Выпускник

Глава 29

— Ника, ты, втянула Валентину в свои схемы по незаконной добыче информации? — вцепляюсь взглядом в женщину.

Кивает.

— Забыла, чем в прошлый раз закончилась история для Ольховской Марины?

— Синичкина не такая, она стойкая. У нее иммунитет к деньгам, и она себе на уме, никогда не пойдет на поводу у других людей.

— Плохо ты ее знаешь, ради дела Валя может упереться рогом и упрямо идти вперед, даже если делать этого не надо.

— У меня не было выбора!

— Не ври!

Повышаем голоса друг на друга, при этом поглядываем на дверь, чтобы никто не ворвался.

— Хочешь знать правду? Получай. Я был зла на тебя, хотела отомстить.

— Почему Вале, змея ты подколодная.

Фыркает самодовольно, будто я ей комплимент сделал.

— Потому что вы с ней встречаетесь.

— Откуда знаешь? — смотрю недоверчиво. — Следила?

— Больно надо следить за вами, вы же сами выдаете себя, когда приходите в редакцию и налюбоваться друг другом не можете.

— Брось ты эти глупости, мы просто товарищи.

— Теперь это так называется? Ты, Макар, смотри осторожнее с этим. После дружбы с майором Волковым я осталась беременна, так что, глядишь, и твою свободу заберут, — хмыкает снова.

— Зубы мне не заговаривай. Ты Валю куда отправила? К валютчикам, фарцовщикам? Она уже и с Дедом познакомилась. Кто знает, куда ее уже втянули. Как давно это длится?

— С того самого дня, как ты отказался работать на меня.

— Говори, почему на самом деле не можешь отказаться от этой работы, не из-за денег же. Тебя заставляют заниматься этими грязными расследованиями? Кто?

Девушка кусает губы, фактически подтверждая мои опасения, что кто-то стоит за ней. Тот, кто выше ее, тот, кого она боится.

— Почему майору Волкову не пожалуешься на того, кто заставляет тебя рисковать собою, газетой и сотрудниками?

— Они всех убьют, — выдыхает Ника.

— Так уж убьют? Звери что ли? Не войдут в твое положение, на найдут другого расследователя-журналиста. Я бы на их месте следователя бывшего нанял, а не девчонку.

— В том-то и дело, эти люди считают, что на таких как мы с тобой внимания не обратят, мы — мелкие сошки. Ты, Валя, Марина, даже я. Но… почему-то на тебя обратили пристальное внимание. Макар, кто ты, что скрываешь? С самого верха приказали следить за твоими действиями. Ниточки ведут знаешь куда?

Мотаю головой.

— США, — с придыханием произносит Ника, так тихо, что звук проносится как дуновение ветра.

— Может, ты шпион? — моргает глазами как кукла.

— Совсем дура⁈

Мы живем не в той стране, чтобы произносить такие вещи. Услышат, схватят, увезут в воронке, выбьют показания, и расстреляют на месте.

— Кажется, Мартынов меня в чем-то подозревает, следит за мной, хмурится, когда мимо его кабинета прохожу.

— Значит, ты не скажешь этим ребятам, чтобы отвалили, так и будешь втягивать в эту сеть хороших девчонок, портить им жизнь, — спрашиваю больше себя, чем эту крашеную дрянь.

Кажется, она полностью устранилась от решения проблемы, в которую влезла.

— Мой отец работал на эту агентурную связь, до него — дед. Мне уже самой не выбраться. Поможешь?

— Почему я?

— Они тебя боятся, не майора Волкова.

— У меня нет даже родственников в ЦК КПСС, чего меня бояться, я юнец без корочки журналиста, — усмехаюсь невесело.

— Ты хранишь какие-то секреты… — говорит с придыханием. — Расскажешь мне?

— Иди ты к черту.

— Как хочешь, — меняет тон на обычный, стальной. — Теперь ты будешь встречаться с заказчиками и исполнителями.

— Говоришь, как киллер.

— Как кто? — переспрашивает, задумчиво глядя на дверь.

— Как заказной убийца, желающий уничтожить всех молодых советских журналистов.

— Ты, Сомов, настоящий журналист, у тебя есть дар придумывать новые звучные слова, — Ника смотрит с завистью.

— Этого у меня не отнять. Мой дар, принесенный оттуда.

— Откуда оттуда? — округляет глаза, внимательно слушает.

Складывается такое ощущение, что всё что здесь происходит запланированный спектакль, чтобы развести меня на лишние слова. Ну конечно, ни черта Ника не больна, чувствует себя прекрасно, ведьма по-другому и не может существовать, она же как все женщины, питается мужской энергией.

Играет роль, чтобы я выдал себя и свои намерения.

— Когда человек рождается, ему природа дает талант, я о нем, моя хорошая, а ты что подумала? Что я о Боге говорю? Нет, я не такой. Я советский человек, верю только в себя и в партию.

— Со-мов, — тянет она, прищурившись, — я-то думала, что ты простой глупый мальчишка, который умеет только бегать по мелким поручениям и махать кулаками в подворотнях, а ты нечто большее…

— Нечто?

— К тому же с мозгами, — заканчивает она задумчиво фразу. Решает, что ей теперь делать с этой информацией.

Смотрит на меня с большим интересом, подходит ближе, наклоняется и от нее исходит легкий аромат духов Опиум.

— Ты у нас очень умный мальчик, всё-то ты знаешь, из всего выкручиваешься, скажи, выходить мне замуж за майора?

— Тебе решать, — отвечаю глухо. — Что важнее — любовь или деньгие.

— Любовь? Я не знаю, что это такое. Это удел бедных жить согласно чувств.

— Забыла, в СССР нет классов, все люди равны, — напоминаю барышне.

— Да, ты прав, — снова строит из себя тургеневскую барышню — этакую скромницу из глубинки, замкнутую в себе, но при этом начитанную, образованную, тонко чувствующую все происходящее вокруг.

— Но я-то знаю, она не такая.

— Я бы объяснил тебе на пальцах, что такое чувства, но всего не покажешь.

И сейчас я понимаю Нику, такие как мы с ней — люди, идущие к конкретной цели, не должны отвлекаться на всякую ерунду. Секс — это важно, а всё остальное — издержки.

Ника смотрит на меня с большим интересом, как на шахматную фигуру, неожиданно начавшую ходить не по правилам. Соображает, что же делать, чтобы снова вернуть в свою шахматную партию.

К сожалению, слишком поздно.

— И не нужно, чтобы зеленый парень как ты показывал мне любовь, — фыркает, подходит к окну.

Я только усмехаюсь. Кто знает? Не думаю, что Ника когда-либо действительно задумывалась о любви. Для неё всё — это игра, манипуляции и выгода. А любовь? Это для слабых, не для неё.

Похоже, она и ребенка выдумала, чтобы замуж выскочить за майора. И сама спровоцировала, чтобы он отстранил ее от опасного дела.

Уверен, что Вальку она втянула для того, чтобы я не смог соскочить.

А зачем им снова меня втягивать во все это?

Правильно, чтобы уничтожить.

Как минимум, как журналиста стереть из памяти города, они же еще в том году грозились отомстить. Как максимум, хотят убить на задании. Тогда, это пахнет заказом.

Похоже, тут мои новые недоброжелатели постарались.

У всех «честных» граждан необъятной нашей страны я уже в печенках сижу. Даже в Сочи успел наследить.

А Ника снова в деле, похоже, желает сорвать большой куш, который обещали за меня.

Только стоило мне это подумать, как дверь открывается неслышно, и передо мной появляется Валентина. Озадаченная, с таким серьёзным лицом, что я на мгновение замираю.

— Вы о любви говорили? — её взгляд холодный, предвзятый, серые глаза сверлят меня насквозь, а её рыжий тёплый свитер, под которым вздымается грудь, отвлекает мои мысли.

Я молчу, глядя на неё, и ощущаю, как напряжение между нами нарастает. Хотелось бы прижаться к ней, обнять её, почувствовать тепло, но вместо этого стою истуканом, не зная, что сказать.

Валя стоит в дверях, будто ждет чего-то, и я вдруг осознаю, что всё намного сложнее, чем кажется.

Рытвин ведь так и говорил, что мне будет тяжело совмещать два дела — жить и строить.

Гадство.

Я не должен думать о близких мне людях, о знакомых и их судьбе, если хочу работать с Рытвиным и ему подобными. Они выбрали служение стране и отказались от личных притязаний. Все их поступки продиктованы в первую очередь служением. Тому ради чего они оказались здесь в 1976 году.

— Здравствуй, — холодно приветствую Валентину и поворачиваюсь к Нике.

— Ты хотела, чтобы я материалы съездил забрал в больницу. Адрес пиши.

— Уже написала, — Ника сунула мне в руку бумажку и дала кожаную папку. — Там все вопросы к профессору психиатрии.

Само слово психиатрия меня напрягло, но на моем лице даже мускул не дрогнул. Я вышел из кабинета, даже не обменявшись взглядом, с Синичкиной. Пускай подумает девчонка о своем поведении!

В холле я натянул на голову шапку, застегнул поспешно куртку и вышел на мороз.

Любопытство грызло меня, и я то и дело бросал на черную потрепанную папку из кожзама взгляды.

— Была- не была, — я расстегнул замок, взглянул на напечатанные вопросы и пришел в полное недоумение.

Это была подстава чистой воды. Я ехал в профессору психиатрии, чтобы задать ему крамольные вопросы насчет его отношения к психиатрическим экспертизам, которые проводил Снежевский Андрей Владимирович.

— Дерьмо!

Ника или ее покровители пытались втянуть меня в дерьмо, из которого выход был один — вперед ногами из этого мира.

Я пролистал листы. Ну да. 1964 год судебно-психиатрическая экспертиза, под председательством Снежевского, признала психически больным бывшего генерал-майора П. Г. Григоренко, выступившего с критикой советских порядков.

Мои глаза жадно пробегали строку за строкой.

«В 1966 году в Мадриде на IV Всемирном конгрессе психиатров А. В. Снежневский в своем сообщении о „Классификации форм шизофрении“ представил западным психиатрам концепцию новой формы латентной шизофрении, являющейся формой дебюта расстройства, по модели латентной шизофрении Эйгена, однако, в отличие от неё, не развивающейся, оставаясь ограниченной клинически лишь начальными проявлениями, мало свойственными для такого психоза, как шизофрения».

Вопрос к профессору: Поддерживаете ли вы данную точку зрения.

Я перешел к следующей странице, волосы на моей голове шевелились, ладно хоть еще не выпадали.

1972 год — данное заболевание поставлено диссиденту Леониду Плющу.

Здесь же указывалось, что западная психиатрия не поддерживает точку зрения Снежевского.

— Твою мать!

То, что я прочитал на четвертом листе вызвало паралич мышц гортани, даже материться не мог.

«Санитаров и врачей психиатрических лечебниц задабривают красной икрой, чтобы они считали здоровых людей — пациентами с вяло текущей шизофренией».

— Ни-ка! Когда-нибудь ты ответишь за все!

Я закрыл замок папки. Посмотрел на нее как на бомбу. Такие страшные вещи даже держать в руках было страшно. Если возьмут с таким поличным, мне кранты.

Самое настоящее задание от диссидентов, за которое покарают не только Макара Сомова, но и тень падет на его семью.

Приходилось думать очень быстро.

Я вернулся к редакции, притаился за углом. Спустя десять минут из дверей вышла Валентина, грустная и ничего не видящая перед собой, она шла к остановке, шаркая сапогами по дороге.

Я свистнул. Она подняла глаза. Кивком головы подозвал к себе.

— Поедешь со мной, — приказал я. — Надо будет эту папку подержать, пока я с одним доктором беседы буду вести.

Чуйка подсказывала, что не стоит идти на встречу с компроматом. Если профессор заставит показать согласованные с ним ранее вопросы, я попаду. Сознание подсказывало, что вопросы были другими.

Мы ехали с Валентиной в автобусе и она смотрела на меня как на бога, и в ее глазах светилось счастье и какая-то девичья радость от того, что взял ее с собой на настоящее дело.

А у меня перед глазами по-прежнему стояло лицо кэгэиста, а в голове звучали набатом предупреждения:

' — Они будут пытаться уничтожить тебя всеми методами.

— Почему?

— Потому что, также, как и мы знают, откуда ты прибыл.

— Ну и что? Я же не могу здесь ничего переделать.

— Да, это знаем мы с тобой, а они нет. Поэтому всеми силами будут пытаться перетянуть тебя на свою сторону, если не получится, то сработают на уничтожение'.

И вот я еду на встречу, куда меня отправили диссиденты с вопросами о карательной психиатрии, утверждающей одно — был бы человек, а диагноз всегда найдется.

Товарищи из-за океана уже перетягивают меня на свою сторону.

Достаю из папки чистый лист бумаги, карандаш, быстро набрасываю вопросы. Один глупее другого.

«Как живется на новом месте? Как работается? Коллектив дружный?»

Спустя сорок минут мы уже на месте, только Валю я оставляю за три дома до забора больницы, в которой теперь работает бывший главврач психиатрической больницы С. С. Варин.

— Уверен, что моя помощь не понадобится? — девушка прижимает папку к груди.

— Ты уже помогаешь, даже не представляешь, как, — смотрю на друга.

Вот не думал я до попадания в 1976 год, что баба может стать настоящим другом. Ошибался, каюсь.

Дарит мне слабую улыбку.

— Я в подъезде посижу на верхнем этаже, на улице холодно.

— Хорошо, только не мозоль жильцам глаза, чтобы милицию не вызвали прыткие бабуси.

— Не буду, — Валя мышкой прошмыгивает в подъезд, а я сглотнув ком, застрявший в горле, иду к бетонному зданию больницы.

Меня встречает величественное здание, выдержанное в стиле сталинского ампира, даже с элементами монументальной классики.

На фоне прочих построек оно кажется особенно массивным, как символ крепкой государственной системы.

Смешно, даже управлять ею поставили того, кто мозги лечит, а ведь больница для членов партии среднего звена. Интересно, зачем в больнице общего профиля дипломированный психиатр.

— Макар, поверь, ты не хочешь это знать! –убеждаю самого себя. — Любуйся архитектурой.

Высокие колонны украшают главный вход, а широкие мраморные ступени ведут к двустворчатым дверям с массивными бронзовыми ручками. Снаружи — строгий фасад из серого гранита, со скульптурными барельефами в духе социалистического реализма. Окна просторные, но затемненные, так что внутри царит мягкий полумрак, привносящий атмосферу уединения и серьезности.

Внутри больницы все детали подчеркивают высокий статус учреждения.

Полы отделаны мраморной плиткой, стены выкрашены в пастельные, слегка приглушенные тона, коридоры обставлены простыми, но качественными деревянными предметами мебели.

Всё вокруг — строго, добротно, без излишеств, но с максимальным комфортом для пациентов из высших кругов.

Главный врач, Сергей Сергеевич, мужчина под пятьдесят, встречает меня в приемной с нахмуренным взглядом и суровой осанкой, всем видом показывая, что здесь царят дисциплина и порядок.

А я со своим фотоаппаратом «Зенитом Е», висящим на груди, как вымпел, явно лишний.

Нахмурившись еще больше, жестом предупреждает, что здесь фотографировать запрещено. Тон строгий, желваки гуляют по грубоватому лицу с квадратным подбородком. Дает понять, если переступлю красную линию, пойду вон.

Понятно, уникальных кадров не получится.

— Присаживайтесь, — показывает на стул, и я тут же занимаю место, достаю из кармана скомканный лист с вопросами.

Разворачиваю с шумом, замечаю, как у доктора брови взлетают на лоб.

Задаю простой казалось бы вопрос:

— С какими болезнями обычно лежат члены ЦК среднего звена? Наверное, желудок и сердце?

— Как вас зовут, молодой человек?

Протягиваю ксиву.

— Макар Матвеевич, — сразу выстраивает преграду. — На что вы намекаете?

Вижу, что злится, но при этом сохраняет лицо.

— Гастрит и сердечная недостаточность — могут быть у любого гражданина Советского Союза, у членов партии как правило…

Замолкает, хмурится.

— Странный вопрос вы задали. Покажите перечень утвержденных ранее мноювопросов.

— Я потерял. В автобусе список выпал из кармана, когда за билет платил пять копеек.

— Не по-коммунистически это.

— Я комсомолец.

— Буду жаловаться на вас главреду Мартынову.

Ого, вот и угрозы посыпались в мой адрес.

— Мой хороший товарищ майор КГБ Рытвин считает… — начинаю шантажировать я.

— Рытвин?.. — главврач бледнеет.

— Может, мы обсудим ремонт? — выкручиваюсь я. — Свеженький смотрю, краской еще пахнет на первом этаже. Сделаем пару снимков.

— Конечно, вы можете снять коридор, только дам распоряжение, чтобы больных завели в палаты.

Потираю руки, фамилия кэгэбиста сотворила чудо расчудесное. Спустя десять минут делаю пару фото отремонтированного коридора. Возникает желание пробраться в одну из палат, посмотреть, как оно там внутри, прикинуться врачом- стажером, расспросить этих членов чем они болеют, но быстро теряю интерес. Уверен, что советским гражданам тоже без надобности, чем болеют руководители их необъятной страны. К тому же не положено знать простому люду эту информацию.

Сыграв свою роль, устремляюсь прочь из больницы. Быстрым шагом подбегаю к подъезду, в котором оставил Валентину, вхожу, поднимаюсь на верхний этаж — девушки нет.

— Валь, ты где? — сбегаю вниз. — Странно, может я ее в другом подъезде оставил.

Спустя двадцать минут поисков понимаю, ее нет нигде.

Гадство. Зачем втянул Синичкину в это дерьмо?

Тру рукой лицо, абсолютно не зная, что мне дальше делать…

— Надо было просто сжечь папку, а не давать ее в руки коллеге. Почему-то мне кажется, что проблема именно в содержимом этой папки. Будь она не ладна.