Высшая каста

Глава 22. Когда жизнь рушится, почему бы не покурить в постели

Квартира Мозгалевского на Чистых прудах являла собой собрание четырех огромных комнат, дорогих и безвкусных. В кабинете разместилась солидная библиотека с девственными фолиантами, гостиную украшал настоящий камин резного мрамора, не знавший живого огня, а целая стена кухни-столовой посвящена аквариуму, пустому, с грязно-зеленоватыми разводами по стеклу. Рыбы давно сдохли. Рыбам нужна еда и забота.

Мозгалевский плеснул себе вискаря, включил восемнадцатый ноктюрн Шопена, нашел кем-то забытые ментоловые сигареты и провалился в кресло.

«Когда жизнь рушится, почему бы не покурить в постели». – Мозгалевский представил несчастного Лямзина и поминально затянулся.

Позвонила Маргарита, изъявив настойчивое желание немедленно приехать. Он сдался, заказал ей такси и кинул шампанское на лед. Романтизм и загадочность, установившиеся между ними в день знакомства, протухли в постели. Марго заняла место в сером гламурном строю некогда бывших с Владимиром тел, после чего отношения по инерции текли к нервному расставанию.

– Соскучился? – девушка игриво смотрела с порога в слабых ожиданиях объятий.

– Конечно, – Владимир не скрывал фальшивой радости. – У тебя новые духи? – он дернул носом от едкого благоухания. – И губы тоже новые? – Владимир хотел поцеловать девушку, но был с негодованием отвергнут.

– Ты дурак, Мозгалевский! Они у меня всегда такие были, ну, или почти всегда.

– Когда баба делает пластику, она снимает маску, обнажая беса. Черти ведь тоже друг на друга похожи.

– Я их не видела. – Марго проскользнула в гостиную.

– Глянь в зеркало – увидишь. – Мозгалевского раздражала невозмутимость подруги, коробило от ее присутствия. Он не хотел ее выгонять, но делал все, чтобы она хлопнула дверью.

– Вовочка, ты можешь говорить какие угодно гадости. Но, во-первых, я не уйду отсюда, пока не выпью, иначе зачем я перлась полчаса по пробкам. Во-вторых, я знаю, как я выгляжу, поэтому все эти твои…

– Как зовут тебя, лошадь страшная? Василиса я, да прекрасная. – Мозгалевский, отчаявшись, достал из холодильника бутылку и разлил ее по бокалам.

– Слушай, помнишь Наташку. Ну, подружечка моя, которая любовница главного нашего по космосу.

– Рогозина? – насторожился Мозгалевский, обожавший сплетни.

– Нет. Рогозин такой видный, а тот еврейчик плюгавенький.

– Из ваших? – оскалился Мозгалевский.

– Дурак, я же тебе рассказывала. У меня прабабушка была еврейка, а прадед – немец. И фамилия у меня немецкая.

– В гестапо познакомились? – прохихикал Мозгалевский, лишь себе подливая шампанское.

– Понятия не имею. Не была в Германии. Не перебивай. Наташка решила грудь себе сделать. Я ей в Нью-Йорке врача классного отрекомендовала, договорилась. Так вот, этот, который по космосу, наорал на нее, мол, к пиндосам не поедешь, надо лечиться в своей стране, мы патриоты! А у самого вилла в Майами и дети там учатся. Не патриот он, а сука жадная. Мол, иди к моему армяну, он хорошо сиськи делает, не раз проверено. Пошла она к армяну, тот ей пришил пятый размер. А пока в ней ковырялся, нерв какой-то защемил, и начала после операции рука отсыхать.

– Печальная история, – икнул Мозгалевский. – Фамилию-то этого космического мудака не запомнила?

– Даже знать не хочу. И поехала моя подруженька сухоруконькая в Германию, поставили ей диагноз – тоннельный синдром. Чуть руку не отрезали. Сказали, пришла бы на месяц позже – хана. Так, представляешь, она за свои бабки операцию делала. Этот придурок отказался платить. Говорит, езжай обратно к армянам, они по гарантии тебя бесплатно починят.

– Так и сказал? – Мозгалевский с грустью взглянул на остатки шампанского.

– Прикинь! Она в долги влезла, я ей последние деньги отдала.

Трогательная история была прервана дребезжанием телефона Мозгалевского.

Владимир с удовольствием ответил, спасаясь от бессмысленной болтовни.

– Привет. Это Василий, – послышалось в трубке.

– Какие люди! Сто лет тебя не слышал, дорогой. Надо увидеться.

– А ты не дома? – бесцеремонно поинтересовался собеседник.

– Дома, – радостно выпалил Мозгалевский, почувствовав в вопросе спасение от Марго, отрезанных рук и пришитых сисек.

– Знаешь, так получилось, что я в центре и могу к тебе заехать.

– Заезжай, Вась, адрес помнишь?

– Увы, он остался в старом телефоне. Только визуально дом. Собственно, у него я и стою.

– Странные у тебя друзья, – Марго пожала плечами, а в квартире уже раздалась трель домофона.

– Это Вася, он хороший. Зампрефекта Восточного округа, мы с ним учились вместе.

Василий Пшеничный учился вместе с Мозгалевским в МГИМО. Увлекшись общественными науками, он после вуза поступил в аспирантуру, защитив через три года кандидатскую диссертацию по философии. Василию каким-то непонятным образом удавалось совмещать преподавание философской науки в МГУ, стремительную карьеру чиновника и две семьи с тремя детьми. От дипломатического юрфака у Василия оставалась лишь тяга к легким наркотикам, которая, как он утверждал, позволяла тоньше разбираться в бердяевщине и ницшеанстве. Последний раз Мозгалевский столкнулся с Василием случайно в фитнес-клубе на Пречистинке чуть больше года назад. Тогда Василий и поведал бывшему однокашнику о новой семье, недавно родившемся сыне и о новой должности. Он был невысокого роста, небольшого веса и с волосами, длинными, насколько позволяли его пол и статус.

Мозгалевский открыл дверь. На пороге стоял Пшеничный. Со времени последней встречи он всхуднул, коротко постригся, а еще поменялись глаза. Взгляд, всегда тяжелый, удовлетворенный, светился теперь детской радостной грустью.

– Я, наверное, помешал, – робко поинтересовался Василий, увидев маячившую за Мозгалевским девушку.

– Нет, – вместо Владимира ответила Марго. – Даже наоборот, вовремя. Я как раз ухожу.

Она раздраженно, не дожидаясь джентльменских пассов, накинула на себя элегантную ламу, коротко попрощалась и исчезла в кабине лифта.

– Володь, прости, пожалуйста, – Василий виновато сник. – Я не знал, что ты не один.

– Все в порядке. Если бы не ты, то я бы сам ее выгнал. – Мозгалевский искренне улыбнулся приятелю, про себя отметив странную робость Пшеничного.

– Почему же? Очень красивая девушка.

– Красавица южная, никому ненужная. Все тлен и суета. Знаешь, Вась, когда я собрался жениться, пошел к отцу Тихону за благословением. Все рассказал, сомнениями поделился. А он мне говорит: женись. Кого б ни выбрал, все равно пожалеешь.

– Пожалел? – улыбнулся Василий, снимая не по сезону тонкую куртку.

– Мы не живем вместе, дочка больная, а я не жалею. Обманул поп.

– Выпьешь со мной? – Вася стал копошиться в пакете с рекламой микрозаймов.

– Конечно. Что будешь? Вискарь есть достойный, коньяк.

– Я специально с собой взял, тебя угостить, – Василий извлек из пакета облупившуюся армейскую фляжку.

– Что это? Самогон? – Мозгалевский покосился на фляжку и пакет.

– Нет, – обескураженно улыбнулся Пшеничный. – Это спирт водицей колодезной бодяженный. Мы в деревне только его и пьем.

– У богатых свои причуды. – Мозгалевский достал два стакана и колбасную нарезку.

– Если позволишь, я без колбасы. Неправильная это еда, нет в ней благословения солнца. – Василий ласково опорожнил до краев налитый стакан.

– Что ж ты, Вась, только травой питаешься? – Пока Пшеничный блуждающим взглядом осматривал квартиру, Мозгалевский выплеснул свой стакан в раковину и налил себе текилы.

– Траву надо потреблять женского рода. Петрушку, кинзу, мяту, ромашку, – Вася подлил себе деревенского пойла.

– Морковку? – усмехнулся Мозгалевский, пытаясь разобраться в странном юморе Василия.

– Да. – Кандидат философских наук снова взялся за стакан и тоном тоста продолжил: – Морковь дает основание. Морковь, которая произрастает изнутри, дает положительный эффект, при этом в отличие от других трав и овощей она ждет того случая, когда ее съедят. Морковь…

– Давай выпьем за нас, за свидание. – Не спуская глаз с Пшеничного, Мозгалевский опрокинул в себя текилу.

– Я правда рад тебя видеть. Спасибо за приглашение. Наверное, ты счастливый человек. Сейчас мало таких. А ты правда счастливый? – настороженно спросил Пшеничный.

– Да какой я счастливый. Сытость не добавляет счастья.

– Можно я покурю? – Пшеничный перебил Мозгалевского, дернув взглядом на балкон.

– Кури. – Владимир, усиленно натирая переносицу, пытался уловить логику поведения товарища.

Вася, снова широко, по-детски улыбнувшись, достал из пакета полулитровую пластиковую бутылку с прожженной дыркой в пузе, а из кармана кусок чего-то коричневого, похожего на пластилин, размером с перепелиное яйцо.

– Гашиш? – поперхнулся Мозгалевский. – Столько за месяц не скуришь.

– Мне этого на пару дней хватает. Знаешь, Володь, я раньше боялся, что перекурю и умру от остановки сердца. А потом я понял, что смерти нет и можно курить сколько хочешь.

– А как же семья? – У Мозгалевского, наконец, все странности однокашника сложились в точный диагноз.

– Они меня предали. И жена, и отец. Хотели в психушку сдать, а я сбежал. Как скручивать меня начали, такая силушка во мне поднялась. – Василий тяжело задышал и всплеснул руками.

– А живешь ты сейчас где?

– В деревне я живу. Хорошо. Птички, травка. Ляжешь у огорода и на солнышко любуешься, главное, гриб ядерный не прозевать, чтобы успеть закопаться.

– Зачем? Смерти же нет, – съехидничал Мозгалевский.

– В том-то все и дело. – Василий отломил кусочек пластилина и достал зажигалку.

– А в Москве где живешь? – Мозгалевский с оторопью вслушивался в своего товарища.

– У меня же у деда усадьба. Заправку знаешь на Аминьевке? – Вася отхлебнул деревенского счастья. – Там моя родовая усадьба была и конюшни.

– Ну и что?

– Как «ну и что»? Я у себя иногда останавливаюсь, в усадьбе.

– В какой усадьбе? У тебя же не машина времени.

– Не понимаешь? – Вася с досадой посмотрел на Мозгалевского. – Ну, припаркуюсь на своей родовой земле и сплю в машине. Я ее себе вернуть хочу. Сейчас с делами разберусь и займусь усадьбой.

– Какой усадьбой, Вася? Ее уже нет и никогда не будет. Это все в прошлом.

– Ты правда веришь, что человеческое существование делится на прошлое, настоящее и будущее? – Вася медленно улыбнулся, мусоля кусок наркотика.

– А как иначе? – Мозгалевский уже не с раздражением, но с неподдельным любопытством уставился на Пшеничного. Его не интересовали тайные истины, постигнутые товарищем, Мозгалевский пытался разобраться в логике сумасшедшего. А еще он спешно прикидывал, сколько надо человеку, чтобы так окончательно спятить и, главное, от чего.

– Квантовый эксперимент Уилера показал, что реальности не существует, пока ее не измерит сторонний наблюдатель. – Взгляд Пшеничного перестал блуждать и сосредоточился в одной точке. – Вся наша Вселенная – одна гигантская голограмма, в которой не может быть прошлого и будущего, поскольку время – условность, метафора, позволяющая маркировать и систематизировать информацию. При этом голограмма у каждого своя.

– Брось, Вась. А как же личный опыт, знания? – сопротивлялся логике сумасшедшего Мозгалевский.

– Ты когда-нибудь слышал про эфир? – снисходительно, как маленького, вопросил Пшеничный.

– Только у Пушкина: «Ночной зефир струит эфир. Шумит, бежит Гвадалквивир».

– Эфир – это единое живое информационное поле, в котором содержится информация, которую мы считаем своими знаниями и памятью. Это словно Господь Бог! Юнг называл это коллективным бессознательным. Эфир включает в себя морфогенетические поля каждого из нас – персональные информационные оболочки, которые могут взаимодействовать друг с другом. – Василий говорил жадно, словно боясь не успеть выговориться или что-то забыть.

– Так что, от человека ничего не зависит? – скептически поморщился Мозгалевский. – Тогда как быть с прогрессом, с человеческими достижениями, жертвенностью?

– Ровным счетом ничего. – Вася был непреклонен. – Это всего лишь информационные маркеры. Нет ничего, кроме воли. Воля информационных единиц запускает морфологический резонанс, возбуждающий эфир и, как следствие, меняющий голографическую картину мира. Ты только вдумайся! Все революционные открытия в науке одновременно повторялись в разных концах света независимо друг от друга. Еще в 1922 году установили, что сто сорок восемь выдающихся научных открытий были совершены одновременно. Понимаешь, как будто кто-то настраивает и подключает нас к виртуальным хранилищам знаний. А наша воля – это код доступа.

– Матрица? – Владимир посмотрел на часы, показывающие несуществующее время.

– Нет, – Пшеничный покачал головой. – Матрица была оболочкой, скрывавшей реально существующую систему. Здесь же нет ничего реального. Существует только то, в чем мы убеждены. Все законы природы и времени – это информационные шаблоны, которые навязывают нам условную логику и условный смысл нашей условной жизни. Хотя некоторым и удается вырваться за флажки.

– Кому же? – Мозгалевский пригладил волосы.

– Ну, всяким гениям и психам. – Пшеничный зацепил взглядом едва заметную ухмылку товарища. – Ты это зря, Володь. Я здоровый. Точнее, как говорит мой врач, условно здоровый, хотя мне это очень мешает до конца понять и разобраться в том, что я тебе толкую. Завидую шизофреникам, у них отключен разум, поэтому им открыта истина. Шизики воспринимают мир через призму неделимого единства, в котором временная последовательность событий бессмысленна, ведь так называемые прошлое, настоящее и будущее находятся в одной информационной плоскости. Шизики могут подключаться к морфологическому полю любого человека даже на расстоянии и читать его, как текст, от начала до конца жизни. Улыбаешься?

– Если ты прав, тогда почему они не предсказывают будущее?

– Они не видят в этом смысла. Осмысленность действий – это бремя здорового человека. Предсказывать будущее удается единицам в пограничных состояниях: гадалкам, старцам, шаманам, когда они выходят за пределы личности. Есть еще одно. Того, что постигается многолетними духовными практиками, можно достичь с помощью психоделиков. Например, под ЛСД не существует пределов пространства и времени. В измененных состояниях люди сообщают информацию о прошлом и будущем, которая не могла быть им известна, но их «подключение» к информационному полю носит хаотичный характер. Они видят, но без духовного зрения, не понимают и не управляют информацией. Если злоупотреблять такими опытами, то нормальное сознание, сталкиваясь с информационными потоками, которые не может осмыслить, деформируется, и ты сваливаешься в безумие. Не может человек долго оставаться нормальным, когда его собственные знания, убеждения и опыт отрицают все, что он видит, слышит и чувствует.

– Получается, с помощью одной таблетки можно постичь знания, которые достигаются годами поста и молитвы? Первый путь ведет к Богу, другой – к безумию, – пробормотал Мозгалевский и потянулся к сигарете, которую достал Пшеничный, но стеснялся закурить.

– Бог – это эфир! Бог – это голограмма Вселенной. Бог – это информационное поле. Бог – это каждый из нас. – Вася словно говорил в себя, отрешенно уставившись в угол.

– Скорее, в каждом из нас. – Мозгалевский крутил незажженную сигарету между пальцами.

– Достоевский еще в «Бесах» говорил: «Кто победит боль и страх, тот сам станет бог… Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет». – Пшеничный яро дышал, глаза его налились кровью, а кулаки сжались до хруста.

Мозгалевский поспешил поднести ему спирта, проглотив который Василий вновь вернулся к блаженному спокойствию.

– Ты не жалеешь, что так получилось с семьей, карьерой? – Мозгалевский прикурил наконец сигарету и, затянувшись, раскашлялся.

– Можно? – Пшеничный жалостно держал в руке масляный кусочек наркотика, на что Мозгалевский лишь молча кивнул.

– Знаешь, я всегда мечтал жить за городом, в соснах, в уединении размышлять, ни от кого не зависеть и быть на голову умнее всех вас. – Василий захихикал, наполняя плотным дымом пластиковую бутылку. – И почему-то никогда не мечтал о семье, успешной работе. Чтобы я женился, хотели только мои родители, а карьера – это дежурное тщеславие. Знаешь, почему все наши мечты сбываются? – Вася вдохнул серебристый дым.

– Все ли? – усмехнулся Мозгалевский.

– Все, если это мечта, а не сиюминутная блажь. Мечты – это подключение к эфиру, мы просто снимаем информацию, что с нами произойдет. Той же природы и интуиция.

– А почему мы тогда не видим горя? – возразил Владимир.

– Потому что не хотим его видеть, страх блокирует информацию.

– Ты хочешь сказать, о чем бы человек ни мечтал, он это получит? – Мозгалевский рассмеялся.

– Конечно! Это же очевидно! Спроси свою девушку, о чем она мечтает, – Вася оглянулся на дверь.

– Я и так знаю. Коттедж на Подушкинском шоссе, «Бентли» и придурка богатого, от которого она наконец сможет забеременеть.

– Правильно! Но она же не мечтает о мировом владычестве, бессмертии и неувядаемой красоте.

– Складно как у тебя получается. – Мозгалевский закусил губу, наблюдая, как Пшеничный ест дым.

– Со временем мечты могут корректироваться в зависимости от изменений эфира.

– Так ты же только что сам утверждал, что все предопределено, а наши биографии давно за нас написаны. – Владимир наконец нашел брешь в логике сумасшедшего.

– Если ты помнишь, был такой Василий Шульгин. – Пшеничный отставил бутылку и уселся на диван.

– Который отречение у Николая Второго принимал?

– Он самый. У него очень любопытная биография. Родился в 1878 году, отчаянный монархист и националист, избрался в Думу и вместе с Гучковым принимал отречение императора от престола в Пскове в марте 1917 года, потом Белое движение, эмиграция. В итоге оказался в Югославии, после освобождения которой советскими войсками в декабре 44 года был арестован Смершем. Его приговорили к двадцати пяти годам заключения и отправили отбывать срок во Владимирский централ. А ему в то время почти исполнилось 70 лет. Оттянул червонец и в конце своего восьмого десятка был освобожден по амнистии. А умер он на 99 году жизни. До конца дней Василий Осипович увлекался мистицизмом. Так вот, в конце своего земного пути он утверждал, что жизнь человека предопределена под знаком зрелой или незрелой кармы. Незрелая карма – когда человек может изменить свое будущее, под зрелой кармой каждый наш шаг предопределен, а каждое событие предначертано. При этом сам Шульгин считал, что вся его жизнь прошла под знаком зрелой кармы.

– А как распознать, что в твоей жизни ожидаются изменения? – Мозгалевский со студенческим азартом вслушивался в негромкое повествование товарища.

– Ты никогда не сталкивался со странными совпадениями? – с пафосом гуру спросил Пшеничный.

– В смысле? – качнул головой Мозгалевский.

– Ну, стоит тебе о чем-то подумать, и это тут же звучит из телевизора. Или застрявшее в твоей голове число целый день навязчиво повторяется на номерах машин.

– Конечно, иногда кажется, что чердак течет.

– Это происходит со всеми в момент информационной трансформации и достигает своего пика, когда вот-вот должна произойти новая реализация. Система, словно перезагружаясь, дает мелкие сбои. Юнг описал эти процессы в своей концепции синхроничности.

– Неужели от нас ничего не зависит? – повторил свой вопрос Владимир.

– Я же говорил, что эфир – это своего рода материя, управляемая молекулярными механизмами. В возбужденном состоянии волновая активность приводит наши информационные поля к единой колебательной частоте.

– А по-русски? – Мозгалевский с усилием потер переносицу.

– Море в штиль, каждый во что горазд, плыви в любую сторону. А теперь представь – волнение, буря, несет всех в одну сторону и качает одинаково, – объяснил Василий.

– А за счет чего возникает такая активность?

– Воля человека к научному открытию, к войне, к смене власти и всякому такому создает колебание. Коллективная воля ведет к согласованности колебаний – резонансу, который захватывает и все нейтральные системные поля. Резонанс, рождаемый волей единиц, запускает в единое движение всю биомассу, переформатируя каждое информационное поле. Будущее существует сначала в воображении, затем в воле, потом в реальности. Если марш роты солдат совпадет с частотой колебания моста, то мост рухнет. Так и рушатся государства в волевом резонансе граждан, которые не хотят терпеть существующую власть.

– Вася, ты стал оппозиционером? – Мозгалевский перехватил поплывший взгляд философа с утонувшими зрачками в дымном молоке глаз.