Встреча с демоном

3. Тайна пришельца,

Вот уже лет пять встречаюсь я с Игорем Моисеевичем на кордоне у Василя. Так что, думается, знаю его вполне хорошо. Особенно знаком мне его голос — мягкий, чистый и всегда ровный баритон. Я частенько удивлялся его голосовому самообладанию: срежет ли удачно кряка, провалится ли по пояс в болото — лишь смеется, рокочет весело.

Но в этот вечер… В этот сумасшедший вечер Игорь Моисеевич был неузнаваем. Еще в комнате, когда вышел из каморки артиста, при блеклом свете семилинейной лампы я разглядел, что лицо у нашего профессора пошло бурыми пятнами, а слова его: «Поздравляю вас, господа!» — прозвучали театрально, как у плохого актера. Когда же он вывел меня на крыльцо, голос его — лица не было видно в темноте — был какой-то хриплый, взлаивающий, отчего меня сразу бросило в холодную дрожь: настолько все происходящее с ним было странно, дико, неестественно.

Сказав, что идет в шалаш у озера и чтобы его не искали, Игорь Моисеевич исчез в темноте, будто скрылся за занавес. Я постоял на крыльце еще с минуту, пытаясь собраться с мыслями, понять хотя бы что-нибудь из его слов и хотя бы чуточку успокоиться. Но куда там! Все происходящее было для меня темно, как эта августовская ночь. У меня даже слабость появилась в ногах, и я махнул на все рукой, зашел в дом, промямлил, что Игорь Моисеевич, старый чудак, решил сегодня переночевать в шалаше, и лег спать.

Сон в ту ночь у меня, конечно, был — одно названье. Я то и дело просыпался, а засыпал долго и трудно, заставляя самого себя. И каждый раз лишь задремлю — начинает сниться одна и та же ересь: будто бы какой-то царь-самозванец назначил мне «высочайшую аудиенцию», будто я жду ее в приемной среди безликих придворных и никак не могу дождаться.

Сон был в руку: проснувшись еще с блеклой зарей, я весь день томился ожиданием обещанной «аудиенции», то и дело посматривая на дверцу каморки, откуда столь бесцеремонно выселили нас с Богатыревым. Но каморка не спешила впускать меня, занятая своими таинственными делами: она весь день щебетала голоском Вовы Ироника, почти совсем перешедшего от нас к приезжим, бубнила густым басом лакея-ямщика и изредка шипела свистящим шепотом больного.

Саму же «аудиенцию» я, как ни странно, перенес (если не считать сухости во рту и дурманящей мути в голове) вполне прилично. По крайней мере, когда я вышел из каморки обратно, бурых пятен на лице и взлаивающего хрипа, как у профессора, у меня, думаю, все же не было. Дело, видимо, в том, что Игорь Моисеевич узнал тайну пришельца неожиданно, а я, уже ошарашенный услышанным на крыльце, так и так ждал нечто из ряда вон. Хотя, признаться, такого я все же не ждал. Да и кому бы могло прийти такое хотя бы в нездоровом сне…

В общем целом, когда мужчина-лакей объявил мне эту самую «аудиенцию» и удалился вместе с Вовой-Ироником на сеновал, я уже, как говорится, был готов ко всему и шагнул в каморку довольно-таки смело. Больной (буду пока называть Его этим словом, хотя оно совсем неточно отражает его тогдашнее состояние) лежал на кровати прикрыв глаза, по самый нос накрытый теплым одеялом. Да, он очень напоминал (впротивовес моложавому актеру в кинофильме) как раз того Печорина, которого я представлял по роману, только разве выглядел намного старше, чем виделся мне. Лицо бледное, с каким-то даже синеватым отливом, да усики не черные, а серые, с сединкой…

— Садитесь, Максим Максимыч… — свистящим шепотом сказал он. — Какая ирония судьбы: опять Максим Максимыч! Вечный кругооборот… Только теперь Вы уже не штабс-капитан, а композитор… Садитесь сюда, поближе. Мне трудно говорить громко… Профессор, надеюсь, все объяснил Вам?

— Нет, — выдохнул я, чувствуя, что попадаю под гипноз его глубокого, словно из темного колодца, грудного шепота. Впечатление непререкаемости силы голоса усилилось еще тем, что лицо его между тем оставалось абсолютно без выражения, даже веки не дрогнули ни разу… — Игорь Моисеевич сказал только, что… Вы… даже больше, чем Печорин… Что все это значит?

Дальнейший разговор с пришельцем я попытаюсь передать как бы со стороны. Иначе мне будет очень трудно передать его точно и спокойно.

Пришелец. Ай да профессор, А мне показалось, что он все понял прекрасно и что человек он трезвый… Что ж, придется, видимо, объяснить все еще раз, хотя энергии у меня на это осталось маловато… Да, уважаемый Максим Максимыч, и целом профессор прав: я — больше, чем Печорин. Прошу взять себя в руки; я — демон, если хотите — дух.

Я (ошалело, но с уязвленным самолюбием). Позвольте… Что все это значит? Я… я не ребенок, чтобы выслушивать такие вещи.

Пришелец. Слушайте, Максим Максимыч, слушайте. Возьмите себя в руки и слушайте… Вы хотя бы в общих чертах представляете закон отрицания отрицания?..

Я. В принципе — да. Но я так далек…

Пришелец. «В принципе» вполне достаточно. Значит, Вы сможете представить, хотя бы совершенно огрубленно, наличие в природе двух всеобъемлющих взаимопроникнутых плоскостей, одна из которых названа людьми Жизнью и несет в себе положительный заряд-утверждение (любая жизнь, кстати, в самой своей основе есть утверждение, будь это амеба или человек), а другая несет заряд отрицательный…

Я. Это что же… выходит — Смерть?

Пришелец. Не совсем. Смерть — лишь крайняя точка отрицания: самый противоположный полюс Жизни. Она занимает весьма незначительную площадь общей отрицательной плоскости. Самую же большую площадь здесь занимает умеренное отрицание, емкостью равное жизни-утверждению на данном этапе…

Я. Ну, все это я примерно улавливаю… Но… позвольте… при чем здесь Вы? В таком наряде, с такой фамилией…

Пришелец. Сейчас все поймете. Сначала я объясню суть, а к моему «наряду» и «обличью» перейдем потом. Я — одна из активных точек плоскости отрицания. Мы (буду называть эти точки «мы») концентрируемся в мыслях ученых, писателей, изобретателей, помогая им через отрицание созидать новое. Активность наша находится в прямой зависимости от жизни. Собственно, мы есть вторая волна вслед за жизнью. Мы активизируемся тогда, когда после периода определенной «тишины» (вернее — когда в жизни начинается застой) жизнь сама начинает требовать изменений, что невозможно без нас, отрицания. Набегает на жизнь наша волна и толкает ее вперед — вот простейшая схема взаимодействия отрицания и созидания… И активизируемся мы в тех областях, которые в данный момент являются главными, если не решающими, на данном этапе времени. В прошлом веке мы больше активизировались в литературе, которая была главной силой духовной жизни общества. В конце прошлого века и начале нынешнего — в социальной и политической сфере…

Я. Вот как… да-да… Простите, а теперь?.. Ваше появление говорит, видимо, об очередной активизации?..

Пришелец. Вы на правильном пути, Максим Максимыч. Человек сейчас стоит перед новым — возможно, одним из величайших — этапом своего развития: проникновение в космос и начало его освоения. И понятно — активность наша теперь больше идет по линии науки и техники. Но, разумеется, активность эта скажется и в других областях.

Я (озаренный догадкой). Значит… Значит, надо полагать, что лично Вы теперь тоже должны начать концентрироваться в чем-то?.. Или — в ком-то?

Пришелец (с подобием улыбки на лице, но с иронией в голосе). Вы просто молодец, Максим Максимыч. Держитесь куда лучше, чем Платонов, хотя он и профессор. Я уже внедряюсь в ум и душу одного из ученых. Правда, он еще так молод… При условии, что Вы никогда не проговоритесь ему самому — человеческая психика так хрупка, — я открою Вам этот секрет. Это — ваш молодой друг Владимир…

Я (потрясенный совершенно). Вова Ироник?!

Пришелец (уже с ясной и теплой улыбкой). Да. Талант математический в нем заложен природой. И притом — неограниченный. Так что, при наличии соответствующего заряда отрицания, из него выйдет незаурядный ученый.

Я. Он столь необходим, этот «заряд»?

Пришелец. Для творчества отрицание — первейший необходимый элемент. А то, что творчество есть единственный двигатель жизни, Вам, видимо, не нужно объяснять. Так вот, мы существуем в природе как стартер творчества. Не окажись нас в нужный момент — движение вперед, постепенно замедлившись, через некоторое время прекратилось бы совершенно. Как бы это объяснить Вам попроще… Да возьмем того же вашего друга-профессора: кладезь ума, сундук знаний! Но сундук этот фактически заперт на замок, потому что ум его не направлен на поиск нового, профессор ваш не творец, а просто исследователь. Предвижу Ваши возражения, что исследователи тоже нужны (ибо верен вывод, что без знания вчерашнего темны пути к завтрашнему), что знания свои Игорь Моисеевич не держит под замком, а без остатка отдает студентам. Все верно, если вести разговор только о нем одном. Но если взять объемно, в масштабе государства или всего мира в целом… Тогда, если процент людей типа Платонова (которые всю жизнь только «исследуют» уже постигнутое и долдонят его другим без творческого развития) превысит количественно процент настоящих творцов, начинается замедление прогресса, то есть тот самый «застой», о котором мы с вами только что говорили. А добавь к уму и знаниям того же Платонова и сотен других таких же добрый заряд смелости на отрицание, то какие бы из них получились творцы-новаторы! Вот и судите о значении и необходимости «этого самого заряда» в человеке.

Я (пытаясь защититься). Но… Как можно говорить о каком-то «застое», если каждый день теперь приносит открытия? По сравнению с прошлым…

Пришелец. С прошлым надо сопоставлять, учитывая возможности времени: уровень развития общества, количественный и качественный рост людей… Да я же и не говорю, что в настоящее время наблюдается резкий застой. Как уже говорил, активность наша вызвана тем, что человечество встало перед труднейшей задачей — Космос.

Я (Про себя: «Боже мой! Надо же — наш Вова Ироник»… Вслух.) Да-да… А теперь Вы объясните мне Ваше… «обличье»?

Пришелец (опять с непонятной теплой улыбкой). Ну, понимаете ли, у «духов», «демонов» тоже бывают свои привязанности. Это вот, как Вы выразились, «обличье» создано Лермонтовым с моей помощью. И оно мне почему-то ближе, чем все другие свои создания. Может быть, потому, что в Лермонтове получилось наиболее резкое и плодотворное сочетание поэтического таланта и отрицания. В этом отношении он, как мне кажется, в свое время превосходил многие лучшие умы… По крайней мере, мне кажется, что в своем «Демоне» он был где-то совсем близок к разгадке моей сущности — сущности отрицательного поля природы. Вот вам, кстати, и разрешение «проблемы демонизма» у Лермонтова, которая так сумбурно трактуется в вашей литературе. А его Печорин, наше общее с ним детище, очень дорог мне. Поэтому мне и захотелось попробовать материализоваться в нем. Это я проделывал несколько раз — привязанность, знаете ли. И вот в последний раз я сделал это буквально несколько дней назад. Но вот беда: материал — тело, если хотите, — у меня изнашивается очень быстро. Видимо, из-за того, что согласно своему естеству духом я сразу же начинаю переходить в другого, как на этот раз вот во Владимира Карасева. А человек, видимо, устроен так, что тело его питается не только энергией пищи, но и неразгаданной еще вашей наукой энергией души. Не зря же люди иногда делают и переносят такое, что очень далеко от их физических возможностей… Теперь, надеюсь, Вам все понятно?

Я. В целом — да… Но… (про себя: «Боже, сколько еще в голове вопросов!») Но все же… чем вызвано, что Вы… Вы решились открыться именно нам?… Вы будете принимать и остальных из нашей охотницкой компании? Боюсь, что…

Пришелец. Да, Вы совершенно правы. Я тоже думаю, что открываться остальным не следует. Они не смогут понять всего этого. С них хватит и моей такой близости — это и так скажется на них вполне достаточно. А что до того, почему я решил открыться Вам и Платонову, то тут дело другое. (С тенью иронии.) Оказаться рядом с такими высокообразованными людьми, как Вы и профессор, видеть их далеко незаслуженный душевный покой и неоправданное никакими, фактически, открытиями довольство собой, которые являются первейшим врагом беспокойного творчества… тут уж я не выдержал — это против всего моего естества, — вмешался прямо вот в таком «обличье».

Я (подавленно, но еще пытаясь защититься). Простите, но… Кажется, я хоть кое-что да создал в жизни!.. Да и вообще, откуда Вы знаете мою жизнь?!

Пришелец (с кривой усмешкой). Жизнь Вашу, уважаемый Максим Максимыч, я знаю до мельчайших подробностей. Все-таки я «демон», которому уделена вечность… Желаете разобрать свою жизнь вместе со мной? Ну, конечно желаете — ведь Вы умный человек, наверняка рожденный для творчества. И не совсем ваша с профессором вина, что вы оказались обделенными добрым зарядом смелости отрицания. Так уж устроено в природе, что жизни (во всеобъемлющем понятии) тоже нужны определенные периоды покоя — отдыха, если хотите — в ее вечном движении вперед. Поэтому и отстает от нее периодично волна активного отрицания. А вы с профессором родились и жили как раз в такой период относительного покоя… А жизнь свою, скажу прямо, Вы ведете жалкую, композитор Красавин! Жалкую по сравнению с той, какую могли бы и должны вести, ибо дано было Вам природой несравненно больше. И так — по Вашей жизни…