиль или Саркел, пока не известно.

— Ты там поосторожнее, комбат, — сказал Греч, несказанно удивив Вадима таким обращением. Реутов, если честно, и забыл давно, как называл его когда-то Марик. — И передай мои соболезнования. Ну ты понимаешь…

Реутов понимал, но он и сам не знал, что теперь сказать Ли — заходил к ней пару раз, топтался, как дурак, произнося какие-то утешительные благоглупости и кляня себя на чем свет, что не выучился в свое время на клинического психолога[124] — и, разумеется, передавать соболезнования от совершенно незнакомого Лилиан Греча, не стал.

«Пустое…»

— Пойду, прогуляюсь, — сказал он пробегавшей мимо Полине. — Продуктов докуплю, и вообще… Если что, я на телефоне, — и он похлопал себя по карману.

Накинув куртку и засунув сзади за пояс ставший уже привычным за эти дни, как зонтик или портфель, марголин, Вадим вышел на набережную и медленно пошел в сторону старого центра.

Солнце еще не зашло. На улице было светло как днем, и по-летнему тепло. Во всяком случае для жителя холодного Петрова куртка была не обязательна, но очень уж странно выглядел бы на улицах города мужчина с заткнутым за брючный ремень здоровенным пистолетом.

Торопиться Вадиму было некуда, и часа полтора Реутов просто гулял без цели и направления, вспоминая ногами город, в котором не был более тридцати лет. В этом смысле, ему очень повезло, что Давид нашел квартиру именно на Ал-Бейде. Эта часть города изменилась мало, даже те несколько магазинов и ресторанов, которые, как ни странно, Вадим все еще помнил по прежней жизни, оказались на своих привычных местах.

Он прошел по Литовскому бульвару, пересек площадь «Двух Бедолаг»[125] и, войдя в крошечную улочку, названия которой Реутов не помнил, остановился у витрины букинистического магазина Сольца и несколько минут с интересом рассматривал выставленные за стеклом раритеты. Впечатление узнавания оказалось настолько сильным, что ему даже показалось, будто и книги — например, этот толстый, в выцветшем сафьяновом переплете фолиант с бесконечными, как заитильская степь поэмами Сурты Сарига[126] — лежат здесь с тех самых времен, когда студент Итильского университета Вадик Реутов забегал к «старику Сольцу» в поисках редких книг Троицкого[127], Челпанова[128], Павлова или Сеченова[129].

И внутри магазина ничего на первый взгляд не изменилось. Застекленные книжные шкафы из потемневшего красного дерева, заставленный и заваленный книгами широкий прилавок, и тот же самый — узнаваемый и едва ли не родной — запах бумажной пыли, времени и никогда, кажется, не выдыхающейся типографской краски.

— Чем могу быть полезен? — Спросил появившийся на звон дверного колокольчика худенький и маленький старичок, настолько похожий на того давнего Иеремию Сольца, который разыскивал для Реутова подшивки казанских «Психологических Штудий» или давно не переиздававшуюся «Психологию Искусства» Выгодского[130], что у Вадима даже в глазах защипало.

— А вы… — Начал было Реутов, но старик, внимательно смотревший на него сквозь стекла совершенно старорежимного пенсне, неожиданно улыбнулся и не перебил даже, а как-то очень вежливо и уместно вставил свои слова в короткую паузу, возникшую у Вадима в силу нежданно-негаданно нахлынувших на него чувств.

— Я сын Иеремии Давидовича, — сказал старик. — Вы ведь это имели в виду? И, знаете, милостивый государь, я вас прекрасно помню. Вы покупали у нас книги по психологии, не так ли? Давно… Полагаю, лет тридцать назад, еще до войны.

— Да, — каким-то вдруг охрипшим голосом ответил Вадим и откашлялся, прочищая горло. — Именно так.

— Давненько… — Покачал головой старик. — По делам или в гости?

— По делам, — коротко ответил Вадим.

— Что-то разыскиваете?

— Не то, чтобы что-то определенное, — улыбнулся Реутов, пытаясь на ходу сообразить, о чем бы спросить младшего Сольца. — Но, может быть, у вас есть что-нибудь редкое по психологии?

— Как не быть! — Снова улыбнулся Сольц. — И если вы, в самом деле, — старик вдруг нахмурился, как будто пытаясь что-то вспомнить, но начатую фразу все-таки завершил: — И если вы, в самом деле, давно не были в Итиле, то, пожалуй, и удивить смогу.

— Я весь внимание, — в тон старику ответил Вадим.

Телефон молчал, и, значит, дома его пока не ждали. Можно и книги посмотреть. А старик, между тем, ушел куда-то в дальний угол за стойку прилавка и, открыв шкаф, стал что-то разыскивать. Стоять и ждать его в совершенно пустом магазине на нынешнее настроение Реутова было делом весьма утомительным, но и выйти на улицу — скажем, покурить — или вовсе уйти, выглядело настолько невежливым, что и обсуждать нечего. Вот он и стоял, облокотившись на книжный прилавок и от нечего делать просматривал случайно оказавшиеся перед глазами книги.

— Извините, что заставил ждать, — сказал старик, возвращаясь к стойке. В руках он держал маленькую стопку разномастных и разноразмерных книг. — Даже и не знаю, с чего начать, но, вероятно, все-таки с этого, — и он положил перед Реутовым средней толщины книгу альбомного формата, темно-красную, с единственным выведенным золотой старорусской вязью словом «Память» на обложке.

— Что это? — Спросил Реутов, с вполне ожидаемым любопытством открывая книгу.

— Да, вот понимаете ли, сударь, — пожал плечами старик. — Лицо мне ваше сразу знакомым показалось. И ведь я действительно помню, как вы к нам тогда забегали… Но было и что-то еще, только я сразу не вспомнил. А нашел вот книжку госпожи Семеновой, — он чуть приподнял с прилавка маленькую потрепанную книжицу в бумажном переплете. — И сразу, представьте, вспомнил. Тут о «памяти», — кивнул он на книжку, которую держал теперь в руках. — И здесь о «памяти», — и Сольц указал на альбом, лежащий перед Реутовым.

«Память…»

«Однако…»

Реутов перелистнул страницы, идя по алфавиту и вполне уже представляя, что должно обнаружиться в разделе на букву «Р», но к своему удивлению ничего там не нашел.

— Мне кажется, это где-то в конце, — ответил на его недоуменный взгляд Сольц. — Я вашей фамилии, милостивый государь, не помню, но где-то там…

«Что за черт!» — Но, подчиняясь какому-то внутреннему чувству, Вадим продолжил перелистывать страницы и даже как будто не удивился, обнаружив на шестьдесят восьмой странице свою студенческую фотографию и краткую подпись к ней.

«Что же это такое?» — В голове стоял шум, как если бы там, в нешироком пространстве между левым и правым ухом, сновали теперь из стороны в сторону электрички вперемешку с тяжелыми грузовыми составами. И было отчего. К тому, что он умер — ну не то, чтобы на самом деле, а для многих из тех, кто знал Реутова до войны — Вадим уже как-то притерпелся. Привык, не привык, но принял, как факт своей весьма, как теперь выяснялось, запутанной биографии. Однако то, что написали о нем в книге памяти медицинского факультета, просто ни в какие ворота уже не лезло. Ведь не существовало в природе такого человека, как Вениамин Хутуркинов! Не было и не могло быть. Потому что и сам Вадим ни сном, ни духом до сегодняшнего дня не подозревал, какую фамилию носил его родной отец и как того звали. Не знал, не слышал, не подозревал… Но кто-то, оказывается, обо всем этом знал и позаботился «внести ясность». Но зачем?!

«Зачем?»

Впрочем, «зачем» как раз понятно.

Реутов снова открыл титульный лист альбома и посмотрел на выходные данные.

«Ну да… Итиль, 1978…»

К семьдесят восьмому году немногие из тех, кто знал когда-то Вадика Реутова, или успели о нем накрепко забыть или знали, что он погиб, а значит о нем, как обычно и случается с покойниками, не думали вообще и вспоминали, если вспоминали, редко и мимолетно. Но вот кто-нибудь другой — да и они тоже, эти люди, знавшие его лично — могли при случае задастся неприятным вопросом, а кто, тогда, этот доктор Реутов, что с недавних пор начал публиковать статьи по физиологии головного мозга? А так — если не маячат перед глазами его имя и фамилия — появляется море возможностей для компромисса. В. Реутов — это ведь необязательно даже Вадим Реутов. Он может быть и Владимиром, и Виктором, и даже Вирхором или Вениамином… Однофамилец, дальний родственник, то да се… Не ясным оставалось другое. Зачем вообще кому-то понадобилось вычеркивать Реутова из списков живых? Чтобы скрыть ту странную историю, что произошла 18 апреля 1962? Но что в ней было такого, что ее непременно следовало скрыть? Что такое с ним тогда сделали, что даже намек на это следовало прятать тридцать лет подряд? И кто — во имя всех святых — занимался этим неблагодарным делом, если даже контрразведка о случившемся ничего не знала?

«Или все-таки знала? Но Рутберг вроде бы не из этого ведомства… Или и это не факт?»

Множество вопросов, и старых, над которыми Вадим уже ломал голову не первый день, и новых, и еще этот назойливый гул в голове.

— Простите великодушно, — донесся до Реутова голос старика-букиниста. — С вами все в порядке?

— Да, я… — Но закончить фразу Реутов не успел. И слава богу. Потому что он и сам не знал, что ответить на заданный вопрос. Однако его выручил телефонный звонок.

В кармане джинсов вздрогнула и завибрировала трубка, и Реутов, с облегчением бросив старику Сольцу «извините», вытащил телефон.

— Вадик! — Крикнул ему в ухо Давид, явно обрадованный тем, что Реутов ответил. — Ты далеко?

— А что? Что случилось? — Насторожился Вадим, разом забыв о только что обуревавших его чувствах.

— Далеко?

— Точно не знаю, но если надо, минут за двадцать доберусь.

— Не надо! — Отрезал Давид. — Домой не возвращайся и вообще уйди пока куда-нибудь подальше и не маячь! Мы сматываемся, я тебе потом позвоню.

— Но что случилось-то?! — Не выдержал Реутов.

— Нас ищут, — бросил Казареев, явно спешивший завершить разговор. — Только что звонил твой брат. У него была делегация «историков» и он дал им телефон Ли. По нему не звони ни в коем случае. Все. До встречи!

И Давид закончил разговор.

— Что-то случилось? — Участливо спросил Сольц, и этим окончательно вернул Реутова к реальности.

— Да, — кивнул Вадим. — Дома… А что вы мне еще принесли?

Он взял из рук старика книжку в бумажном переплете — не столько заинтересованный в ней самой, сколько в паузе, необходимой, чтобы осмыслить только что произошедший разговор — взял, взглянул машинально на обложку и обомлел. Это была книга из серии «Свидетели былого», выпускавшейся, судя по выходным данным, оформлению и качеству полиграфии, каким-то местным любительским объединением, носившим претенциозное название «Искатели». Но заинтересовало Реутова другое. Книжка являлась воспоминаниями Елизаветы Валентиновны Семеновой — жены и бессменного научного секретаря академика Башкирцева. И назывались эти воспоминания «Поединок с памятью».

«Не было бы счастья, да несчастье…» — Реутов увидел «господ историков» даже раньше, чем нашел дом номер 23 по Кашкарской улице.

«Оперативно! — Покачал он мысленно головой. — Но, с другой стороны, не дураки же у них там…»

С момента разговора с Давидом прошло всего чуть меньше часа, но выходило, что промедли Вадим хотя бы одну лишнюю минуту, и все их удачи пошли бы коту под хвост. Но он не задержался и решение принял верное, всего лишь считанные мгновения затратив на анализ сложившейся, складывающейся именно сейчас ситуации. Взвесил в руке книжку госпожи Семеновой, улыбнулся — через силу — ожидавшему продолжения разговора Сольцу, расплатился, не торгуясь, хотя старик и запросил за свой «раритет» явно больше, чем тот того стоил, и, выйдя на улицу, сразу же направился к призывно шумевшему потоком машин проспекту Абузира Глявана. Купленную книжку Реутов уже на ходу сунул в карман куртки — руки ему теперь нужны были свободными — закурил, не останавливаясь, но очень удачно, потому что, поймав краем глаза наплывающее откуда-то сзади плавное движение зеленого огонька, тут же дал отмашку, и буквально через секунду загрузившись в темно-серый «Волгарь» извозчика, приказал ехать в Ярославово Городище.

Ощущение было такое, что счет времени идет уже на секунды. И вот, что интересно. Вадим совершенно не представлял себе, что такое ценное ожидает его в этом самом, снившемся уже несколько раз доме, но был абсолютно уверен, что должен прибыть туда раньше всех остальных. Что-то ему там было нужно. Очень. Позарез. И он — вот, что странно — даже не пытался это «что-то» вычислить, не пробовал осмыслить неожиданно охватившее его беспокойство, понять, какие причины заставляют его сейчас так спешить. Он просто знал, чувствовал, был уверен, что должен поспеть туда, на Кашкарскую улицу первым. И успел. Успевал… Хотя, возможно, и в самую последнюю минуту. Ведь, кто не успел, тот…

«Опоздал?» — На крошечной площади, от которой брала начало кривая, взбиравшаяся на вершину оплывшего за века Багатурова холма улица, стояли три больших черных автомобиля, «Коч» и два «Дончака», из которых выбирались очень характерного вида мужчины, поджарые, собранные, быстрые…

Извозчик проехал мимо них и въехал в створ Кашкарской. Реутов успел заметить, что несколько человек проводили машину взглядами, но вряд ли могли рассмотреть Вадима в затемненном салоне.

«Третий… седьмой… девятый… А если они идут с обеих сторон?»

Вадим вытащил из кармана пятидесятирублевую купюру и протянул ее водителю.

— Высадите меня у двадцать третьего дома, — сказал он. — И продолжайте движение так, как будто я все еще нахожусь в салоне. Пожалуйста.

— Случилось что? — Спросил извозчик, пряча деньги в карман.

— Видели на площади три машины?

— Ну?

— Родственнички жены, — сказал Реутов раздраженно. — Весь клан суки подняли!

— А! — Судя по всему, Вадим не ошибся, и местные нравы за тридцать лет ничуть не изменились. — Куда ехать-то?

— Да, куда угодно! — Хмыкнул Реутов, увидевший впереди дом 23. — Хоть в Берду. Только отсюда подальше!

— Сделаем!

Реутов выскочил из «Волгаря». Бросил быстрый взгляд в оба конца улицы и, увидев, что на какое-то время остался один, шагнул к высокой кирпичной стене, подпрыгнул, ухватился за край, подтянулся и одним сильным движением перебросил тело на другую сторону. За стеной, как и следовало ожидать, оказался крошечный дворик и еще меньший по размерам садик, представлявший собой группу полузасохших фруктовых деревьев — «Яблони? Абрикосы? — и таких же одичавших, разросшихся, а позже частично засохших колючих кустов. В стене дома 23, выходившей во двор, имелась дверь и плотно закрытое ставнями окно, но Вадим решил, что входить в дом будет не здесь, а с тыла. Ему ведь предстояло выламывать дверь или окно, и делать это следовало как можно дальше от чужих ушей.

Реутов прошел вдоль стены дома, продрался через перекрывший тропинку куст ежевики, и оказался наконец на заднем дворе, отделенном от такого же, но соседского, еще одной кирпичной стеной. Здесь оказалось темно, как ночью, но не для него. Глаза уже подстроились к ночному «освещению», и Вадим хорошо рассмотрел заднюю стену дома: оббитая железом дверь, узкое, как бойница, да еще и забранное решеткой окно, и два окна пошире, но закрытые деревянными ставнями-жалюзи — на втором этаже.

«Наверх», — сразу же решил Вадим. Примерился к высоте подоконника — «Метр, не больше» — и, всунув ногу между прутьев решетки, рывком взбросил тело вверх, так, что кончики пальцев достали до выпуклого бордюра, разделявшего первый и второй этаж.

Он ни о чем сейчас не думал, не анализировал свои действия, ничего не пытался понять. Только знал, что должен попасть внутрь дома и сделать это раньше тех, кто шел по его следу. Все остальное оставалось пока неважным, потому что проблемы, как говорится, следует разрешать по мере их поступления.

Вадим заставил «замолкнуть» не вовремя забившийся в кармане телефон — «Успеется!» — ухватил левой рукой створку ставень, потянул на себя, почувствовал слабину, и рывком сорвал с петель. Дерево было старое, и шурупы с треском вылетели из гнезд, как будто только того и ждали. Ставня рухнула вниз, а Реутов, которому заботиться о бесшумности проникновения стало теперь незачем, вышиб локтем оконное стекло, сорвал шпингалет и, растворив окно, перевалился через подоконник.

Он оказался в небольшой почти пустой комнатке, где из мебели наличествовал лишь какой-то скособоченный платяной шкаф да лежащий на боку венский стул. Больше здесь ничего не было, кроме толстого слоя пыли и тяжелых кружев паутины по углам. Все это Вадим увидел как-то сразу, не оглядываясь и специально ничего не рассматривая, но и то верно: подсознательно он точно знал, что это совсем не то место, куда ему надо. Ощущение было странное. Узнавание? Возможно, но только отчасти. Потому что при всем при том, Реутов отлично знал, что в комнате этой — и вообще в этом старом заброшенном доме — никогда прежде не бывал. Тем не менее, наличествовало чувство, близкое к дежавю. Не бывал, но все-таки «видел», не знал, но… Не останавливаясь, он пересек комнату, открыл дверь, вышел в короткий коридор, свернул налево, а не направо, где имелась еще одна дверь, спустился по скрипучей деревянной лестнице в залу и, не раздумывая, выбрал дверь слева. В этот момент за закрытыми ставнями окнами, на улице, раздались голоса. Слов он не разобрал, но Вадиму это и не требовалось. Все оказалось понятно и так. Еще минута, максимум две, и «господа историки» взломают наружную дверь.

Реутов вошел в комнату, служившую когда-то то ли спальней, то ли кабинетом, а, возможно, и тем и другим вместе. Справа стояла железная полутороспальная кровать с голой панцирной сеткой, слева — письменный стол с придвинутым прямо к нему таким же, как и наверху, венским стулом. Крючки на стене, старая карта мира, порванная в нескольких местах, слепое окно и дверь, ведущая, по-видимому, в тот крошечный дворик, куда Реутов попал, перебравшись через внешнюю стену. Ничего особенного. Бедно, пусто, давно заброшено, но интуиция — наперекор тому, что видели глаза — утверждала, что это именно то место, куда он стремился и куда теперь пришел. Зачем?

Вадим подошел к столу, выдвинул один за другим ящики — они были пусты — и посмотрел на карту. В зеленоватом, каком-то «слишком контрастном» ночном видении, изображение, потерявшее свойственные ему цвета, расплывалось, смазывалось, и скорее угадывалось, чем могло быть увидено на самом деле. Зато множество линий, сливавшихся в безобразные и бессмысленные каракули и совершенно очевидно нанесенные на карту каким-то толстым — возможно, цветным — карандашом, буквально бросались в глаза. Секунду или две Вадим стоял перед картой, игнорируя и шум за входной дверью — там, кажется, приступили к активным действиям — и вновь забившийся в лихорадке вызова телефон. Стоял, смотрел, впитывал… Потом резко сорвал карту со стены, увидел темно-серую поверхность стальной дверцы, и, не слишком отдавая себе отчет в том, что делает, набрал код — 871539 — на неожиданно современном электронном замке, услышал щелчок, по случаю совпавший с «осторожным» скрипом открывающейся в залу входной двери, распахнул дверцу сейфа, схватил единственный лежащий там листок, и, более не медля, ринулся к двери, ведущей во внутренний дворик.

Дверь он просто вышиб плечом, одновременно пряча в карман листок плотной бумаги. Вывалился наружу и сразу же рванул по знакомому уже маршруту на задний двор. Добежал до стены, слыша уже за спиной шум погони, прыгнул вверх, оперся на руки — Реутов взлетел над стеной едва ли не по пояс — перекинул ноги, упал в чужой двор, увидел перед собой приоткрытую дверь в дом и в три шага оказался около нее. Судя по шуму — шаги, крики, грохот падающей мебели — погоня несколько отставала, но успех следовало закрепить.

Вадим вошел в дом, захлопнул за собой дверь, задвинул засов, и побежал по направлению к выходу на улицу. Слева раздался женский крик, заверещала какая-то девчонка справа и сверху — «Лестница?» — вскочил было навстречу с дивана перед телевизором здоровый мужик в пижамных штанах и майке и сразу же плюхнулся обратно, отправленный туда несильным толчком в грудь, и Реутов, едва не сорвав входную дверь с петель, вылетел на ночную плохо освещенную улицу. Если верить карте Линдта, сразу же всплывшей перед глазами, это была улица Сасар — «Вот ведь названьица, Волчья, Куничья…» — и если податься налево…

В общем, стрелять, слава богу, так и не пришлось. В лабиринте Ярославова Городища потерять можно было не только погоню, но и самого себя. Но это, разумеется, если не знаешь дороги, а Реутов когда-то очень хорошо знал эти места и, как вскоре выяснилось, ничего с тех пор не забыл. Через два часа, даже и не устав как следует, хотя большую часть пути проделал, если и не бегом, то уж точно быстрым шагом, Вадим перешел одну из Итильских проток по мосту Мирриам, и, взяв на той стороне извозчика, еще через двадцать минут оказался в районе Нового университета. Здесь он первым делом позвонил Давиду, который, судя по записям, оставленным на телефоне Реутова, звонил уже раз десять. Позвонил, переговорил коротко, и только тогда спустился в метро.

Встречу назначили в Хазаране[132], на площади Субат[133]. Когда-то в Хамлидже[134] — или по-старому Хазаране — жили одни мусульмане, но теперь, и уже довольно давно, это было не так. А соответственно и район, ограниченный Константинопольским проспектом и улицами Феодоры[135] и Ирины[136], сильно изменился. Так что на площади Субат теперь вполне можно было встретиться и ночью. Но до полуночи оставалось еще почти два часа, а Реутов мало что набегался как сивка-бурка, так еще и проголодаться успел. Поэтому Вадим решил пока остаться в Харашене[137]. Он нашел уютное итальянское кафе — черт знает как, но итальянцев можно было обнаружить в любой дыре, а Итиль — как ни крути, мировой мегаполис — сел в углу полупустого зала, заказал большую порцию равиоли с тыквой и бутылку Амароне и, устроившись со всеми удобствами, достал из кармана скомканный впопыхах листок, ради которого только что, буквально час назад, рисковал своей непутевой головой.

Реутов развернул бумагу и разгладил ее на столе. Судя по виду и состоянию, перед ним лежала страница, небрежно вырванная из чьего-то личного дневника. Основной текст был написан выцветшими фиолетовыми чернилами, но два слова, оставшиеся вверху листа от предыдущей записи были сделаны черной, теперь уже серой тушью. Год как, впрочем, и авторство указаны не были, так что оставалось гадать, когда и кем велся этот дневник. Ясно только, что происходило это много лет назад. Содержание же текста, хоть и вполне понятное, если иметь в виду прямой смысл слов, казалось совершенно бессмысленным. Вадим прочел запись несколько раз, но так и не понял, зачем этот наукообразный бред надо было прятать, да еще и с такими головоломными ухищрениями.

«Бред какой-то…» — Озадаченный Реутов прочел текст в четвертый раз, но ничего кроме недоумения и растущего раздражения не почувствовал.

«Дичь!» — Вадим сложил листок вчетверо и вернул в карман. Однако и после этого, неторопливо поглощая горячие, исходящие паром равиоли и запивая их оказавшимся на поверку слишком кислым — во всяком случае на вкус Реутова — вином, не переставал крутить в голове запомнившийся до запятой текст. Однако все попытки проникнуть в скрытый за «философскими размышлениями» тайный смысл, — если таковой вообще имелся, — ни к чему не привели.

«А, может быть, текст зашифрован?»

Возможно, что и так, но Реутов не имел ровным счетом никакого представления о том, как это послание — если это все-таки именно послание — следует расшифровывать. Буквы что ли считать?

На самом деле, ситуация складывалась парадоксальная. С одной стороны, за последние две недели Вадим узнал так много нового и «интересного» о себе самом, что даже страшно становилось. Просто оторопь брала и дух захватывало от всех этих открытий и откровений. Но, с другой стороны, чем дальше в лес, тем больше, казалось бы, должно быть дров. Беда, однако, заключалась в том, что это были именно «дрова»: щепки и опилки какие-то. Ни самого леса, фигурально выражаясь, ни деревьев за ним, никак не вырисовывалось. Не складывалась картинка, как обычно говорили коллеги Вадима, обсуждая очередной артефакт мозговой активности, который, возможно, что-нибудь и значил, но вот понять, что именно и к чему из уже известного это «что-то» можно привязать, оставалось совершенно непонятно.

Допустим, Булчан Хутуркинов действительно его отец. Ну и что? Ничего необычного в таком варианте, в сущности, не было. Реутов мог без труда назвать, как минимум, двух знакомых ему лично людей, у которых в биографиях имелись не менее заковыристые повороты сюжета. Да и сам он — как там написал неизвестный владелец дневника про случайные события? — мог, чего греха таить, вполне мог, например, оказаться неизвестным отцом старшего сына Алеши Комаровского. В тот вечер, как раз за две недели до того, как Вика объявила Реутову, что выходит замуж за Алексея, они засиделись за полночь и за разговорами о том, о сем выпили лишнего. Все остальное случилось как-то само собой, а о том, чтобы предохраняться, они тогда просто не подумали. Так что, все может быть. Но не в этом дело. В пятьдесят лет — да еще для такого человека, каким стал Реутов — подобные «семейные тайны» давным-давно потеряли свою актуальность. Гораздо важнее было ответить на другой вопрос. Мог ли Булчан Хутуркинов быть тем самым человеком, который вместе с генералом Уваровым вывез Реутова куда-то из нейрохирургического госпиталя профессора Стеймацкого?

«Возможно, — решил Вадим, приканчивая второй бокал «Амароне». — Возможно, но не факт».

О своем отце Вадим знал пока слишком мало, чтобы с уверенностью отождествить его с профессором Людовым, хотя предположение об их тождестве не казалось ему сейчас чем-то из ряда вон выходящим. И более того, интуитивно именно к этой версии Реутов и склонялся. Хутуркинов и Людов были похожи внешне, жили в одно время, и поскольку о роде занятий Булчана Вадим ничего не знал, кроме того, что обретался Хутуркинов, скорее всего, в столице, никакие предположения о его настоящей профессии из рассмотрения исключены априори[138] быть не могли. Но если и так, объясняло ли это хоть что-нибудь в судьбе Реутова? И да, и нет. Что-то здесь вполне могло быть спрятано, но снова же: что и где?

Профессор Людов — даже притом, что, по мнению Эккерта, никаким профессором он никогда не был — на протяжении многих лет руководил работой института Медико-биологических исследований. По-настоящему руководил. Это Реутов знал теперь совершенно определенно. И сам институт — кто бы и что о нем ни говорил — являлся учреждением пусть и криминальным, если оценивать его деятельность с точки зрения современной морали, но все-таки вполне научным. В конце концов, именно из ИМБИ-3 вышли и такие стимуляторы ЦНС[139] как «Кармин»[140], который Реутов и сам использовал во время войны, и «Синь»[141], называемая теперь фенметразином, и метод новокаиновой блокады спинного мозга, как и масса других медицинских препаратов и методик. Так что работали там не дураки и жулики, а вполне грамотные ученые, и дело свое они знали на «ять». Ну а то что, между делом, занимались они и такими спорными проблемами, как «неконтактные методы поражения живой силы противника» или воздействие наркотиков, ОВ[142] и радиации на ЦНС, так и время такое было — не слишком вегетарианское. За подобные проекты их в конце концов и прикрыли. Однако кто знает, чем еще они там, в этой своей «шарашке», занимались и как далеко в этих исследованиях продвинулись?

Во всяком случае, слова генерала Рутберга о психотронном оружии отчетом Ширван-Заде вполне подтверждались. В «шарашке» действительно работали над чем-то похожим на такое оружие, но что они там делали и как, оставалось неизвестно. В тексте отчета — во всяком случае, в том экземпляре, который хранился в госархиве — эта часть отсутствовала, а остальное являлось лишь общими словами, на что-то намекавшими, но ничего не объяснявшими.

«Неконтактные методы поражения… Иди знай, что это может означать!»

Возможно, многое, а, возможно, и ничего, если предположить, что у Людникова с этой идеей так ничего и не вышло. Упоминалась, правда, какая-то «демонстрация 18.11.47», но и та без необходимых в таком случае подробностей. Впрочем, кое-что это все-таки объясняло. Если посмотреть на все имеющиеся факты «в целокупности», как изволили выражаться ученые мужи в начале века, то некая модель событий все-таки выстраивалась. Зыбкая, включающая массу, вполне возможно, из пальца высосанных допущений, но зато имеющая хоть какую-то объяснительную силу.

Ведь, что получалось? Одно большое недоразумение. Кто-то — и Реутов знал уже двоих из этих деятелей по именам — очень хотел получить в руки психотронное оружие. Зачем? Детский вопрос. С таким инструментом даже воевать ни с кем не надо. Своих в бараний рог скрутишь, и ладно. Да и вообще, при нынешних политических обстоятельствах это куда более ценный результат, чем новая — пусть и победоносная — война. Ведь война для таких держав, как Каганат, могла теперь быть только термоядерной. Другое дело, возможно ли создание такого — то есть, психотронного — оружия на данном уровне развития науки? Вадим полагал, что нет. Но если во всякую околонаучную ахинею готовы были поверить такие серьезные ученые, как Стеймацкий и Эккерт, то граф Авинов, имевший за душей только офицерское училище, законченное им как раз в последний военный год, и миллиардер Домфрон, являвшийся по словам Греча обыкновенным бандитом, вполне могли принять желаемое за действительное.

«Допустим… Хотели и приняли. Что-то узнали об исследованиях Людова и поверили, что это не бред, а факт. Тогда…»

Тогда достаточно было узнать, что Реутов тоже прошел когда-то через руки «мага и кудесника», чтобы, связав два эти факта между собой, сделать далеко идущие выводы. И ведь действительно, для неучей и дураков известные факты выглядели совсем не так, как для тех, кто разбирается в специфике вопроса. Фирма Холстейна занимается мозгом и нейрофармакалогией? Ответ утвердительный. Может Холстейн или, скажем, его племянник знать о психотронном оружии, как будто бы разработанном Людниковым? А почему бы и нет? Если узнал Домфрон, почему не мог узнать Холстейн? И вот уже в Петров едут Казареев и Лилиан. Давид руководитель службы безопасности и генерал в отставке, Лили — родная дочь самого Даниэля Бурга. Выглядит куда как убедительно. И с кем они там, в Петрове, изволят встречаться? Правильно. С Вадимом Реутовым они там встречаются. А кто у нас Реутов? Ну, во-первых, он тот самый офицер, которого пользовал Людников и, возможно даже, что родной сын таинственного волшебника из «шарашки», а во-вторых, Реутов профессор и без пяти минут лауреат и работает, что характерно, именно в области воздействия электромагнитного поля на ЦНС. И какое им — всем этим анонимным и отнюдь не анонимным татям — дело, что методика стимуляции, существующая без малого двадцать лет, так же далека от психотронного оружия, как Земля от Солнца? Звучит-то как!

Реутов вполне отдавал себе отчет, насколько химеричной может оказаться на поверку картина, нарисованная его собственным разгулявшимся воображением между вторым и третьим бокалом красного вина, но другой у него пока не получалось. Более того, учитывая непротиворечивость этой картины, Вадим вполне мог принять ее в качестве рабочей гипотезы. Мог и, считай, принял, вот только про самое главное ничего эта гипотеза не объясняла. Ровным счетом ничего.

Откуда взялась его, Реутова, ненормальная сила, за которой легко просматривалась и не вполне тривиальная физиология? А ночное зрение? А скорость реакции? Вот если бы все это появилось у него только теперь, то — как бы фантастично это ни выглядело — Вадим мог бы присовокупить все эти экстремальные проявления своего явно нерядового организма к тем феноменам памяти, что обнаружились в последние десять дней. Тогда все было бы просто и ясно: Людников сделал. А как сделал, это уже совсем другой вопрос. Да хоть по-щучьему велению! Но ведь нет. Все обстояло гораздо сложнее. Впервые ночное зрение обнаружилось у Реутова еще во время войны. И скорость реакции, и способность быстро — едва ли не мгновенно — восстанавливаться после огромных физических и психологических нагрузок… Но тогда спрашивается, куда все это богатство делось потом? Тридцать лет подряд Реутов ночью видел как все, и вот вдруг опять. Но ведь и до войны он ничего подобного в себе не замечал. Был сильным и хорошо тренированным парнем, вот, собственно, и все.

«Но все ли?»

Возможно, что и не все. Потому что представить себе такого вот «экстримала», каким нежданно-негаданно оказался Реутов, Вадим все-таки мог. А вот понять, куда делся шрам от пулевого ранения в лоб — нет. Воображения не хватало. Да и откуда его было взять такое воображение, если все, что случилось, например, с Вадимом этим вечером, вообще лежало за рамками обычного человеческого опыта? Что — черт возьми! — произошло с ним сегодня там, в этом заброшенном доме? Откуда он знал про комнату и сейф? Кто подсказал верную комбинацию цифр? Нет ответа, и спросить некого.

По дороге к месту встречи Вадим «прогнал» в уме все известные факты еще как минимум два раза, но ничего нового для себя не нашел. Зато понял нечто другое, и это другое ему крайне не понравилось.

Случилось это уже на подходе к площади Сабат. Он как раз проходил мимо какого-то дорогого бутика, уже закрытого, разумеется, на ночь, и увидел, как две усталые девушки ворочают в витрине манекен, одетый в модный костюм тройку. По всей видимости, они хотели затащить его внутрь, чтобы переодеть. И вот эта вполне очевидная по смыслу и отнюдь незамысловатая возня неожиданно заставила Реутова посмотреть на свою собственную историю совсем другими глазами. Он даже остановился непроизвольно и стоял минуту или две, бессмысленно таращась на витрину магазина, так что занятые своим нехитрым делом продавщицы — или кем там были эти девушки — обратили на него внимание и явно рассердились. Но Вадим их реакцию заметил далеко не сразу, так он был занят тем, что внезапно пришло ему в голову. А когда заметил, то только улыбнулся девушкам и, приложив руку к сердцу, как бы извиняясь перед ними за свой нелепый интерес, пошел дальше. Но за то короткое время, что провел перед витриной, Вадим успел рассмотреть нынешние свои обстоятельства еще раз и сделал это уже с совершенно иной точки зрения. Так что и результат оказался совсем не тем, что прежде, когда он думал о «костюмчике и его носителе», а не о тех, кто «этот костюмчик хочет продать».

«Я идиот! — сказал себе Реутов, выходя на ярко освещенную площадь, где оказалось довольно много гуляющих в этот поздний час людей. — И, кажется, не один я…»

Глава 13. Смена вех

— Я идиот! — повторил Реутов и тяжело вздохнул. Ну не перекладывать же, в самом деле, свой патологический кретинизм на других.

— Да нет, отчего же? — возразил Давид. — Если на то пошло, все мы, знаешь ли… — Он пожал плечами и бросил быстрый взгляд на Лили, но Лилиан, похоже, восприняла его слова вполне нормально. — Но с другой стороны, мне кажется, все делалось правильно. Мы ведь исходили из обстоятельств, а обстановка, сам знаешь, до последнего времени никаких других вариантов просто не оставляла.

— Допустим, — в словах Казареева было много правды, но легче от этого почему-то не стало. — Но теперь-то…

— А что теперь? — усмехнулся Давид. — Теперь, если мы даже и сбежим… Ну, допустим. Сбежали. И что дальше? Эти парни, Вадик, никогда не угомонятся. Ты мне поверь! Да ты и сам должен знать, только у тебя сейчас обострение совести случилось, и гормоны опять же… — Давид улыбкой попросил извинения у Полины и снова посмотрел на Вадима. — И потом, если мы теперь все бросим, ты уже никогда ничего о себе не узнаешь.

— И хрен с ним, — Реутов глотнул кофе, поморщился и, отставив картонный стаканчик в сторону, посмотрел через плечо. Но все было спокойно: в этот поздний час в задрипанном ночном кафе — три высоких столика-стойки в скверике у реки — других посетителей, кроме них четверых, не было, и услышать их разговор никто не мог. — Зато целы останемся, — он не выдержал и коротко глянул на Полину, но Полина лишь скептически усмехнулась.

— Не факт, — сказала она, смягчая улыбкой смысл своих слов. — Пока ты жив, дорогой, то есть пока жив хоть один из нас, — поправилась она. — Или есть вероятность, что мы живы, нас в покое не оставят.

Выходило, что и все остальные думали о том же самом и, возможно, сообразили что к чему даже раньше Вадима. Но из этого отнюдь не следовало, что он и дальше будет рисковать Полиной.

— Согласен, — кивнул Реутов и вытащил пачку папирос. — Не оставят, — об этом он тоже думал. — И значит, всем нам следует как можно скорее умереть.

— Ты что несешь?! — удивленно вскинула брови опешившая от его слов Полина.

— Хорошая идея, — как ни в чем, ни бывало, кивнул Давид и тоже потянул из кармана сигареты. — Я бы сказал, плодотворная.

— Инсценируем? — спросила Лили и, ловко вынув из пальцев Казареева пачку «Дубровника», вытряхнула из нее сигарету. Держалась она уверенно, но чего ей это стоило, можно было только гадать.

— На четверых? — Полина уже сообразила, о чем, собственно, речь, успокоилась и сразу же перешла к обсуждению практических деталей.

«Ну, что есть, то есть… Блондинка!» — не удержался от мысленной усмешки Вадим, хотя ему, по большому счету, было сейчас совсем не до смеха.

— Почему бы и нет, — пожал плечами Давид. — Технически сложно, разумеется, но ничего невозможного не вижу.

— Вообще-то, аналогия напрашивается, — глядя Давиду в глаза, осторожно сказал Реутов.

— Думаешь? — Казареев дал прикурить Лилиан и закурил сам. — Прости! — он протянул зажигалку Вадиму и чуть заметно кивнул.

— Вы о чем? — Лилиан сначала внимательно посмотрела на Давида, а потом перевела взгляд на Вадима.

— Ты же слышала, — Давид удивился вопросу Лилиан настолько искренне, что Реутов чуть было не купился. — Мы же обсуждаем, как половчее исчезнуть.

— А о какой аналогии ты говорил? — подозрительно спросила Лилиан, рассматривая Вадима и совершенно игнорируя ответ Давида.

— Я говорил об аналогии? — Вадим почесал висок и пожал плечами. — Может быть, и говорил. Наверное, была какая-то мысль, но сейчас, убей бог, не помню.

— Не помнишь…

— Слушай, Лили, вот как на духу!

— Ну-ну, — с сомнением покачала головой Лилиан, но, по-видимому, ничего пока все-таки не поняла.

— Ладно, — подытожил инцидент Давид. — Проехали. Я только хочу заметить, что такие вещи с кондачка не делаются. Тут надо все тщательно продумать, взвесить, спланировать… Спокойно и на холодную голову. Вопрос, где мы всем этим займемся?

— В Петрове, — сразу же предложил Реутов, успевший обдумать это еще по дороге сюда. — В Петрове Марик Греч… и там нас не ждут.

— А как же Кашкарская 23? — вполне искренне удивилась Лили. — Разве ты не хочешь выяснить, что это за дом и почему…

— Я много чего хотел бы выяснить, — вздохнул Реутов. — Но ты же видишь, что твориться!

Так уж вышло, что про домик в Ярославовом городище он им рассказать еще не успел, слишком был занят той простой до безобразия и очевидной до омерзения идеей, которая с таким опозданием пришла этим вечером в его тупую голову. И вроде бы, все было верно, и мысль начать расследование прошлого, чтобы понять, кто и зачем устроил на них охоту, была своевременной и по сути верной. Но, с другой стороны, чем дальше, тем прозрачнее становилась интрига генерала Рутберга, которому насрать было на самом деле на то, что случится с самим Реутовым, Полиной или Лили. Генералу нужен был результат, остальное — неизбежные в любом серьезном деле издержки. И ведь ряженый полковник этого даже не скрывал. Прямым текстом сказал, но инерция мышления помешала услышать. И не ему одному. Давид тоже купился, но легче от этого Вадиму не стало. Он прямо-таки физически ощущал свою вину перед теми, кто волею обстоятельств и благодаря близости к нему, Реутову, оказались теперь в смертельной опасности. И если несколько дней назад, когда они действительно ничего о происходящем не знали и об истинном положении дел могли только догадываться, решение начать это долбаное расследование казалось логичным, то теперь — после всего — продолжать охоту за призраками было более чем глупо. Возврата к прошлому не будет, потому что статус кво в данных обстоятельствах принципиально не восстановим. И то, что осознание этого факта пришло с таким опозданием, ничего, по сути, не меняло. Вывод был прост, как дважды два: единственным выходом для всех них оставалось бегство. И думать теперь надо было только об этом, а домик на Кашкарской улице… Сейчас он не представлялся уже чем-то таким, о чем следовало рассказывать в первую очередь. Вот Реутов о нем и не рассказал, однако услышав вопрос Лили, но главное свой почти автоматически выскочивший ответ, подумал и о другом.

«А оно им надо — знать все эти глупости?! Пусть о другом думают!»

— Я много чего хотел бы выяснить, — сказал Реутов. — Но ты же видишь, что твориться!

— Вижу, — на глазах Лили появились слезы, и Вадим сразу же пожалел, что так неумно сформулировал свой ответ.

— Поедем в Петров, — повторил он, пытаясь переключить мысли женщины на обсуждение более позитивных вопросов. — Оглядимся, подумаем…

— Нас четверо… — мягко напомнила Полина.

«Четверо…»

— Нас везде теперь будет четверо, — устало усмехнулся Вадим. — Впрочем… — и он вопросительно посмотрел на Давида и Лили. В конце концов, у них могли появиться и другие планы.

— Четверо, — подтвердил Давид.

— У тебя есть основания? — высокомерно подняла бровь Лили, сразу забывшая о слезах.

— Но спросить-то я должен был, — пожал плечами Реутов. — С огнем играем…

— Спросил, — кивнула Лили. — Ответ знаешь, больше не спрашивай. Пожалуйста, — добавила она после короткой паузы.

— Так что насчет моего плана?

— Две квартиры на одной улице, — предложил Давид. — Не в одном доме, но поблизости. И еще две, резервные, на другом конце города.

— Через сеть? — Полина не выдержала искушения и тоже закурила.

— Только через сеть, — кивнул Вадим. — И новые мобильники, взятые в разных городах и обязательно у крупных компаний.

— Нам еще одна машина нужна, — напомнил Давид. — Да и этот «Дончак» я бы сменил. Примелькался.

— Поедем в Царицын, — предложил Реутов. — Купим там машину и пару телефонов. Потом…

— Можно наверх податься, — вид у Полины был насквозь деловой. Судя по всему, она уже включилась в игру. — Скажем, до Казани… Торопиться-то нам сейчас некуда, ведь так? А потом в Петров через Москву. Как вам такой вариант?

— А денег хватит? — С сомнением в голосе поинтересовалась Лили. — До моих-то капиталов нам пока не добраться…

— Деньги у нас есть, — успокоил ее Давид. — Резервный фонд, то да се… На первый скачек хватит.

— Значит, поскачем? — улыбнулся Вадим, начинавший ощущать уверенность, что все у них получится.

— А почему бы и нет, — улыбнулся в ответ Давид.

— А потом что? — осторожно спросила Полина, искоса наблюдавшая все это время за Реутовым.

— Дай дожить до этого «потом», — отмахнулся Вадим. — Доживем — подумаем.

— А как же премия? — Полина задала этот вопрос с такой интонацией, что у Реутова даже сердце сжалось.

— Да гори она ясным пламенем, премия эта! — сказал он в сердцах, обнимая Полину за плечи и привлекая девушку к себе, и вдруг — ощутив ее тепло и дурманящий запах волос — понял, что действительно ни о чем не жалеет. Он вообще, как оказалось, не испытывал сейчас никаких особых эмоций ни по отношению к своей научной карьере, у которой по-любому продолжения быть не могло, ни относительно славы или этой дурацкой премии, пришедших нежданно-негаданно, а потому никакой ценности в его глазах и не имевших. Ну а о своей прошлой жизни Реутов тем более не горевал. Не о чем там было жалеть. Теперь его заботило совсем другое, и среди этого другого даже вопросы личной безопасности занимали, как выяснялось, отнюдь не первое место, вообще оказавшись в списке приоритетов только потому, что Вадиму страстно — как никогда в жизни — хотелось продолжать быть с Полиной. Вот и все, что его на самом деле интересовало: Полина и возможность быть с ней. А Ламарковская премия…

— Да гори она ясным пламенем, премия эта! — сказал Реутов, прижимая Полину к себе. — Цели у нас теперь другие, Поля, и дай бог, что б все у нас получилось!

Разумеется, это был сон. Яркий, подробный, насыщенный множеством аутентичных подробностей, какие и не придумаешь так сразу, даже если очень постараться, но все-таки всего лишь сон. И Реутов — что вообще-то случалось с ним крайне редко — это прекрасно осознавал, тем более что на этот раз не только «жил и действовал» внутри этого весьма реалистично «поставленного» сна, но одновременно наблюдал еще и за собой как бы со стороны и даже «комментировал» по временам подбрасываемые воображением — воображением ли только? — сюжетные повороты и весьма драматические коллизии.

— Обратите внимание на мю-ритм[143], - сказал кто-то из-за спины, и Вадим послушно посмотрел на зеленое поле осциллографа.

— Любопытно, — согласился Реутов, одновременно отмечая одной частью сознания весьма специфический вид кривой и удивляясь другой его частью своему внешнему спокойствию. Бог с ним с мю-ритмом! Подумаешь, невидаль заморская — аркоидный ритм! Но вот то, что энцефалограф вообще фиксировал такую мозговую активность — и у кого?! — могло вызвать шок у любого грамотного невролога. На третьи сутки после проникающего ранения мозговой ткани должны наблюдаться общемозговые симптомы, но никак не мю-ритм. И ведь картина классическая: раневой канал недвусмысленный, реактивный отек, пролапс мозга[144], протрузия[145]…

«Мю-ритм… С пулей в башке? Однако!»

«С пулей? — удивился Реутов собственным мыслям. — С какой, мать вашу, пулей?!»

— Дайте-ка мне его рентгенограмму, — сказал он, обращаясь к стоявшему за спиной Васильковскому и только сейчас «увидел», что сидит за столом, уставленным весьма архаического вида — вполне музейными — приборами, в лаборатории блока А, а за его спиной переминается с ноги на ногу высокий блондин с озабоченным, но никак не потрясенным выражением длинного несколько лошадиного лица — Антон Понтелеймонович Васильковский. Но «увидев» и рассмотрев своего бессменного помощника во всех деталях, сразу же обнаружил, что себя самого рассмотреть не может. «Взгляд» не фокусировался. Картинка плыла. А между тем и Васильковского и лабораторию — со стороны — Реутов видел настолько отчетливо, как если бы стоял всего в двух-трех шагах от рабочего стола. И электроэнцефалограмму видел — уже «своими» глазами — и рентгеновский снимок, моментально переданный ему помощником…

«Бред какой-то…»

«Н-да, качество…» — подумал он, рассматривая целлулоидную рентгенограмму.

— Ликвоциркуляция расстроена?

— Разумеется, — сразу же ответил Васильковский. — Классика!

— Не жилец…

— Ну не знаю, — замялся Антон Понтелеймонович. — С такой активностью… В конце концов, может быть, он в те три процента попадает!

— С такой локализацией раневого канала и геморрагией[146]? — казалось, Реутов был совершенно равнодушен, но это было не так. Другой — внешний Реутов — прекрасно знал, находясь еще и внутри «самого себя», какая буря разыгралась сейчас в его душе.

«Вот и все… Или все-таки не все? А если все же попробовать? Ведь он последний… шестой… никого больше не осталось…»

— Вот что, Антон Понтелеймонович, — сказал Вадим, откладывая рентгенограмму в сторону. — Давайте-ка мы с вами чайку выпьем и подумаем, не суетясь, с чем может быть связан сей странный феномен. Не возражаете?

Разумеется, Васильковский не возражал.

— Вадим! — Голос Полины разорвал сплошное полотнище сна, и воображаемая реальность распалась на лоскуты отдельных образов, обрывочных мыслей — своих и чужих — и мгновенных, но зачастую невнятных впечатлений, сквозь рой которых душа Реутова стремительно пронеслась, выныривая в явь из зазеркалья сна.

«Я его что?» — мелькнуло у Вадима в тот момент, когда он открывал глаза, но уже в следующее мгновение, увидев лицо склонившейся над ним Полины, он точно знал, что только что убил — пусть и во сне — человека.

Васильковский? Реутов прекрасно помнил все детали произошедшего, помнил и фамилию человека, которого на самом деле никогда в жизни не встречал, но которому хладнокровно — это свое уверенное спокойствие он запомнил тоже — плеснул в чай смертельную дозу химически чистого мускарина[147].

«Ничего личного», как говорят в аргентинских боевиках, ровным счетом ничего… и уходящая из глаз умирающего человека жизнь.

— Вадим! — В голосе Полины звучала нешуточная тревога, но вот с чего вдруг она так переполошилась, Реутов не знал, и это его удивило. Однако сила испытанных чувств оказалась совсем никакой, и еще в голове стоял мешавший думать гул.

«Я…» — он попытался стряхнуть остатки сна вместе с окутавшей тело и разум паутиной оцепенения и безволия, но сон не отпускал. Перед глазами, туманя взгляд, текла по запотевшему изнутри оконному стеклу дождевая вода…

На этот раз он оказался в своем личном кабинете. Странность ситуации заключалась, однако, в том, что, с одной стороны, Реутов твердо знал, что никогда в жизни в этом помещении не был, но, с другой стороны, огромный кабинет, обставленный тяжелой старомодной мебелью, был ему странным образом знаком. И стол этот министерский, крытый зеленым сукном, и полированные огромные шкафы, где за стеклом стояли книги, названия которых Реутов мог легко вспомнить, и тяжелые портьеры на высоких окнах…

— Материал к запоминанию, — сказал Вадим ровным спокойным голосом, но при этом старательно, как в лингафонном кабинете, выговаривая каждый звук. — Информация к размышлению. Серия двадцать первая, пункт семь.

В затянутой мглой комнате никого, кроме самого Вадима, не было, и получалось, что говорит он для самого себя. Такая манера поведения показалась «наблюдающей» части сознания Реутова странной, если не сказать большего. Сам он с собой обычно говорил только мысленно, полагая — и не без веских на то оснований — привычку говорить в таких ситуациях вслух признаком шизофрении.

Между тем «действующий», живущий в пространстве сна Он раскрыл лежащую на столешнице толстую потрепанную тетрадь, чуть подвинул ее, перемещая в центр светового пятна — настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром стояла справа от Реутова — и начал медленно, снова с той же подчеркнутой артикуляцией читать текст, записанный узнаваемым — но при этом абсолютно незнакомым Вадиму — почерком фиолетовыми, черными или красными чернилами.

— Шесть, — прочел Реутов. — Серия первая. А.О. Русский, православный, 23 года, капитан-лейтенант Русского императорского флота…

Ощущение было такое, словно «в голову ударило». Такое с ним иногда случалось, если пил много, быстро и натощак. Вот вроде бы все в порядке: взял стакан, поднес ко рту, опрокинул и замер, пережидая первый удар по слизистой. По идее — и по опыту, разумеется — должно повести, но обычно несильно, как на медленной ленивой волне, качнувшей привязанную к берегу плоскодонку. Однако иногда, хоть и редко, случалось по-другому. Бывало, так в голову «вдарит», что в ушах гул, где верх, где низ неизвестно, и пот холодный по лицу и спине, словно из ведра окатили. Наблюдающего со стороны Реутова от эдаких ощущений только что наизнанку не вывернуло. Не был бы сон, наверняка весь кабинет монументальный этот заблевал от пола до потолка. Но это все-таки был сон, о чем Вадим все еще помнил, кувыркаясь в прозрачной, искрящейся солнечным светом, опасной голубизне чужого неба.

… Атакую!… А!!! Тварь! Тварь!… Зак, прикрой!… Слева! Слева, твою мать!…

— Вадим! Вадик!

Но нет сил открыть глаза. Вообще нет сил. Ни пошевелиться, ни слова сказать. Да и откуда им взяться этим силам, если он пять минут как убит. Дотянул свою искалеченную «Лавку» до Риги, увидел полосу, открывшуюся вдруг за крошечной рощей, которую и прошел-то на одном лишь честном слове офицера, едва не чиркая дырявым, как дуршлаг, «брюхом» по кронам сосен, а сажал уже вслепую, ничего не видя мертвыми глазами.

«Прости, Поля…»

— Материал к запоминанию, — Реутов устало вздохнул, взглянул на часы, снова вздохнул и, отпив из стакана в серебряном подстаканнике немного холодного чая, повторил: — Материал к запоминанию.

Было шесть часов утра, и начинало сказываться нервное напряжение, пережитое им в начале ночи. Да и усталость давала себя знать: все-таки не мальчик, в его-то годы и такие нагрузки! Но выхода не было. Время поджимало, а сделать предстояло еще очень многое.

— Обязательная информация, — сказал он, возвращаясь к тетради. — Жизненно важно. Запоминай! 12745 36178 94213…

Колонки пятизначных чисел — девять сочетаний в строке, 22 — в колонке — занимали семь страниц тетради. Самое важное, то, что он боялся обозначить словами даже наедине с самим собой. Поэтому только числа и среди них одно очень важное сочетание, повторяемое трижды на каждой странице и наверняка выделяющееся среди всех остальных нарушением формата: КЛА72517. Умный рано или поздно догадается, но что с того? Пусть пойдет и найдет ту библиотеку!

«Какую библиотеку? — удивилась «наблюдающая» часть его сознания. — Библиотека… Книжное собрание…»

«Взгляд» непроизвольно метнулся к шкафу, стоящему за спиной сидящего за столом человека, внешность которого по-прежнему оставалась для Реутова загадкой, и в голубоватом свете раннего весеннего утра Вадим увидел сквозь толстое стекло корешок той самой книги. Когда-то давно — в другой жизни — книга эта стояла на книжной полке одной небезызвестной библиотеки. Каталожный номер КЛА72517…

— С этим надо что-то делать! — Сказал где-то рядом Давид. — Знать бы только что!

— Его надо срочно показать врачу! — Если Давид был скорее задумчив, чем встревожен, то в голосе Полины звучала самая настоящая паника.

— Не надо меня никому показывать, — попросил Вадим, с трудом открывая глаза. Веки были тяжелые, как свинцом налитые. — Я и сам на себя смотреть не хочу, так что уберите зеркала, а то…

— Что? — как-то совсем по-детски пискнула явно ошеломленная его внезапным пробуждением Полина.

— Возможен острый депрессивный психоз от пережитого ужаса, — серьезно объяснил Реутов, с неудовольствием слыша свой собственный хриплый голос.

— Какого ужаса? — Полина его шутки явно не оценила. Она и сама выглядела ужасно: бледная, как привидение, со спутанными нерасчесанными волосами, красными глазами и темными мешками под ними. Просто ужас какой-то, а не любимая женщина профессора Реутова, умница и красавица.

— Смертельного, — сказал Реутов, садясь и обводя взглядом незнакомую комнату. — И ты тоже, Поля, пока в себя не придешь, в зеркало не смотри. Не надо.

— Ну-ну, — неопределенно прокомментировал ситуацию Давид, появляясь в поле зрения. — Выспался?

— А я спал? — вопросом на вопрос ответил Вадим, сообразивший, что лежит на кровати в каком-то придорожном караван-сарае из тех, что в последнее время по аргентинской моде начали называть мотелями, хотя на Руси они возникли много раньше, чем за океаном. Комната была стандартная, узнаваемая, так что и гадать не приходилось, даже если бы последним, что помнил Вадим, и не была езда по ночной трассе Цаган Аман-Царицын.

— А я спал?

— Ну не знаю, — пожал широкими плечами Давид. — Может у вас это как-то по-другому называется, а по мне так дрых, как Илья Муромец. Крепко и со вкусом.

— Мы тебя разбудить пробовали… — А теперь в голосе Полины слышались уже слезы.

— Так, — Вадим сделал над собой усилие, но все-таки слез с кровати и встал на ватных ногах посередине комнаты. — А Лиля где?

— В магазин пошла, — Давид с интересом посмотрел на борющегося с головокружением Реутова и, ехидно усмехнувшись, добавил: — Мы, понимаешь, глядя на тебя, так разнервничались, что проголодались. Но и в ресторан с тобой не пойдешь — не поймут. Одного оставить тоже как-то… А вдруг помрешь? Так что…

— И давно я так? — теперь Реутов сообразил, что ему срочно нужно в туалет, но уйти посередине разговора было неловко.

— Семнадцать часов, — тихо, едва ли не шепотом, ответила Полина, глядевшая на него все это время своими красными от бессонницы и нервного напряжения глазами.

— Семнадцать?! — Удивился Вадим и даже об уборной забыл. — И что совсем не…?

— Никак, — развел руками Давид. — Мы уж и нашатырь пробовали и порукопрекладствовали слегка… Так что если синяки где обнаружатся или еще что…

— Ни хрена себе!

— Да, вот и я тоже так думаю, — усмехнулся Давид. — А уж как материлась Полина Спиридоновна…

— А что я такого сказала? — Теперь нездоровая бледность на ее лице сменилась краской. И не просто краской: так краснеть, как покраснела сейчас Полина, могут только рыжие или приравненные к ним золотые блондинки.

— Да ничего особенного! — Выставил перед собой руки в успокаивающем жесте Давид. — Я только хотел сказать, что не только Лили, но и я некоторых слов раньше даже не слышал.

— Э… — сказал Реутов, сразу вспомнив, как виртуозно владел русским-матерным комбриг Шуг и соответственно представив, что могла выдать нагора в стрессовой ситуации его дочь. — И про уши было?

— Было, — виновато призналась Полина, становясь уже совершенно пунцовой.

— Помню, — одобрительно кивнул Реутов, на самом деле вспомнив даже не сами слова Шуга, а переправу через Буг, когда слова эти он впервые и услышал. Там было весело тогда, но даже там и тогда кое-кто вздрогнул после командирской тирады, в которой из словаря Ожегова присутствовало одно только слово «уши».

— А ты спишь и спишь, — попыталась оправдаться Полина.

— Так все правильно, — успокоил ее Вадим. — Я бы тебя даже обнял и поцеловал, золото, но мне экстренно нужно в уборную. — И он «опрометью» поплелся на все еще неверных ногах в туалет.

Выяснилось, что заснул он действительно еще в машине. Часа два рулил, потом передал управление Давиду, пересел и заснул. Заснул и заснул. На это никто тогда даже внимания не обратил, ни Давид, ни тем более спавшие на заднем сидении женщины. Но когда под утро прибыли в Царицын, выяснилось не только то, что Реутов спит, но и то — и это было самое неприятное — что не собирается просыпаться. Вроде и ничего страшного. Ни температуры, ни лихорадки, ни бреда какого-нибудь. Просто спит. Дышит ровно и выглядит нормально, но, с другой стороны…

— У тебя такое уже бывало? — Спросила Полина, которая все никак не могла отойти от пережитого ужаса.

— Да, нет, вроде, — пожал плечами Вадим. Ситуация казалась совершенно идиотской. С ним такого действительно никогда не происходило. Напротив, даже в те времена, когда был молод и «здоров дрыхнуть», спал он на удивление мало и просыпался легко и сразу. А так, чтобы лежать колодой и не реагировать на многочисленные попытки — а он уже вполне представлял себе и характер и интенсивность этих попыток — такого, как полагал он еще вчера, с ним и вообще случиться не могло. Однако случилось. И что это должно было означать?

— У тебя глазные яблоки двигались, — сказала Полина, все это время не отрывавшая от Реутова глаз, как будто боялась, что отведи она взгляд хоть на мгновение, он тут же опять в спячку впадет. — И пульс временами скакал. Пару раз было чуть ли не под двести!

«БДГ[148]?» — удивился Вадим.

— И как долго? — спросил он вслух.

— Так почти все время! — Выпалила Полина, так всплеснув руками, что чуть не посбрасывала со стола чашки и принесенные Лилей нехитрые яства.

— Так не бывает, — автоматически возразил Реутов. — Стадии сна с быстрым движением глаз очень короткие…

— Вообще-то это даже я знаю, — успокаивающе улыбнулась Лили, возвращая на место пакет с беляшами. — Но у тебя, Вадик, это чуть ли не часами длилось.

— Ничего не помню, — он и в самом деле ничего такого не помнил, хотя по идее при БДГ должен был видеть сны.

— Запишем в странности, — предложил Давид, разливавший чай. — Одной больше, одной меньше, какая разница? Твоя история болезни, mon ami[149], от этого не сильно изменится. Или я не прав?

— Прав, — вынужден был согласиться Реутов. — Но мне очень не хотелось бы ненароком уснуть в неподходящем месте в неподходящее время. Je suis claire je m'exprime?[150]

— Il est très clair[151], - усмехнулся Давид, возвращая чайник на место. — Mais une fois est seulement une fois[152].

— Et quel est votre passé en Français?[153] — удивленно подняла брови Полина. — Я по-франкски тоже умею, но все-таки как-то странно.

— Да так как-то, — пожал плечами Давид. — Само по себе вышло.

«История болезни… — рассеянно повторил про себя Реутов. — История… Сны…»

Картинка появилась перед глазами так резко, что он даже вздрогнул, увидев перед собой, как наяву, светло-желтую картонную папку со стандартной шапкой — номер, серия, дата начала эксперимента — но с прочерками в графе ФИО. Только в верхнем правом углу обложки была поставлена крупная цифра «6», жирно выведенная синим цветным карандашом.

«История…»

Папка открылась, демонстрируя Реутову первую страницу записей, начинавшихся с даты: 18.04.62.

— Ты в порядке? — Голос Давида взорвал наваждение, «картинка» исчезла, оставив по себе лишь мельтяшню цветных пятен перед глазами, гул в ушах и холодный пот, струйками стекавший по лбу и спине.

— Я… — Реутов споткнулся, ощущая чудовищную сухость во рту и потянулся к чашке. — Я…

Он залпом, едва ли ощущая температуру кипятка, выпил чай и затряс головой, пытаясь избавиться от ощущения разворошенного муравейника там, где должен был находиться лишенный нервных окончаний, а значит и ничего не ощущающий мозг.

«Твою мать!» — но дело было сделано и Вадим понял это даже в том состоянии, в котором находился.

«Твою…» — под настороженными взглядами друзей он осторожно поставил на стол опустевшую чашку и, протянув руку, каждое — даже минимальное — движение которой приходилось теперь тщательно контролировать, взял пачку сигарет. На то, чтобы разыскивать свои папиросы у него просто не оказалось ни сил, ни желания.

— Я в порядке, — сказал он, и это простое действие — произнести три коротких слова — потребовало от Реутова такой концентрации и такого усилия, что в былые времена хватило бы, верно, на целые сутки напряженной работы. — Давление… — Он вытряхнул сигарету, поднес к губам и взглянул на Полину. — Переспал, понимаешь. — Раздвинуть губы в улыбке оказалось столь же трудно, как закатывать в гору сизифов камень, но он все-таки справился и перевел взгляд на Давида. — Давление скакануло… Это бывает, — успокоил он друга. — Бывает от недосыпа, — Реутов наконец закурил и, выдохнув дым, закончил начатую мысль: — А бывает и от пересыпа.

— А сейчас? — Похоже, Полина ему не поверила. Она учила психофизиологию сна совсем недавно и не успела забыть.

— Сейчас я снова с вами, — улыбнулся Вадим. На этот раз и речь и улыбка дались гораздо легче. «Муравьиная суета» в голове прекратилась, оставив по себе лишь гулкую пустоту, с которой, однако, можно было уже жить. Перестало шуметь и в ушах, ну а все прочее могло потерпеть до лучших времен, когда он сможет — если, разумеется, сможет — разобраться со всем этим дерьмом. Однако одно Вадим понял совершенно определенно: чем бы все это ни закончилось, до тех пор, пока он сам не изучит то, что свалилось ему теперь на голову, и тщательно все не обдумает, рассказывать он никому ничего не будет. Ни Полине, ни Давиду, ни Марику… Никому, потому что… Впрочем, этого он пока не знал, просто чувствовал, что не стоит. Во всяком случае, до времени… а может быть, и никогда.

— Давай поговорим, — предложила Зоя, закончив сервировать стол и садясь напротив Марка. В ее глазах…

Ну, что сказать, он увидел в них не только ожидание и совершенно не обнаружил страха.

— Давай, — мысленно вздохнув, согласился Греч, хотя, видит бог, говорить с Зоей на эту тему он не хотел, но, как выяснилось, не мог и отказать. Иначе, зачем вообще пришел к ней этим вечером? Но Зоя заговорила совсем о другом.

— Мне было двадцать лет, — сказала она, однако смысл ее слов дошел до Марка не сразу. Дрогнули прекрасные губы, и их движение на мгновение заставило Греча забыть обо всем.

— Мне было двадцать лет, — сказала Зоя. — В Новом Амстердаме мне предложили место секретаря-референта…

— Не продолжай, — остановил ее Марк, освобождаясь от сладкого наваждения.

— Почему? — спросила она, и движение ее губ едва снова не выбросило Греча из реальности.

— Я не хочу этого знать, — честно ответил он, борясь с собственной так не вовремя обнаружившейся слабостью.

В глазах Зои появилось удивление, и даже разочарование, и тогда он посчитал необходимым объяснить.

— Это ничего не изменит, — Марк взял бутылку белого «Мозельского» и неторопливо наполнил сначала бокал Зои, потом свой. — Я бессилен изменить прошлое, Зоя. Я всего лишь человек, но даже бог, как мне кажется, никогда не обращал случившееся в небывшее. Твой рассказ… Возможно мне будет больно услышать то, что ты собираешься рассказать, а, может быть, и нет. К сожалению, я видел в жизни такое, что вообще невозможно передать словами. И тем не менее, я всего лишь человек, девочка. И если ты была с ним счастлива, я позавидую этому счастью, а если страдала, сердце мое разорвется от жалости и гнева. Но ни в твоей судьбе, ни в судьбе Домфрона это уже ничего не изменит. Он приговорен и умрет, а ты будешь жить, чего бы мне это ни стоило.

— Меня это не устраивает, — покачала головой Зоя.

— Что именно? — спросил Греч и в самом деле потерявший на мгновение нить разговора.

— Любая цена, — объяснила она ровным голосом.

— К сожалению, цену назначаем не мы, — возразил Марк, который все уже для себя решил и готов был заплатить любую цену.

— Но мы вправе от нее отказаться, — в глазах Зои разгорался огонь бешенства, знакомый и незнакомый Гречу огонь.

— Я мужчина. — Ну не объяснять же ей в самом деле все, что значили для него эти слова.

— А я женщина, — твердо сказала Зоя. — И я тебя никуда не отпущу.

Прозвучало это вполне мелодраматически, но, с другой стороны, что есть жизнь, если не мелодрама? Драма или трагедия. Но для Зои он предпочел бы все-таки мелодраму.

— Дело не в твоем желании, — попытался объяснить он. — И не в моем. Иногда обстоятельства сильнее нас.

— Я тебя люблю, — казалось, без всякой связи с предыдущим ответила Зоя, и, как оказалось, возразить на эти слова ему было нечего, потому что правда заключалась в том, что и он мог, не покривив душой, произнести вслух эти простые слова.

«Но не произнес…»

Марк смотрел ей в глаза и молчал. Сколько длилось молчание, он не знал, но ему было и неинтересно. Он им не тяготился, как, впрочем, и Зое его молчание, как оказалось, было не в тягость. Однако чем дольше они молчали, тем более бессмысленными становились любые слова, которые он мог бы теперь произнести, и тем большую силу обретали три слова, сказанные ею. И в какой-то момент Греч неожиданно осознал, что мог бы сейчас рассказать Зое все про свою исковерканную ненавистью и темной страстью жизнь, но и это уже потеряло всякий смысл. Чтобы он ни сказал ей сейчас, она не отступится, но и обратное верно. Своими словами она заставила его усомниться даже в правильности бесспорного и безукоризненного, как ему казалось еще несколько минут назад, плана. Он не имел права оставить ее одну. Просто не мог, потому что…

— Я люблю тебя, — сказал Греч, поднимаясь из-за стола. — Я…

— Молчи! — Как выяснилось, он пропустил мгновение, когда она поднялась на ноги и оказалась рядом с ним. — Молчи!

Но он и без того не смог бы сейчас произнести ни единого слова: целовать ее губы и одновременно говорить было невозможно.

В пять утра он уже был на ногах. И не то, чтобы специально старался. Даже не планировал. По нынешним обстоятельствам мог себе позволить выспаться, но времена, когда дела делались разумом, а не душой, судя по всему, безвозвратно прошли. Теперь Греч не мог просто «выключить процессор» и отправиться в оперу или завалиться спать. Возможно, впервые в жизни в его поступки стали вмешиваться эмоции, и что характерно, никакой тайны для него в этом не было. И даже больше. Этим утром, оставляя спящую Зою в ее тайном убежище, он окончательно убедился, что чувство — а последняя любовь, как оказалось, кружит голову не хуже первой — делу не помеха. Напротив, тонус, который задавала любовь, нежданно-негаданно вспыхнувшая в его бесплодной, как мертвые солончаки, душе, был сродни тому ощущению полноты жизни, что знакомо только молодости. Такого подъема, такой вовлеченности в дело, Марк не испытывал едва ли не со времен войны. Впрочем все хорошее имеет и оборотную сторону, и страсть, как доподлинно знал Греч, в иных обстоятельствах ненадежный помощник. Ведь сильные чувства стоили головы немалому числу вполне профессиональных и отнюдь небесталанных людей. Что ж, praemonitus, praemunitus[154], не так ли? Вероятно, так. Следовало лишь принимать данное обстоятельство в расчет, и не позволять себе не вовремя «сойти с ума».

Погода испортилась, но оно и кстати. Холодный ветер, несущий заряды уже совершенно ледяного дождя — великолепное средство против «перегрева мозгов».

Марк усмехнулся, поймав и оценив эту нехитрую мысль, мелькнувшую между делом среди других, гораздо более серьезных, стремительно проносившихся в голове, пока, проверяясь, он выходил проходными дворами на параллельную улицу. Но, объективно, это была худшая из возможных в Петрове погод.

«Жар, может быть, и снимет, — еще раз усмехнулся Греч, садясь в припаркованный на противоположной стороне улицы «Майбах» — Лишь бы мозги не застудить».

Он тронул машину и включил радио. Передавали «Катание на санях» Леопольда Моцарта, и, хотя «отец не сын», как не преминул отметить любивший музыку и понимавший в ней толк Греч, эта непритязательная музыкальная зарисовка, впрочем, выполненная в лучших традициях великого века германской музыки, подняла ему настроение и, как ни странно, окончательно успокоила разошедшиеся с вечера нервы. Покрутив минут двадцать по заливаемым дождем полупустым улицам Петрова, Марк нацелился уже ехать домой, на Васильевский остров, когда получасовой выпуск новостей заставил его насторожиться и серьезно задуматься о сложившейся в городе ситуации.

За три дня, что прошли с тех пор, как в Петрове объявилась фру Амт, Греч окончательно убедился, что его личный враг находится здесь отнюдь не с целью найти Зою и Веронику. То есть, и их он, судя по просочившимся к Гречу сведениям, искал тоже. Но это отнюдь не являлось для Домфрона «делом всей жизни». Зоя проходила максимум по разряду сопутствующих усилий, и ресурсы свои, немаленькие, Князь тратил на нее лишь по остаточному принципу. Главной же целью гона, развернувшегося сначала в Петрове, но затем быстро переместившегося в Хазарию, оказался все-таки Вадик Реутов. Где обретался сейчас комбат, сказать было трудно. Сам Вадик темнил и наводил тень на плетень с такой ловкостью, что запутался даже многоопытный Греч, не исключавший теперь и такой возможности, что никуда Реутов на самом деле из Петрова не уезжал, а «мотался» все это время где-то здесь, скрываясь от преследователей в каменных джунглях многомиллионного мегаполиса. Но как бы то ни было, Домфрон и его дружки — а подельники у сукина сына, как удалось выяснить Марку, были не из последних — полагали, что Реутов ушел в бега и не куда-нибудь вообще, а именно в родную Хазарию. Всех их резонов Марк, само собой, знать не мог, но в последние три дня активность заговорщиков по всем признакам действительно сосредоточилась в треугольнике Саркел-Итиль-Самандер, хотя все главные действующие лица этого безумия прочно обосновавшись в Петрове, никуда из него уезжать явно не собирались. И это последнее обстоятельство казалось Гречу более чем странным. Ну ладно Домфрон. Он в России чужак, ему в многолюдном космополитичном Петрове, наверняка, комфортнее, чем, скажем, в Новгороде, в опасной близости к штаб-квартирам бесчисленных силовых ведомств империи. Но почему засели в Северной Пальмире, как будто делать им больше нечего, военный министр граф Авинов, заместитель министра внутренних дел Айрапетов и председатель счетной палаты Ремизов, оставалось только гадать. Только ли из-за подельника своего Домфрона оказались они теперь вдали от столицы, или на то имелись более веские резоны? Этого Греч, к сожалению, не знал, но то, что именно эти люди, да еще уголовная сволочь — Митрофан, являются вместе с Домфроном организаторами и руководителями творящегося безумия, Марк не сомневался. Как ни трудно это было выяснить в условиях тотального прессинга, организованного долбаной голландкой и ее волкодавами, все, что ему требовалось, Греч в конце концов узнал. И выходило, что Рутберг не обманул. Такую рискованную операцию на территории великой державы закрутить можно было, только имея в качестве приза что-нибудь настолько ценное, что от возможных дивидендов напрочь крышу сносит. Но вот каким боком оказался связан с историей психотронного оружия его бедовый комбат, Греч пока так и не выяснил. А жаль. Ему было бы куда проще действовать, знай он доподлинно, что там «не так».

И вот едет он по предрассветному Петрову — и где, спрашивается, задержался этот клятый рассвет? — слушает Моцарта, сначала папу, а потом и великого сына, доходит дело до новостей, и диктор FM 94.2 — «Музыкальная волна» сообщает среди прочих новостей «Города и Мира», что сегодня, 4 октября 1991 в акватории Финского залива начинаются плановые учения кораблей и соединений Балтийского флота, предусматривающие, в частности, отработку действий по десантированию частей и соединений сухопутных войск, и называет в качестве десантируемых соединений 7-ю отдельную бригаду морской пехоты, что, в принципе, вполне логично, и 48-ю Псковскую особого назначения казачью бригаду, что просто ни в какие ворота не лезет. Казаков этих, насколько было известно, совсем под другое затачивали. Они должны были быть русским аналогом аргентинских аэромобильных сил, а не дублем морской пехоты. И при чем тогда здесь господа казаки?

«Похоже, в игру включился наш комбриг… — решил Греч, обдумав сообщение еще раз. — Будет весело».

И как будто только того и дожидаясь, чтобы Греч успел прослушать последние известия, в кармане брюк завибрировал сотовый телефон.

«И кто бы это мог быть в половине шестого утра?»

— Слушаю, — сказал Греч, не успевший из-за внезапно осложнившейся дорожной обстановки взглянуть на дисплей.

— Судя по всему, я тебя не разбудил, — голос Вадима звучал так, как если бы и не прошло тридцати лет с тех пор, как именно таким вот образом «звучал» комбат в трубках полевых телефонов.

— Нет, — усмехнулся Марк, искренне обрадованный звонку старого друга. — На этот раз тебе это не удалось.

— Ты что, вообще не спишь? — поинтересовался Реутов, не спешивший переходить к делу.

— Почему же, — поддержал тему Греч. — Сплю иногда и даже не всегда один.

— Вот и славно, — в голосе Вадима ощутимо «проступила» улыбка. — А то лечи тебя потом от бессонницы. И денег, как со старого друга, не возьмешь.

— Да ладно, — отмахнулся Марк. — Я не бедный. Могу и заплатить.

— Да, я это уже понял, — меняя тон, ответил Реутов и сразу же предложил: — по сто грамм к кофею?

— Прямо сейчас?

— А чего откладывать?

— Хорошо, — согласился Греч. — Где, когда?

— А давай в «Клоаке», — предложение, надо полагать, импровизацией отнюдь не являлось. — Знаешь где это? Они круглосуточно работают.

— Идет. — Где находится «Клоака» — известное в Петрове артистическое кафе, Греч уже знал. — Могу там быть минут через двадцать, максимум, через полчаса.

— Замечательно, — Вадим явно остался ответом доволен, и скрывать этого не стал. — Значит, через полчаса. До встречи!

«Клоака» располагалась в Виленском переулке и представляла собой замысловатый лабиринт малых и больших залов, соединенных между собой множеством различной длинны, прямизны и ширины коридоров, и занимала все немалое пространство полуподвального этажа большого доходного дома. Погруженные в подсвеченный тут и там цветными лампами полумрак помещения зачастую имели весьма сложную геометрию и были декорированы в декадентском стиле начала века. При этом, хотя в «Клоаке» и имелись свои часы пик — час-полтора до начала спектаклей и два-три — сразу после их окончания — кафе никогда не пустовало. Так что лучшего места для встречи в шесть часов утра трудно было и придумать.

Греч не стал сдавать в гардероб мокрый плащ, а сразу прошел внутрь, отправившись в долгое — минут на пять, как минимум — путешествие по полупустым залам кафе. Вадима он нашел только в шестом или седьмом зале — средних размеров помещении, напоминавшем, и по-видимому не случайно, каретный сарай. Реутов сидел за столиком в углу, откуда мог наблюдать за всеми входами и выходами — числом три — и курил. Стол перед ним, вернее торец бочки, поставленной на попа и служившей столом, был пуст, из чего можно было сделать вывод, — ждал он Греча не больше десяти минут.

— Здравствуй, Марик, — сказал Реутов, не повышая голоса. — Спасибо, что пришел.

— Ну благодарить не за что, — отмахнулся Марк, садясь так, чтобы и самому держать зал в поле зрения. — Похоже, мы с тобой, комбат, опять в одной лодке плывем.

— Да, — кивнул Реутов, выглядевший, несмотря на тайные опасения Греча, более чем хорошо. — Похоже, что так.

Они замолчали ненадолго, пережидая пока оперативно возникший около их столика половой примет заказ, и одновременно посмотрели друг другу в глаза.

— Откровенность за откровенность? — спросил Марк, нарушая молчание.

— Именно.

— Согласен. — На самом деле, Гречу даже обдумывать это предложение не пришлось. Вопрос напрашивался сам собой, и все необходимые решения Марк принял еще по дороге сюда. И дались они ему, следует отметить, на удивление легко, потому, наверное, что был он к этому уже готов. Дня три, как готов.

— Начнем с меня, — предложил он, выкладывая на стол сигареты и зажигалку. — Моя история проще. Ты про Аспида слыхал?

— Приходилось читать, — кивнул Реутов. И то сказать, кто ж в современном мире не слышал про Карла Аспида.

— Ну, вот, — усмехнулся Греч. — Можешь полюбоваться. Собственной персоной, можно сказать.

— Умеешь ты, Марик, удивить, — сказал Реутов, с интересом, как бы новыми глазами, рассматривая старого друга. — Впрочем… Ты же старый коммунист…

— Скорее троцкист, — поправил его Греч.

— Ну это уже ваши тонкости, — хмыкнул Вадим. — А для обывателя, какая, к черту, разница, к какому течению ты принадлежишь! Но Аспид… Да, удивил.

— Ты поаккуратней, — предупредил Греч. — Есть имена, которые даже в пустыне не стоит произносить слишком часто.

— Не боись, — улыбнулся Реутов. — Я тут уже все просканировал. Нет прослушки.

— Быстро ты…

И в самом деле, удивительно, как быстро адаптировался кабинетный ученый, каким, судя по всему, еще недавно был его комбат, к реалиям подпольной жизни.

— И чем ты там сканировал? — полюбопытствовал Греч.

— «Тишиной».

— «Тишиной»? — удивился Марк. — Где же ты ее взял, мил человек?

— В полковничьей посылке.

— Ну он тебя, и впрямь, как на войну снарядил!

— Так и есть, — согласился Реутов. — И не без причин. Я тебе сейчас все расскажу, сразу поймешь, отчего он такой щедрый.

— Не торопись, успеешь еще, — остановил его Марк. — Давай, сначала я закончу.

Но продолжить Греч смог лишь через пару минут. Вернулся с заказом половой, споро, но без суеты, расставил на столе принесенные на подносе хрустальные бокалы, коньяк в высоком узкогорлом графине, чашечки с крепким кофе по-турецки и вазочку с шоколадом, сменил пепельницу, и наконец оставил посетителей одних.

— Я, собственно, в отставку вышел, — Греч, не чокаясь и не объявляя тоста, пригубил коньяк и неторопливо закурил. — Умер, был похоронен и должен был вскоре быть забыт.

— Что-то не срослось? — Реутов тоже сделал глоток коньяка и придвинул к себе кофе.

— Как посмотреть, — неопределенно повел рукой с сигаретой Марк. — Я, видишь ли встретил женщину…

— Понимаю.

— Вряд ли, — покачал головой Греч. — Последняя любовь… Но в моем случае и вовсе первая.

— И она бывшая жена Домфрона. — Греч отметил, что Вадим использовал слово «жена», хотя и знал, что это не совсем правильное определение.

— Он видит ситуацию несколько иначе.

— А что он из себя представляет, этот Домфрон? — спросил Реутов, закуривая. — Кто он вообще?

— Вообще-то он миллиардер, — усмехнувшись такому «наивному» вопросу, объяснил Греч. — Нефть, алмазы, редкие металлы. Но это только внешняя сторона его деятельности. В Африке и в Новом Амстердаме его называют просто Князь, и все все понимают. Он стоит во главе большой и крайне опасной криминальной организации. Это называется организованная преступность. Понимаешь, о чем речь?

— Не мальчик, — отмахнулся Реутов. — И ты…?

— А что мне оставалось? — пожал плечами Греч. — Ее выследили, но мое инкогнито не раскрыли. Ну я их всех и похоронил. Но ты же понимаешь, в данном случае это всего лишь тактический успех. Такие люди, как Домфрон злопамятны и мстительны, потому что привыкли, чтобы все было по-ихнему. А препятствия — если таковые возникают — просто устраняются. Так что пока он жив, нам с Зоей даже прятаться опасно. Уйти в подполье… Можно, разумеется, но это не для нее. К тому же у нас еще и маленький ребенок на руках. И выходит, что вариантов нет: мне надо его сначала убрать, а уж потом устраиваться с Зоей и Вероникой на новом месте. Я ведь изначально собирался в России осесть, в Петрове… Однако не судьба. Придется все планы строить заново.

— А она? — осторожно, боясь, вероятно, задеть старого друга, спросил Реутов.

— Она со мной, — коротко ответил Греч, закрывая тему.

— Тебя раскрыли? — Похоже, Вадим вполне удовлетворился таким ответом и, никак на него не отреагировав, перешел к более насущным вопросам.

— Думаю, что нет, — Греч помолчал, обдумывая до какой степени может быть с Вадимом откровенен, и, решив, что риск оправдан, как никогда, объяснил: — Если бы дело было только во мне и Домфроне, я бы до него добрался, не прибегая, так сказать, к «тяжелой артиллерии». Но Домфрон здесь не из-за Зои, а из-за тебя. Он тебя ищет, и в подельниках у него Авинов, Айрапетов и Ремизов. Армия, МВД и бандиты местные еще, если тебе всех этих кабаровых и рутбергов недостаточно.

— А переждать? — предложил Реутов, слушавший Марка внимательно и с самым серьезным выражением лица.

— Можно бы и переждать, наверное, — так же серьезно ответил Греч. — Но я друзей в беде не бросаю. Это раз, — он поднял руку, останавливая хотевшего было вставить слово Реутова, и продолжил тем же ровным голосом, каким и начал. — Он ищет тебя, Вадик. Это факт. Но факт так же и то, что, узнав о Зое — а он уже знает, что она и Вероника где-то в Петрове — Домфрон ищет и их. И где гарантия, что в конце концов не найдет? Это два. А три, это то, что сейчас он на чужой территории, и добраться до него здесь будет хоть и трудно, но все-таки проще, чем там, где он полновластный хозяин.

— Но чтобы до него добраться…

— Именно, — криво усмехнулся Марк. — Мне просто не хватило собственных ресурсов, и я залез в такие закрома, где мои отпечатки только дурак не узнает.

— И значит, после смерти Домфрона Зоя окажется вне опасности, но зато начнут искать тебя.

— Куда ни кинь, всюду клин, — подтвердил Греч и одним глотком опорожнил свой бокал. Впрочем, сколько там было, в бокале, этого коньяка! Баловство одно.

— Грустно, но не смертельно, — Реутов тоже допил свой коньяк и, подхватив графин, разлил по новой. — Ты мне, Марик, вот что скажи. Ты в Зое своей вполне уверен?

— Да, — Греч правильно оценил вопрос Вадима. Потому и не обиделся.

— А в себе?

— Не мальчик.

— Тогда последний вопрос: мы действительно в одной лодке?

— А измазаться не боишься? — вместо ответа спросил Греч. Сейчас он окончательно понял, что с их последней встречи Реутов снова изменился, и изменение это было совершенно неожиданным, учитывая все привходящие обстоятельства, и более чем красноречивым. Вадим «успокоился». Он был серьезен или нет, внимателен или рассеян — хотя в последнее Марк и не верил — но каким бы он ни был, главное — Вадим был совершенно, невероятно спокоен.

— Поздно боятся, — улыбнулся Реутов, отводя возможные возражения.

— Значит, вместе, — закрыл тему Греч и выжидательно посмотрел на Реутова.

— Про Полину ты знаешь.

— У вас…

— Как и у вас, я полагаю.

— Принято, — кивнул Марк. — А что с Казареевыми?

— Давид бывший морской пехотинец, генерал.

— Я читаю газеты, — усмехнулся Марк. — Так что можешь не рассказывать, кто они такие. Да и я тебя совсем о другом спросил.

— Я им верю.

— А я верю тебе.

— А я тебе, — пожал плечами Реутов и потянул из пачки папиросу. — Но ничего другого нам просто не остается. А ребята они порядочные, да и зажали их не по-детски. Так что принимай, как есть.

Греч на секунду задумался. По правде сказать, он не любил таких зыбких союзов, но если Вадим за них ручается… А если он ошибается? Получалась задачка со многими неизвестными.

«Я верю Вадиму — а с чего кстати я решил, что ему можно верить? — он верит этому Давиду, и, выходит, что на этом основании я тоже должен ему верить… Но с другой стороны, сходная проблема, вероятно, стоит и перед Казареевым, который доверяет Вадиму, но совершенно не знает меня…»

Он протянул Реутову зажигалку, дал прикурить, закурил и сам очередную — которую по счету на сегодняшний день? — сигарету и наконец кивнул:

— Ладно, Вадик! Никуда не денешься: придется рисковать.

— Все, Вадик, все! — Греч отодвинул от себя пустую чашку и покачал головой. — Больше не могу! Еще глоток, и он у меня из ушей польется, твой кофе.

— Ну, не хочешь, как хочешь, — благодушно улыбнулся в ответ Реутов. — А я, пожалуй, еще одну чашечку выпью. Хорошо сволочи каву варят!

— Так у тебя и комплекция, комбат, другая, — усмехнулся Греч, не устававший удивляться изменениям, произошедшим со старым другом. Таким «крутым», как изволит выражаться нынешняя молодежь, Вадик Реутов не был даже в те годы, когда его именем германские мамаши вполне могли пугать своих юных отпрысков, если бы знали, разумеется, имя «неизвестного героя». — Так что, прислал тебе Рутберг недостающее?

— Прислал.

— И?

— Да, как тебе сказать… — Реутов покрутил неопределенно рукой с зажатой в ней дымящейся папиросой и, быстро взглянув на пустой графин, вздохнул то ли по поводу отсутствия коньяка, то ли имея в виду информацию генерала Рутберга. — Изначально «письмо» представляло собой случайно уцелевшие от сожжения фрагменты какого-то документа, которые агент военной контрразведки обнаружил в камине в кабинете Людова. Дело происходило двадцать шестого апреля 1962 года. В лаборатории Людова случился какой-то инцидент… Рутберг утверждает, что подробностей не знает. Может быть, и не врет. Трудно сказать. Но там то ли убийство произошло, то ли самоубийство… В общем, умер один из сотрудников лаборатории, и Людов вынужден был поспешно покинуть кабинет. Вот тогда агент и обнаружил в холодном камине теплый еще пепел и обрывки несгоревшей бумаги. То есть, на самом деле копию он снимал с пепла и этих фрагментов. И в принципе Рутберг сразу передал мне почти весь имеющийся у него текст. Утаил он самую малость. Там, на одном из обрывков, было написано так. — Реутов взял со стола салфетку и, достав из кармана шариковую ручку быстро написал:

— Учитывая то, что я тебе уже рассказал, — Реутов пододвинул салфетку к Гречу и потянулся за папиросами, так как та папироса, что была зажата в его длинных крепких пальцах как раз потухла. — Так вот, учитывая это, полагаю, что «Вен Ха» — это Вениамин Хутуркинов. Однако гадать про все остальное — занятие малоперспективное. Во всяком случае, пока. Слишком мало информации.

Сказав это, Вадим на мгновение замолчал, как будто к чему-то прислушиваясь или что-то вспоминая, и, глядя на него, Марк неожиданно подумал, что на самом деле Реутов знает, о чем шла речь в утраченном письме, но ему, Гречу, об этом не расскажет. Однако, как это ни странно, не обиделся и не затаил недоверия, наверное, потому, что на фоне всего прочего уже сказанного за этим столом, умолчание могло означать лишь одно. То, что узнал Реутов, исходило не от Рутберга и, скорее всего, носило очень личный характер. Вот, собственно, и все.

— Тогда, в шестьдесят втором, — Реутов «очнулся от грез», заглянул в пустую чашку и, недовольно скривив губы, помахал рукой очень вовремя возникшему на горизонте половому. — Ты точно больше не хочешь? — спросил он, переводя взгляд на Греча.

— Ну закажи еще по пятьдесят грамм, — усмехнулся, сдаваясь, Марк. — Но не больше, мне сегодня еще целый день работать, да и тебе тоже.

— Кофе, — сказал Реутов, заговорщицки подмигнув Марку и оборачиваясь к половому. — И два раза по пятьдесят коньяка.

— Момент! — Надо отдать должное, халдеи в «Клоаке» были первый сорт: в меру незаметные и на редкость оперативные, за что, впрочем, и имели совершенно невероятные для других петровских ресторанов чаевые.

— Так вот, — вернулся к рассказу Реутов. — Тогда, в шестьдесят втором — это мне все наш генерал сообщил — доклад агента никого особенно не заинтересовал и никаких последствий, соответственно, не имел. Но позже, в шестьдесят восьмом, когда институт был закрыт по решению комиссии Ширван-Заде, вдруг оказалось, что, как это ни странно, но никаких данных по разработке психотронного оружия нет. Нигде. Ни в военном министерстве, ни в контрразведке, ни в самом институте. Ни одного отчета, никакой даже самой дрянной бумажки… Только слухи, свидетели, знающие о разработках «Лаборатории С» со вторых рук, и общие слова в официальных, хотя и засекреченных письмах, которыми обменивались Императорская канцелярия и помощники Людова… И спросить не у кого. Людов вышел в отставку еще за год до этих событий, уехал куда-то в Крым, где у него был дом, и исчез. Ни слуху, ни духу, как говорится. Умные головы заподозрили, разумеется, что это неслучайно, но поиски профессора — а во всех документах он проходил именно как профессор — ничего не дали. И из ближнего окружения, то есть тех, кто мог что-то знать об этой разработке и других тайнах «мага и волшебника», тоже никого. Профессор Васильковский — он был правой рукой Людова еще с сороковых годов — умер от сердечного приступа как раз в апреле шестьдесят второго. Ольга Сухомлинова — еще одна доверенная помощница нашего таинственного гения, принявшая после ухода Людова на пенсию его научные проекты — покончила жизнь самоубийством аккурат перед началом слушаний в сенате. Руководитель проекта «Взгляд Василиска»…

— Взгляд Василиска? — переспросил Греч, услышавший это обозначение впервые.

— А? — удивленно взглянул на него Реутов. — Да. Извини. Проект, над которым работали в «Лаборатории С», назывался «Взгляд Василиска». И у него имелся официальный куратор от Военного министерства — генерал-майор Варейкис. Так Варейкис, что характерно, умер еще в шестьдесят шестом. Впрочем, эти трое были главными фигурами, но растворились в нетях и полтора десятка фигур рангом пониже. То есть, была лаборатория — совсем недавно была — был и проект, но вдруг оказалось, что ничего путного от них не осталось, кроме информации самого общего характера и документа, упоминающего какое-то испытание «прибора», состоявшееся 18.11.47 — и, значит, прибор был создан еще в сороковые годы, — и все, собственно.

— Н-да, — протянул Греч, закуривая очередную сигарету и пытаясь между тем представить, что творилось тогда, в шестьдесят восьмом, в «коридорах власти». Картина выходила страшноватая — типичный ужас любого разведчика. — Н-да, — повторил он. — Если так, он сделал их, как детей… А ты уверен, что Людов был твоим отцом?

— Хороший вопрос, — Реутов покрутил в пальцах чашку с дымящимся кофе, понюхал, но пить, как ни странно, не стал. — Кто же знает? — сказал через мгновение. — Это не аксиома, понимаешь ли. Гипотеза. Не больше. Но есть у меня, Марик, ощущение, что все так и было. И Рутберг, мне кажется, — хотя прямо ничего не говорит — тоже так думает. Так что, возможно, что и отец.

Сейчас Марку снова и очень сильно захотелось узнать, о чем на самом деле думает Реутов, но спрашивать он, разумеется, не стал. Не хотел ставить друга в неловкое положение. По-видимому, у Вадима имелись веские причины недоговаривать, но никакого отношения к вопросам доверия, как еще раньше почувствовал Греч, это не имело. А потому — как ни хотелось бы знать, «что там и как» — он просто сменил тему.

— Почему, как считаешь, Рутберг раскрыл перед тобой карты?

— Ну, во-первых, не раскрыл, а приоткрыл, — усмехнулся в ответ Реутов, по-прежнему играя с чашкой, казавшейся совсем маленькой в его огромной ладони. — У него проблемы, Марик, и не меньшие, чем у меня. Он внутри интриги, но не как первое лицо. Исполнитель, не больше. И значит, к главным секретам не допущен. А с другой стороны, он, судя по всему, действительно ведет свою собственную игру. Не знаю, правда, насколько он искренен, когда говорит, что служит только «государю императору и России». Возможны, как ты понимаешь, и другие варианты, но Авинову он все-таки не слуга, тем более — Домфрону. И судя по некоторым признакам, у него серьезные проблемы: ресурсов не хватает, и риск возрос. Вот генерал и ищет себе союзников.

— Союзников? — скептически поднял бровь Греч.

— А что ему делать? — пожал могучими плечами Реутов. — Продолжать использовать меня в темную не получается. А я ему все еще нужен. Рутберг ведь не дурак, догадался уже, что у меня появились свои источники информации, о которых он ничего не знает. Да и вообще… Удивил я его, — усмехнулся Реутов, и Греч успел заметить промелькнувшее в глазах Вадима очень знакомое — по той еще войне знакомое — выражение. — Вот он и сдает мне информацию, чтобы я ему доверял. Где-то так.

— Разумно, — кивнул Марк, соглашаясь с доводами друга. — Но давай все-таки вернемся к твоей истории.

— Давай, — Реутов отпил наконец из чашки и сразу же, как будто наигравшись, вернул ее на стол. — В общем, когда выяснилось, что Людов исчез, унеся с собой все свои «мрачные» тайны, бросились искать — уж не знаю, кто там это был, разведка, контрразведка или еще кто — но они начали землю рыть, пытаясь отыскать хоть какие-то концы. Вот тогда и всплыли донесения агента военной контрразведки о так называемом «Блоке А», где Людов проводил какие-то свои личные исследования, связанные с регенерацией тканей. Но тема эта контрразведчиков не слишком заинтересовала, хотя они и отметили одну странность. Дело в том, что тема казалась вполне безобидной, но тем не менее Людов законспирировал ее так, что даже концов найти невозможно. А между тем, по другим разрабатывавшимся в институте темам — намного более грязным и проблематичным — все осталось как было: приходи и бери. А ведь там, Марик, работали и с жестким излучением, и с тяжелыми наркотиками… В общем, крайне странная ситуация. Однако, кто ищет…

— Понятно, — вставил слово Марк. — Они наткнулись на твою историю.

— Точно так, — кивнул Реутов, закуривая папиросу. — Я, Марик, не обольщаюсь. Рутберг мне свои закрома полностью не откроет ни при каких обстоятельствах. И я не верю, что сейчас он отдал мне все, что у него на меня есть. Но не суть важно. Главное-то понять уже несложно. Они нашли меня, выяснили, что я из себя представляю и сильно удивились потому, что по их данным я должен был — в лучшем случае — доживать свои дни в закрытой лечебнице для инвалидов войны. Думаю, что, имея достаточно информации — а они должны были ее иметь, хотя со мной и не поделились — Рутберг и его люди добрались и до Хутуркинова, а там уже надо быть полным ослом, чтобы не связать концы с концами. У них ведь была и записка генерала Уварова, и обрывки сожженного документа, и, наверняка, что-то еще.

— Допустим, — согласился Греч, прикинувший уже, как бы действовал при таких обстоятельствах он сам. Выходило, что «прокачать» историю Вадика, тем более при наличии пусть и небольшой, но профессиональной организации, вполне реально. А Бюро Научно-Технической Информации, скорее всего, и являлось такой именно конторой.

— Значит, он выяснил, что электрошоком сможет вернуть тебе память, — сказал Греч, обдумав все, что успел рассказать Реутов.

— Ну, я бы выразился несколько осторожнее, — усмехнулся в ответ на реплику Греча Вадим. — Рутберг предположил, что все это не с проста и попробовал… Он ведь не только электрошок ко мне применил. Получается, угадал…

И снова, как уже несколько раз во время этого разговора, Марк почувствовал за словами Реутова что-то еще, во что посвящать его Вадим не спешил.

— Понятно, — сказал он вслух, чтобы не создалось ощущения неловкости и недоговоренности. — В принципе, они ошиблись только в одном. Ты ничего не затевал. Типичное стечение обстоятельств, но ведь и в самом деле выглядит весьма двусмысленно. Твои исследования пересекаются с темами, над которыми работал Людов….

— Не пересекаются, — покачал головой Реутов.

— Но они-то могли этого и не понять, — пожал плечами Греч. — А на мой взгляд… вполне. И женщина твоя не кто-нибудь, а дочь Шуга. И с Каменцом ты очень уж ловко пересекся, и Давид твой вдруг в Петрове возник, — Греч даже головой покрутил, представляя, какой фурор у некоторых заинтересованных персон должно было вызвать это известие. Еще бы! Аргентинский разведчик — целый бригадный генерал! — работающий на Холстейна, который, в свою очередь…

«Да, круто замешано, — подумал он с горькой усмешкой. — И даже если все неправда, выглядит-то как самая что ни на есть настоящая многоходовка. Разве что присутствие Лилиан Бург явный перебор. Но это смотря, на чей вкус».

— Ну, где-то так, — согласился Вадим и взял в руку бокал с коньяком.

— А что Каменец? — спросил тогда Марк. — Что он там такого надыбал в Аргентине?

— А ты разве не читал? — искренне удивился Реутов. — Ты же сам мне…

— Я в чужие секреты не суюсь, если они, разумеется, принадлежат моим друзьям, — объяснил Греч. — Мышь расшифровал, и я сразу же отправил файл тебе. А у себя все стер. Да и не до того, честно говоря, было. Других дел хватало.

— А я думал ты на основе этой информации… — протянул Реутов. — Впрочем, не важно. Ты прав, Марик. Там все очень неудачно сложилось. Или, напротив, удачно. Смотря для кого. Тут такая история… В Третьем Главном Управлении Канцелярии его Величества в шестьдесят восьмом служил капитан Неклюдов. И вот в семьдесят четвертом, когда он был уже майором, влип этот господин в какую-то грязную историю и, не дожидаясь суда, сделал ноги. Что там с ним было дальше, я не знаю, но архив Неклюдова, а он выходит, ушел за кордон не с пустыми руками, всплыл аккурат весной этого года и не где-нибудь, а именно в Новом Амстердаме. И покупателем выступил…

— Домфрон, — Греч такому повороту дел даже не удивился. Все одно к одному, так что и удивляться, уже нечему. Но с другой стороны…

«Экая оказия, однако», — подумал он, не зная даже, горевать ли о таком стечении обстоятельств или восхищаться невероятным выкрутасам случая.

— Домфрон, — подтвердил Реутов. — И, судя по тому, что написал Каменец, получил этот сукин сын всю ту информацию, которой располагает и Рутберг. Ну, может быть, не всю, но уж точно, значительную ее часть. Так что, теперь они с меня точно не слезут.

— Ты от комбрига имел что-нибудь? — Время подходило к девяти, и Греч решил вернуться к главному. «Намерения сторон», в принципе, определились, и размазывать кашу по тарелке представлялось теперь делом никчемным еще и потому, что одним фактом биографии больше или меньше, значения не имело. Все основное Марк уже знал, а о том, чего не знал, мог догадаться.

— Он в Псковской бригаде, если ты это имел в виду, — с явным облегчением улыбнулся Вадим. — Сегодня попробую с ним повидаться, но, сам понимаешь, в нынешних обстоятельствах…

— Помочь? — спросил Греч.

— Не надо, — отмахнулся Реутов. — Сами справимся. Но ты пока так и не сказал, как тебе мой план.

Ну что ж, Реутов сделал предложение, и теперь очередь была за Гречем. Это ведь только сказать легко, — «Мы снова в одной лодке» — но вот принять решение, имеющее настолько серьезные последствия, гораздо труднее. И не то, чтобы план комбата был плох. Напротив, содержалась в нем доля здорового безумия, которая и вообще была свойственна планам Реутова, какими их помнил со времен войны Греч. Вполне реальный сценарий — в смысле реализуемый — но вот то, что он подразумевал… А подразумевал он именно то, что было сформулировано во фразе про лодку. Но в лодке ведь не только гребут вместе, с лодки не спрыгнешь. А он теперь не один и думать должен не только о себе.

— Нам понадобится пилот, — как в воду с обрыва бросаясь, сказал Греч.

— Пусть тебя это не тревожит. — Лицо Вадима стало серьезным, Отвердел и его взгляд. — Ты лучше подумай, где нам достать самолет. И еще, нам нужны будут документы на первый скачек, но такие, чтобы и концов не найти.

— Самолет я достану, — уверенно ответил Марк, тоже становясь предельно серьезным. — Но документы… Впрочем, дай мне обмозговать это дело день-два, может быть, что-то и придумается. А сроки?

— Тянуть нельзя, — Реутов скосил взгляд на полупустую пачку «Беломора», но все-таки не закурил. — Но и спешить, я думаю, не стоит. Когда ты собираешься решать свою проблему? — дипломатично спросил он.

— Два, максимум, три дня, — без обиняков ответил Греч, буквально физически ощутивший вдруг, как уходит драгоценное время.

— Вот от этого и будем плясать, — кивнул Вадим. — Помощь потребуется?

— Возможно. — Уже несколько минут, с тех пор как он почувствовал, что в конце концов такой вопрос будет задан, Греч прикидывал, каким образом сможет задействовать в своей операции Вадима и — чем черт не шутит — его аргентинского приятеля. Но в любом случае, сейчас, увидев комбата таким, каким тот стал за последние две недели, Марк был уверен, что участие Реутова в «операции Домфрон» резко повышало шансы на успех.

— Тогда до связи, — кивнул, вставая, Вадим. — Мой номер телефона ты знаешь…

— Знаю, — Греч бросил на стол сотенную купюру и тоже встал. — Удачи!

— И тебе того же, — Вадим взял со стола Марикову сотню и, заменив ее на свой пятидесятирублевый билет, возвратил Гречу. — Не сори деньгами, Марик, они нам, думаю, еще пригодятся.

Глава 14. Вор увидел замок и захохотал[155]

Как ни странно, новость его не убила. Даже не ранила. Но, возможно, папочка это заранее предусмотрел и «соломки подстелил»? Однако факт: Реутов не сломался и не поплыл. Принял к сведению, «отряхнулся» и пошел дальше, лишь через пару дней ненароком обнаружив, что на самом деле событие бесследно для него не прошло. Впрочем, результат оказался совсем не таким, какой можно было ожидать, случись Вадиму узнать про всю эту поганую историю месяцем раньше или около того. Но вот, что интересно: новые обстоятельства, хоть и не освободили его вовсе от сомнительной склонности к рефлексии, сами становиться ее предметом решительно не желали. Никак.

— Здесь, — Реутов аккуратно выбрался из потока машин и припарковался на единственном свободном месте, забравшись левой парой колес на тротуар. — Дальше пешком.

— Как скажешь, — Полина выскользнула из темно-синего «Итиля», изящно увернулась от спешившего на кладбище «Русобалта», проводив сукина сына сочным, эпитетом — вполне в духе генерала Шуга — и, обогнув машину, одарила Вадима самой очаровательной улыбкой, какую он только мог вообразить: — Я готова.

— Тогда вперед, — Реутов поглубже загнал сжавший было сердце мгновенный страх и, подхватив свою «блондинку» под руку, потянул за собой. Куда и зачем они идут, он Полине заранее не сказал, и теперь ей оставалось только полагаться на своего, как она выразилась намедни, «замечательного во всех отношениях кавалера».

— Мужа, — поправил ее развеселившийся от такого определения Вадим, но был остановлен, что называется, на скаку.

— Без хупы[156] — не муж!

— А при чем здесь хупа? — удивился Реутов. — Ты же православная.

— Во-первых, не православная, — давясь от еле сдерживаемого смеха, ответила Полина. — Несториане мы, мил человек. А во-вторых, что-то мне не кажется, что ты готов креститься.

— Ну, где-то так, — вынужден был признать Вадим, который, не будучи человеком набожным и уж тем более религиозным, полагал, тем не менее, что кто кем родился, тем и должен оставаться. — Но ведь существует и гражданский брак.

— А смысл? — картинно подняла бровь Полина и, увидев, что он ее не понимает, объяснила: — Ну, если у тебя, милый, имеются свои тараканы в башке, почему бы и мне не иметь своих?

— Сюда, — Вадим отогнал непрошенные мысли, и свернул в переулок, где, как и предполагалось, почти никого в этот час не было. Лишь с противоположной стороны, от Стремянной, неторопливо шел навстречу какой-то мужчина в длиннополом черном пальто, застегнутом на все пуговицы, и низко надвинутой на глаза широкополой шляпе.

«Хорош!» — Реутов усмехнулся, благо ухмылки этой не мог сейчас видеть никто, не исключая «незнакомца». Впрочем, возможно, тот ее как раз и увидел, но вот чего Вадим совершенно не собирался делать, так это стесняться Давида.

Еще несколько в меру быстрых шагов под мелким нудным дождем, взгляд в витрину очень удачно оказавшейся на их пути совершенно пустой булочной, и вот уже Давид чуть поднимает опущенную навстречу ветру голову, рассеянно смотрит куда-то за спину Полины, и поля шляпы снова скрывают его глаза. Все в порядке: слежки нет, и, значит, Вадим и Полина могут спокойно продолжать свой заранее обговоренный маршрут.

«Молодец!» — Но это уже относилось не к Давиду, а к Полине. Она даже не вздрогнула, узнав прохожего, только чуть напряглась рука, и все.

— А теперь быстро! — Воспользовавшись мгновением, когда ни впереди, ни сзади никого не оказалось, Вадим, по-прежнему сжимавший ладонью локоть девушки, свернул в темную подворотню, быстро миновал первый и второй проходные дворы-колодцы, и в третьем по счету толкнул неприметную облупившуюся дверь черного хода. За дверью, однако, оказалась не только крутая сильно побитая временем и слабо освещенная одинокой лампочкой лестница, но и темный проход сбоку от нее, который и вывел их, два раза вильнув и подставив под ноги несколько крутых ступеней, в небольшой облицованный голубоватым мрамором и хорошо освещенный замысловатыми стенными бра вестибюль.

— Мы, кажется, знакомы? — спросил ожидавший их здесь высокий широкоплечий блондин в длинном светлом плаще.

— Так точно, — ответил Вадим, кивнув на Полину, которую переодетый офицер должен был знать в лицо.

— Ой, Пе… — начала было совершенно растерявшаяся от этой встречи Полина, но Петр Рудой, как представил его Реутову Шуг во время последнего по времени разговора, договорить ей не дал.

— Пожалуйста, без имен, сударыня, — сказал он, едва не щелкнув по привычке каблуками. — Прошу вас… — он замешкался на мгновение, подыскивая, вероятно, правильное в данной ситуации обращение, но, судя по всему, ничего путного так и не нашел, а потому перешел к главному. — Черный «Воевода» прямо напротив двери.

Реутов хотел было спросить, все ли спокойно, но, рассмотрев темную бирушу микротелефона в ухе есаула, оставил вопрос при себе. Они прошли мимо офицера, оставшегося прикрывать их спины, вышли под дождь, и тут же навстречу им распахнулась дверь черного автомобиля с тонированными стеклами, припаркованного, как и обещал Рудой, прямо напротив парадного.

— Быстро! — Крикнул кто-то из глубины машины, и уже через несколько секунд, едва только захлопнулась за ними дверь, «Воевода» рванул с места и, стремительно вписавшись в оживленное движение, помчался в набирающий силу дождь.

— Ну, что ж, — Шуг встал из кресла и прошелся по комнате, «переваривая» рассказ своего будущего зятя, а о том, чтобы Реутов — «после всего» — не захотел породниться со своим бывшим комбригом, не могло быть и речи. Это Спиридон Макарович очень ясно дал понять. Можно сказать, недвусмысленно.

— Ну, что ж, — сказал Шуг. — Кучеряво, но не смертельно. Вытащим, хотя и придется попотеть. Но, как говорится, без труда… Полина, золотко мое, будь добра, свари-ка нам всем кофейку. Там, на кухне, мне сказали, есть все, что требуется. Голова, понимаешь… А мы тут пока с Вадимом Борисовичем по деталям пробежимся. Ладушки?

— Ладушки, — пожала плечами «примерная дочь» и отправилась варить кофе.

— Сам-то ты ситуацию правильно понимаешь? — прищурился генерал, как только шаги Полины стихли в длиннющем коридоре этой просторной, богато и со вкусом обставленной квартиры, служившей, как пояснил Шуг в самом начале разговора, агентурной базой контрразведки Балтийского флота.

— В покое нас не оставят. Ведь так?

— Именно так, — кивнул Шуг и снова сел напротив Реутова. — Это дерьмо надо было раньше выжигать, а теперь… — он устало махнул рукой, показывая, что даже говорить не о чем, и внимательно посмотрел на Вадима: — Идеи есть?

— Есть, но вы должны понимать, Спиридон Макарович, что они могут означать для вас лично. — Дипломатично ответил Реутов, возвращая генералу недвусмысленный взгляд.

— Ну, мать ее, уж не знаю, к счастью или к несчастью, до этого дня не дожила, — не опуская внимательных глаз, тихо но твердо произнес Шуг. А я человек военный, Вадим, так что, понимаю и принимаю. Мертвые сраму не имут… Но и забот у них нет.

— Тогда, к делу, — Реутов, не спрашивая разрешения, закурил и приготовился выложить генералу свой план. Не весь, разумеется — настолько далеко Вадим заходить не предполагал, даже имея в виду их почти родственные отношения и давнее знакомство, но ту часть своей идеи, которая требовала непосредственного участия казаков и флотских, он раскрыть перед Шугом был обязан. Однако сразу перейти к делу не удалось.

— Постой, — остановил его Шуг. — Пара минут у нас есть. Когда все закончится… Ну, ты понимаешь. В общем, не сочти за труд: помести где-нибудь в центральной германской газете объявление. Текст любой, только чтобы было слово «Пальмира». Сделаешь? — в глазах генерала читалась такая надежда, что отказать было — грех, но, с другой стороны, знает один…

— Надеюсь, вы понимаете, о чем просите.

— Понимаю, — кивнул Шуг. — Газеты буду просматривать сам, мне их все равно каждое утро приносят, а перестанут приносить… — он усмехнулся, но без горечи: знал на что подписывается, когда начинал «маневры». — Перестанут приносить, сам буду покупать. Никто не удивится: я их уже много лет по утрам читаю. Привык.

— Панихида, похороны, памятник… — Вадиму совершенно не хотелось говорить на эту тему, но сантиментам в таком деле не место.

— Все будет, полковник! — Заверил его Шуг, в глазах которого совершенно неожиданно появились веселые искорки. — И плакать буду, и поминки справлю, и ходить на кладбище, как на работу, буду. Сохрани девку, Вадик! — Сказал он, снова становясь серьезным. — Что там у нас с ее матерью не срослось, это только наше дело — покойницы и мое, — но родная кровь не вода, а я Полю так люблю, что… Можешь не верить, конечно. Твое право… Но я еще позавчера решил, если другого выхода не будет, залью Петров кровью, а дальше хоть трава не расти!

«Этот может, — решил Вадим, глядя в налившиеся бешеной кровью глаза генерала. — Вполне может…»

— Верю, — Реутов услышал шаги Полины — «Быстро она!» — и, совершенно успокоившись, кивнул. — В «Венишер цайтунг» или «Дие Прессе». «Пальмира».

Покинув конспиративную квартиру, они к своей машине, однако не вернулись. «Итилю» предстояло еще немного постоять где стоит и, разумеется, отнюдь не в одиночестве. Люди из разведуправления БФ обещали «присмотреть» за машиной на предмет внезапного и немотивированного интереса к этому именно автомобилю со стороны… ну, скажем, «воображаемых конкурентов», кто бы это ни был на самом деле. А Реутов и Полина в половине пятого оказались уже на Почтамтской улице.

— Здесь, — сказал Реутов, тронув водителя «Воеводы» за плечо. — Нас не ждите. Мы сами доберемся. Спасибо.

— Не за что, — пожал плечами шофер. — Наше дело баранку крутить. Вам решать. А вещи?

— Вещи мы возьмем, — улыбнулся Вадим и, выйдя под непрекращающийся дождь, достал из багажника два здоровых и довольно тяжелых баула — подарок тестя. — И еще раз спасибо.

«Воевода» тронулся и почти сразу же исчез в серой мути, в которую превратил вечерний воздух унылый, типично петровский дождь.

— Зачем мы здесь? — спросила Полина, когда они остались одни.

— Гипотезу одну надо проверить, — неопределенно ответил Реутов. Ему и самому было противно. Таиться и скрытничать… И от кого? Но выхода не было, приходилось хитрить.

— Ты вот что, Поля, — сказал он, чтобы «не вдаваться в подробности». — Останови извозчика, загрузи вещи в багажник и жди меня в конце улицы. Я только заскочу на минуту на Главпочтамт и мигом к тебе.

— От кого хоть письмо? — подняла мокрую бровь Полина.

— Не знаю, — покачал головой Вадим. — Честно. Скорее всего, и нет там никакого письма… А может быть и есть… Или это вообще посылка. Не знаю. Потом расскажу.

«Если расскажу…» — он кивнул Полине и заспешил к зданию Главпочтамта, оставив девушку, выполнять его нехитрые инструкции и строить гипотезы. А гипотеза… Впрочем, это он только Полине сказал про гипотезу, потому что к области предположений то, что крутилось в его несчастной голове, никакого отношения не имело. Это было знание, вот в чем дело. И знание это было верным, потому что существовало и письмо, за которым он теперь шел, и посылка дожидалась своей очереди, но, разумеется, не здесь, не на петровском Главпочтамте.

А вот письмо было именно здесь, в номерной ячейке, ключа от которой у Реутова, как несложно догадаться, не было. Но и отправитель был не дурак: такую возможность предусмотрел и доступ к посланию облегчил Реутову, как мог. Оказалось, что ячейка зарегистрирована на имя Хутуркинова Вениамина Булчановича еще пятнадцать лет назад. Последний раз оплата внесена два года назад сроком на десять лет. А всех формальностей и было, что назвать делопроизводителю точную дату рождения, имя деда, и имена братьев, а документы даже не понадобились потому, что это заранее оговаривалось в контракте. Все про все заняло, максимум, десять минут.

Вернувшись к боксам, Реутов открыл «свой», вытащил ожидавшее его письмо и, отойдя в сторонку, разорвал ненадписанный конверт. Письмо было кратким и несентиментальным. Деловое письмо, иначе и не скажешь.

«Твой», — усмехнулся Реутов, но там так и было написано — «Твой». А дальше полторы страницы текста, состоящего из столбиков пятизначных чисел. Единый код и все та же шифровальная книга…

Расшифровывал послание Вадим в маленьком уютном кафе на Звенигородской улице. Извозчик сидел за соседним столиком, с аппетитом уплетая оплаченный Реутовым обильный полдник. А вот у Вадима никакого интереса к еде на этот раз не было. У Полины, впрочем, тоже. Поэтому себе они заказали только кофе.

— Что это? — следовало признать, Полина проявила невероятное терпение, но свой предел есть у всех, даже у таких замечательных женщин, как она.

— Это? — Реутов отхлебнул кофе и развернул письмо. — Это, можно сказать, «последнее прости» моего дорогого папеньки.

— Мне не нравится твой тон, — нахмурилась Полина. — Он все-таки твой отец.

— Ну какой он, к черту, отец! — Криво усмехнулся Реутов, на мгновение позволивший чувствам взять верх над благоразумием. — Так, производитель.

«Производитель, — повторил он про себя, пробуя случайное, в общем-то, слово на вкус. — Ну, не так уж и далеко от истины. Ведь так, папочка?»

— А теперь помолчи, пожалуйста, — попросил он совершенно опешившую Полину. — Мне надо сосредоточиться. Пять минут… — но, увидев, что, на этот раз, девушка его не поняла, вынужден был объяснить: — Мне еще надо его расшифровать, — сказал он, показывая ей страницу, заполненную рядами чисел. — Не то, чтобы очень сложно… но все-таки требует некоторой концентрации внимания. Так что, пять минут. Ладушки?

— А ключ? — еще больше удивилась Полина.

— Ключ? — переспросил занятый своими мыслями Вадим. — Ключ здесь, — и он постучал согнутым указательным пальцем по лбу.

Самое смешное, что он не обманывал. «Понятие о совершенном живописце»[157] он помнил наизусть. Причем не просто так, как запоминают, скажем, люди с хорошей памятью стихи или прозу, а построчно и постранично, притом в том единственном экземпляре того самого издания 1789 года, которое для этой цели и было когда-то выбрано. Томика того, как он теперь доподлинно знал, физически более не существовало, но не суть неважно. Книги не было, но она по-прежнему существовала потому, что Вадим ее помнил, вернее, знал наизусть. Этого достаточно.

Тем не менее, декодирование — да еще без карандаша и бумажки — задача не из простых, но к счастью, письмо оказалось недлинным. И, хотя Реутов и не уложился в обещанные пять минут, через четверть часа, закуривая третью по счету папиросу, он запалил заодно и комок мятой бумаги, в который превратилось теперь письмо от «старшего Хутуркинова». Дело было сделано, и хранить эти опасные во всех смыслах листочки стало незачем. Вадим улыбнулся, как бы извиняясь, перед хозяйкой кафе, с удивлением посмотревшей в их сторону, бросил вспыхнувший комок в пепельницу, дождался, пока бумага не прогорит до конца, и размешал пепел чайной ложечкой.

— Все, — сказал он с поразившей его самого грустью. — Теперь мы можем идти. Дело к вечеру, а у нас еще дел невпроворот.

Они вернулись на извозчике к оставленному еще днем «Итилю», перегрузили в багажник баулы и поехали на Чухонскую сторону, в ломбард господина Кожина и неизвестных по именам партнеров, которые как, впрочем, и сам Аврамий Провович, могли оказаться существами вполне мифическими. Но вот само «хитрое» заведение существовало в Петрове без малого сто лет.

Ломбард помещался в старинном, едва ли не восемнадцатого века постройки особнячке, торчавшем, как пенек среди деревьев, в ряду высоких краснокирпичных, нежилого вида зданий, занятых какими-то складами и средней руки конторами. Однако, при ближайшем рассмотрении, выяснялось, что, как минимум, два смежных с ломбардом дома являлись его неотъемлемой частью. Там располагались «камеры долговременного хранения», где за деньги — порой немалые — можно было оставить на время — практически любое — все, что в голову придет, будь то шкатулка с крадеными бриллиантами или грузовик со старой мебелью. При этом степень надежности ломбарда приближалась к банковским гарантиям, а формальности были сведены до минимума, существуя только для удобства клиента. Хозяева были заинтересованы только в деньгах и поддержании своей весьма специфической репутации. Больше их ничего, по большому счету, не интересовало. Но правда и то, что криминал их не трогал, а у государства ни разу не нашлось сил доказать, что «Кожин и партнеры» нарушают закон. Во всяком случае, букву закона.

В обширном, похожем на музей клиентском зале ломбарда Реутов назвал свободному приказчику номер «единицы хранения», перечислил пять кодовых слов, записанных на соответствующей карточке, извлеченной из сейфа, находившегося где-то в никому неизвестных недрах здания и принесенной приказчику посыльным, и был наконец препровожден внутрь, где и получил оставленный для него Хутуркиновым старшим «гостинец» — старенький, потертый фибровый чемоданчик, какие были в употреблении едва ли не полсотни лет назад.

— Благодарю вас, — поклонился Вадим приказчику. — Я вам что-то должен?

Но он знал, разумеется, что ничего ломбарду не должен, что и подтвердил вежливый до безобразия служащий «Кожина и К®»: — Нет, господин Берг, — сказал он с сухой улыбкой. — Напротив, «единица хранения» остается за вами до 1999 года. Всего хорошего.

Вечер уже наступил. Во всяком случае, в Петрове — осенью и в такую погоду — это был именно вечер, хотя если бы не оживленное движение на улицах, легко было представить, что уже ночь.

В восемь вечера Вадим снова встретился с Гречем. На этот раз, Марк, дирижирующий полутора десятками операций различной степени сложности, одновременно происходящих в четырех странах мира, вынужден был допустить Вадима в святая святых — на свою конспиративную квартиру на Васильевском острове, о месторасположении которой, как понял Реутов, не знал больше никто. Но в таком деле, какое им предстояло, или полное доверие, или не стоило даже начинать. Ну и, кроме того, время уходило, а обсудить надо было многое, и «обменяться», как говорится, и согласовать свои действия на «сегодня и завтра» тоже.

— С двух часов готовность «Зеро»», — повторил на прощание Марк, и то, что обычно хладнокровный, как рыба, Греч повторяется, напомнило Реутову о том, что все они уже не дети и что положение, и в правду, более чем «нервное». Но вот беда — «Беда ли?» — сам Реутов ничего подобного не чувствовал. Он вообще, кажется, перестал что-либо чувствовать. Как поговорили утром, приняв все основные решения, так и прекратил, как ножом отрезало.

— Не волнуйся, — успокоил он друга. — Не подведем. И не забудь: первый — за пять минут до старта, второй — перед рывком, третий — только на крайний случай, но до этого лучше не доводить: сердце может не выдержать.

— Повторяешься, полковник, — усмехнулся Марк.

— Так, старый я, — улыбнулся Вадим. — Вот и повторяюсь. Будь!

И он едва ли не бегом вернулся в машину, где его терпеливо ждала Полина.

— Домой? — спросила она, и ему очень не понравился ее голос. В нем неожиданно прорезалась нотка обреченности.

— Нет, не сразу, — покачал головой Реутов. — У нас еще есть время. Часа два, я думаю. С Лили говорила?

— Да, — кивнула Полина. — У них все по графику. Приглашали поужинать вместе, если у нас не будет других планов, — и она вопросительно посмотрела на Вадима.

— Вот именно, — улыбнулся Реутов. — У нас другие планы.

— Какие? — прищурилась Полина.

— Как какие? — делано удивился Вадим, уже несколько часов подряд выстраивавший график движения таким образом, чтобы получить эти заветные два часа. — А поужинать?

— Так мы будем ужинать вдвоем?

— Тебя что-то не устраивает?

— Вообще-то меня не устраивают все эти «тайны мадридского двора», — в глазах Полины наконец-то появилось то выражение, в которое Реутов успел влюбиться за немногие дни их весьма бурной одиссеи.

— А если сюрприз? — спросил он, чувствуя, как оттаивает замороженное за ненадобностью сердце.

— Приятный? — снова прищурилась Полина.

— Сюрпризы бывают только приятные, — возразил Вадим, притормаживая у «Астории» — старого, стильного и крайне недешевого ресторана, который он специально выбрал для их последнего в этой жизни ужина. — Иначе это и не сюрпризы, Поля, а одно сплошное недоразумение.

— Как скажешь, милый, — «наивно» взмахнула ресницами «типическая блондинка».

— Так и скажу, — он взял Полину под руку, и решительно повел мимо предупредительно открывшего дверь — стекло и золото — монументального швейцара в просторное старорежимное фойе. На вкус Вадима здесь было слишком много резного мрамора и хрусталя, дробившего свет ярких электрических ламп, а еще кованой бронзы и бронзы, позолоченной, и красного дерева, разумеется, и черного, и, черт знает, чего еще. Одним словом — русский эклектизм. Ни прибавить, ни убавить.

— Ох, ты! — почти искренне восхитилась Полина. — Впечатляет! — Легкий поворот головы и лукавый блеск янтарных глаз. — У тебя открылась страсть к красивой жизни?

— А что, не нравится? — Вадим помог ей освободиться от мокрого плаща и небрежно передал его гардеробщику, любуясь отражением Полины в высоком «венецианском» зеркале. На самом деле, одета она была не так, чтобы совсем «по-ресторанному», но менее красивой от этого не стала. Ну, а на правила игры, принятые в подобных заведениях, Реутову было и вовсе наплевать — пусть гардеробщик хоть из штанов от возмущения выпрыгнет — тем более что вечер еще не поздний, и по нынешним «демократичным» временам санкции вряд ли воспоследуют.

— А что не нравится? — спросил он, подмигивая Полининому отражению.

— Почему же! — округлила глаза Полина. — Нравится, конечно. Мы, девушки, знаешь, как любим все блестящее? Как сороки, прямо!

— Тогда мне придется или облысеть, или окраситься в золотой цвет, — «на полном серьезе» предположил Реутов и, небрежно взглянув на шагнувшего к ним метрдотеля, коротко бросил, упреждая возможные возражения: — Кабинет!

— Прошу вас, — было видно, что мэтру ситуация сильно не по нутру, но и деваться особенно некуда. Не затевать же, в самом деле, скандал с состоятельным клиентом?

— Не надо краситься, — тихо шепнула Полина, пока они шли к свободному кабинету. — Ты мне и такой нравишься.

— Как скажешь, — пожал плечами Вадим.

— Скажу, — улыбнулась Полина, занимая место за столом, и снова хитро посмотрела на Реутова. — Начинай! Я вся — внимание.

— Что именно? — Реутов сел напротив и вернул ей «недоумевающий» взгляд.

— Ну, тебе виднее. Не зря же ты меня сюда привел?

— Ты ужасно проницательна, — согласился Вадим, прекращая игру. — Не зря, не просто так. — Он достал из кармана кожаную коробочку недвусмысленной формы, подразумевающей вполне очевидное содержание, и положил перед собой на стол. — Хотелось, чтобы и интерьер соответствовал, но это… Впрочем, неважно. Это тебе.

— Мне? — кажется, он ее все-таки удивил.

— Подожди. — Попросил Вадим, задерживая руку Полины. — Я еще хочу сказать… — Он посмотрел ей в глаза и решил, что начатое следует завершать. — Я тебя люблю, — сказал он. — И это именно то, что я сказал.

— Ты что, прощаешься? — нахмурилась Полина, рука которой так и осталось на футляре.

— Нет, — покачал головой Реутов. — Возвращаю долги.

— Какие долги? — кажется, он ее в конец запутал, но проще никак не получалось.

— Видишь ли, — сказал Реутов с улыбкой. — Я должен был тебе это сказать еще тогда, когда увидел впервые.

— Но не сказал, — теперь улыбнулась и она, но уже совсем по-другому. — Впрочем, ты и себе тогда ничего не сказал. Ведь так?

— Так, — признал Вадим и освободил руку Полины.

— Но зато сказал потом… по-хазарски, — она хитро взглянула из-под ресниц и, подвинув к себе коробочку, подняла крышку. — Ой!

Ну, еще бы не «Ой!»! Кольцо было старинное — фломандская работа, XVIII век — дивно красивое и, вероятно, страшно дорогое. Во всяком случае, из всего не слишком «богатого» наследства папеньки оно было единственным, которое показалось Реутову достойным такого разговора.

— Мне отдаться тебе прямо здесь, прямо сейчас? — низким чуть хрипловатым голосом спросила Полина, и глаза ее вспыхнули непритворным и недвусмысленным золотым огнем.

— Нас не поймут, — усмехнулся Вадим, чувствуя, как плавится сердце в пламени бешеной страсти и безграничной нежности, своей и ее.

— А мы в этот ресторан больше не пойдем, — как ни в чем ни бывало, улыбнулась довольная произведенным эффектом Полина, а вынырнувший из пучины колдовского наваждения Вадим обнаружил вдруг, что они уже не одни.

Рядом с их столиком соляным столбом стоял совершенно обалдевший от последних реплик официант.

«Ну вот, собственно, и все», — Марк встал из-за стола и, потянувшись, подошел к окну. Отдернув штору, он с минуту просто стоял, изображая из себя идеальную мишень для снайпера, и смотрел в ночь. Он ничего не искал, просто стоял и смотрел, неторопливо перебирал в памяти последние детали предстоящего дела, которые одни только его сейчас и занимали. Впрочем, случись на улице что-нибудь примечательное, Греч наверняка заметил бы. Он не был рассеян, и усталым себя не чувствовал. Напротив, был сосредоточен и собран, как «в лучшие времена».

«Впрочем, и эти не худшие», — отстраненно прокомментировал он случайную мысль и, подведя итог «аудиторской проверке», закрыл тему, но от окна не отошел. Разумеется, ничего особенного там не происходило, и произойти не могло: эту квартиру если и обнаружат, то уж точно не сегодня и даже не завтра. Но все, что могло произойти здесь послезавтра, Марка уже не касалось. Он даже следы своего пребывания мог бы не уничтожать, но это, пожалуй, был бы перебор.

Дождь прекратился, но асфальт еще не просох, и электрические огни множились в своих отражениях, превращая обычную ночь в обычном, в общем-то, городе в какую-то сказочную феерию.

«Моцарт, — решил Греч. — Волшебная флейта».

Он вернулся к столу и, быстро пробежавшись пальцами по клавиатуре терминала, нашел запись оперы, сделанную несколько лет назад в «Ла Скала». Это исполнение нравилось Марку даже больше того, что являлось для него эталоном на протяжении предыдущих двадцати лет.

«Вена… — Греч вспомнил сейчас ту постановку. — Шестьдесят девятый…»

Купеческий блеск Венской оперы, седой сухонький Минц за дирижерским пультом, и голоса — дивные голоса…

— Наш союз. — Повторил Греч за Папагено и вдруг осознал то, что подспудно понимал уже несколько дней кряду: личное счастье — свое, но, прежде всего, твоей любимой женщины — ничуть не меньшая ценность, чем построение утопии. И убить врага, чтобы защитить Зою или спасти Вадима — это мужской долг, и долг этот гораздо древнее и основательнее, так сказать, обязательств перед «племенем», бросивших однажды их с Реутовым в огонь истребительной войны, или фанатичной веры в коммунизм, из-за которой сам Греч стал тем, чем он стал.

Между тем, погружение в музыку, заполнившую все пространство вокруг и внутри него, окончательно успокоило Марка, но притом именно так, как и следовало. Это не было холодное и тяжелое равнодушие машины, но, напротив, это было легкое и уверенное спокойствие разумного и не лишенного эмоций человека, находящегося в ладу со своей совестью и в полной гармонии с миром, в котором предстояло жить или умереть. Замечательное состояние, если по совести. Правильное.

Марк сходил на кухню. Сварил еще одну — последнюю здесь и сейчас, а, может быть, и на самом деле последнюю — порцию крепкого кофе, налил в стакан чуть-чуть ирландского мальта (чисто символически и для вкуса, а не ради опьянения) и, вернувшись в комнату, сел перед монитором. Чувство времени не обмануло и на этот раз: не прошло и минуты, как тихонько тренькнул «звоночек» электронной почты — «Поступило новое сообщение».

«Новое», — согласился Греч, открывая страницу. Было 2:11 ночи — самое время для первой реакции.

«Лесной пожар», — написал отправитель, обозначенный латинской литерой «N».

— Ну вот, собственно и все, — повторил Марк свою прежнюю мысль, произнеся ее на этот раз вслух. — Теперь уже точно все. — И, запустив программу уничтожения информации, встал из-за стола.

Музыка смолкла: смертельный вирус, впрыснутый в операционную систему терминала, не знал пощады. Однако на самом деле никуда музыка не исчезла. Она осталась там, где уже успела поселиться — в его душе. Там и будет теперь жить…

«Пока моя душа со мной…» — Марк поправил галстук, надел пиджак, висевший на спинке стула, проверил оружие, документы и телефон и, убедившись, что все на месте, открыл лежащий на обеденном столе чемодан и активировал часовой механизм. Через три часа в покинутой навсегда квартире прогремит взрыв и начнется пожар. К тому времени, когда удастся справиться с огнем, здесь не останется никаких следов его пребывания. Впрочем, тщательный опрос свидетелей, который, разумеется, возьмет время, позволит следователям прокуратуры составить вполне убедительный словесный портрет Греча. Да и «пальчики» найдут, куда же без «пальчиков»! Внутри холодильника, на почтовом ящике, еще кое-где… Кретины будут, если не найдут.

«Найдут», — он накинул плащ и, не выключая свет, вышел из дома — Найдут и проследят… до последней черты».

В 3:10 он остановил свой «Майбах-Мистраль» в самом начале Лиговской перспективы, припарковавшись там, где делать это в обычных обстоятельствах строго воспрещалось. Но обстоятельства переменились: дорожной службе сейчас было не до того, чтобы штрафовать за неправильную парковку или, того хуже, угонять машины на штрафные площадки. До утра не разберутся, а утром…

«Утром видно будет».

В центре было непривычно пустынно: мало прохожих, еще меньше машин. Оно и понятно. Для праздношатающихся, тем более, для людей, идущих по делу, время самое неподходящее — середина ночи, да и погода, как говорится, не летная, а машины… Ну машин, по правде говоря, и не должно было быть. Еще с вечера канцелярия городского Головы и штаб Балтийского Флота, душевно извинившись перед обывателями по телевидению и радио, поставили последних в известность, что, начиная с часа ночи и до пяти утра, через центр города проследуют на погрузку к Невской набережной колонны военной техники и машины с личным составом частей, участвующих в маневрах, в связи с чем движение гражданского автотранспорта в Центральном районе будет в значительной степени затруднено. Разумеется, это был эвфемизм. Какое там затруднено! Центр просто перекрыли, не пропуская туда даже тех, кто в этом центре жил. Ну, хоть метро работало, и за то спасибо, но полицейским из Дорожной службы от этого было не легче, ведь это им пришлось блокировать один из наиболее сложных в транспортном отношении районов города и разруливать мгновенно возникшие на многочисленных подъездах к нему колоссальные пробки.

Впрочем, никаких колонн бронетехники Греч на пути к Новгородскому вокзалу не встретил. Лишь на Ивановской площади бессмысленно торчали двое военных регулировщиков, да на углу Невской и Лиговской перспектив, у подъезда гостиницы «Новгород» стояла БМП морской пехоты, около которой покуривали — благо дождик прекратился — несколько бойцов в бронежилетах, а их командир — во всяком случае, вместо каски или берета на голове у морпеха была пилотка — развлекал разговором двух девушек. Фемины по виду были обычными ночными бабочками, но закладываться на это Марк не стал бы. В последнее время отличать «порядочных барышень» от блядей становилось все труднее.

«Маркс был прав… Но капитализм все-таки устоял». — Вынужден был признать Греч, рассматривая собеседниц офицера с чисто научным интересом. — Теперь все будет, как домфроны захотят. А хотят они всегда одного и того же…»

Это была правда жизни, и открылась она Гречу отнюдь не впервые. Он это давно понял. Однако, как ни странно, признание поражения его не смутило и не расстроило. Во всяком случае, сейчас. Кризис давно миновал и, если от него что и осталось, то только оскомина. «Прах и пепел», как сказал поэт, но вопросы социологии и экономики Марка больше не волновали, а если и волновали, то не настолько, чтобы скрипеть зубами и взрывать банки. Ну а сегодня, сейчас, актуальными для него стали и вовсе другие проблемы. Жизнь на месте не стоит. Она меняется, меняемся и мы.

— Вариант «Ноль», — сказал, связавшись с Гречем по телефону, человек без имени. — 2:57.

— Принял. — Марк как раз свернул на Невскую перспективу и шел теперь в сторону Литейной. — Складывайте вещи и… всем спать!

— Доброй ночи, — ответил человек.

— И вам того же, — Греч достал сигареты и закурил.

«Ты оказался предсказуем, Филя, — почти весело подумал он. — И сука твоя, цепная лопухнулась. Так что, не обессудь».

Сигареты хватило как раз до угла Грязной улицы, немного не доходя до которой, Греч выбросил окурок и неторопливо, как бы нехотя — с ленцой — свернул под высокую арку. Как он и ожидал, во дворе большого доходного дома стояли отнюдь не только автомобили обывателей, но и два крытых брезентом трехосных «Зубра», легкий броневик с 37-мм автоматической пушкой в плоской овальной башне и полубронированный командирский вездеход.

— Прошу прощения, — молоденький офицер в полевой форме и бронежилете отделился от стены и шагнул навстречу Марку. — Вы здесь живете, сударь?

— Я здесь работаю, — хмуро посмотрел на него Греч, окончательно входя в роль. — Следователь по особо важным делам Греч, — представился он, доставая из кармана «прокурорские корочки». — Вас должны были предупредить.

— Так точно, — хорунжий козырнул, хотя, по идее, и не должен был, и, даже не взглянув в раскрытое удостоверение — «Разгильдяй!» — указал свободной рукой на вездеход, около которого стояли несколько военных и высокая женщина в светлом плаще. — Вас ждут!

— Гражданским честь не отдают, — еще более хмуро, чем прежде, буркнул Греч и, убирая на ходу документы, пошел к обернувшимся в его сторону военным.

— Греч, — представился он, подойдя почти вплотную. — Марк Иустинович, коллежский советник. Честь имею.

— Давно ждем, — улыбнулся, протягивая руку, огромный мужик в камуфляже. — Полковник Реутов.

— Так уж и давно? — криво усмехнулся Марк, пожимая Вадиму руку.

— Десять минут, — Реутов отступил в сторону и кивнул на невысокого широкоплечего офицера. — Есаул Харлампиев. Это его люди, — короткий жест в сторону грузовиков. — Даниил Макарович.

— Рад знакомству! — С интересом рассматривая Греча, сказал есаул.

— Да уж, такая радость, — тяжело вздохнул Марк, пожимая крепкую ладонь.

— Да не хмурься ты, полковник[159], - хохотнул, панибратски переходя на «ты», Реутов. — На все воля божья. Ты лучше с коллегой познакомься!

— Эльза Компф, — представилась блондинка. При ближайшем рассмотрении она оказалась не только значительно моложе, чем показалось Гречу издали, но и, можно сказать, красивой. Впечатление портило только выражение лица. Оно казалось бесстрастным, практически лишенным эмоций, как у какой-нибудь фарфоровой куклы. — Я есть представлять дженеральный прокурор ван Шееман.

— Ik spreek geen Amerikaanse, — сказал Греч и осторожно взял тонкие пальцы женщины в свою руку. — Maar misschien Nederlands[160]?

— Over! — очень естественно моргнула женщина. — Het is geweldig![161]

— Могу я посмотреть на ордер? — сразу же перешел к делу Марк.

— Предъявите, пожалуйста, ваши документы, — предложила госпожа Компф, несмотря на молодость являвшаяся, судя по всему, не малой шишкой в секретариате Генерального прокурора республики Новая Голландия.

— Ну, тогда, и ваши предъявите. — Греч достал из кармана и протянул женщине удостоверение сотрудника следственного отдела прокуратуры.

— Нет проблем, — женщина очень ловко сцапала бордовую кожаную книжицу и всунула в опустевшие пальцы Марка свою «вшивую» картонку, запаянную в пластик.

— Благодарю вас. — Изучение документа много времени не заняло. — Могу я теперь увидеть ордер?

— Разумеется, — женщина вернула Гречу его документы, спрятала в сумочку свое удостоверение и вытащила из нее весьма официального вида конверт, украшенный многочисленными цветной печати гербами и надписями. — Вот, пожалуйста.

— Может быть, вы и нас просветите? — встрял в обмен «служебными любезностями», очевидно, не говоривший по-голландски Реутов.

— Минуту! — Попросил Марк, разворачивая бумагу. Вообще-то содержание ордера, как и прочих документов, он прекрасно знал. Сам же их и фабриковал, не доверив такое тонкое дело никому из своих людей. Однако, кроме Реутова и Лилиан Бург, никто здесь правды не знал, а значит, и играть следовало «по системе старика Алексеева[162]», никак не хуже.

— Значит, так, господа, — сказал Греч, возвратив ордер «госпоже прокурору». — Ситуация сложилась крайне неприятная. Отвратительная ситуация, если откровенно. — Он вздохнул, как бы переваривая всю гнусность сложившегося положения, и продолжил: — Глава международного криминального сообщества — Филипп Домфрон, — ордер на арест которого привезла госпожа Компф, прибыл в Петров для заключения противозаконной сделки с другим уголовным авторитетом — господином Немеровским, известным в российских криминальных кругах под кличкой Митрофан. Ордер на арест последнего выписал вчера вечером заместитель генерального прокурора каганата Евлампиев. Беда, однако, в том, что для ареста означенных лиц мы не имеем возможности воспользоваться ни силами полиции, ни жандармерией. В деле замешаны некоторые высокопоставленные правительственные чиновники, включая людей из МВД. Через несколько дней, когда удастся отделить козлищ от агнцев, — криво усмехнулся он. — Все встанет на свои места, но тогда будет уже поздно ловить и Домфрона, и Немеровского. Уйдут суки. — Быстрый взгляд в сторону американки, но та русских идиоматических выражений, похоже, не знала. — На дно лягут. Иди потом, ищи этих татей! Потому министр обороны и отдал приказ о привлечении к операции казачьего спецназа. Так что не обессудьте, господа, но придется поиграть в казаков-разбойников. Такова сель-а-ви, как говорится. — Снова «улыбнулся» Греч, вполне уже вжившийся в роль «честного» прокурора. — Но, если вас это успокоит, скажу, что и мне использование войск в полицейской операции не по нутру. Но куда деться?

— Н-да, — протянул Реутов, очень естественно изображая долженствующие охватить его теперь чувства. — Вообще-то приказ недвусмысленный, но, с другой стороны, как-то это неправильно…

— Да, нет, — «устало» возразил Греч, доставая сигареты. — В смысле законности все в порядке. Седьмой параграф положения о Компетенции и все такое. Но я вас, разумеется, понимаю. Вот разве что… — Он закурил, выдохнул дым и снова посмотрел на Реутова. — Вы, вероятно, еще не в курсе, господин полковник, но вчера в 21:47 по Новгородскому времени было атаковано «Итальянское палаццо». Это, если не знаете, дом миллионщика Рубинштейна, а в нем как раз и находился в тот момент Филипп Домфрон.

— Что значит, атакован? — насторожился Реутов.

— А то и значит, — сухо объяснил Греч. — Атакован. Вполне в военном смысле слова. Ракетой «Сулица» с низколетящего объекта, идентифицированного диспетчерской службой, как К-97[163].

— «Сулица»?! — выдохнул есаул Харлампиев. — К-97?

— К сожалению, ПВО не подключалось, — не обращая внимания на удивление есаула, продолжил Греч. — Не их компетенция. А гражданские цель упустили, так что мы об этом летуне практически ничего не знаем. Но сами посудите, ракеты… это уже перебор. Допустить криминальную войну такого масштаба на территории каганата мы себе позволить не можем.

— Значит, «Сулицей», говоришь? — задумчиво протянул Реутов, на котором форма, как не преминул отметить Греч, сидела как родная. — Много жертв?

— Особняк сильно разрушен, — пожал плечами Марк. — Много раненых, есть убитые. Домфрон уцелел и вместе с Рубинштейном и Карин ван дер Биик выехал в Петров. Несколько минут назад они прибыли в здание Биржевого комитета на Миллионной.

— Ван дер Биик? — сразу же встрепенулась «прокурорша». — Вы сказали, ван дер Биик?

Русский она знала плохо и объяснения Греча, если и понимала, то с пятого на десятое, но пропустить знакомую фамилию, разумеется, не могла.

— Да, — кивнул Марк. — Фру Амт собственной персоной. Знакомы?

— Немного, — женщина тоже достала сигареты и о чем-то задумалась.

— Кто такая эта фру Амт? — спросил Реутов.

— Бывший вице-директор департамента охраны конституции Новой Голландии, — объяснил Марк. — Только не спрашивайте меня при чем здесь она. Я этого не знаю. Вот, может быть, госпожа Компф?

— Карен ван дер Биик работает, как частный подрядчик, — госпожа прокурор свои мысли уже додумала и смотрела теперь на одного Греча. — Если она здесь, то положение даже хуже, чем мы думали. Речь идет об очень крупном деле о коррупции… И очень опасном к тому же. У нее есть «террор группа»…

— Час от часу не легче, — становясь серьезным, вздохнул Реутов. — Похоже, куда ни кинь — всюду клин. Придется всю эту шушеру брать, а то они еще в Петрове стрельбу… ракетами устроят. Есаул!

Через 20 минут казаки уже выпрыгивали из грузовиков около помпезного трехэтажного особняка на Миллионной улице. Приказы были отданы заранее, так что опытные спецназовцы быстро оцепили здание по периметру, взяв под прицел окна высокого первого этажа и блокировав все входы и выходы из здания. Спецгруппа под командованием подъесаула Черевичного тут же ушла под землю, в городской коллектор, отрезая путь к отступлению через канализацию, а снайперы со вторыми номерами рванули на крыши близлежащих четырехэтажных домов. Недвусмысленно поводящий стволом пушки броневик встал прямо перед парадными дверьми Биржевого комитета, ну а депутация «ответственных лиц», выгрузившись из вездехода и пополнившись двумя тройками бойцов, подошла к ошеломленной всем этим светопреставлением охране.

— Наверх уже сообщили? — спросил Реутов, переводя взгляд с одного секьюрити в штатском на другого.

— Кто вы такие? Что здесь происходит? — старший «караула» побледнел, но держался уверенно.

— Полковник Реутов, — представился Вадим. — Коллежский советник Греч, — кивнул он на подошедшего Греча. — Я действую согласно приказа министра Обороны и ордера, выписанного генеральной прокуратурой. Оружие на землю, руки за голову, и отвечать на мои вопросы! Итак, наверх сообщили?

Охранник бросил взгляд на броневик, пожал плечами и, осторожно — не совершая резких движений — вытащив из наплечной кобуры тяжелый «Протазан», положил его на землю.

— Сообщил, разумеется, — сказал он, чуть усмехнувшись, и, обернувшись лицом к стене, заложил руки за голову. — Делай, Коля, что велят!

— Я-то что! — Пожал широкими плечами второй и, проделав все то же самое, отвернулся к стене.

— Рации, — напомнил Греч и, убедившись, что приказание выполнено, прошел вслед за Реутовым внутрь особняка.

Пока все шло по плану. Вспугнутые «Сулицей» Домфрон и ван дер Биик рванули в Петров и не куда-нибудь, а в Биржевой комитет, в котором уже третий день кряду безвылазно сидел председатель счетной палаты Ремизов. Сюда же в первые часы ночи примчались и остальные подельники. Не все, разумеется. Всех они, к сожалению, не знали, но главные персонажи были здесь. Даже генерал Рутберг, контору которого, насколько знал Марк, сейчас потрошили Давид с Полиной, тоже возглавившие отряд казаков, был здесь. Откуда Вадим узнал адрес Бюро Научно-Технической Информации, под вывеской которого скрывалась научная разведка каганата, Греч не знал. Реутов всех своих секретов не раскрывал, но это и неважно. Он ведь Вадиму тоже не все рассказал. На взаимном доверии это никак не сказывалось, а Бюро, по-любому, надо было брать. Чем меньше после всего останется документов и свидетелей, тем лучше для всех. Потому и Моисей Аронович, хоть и был не плохим, по-своему, мужиком, ничем по большому счету от Домфрона, Авинова или Айрапетова не отличался. У него имелись свои — пусть и чисто государственные — цели, и, если до того дойдет, он их всех ради этих целей в бараний рог скрутит. Один раз он это уже вполне продемонстрировал, сунув Реутова и Казареева в свою мясорубку. Так что, как ни жаль, но оставлять Рутберга в живых было нельзя.

Разумеется, ни Греч, ни Реутов иллюзий не питали. Где-нибудь что-нибудь от предпринятой ими чистки авгиевых конюшен останется. Останется и будет гнить и вонять, но если исчезнут главные интересанты… Тогда, скорее всего, весь этот бред снова будет тихонько вариться на медленном огне, побулькивая и приванивая, а возможно, и вовсе сойдет на нет. Вот это было бы самым лучшим, потому что потом и оживлять будет уже нечего. Но знать наперед, как карта ляжет, нельзя. Оставалось только делать, что должно, и надеяться, что этого окажется достаточно.

Охрану в фойе и на лестнице обезоружили без стрельбы. Это были хоть и волки, но волки на государственной службе. Потому и пришлось устраивать весь этот маскарад, что не подчиниться офицерам при исполнении и «прокурору» служилый люд не может по определению. Проблемы возникли позже, когда подошли к дверям, ведущим в секретариат и через него в малый конференц-зал. Здесь охрану несли уже откровенные бандиты и приравненные к ним по отмороженности «антитеррористы» фру Амт.

— Два, — тихо сказал Реутов, но, судя по тому, какой взгляд он при этом бросил на Греча, Марк понял, говорит Вадим не об охранниках.

— Да, конечно, — Марк быстро достал из брючного кармана «пилюлю» и, сунув в рот, сразу же проглотил всухую. Вообще-то, Реутов ему так и не объяснил, что это за зелье, но первая — зеленоватая — похожая на обычную ампулу в желатине, держала Греча в тонусе уже третий час. Такого «нормального» состояния он уже и припомнить не мог: голова ясная, мысли бегут быстро, но не путаются, а организм и вовсе как будто существовать перестал. Ничего не болит, не тревожит, и от дел не отвлекает. Идеальное состояние, если по совести, и нагрузки совершенно не ощущаются. А теперь вот вторая, и, судя по всему, тоже то еще средство от немощи. Значит, не зря «шарашка» работала!

Тревожило Греча только одно обстоятельство. Эликсиры эти из наследства старшего Хутуркинова сработаны были, в лучшем случае, четверть века назад. Вот и думай после этого, а что как прокисли? Тогда, или вообще ничего не случится, или траванутся, как тараканы, и…

«А когда, кстати, он сам-то принял?» — но додумать мысль до конца Греч не успел. Его «толкнуло» — несильно и как бы изнутри — и тут же легонько «повело», но сейчас же все эти не то, чтобы неприятные, но все-таки чужеродные ощущения исчезли, и мир изменился. Вот именно! Мир. Изменился.

Воздух стал удивительно прозрачен, звуки приобрели силу и вещественность, как, впрочем, и запахи. А люди вокруг превратились в медлительных марионеток, напрочь утратив свойственную им скорость движений.

«Ё мое!» — но это была всего лишь первая реакция на чудо. В следующее мгновение Греч осознал, что это не мир изменился, а он сам, Марк Греч, выпал из привычного ритма, и волновало его теперь только одно: а сам он тоже сможет двигаться вровень со своим восприятием или видят очи, да зуб неймет?

— Ты в порядке? — спросил, чуть повернув голову, Реутов, и Марк увидел, почувствовал, Вадим изо всех сил сдерживает рвущуюся наружу скорость, и тут же и сам взял свое тело под контроль. Не хватало еще раскрыть карты раньше времени да еще при свидетелях.

— В полном, — чуть раздвинул он губы в улыбке и в этот как раз момент у охранников, стороживших высокие дубовые двери, не выдержали нервы.

Греч увидел, как синхронно потянулись к оружию руки как раз и натренированных на подобные обстоятельства мужиков, и, не раздумывая, среагировал на опасность, которую не прочухали еще даже идущие рядом с ним спецназовцы. Но первым выстрелил все же Реутов. Два коротких удара, и вздрогнувший — Марк заметил это краем глаза — ствол «Бердыша», и все кончилось, потому что его собственная пуля, выпущенная из табельного «Марголина», ударила в уже пораженное реутовской пулей тело.

«Финита».

— Есаул! — Скомандовал Реутов, не давая солдатам опомниться. — Вы остаетесь здесь. За двери ни ногой! Мы с прокурором сами справимся. Госпожа Компф?

— Я с вами, — ответила женщина, на ходу скидывая плащ и отбрасывая в сторону сумочку. В левой руке она держала ордер, а в правой, сразу же, как упал на пол плащ, обнаружился револьвер.

— Э… — начал было Харлампиев, но Реутов ему договорить не дал.

— Не обсуждается! Выполняйте! — гаркнул он и каким-то мягким движением, показавшимся даже Гречу ошеломительно стремительным, буквально протек в щель, возникшую между начавшими открываться дверьми.

Короткий удар, всхлип, выстрел, падение человеческого тела… Марк рванул вслед за Вадимом, перескочил через валящееся ему под ноги тело, крутанулся, уходя в сторону и заваливаясь на спину, выстрелил, выхватив из хаоса, охватившего помещение секретариата, вскидывающего автомат человека в штатском, попал и одновременно почувствовал удар спиной. Но, к счастью, пол в этой просторной комнате был застлан ковром, так что приложился он не слишком сильно, и через мгновение был уже на ногах и даже успел выстрелить еще раз, попав намеревавшемуся скрыться в конференц-зале охраннику как раз в основание черепа. Человек взмахнул руками, выронил длинноствольный пистолет и, так и не открыв двустворчатых дверей, ткнулся в них лицом и сполз на пол. Этот был последний. Остальных троих положил Реутов.

— Не задерживаться! — Лицо Вадима было совершенно бесстрастным, в глазах — ни проблеска чувств, одна холодная, как вечный лед, сосредоточенность. — Лили, держи дверь!

Только сейчас Греч увидел, что проникшая в секретариат вслед за ним Лилиан Бург закрыла за собой двери, не позволив казакам увидеть, что и как здесь произошло.

— Домфрон мой, — сказал Марк, отворачиваясь от женщины.

— А Авинов мой. — Реутов одним коротким движением отбросил тело охранника с дороги и взялся за ручку двери. — Можешь подождать меня здесь…

— Да, нет, — пожал плечами Греч, отмечая какое-то совершенно незнакомое, ненормальное состояние, в котором находился комбат. — Я с тобой, а то изведусь здесь, тебя ожидаючи.

— Тогда, вперед, и не пали там почем зря…

На самом деле, это, наверное, было даже красиво. Непрерывное движение, плавное и длинное. Что-то, похожее на рисунок одной линией или на музыкальную мелодию. И если бы кто-то, всемогущий, как бог, «остановил мгновение», то внешний наблюдатель смог бы насладиться изяществом этого смертельного танца, в котором каждое следующее движение вырастало из предыдущего, как его собственное естественное продолжение или развитие во времени, ограниченном всего лишь двумя ударами сердца и пространством в 530 кубических метров. Но в реальном, быстротекущем времени, это было всего лишь мгновение — пауза между двумя толчками крови, крошечный зазор между едва заметными движениями секундной стрелки часов. Никто из находившихся в зале людей ничего не успел понять, просто потому что не успел заметить. Возможно, некоторые из них успели все-таки испытать мгновенный иррациональный ужас, но далеко не все. А самому Реутову было и вовсе не до того, чтобы осмыслить происходящее или контролировать свои действия. Он просто вошел в зал, рывком распахнув двустворчатые двери, и… и все, собственно. Он стоял около огромного овального стола для заседаний, сделанного из лакированной карельской березы, а вокруг разбросанные в полном беспорядке, как сломанные манекены, валялись мертвые тела. Сердце сделало очередной удар, и время вернуло себе полагающуюся ему от природы скорость.

— Здравствуйте, господин генерал, — сказал Вадим, поворачиваясь к Авинову. — Выглядел граф неважно, но был все еще жив и невредим. — Вы, кажется, хотели со мной встретиться?

«Лучше бы я его взорвал…» — смотреть на Домфрона было противно, но взялся за гуж…

— Просчитался, — совершенно спокойным голосом признал Домфрон, с интересом, но без страха рассматривая Марка. — Не надо было мне в это дело лезть… Зоя выбрала тебя?

— Выходит, что так, — улыбаться Гречу не хотелось, но он заставил себя улыбнуться.

— Хороший выбор. — Домфрон на его усмешку никак не реагировал. — Но я, увы, это понял слишком поздно. Ты Карл Аспид, не так ли?

— Я Карл Аспид, — не стал спорить Марк.

— А меня ты убьешь во имя идеи или из мести? — спросил князь, который в отличие от графа Авинова, оказавшегося сейчас на другом конце конференц-зала, тет-а-тет с Реутовым, держался просто великолепно.

«Действительно Князь, и он с ней…»

— Из чувства самосохранения, — сказал Греч вслух.

— Значит, не договоримся, — кивнул Домфрон.

— Значит, нет, — и Греч нанес старику удар в горло.

— У меня все, — сказал он, поворачиваясь к Вадиму.

— У меня тоже. — Короткий без замаха удар в грудь, и мертвый Авинов валится со стула на пол. — Пошли! Нам еще из всей этой котовасии выбираться надо… с детьми и женщинами.