Выбор оружия

Мик посвящается

Благодарности

Вину за все я возлагаю на Кена Маклеода. Это ему пришла в голову мысль выманить на поле битвы заслужившего отставку старого воина; упражнения по избавлению от лишнего веса тоже предложил он.

Небольшая механическая поломка

Закалве наконец свободен;

Ленивые дымы над городом,

Темные червоточины в воздухе, где был эпицентр взрыва.

Сказали они тебе то, что ты хотел услышать?

Или, промокший до костей на бетонном острове —

Крепости среди потопа, —

Ты шел среди разбитых машин

И трезвым взглядом оценивал

Орудия другой войны:

Изношенная душа, изношенные механизмы.

Машина, корабль, самолет,

Ракета, беспилотник – вот твои игрушки.

Иносказательно изобразил ты возвращение свое,

Макая кисть то в кровь, то в слезы других людей;

Неуверенное, поэтичное восхождение

Благодаря простой и жалкой милости.

И те, кто нашел тебя,

Взял и переделал

(«Ну, мой мальчик, теперь ты имеешь дело с нами,

ножевыми ракетами,

С нашей скоростью и стремительностью,

с нашей кровавой тайной:

Путь к сердцу мужчины лежит через его грудь!»),

Они считали – ты игрушка в их руках,

Дикий найденыш, реликт прошлого,

Полезный, ибо утопия почти не рождает воинов.

Но ты-то знал, что можешь

Смять любой план.

И, играя всерьез в нашу игру,

Проник в секреты наших починочных работ,

Наших своенравных желез,

Найдя в костях свою собственную истину.

Эти тепличные жизни

Улавливаются не плотью,

И то, что мы только знали,

Ты чувствовал

Сердцевиной своих измененных клеток.

Расд-Кодуреса Дизиэт Эмблесс Сма да’Маренхайд.

Передать через ОО, год 115 (Земля, кхмерский календарь).

Оригинал на марейне, авторский перевод. Не опубликовано.

Пролог

– Скажи мне, что такое счастье?

– Счастье? Счастье… это проснуться ярким весенним утром после упоительной первой ночи, проведенной с прекрасной… страстной… серийной убийцей.

– …Черт побери, и это все?


Бокал в его пальцах выглядел пойманным зверьком, излучавшим свет. Жидкость того же цвета, что и его глаза, лениво плескалась внутри, в сиянии солнечных лучей, под взглядом, устремленным сквозь полуопущенные веки. Поблескивающая поверхность напитка посылала на его лицо зайчики – прожилки жидкого золота.

Он опрокинул содержимое бокала в рот и в ожидании реакции организма принялся разглядывать стекло. В горле стало жечь, и в глазах как будто бы тоже – от света. Он осторожно и неторопливо покрутил бокал в руке, явно очарованный неровностью отшлифованных участков и шелковистой гладкостью непротравленных граней. Стекло сверкало, как сотня крохотных радуг. Тоненькие нити пузырьков в стройной ножке отливали золотом на фоне голубого неба, закручиваясь в двойную желобчатую спираль.

Он медленно опустил бокал, и его взгляд упал на безмолвный город. Прищурившись, он смотрел поверх крыш, шпилей и башен, поверх куп деревьев в редких и пыльных парках, и дальше, поверх зубчатой городской стены – туда, где под ясным небом в зыбком мареве лежали бледные поля и подернутые голубоватой дымкой холмы.

Не отрывая глаз от этой картины, он внезапно дернул рукой и бросил бокал через плечо в прохладный темноватый зал. Бокал исчез, затем раздался звон стекла.

– Ты урод, – сказал через несколько секунд чей-то голос, звучавший приглушенно и в то же время невнятно. – Я думал, это тяжелая артиллерия. Чуть не обделался. Ты хочешь, чтобы тут все было в дерьме?… О черт, я еще и порезался… кровь идет.

Последовала еще пауза.

– Ты слышишь?

Затем приглушенный, невнятный голос зазвучал чуть громче:

– У меня кровь идет. Ты хочешь, чтобы тут все было в дерьме и благородной крови?

Раздались скрежет и звяканье, потом настала тишина.

– Ты поганец, – заключил голос.

Молодой человек на балконе отвернулся от притягивавшего его взгляд города и, чуть пошатываясь, направился в гулкий, прохладный зал. Он шагал по тысячелетней мозаике: пол недавно покрыли прозрачной износостойкой пленкой, чтобы защитить крохотные кусочки керамики от разрушения. В центре зала стоял массивный резной банкетный стол, окруженный стульями. Вдоль стен расположились столы поменьше, низкие комоды и высокие буфеты – все массивные, из такого же темного дерева.

Некоторые стены были расписаны выцветшими, но до сих пор впечатляющими фресками, в основном на батальные сюжеты. На других стенах, выкрашенных в белый цвет, висело старое оружие, собранное в некое подобие мандал, – сотни пик, ножей, мечей и щитов, копий и булав, стрел и бол[1]. Щербатые лезвия, расположенные в виде огромных завитков, торчали, словно обломки, оставшиеся после невероятно симметричных взрывов. Ржавеющие стволы многозначительно целились друг в дружку над каминами с заглушенной трубой.

На стенах висели одна-две блеклые картины и потрепанные гобелены, но свободного места еще вполне хватало. Косые солнечные лучи падали на мозаичный пол и дерево сквозь цветные стекла в высоких треугольных окнах. Белые каменные стены наверху заканчивались красными пилястрами, которые поддерживали громадные черные балки из дерева. Те перекрывали зал во всю его длину – гигантский навес из прямоугольных пальцев.

Молодой человек пинком перевернул старинный стул и рухнул на него.

– Что еще за благородная кровь? – спросил он, положив одну руку на огромный стол; затем поднял другую руку и провел ею по голове, словно приглаживая густые длинные волосы, хотя и был побрит наголо.

– Э? – отозвался голос.

Казалось, он доносится из-под громадного стола, за которым сидел молодой человек.

– Что за аристократические связи были у тебя, старый пьяница?

Молодой человек потер кулаками глаза, потом принялся ладонями массировать щеки. Последовало долгое молчание.

– Ну, один раз меня укусила принцесса.

Молодой человек поднял взгляд на потолочные балки и фыркнул.

– Недостаточное доказательство.

Он поднялся, снова пошел на балкон, взял бинокль, лежавший на перилах, поднес к глазам и неодобрительно щелкнул языком. Нетвердым шагом подошел к окну, прислонился к раме, обретя устойчивость, снова поднес бинокль к глазам и покрутил кольца настройки – но потом, тряхнув головой, вернул прибор на перила. Затем прислонился к стене, скрестил руки на груди и устремил взгляд на город.

Тот выглядел испеченным – бурые двускатные крыши и грубоватые торцовые стены, точно корки и краюхи хлеба; пыль, точно мука.

И вдруг из-за нахлынувших воспоминаний город, что виднелся сквозь горячий, дрожащий воздух, мигом посерел, потом потемнел. Он увидел перед собой другие крепости (обреченный палаточный лагерь внизу, на плацу, и стекла, дребезжащие в рамах; молоденькую девушку – теперь уже мертвую, – которая свернулась на стуле в башне Зимнего дворца). Невзирая на жару, его пробрала дрожь, и он прогнал воспоминания.

– А у тебя?

Молодой человек повернулся в сторону зала.

– Что у меня?

– У тебя были… гмм… связи с… ну, с благородными?

Молодой человек внезапно посерьезнел.

– Когда-то… – начал было он, но запнулся, помолчал и через несколько секунд продолжил: – Когда-то я знал одну… она была почти принцессой. И некоторое время я носил часть ее в себе.

– Повтори-ка, что ты сказал. Ты носил…

– Часть ее в себе. Некоторое время.

Пауза. Потом вежливо:

– Не правильнее ли сказать наоборот?

Молодой человек пожал плечами:

– Это были странные отношения.

Он снова повернулся к городу в поисках дыма, людей, животных – чего угодно, лишь бы оно двигалось, но город застыл на месте, как задник декорации. Двигался только воздух, и все казалось подернутым рябью.

Он подумал о том, можно ли сделать подрагивающий задник, чтобы получился такой же эффект, – но тут же прогнал эту мысль.

– Видишь что-нибудь? – прогрохотал голос из-под стола.

Ничего не ответив, молодой человек почесал грудь под рубашкой и распахнутым мундиром – генеральским, хотя сам он генералом не был.

Он снова отошел от окна и взял большой кувшин с одного из низких столиков у стены. Подняв кувшин над собой, он осторожно наклонил его, закрыв глаза и запрокинув голову. Воды внутри не было, и ничего не случилось. Молодой человек вздохнул, окинул взглядом изображение старого парусника на кувшине и осторожно вернул сосуд на стол – ровно на то же место, откуда взял.

Тряхнув головой, он повернулся, сделал несколько шагов, забрался на широкую полку одного из двух гигантских каминов и принялся внимательно разглядывать древнее оружие, висевшее на стене, – большое ружье с раструбом на конце ствола, разукрашенным прикладом и открытым ударным механизмом. Он попытался снять мушкетон со стены, но тот держался крепко – не оторвать. Вскоре он оставил попытки и спрыгнул на пол, пошатнувшись, но не потеряв равновесия.

– Видишь что-нибудь? – с надеждой спросил голос.

Молодой человек осторожно прошел в угол зала, где располагался длинный резной буфет. На нем и рядом с ним, занимая немалую часть пола, стояло множество бутылок. Молодой человек перебрал несколько: почти все были битые или пустые, но одна все же оказалась полной и целой. Осторожно сев на пол, он отбил горлышко о ножку стула и вылил себе в рот ту часть содержимого, что не успела пролиться ему на одежду или на пол. Он поперхнулся, закашлялся, поставил бутылку, пнул ее, и та отлетела под буфет.

Он направился в другой угол зала, где громоздились одежда и оружие, вытащил одну винтовку из-под груды ремней, рукавов и патронташей, осмотрел и бросил на пол. Раскидав несколько сотен опустошенных небольших магазинов, он достал еще одну винтовку; но и эта в итоге оказалась на полу. Тогда он вытащил еще две, осмотрел, одну закинул на плечо, а другую положил на сундук, покрытый грубой материей, и продолжил перебирать оружие. Скоро на его плечах уже висели три винтовки, а сундука почти не стало видно под всякими железками. Оружие с сундука он сунул в прочную сумку, покрытую масляными пятнами, и бросил ее на пол.

– Нет, – сказал он.

В это время послышался непонятный низкий гул – неизвестно откуда; но рождался он скорее на земле, чем в воздухе. Голос из-под стола что-то пробормотал.

Молодой человек подошел к окну, положил автоматы на пол и постоял, глядя в окно.

– Эй! – окликнул его голос из-под стола. – Помоги мне вылезти. Я под столом.

– А что ты делаешь под столом, Куллис? – спросил молодой человек, становясь на колени, чтобы осмотреть оружие. Он постукивал по индикаторам, крутил циферблаты, поправлял установки, прищуренным глазом заглядывал в прицелы.

– Что делаю, что делаю – всего помаленьку, сам знаешь.

Молодой человек улыбнулся и подошел к столу. Пошарив под ним одной рукой, он вытащил крупного краснолицего мужчину в слишком большом для него фельдмаршальском мундире, с ежиком седых волос на голове и искусственным глазом. Молодой человек помог ему подняться. Тот неуверенно выпрямился, потом осторожно стряхнул с мундира осколки стекла и поблагодарил молодого человека медленным кивком.

– А который теперь час? – спросил он.

– Что? Слова жуешь – ничего не понять.

– Время. Который теперь час?

– Сейчас день.

– Ага. – Крупный мужчина понимающе кивнул. – Я так и думал.

Куллис проводил взглядом молодого человека, который вернулся к окну и отобранному оружию. Потом он тяжело зашагал к столику, на котором стоял большой кувшин с изображением старого парусника. Слегка покачиваясь, Куллис поднял кувшин, опрокинул его над головой, моргнул, отер лицо руками и поднял воротник мундира.

– Ну вот, – сказал он, – так-то лучше.

– Ты пьян, – бросил ему молодой человек, продолжая заниматься оружием.

Куллис взвесил его слова.

– Тебе почти удалось сделать так, чтобы это прозвучало критически, – с достоинством ответил он, постучал по искусственному глазу и поморгал им.

Затем он с нарочитой неторопливостью повернулся к дальней стене и уставился на фреску, изображавшую морское сражение. Внимание его в особенности привлек большой корабль – Куллис, казалось, даже слегка сжал челюсти.

Голова его откинулась назад. Негромкий кашель, взвизг, короткий разрыв – и в трех метрах от корабля на стене рассыпалась большая напольная ваза, оставив облачко пыли. Седоволосый печально покачал головой и снова постучал по искусственному глазу.

– Что ж, правильно, – сказал он. – Я пьян.

Молодой человек встал, держа выбранные им винтовки, и повернулся к Куллису:

– Будь у тебя два глаза, в них бы двоилось. На, лови.

Он кинул одну из винтовок Куллису, который вытянул руку, чтобы поймать оружие, – в тот самый момент, когда оно стукнулось о стену позади него и упало на пол.

Куллис мигнул.

– Залезу-ка я лучше обратно под стол, – объявил он.

Молодой человек подошел к нему, подобрал винтовку, снова проверил ее и протянул пожилому, помогая его большим рукам обхватить длинный предмет. Потом он подвел Куллиса к груде оружия и одежды.

Пожилой был выше молодого. Оба его глаза, нормальный и искусственный (на самом деле – микропистолет), смотрели на молодого, который вытащил из груды пару патронташей и накинул их на плечи Куллиса. Тот посмотрел на него. Молодой человек, скорчив гримасу, протянул руку и повернул лицо Куллиса в другую сторону, потом вытащил из нагрудного кармана фельдмаршальского мундира нечто похожее на бронированную глазную повязку (оно действительно оказалось бронированной повязкой). Аккуратно наложив повязку, он затянул ее на коротко стриженных седых волосах.

– Боже мой! – выдохнул Куллис. – Я ослеп!

Молодой человек снял повязку и затянул ее с другой стороны.

– Прошу прощения. Не тот глаз.

– Так-то лучше. – Пожилой подтянулся и глубоко вздохнул. – Ну так где эти выродки?

Голос его по-прежнему звучал невнятно – так, что возникало желание откашляться.

– Не вижу. Наверное, еще не вошли. Вчерашний дождь прибил пыль.

Молодой человек сунул Куллису еще одну винтовку.

– Выродки.

– Да, Куллис.

К винтовкам, лежавшим на согнутой руке пожилого, добавились две коробки с патронами.

– Грязные выродки.

– Верно, Куллис.

– Это… Гмм, знаешь, я не прочь выпить.

Куллис качнулся и посмотрел на оружие в своих руках, явно пытаясь понять, откуда оно взялось.

Молодой человек повернулся, чтобы вытащить еще несколько винтовок из груды, но, услышав у себя за спиной сильный грохот, передумал.

– Черт, – пробормотал Куллис с пола.

Молодой человек подошел к буфету, уставленному бутылками, взял столько полных, сколько сумел найти, и вернулся туда, где под кучей винтовок, коробок, патронташей и обломков банкетного стула мирно посапывал Куллис. Разбросав кучу, он расстегнул пару пуговиц на фельдмаршальском мундире Куллиса и засунул под него бутылки.

Тот открыл глаз и несколько секунд наблюдал за происходящим.

– Который час, ты сказал?

Молодой наполовину застегнул на нем мундир.

– Думаю, уже пора.

– Гмм, что ж, справедливо. Тебе лучше знать, Закалве.

И Куллис снова закрыл глаз.

Молодой человек, которого Куллис назвал Закалве, быстро подошел к концу большого стола, покрытому сравнительно чистым одеялом. Там лежала большая, солидная винтовка. Он взял ее, вернулся к большому, несолидному человеку, храпевшему на полу, ухватил его за воротник и потащил за собой к дверям в конце зала. По пути он остановился, подобрал сумку в масляных пятнах – ту самую, в которую недавно свалил отобранное оружие, – и повесил на плечо.

На полпути до двери Куллис проснулся и уставился на него снизу вверх нормальным глазом. Взгляд его был мутен.

– Эй!

– Чего тебе, Куллис? – проворчал тот и протащил его еще метра два.

Куллис оглядел тихий белый зал, ползущий мимо него.

– Все еще думаешь, что они будут обстреливать это место?

– Ммм-гмм.

Седоволосый тряхнул головой.

– Не, – сказал он и, глубоко вздохнув, прибавил: – Не будут.

Куллис тряхнул головой.

– Никогда, – закончил он.

– Сейчас убедишься, – пробормотал молодой человек, оглядываясь.

Но пока что везде стояла тишина. Добравшись до дверей, он пинком распахнул их. Лестница, которая вела к заднему аванзалу, а оттуда – во внутренний дворик, была из сверкающего зеленого мрамора, обрамленного агатом. Он начал спускаться – бутылки и оружие позвякивали, винтовка болталась на плече, – таща Куллиса вниз по лестнице. Каблуки Куллиса стукались о ступеньки, оставляя царапины.

На каждой ступеньке тот кряхтел, а один раз невнятно пробормотал: «Поосторожнее, женщина». Молодой человек остановился и посмотрел на старика, который вдруг захрапел; из уголка его рта стекала слюна. Молодой человек покачал головой и продолжил спуск.

На третьей площадке он остановился, чтобы выпить, оставив Куллиса храпеть и дальше; решив, что достаточно подкрепился, он продолжил спуск. Он еще облизывал губы и только-только успел ухватить Куллиса за ворот, когда раздался свист. Свист постепенно усиливался и становился выше по тону. Молодой человек бросился на пол и наполовину прикрыл себя Куллисом.

Взрыв прогремел так близко, что треснули несколько высоких окон и повалилась штукатурка, элегантно пролетев через треугольные световые клинья и просыпавшись легким градом на лестницу.

– Куллис!

Он снова ухватил своего товарища за ворот и заспешил дальше по лестнице.

– Куллис! – прокричал он снова, поворачиваясь на площадке и чуть не падая с ног. – Куллис, старый хрен! Давай продирай глаза!

Еще один воющий звук вспорол воздух; все здание сотряслось от взрыва, наверху вылетело окно. На лестницу посыпались стекла и штукатурка. Полупригнувшись и продолжая тащить Куллиса, он проковылял по следующему пролету, сыпля проклятиями.

– КУЛЛИС! – заорал он, таща старика мимо пустых альковов и изящных фресок с пасторальными сценами. – Задница ты старая! Куллис, ПРОСНИСЬ!

Он миновал еще одну лестничную площадку. Оставшиеся бутылки оглушительно звенели, большая винтовка выбивала куски из декоративных панелей. Снова свист. Он упал лицом вниз, лестница задрожала под ним, сверху посыпалось стекло, все вокруг стало белым от пыли. Он поднялся и увидел, что Куллис сидит, стряхивая с груди куски штукатурки и протирая нормальный глаз. Следующий взрыв прогремел на некотором отдалении от них.

Куллис, выглядевший совершенно несчастным, помахал рукой, отгоняя пыль.

– Это не туман. А гремел не гром, верно?

– Верно! – прокричал молодой человек, спеша вниз.

Куллис откашлялся и поплелся следом.

Когда молодой человек вышел во двор, снова стали рваться снаряды. Один ударил слева от него, когда он выходил из дворца. Он прыгнул в полугусеничный автомобиль и попытался его завести. Снаряд разнес крышу королевских апартаментов. Во двор посыпались куски плитки и черепицы, которые производили собственные взрывчики, так что в воздух поднимались облачка пыли. Одной рукой молодой человек прикрыл голову, а другой рукой стал шарить перед пассажирским сиденьем в поисках шлема. Большой кусок штукатурки отскочил от капота открытой машины, оставив заметную вмятину и подняв облако пыли.

– Черррт! – выкрикнул он, найдя наконец шлем, который напялил себе на голову.

– Грязные вырод… – завопил Куллис.

Он споткнулся перед автомобилем и растянулся в пыли, потом выругался и кое-как залез внутрь. Последовал еще один взрыв и еще один, в покоях слева от них.

Облака пыли, поднятой снарядами, висели перед фасадами зданий. Солнечные лучи, обрамляя тень светом, высекли гигантский клин посреди двора, где царил хаос.

– Я-то думал, что они примутся за здания парламента, – тихо сказал Куллис, рассматривая догорающий грузовик на другом конце двора.

– А они не стали этого делать!

И с громким криком он снова ударил по стартеру.

– Ты оказался прав, – вздохнул Куллис с озадаченным видом. – Так на что мы спорили?

– Какая разница? – заорал он, нанося удары ногой куда-то под торпедо.

Двигатель ожил.

Куллис стряхнул хлопья штукатурки с волос. Его товарищ тем временем застегнул на себе шлем и протянул ему другой. Куллис с облегчением взял шлем и начал обмахивать им лицо, поглаживая грудь в районе сердца, – так, словно желал приободрить себя. Потом он оторвал руку от груди, недоуменно созерцая теплую красную жидкость на ладони.

Двигатель заглох. Куллис услышал, как его спутник выругался и снова ударил по стартеру. Двигатель закашлялся и кое-как затарахтел под свист снарядов.

Куллис разглядывал сиденье под собой. Несколько взрывов, поднявших столбы пыли, на сей раз прогремели чуть подальше. Автомобиль сотрясся.

Сиденье под Куллисом было залито красной жидкостью.

– Врача! – закричал он.

Что?

– Врача! – Голос Куллиса перекрыл звук очередного взрыва; он держал перед собой свою ладонь, всю в красном. – Закалве! Я ранен!

Нормальный глаз Куллиса расширился от страха, рука тряслась. Молодой человек раздраженно стукнул его по руке.

– Это вино, кретин.

Он подался вперед, вытащил бутылку из-под мундира Куллиса и бросил ему на колени. Куллис изумленно уставился на нее.

– Вот как, – сказал он. – Хорошо.

Он заглянул себе под мундир и осторожно извлек оттуда несколько осколков.

– А я-то удивлялся, что он стал так хорошо на мне сидеть, – пробормотал он.

Внезапно двигатель заработал устойчиво и заревел, словно разозлившись на сотрясаемую землю и клубы пыли. От взрывов в саду бурые комья земли и отколотые куски от статуй полетели в стену, ограждавшую двор, а потом градом просыпались вокруг машины.

Молодой человек подергал рычаг коробки передач. Наконец передача включилась и машина рванулась вперед, отчего они с Куллисом чуть не вывалились наружу. Автомобиль выехал со двора на пыльную дорогу. Несколько секунд спустя бóльшая часть зала обвалилась – артиллеристы пристрелялись и положили точно в цель с десяток тяжелых снарядов. Стены обрушились прямо во двор, наполняя его, вместе с прилегающим пространством, кусками дерева, кирпичами и новыми облаками пыли.

Куллис поскреб голову и что-то пробормотал в шлем, куда его только что вырвало.

– Выродки, – сказал он.

– Верно, Куллис.

– Грязные выродки.

– Да, Куллис.

Автомобиль завернул за угол и с ревом понесся в сторону пустыни.

1. Хороший солдат

Глава первая

Она шла через турбинный зал, окруженная постоянно меняющейся по составу толпой друзей, поклонников и животных, – туманность, центром которой была она сама, – разговаривала с гостями, отдавала распоряжения персоналу, делала предложения и комплименты самым разным артистам. Гулкое пространство над древними сверкающими машинами, что безмолвно расположились среди ярко разодетых гостей, наполнялось музыкой. Она грациозно поклонилась и улыбнулась проходящему мимо адмиралу, поднесла к носу изящный черный цветок и вдохнула его головокружительный аромат.

Два гральца у ее ног подпрыгнули, скуля и пытаясь опереться передними лапами на ее вечернее платье; лоснящиеся морды потянулись к цветку. Нагнувшись, она легонько постучала их по носу цветком, и животные снова опустились на пол, чихая и тряся головами. Люди вокруг нее рассмеялись. Она наклонилась – платье встало колоколом – и погладила одного из гральцев, потрепав его большие уши. Потом она подняла взгляд на мажордома, который почтительно приблизился к ней, протиснувшись сквозь толпу.

– Да, Майкрил? – обратилась она к нему.

– Фотограф из «Системного времени», – тихо подсказал мажордом.

Он выпрямился одновременно с женщиной, и его подбородок оказался на уровне ее обнаженных плеч.

– Признал поражение? – улыбнулась она.

– Видимо, так. Просит аудиенции.

Она рассмеялась:

– Хорошо сказано. Сколько у нас есть на этот раз?

Мажордом подошел к ней чуть поближе, нервно глядя на одного из гральцев, заворчавших при его приближении.

– Тридцать две кинокамеры и больше сотни фотоаппаратов.

Она заговорщицки склонилась к уху мажордома:

– Не считая тех, что нашли на гостях.

– Именно так.

– Я приму его… Или ее?

– Его.

– Я приму его позже. Скажите ему, что через десять минут, а мне напомните через двадцать. В западном атриуме.

Она посмотрела на платиновый браслет – свое единственное украшение. Распознав рисунок сетчатки, крохотный проектор, замаскированный под изумруд, направил прямо в ее глаза два световых конуса с голографическим планом старой электростанции.

– Слушаюсь, – сказал Майкрил.

Она прикоснулась к его руке и прошептала:

– Мы ведь направляемся в дендрарий, да?

Мажордом едва заметно кивнул. Она с сожалением повернулась к окружающим ее людям, сложив руки, словно в мольбе:

– Прошу прощения. Я должна вас оставить ненадолго.

Улыбнувшись, она склонила голову набок.


– Здравствуйте. Привет. Рада видеть. Как дела?

Они быстро пробирались сквозь толпу, мимо серых радуг наркопотоков и плещущихся винных фонтанов. Шурша юбками, она шла впереди, быстро шагая на своих длинных ногах, – мажордом едва поспевал за ней. Она приветственно махала рукой тем, кто здоровался с ней, – министрам и теневым министрам, иностранным знаменитостям и атташе, медиазвездам самых разных убеждений, революционерам и адмиралам, крупным промышленникам и коммерсантам, владельцам акций их компаний, богатым до неприличия. Гральцы лениво пощелкивали зубами у ступней мажордома, их когти неуклюже скользили по полированному слюдяному полу. Наконец, ступив на один из множества бесценных ковров турбинного зала, они понеслись вперед.

На ступеньках, ведущих в дендрарий, – скрытый за корпусом самого восточного из генераторов, так что из главного зала его не было видно, – она помедлила, поблагодарила мажордома, отогнала гральцев, пригладила безупречно уложенные волосы, расправила и без того идеально сидевшее на ней платье, удостоверилась, что единственный белый камень располагается точно по центру черного стоячего воротничка. Затем она принялась спускаться к высоким дверям дендрария.

Один из гральцев заскулил с верхней ступени, подпрыгивая на передних ногах; глаза его слезились. Она раздраженно посмотрела наверх:

– Фу, Прыгун! Пошел вон!

Животное опустило голову и, засопев, поплелось прочь.

Она тихо закрыла за собой дверь, погружаясь в тишину дендрария, где буйствовала зелень.

Снаружи, за стеклами высокого полукупола, царила черная ночь. На высоких столбах внутри дендрария горели маленькие яркие огоньки, и глубокие неровные тени от столбов падали на тесно растущие растения. В теплом воздухе стоял запах земли и живицы. Она глубоко вздохнула и пошла в дальний конец дендрария.


– Привет.

Мужчина быстро повернулся и увидел, что она стоит за его спиной со скрещенными руками, прислонясь к осветительному столбу и улыбаясь глазами и губами. Глаза и волосы ее были иссиня-черными, кожа чуть-чуть отливала желтизной, и она выглядела стройнее, чем в новостях, поскольку на видео выглядела довольно приземистой, несмотря на свой рост. Мужчина был высок, очень строен и по-старомодному бледен; большинство людей решили бы, что его глаза посажены слишком близко друг к другу.

Он посмотрел на листик с тонкой сетью прожилок, который все еще держал в хрупкой с виду руке. Потом, неопределенно улыбнувшись, он выпустил лист, вышел из куста с пышными цветками, который обследовал, и сконфуженно потер ладони.

– Извините, я… – начал он, нервно жестикулируя.

– Все в порядке, – сказала она, протягивая руку и обмениваясь с ним рукопожатием. – Вы Релстох Суссепин?

– Гмм… да, – сказал он, явно удивленный.

Осознав, что все еще держит ее руку, он совсем смутился и отпустил ее пальцы.

– Дизиэт Сма.

Она чуть-чуть поклонилась – очень медленно, не сводя с него глаз. Ниспадавшие на плечи волосы всколыхнулись.

– Да, я, конечно же, знаю. Гмм… рад познакомиться.

– Хорошо. – Она кивнула. – Я тоже рада. Я слышала ваши сочинения.

– Вот как? – Лицо его по-мальчишески озарилось от удовольствия, и он хлопнул в ладоши, казалось, незаметно для самого себя. – Это очень…

– Я ведь не сказала, что мне понравилось, – сказала она, улыбаясь теперь только половиной рта.

– Вот как.

(Удрученно.)

«До чего жестоко».

– Нет, на самом деле мне очень понравилось, – сказала она, и внезапно на ее лице появилось выражение веселого – даже заговорщицкого – раскаяния.

Суссепин рассмеялся, и она почувствовала, как что-то в ней успокоилось. Все должно быть в порядке.

– Вообще-то, я удивился, получив приглашение, – признался он, и его глубоко посаженные глаза ярко засветились. – Тут все, кажется, такие… – продолжил он, пожав плечами, – важные персоны. Вот почему я…

Суссепин смущенно махнул в сторону растения, которое только что рассматривал.

– По-вашему, сочинители музыки не относятся к важным персонам? – спросила женщина с легким упреком.

– Ну… в сравнении со всеми этими политиками, адмиралами и предпринимателями… если говорить о власти, которой они обладают… А я даже не очень известен как сочинитель. Другое дело – Савнтрейг, или Кху, или…

– Да, они очень хорошо сочинили свои карьеры, тут сомнений нет, – согласилась женщина.

Он помолчал несколько мгновений, хохотнул и опустил глаза. Его красивые волосы сверкали в свете фонаря на мачте. Теперь настал ее черед рассмеяться вслед за ним. Может быть, следует сразу же упомянуть о вознаграждении? Не стоит оставлять это до следующей встречи, когда она сузит круг приглашенных – пусть прямо сейчас приглашенные и пребывали вдалеке от них – и тот станет более приятельским… И до интимного свидания – еще позднее, когда она будет наверняка знать, что он пленен, – оставлять это тоже не стоит.

Да и зачем тянуть? Именно такой ей и нужен. Но с другой стороны, после насыщенной дружбы все вышло бы гораздо острее. Долгий, утонченный обмен все более и более сокровенными признаниями; проведенные вместе часы, которых становится все больше; томный, затягивающий танец взаимного тяготения – сближаться и расходиться, сближаться и расходиться, сплетаясь все теснее, пока неспешное кружение не увенчается всепоглощающим пожаром.

Он заглянул ей в глаза:

– Вы мне льстите, госпожа Сма.

Женщина выдержала его взгляд, чуть подняв подбородок, остро ощущая тончайшие оттенки своей речи, тщательно переведенной на телесный язык. Теперь выражение лица Суссепина вовсе не казалось ей ребяческим; глаза мужчины напоминали камень на ее браслете. У нее слегка закружилась голова, она глубоко вздохнула.

– Гмм.

Сма замерла.

Хмыканье прозвучало позади и чуть сбоку от нее. Она увидела, как метнулся взгляд Суссепина.

Поворачиваясь, Сма напустила на себя безмятежный вид и наконец вперилась взглядом в серо-белый корпус автономника – так, словно пыталась просверлить в нем дыры.

Что? – сказала она голосом, который мог бы протравить сталь.

Автономник был размером с небольшой чемодан, да и формой очень его напоминал. Он подплыл почти вплотную к лицу женщины.

– Неприятности, красавица, – сказал он и резко подался в сторону, наклонив корпус. Можно было подумать, что он созерцает чернильное небо за стеклянной полусферой.

Сма уставилась в кирпичный пол, сложив губы трубочкой и позволив себе лишь едва заметно тряхнуть головой.

– Господин Суссепин. – Она улыбнулась, разведя руками. – Мне очень досадно, но… прошу вас…

– Конечно.

Он уже двинулся с места и быстро прошел мимо нее, кивнув на ходу.

– Может быть, нам удастся поговорить попозже, – добавила она.

Суссепин повернулся, продолжая двигаться задом наперед.

– Да. Я бы… с удоволь…

Вдохновение, казалось, покинуло его, и Суссепин, опять нервно кивнув, быстро пошел к дверям в дальнем конце дендрария. Больше он не оборачивался.

Сма повернулась к автономнику, который что-то невинно напевал и, видимо, изучал ярко раскрашенный цветок, сунув в него тупоносое рыло. Заметив, что Сма изменила позу, автономник повернулся к ней. Та стояла, расставив ноги и упершись кулаком в бедро.

– Значит, «красавица»?

Аура автономника вспыхнула оранжевым и серо-стальным – смесь раскаяния и недоумения, впрочем неубедительная.

– Не знаю, Сма… как-то вырвалось. Звучит хорошо.

Сма пнула засохшую ветку и сердито уставилась на автономника:

– Ну?

– Вам это не понравится, – тихо сказал тот, чуть отступая. Аура его печально потемнела.

Сма задумалась. Несколько секунд она смотрела в сторону. Плечи ее внезапно опустились, и она уселась на корень дерева. Вечернее платье собралось в складки.

– Что-то с Закалве?

Аура автономника засветилась всеми цветами радуги в знак удивления. Сма даже подумала, что, может, машина изумилась вполне искренне.

– Боже мой! Да как же вы догада…

Женщина отмахнулась от него:

– Не знаю. По тону. Человеческая интуиция…

Значит, опять. Жизнь становилась слишком уж развеселой. Сма закрыла глаза и прислонилась головой к грубому темному стволу.

– Итак? – сказала она.

Автономник Скаффен-Амтискав опустился до уровня ее плеча и остановился. Сма посмотрела на него.

– Нужно его вернуть, – сказал автономник.

– Я думала об этом, – вздохнула Сма, стряхивая насекомое, которое уселось ей на плечо.

– Что ж, согласен. Боюсь, ничто другое не сработает. Только его личное присутствие.

– Да. А мое личное присутствие – оно необходимо?

– Таково… общее мнение.

– Замечательно, – кисло проговорила Сма.

– Вы хотите услышать все остальное?

– Разве это будет приятнее?

– Не то чтобы очень.

– Черт! – Сма хлопнула ладонями по коленям и погладила их. – Ладно, выкладывайте все сразу.

– Вам придется уехать завтра.

– Ах, да бросьте вы! – Она закрыла лицо руками, потом подняла глаза. Автономник играл веточкой. – Вы шутите.

– Боюсь, нет.

– А как же все это? – Она показала на двери турбинного зала. – Как же мирная конференция? Как же это отребье, люди с потными ладонями и глазами-бусинками? Что – три года работы коту под хвост? Как же вся эта долбаная планета?…

– Конференция будет продолжаться.

– Да, конечно, но что с моей «центральной ролью» на конференции?

– Понимаете, – сказал автономник, поднося веточку к чувствительной полосе на передней части корпуса, – дело в том…

– Нет-нет.

– Слушайте, я знаю, вам это не нравится…

– Нет, автономник, дело не в этом…

Сма внезапно встала и пошла к стеклянной стене, остановилась, вглядываясь в ночь.

– Диз… – произнес автономник, подплывая поближе.

– Я вам не Диз.

– Сма… это же не по-настоящему. Это же будет дублерша – электронная, механическая, электрохимическая, химическая. Машина. Машина, управляемая Разумом, неодушевленная материя. Не клон и не…

– Я знаю, что это будет, автономник, – сказала она, сцепляя пальцы за спиной.

Автономник подплыл поближе и легонько обнял ее за плечи своим полем. Сма стряхнула его поле и опустила глаза.

– Нам нужно ваше разрешение, Дизиэт.

– И об этом я тоже знаю.

Она устремила взгляд к звездам, невидимым не только из-за туч, но и из-за огней дендрария.

– Если хотите, то, само собой, можете остаться здесь. – Голос автономника звучал тяжело и укоризненно. – Мирная конференция – дело, конечно, важное… нужен посредник, чтобы устранять противоречия. Обязательно нужен.

– А что произошло такого страшного, что я должна завтра бежать отсюда, задрав хвост?

– Вы помните Воэренхуц?

– Я помню Воэренхуц, – сказала она ровным голосом.

– Так вот, мир длился сорок лет, но теперь он рушится. Закалве работал с человеком по имени…

– Мейтчай?

Она нахмурилась, наполовину повернув голову к автономнику.

– Бейчи. Цолдрин Бейчи. После нашего вмешательства он стал президентом Скопления. Пока власть принадлежала ему, он служил скрепой для политической системы, но восемь лет назад он ушел в отставку, задолго до истечения своих полномочий, чтобы посвятить себя науке и созерцанию.

Автономник тяжело вздохнул и продолжил:

– С того времени у нас наблюдался регресс. Хозяева той планеты, где теперь живет Бейчи, тайно враждебны силам, которых представляли Закалве и Бейчи и поддерживали мы; это они в первую очередь стоят за расколом. Сейчас разгораются несколько малых конфликтов, а назревает куда больше. Говорят, что неизбежна крупная война, которая охватит все Скопление.

– А что Закалве?

– Он должен вылететь на планету, убедить Бейчи в том, что он нужен… или хотя бы побудить его заявить о своей позиции. Но не следует исключать и применение силы. Сложность еще и в том, что Бейчи могут убедить лишь очень сильные аргументы.

Сма задумалась, продолжая смотреть в ночь.

– И никаких хитростей у нас в запасе нет?

– Эти двое знают друг друга слишком хорошо, только реальный Закалве может что-то сделать… Точно так же для воздействия на политические механизмы требуется Цолдрин Бейчи. Тут вовлечено слишком много воспоминаний.

– Да, – тихо сказала Сма. – Слишком много воспоминаний.

Женщина потерла обнаженные плечи, словно ей стало холодно.

– А как насчет больших пушек? – поинтересовалась она.

– Мы собираем флот туманности. Его основу составляют один корабль ограниченной дальности и три экспедиционных корабля Контакта, дислоцированные вокруг Скопления. Кроме того, около восьмидесяти ЭКК двигаются в нашем направлении и находятся на расстоянии месяца пути. Через два-три месяца прибудут четыре-пять всесистемников, которые смогут оставаться здесь в течение года. Но это уже на самый крайний случай.

– В перспективе – огромная гора трупов, и это будет неважно выглядеть? – горько спросила Сма.

– Можно сказать и так, – согласился Скаффен-Амтискав.

– Черт побери, – тихо произнесла Сма, закрыв глаза. – Как далеко находится Воэренхуц? Я запамятовала.

– Всего в сорока днях пути, но нам сначала нужно подобрать Закалве… так что, скажем, девяносто дней на все путешествие.

Сма повернулась:

– А кто будет контролировать мою дублершу, если я улечу?

Взгляд ее устремился в небеса.

– «Всего лишь проба» в любом случае останется здесь, – сказал автономник. – В ваше распоряжение предоставлен сверхбыстрый дозорный корабль «Ксенофоб». Он может стартовать завтра, не ранее полудня… если вы пожелаете.

Сма несколько мгновений стояла неподвижно – ноги вместе, руки скрещены на груди, губы сложены трубочкой, лицо искажено гримасой. Скаффен-Амтискав, поразмыслив, решил, что сочувствует ей.

Женщина постояла молча, затем резко зашагала к дверям турбинного зала, стуча каблучками по кирпичной дорожке. Автономник ринулся вслед за ней, догнал и опустился к ее плечу.

– Хотелось бы, – сказала Сма, – чтобы вы научились выбирать время для своих визитов.

– Прошу прощения. Я появился не вовремя?

– Вовсе нет. И что это за сверхбыстрый дозорный корабль?

– Новое название класса кораблей быстрого реагирования. Разоруженных, – пояснил автономник.

Женщина посмотрела на него. Автономник покачался в воздухе – аналог пожатия плечами.

– Считается, что так звучит лучше.

– И зовется он «Ксенофоб». Да уж, здорово. Дублерша способна занять мое место немедленно?

– Завтра в полдень. Как вы, сможете проинструктировать ее до…

– Завтра утром, – сказала Сма.

Автономник метнулся вперед и при помощи своего поля открыл высокие двери. Сма прошла через них и легко поднялась по ступеням в турбинный зал, подобрав юбки. Из-за угла появились гральцы, галопом прискакавшие из зала. Тявкая и подпрыгивая, животные окружили ее, стали обнюхивать подол ее юбки, пытались лизнуть руки.

– Нет, – сказала она автономнику. – Знаете, я передумала: просканируйте меня сегодня, как только я скажу вам. Постараюсь избавиться от этого сборища как можно раньше. Мне нужно сейчас найти посла Онитнерта. Пусть Майкрил скажет Чузлейс, чтобы она через десять минут привела министра к бару у турбины номер один. Извинитесь от моего имени перед писаками из «Системного времени», отвезите их в город и отпустите. Дайте каждому из них по бутылке ночецвета. Сессию с фотографом отменить – выдайте ему одну камеру, и пусть он сделает… шестьдесят четыре снимка, причем публикация каждого требует моего согласия. Кто-нибудь из персонала… мужчина, должен найти Релстоха Суссепина и пригласить его в мои апартаменты через два часа. Да, и еще…

Сма внезапно замолчала, опустилась на колени и погладила длинную морду одного из скулящих гральцев – беременную самку. Та, скуля, лизнула ее лицо.

– Грация, Грация, я знаю, знаю. Я хочу быть здесь и увидеть, как рождаются твои детки, но не могу… – Она вздохнула и потрепала животное по морде, потом взяла его за подбородок. – Что мне делать, Грация? Я могла бы усыпить тебя до своего возвращения, и ты бы никогда не узнала… но твоим друзьям будет тебя не хватать.

– Усыпите их всех, – предложил автономник.

Сма покачала головой.

– Позаботься о них, пока меня не будет, – сказала она другому гральцу. – Хорошо?

Она поцеловала животное в нос и поднялась. Грация чихнула.

– И еще кое-что, автономник, – сказала Сма, проходя через стайку возбужденных зверьков.

– Слушаю.

– Первое: не называйте меня больше «красавицей», договорились?

– Хорошо. Что еще?

Они обогнули сверкающую шестую турбину, которая давно бездействовала. Сма на мгновение остановилась, разглядывая суетливую толпу перед собой, глубоко вздохнула, расправила плечи, потом двинулась дальше. На губах ее уже играла улыбка.

– Второе: я не хочу, чтобы моя дублерша трахалась с кем-нибудь, – тихо сказала она автономнику.

– Хорошо, – ответил автономник. Они приближались к гостям. – Ведь это все-таки, в каком-то смысле, ваше тело.

– Проблема именно в том, автономник, – сказала Сма, кивая официанту, что метнулся навстречу ей с подносом напитков, – что это не мое тело.


Летательные аппараты и наземные транспортные средства устремлялись прочь от старой электростанции. Важные персоны уже убыли. В зале оставались еще несколько человек, но Сма им была не нужна. Она чувствовала себя усталой и секретировала немного энергетина, чтобы поднять настроение.

Стоя на балконе с южной стороны апартаментов, устроенных в бывшем административном корпусе станции, она смотрела вниз, на долину и линию задних фонарей машин, вытянувшуюся вдоль Приречного шоссе. Над головой просвистел летательный аппарат, заложил вираж и исчез за изгибом высокой старой дамбы. Сма проводила его взглядом, потом повернулась к дверям пентхауса, сняла свой узкий пиджак для официальных приемов и набросила себе на плечо.

Далеко внутри роскошных апартаментов, под висячим садом, играла музыка. Но Сма направилась в кабинет, где ее ждал Скаффен-Амтискав.

Сканирование информации для последующей передачи информации дублерше заняло всего несколько минут. Сма, как обычно, чувствовала себя не в своей тарелке, но это быстро прошло. Она сбросила туфли и зашлепала по темным коридорам, устланным мягкими коврами, – туда, где играла музыка.

Релстох Суссепин поднялся со стула, все еще держа в руке чуть посверкивающий стакан с ночецветом. Сма остановилась в дверях.

– Спасибо, что остались, – сказала она, бросая пиджак на диван.

– Не за что. – Он поднес к губам стакан со сверкающей жидкостью, но потом, казалось, передумал и взял его в обе руки. – Чего… э-э… вы хотели… чего-то конкретного?…

Сма печально улыбнулась и оперлась на подлокотники большого вращающегося кресла, за спинкой которого стояла. Затем, опустив взгляд на широкое кожаное сиденье, она сказала:

– Возможно, я льщу себе. Но если не бродить вокруг да около… – Она смерила его взглядом. – Как вы смотрите на то, чтобы потрахаться?

Релстох Суссепин замер на несколько секунд, потом поднес стакан к губам, сделал большой неторопливый глоток и медленно поставил его.

– Да, – сказал он. – Да, я захотел этого… сразу же.

– У нас есть только эта ночь, – объяснила Сма, поднимая руку. – Только эта. Мне трудно объяснить, но я буду страшно занята, начиная с завтрашнего дня… где-то полгода. Буду занята сразу в двух местах, понимаете?

Суссепин пожал плечами:

– Конечно. Как скажете.

Сма расслабилась, на ее лице появилась неторопливая улыбка. Она развернула кресло и сбросила браслет с руки на сиденье, потом медленно расстегнула верхние пуговицы на платье и осталась стоять так.

Суссепин допил стакан, поставил на полку и подошел к ней.

– Свет, – прошептала она.

Свет начал медленно тускнеть и наконец погас совсем. Теперь в комнате не было ничего ярче тусклого сверкания капель в стакане Суссепина.

XIII

– Просыпайся.

Он открыл глаза.

Темно. Он выпрямился под одеялом, недоумевая, кто это заговорил с ним. Никто не говорил с ним таким тоном; по крайней мере, никогда с тех пор. Полусонный, внезапно разбуженный – видимо, посреди ночи, – он расслышал в этом тоне нечто такое, чего не слышал два, а то и три десятилетия. Дерзость. Недостаток почтения.

Он высунул голову из-под балдахина и оглядел теплую комнату, освещенную единственным светильником: кто смеет говорить с ним таким тоном? Длившийся мгновение страх – неужели кто-то смог проникнуть сюда, минуя охрану и систему безопасности? – сменился яростным желанием увидеть того, у кого хватило наглости так говорить с ним.

Незваный гость сидел на стуле у другого конца кровати. Выглядел он странно, и эта странность сама по себе была странной – необычность совершенно незнакомого вида, неопределенная, даже нечеловеческая. Возникало ощущение слегка искаженной проекции. Одежды незнакомца тоже выглядели странно – мешковатые и цветастые, что позволял различить даже тусклый свет ночника. Человек выглядел одетым как клоун или шут, но выражение его слишком симметричного лица было… мрачным? Презрительным? Эта… нездешность не позволяла сказать точно.

Он начал шарить в поисках очков, совершенно ему не нужных, – просто глаза еще толком не проснулись. Пять лет назад хирурги вставили ему новые глаза, но шестьдесят лет близорукости породили неискоренимую привычку искать очки по пробуждении. Но очков уже не было. Не слишком высокая цена, думал он, а теперь, после курса омоложения… Наконец перед глазами все прояснилось. Он сел, глядя на незнакомца, и решил, что это сновидение – или призрак.

По виду человек был молод – широкое загорелое лицо, черные волосы, собранные в хвост на затылке; но мысль о духах и мертвецах пришла не из-за этого. Было что-то такое в темных, впалых глазах и непривычном очертании лица.

– Добрый вечер, этнарх Кериан.

Голос молодого мужчины звучал неторопливо и размеренно. Но казалось, что он принадлежит человеку в летах – такому старому, что этнарх в сравнении с ним почувствовал себя молодым. От этого голоса мороз подирал по коже. Этнарх оглядел комнату. Кто это? Как он сюда попал? Дворец считался неприступным. Повсюду были охранники. Что происходит? Страх вернулся к нему.

Девушка, которую он подобрал прошлым вечером, тихо лежала на дальней стороне широкой кровати – комочек под одеялом. В двух темных экранах, висевших на стене слева от этнарха, отражался слабый свет ночника.

Хотя им овладел испуг, сон прошел окончательно, и соображал он быстро. В изголовье кровати был спрятан пистолет; человек на стуле, похоже, был безоружен (но тогда зачем он пришел сюда?). Но к пистолету стоило прибегать лишь в крайнем случае. Куда надежнее был голосовой код. Микрофоны и камеры в комнате находились в режиме ожидания, автоматические цепи ждали условной фразы, чтобы замкнуться. Иногда ему требовалось уединение, иногда же хотелось записать что-то только для себя. И конечно, он никогда не исключал чьего-нибудь проникновения, несмотря на все меры безопасности.

Этнарх откашлялся.

– Ну и ну, какой сюрприз, – сказал он ровным, спокойным голосом.

Довольный собой, он ехидно улыбнулся. Сердце – одиннадцать лет назад оно было сердцем молодой спортивной анархистки – билось быстро, но не настолько, чтобы вызывать опасения. Он кивнул.

– Вот уж точно – сюрприз, – повторил он.

Все, теперь дело сделано. В подвальной пультовой уже загорелся сигнал тревоги, и через несколько секунд в комнату ворвутся охранники. Или же охранники не рискнут сделать это, а предпочтут выпустить газ из резервуаров на потолке, отчего они оба, окутанные ослепляющим туманом, лишатся сознания. Есть, конечно, риск разрыва барабанных перепонок (подумал он, сглатывая слюну), но всегда можно взять новые у какого-нибудь здорового диссидента. Даже и это может не понадобиться – ходят слухи, что после курса омоложения организм сам выращивает заново различные органы. Что ж, лишние предосторожности – это неплохо, можно ничего не бояться. Ему нравилось это чувство безопасности.

– Ну и ну, – услышал он собственный голос, повторяющий контрольную фразу на тот случай, если первые два раза цепи не сработали, – вот уж в самом деле сюрприз.

Охрана могла ворваться в любую секунду.

Ярко одетый молодой человек улыбнулся, странно наклонился, подвинулся вперед и сел так, что его локти оказались на изножье кровати. Губы его шевельнулись, сложившись в подобие улыбки. Он засунул руку в карман мешковатых панталон, вытащил маленький черный пистолет и нацелил его на этнарха со словами:

– Твоя контрольная фраза не действует, этнарх Кериан. Никаких сюрпризов для меня больше не будет, чего нельзя сказать про тебя. Сотрудники центра безопасности в подвале мертвы, как и все прочие.

Этнарх Кериан уставился на пистолетик. Он видел водяные пистолеты, куда более внушительные с виду.

«Что такое? Неужели он и в самом деле пришел, чтобы убить меня?»

Нет, незнакомец одет не как убийца – и уж конечно, истинный убийца прикончил бы его во сне. Чем дольше этот тип сидит здесь и говорит, тем большей опасности он подвергается, независимо от того, оборвана связь с подвалом или нет. Может быть, он сумасшедший, но только не убийца. Да нет, не могут настоящие, профессиональные убийцы вести себя так – но, с другой стороны, проникнуть сквозь все заслоны службы безопасности дворца мог только чрезвычайно опытный и профессиональный убийца… Этнарх Кериан пытался убедить свое бешено забившееся, взбунтовавшееся сердце. Куда подевались эти чертовы охранники? Он снова подумал о пистолете, спрятанном в изголовье кровати у него за спиной.

Молодой человек сложил руки. Маленький пистолет больше не был нацелен на этнарха.

– Ты не против, если я расскажу тебе одну маленькую историю?

«Он наверняка сумасшедший».

– Конечно не против, рассказывай, – ответил этнарх так приветливо и добродушно, как только мог. – Да, кстати, а как тебя зовут? Похоже, здесь у тебя преимущество передо мной.

– Так и есть, правда? – Слова, произнесенные голосом старика, срывались с молодых губ. – Вообще-то, у меня имеются две истории, но одна тебе известна почти целиком. Я буду рассказывать их одновременно. Посмотрим, сможешь ли ты отличить одну от другой.

– Я…

– Ш-ш-ш, – сказал человек, поднося ствол пистолета к губам.

Этнарх метнул взгляд на девушку на другом конце кровати – и вдруг понял, что говорит вполголоса, как и незваный гость. Если удастся разбудить девушку, та может отвлечь огонь незнакомца на себя. Или, например, тот на несколько мгновений отвернется, и этнарху удастся достать пистолет. Благодаря новым достижениям медицины он стал проворнее, чем когда бы то ни было за последние два десятилетия…

«Где эти чертовы охранники?»

– Слушай меня, молодой человек! – закричал он. – Я хочу знать, что ты здесь делаешь! А?

Его голос – голос, который без всяких усилителей заполнял залы и площади, – гулко разнесся по комнате. Черт! Охранники в подвале должны были услышать его без всяких микрофонов. Девушка на другом конце кровати даже не шелохнулась.

На лице молодого человека появилась ухмылка.

– Они все спят, этнарх. Кроме нас с тобой, тут никого нет. А теперь слушай мою историю…

– Что… – Этнарх Кериан сглотнул слюну и натянул одеяло себе на ноги. – Ты зачем сюда пришел?

Пришелец посмотрел на него с легким удивлением:

– Чтобы увести тебя, этнарх. Ты будешь удален. А теперь…

Он положил пистолет на широкую панель изножья. Этнарх уставился на оружие. Пистолет был слишком далеко, чтобы мгновенно дотянуться до него, и все же…

– Итак, история, – сказал пришелец, откидываясь к спинке стула. – Давным-давно по ту сторону гравитационного колодца, очень далеко отсюда, была волшебная страна, где не знали ни королей, ни законов, ни денег, ни нищеты, но все жили как принцы, вели себя достойно и ни в чем не испытывали нужды. Люди эти жили в мире, но томились от скуки – так случается в любом раю по прошествии какого-то времени. А потому они стали отправляться с благотворительными миссиями, с филантропическими визитами в менее процветающие, так сказать, края. И они всегда пытались облагодетельствовать тех, кого посещали, самым драгоценным из даров – знанием, информацией, стараясь распространить ее как можно шире, потому что это были странные люди: они презирали чины, ненавидели королей… и любую иерархию… даже этнархов.

Молодой человек слабо улыбнулся. То же самое сделал и этнарх, затем отер лоб и чуть подался назад, словно устраиваясь поудобнее на кровати. Сердце его все еще колотилось.

– Так вот, некая сила грозила уничтожить плоды их филантропии, но они оказали ей сопротивление и одержали победу, став еще сильнее. Не будь в них полного равнодушия к власти ради власти, они страшно испугались бы, а так испугались лишь чуть-чуть: вполне естественно, поскольку власть их стала громадной. Им нравилось использовать свою власть, вмешиваясь в жизнь обществ, которые, по их мнению, могли от этого выиграть. А один из самых действенных способов такого вмешательства – налаживание связей с местной элитой… Многие их посланцы стали врачами у популярных вождей. Употребляемые ими лекарства и способы лечения казались волшебными сравнительно примитивным народам, и у самых выдающихся и гуманных вождей появлялось больше шансов на выживание. Эти люди предпочитают действовать именно так – предлагая жизнь, а не принося смерть. Можешь называть их мягкотелыми, ведь они не любят убивать, – и, наверное, они согласятся с тобой. Но они мягкотелы, подобно океану, а спроси у любого моряка, так ли безобиден и ничтожен океан.

– Да, я понимаю, – сказал этнарх, подвигаясь еще немного назад, подтыкая себе под спину подушку и проверяя, далеко ли до той части изголовья, где спрятан пистолет. Сердце его чуть не выпрыгивало из груди.

– Есть у этих людей и еще кое-что, еще один способ нести жизнь, а не смерть. Вождям некоторых обществ, не достигших известного технологического уровня, они предлагают то, чего не дают ни власть, ни деньги, – лекарство от смерти. Возвращение молодости.

Этнарх уставился на молодого человека – его страх сменился любопытством. О чем это он говорит? Не об омоложении ли?

– Ага, наконец-то схватываешь, да? – улыбнулся молодой человек. – Верно. Речь именно о том, чему подвергся ты, этнарх Кериан. О том, за что ты платил весь последний год и обещал платить не только платиной. Помнишь?

– Я… я не уверен.

Этнарха одолевали сомнения. Краем глаза он видел доску в изголовье, за которой лежал пистолет.

– Ты обещал прекратить убийства в Юрикаме, помнишь?

– Возможно, я говорил, что пересмотрю нашу политику сегрегации и переселения в…

– Нет. – Молодой человек взмахнул рукой. – Я говорю об убийствах, этнарх. Поездá смерти, помнишь? Поезда, за последним вагоном которых тянется газовый шлейф.

Рот молодого человека искривился в ухмылке, он покачал головой:

– Ну как, освежил память? Или еще нет?

– Понятия не имею, о чем ты, – сказал этнарх.

Ладони его вспотели, стали холодными и скользкими. Он потер их о простыню – если удастся схватить оружие, оно не должно выскользнуть из руки. Пистолет пришельца по-прежнему лежал на изножье.

– А я думаю, что имеешь. Даже точно знаю.

– Если сотрудники службы безопасности допускали злоупотребления, будет проведена тщательная…

– Мы не на пресс-конференции, этнарх.

Молодой человек чуть откинулся назад, отдалившись от пистолета. Этнарх напрягся, его пробрала дрожь.

– Проблема в том, что ты заключил сделку, но не стал выполнять ее условия, – продолжил незнакомец. – И я прибыл сюда, чтобы применить санкции. Тебя предупреждали, этнарх. То, что дано, может быть отобрано.

Он подался еще немного назад, оглядел темное помещение и, сомкнув пальцы на затылке, кивнул этнарху:

– Попрощайся со всем этим, этнарх Кериан. Ты…

Этнарх повернулся, стукнул локтем по нужной доске, открывая тайник в изголовье, затем выдернул пистолет из зажимов, направил его на пришельца и нажал на спусковой крючок.

Ничего не случилось. Молодой человек продолжал смотреть на него, по-прежнему держа руки на затылке и медленно покачиваясь взад-вперед. Этнарх еще несколько раз нажал на спусковой крючок.

– Вот с этим он действует лучше. – Молодой человек вытащил из кармана рубашки с десяток блестящих патронов и высыпал их у ног этнарха.

Те зазвенели и закатились в складки простыни. Этнарх смотрел на них широко открытыми глазами.

– …Я дам тебе, что захочешь, – сказал он, едва ворочая тяжелым сухим языком. Он понял, что кишечник сейчас может опорожниться, и весь сжался в отчаянии. Внезапно он почувствовал себя ребенком, словно омолодился с избытком. – Что угодно. Что угодно. Я могу дать тебе то, о чем ты даже и не мечтал. Я могу…

– Меня это не интересует, – сказал незнакомец, покачивая головой. – Моя история еще не закончена. Понимаешь, эти люди, эти милые, добрые люди, такие мягкотелые, что предпочитают сеять жизнь, а не смерть… так вот, если кто-нибудь не выполняет условий сделки с ними, – и даже если продолжает убивать, пообещав не делать этого, – они все-таки не желают убивать в ответ. Они употребляют свое волшебство и свое драгоценное сострадание, чтобы найти другой выход, тоже неплохой. И кое-кто исчезает.

Молодой человек снова подался вперед и оперся об изножье кровати. Этнарх, дрожа, смотрел на него.

– Они, эти добрые люди, делают так, что плохие исчезают, – продолжил молодой человек. – Нанимают людей, которые приходят за этими плохими и уводят их. Те, кто приходит, любят до смерти напугать тех, за кем пришли, и предпочитают одеваться, – он показал на свою пеструю, цветастую одежду, – кое-как. И конечно, благодаря волшебству у них никогда не возникает проблем. Они проникают в любые покои, как бы крепко те ни охранялись.

Этнарх проглотил слюну и положил бесполезное оружие на постель трясущимися пальцами.

– Постой, – сказал он, стараясь говорить спокойно. Простыни уже намокли от его пота. – Ты хочешь сказать…

– Мы почти подошли к концу, – прервал его молодой человек. – Эти милые люди – как я сказал, ты назвал бы их мягкотелыми – удаляют плохих людей, увозят их, помещают в место, где те не могут принести вреда. Это, конечно, не рай, но и на тюрьму не похоже. Плохим время от времени приходится выслушивать от милых людей упреки в том, как они плохо себя вели. Им больше не выпадает шанса влиять на исторический процесс. Зато их ждет комфортная, безопасная жизнь и спокойная смерть… благодаря этим милым людям. Кое-кто скажет, что эти милые люди слишком мягкотелы. Но те ответят, что преступления, совершенные плохими, обычно так ужасны, что нет способа обречь их хотя бы на миллионную часть причиненного ими зла. А потому есть ли смысл в возмездии? Прекратить жизнь тирана насильственным путем будет еще одним злодеянием.

На лице молодого человека появилось и тут же пропало обеспокоенное выражение. Он пожал плечами.

– Итак, кое-кто скажет, что они слишком мягкотелы.

Он взял маленький пистолет, лежавший на изножье, и сунул в карман панталон, потом медленно встал. Сердце этнарха по-прежнему бешено колотилось, но в глазах его стояли слезы.

Молодой человек наклонился, подобрал кое-что из одежды и кинул это этнарху. Тот схватил тряпки и прижал к себе.

– Мое предложение остается в силе, – сказал этнарх Кериан. – Я могу дать тебе…

– Удовлетворение от хорошо сделанного дела, – вздохнул молодой человек, разглядывая ногти на своей руке, – вот все, что ты можешь мне дать, этнарх. Больше меня ничто не интересует. Одевайся. Ты уходишь.

Этнарх принялся натягивать на себя рубашку.

– Ты уверен? Мне кажется, я придумал кое-какие новые пороки, о которых не догадывались даже в старой империи. Мы можем предаваться им вместе.

– Спасибо, не надо.

– И вообще, кто эти люди, о которых ты говоришь? – Этнарх застегнул пуговицы. – И позволь мне узнать твое имя.

– Ты лучше одевайся.

– И все же, я думаю, мы могли бы прийти к соглашению… – Этнарх прикрепил воротник. – Это и вправду смешно, но, видимо, я должен благодарить тебя за то, что ты – не убийца?

Молодой человек улыбнулся – казалось, он выковыривает что-то из-под ногтя. Потом он сунул руки в карманы панталон, а этнарх тем временем сбросил с себя одеяло и взял штаны.

– Да, – сказал незнакомец. – Наверное, это ужасно – думать, что вот сейчас ты умрешь.

– Не самое приятное ощущение, – согласился этнарх, засовывая в штанины сначала одну, потом другую ногу.

– Но какое облегчение – получить отсрочку.

– Гмм.

Этнарх натужно хохотнул.

– Вроде того, что вот тебя гонят в деревню, и ты думаешь, что близок расстрел, – задумчиво сказал молодой человек, глядя на этнарха из-за изножья, – а потом тебе сообщают, что ты приговорен всего лишь к переселению.

Он улыбнулся. Этнарх поколебался, но ничего не сказал.

– К переселению, и ты поедешь на поезде, – продолжил молодой человек, доставая из кармана маленький черный пистолет. – И на этом поезде поедут твои родные, соседи по улице, односельчане…

Молодой человек отрегулировал что-то на своем оружии.

– И все это кончается тем, что в вагон отводят выхлопные газы двигателя и все умирают, – закончил он, скупо улыбнувшись. – Что ты об этом скажешь, этнарх Кериан? Как-то так все и происходит?

Этнарх замер, уставившись широко раскрытыми глазами на пистолет.

– Эти милые люди называются Культурой, – пояснил молодой человек. – И я всегда считал, что они слишком мягкотелы.

Он выставил вперед руку с пистолетом.

– Некоторое время назад я перестал работать на них, – добавил он. – Теперь я свободный художник.

Потерявший дар речи этнарх смотрел в темные глаза – по ним было не прочитать возраста – над стволом черного пистолета.

– Меня зовут Чераденин Закалве, – сказал незнакомец, нацеливая пистолет на переносицу этнарха. – А тебя зовут мертвецом.

Он нажал на спусковой крючок.

Этнарх закинул назад голову и закричал, а потому пуля пробила его верхнее нёбо и взорвалась внутри черепа.

Резная панель изголовья покрылась ошметками мозга. Тело рухнуло на мягкую кровать и, истекая кровью, судорожно дернулось один раз.


Он моргнул несколько раз, глядя, как собирается в лужицу кровь, потом неторопливо снял с себя цветастые одежды и уложил их в маленький черный рюкзак, оставшись в темном комбинезоне.

Он вытащил из рюкзака матово-черную маску и набросил себе на шею, но не на лицо. Подойдя к изголовью кровати, он сорвал с шеи спящей девушки прозрачный лоскуток, потом вернулся в темные глубины комнаты, натягивая на лицо маску.

Используя прибор ночного видения, он поднял крышку блока управления системами безопасности и осторожно вытащил несколько небольших коробочек. Потом – очень тихо и медленно – подошел к порнографической картине, занимавшей всю стену. За картиной скрывалась потайная дверь, через которую можно было проникнуть в канализацию и на крышу дворца.

Он повернулся, посмотрел на кровавые ошметки, разбрызганные по головной панели кровати, и улыбнулся скупой, чуть неуверенной улыбкой.

Тихонько закрыв дверь, он нырнул в каменно-черное чрево дворца, сливаясь с мраком.

Глава вторая

Плотина вклинивалась между лесистыми холмами, напоминая отколотый кусок огромной чашки. Утреннее солнце заливало долину, лучи его падали на серую вертикальную поверхность плотины и, отражаясь, превращались в белый поток света. Продолговатое водохранилище – некогда оно было намного обширнее – казалось темным и холодным. Вода не доходила даже до середины бетонной стены, и леса отвоевали часть склонов, прежде затопленных водой. Парусники стояли вдоль одного из берегов водохранилища, пришвартованные к причалам; волны ударяли в блестящие борта.

Высоко вверху птицы кружили, рассекая воздух, нежась в тепле солнечных лучей над тенью плотины. Одна из птиц спикировала к дугообразной плотине и пустынной дороге, проходившей по ее верху. Птица расправила крылья за миг до неизбежного, казалось бы, удара о белое ограждение вдоль дороги. Проскользнув между стойками, усеянными каплями росы, она сделала переворот через крыло, снова распахнула крылья – не до конца – и метнулась к заброшенной электростанции. Теперь электростанция была резиденцией – величественной, необыкновенной и, разумеется, намеренно символичной – женщины, что звалась Дизиэт Сма.

Птица камнем пошла вниз, поравнялась с крышей сада и расправила крылья. Сделав несколько взмахов, она резко остановилась, зацепившись коготками за оконный карниз на верхнем этаже бывшего административного корпуса.

Сложив крылья, птица склонила набок черную как смоль голову; в одном глазу-бусинке отражался бетонный цвет. Затем она запрыгала к приоткрытому окну, где ветерок колыхал мягкие красные шторы, подсунула голову под рубчик материи и заглянула в темную комнату.

– Ты опоздала, – с тихой насмешкой в голосе заметила Сма, как раз в этот момент проходившая мимо окна, и отхлебнула воды из стакана, который держала в руке. Ее смуглое тело сверкало от капель: Сма только что приняла душ.

Птица повернула голову, наблюдая за женщиной, которая подошла к шкафу и начала одеваться. Затем она обратила взгляд в другую сторону, остановив его на мужчине, – тот висел в воздухе почти в метре над основанием кровати, вмонтированной в пол. Бледное тело Релстоха Суссепина повернулось, окутанное дымкой антигравитационного поля кровати. Его руки плавали в воздухе по бокам, но вскоре придвинулись ближе к телу – сработало слабое центрирующее поле со стороны Суссепина. В туалете Сма прополоскала горло водой и проглотила ее.

В пятидесяти метрах восточнее них Скаффен-Амтискав плавал высоко в воздухе посреди турбинного зала, обозревая послевечериночный кавардак. Через подконтрольное ему охранное устройство, замаскированное под птицу, он в последний раз обозрел вязь царапин на ягодицах Суссепина и следы укусов на плечах Сма – в этот момент она прикрывала их блузкой из полупрозрачной ткани. Наконец он предоставил устройству полную свободу действий.

Птица чирикнула, скрылась за шторой и, топорща перья, бросилась вниз с карниза. Потом она раскрыла крылья и, снова набрав высоту, вернулась к сверкающей плотине. Пронзительные, взволнованные крики крылатого создания, отражаясь от бетонных склонов, еще больше тревожили его. Сма услышала в отдалении эти беспокойные сигналы и улыбнулась, застегивая жилет.


– Хорошо провели ночь? Выспались? – спросил Скаффен-Амтискав, встретив ее у портика старого административного блока.

– Хорошо провела ночь, но не выспалась.

Сма зевнула и шикнула на гральцев, прогоняя их в мраморный холл, где с несчастным видом стоял мажордом Майкрил, держа в руке связку поводков. Шагнув на солнечный свет, Сма натянула перчатки. Автономник открыл дверцу автомобиля. Она вдохнула полной грудью свежий утренний воздух, сбежала по ступенькам, стуча каблучками, и запрыгнула в машину. Слегка поморщившись, она устроилась на водительском сиденье и щелкнула выключателем, приведя в действие механизм складывания крыши. Автономник тем временем заталкивал в багажник ее вещи. Сма постучала по аккумуляторным вольтметрам на приборной доске и поставила ногу на педаль газа, желая ощутить, как колесные двигатели пытаются преодолеть хватку тормозов. Автономник закрыл багажник, заплыл на заднее сиденье и махнул Майкрилу. Тот гнался за одним из гральцев по ступенькам, ведущим в турбинный зал, и не заметил жеста автономника. Сма рассмеялась, нажала на педаль и отпустила тормоза.

Машина рванулась с места – из-под колес полетел гравий, – повернула направо, едва не задев деревья, стрелой проскочила через гранитные ворота, вильнув на прощание задком, и на полной скорости понеслась к Приречному шоссе.

– С таким же успехом можно было полететь, – сказал автономник, перекрывая свист воздуха. Однако он подозревал, что Сма его не слушает.


Архитектура крепости очень характерна для Культуры – так подумала Сма, спускаясь по каменным ступеням с куртины. Она окинула взглядом цилиндрический донжон на холме, окруженный еще несколькими рядами стен; издалека тот казался подернутым дымкой. Пройдя по траве – Скаффен-Амтискав парил у ее плеча, – Сма вышла из крепости через потерну.

Перед ней открылся вид на новый порт и пролив, где в лучах утреннего солнца неторопливо двигались корабли, направлявшиеся, в зависимости от маршрута, к океану или внутреннему морю. С другой стороны крепости давал о себе знать город – далеким рокотом и (поскольку легкий ветерок дул именно оттуда) запахом… Чего? Проведя там три года, Сма считала его просто запахом города. Но она полагала при этом, что у каждого города есть свой запах.

Дизиэт Сма сидела в траве, подтянув колени к подбородку, и смотрела на другую сторону пролива, на субконтинент, куда вели подвесные арочные мосты.

– Что-нибудь еще? – спросил автономник.

– Да. Исключите мое имя из списка членов жюри Академии… и отправьте письмо тому парню с Петрейна – пусть подождет. – Она прищурилась от солнца и прикрыла глаза. – Больше ничего не приходит в голову.

Автономник переместился, сорвал в траве маленький цветок и принялся играть им перед женщиной.

– «Ксенофоб» только что вошел в систему, – сообщил он.

– Я страшно рада, – горько сказала Сма и, послюнив кончик пальца, стерла грязное пятнышко с туфли.

– А этот молодой человек в вашей постели только что проснулся. И спрашивает у Майкрила, куда вы делись.

Сма ничего не ответила, хотя ее плечи дрогнули, а на губах появилась улыбка. Она легла на траву, подложив руку под голову.

По аквамариновому небу бежали барашки облаков. Сма вдыхала запах травы, наслаждаясь ароматом маленьких смятых цветов, потом обернулась и поглядела на серо-черные стены. Штурмовали ли когда-нибудь этот замок в такие вот дни? Казались ли небеса бескрайними, воды пролива – такими же свежими и чистыми, цветы – такими же яркими и пахучими, когда люди сражались и кричали, рубились, спотыкались и падали, глядя на то, как их кровь увлажняет траву?

Туманы и сумерки, дожди и низкие тучи казались более подходящими декорациями для такой сцены: занавеси, призванные скрыть позор кровопролития.

Сма потянулась, почувствовав внезапную усталость, и вздрогнула, вспомнив о ночных упражнениях. И как человек, который держит нечто драгоценное, ускользающее из его пальцев, но достаточно ловкий, чтобы подхватить предмет, прежде чем тот ударится об пол, она сумела – где-то в глубинах своего «я» – оживить ускользающие воспоминания, чуть не утонувшие в хаосе и шуме ее повседневных забот. Секретировав помнин, она удержала в памяти эту картину, сохранила ее, пережила все вновь. Дрожь снова пробрала женщину, несмотря на солнечное тепло, и она чуть было не издала сладострастный стон.

Поэтому Сма отбросила воспоминания, кашлянула и села, кинув взгляд на автономника – заметил ли он? Тот собирал маленькие цветы неподалеку от нее.

Из выхода станции метро появилась стайка школьников: болтая и визжа, они пошли по дорожке в сторону потерны. Спереди и сзади шумной колонны шагали взрослые со спокойным, устало-настороженным видом, который Сма и прежде замечала у многодетных матерей и учителей. Ребята показывали на плавающий в воздухе автономник, глядя на него широко раскрытыми глазами, хихикали, задавая вопросы; но взрослые стали поторапливать их, и вскоре дети исчезли в узком проходе.

Сма давно заметила, что автономник вызывает повышенный интерес именно у детей. Взрослые просто предполагали, что это какой-то фокус, – как может плавать в воздухе такая машинка? Но дети хотели знать, как она устроена. Несколько ученых и инженеров тоже выказали недоумение. Но Сма догадывалась, что именно из-за сверхъестественности зрелища никто не верил, будто за ним скрывается нечто необычное. За ним скрывалась антигравитация, и автономник в этом обществе был подобен фонарику в каменном веке, но – к удивлению Сма – отрицать очевидное оказалось на удивление просто.

– Корабли только-только встретились, – сообщил ей автономник. – Они решили доставить дублершу физически, а не использовать перемещатели.

Сма рассмеялась, сорвала стебелек травы и пососала его.

– Старина «Всего лишь проба» не очень-то доверяет своему перемещателю, да?

– Думаю, он впал в маразм, – высокомерно заявил автономник и проделал аккуратные дырочки в сорванных им тоненьких цветочных стебельках. Затем он принялся сплетать из них маленькую цепочку. Сма наблюдала за машиной, невидимые поля которой манипулировали цветами с ловкостью женщины, плетущей тонкое кружево.

Он не всегда был таким утонченным.

Как-то раз, лет двадцать тому назад, Сма оказалась на совсем другой планете, в совсем другой части галактики, на дне высохшего моря, выскобленном воющими ветрами, под плоскогорьем, которое прежде было группой островов, на песке, который прежде был донным илом. Она поселилась в маленьком приграничном городке, где кончалась железная дорога, и собиралась нанять вьючных животных, чтобы отправиться в пустыню на поиски нового ребенка-мессии.

В сумерки на площади появились всадники, чтобы забрать ее из гостиницы: за пришлую женщину со странным оттенком кожи, по слухам, можно было выручить неплохие деньги.

Хозяин гостиницы совершил ошибку, попытавшись вразумить этих людей, – его пригвоздили мечом к дверям дома. Дочери рыдали над телом отца, пока их не утащили прочь.

Чувствуя тошноту, Сма отвернулась от окна, слыша, как сапоги грохочут по хлипкой лестнице. Скаффен-Амтискав расположился около двери и спокойно смотрел на нее. До них донеслись крики – с площади и из самой гостиницы. Кто-то шарахнул по двери их комнаты, подняв столб пыли и сотрясая пол. Сма стояла с широко раскрытыми глазами, не думая ни о каких хитростях.

Она посмотрела на автономника.

– Сделайте что-нибудь, – сказала она, сглотнув слюну.

– С удовольствием, – пробормотал Скаффен-Амтискав.

Дверь распахнулась, ударившись о саманную стену. Сма отступила в сторону. В проеме появились двое мужчин в черных плащах; она чувствовала их запах. Один из мужчин, с мечом в одной руке и веревкой в другой, направился к ней, не обращая внимания на автономника у двери.

– Прошу прощения, – сказал Скаффен-Амтискав.

Человек, не останавливаясь, бросил взгляд на машину.

А в следующую секунду его больше там не было, номер заполнился пылью, в ушах Сма стоял звон, с потолка падали комочки глины, куски бумаги порхали в воздухе, в стене зияла дыра, открывая вид на соседнюю комнату; напротив дыры парил Скаффен-Амтискав, не двинувшись с места, словно опровергал закон действия и противодействия. В соседней комнате истерически вскрикнула женщина – то, что осталось от мужчины, впечаталось в стенку над ее кроватью. Кровь обильно увлажнила потолок, пол, стены, кровать и саму женщину.

В комнату ворвался второй человек, паля в автономника из невероятно длинного пистолета; пуля расплющилась, не долетев сантиметра до передней части машины, и плюхнулась на пол. Человек мигом обнажил меч и, стоя в дыму и пыли, замахнулся на автономника. Соприкоснувшись с красным полем над корпусом машины, клинок сломался – ровно, аккуратно. Незваного гостя приподняло над полом.

Сма скорчилась в уголке. Пыль была у нее во рту, на руках, в ушах, слушавших ее собственный крик.

Несколько секунд человек бешено бился посреди комнаты, потом сделался пятном в воздухе, где-то наверху. Еще один сильный звуковой удар – и в стене над головой Сма, рядом с окном, выходящим на площадь, появилась еще одна дыра. Доски пола подпрыгнули, и Сма оказалась в облаке пыли.

– Прекратите! – закричала она.

Стена над дырой треснула, появилась трещина в потолке, который стал проваливаться, сверху повалились солома и глина. Пыль забила Сма рот и нос. Она с трудом поднялась на ноги и чуть не выбросилась из окна, отчаянно пытаясь глотнуть свежего воздуха.

– Прекратите, – прохрипела она, кашляя от пыли.

Автономник спокойно подплыл к Сма, отгоняя пыль от ее лица плоскостным полем и подпирая провисший потолок тонкой колонной. Оба компонента поля были темно-красными – признак удовольствия.

– Ну-ну, успокойтесь, – сказал Скаффен-Амтискав, поглаживая ей спину; Сма закашлялась и закричала, в ужасе глядя на площадь внизу.

Тело второго человека лежало, точно красный мешок, в облаке пыли. Вокруг столпились всадники, недоуменно смотревшие на груду костей. Они даже не успели обнажить мечи, а дочери хозяина гостиницы – которых привязывали к двум вьючным животным – даже не успели понять, что это такое лежит на земле, и снова завопить, как что-то просвистело мимо плеча Сма, направляясь к людям на площади.

Один из воинов закричал и, размахивая мечом, устремился к дверям гостиницы. Ему удалось сделать только два шага. Он еще продолжал кричать, когда ножевая ракета, вытянув поле, отделила его голову от плеч. Крик превратился в звук, похожий на порыв ветра, потом густая жидкость, булькая, хлынула из трахеи, и тело повалилось на землю.

Двигаясь и поворачиваясь быстрее, чем любая птица или насекомое, ножевая ракета почти невидимо для глаза описала круг, пройдясь по всем всадникам со странным щебечущим звуком.

Семь наездников – пятеро стояли, двое так и не выбрались из седла – оказались в пыли, превратившись в четырнадцать кусков плоти. Сма попыталась прикрикнуть на автономника, чтобы тот остановил ракету, но воздуха все еще не хватало, и к тому же ее стало рвать. Автономник похлопал ее по спине.

– Ну-ну, – с тревогой в голосе произнес он.

На площади обе девушки соскользнули на землю с вьючных животных – убив воинов, ракета заодно разрезала их путы. Автономник удовлетворенно вздрогнул.

Один из воинов уронил меч и пустился наутек. Ножевая ракета пронзила его насквозь, потом заложила вираж – в воздухе словно нарисовался красный зигзаг – и рассекла шеи еще двух спешившихся всадников. Те мгновенно рухнули в пыль. Оставался последний. Животное под ним встало на дыбы перед ракетой, обнажило клыки, выставило когти и принялось бить ногами перед собой. Ракета прошла сквозь его шею и попала прямо в лицо всаднику.

Пролетев еще немного, ракета замерла в воздухе. Обезглавленное тело всадника соскользнуло с умирающего, охваченного судорогами животного. Ракета медленно развернулась – точно обозревала плоды своих недолгих трудов – и поплыла назад к окну.

Дочери хозяина гостиницы упали в обморок.

Сма вырвало.

Животные, обезумев, с воем скакали по площади; двое волочили за собой то, что осталось от их наездников.

Ракета развернулась и боднула одно из взбесившихся животных в лоб – иначе лежащие без сознания девушки были бы растоптаны. Потом она уволокла обеих подальше от жуткой сцены, к дверям, где лежало тело их отца.

Наконец стремительное маленькое устройство – на нем не было заметно ни пятнышка – легко поднялось к окну и, аккуратно обогнув то, что исторгла из себя Сма, скользнуло назад в корпус автономника.

– Мерзавец! – Сма попыталась ударить автономника, потом пнуть его; наконец она подняла табуретку и шарахнула ею по корпусу машины. – Мерзавец, выродок, убийца!

– Сма, вы же сами просили сделать что-нибудь, – резонно возразил автономник, оставаясь неподвижным среди вихря пыли и продолжая поддерживать потолок.

– Мясник херов!

Она шарахнула столом по его спине.

– Госпожа Сма, что за выражения!

– Мерзавец, негодяй, я ведь говорила – прекрати!

– Правда? Говорили? Значит, я не расслышал. Извините.

Она замолчала, поняв, что в голосе машины совсем не слышно раскаяния. Стало ясно, что у нее есть две возможности. Можно биться в истерике, рыдать и надолго выйти из строя – и, возможно, до конца своих дней переживать этот контраст между холодной расчетливостью автономника и своей истерикой. Или же…

Сма глубоко вздохнула, успокаивая себя, потом подошла к автономнику и хладнокровно сказала:

– Хорошо… считайте, что на этот раз все сошло вам с рук. Можете вспоминать об этом с удовольствием. – Она прикоснулась рукой к плоской боковине автономника. – Да, с удовольствием. Но если это случится еще раз…

Она легонько ударила его по боковине и прошептала:

– Вы – металлолом, ясно?

– Абсолютно ясно, – сказал автономник.

– Мусор, запасные части, хлам.

– Нет, пожалуйста, не надо, – вздохнул Скаффен-Амтискав.

– Я серьезно. С сегодняшнего дня вы будете использовать силу по минимуму. Ясно? Договорились?

– И то и другое.

Она повернулась, подняла свою сумку и направилась к двери, заглянув в соседнюю комнату через дыру, проделанную первым из убитых. Его тело так и осталось впечатано в стену. Кровь вокруг отверстия-кратера напоминала вылетевшую лаву.

Сма оглянулась на машину и плюнула на пол.


– Сюда направляется «Ксенофоб», – сказал Скаффен-Амтискав, внезапно появившись перед ней; корпус его сверкал на солнце. – Это вам.

Он вытянул поле, протягивая женщине небольшую гирлянду из ярких цветов.

Сма наклонила голову, и машина набросила цветы ей на шею, наподобие ожерелья. Затем женщина встала, и они вместе направились к замку.


Верхняя часть донжона была закрыта для публики: здесь из башни торчали антенные мачты и два медленно вращающихся радара. Когда туристы скрылись за изгибом галереи, Сма и машина остановились перед толстой металлической дверью двумя этажами ниже запретного пространства. Автономник с помощью электромагнитного эффектора отключил сигнализацию и открыл электронные замки, потом завел поле в механический замок, пошевелил язычки и распахнул дверь. Сма проскользнула внутрь. Машина вплыла следом, после чего закрыла и заперла дверь. Они поднялись на широкую крышу, загроможденную стойками антенн, оказавшись под бирюзовым небом. Крохотная ракета-разведчик, которую автономник выслал вперед, вернулась и втянулась в него.

– Когда он появится? – спросила Сма, прислушиваясь к свисту теплого ветра в антенных усах.

– Он уже здесь, – сказал Скаффен-Амтискав, показывая прямо перед собой.

Сма посмотрела туда и смогла разглядеть округлые очертания гладкого четырехместного модуля, расположившегося поблизости. Тот весьма искусно создавал иллюзию собственной прозрачности.

Сма несколько мгновений оглядывала лес мачт и растяжек; ветер трепал ее волосы. Она направилась к модулю, и на секунду у нее закружилась голова от мысли, что там ничего нет; но это моментально прошло. В боковине модуля распахнулась дверь. Сма увидела внутренности машины, которые показались ей частью иного мира; в каком-то смысле, подумала она, это и есть иной мир.

Она проследовала внутрь, автономник – за ней.

– Добро пожаловать на борт, госпожа Сма, – сказал модуль.

– Привет.

Дверь закрылась. Модуль наклонился, как готовящийся к прыжку хищник, и подождал, когда стайка птиц освободит пространство в сотне метров над ним, а потом исчез, взметнувшись вверх. Если бы какой-нибудь остроглазый наблюдатель смотрел снизу – и не моргнул в этот момент, – он мог бы увидеть колонну дрожащего воздуха, которая устремилась в небо от вершины донжона, но при этом ничего не услышал бы. Даже преодолевая звуковой барьер, модуль производил шума не больше, чем птица, вытесняя непосредственно перед собой тонкие слои воздуха, устремляясь в создаваемый вакуум, выбрасывая газы в невероятно узкое пространство, что оставалось позади. Даже падающее перо поколебало бы воздух сильнее.

Стоя внутри модуля, Сма наблюдала на главном экране, как стремительно уменьшаются постройки внизу; концентрические круги стен замка переместились с краев экрана в центр и исчезли, словно обращенные во времени волны. Замок превратился в точку между городом и проливом. Потом исчез и сам город, и ракурс стал изменяться – модуль делал поворот, направляясь на рандеву с дозорным кораблем «Ксенофоб».

Сма села, не отрывая взгляда от экрана, тщетно пытаясь отыскать долину на окраине города, где находились плотина и старая электростанция. Смотрел туда и автономник, одновременно посылая сведения на ожидающий корабль. «Ксенофоб» в ответ подтвердил, что вещи Сма перемещены из багажника машины в каюту, отведенную ей на корабле.

Скаффен-Амтискав наблюдал за Сма, смотревшей – как ему показалось, с печалью – на пейзаж, который затягивался дымкой. Он размышлял над тем, в какой момент лучше всего преподнести ей все прочие дурные новости.

Ведь, невзирая на все их удивительные устройства, человек по имени Чераденин Закалве как-то сумел (невероятно; единственный случай, насколько знал автономник… да как, поглоти его хаос, комок плоти может перехитрить и уничтожить ножевую ракету?) оторваться от наблюдения, установленного за ним после его ухода в отставку.

А значит, прежде чем что-то предпринимать, ему и Сма надо найти этого типа. Если удастся.


Из-за корпуса радара появился некто и прошел по крыше донжона под гудящими антеннами. Некто спустился по винтовой лестнице, убедился, что внизу, за металлической дверью, никого нет, и открыл ее.

Минуту спустя некто, как две капли воды похожий на Дизиэт Сма, присоединился к группе туристов: гид объяснял им, как развитие артиллерии, летательных аппаратов тяжелее воздуха и ракет сделало ненужными древние крепости.

XII

Они делили жилище с парадной каретой Мифоборца, беспорядочной армией статуй и разнообразными сундуками, чемоданами, шкафами, набитыми сокровищами десятка великих родов.

Астил Тремерест Кейвер взял из шифоньера короткий плащ, закрыл дверку и принялся с восторгом разглядывать себя в зеркало. Да, плащ сидел на нем прекрасно, просто прекрасно. Он расправил его, крутанулся, извлек из чехла церемониальное ружье, потом обошел большую парадную карету. Приговаривая «пиф-паф», он направлял ружье по очереди на каждое из окон, задернутых черными шторами; тень его победно танцевала на стенах и холодных серых изваяниях. Наконец он вернулся к камину, сунул ружье в чехол и с властным видом брякнулся на замысловатый резной невысокий стул из лучшего красного дерева.

Стул тут же сломался, и он повалился на плиточный пол. Зачехленное ружье рядом с ним выстрелило, послав пулю в угол между полом и изогнутой стеной позади него.

– Черт, черт, черт! – воскликнул он, рассматривая свои штаны и плащ: штаны были обожжены, а в плаще зияла дыра.

Двери парадной кареты распахнулись. Оттуда выскочил человек и, врезавшись в письменный стол, разнес его в щепки. Через мгновение человек замер, сжавшись – бешено, но по-военному умело – так, чтобы стать минимальной по размерам целью. Свое ужасающе большое и уродливое плазменное ружье он направил прямо в лицо заместителю статс-вице-регента Астилу Тремересту Кейверу Восьмому.

– Эй-эй! Закалве! – услышал Кейвер свой голос и набросил себе на голову плащ.

(«Черт!»)

Когда Кейвер стянул плащ с головы – чувствуя, что делает это со всем достоинством, какое только может выказать, – наемник уже поднимался над обломками столика, бегло оглядывая комнату и выключая плазменное оружие.

Кейвер, естественно, тут же почувствовал ненавистное сходство между его положением и своим – и быстро поднялся на ноги.

– Эй, Закалве, приношу свои извинения. Я тебя разбудил?

Человек нахмурился, посмотрел на остатки стола, захлопнул дверь парадной кареты и сказал:

– Нет. Просто приснился дурной сон.

– А-а, ну хорошо, – сказал Кейвер, касаясь богато украшенного приклада своего ружья и сетуя про себя, что в присутствии Закалве (совершенно несправедливо, черт его дери!) ощущает свою второсортность.

Он подошел к камину и сел – теперь уже осторожно – на нелепый фарфоровый трон сбоку от очага. Затем Кейвер стал смотреть, как наемник устраивается у камина, кладет плазменное ружье на пол перед собой и потягивается.

– Проспал полвахты – этого должно хватить.

– Гмм, – промычал Кейвер, чувствуя себя неловко, и поглядел на парадную карету: в ней только что спал этот другой и теперь ее освободил. – Так-так.

Кейвер запахнул на себе плащ и улыбнулся.

– Ты, верно, не знаешь истории этой старой кареты? – спросил он.

Наемник – так называемый (ха!) военный министр – пожал плечами.

– Я слышал, – сказал он, – что во время междуцарствия архипресвитер сказал Мифоборцу, что тот имеет право получать дань, доход и души от всех монастырей, над которыми сумеет поднять свою парадную карету, взяв только одну лошадь. Мифоборец согласился, построил этот замок и на зарубежные кредиты воздвиг эту башню. Потом с помощью превосходно работающей системы шкивов, приводимой в действие его призером-жеребцом, он поднял сюда карету во время Тридцати Золотых Дней – и пожелал распоряжаться всеми монастырями. Он выиграл пари и последовавшую войну, упразднил Непререкаемое Священство и выплатил свои долги. А погиб только потому, что конюх, заботившийся о жеребце, был очень расстроен смертью животного, наступившей от перенапряжения, и задушил Мифоборца лошадиной уздечкой, пропитанной кровью и пеной… Эта уздечка, если верить легенде, вделана в основание фарфорового трона, на котором ты сидишь. Так говорят.

Кейвер посмотрел на своего собеседника, снова пожал плечами и вдруг понял, что у него отвисла челюсть. Он закрыл рот и сказал:

– Так ты об этом уже слышал?

– Нет. Просто догадался.

Кейвер помедлил, потом громко рассмеялся:

– Черт побери! Ну ты и чудила, Закалве!

Наемник пошевелил обломки стула из красного дерева тяжелым ботинком и ничего не ответил.

Кейвер понял, что надо сделать что-нибудь, а потому встал. Подойдя к ближайшему окну, он отодвинул штору, отпер внутренние ставни, распахнул наружные и стал глядеть в окно, опершись локтем о камень.

Зимний дворец в осаде.

На припорошенных снегом полях, среди костров и траншей, стояли огромные осадные машины и пусковые ракетные установки, тяжелые пушки и катапульты, импровизированные излучатели поля и газовые прожектора. Чудовищная смесь вопиющих анахронизмов, парадоксальных разработок и технологически несовместимых устройств. И это у них называлось прогрессом.

– Прямо не знаю, – выдохнул Кейвер. – Они запускают управляемые ракеты, сидя в седле. Сбивают самолеты самонаводящимися стрелами. Метательные ножи взрываются, как снаряды, или отскакивают от дедовских доспехов с этими чертовыми излучателями поля… Когда все это закончится, Закалве?

– Секунды через три. Если ты не закроешь ставни или не задернешь шторы.

Закалве взял кочергу и принялся ворошить поленья в камине.

– Ага! – Кейвер быстро отошел от окна и пригнул голову, поворачивая рычаг, закрывавший наружные ставни. – Справедливо.

Он задернул штору и отряхнул руки, глядя на Закалве, орудующего кочергой.

– В самом деле! – воскликнул Кейвер и снова занял свое место на фарфоровом троне.

Конечно, так называемый военный министр Закалве прикидывался, будто прекрасно знает, когда и как все это закончится. Он заявлял, что у него есть объяснение всему этому: вмешательству внешних сил, технологическому равновесию и хаотическому наращиванию военной мощи благодаря появлению все более хитроумных устройств. Казалось, он всегда намекал на более важные ситуации и конфликты, что стояли за очевидными событиями, и делал смешные попытки продемонстрировать свое превосходство как существа из иного мира. Разве это могло изменить его положение? Он был всего лишь жалким наемником – пусть и очень удачливым, – которому удалось завладеть вниманием Священных Наследников и произвести на них впечатление своими нелепо-рискованными подвигами и подлыми планами. А тот, с кем ему выпало работать в паре – он, Астил Тремерест Кейвер Восьмой, будущий заместитель вице-регента, – происходил из тысячелетнего рода. Естественно, он был старшим из них двоих и – это играло главную роль, черт побери, – превосходил Закалве по всем статьям. Да, дни настали отчаянные, но что это за военный министр, который неспособен никому передать даже часть своих полномочий и вынужден торчать здесь сложа руки, в ожидании атаки, которая может и не произойти?

Кейвер посмотрел на Закалве, сидевшего в отблесках пламени, – о чем он задумался?

«Это Сма виновата. Она отправила меня в эту навозную кучу».

Закалве оглядел тесное, захламленное пространство. Что у него общего с такими идиотами, как Кейвер, которым место на свалке истории, и со всем, что вокруг него? Он не чувствовал себя частью происходящего, не мог отождествить себя с этим – и не очень винил этих людей за то, что они его не слушают. Пожалуй, он даже испытывал удовлетворение от того, что предупредил этих идиотов. Но эта мысль почти не грела его в такую холодную и мрачную ночь.

Он сражался. Он рисковал ради них своей жизнью, одержал победу в нескольких арьергардных боях и пытался объяснить, что они должны делать. Но они послушали его слишком поздно и дали ему кое-какие полномочия лишь после того, как война оказалась практически проиграна. Что делать – они были хозяевами. Мир, в котором жили эти люди, рухнул из-за их убежденности в том, что они и им подобные знают, как нужно воевать, знают лучше, чем самый опытный и искушенный в подобных вещах простолюдин или чужестранец. Что ж, они получили по заслугам: в конце концов, все получают по заслугам. И если это означало их гибель, пускай.

А тем временем, пока снабжение не прекращалось, что могло быть приятнее? Ни долгих маршей по холоду, ни посиделок в болоте под названием «биваки», ни сортиров на открытом воздухе, ни выжженной земли, где не найти жратвы. Никаких тебе военных действий. И если им овладеет чемоданное настроение, можно будет прибегнуть к помощи благородных дам, тоже запертых в замке, – теми владели настроения куда более чувственные.

Так или иначе, в глубине души он знал: если тебя не слушают, в этом порой можно найти облегчение. Власть означает ответственность. Не принятый совет почти всегда можно было назвать правильным, а осуществление любого плана требовало крови – и пусть эта кровь лучше будет на их руках. Хороший солдат делает то, что приказано, а, обладая толикой здравого смысла, не напрашивается ни на что, особенно на продвижение по службе.

– Ха, – сказал Кейвер, покачиваясь на фарфоровом троне. – Сегодня мы нашли еще немного семян травы.

– Отлично.

– Ага.

Большую часть дворов, садов и патио уже отдали под пастбища. Кроме того, они сорвали крыши со строений, не представляющих особой архитектурной ценности, и посадили траву на последних этажах. Если их не сотрут в порошок, то они – теоретически – смогут сколь угодно долго кормить четверть гарнизона.

Кейвера пробрала дрожь, и он плотнее завернул ноги в плащ.

– Ну и холодища тут, Закалве. Правда?

Тот собирался сказать что-то в ответ, но в это время дверь в дальнем конце помещения чуть-чуть приоткрылась. Закалве схватился за плазменное ружье.

– У вас… у вас все в порядке? – послышался тихий женский голос.

Закалве положил ружье, улыбаясь маленькому бледному лицу в дверном проеме. Длинные черные волосы, ниспадая, окаймляли край двери, усеянной декоративными гвоздями.

– А, Нейнти! – воскликнул Кейвер, поднимаясь, чтобы низко поклониться молоденькой девушке (настоящей принцессе!); та – по крайней мере, формально, что не исключало более продуктивных и даже выгодных отношений в будущем, – находилась под его опекой.

– Заходите, – услышал он голос наемника, обращенный к девушке.

«Черт побери, вечно он перехватывает инициативу; да что это он о себе думает?!»

Девушка осторожно вошла в комнату, подбирая перед собой юбки.

– Мне показалось, я слышала выстрел…

Наемник рассмеялся.

– Это было какое-то время назад, – заметил он, поднимаясь и показывая девушке на место у огня.

– Но ведь мне нужно было одеться… – сказала девушка.

Закалве рассмеялся еще громче.

– Моя госпожа, – сказал Кейвер, поднимаясь с некоторым опозданием и кланяясь. Но теперь его поклон, в сравнении с жестом Закалве, казался, пожалуй, чуть нелепым.

– Приносим прощения – мы должны были беречь ваш девичий сон…

Кейвер услышал, как чужестранец, заталкивая полено в камин, подавил смешок. Принцесса Нейнти хихикнула. Кейвер почувствовал, как вспыхнуло его лицо, и решил рассмеяться.

Нейнти – все еще очень юная, но уже красивая нежной, хрупкой красотой – обхватила руками колени и уставилась на огонь.

В последовавшей тишине (которую нарушило только «гмм, да» будущего заместителя вице-регента) Закалве перевел взгляд с нее на Кейвера и подумал – под потрескивание поленьев и танец алого пламени – о том, что эти двое молодых людей сейчас очень похожи на изваяния.

«Узнать бы хоть сейчас, хоть раз, – подумал он, – на чьей я стороне. Вот я сижу здесь, в этой дурацкой крепости, набитой сокровищами, нашпигованной аристократами, какими уж ни есть, – (он заглянул в пустые глаза Кейвера), – которую осаждают бесчисленные орды противников с веревками и крючьями, грубой силой и грубым умом, сижу, пытаясь защитить этих хрупких самодовольных созданий, вскормленных тысячелетними привилегиями, и совершенно не понимаю, правильно ли поступаю в тактическом и стратегическом плане».

Разумы Культуры не проводили таких различий, для них это были вещи взаимосвязанные. На подвижной шкале их диалектической нравственной алгебры тактические ходы объединялись в стратегию, стратегия раскладывалась на тактические ходы. Они не предполагали, что мозг млекопитающего может справиться с такими вещами.

Закалве вспомнил слова Сма, сказанные давным-давно – в том новом начале (которое само по себе было производным от вины и боли). Сма говорила, что они имеют дело с непредсказуемой ситуацией, где правила создаются по мере того, как ты действуешь, и годны лишь на один раз, где по природе вещей ничего нельзя знать наперед, где ничего нельзя предвидеть или даже прикинуть с ощутимой вероятностью. Все это звучало очень мудрено и отвлеченно, порождая желание в этом разобраться, – но на деле сводилось к людям и проблемам.

На этот раз все свелось к этой вот девушке, почти ребенку, запертой в большом каменном строении вместе с подонками или сливками общества (зависит от того, как посмотреть), чтобы выжить или умереть здесь, – это зависело от правильности его советов и от того, насколько точно шуты из замка смогли бы их выполнять.

Он заглянул в лицо девушки, освещенное отблесками пламени, и почувствовал нечто большее, чем смутное желание (девушка была привлекательна) или отеческая забота (она была так юна, а он, невзирая на свою внешность, так стар). Назовите это… он не знал как. Наверное, пониманием того, что за этим эпизодом стоит подлинная трагедия: крушение Установлений, исчезновение власти и привилегий, а с ними и всей сложной иерархической системы, символом которой был этот ребенок.

Грязь и нечистоты, обовшивевший король. За воровство – увечье, за инакомыслие – казнь. Смертность среди младенцев астрономически высока, средняя продолжительность жизни микроскопически низка. Нищий трудовой люд видит рядом с собой тонкую прослойку богатых и привилегированных, которые стремятся сохранить темную власть знания над невежеством (хуже всего, что так было везде; все повторялось; самые разные вариации одной и той же искаженной темы во множестве мест).

И эта девушка, которую называют принцессой. Суждено ли ей умереть? Закалве знал, что против них идет война, и та же логика, по которой в случае победы ей доставалась власть, требовала ее исчезновения, устранения в случае неудачи. Высокое положение обязывало, и девушку ждал или раболепный поклон, или подлый удар ножом – в зависимости от исхода борьбы.

Внезапно, среди отсветов пламени, он увидел ее постаревшей, запертой в сыром подземелье, одетой в жалкие лохмотья, поедаемой вшами: она ждет и надеется, голова обрита наголо, лицо посерело, глаза потемнели и впали. Наконец в снежный день ее выводят наружу и ставят к стене, чтобы расстрелять из луков или ружей, – или кладут на плаху.

Нет, пожалуй, это слишком романтично. Может, ее ждет отчаянное бегство, безопасное убежище, одинокая и горькая ссылка, в которой она будет стареть и грубеть. Чрево ее сделается бесплодным, мозг отупеет, она всю жизнь будет вспоминать о золотых днях, сочинять тщетные воззвания, надеяться на возвращение – и, окруженная заботой, непременно станет ненужной, будучи обречена на такую участь всей своей предшествующей жизнью. Но это не возместится ничем из того, что причиталось ей по праву рождения.

Закалве понял, с болью в душе, что девушка – пустое место, всего лишь бесполезный элемент совсем другой истории; история эта – с подсказками или без подсказок Культуры, которая будет изменять ход событий так, как считает правильным, – закончится тем, что для большинства жителей планеты настанут лучшие времена, их будет ждать не такая тяжелая жизнь. Но не эту девушку. Все произойдет позже.

Если бы она родилась двадцатью годами ранее, то вполне могла бы рассчитывать на удачный брак, доходное имение, доступ ко двору, могла надеяться родить здоровых сыновей и талантливых дочерей… А двадцатью годами позднее – на то, что отыщет мужа с деловой хваткой, или даже (если это патриархальное общество вдруг станет развиваться неимоверно быстрыми темпами) на то, что заживет собственной жизнью: посвятит себя науке, коммерции, благотворительности.

А возможно, и встретит смерть.

Высоко в башне огромного замка, стоящего на черной скале, над заснеженной долиной, осажденного, грандиозного, набитого сокровищами империи, он сидит у камина рядом с печальной и прекрасной принцессой… А ведь когда-то он мечтал об этом, снедаемый жаждой и тоской. Это казалось тканью жизни, самой ее сутью. Так откуда же горечь?

«Нужно мне было остаться на том берегу, Сма. Может, я и в самом деле слишком стар для таких дел».

Он заставил себя отвернуться от девушки. Сма утверждала, что он слишком склонен к сопереживанию, и, пожалуй, была недалека от истины. Он сделал то, о чем его просили; он получит плату, а когда все это закончится, он будет просить прощения за преступление, совершенное когда-то.

«Ливуета, скажи, что простишь меня».

– Ой! – воскликнула принцесса, глядя на обломки стула.

– Да, – смущенно сказал Кейвер. – Это… гмм… боюсь, что это я. Это был ваш стул? Вашей семьи?

– Нет-нет, просто я помню его, это стул моего дяди, эрцгерцога. Из охотничьего домика. Над ним висела большущая звериная голова. Я всегда боялась садиться на него – вдруг голова сорвется со стены, клык вонзится мне в голову, и я умру? – Девушка обвела взглядом обоих мужчин и нервно хихикнула. – Вот дуреха, правда?

– Ха! – сказал Кейвер.

(Он смотрел на них обоих, объятый дрожью, и пытался улыбаться.)

Кейвер рассмеялся:

– Обещайте не говорить дядюшке, что это я сломал его стул, иначе он больше никогда не пригласит меня на охоту! – Смех его стал еще громче. – А что, может, однажды он повесит на стену мою голову.

Девушка взвизгнула и прижала ладонь ко рту.

(Он отвернулся, снова дрожа, бросил новое полено в огонь – и не заметил ни тогда, ни позже, что это был обломок того самого стула красного дерева, а вовсе не полено.)

Глава третья

Сма подозревала, что на многих кораблях экипаж состоит из безумцев. Более того, она подозревала, что некоторые корабли и сами не вполне в себе. На сверхбыстром дозорном корабле «Ксенофоб» команда насчитывала всего двадцать человек, а Сма давно заметила: чем меньше экипаж, тем удивительнее его выходки. А потому, еще до того, как модуль пришвартовался в ангаре, она приготовилась к странным поступкам со стороны ксенофобцев.

Когда Сма выходила из модуля, ей протянул руку молодой парень; другой рукой он закрыл нос и чихнул. Сма отдернула свою ладонь, глядя на его красный нос и слезящиеся глаза.

– Эйс Дисгарб, госпожа Сма, – сказал парень со слегка обиженным видом, шмыгая носом и моргая. – Добро пожаловать на борт.

Сма снова протянула руку – осторожно. Рука парня была горячей, как огонь.

– Спасибо, – сказала Сма.

– Скаффен-Амтискав, – произнес автономник за ее спиной.

– Привед. – Молодой человек помахал автономнику, затем вытащил из рукава кусочек материи и промокнул нос и глаза.

– Вы что, нездоровы? – спросила Сма.

– Небного. Простудился. Прошу бас. – Он показал рукой направо. – Пожалуйста, за бной.

– А, простудились. – Сма кивнула и зашагала в ногу с ним.

Одет он был в джелабу, словно только что встал с постели.

– Да. – Молодой человек повел их к выходу из ангара, мимо малых летательных аппаратов, спутников и прочих подобных штуковин. Он снова чихнул. – У дас да корабле что-то броде эпидебии.

Они проходили в этот момент между двумя стоявшими близко друг к другу модулями. Сма, шедшая вплотную за молодым человеком, быстро повернулась и посмотрела на Скаффен-Амтискава, беззвучно спросив: «Что?», но машина качнулась туда-сюда, словно пожимая плечами. «Я ТОЖЕ НЕ ПОНЯЛ», вывел он в поле своей ауры – серыми буквами на розовом фоне.

– Бы бсе дубали, что было бы забабно расслабидь иббунную систебу и бростудидца, – объяснил молодой человек, приглашая ее и автономника войти в лифт в конце ангара.

– Значит, все? – поинтересовалась Сма, когда дверь закрылась и лифт поехал вверх. – Весь экипаж?

– Да, хотя не бсе б одно бребя. Те, кто уже быздоробел, гоборят, что когда бсе кончается, то чубстбуешь себя просто прекрасно.

– Да, – согласилась Сма, посмотрев на автономника: стандартная официальная аура синего цвета, не считая большой красной точки сбоку, видеть которую, вероятно, могла только Сма; точка быстро пульсировала. Заметив это, она чуть не прыснула со смеху, но сдержалась и откашлялась. – Наверно, чувствуешь.

Молодой человек громко чихнул.

– Так вы, значит, скоро в отпуск? – спросил его Скаффен-Амтискав.

Сма толкнула автономника локтем. Молодой человек недоуменно посмотрел на машину.

– Бообще-до долько чдо из одбуска.

Он повернулся к дверям, которые как раз стали открываться. Скаффен-Амтискав и женщина переглянулись. Сма скосила глаза.

Они вошли в обширную гостиную: пол и стены из отполированных до блеска панелей красного дерева, всевозможные диваны, стулья с роскошной обивкой и низкие столики. Потолок был не очень высок, но привлекал своей необычностью – составленный из длинных чешуйчатых желобков, что тянулись со стен, он был увешан множеством небольших светильников. Освещение говорило о том, что по корабельному времени – раннее утро. Несколько человек, сидевшие за одним из столиков, встали и направились к Сма.

– Госпожа Сба, – сказал молодой человек, указывая на новопришедшую; речь его с каждой минутой делалась все более невнятной.

Остальные – мужчины и женщины, примерно в равном количестве – с улыбкой представились. Сма покивала и немного поговорила с ними. Автономник поздоровался со всеми. Один из мужчин держал в руках комок желто-коричневого меха – у плеча, как держат ребенка.

– Прошу, – сказал он, передавая крохотное существо Сма.

Та неохотно взяла пушистый комок. Существо было теплым, с четырьмя лапами, большими ушами, крупной головой и приятным запахом – прежде Сма таких не видела. Когда она взяла зверька, тот открыл огромные глаза и посмотрел на нее.

– Это корабль, – пояснил мужчина, вручивший Сма крохотное существо.

– Привет, – пропищало оно.

Сма оглядела его.

– Вы – «Ксенофоб»?

– Его представитель, с которым вы можете говорить. Зовите меня Ксени. – Существо улыбнулось, обнажив маленькие круглые зубы. – Я знаю, что большинство кораблей пользуется автономниками, но, – оно кинуло взгляд на Скаффен-Амтискава, – автономники порой страдают занудством, ведь так?

Сма улыбнулась и краем глаза увидела, как мигнула аура Скаффен-Амтискава.

– Случается иногда, – согласилась она.

– О да. – Маленькое существо кивнуло. – А вот я гораздо симпатичнее.

Оно со счастливым видом поерзало в руках Сма.

– Если хотите, – хихикнул зверек, – я покажу вам вашу каюту.

– Да, неплохая мысль, – кивнула Сма и положила пушистый комок себе на плечо.

Они направились втроем в жилой отсек: Сма, необычный корабельный автономник и Скаффен-Амтискав. Остальные попрощались с ней.

– Ой, вы такая милая и теплая, – сонным голосом пробормотал зверек, притулившись к плечу Сма, которая направлялась к своей каюте по коридору, устланному толстым ковром; затем он пошевелился, и Сма вдруг поняла, что поглаживает его спинку.

– Налево, – сказал он на развилке. – Кстати, небольшой толчок означает, что мы сходим с орбиты.

– Хорошо, – сказала Сма.

– Можно я буду спать у вас под боком?

Сма остановилась, одной рукой сняла зверька с плеча и заглянула ему в мордочку:

– Что?

– Чисто по-дружески, – сказало маленькое существо, широко зевая и мигая. – Я не имею в виду ничего неприличного. Это укрепляет дружбу, только и всего.

Сма заметила, что аура Скаффен-Амтискава позади нее покраснела. Она поднесла желто-коричневый комок к лицу:

– Слушайте, «Ксенофоб»…

– Ксени.

– Ксени, вы звездный корабль массой в миллион тонн, боевой корабль быстрого реагирования класса «Палач». Даже…

– Но я разоружен!

– Даже с вашим штатным оборудованием вы при желании наверняка можете аннигилировать планету…

– Да ну вас! Это может любой недоумок вроде ЭКК!

– Что за бред вы несете?

Она встряхнула пушистого автономника. Зубы его клацнули.

– Это же шутка! – воскликнул он. – Сма, вы что, шуток не понимаете?

– Не знаю. Вы не возражаете, если я вас зашвырну к чертовой матери обратно в общую зону?

– Да что с вами такое, моя дорогая? У вас предубеждение против пушистых зверьков? Послушайте, госпожа Сма, я прекрасно знаю, что я – корабль. Я делаю все, о чем меня просят, включая доставку вас в место, обозначенное лишь приблизительно, – и делаю это довольно неплохо. Если появится хоть малейший намек на опасность, если мне придется вести себя как настоящему боевому кораблю, конструкт в ваших руках тут же станет безжизненным и обмякшим, а я буду сражаться со всей яростью и решительностью, как меня учили. Но пока я, как и мои коллеги-люди, безобидно развлекаюсь. Если вам не по душе мой нынешний облик, я изменю его – стану обыкновенным автономником или просто голосом без тела. Могу также разговаривать с вами через Скаффен-Амтискава или через ваш персональный терминал. Меньше всего мне хотелось бы обидеть гостью.

Сма сложила губы в трубочку, потрепала зверька по голове и вздохнула:

– Ладно.

– Так мне сохранить этот вид?

– Безусловно.

– Ах, какая милая! – Зверек съежился от удовольствия, потом широко раскрыл свои большие глаза и с надеждой посмотрел на нее: – Ты меня обнимешь?

– Обниму.

Сма прижала его к себе и погладила по спине, затем обернулась и посмотрела на Скаффен-Амтискава. Тот театрально перевернулся на спину, моргая трагически-оранжевой аурой: «Мне плохо, я в крайнем расстройстве».


Сма кивнула на прощание желто-коричневому зверьку, который полетел по коридору назад, в гостиную, помахав ей на прощанье пухленькой лапкой. Она закрыла дверь и проверила, выключено ли в каюте внутреннее наблюдение, после чего повернулась к Скаффен-Амтискаву:

– Сколько мы пробудем на этом корабле?

– Дней тридцать, – предположил тот.

Она заскрежетала зубами и оглядела довольно уютную на вид, но – в сравнении с гулкими залами бывшей электростанции – не слишком большую каюту.

– Тридцать дней в компании вирусных мазохистов и корабля, который считает себя плюшевой игрушкой. – Сма покачала головой и села на поле кровати. – Знаете, автономник, это путешествие может показаться довольно долгим.

И она с недовольным ворчанием рухнула на кровать. Скаффен-Амтискав решил, что пока не стоит сообщать женщине об исчезновении Закалве.

– Я тут посмотрю как и что, если вы не возражаете, – сказал автономник, плывя к двери над стройным рядом саквояжей – багажом Сма.

– Да-да, отправляйтесь.

Сма лениво махнула ему, стянула с себя пиджак и бросила на пол.

Автономник был уже у самой двери, когда она вдруг резко села и, нахмурившись, спросила:

– Постойте-ка, а почему корабль сказал: «Место, обозначенное лишь приблизительно»? Он что, не знает, куда мы направляемся?

«Ай-ай», – подумал автономник и развернулся в воздухе.

– Гмм, – промычал он.

Сма прищурилась:

– Мы ведь должны забрать Закалве, верно?

– Да, конечно.

– И больше ничего?

– Абсолютно ничего. Мы находим Закалве, инструктируем его и доставляем на Воэренхуц. Все очень просто. Возможно, нас попросят какое-то время побыть поблизости, понаблюдать, но пока сказать трудно.

– Да-да, я это знала, но… где именно находится Закалве?

– Где именно? – сказал автономник. – То есть, я хочу сказать, ну, вы знаете, это же…

– Ну хорошо, – раздраженно сказала Сма, – хотя бы приблизительно.

– Нет проблем, – сказал Скаффен-Амтискав, направляясь назад к двери.

– Нет проблем? – недоуменно переспросила Сма.

– Никаких. Мы это знаем. Где он находится.

– Хорошо, – кивнула Сма. – Итак?

– Что «итак»?

– Итак, где он находится?

– Крастейлер.

– Крас?…

– Крастейлер. Туда-то мы и летим.

Сма потрясла головой и зевнула.

– Никогда не слышала. – Она снова плюхнулась в поле кровати и потянулась. – Крастейлер.

Сма зевнула еще раз, прикрыв рот рукой.

– И вы мне говорите об этом только сейчас, черт побери, – упрекнула она автономника.

– Прошу прощения.

– Гмм. Ладно, проехали.

Сма выставила вперед руку. Та пересекла прикроватный луч, управлявший светом, и в каюте потемнело. Женщина снова зевнула.

– Я, пожалуй, посплю. Снимите с меня, пожалуйста, обувь.

Автономник мягко, но быстро стянул со Сма сапожки, поднял пиджак и повесил во встроенный шкаф, куда засунул и багаж. Потом – когда Сма повернулась на кроватном поле и, моргнув, закрыла глаза – он выскользнул из ее комнаты.

Повиснув за дверью, Скаффен-Амтискав разглядывал свое отражение в полированном дереве на другом конце коридора.

– Чудом выкрутился, – сказал он сам себе и отправился на прогулку по кораблю.


Сма прибыла на «Ксенофоб» сразу после завтрака по корабельному времени. Когда она проснулась, день уже клонился к вечеру. Она заканчивала свой туалет, а автономник сортировал ее одежду по типу и цвету, вешал или складывал ее в шкафу, когда раздался звонок в дверь. Сма вышла из маленькой ванной в шортах, с полным ртом зубной пасты и попыталась сказать «открой», – но из-за пасты каютный монитор явно не распознал слово. Ей пришлось самой подойти к двери и нажать кнопку.

Глаза Сма широко раскрылись, она вскрикнула, залопотала что-то бессвязное и отпрыгнула от двери. Крик застрял у нее в горле.

В тот момент, когда ее глаза расширились, – и прежде, чем до мышц дошло приказание отпрыгнуть от двери, – она вроде бы уловила еле заметное движение внутри каюты, за которым последовали, но не сразу, удар и шипение.

Открыв дверь, Сма увидела, что все три ножевые ракеты автономника парят в воздухе на уровне ее глаз, груди и паха. Она смотрела на них сквозь дымку поля, сгенерированного перед ней Скаффен-Амтискавом. Затем поле исчезло.

Ножевые ракеты неторопливо проплыли по воздуху и втянулись обратно в корпус автономника.

– Не делай больше так со мной, – пробормотала машина, возвращаясь к сортировке одежды.

Сма вытерла рот и уставилась на трехметрового мохнатого желто-коричневого монстра, который еле помещался в коридоре за дверью.

– Корабль… Ксени, какого черта вы тут делаете?

– Прошу прощения, – сказало громадное существо. Голос его был лишь немногим ниже, чем тогда, когда он был размером с новорожденного. – Я решил, что если вам не по душе маленькое пушистое животное, то, может, став крупнее…

– Черррт! – Сма тряхнула головой и отступила в ванную. – Входите. Или вы просто хотели показать мне, что выросли вот настолько?

Она прополоскала рот и сплюнула.

Ксени протиснулся через дверь, ссутулился и пристроился в уголке.

– Извините, Скаффен-Амтискав.

– Да ладно уж, – ответил тот.

– Нет-нет, госпожа Сма, – продолжил Ксени, – я хотел поговорить с вами о…

Скаффен-Амтискав на мгновение замер. Вообще-то в это время между ним и Разумом корабля шел довольно длинный и обстоятельный разговор на повышенных тонах. Но Сма знала только, что Ксени, начав говорить, запнулся.

– …вечернем маскараде в вашу честь, – сымпровизировал корабль.

Сма улыбнулась из ванной:

– Прекрасная мысль, корабль. Спасибо, Ксени. Почему бы и нет?

– Хорошо. Я подумал, что сначала нужно все обсудить с вами. Есть у вас соображения насчет костюмов?

Сма рассмеялась:

– Да. Я появлюсь в вашем облике. Соорудите один из тех костюмов, что носите сами.

– Ха! Да. Хорошая идея. Вообще-то, наверное, многие этого захотят. Но мы не допустим появления людей в одинаковых костюмах. Отлично. Поговорим позже.

Ксени поплелся к двери и исчез из каюты. Сма появилась из ванной, слегка удивленная его неожиданным уходом, но только пожала плечами.

– Короткий, но насыщенный визит, – заметила она, перебирая чулки, только что аккуратно разложенные автономником в хроматической последовательности. – У этой машины мозги набекрень.

– А чего вы хотите от звездолета?

«Вы бы могли, – передал Разум корабля Скаффен-Амтискаву, – сообщить, что она не знает о размерах пункта нашего назначения».

«Я надеюсь, – ответил автономник, – что наши люди, уже прибывшие туда, найдут нужного нам парня и сообщат его точные координаты. Тогда Сма вообще не узнает о том, что были проблемы».

«Но почему вы не хотите быть с нею откровенны?»

«Ха! Вы не знаете Сма!»

«А-а. То есть она слишком темпераментна?»

«А как иначе? Она же человек!»


Готовясь к вечеринке, корабль добавил в блюда и напитки психотропные препараты – не больше определенной дозы, сверх которой требовалось прикреплять особый ярлык к тарелкам, чашам, кувшинам и бокалам. Он известил экипаж и переоборудовал пространство, служившее для развлечений, установив множество зеркал и обратных полей: всего ожидалось двадцать две персоны, без самого корабля, и следовало создать иллюзию многолюдья, чтобы попойка выглядела серьезной и масштабной. Это было непросто.

Сма позавтракала, потом ей устроили экскурсию по кораблю (смотреть, правда, было нечего – сплошные двигатели и связанные с ними устройства). Остальную часть дня она провела, пополняя свои знания об истории и политической структуре Воэренхуца.

Корабль разослал официальные приглашения всем членам экипажа и указал строгое условие: никаких деловых и профессиональных разговоров. Вместе с наркотическими добавками это помогло бы обойти вопрос о месте их назначения. Сперва он хотел попросить всех не касаться этой темы, но потом решил, что два-три человека обязательно сочтут запрет покушением на свои права – и при первой возможности нарушат его. Именно в таких случаях «Ксенофоб» раздумывал, не стать ли ему безэкипажным кораблем. Но он знал, что будет тосковать по людям, обычно таким забавным.

Корабль включил громкую музыку, показывал увлекательные голограммы, даже развернул волшебный голографический ландшафт: буйная зелень и голубое небо, летающие кусты и парящие деревья, по ветвям которых скакали удивительные восьмикрылые птицы. Дальше в матово-белом тумане виднелись перистые облака, которые простирались до головокружительно высоких утесов пастельных тонов. Между утесами парили маленькие облачка, там и сям виднелись синие искрящиеся водопады, а на вершинах стояли сказочные города со шпилями на башнях и ажурными мостами. Среди гостей бродили управляемые кораблем солиграммы знаменитых людей прошлого, еще больше увеличивавшие иллюзию многолюдья: известные персонажи охотно общались с гуляками. Позже обещались новые угощения и сюрпризы.

Сма отправилась на вечеринку в облике Ксени, Скаффен-Амтискав – в виде модели «Ксенофоба». Сам корабль создал еще одного дистанционного автономника, по-прежнему желтовато-коричневого, но на этот раз водного жителя: что-то вроде жирной большеглазой рыбы, плававшей в водяном шаре метрового диаметра, который удерживался полем. Водяная сфера дефилировала среди собравшихся, словно воздушный шарик странного вида.

– Эйс Дисгарв, вы с ним уже знакомы, – довольно игриво сказал автономник корабля, представляя Сма молодому человеку, который встречал ее в ангаре. – И Джетарт Хрин.

Сма улыбнулась, кивнула Дисгарву – отметив про себя, что нужно не думать о нем как о Дисгарбе, – и молодой женщине рядом с ним.

– Еще раз добрый день. Здравствуйте.

– Добрый дедь, – сказал Дисгарв, весь в мехах, точно полярный исследователь из былых времен.

– Хэлло, – сказала Джетарт Хрин, довольно невысокая и плотно сбитая, очень молодая с виду.

Кожа ее была настолько черной, что отливала синевой. Она пришла в старинной – на удивление яркой – военной форме, с гладкоствольным кинетическим ружьем на плече.

Отхлебнув из стакана, Хрин проговорила:

– Я знаю, что деловые беседы запрещены, госпожа Сма, но если откровенно, мы с Эйсом недоумеваем, почему наш пункт назна…

– Ой! – воскликнула рыба-автономник; ее сфера вдруг лопнула, и вода хлынула на ноги Сма, Хрин и Дисгарву.

Все трое отпрыгнули назад. Рыба упала на красный пол и забила хвостом, прохрипев:

– Воды!

Сма подняла ее за хвост.

– Что случилось? – спросила она.

– Сбой поля. Воды! Быстро!

Сма посмотрела на Дисгарва и Хрин: оба выглядели озадаченными. Скаффен-Амтискав – маленький звездолет – быстро пролетел между гостей, поспешивших к месту происшествия.

– Воды! – повторил автономник корабля, извиваясь всем телом.

Сма нахмурила лоб под нависавшим на него желтовато-коричневым мехом и посмотрела на женщину-солдата:

– Что вы собирались сказать, госпожа Хрин?

– Я собиралась… оп!

Модель дозорного корабля «Ксенофоб» в одну пятьсот двадцатую натуральной величины ткнулась в женщину, отчего та пошатнулась и выронила стакан.

– Эй! – воскликнула Хрин, отталкивая назойливого Скаффен-Амтискава, и с обиженным видом стала потирать плечо.

– Простите. Ах, какой я неловкий! – громко извинился тот.

– Воды! Воды! – вопил корабельный автономник, извиваясь в пушистых руках Сма.

– Замолчите! – велела ему Сма и подошла к Джетарт Хрин, встав между ней и Скаффен-Амтискавом. – Госпожа Хрин, закончите, пожалуйста, свою фразу.

– Я просто хотела узнать, почему…

Пол задрожал, голографический ландшафт затрясся, над головами собравшихся замигал свет. Когда все подняли головы, то увидели, как сказочные сверкающие города далеко вверху, на утесах, исчезают в ярких вспышках постепенно угасающего света, меж тем как в облаках пыли рушатся здания, башни и мосты. Могучие утесы раскололись на куски, взвились кипящие серо-черные облака дыма и пепла, хлынул поток лавы километровой высоты. Внизу, куда оседали пыль и пепел, все тряслось, восьмикрылые птицы вращались так быстро, что крылья у них отрывались, а сами они отлетали в сине-зеленые кустарники – верещащие взрывы перьев и листьев.

Джетарт Хрин недоуменно взирала на происходящее. Сма одной лапой схватила женщину за воротник и встряхнула ее.

– Он пытается вас отвлечь! – закричала она, затем повернулась к рыбе и заорала на нее: – Пошла вон отсюда!

Она снова встряхнула женщину. Дисгарв попытался скинуть ее лапу с воротника Хрин. Сма отбросила его руку.

– Что вы хотели сказать? – спросила она.

– Почему мы не знаем, куда летим? – прокричала Хрин ей в лицо сквозь шум и треск: земля разламывалась, извергая столбы пламени; из разверзшейся пропасти всплыла огромная черная фигура, сверкая красными глазами.

– Мы летим на Крастейлер! – проорала Сма.

В небесах появился громадный серебряный младенец с блаженной улыбкой на лице, сверкающий, освещенный лучами. Вокруг него вращались другие фигуры.

– Ну и что? – взревела Хрин, когда молния от мегамладенца ударила в зверя-землю и прогрохотали невыносимые раскаты грома. – Крастейлер – это Открытое скопление, в нем не меньше полумиллиона звезд!

Сма замерла.

Голограмма приняла тот же вид, что до катаклизма. Снова послышалась музыка, только теперь более тихая, очень успокаивающая. Вокруг стояли ошарашенные члены экипажа; многие озадаченно пожимали плечами.

Рыба и Скаффен-Амтискав обменялись взглядами. Корабельный автономник в руке Сма вдруг превратился в голограмму рыбьего скелета. Маленький «Ксенофоб» – Скаффен-Амтискав – задымился, начав кувыркаться и распадаться на части. Тот и другой обрели свой прежний облик. Сма медленно повернулась и посмотрела на них обоих.

– Открытое… скопление?… – повторила она и сняла желто-коричневую голову маскарадного костюма.

Рот ее искривился в улыбке. Скаффен-Амтискав за долгие годы научился воспринимать такую улыбку не иначе как с трепетом.

«О, черт».

«Кажется, перед нами рассерженная женщина, Скаффен-Амтискав».

«И не говорите. Есть предложения?»

«Никаких. Берите все это дело в свое поле, а я уношу мою рыбью задницу подальше».

«Корабль! Вы не можете так со мной поступить!»

«Могу и поступаю. Это ваш прототип. Поговорим позже. Пока».

Сма почувствовала, как рыба обмякла в ее руке, и выронила водного обитателя на залитый водой пол.

Скаффен-Амтискав, теперь уже в своем обличье, парил перед ней, излучая бесцветную ауру и чуть наклонившись вперед.

– Сма, – тихо сказал он. – Мне очень жаль. Я не лгал, но я обманывал.

– В мою каюту, – спокойно проговорила Сма после небольшой паузы. – Извините нас, – сказала она Дисгарву и Хрин и пошла прочь в сопровождении автономника.


Сма, одетая лишь в шорты, парила над кроватью в позе лотоса. Костюм Ксени валялся на полу. Она секретировала спокойствие и выглядела скорее грустной, чем разъяренной. Скаффен-Амтискав, ожидавший взбучки, при виде такого сдержанного разочарования чувствовал себя ужасно.

– Я думал, что если скажу вам, то вы не полетите.

– Автономник, это моя работа.

– Я знаю. Но вы так не хотели улетать…

– По прошествии трех лет, без всякого предупреждения – а вы чего хотели? Но вспомните: разве я долго сопротивлялась? Даже зная про дублершу. Бросьте, автономник. Вы мне все объяснили, и я согласилась. Не стоило скрывать, что Закалве от нас ускользнул.

– Извините, – тихим голосом сказал автономник. – Я понимаю, что повел себя неправильно, но мне и правда очень жаль. Пожалуйста, скажите, что сможете простить меня… когда-нибудь.

– Только не пережимайте с раскаянием. Просто в будущем говорите все напрямую.

– Хорошо.

Сма на мгновение опустила голову, потом снова подняла ее.

– Можете начать прямо сейчас. Расскажите, как ушел Закалве. Остались ли следы, по которым его можно найти?

– Ножевая ракета.

Ножевая ракета? – Сма удивленно посмотрела на него и потерла подбородок.

– Да, и довольно современная, – добавил автономник. – Наностволы, моноволоконная оболочка, эффектор. Интеллектуальный уровень ноль семь.

– И Закалве ушел от такого зверя?

Сма только что не смеялась.

– Не только ушел, но и прибил его.

– Черт возьми, – выдохнула Сма. – Я и не думала, что Закалве так умен. Он действительно так умен или ему просто повезло? Что случилось? Как он это сделал?

– Это страшная тайна, – сказал автономник. – Пожалуйста, никому не говорите.

– Слово чести, – с иронией заверила его Сма, приложив ладонь к груди.

– Так вот, – сказал автономник, издавая что-то вроде вздоха. – Он работал над этим целый год там, куда мы его высадили по выполнении последнего задания. Тамошние гуманоиды делят планету с крупными морскими млекопитающими почти равного интеллекта. Довольно плодотворный симбиоз, обширные культурные контакты. На средства, полученные за выполнение задания, Закалве купил компанию, производившую медицинские и сигнальные лазеры. Его уловка заключалась в использовании строящейся больницы: гуманоиды возводили ее на берегу океана, чтобы лечить морских млекопитающих. Там испытывалось разное медицинское оборудование, и в том числе – очень большой ЯМР-томограф.

– Что-что?

– Ядерный магнитный резонанс. Четвертый из наиболее примитивных способов исследования внутренних органов обыкновенного водного обитателя.

– Продолжайте.

– При этом используются очень сильные магнитные поля. Закалве, видимо, испытывал лазер – в праздничный день, когда в больнице никого не было. Он каким-то образом уговорил ножевую ракету проникнуть в сканер, а потом включил питание.

– Я думала, что ножевые ракеты не боятся магнитного воздействия.

– Да. Но в них достаточно металла, чтобы вызвать электрические помехи, если ракета попытается двигаться слишком быстро.

– Но она ведь по-прежнему могла двигаться.

– Но недостаточно быстро, чтобы уйти от лазера, установленного на конце сканера. Вообще-то, там должен был стоять осветительный лазер, который служит для получения голограмм млекопитающих. Однако Закалве установил вместо него боевой, который сжег ножевую ракету до углей.

– Черт! – Сма покачала головой, уставившись в пол. – Этот человек не перестает удивлять.

Она посмотрела на автономника.

– Видимо, Закалве страшно хотелось избавиться от нас, – добавила она.

– Похоже, что так, – согласился автономник.

– Возможно, он не захочет больше на нас работать. И вообще нас видеть.

– К сожалению, это не исключено.

– Даже если нам удастся его найти.

– Вот именно.

– А нам известно только, что он где-то в Крастейлере, Открытом скоплении? – Голос Сма звучал озадаченно.

– Ну, круг поиска не так широк, – сказал Скаффен-Амтискав. – Сейчас он может находиться на одной из десяти – двенадцати систем – если улетел сразу же после уничтожения ножевой ракеты и сел на самый быстрый из доступных кораблей. К счастью, уровень технического развития этой метацивилизации не очень высок.

Автономник помедлил и продолжил:

– Откровенно говоря, мы могли бы его найти, если бы действовали немедленно и энергично… Но я думаю, что Разумы, контролировавшие ситуацию, были так поражены трюком Закалве, что решили не препятствовать ему – он это заслужил. Мы вели наблюдение за этим объемом пространства, но не пристальное, и только десять дней назад начали серьезные поиски. Мы отовсюду доставляем туда корабли и людей. Уверен, что мы его найдем.

– Десять или двенадцать систем, автономник? – спросила Сма, тряхнув головой.

– Двадцать с небольшим планет, сотни три довольно внушительных орбиталищ… не считая, конечно, кораблей.

Сма закрыла глаза и снова покачала головой:

– Не верю.

Скаффен-Амтискав счел за лучшее промолчать. Женщина открыла глаза:

– Хотите выслушать пару-другую предложений?

– Конечно.

– Забудьте про орбиталища. Исключите планеты, не отвечающие стандартному типу; проверяйте пустыни, жаркие зоны. Леса, но не джунгли… и не города. – Она пожала плечами и потерла губы. – Если он по-прежнему изо всех сил пытается спрятаться, мы его никогда не найдем. Если же он просто хотел удрать, чтобы жить своей жизнью и не быть объектом наблюдения, то шанс есть. И конечно, ищите там, где ведутся боевые действия. В особенности малые войны… интересные войны. Понимаете меня?

– Да. Уже передано.

В другой ситуации автономник презрительно отверг бы эти любительские психологические рассуждения, но на сей раз решил прикусить свой воображаемый язык. Он транслировал соображения Сма помалкивающему кораблю для дальнейшей передачи на поисковый флот, летевший впереди них.

Сма глубоко вздохнула, плечи ее поднялись и опали.

– Вечеринка все еще продолжается?

– Да, – удивленно ответил Скаффен-Амтискав.

Сма спрыгнула с кровати и принялась натягивать на себя костюм Ксени.

– Что ж, не будем портить другим настроение.

Она застегнула на себе костюм, надела желто-коричневую голову и пошла к двери.

– Сма, – сказал автономник, следуя за ней, – я думал, вы будете злиться.

– Может, и буду, когда пройдет действие спокоина, – призналась она, открывая дверь и высовывая голову в коридор. – Но сейчас меня трудно вывести из себя.

Они пошли по коридору. Сма оглянулась на машину – аура была прозрачной.

– Слушайте, автономник, вам нужно надеть маскарадный костюм. Но постарайтесь на сей раз придумать что-нибудь позаковыристей боевого звездолета.

– Гмм, – пробормотал тот. – Есть предложения?

– Не знаю. Что вам подходит? Я хочу сказать, какой костюм будет идеальным для трусливого, лживого, поучающего, лицемерного типа, который не верит другим и не уважает их?

Впереди их ждали шум и свет вечеринки, но за спиной у Сма царила мертвая тишина. Повернувшись, она увидела вместо автономника юношу, идущего за ней по коридору, – с классическим телосложением, красивого, но какого-то невыразительного. Взгляд его в этот момент перемещался с ягодиц на лицо женщины.

Сма рассмеялась.

– Да, отлично. – Сделав еще несколько шагов, она добавила: – Но если поразмыслить, мне больше нравился боевой корабль.

XI

Он никогда ничего не писал на песке, даже следов своих ног не хотел оставлять. Он смотрел на это как на коммерческую сделку, выгодную только одной стороне; он прочесывал прибрежную полосу, и море обеспечивало его материалами. Песок был посредником, предлагавшим товар, – длинный, мокрый магазинный прилавок. Приятно было вести такой простой образ жизни.

Иногда он смотрел на корабли, проплывавшие далеко в море. Временами ему хотелось превратиться в один из этих крохотных темных предметов, идущих к необычным и ярким местам, или – если поднапрячь воображение – на пути к тихой гавани, мерцающим огням, дружескому смеху, приятелям: туда, где тебе рады. Но чаще всего он не обращал внимания на медленно движущиеся точки – шагал без остановки и собирал нужные ему вещи, не отводя взгляда от серо-коричневого пологого берега. Горизонт был чист, далек и пуст, в дюнах завывал ветер, морские птицы кружились в холодных небесах с нестройными и сварливыми криками, и эти звуки успокаивали его.

Иногда из глубин материка появлялись резвые, шумные дома-машины, сверкая металлом и мигающими огнями, с многоцветными окнами и украшениями на решетках радиатора, с флагами, с неумелыми, но зато вдохновенно исполненными рисунками на боках. Перегруженные, они стонали и прогибались, двигаясь по пыльной дороге из парковочного городка, кряхтели, плевались и извергали дым. Взрослые высовывались из окон или стояли одной ногой на подножке; дети бежали рядом или цеплялись за лестницы и ремни, свисавшие сбоку, а порой, визжа и крича, сидели на крышах.

Они приезжали посмотреть на странного человека, который живет в забавном деревянном сарае среди дюн. И приходили в восторг, хотя их слегка отталкивала эта причуда – жить в доме, который стоит на земле, не двигается и не может двигаться. Они глядели туда, где дерево и толь встречались с песком, покачивали головами, обходя маленькую покосившуюся хижину, – так, словно искали колеса. В разговорах друг с другом они пытались выяснить, как можно жить, когда за окном всегда один и тот же пейзаж, одна и та же погода. Они открывали хлипкую дверь, вдыхали темный, полный дыма и человеческих запахов воздух – и тут же захлопывали ее, восклицая, что жить в таком месте вредно для здоровья. Насекомые. Гниль. Застоявшийся воздух.

Он не обращал на них внимания. Он понимал их язык, но делал вид, что не понимает. Он знал, что постоянно меняющиеся жители парковочного городка, расположенного вдали от побережья, называют его «человек-дерево»: им нравилось думать, что он пустил корни в землю, как и его бесколесное жилище. Когда они приходили к его развалюхе, его там обычно не было. Он выяснил, что люди быстро теряют интерес к этому сооружению. Они шли к береговой линии, визжали, намочив ноги, бросали в воду камешки и строили машинки из песка; потом снова забирались в дома-машины и уезжали, галдя, мигая огнями, гудя клаксонами. Он снова оставался один.

Он ежедневно находил мертвых морских птиц, а раз в несколько дней – выброшенные на берег тела морских млекопитающих. На песке валялись, словно серпантин, водоросли и морские цветы. Со временем они высыхали, шелестя на ветру, потом распадались на части, и их уносило в море или в глубь суши – яркие вспышки тления.

Однажды он нашел мертвого моряка, голого и распухшего: руки и ноги его были обгрызены, одна нога шевелилась согласно ритму пенистого прибоя. Некоторое время он стоял и смотрел на безжизненное тело, потом выкинул из своей холщовой сумки подобранный им плавучий хлам, разорвал ее и аккуратно укрыл лицо и верхнюю часть тела мертвеца. Наступал отлив, а потому он не стал вытаскивать тело дальше на берег. Он направился в парковочный городок – на сей раз без тачки с найденными сокровищами – и сообщил о происшествии шерифу.

В другой раз он обнаружил маленький стул, но не стал его брать. Когда он возвращался тем же путем, стул оставался на месте. На следующий день он прочесывал берег в другом направлении – к другому плоскому горизонту. Разыгравшийся шторм почему-то не унес стул в море, и тот остался лежать там, где лежал. Тогда он взял стул к себе в лачугу и отремонтировал – связал разошедшиеся части веревкой, приделал вместо ножки выброшенный на берег сук. Он поставил стул у двери, но никогда не садился на него.

Каждые пять-шесть дней в его лачугу приходила женщина. Он познакомился с ней в парковочном городке вскоре после приезда, на третий или четвертый день своего загула. Он платил ей по утрам и всегда больше, чем, по его мнению, та ожидала, – поскольку знал, что странная неподвижная лачуга пугает ее.

Женщина рассказывала ему о своих прежних любовниках, прежних и новых надеждах, а он слушал вполуха: все равно женщина считала, что он толком ее не понимает. Если он говорил, то на другом языке, и его истории вызывали еще меньше доверия. Женщина лежала, прижавшись к нему и положив голову на его гладкую, лишенную шрамов грудь, а он говорил, обращаясь к темному воздуху над кроватью; речи никогда не отдавались эхом внутри шаткого деревянного строения. Словами, недоступными ее пониманию, он рассказывал о чудесной земле, где каждый – волшебник, где никогда не приходится делать страшного выбора, где чувство вины почти неизвестно, где нищета и упадок – понятия отвлеченные, и дети узнают о них в школе: пусть понимают, как им повезло – родиться в мире, где нет разбитых сердец.

Он рассказывал ей о мужчине, о воине, который работал на волшебников, делая для них то, что они сами не могли или не хотели делать. И этот человек перестал на них работать: он делал это, страстно желая избавиться от чувства вины, которую не хотел признавать за собой и которую не смогли обнаружить даже волшебники, но в итоге это чувство только усиливалось и, наверное, стало бы для него непереносимым.

А иногда он рассказывал о другом времени и другом месте, далеко в космосе и во времени и еще дальше – в истории, об огромном прекрасном саде, где играли четыре ребенка; но эта идиллия была разрушена выстрелами. Он рассказывал о мальчике, который стал юношей, а потом мужчиной, но всю свою жизнь носил в сердце любовь к девочке. Многие годы спустя в том далеком месте, говорил он, разыгралась небольшая, но опустошительная война, и сад погиб. (А мужчине удалось вырвать девочку из своего сердца.) Наконец, когда от долгого говорения его начинало клонить в сон, а ночь вступала в свои темные права и женщина давно уже пребывала в стране сновидений, он порой шептал ей о громадном корабле, громадном корабле из металла, замурованном в камень, но по-прежнему страшном, опасном и могучем, и о двух сестрах, державших в своих руках судьбу корабля, и о судьбе этих сестер, и о Стуле, и о Стульщике.

Потом он засыпал и каждый раз, просыпаясь, обнаруживал, что ни женщины, ни денег нет.

Тогда он поворачивался назад к темной стене из толя и пытался уснуть, но напрасно. А потому он вставал, одевался и уходил, снова прочесывал берег до самого горизонта под голубыми или грозовыми небесами, где кружили птицы, обращая свои бессмысленные песни к морю и соленому ветру.

Погода менялась, но он никогда не интересовался, какое теперь время года. Тепло и свет сменялись холодом и полумраком, случалось, что шел дождь со снегом, и тогда его пробирала дрожь. Ветры гуляли вокруг темной лачуги, завывали, пробираясь в щели между досками и дыры в толе, шевеля песок, который ворочался на полу, словно кучка омертвевших воспоминаний.

Песок накапливался в лачуге – ветер вдувал его то с одной, то с другой стороны. Он тщательно выметал песок и выбрасывал через дверь, словно делал подношение ветру, и ждал следующего шторма.

Он всегда подозревал, что в этих неторопливых песчаных наводнениях есть какая-то закономерность, но не мог заставить себя поразмыслить, чтобы выявить ее. Так или иначе, каждые несколько дней ему приходилось тащиться с маленькой деревянной тачкой в парковочный городок и продавать там дары моря, получая за них деньги, а значит, и пищу, а значит, и женщину, которая приходила в лачугу каждые пять-шесть дней.

Парковочный городок менялся с каждым его приходом. Дома-машины прибывали и убывали, улицы появлялись и исчезали – все зависело от того, где люди выбирали место для стоянки. Были тут и более-менее постоянные элементы пейзажа: например, дом и двор шерифа, огороженная территория для хранения топлива, вагончик кузнеца, торговая зона из легких фургонов, – но даже и они медленно менялись, а вокруг них все пребывало в постоянном течении, и поэтому география городка всякий раз была для него другой. Он получал тайное удовольствие от этого первобытного непостоянства и был не прочь навестить городок, хоть и притворялся, что терпеть его не может.

Земляная дорога, ведущая в парковочный городок, была вся в выбоинах и не становилась короче. Он все время надеялся, что хаотичные перемещения городка могут постепенно приблизить к нему суету и свет, но этого не случалось, и он утешал себя мыслью, что приближение городка означало бы и приближение людей с их навязчивым любопытством.

Одной девушке в городке – дочери дилера, с которым ему доводилось торговать, – он, казалось, был небезразличен. Девушка готовила ему выпивку, приносила конфеты из лавки отца и почти никогда ничего не говорила – только подталкивала еду и робко улыбалась, а потом быстро уходила. Ее ручная морская птица с подрезанными крыльями, квохча, ковыляла за ней.

Он не рассказывал девушке ничего сверх положенного и всегда отводил глаза от ее стройного загорелого тела. Ему были незнакомы здешние традиции ухаживания: он принимал еду и питье, считая это самым простым для себя, но не хотел вмешиваться в жизнь местных больше необходимого. Он говорил себе, что девушка со своим семейством скоро уедет, и принимал ее подношения с благодарным кивком, но без улыбки и без единого слова, – и не всегда доедал и допивал полученное. Он заметил, что каждый раз, когда девушка одаривала его, поблизости оказывался молодой парнишка. Несколько раз он перехватывал взгляд парня и знал, что тот хочет девушку, и поэтому теперь отводил глаза.

Однажды, когда он возвращался в свою лачугу в дюнах, парнишка увязался за ним, затем опередил его, пытался завязать разговор, толкал его в плечо, кричал ему в лицо. Он сделал вид, что ничего не понимает. Молодой человек чертил линии на песке перед ним; он перекатывал через линии тачку, останавливался, смотрел на парнишку, мигая и не выпуская тачки из рук, а тот кричал еще громче и чертил между ними еще одну линию.

Наконец ему все это надоело, и в следующий раз, когда юноша ткнул его в плечо, он выкрутил ему руку. Парень упал в песок, и он продержал его там некоторое время, выкручивая руку достаточно сильно, но все же надеясь, что не сломает ее, а лишь обездвижит парня на минуту-другую. А потом отпустит, снова возьмет тачку и покатит ее через дюны.

Казалось, это сработало.

Двое суток спустя, вечером – на следующий день после того, как приходила его женщина и он рассказывал ей об устрашающем боевом корабле, двух сестрах и мужчине, который еще не был прощен, – в дверь лачуги постучала девушка. Ручная птица с подрезанными крыльями подпрыгивала и кудахтала снаружи, девушка, плача, говорила, что любит его и что поссорилась с отцом. Он попытался вытолкать девушку из хижины, но та проскользнула под его рукой и, рыдая, упала на его кровать.

Он выглянул в беззвездную ночь, посмотрел в глаза искалеченной безмолвной птице, потом вытащил девушку из кровати, вытолкнул ее на улицу и запер дверь.

Какое-то время сквозь щели в досках проникали, словно заносимый ветром песок, крики девушки и птицы. Он заткнул пальцами уши и натянул на голову грязное одеяло.

На следующий вечер за ним пришли семья девушки, шериф и еще человек двадцать из парковочного городка.

Прошлым вечером ее нашли – избитую, изнасилованную и мертвую – на дороге, невдалеке от лачуги. Он встал в дверях, глядя на толпу, на лица, залитые светом факелов, отыскал взглядом парня, который хотел девушку, и все понял.

Он ничего не мог поделать: да, в глазах парня читалась вина, но в глазах остальных – лишь жажда мести. Тогда он захлопнул дверь, метнулся к стене, сбитой из едва державшихся досок, а оттуда – в дюны и в ночь.

В ту ночь он уложил пятерых из приходивших к нему и тяжело, почти до смерти, ранил еще двоих. Потом наконец он обнаружил парня – тот вместе с приятелем вяло искал его неподалеку от дороги. Приятеля он оглушил дубинкой, затем ухватил парня за горло. Подобрав ножи того и другого, он приставил один к горлу парня и повел его назад к лачуге, которую поджег. На огонь сбежалось с десяток человек. Он поднялся на самую высокую дюну, что нависала над впадиной, держа парня одной рукой.

Жители парковочного городка смотрели на чужестранца, освещенного пламенем пожара. Он отпустил парня, который повалился на песок, и швырнул ему оба ножа. Схватив ножи, тот бросился на него.

Он шагнул в сторону, так что парень пролетел мимо, обезоружил его, подобрал оба ножа и снова бросил их перед своим противником, вогнав в песок. Тот опять кинулся на него, держа в каждой руке по ножу. И опять, почти незаметно отклонившись в сторону, он дал парню пронестись мимо себя и выбил ножи из его рук. Потом он сбил парня с ног и, пока тот лежал, растянувшись, на вершине дюны, швырнул ножи так, что они вонзились в песок в считаных сантиметрах от головы парня, по обе стороны от нее. Его недруг закричал, вытащил ножи из песка и метнул в него.

Его голова лишь чуть-чуть отодвинулась в сторону; оба лезвия просвистели мимо. Люди, наблюдавшие за этим в освещенной пламенем впадине, обернулись туда, куда должны были полететь ножи, – в сторону дюн. Но когда они в недоумении повернули головы назад, оба ножа, подхваченные на лету, были в руках чужестранца, который снова кинул их парню.

Парень поймал их, с криком перехватил окровавленными руками и снова бросился на чужеземца. Тот повалил его на песок, выбил ножи из рук и мучительно долгое мгновение удерживал локоть молодого человека над своим коленом, готовый сломать руку… но потом оттолкнул поверженного недруга прочь. Подняв ножи, он вложил их в открытые ладони парня.

Он прислушался к рыданиям парня, лежащего на темном песке. Люди вокруг стояли и глядели на происходящее.

Приготовившись снова броситься наутек, он оглянулся.

Искалеченная морская птица подпрыгивала на вершине дюны, била подрезанными крыльями по воздуху и песку. Наклонив голову, она посмотрела горящим глазом на чужестранца.

Люди во впадине, казалось, были заворожены пляшущими языками пламени.

Птица вперевалочку подошла к рыдающему человеку, распростертому на песке, и закричала. Она хлопала крыльями, пронзительно гоготала и пыталась клюнуть парня в глаза.

Парень хотел отогнать ее, но та подпрыгивала вверх с громкими воплями и наскакивала на него, теряя перья. А когда парень сломал ей одно крыло и птица упала на песок задом к нему, из-под ее хвоста прямо на него хлынула струя помета.

Парень упал лицом в песок, сотрясаясь от рыданий.

Чужестранец смотрел в глаза тем, кто собрался во впадине. Лачуга обрушилась, и оранжевые искры взлетели в спокойное ночное небо.

Наконец шериф и отец девушки подхватили парня под руки и увели. Через один лунный месяц семейство девушки уехало, а через два лунных месяца мертвое тело парня, крепко связанное, опустили в свежевырытую яму и засыпали ее камнями.


Люди из парковочного городка не желали с ним разговаривать, хотя один из торговцев продолжал брать у него дары моря. Резвые и шумные дома-машины перестали подъезжать по дороге, проделанной среди песка. Он и не подозревал, что ему будет не хватать их. Он поставил небольшую палатку рядом с обугленными останками лачуги.

Женщина перестала приходить к нему – он больше никогда ее не видел. Он сказал себе, что все равно получает слишком мало за свой товар и не может тратиться одновременно на нее и на пропитание.

Хуже всего было то, что ему стало не с кем говорить.


Примерно через пять лунных месяцев после сожжения лачуги он увидел, что вдалеке, на берегу, кто-то сидит. Поколебавшись, он направился в ту сторону.

В двадцати метрах от женщины он остановился и внимательно осмотрел рыболовную сеть на линии прилива. Поплавки все еще были на месте и сияли в низком утреннем свете, как прикрепленные к земле солнца.

Потом он посмотрел на женщину: та сидела, скрестив ноги, сложив руки на коленях и уставившись в море. На ней было простое платье небесного цвета.

Он подошел к женщине и положил свою новую холщовую сумку рядом с ней. Женщина не шелохнулась.

Он сел рядом точно в такой же позе и тоже уставился в море.

Около сотни раз волны накатывались на берег и рассыпались, после чего вода отступала. Он откашлялся и сказал:

– Несколько раз у меня было такое чувство, что за мной наблюдают.

Сма не стала отвечать сразу. Морские птицы закладывали круги наверху, крича на языке, который он так и не выучился понимать.

– Ну, люди всегда это чувствуют, – сказала наконец Сма.

Он разровнял кучку песка, оставленную пескожилом.

– Я не принадлежу вам, Дизиэт.

– Да, – согласилась она, поворачиваясь к нему. – Не принадлежишь, ты прав. Мы можем только просить.

– О чем?

– О том, чтобы ты вернулся. Для тебя есть работа.

– Какая?

– Ну… – Сма разгладила платье у себя на коленях. – Помочь перетащить кучку осажденной знати в следующее тысячелетие.

– Зачем?

– Это важно.

– Все важно.

– На сей раз тебе хорошо заплатят.

– Вы неплохо заплатили и в прошлый раз. Дали кучу денег и новое тело. О чем еще можно просить? – Он показал на холщовую сумку и на себя, облаченного в пропитанное солью тряпье. – Пусть это тебя не обманывает. Я не растранжирил заработанное. Я богатый человек. Здесь я очень богат.

Он посмотрел на бегущие к ним волны – те разбивались, и обессиленное море откатывалось назад.

– Просто мне какое-то время захотелось пожить простой жизнью, – добавил он, усмехнувшись, и тут понял, что смеется впервые после своего появления здесь.

– Я знаю, – сказала Сма. – Но на сей раз будет иначе. Я уже сказала: тебе хорошо заплатят.

Он посмотрел на нее.

– Хватит говорить загадками. Что ты имеешь в виду?

Она повернулась и встретилась с ним взглядом. Ему пришлось напрячься, чтобы не отводить глаз.

– Мы нашли Ливуету, – сообщила она.

Некоторое время он смотрел на нее в упор, потом мигнул, отвернулся и откашлялся, уставившись в сверкающее море; пришлось шмыгнуть носом и отереть глаза. Сма видела, как он медленно подносит руку к груди, не отдавая себе в этом отчета, и потирает кожу над сердцем.

– Ммм. Ты уверена?

– Да, мы уверены.

Он принялся разглядывать волны, вдруг почувствовав, что они перестали быть источником пропитания, посланниками далеких штормов, приносящими дары, и стали обещанием, средством получить то, чего он так желал. И это было так далеко отсюда.

«Неужели все так просто? – подумал он. – Сма произнесла слово – всего лишь имя, – и я уже готов сорваться с места, понестись прочь, снова взять их оружие? Из-за нее

Он подождал еще немного. Море несколько раз накатывалось и отступало. В небе кричали морские птицы. Он вздохнул.

– Ну хорошо, – проговорил он, проведя пятерней по спутанным волосам. – Расскажите мне все.

Глава четвертая

– Факт остается фактом, – гнул свое Скаффен-Амтискав. – Когда у нас в последний раз была вся эта тягомотина, Закалве обделался. Замерз в этом Зимнем дворце.

– Ладно, – сказала Сма, – это было совсем не похоже на него. Ну, один раз случилось… мы не знаем почему. Может быть, он смог преодолеть кризис и теперь ждет случая показать, что способен на настоящее дело. Может быть, он сгорает от желания быть найденным.

– О, черт, – вздохнул автономник. – Циничная Сма выдает желаемое за действительное. Может быть, вы тоже начинаете терять квалификацию.

– Заткнитесь.

Сма смотрела на экран модуля – на планету, которая увеличивалась в размерах.


Они летели на «Ксенофобе» уже двадцать девять дней.

Маскарад имел успех – сокрушительный, точно ледокол. Сма проснулась совершенно обнаженная в устланном подушками алькове зоны отдыха, среди таких же неодетых людей. Она осторожно высвободила руку из-под сладострастно раскинувшейся Джетарт Хрин, кое-как поднялась на ноги и оглядела мирно посапывающих членов экипажа, в первую очередь мужчин. Потом, очень осторожно, чуть не падая на пухлых подушках – мышцы, подрагивая, жалобно отзывались на каждое движение, – она прошла на цыпочках мимо спящих людей и наконец ступила на долгожданно твердый пол красного дерева. Остальная часть гостиной уже была прибрана. Корабль, видимо, разобрал и рассортировал всю одежду, и та лежала аккуратными стопками на двух больших столах вблизи алькова.

В промежности у Сма саднило. Она помассировала гениталии, скривилась и нагнулась, чтобы посмотреть: там все было густо-розовым, виднелись ссадины. Сма решила принять ванну.

Автономник встретил ее у входа в коридор. Его красное поле служило – по крайней мере, отчасти – комментарием к случившемуся.

– Хорошо выспались? – спросил он.

– Только не начинайте снова.

Она шла к лифту, а автономник плыл рядом у ее плеча.

– Похоже, вы подружились с экипажем.

Она кивнула.

– Судя по ощущениям, прекрасно подружилась со всеми. Где здесь бассейн?

– Над ангаром, – ответил Скаффен-Амтискав, заплывая в лифт вслед за женщиной.

– Записали что-нибудь соблазнительное прошлой ночью? – спросила Сма, прислоняясь к стене спускающегося лифта.

– Сма, – воскликнул автономник, – разве я могу вести себя столь невежливо?!

– Гмм.

Она подняла бровь. Лифт остановился, дверь открылась.

– Но зато какие воспоминания, – с придыханием сказал автономник. – Думаю, такие аппетиты и такая выносливость делают честь вашему виду.

Сма нырнула в небольшую вихревую ванну, затем вынырнула и пустила изо рта струю воды прямо в Скаффен-Амтискава. Тот увернулся и отплыл назад в лифт.

– Пожалуй, я оставлю вас тут. Судя по прошлой ночи, даже невинный боевой автономник может пострадать в вашем присутствии… стоит вам, так сказать, закусить удила.

Сма плеснула в него водой.

– Убирайся отсюда, похотливая тварь.

– Сладкими словами меня не… – сказал автономник сквозь закрывающуюся дверь.

Сма ничуть не удивилась бы, если бы атмосфера на корабле в течение последующих дня-двух оказалась чуточку напряженной. Но экипаж, казалось, ни о чем не вспоминал, и Сма решила, что по большому счету ребята они хорошие. К счастью, желание простужаться у них быстро прошло. Она принялась изучать Воэренхуц, пытаясь понять, где в этом клубке цивилизаций искать Закалве… и, конечно, предавалась удовольствиям, хотя не так широко и не так исступленно, как в первую ночь на «Ксенофобе».

Прошли десять дней, и корабль «Всего лишь проба» сообщил, что Грация родила двойню и что мать и щенки в полном порядке. Сма подготовила было сообщение о том, что дублерша должна поцеловать гральцев от ее имени, но потом задумалась. Замещавшая ее машина наверняка уже сделала это. Ей стало не по себе, и она послала лишь короткое подтверждение о том, что получила известие.

Она следила за развитием событий на Воэренхуце. Прогнозы Контакта становились все мрачнее. Локальные конфликты на десятке планет угрожали разгореться в полномасштабную войну, и – хотя утверждать стопроцентно было нельзя – ей казалось, что, даже если они приземлятся, тут же найдут Закалве, убедят его лететь с ними, а «Ксенофоб» разовьет максимально возможную скорость, шансы прибыть на Воэренхуц вовремя и успеть повлиять на события составляют пятьдесят на пятьдесят.

– Черт побери, – сказал автономник в один из дней, когда Сма сидела в своей каюте, с сомнением просматривая оптимистические сообщения о ходе мирной конференции на своей планете. И действительно, конференция теперь вызывала у нее сомнения.

– Что?

Сма повернулась к автономнику. Тот посмотрел на нее:

– Они изменили курс корабля «Каковы гражданские применения?».

Сма ждала, что еще скажет автономник.

– Это всесистемный корабль класса «Континент», – пояснил Скаффен-Амтискав. – Подкласс «Быстрый», ограниченный.

– Сначала вы говорили, что это всесистемник, теперь – что это корабль ограниченного радиуса действия. Что-нибудь одно, пожалуйста.

– Я хочу сказать, что выпустили ограниченную партию таких кораблей. Форсированный двигатель. Он еще проворнее, чем этот зверек, стоит ему развить скорость, – сказал автономник и подплыл к ней поближе. Его поля окрасились зеленым и пурпурным: насколько помнила Сма, это означало душевный трепет. Такого выражения у Скаффен-Амтискава она еще не видела. – Он направляется в Крастейлер.

– За нами? Чтобы подобрать Закалве? – нахмурилась Сма.

– Никто этого не скажет, но мне представляется, что дела обстоят именно так. Целый всесистемник – и все ради нас. Ух ты!

– Ух ты, – кисло передразнила его Сма и вывела на экран вид пространства перед «Ксенофобом», все еще несшимся через звездные системы к Крастейлеру.

Звезды на экране отображались условно – бело-синим цветом. При правильном увеличении можно было видеть всю структуру Открытого скопления.

Сма покачала головой и вернулась к отчетам с мирной конференции.

– Закалве, урод ты несчастный, – пробормотала она себе под нос, – лучше тебе найтись поскорее.

Пять дней спустя – и за пять дней пути до Скопления – экспедиционный корабль Контакта «Ничего серьезного» подал сигнал из глубин Крастейлера о том, что, кажется, след Закалве нашелся.


Сине-белый шар заполнял экран целиком. Модуль опустил нос и нырнул в атмосферу.

– У меня такое предчувствие, что все закончится полным фиаско, – сказал автономник.

– Да, – согласилась Сма, – но вы тут не главный.

– Я серьезно. Закалве больше непригоден. Он не хочет, чтобы его нашли, уговорить его не удастся, а если каким-то чудом и удастся, он не сможет уговорить Бейчи. Его время прошло.

В этот момент память Сма вдруг странным образом вспыхнула: перед ней предстали берег до самого горизонта и человек, который сидел рядом с ней и смотрел на бескрайний океан, на волны, бившие в сверкающий песок.

Она встряхнулась.

– Он еще в форме – настолько, что может обдурить ножевую ракету, – сказала она автономнику, глядя, как под снижающимся модулем разворачивается хмурый океан. День был пасмурным. Они приближались к вершинам туч.

– Это он делал для себя. А мы получим что-нибудь в духе Зимнего дворца. Я это чувствую.

Сма тряхнула головой, явно загипнотизированная видом туч и океана с его изгибистым берегом.

– Я не знаю, что там случилось. Он оказался в осаде и не смог прорваться. Мы его предупреждали, твердили ему, но он не пожелал… не смог. Не знаю, что с ним случилось, правда не знаю. Он был сам не свой.

– Ну, он ведь потерял голову на Фолсе. А может, и не только голову. Может, он там все потерял, на Фолсе. Может, мы опоздали с его спасением.

– Мы вытащили его вовремя, – возразила Сма, вспомнив теперь и Фолс.

Тут они нырнули в верхние слои вздыбившихся туч, и экран посерел. Она не стала настраивать длину волны, предпочитая созерцать сплошную массу мерцающих облаков.

– Тем не менее бесследно это не прошло, – заметил автономник.

– Я уверена, но… – Сма пожала плечами.

На экране снова появились океан и хорошо различимые очертания туч. Модуль стал спускаться по более крутой траектории. Море метнулось им навстречу. Сма выключила экран и смущенно взглянула на Скаффен-Амтискава.

– Мне никогда не нравилось смотреть на это, – призналась она.

Автономник ничего не ответил. Внутри модуля все было тихо и спокойно. Мгновение спустя Сма спросила:

– Мы уже на месте?

– Изображаем подводную лодку, – сухо ответил автономник. – Будем на суше через пятнадцать минут.

Сма снова включила экран, дождалась появления звука и принялась разглядывать качающееся под ними морское дно. Модуль маневрировал: закладывал виражи, нырял, набирал высоту, следовал вдоль шельфового склона к суше, уворачиваясь от морских животных. Устав от мельтешения на экране, Сма выключила его и повернулась к автономнику:

– С ним все будет в порядке, и он полетит с нами. Мы все еще знаем, где эта женщина.

– Ливуета Высокомерная? – язвительно сказал автономник. – Да уж, она с ним быстро разделалась в прошлый раз. Без меня не сносить бы ему головы. На кой черт Закалве снова встречаться с ней?

– Не знаю. – Сма нахмурилась. – Сам Закалве не говорит, а на той планете, откуда, видимо, он родом, Контакт еще не произвел всех необходимых действий. Думаю, это связано с его прошлым… с тем, что он сделал до того, как мы о нем услышали. Не знаю. Думаю, он любит ее или любил. Или все еще думает, что любит… или просто хочет…

– Чего? Чего хочет? Продолжайте же.

– Прощения?

– Сма, если вспомнить все, что сделал Закалве после нашего с ним знакомства, то нужно изобрести для него персональное божество, чтобы он мог хотя бы надеяться на прощение.

Сма отвернулась, посмотрела на пустой экран, покачала головой и тихо сказала:

– Нет, так быть не может, Скаффен-Амтискав.

«И никак иначе тоже не может», – подумал автономник про себя, но ничего не сказал.


Модуль всплыл в центре города, в заброшенном доке, среди обломков судов и их грузов. Он взъерошил свои внешние поля, и на нем осела только маслянистая пена с поверхности воды.

Сма посмотрела, как закрывается верхний люк модуля, и шагнула с корпуса автономника на шершавый бетон дока. Модуль погрузился на девять десятых и напоминал сейчас плоскодонку, ставшую черепахой. Сма разгладила брюки – к сожалению, здесь и сейчас это был последний писк моды – и оглядела пустующие, полуразрушенные склады, почти полностью окружавшие тихий док. Из-за складов доносился гул города. Как ни странно, Сма была рада оказаться в нем.

– Вы ведь говорили, что не стоит его искать в городах? – заметил Скаффен-Амтискав.

– Не дурите. – Сма хлопнула в ладоши, потерла руки и, опустив взгляд на автономника, усмехнулась. – В любом случае вам пора уже стать чемоданом, дружище. И не забудьте про ручку.

– Надеюсь, вам понятно, что это для меня настолько унизительно, насколько вы этого и хотели, – со смиренным достоинством произнес Скаффен-Амтискав, потом выпустил из одного бока солиграмму ручки и перевернулся.

Сма ухватилась за ручку и попыталась его поднять.

– Пустым чемоданом, жопа с ручкой, – проворчала она.

– Ой, извините, – пробормотал автономник и стал легким, как пух.


Сма открыла бумажник, набитый деньгами, – всего несколько часов назад «Ксенофоб» услужливо переместил их из центрального городского банка, – и заплатила водителю такси. Она посмотрела на прогрохотавшую по бульвару колонну машин с солдатами, потом села на скамеечку у каменной стены, отгораживавшей узкую полоску растительности. Взгляд ее устремился в сторону широкого тротуара и бульвара за ним, на большое, впечатляющее каменное здание по другую сторону улицы. Автономника она положила рядом с собой. По дороге мчались машины, мимо нее в обе стороны спешили люди.

«По крайней мере, – подумала Сма, – они вполне укладываются в рамки Стандарта».

Ей никогда не нравилось перевоплощаться в аборигенов. Но тут уже совершались межсистемные перелеты, и местные привыкли к людям, непохожим на них самих, порой даже очень непохожим. Сма, как и обычно, была куда выше среднего аборигена, но любопытствующие взгляды не могли ее смутить.

– Он все еще там? – тихо спросила она, глядя на вооруженных охранников перед министерством иностранных дел.

– Обсуждают странное джентльменское соглашение с высшим генералитетом, – прошептал автономник. – Хотите подслушать?

– Гмм. Нет.

У них имелся жучок в зале заседаний – самая настоящая муха на стене.

– Ух ты! – воскликнул Скаффен-Амтискав. – Нет, что он говорит!

Сма автоматически перевела на него взгляд и нахмурилась:

– И что же он говорит?

– Только не это! – выдохнул автономник. – «Ничего серьезного» только что вычислил, что именно задумал этот маньяк.

Экспедиционный корабль Контакта все еще был на орбите, обеспечивая поддержку «Ксенофобу». Приемы и технологии Контакта давали бóльшую часть информации об этой планете, а жучок корабля позволял прослушивать разговоры в зале заседания. Одновременно он сканировал компьютеры и банки данных по всей планете.

– Ну? – сказала Сма, глядя, как по бульвару проезжает еще один транспорт с солдатами.

– Он спятил. Помешался на власти! – пробормотал автономник, словно разговаривая сам с собой. – Забудьте про Воэренхуц, мы должны вытащить его отсюда ради местных жителей.

Сма толкнула автономник-чемодан локтем:

– Да что вы там мелете, черт возьми!

– Ну, хорошо. Слушайте, Закалве – чертов магнат, так? Море власти, интересы повсюду; начальный капитал он привез с собой оттуда, где прикончил ножевую ракету. То, что он получил в прошлый раз, плюс доход с этого. А на чем построена его бизнес-империя здесь? На генных технологиях.

Сма немного поразмыслила.

– Ну и ну, – сказала наконец она, откинувшись к спинке скамьи и скрестив руки на груди.

– Что бы вы себе ни воображали, Сма, дела обстоят еще хуже. На этой планете есть пять престарелых автократов, которые борются за власть. Они все становятся здоровее – фактически молодеют. Этого не следовало допускать по крайней мере еще лет двадцать – тридцать.

Сма ничего не сказала, ощущая странное покалывание в животе.

– Корпорация Закалве, – быстро проговорил автономник, – получает сумасшедшие деньги от каждого из этих пятерых. От шестого получала тоже, но он умер дней двадцать назад – был убит. Этнарх Кериан. Он контролировал другую половину континента. Именно его кончина и вызвала все эти военные приготовления. Кроме того, у всех внезапно омолодившихся автократов, за исключением этнарха Кериана, характер неожиданно стал меняться, становиться более мягким. И одновременно с этим они начали проявлять подозрительную мягкость.

Сма на мгновение зажмурилась, потом открыла глаза.

– Ну и каковы результаты? – спросила она, ощущая сухость во рту.

– Хуже некуда. Они все постоянно боятся заговора со стороны своих же военных. Смерть Кериана подожгла запал – горит он медленно, но взрыв понемногу близится. А о том, что в перспективе, не хочется даже думать – у этих сумасшедших недоумков есть ядерное оружие. Да он просто спятил! – неожиданно взвизгнул автономник.

Сма шикнула на него, хотя и знала, что тот защищает свою речь полем и его слова слышит она одна. Скаффен-Амтискав снова залопотал:

– Он, вероятно, расшифровал собственный геном, раскрыв тайну постоянного омоложения, которым пользуется благодаря нам. Он торгует этим! За деньги и услуги он пытается заставить этих одержимых вести себя порядочно. Сма! Он пытается создать свой собственный Контакт! Но у него все идет прахом. Абсолютно все!

Она стукнула по машине кулаком.

– Успокойтесь вы, черт побери.

– Сма, – сказал автономник почти что вяло. – Я спокоен. Я просто пытаюсь дать вам понятие о том всепланетном ералаше, что умудрился устроить Закалве. «Ничего серьезного» подключил к работе тех, кого смог. И уже в этот момент Разумы Контакта, число которых все время увеличивается, прочищают свои мыслительные блоки и пытаются понять, что нужно сделать, черт побери, для прекращения этой чудовищной катавасии и наведения порядка. Если бы этот всесистемник уже не мчался сюда, они бы перенаправили его. Кусок говна размером с пояс астероидов готов шлепнуться на вентилятор размером с эту планету. А все из-за дурацких попыток Закалве наставить их на путь истинный. Контакту придется вмешаться.

Автономник немного помолчал.

– Ну да, вот только что поступили сведения, – сказал он с некоторым облегчением. – У вас есть день, чтобы вытащить отсюда этого идиота. Иначе мы сами схватим его – чрезвычайное перемещение любым способом.

Сма глубоко вздохнула.

– Ну а в остальном… все в порядке?

– Сейчас, госпожа Сма, не время для легкомысленных шуток, – серьезно сказал автономник, потом выругался: – Черт!

– Что еще?

– Заседание закончилось, но Закалве Безумный не идет к своей машине, а направляется к лифту и собирается воспользоваться подземкой. Место назначения… военно-морская база. Там его ждет подводная лодка.

Сма встала.

– Значит, подводная лодка? – Она разгладила на себе штаны. – Ну что, назад в доки, так?

– Так.

Она подняла автономника и пошла, ища глазами такси.

– Я попросил «Ничего серьезного» подделать радиовызов, – сказал ей Скаффен-Амтискав. – Такси будет через считаные секунды.

– А говорят, что, если тебе нужно такси, его никогда не найти.

– Вы меня беспокоите, Сма. Вы слишком легко относитесь ко всему этому.

– Ну, паниковать я буду позже. – Сма глубоко вздохнула и медленно проговорила: – Это что, такси?

– Похоже.

– Как будет «в доки»?

Автономник подсказал нужные слова, Сма повторила их водителю. Такси рванулось с места, обгоняя военные машины, которые преобладали в общем потоке.


Шесть часов спустя они все еще следовали за подводной лодкой, которая, урча и завывая, двигалась сквозь толщу океана, в сторону экваториального моря.

– Шестьдесят километров в час, – раздраженно пробурчал автономник. – Шестьдесят километров в час!

– Для них это быстро. Почему вы так нетерпимы к своим собратьям-машинам?

Сма смотрела на экран, в то время как судно, плывшее примерно в километре перед ними, резало волны океана. В нескольких километрах под ними была абиссальная равнина.

– Эта машина не такая, как мы, Сма, – устало сказал автономник. – Это лишь подлодка. Самое умное, что в ней есть, – это капитан-человек, я бы выразился так.

– Вы знаете, куда идет судно?

– Нет. Капитан получил приказ доставить Закалве туда, куда он пожелает, а тот задал общий курс и теперь помалкивает. Там есть целая куча островов и атоллов, куда он может направляться. И тысяча километров береговой линии другого континента – при такой скорости понадобится несколько дней пути.

– Проверьте и острова, и береговую линию. Должна ведь быть причина, по которой он выбрал этот курс.

– Уже проверяем! – отрезал автономник.

Сма посмотрела на него. Скаффен-Амтискав излучал нежно-пурпурный цвет раскаяния.

– Сма, этот… человек… в прошлый раз потерпел полное фиаско. Во время последней миссии мы потеряли пять или шесть миллионов человек лишь потому, что он не пожелал прорваться из Зимнего дворца и все привести в норму. Я могу показать, что за ужасы там творились, – вы вмиг поседеете. А теперь он в шаге от того, чтобы учинить глобальную катастрофу здесь. Теперь, после приключения на Фолсе, после того как он попытался стать пай-мальчиком, это не человек, а катастрофа. Если мы его вытащим и переправим на Воэренхуц, интересно, что за кавардак он устроит там. От него сплошные неприятности. Забудьте про операцию с Бейчи. Ликвидация Закалве всем пойдет на пользу.

Сма посмотрела в центр сенсорной полосы автономника.

– Во-первых, – сказала она, – не говорите о человеческих жизнях так, словно это что-то второстепенное. – Глубоко вздохнув, она спокойно спросила: – Во-вторых, вы не забыли бойню на площади перед маленькой гостиницей? Когда людьми пробивали стены? Когда ваша ножевая ракета словно с цепи сорвалась?

– Во-первых, мне очень жаль, что я затронул ваши инстинкты млекопитающего. А во-вторых, Сма, вы когда-нибудь забудете об этом?

– Помните мое предупреждение? О том, что произойдет, если подобное повторится?

– Сма, – устало проговорил автономник, – если вы серьезно намекаете на то, что я способен убить Закалве, то могу лишь сказать: не смешите меня.

– Не забывайте о моих словах. – Сма смотрела на экран, где изображение медленно менялось. – У нас есть приказ.

– Согласовано общее направление действий. Никаких приказов у нас нет, Сма, вы не забыли?

Сма кивнула:

– Да, согласовано общее направление действий. Мы забираем господина Закалве и доставляем его на Воэренхуц. Если на каком-либо этапе вы не согласитесь со мной, то можете свалить. И тогда ко мне прикомандируют другого боевого автономника.

Скаффен-Амтискав помолчал несколько мгновений, потом сказал:

– Сма, думаю, ничего обиднее вы мне еще не говорили – а я выслушал от вас много обидных слов. Но я, пожалуй, не стану обращать внимания, потому что сейчас мы оба пребываем в состоянии стресса. Пусть за меня говорят мои поступки. Как вы уже сказали, этот хренов погубитель планет отправится с нами на Воэренхуц. Правда, если наше путешествие затянется, то контроль над ситуацией ускользнет из наших рук… или полей. Тогда Закалве проснется на «Ксенофобе» или ЭКК, не понимая, что с ним случилось. Нам остается только ждать и наблюдать.

Автономник помолчал.

– Похоже, мы направляемся на эти экваториальные острова, – сказал он. – Половина из них принадлежит Закалве.

Сма молча кивнула, наблюдая за бегущей вдалеке субмариной. Немного спустя она почесала низ живота и повернулась к автономнику:

– Вы уверены, что не записали ни одного эпизода той… скажем так, оргии… в первую ночь на «Ксенофобе»?

– Абсолютно.

Сма снова повернулась к экрану и нахмурилась:

– Гмм. Жаль.


После девятичасового плавания под водой субмарина всплыла у атолла; с нее спустили надувную лодку, которая пошла к берегу. Сма и автономник смотрели, как вылезший из лодки человек идет по золотому, залитому солнцем берегу к комплексу невысоких зданий – фешенебельному отелю для высших руководителей страны, которую он покинул.

– Что делает Закалве? – спросила Сма, когда тот провел на острове минут десять. Как только надувная лодка вернулась обратно, субмарина снова ушла под воду и взяла курс на порт приписки.

– Прощается с девушкой, – вздохнул автономник.

– Вы уверены?

– Похоже, он здесь только за этим.

– Черт! Он что – не мог прилететь самолетом?

– Гмм. Нет. Здесь нет посадочной полосы, но в любом случае это демилитаризованная зона со множеством всяческих сложностей. Незапланированные полеты запрещены, а следующий гидроплан будет только через два дня. Подлодка – самое быстрое средство…

Автономник замолчал.

– Скаффен-Амтискав? – вопросительно произнесла Сма.

– Ну да, – неторопливо произнес автономник, – эта шлюшка разбила немало украшений и сломала кое-какую ценную мебель, а потом убежала и спряталась, рыдая, в своей кровати… ну да ладно. Закалве сел в центре гостиной, взял большой стакан с выпивкой и сказал (я цитирую): «Хорошо, Сма, если это ты, выйди и поговори со мной».

Сма посмотрела на экран с изображением маленького атолла. Центральный островок, весь зеленый, казался со всех сторон сдавленным яркой зеленью и синевой океана и небес.

– Знаете, – сказала она, – мне кажется, я бы с удовольствием убила Закалве.

– Ты не одна такая, придется стать в очередь. Всплываем?

– Всплываем. Нужно поговорить с этим уродом.

Х

Свет. Хоть сколько-то света. Не очень много. Невозможный воздух, повсюду боль. Ему хотелось закричать и вырваться, но он даже не мог набрать в грудь воздуха, а тем более шевельнуться. Внутри его рос опустошительный мрак, губящий всякую мысль, и он потерял сознание.


Свет. Хоть сколько-то света. Не очень много. Он знал, что была и боль, но почему-то это казалось не слишком важным. Теперь он смотрел на это по-другому. Надо было всего лишь посмотреть на это по-другому. Интересно, откуда взялась эта мысль. Кажется, его учили так делать.

Все было метафорой, все вещи были чем-то иным, а не собой. Боль, например, была океаном, по которому он плыл. Его тело было городом, а разум – крепостью. Связь между ними, казалось, полностью прервалась, но в пределах крепости-разума он все еще сохранял власть. Та часть его сознания, что говорила: «Боль не причиняет страданий, все вещи не похожи на себя», была вроде… вроде… он затруднялся подыскать сравнение. Может быть, волшебное зеркало?

Он все еще продолжал думать об этом, когда свет погас и он снова провалился в темноту.


Свет. Хоть сколько-то света (это ведь уже было, правда?). Не очень много. Он, казалось, оставил крепость-разум, и теперь плыл в утлой лодчонке посреди шторма; перед его глазами плясали разные картины.

Свет медленно набирал силу, пока не стал почти ранящим. Внезапно пришел ужас – ему показалось, что он действительно сидит в утлой, протекающей, трещащей по швам лодчонке, которую швыряет разбушевавшийся, кипящий океан и гонит ревущий ветер. Но теперь хотя бы пробивался свет – кажется, откуда-то сверху. Правда, когда он попытался взглянуть на свою руку или на утлую лодчонку, то по-прежнему ничего не увидел. Свет лишь заливал глаза, все остальное оставалось во тьме. От этой мысли он пришел в ужас. Лодчонку захлестнула волна, и он снова погрузился в океан боли, пронзавшей каждую частицу тела. К счастью, где-то кто-то повернул выключатель, и он соскользнул вниз, где оказалось темно, тихо и где… не было боли.


Свет. Хоть сколько-то света. Он это помнил. В этом свете была видна маленькая лодочка – игрушка волн, бушующих в безбрежном темном океане. А дальше, пока недостижимая, высилась крепость на островке. А еще звук. Звук. Нечто новое. Это было и прежде, но не в виде звука. Он попытался прислушаться, изо всех сил напрягая слух, но не мог разобрать ни слова. И все же ему показалось, что кто-то задает вопросы.

Кто-то задает вопросы… Кто?… Он ждал ответа – извне или изнутри себя самого, но ничто ниоткуда не пришло; он чувствовал себя потерянным и покинутым, хуже того – покинутым самим собой.

Он решил задать себе несколько вопросов. Что это за крепость? Крепость – его разум. Но рядом должен располагаться город, его тело; правда, город, похоже, захвачен, и оставался один замок, один донжон. Что такое лодка и океан? Океан – это боль. Он теперь в лодке, но перед этим был по самую шею в океане, над его головой разбивались волны. Лодка – это… некий мудреный способ защиты от боли, не дающий забыть, что боль никуда не делась, но в то же время предохраняющий от ее изнурительного воздействия, позволяющий думать.

Ну ладно, с этим вроде разобрались. Но что это за свет?

Возможно, к этому еще придется вернуться. И к другому вопросу тоже: что это за звук?

Он попробовал найти ответ на еще один вопрос: где все это происходит?

Он принялся обыскивать свою промокшую одежду, но карманы были пусты. Он стал искать бирку с именем, пришитую к воротнику, но ее, видимо, оторвали. Порылся в лодчонке, но опять не удалось ничего прояснить. И тогда он попытался представить себя в далеком донжоне над вздымающимися волнами, вообразил, как заходит в гулкое хранилище, набитое всякой всячиной – пустяками, воспоминаниями, спрятанными в глубинах замка… вот только толком разглядеть не получалось. Веки его опустились, и он заплакал от разочарования, меж тем как лодчонка сотрясалась и накренялась под ним.

Когда он открыл глаза, в руке у него был клочок бумаги со словом ФОЛС. Он так удивился, что выпустил бумажку из рук, и ветер унес ее прочь – к темному небу и черным волнам. Но теперь он вспомнил. «Фолс» – вот ответ. Планета Фолс.

Стало легче. Ему удалось кое-что вспомнить.

Что он здесь делает?

Похороны. Да, что-то с похоронами. Но хоронили явно не его.

Умер ли он? Некоторое время он размышлял об этом и решил, что такое возможно. Не исключено, что загробная жизнь все же существует. Что ж, если есть жизнь после смерти, это послужит ему уроком. Вдруг это море боли – божье наказание? Вдруг свет – это бог? Он опустил руку за борт. Если так, бог жесток. «А как насчет того, что я делал для Культуры?» – захотел спросить он. Не заглаживает ли это его дурных поступков? Или же эти самодовольные, самоуверенные мерзавцы не правы от и до? Боже, как ему хотелось вернуться и сказать им это. Стоит только представить лицо Сма!

Нет, вряд ли он был мертв. Хоронили не его. Он помнил башню с плоской крышей на береговом утесе, помнил, как помогал затаскивать туда тело какого-то старого воина. Да, кто-то умер, и его хоронили со всеми положенными почестями.

Что-то мучило его.

Он вдруг ухватился за подгнившие борта лодки и устремил взгляд в бушующий океан.

Он увидел корабль. Время от времени тот появлялся вдалеке – размером с точку, по большей части скрытый волнами, но все же корабль. Показалось, что где-то в его теле открылась дыра и в эту дыру вывалились его внутренности.

Ему показалось, что он узнал корабль.

Потом лодчонка развалилась, и он рухнул – упал вниз, ушел под воду, потом снова всплыл, поднялся в воздух, увидел океан под собой и крохотное пятнышко на поверхности воды, к которому летел. Это была еще одна лодчонка; он проломил ее, пронесшись через воду, через воздух, через обломки лодки, опять через воду и через воздух…

Эй (думала во время падения какая-то часть его мозга), ведь именно так Сма и описывала Реальность.

…снова пронесся через волны и через воду, вылетел на воздух к новым волнам…

И так без конца. Он вспомнил, что Реальность, которую описывала Сма, все время расширялась – ты мог падать через нее вечно, на самом деле вечно, а не до конца Вселенной, в буквальном смысле вечно.

Нет, так не пойдет, подумал он. Надо встретиться с кораблем.

Он упал в маленькую утлую лодчонку.

Теперь корабль был гораздо ближе. Громадный, темный, ощетинившийся пушками корабль направлялся прямо на него. Перед судном мчалась стрела пены.

Черт, ему не удастся уйти от этого корабля. Жестокие кривые корабельного носа, рассекая волны, мчались на него. Он закрыл глаза.

Когда-то, давным-давно, жил да был… корабль. Громадный корабль. Корабль, задуманный для уничтожения – других кораблей, людей, городов… Очень большой, предназначенный для того, чтобы убивать людей и не давать убивать людей внутри его.

Он пытался не вспоминать название этого большого корабля. Вместо этого он видел, как корабль почему-то оказался почти в самом центре города; от такого видения мысли смешались – сообразить, как корабль попал туда, он не мог. Корабль по непонятной причине стал приобретать очертания замка, что имело некий смысл и не имело никакого. Он вдруг почувствовал испуг. Название корабля наводило на мысль об огромном морском животном, бьющемся в борта его лодки, словно таран в стены донжона. Он попытался выкинуть из головы название корабля, зная, что это лишь слово, и не желая слышать его: от этого сочетания звуков ему всегда делалось не по себе.

Он зажал уши руками. Это помогло на несколько секунд. Но потом корабль, вделанный в камень почти в центре разрушенного города, дал залп, извергая черные клубы дыма и желто-белые вспышки, и он знал, чту сейчас произойдет, и попытался закричать, чтобы заглушить шум, но когда шум все-таки донесся до него, это было имя корабля, выкрикнутое корабельными орудиями, и оно сотрясло лодку, разрушило замок, гулким нескончаемым эхом стало отдаваться среди костей и пустот его черепа, словно смех обезумевшего бога.

Затем свет погас, и он с благодарностью выплыл из этого жуткого обвиняющего звука.


Свет. «Стаберинде», – сказал спокойный голос откуда-то изнутри. «Стаберинде». Это лишь слово.

«Стаберинде». Корабль. Он отвернулся от света – назад, в темноту.


Свет. И звуки – голос. О чем я только что думал? (Он вспомнил что-то про название, но решил не обращать на это внимания.) Похороны. Боль. И корабль. Да, тут только что был корабль. Или это случилось давно. А может, длится до сих пор… И да, что-то насчет похорон. Похороны – вот почему ты здесь. Именно это и спутало тогда твои мысли. Ты решил, что умер, а на самом деле был жив. Он помнил что-то о лодках, океанах, замках и городах, но на самом деле не мог больше их увидеть.

И вот откуда-то прикосновение, прикосновение откуда-то извне. Не боль, а прикосновение. Это две разные вещи…

Снова прикосновение. Похоже на руку. Рука дотрагивается до его лица, снова причиняя боль, но все же это прикосновение, и именно руки. Его лицо страшно болит. У него, верно, ужасный вид.

Где я опять? Крушение. Похороны. Фолс.

Крушение. Конечно. Меня зовут…

Слишком трудно.

Но что я тогда делаю?

Это проще. Ты платный агент самой продвинутой (ну и самой действенной) гуманоидной цивилизации в… Реальности? (Нет.) Во Вселенной? (Нет.) В галактике? Да, в галактике… и ты их представитель на… на… похоронах, и ты возвращался на каком-то дурацком самолете, желая, чтобы тебя забрали и увезли от всего этого, и что-то случилось на борту самолета, и он… он видел пламя и… и помнил, как джунгли надвинулись на него… потом – ничего, и боль, и ничего, кроме боли. Потом он, словно качаясь на качелях, погружался в боль и выходил из нее.

Рука снова коснулась его лица. На сей раз можно было что-то увидеть. Это выглядело как облако или луна, наблюдаемая сквозь облако: невидимая, но излучающая свет.

Возможно, это вещи взаимосвязанные, подумал он. Да… вот оно снова, и да, вот вам, пожалуйста: ощущение, чувство; снова рука на его лице. Горло, глоток, вода или какая-то жидкость. Тебе дают что-то выпить. Судя по тому, как она стекает, кажется… Да, прямо, ты стоишь прямо, не лежишь на спине. Руки, собственные руки, они… чувство открытости, ощущение собственной открытости, крайней уязвимости, наготы.

Он подумал о своем теле, и боль вернулась. Он решил оставить это. Попробовать что-нибудь другое.

Снова попробовать крушение. Назад от похорон и пустыни к… нет, от гор. Или от джунглей? Он не мог вспомнить. Где мы? Джунгли, нет… пустыня, нет… что же тогда? Не знаю.

Я сплю, подумал он вдруг. Ты спал в самолете в тот вечер, и у тебя хватило времени, чтобы проснуться в темноте, увидеть пламя и начать понимать, прежде чем свет взорвался в твоей голове. После этого – боль. Но ты не видел, как земля надвигается/наплывает навстречу тебе, потому что было очень темно.


Когда он опять пришел в себя, все изменилось. Он чувствовал себя уязвимым и беззащитным. Глаза его открылись, и он попытался вспомнить, что это такое – видеть. Ему удалось разглядеть пыльные полосы света в коричневатом мраке, керамические кувшины около глинобитной или земляной стены, маленькое кострище в центре помещения, копья, стоящие у стены, другое оружие. Он напряг шею, чтобы поднять голову, и увидел кое-что еще – грубую деревянную раму, к которой был привязан.

Рама имела форму квадрата с двумя диагоналями. Он лежал на ней, совершенно голый, ноги и руки его были привязаны к углам рамы, стоявшей у стены под углом в сорок пять градусов. Его поясница была схвачена толстым ремнем из шкуры в точке пересечения диагоналей, а на всем теле виднелись следы крови и краски.

Он расслабил шею.

– О, черт, – услышал он свой хриплый голос.

Увиденное ему не понравилось.

Куда девались ребята из Культуры, черт бы ее драл? Почему они не спасали его – ведь это была их обязанность? Он делал за них грязную работу, а они приглядывали за ним. Такова была договоренность. Куда же они пропали?

Боль вернулась, словно старый друг, и теперь болело почти все. Он напрягал шею, и это отзывалось во всем теле. Тяжесть в голове (сотрясение?), разбитый нос, треснутые или сломанные ребра, одна сломанная рука, две сломанные ноги. Возможно, внутренние повреждения – внутри тоже все болело, и это было хуже всего. Он чувствовал, что распух и наполнился гноем.

«Черт, – подумал он, – может, я и вправду умираю».

Он повернул голову, сморщился (боль влилась в тело, словно некая защитная оболочка на коже дала трещину из-за этого движения) и посмотрел на веревки, которыми был привязан к раме. Растяжка – не способ лечения перелома, сказал он себе и коротко рассмеялся, потому что при первом же сокращении мышц живота ребра резко запульсировали, словно разогретые докрасна.

Он слышал что-то – далекие голоса людей, выкрикивающих что-то время от времени, детские вопли, звериный вой.

Он закрыл глаза, но ничего более отчетливого не услышал и снова открыл их. Стена была земляная; возможно, он находился под землей, потому что из стен торчали толстые отпиленные корни. Два столба прямого солнечного света – почти вертикальные, лишь слегка наклонные… время – около полудня, место – где-то вблизи экватора.

«Под землей», – подумал он и почувствовал приступ тошноты.

Здорово. Найти его будет непросто. Любопытно, шел ли самолет своим курсом, когда случилось крушение, и как далеко от места катастрофы его уволокли? Впрочем, беспокоиться на сей счет не имело никакого смысла.

Что еще он видит? Примитивные скамьи. Грубую, примятую подушку – словно кто-то сидел на ней лицом к нему. Он решил, что это был владелец руки, прикосновение которой он чувствовал, если все случилось на самом деле. В обложенном камнями круглом очаге, устроенном под одним из отверстий в крыше, не горел огонь. У стены стояли копья, там и сям было разбросано другое оружие. Небоевое – может, оно предназначалось для церемоний или для пыток. Тут он почувствовал отвратительный запах и понял, что это гангрена, и понял, что гангрена, видимо, поразила его самого.

Он снова начал соскальзывать в небытие, не зная, засыпает или теряет сознание, – но надеялся на один из этих исходов и призывал любой из них, потому что переносить реальность стало слишком тяжело. Потом появилась девушка с кувшином в руке и поставила свой сосуд, прежде чем взглянуть на него. Он попытался заговорить, но не смог. Может быть, он и не говорил ничего, хотя ему показалось, что он произнес «черт». Он посмотрел на девушку и попытался улыбнуться.

Та вышла.

Увидев девушку, он немного воодушевился. Появление мужчины было бы плохой новостью. А так дела его, возможно, обстояли не настолько плохо. Возможно.

Девушка принесла таз с водой, обмыла его, стерла краску и кровь. Он чувствовал боль, но не очень сильную. Как и следовало ожидать, от прикосновения пальцев девушки к его гениталиям ничего не случилось – но он был бы рад продемонстрировать признаки жизни, просто для порядка.

Он попытался заговорить, однако ничего не вышло. Девушка дала ему отхлебнуть воды из мелкого таза, и он промычал что-то неразборчивое. Она снова вышла.

Потом девушка опять вернулась, но не одна, а с мужчинами в странных одеяниях – перья, шкуры, кости, деревянные доспехи, связанные жилами. Мужчины тоже были раскрашены и держали в руках горшки с маленькими палочками, которыми снова разрисовали его.

Закончив, они отступили прочь. Он хотел сказать, что красное ему не идет, но язык не слушался. Он почувствовал, что проваливается в темноту.


Он снова пришел в себя и обнаружил, что движется.

Раму, к которой он был привязан, подняли и извлекли из мрака. Он видел небо в вышине. Ослепляющий свет заполнял глаза, пыль заполняла нос и рот, крики и вопли заполняли голову. Он почувствовал, что его трясет, как в лихорадке; каждый поврежденный орган отзывался болью. Он попытался закричать и поднять голову, стремясь хоть что-то увидеть, – но ничего, кроме пыли и шума, тут не было. Внутри все стало еще хуже, кожа на животе натянулась.

Потом он снова оказался в вертикальном положении, а под ним была деревня: маленькая деревня с шатрами, плетеными и глинобитными домиками и ямами в земле. Полупустыня. Непонятный кустарник: заросли кустов, примятых внутри деревни, исчезали в желтоватом мерцающем тумане почти сразу же за ее пределами. Низкое солнце еле-еле можно было разглядеть. Ему никак не удавалось сообразить, рассвет это или закат.

Что он видел, так это людей, которые все собрались перед ним. Он находился на возвышении, рама была привязана к двум большим кольям. Люди стояли внизу, склонив головы: маленькие дети, которым взрослые наклоняли головы, дряхлые старики, которых приходилось поддерживать, и представители всевозможных других возрастов – старше первых и младше вторых.

Потом к нему подошли трое – девушка и двое мужчин по сторонам от нее. Мужчины наклонили головы, быстро опустились на колени и, снова поднявшись, сделали знак. Девушка не шелохнулась, устремив взгляд ему между глаз. Теперь на ней было ярко-красное одеяние; что на ней было раньше, он не мог вспомнить.

У одного из мужчин в руках был глиняный горшок, у другого – длинная кривая сабля.

– Эй, – прохрипел он, неспособный выдавить из себя ничего другого; боль все усиливалась – так откликались его руки и ноги на вертикальное положение.

Распевающие люди, казалось, кружились вокруг его головы; солнце ушло вниз и в сторону. Трое перед ним увеличились в числе, множились, подрагивали и колебались за туманом и клубами пыли.

Куда, черт побери, делась Культура?

В его голове раздался ужасный рев, и неясное мерцание за маревом – солнце – начало пульсировать. Сабля поблескивала с одной стороны, глиняный горшок сверкал с другой. Девушка стояла прямо перед ним. Подняв руку, она вцепилась ему в волосы.

Рев заполнял уши, и он сам не понимал, кричит и визжит он или же нет. Человек справа от него поднял саблю.

Девушка дернула его за волосы, оттягивая голову. Он закричал, заглушая рев, и крик тут же отозвался в сломанных костях. Он уставился на пыль, осевшую на рубчике одеяния девушки.

«Ах вы, уроды», – подумал он, даже сейчас не осознавая, кого в точности имеет в виду.

Ему удалось выдавить из себя один слог:

– Эл!..

И меч вошел в его шею.

Имя умерло. Все кончилось, но это по-прежнему продолжалось.

Боли не было. Рев стал тише. Он смотрел на деревню и на коленопреклоненных людей. Все наклонилось перед его глазами; ощущения остались при нем, и он чувствовал, как корни волос тянут за собой скальп. Его перевернули.

Его безжизненное, безголовое тело истекало кровью, которая стекала на грудь.

«Это был я! – подумал он. – Я».

Его снова перевернули. Человек с саблей стирал тряпкой кровь со своего клинка. Человек с горшком, стараясь не глядеть в его выкаченные глаза, протягивал к нему горшок, держа другой рукой крышку.

«Так вот это для чего», – подумал он, чувствуя себя оглушенным – и потому объятым каким-то жутким спокойствием. Потом рев, казалось, собрался в одну точку и тут же начал ослабевать. Перед глазами все стало краснеть.

«Сколько это еще может продолжаться? – недоумевал он. – Как долго может существовать мозг без кислорода?»

Закрывая глаза, он подумал: «Теперь я действительно стал двумя».

И еще он подумал о своем сердце, которое, как ему стало понятно лишь теперь, остановилось, и захотел заплакать, но не мог, потому что наконец потерял ее. Еще одно имя всплыло в его мозгу: Дар…

Грохот расколол небеса. Хватка девушки ослабла. На лице парня, державшего горшок, нарисовался почти комический испуг. Люди из толпы подняли головы. Рев перешел в крик. Столб пыли с резким звуком взметнулся в воздух. Девушка, державшая его, пошатнулась. Над деревней пронеслась темная тень.

«Припозднились…» – подумал он про себя, уходя в никуда.

Еще секунду или две шум усиливался – может, это были крики, – что-то ударило его по голове, он покатился прочь, пыль забивалась в рот и глаза… но он начал терять интерес к происходящему и был рад погрузиться в темноту. Может быть, позже его подобрали снова.

Но это, казалось, случилось уже с кем-то другим.


Когда раздался страшный шум и громадная резная скала черного цвета приземлилась в центре деревни – сразу после того, как подношение небесам было отделено от его тела и тем самым соединилось с воздухом, – все бросились в рассеивающийся туман, чтобы скрыться от пронзительного света. Жалобно крича, люди сбились в кучу у небольшого пруда.

Спустя всего пятьдесят сердцебиений нечеткий темный силуэт снова появился над деревней, поднимаясь к небесам, где туман был не таким густым. На сей раз грохота не последовало: двигаясь быстро, загадочный предмет исчез с шумом, похожим на вой ветра.

Шаман отправил ученика посмотреть, как обстоят дела. Дрожащий юнец исчез в тумане, а потом вернулся целым и невредимым. Тогда шаман повел селян, все еще охваченных ужасом, назад в деревню.

Тело, от которого взяли подношение небесам, по-прежнему безвольно висело, привязанное к раме на вершине кургана. Голова исчезла.

После долгих ритуальных песнопений, измельчения внутренностей, разглядывания фигур в тумане и троекратного вхождения в транс жрец и его ученик пришли к выводу, что это хороший знак, но в то же время и предупреждение. Они принесли в жертву животное мясной породы, принадлежавшее семейству девушки, которая уронила голову-подношение. Вместо нее они положили в глиняный горшок голову скотины.

Глава пятая

– Диз. Как ты там, черт возьми? – Он взял ее за руку, помог подняться на деревянную пристань с крыши только что всплывшего модуля, обнял женщину и рассмеялся: – Рад тебя видеть!

Сма похлопала его по пояснице, поняв вдруг, что уклоняется от ответных объятий. Он, похоже, ничего не заметил и, отпустив ее, стал смотреть, как из модуля поднимается автономник.

– И Скаффен-Амтискав! Тебя по-прежнему выпускают одного, без охраны?

– Привет, Закалве, – сказал автономник.

Он обвил рукой талию Сма.

– Ну, идем в мою лачугу. Позавтракаем.

– Идем, – согласилась та.

Они пошли по маленькой деревянной пристани к выложенной камнем тропинке среди песка, направляясь в тень деревьев, синих и пурпурных. Громадные распушенные кроны – темные массы на фоне бледно-голубого неба – шевелились от порывов теплого ветерка. От верхней части серебристо-белых стволов исходил тонкий аромат. Несколько раз на тропинке появлялись другие люди, и тогда автономник поднимался к вершинам деревьев.

Мужчина и женщина прошли по залитым солнцем проходам между деревьями и наконец оказались у большого озера, в воде которого отражались с два десятка белых строений; у деревянного причала стоял небольшой обтекаемый гидроплан. Пройдя между зданиями, они поднялись по ступенькам на балкон, выходивший на озеро и узкий канал, который вел в лагуну на дальней стороне острова.

Сквозь кроны деревьев пробивались солнечные лучи. По веранде, маленькому столику и двум гамакам скользили тени.

Он предложил Сма сесть на один из гамаков. Появилась девушка-служанка, и он попросил принести ланч на двоих. Когда служанка ушла, к ним подплыл Скаффен-Амтискав и приземлился на парапете веранды, прямо над озером. Сма устроилась в гамаке поудобнее.

– Это и правда твой остров, Закалве?

– Гмм… – Он оглянулся с неуверенным видом, потом кивнул: – О да, мой.

Скинув сандалии, он плюхнулся на другой гамак и стал слегка покачиваться, потом взял с пола бутылку и с каждым качком гамака принялся разливать вино по двум стаканам, стоявшим на столике. Закончив, он качнулся посильнее, чтобы передать один из стаканов женщине.

– Спасибо.

Отхлебнув вина, он закрыл глаза. Сма разглядывала стакан на его груди, который он придерживал рукой, следя за тем, как вяло покачивается коричневатая жидкость, а потом перевела взгляд на его лицо. Нет, он не изменился. Волосы – чуть более темные, чем ей помнилось, – были убраны с широкого загорелого лба и связаны сзади в конский хвост. Судя по внешнему виду, он, как и всегда, был в форме. И конечно, ничуть не постарел, потому что возраст его оставался неизменным – это являлось частью платы за услуги.

Глаза его медленно открылись; он посмотрел на женщину, медленно растягивая рот в улыбке. Пожалуй, глаза стали старше – так показалось ей. Но это впечатление могло быть ошибочным.

– Ну так что, Закалве, – сказала она, – играем здесь в игрушки?

– О чем ты, Диз?

– Меня прислали за тобой. Они хотят, чтобы ты сделал для них еще кое-что. Ты, видимо, уже догадался, так что скажи, попусту я трачу время или нет. Нет никакого желания тебя уговаривать…

– Диз! – обиженно воскликнул он, сбрасывая ноги с гамака и убедительно улыбаясь. – Не говори так. Конечно, ты не тратишь время попусту. Я уже собрался.

– Тогда к чему вся эта беготня?

– Какая беготня? – невинным голосом произнес он, снова укладываясь в гамак. – Я отправился сюда, чтобы попрощаться с близким другом, только и всего. Но я готов лететь. В чем проблема?

Сма посмотрела на него, открыв рот, потом повернулась к автономнику:

– Ну так что, отправляемся?

– Не имеет смысла, – возразил Скаффен-Амтискав. – Судя по курсу всесистемника, вы можете пробыть еще два часа здесь. Потом мы возвращаемся на «Ксенофоб», а он встретится с кораблем «Каковы последствия» примерно через тридцать часов.

Автономник повернулся и посмотрел на мужчину.

– Но только нам нужно знать наверняка, – добавил он. – Громадный всесистемник с двадцатью миллионами человек на борту меняет направление. Если он будет дожидаться нас, то должен для начала замедлиться, так что он должен быть уверен. Вы летите? Сегодня?

– Автономник, я только что сказал об этом. Я лечу. – Он повернулся к Сма. – Что за работа?

– Воэренхуц. Цолдрин Бейчи.

Он засиял в улыбке, сверкнув зубами.

– Старина Цолдрин все еще жив? Буду рад снова его увидеть.

– Тебе придется уговорить его снова надеть рабочую одежду.

Закалве беззаботно махнул рукой.

– Нет проблем, – сказал он и отхлебнул из стакана.

Сма посмотрела, как он пьет, и покачала головой.

– И ты не хочешь узнать зачем, Чераденин? – спросила она.

Он хотел было сделать жест, равнозначный пожатию плечами, и уже дернул рукой, но потом передумал.

– Гмм, ну да. Так зачем, Дизиэт? – вздохнул он.

– На Воэренхуце наметилось противостояние двух групп. Та, которая сейчас взяла верх, собирается взять курс на масштабное приспособление планеты к обитанию людей…

– Что-то вроде, – он рыгнул, – переделки экстерьера планеты?

Сма на мгновение закрыла глаза.

– Да, примерно. Называй это как хочешь, но, мягко говоря, это грозит тяжелыми последствиями для экологии. Эти люди – они называют себя Гуманистами – хотят ввести, ко всему прочему, подвижную шкалу прав для разумных существ, что при достаточной военной мощи позволит им захватывать любые миры, населенные мыслящими обитателями. Сейчас там идет несколько локальных конфликтов, и любой может перерасти в большую войну. Гуманисты в какой-то мере поощряют все это, ведь войны вроде бы подтверждают их тезис о том, что Скопление перенаселено и необходимо искать новые планеты, пригодные для обитания.

– А еще, – добавил Скаффен-Амтискав, – они отказываются считать машинный разум полноценным. Тамошние компьютеры пока обладают лишь протосознанием, и эти люди утверждают, что только субъективный человеческий опыт имеет истинную ценность. Органофашисты.

– Понятно. – Закалве кивнул, на лице его появилось озабоченное выражение. – И вы хотите, чтобы старина Бейчи оказался в одной упряжке с этими ребятами… Гуманистами, верно?

– Чераденин!

Сма нахмурилась, а поля Скаффен-Амтискава, казалось, стали ледяными. Закалве уязвлено посмотрел на нее:

– Но ведь они называются Гуманистами!

– Это лишь название, Закалве.

– Названия важны, – сказал он, причем, судя по всему, серьезно.

– Они так себя называют, но от этого вовсе не становятся хорошими парнями.

– Ну ладно. – Он ухмыльнулся, глядя на Сма, и попытался напустить на себя деловой вид. – Вы хотите, чтобы Бейчи склонил чашу весов на другую сторону, как в прошлый раз?

– Да.

– Отлично. Похоже, это будет нетрудно. Никаких игр в солдатики?

– Никаких игр в солдатики.

– Ладно, – кивнул Закалве.

– Кажется, я явственно слышу скрип, – пробормотал Скаффен-Амтискав.

– Отправляйте подтверждение, – велела ему Сма.

– Хорошо. Подтверждение отправлено. – Он выразил свое одобрение впечатляющими переливами ауры. – Только вы уж не передумайте.

– Одна лишь мысль о необходимости быть в вашем обществе, Скаффен-Амтискав, могла бы заставить меня отказаться от полета на Воэренхуц с прекрасной госпожой Сма. – Он кинул озабоченный взгляд на женщину. – Ты ведь летишь, я надеюсь.

Сма кивнула и отхлебнула из своего стакана. Служанка тем временем поставила несколько маленьких блюд на столик между гамаками.

– Значит, вот просто так, Закалве? – спросила она, когда служанка ушла.

– Что «просто так», Дизиэт? – улыбнулся он, держа стакан у самых губ.

– Улетаешь спустя сколько?… Пять лет. Строил свою империю и планы, как сделать мир безопаснее, использовал наши технологии, пытался применять наши методы… И ты готов бросить все, сколько бы времени ни потребовало новое дело? Черт возьми, ты сказал «да», еще не зная, что речь идет о Воэренхуце. А если бы речь шла о другом конце галактики? Где-нибудь в Облачностях? Ты мог бы, не зная того, подписаться на путешествие длиной в четыре года.

– Я люблю долгие путешествия.

Некоторое время Сма смотрела в его глаза: перед ней был спокойный человек, полный жизненной силы. При виде его на ум приходили слова «энергия» и «жизнерадостность». Сма почувствовала к этому человеку подспудное отвращение. Закалве пожал плечами и положил в рот какой-то плод с одного из блюд.

– И потом, за моими владениями присмотрят до моего возвращения. Станут распоряжаться ими по доверенности.

– Если будет к чему возвращаться, – заметил Скаффен-Амтискав.

– Конечно будет, – сказал Закалве, выплевывая косточку поверх стены веранды. – Эти люди любят говорить о войне, но они не самоубийцы.

– Ну, тогда все в порядке, – отворачиваясь, сказал автономник.

Закалве улыбнулся в ответ на эти слова и кивнул на нетронутое блюдо, стоявшее перед Сма.

– Ты не голодна, Дизиэт?

– Потеряла аппетит.

Он качнул гамак, выпрыгнул из него и потер рука об руку.

– Пойдем искупаемся.


Сма наблюдала за тем, как он пытается поймать рыбу из маленького пруда, бродя по воде в своих длинных шортах. Она уже искупалась – в трусах.

Закалве нагнулся – весь внимание – и принялся сосредоточенно вглядываться в воду, где отражалось его лицо. Казалось, он говорит со своим двойником.

– Знаешь, ты по-прежнему отлично выглядишь. Надеюсь, это тебе льстит.

Сма продолжала вытираться.

– Я слишком стара для лести, Закалве.

– Чепуха, – рассмеялся Закалве; вода зарябила у него подо ртом. Он сурово нахмурился и медленно погрузил руки в воду.

Сма видела, как он сосредоточен; руки мужчины тем временем уходили все глубже под воду, отражаясь в ней.

Закалве снова улыбнулся, сощурившись. Руки его замерли, погруженные глубоко под воду. Он облизнул губы.

Резко дернув руками, он испустил радостный крик, сложил ладони чашечкой, вытащил их из воды и подошел к Сма: та сидела у груды камней. Широко ухмыляясь, он протягивал к ней руки – мол, погляди. Она привстала и увидела, как в его ладонях бьется маленькая рыбка – блестящая, цветастая, пестрая, сине-зелено-красно-золотая вспышка. Закалве вновь удобно устроился на камне, и Сма нахмурилась.

– А теперь верни ее туда, где взял. И чтобы все осталось, как было, Чераденин.

Лицо его погрустнело. Сма хотела было сказать ему еще два-три слова, не столь резких, но тут Закалве снова ухмыльнулся и бросил рыбку в пруд.

– Как будто я мог сделать что-то еще.

Он подошел к ней и сел на соседний камень.

Сма посмотрела в сторону моря. Автономник тоже расположился на берегу, но чуть дальше – метрах в десяти. Она тщательно пригладила темные волоски на своих предплечьях – так, чтобы те прилегали к коже.

– Зачем ты сделал все это, Закалве?

Он пожал плечами.

– Зачем я дал эликсир молодости нашим славным вождям? В то время это казалось хорошей идеей, – беззаботно признался он. – Не знаю. Я думал, это возможно. Я решил, что вмешаться – это далеко не так сложно, как считаете вы. Если человек имеет разумный план действий и не заинтересован в собственном возвеличивании…

Он пожал плечами и посмотрел на женщину.

– Из этого еще может что-то получиться, – заявил он. – Заранее сказать трудно.

– Ничего не получится, Закалве. Ты оставляешь нам здесь черт знает что.

– Ага, – кивнул он. – Значит, вы не останетесь в стороне. Я так и думал.

– Думаю, нам так или иначе придется это сделать.

– Желаю удачи.

– Удача… – начала было Сма, но потом замолкла и провела пятерней по влажным волосам.

– Меня ждут неприятности, Дизиэт?

– Из-за этого?

– Да. И еще из-за ножевой ракеты. Ты слышала о ракете?

– Слышала. – Она покачала головой. – Вряд ли неприятностей будет больше, чем обычно. А обычно неприятности у тебя возникают просто потому, что ты – это ты, Чераденин.

Он улыбнулся.

– Ненавижу эту… толерантность людей Культуры.

– Ну, – сказала Сма, натягивая через голову блузку, – так каковы твои условия?

– Без платы не обойдется, да? – Он рассмеялся. – За вычетом омоложения… то же, что и в прошлый раз. Плюс на десять процентов больше свободно конвертируемых.

– Именно то же, что и в прошлый раз?

Сма печально посмотрела на него, качая головой; ее мокрые длинные волосы колыхались в такт. Закалве кивнул:

– Именно.

– Ты идиот, Закалве.

– Не оставляю попыток.

– Все будет как раньше.

– Этого никто не может знать.

– Я могу предполагать.

– А я могу надеяться. Слушай, Диз, это мой бизнес, и если ты хочешь, чтобы я полетел с тобой, то должна согласиться на это. Так?

– Так.

Он подозрительно посмотрел на нее:

– Вы по-прежнему знаете, где она?

Сма кивнула:

– Да, знаем.

– Значит, договорились?

Она пожала плечами и перевела взгляд в сторону моря:

– Да-да, договорились. Просто я думаю, что ты не прав. Мне кажется, не надо тебе больше встречаться с ней. – Она заглянула ему в глаза. – Это совет.

Закалве встал и отряхнул песок с ног.

– Я его запомню.

Они пошли назад, к зданиям и спокойному озерцу в центре острова. Сма села на стенку, дожидаясь, когда Закалве попрощается со всеми. Она прислушалась – не донесется ли плач или шум скандала, – но ничего не услышала.

Ветер легонько поигрывал ее волосами. Удивительно, но, несмотря ни на что, ей было тепло и хорошо. Вокруг стоял запах высоких деревьев, а их подрагивающие тени создавали иллюзию, будто с порывами ветра земля колеблется и покрывается рябью, как ярко-темная вода в лагуне. Сма закрыла глаза, и звуки пришли к ней, как преданные домашние зверьки, стали тыкаться мордой ей в уши: шелест крон, вроде шороха подошв сошедшихся в танце усталых любовников; плеск волн, что перекатывались через скалы и ласкали золотой песок; совсем незнакомые звуки.

Может, она вскоре вернется в дом под серо-белой плотиной.

«Какая же ты скотина, Закалве, – подумала она. – Я могла бы остаться дома, они могли бы послать мою дублершу… да черт побери, просто отправить автономника. А ты бы все равно согласился…»

Он появился, бодрый и свежий, в пиджаке, наброшенном на плечо. Служанка – другая – несла сумки.

– Ну, я готов, – сказал он.

Они пошли к пристани. Автономник, поднявшись повыше, следовал за ними.

– Кстати, а почему денег больше на десять процентов? – спросила Сма.

Они ступили на деревянную пристань. Закалве пожал плечами:

– Инфляция.

Сма нахмурилась:

– Это что еще такое?

2. Вылет на задание

IX

Когда спишь рядом с головой, полной всяких образов, происходит осмос, ночной обмен мысленными картинами. Так думал он. Он много думал тогда – пожалуй, больше, чем когда-либо прежде. А может, просто острее осознавал процесс и глубинное тождество мысли и течения времени. Иногда ему казалось, будто каждое проведенное с нею мгновение – это драгоценный футляр любви: тебя помещают в него и осторожно переносят в прекрасное место, где нет никаких опасностей.

Но целиком он осознал это позднее, а в то время не понимал до конца. В то время ему казалось, что полностью он осознает лишь ее.

Нередко он лежал, глядя на нее спящую, на ее лицо в свете нового дня, который проникал сквозь открытые стены этого странного дома. Он разглядывал ее кожу и волосы с открытым ртом, завороженный ее живой неподвижностью, ошеломленный самим фактом ее существования – вот некая беззаботная звезда, которая спит, совершенно не осознавая своего яркого могущества. Его поражало, как небрежно и легко она спит, – трудно было поверить, что такая красота может существовать без сверхчеловеческого и притом сознательного усилия.

В такие утренние часы он лежал, смотрел на нее и прислушивался к звукам, которые издавал на ветру дом. Ему нравился этот дом, казавшийся… вполне нормальным. В обычной обстановке он бы его возненавидел.

Но здесь и сейчас он ценил этот дом, радостно проникаясь символическим значением постройки, открытой и закрытой, непрочной и крепкой, разомкнутой и замкнутой. Когда он впервые увидел этот дом, то подумал, что первый же серьезный порыв ветра сдует его, – но такие постройки, похоже, рушились крайне редко. При сильном шторме люди уходили в центр дома и собирались вокруг главного очага; различные слои и пласты внешнего покрытия, прикрепленные к вертикальным опорам, сотрясались и раскачивались, постепенно поглощая силу ветра и защищая обитателей.

И все же, впервые увидев эту постройку с пустынной океанской дороги, он сказал, что дом будет легко поджечь или ограбить – место ведь где-то у черта на куличках. (Она посмотрела на него так, будто он сошел с ума, но потом поцеловала.)

Эта уязвимость увлекала и беспокоила его. В чем-то она, как поэт и женщина, походила на этот дом, который был созвучен – подозревал он – ее стихотворным образам, символам и метафорам. Он любил слушать, как она читает вслух свои стихи, но никогда не понимал их до конца – слишком много культурных аллюзий, да и мудреный язык он знал плоховато, порой смеша ее своими оборотами. Их физическая связь казалась ему невероятно цельной, полной и вызывающе сложной – прежде он не ведал ничего подобного. Его брал за живое этот парадокс: оказывается, физическая сторона любви и схватка один на один ничем не различались. Порой же этот парадокс вызывал у него тревогу – посреди наслаждения он изо всех сил старался понять, какие ему светят надежды и истины.

Секс для него был вмешательством, схваткой, вторжением и ничем иным; каждое действие, каким бы волшебным и невыносимо сладостным оно ни было, с какой бы готовностью ни совершалось, казалось, имело наступательный подтекст. Он брал ее, и сколько бы ни получала она сама благодаря наслаждению и его усиливающейся страсти, она ведь была лишь объектом действия, совершавшегося над ней и в ней. Он понимал, что нелепо напрямую отождествлять секс и войну. Несколько раз он чувствовал себя неловко, пытаясь объяснить это сходство и выслушивая ее насмешки. («Закалве, у тебя серьезные проблемы», – говорила она с улыбкой, когда он пытался передать, что чувствует, и прикладывала свои холодные тонкие пальцы сзади к его шее, глядя на него из-под буйной копны черных волос.) Но облик и характер обоих явлений, как и ощущения от них, были в его сознании так тесно и очевидно связаны, что подобная реакция лишь усиливала его замешательство.

Но он старался не брать это в голову; он мог в любое время просто посмотреть на нее и облечься в свое восхищение, как в пальто холодной зимой, увидеть ее жизнь и тело, настроения, выражения лица, речь, движения как цельный и захватывающий объект для изучения. Можно было погрузиться в исследование его, как ученый, занятый делом всей своей жизни.

(«Ну вот, уже больше похоже на правду, – вещал тоненький укоризненный голос внутри его. – Больше похоже на то, как оно должно быть; с этим легче отрешиться от всего, что ты несешь с собой – чувство вины, молчание и ложь, корабль, стул и тот человек…» Но он старался не слушать этот голос.)


Они познакомились в портовом баре. Он только что объявился в городе и собирался убедиться в достоинствах местной выпивки – по слухам, весьма приличной. Слухи подтвердились. Она сидела в соседней темной выгородке, пытаясь избавиться от какого-то назойливого мужчины.

– Ты говоришь, ничто не длится вечно, – жалобно произнес мужчина.

(«До чего банально», – подумал он.)

– Нет, – возразила, – я говорю, что ничто не длится вечно, за редчайшими исключениями. Но среди этих исключений нет ни творений, ни мыслей человека.

После этого она говорила что-то еще, но он сосредоточился на этих словах.

«Вот это уже лучше, – думал он. – Это мне нравится. Интересные вещи говорит. Неплохо бы посмотреть на нее».

Он высунул голову из-за стенки своей выгородки и бросил взгляд на них. Мужчина был в слезах, а женщина… много волос… невероятно впечатляющее лицо – точеные черты, почти агрессивное выражение. Прекрасная фигура.

– Извините, – сказал он им, – я только хотел заметить, что утверждение «ничто не длится вечно» может иметь положительный смысл… по крайней мере, в некоторых языках…

Тут ему пришло в голову, что именно на этом языке произнесенные слова отнюдь не несут положительного смысла. «Ничто» в нем делилось на разные виды, и каждый имел отдельное обозначение. Он улыбнулся, скрылся в своей выгородке и, внезапно почувствовав смущение, свирепо уставился в стакан с выпивкой. Затем он пожал плечами и надавил на кнопку вызова официанта.

Крики из соседней выгородки. Звон, потом визг. Он повернул голову и увидел, как мужчина устремляется прочь из бара.

У его локтя появилась девушка. С нее капало.

Он поднял взгляд на ее лицо – оно было мокрым, и она вытерла его платком.

– Спасибо за участие в беседе, – ледяным тоном произнесла она. – Я вела дело к плавному завершению, пока не вмешались вы.

– Мне очень жаль, – сказал он, не испытывая ни малейшего сожаления.

Она выжала свой платок над его стаканом.

– Гмм, очень мило, – сказал он и кивнул на темные пятна, которыми был усеян ее серый плащ. – Это ваша выпивка или его?

– Обе, – сказала она, складывая платок и начиная отворачиваться.

– Пожалуйста, позвольте мне восполнить ваши потери.

Она помедлила. В этот момент появился официант.

«Хороший знак», – подумал он.

– Принесите мне еще… того, что я пил, а для дамы…

Она посмотрела на его стакан.

– Того же самого, – сказала она и села напротив него.

– Рассматривайте это как репарации, – сказал он, выудив словечко из словаря, внедренного в его разум по случаю посещения этой планеты.

Вид у нее был недоуменный.

– «Репарации»… что-то я забыла это слово. Кажется, оно связано с войной, да?

– Ага. – Он приложил руку ко рту, скрывая отрыжку. – Это что-то вроде… возмещения ущерба?

Она покачала головой:

– Замечательно неясные слова и совершенно неправильная грамматика.

– Я приезжий, – беззаботно сказал он, не греша против истины: ему не доводилось приближаться к этой планете больше чем на сто световых лет.

– Шиас Энжин. – Она кивнула. – Я пишу стихи.

– Вы – поэт? – довольным голосом спросил он. – Я всю жизнь был в восторге от поэтов. И тоже когда-то пытался писать стихи.

– Да… – Она вздохнула и опасливо посмотрела на него. – Я думаю, все пишут. А вы?…

– Чераденин Закалве. Моя профессия – война.

Она улыбнулась:

– Насколько мне известно, войн не было уже триста лет. Вы не потеряли квалификацию?

– Есть такое. Приятного мало, правда?

Она откинулась к спинке стула и стянула с себя плащ.

– И из каких же дальних мест вы явились к нам, господин Закалве?

– Ах, черт, вы догадались! – Он понуро посмотрел на нее. – Да, я родился на другой планете… О, спасибо, – поблагодарил он официанта, принесшего выпивку, и передал один стакан своей собеседнице.

– У вас действительно забавный вид.

– Забавный? – с негодованием переспросил он.

Она пожала плечами.

– Другой. – Она отхлебнула из стакана. – Но не то чтобы совсем другой.

Она наклонилась над столом.

– Почему вы так похожи на нас? – спросила она. – Я знаю, что многие инопланетяне – гуманоиды, хотя далеко не все.

– Тут дело вот в чем, – сказал он, снова держа руку у рта. – Возьмите галактику. Она питается пылевыми облаками, – (он рыгнул), – и прочей материей. Это… ее пища, от которой галактику постоянно мутит. Вот отчего так много гуманоидных видов. От последней пищи, которую потребила галактика, ее мутит.

Она улыбнулась:

– Только и всего? Так просто?

Он покачал головой:

– Не настолько. Все очень сложно. Но, – он поднял палец, – я думаю, что знаю истинную причину.

– И что же это за причина?

– Спирт в пылевых облаках. Эту дрянь можно найти повсюду. Любой, даже самый захудалый, вид изобретает телескоп и спектроскоп и начинает разглядывать звезды. И что они видят? – Он стукнул по своему стакану. – Материю в разных обличиях, и прежде всего – в форме спирта.

Он отпил из стакана.

– Гуманоиды – это придуманный галактикой способ избавиться от всего этого спирта, – заключил он.

– Ну вот, теперь кое-что прояснилось, – согласилась она, с серьезным видом кивая головой, затем пытливо посмотрела на него. – Так почему вы здесь? Ведь не для того, чтобы развязать войну, я надеюсь.

– Нет. Я в отпуске. Хочу отдохнуть от войн. Вот почему я выбрал это место.

– И надолго вы к нам?

– Пока не наскучит.

Она улыбнулась ему:

– И когда же вам наскучит?

– Не могу сказать, – улыбнулся он в ответ и поставил стакан на стол.

Она допила свое вино. Он потянулся к кнопке вызова официанта, но ее палец успел раньше.

– Моя очередь, – заметила она. – То же самое?

– Нет. На этот раз, думаю, что-нибудь совсем другое.


Когда он пытался разложить по полочкам свою любимую, перечислить те ее качества, что привлекали его, выяснялось, что приходится начинать с чего-то общего – ее красоты, отношения к жизни, творческих способностей, – но, размышляя над прошедшим днем или просто наблюдая за ней, он обнаруживал, что его внимание ничуть не меньше привлекают отдельные жесты, слова, шаги, движения глаз или руки. И тогда он сдался – и утешился ее фразой: невозможно любить то, что ты понял до конца. Любовь, утверждала она, это процесс, а не состояние. Если любовь не движется, то, значит, умирает. Он не был в этом уверен; казалось, он нашел в себе спокойную, ясную безмятежность, о существовании которой даже не подозревал. Благодаря ей.

Немало значило и то, что она была талантлива – может, даже гениальна. Эта способность все время открываться с новой стороны, представать совершенно в ином обличье перед другими делала ее еще более удивительной. Она была тем, что он видел перед собой, – совершенная, одаренная, неисчерпаемая. Но все же он знал, что после смерти их обоих – выяснилось, что теперь ему удается думать о своей смерти без страха, – мир (или, по крайней мере, многие цивилизации) увидит в ней нечто совершенно иное: поэта, создателя смыслов, которые для него были только словами на листе бумаги или названиями, услышанными от нее.

Однажды она сказала, что напишет стихотворение о нем, но не сейчас – позже. Он решил, что ей хочется узнать о его прошлом, – но еще раньше он предупредил, что никогда не сможет сделать этого. Он не собирался исповедоваться перед ней: в этом не было нужды. Она уже освободила его от тяжкого бремени, хотя он и не понимал толком, как именно. Воспоминания – это истолкования, а не истины, утверждала она, а рациональное мышление было, по ее мнению, всего лишь одним из инстинктов.

Он чувствовал, как разум его животворно поляризуется, как мысли – ее и его – сближаются, как его предрассудки и заблуждения перестраиваются согласно магнитному полю образа, которым она была для него.

Она помогала ему, сама не зная об этом. Она лечила его, опускаясь в такие глубины его «я», которые казались ему недостижимыми, и вытаскивая занозы, оставленные в далеком прошлом. И это также было поразительно – ее способность влиять на воспоминания, настолько невыносимые для него, что он давно уже смирился с их все усиливающейся мучительной остротой. Она умела смягчать боль от этих воспоминаний, отсекать их и выкидывать прочь, но даже не понимала, что делает это, не представляла себе, насколько велика ее власть.

Он держал ее в объятиях.


– Сколько тебе лет? – спросила она в их первую ночь, ближе к рассвету.

– Я старше и моложе тебя.

– К черту загадки. Отвечай нормально.

Он скорчил гримасу в темноте.

– Ну хорошо… сколько живут на вашей планете?

– Ну… не знаю. Восемьдесят, девяносто лет.

Он вспомнил, что год здесь длится почти столько же, сколько в его системе.

– Тогда мне… около двухсот двадцати, ста десяти и тридцати.

Она свистнула и шевельнула головой, лежавшей на его плече.

– У тебя богатый выбор.

– Да, вроде того. Я родился двести двадцать лет назад, прожил из них сто десять, а физически мне тридцать.

Она рассмеялась низким гортанным смехом и взгромоздилась на него. Он почувствовал, как ее груди трутся о его кожу.

– Значит, я трахаюсь со стодесятилетним стариком? – весело спросила она.

Он положил руки на низ ее спины, гладкой и холодной.

– Да. Здорово, правда? Все преимущества опыта без всяких…

Она пригнулась и поцеловала его.


Он прижал голову к ее плечу, притянул поближе к себе. Она шевельнулась во сне, слегка подвинулась, обняла его, прижалась к нему. Он вдыхал запах ее кожи, дышал воздухом, обволакивающим ее тело, напитанным ею, насыщенным одним лишь благоуханием ее плоти. Он закрыл глаза и сосредоточился на этом ощущении, потом снова открыл, продолжая разглядывать ее спящую, прижал свою голову к ее голове, высунул язык и поднес к ее носу, желая ощутить поток воздуха из ноздрей: ему хотелось коснуться нити ее жизни. Кончик его языка и маленькая впадинка между ее ртом и носом – выступ и углубление, словно созданные друг для друга.

Губы ее раздвинулись, потом снова сомкнулись и потерлись друг о дружку; нос сморщился. Он наблюдал за этим с тайным наслаждением – ребенок, захваченный игрой в жмурки со взрослым, который прячется от него за краем детской кроватки.

Она не проснулась, и он снова положил голову на подушку.


Их первое утро. Серый рассвет. Он лежал в постели, а она тщательно исследовала его тело.

– Столько шрамов, Закалве, – сказала она, качая головой и проводя пальцем по линиям на его груди.

– Все время попадаю в переделки, – признался он. – Я мог бы залечить их полностью, но… они нужны, чтобы… не забывать.

Она положила подбородок ему на грудь.

– Да брось ты. Признайся, что тебе просто нравится показывать их девушкам.

– Не без этого.

– Вот этот – совсем страшный, если сердце у тебя там же, где у нас… ведь все остальное вроде устроено так же. – Она провела пальцем по маленькой морщинистой впадинке около левого соска, почувствовала, что он напрягся, подняла на него взгляд и вздрогнула от увиденного в его глазах. Внезапно ей показалось, что он выглядит на все свои годы и даже старше. Она выпрямилась и провела рукой по волосам. – Этот совсем еще свежий, да?

– Этот… – Он сделал над собой усилие, пытаясь улыбнуться, и провел собственным пальцем по тоненькой впадинке-складке на его коже. – Это, как ни странно, один из самых старых.

Испугавшее ее выражение исчезло из его глаз.

– А этот? – весело спросила она, прикасаясь сбоку к его голове.

– Пуля.

– Серьезная схватка?

– Как сказать. В машине. Женщина.

– Не может быть! – Она прижала ладонь ко рту, якобы придя в ужас.

– Это было довольно глупо.

– Ну, не будем вдаваться в подробности… а что насчет этого?

– Лазер… очень сильный луч, – добавил он, видя недоумение на ее лице. – Ну, это было гораздо раньше.

– А это?

– Гмм… тут целый набор; а в конечном счете насекомые.

– Насекомые?

Она вздрогнула.

(Воспоминания снова перенесли его туда – в затопленный вулкан. Это было так давно, но все еще оставалось с ним, в нем… и все же думать об этом было безопаснее, чем о кратере над сердцем, где хранилось другое, еще более давнее воспоминание. Он вспомнил кальдеру и снова увидел перед собой пруд со стоячей водой, камень в центре пруда и стены, окружавшие этот отравленный водоем, снова ощутил трение своего тела о землю и близость насекомых… Но те безжалостные концентрические водоемы остались далеко в прошлом; теперь он был здесь и знал только настоящее.)

– Лучше тебе этого не ведать, – усмехнулся он.

– Поверю тебе на слово, – согласилась она, неторопливо кивнув; ее длинные черные волосы тяжело качнулись. – Я знаю. Тогда я тем более перецелую их все.

– Ну, на это может уйти много времени, – заметил он, когда она крутанулась и оказалась у его ног.

– Ты куда-то торопишься? – спросила она его, целуя палец у него на ноге.

– Совсем нет. – Он улыбнулся, устраиваясь поудобнее. – У тебя будет столько времени, сколько тебе понадобится. Целая вечность.


Он почувствовал, как она шевельнулась, и опустил взгляд. Она терла глаза кулаками. Волосы ее растрепались. Погладив себя по носу и щекам, она улыбнулась ему. Он смотрел на ее сияющее лицо. Он видел несколько улыбок, за которые мог бы убить, но ни одной такой, за которую мог бы умереть. Оставалось лишь улыбнуться ей в ответ.

– Почему ты всегда просыпаешься раньше меня?

– Не знаю. – Он вздохнул, как вздыхал дом, когда ветерок шевелил его сомнительные стены. – Мне нравится смотреть, как ты спишь.

– Почему?

Она перекатилась, легла на спину, повернула к нему голову, и в его сторону хлынула волна пышных волос. Он положил голову на это темное пахучее поле и вспомнил запах ее плеча; как она пахнет теперь, когда проснулась, – иначе, чем во сне, или нет?

Он уткнулся носом в ее плечо. Хохотнув, она выставила плечо вперед и прижалась головой к его голове. Он поцеловал ее в шею и ответил, пока не совсем еще забыл вопрос:

– Когда ты не спишь, ты двигаешься, и многое проходит мимо меня.

– Многое – это что?

Он почувствовал, что она целует его в голову.

– Все, что ты делаешь. Во время сна ты почти не двигаешься, и тогда я успеваю воспринять все. Тогда у меня хватает времени.

– Странно, – медленно проговорила она.

– Знаешь, что ты пахнешь одинаково, когда спишь и не спишь?

Он поднял голову и, ухмыляясь, заглянул в ее лицо.

– Ты… – начала было она, но замолчала, потом снова посмотрела на него – теперь уже с печальной улыбкой. – Я люблю слушать всякие такие глупости.

Он услышал и недосказанную часть фразы.

– То есть ты любишь слушать всякие такие глупости сейчас, но когда-нибудь тебе это надоест.

Ему не нравилась ужасающая банальность этих слов, но у нее тоже были свои шрамы.

– Наверное, – ответила она, держа его за руку.

– Ты слишком много думаешь о будущем.

– Может, нам удастся избавить друг друга от навязчивых мыслей.

– Похоже, я крепко попал, – рассмеялся он.

Она потрогала его лицо, заглянула в глаза:

– Знаешь, не стоило мне влюбляться в тебя, Закалве.

– Почему?

– Много причин. Все прошлое и все будущее. Потому что ты – это ты, а я – это я. В общем, из-за всего сразу.

– Мелочи, – сказал он, взмахнув рукой.

Она рассмеялась, тряхнула головой, и ее лицо исчезло за волосами. Убрав волосы с глаз, она посмотрела на него:

– Я боюсь, что это скоро кончится.

– Ничто не вечно, ты помнишь?

– Помню, – медленно произнесла она.

– Значит, ты думаешь, это скоро кончится?

– Вот сейчас… ощущение такое… не знаю. Но если мы вдруг захотим причинить боль друг другу…

– Давай не будем этого делать, – предложил он.

Она опустила веки и наклонила к нему голову, а он, выпростав руки, обнял ее за шею.

– Или же все очень просто, – сказала она. – Мне нравится размышлять о том, что может случиться, ведь так я не получу горького сюрприза.

Теперь их лица почти соприкасались.

– Тебя это беспокоит? – спросила она; голова ее чуть подрагивала, а на лице, у глаз, нарисовалась едва ли не гримаса боли.

– Что? – Он с улыбкой приподнялся, желая поцеловать ее, но она отрицательно покачала головой, и он снова лег.

– Что моя вера… не настолько сильна, чтобы преодолеть сомнения.

– Нет, не беспокоит.

Он все-таки поцеловал ее.

– Странно, что у вкусовых сосочков на языке нет никакого вкуса, – пробормотала она, уткнувшись ему в шею, и оба рассмеялись.

Иногда по ночам, когда она спала или безмолвствовала, а он лежал без сна в темноте, ему казалось, что он видит призрак настоящего Чераденина Закалве: тот проходит сквозь стены, черный и суровый, держа в руках громадный смертоносный пистолет, заряженный и взведенный, а войдя, смотрит на него, и воздух вокруг наполняется ядом… даже не ненависти – издевательской насмешки. В такие мгновения он ясно осознавал, что лежит с нею, – ни дать ни взять опьяненный, одурманенный любовью мальчишка, – лежит, держа в объятиях прекрасную девушку, талантливую и юную, для которой готов сделать что угодно, но при этом прекрасно понимает, что для прежнего Закалве (того, каким он стал когда-то или родился) эта безусловная, самозабвенная, альтруистическая преданность есть позор, который надлежит смыть. И настоящий Закалве поднимал пистолет, заглядывал ему в глаз через прицел и спокойно, без колебаний нажимал на спусковой крючок.

Но он тут же начинал смеяться, поворачивался к ней, целовал ее, или она целовала его – под этим и под каким угодно солнцем ничто не могло отнять ее у него.

– Не забыл, что сегодня надо сходить к кригу? Причем утром.

– Да-да, – согласился он и перекатился на спину.

Она села и, зевая, вытянула руки, отчего ее глаза, устремленные в матерчатый потолок, широко распахнулись. Потом веки ее слегка опустились, рот закрылся. Она посмотрела на него, оперлась локтем об изголовье кровати и пригладила пальцами его волосы.

– Может, он и не застрял вовсе.

– Ммм, да, может, и не застрял.

– Может, его там не будет, когда мы придем.

– Да.

– Но если он все еще там, мы поднимемся.

Он кивнул, взял ее руку и пожал.

Она улыбнулась, чмокнула его, выпрыгнула из кровати и отправилась на другой конец комнаты, где раздвинула подрагивающие прозрачные шторы и сняла с крючка полевой бинокль. Он лежал и смотрел, как она подносит бинокль к глазам и вглядывается в склон холма.

– Все еще там, – донесся издалека ее голос. Он закрыл глаза.

– Мы пойдем туда сегодня. Может, попозже. Днем.

– Непременно. (Голос издалека.)

– Хорошо.

Возможно, это глупое животное вовсе и не застряло, а просто, задремав, впало в длительную спячку. Скорее всего, так. С ними это случалось. Почему-то они вдруг переставали есть и смотрели перед собой большими, глупыми глазами, потом веки их сонно смыкались, и они впадали в кому. Первый же дождь или усевшаяся на животное птица будили его. Но, может, он действительно застрял. Из-за густого меха криги иногда запутывались в кустах или ветках деревьев, а потом не могли выбраться. Сегодня они оба заберутся наверх, откуда открывается такой замечательный вид. К тому же он чувствовал, что ему пойдет на пользу физическая активность – помимо той, которая происходила в горизонтальном положении. Они будут валяться на траве, болтать, смотреть на серебристую рябь моря сквозь дымку. Может быть, придется освободить крига или разбудить его, и она будет ухаживать за животным, словно говоря всем своим видом: «Просьба не беспокоить». А вечером она возьмется за перо, и родится новое стихотворение.

Он не раз появлялся в ее недавних стихах как безымянный любовник – правда, большая часть написанного обыкновенно отправлялась в мусорную корзину. Она обещала написать стихотворение, посвященное именно ему, – может, после того, как он расскажет побольше о своей жизни.

Дом нашептывал что-то, шелестя стенами, двигая своими частями, шевелился, то распространяя свет, то загораживая его; драпировки и шторы разной толщины и прочности образовывали стены и перегородки и терлись друг о друга с тихим шумом, словно вели только им понятные разговоры.

Там, вдалеке, она поднесла руку к волосам, рассеянно взъерошила их с одной стороны, потом принялась одним пальцем ворошить бумаги на столе. Он смотрел на нее. Палец шевелил листы, исписанные вчера, играл рукописями, медленно сгибался, медленно поворачивался под ее взглядом, под его взглядом.

В другой ее руке висел на ремешке бинокль, о котором она уже забыла, и он обвел ее всю, стоявшую на фоне света, долгим внимательным взглядом – ноги, ягодицы, живот, груди, плечи, шею; лицо, голову, волосы.

Палец двигался по столу, за которым она вечером напишет о нем короткое стихотворение, а он скопирует его на всякий случай – вдруг ей разонравится написанное и она выкинет листки. В нем росло желание, а она со спокойным видом перенеслась куда-то, даже не замечая движений собственного пальца. Один из них двоих был чем-то преходящим, листом дерева между страниц дневника, который вел другой; а то, что выстраивалось между ними в разговорах, могло быть разрушено молчанием.

– Сегодня я должна поработать, – сказала она себе.

Последовало молчание.

– Эй? – позвал он.

– А-а? – прозвучал ее голос откуда-то из далекого далека.

– Давай поваляем немного дурака?

– Замечательный эвфемизм, – задумчиво и отчужденно проговорила она.

Он улыбнулся:

– Иди сюда. Придумаем вместе что-нибудь получше.

Она улыбнулась. Оба посмотрели друг на друга.

Последовало долгое молчание.

Глава шестая

Чуть покачиваясь и почесывая голову, он упер приклад в пол малого пакгауза, взял оружие за ствол и заглянул в него одним глазом, прищурившись и бормоча что-то себе под нос.

– Закалве, – сказала Дизиэт Сма, – мы на два месяца изменили курс космического корабля, который весит триллионы тонн и везет двадцать восемь миллионов человек, чтобы вовремя доставить тебя на Воэренхуц. И мне бы хотелось, чтобы ты сначала сделал свою работу, а уж потом вышибал себе мозги.

Он повернулся и увидел, как Сма и автономник входят в депо; за ними мелькнула удаляющаяся капсула транспортной трубы.

– Что? – спросил он, потом махнул рукой в знак приветствия. – А, привет.

Закалве был в белой рубашке с закатанными рукавами, в черных штанах и босиком. Взяв плазменное ружье, он встряхнул его, хлопнул по нему свободной рукой и прицелился в дальнюю стенку пакгауза, потом замер и нажал спусковой крючок.

Последовала короткая световая вспышка. Из-за отдачи рука Закалве с ружьем дернулась назад; раздался гулкий звук выстрела. Он посмотрел в сторону дальней стенки в двухстах метрах от себя, где под потолочными лампами был установлен черный мерцающий куб со стороной метров в пятнадцать. Уставившись на этот далекий объект, Закалве снова нацелил на него ствол и осмотрел куб в увеличенном виде на одном из экранов ружья.

– Вот загадка, – пробормотал он и поскреб голову.

Рядом с ним в воздухе висел небольшой поднос, на котором стояли изукрашенный металлический кувшин и хрустальный кубок.

– Закалве, что ты делаешь? – спросила Сма.

– Упражняюсь в меткости, – ответил он и еще раз отпил из кубка. – Хочешь выпить, Сма? Я закажу еще стакан…

– Нет, спасибо. – Сма посмотрела в дальний конец помещения, на сверкающий черный куб странного вида. – А это что?

– Лед, – подсказал Скаффен-Амтискав.

– Да, – кивнул Закалве. Поставив кубок на поднос, он принялся что-то настраивать в ружье. – Лед.

– Крашеный черный лед, – добавил автономник.

– Лед, – сказала Сма, кивая, хотя так ничего толком и не поняла. – Почему лед?

– Потому что, – раздраженно стал объяснять Закалве, – на этом… этом корабле с его невероятно дурацким названием, с его двадцатью восемью триллионами людей, с его гиперквадриллионами тонн массы нет подходящего материала, вот почему. – Он перевел пару выключателей на боковине ружья в другое положение и прицелился снова. – Триллион долбаных тонн, а мусора нигде нет, кроме его мозгов видимо.

Он снова нажал на спусковой крючок. Из ствола полыхнуло пламя, раздался оглушительный звук. Руку и плечо Закалве опять отбросило назад. Он посмотрел на экран ружья.

– Это идиотизм! – сказал он.

– Но почему ты стреляешь в лед? – не унималась Сма.

– Сма! – воскликнул он. – Ты что, оглохла? Эта жалкая груда металлолома уверяет, что на борту нет мусора, в который можно пострелять.

Он покачал головой и открыл смотровой щиток на боковине ружья.

– Но почему ты не стреляешь, как все, в голографические мишени?

– Голографки – штука неплохая, Дизиэт, но… – Он повернулся и протянул ей ружье. – Ну-ка, подержи это одну минуту. Спасибо.

Он подергал что-то внутри смотрового отверстия, пока Сма обеими руками держала ружье – метр с четвертью в длину и невероятно тяжелое.

– Голографки хороши для калибровки и всякой такой ерунды, – стал объяснять Закалве, – но если ты хочешь… почувствовать оружие, нужно что-нибудь разгрохать по-настоящему. Понимаешь? – Он посмотрел на нее. – Нужно почувствовать отдачу и увидеть осколки. Настоящие осколки, а не голографическое дерьмо. Настоящие.

Сма с автономником переглянулись.

– Подержите-ка эту… пушку, – велела Сма машине.

Поля Скаффен-Амтискава были розового цвета: «до чего забавно». Он принял от Сма тяжелое ружье, а Закалве продолжил настраивать что-то внутри.

– Знаешь, Закалве, для всесистемного корабля вряд ли существует такое понятие, как мусор, – сказала Сма. Она с сомнением принюхалась к содержимому богато украшенного металлического кувшина и сморщила нос. – Есть материя, которая в настоящий момент используется, и та, которая подлежит переработке и последующему использованию. А мусора нет.

– Ну да, – пробормотал Закалве. – Вот он мне и предложил это дерьмо.

– Дал вместо мусора лед? – спросил автономник.

– Пришлось согласиться. – Закалве кивнул, с щелчком захлопнул крышку смотрового лючка и взял ружье у автономника. – Да, лед вполне должен подойти, но теперь не работает это проклятое ружье.

– Ничего удивительного, Закалве, – вздохнул автономник. – Эту штуковину давно пора сдать в музей. Сейчас производят пистолеты, которые в десятки раз мощнее.

Закалве тщательно прицелился, ровно дыша, затем чмокнул губами, отложил ружье, отпил из кубка и посмотрел на автономника.

– Но эта штука прекрасна, – сказал он машине, беря ружье и размахивая им. Он похлопал по ружью, на боку которого громоздились всяческие приспособления. – Посмотрите на него – вот это мощь!

Он восхищенно зарычал, потом занял прежнюю позицию и выстрелил – все так же безуспешно. Вздохнув, Закалве покачал головой; взгляд его был устремлен на ружье.

– Оно не работает, – жалобно сказал он. – Не работает, и все. Отдача есть, а выстрела нет.

– Вы позволите? – спросил Скаффен-Амтискав, подплыв к нему.

Закалве подозрительно посмотрел на автономника и протянул ему ружье.

Оружие замерцало всеми своими экранами, замигало и запикало. Крышка смотрового лючка открылась и закрылась. Автономник вернул ружье Закалве.

– Оно в идеальном порядке, – сказал Скаффен-Амтискав.

– Ну-ну.

Закалве взял ружье в одну руку, взвесил его и шлепнул другой рукой по боковой стороне приклада, отчего длинный предмет закрутился перед ним. Проделывая все это, он не отводил взгляда от автономника. Он продолжал смотреть на Скаффен-Амтискава и в тот момент, когда, слегка вывернув кисть, остановил вращение ружья, причем оно оказалось нацелено на ледяной куб вдалеке. Не прерывая долгого плавного движения, Закалве нажал на спусковой крючок. Ружье, казалось, опять выстрелило, но ледяной куб остался неповрежденным.

– Черта с два оно в порядке.

– Как именно проходил ваш разговор с кораблем, когда вы просили у него «мусор»? – поинтересовался автономник.

– Не помню, – громко ответил Закалве. – Я сказал ему, что, раз у него нет мусора для стрельбы, он полный кретин. А корабль ответил, что когда люди хотят стрелять в реальную дрянь, то обычно используют лед. Ну я ему и сказал – мол, ладно, дебильная ракета… или как-то так… давай сюда лед!

Он драматически выкинул перед собой руку.

– Вот и все, – заключил он и уронил ружье, тут же подхваченное автономником.

– Попросите его очистить депо для стрельбы, – предложил Скаффен-Амтискав. – А конкретнее – снять антидетонационную защиту.

Закалве с надменным видом взял ружье у автономника.

– Хорошо, – неторопливо сказал он, потом пробормотал что-то в никуда, и на лице у него появилось неуверенное выражение.

Он поскреб голову и посмотрел на автономника, словно собираясь что-то сообщить ему, но затем опять отвернулся. Наконец Закалве наставил палец на Скаффена-Амтискава:

– Попросите его об этом… сами. Одна машина всегда договорится с другой.

– Прекрасно. Дело сделано, – сказал автономник. – Вам и нужно было только попросить.

– Гмм, – сказал он.

Он перевел свой подозрительный взгляд с автономника на далекий черный куб, поднял ружье и прицелился в ледяную глыбу.

Прогремел выстрел.

Ружье ударило Закалве по плечу, и он тут же обзавелся тенью от ослепляющей вспышки. Звук был таким же, как при взрыве гранаты. Белая линия толщиной в карандаш пропорола помещение по всей его длине, соединив ружье с пятнадцатиметровым кубом, который разлетелся на миллион осколков. Пол сотрясся от взрыва: свет, дым и яростно распустившееся облако черного пара.

Сма стояла, сцепив руки за спиной, и наблюдала за происходящим. Фонтан осколков ударил в крышу пакгауза на высоте пятьдесят метров и отрикошетил от нее. Еще больше черной шрапнели пролетело те же полсотни метров до боковых стен. Сверкающие черные осколки, кувыркаясь, поскакали к Сма, Закалве и автономнику. В большинстве своем они, не долетев, остались лежать на рифленом полу. Но несколько мелких кусочков – проделавших немалое расстояние по воздуху, прежде чем упасть на пол, – просвистели мимо двух людей и автономника, после чего ударились в заднюю стену помещения. Скаффен-Амтискав подобрал обломок размером с кулак, замерший неподалеку от ноги Сма. Звук взрыва несколько раз эхом прокатился по помещению и наконец затих.

Сма почувствовала, что вся эта какофония больше не терзает ее уши.

– Ну что, Закалве, доволен? – спросила она.

Тот моргнул, потом выключил ружье и повернулся к женщине.

– Теперь, похоже, работает, – прокричал он.

Сма кивнула:

– М-да.

Закалве покрутил головой:

– Пойдем выпьем.

Он взял кубок и, отхлебывая из него, направился к транспортной трубе.

– Выпьем? – переспросила Сма, догоняя Закалве и кивая на кубок, из которого тот пил. – А это у тебя что?

– Это я уже почти допил, – громко сказал он и вылил из кувшина остатки. Набралось на полкубка.

– Лед не нужен? – вмешался автономник, державший черный осколок, с которого капала вода.

– Нет, спасибо.

В транспортной трубе что-то мелькнуло, появилась капсула, откатилась дверь.

– А что это за антидетонационная защита? – спросил он машину.

– Это защита всесистемных кораблей от внутренних взрывов, – объяснил автономник, пропуская людей в капсулу. – Перенаправляет любые сотрясения сильнее пука в гиперпространство – взрывы, радиацию, много чего.

– Черт, – зло сказал Закалве. – Вы хотите сказать, что в этой херне можно взорвать атомную бомбу, а она даже ничего не заметит?

Автономник покачался – аналог кивка.

– Она-то заметит, но никто больше, пожалуй, нет.

Закалве, пошатываясь, стоял в капсуле, глядя, как закрывается дверь. Он печально потряс головой:

– У вас нет никакого понятия о честной игре, да?


В последний раз он был на всесистемнике десять лет назад, после того как чуть не погиб на Фолсе.

– Чераденин?… Чераденин?…

Он слышал голос, но не был уверен, что женщина на самом деле говорит с ним. Красивый голос. Он хотел ответить ему, но не мог сообразить как. Было очень темно.

– Чераденин?

Очень терпеливый голос. Почему-то озабоченный, но в то же время исполненный надежды; веселый, даже любящий. Он попытался вспомнить свою мать.

– Чераденин? – снова произнес голос, пытаясь разбудить его. Но он не спал. Он попытался пошевелить губами.

– Чераденин… ты меня слышишь?

Он пошевелил губами, одновременно выдохнув, и подумал, что мог бы издать звук. Он попытался открыть глаза. Темнота колебалась перед ним.

– Чераденин?…

К его лицу прикоснулась рука и нежно погладила щеку.

«Шиас!» – подумал он, но через секунду прогнал это воспоминание туда, где хранились все остальные.

– К… – удалось выдавить ему один только звук, да и то не до конца.

– Чераденин… – произнес голос, теперь совсем рядом с его ухом. – Это Дизиэт. Дизиэт Сма. Помнишь меня?

– Диз… – смог выговорить он после нескольких попыток.

– Чераденин?

– Да-а… – услышал он собственный выдох.

– Попытайся открыть глаза.

– Пы-та-юсь… – сказал он.

Появился свет – так, словно это не имело никакого отношения к его попытке открыть глаза. Вскоре все вокруг более или менее устоялось, и он увидел потолок успокоительно зеленого цвета, подсвеченный с боков веерами света от скрытых светильников, а потом и лицо Дизиэт Сма, смотревшей на него.

– Молодец, Чераденин. – Сма улыбнулась ему. – Как себя чувствуешь?

Он подумал и сказал:

– Как-то странно.

Он изо всех сил напрягал мозги, пытаясь вспомнить, как попал сюда. Это что, больница? Как он здесь оказался?

– Где это все? – спросил он.

Впрочем, он мог бы попробовать задать и более прямой вопрос. Он попытался шевельнуть руками, но ничего не вышло. Сма посмотрела куда-то над его головой.

– Это всесистемник «Прирожденный оптимист». Ты в порядке… Все будет хорошо.

– Если я в порядке, то почему мне никак не пошевелить рукой или ног… черт.

Внезапно он снова оказался привязанным к деревянной раме, а перед ним опять стояла девушка. Он открыл глаза и увидел ее – Сма. Вокруг мерцал туманистый, неясный свет. Он попытался пошевелиться, стянутый путами, но те не подавались – безнадежно… Его потащили за волосы – потом мясницкий удар клинка, потом он увидел девушку в красном платье, смотревшую откуда-то сверху на его отделенную от тела голову.

Все вращалось. Он закрыл глаза.

Прошло мгновение. Он проглотил слюну, набрал в грудь воздуха и снова открыл глаза. По крайней мере, это ему удавалось. Сма смотрела на него с облегчением:

– Ты вспомнил?

– Да. Вспомнил.

– Ну что? Выдюжишь? – Голос ее звучал серьезно, но в то же время и утешительно.

– Выдюжу, – ответил он. Потом добавил: – Царапина. Ерунда.

Она рассмеялась и на секунду отвернулась от него, а когда посмотрела снова, он увидел, что она кусает губы.

– Ну что, на сей раз едва-едва? – улыбнулся он.

Сма кивнула:

– Можно сказать. Еще несколько секунд – и ты получил бы необратимое повреждение мозга. Еще несколько минут – и был бы мертв. Будь у тебя имплант-маячок, мы бы забрали тебя за несколько дней до этого…

– Да ладно, Сма, – мягко сказал он, – ты же знаешь, я терпеть этого не могу.

– Да, знаю. Ну а теперь тебе придется некоторое время побыть вот в таком состоянии. – Сма убрала волосы с его лба. – Чтобы вырастить новое тело, понадобится дней двести. Меня просили узнать, что ты хочешь – спать все это время или бодрствовать, как обычно… или серединка на половинку? Тебе решать. Процесс это не затронет.

– Гмм. – Он задумался. – Пожалуй, я мог бы заняться самосовершенствованием – слушать музыку, смотреть фильмы, что-нибудь такое. Читать?

– Как хочешь. – Сма пожала плечами. – Хочешь – прокрутят все, что тебе взбредет в голову.

– А выпить?

– Выпить?

– Да. Напиться я могу?

– Не знаю, – сказала Сма, глядя куда-то вверх и вбок. Послышался еще чей-то неразборчивый голос.

– Кто это? – спросил он.

– Стод Перис.

В поле его зрения вверх тормашками появился молодой человек и кивнул.

– Я врач. Здравствуйте, мистер Закалве. Я буду приглядывать за вами, какое бы времяпрепровождение вы ни выбрали.

– Если я отключусь, то буду видеть сны? – спросил он врача.

– Все зависит от глубины погружения. Мы можем погрузить вас так глубоко, что две сотни дней покажутся вам секундой. А если захотите, то каждую секунду будете видеть яркие сны. Как сами решите.

– А что выбирает большинство?

– Полное отключение. Просыпаются с новым телом, будто ничего и не было.

– Я так и думал. А я смогу напиваться, пока вот так вот подвешен?

Стод Перис ухмыльнулся.

– Мы наверняка сможем устроить это. Если хотите, вам вживят наркожелезы. Идеальная возможность для этого – только скажите…

– Нет, спасибо. – Он на мгновение закрыл глаза и попробовал покачать головой. – Напиваться время от времени: этого мне хватит.

Стод Перис кивнул:

– Думаю, это мы сделаем.

– Отлично. Сма? – Он посмотрел на нее; женщина подняла брови. – Я буду бодрствовать.

Сма улыбнулась неуверенной улыбкой:

– Мне так и казалось.

– Ты будешь поблизости?

– Наверное, смогу. Ты этого хочешь?

– Я был бы рад.

– И я не против. – Она задумчиво кивнула. – Хорошо. Буду смотреть, как ты набираешь вес.

– Спасибо. И спасибо, что не привела с собой этого чертова автономника. Могу себе представить его шутки.

– Да… – сказала Сма, но так нерешительно, что он спросил:

– Сма, в чем дело?

– Понимаешь…

Судя по всему, ей было неловко.

– Скажи, в чем дело.

– Скаффен-Амтискав, э-э-э… передал подарок для тебя. – Она вытащила из кармана маленький пакетик и смущенно помахала им. – Я… я не знаю, что там, но…

– Ладно, открывай – сам-то я не могу.

Сма вскрыла пакетик и заглянула внутрь. Стод Перис наклонился к ней, но тут же отвернулся, закашлявшись и зажав рот рукой.

Сма сложила губы трубочкой.

– Я, пожалуй, попрошу выделить мне нового автономника сопровождения.

Он закрыл глаза.

– Что там?

– Шапочка.


Он посмеялся над этим. Сма в конце концов тоже засмеялась (правда, потом она кидалась в автономника чем попало). Стод Перис счел шапочку подарком на будущее.

И только уже потом, в тускло-красном свете больничного отсека, когда Сма танцевала с новым поклонником, а Стод Перис обедал с друзьями, рассказывая им про шапочку, когда повсюду в громадном корабле кипела жизнь, он вспомнил, как несколько лет назад, очень далеко отсюда, Шиас Энжин трогала шрамы на его теле (холодные, тонкие пальцы на его сморщенной, так и не зарубцевавшейся до конца плоти, запах ее кожи, щекочущее прикосновение ее волос).

А через двести дней у него будет новое тело. И («А этот?… Извини. Вот этот все еще свежий?»)… шрам над его сердцем исчезнет навсегда, а сердце под ним уже не будет таким, как прежде.

И он понял, что потерял ее.

Не Шиас Энжин, которую любил – или думал, что любит, – которую он точно потерял… а ее, другую, настоящую, ту, что жила в нем, пока он спал вековым ледяным сном.

Раньше он думал, что потеряет ее лишь в день своей смерти.

Теперь он знал иное и чувствовал, как тяжелы для него это знание и эта утрата.

Он прошептал ее имя тихой красной ночи.

Неусыпный медицинский монитор вверху увидел, как из слезных протоков человека, лишенного тела, вытекло несколько капель жидкости, и безмолвно задумался над этим.


– Сколько теперь старику Цолдрину?

– Восемьдесят относительных, – ответил автономник.

– И как по-твоему, он пожелает вернуться? Только из-за того, что я его попрошу? – спросил он со скептическим видом.

– Нам больше не к кому обратиться, – объяснила Сма.

– Почему бы не оставить старика спокойно доживать свой век?

– На карту поставлено гораздо больше, Закалве, чем спокойствие стареющего политика.

– И что же это? Вселенная? Жизнь как она есть?

– Да. Может быть, десятки, сотни миллионов жизней.

– Весьма философично.

– Но ты ведь не позволил этнарху Кериану спокойно дожить свой век?

– Абсолютно верно, – сказал он и сделал еще несколько шагов по оружейному складу. – Этот старый засранец миллион раз заслужил смерть.

В переоборудованном пакгаузе имелся потрясающий набор оружия Культуры и других цивилизаций. Сма подумала, что Закалве выглядит мальчишкой в игрушечном магазине. Он выбирал оружие и нагружал его на поддон, который нес плывущий следом Скаффен-Амтискав. Все трое двигались по проходам между стеллажей, полок, паллет с кинетическим оружием, линейными винтовками, лазерными ружьями, плазменными проекторами, разнообразными гранатами, эффекторами, плоскостными зарядами, защитной одеждой с пассивной и реактивной броней, сенсорными и охранными устройствами, полными бронекостюмами, ракетными комплексами и еще как минимум десятком других типов оружия, о которых Сма ничего не знала.

– Ты не сможешь все это унести, Закалве.

– Это лишь самое необходимое, – сказал он, потом взял с полки кургузое, почти без ствола, коробкообразное ружье и протянул его автономнику. – Это что?

– Излучатель когерентной радиации. Штурмовая винтовка, – ответил Скаффен-Амтискав. – Семь батарей, мощность которых эквивалентна четырнадцати тоннам взрывчатки. Каждую можно настроить на различную скорострельность – от одиночного залпа до сорока четырех и восьми десятых килокомплектов в секунду, минимальная длительность очереди – восемь целых семьдесят пять сотых секунды. Максимальная мощность одиночного залпа – два с половиной килограмма, умноженные на семь. Частота излучения – от середины видимого спектра до рентгеновских лучей.

Он поднял ружье.

– Плоховато отбалансировано, – заметил Закалве.

– Это положение для переноски. Отведите назад всю верхнюю часть.

– Гмм. – Закалве отвел верхнюю часть и сделал вид, что прицеливается. – Ну и что помешает вам угодить второй рукой в лучеиспускатель?

– Здравый смысл? – предположил автономник.

– Ну-ну. Нет, я, пожалуй, оставлю себе свое старое плазменное ружье. – Он положил винтовку назад. – В любом случае, Сма, ты должна быть довольна, что старики ради тебя готовы возвращаться на поле боя. Черт возьми, мне пора выращивать розы или что-то в этом роде, а не мчаться на задворки галактики, чтобы выполнять за вас грязную работу.

– О да, – сказала Сма. – Мне пришлось сильно потрудиться, чтобы убедить тебя расстаться с твоими «розами» и вернуться к нам. Черт побери, Закалве, твой багаж был уже собран.

– Должно быть, я телепатически воспринял всю серьезность положения. – Он снял со стеллажа массивное черное ружье, взвесил его в обеих руках и крякнул от усилия. – Тысяча чертей! Из этой штуковины стреляют или она служит тараном?

– Идиранская ручная пушечка, – вздохнул Скаффен-Амтискав. – Не размахивайте ею: вещь очень старая и весьма редкая.

– Ну и хреновина. – Закалве с трудом водрузил пушечку назад на стеллаж и пошел дальше по проходу. – Если подумать, Сма, я ведь очень стар: прожил не меньше трех жизней. И я беру слишком мало за эту унылую вылазку.

– Если уж пошел такой разговор, нам бы следовало брать с тебя плату за… нарушение патентных прав. Ты возвращаешь этим старикам молодость, пользуясь нашей технологией.

– Не суди меня слишком строго. Ты понятия не имеешь, что значит постареть так рано.

– Да, но это касается всех, а ты возвращал молодость только самым злобным, помешавшимся на власти.

– Это же иерархические общества! Чего же ты хочешь? И если бы я возвращал молодость всем подряд, подумай, какой бы случился демографический взрыв.

– Закалве, я думала об этом в пятнадцать лет. Люди Культуры узнают о таких вещах в начальной школе. Все это давным-давно продумано. Это часть нашей истории, часть нашего воспитания. Вот почему сделанное тобой показалось бы безумием даже первоклашке. С нашей точки зрения, ты ведешь себя хуже школьника. И даже не собираешься взрослеть. В жизни не сталкивалась с такой незрелостью.

– Ух ты, – сказал он, внезапно останавливаясь и беря что-то с открытой полки. – А это что?

– Это лежит за пределами ваших знаний, – сказал Скаффен-Амтискав.

– Красота!

Закалве стал вертеть в руках неимоверно сложное с виду оружие.

– Это не просто ружье, а комплекс оружейных микросистем, – стал вещать автономник. – Это… слушайте, Закалве, здесь десять различных систем, не считая полуразумного охранного устройства, щита с реактивными компонентами, быстрореагирующего мобильного модуля с системой опознавания «свой-чужой» или антигравитационного устройства. Опережая ваш вопрос, скажу, что органы управления расположены не на той стороне, так как модель рассчитана на левшу, а балансировку можно отрегулировать. Уверенно пользоваться этим оружием можно лишь после шестимесячной подготовки, так что вы не можете его взять.

– Оно мне и не нужно, – возразил Закалве, поглаживая ружье. – Но какая штучка!

Он положил ружье на место и посмотрел на Сма.

– Диз, – сказал он, – я знаю образ мышления людей Культуры и, пожалуй, уважаю его… но твоя жизнь – не моя жизнь. Я живу в небезопасном мире и совершаю рискованные поступки. Всегда так жил и буду жить. Я все равно скоро умру, так зачем мне еще возлагать на себя бремя старения, пусть и медленного?

– Не пытайся прикрываться неизбежностью, Закалве. Ты мог бы изменить свою жизнь. Тебе вовсе не обязательно жить так, как сейчас. Ты мог бы влиться в Культуру, стать одним из нас – по крайней мере, жить так, как мы. Но…

– Сма! – воскликнул он, поворачиваясь к женщине. – Такая жизнь подходит тебе, но не мне. Ты считаешь, что я совершил ошибку, стабилизировав свой возраст. На твой взгляд, допустить даже малую вероятность бессмертия – уже ошибка. Ну хорошо, я это могу понять. Конечно, в вашем обществе, при вашем образе жизни бессмертие – это ошибка. Вам отпущено триста пятьдесят – четыреста лет жизни, вы знаете, что проживете весь этот срок и умрете в своей постели. Но для меня… это не годится. У меня нет этой уверенности. Мне нравится стоять на краю, Сма. Я получаю удовольствие, чувствуя, как ветер опасности обдувает мое лицо. И я все равно умру, рано или поздно – скорее всего, от чьей-нибудь руки. Может, даже умру глупо, как нередко бывает. Вы стараетесь держаться подальше от ядерных бомб и убийц-фанатиков, а если человек вдруг подавится рыбьей костью? Да какая разница? Вы находите опору в своем обществе, а я – в своем возрасте. Но все мы уверены в неизбежности смерти.

Сма уставила взгляд в пол, сцепив руки за спиной.

– Ну ладно, – проговорила она. – Только не забывай, от кого ты получил эту возможность стоять на краю.

Закалве печально улыбнулся.

– Да, вы меня спасли. Но вы же меня и обманули. Послали… нет, ты только послушай… послали меня с дурацким заданием, заставили сражаться не на той стороне, на которой я предполагал, – драться за недоумков-аристократов, которых я бы с удовольствием удавил, и не сообщили, что на самом деле поддерживаете обе стороны. Вы наполнили мои яйца инопланетным семенем, которое я должен был впрыснуть в какую-то несчастную женщину… поставили меня на грань гибели… и еще десятки раз подвергали меня смертельной опасности…

– Вы мне так этого и не простили? – с напускной горечью спросил Скаффен-Амтискав.

– Слушай, Чераденин, – сказала Сма, – только не делай вид, что ты не получал от этого удовольствия.

– Сма, можешь мне поверить: удовольствия никакого, – возразил Закалве, прислонившись к шкафу с древним кинетическим оружием. – А хуже всего то, что карты приходится смотреть вверх ногами.

– Что? – недоуменно спросила Сма.

– Приходится смотреть карты вверх ногами, – повторил он. – Ты хоть немного представляешь, как это неудобно и как действует на нервы? Ты попадаешь куда-нибудь и обнаруживаешь, что карты у них перевернуты по сравнению с твоими. Какая-нибудь глупость – например, некоторые считают, что стрелка компаса указывает на небеса, а другие думают, что из-за своей тяжести она указывает, наоборот, вниз. Или же за основу берется, например, плоскость галактики. Со стороны это может показаться ерундой, но здорово выводит из себя.

– Закалве, я об этом и понятия не имела. Позволь принести тебе извинения от своего имени и от имени Особых Обстоятельств… нет, даже от имени Контакта. Культуры. Всех разумных видов.

– Сма, ты бессердечная сучка. Я же пытаюсь быть серьезным.

– Не думаю, что пытаешься. Карты…

– Но это так и есть! Они составляют их вверх ногами!

– Значит, у них есть для этого основания.

– Какие? – спросил Закалве.

– Психологические, – хором ответили Сма и автономник.


– Два скафандра? – спросила Сма позднее, когда он заканчивал приготовления.

Оба по-прежнему оставались в арсенале. Скаффен-Амтискав удалился, решив найти себе занятие поинтереснее, чем наблюдение за ребенком в магазине игрушек.

Расслышав обвинительную нотку в голосе Сма, Закалве поднял глаза:

– Да, два скафандра. А что?

– Эти скафандры можно использовать, чтобы содержать людей в заточении. Мне это известно. Они служат не только для защиты.

– Сма, если мне нужно вызволить этого парня из враждебного окружения без всякой помощи от вас, потому что вы должны остаться в стороне и не замараться… хоть ваша чистота и есть сплошное притворство… у меня для этого должны быть необходимые средства. Среди таких инструментов – серьезные скафандры ПВНХ.

Один скафандр, – уточнила Сма.

– Сма, ты что, не доверяешь мне?

– Один, – повторила она.

– Черт побери! Ладно.

И Закалве оттащил скафандр от груды отобранных им предметов.

– Чераденин, – сказала Сма, меняя тон на примирительный, – помни, пожалуйста, что нам нужна… лояльность Бейчи, а не просто его присутствие. Поэтому мы не могли выставить вместо него дублера. Поэтому мы не могли воздействовать на его разум…

– Сма, ты отправляешь меня воздействовать на его разум?

– Ну, пусть так, – сказала Сма, теперь уже нервно, и с несколько смущенным видом хлопнула в ладоши. – Кстати, Чераденин… а какие планы конкретно у тебя? Я, конечно, не спрашиваю о программе и вообще о чем-то формальном, но как ты собираешься добраться до Бейчи?

Он вздохнул.

– Я сделаю так, что он сам захочет ко мне прийти.

– Каким образом?

– Всего одно слово.

Слово?

– Имя.

– Чье – твое?

– Нет. Мое следовало держать в тайне, когда я был советником Бейчи, но теперь оно, видимо, стало известно. Слишком опасно. Я воспользуюсь другим именем.

– Ну и?

Сма смотрела на Закалве, ожидая продолжения, но тот снова принялся что-то выбирать из уже отложенного оружия.

– Бейчи сейчас работает в том университете, да? – спросил он, не поворачиваясь к Сма.

– Да. Почти все время проводит в архивах. Но архивов много, и он часто перемещается между ними, всегда с охраной.

– Понятно. Если хочешь сделать что-нибудь полезное, попытайся выяснить, что может быть нужно этому университету.

Сма пожала плечами:

– Это капиталистическое общество. Как насчет денег?

– Тут уж я сам позабочусь… – Закалве помолчал, потом с подозрительным видом спросил: – Мне предоставят большую свободу действий в этом районе, так?

– Неограниченные траты, – кивнула Сма.

Он улыбнулся:

– Замечательно. – После паузы: – А какой источник? Тонна платины? Мешок бриллиантов? Мой собственный банк?

– Да, примерно так. После окончания войны мы учредили так называемый «Авангардный фонд». Это торговая империя, относительно этичная, потихоньку увеличивающая свое влияние. Вот из этого фонда ты и будешь черпать средства на неограниченные траты.

– Ну, с неограниченными тратами я, вероятно, предложу университету кучу денег. Но лучше, если у нас найдется что-нибудь реальное, вещественное, чем можно их соблазнить.

– Хорошо, – кивнула Сма, а потом, наморщив лоб, показала на боевой скафандр. – Как ты это назвал?

Закалве озадаченно посмотрел на нее:

– Ах, это… Это скафандр ПВНХ.

– Да. Серьезный скафандр ПВНХ – именно так ты сказал. Я думала, что знаю всю оружейную номенклатуру, но этого сокращения никогда не слышала. Что оно означает?

– Скафандр «пошли все нахер», – усмехнулся Закалве.

Сма прищелкнула языком.

– Вот идиотка. Могла бы и сама догадаться.


Два дня спустя они стояли в ангаре «Ксенофоба». Сверхбыстрый дозорный корабль покинул всесистемник днем ранее и направился в Скопление Воэренхуц. Быстро разогнавшись до немыслимой скорости, он теперь производил резкое торможение. Закалве собирал вещи, готовясь сесть в капсулу и спуститься на планету, где находился Цолдрин Бейчи. В систему он должен был войти на трехместном скоростном модуле. Предполагалось, что модуль останется в атмосфере расположенного неподалеку газового гиганта, а «Ксенофоб» будет ждать в межзвездном пространстве, готовый оказать помощь в случае надобности.

– Ты уверен, что тебе не понадобится Скаффен-Амтискав?

– Абсолютно. Оставь этого летающего мудака при себе.

– А другого автономника?

– Нет.

– Ножевую ракету?

– Да нет же, Дизиэт! Мне не нужен Скаффен-Амтискав. И не нужна любая машина, считающая, что может думать сама по себе.

– Эй, вы можете говорить обо мне так, будто меня тут и нет, – заметил Скаффен-Амтискав.

– Хреновая мысль, автономник, – вы ведь здесь.

– Лучше, чем отсутствие мыслей, вот как, например, у вас.

Закалве посмотрел на него:

– Вы уверены, что производитель не отозвал партию, к которой вы принадлежали?

– Я никогда не понимал, – высокомерно заявил автономник, – чем гордятся те, кто на восемьдесят процентов состоит из воды.

– Ладно, – вмешалась Сма, – ты знаешь все, что полагается?

– Да, – устало ответил Закалве.

Мускулы заиграли на мощном загорелом теле мужчины, когда он наклонился, закрепляя плазменное ружье в капсуле. На Закалве были шорты, а на Сма – все еще растрепанной после сна, ведь по корабельному времени утро только начиналось, – балахон с капюшоном.

– Ты знаешь, с кем связаться? – обеспокоенно спросила она. – И кто там главный и на чьей стороне…

– И что делать, если я вдруг останусь без средств. Да, я все знаю.

– Если… когда ты его вытащишь, вам надо направиться в…

– Обворожительную, залитую светом систему Импрен, – устало проговорил он нараспев. – Где аборигены приветливы и обитают в экологически чистых орбиталищах. Которые нейтральны.

– Закалве. – Сма внезапно взяла его лицо двумя руками и поцеловала. – Я надеюсь, все будет хорошо.

– И я тоже, как это ни забавно, – сказал он, поцеловав Сма в ответ. Та отпрянула от него. Закалве потряс головой, обвел взглядом фигуру женщины и усмехнулся. – Ну, может, когда-нибудь… Дизиэт.

Она отрицательно покачала головой и неискренне улыбнулась:

– Только если я буду без сознания или мертва, Чераденин.

– О, значит, у меня остается надежда?

Сма шлепнула его пониже спины.

– Двигай, Закалве.

Он вошел в бронированный боевой скафандр, тот закрылся. Закалве откинул шлем назад и внезапно посерьезнел.

– Ты только узнай точно, где…

– Мы знаем, где она, – быстро сказала Сма.

Несколько мгновений он смотрел в пол ангара, потом заглянул женщине в глаза и улыбнулся.

– Хорошо, – объявил он, хлопнув в ладоши. – Здорово. Я отправляюсь. Если повезет, встретимся.

И Закалве шагнул в капсулу.

– Береги себя, Чераденин.

– Да-да, – сказал Скаффен-Амтискав, – берегите свою мерзкую раздвоенную задницу.

– Можете не сомневаться, – сказал Закалве, посылая обоим воздушный поцелуй.

Загрузка...