Вся правда во мне

I

Ты не вернулся.

Весь вечер я просидела на иве в облаке комаров, испачкав все волосы в живице, и ждала, когда ты приедешь из города.

Я знала, что сегодня ты уехал в город. Я слышала, как ты спрашивал у мистера Джонсона разрешения зайти вечером. Наверное, тебе понадобилась его повозка.

И ты уехал. И все никак не возвращался. Наверное, они пригласили тебя поужинать. Или ты поехал другой дорогой.

Мама разозлилась и отругала меня за то, что я пропустила ужин и не сделала работу по дому. На плите меня ждала пустая кастрюля. Даррелл уже соскреб со стенок остатки еды, но мама все равно послала меня мыть кастрюлю в ручье.

Каким сверкающим бывает он днем и каким черным безлунной ночью.

Я нагнулась и попила воды прямо из ручья. Нужно же было хоть чем-то заполнить живот. А вдруг, подумала я, наработавшись на сенокосе, перед сном ты тоже припал ртом к этому же потоку и выпил воды, которую я поцеловала. Как часто еще ребенком ты приходил к ручью вечерами, чтобы освежиться.

Интересно, оказавшись с тобой наедине в темноте, я бы чувствовала то, что и все девушки? У меня нет причин стыдиться того, что под платьем. Если бы ты знал это, то наверняка бы взглянул на меня снова, задумался, обратить на меня внимание или выбросить из головы.

Но ты не знал.

И никогда не узнаешь.

А мне запрещено говорить.

II

Сегодня утром, задолго до того как ты проснулся, я пряталась в зарослях за твоим домом. Мне пришлось спрятаться за деревом, чтобы ты не заметил меня, когда вышел.

Что-то заботило тебя сегодня. Ты шел быстрым шагом и бормотал себе под нос, как будто спешил начать задуманное.

Джип меня не заметил. Он крутился у твоих ног и время от времени терся о ботинок. Он уже наполовину ослеп, оглох и едва чуял запахи, но ты все равно продолжал держать его в доме. Старых друзей не предают.

Я еще долго наблюдала за твоим домом, но было пора возвращаться, иначе мама заметила бы мое отсутствие.

III

Даррелл знал. Как-то он застукал меня в лесу у твоего дома и пригрозил рассказать маме, если я не буду делать за него всю работу в курятнике и не стану приносить все ягоды и орехи, которые найду в лесу. Ненасытный рот моего братца можно заставить молчать, только непрерывно заполняя едой.

IV

Сегодня вечером взошла луна, и я вышла посмотреть, как она поднимается над верхушками деревьев. Какая же она молчаливая, эта луна.

Я вспомнила, как вечер за вечером она меня успокаивала. Какими черными становились ночи, когда она исчезала. Но она всегда возвращалась.

Она много лет была мне единственным другом.

Она до сих пор приносит мне утешение.

V

Ты не такой, как она.

Что бы ни говорили другие.

VI

Папа часто шутил, что мое пение может заставить птичек слететь с деревьев. Любящие отцы часто говорят разные глупости, но мне так хотелось верить, что когда-нибудь моя песня привлечет ко мне тебя.

Ты всегда был для меня всем. Когда ты с другими мальчишками собирал в лесу орехи, твои шутки и смех казались мне лучшими. Я раздувалась от гордости, когда тебе удалось подстрелить из рогатки огромного индюка.

Помнишь, как я копала тебе червяков, когда тебе было двенадцать, а мне восемь?

Я встречала тебя у ручья с маленьким мешочком с землей с самыми толстыми червяками, которых мне удавалось накопать, пока я полола мамин огород. Ты называл меня «Птичка-невеличка». Это прозвище придумал папа. Только он звал меня так потому, что любил, а ты потому, что я была «девочкой – ловцом червей». Я до сих пор вспоминаю об этом с удовольствием.

Когда я сказала тебе, что вижу их даже под землей, ты сделал сальто с переворотом и притворился, что не слышишь, как я хлопаю в ладоши. Помнишь, как мы хохотали, когда ты шлепнулся на пятую точку.

Однажды ты оставил на моей иве целую корзину с яблоками. Я видела, как ты убегаешь.

И вот ты стал мужчиной, а я тем, что есть сейчас.

VII

Помнишь, как расчищали участок Олдрузов? Я никогда не забуду, хотя для тебя, вполне возможно, это был самый обыкновенный день.

Прошло четыре года. Мне исполнилось четырнадцать, я выросла.

Это был жаркий день позднего лета. Молодожены только что переехали в Росвелл из более северного Ньюкерка. Им захотелось завести хозяйство на востоке от города, там, где лес граничит с болотами. Клайд Олдруз вырубил много деревьев и попросил город помочь убрать бревна. У его молодой жены, Джоанны, вот-вот должен был родиться первенец. Ты наверняка помнишь, как все работали. Ты оставил свои пшеничные поля и, не разгибая спины, под палящим солнцем без устали орудовал топором в компании с мужчинами, старшими мальчиками, запряженными в повозки быками.

Помнишь, чем тебя тогда накормили? И что ты сказал девушке, которая приготовила и подала тебе кукурузный пудинг?

Вообще-то хочется верить, что ты не запомнил этот злосчастный пудинг. Мне тоже хотелось бы о нем забыть. Я решила его приготовить только потому, что слышала, как ты говорил кому-то после церковной службы, что очень любишь есть его на ужин.

Пришла вся наша семья: мама, папа, Даррелл и я. Всю дорогу к городу папа что-то насвистывал, подгоняя Старого Бена, запряженного в телегу. Мама сидела рядом, качала головой и смеялась. Я крепко держала кукурузный пудинг, стоящий у меня на коленях.

Мама присоединилась к женщинам: они дружно шили приданое для малыша. Девушки суетились у стола. Мы очень нервничали, ведь это был первый раз, когда мы представляли свою стряпню всему городу.

Я нарезала груши вместе с Эбигейл Паулинг, и вдруг кто-то потянул меня в сторону.

– Ты умеешь хранить секреты? – прошептала Лотти Пратт мне в ухо.

– Конечно, умею, – ответила я. – А что?

Она отвела меня за груду бревен, которую успели сложить вспотевшие мужчины. Мария Джонсон и Юнис Робинсон сидели за столом и глазели на нас. Новое платье Марии было ярко-красного цвета с белыми фестонами по вырезу и черным кантом на рукавах и корсаже. А до этого, когда Мария находилась от нас вне зоны слышимости, малышка Элизабет Фрай сказала, что ее папа считает, что подобное платье может кого угодно ввергнуть в грех тщеславия. И вдобавок, как будто ей мало было одной красоты, пока остальные возились со своими пудингами и другой стряпней, она приготовила три золотисто-коричневых сливовых пирога.

У Лотти, на которой, с тех пор как умерла ее мать, лежала вся готовка, не было оснований бояться проиграть Марии. Ее пасхальные рулеты могли соперничать даже с выпечкой Гуди Праетт. Она притянула меня к себе и шепнула на ухо:

– У меня теперь есть парень.

Я отодвинулась, чтобы увидеть ее лицо. Это шутка? Но на щеках алел румянец, глаза блестели.

– Кто? – выдохнула я.

– Тс! Потом расскажу. Понаблюдай за мной сегодня вечером, сама догадаешься. Только поклянись, что никогда никому не расскажешь!

Моя бедная голова чуть не взорвалась от этой информации. Уголком глаза я увидела, как ты закрепил цепь вокруг бревна и махнул Леону Картрайту, чтобы тот начал погонять упряжку.

– Что значит парень?

Лотти распирало от гордости.

– Он сказал, что женится на мне, – ответила она. – А еще он так меня целовал!

– Целовал! – ахнула я. Лотти прижала свой розовый пальчик к моим губам.

Ты обернулся, заметил, что мы шепчемся, и улыбнулся. Мне потребовалось сделать глубокий вдох.

От Лотти ничего не ускользнуло. Она приподняла брови. И в этот ужасный момент я вдруг осознала, что ее парнем вполне можешь быть ты.

– Лотти, это Лукас?

– А если да, то что? – хихикнула она.

Юнис с Марией уже смотрели на нас с явным неодобрением. Миссис Джонсон подошла к столу, и Мария показала взглядом на нас.

– Мне обязательно нужно знать, – взмолилась я.

– Тебе что, нравится Лукас?

Я изо всех сил старалась себя не выдать.

– Лотти, не дразнись, просто скажи: да или нет.

Тут нас накрыла тень, и мы увидели миссис Джонсон, сложившую руки на необъятной груди.

– Не лучше ли будет, девушки, если вы вернетесь к вашим прямым обязанностям?

Лотти как дождем смыло, а я смиренно заспешила обратно к столу.

– Славная девочка, – она похлопала меня по спине. – Девушки, я хочу, чтобы все было готово как можно скорее, вы же хотите продемонстрировать не только свои хорошенькие мордашки, но и собственноручно приготовленную вкусную еду.

Я изумленно уставилась на миссис Джонсон, но она лишь подмигнула мне в ответ. Зато ее дочь Мария не стала проявлять по отношению ко мне такого же терпения.

– Живо за водой, – она протянула мне два больших оловянных кувшина. Никаких отговорок мне на ум не пришло, и я отправилась к новому колодцу, недавно отрытому Клайдом.

Бросив ведро, я услышала всплеск. Убедившись, что оно полностью погрузилось, я всем весом налегла на колесо, чтобы вытянуть его обратно. Механизм оказался самым тугим из всех, с которыми мне приходилось сталкиваться, и каждый оборот колеса давался мне с огромным трудом.

– Давай помогу, – услышала я голос рядом, и чья-то рука перехватила у меня ворот колеса.

Это был ты.

Мне хотелось убежать, но кувшины нужно было наполнить, и как бы это выглядело, если бы я все бросила? Я никак не могла решиться отпустить деревянную ручку, я ты мне улыбнулся.

– Давай попробуем вместе, – сказал ты. Накрыв мои руки своими, ты стал вращать колесо. Мои руки без всякой пользы повторяли твои движения. Уверена, что мои щеки в этот момент стали красными как вишни. Ты ведь уже стал к тому времени настоящим мужчиной. Как же неожиданно это случилось.

Ты вытянул ведро и разлил воду по кувшинам, потом протянул мне кружку, привязанную к ручке ведра, и дал напиться ледяной воды. Улыбка на твоем угловатом мальчишеском лице стала еще шире. От волнения у меня дрожали руки, и ты взял один из кувшинов и помог мне донести его до стола.

– Ты выросла, птичка-невеличка.

– Вот и мама говорит, – удалось мне выдавить. – Ей пришлось сшить мне новое платье, старое стало мало.

Я чуть не умерла от стыда. Говорить о платьях с мужчиной, тем более что этот мужчина – ты!

Я судорожно придумывала, как мне выкрутиться из неловкого положения.

– Она… заставила меня его расставить.

Он взглянул на мое платье, потом на меня.

– Ты здорово потрудилась.

Мы подошли к столу и поставили кувшины. Мария Джонсон увидела тебя и стала теребить завязки чепчика.

– Мистер Уайтинг, до обеда еще целый час, вам надо вернуться к работе, – сказала она. – А мы посмотрим, как вы нагуливаете аппетит.

Твой взгляд скользнул по смоляным кудрям, выбившимся из-под белого чепчика. Ты слегка приподнял шляпу, улыбнулся всем девушкам и удалился. Мария с Юнис, не отрываясь, смотрели тебе вслед. Я глубоко вздохнула и привалилась спиной к грубо вытесанной стене нового дома Олдрузов. Лотти поймала мой взгляд и улыбнулась, я с облегчением выдохнула.

Теперь я знала, что ее парень – не ты.

Это был последний раз, когда я с тобой разговаривала, последний раз, когда Лотти улыбалась.

VIII

На кленах появились первые красные листья. Утренний воздух был морозным.

Я видела на ветке ивы и наблюдала за деловито снующими бурундуками. Белка на верхней ветке сердито зацокала на меня, демонстрируя зубы, и замерла, как будто в ожидании ответа.

Золотистые лучики солнца играли на бледных листьях. Во всех проявлениях этой осенней красоты я видела тебя.

Силой ты пошел в отца, но лицо было мамино, только более мужественное и загорелое.

Я помню ее. Она была такой красивой, что молоденькие девушки ей завидовали, такой утонченной, что это даже вызывало раздражение у старух. Такой одинокой, что поддалась искушению и ушла куда-то на запад с темноволосым путешественником, остановившимся в вашем доме на постой. Пастор Фрай еще полгода после этого поминал в проповедях седьмую заповедь.

Священник тоже не мог отвести от нее глаз.

IX

Ты скучал по маме. Ее уход всего за одну ночь сделал тебя старше, оставив горькие складки на твоем лице.

Но был еще один человек, которому ее уход причинил еще большее горе. Этот человек стал главной трагедией твоей жизни.

Х

Я никогда не воспринимала его как твоего отца. То есть я знала, что он им является, но никогда не верила. Никогда не замечала никаких кровных уз, связывающих вас. Я видела только безумие, которое душило его.

Твой отец умер в тот день, когда весь город решил, что это случилось. Из его праха возник мой тюремщик. Два совершенно разных человека, не похожих друг на друга.

XI

На следующее утро после расчистки участка, в развилке ветвей моей ивы я кое-что нашла. Это был маленький букетик цветов, перевязанный пшеничным колоском.

Я схватила его и побежала к дому, светясь от надежды, мечтая о тебе со всем девичьим пылом.

Я точно знала, что этот маленький букетик для тебя значит.

Он был не первым, который ты принес сюда.

Я пыталась представить, что буду делать, если увижу тебя, что я скажу, а что не скажу, как я без слов дам тебе понять, сколько значит для меня твой подарок.

Такая возможность мне представилась лишь через два года, только сказать мне уже было нечего.

XII

Сегодня вечером твоя очередь нести караул. Пока ты будешь сидеть в будке, построенной на краю обрыва в нескольких милях от дома, и смотреть на море, твоя кровать так и останется холодной. Ты увидишь тучи и грозу, хоть океан и беспокойный сосед, но только ночные огни, да паруса днем могут согнать фермеров с полей или кроватей. Переселенцы не забудут, как мы встретили первую экспедицию, когда их корабли вошли в нашу реку, а жадные взгляды устремились на наши поля. Долгие годы после этого мы вынуждены противостоять яростным попыткам отомстить.

Я тоже буду спать вполглаза, ведь ты сейчас далеко и тоже борешься со сном.

Такова цена бдительности.

Хорошо, хоть Джип составляет тебе компанию.

XIII

Сегодня вечером Даррелл вернулся домой и сказал, что больше в школу не пойдет. Новый учитель такой зануда, он начал учить их латыни. Какая от нее польза? Если английского достаточно, чтобы читать Библию, то и Дарреллу больше ничего не нужно. Если мой брат что-то вбил себе в голову, его не переубедить, хоть бейся головой об стену.

Мужчина в доме! Вот как он себя называет. И мечтает пойти в солдаты. Он даже взял папин пистолет, чтобы потренироваться в меткости на кроликах.

Папа бы не одобрил то, что Даррелл бросил школу, ведь он был первым учеником в классе, ни больше ни меньше! Но папы больше нет, а маме лишние руки при уборке урожая очень нужны.

А еще папе бы точно не понравилось, что мы зарабатываем на жизнь тем, что гоним спирт.

XIV

Стоя на коленях, я дергала свеклу. Крупная и сочная, она легко выходила из земли, и корзина очень скоро наполнилась. Я отряхнула ее, и налипшая грязь ссыпалась на землю.

Папа любил нашу землю. Только маму он любил еще больше. Он сделал землю красивой и плодородной. Пока он был жив, все фермеры Росвелла восхищались нашим участком.

Когда мои руки испачканы жирной темно-коричневой землей, я чувствую свою близость к папе. Я буду помогать маме, ведь он так хотел.

XV

Ты зашел к Джонсону совсем не за повозкой. Ты пришел делать предложение.

Я слышала, как Мария рассказывала об этом Юнис Робинсон у колодца. Они забыли, что у меня тоже есть уши. Или им было наплевать.

Мария хвасталась, но ее глаза оставались грустными.

Ты женишься на ней в следующее полнолуние.

XVI

Ты горд, что женишься на первой деревенской красавице? Доволен, что опередил Леона Картрайта и Джуда Матиса?

Ты делаешь это по любви или ради денег?

Или ты хочешь избавиться от меня?

XVII

Я побежала к моему камню в лесу, куда мы с папой приходили попеть песни. Я смотрела, как садится солнце и восходит и заходит тощий месяц.

Мама убьет меня.

Ты женишься.

Ночь холодна, как и река, манящая меня своим журчанием.

Я вернулась после двух лет, проведенных с ним, как из могилы. Вернулась в новый день к людям и думала, что счастлива вернуться. Но ночь и холод, темнота и дыхание смерти с этого момента стали мне ближе, чем дом.

Только мысли о тебе рассеивали мрак в моей душе. Ты – солнце, которое освещает мой мир, как мне вынести то, что тебя будет обнимать другая?

XVIII

Наступило утро, и я вернулась домой. Мама залепила мне такую пощечину, что даже Дарреллу стало меня жалко.

– Ты, как никто другой, должна понимать, – сказала она. – Я провела по твоей вине столько бессонных ночей. У тебя просто нет сердца.

XIX

Я почистила курятник и собрала яйца, подоила корову и убрала навоз. Наносив воды и дров, я умылась и пошла в город.

Вернувшись с покупками, я побежала к своей иве.

Надежды не было и не будет, я ни на что не гожусь. Нет никого, кому можно было бы рассказать, нет слов, чтобы описать то, что со мной происходит. Даже если я бы сама захотела, я бы их не нашла. Никакими словами не снять эту непосильную тяжесть.

Я плакалась моей иве про потерянные годы, гордость, язык, покой.

Про самую большую потерю в моей жизни – про тебя.

ХХ

Домохозяйки и их дочери, как болтливые белки, разнесли новость: скоро будет свадьба! Невеста такая красивая, жених – такой высокий, гордость всей деревни. Свадьба состоится в день церковного праздника. Новости про Марию и тебя затмили все.

Все остальные маленькие разбитые сердца – их оказалось немало – будут сожжены на алтаре любви и красоты.

Единственно, что хоть как-то утешало, – я не одинока в своем горе.

XXI

Солнце встает, как и раньше, петухи продолжают кукарекать, корова производят навоз. Убирать за ней всегда было обязанностью Даррелла. Ничто не вызывает такую головную боль и не показывает, чего стоят все твои мечты, как свежий навоз.

Оказываясь в городе, я вижу тебя в окружении доброжелателей, спешащих поздравить тебя. Кое-кто подшучивает. Твое лицо рдеет как яблоко.

Я невольно слышу, как некоторые шепчутся, что твой отец совсем спился. Они шепотом говорят, что ты тоже наверняка сопьешься, но только шепотом. Когда ты подходишь, они начинают улыбаться, хлопать тебя по спине и восклицать: «Отличная ферма, Лукас. Она будет отличной женой, Лукас! У тебя плечи настоящего мужчины, Лукас. Как у…»

И тут они замолкают. И начинают спешить по своим делам.

По идее зная, что произошло с твоим отцом, они должны испытывать к нему жалость. Они должны сострадать.

Только один человек знает, почему его нужно бояться.

Только она не станет распускать язык.

XXII

Я многого не помню.

Иногда воспоминания возвращаются, и я кричу. Или просыпаюсь и чувствую себя запертой в темноте, забыв, что я больше не у него.

Мама дергает меня за волосы и говорит, чтобы я прекратила раскачиваться.

XXIII

Сегодня я взяла в город сетку с яйцами и кувшин с сидром. По дороге к лавке Эйба Дадди я увидела, как Леон Картрайт перебежал улицу, чтобы перехватить Марию. Она торопилась куда-то по своим делам. Я была от них всего в десяти шагах, но никто не обратил на меня внимания.

– Выходишь за него, да? – спросил он, глядя ей прямо в глаза.

– Выйду, если захочу, – ответила она, продолжая идти, как будто никого рядом не было. Ему приходилось чуть ли не бежать.

– Ты не любишь его.

– Захочу – полюблю, – она остановилась.

– Тьфу!

Она снова пошла. Он схватил ее за руку.

– Тебе нужна только его ферма, – проговорил он. – Твоего сердца он никогда не получит.

Я вытащила из корзины яйцо и изо всех сил швырнула его в Леона. Скорлупа лопнула, и желток потек по кудрявым волосам.

Он заорал, обернулся и увидел, что это я. Только это его остановило. Несколько лет назад все было бы по-другому.

Он стал выковыривать скорлупу из шевелюры, выругался, но больше ничего не сделал.

Мария посмотрела на меня. Ее темные глаза, которые тебя приворожили, оглядывали меня с ног до головы, как будто видели впервые. Она почти улыбнулась. Потом она повернулась и пошла, а Леон отправился домой мыть голову.

XXIV

Вдруг до меня дошло, насколько просто мне было промазать и попасть яйцом в нее.

Может, так и следовало поступить.

XXV

Тобиас Солт, веснушчатый сын мельника, вернулся домой после ночного дежурства. Он шел медленно, глаза были красными.

– Видел что-нибудь, Тобби? – окликнул его Эйб Дадди из своей лавки.

– Не-а, – сказал Тобиас и потер глаза.

– Вот, что я называю удачным дежурством, – заметил лавочник.

XXVI

Как ты сейчас занят. Собираешь урожай, готовишься к свадьбе, пристраиваешь новую комнату к дому, чтобы ублажить невесту. А еще заготавливаешь дрова на зиму, собираешь кукурузу и копаешь картошку. И некому тебе помочь. Ни отца, ни родных, а у друзей те же проблемы.

А еще нужно убрать с поля камни, законсервировать овощи.

Ты работаешь, как лошадь, и, несмотря ни на что, посвистываешь. Очень скоро у тебя будет жена, чтобы помочь, вить гнездышко, штопать штаны, набивать перины, а вечером к твоему приходу готовить горячий ужин.

Только станет ли она это делать? Будут ли ее мягкие руки прясть шерсть, вязать в снопы пшеницу, убирать в погреб мешки картофеля? Покроется ли бронзовым загаром ее фарфоровое лицо, когда она плечом к плечу с тобой будет обрабатывать ваши поля?

XXVII

Никто не называет меня по имени. Никто меня никак не называет, кроме Даррелла, который обзывает меня Червяком. Мама никогда его не останавливает. Со мной она общается так: «Перебери это», «Вычеши этот мешок шерсти», «Смажь это», «Растопи жир в котелке», «Ты, стой смирно»

Теплота, которая была в ее глазах, куда-то ушла, ее сменил холодный металлический блеск. Папа давно умер, и дочь, которую она помнила, тоже умерла для нее. Она похоронила ее имя в своей памяти.

Никто не называет меня по имени.

Младшие дети вообще его не знают.

Каждое утро перед рассветом я напоминаю его себе и тут же снова забываю.

Меня зовут Джудит.

XXVIII

Я повесила твой букетик сушиться в амбаре, чтобы сохранить и всегда на него смотреть.

Я пропала до того, как он высох. Вернувшись после всех этих долгих лет, я нашла его на том же месте. Он стал таким сморщенным и жалким, что никому и в голову не пришло его убрать.

Он висел, покрытый паутиной, и только я знала, что раньше он был милым свежим букетиком.

Я сняла его с балки, вынесла на улицу и швырнула высоко в осеннее небо, как невеста, бросающая свой букет.

XXIX

Я столкнулась с учителем на краю леса. Я собирала груши. Он приехал к нам всего две недели назад, закончив академию Ньюкерка, и вышел прогуляться осенним вечером. Он появился неожиданно из-за угла. Я отпрянула и спряталась за деревом, но он все равно меня заметил и снял шляпу. Про себя я прозвала его Долговязым. Его лицо было цвета молодого сыра, непослушные волосы все время падали на глаза, и ему приходилось их откидывать назад. Это был учитель, от которого сбежал Даррелл. Кому, интересно, повезло больше?

Он рассматривал меня как отрывок с латыни, который ему предстояло перевести.

– Добрый вечер.

Он разговаривал со мной.

Я бросилась бежать, уронив груши.

Он за мной.

– Постойте, девушка! Простите меня!

Для своего роста он оказался довольно проворным, и ему удалось схватить меня за руку. Его прикосновение удивило и насторожило меня. Я сжалась как пружина. И все-таки его рука была живой. Как будто это ты прогуливался свежим вечером и захотел со мной поговорить.

– Ради бога, простите меня, – сказал он, глядя на меня с высоты своего роста. При звуке его голоса во рту у меня появился кислый привкус. Он все еще не выпускал мою руку, хоть я и пыталась ее вырвать. У него был высокий, влажный от пота лоб.

– Меня зовут Руперт Джиллис.

Я могла бы ответить ему по-своему и тем самым положить конец дальнейшим попыткам Руперта Джиллиса со мной поговорить.

Все равно горожане его очень быстро просветят.

XXX

Росвелл переживал не лучшие времена.

Болезни были частыми гостями. Дети простужались на холодном и влажном воздухе. Зимы были суровыми и долгими. Мороз вполне мог погубить весь урожай.

Мы вынуждены были вести постоянную войну с переселенцами. Твой отец стал нашим героем.

Как-то засушливым летом пожар погубил треть домов в городе.

Однажды взорвался арсенал, и нам стало нечем защищаться.

В вашей семье разразился скандал.

Как-то летом одна за другой с интервалом в несколько дней пропали две молодые девушки.

XXXI

«Предательница», – говорил он, втыкая нож в стену дома, загоняя его все глубже и глубже.

Это все, что он мог сказать.

Его жена сбежала с любовником в Пинкертон, а может, и в Вильямсборо. Возможно, они до сих пор так и живут в любви, или разругавшись, расстались.

Они уехали. А он, красавец-полковник национальной гвардии, процветающий фермер, так и не смог утолить своей жажды.

И скромная вдова Михаэльсон чуть за тридцать, без детей, мастерица печь хлеб, его не заинтересовала.

Как жаль.

Он грыз себя много лет.

Пока не сошел с ума.

XXXII

Сначала он напивался, чтобы забыть о неверности жены, потом он поджег дом и убежал в лес. Его куртку нашли у водопада, в нескольких милях от деревни.

Для деревни его смерть стала печальным событием. Никто не связывал ее с угрозой. С отшельником, поселившимся в нескольких милях к северу по течению реки.

С Лотти Пратт, чье обнаженное тело нашли в реке.

С Джудит Финч, вернувшейся домой через два года, полумертвой, безумной, с наполовину отрезанным языком.

XXXIII

Вдовец Авия Пратт потерял все зубы и половину разума. После очень тяжелого путешествия из Англии он потерял жену, и Лотти стала для него всем. Она была послушной девочкой, которая выполняла его поручения. А теперь, как сказал священник, он высох как дерево, лишенное ветвей.

Встречаясь со мной на улице или на воскресной службе, он никогда не смотрел мне в глаза.

Я вернулась, и для Авии Пратта было невыносимо, что я осталась жива.

XXXIV

В последний раз полковника видели живым в ночь, когда пожар уничтожил его дом. Такого пожара раньше никто не видел. Раздался взрыв, и стены превратились в пепел еще до того, как сбежались люди. Когда все было разрушено, он ушел туда, где никто его не смог бы найти.

В ту ночь тебя не было. Начинались весна и сезон рыбалки, и ты со своим щенком пошел собирать ночных выползков.

Вся деревня в ночных рубашках сбежалась на шум. Как будто сам Сатана проделал в земле огненную дыру, чтобы забрать очередного грешника.

Ты побежал обратно, держа в руках банку с червями. Увидев, что случилось с твоим домом, ты уронил ее, и в свете фонарей, которые принесли с собой люди, было видно, как они расползаются.

XXXV

Мама с папой проводили тебя к нам и уложили на кровать Даррелла.

Спать ты не мог. Мы тоже.

Папа всю ночь поддерживал огонь в очаге. Ты упал в кресло и сидел так, а папа обнимал тебя за плечи, и у твоих ног свернулся Джип.

Ты остался в нашем доме на несколько месяцев, пока папа не организовал жителей деревни, и на том месте, где раньше стоял твой дом, они построили тебе небольшую хижину. Он помогал тебе пахать и сеять пшеницу, убедил городской совет разрешить установить надгробный камень в честь отца рядом с церковью. Ты любил моего папу за все, что тот для тебя сделал.

В то лето я часто видела тебя у ручья. Ты опускал в него ноги и глядел на воду ничего не выражающими глазами. Я садилась рядом, и мы смотрели на ручей вместе.

Тогда мне исполнилось двенадцать, а ты был тощим долговязым подростком.

XXXVI

Я вернулась домой в один из летних теплых вечеров, когда солнце золотит окрестные поля и холмы за забором. Мне казалось, что никогда больше я этого не увижу.

Даррелл вырос, но так и остался мальчишкой, увидев меня, он завопил. Мама рывком распахнула дверь, вытирая руки о платье и подобрав юбку, бросилась ко мне, повторяя мое имя.

Она прижала меня к себе и начала ощупывать каждую часть моего тела.

Потом остановилась и обхватила мою голову руками.

Ее рот искривился от рыданий.

– Ты вернулась. Слава Всевышнему. Ты вернулась.

Я уткнулась ей в лицо, пахнущее летним солнцем.

– Где ты была, детка?

Мои губы сами собой раскрылись, но я тут же снова крепко сжала их.

– Скажи мне.

– Я гхагх…

Ее взгляд застыл. Она схватила меня за лицо, заставила откинуть голову и, преодолевая мое яростное сопротивление, разжала сильными большими пальцами челюсть.

С криком она отпустила меня. От неожиданности моя голова мотнулась, но я снова выпрямилась.

Зажав обеими руками рот, она стояла, и глаза ее были размером с летнюю луну.

XXXVII

Я не верю в чудеса. Он сказал, что к нему явилась Пресвятая Дева и сказала не делать этого, не забирать у меня жизнь.

Мама бы назвала это католическим бредом.

И тогда он отрезал мне язык.

XXXVIII

Однажды в конце лета, когда ты еще жил с нами, сидя у ручья, я обрывала лепестки цветов и бросала их в бурлящую стремнину.

Цветов больше не осталось, я стала бросать в ручей траву, но вдруг появился ты с огромным букетом.

– Похоже, у тебя все уже кончилось, – сказал ты.

Я засмеялась и сунула нос в букет.

– Хочешь, присоединяйся. Ты принес так много цветов, что хватит для двоих.

И тут ты улыбнулся. Зеленый лучик, пробившийся сквозь иву, пробежал по твоему лицу. Я вдруг осознала, что впервые, после той ночи, когда сгорел твой дом и ты остался один, ты улыбаешься.

Я слишком долго смотрела на лучик на твоем лице. Твои щеки покраснели. Ты сел, взял цветок, оторвал от него лепесток и уронил в поток.

Когда цветы кончились, мы просто смотрели на воду. Ты взял меня за руку и держал ее. Я не чувствовала никакого волнения, мне просто стало очень спокойно среди ивовых веток, колышущихся словно перья птицы, у ручья, несущего свои воды к морю.

XXXIX

Я собирала виноград на восточной окраине города. Пробивая себе ножом проход сквозь густые заросли, я чуть не отрезала себе палец. Мама велела набрать две полные корзины на вино. Ты пока еще не принадлежал Марии, и я решила, что принесу тебе подарок и оставлю на твоем крыльце. Хотя нет, лучше я войду к тебе в дом и положу его в одну из кастрюль. Прощальный подарок, тайна, над которой ты будешь думать.

Какое мне дело, если это кого-то шокирует? Я сама всех шокирую. То, что со мной сотворили, шокирует. Я отличаюсь от всех, я – отклонение от нормы. Я оставлю для тебя виноград в твоем собственном доме.

Топот копыт сорвал мой план, и я спряталась в зарослях кустарника. Клайд Олдруз оседлал пасшуюся неподалеку от караульной будки лошадь и, припав к ее спине, яростно гнал ее вперед с искаженным от страха лицом.

XL

Пронзительный звон церковных колоколов заставил всех жители деревни оставить дела и собраться на площади. Я, задыхаясь, со всех ног помчалась в город, висящая на шее корзина больно билась о подбородок.

На площади у позорного столба собралась целая толпа горожан. Обычно здесь мы наказываем преступников, но на этот раз на постаменте стоял Клайд Олдруз, снова и снова повторяя свои новости.

Корабли на горизонте, в двадцати милях к востоку.

Разведчик сообщил обо всем капитану Рашу.

Три корабля, которые наверняка везут не ситец.

XLI

Мужчины в городе умолкли. Женщины зашептались о войне. Гуди Праетт заскочила к нам по дороге в город и рассказала маме последние новости. На этот раз она даже не стала дожидаться своей законной чашечки желудевого кофе, которую получала как плату за последние городские сплетни.

Англичане на своих кораблях могут дойти по реке почти до самого города и высадиться у Росвелл Лендинга, откуда рукой подать до Росвелла и наших богатых ферм.

Они прольют нашу кровь, чтобы забрать все, что у нас есть. Мы знаем, что они не забыли о поражении тридцать седьмого года.

Хотя город и потерял арсенал, у каждого из нас было свое личное оружие: мушкетоны, кремневые ружья, дробовики, пистолеты. Девяносто ружей против многих сотен. Девяносто мужчин с пулями и порохом, готовых пролить свою кровь. Девяносто голов, готовых пожертвовать собой, чтобы противостоять разбою, но способных продержаться едва ли дольше получаса.

Росвелл не увидит завтрашнего заката. Не останется ни вдов с печальными глазами, ни седых стариков, ни толстоногих ребятишек. Разве что молодых женщин могут пощадить. Здоровых и красивых.

Мария так и не станет твоей.

Хоть я и не испытываю из-за этого радости.

Она достанется кому-то другому.

XLII

Мужчины посмотрели на капитана Раша, которого пробил пот, а потом на тебя. В воздухе витал вопрос: кто поведет нас теперь, когда с нами нет полковника Уайтинга? Мы верили в него как в бога. Помните тридцать седьмой год, когда он разгромил захватчиков?

И они обратили взгляды на тебя, его сына и наследника, тебя, который в жизни никого, кроме оленей, не убивал.

XLIII

Кто-то предложил спрятаться в лесу, быстро собрать урожай и погрузиться в повозки. Пусть женщины вместе с одеждой, утварью и самым необходимым из еды уезжают как можно дальше на восток. Но что делать со стариками, младенцами и детьми? Женщины не справятся без помощи.

Другие говорили о том, что нужно послать гонцов в Пинкертон, Честер и Кодвол с Фермотом и попросить о помощи. Но сколько бойцов можно собрать из других городов? Разве они захотят приехать сюда вместо того, чтобы встречать врага на своих полях?

Смогут ли они добраться вовремя?

Я бегала от дома к дому, разнося яйца, бутылки с молоком, записки, выполняла разные поручения, а еще ходила и слушала. Никому и в голову не приходило придерживать при мне язык.

Заскочив домой, я увидела в маминых глазах огромное желание узнать, что же я там такого увидела или услышала. Но и это не могло нарушить установленное ею железное правило, которое запрещало мне раскрывать рот.

Даррелл сидел в амбаре и точил папин старинный штык. Сегодня он не стал обзывать меня червяком. Он вообще не произнес ни слова.

Ты был в доме Марии, разговаривал с ее отцом и другими стариками. Здесь же находились Леон с Джудом вместе со всеми совершеннолетними мужчинами деревни.

Мария сидела на пне в лесу.

Она тоже меня увидела.

Ее прекрасные глаза были красными и опухли от слез.

Сама не знаю, что на меня нашло, но мне захотелось что-то для нее сделать. Я сорвала самое красное яблоко с ближайшего дерева и положила ей на складку юбки.

Уходя, я услышала за спиной, как ее жемчужные зубы вгрызаются в мякоть.

XLIV

Пастор Фрай со ступеней церкви уговаривал собравшихся женщин верить в божий промысел. Чудеса случаются. Река может замерзнуть. Их всех может свалить болезнь. Небесные стрелы поразят их корабли. Нужно лишь молиться.

Женщины, обычно восхищенно внимавшие каждому звуку его голоса, одна за другой уходили прочь, пока я не осталась посреди пыльной улицы в полном одиночестве.

Пастор набрал в легкие воздуха и увидел меня. Выдохнув, он повернулся ко мне спиной и вошел в церковь.

XLV

Я прошла мимо твоего пустого дома. Ты все еще совещался с мужчинами. Корзина с виноградом была при мне, я открыла дверь и на цыпочках вошла внутрь. В доме было так чисто, как будто в нем уже появилась хозяйка. Бревна, из которых сложили новый дом на месте сгоревшего, сияли желтизной, как будто их только что обтесали. Пахло свежим деревом и старым пожарищем.

Последние новости чуть не заставили меня отказаться от моего маленького сюрприза. Я сняла с крюка кастрюлю и насыпала в нее целую гору винограда из моей корзины. Пальцы стали фиолетовыми от сока.

Кто-то потерся о мои ноги. Я улыбнулась. Джип яростно вертел хвостом, приветствуя меня. Я нагнулась и почесала ему за ушами.

Вдруг я услышала чьи-то шаги и замерла.

Ты вышел из спальни и, увидев меня, подпрыгнул, заорал и уронил ботинки.

Я тоже закричала от ужаса. Оставив корзину на столе, я бросилась бежать.

Ты был голым. Наполовину голым. В одних брюках и подтяжках. Ты поймал меня за руку у самой двери.

– Подожди, – окликнул меня ты, подбирая с пола брошенную мной корзину, и начал смеяться. – Спасибо за виноград. Перед уходом я обязательно его съем.

Вспомнив, что ты отправляешься на войну, ты сразу стал серьезным.

Если я сейчас же не убегу, ты увидишь, как мои глаза наполнятся слезами. Твое обнаженное тело всего в нескольких дюймах от моего лица. Я не видела твоей кожи с тех самых пор, как мы купались с тобой в ручье. И теперь не нужно.

Ты здесь, и явно меня не ждал. Пусть бы Мария вообще никогда не родилась на этот свет! Пусть бы меня не украли. Пусть бы не было войны!

Я не могла больше оставаться и не знала, как уйти.

Ты потянулся и достал с верхней полки мушкет и с ним какой-то деревянный ящик. Сбоку виднелись написанные черной краской буквы. Я ухожу, ухожу сейчас же, но ящик заставил меня замешкаться. Я уставилась на буквы.

Ты заметил, как я их разглядываю, и заинтересовался.

Уже давно прошло то время, когда мне нужно было уходить, и вот наконец собрав в кулак всю силу воли, я сделала это.

XLVI

П, О. Кажется, там было еще Р.

Ящик, Задняя часть ящика. Я помню тот ящик и еще много таких же. Они сложены в штабели вдоль стен подвала. Но я никогда не видела на них букв.

П, О, а еще мне помнится, что там была Х.

П, О и, кажется, Р и Х.

Он притащил их ко мне рано утром, когда я еще спала, и поставил рядами вокруг. Это было похоже на решетки тюрьмы.

– Не трогай ничего, – сказал он. Не зажигай свеч, если хочешь дожить до завтра.

Я послушалась, хотя меня меньше всего интересовало, наступит ли завтра или нет.

П, О, Р, Х.

Свечи.

Порох.

XLVII

Я вспомнила слово. Мужчины отправятся к Росвелл Лендингу, в четырех милях к востоку на берег реки. Там они будут ждать тех, кого созовут гонцы – мальчишки в рубахах с вышитым посланием на спинах. В Росвелл Лендинге они попытаются удержать противника так долго, насколько хватит пороха и патронов.

В кузне кипела работа: Гораций Брон переплавлял все железное, что мы могли найти, в пули для мушкетов. Женщины тащили сковородки, мужчины – гвозди, инструменты и подковы.

Женщины должны собрать детишек и ночью переправить их в Охотничий приют в восьми милях к юго-западу. Мы очень надеемся, что захватчики туда не дойдут, по крайней мере до весны.

Даррелл пойдет с мужчинами, мама останется здесь, чтобы лечить раненых. Мама – храбрая женщина. Вполне возможно, что захватчики доберутся до нее раньше, чем раненые. Она уже не молодая, но и не старая, и очень сильная. Когда она улыбается, ее можно назвать красивой. Я боюсь за нее.

Про меня все забыли, я могу делать все, что захочу.

Никто не ест. Никто не спит. Ты привел Джипа к нашему дому и привязал к дереву. Он выл полночи, пока я не вышла, не отвязала его и он не устроился у меня на коленях.

И вот наступило утро. Я подоила корову. Вымя набухло и явно болело. Про нее тоже забыли. Вот что делает война.

Я сняла сливки, собрала в лесу поздней черники и смешала в миске для Даррелла. А еще добавила сахара. К чему его сейчас беречь?

Я побежала за ним. Он все еще оставался в городе, ждал армию, как будто ей было откуда взяться.

Я тронула его за плечо. Он подпрыгнул и выставил вперед руки, готовый сражаться. Но это всего лишь была я. Даррелл сник. Я протянула ему миску.

Он посмотрел на меня и закрыл глаза руками. Я видела, как дрожат его губы.

Под недавно выросшими пшеничными усиками скрывалось все та же детская мордашка, которую я когда-то умывала и целовала.

Мне хотелось сказать ему: «Не ходи туда, братик, останься, беги отсюда. Поиграешь в солдатики как-нибудь в другой раз».

Он выпил сливки с ягодами, вытер губы и поцеловал меня. Я похлопала его по спине, взяла миску и отправила его на войну.

XLVIII

Ты был здесь, ставил так называемых бойцов в шеренги. Ружье болталось за плечом, к поясу был подвешен мешочек с порохом. По твоему приказу перемещались люди и орудия, где ты этому мог научиться? Твоя челюсть была решительно выдвинута, но в глазах сквозило беспокойство. Я запоминала твою осанку, походку, твои кивки и то, как поднимались и падали твои брови, когда ты говорил.

Ты стал командиром, и Росвелл тебе подчинялся. Отбросив всякие церемонии, женщины трогали тебя, желая удачи и благословляя того, кто ведет их мужей на войну. Осмелюсь ли и я дотронуться до тебя? Сердце неистово бьется в груди. Еще несколько шажочков – и я смогу прижаться к твоему рукаву. Сегодня никто меня за это не осудит.

Но ты засунул пальцы в рот и свистнул, бойцы выстроились в колонны. Все стали прощаться, и ты увел мужчин прочь из деревни. Женщины зарыдали в голос, стали обниматься и потихоньку расходиться по домам. Я повернулась и побежала по улице, чтобы поплакать в одиночестве.

XLIX

Как-то давно Даррелл прочитал маме об одной французской девушке. Она услышала ангельские голоса, сказавшие ей, что она должна спасти свой народ от англичан. Она переоделась в мужскую одежду и стала пламенно призывать народ подняться на войну. Собрав армию, она победила захватчиков во имя любви к родине. За свою смелость и страсть позже она была объявлена еретичкой и ведьмой и сожжена на костре.

Разве я люблю тебя меньше, чем она свою родину?

Только я не могу говорить.

L

Сегодня они придут. Сегодня они убьют тебя.

Сегодня весь день мы ждали. Это было похоже на агонию.

Все утро я по просьбе мамы собирала в лесу хворост. Его требовалось много, очень много. Чтобы стирать, мыть, варить травяные кровоостанавливающие настои. В лесу нет столько хвороста и столько трав, чтобы заставить окровавленное, остановившееся сердце вновь забиться.

Но мы должны стараться.

И я собирала дрова, радуясь, что двигаюсь. Я ломала и выкручивала покрытые мхом, изъеденные жуками ветки упавших деревьев. Они будут плохо гореть, но ничего другого мне не попадалось. Топорик взял с собой Даррелл.

В деревне было спокойно. Спокойствие – это единственно, что нам остается, чтобы держаться.

Женщины с детьми и стариками, которые могли самостоятельно передвигаться, уехали. Остальные собрались в кузне Горация Брона, как в крепости. Юнис Робинсон с сестрами и племянниками уехала в лес. Мария осталась. Она тоже оказалась храброй или же безрассудной.

А мои мысли находились в четырех милях отсюда с тобой. Где ты? Что ты делаешь? Сидишь в зарослях, отмахиваясь от комаров, надеясь, что гонцы вернутся, и ждешь, когда из-за поворота появятся корабли?

LI

Гуди Праетт нашла меня у тропинки, где я собирала палки. После долгих лет, проведенных на солнце, ее лицо стало сморщенным как высохшее яблоко. Спина согнулась как пастуший посох. Ее не пугали даже захватчики. Ничто не могло напугать Гуди Праетт. Даже мой отрезанный язык.

– Почему ты все еще здесь? – спросила она. – Почему ты не уехала вместе со всеми? Гуди Праетт старая, а у тебя еще вся жизнь впереди.

Она всегда говорила о себе в третьем лице.

Я постучала по губам пальцем.

– Глупости, – сказала она. – Беги, догоняй повозки!

Я покачала головой.

– Твоя мать тоже осталась, – она как будто стыдила нас. – А твой недоросль-братец ушел воевать. В вашей семье нет идиотов, но у вас явно не хватает здравого смысла. Можешь так и передать своей матушке. Погоди-ка, да ты ведь не можешь. Во всяком случае, так говорят. Тогда с добрым утром тебя.

LII

Джип жалобно выл и скулил у дерева. Я попробовала утешить его молоком, но у него совсем не было аппетита. Полными тоски глазами он смотрел сквозь лохматую челку и ждал, когда ты вернешься. Бедный пес, он не знал, что ты можешь никогда не вернуться.

LIII

Как я могла бродить по лесу, когда ты шел навстречу гибели? Я нашла папин надгробный камень и постояла у него. Я глубоко вдыхала воздух, чтобы как можно дольше почувствовать жизнь.

Пока ты жив, неужели я не могу хоть что-то сделать?

Спасение. Если не от Господа, то откуда?

Отец, отец ты жил и умер, поговори со мной, если можешь, если способен.

Перед глазами мелькнул калейдоскоп образов: порох, ящики. Его нож, его лицо.

Арсенал. Украденный арсенал города.

Взрыв, который скрыл все следы. Беглый полковник, которому очень был нужен порох.

Рожденный воевать, теперь вооружен.

Пропавший арсенал. Я два года прожила в украденном арсенале.

Меня пробрала дрожь, и я опустилась на колени.

LIV

Вот бы кто-нибудь его нашел и забрал. Вот бы кому-то хватило отваги отдать за это жизнь.

LV

Это нельзя назвать отвагой. Если это сможет тебе как-то помочь – можно выбрать и смерть.

Умрешь ты – умру и я. Если ты останешься в живых, ты женишься, как я буду ходить каждый день мимо твоего дома и видеть там Марию? Я не хочу омрачать твою новую жизнь своим присутствием. Ты должен жить даже, если твоя женитьба разобьет мне сердце.

Я могу сделать так, чтобы река забрала меня, как когда-то забрала Лотти, а ты все равно погибнешь еще до заката.

Мне известно, где обитает тот, кто способен спасти тебя и город. А я могу дать ему то, что он хочет.

LVI

Через несколько часов все, кого я знаю, будут уничтожены.

Все, кто смеялся надо мной, не обращал на меня внимания, фыркал в мою сторону с момента моего возвращения.

Но даже они достойны жертвы.

LVII

Пока не поздно, пока страх не заставил меня передумать, нужно спешить. Но проходя мимо моей ивы, я все-таки забралась на нижние ветки и вспомнила.

Лотти знала, что меня, как и ее, можно найти здесь. Это было наше тайное убежище, в котором мы могли пошептаться. Я показала ей настоящее яйцо малиновки, она – гребешок, который нашла в вещах покойной матери.

Когда она пропала, я знала, что она сбежала из дома. Две ночи я ждала ее здесь. Она наверняка рассказала бы мне о своем парне. Я ждала потому, что беспокоилась, и еще не могла представить, с кем из городских парней она встречалась.

Она пришла сюда ко мне в ту ночь. Сидя на дереве, я видела мужчину, но лицо его было скрыто. С тех пор я часто вижу его в ночных кошмарах, иногда мне кажется, что это происходит не с Лотти, а со мной.

Когда все закончилось, я спустилась с дерева, чтобы посмотреть, можно ли что-то сделать. Это было последнее, что я сделала по своей воле.

Я слезла с ивы и пошла тем же путем, что и той ночью.

LVIII

Я отправилась по течению ручья до места впадения в реку, потом повернула на запад, гораздо выше по течению, чем находился сейчас ты.

Я дошла до порогов, где течение становилось широким и вода текла среди камней, по ним-то я и смогла ее перейти.

Я прислушалась, но ничего, кроме рева воды, ветра, шороха сухих листьев и крика улетающих на юг гусей, не услышала.

Выстрелов пока не слышно.

LIX

Я не верю в чудеса, но если очень нужно, девушка вполне может сделать их собственными руками.

Даже если потребуется прибегнуть для этого к помощи самого дьявола.

LX

Чудо: теплый летний день, твое лицо с золотисто-зелеными глазами, которое ты подставляешь свежему ветерку, гуляющему по пшеничному полю. Твои руки обнимают новорожденного ягненка и обтирают его от плодной оболочки.

Эти руки, лицо принадлежат мне – этого чуда не будет никогда.

LXI

Гуси летят на юг за солнцем, перекликаясь друг с другом над рекой. Переселенцы им не опасны, им опасен меткий стрелок, но они, счастливые, не знают страха. Свобода принадлежит им до конца жизни.

Им неведомы мучения, одиночество и боль.

Белки суетливо спрятались в дупле. Кролики, понюхав воздух, убежали. Мне дорогу перебежала лисица.

Потом все вокруг замерло. Земля задрожала. Стук копыт стремительно приближался. Я спряталась под нижними ветками красного клена. И очень вовремя – мимо стремительно промчались угрюмые всадники. Сквозь темно-бордовые листья мне было видно, как на юг в том же направлении, что и гуси, к Росвелл Лендингу промчались двадцать три всадника.

Я закрыла глаза и увидела тебя. Наверняка твое сердце сильнее забьется от радости, когда ты их увидишь. Но как упадет твой дух, когда ты осознаешь, насколько же их мало!

Как хочется все бросить и помчаться за всадниками к тебе. Если бы ты мне позволил, я бы расцеловала тебя, прогнала прочь твои страхи, прижалась бы к тебе изо всех сил, я бы умерла рядом с тобой, и считала бы себя самой счастливой на свете.

Разве я могу умереть счастливой, если тебя убьют?

Я снова вышла на тропинку, поцарапав лицо и руки о грубую кору, и поспешила вперед.

LXII

Я думала о реке, по которой вражеские корабли доплывут до тебя.

Река принесла Лотти домой, но Лотти погибла совсем не в реке.

Я знаю это.

LXIII

Теперь, оказавшись ближе к нему, я с ужасом думала о его лице. Я шла по давно забытому маршруту и не могла вспомнить его. Вдруг он умер? Раньше это подарило бы мне покой, но теперь – господи помоги! – он мне нужен! Он!

Все изменилось здесь. Деревья стали толще, кустарник разросся, и все-таки я узнала узкий проход, небольшую расщелину в скале, которая, казалось, никуда не ведет. Это дверь в юдоль слез, поэтому ее все эти годы никто не обнаружил.

Я пригнула голову и юркнула в щель. Теперь я ясно представила себе его лицо застывшее и тяжелое. Я сморгнула, чтобы прогнать воспоминание о нем. Подобрав с пола темной пещеры два камня, я сжала их в руках. Только бы моя решимость и гнев не покинули меня в этот момент.

Вкус крови, крик боли, последние внятные слова, сорвавшиеся с моих губ, желтые пьяные глаза, его огромная, тяжелая фигура, запах и руки, разжимающие мне челюсть, чтобы забрать мой голос.

Туннель закончился, и солнечный свет ослепил меня.

Я могла бы еще повернуть назад, но дома нашла бы одни развалины.

LXIV

В ту ночь, когда я добрела до дома, там было очень тихо. Мама молчала, Даррелл в нерешительности маялся рядом и выглядел, как испуганный зверек. В воздухе стоял густой запах алкоголя, который напоминал мне больше о полковнике, чем о доме. Папы не было.

Я показала рукой на его стул.

Даррелл покачал головой.

Я ждала.

– Он умер, – сказал Даррелл.

Только не папа. Я думала, что смерть никогда не придет за ним.

Все это время мне казалось, что умру я.

Папы нет. Мама не в себе от горя. Пустой папин стул, пустое место в кровати. Ее глаза смотрели на меня и говорили: «Это ты во всем виновата».

– Он умер от горя, – сказал Даррелл, на его лице было осуждение. – Он тебя все время искал. И заболел.

Сколько я молилась, чтобы он меня искал? Я знала, что он меня ищет, но молилась, чтобы нашел.

– В реке нашли твои вещи, – проговорил Даррелл, – почему они там оказались, а тебя не было?

– Заткнись, – прикрикнула на него мама, и Даррелл послушался.

Папа бы встретил меня совсем по-другому, он больше никогда меня не обнимет. Хотя, по правде говоря, я и не думала, что мне доведется встретиться с кем-то из моей семьи.

На столе была еда. Никто не предложил мне поесть. Я схватила кусок хлеба и впилась в него зубами. Они с ужасом наблюдали за мной. Я уже забыла, как ела раньше маленькая Джудит, ведь ей не требовалось перетирать пищу как корове, а потом обильно запивать образовавшуюся кашу, чтобы проглотить. Я отвернулась.

Мама постелила на мою кровать простыни. Она заворачивала в них мотки шерсти. Она проследила взглядом, что я смотрю на полки с сидром и виски. Если раньше алкоголь гнали для себя, теперь это стало для них источником существования. Она не смотрела на меня, но встряхнула и перевернула простыни, потом отодвинула занавеску и ушла туда, где сейчас спала в одиночестве.

Я обнаружила старый сундук, где все еще хранилась моя одежда. Она напомнила мне о том счастливом времени, когда был жив отец и никто еще не отнял у меня чувства гордости. Их не выбросили, и это говорило о том, что они продолжали надеяться. Мама не стала избавляться от всего, что напоминало обо мне. Я почувствовала, как глаза наливаются слезами, с трудом влезла в ставшую тесной ночную рубашку, легла в кровать и стала смотреть в окно на луну.

LXV

Ночью я проснулась и как призрак молча встала у занавески, за которой пряталась родительская кровать. Через ветхую, усыпанную пятнами ткань я увидела, как лунный свет упал на маму. Свернувшись калачиком, она лежала лицом к стене и гладила папину подушку.

LXVI

– Сбивай – не останавливайся, дочка, иначе твердого масла у тебя не получится, – частенько говорила она мне. – Руки и зад хорошей жены должны быть крепкими!

Я знаю, что у нее сильные руки. Крепкие сухожилия тянутся от запястий к локтям. Изредка мне удавалось увидеть ее кожу, пока руки порхали над работой. Зад оставался худым и крепким, она носила платья, размеру которых могла бы позавидовать молодая женщина, и в то же время ее ни в коем случае нельзя было назвать хрупкой. Она всегда была проворной и умелой. Вещи вокруг нее буквально оживали.

Когда-нибудь, думала я про себя, я стану такой же, как она.

LXVII

Мне хотелось попросить у нее прощения. За то, что я сбежала из дома, чтобы встретиться с Лотти. За то, что меня не было так долго и я причинила ей боль. За то, что папа заболел, разыскивая меня. За то, что она стала такой.

– Па-ти.

Услышав это отвратительное мычание, мама вздрогнула.

– Лучше молчи, – сказала мне она, – звучит по-идиотски.

Несколько дней она никому не рассказывала о моем возвращении, и даже Даррелла заставила молчать. Когда это стало невозможно держать в секрете, она отвела меня в сарай и сказала:

– Ты вернулась калекой. Бог знает, как такое могло с тобой случиться. Но в деревне будут тебя бояться. Люди скажут, что ты проклята. Некоторые мужчины могут захотеть воспользоваться этим. Я знаю, что несу ответственность за свою плоть и кровь, и буду тебя защищать. Но ты будешь меня слушаться и вести себя, как подобает девушке. Если я услышу про тебя хоть одно слово, которое заставит меня стыдиться – будешь спать здесь – с граблями и лопатами!

Где руки, которые обнимали меня, когда я возвращалась с прогулки? Где глаза, которые мне улыбались, глядя на испеченные мной кривые лепешки или неровные стежки на шитье?

– Ты меня знаешь, – сказала она, поднимая меня за подбородок, чтобы я посмотрела ей в глаза, – я – человек слова.

Преодолевая сопротивление ее пальцев, я попыталась кивнуть.

– Тогда ладно.

LXVIII

Он отослал меня обратно с такими словами:

– Я дважды пожалел тебя. Никому обо мне не рассказывай, иначе я взорву весь ваш Росвелл и отправлю прямиком к Господу в рай, куда все так стремятся.

LXIX

Никогда еще Росвелл не был так взбудоражен, как в тот день, когда все узнали новость: Джудит Финч вернулась домой, живая, но немая.

Мама пыталась прятать меня в доме, но Гуди Праетт пронюхала обо мне.

Приковыляв к нам с утра пораньше, она шестым чувством почуяла что-то странное. Правдами и неправдами она пролезла в дом, якобы на чашку желудевого кофе, отдернула занавеску и увидела меня на маминой кровати.

– Так-так, – сказала она, – да это же не кто иной, как малышка Джудит, которая так долго пропадала. И почему это вы держите такую хорошую новость в секрете?

Все было кончено. Что бы мама ни говорила, ей все равно не удалось бы заткнуть рот Гуди Праетт. Я была рада. Наконец-то мы можем выйти.

Весь день в дом шел поток любопытствующих, пока мама не отправила меня в кровать и не сказала всем, что я очень больна.

Ты тоже пришел этим же вечером с полей вместе с Джипом. Я вылезла из кровати, оделась и вышла на улицу посидеть.

Джип тут же подбежал ко мне, часто дыша, положил голову мне на колени. Он признал меня быстрее, чем ты.

Увидев, что я смотрю на тебя, ты остановился. Мне кажется, что ты испугался. Я помахала рукой, и ты подошел.

За два года ты превратился в настоящего мужчину. Я оглядела себя и осознала, что и меня они превратили почти в женщину. Вообще-то, я должна была убежать в дом от смущения и скромности, но не могла.

Два года я жила мыслями о тебе, и вот теперь ты стоял рядом, похожий и непохожий на самого себя. Как будто мы оба раздвоились: став взрослыми незнакомцами и в то же время оставаясь все теми же детьми.

Ты не мог заставить себя посмотреть мне в глаза. Ты наблюдал за Джипом, погнавшим по кустам кролика.

Я ждала, когда ты начнешь говорить. Интересно, почувствовал ли ты мое смятение?

– Хороший вечерок, – произнес ты после целой вечности.

Я оглянулась. Действительно, он по многим причинам был хорош.

– М-м-м, – ответила я.

Только после этого ты посмотрел на меня.

Мой голос заставил тебя повернуться. До тебя, конечно, уже дошли все новости обо мне. Я опустила глаза.

Но ты удивил меня.

– Я знал, что ты вернешься.

Знал?

Тогда ты знал гораздо больше, чем я.

– Люди говорили, что ты погибла, но я…

Я посмотрела на тебя, и наши взгляды встретились.

Что ты сказал, когда другие говорили, что я мертва, Лукас? Чего ты хотел?

Я слышала, как тяжело ты вздохнул, я почувствовала твою грусть. Интересно, мечтал ли ты когда-нибудь обо мне так, как я мечтала о тебе? Вот я вернулась, правда, не такая, как раньше.

– Я…

И все-таки как мило, что ты сожалеешь о том, что со мной случилось.

– Я рад, что ты вернулась.

И мы стали смотреть на двух голубей, которые гонялись друг за другом в небе.

LXX

После того как я вернулась, меня попросили прийти на городской совет. Остальных не пустили, чтобы не смущать меня.

Мама сидела на церковной скамье за моей спиной. Старейшины расположились на возвышении, а я в одиночестве на стуле перед ними внизу. Они придвинули ко мне маленький столик и дали бумагу, ручку и чернила. У меня живот подводило от страха. Их горящие глаза напоминали мне те, что я никогда не смогу забыть.

Помни, я дважды тебя пожалел.

– Мисс Финч, – сказал член городского совета Браун, – мы должны знать. Где вы находились все это время?

От смущения я крутила в руках ручку. Мои пальцы не знали, как ее удобнее взять. Я с трудом могла писать. Моим образованием занималась мама, которая и сама была не слишком грамотна. Она учила меня готовить, хозяйничать в доме, шить. Потом в Росвелл пригласили учителя из академии, но к тому времени меня уже там не было.

Я обмакнула перо в чернильнице и постучала им по краю.

– Не знаю, – написала я корявыми огромными буквами.

Браун продолжал:

– Вы не знаете названия места или не помните?

Не помню. Слова – как спасительная веревка, брошенная упавшему в колодец. Ими можно объяснить все.

Я печально покачала головой.

Они заерзали на стульях. Браун прочистил горло.

– Вы были лишены языка самым варварским способом, – сказал он. – Так кто же так надругался над вами?

Никакого сожаления в вопросе, правда? Отрезанный язык. Как сворованная сумка.

Я отодвинула от себя бумагу. Пусть я солгала, пусть согрешила, но я сделала это.

– Причинил ли этот человек вам боль каким-то другим способом?

Я окаменела, и, не отрываясь, смотрела на свои ботинки.

– Мисс Финч. Нам крайне важно знать. Вас никто не станет обвинять. Он лишил вас девственности?

Над головой нависали темные балки церковного свода, за спиной тянулись ряды скамей, там сидела лишь мама, которой тоже хотелось знать.

Нет, покачала я головой. Нет. Нет. Он не лишал меня девственности.

LXXI

Продираясь сквозь густые ветки, я поняла, что уже близко. Мое путешествие почти окончено, но самая трудная его часть еще не начиналась. Никогда не думала, что вернусь сюда по своей воле.

Вот она. Хижина. Я схватилась за дерево.

Это точно здесь. Она меньше, еще более ветхая. Или меня подводит память?

Над крышей вьется дымок. Он жив.

LXXII

Его нож воткнулся в дерево рядом со мной. Я упала на землю, съежилась и закрыла голову руками.

Дверь открылась, и я услышала приближающиеся шаги.

Я чувствовала, что он здесь, чувствовала, как на меня упала его тень.

Опустив руки, я посмотрела на него.

LXXIII

– Ты, – удивился он, поставил пистолет на предохранитель и вытащил из дерева нож. Он стоял против солнца, и его фигура казалась совсем темной. Я заслонила лицо рукой.

Он шагнул вперед и поднял руку с ножом. Я закрыла глаза. Я ясно увидела тебя, твои глаза с красными прожилками, побелевшие от гнева.

Я открыла глаза и встала. Он отступил назад. Ястреб испугался мышки, медведь – форели.

Он почти не изменился, только показался мне еще более высоким и сухим. Седая борода и волосы свисали почти до пояса. Тело стало еще более худым, но оставалось таким же жилистым и сильным. Время не победило его. В его мрачных, желтых глазах горело желание, ярость и стыд.

Взяв себя в руки, он оглянулся.

– Кого ты с собой привела?

Я покачала головой. Легкий ветерок, пробившийся сюда сквозь деревья, приятно холодил взмокшее тело. Он оглянулся вокруг, как будто ветер и шум подтверждали его подозрения о том, что я предала его.

– Что ты хочешь? – произнес он скрипучим голосом, поднимая ветки, оглядывая окрестности и пытаясь найти признаки засады.

Правило, которое установила мама, не может распространяться так далеко, к тому же он прекрасно знал, как звучит мой голос. Я попыталась сложить губы так, чтобы у меня получилось имя. «Вуках». При этих странных звуках меня саму передернуло.

Он нахмурился.

– Чего-чего?

«Вуках».

Он понял. Только чудовище, которое сделало чудовищем и меня, меня поняло. Он сдвинул брови.

– Лукас? Что с ним такое?

Я сжала воображаемый пистолет и сделала вид, что стреляю. Бам! Бам! Вуках. Жалкий звук, который из меня выходил, не имел ничего общего с твоим прекрасным именем.

– И что случилось с Лукасом?

– Въаги, – мне хотелось выть от бессилия. – Каабъи. Вайгха.

Он не понимал. Мне нужно заставить его.

– Вайгха! – закричала я. Горло, не привыкшее к такой нагрузке, начало болеть.

Враги! Корабли, война! Пойми же меня! Твой старый враг вернулся! Тот самый враг, с которым ты сражался много лет назад. Неужели это для тебя ничего не значит?

Смахнув слезы, я села на корточки и наклонилась к утоптанной в камень земле. Я хотела написать, но из-за паники не вспомнила, как это делается. Наверное, «я не знаю» было единственным, что я сумела накарябать.

Палкой я кое-как изобразила корабли, идущие по реке к Росвеллу.

Он смотрел на меня.

– Да я сделал из тебя художницу, как я посмотрю? – сказал он и хмыкнул. Это показалось ему смешным.

LXXIV

Я повернулась, чтобы уйти, но он схватил меня за руку.

– Погоди. Сколько кораблей?

Я пальцами показала, что три. Он кивнул и прищурился, что-то подсчитывая.

– Переселенцы.

Это был не вопрос. Я кивнула.

– Значит, они вернулись, чтобы уничтожить Росвелл. Как раз вовремя, – он скрипуче рассмеялся. – Мы же все время их к нам приглашали, разве не так?

Я протестующе замычала.

– Что, тебя потянуло погеройствовать?

Погеройствовать.

– Вуках!

Он пожал плечами, потом рассмеялся.

– Ты неровно дышишь к этому щенку? Уверен, что и ты ему нравишься, из тебя получилась славная девчонка.

Его жестокость попала в цель. Мы оба знали, что мое лицо самое невзрачное из невзрачных.

Я топнула по тому месту, где был нарисован Росвелл.

– Им нужна хорошая чистка, – сказал он. – Они не стоят того, чтобы их спасать. Какое тебе до всего этого дело?

Я постаралась, чтобы мое лицо не выражало ничего. Он наклонился и, обдав меня своим зловонным дыханием, прошептал:

– Почему-то я уверен, что они очень хорошо с тобой обращались.

Я по-прежнему старалась оставаться невозмутимой, но он-то знал, что его удар достиг цели. Отослав меня домой, он точно знал, как они будут ко мне относиться.

– Кто из них был добр к тебе? Назови хоть одного.

LXXV

– Посиди тут, – сказал полковник, – я согрею тебе чай.

Я замотала головой.

В стороне раздался какой-то грохот. Выстрелы не так далеко отсюда. Каждый из них может попасть в твою грудь.

Он понюхал воздух как голодный медведь и повернулся на звук.

– Ах! – Он услышал звук, которого так долго ждал, звук, как стрелка компаса для воина, которая всегда показывает на север.

Я тронула его руку и показала пальцем в направлении стрельбы.

Он покачал головой.

– Это не имеет ко мне никакого отношения. Лукас давно вырос и стал мужчиной. Он может сам за себя постоять.

Жестокость в его глазах лишь подтвердила его слова.

LXXVI

Какой же нужно быть дрянью, чтобы наплевать на собственного сына?

Он не пойдет. Ради тебя – нет. Ни из-за мести, ни из желания поохотиться.

Не могу сказать, что я ожидала чего-то другого.

Но я зашла слишком далеко, стоит ли мне продолжать? Я своими руками зажигаю костер, в котором сгорю как та французская девушка.

Два года, с тех пор как я вернулась, я наблюдала, как ты каждое утро открываешь дверь, как в твое горло льется холодная вода, слышала шорох листьев под твоими ногами, видела руки, направляющие плуг. Неужели все твои труды, вся жизнь прошли зря? Вся красота, которой ты украсил мою жизнь, так и останется неоплаченной.

Я схватила его за полу куртки.

– Иди, – сказала я ясно, – помохи Вукаху. Я буху с хобой.

Он повернул ко мне свое лицо, потер подбородок и оглядел меня с ног до головы.

– Если я выиграю для Лукаса его маленькую войну, ты останешься со мной?

Я не могла сглотнуть и лишь кивнула.

– В каком качестве?

Зачем он спрашивает?

Это слово у меня не очень получалось, но я его произносила сотни раз, когда думала о тебе.

Я прошептала его и сейчас.

– Повтори-ка снова, – потребовал он и, взяв меня за подбородок, заставил посмотреть ему в глаза. – В каком качестве ты здесь останешься?

– Жена, – выговорила я так, как смогла.

LXXVII

Его глаза загорелись. Он облизал губы.

– Обещаешь?

Я не ответила, тогда он кончиком пальца дотронулся до кончика рукоятки ножа.

– Те, кто не выполняет обещания, данные Эзре Уайтингу, обычно плохо кончают.

Я со страхом подумала о твоей маме, удалось ли ей найти счастье в любви?

– Это же касается и их семей.

Мама.

Что я наделала?

Я содрогнулась.

Но было поздно отступать. Поздно искать помощи в другом месте. Вот почему я пришла сюда.

Я кивнула и показала рукой на реку.

– Ихи!

Ухмыльнувшись, он стал торопливо собираться. Должна ли я себя чувствовать польщенной? Из-за угла хижины он вывел кобылу. Раньше ее тут не было. Она была серая в яблоко и очень красивая. Я не слышала, чтобы у кого-то в городе украли кобылу. Я ласково гладила ее по носу, пока он запрягал небольшую повозку. Как лошадь протиснется в щель, ведущую сюда?

Он исчез внутри хижины и вернулся с какими-то тюками и банками, упакованными в мешки, которые он перекинул через плечо. Он надел ремень с ножнами, котелком, кремнем и другими приспособлениями, назначения которых я не знала, но от этого не выглядевших менее зловещими. Он погрузил на повозку ящики с порохом и ружья. Внутри оставалось еще много, но повозка была уже под завязку полна.

Его движения стали стремительными, он чуть не дрожал от возбуждения. Меня качало от слабости и омерзения.

Он встал на пень, чтобы сесть в седло, и повернулся ко мне.

– Ты со мной?

LXXVIII

Выстрелы слышались в нескольких милях от нас.

Он спасет тебя, если захочет. Если ты еще жив.

Пусть это будет моей жертвой, моим костром. Я не слышала ангельских голосов, мне и твоего было достаточно.

LXXIX

Я сидела перед ним, и его немытое тело прижималось ко мне. Я изо всех сил сдерживала рвотные позывы.

Он направил кобылу к единственному выходу из долины, который я знала. Мы пробирались на север сквозь заросли кустарника и деревьев к сланцевой стене. Я перестала дышать. Здесь не было никакого выхода. Возможно, какой-нибудь юноша, способный лазить по скалам, и смог бы его найти, но не животное. Но лошадь перешагивала с уступа на уступ, таща за собой маленькую дребезжащую тележку по едва видной тропе. От ужаса я закрыла глаза. Она оказалась проворней, чем коза.

Мы пустились рысью. Я открыла глаза. Вы вышли. Потрясающее животное!

До реки оставалось едва ли полмили, но каждую секунду мы рисковали опоздать. Издалека все еще были слышны звуки, они пугали меня, но не внушали надежды. Бой продолжался. Скорее всего, подоспело подкрепление. С каждым выстрелом я все яснее представляла себе битву, я видела лицо Даррелла, маму, пригибающуюся к земле и вытаскивающую раненого с поля боя. Боже мой, где бы ты ни был, пусть это будешь не ты.

LXXX

Вытащи меня из этого седла, избавь от сделки!

«Все, что угодно, только не это», – невольно повторяла я в такт шагам.

Нет. Я рада, что еду к месту боя. Мне нечего бояться, кроме возвращения.

LXXXI

У меня была еще одна подруга, дочь кожевенника, Эбигейл Паулинг. Спокойная девочка, похожая на меня. Мы часто играли с ней в куклы. Однажды я даже сшила на ее куклу платье и шляпку.

Вернувшись домой, я захотела ее увидеть. Я думала, она простит мне мое мычание и попытается меня понять ради нашей прошлой дружбы.

Я нашла ее на пастбище, она приглядывала за овцами. Мы долго оглядывали друг друга, удивляясь, как сильно годы нас изменили. Она поправилась и округлилась, но ее глаза не желали меня узнавать.

Я, как умела, назвала ее по имени, она в ужасе отпрянула.

Я пыталась сказать: это всего лишь я. Просто меня покалечили, и все.

Она убежала, оставив своих овец без присмотра.

Я вернулась домой, ожидая, что мама будет сердиться. Но Эбигейл так и не осмелилась сказать родителям, что проклятая девочка пыталась с ней заговорить.

Больше я ее никогда не видела. На следующий год она умерла от лихорадки.

LXXXII

– Здесь и остановимся, – сказал он, – будет в самый раз.

Потянув за вожжи, он толкнул меня локтем. Я слезла, он за мной. Звуки боя смешивались с ревом реки, проходящей через ущелье.

– Привяжи ее и принеси мешки.

Меня раздражало то, что мне снова приходится выполнять его поручения, но сейчас не время для капризов. Я двигалась быстро. Он выгрузил из тележки ящики и мешки, присел на корточки и начал тщательно перемешивать в деревянной миске ингредиенты.

Я сидела рядом на случай, если ему понадобиться помощь, но он, похоже, забыл обо мне. Его пальцы разворачивали свертки, открывали пузырьки и капсюли. Медленно, слишком медленно. Звуки боя продолжали доноситься.

Это неплохо. Мы все еще держимся, правда?

Я тихо пошла на звук.

Здесь река течет в ущелье, с обеих сторон окруженная скалами. По звуку воды я определила, что от края уступа меня отделяет всего несколько ярдов, похоже, бойцы совсем недалеко. Очень хорошо, что вы решили встретить корабли именно здесь, укрывшись на высоте, так врагам будет сложнее высадиться и приблизиться к вам.

На краю обрыва деревья стали тоньше, а кустарник более редким. Я сначала пригнулась, а потом и просто встала на четвереньки. Стало слышно, как сидящие в кустарнике мужчины негромко переговариваются друг с другом. До самого края уступа оставалось совсем немного. Хватит ли у меня духа, я не уверена.

Сквозь пучки осенней травы я увидела скрюченного как кузнечик мужчину, он сидел, плотно прижав ступни к бедрам. Длинные белые пальцы сжимали ружье. Это был учитель. Откинув волосы с глаз, он низко пригнулся, прячась от пуль. Я возмутилась, как можно так трусить, когда ты и Даррелл в такой опасности!

Я обошла его. Руперт Джиллис даже и не заметил. Его уши ничего, кроме выстрелов, не различали.

Теперь мне приходилось двигаться еще с большей осторожностью.

Еще шаг. Я прижалась к земле и перестала дышать.

Кто-то остановился рядом и приставил мне к носу дуло ружья.

Я подняла голову и увидела, что это ты в меня целишься.

LXXXIII

Ты жив.

Твое лицо бледно. В глазах ужас. Ты опустил ружье.

– Джудит?

Ты назвал меня по имени. Не мисс Финч. Я встала на ноги.

– Что ты здесь делаешь?

Твои глаза смотрели попеременно то на меня, то на ущелье. Ты больше разозлен или напуган?

– Пожалуйста, иди домой, – сказал ты. – Это место не для тебя. Тебя ранят, и я не смогу…

Вдруг твое внимание переключилось, и ты стал похож на охотничью собаку, которая нюхает воздух.

Ты выглядел так, будто застрял в ночном кошмаре. Наверное, мне следовало бы тебя пожалеть, но я была так счастлива, что ты живой.

– Пожалуйста, иди домой, – повторил он. – Пожалуйста.

Ты что, действительно думаешь, что я тебя преследую? Я чуть не рассмеялась.

Я замотала головой. Домой мне не хотелось. Наверное, мне и надо было рассмеяться, ведь теперь я жена, свободная как птица.

Каждый выстрел заставлял тебя оглядываться назад, туда, где бойцы, рискуя собой, поднимались, стреляли и снова прятались.

– Лукас, – донесся до нас чей-то негромкий голос, – у нас почти закончились патроны.

Ты повернулся на голос, но я тебя опередила. Схватив твою руку, я потянула тебя к твоему отцу. Ты сопротивлялся, но не слишком сильно. Сработал эффект неожиданности. Ты шел. Согнувшись, мы пробирались сквозь траву. Я крепко сжимала твою руку, мозолистую и горячую, мокрую от пота, с волосками на тыльной части. От счастья у меня кружилась голова, в небо черными клубами поднимался дым, свистели пули, а твоя рука была в моей.

Ты остановился и попытался выдернуть ее.

– Что я делаю? Джудит, я не могу с тобой уйти!

Мне ничего не оставалось делать, и я почти по-звериному замычала:

– Ихем!

Получилось довольно внятно.

Ты встал как вкопанный и уставился на меня. Пойдем, и я удивлю тебя не только моим голосом.

Я снова взяла тебя за руку, и ты послушно пошел вперед.

И тогда я раздвинула траву и показала тебе твоего отца, твоего бродягу-отца, который так ярко разыграл свою собственную смерть.

LXXXIV

Сначала ты его не узнал. Ничего удивительного. Потом отец увидел тебя. Увидел, что я держу тебя за руку. Увидел, каким ты стал высоким и складным.

– Лукас.

Ты уставился на него, потом на меня. Ты сверлил меня взглядом, переводя глаза с моего рта на платье, будя во мне самые страшные воспоминания. И ты начал понимать, вернее решил, что понимаешь. Твои губы изогнулись от ужаса. Я стояла перед вами обоими как голая. Мне хотелось юркнуть в заросли и бежать отсюда сломя голову.

В своих мыслях я не заходила так далеко.

Я убила тебя. Убила твою жалость ко мне. Снова убила твоего отца в твоих глазах. У меня нет языка, и я не могу проглотить ту желчь, которая во мне скопилась. Вот стоишь ты, вот на корточках сидит он, вокруг нас рвутся снаряды, а в голубое октябрьское небо, как осенние гуси, поднимаются крики раненых.

LXXXV

Один крик я узнала. Даррелл. Он ранен.

Мы с мамой и папой так привыкли к плачу Даррелла, что почти на него не реагировали. Папин сорванец, мамин любимчик, кудрявый крикун. Какая досада, что симпатичная мордашка досталась именно сыну. Об этом обо всем я размышляла, пока бежала от тебя и твоего отца, на этот раз счастливая, что не вижу тебя. Я бежала на крик Даррелла. Слишком громкий, чтобы исходить от умирающего. Господи, заткни ему рот, если он не прекратит так орать, на него накинутся толпой все, кто высадился с корабля!

Я подошла к нему со спины, он лежал на островке примятой травы, рядом с ним валялось ружье. Слишком близко к краю ущелья. Одежда вся испачкана и местами опалена. Ран видно не было, и я никак не могла сообразить, в чем дело, пока не заметила, что от одного из ботинок вьется дымок.

Обхватив его за плечи, я оттащила его подальше от поля боя под раскидистую иву. Он был тяжелым, но и я не слабая.

– Спасибо, дружище, – всхлипнул он.

Я положила его на землю и встала перед ним. Его потрясенное лицо напомнило мне твое несколько минут тому назад.

– Червяк!

Так я и знала. Горбатого могила исправит. Я встала на колени и осторожно стянула с него ботинок. Верхняя часть ступни оказалась чистой, зато внутренний изгиб был весь в крови. Я затаила дыхание, стараясь его не напугать. Нога, освобожденная от ботинка и носка, выглядела так, как будто кто-то откусил от нее изрядный кусок. Пятка и пальцы остались на месте, а кость между лодыжкой и большим пальцем торчала наружу, рана сильно кровоточила.

Я не раз наблюдала, как разделывают туши животных, как вскрывают нарывы, и еще много ужасных вещей. Но страшнее, чем розовое мясо моего младшего брата, не было ничего.

Я приподняла ему ногу и туго перевязала его рану передником. Он застонал от боли.

Если бы здесь была мама, она бы с ума сошла.

Я попыталась представить, как такое могло случиться. Как выстрел из пушки от реки или даже оружейный выстрел, произведенный карабкающимся на скалу солдатом, мог причинить такое ранение. Это какая-то бессмыслица.

Он лежал на спине, глядя в небо, и плакал.

Ну конечно! Бедный придурок. Он сам в себя выстрелил.

Я прикусила губу. Нечего смеяться над его белыми костями. Тоже мне вояка.

Несмотря на то что под ногу я положила большой камень, повязка быстро набухала кровью. Я положила его голову себе на колени. Он уткнулся в них лицом. Я попыталась извлечь из своего горла нечто утешающее. Это шипение отдаленно напоминало шепот, которым я его успокаивала, когда он был младенцем.

С Дарреллом ничего не меняется.

LXXXVI

Мы сидели и издалека наблюдали за боем, как дети бедняков подглядывают за вечеринкой в богатом доме. Сделать мы ничего не могли, поэтому просто смотрели, как разворачивается действие. Закат расцветил небо над океаном, принесшим к нам эти корабли, пурпурными красками. Вожделенные земли к востоку от нас, которые переселенцы так мечтали прибрать к рукам, были окрашены во все оттенки оранжевого. Вокруг нас как светлячки загорались и гасли искры.

К ночи сильно похолодало. Мы прижались друг к другу, чтобы согреться. Даррелл дрожал от боли, которая мешала ему уснуть. Он так сильно сжимал мне руку, что у меня побелели пальцы.

Он ничего не говорил. Я тоже.

LXXXVII

Как может бой длиться так долго? Неужели это из-за вас с полковником? Могу ли я на что-то надеяться? Вопреки всему, жалкая кучка людей продержалась так долго, похоже, даже без моей помощи. Может, мне не стоило ходить к полковнику. Горькая мысль.

Собираюсь ли я выполнить данное обещание? Стала ли я на самом деле его женой? Разве я что-то должна своему тюремщику?

Мне кажется, что заманить их в ущелье было твоей идеей, Лукас. Ты достоин быть командиром. Если ты переживешь этот день, твое положение в деревне укрепится, все плохое сотрется.

Ты будешь еще дальше от меня, если может быть что-то дальше недоступности.

А я отправлюсь в лесную хижину. Если только не захочу навлечь на себя еще большие неприятности. Я помню его угрозы.

Бесполезная жертва. И никто меня не пожалеет. В деревне этого даже не заметят. Ничто за ничто – справедливый бартер.

Ни кружев, ни праздника для невесты.

LXXXVIII

Закат оставил в небе лишь тонкую полоску света. Даррелл спал. Теперь мне не нужно было скрывать удовольствие, что его теплое тело прижимается к моему. Мир, в котором никто до вас не дотрагивается, очень холоден.

По вечерам папа часто сажал меня на колени. Мне так нравилось, что он пах потом и деревом. Он так и не узнал, какой я стала. В моих воспоминаниях он навсегда остался ласковым, заботливым, внимательно слушающим все, что я говорю. В моих воспоминаниях я могу разговаривать с ним, петь ему мои нехитрые песенки.

LXXXIX

Ты бежал вдоль берега, размахивая руками, и кричал:

– Все на землю, живо!

Я подпрыгнула. Даррелл зашевелился. Что случилось? Мы отступаем?

Люди стали выскакивать из своих укрытий на краю обрыва, как перепелки из-под ног охотника. Я и не догадывалась, что их так много совсем рядом с нами. Одни бежали, согнувшись в три погибели, некоторые спрятались под нашим деревом. Я вскрикнула от неожиданности, надо же, сколько их.

В тусклом свете двух фонарей я увидела, что на другой стороне ущелья люди делают то же самое.

Я начала понимать. Вот интересно, а мы достаточно далеко?

XC

Несколько мужчин заметили меня, и их брови поползли вверх. Это были Авиа Пратт и мистер Джонсон – отец Марии. Они уставились на меня, но это продолжалось недолго. Я не относилась к тем женщинам или детям, жизнь которых нужно было сохранить во что бы то ни стало. Я могла тут находиться. Те, кто приехал из Пинкертона, продолжали на меня пялиться. Они ничего про меня не знали, это было видно по их удивленным взглядам.

Я увидела, как ты мечешься вдоль обрыва, в руках у тебя что-то большое и искрящееся.

Потом раздался звук. Как будто камень упал в колодец. Потом еще один. И еще. Глухие удары падающих на что-то предметов. На землю?

На корабли.

И вдруг земля с оглушительным грохотом как будто раскололась, и все, кто находился под деревом, попадали на спины, ударившись о камни головами. Но даже лежа мы увидели это: сплошную стену огня, которая поднималась от реки в небо. Жар опалил наши лица.

Потом все повторилось. В небо поднялся еще один огненный фонтан.

– Что случилось? – весь дрожа, спросил Даррелл.

– Небесный огонь, – раздался голос пастора Фрая. Я обернулась. Уж его-то я никак не ожидала здесь увидеть.

Из ущелья стали слышны полные страдания крики, запахло чем-то ужасным.

Еще несколько взрывов, но уже не таких оглушительных. Вражескую артиллерию уничтожал огонь. Черный дым заволок этот пылающий ад.

Еще два взрыва. Нет, три.

Где-то в стороне на фоне пламени мелькнул силуэт, я увидела полковника, который быстро передвигался вдоль края ущелья. Неужели он не понимает, что мы его видим? Он явно не в себе. Почему только два взрыва?

– Это же Эзра Уайтинг, – произнес кто-то у меня за спиной так, будто увидел привидение. Собственно, так оно и есть. Привидение или огненный ангел.

– Эзра Уайтинг?

– Не может быть.

– Это точно он. Полковник Уайтинг. Но он же умер…

Один звук твоей фамилии как будто разжег пламя прямо здесь, под укрывшим нас деревом.

– Эзра! – позвал его какой-то человек.

– Что он тут делает?

Ты замер, услышав их голоса. В кромешной тьме ты не мог видеть тех, кто смотрел на тебя и забыл, что вас двоих видно.

– Где же он был все это время?

XCI

Твои бойцы могли впасть в ступор, но ты – нет. Ты закричал, чтобы люди подошли к тебе, и навел ружье на что-то, находящееся на дне ущелья.

Третий корабль. Теперь они в отчаянии. Вполне возможно, они попрыгали в воду и пытаются забраться на скалы, чтобы вступить в свой последний и решительный бой. Даже на одном корабле людей очень много. Они будут сражаться как раненые медведи.

Я увидела, как мужчины Росвелла заряжают ружья и стреляют. Мальчишки возраста Даррелла подносили порох и патроны. Вражеские пули поднимали фонтанчики пыли совсем близко от того места, где мы сидели. Я оттащила Даррелла так далеко, как только смогла.

Я видела, как мужчины Росвелла падают на землю.

Неужели моей помощи оказалось недостаточно?

XCII

Никто больше не смотрел на твоего отца. Никто, кроме меня, не видел, как Авия Пратт подошел к нему и ударил в плечи обоими кулаками.

Полковник упал как подкошенный. Только после этого все увидели. И ты тоже. В мгновение ока ты оказался рядом с Авией Праттом и оттащил его от отца.

Авия крутил в воздухе руками как ветряная мельница, его крики заглушали треск огня. Кто-то помог твоему отцу подняться на ноги. Он отряхнулся и пошел прочь, стараясь не показывать, что припадает на ногу.

Авия напал на полковника! Сейчас, когда мы сражаемся не на жизнь, а на смерть! Неужели он считает, что тот виноват в смерти его дочери? И остальные тоже будут так думать, когда сложат воедино куски этой истории? Этот человек, которого все считали мертвым, появившийся ниоткуда, нагруженный порохом, очень похож на преступника, виновного во всем, что пошло не так с тех пор, как он исчез.