Встреча через века

1

Земля меняет свое лицо, море — никогда!

Оно оставалось таким же, каким было во все эпохи и времена. Неизменное, оно присутствовало при всей истории человечества, населявшего его берега. Оно видело плоские галеры финикийцев, сменившиеся затем галерами греков. Оно оставалось таким же во все века владычества Рима, видело мавританскую культуру и крестовые походы. Оно присутствовало при падении Византийской империи, качало на своей могучей груди победоносные турецкие корабли и равнодушно поглощало их в сражении при Лепанто. Оно видело Альбукеркский и Трафальгарский бои. Стальные громады броненосцев двадцатого века исчезали в волнах с такой же легкостью, как и деревянные корабли римлян. Из года в год, долгие века, море собирало богатую дань с человечества — дань кораблями, людьми, кровью…

Но жизнь шла вперед, и человек победил стихию. Прекратилась дань кровью. Все реже и реже доставались морю и люди. Исполинские лайнеры смеялись над яростью волн.

В третьем веке коммунистической эры люди окончательно покинули море. Безграничная и свободная стихия воздуха стала их единственным путем сообщений.

И полторы тысячи лет море пустынно. Изредка появляются на его поверхности изящные яхты любителей морских прогулок или какой-нибудь арелет,[1] повинуясь капризу сидящего в нем человека, — опустится на воду и скользит по ней, напоминая своим видом грозное оружие прошлого — торпеду.

Исчезли огромные корабли, забылись морские профессии, и само слово «моряк» стало незнакомо людям.

Но море оставалось все тем же…

Неумолчно шумит извечный прибой. Одна за другой приближаются к берегу сине-зеленые волны, становятся выше, одеваются гребнем белой пены и, с замирающим гулом обрушиваясь на прибрежную гальку, откатываются обратно, уступая место следующим.

Волна за волной!

Годы, века, тысячелетия!

«Так было, есть и будет», — подумал Волгин.

Он был один на обширной террасе, увитой зеленью дикого винограда. Опустив на колени книгу, Волгин задумчиво следил за неустанной игрой прибоя. Прибой был такой же, как и в двадцатом веке, и было приятно смотреть на него. Это было единственное, что оставалось прежним. Все остальное изменилось.

Дом и терраса были выстроены не из дерева и не из камня. Материал напоминал пластмассу, но не был ею. Мебель и все предметы обихода были иными по форме. Листья винограда были не такими, как раньше, и вся растительность в саду и вокруг дома казалась больше и сочнее прежней. Книга, которую он держал в руках, по внешнему виду была такой же, как книги его юности, но была написана на не существовавшем раньше языке.

Все изменилось за те тысячу девятьсот лет, которые он пролежал в своей могиле, все стало другим.

Только море и прибой да еще небо были прежними. Волгин часами смотрел на водную равнину, уносясь мыслью в далекое, а для него такое близкое прошлое. Возникали перед ним образы давно умерших близких, появлялись города и села, дороги и мосты, поезда и пароходы; вся многообразная техника родного века, пусть примитивная и убогая с современной точки зрения, но милая и дорогая его сердцу. Незаметно подкрадывалось чувство тоски, и Волгин, стараясь не поддаваться ему, переставал смотреть на море и вновь брался за книгу.

Он читал историю техники. Талантливо написанная книга была предназначена для детей, и Волгин, никогда не имевший больших знаний по технике даже своего века, выбрал ее, так как не без оснований считал, что не справится с более серьезным сочинением. Произведение неизвестного автора (в заголовке не стояло никакого имени) в популярной форме описывало технические средства, которыми пользовались люди начиная с пятнадцатого века христианской эры и до настоящего времени.

Чем дальше читал Волгин, тем больше крепло в нем убеждение, что эта детская книга для него слишком трудна. И это происходило не по вине автора, а только потому, что у Волгина не было знаний по самым основам излагаемого предмета.

«Как жаль, — думал он, — что я юрист, а не инженер! Видимо, мне придется взяться за учебники для начальной школы».

В отношении языка Волгин не испытывал никаких затруднений. За четыре месяца пребывания в доме Мунция, на берегу Средиземного моря, Волгин изучил современный язык так, что мог свободно говорить и читать на нем. Основу этого языка составлял русский язык, дополненный латинским. Грамматика его была проста и логична. Хорошо зная французский и немецкий языки, Волгин легко и быстро перешел на современный, чем вызвал искреннее удивление своего учителя Мунция.

Волгин старался не только говорить, но и думать на новом языке, чтобы лучше и глубже овладеть им, и это ему удавалось. Он все реже и реже ловил себя на том, что думает по-русски. Он знал, что родной язык никогда ему не понадобится, так как на всей Земле его знали только историки и отдельные люди вроде Люция.

Против воли, почти бессознательно Волгин относился ко всему, что его окружало, с затаенным чувством ревности, но не мог не признать, что по богатству и выразительности новый язык оставлял далеко позади все старые языки.

Волгин еще не брался за художественную литературу, хотя она очень интересовала его, справедливо полагая, что первым делом надо узнать историю общества и историю техники, чтобы ориентироваться в обстановке, которая будет встречаться в романах.

Историю общества он уже закончил. Он узнал все, что произошло на Земле после его первой смерти (Волгин называл свою смерть в Париже первой, потому что рано или поздно должна была наступить вторая). По этому вопросу ему не пришлось прочитать почти ни одной книги. Их заменили беседы с Мунцием, который не только рассказывал Волгину о прошлом, но и показывал ему в одной из комнат своего дома исторические и хроникальные фильмы, которые специально для этой цели получал из центрального архива планеты.

Подавляющее большинство этих фильмов было цветными и объемными и только самые древние, современные Волгину, были хорошо ему известными черно-белыми плоскими картинами его юности. Он был потрясен, когда в самом начале своих лекций Мунций продемонстрировал картину «Ленин в Октябре», которую Волгин видел почти две тысячи лет тому назад.

Благодаря фильмам Волгин не только слушал, но и видел историю, как бы оживавшую перед его глазами. Он видел людей, которые жили после его смерти и в то же время задолго до настоящего времени, и это создавало странную путаницу в его представлениях о них. Для современного мира это были люди прошлого, но для Волгина они были одновременно и людьми будущего.

Техника кино была так же далека от того, что знал Волгин, как нынешний век от двадцатого.

Не было привычного экрана. Фильм демонстрировался в обыкновенной комнате с обыкновенной мебелью. Аппарат представлял собой небольшой металлический ящик, который ставился на что-нибудь не позади, а впереди зрителей. Свет в комнате не тушился, демонстрация шла при обычном освещении, исходящем от невидимых источников. Казалось, что этот свет испускают из себя стены и потолок комнаты.

Из книги, которую Волгин читал сейчас, он знал, что «век электричества» закончился вскоре после его первой смерти, сменившись «атомным веком», за которым последовали другие, со все более и более непонятными названиями. В восемьсот шестидесятом году новой эры вся техника основывалась на энергии неизвестных и совершенно непонятных «катронов».

Мунций закладывал в аппарат маленькие кассеты, напоминавшие Волгину те, которые в его время служили для фотоаппаратов типа «ФЭД». Потом он садился рядом с Волгиным, и сеанс начинался. Исчезал, становился невидимым аппарат и сама комната, где они находились. С полной иллюзией действительности появлялись действующие лица фильма, окружающая их обстановка, леса, горы, просторы океана, реки и озера. Невозможно было отделаться от впечатления, что видишь настоящих людей и природу, а не их изображения, когда в двух шагах волновалась людская толпа или открывался широкий простор моря, слышался шум волн и лицо обвевал морской ветер. Только свойственная кинематографу мгновенная смена декораций напоминала, что это не настоящая жизнь.

Видя перед собой исторических деятелей прошлого, слыша их разговор так близко от себя, Волгин невольно боялся, что изображения увидят его: так реальны и естественны были они. Он ловил себя на том, что часто забывал, что происходит перед ним, и вел себя так, словно присутствовал при беседах. Опомнившись, он украдкой смотрел на Мунция: не смеется ли тот над ним? Но лицо гостеприимного хозяина всегда было серьезно. Мунций внимательно следил за происходящим на «экране» и изредка вполголоса давал пояснения, если сюжет мог стать непонятным Волгину.

«Если бы у меня были дети, — думал он, — я смог бы увидеть своих потомков, живших через тысячу лет после меня и одновременно тысячу лет тому назад».

Кончалась картина, и мгновенно, как в сказке, появлялись опять стены комнаты и маленький чудесный «киноаппарат».

Мунций менял кассету, и снова в нескольких шагах шла реальная и волшебная в своей непонятности жизнь живых призраков.

Когда нужно было продемонстрировать старую картину, требующую экрана, Мунций нажимал на аппарате кнопку, и перед ними, прямо в воздухе, появлялся белый прямоугольник, плотный и неподвижный, как настоящий экран двадцатого века.

После сеанса, продолжавшегося обычно часа три, Волгин долго не мог отделаться от смутного волнения. Все это было так необычно, так непохоже на то, что он знал. Неожиданно ставшая современной ему техника тридцать девятого века производила ошеломляющее впечатление, тем более, что Волгин совершенно не понимал ее основ.

«Если бы к нам, в двадцатый век, — часто думал он, — попал человек второго века нашей эры, он, вероятно, испытал бы такое же чувство при виде телефонов, радио и кино, какое я испытываю сейчас».

— Это совершенно неверно, — сказал Мунций, когда Волгин поделился с ним своими мыслями. — Вы недооцениваете роль двадцатого века в развитии науки и техники. Вы сможете через определенное время понять все, что сейчас изумляет вас, а человек не только второго, но и пятнадцатого века ничего не понял бы в технике двадцатого. Все основы нашей современной науки были заложены в девятнадцатом и двадцатом веках. Мы, историки, называем их «веками начала», и не только потому, что тогда началась наша наука, а еще и потому, что именно тогда были заложены основы общественной жизни, которая является фундаментом науки. Ваша беда, Дмитрий, заключается в том, что вы не имеете технического образования и плохо знали современную вам технику. Поэтому вам так трудно сразу разобраться в нашей. Но что вы в ней разберетесь, не может быть никакого сомнения.

Эти слова доставили Волгину большое удовлетворение. Он не сомневался, что Мунций говорит искренне, говорит то, что думает. Были случаи, когда старый ученый открыто и прямо высказывал мысли, которые не могли быть приятны Волгину. Он уже знал, что откровенность является отличительной чертой его новых современников, что они всегда и во всех случаях говорят друг другу правду. Да и откуда могла взяться ложь в их жизни? Для нее не было оснований, не существовало побудительных причин.

За прошедшие месяцы Волгин часто думал о своем положении в мире, куда он скоро вступит полноправным членом нового общества. Не покажется ли он слишком отсталым, не произведет ли впечатление дикаря? Ведь с точки зрения современных людей он абсолютно неграмотен, ничего не знает, ни о чем не имеет представления. Он понимал, что вопрос о средствах к существованию не встанет перед ним никогда. И не потому, что он был на особом положении «гостя», а просто потому, что этот вопрос не существовал больше на Земле. Но Волгин не хотел ограничиться ролью наблюдателя, он хотел трудиться наравне со всеми.

Как добиться равного положения? Только трудом, другого пути не было.

С еще большим усердием он «вгрызался» в технические книги, не стесняясь обращаться за объяснениями к Мунцию, если что-нибудь было непонятно. Но историк и археолог не всегда мог удовлетворить Волгина своими ответами, когда вопросы касались областей, мало ему знакомых. В таких случаях, которые становились все более частыми, Волгин испытывал своеобразное удовольствие — ученый, академик тридцать девятого века не все знает, следовательно, разница между ними в умственном отношении не так уж безмерно велика!

«Нас разделяет не бездонная пропасть, — думал Волгин, — а только глубокий ров, через который можно перебросить мост. И я это сделаю!»

Ему ничто не мешало осуществить это намерение. Все, что могло ему понадобиться для самообразования, было к его услугам. Он мог бы получать исчерпывающие консультации у любого ученого Земли и этим ускорить свою подготовку, но не хотел ни к кому обращаться, кроме Мунция и изредка навещавшего его Люция. Он понимал, что сам себе ставит препятствия и затрудняет задачу, но был не в силах преодолеть ложное самолюбие. Он твердо решил, что появится в мире только тогда, когда «мост» будет закончен.

Физически Волгин чувствовал себя прекрасно, был до краев наполнен энергией. Его ум работал ясно и четко. Никогда раньше его память не была столь цепкой. Из рук Люция и Ио его тело вышло более «молодым», чем было в дни настоящей юности. Жизнь кипела в нем.

Он работал по двенадцать часов в день, вызывая этим неудовольствие Люция, который знал обо всем, что касалось Волгина, от Мунция. Но на все упреки своего «отца» Волгин отвечал одной фразой: «Я хочу скорее войти в мир», — и Люций не мог найти убедительный ответ на это. «Отшельничество» Волгина удивляло его и Мунция, было им непонятно, но они даже не пытались переубедить Волгина. Такова была воля Дмитрия, и никому не пришло бы в голову усомниться в его праве поступать, как ему угодно.

Волгина часто поражало, что за все четыре месяца никто не сделал попытки увидеть его. Ни один человек не появлялся в доме, хотя решительно ничто не мешало любому любопытному сделать это. Даже Люций перед каждым своим прилетом спрашивал разрешение у Волгина. Если бы воскресший человек появился в двадцатом веке, не было бы отбоя от желающих любым способом посмотреть на него. Дом Мунция стоял совершенно открыто. Никакие заборы или ограды не отделяли прекрасный сад от остальной местности, двери не имели запоров. Но никто не нарушал одиночества Волгина. Ни один арелет не пролетал низко над домом. Люди тридцать девятого века свято исполняли его желание быть одному, довольствуясь только обществом Мунция. Это желание было известно всем. И ни у кого не явилось искушение удовлетворить свое любопытство раньше времени…

Думая об этом, Волгин начинал понимать то, что сперва показалось ему таким странным, — всеобщую тревогу за последствия оживления, произведенного без его согласия. Он понял, что в этом мире личная воля человека священна для всех остальных, что уважение друг к другу стало второй натурой. Он захотел быть один, и его желание исполнялось просто и естественно. Возможности иного поведения эти люди не могли себе даже представить. Это была та подлинная свобода, о которой в его время можно было только мечтать.

Волгин хорошо знал, что его появления ждут с нетерпением. Все население Земли хотело увидеть его. Он сам так же стремился к этому. С каждым днем все труднее становилось выдерживать намеченный срок подготовки. Волгин старался ускорить приближение знаменательного дня. Еще месяц или полтора — и воскресший человек двадцатого века появится среди своих новых современников.

2

Все о чем Волгин читал в книгах — достижения науки и техники, условия жизни человечества, — все имело для него характер абстракции. Он ничего еще не видел собственными глазами, знал обо всем только теоретически. Но все же современная жизнь на каждом шагу вторгалась в его уединение. Дом Мунция, хотя и стоял в стороне от других домов, был домом тридцать девятого века, и жизнь в нем проходила в тех же условиях, что и в других домах на Земле.

Эти условия были непривычны и удивительны для Волгина.

Кроме него и Мунция, в доме не было ни одного человека. Они жили вдвоем, а когда Мунций улетал, иногда на несколько дней, Волгин оставался совершенно один.

Окруженный густым садом, где росли деревья самых разнообразных пород, собранных, казалось, со всех концов света, дом был невелик по размерам. В кем было всего пять комнат: две спальни, кабинет, столовая и туалетная, где стояли гимнастические приборы и небольшой аппарат для «волнового облучения», которому Волгин, по требованию Люция, должен был подвергаться два раза в день — утром и вечером. Но и такая квартира, по понятиям Волгина, не могла находиться в порядке без заботы со стороны людей. Но ни Мунцию, ни ему самому никогда не приходилось об этом думать. В доме всегда было удивительно чисто. При постоянно открытых окнах нигде не было ни пылинки. Время от времени Волгин замечал, что полы в доме выглядели только что вымытыми, но как и когда это делалось, он ни разу не видел. То же самое происходило с полом террасы и даже со стенами дома. Дорожки сада всегда были аккуратно подметены, а кусты и деревья политы.

На вопрос Волгина Мунций ответил, что все это делается автоматически, специальными машинами.

— Но почему их не видно? — спросил Волгин.

— А зачем их видеть? Они делают свое дело, не беспокоя людей.

— Под чьим управлением?

— Механизмами-уборщиками каждого дома, — ответил Мунций, управляет один главный аппарат. Впрочем, не только дома, а и каждого населенного пункта, каждого города. Такие аппараты установлены всюду, по всей Земле. Их задача — следить за порядком. Они связаны с рядом подчиненных им машин, которые, получая командный сигнал, выполняют все нужные работы старательно и аккуратно.

Однажды Волгину удалось увидеть «садовника». Проснувшись раньше обычного и не одеваясь, Волгин вышел на террасу. Среди деревьев сада двигалось что-то неопределенное и, как показалось Волгину, прозрачное. Это «что-то» быстро исчезло и больше не появлялось. Обойдя весь сад, Волгин так и не выяснил, куда скрылся загадочный механизм.

Расспрашивать Мунция более подробно Волгин не хотел. Он боялся, что не сможет еще понять принцип устройства «уборщика».

«Все в свое время, — подумал он. — Сперва надо овладеть основными знаниями, а затем уже знакомиться со всем более основательно, не рискуя вызвать улыбку своим невежеством».

Приняв такое решение, Волгин встречал все новое, что появлялось перед ним, с внешней невозмутимостью. Он почти никогда не спрашивал, что, как и почему, а только внимательно наблюдал и запоминал, чтобы спросить потом.

Они завтракали, обедали и ужинали дома. Мунций каждый вечер спрашивал Волгина, что он хочет получить на следующий день, и ни разу не было случая, чтобы заказанное блюдо не появилось на их столе.

Откуда брались эти блюда, куда исчезала грязная посуда, кто и как сервировал стол, а затем убирал его, Волгин не знал.

Все, что было заказано, подавалось сразу. И пока они ели первое блюдо, второе не остывало — сосуды всегда оставались горячими.

Несколько раз Волгин делал попытки застать «официантов» за работой, но ни разу не добился успеха. Если он находился в столовой, стол не накрывался, если он намеренно задерживался после еды, никто не убивал со стола.

То же самое происходило и с уборкой комнат. Никак не удавалось увидеть упорно скрывавшиеся машины. Постель приводилась в порядок в его отсутствие, а вечером Волгин заставал ее приготовленной ко сну. Белье, как постельное, так и носильное, всегда было чистым и свежим.

Каждые десять дней верхняя одежда куда-то исчезала, а вместо нее появлялась новая, того же покроя и того же цвета. Мунций был здесь ни при чем, за одеждой и бельем следили опять-таки автоматы.

Мунций заметил недоумение Волгина и сказал ему:

— Не пытайтесь увидеть работу механизмов, из этого все равно ничего не выйдет. Главный аппарат не даст сигнала, если в помещении, где должна быть произведена работа, кто-нибудь находится. Вы, конечно, можете поймать момент и застать их, так сказать, врасплох. Но в этом случае они тотчас же скроются. Это сделано из соображений безопасности. Ведь механизмы не думают и не рассуждают. Они работают вслепую, не обращая внимания ни на что. Неосторожность может привести к ушибам и даже увечьям, особенно если в доме есть дети. Если вам так хочется увидеть, то надо выключить контрольный прибор. Но я не знаю, как это делается. Для этого придется вызвать механика.

— Нет, — ответил Волгин. — Пока не надо никого вызывать. Я могу подождать.

Когда Мунций был в отъезде, Волгин не давал никаких заказов и ел то, что находил на столе. Но он скоро заметил, что все подаваемые ему блюда были именно теми, которые он раньше чаще всего заказывал. Кто-то или что-то запомнило его вкус.

Дом был «по горло» насыщен техникой, создающей максимальный комфорт его обитателям. Все делалось само собой, и делалось именно так, как было нужно. Создавалось впечатление, что невидимые автоматы внимательно и заботливо следят за людьми, знают их желания и даже слышат их мысли.

Волгина долго поражал «фокус» с освещением комнат. Источников света нигде не было видно — светились стены и потолки. Но сила их света целиком зависела от желания человека. Стоило только подумать, что в комнате недостаточно светло, как тотчас же свет становился ярче. Стояло пожелать темноты — и стены «потухали».

Двери открывались сами собой, когда кто-нибудь подходил к ним, и сами собой закрывались за человеком. В туалетной комнате не было ни одного крана, вода появлялась словно по волшебству и переставала течь, когда человек больше не нуждался в ней. Волгин нисколько бы не удивился, если после умывания невидимые руки схватили бы полотенце и вытерли ему лицо. Волгину уже все казалось возможным.

В кабинете Мунция стояло несколько совершенно прозрачных почти неразличимых глазом шкафов с книгами. Волгин знал, что эта «роскошь» является не правилом, а исключением. Обычно книг не держали в доме, их можно было получать в любой момент из многочисленных книгохранилищ, и получать, не выходя из дома. Но Мунций по роду своей деятельности нуждался в личной библиотеке. Тут было много обычных, привычных Волгину книг в обычных переплетах, но находились и другие непривычные и странные для него. Это были маленькие металлические трубочки, сантиметров восьми длиной. На каждой из них было выгравировано название и, очень редко, имя автора. В углу на небольшом столике, стоял аппарат, сделанный из какого-то материала, напоминавшего горный хрусталь. Книга-трубка вставлялась в специальное отверстие этого аппарата, поворачивалась крохотная рукоятка — и чистый красивый голос начинал читать книгу. Громкость и скорость чтения регулировались той же рукояткой. Можно было слушать, сидя в мягком удобном кресле или лежа.

Но это было не все. В той же трубке, помимо текста, заключалось еще и изображение — книга была «иллюстрирована». При желании можно было не только слушать, но и следить за текстом по движущимся на стенке аппарата «живым» иллюстрациям подобно тому, как в двадцатом веке люди смотрели кинофильмы на экране телевизора.

Каким образом удавалось вместить в восьмисантиметровую трубочку довольно объемистую книгу и относящийся к ней «фильм», Волгин не мог понять.

Он часто пользовался этими трубочками при своих занятиях и скоро привык к ним. Техника чуждого ему мира становилась понятнее, если он не только читал о ней, но и видел воочию машины и аппараты.

Тем же способом он ознакомился со многими городами, описание которых было в библиотеке Мунция, видел новые виды транспорта и даже совершил полет на Луну, с огромным интересом «прочтя» описание какой-то научной экспедиции на спутник Земли. В этой экспедиции участвовал сам Мунций, и Волгин мог видеть его за работой.

Тут же, в кабинете, помещался аппарат, который назывался телеофом и являлся отдаленным потомком телефона двадцатого века.

Во всем доме не было ковров, портьер и тому подобного, люди избегали создавать скопища пыли, которые затруднили бы работу убирающих машин, но в одном из углов кабинета лежал ковер или что-то очень похожее на него. На нем стояло кресло, а на стене помещался маленький диск с концентрически расположенными цифрами. Это и был телеоф.

Действие этого аппарата было настолько поразительным и непонятным, что Волгин, несмотря на четыре прошедших месяца, так и не мог вполне привыкнуть к нему и каждый раз испытывал волнение, собираясь воспользоваться этим «телефоном».

Внешне все было просто. Он садился в кресло (пользоваться телеофом стоя было нельзя) и, нажимая по очереди на цифры, набирал личный номер Люция. Ни с кем, кроме своего «отца», Волгин не соединялся. Проходило некоторое время, и в центре диска вспыхивала зеленая точка. Это означало, что Люций услышал вызов, подошел к аппарату и сел в такое же кресло у себя дома. Тогда нужно было нажать на зеленую точку.

Каждый раз Волгин усилием воли заставлял себя выполнить это последнее действие. То, что происходило затем, казалось ему чем-то вроде галлюцинации.

Как только он нажимал на зеленую точку — в двух шагах, на другом конце «ковра», появлялось второе кресло и сидящий в нем Люций.

Они могли разговаривать совершенно так же, как если бы находились действительно в одной комнате, а не в тысячах, километрах друг от друга. Даже звук голоса Люция исходил от того места, где Волгин видел его губы.

Изображение было так реально и плотно, что предметы, находящиеся за призраком, не были видны, заслоненные им.

— Встань! — сказал Люций во время их первого разговора по телеофу. — Пройди вперед, и ты убедишься, что плотность изображения только кажущаяся. Как только ты встанешь с кресла, я перестану видеть тебя, но ты по-прежнему будешь видеть меня. Смелее!

Волгин тогда встал и сделал так, как советовал Люций. Он прошел сквозь кресло и сквозь человека, сидящего в нем. Оглянувшись, он не увидел ни того, ни другого. Но когда он вернулся на свое место, изображение снова появилось.

— Мне трудно воспринимать такие вещи, — сказал Волгин. — Я их совершенно не понимаю.

— В этом нет ничего удивительного, — ответил Люций. — Сделать такой скачок во времени, какой выпал на твою долю, — это не пустяк. Но придет время, и ты перестанешь удивляться.

— Придет ли? — вздыхал Волгин.

Если вызов исходил от самого Люция, Волгин узнавал об этом по тихому, мелодичному звону, который раздавался во всех комнатах дома и на террасе. Тогда ему нужно было только подойти к телеофу и сесть в кресло. Изображение его собеседника появлялось сразу, и Волгин отлично знал, что там, где находился Люций, в этот самый момент появлялся и он, Волгин.

Много раз разговаривали они таким образом, но Волгин все еще не мог привыкнуть к этому чуду тридцать девятого века, был не в силах относиться к нему спокойно.

По телеофу можно было говорить с любым человеком, где бы он ни находился на Земле. И изображение каждого вызванного к разговору послушно появлялось в любом доме. Подобная радиокинотехника была недоступна пониманию Волгина.

Телеоф прочно вошел в быт уже несколько веков тому назад. Люди так привыкли к нему, что не могли себе представить возможности обходиться без него. Отсюда возникло и привилось странное выражение, которое Волгин слышал часто: «видеться в натуре». Это означало, что люди увидят друг друга не по телеофу.

Это были стационарные установки, и пользоваться ими можно было только в домах. К ним прибегали тогда, когда хотели видеть своего собеседника. Если же разговор был недолгой и люди находились вне дома, им служили карманные аппараты, называвшиеся также телеофами, но действующими иначе.

Переносный телеоф представлял собой небольшую плоскую коробку, легко умещавшуюся в кармане. Коробка не открывалась, и на ней не было ни отверстий, ни кнопок.

Каждый человек в мире имел свой личный номер, закреплявшийся за ним от момента рождения и до смерти. Например, Люций имел номер «8889-Л-33», Мунций — «1637-М-2». Первые четыре цифры назывались «индексом», а находящиеся за буквой имени — «номером». Сам Волгин получил свой личный номер в первый же день пребывания в доме Мунция. В виде исключения, а может быть, и для того, чтобы подчеркнуть необычность владельца, его номер не имел индекса и был двузначным «Д-1».

Для вызова нужного человека достаточно было вынуть телеоф из кармана и, держа его близко ко рту, назвать номер. Сигналом вызова служил звук, похожий на гудение зуммера. При разговоре аппарат находился в руке, и, чтобы слышать его, не надо было прикладывать к уху. Кроме нужного разговора, никакие другие слышны не были, так как каждый номер имел свою, строго определенную длину волны.

Крохотный «радиотелефон» вызывал чувство восхищения своим совершенством. Он был вечен. От рождения до смерти он верно служил человеку, часто переходя от умершего к его друзьям или родственникам, пожелавшим иметь его как память о прежнем владельце. В случае утери или случайной порчи карманный телеоф легко было заменить на ближайшем складе, где дежурный механик в несколько минут настраивал выбранный экземпляр на нужный номер, если новый владелец сам не мог этого сделать.

3

Отложив в сторону книгу, Волгин спустился по ступенькам террасы. Прямая аллея, обрамленная с обеих сторон цветочными грядами, вела от дома к морскому пляжу. Густые ветви деревьев сплетались над нею, образуя зеленый свод. Море казалось темно-синей стеной, закрывавшей выход, незаметно переходящей в синеву неба.

Волгин решил выкупаться, так как день был очень жарким.

Как только он вышел из коридора аллеи, широкий простор словно распахнулся перед ним. Волгин подошел к воде и залюбовался картиной.

Сверкающей гладью раскинулась необъятная даль. Горячее небо юга изливало потоки раскаленного воздуха. Как всегда, прекрасно было это побережье, былая жемчужина Франции — благодатная Ривьера.

Волгин вспомнил, как почти две тысячи лет тому назад был здесь, приехав из Парижа. Непрерывная линия роскошных отелей и частных вилл тянулась тогда по берегу, который казался сейчас сплошным садом.

Бесследно исчезла былая Ривьера ди Понента. Субтропическая зелень подступала к самому морю. В этой зелени прятались небольшие дома, подобные дому Мунция. В них жили ученые, работавшие в учебных комбинатах, расположенных в тех местах, где когда-то находились Ницца и Ментона.

Даже следа не осталось от этих двух городов.

Волгин закрыл глаза, подставляя лицо лучам Солнца.

И вдруг показалось ему, что все случившееся с ним — болезнь, смерть, воскрешение, — все было только сном, мимолетным капризом воображения, галлюцинацией.

Вот сейчас он откроет глаза, и действительность вступит в свои права. Он увидит прежнюю Ривьеру, нарядно одетых людей, белые паруса яхт, услышит вокруг себя многоязычный говор интернациональной толпы…

Высокая волна с гулом обрушилась на берег, залив пеной ноги Волгина.

Он вздрогнул и очнулся.

Пустынный берег новой Ривьеры по-прежнему окружал его.

Но почему пустынный?.. Почему ему показалось так?.. Вон, справа и слева, везде видны люди. Их не так много, как было когда-то, но берег совсем не пустынен.

В двухстах метрах от Волгина трое людей с разбегу бросились в море. Ему показалось, что это три молодые девушки. Долетевший до его ушей веселый, серебристый смех подтвердил догадку.

Нет старой Ривьеры!

Она исчезла в бездне времени и никогда не вернется. Всем людям, всей Земле принадлежит новая Ривьера.

Близко от Волгина три представительницы юного поколения новой Земли весело резвились в воде. Каждую минуту долетал к нему их беззаботный смех. Что знают они, эти девушки, о двадцатом веке? Как они представляют его себе? Для них все, что близко и понятно Волгину, — история древности. Вероятно, они знают об этом так же, как сам Волгин знает о жизни Древнего Рима.

А он?

Эти девушки не могут не знать, что воскресший человек двадцатого века живет тут же, рядом с ними. Они не могут не видеть одинокой фигуры на берегу, возле дома Мунция, вероятно, хорошо им знакомого. И по внешнему виду, а главное, по росту, давно догадались, кто этот одинокий человек. Так почему же они не подплывают ближе, чтобы взглянуть на него? Неужели чувство любопытства, свойственное юности, не знакомо им?

«Плывите, девушки, если вам этого хочется! Подойдите ко мне, дайте мне почувствовать вашу близость! Ведь вы мои новые современники. Если бы вы могли догадаться, как нужны мне ваши юные счастливые лица, как трудно стало жить без людей, вы, конечно, явились бы сразу. Но вы этого никогда не сделаете. Я сам воздвиг между нами глухую стену, и только я сам могу снести ее. А если я подплыву к вам? Как встретите вы меня? Испугаетесь? Или дружески улыбнетесь?»

На мгновение Волгину мучительно захотелось броситься в воду и поплыть к ним, этим девушкам — людям нового мира, — но он сдержал свой порыв. Ничего, кроме неловкости, не могло из этого получиться. Его встретят с недоуменной улыбкой, и все три сразу убегут от него.

Он глубоко ошибался и не мог еще осознать всей глубины этой ошибки. Он не знал людей нового мира. Только много времени спустя, вспоминая этот эпизод, Волгин смог представить себе с полной достоверностью, как встретили бы его появление три девушки.

Он отвернулся от них.

Последние дни все чаще и чаще являлось у него желание приблизиться к людям, прекратить затворничество.

— Пора кончать! — сказал он самому себе. — Довольно! Пусть смотрят на меня, как хотят, но больше я не могу быть один!

Раздевшись, Волгин с наслаждением погрузился в прохладные волны прибоя. Он хорошо умел плавать и в годы студенчества нередко участвовал в соревнованиях. Вспомнив об этом, он подумал: «Сохранился ли в мире спорт и спортивные игры?» В беседах с Мунцием он почему-то ни разу не коснулся этого вопроса. Он знал только, что гимнастика распространена повсеместно на всей Земле, но проводятся ли по ней соревнования, он не знал.

Волгин далеко отплыл от берега. С острой радостью ощущал он силу своих рук, уносящих тело вперед в стремительном кроле. Только в дни юности мог он плыть так долго и в таком темпе. Живя в Париже, он иногда посещал бассейн и постепенно убеждался, что стареет, что плавать долго и быстро становится все труднее.

И вот он снова силен и молод. Каким волшебством вернулась к нему юность? Как Мефистофель из поэтической сказки Гете, Люций вернул не только молодость, но и самую жизнь.

«Поистине человек всесилен!» — думал Волгин.

Он плыл все дальше и дальше. Море было спокойно. Сзади, от берега, доносился к Волгину едва слышный шум прибоя. Оборачиваясь, он ясно различал на горизонте мыс Монако. В его время там помещался всемирный притон Монте-Карло. Что находится там сейчас?

Почувствовав утомление, Волгин перевернулся на спину и долго лежал, слегка покачиваясь на длинных волнах зыби. Должно быть, они пришли от Гибралтара, из просторов Атлантического океана.

Неизвестно откуда взявшееся облако закрыло Солнце — и палящие его лучи потеряли свою силу.

Волгин лениво отдался приятной истоме отдыха.

Какой-то арелет показался со стороны берега и низко пролетел над Волгиным. Он с улыбкой подумал, что пилот, вероятно, не знает, кто этот одинокий пловец, так далеко заплывший в море, потому что иначе не счел бы возможным пролететь прямо над ним. Куда летит этот человек? На остров Сицилию или в Африку? Ничто не мешает свободным людям летать где угодно и когда угодно. На Земле нет границ и кордонов, ни у кого не надо испрашивать разрешения посетить любое место.

Но арелет вернулся. На этот раз он еще ниже пролетел над Волгиным, и ему показалось, что человек, сидящий в машине, внимательно посмотрел на него. На мгновение арелет даже остановился, повиснув прямо над Волгиным. Потом он полетел дальше и скрылся.

И Волгин понял, что человек этот никуда не собирался лететь. Он прилетал сюда из-за него, Волгина. Люди, державшиеся от него в отдалении, заметили, как он уплыл в море, видели, что он все дальше и дальше удаляется от берега, и забеспокоились.

«Действительно, — подумал Волгин, — если бы я утонул, это было бы для них ужасной катастрофой».

Десять минут, которые он пролежал неподвижно, полностью вернули силы. Он поплыл обратно в том же стремительном темпе.

Мунций ждал его на берегу. Обычно он этого никогда не делал. Наверное, кто-нибудь сообщил ему, что его «внук» подвергает себя опасности.

Но старый ученый ничего не сказал, когда Волгин вышел из воды, ничем не обнаружил беспокойства, владевшего им все это время.

— Вы долго купались, — заметил он. — Обед уже ждет нас.

— А почему вы не купаетесь? — спросил Волгин. — День очень жаркий.

— Я это уже сделал, — просто ответил Мунций, и Волгин почувствовал скрытый упрек в этом ответе.

«Не следует больше волновать их, — подумал он. — Впредь буду плавать вдоль берега. Да и в самом деле, какое право я имею рисковать собой: слишком дорого я им стоил».

За обедом Мунций сообщил Волгину, что вынужден покинуть его на долгое время.

— Меня призывают на Марс, — сказал он таким тоном, как если бы речь шла о соседнем городе. — Там обнаружены два подземных хранилища с вещами большой древности. Вероятно, это следы, оставленные первыми межпланетными экспедициями. А может быть, и еще более древними.

— То есть как это еще более древними?

— А разве вы еще не читали истории первого полета на Марс и Венеру? — вопросом на вопрос ответил Мунций.

— Пока не читал. Я вообще еще не касался космических тем.

— Прочтите. В моей библиотеке есть хорошая книга на эту тему. Она называется «Пятая планета». Вы ее легко найдете и многое из нее узнаете.

— На сколько же времени вы улетаете, Мунций?

— Примерно на полгода. Кроме интереса самой предстоящей работы, меня привлекает на Марс желание увидеться с дочерью. Я ее давно не видел. Но если я вам нужен, Дмитрий…

— Нет, Мунций, — ответил Волгин, — как раз сегодня я решил прекратить свое затворничество. Довольно! Пусть ваши современники считают меня дикарем, но я иду в мир.

— И очень хорошо делаете. Никто не считает и не может считать вас дикарем. Я давно заметил эту странную идею, совершенно ошибочную. И меня и Люция она всегда удивляла.

— У вас иная психология. Сколько у вас детей? — спросил Волгин, круто меняя тему разговора.

— Один Люций.

— Но вы только что сказали…

— Что хочу увидеться с дочерью? Это жена Люция и мать Мэри. Она дорога мне, как родная дочь.

— Что она делает на Марсе?

— Эра работает в очистительном отряде. Их база находится на Марсе. Она там уже два года.

— Ее зовут Эра?

— Да. Это вас удивляет?

— Нет. Я уже привык к разнообразию ваших имен. Сколько ей лет?

— Восемьдесят два. Вы же знаете, Дмитрий, что у нас этот возраст соответствует вашим тридцати годам. Человек чувствует себя так же.

Волгин кивнул головой. Он знал о долголетии современных людей и их длительной молодости, но никак не мог привыкнуть к мысли об этом.

4

По тому, как обрадовался Люций, узнав о решении своего сына, по восторгу, с которым приняли его приглашение прилететь в дом Мунция Мэри и Владилен, Волгин почувствовал, с каким огромным нетерпением ждали этого события. Мунций был прав: вся Земля хотела видеть Волгина.

— Я боюсь войти в мир, — сказал Волгин, — но твердо решил сделать этот шаг.

— Правильное решение, — ответил Ио. — Вы могли бы сидеть взаперти еще год, но все равно пришлось бы знакомиться с жизнью в гуще самой жизни. Иного пути нет.

— Говорите мне «ты», — попросил Волгин. — Мне это будет приятно. И вы тоже, — обратился он к Мэри и Владилену.

— Только в том случае, если вы поступите так же, — улыбнулся Ио. Люций считает вас своим сыном. Я много старше его — считайте меня вторым дедом. А Мэри — ваша сестра.

— А я буду вашим братом, — сказал Владилен. — Твоим братом, поправился он, и Волгина поразил необычайно красивый, глубокий тембр его голоса.

Он и раньше замечал, что голос Владилена отличается от других голосов чистотой и особенным, словно металлическим звуком.

— Мне кажется, что ты очень хорошо поешь, — сказал Волгин.

— Владилен, — ответил Люций, — один из лучших певцов нашего времени. У него редкий по красоте и силе голос.

— Но ведь он астроном!

— Ну и что из этого? — Владилен искренне удивился. — Разве астрономы не могут петь?

— Я понимаю Дмитрия, — сказал Мунций.

— Тебя удивляет, что Владилен, обладая таким голосом, не профессиональный певец, не правда ли?

— Да.

— Он не исключение, а скорей правило. В твое время люди ходили в театр, расположенный в городе, где они жили. Городов было много, а театров еще больше. Артисты были разными — одни более талантливы, другие менее. Большие таланты жили в больших городах, и тем, кто жил вдали от них, приходилось довольствоваться менее талантливым исполнением. У нас положение совсем иное. Зрелище, будь это опера или драматический спектакль, исполняется лучшими силами планеты. И каждый может увидеть и прослушать любую постановку в любое время. Это привело к тому, что многие, такие, как Владилен, исполняют ту или иную партию один раз. И, естественно, искусство не заполняет их жизнь. У них есть другая любимая профессия.

— Значит, у вас нет театров?

— Есть. Их много. Непосредственное общение артистов со зрителями необходимо. У нас есть профессиональные исполнители, которые полностью живут в искусстве. Но их выступления не увековечиваются. Иное дело Владилен и другие особо одаренные. Они исполняют то, что остается на века. Это уже не театр в обычном понимании.

— Могу я услышать тебя? — обратился Волгин к Владилену.

— Как только захочешь. Я исполнил около восемнадцати ролей в двенадцати операх. Прослушай любую. А если у тебя появится такое желание, то я буду петь только для тебя. Для дуэтов возьмем Мэри.

— Вы тоже поете?

— Почему «вы»? — засмеялась девушка.

— По ошибке, — серьезно сказал Волгин, — Больше я не буду. Так ты тоже поешь?

— Я не могу равняться с Владиленом, — ответила Мэри. — Но, если он будет петь вполголоса, постараюсь не слишком мешать ему.

— Отец уезжает, — сказал Люций. — Где ты думаешь жить первое время?

— Мне все равно.

— Весь мир к твоим услугам.

— Я знаю это. Я хотел бы увидеть сперва этот самый мир.

— Ты хочешь объехать всю Землю?

— Если это возможно.

— Почему же нет? Мне очень жаль, но я не могу сопровождать тебя. На моих руках сейчас находится большая и ответственная работа.

— А мы на что? — вмешалась Мэри. — Владилен сейчас не занят, и я свободна. Если Дмитрий не возражает…

Волгин протянул к ним обе руки.

— Лучшего я не мог и желать, — сказал он с чувством.

— Когда же мы отправится? — спросил Владилен.

— Как только проводим Мунция.

— Это будет не так скоро, — возразил Мунций. — Я буду еще занят на Земле. Не ждите меня и начинайте завтра.

— Но ведь я долго не увижу вас.

— Тебя, — поправил Мунций. — Я вернусь через шесть месяцев. А если ты очень соскучишься, прилетай к нам на Марс.

— Ну уж, на Марс — это слишком, — сказал Волгин.

Ему дико было слышать такое приглашение. Межпланетный полет казался ему чем-то волшебным, недоступным простому смертному. Он не мог смотреть на это так спокойно, как его собеседник, для которого полет к соседним планетам был привычным и обыденным делом.

Волгин знал, что Мунций двадцать семь раз покидал Землю, что Владилен, несмотря на молодость, вдоль и поперек избороздил всю Солнечную систему, что даже Мэри успела два раза побывать на Марсе и один раз на Венере, не считая Луны, которая людям тридцать девятого века была известна так же хорошо, как сама Земля, и считалась чем-то вроде окраины земного шара.

— Марс — это уже слишком, — повторил он.

Никто не улыбнулся. Собеседники Волгина понимали его, быть может, лучше, чем он сам понимал себя. Но и они не нашлись сразу, что ответить этому человеку, представления и взгляды которого сформировались в безмерной дали времен.

Женская чуткость Мэри подсказала ей правильный тон.

— Хочешь увидеться с моей матерью? — спросила она. — Мама на Марсе, и я знаю, что она очень хочет познакомиться с тобой. Так же как все. Но мне будет приятно, если она окажется первой.

— А это возможно? — спросил Волгин.

Заманчивая мысль «встретиться» с человеком, находящимся в миллионах километрах от Земли, увлекла его своей сказочностью.

— На марсианской базе установлен телеоф.

— Если так, я буду рад этому свиданию.

— Тогда я сейчас сообщу на станцию, и нам дадут Марс. — И с этими словами Мэри подбежала к телеофу.

«Неужели, — подумал Волгин, — эта женщина там, на Марсе, увидит меня и сама появится передо мной так же, как до сих пор появлялся Люций?»

Все получилось совершенно так же.

В ожидании прошло около получаса. Но вот Мэри пригласила Волгина сесть в кресло. В центре диска уже горела красная точка.

— Тебе повезло, — сказала Мэри. — Мама была на базе, и не пришлось долго ждать. Вызывай ее сам.

Волгин нерешительно протянул руку. То, что должно было произойти сейчас, казалось невероятным и еще более загадочным, чем раньше.

— Почему точка красная, а не зеленая, как всегда? — спросил он, стараясь выиграть время и успокоиться.

— Потому что эта связь не земная, а межпланетная, — ответил Люций.

— Какое расстояние от Земли до Марса в данный момент?

— Примерно девяносто миллионов километров, — тотчас же ответил Владилен.

— Связь идет со скоростью света, — заметил Волгин. — Значит, придется ждать минут десять?

— Совсем не придется ждать. Связь уже установлена, и Эра уже здесь. — Люций указал на пустое место напротив Волгина. — Ты увидишь ее сразу. А она увидит тебя только через пять минут.

— Нажимай же! — сказала Мэри. — Мама ждет. Волгин нажал на красную точку.

К появлению человека в кресле он уже присмотрелся и привык к нему; но сейчас он испытывал особое чувство. На его сознание давила чудовищность расстояния.

Ведь эта женщина БЫЛА НА МАРСЕ!

В первое мгновение ему показалось, что перед ним появилась Мэри, так поразительно было сходство матери с дочерью. Но потом он заметил разницу в возрасте. Но все же женщина выглядела слишком молодой.

«Восемьдесят лет, немыслимо!» — мелькнула у него мысль.

— Мама, — сказала Мэри, — перед тобой Дмитрий Волгин. Он решил покинуть дом Мунция и прийти к людям. Я попросила его увидеться с тобой первой.

Женщина в кресле улыбнулась. Она смотрела прямо на Волгина, и он вспомнил, что никого другого она и не увидит во время этого разговора, хотя ее саму видели все находившиеся в комнате у телеофа. Ему только что сказали, что Эра увидит его и услышит то, что здесь говорится, только через пять минут. Значит, ее улыбка случайно совпала со словами Мэри. Она улыбнулась, зная, что ее уже видят, и эта улыбка относилась не к нему, а просто к любому, кто мот вызывать ее. Вероятно, она думала, что с ней хочет говорить Люций или Мэри.

— Говори! — шепнула Мэри.

— Я очень рад видеть вас, — начал Волгин. Его голос был скован волнением. — Люций считает меня своим сыном, а Мэри — братом. Значит, я могу называть вас матерью. Прошу вас относиться ко мне, как к сыну…

Он беспомощно оглянулся на Люция, словно прося его подсказать, что говорить дальше. Если бы эта женщина находилась здесь, в этой комнате, он взял бы ее руку, и слова нашлись бы сами собой. Но такой разговор, через бездну пространства, когда между вопросом и ответом должно было пройти десять минут, лишал его душевного равновесия, мешал собраться с мыслями.

Присутствующие поняли его и пришли на помощь.

— Нравится тебе моя мама? — спросила Мэри.

Волгин улыбнулся. Вопрос звучал совсем по-детски. Он понимал, что эти слова Эра также услышит… через две минуты.

— Эра очень похожа на тебя, — сказал он. — Вернее, ты похожа на нее. И она кажется мне не твоей матерью, а старшей сестрой.

Все рассмеялись.

— Как тебе это понравится, мама? — спросила Мэри.

Она говорила с изображением матери так, как если бы та была действительно здесь, нисколько не смущаясь разделявшим их исполинским расстоянием.

Люди всегда воспринимают условия жизни, в которых они родились, как обыденность, не представляя себе возможности иных условий. Все, что их окружает с детства, кажется им само собой разумеющимся. Техника не составляет исключения. Впоследствии они могут удивляться достижениям человеческого гения, восторгаться новыми изобретениями и открытиями, но то, что появилось до них, уже никогда не вызовет удивления или восторга. Людям кажется, что так и должно быть.

Те, кто родился в конце девятнадцатого века, постепенно привыкали к электрическому освещению, телефонам, радио, телевизорам, самолетам, а потом и к межпланетным ракетам. Но те, кто появился на свет во второй половине двадцатого века, принимали все это как должное.

Телеоф находился в доме, где жила Мэри, с тех пор, как она себя помнила. Учась в школе, она могла восхищаться заключенной в телеофе технической мыслью, могла даже изумляться гению людей, создавших его, но она никогда не могла смотреть на телеоф так, как смотрел на него Волгин. Телеоф был слишком привычен для нее.

Волгин понимал это и не удивлялся поведению девушки.

Пять минут прошли.

Все, что здесь было сказано, зазвучало на Марсе. Но как реагировала на это Эра, Волгин мог увидеть только еще через пять минут. А затем он услышит ее ответ.

Он внимательно рассматривал свою «собеседницу».

Эра была одета не в обычный костюм. Плотный кожаный комбинезон ловко сидел на ней. В руках она держала шлем, очевидно, только что снятый с головы. Золотистые волосы свободно падали ей на плечи.

Мунций говорил правду: Эре никак нельзя было дать больше тридцати лет.

Шлем привлек к себе внимание Волгина. Было ясно, что, надетый на голову, он закрывает ее целиком. Напротив глаз помещалась прозрачная пластинка.

Астрономия всегда была для Волгина далекой и отвлеченной наукой. Но все же он кое-что знал. Он читал или слышал, что атмосфера Марса считалась астрономами его времени негодной для свободного дыхания. Они были правы. И было ясно, что люди, покорив планету, не изменили состава этой атмосферы. Она осталась той же, и находиться вне базы можно было только в специальном шлеме, очевидно, снабженном кислородным прибором.

Раздавшийся в комнате незнакомый голос отвлек Волгина от его мыслей. Говорила Эра.

— Я рада, дорогой Дмитрий, что вы вступили в нашу семью. Спасибо, что вызвали меня и дали мне возможность увидеть вас. Надеюсь в скором времени вернуться на Землю и тогда обниму вас, как сына. Думаю, что вернусь вместе с отцом.

«Мунцием», — понял Волгин.

— Мэри сказала, что вы решили войти в мир. Это хорошо. Советую вам немного попутешествовать и ознакомиться с жизнью людей. Уверена, что вам понравится у нас. Возьмите с собой Мэри. А теперь я попрошу вас уступить ей место. Я хочу взглянуть на нее.

5

Если взять неграмотного человека, никогда ничему не учившегося, прожившего всю жизнь в самом глухом уголке земного шара, вдали от цивилизации, и показать ему телевизор двадцатого века в действии, то людям, находящимся возле такого человека, очень трудно будет объяснить ему, почему из деревянного ящика он слышит речь и музыку, а на экране видит движение и жизнь. Попытка рассказать о радиоволнах, передающих и приемных антеннах, о телецентрах с их студиями и генераторами только еще более запутает такого человека. Чтобы подойти к пониманию телетехники, ему придется познакомиться с длинным рядом учебных дисциплин — с электротехникой, оптикой, электроникой, понять смысл и значение вакуума, основы фотографии и радиотехники. Ему придется начать с элементарной физики, и только много времени спустя, после трудной и напряженной работы, принцип действия динамика и кинескопа начнет постепенно проясняться для него. Но и тогда он будет обладать всего лишь поверхностными, общими познаниями. Телевизор перестанет его удивлять, казаться ему загадочным, но он все еще будет далек от полного понимания.

И так будет происходить со всем, что встретится такому человеку в новом ему мире цивилизации.

В обычных условиях дети сравнительно легко овладевают основами науки на том уровне, которого наука достигла ко дню их рождения. Их мозг как бы подготовлен к восприятию знаний, достигнутых человечеством. Он соответствует этим знаниям по своему весу и качеству.

По мере того, как человечество движется вперед по пути прогресса, мозг людей изменяется и совершенствуется. Это изменение происходит постепенно и незаметно, но непрерывно. Родители передают детям свои физические качества, в том числе и качества мозга. Поэтому новому поколению не столь трудно и не столь уж много времени надо затратить, чтобы достигнуть уровня знаний предыдущего поколения. Преемственность знаний идет естественно и безостановочно. Кривая эволюции плавно поднимается вверх.

Но произошло бы совсем иное, если бы между поколениями образовался разрыв во времени.

В нормальных условиях такой разрыв произойти не может. Но для Дмитрия Волгина это произошло именно так. Он «родился» в тридцать девятом веке, с мозгом человека двадцатого века, способным понять и легко усвоить все то) к чему пришло человечество за века, предшествующие двадцатому. Но вся сумма знаний, накопленная за века последующие, оказалась для него закрытой книгой. Он пытался приступить к чтению этой книги, с большим трудом разобрался в ее первых страницах и… остановился в бессилии. Его мозг был не подготовлен от рождения к восприятию этих знаний. Степень умственного развития не соответствовала ступени, на которой находилась наука.

Между днем его «первой смерти» и днем, когда он вторично вошел в жизнь, миновало девятнадцать веков. Длинный ряд поколений прошел по Земле за эти столетия.

И какие столетия!

В период младенчества человеческого общества, когда условия жизни не менялись или менялись едва заметно, несколько веков не имели значения. Даже в средние века «христианской эры», в так называемом средневековье, разница в качестве мозга человека, скажем, восьмого века и человека пятнадцатого века оставалась незначительной.

Но когда люди миновали первую, наиболее трудную полосу «подходов» к знанию, когда расширился фронт наступления на тайны природы, когда человечество вплотную подошло к ступеням бесконечной и крутой лестницы науки и стало подниматься по ней, сперва медленно, а затем все быстрей и уверенней, положение в корне изменилось.

Новые широкие горизонты раскрылись перед людьми и с каждым шагом, с каждой ступенью становились шире и необъятнее. Старое оружие уже не годилось, нужно было новое.

Этим оружием был мозг. И мозг приспособился к темпу движения, перешел на другую, высшую кривую развития. Из плавной и пологой, какой она была раньше, эта кривая становилась все более заметно крутой. С каждым веком умственное развитие дедов и внуков менялось. Между ними явственнее проступало качественное различие.

Если бы Волгин имел сына и его род не прекратился за это время, он мог бы встретиться со своим отдаленным потомком, и, несмотря на прямое кровное родство, разница между ними в весе и качестве мозга оказалась бы огромной. «Разрыв во времени» выступил бы тогда с полной очевидностью.

Волгин был образованным человеком и всю жизнь прожил в больших городах, где сосредотачивалась наука и техника его вена. Но в сравнения с окружающими его теперь людьми он был человеком отсталым и, в сущности, неграмотным. Понять, например, действие телеофа было ему так же трудно, как в двадцатом веке человеку из дебрей Южной Америки понять действие телевизора.

Волгин понимал это или думал, что понимает, и не требовал объяснений, которых никто не мог дать ему. Он считал, что дело во времени. Он будет учиться с самого начала и постепенно все поймет. Это казалось ему очевидным и не вызывало никаких сомнений.

К счастью для него.

Приступать к занятиям сейчас не было времени. Его ждали совсем другие «уроки»: надо было изучать жизнь современного общества. И эта «наука» казалась ему более важной и более нужной.

Так получилось само собой, и это опять-таки было великим счастьем для Волгина, хотя он сам не сознавал еще всей важности и спасительности этого факта.

Горькое разочарование, неизбежное в будущем, еще не наступило.

Было удивительно, что Мунций, несмотря на весь свой богатый жизненный опыт, до сих пор не понял, что для Волгина наука тридцать девятого века была недоступна, и искренне уверял его, что дело только во времени и в нем самом. Но для Люция и Ио все стало давно ясным. И они с тревогой думали о том времени, когда Волгин поймет свое положение, осознает, что обречен навсегда остаться в стороне от жизни, ставшей ему современной, и вынужден будет ограничиться ролью пассивного наблюдателя.

Им самим такое положение было бы непереносимо. Как отнесется к нему Волгин? Не станет ли это большей трагедией, чем та, которой они опасались перед оживлением Волгина? Не здесь ли таилась опасность одиночества, о которой так настойчиво предупреждал их Мунций?

Они с ужасом думали, что старый историк может оказаться прав в конечном итоге и горячо любимый ими Дмитрий Волгин окажется лицом к лицу с жестокой трагедией. И они несказанно обрадовались, когда узнали, что Волгин изменил свое первоначальное решение войти в мир только после окончания «образования» и решил осмотреть Землю и познакомиться с людьми. Благотворное влияние такого знакомства новые и сильные впечатления должны были ослабить предстоящий удар. И уже сейчас Ио и Люций обдумывали, чем занять Волгина после его возвращения, куда и как направить его внимание, чтобы отвлечь от мысли вернуться к книгам. Хотя бы на несколько лет, дальше будет легче.

В глубине души они лелеяли надежду, что Волгин так и останется в неведении.

Но здесь они ошибались.

Волгин часто думал о своем будущем. От Люция он знал, что проживет очень долго. Не так долго, как живут сейчас другие люди, но все же значительно дольше, чем он мог прожить в первой жизни. И вопрос, чем заполнить эту жизнь, беспокоил его постоянно. Он всегда был человеком деятельным и был уверен в том, что эти свойства его характера вернутся к нему, когда он привыкнет ко всему, что его окружало.

Что же он будет делать тогда?

Профессии юриста не существовало на Земле. Надо было приобрести новую. А для этого был один путь — учиться, и Волгин твердо решил приступить к учению как можно скорей. Как только вернется домой из кругосветного путешествия.

Стоять в стороне и быть только созерцателем жизни, не принося никакой пользы людям, было для него совершенно невозможным.

Он хотел жить полной жизнью, такой же, какой жили его новые современники.

Он хотел посвятить себя творческому труду, еще не представляя себе с полной ясностью глубину пропасти, которую намеревался преодолеть. Ему еще казалось, что разница между его прежним веком и нынешним только количественная; люди больше знают и больше умеют. Изменений качественных он не принимал во внимание.

В прежней жизни коммунист Волгин изучал труды классиков марксизма-ленинизма и знал основные черты будущего коммунистического общества на Земле. Он понимал, что любой труд при коммунизме является трудом творческим и что человек, чем бы он ни занимался, приносит равную пользу людям. Но сложный и длительный процесс постепенного изменения психологии людей и их отношения к труду прошел мимо него. Его психика оставалась психикой человека двадцатого века. И понимание ценности того или иного труда было на том же уровне, как и прежде.

Человек тридцать девятого века мог всю жизнь заниматься наиболее простым трудом, не требующим больших способностей, испытывая творческое наслаждение и получая полное удовлетворение от сознания приносимой пользы. Мысль, что один труд более ценен, чем другой, не могла прийти ему в голову. Каждое дело, которым он занимался, было одинаково ценным и одинаково полезным.

Люди давно забыли об оплате труда в зависимости от его качества. Уже полторы тысячи лет на Земле не существовало никаких денег или иных «эквивалентов» человеческого труда. Чем бы ни занимался человек, он получал от общества все, что было ему нужно. Так происходило из века в век, и люди перестали замечать какую-либо разницу в исполняемой работе. Член Верховного Совета науки и рядовой раскопщик археологической экспедиции, выдающийся инженер и строитель нового дома ничем не отличались друг от друга в смысле «оплаты» своего труда. Каждый имел право на все, что производилось силами всего общества.

Из поколения в поколение люди привыкали к такому положению вещей, оно казалось им естественным и единственно возможным. Иные отношения между людьми, о которых говорили им учителя в период начального обучения, воспринимались ими так же, как в двадцатом веке воспринимались отношения людей в Древнем Египте, или еще раньше. Они понимали возможность таких отношений, но только теоретически.

И психология людей тридцать девятого века имела мало общего с психологией людей двадцатого. Для них вопрос, мучивший Волгина — какую профессию выбрать, — звучал как бессмыслица. Человек должен заниматься тем, что ему нравится, тем, что ему по душе. А чем именно, абсолютно все равно.

Но Волгин думал иначе. Пойти на завод, стать к простейшему станку, исполнять почти автоматическую работу, не требующую от человека творческой (с его точки зрения) мысли, не казалось ему позорным: он привык уважать любой труд, — но просто несовместимым с его исключительным положением в мире. Он думал, что достоинство и честь века, который он представлял здесь, в новом мире, требуют от него чего-то другого, чем быть незаметным винтиком общей машины. Подсознательно он хотел доказать, что человек двадцатого века способен ко всему, что могли делать люди теперь.

Архимед был великим, гениальным ученым, но, очутившись в двадцатом веке, не смог бы стать даже учителем физики в начальной школе. Ньютон показался бы в тридцать девятом веке неучем.

Волгин не хотел понять этого, он даже не думал о таких сравнениях. Он сам не был не только ученым, но даже и инженерам, но, несмотря на это, намеревался одним скачком одолеть бесчисленные ступени, по которым с затратой огромного труда прошла наука Землян за девятнадцать веков.

И это происходило не потому, что Волгин был глуп или самоуверен, а только потому, что он судил по мерке своего века и не знал еще качественных изменений в науке и технике, видел и понимал только количественные. Если бы знания людей изменились только количественно, Волгин осуществил бы свое намерение, с большим трудам, но достиг бы уровня знаний нового века. Но он не мог еще понять (слишком мало времени пробыл он в новом мире), что самое вещество мозга людей стало иным, чем в его время, что за прошедшие века образовались и окрепли новые мозговые центры, качественно отличные от прежних. Колоссальное наследство веков мог вместить в себя мозг Ио, Люция и других людей, но не мог мозг Волгина. Он не обладал нужным для этого объемом и весом. Недаром же все люди, окружавшие Волгина, были выше, крупнее и массивнее его. Развившийся мозг потребовал иного вместилища, голова стала крупнее, а за нею последовало и все тело. Новые современники Волгина отличались от прежних и умственно и физически.

Но Волгин еще не осознал этого.

С легким сердцем готовился он к предстоящей ему работе, С огромным интересом отправлялся он в свое путешествие, которое должно было послужить своеобразной зарядкой.

Внешние условия жизни нового общества, насколько он был знаком с ними, не смущали Волгина. За четыре месяца он привык к ним и почти перестал замечать. Он принимал их как факт. в этом сказывалась свойственная людям способность приспособляться к любым условиям и быстро приноравливаться к ним. Не понимая, на чем основаны комфорт и удобства окружающей его жизни, Волгин пользовался ими как чем-то само собой разумеющимся. Он даже научился управлять биотоками своего мозга, научился бессознательно, как научаются дети двигать руками и ходить. И биотехника тридцать девятого века, по крайней мере в пределах ее применения в доме Мунция, безотказно подчинялась ему, потому что была очень проста.

В первое время, подходя к двери и невольно желая, чтобы она открылась перед ним, Волгин каждый раз вздрагивал, когда дверь действительно открывалась. Теперь он не обращал на это внимания. Ему никто не объяснял, как именно надо привести в действие невидимый механизм; это пришло само собой и быстро превратилось в условный рефлекс. Подходя к двери или наклоняясь к крану, чтобы умыться, он не думал о том, что дверь должна открыться, а вода потечь. Он просто желал этого, даже не замечая своего желания. И возникающий в его мозгу соответствующий желанию биоток улавливался скрытым в стене приемником, преобразовывался в другую энергию, способную по своей мощности произвести нужное действие, и вода текла, а дверь отворялась.

И это уже не казалось ему странным, а наоборот, естественным, хотя пока и непонятным. Не достигнув своей первоначальной цели, Волгин все же был достаточно подготовлен к тому, чтобы ориентироваться в ожидавшем его мире и не поражаться на каждом шагу тому, что увидит в нем.

1

— Ты наметил себе какой-нибудь маршрут? — спросил Владилен.

— Да, — ответил Волгин. — Я не ставлю целью объехать все континенты Земли. Это можно будет сделать впоследствии. А сейчас я хочу прежде всего добывать на моей родине, там, где раньше находилась Россия, — пояснил он. — Я знаю, что Ленинград и Москва существуют. С них мы и начнем. Затем я хотел бы посетить место, где находилась моя могила (Волгин заметил, как Мэри вздрогнула при этом слове). Потом мы отправимся в Париж, посетим Нью-Йорк, Сан-Франциско, Японию… — Он заметил, что его собеседники переглянулись, и пояснил: — Была такая страна на востоке Азии. Как она называется сейчас, я не знаю. И через Сибирь… Ну, как же сказать вам? Через Азию, что ли, отправимся в Египет… И этого слова вы не знаете?

— Нет, почему же? — ответил Владилен. — Мы учили древнюю географию Земли. Сибирь, Египет. — теперь я вспомнил. Ты так легко произносишь эти названия! Из тебя мог бы получиться замечательный лектор по древней географии.

Волгин рассмеялся.

— Я намерен избрать другую профессию, — сказал он. — А после Египта мы вернемся сюда. Вот и все. Остальное меня пока не так интересует.

— Этот путь займет немного времени, — сказала Мэри. Она помнила просьбу своего отца: задержать Волгина как можно дольше в его путешествии. Но сам Волгин, по-видимому, не собирался задерживаться. На Земле много интересных для тебя мест, кроме тех, которые ты назвал. Ты не учитываешь современных средств передвижения. Арелет будет переносить нас с большой скоростью.

— Но в каждом новом месте мы будем задерживаться на неопределенное время, — возразил Волгин. — С теми городами, которые я назвал, я буду знакомиться основательно. Так что мы вернемся не столь уж скоро.

— Как хочешь, — сказал Владилен.

Он тоже знал о просьбе Люция, который объяснил ему мотивы этой просьбы. Но что они могли сделать? Волгин высказал свое желание достаточно определенно. Оставалась надежда, что в пути он передумает.

«Его увлечет путешествие, и он захочет увидеть больше», — думала Мэри.

Отлет был назначен на следующий день утром. Трехместный арелет, красивого темно-вишневого цвета, изящный и отделанный, как игрушка, уже стоял у дома, перед верандой. Человек, доставивший его по просьбе Люция, не спрашивая никого, взял один из арелетов Мунция и улетел обратно, как будто не обратив никакого внимания на Волгина. Вероятно, он думал, что Волгин еще не решил войти в мир.

Бесцеремонность этого человека, без спроса воспользовавшегося чужим имуществом, удивила Волгина, но он ничего не сказал никому и не задал напрашивавшегося вопроса. Вероятно, так поступали все. У Мунция было три арелета, ему самому мог быть нужен только один, но ведь Мунций жил с другими людьми, например, с Волгиным. Прилетавший человек не мог знать, сколько арелетов нужно иметь обитателям дома, он должен был спросить, но не сделал этого.

Здесь проявлялась одна из черт современной жизни, незнакомая Волгину, и он думал об этом, стараясь понять. В конце концов он пришел к убеждению, что все дело заключалось в том, что Люций, прося доставить арелет, ничего не сказал о способе для доставившего вернуться обратно. Из этого тот сделал вывод, что может воспользоваться арелетом хозяина дома, и поступил согласно этому выводу. Не предполагал же Люций, что человек вернется пешком!

Впоследствии Волгин узнал, что правильно понял этот случай.

Люди всегда и во всем думали о других, заботились о них, а не только о себе. И привыкли к вниманию. В том, что любой человек, высказывая ту или иную просьбу, позаботился об исполнителе, никто не сомневался и даже не задумывался над этим. Так было всегда, на протяжении многих веков, и стало второй натурой человека. Так поступали все.

Волгин волновался накануне отлета и плохо спал ночью. Не в сферическом павильоне острова Кипр и не в доме Мунция, где он жил в одиночестве, началась его вторая жизнь. Она должна была начаться именно завтра, когда ничем не связанный, свободный, как птица, он бросится в жизнь мира подобно тому, как до этого бросался в волны Средиземного моря. Но с морем он умел хорошо справляться, сумеет ли справиться с океаном жизни?

У него были любящие и верные друзья, на которых он мог опереться в первое время. Они не дадут ему утонуть, научат) как надо плыть. И укажут правильное направление.

«Все будет хорошо», — подумал он, засыпая под самое утро.

День настал ясный и безоблачный. Для Ривьеры это было обычным явлением, небо здесь редко хмурилось и прежде, но Волгин уже знал, что погода на всей земле зависела от расписания. Мощные станции погоды, разбросанные повсюду, регулировали облачность, осадки и температуру воздуха в зависимости от планов общепланетного хозяйства. Дождь шел в заранее назначенном месте в заранее назначенное время, ветер дул там и тогда, когда это предусматривалось необходимостью перегнать скопившиеся массы теплого или холодного воздуха на другое место. Такие явления, как град, внезапные заморозки или неожиданная оттепель, стали неизвестны людям. Ничто не мешало им. Каждый человек знал за год вперед, какая погода будет в том или ином месте в любой день. Даже отправляясь на простую прогулку, люди, заглянув в календарь погоды, могли узнать, что их ждет — холод, тепло или ветер.

На всей Земле климат был подвластен человеку. Лето и зима, весна и осень наступали в точно назначенный день и не зависели больше от капризов природы. Во многих местах, где раньше свирепствовали морозы, зима вообще не наступала. Она была признана ненужной в данном месте. И, возмещая недостаток солнечных лучей, в зимние месяцы над нужной местностью вспыхивали искусственные солнца. Они грели землю с силой, не уступающей летнему солнцу, и потухали на ночь, давая людям спокойно спать, а рано утром вспыхивали снова. Когда приходила естественная весна, эти солнца гасли, продолжая висеть в небе холодным шаром, или переводились на другое место.

Все это казалось Волгину сказочным, но он знал, что современные люди не удовлетворялись достигнутым. Они видели недостатки там, где Волгину все представлялось совершенным. Он прослушал однажды лекцию какого-то ученого, предназначенную для учеников школ всей Земли, и узнал много интересного. Оказалось, что система управления погодой устарела, что она должна подвергнуться переделке. Волгину было дико слушать, как лектор возмущался тем, что в двадцатом веке было далекой мечтой, совершенно тогда не осуществимой. Это было извечным явлением, порождаемым привычкой к достигнутому и возросшими знаниями, но звучало для него странно. Наибольший сюрприз ждал его в конце лекции. Не как фантастическую гипотезу, а в плане реальной возможности, не осуществленной до сих пор только из-за «косности научной мысли» (это были подлинные слова лектора), ученый рассказал слушателям о детально разработанном проекте… изменить земную орбиту, расстояние планеты от Солнца и угол наклона ее оси.

— Тогда, — сказал лектор, — сами собой отпадут многие затруднения станций погоды, уменьшатся затраты их энергии. Климат планеты в целом будет таким, какого мы сейчас достигаем искусственно. Удивительно, как долго советы науки и техники не могут решить столь простого и ясного вопроса.

«Простой и ясный вопрос» — эти слова долго звучали в ушах Волгина.

Человек покорил Землю. Люди уже давно были хозяевами Солнечной системы, почему же они не могли переставить «обстановку» в этом своем большом доме так, как хотели, как было для них удобно?

Просто и ясно! Волгин улыбался, думая об этом, но в его мыслях царила путаница. Земля — это не стол, который можно переставить, куда угодно. И не здание, которое также можно передвинуть, используя Землю как точку опоры. Но сама Земля? На что опереться, чтобы передвинуть планету? Где взять точку опоры? Реактивные силы? Страшно подумать, сколько энергии потребуется для такого «простого» дела!..

«Если переделка строения Солнечной системы для них — задача сегодняшнего дня, — думал Волгин, — то о чем же мечтают эти люди? Что является для них фантастикой?»

Частичный ответ на этот вопрос он получил от Мунция, которому рассказал о прослушанной лекции.

— Я знаю об этом выступлении, — сказал Мунций. — И считаю, что Иосиф (этого ученого зовут Иосифом) совершенно прав. Верховный Совет науки несколько раз обсуждал этот вопрос. Он осуществим, но большинство членов совета считает, что энергия нужнее сейчас для других целей. Но проект, безусловно, будет осуществлен сравнительно скоро. Он обещает большие выгоды. Вы спрашиваете, о чем мечтают фантасты? Я редко читаю фантастическую литературу. В последнее время часто появляются произведения, посвященные переводу всей Солнечной системы на другое место, выше пылевого слоя Галактики. Некоторые предлагают перенести Солнце с семьей его планет ближе к центральной области Галактики. Фантастика всегда является заданием науке. Надо полагать, что эти вопросы назревают, раз о них думают.

— Какой это Иосиф? — спросил Волгин. — Не тот, который был вашим противником в дискуссии обо мне?

— Нет, другой. Ваш защитник, — улыбнулся Мунций, — химик. Кстати, он часто спрашивает меня о вас. И, конечно, хочет встретиться с вами.

День был безоблачным и ясным. Небо словно приглашало подняться в него.

Войдя в столовую, Волгин застал там Ио и Люция, которые прилетели проводить его. Мэри и Владилен уже переоделись в путь. На них были одинаковые костюмы, состоявшие из длинных брюк с манжетами на лодыжках и рубашек с длинными рукавами.

— В Ленинграде холодно, — пояснила Мэри. — Тебе тоже надо переодеться.

— А где я возьму костюм? — спросил Волгин.

— Я привез его, — ответил Люций.

После завтрака Ио взял Волгина под руку и увел его в спальню. За ними последовал Люций.

— Разденься, — сказал Ио. — Я хочу осмотреть тебя.

В течение прошедших месяцев Люций несколько раз проделывал эту процедуру, и Волгин хорошо знал, в чем она заключалась.

Врачебный осмотр в тридцать девятом веке не имел ничего общего с тем, что происходило в двадцатом. Раздевшись, Волгин встал перед Ио, на некотором расстоянии от него. Иногда врач просил повернуться спиной.

Ио не приближался к Волгину, а стоял на одном месте, внимательно следя за стрелками небольшого прибора, который держал в руке. Он часто поворачивал крохотные рычажки и нажимал на малюсенькие кнопки.

Что он видел и как понимал виденное, Волгин не знал, но догадывался, что невидимые лучи прибора «выслушивают» и «ощупывают» поочередно все органы его тела.

— Ты очень окреп за последнее время, — заметил Люций. — И шрам на груди почти уже не виден.

— Что ж! — сказал Ио, пряча прибор в карман. — Я не нахожу у Дмитрия ни одного дефекта. Он абсолютно здоров. Он может надеть пояс.

Волгин вопросительно посмотрел на Люция. Последние слова Ио были ему непонятны.

Волгин замечал, что все люди носят очень широкие пояса, но считал их просто принадлежностью костюма. Из близких к нему людей только Мэри не носила пояса. Костюмы самого Волгина также имели эту обязательную, по-видимому, деталь одежды. Но вот Ио говорит, что Волгин может «надеть пояс». Как это понять, если он давно надел его?

— Пояс, который ты носишь, — сказал Люций, — просто матерчатый, тогда как наши изготовлены из особой ткани.

— А именно?

— Слышал ты что-нибудь об антигравитации?

— Что-то слышал, — ответил Волгин, — только очень давно. Примерно тысячу девятьсот лет тому назад, — засмеялся он.

— Антигравитация, — сказал Люций, — в принципе то же самое, что и антитяготение. Техника использует эту силу повсюду. Например, арелеты. Наука о борьбе с силами тяжести называется гравилогией. И гравилогия полезна не только в технике, но и в медицине. Ты знаешь, конечно, что человек отдыхает лучше всего лежа. Почему? Потому что тяжесть тела меньше давит на скелет. Самая тяжелая часть человеческого тела — от пояса и выше. Естественно, возникла мысль об антигравитационных поясах. Грудь, руки, голова весят меньше, когда на человеке такой пояс. Это оказалось очень полезным для здоровья. Можно даже сказать, что внедрение поясов удлинило жизнь человека. Теперь их носят все как обязательную принадлежность костюма.

— Я думал, что это просто мода, — заметил Волгин.

— Эта «мода» держится уже шестьсот лет. И вряд ли когда-нибудь исчезнет. Разве только найдут способ изготавливать их более узкими.

— А почему Мэри не носит пояса?

— Носит, но только под платьем. Так поступают многие женщины.

— Ты тоже мажешь надевать его вниз, — сказал Ио. — Если тебе так больше нравится.

— Я буду одеваться, как все, — ответил Волгин. — Но почему я до сих пор носил матерчатый пояс?

— Потому, что твой организм должен был окрепнуть в обычных для тебя условиях.

Верный своему решению, Волгин не спрашивал подробностей о технике антигравитации. Вряд ли эти люди могли ему объяснить так, чтобы он понял. Это был очередной непонятный ему факт, и он принял его, как все остальное. Так было — вот и все!

В очень древние времена люди воспринимали весь окружающий их мир, на земле и на небе, точно так же, как делал это теперь Волгин. Они не понимали явлений и приноравливались к ним, как к существующему факту, не доискиваясь объяснений.

Такое сравнение часто приходило в голову Волгина. Его гордость страдала от этого, но надо было терпеть, сейчас он все равно не мог понять.

— Значит, — сказал он, — я уже вполне окреп?

— Да, вполне, — ответил Ио.

— Давайте пояс.

Люций указал на стул возле кровати. Там уже лежал светло-серый костюм того же покроя, который он видел на Мэри и Владилене. Только те были темноликими.

— А почему у меня другой цвет?

— Ты любишь серый, — ответил Люций. — Разве не так?

Это было, разумеется, так. Люди тридцать девятого века все замечали.

На рубашке Волгина блестела Золотая звезда. По приезде в дом Мунция он снял ее и спрятал в ящик ночного столика. Автоматы, ведавшие чистотой одежды, не были знакомы с такими вещами и могли испортить муаровую ленту и звезду. Кроме того, Волгин мог забыть снять ее перед очередной сменой верхней одежды.

Теперь кто-то, вероятно, Люций, счел нужным прикрепить Золотую звезду на ее законное место. Зачем?

— Ты должен явиться перед людьми таким, каким они знают тебя, — сказал Люций, заметив удивление Волгина и поняв его причину. — Ты легендарный представитель Героев Советского Союза, и не надо стесняться этого. Конечно, ты можешь снять эту награду, если хочешь, но я не советовал бы тебе делать этого.

— Хорошо, я буду носить ее, — согласился Волгин.

Разговор о звезде снова навел его на давно интересовавшую его мысль: как воспринимают причину присвоения ему звания Героя Советского Союза современные люди? Вражда и ненависть неизвестны им, война отошла в область преданий. Все люди относятся друг к другу, как братья. Убить человека — это должно казаться им немыслимым. А ведь он, Волгин, уничтожил свыше четырехсот человек! Способны ли Люций, Ио, Мэри понять суровую необходимость, руководившую им?

— Я давно хотел спросить вас, — сказал он, — не кажется ли вам чудовищной причина моего награждения этой звездой?

— Чудовищной? — ответил Ио. — Напрасно ты думаешь так. На Земле и сейчас встречаются гады. Мы уничтожаем их и делаем это без всякой жалости. Ты скажешь, что это не люди. Верно. Но и люди могут быть хуже гадов. Великая Отечественная война первого века нашей эры была со стороны твоей страны справедливым делом. И она имела громадное значение для всей последующей истории человечества. Мы знаем и понимаем все, что произошло тогда. И человек, принимавший участие в этой войне, нам еще дороже.

— В том, что ты именно такой человек, — прибавил Люций, — лишнее свидетельство, что нам повезло.

— Ну, со мной вам как раз не особенно повезло, — улыбнулся Волгин. — Было бы куда лучше, если бы на моем месте оказался какой-нибудь ученый.

Он внезапно заметил чуть заметную улыбку, скользнувшую по губам Ио. Она промелькнула и сразу исчезла, но ее значение было ясно. «Какая разница, — говорила эта улыбка, — ты или выдающийся ученый вашего века?»

Волгин почувствовал глухую обиду. «Как низко, — подумал он, — эти люди ставят моих бывших современников!»

Тень, пробежавшая по выразительному лицу Волгина, не укрылась от внимательных глаз Люция, и тот со всегдашней своей чуткостью понял ее причину.

Не в обычае людей тридцать девятого века было скрывать свои мнения, и Люций, не опасаясь задеть старого друга, сказал прямо:

— Улыбку Ио ты неправильно понял, Дмитрий. Он думал о том, что ты так же дорог нам, как всякий другой человек, и что мы любим тебя, как любили бы любого из людей твоего века.

— Конечно, — прибавил Ио, — я думал именно это. Если ты понял как-нибудь иначе, мне очень жаль.

— В вашей любви ко мне, — ответил Волгин, — я никогда не сомневался. И я понял именно так.

Он хотел бы, но не был в состоянии откровенно выражать свои мысли. В действительности он глубоко убежден, что понял улыбку Ио в ее истинном значении. То, что его хотели убедить в противном, доказывало только, что в исключительных случаях эти люди не избегали «спасительной» лжи.

«Ложь, — подумал Волгин, — не является органически чуждой им», Мунций пристально посмотрел на сына, и по выражению его лица Волгин понял, что отец осуждает несдержанность Ио.

А как думал он сам?..

— Одевайся! — сказал Люций как ни в чем не бывало. — Мэри и Владилен ждут тебя.

Волгин быстро оделся. Взяв в руки пояс, который, как сказали ему, был антигравитационным, он удивился, что не чувствует стремления этого куска материи подняться вверх. Ведь пояс должен был отталкиваться от земли, а не притягиваться к ней.

— Почему он не улетает, — спросил Волгин, — когда не надет на человека?

— Потому, что цепь не замкнута, — ответил Люций.

Он взял из рук Волгина пояс и застегнул его на кнопки. Пояс рванулся вверх, но Люций не выпускал его. Было ясно, что, предоставленный самому себе, кусок материи мгновенно оказался бы у потолка.

— Никогда не застегивай его, когда снимаешь с себя, — объяснил Люций.

Разъединив снова концы пояса, он протянул его Волгину.

— А это не страшно?

Люций и Ио засмеялись.

— Ты будешь чувствовать себя необычайно легко, — сказал Ио, — но быстро привыкнешь. Ты увидишь, что усталость будет наступать гораздо реже.

Пересилив невольный страх, Волгин застегнул на себе пояс.

Как только он это сделал, чувство поразительной легкости овладело им. Точно с его плеч сняли солидную тяжесть. Пояс ощутило поднимал его над землей, но не настолько, чтобы ноги отделились от пола. Руки как будто потеряли вес.

В этот момент он понял причину удивлявшей его легкости, с какой ходили все вокруг него. До этого он не мог понять, как могли люди такого роста и, следовательно, большого веса так быстро передвигаться, точно земля не притягивала их.

— Мне кажется, — сказал он, — что я мог бы сейчас подпрыгнуть до потолка.

— Нет, — серьезно ответил Ио. — Пояс уменьшает вес верхней части твоего тела в два раза. Некоторые люди носят пояса с коэффициентом действия один — три, один — четыре и даже один — пять. Но для начала тебе достаточно двойного.

— А как отражается ношение пояса на работе внутренних органов тела, например, сердца?

— Только положительно. Сердцу гораздо легче. Без этих поясов нашей науке труднее было бы добиться двухсотлетней жизни для человека.

2

Арелет приближался к Ленинграду.

С волнением всматривался Волгин сквозь прозрачную стенку машины в подернутую туманной дымкой даль горизонта.

В прежней жизни много раз случалось ему подъезжать к родному городу на поезде, подлетать к нему на самолете, и всегда он испытывал волнение. Так было и сейчас, только неизмеримо сильнее.

Великий город всегда казался Волгину отличным от других городов на Земле.

Город Ленина! Колыбель Октябрьской революции! Как близки и понятны были Волгину эти слова!

Понимают ли значение Ленинграда современные люди? Что говорит их сердцу это гордое слово?

Может быть, для них город на Неве ничем не отличается от других? Может быть, два тысячелетия изгладили воспоминания, такие свежие для Волгина?..

Нет, это было не так!

Волгин услышал, как Мэри сказала Владилену:

— Уже давно я не бывала здесь. Не правда ли, когда подлетаешь к Ленинграду, испытываешь особое чувство?

— Да, — ответил Владилен. — И это вполне понятно. Именно здесь был заложен фундамент истории человечества.

— Последних двух тысячелетий.

— О! Все, что было до Великой революции, кажется мне сплошным мраком. Здесь зажегся первый луч света.

— И как ярко этот свет разгорелся теперь! — добавил Волгин.

Он понял, что люди ничего не забыли. Человечество свято хранило память о славном прошлом, и благодарность к тем, кто создавал и строил прекрасный мир, в котором они жили, не угасла. И Дмитрий Волгин и оба его спутника испытывали одни и те же чувства, различавшиеся только неизбежным масштабом времени. Для них это была история, незабываемая и волнующая. Для него — буквально вчерашний день жизни.

Ленинград должен был вот-вот открыться. Арелет находился от города в трехстах километрах. Владилен, управлявший машиной — без помощи каких-либо рычагов управления, а только силой своего воображения, все больше и больше сбавлял скорость.

Молодой ученый отлично понимал, какие чувства волнуют Волгина. Он заметил, что Дмитрий почти никакого внимания не обращал на те места, где они пролетали. Когда раньше арелет, увеличив скорость до предела, поднялся на большую высоту и подробности земной поверхности стали плохо различимы, Дмитрий не возражал против этого. Его мысли стремились вперед, к тому, что ждало их в конце пути. Всеми помыслами он был уже в Ленинграде и только в Ленинграде.

Даже при средней скорости арелета города появлялись на горизонте, оказывались прямо внизу и исчезали из виду с такой быстротой, что рассмотреть их не было возможности. Владилен не хотел, чтобы Ленинград оказался под ними раньше, чем Дмитрий почувствует и переживет его появление. Он знал, что «постепенное приближение к родине» — это как раз то, что нужно сейчас его другу.

И он «приказывал» арелету лететь все медленнее и медленнее.

Волгин заметил и понял этот маневр. Он был благодарен Владилену за его чуткость и внимательную заботу, но говорить сейчас слова благодарности не был в состоянии.

Он умер во Франции, в Париже, и в час смерти его мысли рвались сюда, и вот он оказался здесь, снова живой и здоровый, с воскресшей тоской по родному городу.

Каким он увидит его?

Был на земле «вечный город». И грандиозные постройки этого города, полуразрушенные неумолимым ходом времени, Волгин видел своими глазами. Амфитеатр Колизея, построенного в 82-м году христианской эры, наполовину сохранился к двадцатому веку. Но не существовало ни одного здания, которое смогло бы полностью сохраниться за два тысячелетия.

«Почему меня тянет с такой силой к тому месту, где находится Ленинград? — с грустью думал Волгин. — Ведь его нет. Моего Ленинграда, каким я знал и любил его, не существует. Там все другое, все новое и незнакомое. Но ведь не могла же исчезнуть Нева! Значит, я увижу хотя бы ее».

— Какая погода в Ленинграде? — спросила Мэри.

— Должна была быть густая облачность, — ответил Владилен. — Но Мунций говорил с Ленинградской станцией погоды и предупредил их о прилете Дмитрия. Сейчас небо над городом безоблачно, как и здесь.

— Это чудесно!

Волгин слышал и не слышал этот разговор, скользнувший мимо его сознания. Он не мог оторвать глаз от горизонта.

И вдруг далеко-далеко в лучах солнца до боли знакомо сверкнула золотистая точка. Совсем так же, как появлялась она две тысячи лет тому назад, когда самолет на большой высоте подлетал к городу, первым приветом Ленинграда, отблеском солнечного света на золотом куполе Исаакиевского собора.

Какое же здание послало теперь свой первый привет арелету? Что неведомое блеском своим заменило старого друга?..

Волгин не спросил об этом. Он молча смотрел вниз и постепенно начал узнавать местность.

Несомненно… они близко от Пушкина… Но где он, живописный пригород Ленинграда?

Внизу расстилалась панорама гигантского города. Знакомые Волгину по книгам-фильмам современные здания непривычной архитектуры, построенные словно из одного стекла, бесконечные прямые улицы исполинские арки мостов, переброшенные через целые кварталы, обилие воды и зелени, серебристые линии спиральных городских дорог, как будто висящие в воздухе, масса арелетов всех размеров — все указывало, что под ними не просто населенный пункт, а один из крупнейших центров мира.

До Ленинграда, по прежним представлениям Волгина, было еще около пятидесяти километров. Два города таких размеров не могли находиться рядом. Значит, это и есть Ленинград, разросшийся исполин, втянувший в себя все, что раньше окружало его на почтительном расстоянии.

Ни одного высотного здания Волгин не видел, но это его не удивляло. Он знал, что уже давно люди перестали громоздить друг на друг бесчисленные этажи. Двухэтажные, редко в три этажа современные дома располагались свободно, и каждый был окружен либо садом, либо полосами густолиственных деревьев.

Освобожденные от гнета расстояния, имея в своем распоряжении быстрые и удобные способы сообщения, люди не боялись разбрасывать дома населенного пункта по огромной площади. Характерная для больших городов прошлого скученность населения совершенно исчезла.

Да, это был Ленинград, и слова Владилена, с которыми он обратился к Волгину, подтверждали это:

— Где ты хочешь опуститься на землю?

— Там, где был прежний Ленинград. Где-нибудь на берегу Невы.

— Но там уже не город. Там Октябрьский парк.

— Что ж! Значит, опустимся в парке, — сказал Волгин, и его голос дрогнул от горького чувства.

Нет Ленинграда! Его опасения оправдались: город передвинулся на юг; все, что было прежде, исчезло с лица земли; там, где высились прекрасные здания, так хорошо ему знакомые, какой-то парк, название которого понятно Волгину, но ничего не говорит его сердцу.

Его современники считали бессмертными творения Воронихина, Росси, Баженова и Растрелли. Казалось немыслимым существование Ленинграда без зданий Эрмитажа, Смольного, Мраморного дворца, без Казанского и Исаакиевского соборов.

«А Медный всадник?» — подумал Волгин, и вся прелесть свидания померкла для него.

Что ему новый Ленинград!

Он удержал готовую сорваться с губ просьбу повернуть назад, лететь в другое место.

— Тебя ждут жители Ленинграда, — сказал Владилен. — Они хотят встретить тебя первыми.

«Жители Ленинграда…»

Хоть бы не произносились эти слова!

— Мы вернемся сюда немного позже, — сказал Волгин. — Я хотел бы сначала повидать Неву.

— Хорошо, летим в парк.

Арелет поднялся немного выше и полетел быстрее. Мэри вынула карманный телеоф и что-то сказала. Вероятно, предупредила горожан о желании Волгина, чтобы те не ждали его напрасно.

Город внизу тянулся без конца. Вот проплыл назад огромный сад или парк, расположенный на холмах. Волгин узнал место. Пулковские высоты! Вдали блеснула гладь Финского залива.

Что значит для природы две тысячи лет? Миг! Как в те времена, когда не существовало России, так и теперь величавая Нова несет свои воды, не обращая внимания на то, что делают люди на ее берегах. Был город, потом он исчез, может быть, вырастет другой, а может быть, нет. Природе все это безразлично!

Нет Ленинграда!

Но что же продолжает сверкать золотистым блеском, принимая постепенно ясно видимую форму купола? Как раз там, где должен находиться величественный собор? А там, правее, золотая игла вонзилась в небо.

Неужели?!

Но острое чувство ожидания, смешанное с тоской и страхом разочарования, не долго мучило Волгина, Зоркие глаза снайпера уже видели…

Широкая голубая лента главного русла Невы… А здесь, на ближнем берегу, из густой массы деревьев поднимаются стройные колонны верхнего яруса Исаакиевского собора… А там, дальше, за тонкой линией моста, вздымаются из воды серые бастионы Петропавловской крепости.

Все как было!

Каким чудом удалось людям сохранить в целости памятники седой старины?..

На месте старого города сплошное море деревьев. И, как утесы, стоят среди этого моря величественные здания былых времен.

Чем ближе подлетал арелет к Неве, тем больше и больше Волгин узнавал прежние места. Их нетрудно было найти. Там, где когда-то был Невский проспект, тянулась длинная, широкая аллея, являвшаяся прекрасным ориентиром для него, так хорошо знавшего город.

А вот другая аллея, уходящая к Неве, и в конце ее белое здание Смольного.

Волгин не сомневался больше, что увидит все, что совсем недавно собирался с болью вычеркнуть из памяти. И с детства любимая скульптура Фальконе и Колло должна была находиться на старом месте. Ее не могли перенести в новый город. Нет другого места для Медного всадника, кроме берега Невы!

Волгин словно видел перед собой всю историю превращения Ленинграда — города его детства — в гигантский Октябрьский парк.

Встали как бы из глубин памяти картины жилищного строительства на окраинах. Город рос, расширялся с каждым годом, каждым веком. Его центр перемещался к югу. Социалистический город, наполненный светом и зеленью, тянулся к Пулкову, а затем и к Пушкину, пока не захлестнул их, не впитал в себя. Старые кварталы Выборгской и Петроградской стороны, Васильевского острова и района Невского проспекта все больше становились далекой окраиной. Их дома ветшали, сносились, и на их месте разбивались сады и скверы.

Но люди зорко следили за историческими и художественными зданиями города. Им не давали разрушаться. И постепенно каждое из них избавилось от близкого соседства других зданий, окружилось зеленью садов и осталось стоять в величавом одиночестве.

Так возник Октябрьский парк — грандиозный по величию памятник старины, музей истории зодчества, скульптуры и великих событий прошлого.

Волгину не нужно было спрашивать об этом у своих спутников. Он знал, что не ошибается, что именно так и происходило на самом деле Это был естественный путь, начало которому положило еще его время.

Ленинград, единственный из всех городов на земле, всегда поражал людей строгой красотой своей архитектуры. Недаром лучшие зодчие всех времен вложили в него силу своего могучего гения. Но их творения часто проигрывали из-за близкого соседства посредственных зданий. Непревзойденные шедевры ансамблей Дворцовой площади, Марсова поля, Казанского собора, Александрийского театра и площади Декабристов терялись в массе тесно обступивших их жилых домов. Их нельзя было охватить глазом, как одно целое, прочувствовать в полной мере замысел их создателей. Теперь, словно сбросившие с себя оковы, окруженные зеленым фоном вековых деревьев, они должны были предстать перед Волгиным во всем своем величии, в цельной и законченной красоте.

Он видел их сверху, и ему казалось, что никогда еще старый Ленинград не был столь прекрасен. Отсутствие привычных улиц не замечалось. Главнейшие из них легко угадывались в линиях широких аллей, пересекавших парк во всех направлениях.

Волгину чудилось что-то знакомое в новом облике города. Как будто он уже видел подобную картину в прежней своей жизни. Но где?

Потом он вспомнил.

Екатерининский парк в Пушкине, Архитектурно-парковый ансамбль Павловска. Так же, как теперь в самом Ленинграде, в зелени прятались там дворцы и павильоны работы Кваренги, Растрелли, Стасова и Росси. И как чарующе выглядели они в рамке деревьев!

Волгину захотелось пролететь низко над землей, над самой землей, не выше одного метра, вдоль бывшего Невского проспекта, от места, где была площадь Восстания, до Невы.

Он оглянулся, чтобы сказать об этом Владилену, но арелет вдруг плавно повернул вправо и пошел вниз. Как мог Владилен услышать мысли Волгина?..

Взгляд, брошенный Владиленом на Мэри, и недоуменное пожатие плеч девушки молчаливым отрицательным ответом показали Волгину, что его спутники здесь ни при чем. Потом они оба посмотрели на Волгина и улыбнулись одобрительно.

И он понял, что арелет изменил направление полета по его «приказу». Желание вылилось в отчетливый импульс, и чувствительные приборы среагировали на него.

— Извини, что я вмешался в управление, — сказал Волгин. — Но прими меры, а то мы врежемся в землю.

— Раз начал, продолжай! — засмеялся Владилен. Арелет полого опускался. Земля приближалась.

— Я не знаю, что надо делать, — взмолился Волгин.

— Ничего не надо. Лети, куда хочешь, — сказала Мэри, подчеркивая последнее слово.

— И ничего не бойся, — добавил Владилен. — Арелет никогда не упадет.

В принципе Волгин знал, как он должен действовать. Люций не раз объяснял ему, что арелет повинуется не мыслям, а желаниям, которые, независимо от воли человека, сами создавали в мозгу нужный биоток. И хотя все это звучало для Волгина как китайская грамота, он прошел уже школу биотехнической автоматики в доме Мунция и, правда, смутно, но уловил разницу между прямой мыслью и тем, что Люций называл «желанием».

Летчики-истребители двадцатого века добивались полного слияния с машиной, автоматического выполнения нужного маневра, чтобы между мозгом и рычагами управления не замечались действия рук. И лучшие из них достигали такого совершенства, что мышцы их рук и ног работали как бы сами по себе, не требуя постоянного контроля мысли летчика. Чем меньше думал такой летчик о том, КАК выполнить тот или иной маневр, тем послушнее была его машина.

В арелете мышечные усилия были не нужны. Машину вел автомат. Но в отличие от автопилота он беспрекословно и с молниеносной быстротой подчинялся любому желанию человека, сидящего в машине. Достаточно было ЗАХОТЕТЬ, и арелет тотчас же менял направление полета, скорость и высоту.

Хорошо зная, что полет всегда и во всех случаях совершенно безопасен, Владилен, не колеблясь, предоставил Волгину действовать, как ему вздумается. И он и Мэри заставили себя не думать о пути машины, чтобы не мешать Волгину. Они стали просто пассажирами и, чтобы как-нибудь нечаянно не вмешаться, оживленно заговорили между собой.

А арелет опускался, все более и более замедляя скорость, пока не оказался почти у вершин деревьев. В метре от них умная машина словно в нерешительности остановилась. Она ждала решения человека.

«Кибернетика, — вспомнил Волгин ускользавшее от памяти слово, — доведенная до виртуозного совершенства. Ну, вперед! К той вон полянке!»

Но арелет не двигался.

Невольно у Волгина явилось желание двинуть машину по нужному ему направлению. Это была не мысль, а скорее чувство.

И арелет повиновался. Он полетел, куда хотел Волгин.

Он внутренне засмеялся. Найдено! Теперь он твердо знает, как управлять машиной.

Это было похоже на езду на велосипеде. Хороший велосипедист не думает, как повернуть машину, он просто смотрит на дорогу, а его руки автоматически поворачивают руль. Здесь не надо было шевелить руками достаточно было смотреть вперед, выбирая дорогу. Все остальное совершалось само собой.

Прошло несколько минут, и Волгин забыл о том, что ведет машину. Как раньше, он сосредоточил свое внимание на окружающей местности, ища знакомого в незнакомом лесу. И знакомое появлялось.

Невский проспект — широкая аллея парка тянулась вдаль, к видневшемуся в конце ее Адмиралтейскому шпилю, так же, как прежде. Только вместо домов ее обрамляли густые заросли огромных деревьев.

Здесь было много людей. Вместо автомобилей и троллейбусов плыли в воздухе арелеты. Вместо тротуаров — движущиеся ленты, окрашенные в различные цвета. Ближе к середине аллеи шла голубая полоса, за ней находилась синяя, а последняя была темно-лиловой. Было видно, что ленты движутся с различной скоростью.

Гуляющие узнавали пассажиров вишневого арелета. Всем было известно, что Волгин в Ленинграде. Его приветствовали улыбками или жестами рук, но он ничего этого не видел. Его внимание целиком поглощалось пейзажем.

3

На углу Невского и Литейного Волгин остановил арелет. Налево не было видно ничего, кроме зелени, направо, далеко, виднелась арка моста. Волгин решил лететь прямо, чтобы выйти к Неве у Дворцовой площади.

Через минуту арелет снова остановился.

Фонтанка изменила свой вид. Она стала уже, и вместо каменных стенок набережной в обе стороны тянулись пологие откосы из блестящего темно-зеленого материала, немного похожего на мрамор. По берегам реки рос лиственно-хвойный лес.

Но Аничков мост сохранился. Волгину показалось, что он несколько иной ширины и решетка парапета другого рисунка. Конные статуи Клодта стояли на своих местах.

Как на потерянных и снова обретенных друзей, смотрел на них Волгин. Вздымались на дыбы дикие кони, сдерживаемые железной рукой укротителя. Развевались по ветру спутанные гривы. А внизу, по хрустально прозрачным водам реки, которым искусственное дно придавало зеленоватый оттенок, скользили легкие лодки. Картина была очень красива в рамке зелени, под безоблачным небом.

«Положительно так гораздо лучше, — думал Волгин. — Но как умудрились они сохранить скульптуры от действия времени?»

Люди останавливались на мосту, глядя на Волгина. Постепенно образовалась толпа. Он не видел этого.

Аничков дворец исчез. Одиноко стояла на старом месте чугунная ограда работы Росси с южным и северным павильонами по концам. За нею должна была открыться панорама Александровского ансамбля. Еще с воздуха Волгин видел ее характерные очертания с узкой щелью улицы Росси.

Арелет полетел дальше.

Люди, гулявшие в Октябрьском парке, вероятно, удивлялись, что Волгин совершенно не обращает на них внимания, не отвечает на их приветствия хотя бы движением руки. Вряд ли они могли понять причину его поведения.

Мэри сказала об этом Владилену. Он молча пожал плечами в ответ.

Повинуясь желанию Волгина, арелет облетел Александринский театр, миновал желтые здания-близнецы улицы Росси и снова остановился вплотную у памятника Ломоносову.

Площадь имела такой же вид, как и в двадцатом веке. Только мост через Фонтанку был другим, и на том берегу не видно Было ни одного дома.

Потом они вернулись на Невский.

Волгин сам удивлялся, как легко и быстро он привык к новому виду Ленинграда. Как будто так было всегда. Ему уже не казался странным и непривычным зеленый фон, на котором так резко выделялись знакомые ему здания. Они выглядели очень красиво на этом фоне.

Вот и Казанский собор, как и прежде, музей истории религии. И так же стоят по концам Воронихинской колоннады скульптуры Орловского. И даже фонтан Томона, построенный в 1808 году христианской эры, бьет, как и прежде.

Забыв обо всем, Волгин любовался с детства знакомой картиной. Арелет неподвижно стоял на месте, повиснув в воздухе на высоте одного метра над землей.

Заметив внимание, с каким Волгин рассматривал здание музея, люди в аллее стали переходить на другую сторону, чтобы не загораживать собой вида. Между вишневым арелетом и собором образовалась пустота. Другие машины останавливались выше или позади их. Снова, как и на Аничковом мосту, собрались сотни людей.

И тогда Волгин наконец заметил это скопление.

— Так происходит всегда, — спросил он, — или это из-за меня?

— Думаю, что из-за тебя, — осторожно ответил Владилен, давно уже убежденный в этом.

— Конечно, из-за тебя, — сказала Мэри. — Все знают, что ты здесь, и всем известно, что ты больше не избегаешь людей.

Волгин обернулся.

Сотни глаз смотрели на него, сотни улыбок приветствовали его. Было ясно, что все эти люди искренне расположены к нему и рады его видеть.

Он поднял над головой руки со скрещенными пальцами — старый приветственный жест его времени.

Толпа ответила тем же. Гул голосов проник сквозь стенку машины.

— Может быть, ты скажешь им несколько слов? — обратился к нему Владилен.

— Не хотелось бы, — ответил Волгин. — Я никогда не умел говорить и, признаться, не люблю этого.

— Летим дальше? — спросила Мэри.

Она ничем не высказывала своего отношения к отказу Волгина, принимая его так же, как это делал Владилен и как они всегда принимали любые его решения, без тени недовольства или критики.

Они находились в воздухе уже несколько часов. Волгин видел, что Мэри устала. Ему хотелось еще долго-долго летать здесь, где когда-то находился его родной город, но нужно было подумать об отдыхе.

В Ленинграде не жил никто из тех современных людей, которых Волгин знал или о которых слышал. Он понимал, что был бы желанным гостем повсюду, что в любом доме его примут, как родного, но ему не хотелось никого беспокоить. Побыть одному, даже без своих теперешних спутников, которых он любил, было сейчас необходимо Волгину.

«Где же мы остановимся? — думал он. — Есть ли у них что-нибудь вроде гостиниц?»

Арелет быстро пролетел оставшуюся часть Невской аллеи. Волгин намеренно не обратил внимания на Дворцовую площадь: он знал, что неизбежно снова задержится на продолжительное время. Он прямо направил машину к площади Декабристов.

Он так и не спросил, стоит ли там по-прежнему Медный всадник, он был в этом совершенно уверен и хотел закончить сегодняшний осмотр именно в том месте.

И вот перед ним Нева. Водный простор, всегда казавшийся ему необъятным. Мучительно знакомые здания университета на том берегу «Двенадцать коллегий», Дворец Петра Второго, Дом Меншикова. Ростральные колонны Томона и гранитная набережная Стрелки со спуском к Неве были те же. Не хватало здания Военно-морского музея.

А здесь, на этом берегу, все было то же. Как две тысячи лет тому назад, возвышалось здание исторического архива; за зеленью, как будто той же, что раньше, закрывало небо грандиозное творение Монферрана. Находился ли за ним памятник Николаю Первому, Волгин не видел. Стены Адмиралтейства замыкали площадь.

Арелет опустился на землю.

Волгин вышел из него и остановился перед чудесным памятником, простоявшим здесь уже двадцать один век, символом Ленинграда, во все времена известным всему миру.

Толпа окружила Волгина с трех сторон. Он не замечал никого. Из этой толпы, где только дети были ниже или одного роста с Волгиным, ни один не встал перед ним.

Люди редко носили в это время года головные уборы. Но если бы они были, толпа обнажила бы головы. Выражение лица Волгина заставило смолкнуть говор. Все, кто был здесь, сразу почувствовали, что в этом свидании человека двадцатого века с почти что современным ему произведением искусства особый, не известный им смысл.

По лицу Волгина катились слезы. Он не замечал и не вытирал их.

С острой болью почувствовал он в этот момент свое жуткое одиночество среди людей. Во всем мире не было человека, с которым он мог бы поделиться своими мыслями, нахлынувшими воспоминаниями, вновь проснувшейся тоской по прошлому. Все это были отдаленные потомки тех людей, уже потерявшие с ними прямую связь.

Нет, они не поймут его! Не могут понять!

Он повернулся и, как слепой, пошел к арелету, прямо на стоявших сзади него людей, которые поспешно расступались перед ним.

Он сел не на свое место, а позади, показывая этим, что не желает больше вести машину и предоставляет Мэри и Владилену свободу действий.

Арелет быстро поднялся и скрылся из глаз толпы.

Пожилой мужчина, близко стоявший от Волгина и успевший хорошо рассмотреть его лицо, сказал задумчиво:

— Несчастный человек! Я всегда считал, что опыт Люция жесток и не нужен.

— Почему несчастный? — возразил кто-то. — Он снова живет.

— Да, конечно. Но я лично не хотел бы быть на его месте.

Арелет летел быстро. Прошло несколько минут, и под ними снова показался современный Ленинград.

— Где бы ты хотел остановиться? — спросила Мэри. — В гостинице, ответил Волгин на старом русском языке.

Мэри и Владилен удивленно переглянулись. По сходству слов они поняли, что сказал Волгин, но этот ответ был бессмысленным для них.

Они ничего больше не стали спрашивать, а заговорили между собой о посторонних вещах, давая Дмитрию время прийти в себя. Минуты через три Мэри повторила вопрос.

— Где угодно, — ответил Волгин. — Там, где хотите остановиться вы. Только… лучше бы без людей.

— Ты устал? — ласково спросила Мэри.

Волгин вздохнул.

— Да, я устал. Я очень устал. Нет, я не голоден, — сказал он, предвидя следующий ее вопрос. — Впрочем, вы можете накормить меня, если хотите. Мне… все равно.

Мэри и Владилен вторично переглянулись. «Что с ним?» — взглядом спросила Мэри. «Не знаю, но он явно не такой, как всегда», — так же молча ответил ей Владилен.

Волгин понял их немой разговор.

«Если бы здесь со мной были Ио, Люций или Мунций. они поняли бы меня, — подумал он. — А эти двое… они слишком молоды».

Он чувствовал себя сейчас дряхлым стариком. Словно все тысяча девятьсот лет, промчавшиеся по Земле, со дня его первой смерти, вдруг легли на его плечи тяжелым грузом.

Мэри снова поговорила с кем-то по карманному телеофу.

— Дом номер тысяча девятьсот четырнадцать по улице Волгина свободен, — сказала она.

— Как ты сказала? — спросил Волгин. — Улица Волгина? Кто он был, мой однофамилец?

— Почему однофамилец? — улыбнулась Мэри. — Это ты сам. Все прежние Герои Советского Союза имеют улицы своего имени в тех городах, где они родились… Есть улица…

— Улицы, — перебил Владилен, поняв, что хотела сказать Мэри, носящие имена ученых, писателей, художников твоего времени.

— Мы не забываем людей, если они этого заслуживают, — добавила Мэри, понявшая, что едва не допустила непростительный промах.

Но Волгин хорошо понял, что хотела сказать девушка. Здесь в Ленинграде, была не только улица Волгина, но и Волгиной. Ведь Ирина тоже была Героем Советского Союза. И она также была уроженкой этого города.

Он улыбнулся грустной и смущенной улыбкой.

— Значит, Волгин поселится на улице Волгина. Любопытно. Но тут еще одно странное совпадение. Номер дома точно такой же, как год моего рождения.

— Тысяча девятьсот четырнадцать, — сказала Мэри.

Она знала это и раньше. Но, когда он так просто и естественно, вот так, сидя перед ней в современном костюме, такой обычный, совсем такой же, как все, сказал это, она вздрогнула. Названная ею самой цифра показалась вдруг совсем не обычной, не похожей на все другие цифры.

1914!

Не новой, а христианской эры!

Это был год РОЖДЕНИЯ этого человека, которого она запросто называла по имени… ее брата!

Кровь хлынула ей в лицо, и, охваченная сильных волнением, она отвернулась.

— Тем более это должно быть тебе приятно, — сказал Владилен.

— Да, конечно, — с оттенком иронии ответил Волгин. Разумеется, тут не было ни совпадения, ни случайности. В городе знали, что рано или поздно Волгин будет здесь. Вероятно, этот дом давно ждет или его освободили сейчас, когда Волгин действительно прилетел сюда.

Подобных совпадений не бывает.

Но эти люди были правы. Ему было приятно их внимание. Только было бы еще приятнее поселиться на другой улице, носящей имя Ирины.

«Этого они не могли знать», — подумал Волгин.

По тому, как уверенно Владилен привел арелет именно к этому дому, Волгин окончательно убедился, что был прав. Дом давно ждет его, предназначен для него, и не случайно он оказался свободным.

«Если бы это была улица Ирины», — еще раз подумал Волгин, выходя из машины.

Здание выглядело очень своеобразно: не было видно ни одного окна. Огромная веранда, так же как в доме Мунция, была увита зеленью дикого винограда. Крыша плоская.

— В доме искусственное освещение? — спросил Волгин.

— Нет, почему? — удивленно ответила Мэри. — Обычное.

— Стеклянная крыша? — догадался Волгин.

— Нет. Крыша также обыкновенная. Это самый простой, обыкновенный дом. Такой, каких сотни тысяч.

Волгин замолчал. Новая загадка! Но через полминуты она должна была объясниться, не стоило расспрашивать.

Дом был больше, чем дом Мунция: вероятно, здесь было комнат десять или двенадцать.

В первой — обширной гостиной, дверь которой выходила на веранду, их ожидал молодой человек лет тридцати. Его лицо показалось знакомым Волгину. Вглядевшись, он узнал Сергея, одного из помощников Ио и Люция, которого он часто видел в круглом павильоне на острове Кипр.

Комната оказалась залитой солнечным светом, свободно проходящим сквозь совершенно прозрачные потолок и наружную стену.

Но ведь только сейчас Волгин видел эту самую стену из сада, и она была совсем не прозрачной.

Ему захотелось выйти на веранду и посмотреть еще раз снаружи, но он удержался. Было ясно, что Мэри сказала правду и крыша, которая выглядела такой же прозрачной, как и стена, не стеклянная. Дом был выстроен из материала, пропускавшего наружный свет, но задерживавшего внутренний.

«Чересчур светло», — подумал Волгин.

Вслух он ничего не сказал. Уже с хорошо усвоенной манерой внешнего равнодушия к непонятным ему явлениям, словно не видя здесь чего-либо загадочного, он обратился к Сергею:

— Здравствуйте! Я рад вас видеть.

— А я еще более, — ответил Сергей, обеими руками пожимая протянутую Волгиным руку. — Мне поручено встретить вас и познакомить с домом.

— А разве вы живете в Ленинграде? — лукаво спросил Волгин. Молодой человек смутился.

— Я живу в Москве, — ответил он. — Но это так близко. Мы думали, что вам будет приятнее увидеть знакомого.

— И вы были правы, — серьезно сказал Волгин.

— Я покажу вам все и удалюсь.

— Побудьте с нами.

Волгин не мог сказать иначе. Прежние представления о вежливости крепко держались в нем.

Но, к его большому облегчению, Сергей отказался, сказав, что рад будет прийти завтра.

— Вам надо хорошенько отдохнуть, — прибавил он. — Слишком много новых впечатлений.

— Да, вы правы, — со вздохом согласился Волгин.

Он жаждал полного одиночества. Побыть наконец наедине с самим собой, собраться с мыслями, разобраться во всем, что он видел.

Его нетерпение было столь очевидно, что Мэри сразу предложила осмотреть дом позже, а сейчас разойтись для отдыха.

Сергей тотчас же повел их внутрь.

— Вот эту комнату мы предназначили для вас, — сказал он, останавливаясь перед дверью в левом крыле здания. — Но если вам не понравятся…

— Уверен, что понравится, — ответил Волгин. — Благодарю вас.

Он повернулся к двери. Она открылась перед ним, как всегда, будто сама собой, и Волгин вошел. Дверь закрылась.

Он слышал удаляющиеся шаги. Наконец-то он один!

Комната была большая, обставленная с обычным комфортом. Потолок не был прозрачным, а сквозь стену, выходящую в сад, проникали неяркие лучи солнца, смягченные ветвями деревьев.

Взгляд Волгина остановился на противоположной стене.

Вздрогнув, он стремительно подошел ближе, не веря своим глазам. Охваченный вдруг сильнейшим волнением, ошеломленный и недоумевающий, он стоял перед тем, чего никак нельзя было ожидать увидеть.

Написанный масляными красками, на стене висел портрет Иры!

Волгин хорошо знал, что такого портрета не было раньше. Ирина не любила даже фотографироваться и никогда не позировала художнику.

Откуда же взялся этот портрет, кто и когда написал его?

То, что картину повесили в его комнате, доказывало, что портрет действительно Иры, а не похожей на нее женщины.

Это была она!

…Шли дни. Волгин все откладывал и откладывал отлет из Ленинграда. Он никак не мог решиться расстаться с местом, где когда-то находился его родной город, — Октябрьским парком. С Владиленом или Мэри, а чаще всего один он каждое утро садился в арелет и отправлялся к берегам Невы. Оставив машину где-нибудь недалеко от Медного всадника, откуда он всегда начинал свои странствования и куда возвращался вечером, чтобы лететь домой, он бродил по «знакомым» местам, разыскивая следы былого.

Так он нашел место, где стоял дом, в котором он родился и вырос. И ему показалось, что одно из гигантских деревьев, росшее там, — то самое, что росло прежде во дворе. Место, где до замужества жила Ира, он также отыскал в густой чаще. Владилен достал ему план парка, но и без плана Волгин легко ориентировался а лабиринтах аллей, казавшихся ему прежними улицами, по которым он так часто ходил в своей первой жизни.

Почти на каждой аллее Волгин встречал хорошо знакомое. Зданий, имевших историческую или архитектурную ценность, в Ленинграде всегда было очень много, и все они тщательно сохранялись.

Иногда Волгин совершал длительные прогулки по Неве и ее многочисленным рукавам. Арелет скользил по воде быстро и беззвучно. Только плеск рассекаемых волн и длинные полосы пены, расходившиеся в стороны от острого носа, напоминали, что воздушный аппарат превратился в лодку.

Все эти дни стояла прекрасная погода, небо было безоблачно. Волгин знал, что это делалось вопреки расписанию специально для него. Календарь был нарушен, вероятно, впервые за много лет.

Октябрьский парк всегда был полон людьми. Было очень много детей. Волгина замечали сразу, но ни разу больше возле него не собиралась толпа, как это случилось в первый день его прилета в Ленинград. Распорядился ли об этом кто-нибудь или это явилось следствием свойственной людям новой эры чуткой деликатности, изменившей им один-единственный раз, Волгин не знал.

Он видел, что на него смотрят с любопытством, но не навязчиво. Многие улыбались ему или приветствовали дружеским жестом.

Это внимание не было ему неприятно.

Иногда Волгин спрашивал, как пройти к тому или иному месту, Ему отвечали вежливо и просто, ничем не показывая, что спрашивающий человек необычный.

Он видел, что люди были бы рады поговорить с ним, но никто не делал ни малейшей попытки завязать разговор. Инициативы ждали от Волгина.

А он сам никак не мог заставить себя заговорить с ними о чем-нибудь постороннем. Ложный страх поставить себя в смешное положение, показаться невежественным дикарем не оставлял Волгина.

И люди, казалось, хорошо понимали это.

Волгин отлично знал, что его опасения неосновательны. Никто никогда не улыбнулся бы его «невежеству»: оно было слишком естественно и понятно.

Он понимал это, но все же чего-то боялся.

Каждый день он решал, что сегодня обязательно познакомится с кем-нибудь, но каждый раз возвращался домой, не выполнив этого решения.

Даже с Мэри и Владиленом он говорил не обо всем. Он «отводил душу» только в редких беседах с Люцием по телеофу. Своего отца Волгин не стеснялся и мог говорить с ним свободно.

Окружающие замечали, что характер Волгина начинает портиться. Все явственнее проступали признаки тоски по прошлому. Он сам видел это.

Комфорт в доме все чаще раздражал его. Иногда ему мучительно хотелось своей рукой повернуть кран умывальника, самому открыть дверь. Он попросил Владилена вызвать механика и выключить автомат в своей спальне. Это было тотчас же исполнено, и Волгин с удовольствием убирал комнату и стелил постель. Он был бы не прочь вообще убрать все автоматы в доме, но сдерживался, не желая доставлять неудобства Мэри и Владилену.

А они оба скучали в этом вынужденном безделье. Пребывание в Ленинграде становилось томительным. Они с нетерпением ждали, когда, наконец, Дмитрий решит продолжу путешествие.

Они видели, что Волгин день ото дня становится все более мрачным и раздражительным, и с тревогой сообщали об этом Люцию.

Но даже Люций не считал себя вправе вмешиваться в личную жизнь Волгина.

Так прошло две недели.

Сергей все еще не улетал домой. Волгин приписывал это желанию быть возле него, но в действительности дело обстояло иначе. Сергей, выполняя просьбу Люция, следил за здоровьем Волгина и регулярно информировал о нем как Люция, так и Ио.

Внешне Волгин был совершенно здоров. Благодаря антигравитационному поясу он не чувствовал никакого утомления, исходив за день десятки километров. Он возвращался домой свежим и бодрым. Для поверхностного взгляда все обстояло благополучно.

Но Сергей был не просто медиком. Он являлся одним из лучших учеников выдающегося врача — Ио. И он видел, что за внешним здоровьем Волгина таится прогрессирующая болезнь.

Медицина тридцать девятого века первое и главное внимание уделяла душевному состоянию человека. Малейшее расстройство нервной системы расценивалось как признак, требующий врачебного вмешательства. А у Волгина эти признаки проявлялись все чаще.

— Он должен уехать отсюда и как можно скорей! — категорически потребовал молодой ученый при очередном разговоре с Люцием. — Вы один можете воздействовать на него.

— Хорошо, попробую поговорить с ним, — ответил Люций, — но вы не подавайте и виду, что заметили что-нибудь неладное. Пусть Дмитрий считает себя здоровым.

— Физически он здоров, — вздыхал Сергей. — Ему вреден именно Ленинград и только Ленинград. Как только он покинет его, все придет в норму.

Люций был согласен с этим выводом. Ио также разделял мнение своего ученика. Мэри и Владилен думали о том же.

И все четверо ошибались.

Причиной раздражительности и мрачного настроения Волгина был не Ленинград. На новый и незнакомый ему город он не обращал большого внимания, а Октябрьский парк ему нравился. Ведь все наиболее памятные места сохранились в неприкосновенности.

Само по себе место, где был Ленинград, хотя и вызывало мысли о прошлом, но не могло послужить причиной усиливающейся тоски.

Этой причиной был портрет Иры, висевший в его комнате.

Здесь была допущена большая ошибка. Чуткость изменила Люцию, по просьбе которого был написан этот портрет с бюста, стоявшего в шестьдесят четвертой лаборатории. Он думал доставить радость своему сыну, но не учел, что этим портретом близкого человека подчеркнул и обострил одиночество Волгина в новом мире.

Никто не знал, какое потрясающее впечатление произвел на Волгина этот неожиданный подарок, как тяжело и трудно было ему видеть его ежедневно.

Каждый вечер Волгин долго стоял перед картиной, всматриваясь в любимые черты. Они были не совсем такие, как в его памяти. Ведь портрет был написан не с оригинала.

Это была Ира, но в то же время не совсем Ира, и различие, легко находимое Волгиным, еще больше угнетало его. Если бы она была «как живая», ему было бы легче.

Благодаря этой картине он каждый день целиком погружался в прошлое, и настоящее становилось ему все более чуждым.

Если бы Люций знал это, то постарался бы любым способов изъять портрет из комнаты Волгина, исправить допущенный промах. Но было уже поздно: Волгин ни за что на свете не согласился бы расстаться с ним.

Он привык к портрету, доставлявшему и боль и радость.

Волгин решил найти художника, писавшего картину, и попросить его изменить отдельные детали и выражение лица на портрете, которое совсем не соответствовало характеру Ирины. Она никогда не была такой замкнувшейся в «учености», строгой жрицей науки, какой изобразил ее на полотне этот художник.

Одна из этих деталей особенно была неприятна Волгину. На сером платье Иры блестела Золотая Звезда Героя.

«Неужели они не могли узнать подробности ее жизни? — думал он с досадой. — Ведь она никогда не носила звезды. Она была награждена посмертно!»

Звезда на груди Ирины, совершенно такая же, какую носил постоянно сам Волгин, подчеркивала разницу между ними. Она умерла, погибла, не зная, что удостоена высочайшей награды, а он живет, и весь мир чтит его, как героя былых времен.

Она умерла, а он жив!

Эта мысль постепенно становилась невыносимой для Волгина.

Своим поступком, вызванным самыми лучшими чувствами, Люций достиг того, чего и он и Ио боялись больше всего, — разбудил в Волгине неутихающую тоску, которую теперь нельзя уже было исцелить.

Но сейчас Люций даже не подозревал об этом.

Однажды, когда соскучившийся Волгин вызвал его по телеофу, Люций, как бы между прочим, спросил его, думает ли он когда-нибудь продолжать путь. Вопрос был задан в шутливом тоне, и Волгин не заметил ничего необычного в этом вопросе.

— Да, — ответил он, — на днях я думаю перелететь в Москву. Мне трудно расстаться с Ленинградом.

— Тебе тяжело?

— Нет, не тяжелее, чем будет в любом другом месте. Мне хорошо было в доме Мунция, — вырвалось у Волгина. — Там я был иногда даже счастлив.

Люций пытливо посмотрел на сына.

— Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя несчастным?

— Не то что несчастным, но очень одиноким. Мне не хватает товарища, хорошо понимающего меня спутника. Такого, который мог бы понять и разделить мои чувства. Мэри и Владилен — чудесные люди, я их очень люблю, но… они не всегда способны понять меня. Ведь они так безмерно моложе меня. Все любят, — тоскливо продолжал Волгин, — все заботятся, все окружают меня вниманием. А когда все люди кругом друзья, настоящего друга нет. Ты знаешь, — прибавил он с улыбкой, иногда меня раздражает внимательное ко мне отношение.

— Ты соблюдаешь предписанный мною режим? — неожиданно спросил Люций. — Делаешь волновое облучение?

— Ты думаешь, что у меня нервы не в порядке? Возможно, что это так. Да, я выполняю все. Очень аккуратно. Это может подтвердить Владилен.

Волгин сказал это машинально. Он знал, что Люцию и в голову не может прийти усомниться в его словах.

— Советую тебе уехать из Ленинграда, — сказал Люций. — Незаметно для тебя самого родные места влияют на тебя.

— Не думаю, чтобы это было так, — ответил Волгин, — Но я уеду и очень скоро.

И он действительно сказал на следующее утро Мэри и Владилену, что пора отправляться дальше.

Молодые люди обрадовались.

— Когда же мы улетаем? — спросила Мэри.

— Завтра. Сегодня я в последний раз слетаю в парк. А завтра в Москву! Не бойтесь, там я не задержусь так долго, как здесь. Наше путешествие пойдет быстро.

— Мы не торопимся, — сказал Владилен. — Задерживайся, где хочешь и на сколько хочешь.

Волгин оказал Мэри, что Золотая Звезда на груди Иры раздражает его, и объяснил почему. На следующее утро он не увидел этой звезды. Она была закрашена и с таким искусством, что нельзя было заметить ни малейшего следа.

— Кто это сделал? — спросил Волгин.

— Я, — ответила Мэри. — А что, разве плохо?

— Наоборот, очень хорошо. Так ты, значит, художница?

— Ничуть. Я училась рисованию, как все, и не обладаю способностями.

Несомненно, она говорила правду. Но работа была выполнена с большим мастерством. Складки платья выглядели нетронутыми, будто на этом месте никогда ничего не было. Чувствовалась талантливая рука.

Ответ Мэри заставил Волгина задуматься.

Она говорила искренне, в этом не было никакого сомнения. И с точки зрения современных людей она действительно не обладала художественными способностями. Мэри во всем была обычной, рядовой женщиной. Но был случай, когда Волгин попросил Владилена исполнить обещание и спеть. Молодой астроном тотчас же согласился, и вдвоем с Мэри они исполнили сцену из старой (написанной через тысячу лет после смерти Волгина) оперы. Сила и красота голоса Владилена не удивили Волгина, он заранее знал, что услышит одного из лучших певцов века, но Мэри!.. Она пела так, что в любом театре двадцатого века могла быть выдающейся примадонной. А вместе с тем она считала — и это подтверждали другие, — что у нее нет и не было вокальных способностей.

Значит, так петь и рисовать могли все.

Это было нормой для людей тридцать девятого века.

Волгин вспомнил рисунки древних египтян, они выглядели работой детей. Но их рисовали не дети, а художники Древнего Египта, особо одаренные люди.

Да, подход к понятию «талант» изменился. Способности человека совершенствовались вместе с его общим развитием. Такого голоса, каким обладал Владилен, не было и не могло быть прежде. А Мэри казалась всем самой обыкновенной женщиной, «умеющей петь», и только.

Волгин вспомнил детскую книгу о технике, которую он так и не смог одолеть. Это было явление того же порядка. Для детей этого времени непосильная ему книга, безусловно, была легкочитаемой, в противном случае она не была бы написана для них.

И, думая об этом, Волгин впервые почувствовал тревогу. «А смогу ли я догнать их? — подумал он. — Что, если передо мной все-таки не мост, а непреодолимая пропасть?»

В этот день он так и не вернулся к вечеру из Октябрьского парка. Всю ночь он бродил по аллеям, любуясь наиболее памятными ему зданиями при свете луны.

Обеспокоенная Мэри связалась с ним по телеофу, но, узнав причину опоздания, как всегда, не возразила ни слова.

Уже под утро Волгину захотелось в последний раз прокатиться по Неве. Поднявшись по реке до здания Смольного, он повернул назад и направил арелет к Финскому заливу.

«Надо посмотреть на Кронштадт, — решил он, — ведь я еще не видел, что стало с этим островом».

Арелет плавно и быстро шел вперед. До Кронштадта было минут пятнадцать пути. Волгин поудобнее устроился в мягком кресле.

Равномерный шум рассекаемой воды действовал усыпляюще, и, утомленный бессонной ночью, Волгин незаметно заснул.

Он открыл глаза, когда уже наступил день. Кругом не видно было никаких признаков берегов.

Волгин находился в открытом море.

В арелете, по-прежнему мчавшемся вперед, было жарко и душно.

Волгин отодвинул стекло, но сильный ветер заставил тут же задвинуть его. Тогда Волгин остановил машину.

Она закачалась на волнах. Море было хмуро и неспокойно. Но это не смущало Волгина: в любую минуту он мог подняться в воздух.

Сколько же времени он спал?

Часов у Волгина не было. Они давно вышли из употребления, люди узнавали время с помощью телеофа. Для этого достаточно было слегка нажать на верхнюю крышку. Автоматический голос называл час и минуту. Это происходило совсем так же, как в двадцатом веке с помощью телефона АТС. Только телеоф всегда находился в кармане, вполне заменяя часы.

Волгин узнал, что уже половина одиннадцатого.

Значит, он спал более пяти часов. Он хорошо помнил, что вернулся к арелету около пяти утра.

Где же он?

За пять часов арелет на полной скорости мог уйти очень далеко. Правда, по воде он двигался медленнее, чем в воздухе, но все же неизмеримо быстрее самых быстроходных глиссеров.

Прежде чем заснуть, Волгин направил машину к Кронштадту. Она давно миновала его, автоматически обогнув остров. Куда же помчалась она дальше?

Волгин знал, что предоставленный самому себе арелет в воздухе летел прямо, по заданному направлению. Но на воде он вел себя, как любая лодка. Ветер и течение могли изменить курс.

«Неужели меня занесло в Балтийское море?» — подумал Волгин.

Он не мог определить, где север, а где юг. Солнца не было видно за тяжелыми тучам. В Ленинграде для Волгина поддерживали ясную погоду, а здесь, очевидно, было место, куда направляли облака.

Они нависали низко. Значит, подняться и сверху попытаться увидеть землю было бесполезно. Куда же направить арелет?

Волгин не испытывал никакого волнения и нисколько не боялся. В его распоряжении находилась надежная и «умная» машина.

Его только тревожила мысль о Мэри и Владилене. Они должны были очень беспокоиться.

«Надо сообщить им и заодно посоветоваться».

Он снова вынул телеоф и тут только вспомнил, что не знает номера ни Владилена, ни Мэри. Ему не приходилось самому связываться с ними, они сами вызывали его до сих пор.

Ему говорили, что любой индекс и номер можно узнать в справочной. Но как вызвать ее? Этого он также не знал.

«Не беда! Я сообщу Люцию, а он передаст им», — успокоил себя Волгин.

Телеоф был в полной исправности, но проходили минуты, а Люций не откликался. И тогда Волгин вспомнил то, что не мог сообразить сразу. Работая в своей лаборатории, отец имел привычку прятать телеоф в ящик стола, чтобы чей-нибудь случайный вызов не помешал производимому опыту. Конечно, Люций в лаборатории и не может услышать тихое гудение прибора.

«Неприятная история», — подумал Волгин.

Он решительно поднял машину в воздух. Повернув ее на сто восемьдесят градусов, он полетел наугад.

Для арелета любой берег Балтийского моря находился не очень далеко. Через несколько минут Волгин должен был достигнуть земли. А там всегда попадется какой-нибудь дом, в котором есть люди, и все будет в порядке.

Его не удивило, что Мэри и Владилен не вызывают его. Наверное, они делали это все утро и, не получая ответа, вообразили бог весть что. Вероятно, сейчас в Ленинграде множество людей заняты поисками пропавшего арелета.

Волгин хмурился, думая об этой тревоге, вызванной им. Не следовало уплывать в море, будучи сильно утомленным. Кронштадт можно было осмотреть когда угодно.

За весь вчерашний день Волгин так и не ел ничего, и теперь голод давал себя чувствовать.

Внизу показался остров. Подлетев ближе, Волгин понял, что ошибся: это был не остров, а судно, очень большое, неподвижно стоявшее среди моря. На нем не было ни мачт, ни труб, потому он и показался сперва небольшим островком.

На палубе было много людей. Они махали руками, точно подавая сигналы. А может быть, просто приветствовали его.

Волгин решил, что верно последнее, и пролетел мимо.

Но через несколько секунд с палубы судна сорвался арелет и быстро догнал Волгина. Человек, сидевший в машине, делал выразительные жесты, могущие означать только одно: он требовал, чтобы Волгин вернулся назад.

В чем дело? Вряд ли этот человек мог знать, что в вишневом арелете находится именно Волгин. А если и знал, то почему требовал возвращения? Это было не похоже на обычное поведение людей этого времени.

Волгин подчинился, вероятно, были серьезные причины не позволить ему лететь дальше.

Вслед за маленьким одноместным арелетом он опустился на палубу судна.

Подошел высокий пожилой человек, одетый в непромокаемое платье, как будто из кожи. Выражение его сурового лица было хмуро.

Как только Волгин отодвинул стекло, этот человек сказал довольно резко:

— Куда вы летите? Разве вы не знаете, что в этом районе нельзя летать на арелете?

Он замолчал, пристально вглядываясь в лицо Волгина. Хмурое выражение сменилось крайним удивлением.

— Что такое? Уж не Дмитрий ли Волгин? — Он улыбнулся так добродушно, что сразу потерял весь свой суровый вид. — Так вот вы где оказались! А в Ленинграде не знают, что и думать о вашем исчезновении. В чем дело? Куда вы направились?

Человек двадцать членов экипажа судна столпились возле арелета.

— Вот так подвезло! — наивно и весело сказал кто-то.

Волгин вышел из машины.

— Я очень голоден, — сказал он. — Надеюсь, вы меня накормите?

— Но как вы сюда попали?

Волгин рассказал о своем приключении. Общий смех был ответом на его слова. Волгин и сам смеялся. Ему стало хорошо и спокойно среди этих людей, видимо, искренне к нему расположенных. Эпизод был исчерпан, через несколько минут Мэри и Владилен узнают, где он находится, и перестанут волноваться. Все успокоятся.

— Но почему вы не назвали первый попавшийся индекс и номер? Всегда мог найтись владелец этого номера м ответил бы вам.

— Не сообразил.

И снова все рассмеялись.

В их смехе не было ничего обидного для Волгина. Точно так же они посмеялись бы, случись подобное нелепое происшествие с кем-нибудь другим.

Человек в кожаном платье оказался командиром этого судна.

— Идемте в каюту, — сказал он. — Я вас накормлю, я надо сообщить о вашем местонахождении.

Волгин ожидал, что на этот раз Мэри и Владилену изменит их всегдашняя выдержка и они, по крайней мере, выскажут свое возмущение. Но этого не случилось.

— Когда тебя ждать? — спросила Мэри как ни в чем не бывало. Ее голос был спокоен и ровен.

— Сейчас я узнаю.

Командир судна на вопрос Волгина ответил, что отсюда до Ленинграда минут восемь полета.

— Ждите меня домой через полчаса, — сказал Волгин. — Раз я попал сюда, то немного побуду здесь.

— Ты хотел лететь в Москву не позже одиннадцати, — заметила Мэри.

— Что поделаешь! Не сердитесь на меня.

Мэри засмеялась, и разговор окончился.

За завтраком Волгин узнал причину своего «задержания».

Судно было филиалом Ленинградской станции погоды. Одним из трех. Еще два точно таких же судна стояли по углам большого треугольнике, в самой середине Балтийского моря, южнее бывшего Рижского залива.

Время от времени нужно было разряжать накапливающееся в атмосфере электричество — излишки используемого для практических целей. Для этого и предназначались эти суда. Мощные установки на них притягивало, концентрировали в одно место грозовые тучи с огромной площади, и в центре треугольника разражалась чудовищная по своей силе гроза. Ни один арелет не смел приближаться к этому месту. Увидев на море судно станции, пилот тотчас же поворачивал обратно и облетал это опасное место на весьма почтительном расстоянии.

— Вы летели прямо в центр треугольника, — сказал командир судна (он же был старшим инженером станции). — Сперва мы подумали, что пилот машины заснул. Но когда арелет не послушался сигнала опасности, мы поняло, что вы не спите. Не обижайтесь, Дмитрий, но я решил, что в машине летит безумец.

— Так и должно было быть, — ответил Волгин. — Иначе вы не могли подумать. Но что бы произошло, если бы я все-таки пролетел дальше? Ведь я мог лететь выше облаков или в самих облаках.

— Выше опасности нет. А в облаках машина не укрылась бы от наших локаторов. В ста километрах отсюда происходит разряд. Ваша машина сгорела бы в огне молний.

Волгина интересовало, как поступают на станции в случае опасности для кого-нибудь, и он спросил снова:

— Хорошо. Но если бы я все-таки полетел дальше, как бы вы поступили?

Инженер улыбнулся.

— Наша станция, — сказал он, — прямо связана со всеми энергетическими установками, расположенными в круге радиусом в шесть тысяч километров. Это наш район. Установки для концентрации туч требуют огромного расхода энергии. Когда происходит разряд, в наших руках управление всеми этими энергетическими станциями. Если бы мы увидели, что вы не сворачиваете с пути, пришлось бы разом отключить подачу энергии по всему району. Ваша машина опустилась бы на воду. Так же и все остальные, которые находятся в нашем районе, совершили бы вынужденную посадку.

Волгин протянул руку своему собеседнику.

— Спасибо за мое спасение, — сказал он смущенно. — И извините меня за то, что я чуть было не причинил большой неприятности.

— Но ведь вы этого не сделали, — добродушно сказал инженер.

— Мог сделать.

— Нет, не могли. Вы человек военный и, значит, дисциплинированный.

Слово «военный» он произнес по-русски. На современном языке этого слова не было.

— Вы знаете наш язык? — удивился Волгин.

— Нет, не знаю. Но я слушал выступление Мунция, который рассказал о вас всем людям, и запомнил это слово. Оно похоже на слово «война». Его легко запомнить.

Волгин первый раз слышал о выступлении своего «деда».

«Что ж, это естественно, — подумал он. — Они должны очень интересоваться мною».

— А откуда у вас слово «война»? Ведь у вас давно нет войн.

— Оно известно из курса истории.

— И все же, — сказал Волгин задумчиво, — вы неправильно поняли Мунция. Я не был военным по профессии. Я стал им только во время войны. Вероятно, я задерживаю вас? — прибавил он, вспомнив, что сейчас на судне рабочая пора.

— Да, лучше мне вернуться наверх, — с обычной откровенностью ответил инженер. — Я хотел бы поговорить с вами о многом.

— Как-нибудь в другой раз. Я рад буду, если вы навестите меня. Кстати, я до сих пор не знаю вашего имени.

— Меня зовут Дмитрий, как и вас. И мне это очень приятно.

Они вышли на палубу.

Все взгляды тотчас же устремились на Волгина. Но люди не подходили и нему и явно старались рассматривать его незаметно.

Он вспомнил чью-то фразу, что его появление на судне — удача для экипажа. Конечно, они все интересовались им и не надеялись увидеть вблизи. То, что произошло, — это действительно счастливый случай для них. Не каждый день появляются на Земле воскресшие люди.

— А нельзя ли, — спросил Волгин у своего спутника, — увидеть район грозы, то место, куда я летел?

— Почему же? Пройдемте на пост наблюдения.

Они спустились по другой лестнице и вошли в полукруглую каюту посередине которой стоял также полукруглый стол. Он был сплошь заполнен бесчисленным количеством кнопок и приборов. На потолке ровно горели или непрерывно мигали разноцветные лампочки.

У стола в напряженных позах сидели три человека. Они оглянулись на вошедших, но тотчас же снова повернулись к стене, где находился очень большой экран. Очевидно, работа не позволяла отвлекаться.

Волгина оглушил неистовый грохот. Было совершенно непонятно, почему этот шум не слышен не только на палубе, но и у самых дверей каюты.

Он тотчас же понял, что грохот — это раскаты грома могучего и почтя непрерывного грома, идущего от места, где бушевала гроза, в ста километрах отсюда.

Экран казался отверстием в стене. В его глубине творился хаос из воды и огня. Эта гроза, являвшаяся суммой всех гроз, собранных с площади диаметром в двенадцать тысяч километров, не имела ничего общего с самыми сильными грозами, которые приходилось когда-либо наблюдать Волгину. Это было падение в море сплошной массы огненной лавы. Молнии сливались друг с другом, и потоки воды были окрашены в желто-красный цвет.

«Как много электричества в воздухе!» — подумал он, вспомнив слова своего тезки, что все это только излишки атмосферного электричества, подавляющая часть которого шла на полезную работу.

Волгин даже вздрогнул, вспомнив, что совсем недавно летел прямо в этот хаос, и если бы не персонал станции…

Ему хотелось еще раз выразить свою благодарность за спасение, но говорить здесь было совершенно невозможно.

Инженер дотронулся до плеча Волгина и знаком предложил выйти отсюда. Волгин последовал за ним.

Как только дверь закрылась, грохот прекратился, сменившись полной тишиной. Звукоизоляция была, очевидно, совершенной.

— Теперь я понял, какой опасности подвергался! — сказал Волгин. Еще раз спасибо!

— Вы увидели бы грозу, — ответил инженер, — и свернули бы в сторону. Но все же приближаться к ее району очень опасно. Бывает, что группы молний выходят из повиновения и уклоняются в сторону. Что еще хотели бы вы увидеть?

— Если можно, хотел бы посмотреть, что представляют собой ваши установки для сбора туч.

— Вот этого как раз и нельзя. — В голосе инженера слышалось сожаление. — Входить в помещение, где они расположены, во время их работы не менее опасно, чем лететь в полосу грозы. Они будут работать еще долго.

— Тогда я покину вас. Будем надеяться, что мне еще представится случай осмотреть их.

— Если не у нас, то на любой другой станции. Мне хотелось бы, чтобы вы приехали к нам.

— Обещаю, что приеду, — сказал Волгин.

Он чувствовал, что люди, находящиеся на судне, ждут от него какого-нибудь знака внимания. Кроме того, ему хотелось лично поблагодарить того человека, который догнал его на арелете и вернул обратно. И он попросил командира познакомить его с членами экипажа.

— Все наверху, — ответил тот, — кроме трех, которых вы видели на посту. Но они не могут покинуть его.

— Вы передадите им мой привет.

С каждым работником станции Волгин обменялся крепким дружеским рукопожатием. Трое не удержались и обняли Волгина.

Так произошло его первое, непредвиденное и случайное, близкое соприкосновение со своими новыми современниками. С этого момента Волгин сбросил наконец стесняющее его чувство обособленности. Он стал обычным человеком, таким, каким был всегда, — любящим людей и их общество.

Он сел в свой арелет, и инженер Дмитрий объяснил ему то, чего Волгин еще не знал, — как пользоваться указателем направления. Он и раньше видел маленькую светящуюся зеленую точку на крохотном щитке, но ни разу не спрашивал, что это такое.

По указанию инженера Волгин соединился с Мэри и попросил ее дать пеленг. Зеленая точка сразу вспыхнула.

— Теперь летите прямо, — сказал ему командир судна. — Арелет сам приведет вас к тому месту, где находится телеоф вашей сестры, а следовательно, и она сама. Когда вы будете близко, зеленая точка превратится в красную. Тогда смотрите вниз и выбирайте место посадки.

— До свидания, друзья! — сказал Волгин.

Он видел на всех лицах грустные улыбки, и ему стало вдруг жалко покидать этих людей, которых он совсем не знал.

Арелет плавно поднимался.

Вскоре станция исчезла из виду.

Зная, что машина летит правильно и что его вмешательства в управление ею не требуется, Волгин отдался своим мыслям.

Он думал о карманном телеофе. В этой маленькой коробочке, такой невзрачной с виду, помимо телефона и часов, находилось еще и пеленгационное устройство для арелетов. Что еще может в ной заключаться?..

Сможет ли он понять когда-нибудь всю «чудовищную» технику этого века? Технику, столь отличную от прежней.

«А ведь и прежнюю-то технику я почти не знал», — опасливо думал Волгин.

Зеленая точка превратилась в красную, когда арелет был уже над Ленинградом. Посмотрев вниз, Волгин легко нашел свой дом. Опускаясь, он с удивлением увидел на веранде Люция.

Неужели он бросил работу и примчался в Ленинград, узнав об исчезновении своего сына? Какой же переполох учинил он своим легкомыслием!

Волгин готов был выслушать любой выговор от своего отца. Хорошая головомойка была вполне заслужена.

Опустив арелет у самой веранды, Волгин вышел из машины.

Люций, Владилен и Мэри бросились ему навстречу.

Но они и не думали упрекать Волгина. Совсем другая причина заставила их нетерпеливо ожидать блудного сына и брата.

И то, что Люций тут же сообщил ему, было так неожиданно, так волнующе необычайно, что Волгин сперва не поверил.

А когда убедился, что ему говорят правду, почувствовал буйную, всепоглощающую радость.

И, не в силах сдержать ликующий восторг, схватил Мэри и пустился с нею в дикий танец.

Люций и Владилен смеялись. Они радовались за Волгина, понимали и разделяли его чувства.

1

Волны золотистых волос падали на плечи, обтянутые коричневой кожей комбинезона. Девушка задумчиво смотрела на экран. Лучи Солнца были еще слабы, и не нужно было надевать защитные очки, чтобы смотреть на него.

Темная бездна по-прежнему окружала корабль. Немигающие точки звезд не притягивали к себе внимания, как восемь лет тому назад. Только одна звезда изменила свой вид, не казалась больше точкой, не имеющей размера, а сияла крохотным диском. Эта звезда была Солнцем — старым знакомым Солнцем, под светом которого прошла вся жизнь.

Вся, кроме последних восьми лет.

Девушка смотрела прямо на Солнце, не мигая, не отводя взгляда, уже около часа.

У нее были большие, совсем черные глаза с длинными ресницами, над которыми в смелом полете изгибались черные брови. Это создавало странный контраст с цветом ее волос.

Она сидела в кресле перед пультом, искрящимся бесчисленными огоньками разноцветных сигнальных ламп. Едва слышный шелест, различный по высоте и тону, исходил от многочисленных приборов пульта. Создавалось впечатление, что в помещении рубки играет тихая музыка. Иногда в нее вмешивалась певучая нота, короткая, как вскрик, или длинная, постепенно замирающая. Точно песня, исполняемая под аккомпанемент шелестящего оркестра.

Девушка не обращала внимания на эти звуки. Она ловила их, машинально отмечая, что ничего тревожного нет, все в порядке.

За восемь лет она привыкла к пению приборов. Оно сопровождало весь путь корабля, не стихая ни на минуту даже тогда, когда корабль стоял на поверхности посещенных им небесных тел. Приборы никогда не выключались. Этого нельзя было сделать. Остановить их могла только катастрофа, последняя и непоправимая.

Восемь лет назад девушка не обладала еще непоколебимым спокойствием, присущим ей сейчас. Она с замиранием сердца думала о возможности катастрофы не боялась ее, а именно думала о ней с тревожным любопытством.

Человек боится смерти, когда не хочет расставаться навсегда с любимыми людьми. У девушки не было любимых и близких. Они все умерли давным-давно, все сразу, за те короткие месяцы, так быстро промелькнувшие, когда корабль вступил во второй год полета.

Она и ее товарищи пережили тогда тяжелые дни.

Нет, они не жалели ни о чем! Они знали, на что пошли, и малодушию не было места в их мужественных сердцах. Они просто грустили, по-человечески грустили о безвозвратном прошлом. Каждое мгновение уносило их все дальше и дальше от всего, что было дорого, от того, что они знали и любили.

Каждая прожитая секунда ложилась между ними и Землей преградой более непреодолимой, чем пространство. Они одолели пространство и вернулись обратно. Но время нельзя было одолеть. Их полет продолжался восемь лет. На восемь лет постарели все члены экипажа. Не так уж много! Но они знали, что не только никто, но и ничто знакомое и привычное не встретит их по возвращении. Там, на родной Земле, все было уже другим.

Мигнула одна из лампочек на пульте. Девушка не обратила на это никакого внимания, она знала, что это отворилась дверь рубки.

Вошел мужчина высокого роста, одетый в такой же, какой был на девушке, коричневый кожаный комбинезон. У него были темные глаза и смуглый цвет лица. Поперек лба, переходя на щеку, тянулся глубокий шрам.

Он подошел к пульту и остановился позади кресла.

Девушка не обернулась. Она только сказала без вопросительной интонации в голосе, уверенная, что не ошибается:

— Это ты, Виктор.

Мужчина ничего не ответил. Он наклонился вперед, пристально всматриваясь в желтый бриллиант Солнца, сверкающий среди множества других звезд.

Девушка слегка повернула голову, посмотрела на профиль Виктора, находящийся рядом с ее лицом, и чуть-чуть отодвинулась. У него был вид хищной птицы, ноздри тонкого горбатого носа нервно вздрагивали.

— Солнце! — сказала она.

— Радость, — иронически ответил он. — Не Солнце нам нужно, а Земля.

— Она там, рядом с Солнцем, — девушка протянула руку к экрану.

— Да, — он выпрямился за ее спиной, — там планета, третья планета от центра солнечной системы, но не Земля. Не наша Земля, которую мы покинули восемь лет тому назад. Там чужая и незнакомая планета. Только планета и больше ничего.

Кончиками пальцев девушка дотронулась до его руки.

— Не надо, Виктор! — сказала она. — Разве ты не знал этого, когда мы улетали с Плутона? Там, на Земле, люди.

Он засмеялся, и девушка вздрогнула. В этом смехе ей послышались слезы, сдерживаемые слезы сильного человека, у которого невыносимо болит сердце.

— Ну иди! — сказал он спокойно. — Я пришел сменить тебя. Ты права, там, на Земле, по-прежнему живут люди. Только… они совсем не похожи на нас с тобой. А на каком языке мы будем объясняться с ними, один аллах ведает.

— Ну, это уж слишком! — сказала девушка. — Не могло так произойти, чтобы ничего прежнего не осталось.

Она сама думала так же, как думал он, но хотела успокоить его, внушить веру в то, чему сама не верила.

— За тысячу восемьсот лет? — Виктор пожал плечами.

Она ничего больше не сказала, встала и направилась к двери. Он сел на ее место и тотчас же выключил экран. Девушка вошла в лифт. Пока он переносил ее в нижние помещения корабля, она думала о последних словах Виктора. Тысяча восемьсот лет! Да, она знала, что именно такой срок прожило человечество на Земле за те восемь лет, которые они находились в полете. Восемнадцать долгих веков!

Бесстрастным языком говорила об этом математика. Неоднократная проверка подтвердила непреложный факт. Восемь лет — восемнадцать веков! 8 и 1800! Нельзя было сомневаться в правильности итога вычислений, производимых с помощью безошибочных машин.

И все же сердце человека не машина. Так хотелось увидеть родную Землю, не ту, о которой с такой горечью говорил Виктор, а родную, прежнюю, что девушка хотела сомневаться и сомневалась. Не в цифрах, выдаваемых электронно-счетной машиной, а в тех данных, которые закладывались в эту машину, в том, что служило основой расчета. Разве не могло быть так, что люди ошиблись в своих расчетах? На Земле все было верно. А в космосе?

Они первые из людей подвергли себя практическому испытанию воздействия субсветовой скорости. Они жили в условиях, которых нет и никогда не было на Земле. И не только на Земле, но и на межпланетных трассах. Так разве не могло случиться, что верное в пределах Солнечной системы неверно в просторах Галактики?

Она была не математиком, а врачом. В период длительной подготовки, подобно другим членам экипажа, она прошла курс астронавигации и практических методов управления ракетой. Она дежурила у пульта, правда, только на спокойных участках пути, наравне с другими. Но ее ум не обладал холодной логикой математика. И единственная из всех на возвращавшемся корабле она допускала возможность ошибки, допускала даже не умом, а только сердцем, не желавшим принять доводы разума.

Это было какое-то двойственное чувство. Она знала и все же надеялась! Была убеждена и сомневалась!

«Все, все не так, все новое и незнакомое там, на Земле, ничего прежнего нет», — говорила она сама себе, но где-то далеко, в глубине ее существа, робкий голос шептал ей: «А вдруг?»

Если бы выяснилось, что надо повернуть обратно и снова лететь в глубину Галактики, она с радостью встретила бы это известие и тотчас же перестала бы думать о Земле — настолько боялась она свидания с ней. Боялась, что, ступив на Землю, потеряет интерес к жизни.

Ей было сейчас тридцать один год!

«Или тысяча восемьсот тридцать один», — думала она.

Лифт остановился.

Выйдя из него, она лицом к лицу столкнулась с молодым человеком, которому на вид можно было дать лет двадцать. В действительности ему было двадцать девять, и он был самым молодым в экипаже.

— Кричи ура! — сказал он. — Только что Михаил принял радиограмму!

— Радиограмму?..

Ракета была еще далеко от границ Солнечной системы. Наблюдательные пункты на Плутоне еще не могли увидеть ее, а сама ракета не посылала еще сигнала.

— Какую радиограмму? Что в ней сказано?

— Она не к нам. И Михаил ничего в ней не понял. Пусти меня! Я тороплюсь к Виктору.

Она машинально посторонилась, пропуская его. Он вихрем влетел в кабину лифта, и дверь за ним захлопнулась.

Она покачала головой и улыбнулась, Всеволод Крижевский — механик всегда был такой: стремительный, бурно увлекающийся, порывистый.

«Радиограмма… Михаил ничего не понял… В чем дело?» — думала она, быстро проходя по пустынному коридору, ведущему в радиорубку.

Войдя, она увидела, что здесь собрались все свободные от вахты члены экипажа. Они склонились над столом оператора, что-то разглядывая.

Михаил Кривоносов, старший радиоинженер, повернул к ней вечно невозмутимое насмешливое лицо.

— Ну-ка, Машенька, — сказал он, — попробуй разгадать этот ребус.

Азбука Морзе, сигналы межпланетной связи — все это было хорошо известно Марии Александровне. Она подошла к столу.

Но то, что она увидела на ленте радиоаппарата, ничего не сказало ей. Бессмысленный набор точек и ни одного тире. Только интервалы между рядами точек указывали границы неизвестных слов. Если это были слова.

Она тут же высказала эту мысль вслух.

— Умница! — похвалил Михаил. — Я тоже подумал: слова ли это? Но мой пеленгатор работает автоматически. Я послал в ответ слово «повторите», азбукой Морзе, разумеется. И получил ответ. Восемь точек без интервалов. Но что они означают, вот вопрос!

— Сколько времени прошло между сигналом и ответом? — Мария Александровна повернулась к командиру корабля, который стоял тут же.

— Ровно столько, сколько нужно радиоволне, чтобы пройти расстояние от нас до планеты Марс в оба конца, — ответил на ее вопрос Игорь Захарович.

Это был плотный мужчина, лет сорока. Высокий лоб, массивные нос и подбородок, узкие, удлиненные глаза, наполовину скрытые прищуренными веками, твердо сжатая линия губ выдавали в нем ум, волю и непреклонный характер. Он был одет так же, как все остальные, в коричневый кожаный комбинезон, из-под воротника которого выглядывали белоснежная рубашка и аккуратно завязанный галстук. Волосы были гладко расчесаны на боковой пробор.

— С Марса! Не может быть!

— Почему не может? Вас смущает расстояние? (Командир корабля всем говорил «вы».) Действительно, для такой связи нужна фантастическая, с нашей точки зрения, мощность станции. Но на Земле прошло тысяча восемьсот лет, не надо забывать этого.

— А наша радиограмма?

— Я уверен, что это просто совпадение. Но даже если наша передача дошла, в этом нет ничего удивительного. Пеленгатор точно направил волну к неизвестной нам станции. Имея в своем распоряжении сверхчувствительные приемники, они могли принять ее. Даже при той мощности, которой обладают наши генераторы. А вот что мы смогли принять их первую передачу, не нам адресованную, вот это показывает, что их генераторы не имеют ничего общего с теми, прежними.

— А может быть, они послали радиограмму именно нам? Если у них все другое, все более мощное, то могут быть и телескопы, в которые можно заметить нас.

— Предполагать можно все, — пожал плечами командир. — Но все же это маловероятно. Если они хотели говорить с нами, бесполезно было применять новую азбуку, которую мы не знаем и понять не можем.

— Есть другое предположение, — сказал Кривоносов. — Они могли говорить не с нами, а с другим космическим кораблем, находящимся в нашем направлении.

Вторичное пожатие плеч послужило ответом радиоинженеру.

— Не все ли равно, — сказал немного спустя Игорь Захарович, говорят ли они с кораблем, Землей, Луной, Венерой. Только не с нами.

Девять человек были сильно взволнованы. Пусть радиограмма не им предназначена, это был первый «голос» земных людей после восьми лет разлуки. Один только командир был совершенно спокоен, по крайней мере внешне.

— Только не с нами, — повторил он, выходя из рубки.

И вдруг все услышали характерный звук работы автоматического ключа радиоприемника.

— С нами! — торжествующе крикнул Михаил Кривоносов, стремительно поворачиваясь к приемнику. — Верните командира! Передача! Морзе!

На ленте одна за другой появлялись тире и точки. Неизвестный оператор работал четко.

Десять человек читали каждый про себя: «Кто говорит? Кто говорит? Отвечайте!»

Игорь Захарович, бледный и сосредоточенных, произнес чуть слышно:

— Отвечайте, Михаил Филиппович!

Уверенный стук ключа зазвучал в рубке, складываясь в слова:

— Космолет «Ленин»… Космолет «Ленин»… Подходим к орбите Плутона… Дайте указания… Перехожу на прием.

2

Главная база очистительных отрядов была расположена на астероиде Церере, в самом центре работы, производимой людьми уже шестьдесят пять лет.

Вначале это была просто одна из неподвижно стоявших ракет. Но со временем здесь появился целый городок. Огромную площадку для стартов и финишей рабочих кораблей кольцом окружали приземистые здания, выстроенные из прозрачного, но крепкого пластического стекла. В них годами жили работники отрядов в одиночку и семьями. Городок был снабжен всеми удобствами, присущими девятому веку новой эры.

С Землей и Марсом Цереру связывали линии межпланетного сообщения, по которым регулярно «ходили» пассажирское ракеты.

Планету окружала плотная атмосфера, по составу тождественная с земной. Из-за малого поля тяготения эта атмосфера непрерывно рассеивалась в пространстве, и ее так же непрерывно пополняли многочисленные автоматически действующие «заводы воздуха». Мощные установки перерабатывали в газ недра самой планеты, и им не нужно было доставлять сырье откуда-нибудь извне. Гранит, базальт, металлы — все превращалось в водород, азот, кислород, гелий.

Церера медленно, но неуклонно «таяла». Но ее масса была так велика, что материала для переработки хватило бы на сотни лет.

Люди не собирались жить здесь так долго. По плану работа должна была закончиться через восемьдесят лет. К этому сроку весь пояс астероидов между орбитами Марса и Юпитера должен был исчезнуть. Церера предназначалась к уничтожению последней.

Искусственное солнце горело и освещало маленькую планету, обходя ее за время, привычное людям, — за двадцать четыре часа.

На Церере можно было находиться без каких-либо защитных костюмов. Только обувь приходилось снабжать толстыми и тяжелыми свинцовыми подошвами, чтобы люди не взлетали высоко над «землей» при каждом шаге.

Те, кто жил здесь долго, так привыкали, что чувствовали себя, как на Земле. Даже на Марсе условия жизни гораздо меньше напоминали земные.

Атмосфера отчасти защищала население планеты от метеоритов. Но независимо от нее падение метеорита на поверхность Цереры рассматривалось как чрезвычайное происшествие, как своего рода брак в работе. За последние сорок лет это случилось всего три раза, и сообщение о таком событии прозвучало на Земле так же, как могло прозвучать в старину сообщение о пожаре в депо пожарной команды.

Как везде и всюду, где жил современный человек, арелеты бороздили небо Цереры, способные облететь ее кругом за полчаса. Такие же базы, как на Церере, работники очистительных отрядов построили на астероидах Палладе, Весте и Эйномии.

На Юноне, Гебе, Ирисе и некоторых других более или менее крупных астероидах находились промежуточные ракетодромы, обслуживаемые автоматическими установками. Из-за невозможности окружить их атмосферой люди на них не жили, но на всякий случай там были подземные, герметически закрытые помещения, могущие служить местом отдыха для экипажей рабочих кораблей.

Обстановка, созданная людьми на когда-то пустынной, безжизненной, лишенной воздуха Церере была настолько удобна, что совсем недавно сюда решили перевести космодиспетчерскую станцию, находившуюся до этого на спутнике Юпитера — Ганимеде.

Чтобы работе не мешали мощные станции телесвязи и многочисленные установки радиосвязи между портом и рабочими кораблями, диспетчерская расположилась на другом полушарии Цереры и стояла одиноко среди хаотического нагромождения скал и остроконечных пиков, похожих на шпили погрузившихся в почву старинных соборов.

Жилое и рабочее здания станции находились близко друг от друга и составляли почти что один дом. Вокруг высоко в небо поднималось мачты с постоянно направленными и управляемыми антеннами. Очертания конструкций, поднятых на высоту более семьсот метров, едва различались глазом на фоне темно-синего, почти фиолетового, вечно безоблачного неба.

Чуткие «уши» станции день и ночь прислушивались к звукам, идущим из космоса: не раздастся ли сигнал возвращающегося корабля.

На расстоянии около километра от крайних мачт, на скалистой равнине, виднелся странный предмет, назначение которого трудно было бы понять человеку, не знающему, что это такое.

Блестевшие золотистых металлом, лежали три гигантских кольца, вложенные одно в другое и пересеченные узкой поперечной трубой. Диаметр наружного кольца достигал двухсот метров. К оборудованию космостанции эти кольца явно не имели никакого отношения.[2]

На станции постоянно жили двенадцать дежурных диспетчеров. Двое из них находились в рабочем здании, остальные отдыхали. Весь персонал сменялся каждые полгода.

Так было всегда. Люди не помнили времени, когда космодиспетчерской не существовало. Так было здесь, на Церере, так было на Ганимеде, а еще раньше на Плутоне. Так было уже полторы тысячи лет.

Это была совсем особая профессия, единственная в своем роде. Диспетчерами могли быть только люди, обладавшие необычными знаниями. Как правило, люди, посвятившие себя этой работе, уже никогда не меняли рода деятельности. Они становились космодиспетчерами на всю жизнь.

Станция предназначалась для того, чтобы руководить делом, начатым отдаленными предками современных людей, — финишами космических экспедиций.

Первая фотонная ракета — «Ленин», — казавшаяся сейчас архаическим пережитком, покинула Солнечную систему восемнадцать веков тому назад, в начале двадцать первого века христианской эры. Точного срока ее возвращения никто не знал. В списке станции она значилась под номером первым.

Вслед за «Лениным» покинули Землю и другие корабли.

За восемнадцать столетий шестьсот сорок экспедиций одна за другой устремлялись в бездну пространства с различными целями и задачами. Больше половины из них давно вернулись. Четыре, которых ждали триста и двести лет назад, по-видимому, погибли. Двести шестнадцать находились в космоса.

Относительно двухсот пяти срок возвращения был приблизительно известен. Об одиннадцати самых первых ничего не знали. Но их ждали так же, как ждали и двести пять более поздних.

Техника звездоплавания менялась и совершенствовалась из века в век. Старые конструкции звездолетов, принципы их движения сдавались в архив. Появлялись новые. Последний корабль, покинувший Землю год назад, не имел уже ничего общего с тем, первым, построенным на заре космонавтики.

Но как бы ни устарели космолеты, они существовали и должны были вернуться в Солнечную систему. Их надо было принять.

Точно в музее истории космических перелетов, в пространстве находились корабли всевозможных конструкций — живая иллюстрация звездолетостроения за восемнадцать столетий.

В них были люди. Они родились и выросли в разное время, говорили на разных языках, являлись представителями человечества Земли почти каждого из прошедших веков.

Аппараты связи каждого корабля отличались от других, обладали различной мощностью, различным принципом действия, разной азбукой и системами сигнализации.

Корабли приводились в движение различными силами — от фотонного излучения до антигравитации. Их величина, вес и скорости посадки были различны. И все это обязаны были в совершенстве знать космодиспетчеры.

Гравитационный корабль можно было посадить где угодно, хотя бы в порту Цереры. Но фотонную ракету следовало направить туда, где ее приземление не причинит вреда. Корабль последней конструкции опустился бы незаметно, более старый могучей силой реактивных струй мог разрушить близлежащие постройки.

Каждому кораблю надо было указать место посадки, послать туда встречающий корабль, обеспечить прибывших доставкой на Землю после обязательного карантина, если экипаж высаживался на другие планеты, вне Солнечной системы.

Всем этим ведали диспетчеры.

Они должны были понимать все языки, на которых говорили экипажи ожидаемых кораблей, уметь пользоваться всеми способами связи всех веков, знать, где, когда и что именно строилось на всех планетах Солнечной системы и их спутниках, где и в какое время могли находиться там люди.

Годы проходили без прилета какого-либо корабля из космоса. Но диспетчеры всегда были в полной готовности встретить любой из них.

Станция находилась на Церере, но ее «глаза» — сверхмощные локационные установки — находились далеко от нее: на Плутоне, на крупных астероидах второго, внешнего, пояса Солнечной системы.

Совершенные автоматы зорко следили за прилежащим пространством. Непрерывно действующая связь позволяла диспетчерам непосредственно видеть на экранах, всю «местность» вокруг Солнца и его планет.

Если один из локаторов замечал едва различимую точку космолета, он не выпускал его больше из «поля зрения». Связанная с ним управляемая антенна на Церере автоматически поворачивалась к замеченному объекту. Канал связи устанавливался быстро и точно. Оставалось ждать, пока корабль приблизится настолько, что будет возможно обменяться с ним первыми словами.

«Ленин» был замечен задолго до того, как была послана первая радиограмма непонятным набором точек, так удивившая его экипаж.

Различить на таком расстоянии контуры космолета и установить, какой именно из них приближается, было невозможно. Корабль казался тускло блестевшей точкой. Диспетчеры не знали, с кем они имеют дело.

Как только было установлено, что замеченный предмет действительно космолет, а не крупный метеорит, сообщение об этом было немедленно послано на Землю и Марс. Немного спустя о приближении корабля из космоса узнали все люди, где бы они ни находились в Солнечной системе.

Прибытие космического странника всегда было волнующим событием. Какие новые тайны Вселенной удалось ему открыть? Что несет он людям? Чем обогатится наука? Эти вопросы одинаково интересовали всех.

В помещении главного пульта станции собрались все двенадцать диспетчеров. Собрались из одного только чувства любопытства, потому что вмешиваться в работу дежурных не дозволялось никому. По традиции, установившейся в незапамятные времена, те, кто первым заметил возвращающийся корабль, должны были сами установить связь с ним, сами распорядиться его посадкой.

И, хотя им предстояли долгие часы, а бывало, что и дни утомительной, бессменной работы, на них смотрели с завистью.

Эти часы были смыслом и целью их работы. Ради них люди посвящали всю жизнь профессии диспетчера. Многие из них в прошлом так и уходили из жизни, не встретив ни одного корабля.

Принять космолет! Это было постоянной и заветной мечтой.

В этот день дежурили, как всегда, двое — Радий и Леда. Они были еще совсем юными, только три года назад окончившими диспетчерскую школу. И вот именно в их дежурство показался космолет. Какое счастье!

Среди персонала станции были пожилые, опытные диспетчеры. Один из них даже принял восемь лет тому назад корабль четвертого века новой эры. Но Радий и Леда знали, что никто не вмешается в те распоряжения, которые они дадут командиру корабля. Они одни отвечали за все, что случится в ближайшее время.

Прошло два часа после первого сигнала, полученного с Плутона. Узконаправленная антенна шестой мачты давно уже повернулась в сторону космолета. Все было готово для связи.

Но корабль был еще очень далеко. На экране едва различалась серебристая точка.

— Они подходят с давно включенными двигателями торможения, сказал Радий. — Значит, это не новейший корабль.

— Мне кажется, — ответила Леда, вглядываясь в экран, — что мы видим не самый корабль, а только огонь его дюз.

— Дюз? — удивился Радий. — Ты предполагаешь, что это такой древний корабль?

— Мне так кажется. Посмотри сам, точка не ясно очерчена. Она словно колеблется.

— Да, это верно, — сказал один из диспетчеров после нескольких минут внимательного наблюдения. — Попробуйте включить максимальный ингалископ.

— А не рано?

— Нет, самое время.

Радий выполнил совет старшего товарища.

Точка на экране увеличилась, расплылась, превратилась в неясное пятно. Но все сразу убедились, что Леда была права. Виден был не корабль, а отблеск пламени, испускаемого тормозными двигателями. Но, нет… это было не пламя, а свет… свет!

— Фотонная! — крикнул Радий, не скрывая больше охватившего его восторга.

Только подумать! Встретить не просто корабль, а один из тех первых одиннадцати, ставших уже легендарными пионерами звездоплавания!

— Сейчас же сообщить всем! — сказала Леда.

Три человека кинулись исполнять ее приказание.

Сенсация! Из ряда вон выходящая сенсация! Там, где виднелось только неясное пятно света, находился, приближался к Солнцу, возвращался на родину корабль, несущий на себе…

— Там современники Дмитрия Волгина, — дрожащим от волнения голосом сказал Радий.

Через час не осталось места никаким сомнениям. Возвращались люди, покинувшие Землю восемнадцать веков тому назад.

Если они и не были современниками Волгина в полном значении этого слова, то все же они были людьми, близкими ему, родившимися примерно в одно время. Сто лет — это не слишком много.

Различным путем пришедшие в девятый век новой эры, человек двадцатого века и люди двадцать первого встретятся в новом для них мире, новом в равной степени как для него, так и для них!..

— Волгин не будет больше чувствовать себя одиноким среди нас, сказала Леда.

— Да, это — счастье для него, — отозвался Радий.

— Хорошо бы сообщить ему лично!

— Неужели этого не сделало? Будь спокойна, он уже все знает.

Космолет приближался. Теперь они могли следить за ним по указателю расстояния. Подходило время связи.

Космодиспетчеры знали, что четыре первые фотонные ракеты «Ленин», «Коммунист», «Земля» и «Солнце» — имели старые системы радиотелеграфа, по азбуке Морзе. С семью другими можно было говорить по единой системе космических сигналов визуального телеграфа. Для связи с первыми пришлось бы прибегнуть к старому русскому или английскому языкам. Радий и Леда знали эти языки в той мере, насколько это было необходимо им для указаний командирам кораблей.

Для «Ленина» и трех последующих ракет был заранее подготовлен обстоятельный текст радиограммы, которую надо было только автоматически передать, внеся в нее необходимые коррективы. Для разговора со всеми другими космолетами никаких подготовленных текстов не требовалось. Диспетчеры знали систему сигналов наизусть.

Хотя Радий и Леда даже не думали, что им так повезет, и были убеждены, что показавшийся корабль не принадлежит к четырем первым, они все же выполнили те действия, которые предусматривались инструкцией, — достали текст радиограммы и подготовили к работе автомат. Леда принялась за проверку текста.

— Где ты думаешь посадить его? — спросил Радий. — На Плутоне или на Ганимеде?

Леда подняла голову и усмехнулась.

— Это что, — спросила она, — очередная проверка моей компетентности или ты действительно не знаешь, что на Плутоне работают несколько экспедиций, о местонахождении которых мы не имеем сведений? Хорошо, я не сержусь на тебя, — прибавила она, видя смущение на лице Радия. — На Ганимеде много новых построек. Значит, и там нельзя. Ведь корабль фотонный.

— Значит, на Европу?[3]

— Конечно, я уже заменила в тексте слово «Плутон» на слово «Европа». Полагаю, что командир корабля знает это название. Оно очень древнее. Как ты думаешь?

— Это что, — лукаво спросил Радий, — проверка моей компетентности или ты действительно не знаешь, что названия планет и их спутников не менялись больше двух тысячелетий?

Все кто был в помещении главного пульта, рассмеялись.

— Квиты! — сказала Леда. — Итак на Европу. Начинай вызов! А я свяжусь с Марсом. Там как раз находится подходящий ракетоплан. Он их встретит.

— А карантин?

— Как всегда, на Ганимеде.

Навстречу космолету полетели сигналы единого космического кода. На экране приемника корабля они должны были превратиться в разноцветные кружки и точки. Слова привета и главный вопрос: кто?

На станции еще не догадывалось об истине. Слишком невероятным казалось появление одной из первых ракет, которые всеми считались безвозвратно затерявшимися в пространстве. Их ждали, но не верили в то, что они могут вернуться. Между четырьмя первыми и семью последующими фотонными кораблями была огромная разница в мощности.

Все двенадцать диспетчеров были твердо уверены, что приближающийся корабль не «Земля» или «Солнце», а один из семи.

Они ждали ответа, внимательно следя за экраном, не зная, что там, в радиорубке космолета; посланные ими слова превратились в ничего не говорящие одинаковые черные точки.

Но находиться в неведении пришлось недолго.

Когда прошло время нужное радиоволне, чтобы дойти до корабля и обратно, неожиданно заработал аппарат новейшей конструкции, предназначенный для приема и отправления радиограмм по самой старой из когда-либо существовавших систем радиосвязи — по азбуке Морзе.

Радий кинулся к аппарату с такой стремительностью, что едва не сбил с ног кого-то, стоявшего на пути.

Все поспешили за ним.

На матовом стекле приемника уже чернели слова… на старом русском языке: «Повторите! Повторите! Повторите!»

Тире и точки радиограммы автоматически превратились в буквы. Но всем стало ясно, что неизвестный им радист космолета работал не телетайпом, а простым ключом.

— Одна из четырех! — прошептал кто-то за спиной Леды.

От волнения Радий пропустил традиционные слова привета.

— Кто говорит? Кто говорит? Кто говорит? Отвечайте!

Леда бросилась к аппарату «ЧН».[4]

Полчаса — и всю Землю облетела сенсационная весть.

Люди прекратили обычные разговоры. Домашние экраны, заменившие давно исчезнувшие газеты и журналы, очистились в мгновение ока. В напряженном ожидании застыли миллионы и миллионы людей. Прямая связь Земли и Цереры, перехваченная мощной станцией Марса, сразу прекратившей все передачи, словно застыла в ожидании.

Кто?!.

«Ленин», «Коммунист», «Земля» или «Солнце»?..

Космодиспетчерам никогда еще не приходилось испытывать такого напряжения. Ведь сама служба, казавшаяся им созданной в баснословном прошлом, создавалась через несколько веков после отлета этого корабля!

Одна из первых фотонных ракет, созданных людьми! Несовершенная, маломощная, выглядевшая рядом с современными космолетами допотопным тепловозом, именно она победоносно возвращается из космоса, из далеких глубин Галактики!

— Странно и страшно подумать, — сказал один из диспетчеров, — что возвращается едва одна трехтысячная часть первоначальной ракеты. Все остальное они превратили в фотонное излучение!

— Тогда еще не знали практических способов использования аннигиляции, — отозвался другой.

— Вот где был истинный героизм! — горячо сказала Леда. — На таком корабле отважиться на полет почти к центру Галактики!

— Внимание! — сказал Радий. — Время истекает.

Матовое стекло было еще пусто. Но они смотрели на него так напряженно, что им казалось, что они «видят» стремительно летящую к Церере радиоволну.

И их волнение было столь велико, что все двенадцать человек без всяких внешних проявлений чувств встретили появившиеся наконец слова.

«Космолет „Ленин“… Космолет „Ленин“…».

3

Последняя буква длинной радиограммы, переданной с Цереры три раза подряд, легла на узкую полоску ленты отчетливой черной черточкой.

Аппарат смолк.

Экипаж космолета трижды прочел каждое слово. Они могли бы с тем же напряженным вниманием прочесть долгожданную радиограмму и в четвертый и в пятый раз. Сухой технический текст казался им, так долго оторванным от людей, красивым и звучным, как лирическая поэма.

Для Виктора Озерова, находившегося на пульте управления, сообщение Земли передали все три раза по линии внутренней связи.

Двенадцать человек долго молчали. Каждый из них по-своему переживал волнующий момент.

Связь установлена! Космический рейс закончен!

Они ждали этого часа восемь лет.

Остались позади томительные годы полета во мраке и пустоте Вселенной, в холоде пространства. Ушло в прошлое сознание затерянности в безграничной бездне и жуткие иногда мысли о том, что каждый прожитый ими день равен там, на Земле, семи с половиной месяцам.

Все стало на свое место, все обрело будничную реальность.

«Церера. Космодиспетчерская станция. 18 сентября 860 года. По вашему счету — 3860 года.

Командиру космолета „Ленин“ Второву.

Сообщаем данные посадки вашего корабля…»

Так начиналась радиограмма.

3860! Они это знали, но каждый из них вздрогнул, когда бесстрастным набором тире и точек «прозвучала» эта цифра в тишине радиорубки.

Итак, свершилось! Не оставалось места ни надежде, ни сомнениям. Прожив восемь лет по часам корабля, по биению своего сердца, они, ступив на Землю, сразу постареют на восемнадцать веков!

Они знали, на что пошли. То, что случилось сейчас, было известно им в день старта. Почему же мучительно сжалось сердце и невольный страх холодом прошел по спине? Одно дело — теория, совсем другое практика! Легко рассуждать — трудно испытать на себе…

Дата, сообщенная деловым языком диспетчерского приказа, перечеркнула прошлую жизнь, отбросила ее в глубь столетий, встала на жизненном пути каждого члена экипажа космолета «Ленин» зловещим пограничным столбом, от которого можно было идти только вперед: возврата не было.

3860!

— Я родилась в две тысячи десятом году, — чуть слышно сказала Мария Александровна Мельникова.

Михаил Кривоносов остался верен себе даже в этот момент.

— Ну и стара же ты, мать моя! — сказал он.

И, как ни странно, эта не совсем удачная шутка рассеяла гнетущее впечатление давно ожидаемой, но все же неожиданной даты радиограммы. Люди словно ожили.

— Ну, вот мы и дома, — сказал Крижевский.

— Дома? — донесся с пульта голос Виктора. Тоска и боль звучали в этом слове. — Никогда и нигде мы не будем больше дома. Запомните это.

Командир корабля повернулся к экрану, но он вдруг погас. Виктор не желал ничего слушать. Второв молча пожал плечами.

— Конечно, дома, — с оттенком недоумения сказал Крижевский. Полет окончен.

Инженер Джордж Вильсон улыбнулся и сказал по-английски (за восемь лет он так и не выучился русскому языку):

— Остался пустяк. Пролететь всю Солнечную систему.

Английским языком владели все члены экипажа.

Но Крижевский все же был прав. Они могли считать себя уже дома. Между кораблем и Землей протянулась надежная нить радиосвязи. Они не были больше вдали от людей, они обменялись с ними мыслями.

Двенадцать человек вернулись в человеческую семью.

Пусть сообщение передано еще не с самой Земли, а только с Цереры, это не имело значения. Они воспринимали его как голос Земли.

И разве могло быть иначе?

Уже восемь… нет, тысячу восемьсот лет тому назад люди освоились с Солнечной системой и всюду в ее пределах чувствовали себя почти, что дома. Когда «Ленин» стартовал в свой далекий путь, понятие «родина» постепенно переставало отождествляться с планетой Земля, а принимало более широкий смысл — Солнечная система. За восемнадцать столетий это почти что космическое представление о родине должно было еще более окрепнуть.

— Мы дети Солнца! — любил повторять Игорь Захарович Второв.

Виктор Алексеевич Озеров и Мария Александровна Мельникова мучительно тосковали о прошлом. Предстоявшее свидание с самой Землей не радовало их.

Особенно резко это сказывалось у Виктора.

Чем ближе подлетал космолет к Солнцу, тем мрачнее становился старший штурман, тем чаще раздражали его разговоры о Земле.

Накануне установления радиосвязи он не выдержал и высказал все, что накопилось на сердце.

— Не понимаю, что радует вас, — сказал он с горечью. — Мы видели планеты Веги и 61-Лебедя. Только одна из них оказалась населенной разумными существами. Остальные были необитаемы, безжизненны, мертвы. Мы с радостью покидали их, даже Грезу. Потому что ничего привычного и знакомого там нет. Почему же вы стремитесь к Земле? Она так же чужда нам, как и Греза. Всем кажется, что люди Земли — такие же братья для вас, какими они были прежде. Но это совсем не так. Они не будут понимать вас, и между вами и ими не будет ничего общего. Было бы лучше, если вместо Земли впереди снова была Греза. Ее обитатели непонятны и чужды нам, но мы и не ждем от них ничего общего с нами. Я хотел бы вернуться к ним! — вырвалось у Виктора. — По крайней мере я не испытывал бы столь острого чувства отчужденности, которое на Земле только усилится. Поймите, нас ждет не Земля, а чужая, незнакомая планета!

Никто ни слова не возразил Виктору. Говорить с ним на эту тему было бесполезно.

Немного спустя Игорь Захарович сказал Мельниковой:

— И вас и Озерова не следовало зачислять в наш экипаж. Здесь была допущена ошибка, психологический просчет. Но вы виноваты сами. Зачем вы настаивали, зачем согласились? Вы хорошо знали…

— В отношении меня дело обстоит не столь уж страшно, — ответила командиру Мария Александровна. — Я примирилась с тем, что нас ожидает. Меня не радует возвращение на Землю, это верно, но я не делаю из этого трагедии.

— Меня очень беспокоит Виктор, — уже другим, озабоченным тоном сказал Второв.

— Обойдется, — тряхнула волосами Мельникова. — Это одна из форм космической травмы. У нас все в той или иной степени отдали дань этой болезни. Кроме вас, — добавила она с уважением в голосе. — Вы один оказались невосприимчивым к влиянию Космоса. Все пройдет когда мы ступим на Землю. Я уверена, что перемены не столь уж значительны. Виктор освоится. И перестанет стремиться в новый полет.

— Он стремится обратно?

— Да, он говорил об этом. Он считает, что на Земле ему нечего будет делать. Он хочет проситься в новую экспедицию. Куда угодно, хоть в соседнюю галактику или еще дальше.

— Вот как… — задумчиво протянул Второв.

— У Виктора, — продолжала Мельникова, — возникают странные идеи. Вы знаете, о чем он чаще всего думает? О встрече с нашими современниками. Он несколько раз говорил мне, что только надежда на эту встречу дает ему силы.

— Откуда же могут взяться на Земле наши современники?

— Экипаж «Коммуниста», например, или другого какого-нибудь космолета, покинувшего Землю после нас. Ведь мы первые, но не последние.

— Разве он забыл… — начал Игорь Захарович, но вдруг замолчал, пытливо всматриваясь в лицо своей собеседницы. Потом спросил нерешительно: — А вы сами… тоже надеетесь на такую встречу?

— Это было бы очень приятно, разумеется, но я не жду ничего подобного.

— Почему?

— Потому что следующий космолет может вернуться очень и очень нескоро.

— Вы правы, — сказал Второв. — С экипажем «Коммуниста» мы никак не можем встретиться. Неужели Виктор забыл, что он получил совсем другое задание? Они должны были уйти не в восьмилетний полет, как мы, а в одиннадцатилетний. Сами судите, каковы наши шансы увидеться с ними. Никого из нас не будет в живых, когда космолет вернется. Ведь остальную жизнь мы все проведем на Земле, в обычных условиях времени.

— Очевидно, он этого не учел.

Бедный Виктор! — прошептала Мария Александровна. Восемь лет пребывания в замкнутом мирке космолета связали всех членов экипажа большой и крепкой дружбой. Двенадцать человек, таких различных на Земле, до старта, объединились перед лицом Космоса в единую, монолитно сплоченную семью. То, что пришлось пережить вместе, никогда не могло изгладиться из памяти. И радость одного была радостью всех, горе общим горем.

Все искренне любили Виктора, жалели его, сочувствовали ему, но были бессильны помочь. Только время и люди, да, люди, там, на Земле, могли рассеять гнетущую тоску, которая все сильнее овладевала штурманом. Если вообще было возможно помочь ему.

Никто на «Ленине» не сомневался, что за восемнадцать веков человечество прошло длинный и славный путь. Люди, конечно, изменились, стали другими, не только нравственно, но, возможно и физически, и они должны были стать гораздо лучше, благороднее, отзывчивее, чем были прежде. Так неужели они не найдут способов развеять мысли о минувшем у человека, попавшего к ним из далекого прошлого? Конечно, могут найти и найдут!

На это надеялись все.

— Мария Александровна, — снова сказал Второв, — можно задать вам один нескромный вопрос? Вы очень близки с Ксенией Николаевной. Как она относится к Виктору?

— Я думаю, как все.

— Не больше?

Мельникова задумалась.

— Я понимаю вас, Игорь Захарович, — сказала она. — Это, конечно, могло бы оказать благотворное влияние. Но не знаю: Ксения очень скрытна. Одно время мне казалось, что она и Виктор любят друг друга. Но в этот последний год между ними словно пробежала черная кошка.

— Это могло быть результатом его теперешнего настроения.

— Вряд ли. Но все же это шанс на излечение, вы правы. Попробую поговорить с ней. Но когда? Ведь сейчас не до разговоров: все думают о Земле.

— Вот именно, о Земле. Жизнь, обычная, земная, вступает в свои права. Хороший предлог.

— Я попробую.

— Не обязательно на борту. Нас ждет неизбежный карантин. Вот тогда. Но только перед прилетом на Землю.

— Хорошо, Игорь Захарович.

Ей понятны и близки были заботы командира. Во что бы то ни стало надо вернуть к жизни заболевшего товарища. Любовь? Это было сильное средство. Все знали, что Виктор все восемь лет оказывал Ксении Николаевне — второму штурману — исключительное внимание. Оно было очень похоже на любовь. Но любила ли она его? Это никому не было известно.

Однажды на Грезе в тяжелой аварии с самодвижущимся экипажем (немного похожим на земной автомобиль) Виктор сильно пострадал. Несколько дней его жизнь висела на волоске. Ксения самоотверженно ухаживала за ним. Ока заметно похудела, осунулась и оправилась только тогда, когда Мельникова сказала, что Виктор вне опасности. Тогда казалось, что она переживает сильнее и больше, чем все остальные. Но была ли причиной этого любовь? А может быть, просто свойственная Ксении мягкость характера и доброе сердце? Потом, когда он совсем поправился, их отношения стали такими же, как были раньше. Даже как будто немного более холодными со стороны Ксении, Во время катастрофы Виктор получил глубокий шрам на лице. Этот шрам заметно уродовал его, но не это же послужило причиной холодности девушки. Не такой она была человек. В этом Мария Александровна не сомневалась. Ее связывали с Ксенией Николаевной Станиславской не только товарищеские, но и прямые родственные связи. Они были двоюродными сестрами и знали друг друга с детства.

Второв знал, кому поручить деликатный разговор.

Прошли сутки, и неожиданно ранняя связь с Церерой направила мысли Мельниковой в другую сторону. Сейчас не время было говорить с Ксенией, которая чуть ли не больше всех на корабле радовалась концу рейса.

И Виктор стал менее мрачен. Все заметили, с каким волнением он читал полученную радиограмму, читал три раза, как все. Это было хорошим признаком.

Космолет летел уже так медленно, что до орбиты Юпитера было не меньше недели пути.

Она прошла незаметно. Экипажу даже казалось, что время ускорило свой бег. Люди привыкли к монотонности месяцев и лет полета через бездну пространства от одной звезды к другой. И они умели наполнять это медленно текущее время интересной работой. Теперь, когда рейс подходил к концу, работу не надо было искать, она сама шла в руки. Двенадцать человек напряженно работали, до минимума сократив часы отдыха.

Командир и оба штурмана готовились к посадке, с помощью вычислительных машин рассчитывая наиболее выгодную и удобную траекторию. Чтобы миновать внешний пояс астероидов, они решили подойти к орбите Европы снизу, под плоскостью эклиптики.

Все эти расчеты пришлось производить заново. Все, что было заготовлено ранее, стало бесполезным. Они думали, что финиш космолета произойдет там же, где был дан старт, — на Плутоне, — но неведомая им космодиспетчерская станция указала Европу, о которой они никогда не думали.

— Вероятно, Плутон не так пустынен, как раньше, — высказала предположение Станиславская. — И они опасаются, что мы нанесем вред фотонным излучением.

Оба радиоинженера, Кривоносов и Вильсон, сменяя друг друга непрерывно дежурили в радиорубке, ожидая, не придет ли еще какое-нибудь сообщение с Цереры. Но станция астероида только два раза запросила данные о траектории полета и… больше ничего. Ни одного слова о Земле. А сами радисты космолета ни о чем не спрашивали. За тысячу восемьсот лет должны были произойти такие перемены о которых не расскажешь в радиограмме. Астрономы трудились больше всех. Наблюдать планеты Солнечной системы извне — разве могли они пропустить такой редкий случай! А само Солнце! Его можно было рассматривать непосредственно в телескоп.

Они понимали, что люди наверняка уже много раз производили такие наблюдения и что ничего нового для ученых Земли они не откроют, но… они сами-то видели это только второй раз!

Вместе с астрономами в обсерватории корабля дни и ночи проводили два биолога и Всеволод Крижевский. По просьбе старшего инженера, сурового и требовательного Константина Дмитриевича Котова, рачительного хозяина космолета, Второв приказал им помочь привести корабль в полный порядок.

Впрочем, один из биологов, Федор Яковлевич Федоров, являвшийся вторым врачом, недолго занимался «уборкой». Его потребовала Мельникова.

Экипажу «Ленина» предстояло пройти длительный карантин. Решающее слово будет принадлежать врачам космолета. Они должны сказать свое мнение о режиме и продолжительности карантина земным врачам. Нужно было еще и еще раз тщательно обследовать всех членов экспедиции, произвести многочисленные кропотливые анализы.

Работы хватало всем.

И дни, которые должны были казаться всем нестерпимо длинными, промелькнули совсем незаметно.

И вот настал момент, когда кресла перед пультом управления заняли сразу двое — Второв и Озеров. Это случалось только перед посадкой или взлетом.

До финиша остались считанные часы.

Теперь связь с Церерой держалась непрерывно. Космодиспетчерская следила за каждым движением космолета.

Очередная радиограмма гласила:

«Для переброски вашего экипажа на Ганимед вылетел ракетоплан „ЦМП-258“. Старший пилот — Стронций. Ракетоплан находится вблизи орбиты Европы и ждет приземления „Ленина“, чтобы сесть после него, „ЦМП“ опустится по вашему сигналу. Свяжитесь со Стронцием на волне 0,876. Диспетчер Леда».

Леда! Стронций!

Космолетчики уже поняли, что на Земле изменились имена людей. Очевидно, вышли из обихода фамилии. Обращения друг к другу упростились. Но им казалось, что при таком положении неизбежно должна возникать путаница.

— Теперь мы все можем забыть свои фамилии, — сказал Кривоносов. Я превращусь в Мишу, а вы в Джорджа.

Вильсон кивнул головой.

— Леда! — Он повторил, растягивая слово: — Ле…да! Мне кажется знакомым это имя.

— Может быть, вы с ней когда-нибудь встречались, — пошутил Кривоносое. — Но мне тоже кажется. Как будто название картины.

— Леда и Лебедь, — вспомнил Вильсон.

— Правильно. Именно это. Забавное совпадение!

— В чем?

— В том, что, вернувшись от Лебедя, мы встретили Леду.

Наконец раздалась команда Второва:

— Прекратить связь! По местам посадочного расписания!

На всех экранах исполинской громадой вырастала Европа.

4

Четыре самых крупных спутника гиганта солнечной системы Юпитера Ио, Ганимед, Европа и Каллисто — были открыты еще Галилеем в 1610 году христианской эры.

Европа, второй спутник, отстоит от своей планеты на среднем расстоянии в 671 тысячу километров. Ее диаметр немного меньше, чем у спутника Земли — Луны (3 480 км), — и равен 3220 километрам.

Если Земля на небе Луны представляет собой внушительное зрелище, то можно себе представить, как выглядит Юпитер с Европы. Чудовищно огромный диск планеты закрывает собой чуть ли не половину небосвода. Когда нижний край Юпитера касается горизонта, верхний находится возле зенита. Еще эффектнее, когда Юпитер висит сверху, над головой.

Экипажу «Ленина» не пришлось полюбоваться этим редким зрелищем. По распоряжению диспетчеров Цереры космолет опустился на стороне, противоположной Юпитеру.

Подобно Луне, Европа обращается вокруг своей планеты за время, равное обороту вокруг оси, и всегда обращена к ней одной стороной.

Атмосферы на Европе нет. И люди тридцать девятого века не считали нужным создавать ее, как они сделал и это не только с Луной, но и с маленькой Церерой.

Глазам космонавтов предстал мрачный, скупо освещенный далеким Солнцем, неприветливый и холодный мир.

Космопорт Европы был построен и оборудован свыше пятисот лет тому назад, и на нем, как и на Плутоне, можно было, ничего не опасаясь, принять фотонный корабль.

Гигантское поле, имевшее в длину до ста километров, было не искусственным, а природным. С одной стороны к нему примыкал невысокий горный хребет, и там, хорошо защищенные от фотонного излучения, стояли здания технической службы порта.

Впрочем, они мало походили на здания. Низкие, словно прижатые к земле без окон, они больше напоминали огромные, тщательно отшлифованные каменные глыбы.

Люди здесь никогда не жили. Вся служба космопорта находилась в ведении кибернетических машин, непосредственно связанных с космодиспетчерской станцией.

Повинуясь сигналам порта и пользуясь совершенной системой пеленгации, Второв посадил космолет точно на указанном ему месте, на самой середине поля.

Когда рассеялся туман, рядом с «Лениным» опустился небольшой аппарат, казавшийся пигмеем возле гигантского тела космолета.

Это был точно самолет без крыльев и шасси, очень длинный, совсем не похожий на ракету.

Он опустился без малейшего признака пламени дюз, которых у него, по-видимому, и не было. Возле передней части, по гладкому борту чернели буквы и цифры «ЦМП-258».

— Буквы похожи на русские, — сказал Второв. — А цифры такие же.

— Видимо, — отозвался Виктор Озеров, — на Земле овладели антигравитацией. Иначе я не могу себе представить, как он мог опуститься на Европу, лишенную воздуха, так плавно и так легко.

— Да, совсем новая техника.

Они покинули пульт, за которым провели бессменно восемнадцать часов, и перешли в радиорубку.

Кривоносов только что принял приветственную радиограмму Стронция.

— Он спрашивает, когда мы думаем покинуть корабль и перейти к нему.

— Разве он не боится соприкосновения с нами? — недоуменно спросил Второв.

— По-видимому, нет.

— Он говорит по-русски?

— Нет, по-английски.

— Почему он пользуется телеграфом, а не радиотелефоном?

— Не знаю. Но на мой ответный привет по телефону он не ответил. Пришлось повторить по телеграфу.

— Они плохо владеют языком, — сказал Вильсон.

— Передавайте!

Второв продиктовал длинную радиограмму.

Стронций ответил, и начался долгий разговор по радио.

Оказалось, что Стронций — один из диспетчеров с Цереры. Ракетоплан захватил его по пути от Марса к Европе. Кроме него, на борту «ЦМП» были еще двое — пилот Кремний и врач-космолог по имени… Петр.

Это имя прозвучало неожиданно. Космонавты никак не ожидали услышать столь простое и знакомое имя.

— Стронций, Кремний и Петя, — сказал Кривоносов. — Удивительное сочетание!

— Этот Петя, видимо, крупный врач, — заметил Озеров. — Не вздумай назвать его так при встрече.

— А кто их знает, как у них принято.

Стронций сообщил, что экипаж «ЦМП» проведет весь срок карантина вместе с экипажем «Ленина». Это отчасти объяснило его непонятное бесстрашие. Риск заражения неизвестным микробом существовал, и им нельзя было пренебрегать. Хотя ни один из космонавтов не заболел неизвестной болезнью, нельзя было поручиться, что эта болезнь не проявится впоследствии. Ведь экипаж «Ленина» высаживался на многие планеты, а на Грезе провел много времени. Диспетчеры Цереры уже знали об этом.

К тому же на Грезе члены экипажа не пользовались биологической защитой.

Выяснилось, что покинуть Европу и перелететь на Ганимед нужно не задерживаясь. Космолет должен был остаться здесь. За грузом, состоявшим из бесчисленных образцов пород всех посещенных планет, замороженной флорой, а главное, трофеями с Грезы, прилетит специальный грузовой корабль. Он уже готов к старту на одном из земных ракетодромов.

— Вы не боитесь заражения экипажа этого корабля? Или ему также придется пройти карантин? — спросил Второв.

Стронций ответил, что весь космолет, как снаружи, так и внутри, будет подвергнут дезинфекции.

— Это сделают без людей автоматические установки порта. Вы должны оставить все люки корабля открытыми.

— А эти установки не могут повредить экспонаты?

— Нет, это исключено. Они же не слепые и понимают, что делают.

Подобный отзыв об автоматах было странно слышать даже людям двадцать первого века, еще до отлета хорошо знакомым с успехами кибернетики. Очевидно, роботы настоящего времени умели соображать, как люди.

— А может, и лучше, — сказал Кривоносов.

Петр попросил позвать к аппарату старшего врача экспедиции. Мельниковой разговор с ним принес новые неожиданности.

Мельникова и Федоров считали, что карантин должен продолжаться несколько месяцев, а то и целый год. И, зная об этом, экипаж «Ленина» приготовился к тому, что еще долго не попадет на Землю. И вдруг оказалось совсем не так.

Петр сообщил, что карантин на Ганимеде будет продолжаться… пять земных суток.

Мария Александровна так удивилась, что попросила повторить. Бесстрастный стук аппарата подтвердил сказанное.

— Быть может, четыре, — добавил Петр.

Было похоже, что он утешает свою собеседницу. Пять суток казались ему длинным сроком. А у двенадцати человек буквально захватило дух от радости. Пять дней!

«Каких же высот достигла медицина!» — подумала Мельникова.

— Вы считаете такой срок достаточным? — осторожно спросила она, все еще не вполне веря.

Ответ не оставил никаких сомнений.

— Вас двенадцать человек, — отстукивал аппарат, — да еще нас трое. Всего пятнадцать. По четыре часа на человека. Если вас не утомит такая нагрузка. На Ганимеде одна камера. Вторая по несчастной случайности вышла из строя. Думаю, что сумеем уложиться в четыре дня.

— Если так, то зачем пять дней или даже четыре? — сказала Ксения Николаевна. — Скажите ему, что мы согласны на любую нагрузку, лишь бы скорее.

— Очевидно, они не допускают нарушений режима дня, — ответила ей Мельникова. — Он имеет в виду сон.

— Можно спать по очереди.

— Нам, но не врачам на Ганимеде. Что ты хочешь, Ксеня? Мы были готовы к месяцам ожидания.

Почти час между Петром и Марией Александровной продолжался профессиональный разговор. Мельникова хорошо понимала, что в сравнении с врачами тридцать девятого века она ничего не знает, но ее собеседник ни разу не дал ей почувствовать этого. Он тактично избегал всего, что могло быть непонятным врачу экспедиции. Со стороны казалось, что оба собеседника равны по знаниям и опыту. Но Мельникова ясно видела тактику Петра, и почему-то ей не было ни досадно, ни обидно.

В заключение от Стронция пришла короткая радиограмма:

«Ждем вас с величайшим нетерпением».

— Приготовиться к переходу на ракетоплан! — приказал Второв.

— Что брать с собой? — спросил кто-то.

— Абсолютно ничего. Все будет доставлено на Землю грузовым кораблем. Поторопитесь, товарищи!

Вот теперь двенадцать человек окончательно осознали, что межзвездный рейс закончен. Все было сказано, все решено. Осталось только выйти из корабля, в первый раз всем вместе.

Несколько дней… и Земля!

Было грустно покидать корабль. Восемь незабываемых лет провели на нем звездолетчики. Они знали, что корабль навеки останется здесь, на Европе. Об этом сказал им Стронций.

Космолет будет переведен ближе к горам и останется там как памятник первым фотонным ракетам.

Второв в последний раз подошел к пульту управления. Долгим внимательным взглядом окинул он бесчисленные приборы, словно желая запомнить их навсегда. Прямо перед собой он увидел небольшую фотографию, которую сам же укрепил здесь восемь лет тому назад. Двое людей смотрели на него с карточки. Один еще молодой, с темным от загара лицом и светлыми глазами, другой старше, с небольшим шрамом на лбу.

Второв протянул руку, но сразу опустил ее. Он сам приказал ничего не брать. Не ему же нарушать этот приказ. Пусть фотография остается здесь.

Медленно, точно желая протянуть время, он один за другим открыл все люки на корабле, кроме выходного, и выключил механизм их запирания. Роботам, которые будут производить дезинфекцию, ничто не помешает. Выходной люк будет открыт в последний момент, когда все люди наденут скафандры. Ведь за бортом космолета почти абсолютный вакуум.

Мгновение Второв колебался. Стронций сказал об автоматах: «Они не слепые и понимают, что делают». Пусть так! Но можно ли до конца доверять их сообразительности?

«Нет, этого они не смогут понять, — подумал Второв. — А не все ли равно, корабль больше никогда не взлетит».

Переведя выходной люк на автономное управление, он разбил тонкое стекло, закрывавшее красную кнопку в центре пульта, и резким движением нажал на нее.

Пение приборов смолкло. В рубке наступила жуткая тишина. Стрелки замерли. Одна из них медленно опускалась к нулю. Второв следил за ней. Вот она вздрогнула в последний раз и остановилась.

— Ну, вот и все! — Второв еще раз взглянул на фотографию. Двое людей, казалось, одобрительно улыбались. — Прощайте!

Он вышел, не оборачиваясь.

Гигантский корабль был мертв. Пройдет еще несколько суток, и погаснет свет. Настанет мрак и вечная неподвижность. Никогда космолет не отделится от Европы. Космический рейс действительно закончился.

Лифт не работал. Второв спустился вниз по аварийной лестнице, отвесно идущей внутри узкой трубы. Одиннадцать товарищей ждали его, уже одетые в скафандры, готовые к выходу. Он быстро оделся сам.

— Стронций подвел ракетоплан к самому борту «Ленина», — сказал Кривоносов. — Нам придется только спуститься, и мы сразу попадем в их выходную камеру.

— Хорошо. — Второв кивнул головой.

— Я очень волнуюсь, — сказала Ксения Николаевна. — Какие они?

Все поняли, что она говорит о людях, ждущих в ракетоплане, людях нового времени, отдаленных потомках людей двадцать первого века.

— Я уверен, — сказал Крижевский, — они люди как люди.

Волновались все. Даже Второв. Слишком необычно было предстоявшее свидание. Виктор Озеров был бледен и мрачен. Он не сказал ни слова.

— Ну что ж, пошли! — Второв нажал кнопку.

Наружная дверь корабля отошла в сторону. Открылся взору привычный мир звезд. Внизу, под светом маленького Солнца, блестел корпус «ЦМП-258».

— Лестницу!

Длинная лента металлических ступенек поползла вниз.

— Уничтожьте кнопку двери! — приказал Второв и первым начал пятидесятиметровый спуск.

Котов быстро отвинтил прикрывающую пластинку и тремя ударами оборвал все провода. Теперь дверь уже не могла закрыться. Через несколько минут из корабля выйдет весь воздух и рассеется в пространстве.

Один за другим космонавты покинули свой корабль.

Выходной люк ракетоплана был открыт. Когда все двенадцать человек собрались в камере, он закрылся.

Помещение было довольно велико и ярко освещено. Чем? Они не видели источника света.

Чей-то голос произнес по-русски, но с заметным акцентом:

— Снимите скафандры и сложите их в зеленый ящик.

Зеленый ящик стоял у стены. Он был металлическим.

Все, кроме Озерова, разделись удивительно быстро, быстрее, чем проделывали эту процедуру когда-либо раньше. Виктор, словно нарочно, снимал скафандр крайне медленно.

Но наконец и он сложил свои доспехи в зеленый ящик.

— Закройте глаза! — произнес тот же голос.

Они почувствовали короткое дуновение очень горячего воздуха, быть может, газа, а когда открыли глаза, внутренняя дверь ракетоплана оказалась уже открытой.

За ней стояли и смотрели на них трое людей. Очень высокие, массивные, они были одеты в легкие одежды. На лицах, казавшихся совсем молодыми, белозубо сверкали приветливые улыбки.

Около минуты обе группы внимательно рассматривали друг друга.

Космонавты облегченно вздохнули. Эти люди были такими же, как они сами, но только крупнее. И они показались им очень красивыми.

Неужели все люди на Земле стали такими?..

— Это прекрасно! — прошептала Станиславская.

Один из встречающих выступил вперед.

— По поручению человечества Земли, — сказал он по-английски (космонавты догадались, что это Стронций), — поздравляю вас с успешным возвращением. Земля ждет вас.

Больше он ничего не сказал. Длинные речи, видимо, были не приняты в тридцать девятом веке.

— Спасибо! — ответил Второв.

Экипаж ракетоплана, очевидно, счел официальную часть встречи законченной. Все трое подошли к космонавтам и по очереди обняли и поцеловали одинаково всех — мужчин и женщин. Это было сделано так просто и искренне, что даже Озеров почувствовал себя свободно, словно находился среди своих, близких людей.

— Меня зовут Стронций, — сказал тот, кто говорил первый. — Его Кремний. А это Петр. Ваши имена нам известны, но покажите, кому принадлежит каждое имя.

Второв назвал всех своих товарищей. Он говорил довольно быстро, но для членов экипажа «ЦМП» этого оказалось достаточно. В дальнейшем они ни разу не перепутали ни одного имени.

Второв называл как имя, так и фамилию каждого. Но люди нового времени как будто сразу забыли фамилии. Они стали называть всех просто по именам.

Хозяева пригласили своих гостей пройти внутрь ракеты.

«ЦМП» не имел никаких кают. Одно большое помещение служило как для управления, так и для пребывания экипажа.

— Ракетоплан летает только на короткие расстояния, — пояснил Стронций.

«Ничего себе короткие, — подумал Второв. — От Марса до Европы!»

Стронций протянул Второву лист бумаги.

— Эта радиограмма, — сказал он, — получена нами в пути. Она адресована вам.

Второв прочел вслух:

— «Мои дорогие современники! Нет слов выразить мою радость. Жду вас с величайшим нетерпением. Обнимаю и целую каждого. Дмитрий Волгин».

Космонавты переглянулись. Озеров вздрогнул и весь подался вперед.

— Кто это? — спросил Второв.

— Дмитрий Волгин, — ответил Стронций, — человек, пришедший к нам, так же как и вы, из далекого прошлого. Из двадцатого века.

— Двадцатого?!..

Они хорошо знали, что в двадцатом веке еще не было межзвездных кораблей.

— Каким образом… — начал Второв, но Стронций перебил его.

— Дмитрий Волгин не космонавт, — сказал он.

5

Не было на Земле человека, который не ждал бы прилета экипажа «Ленина». Вся Земля готовилась встретить первых победителей Большого Космоса. Их имена, вошедшие в учебники истории, были хорошо известны всем. Эти люди были легендарны.

Но самым нетерпеливым, несомненно, был Волгин. С момента, когда Лоций сообщил о возвращении людей, покинувших Землю в двадцать первом веке («в начале второго века коммунистической эры», — сказал он), Волгин не имел больше покоя. Он считал не дни, а часы. Космонавты должны были ступить на Землю 23 сентября, рано утром, на центральном космодроме, расположенном в бывшей пустыне Сахаре. Волгин устремился туда двадцать первого.

Его буквально жгло нетерпение. Увидеть, обнять, почувствовать таких же, как и он, людей, родившихся в одну эпоху, говорящих с ним на одном языке, — ни о чем другом он не мог думать.

Разница в их «возрасте» не смущала Волгина. Он был прапредком вернувшихся космонавтов, но воспринимал их как современников.

Иначе и не могло быть. В сравнении с людьми тридцать девятого века они были почти одногодками.

Имена, отчества, фамилии, профессии и краткую биографию каждого из двенадцати космонавтов Волгин уже знал наизусть. Он знал, что самый молодой из них — Всеволод Крижевский — родился через девяносто четыре года после него. В книге, которую достал ему Люций, были портреты Второва, Котова, Озерова и Станиславском, Волгин часами всматривался в черты их лиц. Это были люди, во всем подобные ему самому. Они так же отличались от теперешних людей, как отличался Волгин.

Остальные члены экипажа «Ленина» были сняты группой. Фотография выцвела от времени, рассмотреть подробности было трудно. Но четверо, командный состав экспедиции, на снимке сохранились хорошо.

Волгин попросил переснять портреты: книгу надо было возвратить в архив. Его просьбу выполнили немедля. И четыре карточки бережно хранились им.

Он уже любил этих людей, пришедших к нему, чтобы разделить его одиночество. Теперь он больше не один. У него есть товарищи, которые поймут его всегда и во всем.

Волгин был очень счастлив.

Три дня он провел в Ленинграде. О том, чтобы продолжать путешествие по Земле, не могло быть и речи. Те, кто находился сейчас на Ганимеде, несомненно, захотят ознакомиться с новой Землей — они сделают это вместе.

Люций советовал отправиться на космодром двадцать третьего. Арелет доставил бы их туда за полтора часа. Но Волгин настоял на немедленной отправке, мотивируя свое желание тем, что хочет познакомиться с переменами, которые произошли в Сахаре.

Впрочем, слово «Сахара» произносил только он один. Это название давно было забыто.

В действительности Сахара его почти не интересовала. Его влекло, влекло непреодолимо мучительное нетерпение.

Люций летел в Африку неохотно. Ему жаль было прервать работу, но Верховные советы науки и техники должны были в полном составе встретить вернувшихся космонавтов. Это давно уже стало традицией. На космодроме соберутся все выдающиеся ученые Земли. Из академиков только двое — Мунций и еще один археолог — не находились на Земле.

Утром в день отлета Сергей привел к дому пятнадцати местный арелет, опять-таки того же вишневого цвета.

— Почему такой большой? — удивился Волгин.

— Потому что космонавты, безусловно, не захотят расставаться с тобой, — ответил Люций. — Мне говорили, что они очень взволнованы и обрадованы предстоящим свиданием. Не меньше, чем ты. Из них больше половины уроженцы Ленинграда. Ты их встретишь и сам доставишь сюда.

— Этот дом слишком мал.

— Для вас приготовят другой. Не беспокойся ни о чем.

Волгина не удивили эти слова. Он уже привык. В тридцать девятом веке переменить дом было совсем просто.

В каждом населенном пункте было больше зданий, чем необходимо. Изобилие всегда и во всем являлось характерной чертой эпохи.

Хотя мысли Волгина были всецело заняты людьми, которых ему предстояло увидеть, он не мог не заинтересоваться тем, что открылось его глазам на месте, где когда-то была Сахара.

Когда арелет на небольшой высоте медленно полетел от берега Средиземного моря я глубь материка, Волгин, не отрываясь, с возрастающим удивлением осматривал местность.

Он знал, что перед ним Сахара, но трудно было поверить этому.

Пустыня исчезла. Густой тропический лес заменил собой бесплодные пески. Темно-зеленый ковер расстилался внизу без конца и края.

Еще в двадцатом веке люди орошали пустыни, перерезая их каналами. Здесь не было каналов. Арелет пролетал над реками. Настоящими, широкими реками. Откуда взялись они здесь?..

Большие города с современными зданиями, обилие арелетов, высокие мачты всепланетной энергетической системы — все было таким же, как в центре Европы. Сахара превратилась в густо населенную цветущую страну.

В полной мере мог оценить Волгин силу и могущество человека, сумевшего так разительно изменить величайшую пустыню на Земле.

— Это производит сильное впечатление, — сказал он. — Больше всего меня поражают реки. Откуда берут они свое начало?

— Из внутренних морей, — ответила Мэри, сидевшая рядом с ним. — В Африке много искусственных водоемов. Уровень воды в них поддерживается тем, что сюда направляют ненужные дождевые осадки. Излишек стекает в Средиземное море и в Атлантический океан.

— Этих излишков, видимо, очень много, — заметил Волгин. — Реки широки и полноводны.

— В атмосфере всегда много влаги. Особенно в экваториальной полосе.

При небольшой скорости они летели над Сахарой около трех часов. Наконец на горизонте показался город Космоград — цель их пути.

Волгин видел уже много современных городов и привык к их внешнему виду. В тридцать девятом веке дома не тянулись вверх, они были, как правило, невысоки и располагались на больших площадях. Тем удивительнее был вид Космограда.

Огромное кольцо небоскребов окружало ровное гладкое поле, сплошь покрытое чем-то вроде асфальта. Это поле и было космодромом, где приземлялись звездолеты дальних рейсов. Каждый дом был высотой метров четыреста или пятьсот. Казалось, что будь на небе облака, крыши этих домов должны были скрываться в них. Архитектура была странна и необычна. Нельзя было определить, сколько этажей имеет то или иное здание. Обычных окон здесь не было. Чередовались полосы стекла и металла, иногда расположенные горизонтально, иногда вертикально. Назначение этих полос трудно было понять. Некоторые дома были совершенно прозрачны, другие, наоборот, выглядели сплошной массой, как одно целое. Два или три были прозрачны внизу и непрозрачны в верхней своей части, что создавало странное впечатление половины здания, парящего в воздухе. Всюду поднимались тонкие мачты, вершины которых находились так высоко, что их не было видно. Волгин решил, что это мачты для межпланетной связи.

— Какой странный город! — сказал он.

— Да, он не совсем обычен, — согласилась Мэри. — Космоград выстроен очень давно. Тогда считали, что командиры космолетов должны издалека видеть место посадки.

— Не совсем так, Мэри, — сказал Люций. — Была другая причина. Потом я расскажу тебе, — прибавил он, обращаясь к Волгину, — и ты поймешь, почему он именно такой. Архитектура Космограда неземная.

— То есть как это неземная?

Люций кивнул головой.

— Это так, — сказал он. — Но мы уже прилетели. Отложим объяснения до более удобного времени.

Арелет опустился на крышу одного из домов. Она оказалась огромной площадкой, на которой уже стояло несколько арелетов.

— Этот дом, — пояснил Сергей, — один из филиалов Института космонавтики. Сотрудники института просили, чтобы ты остановился у них. Не возражаешь?

— Конечно, нет.

Прилетевших встретили четыре человека. Один из них был пожилым, трое совсем молоды. Они поздоровались с Волгиным совершенно так же, как и с его спутниками, — приветливо и без всяких проявлений любопытства. Разумеется, он возбуждал особый интерес, но работники филиала ничем не показали этого.

Их провели в предназначенные для них комнаты, находившиеся на верхнем этаже. Это тоже было признаком внимания. Не надо было далеко идти или подниматься на лифте, чтобы добраться до своего арелета.

Еще поддетая к этому дому, Волгин обратил внимание на отсутствие окон в его верхней части. Но внутри все оказалось залитым солнечным светом. Повторилось то же, что было в Ленинграде, — стены пропускали сеет односторонне. Но теперь Волгин уже знал, что яркость этого света, или, иначе говоря, прозрачность стен, можно изменять по желанию.

В Ленинграде нижняя часть стены всегда оставалась непрозрачной. Здесь было иначе. Вся стена, от пола до потолка, казалось, не существовала вовсе. При всем желании ее нельзя было увидеть.

Оставшись один, Волгин подошел к этой стене. Было такое впечатление, что он очутился на краю площадки, высящейся на высоте полукилометра над землей. Неприятное чувство головокружения заставило его тотчас же отойти назад.

Он протянул руку и дотронулся до невидимой поверхности. Стена была тут и надежно отделяла его от бездны.

Волгин обратил внимание, что не чувствует африканской жары. В комнате было даже прохладно. Очевидно, стекло или что-то другое, из чего была сделана стена, не пропускало тепловых лучей Солнца.

Биотехника нового века была уже хорошо знакома Волгину. Он без труда заставил стену немного потемнеть. И снова проявилась разница между этим домом и тем, в котором он жил в Ленинграде. Там стена темнела вся сразу, здесь золотистая пелена стала медленно подниматься от пола. Когда она затянула стену до высоты полутора метров, Волгин остановил процесс.

Теперь комбата имела более или менее привычный для него вид.

Он внимательно осмотрел обстановку.

«Архитектура зданий Космограда неземная», — сказал ему Люций.

Очевидно, это относилось не только к архитектуре, но и к внутреннему убранству дома. Пол, потолок, стены (кроме наружной) были непривычны Волгину. Казалось, что они сделаны из губчатой массы, плотной и упругой. Темно-серый пол заметно пружинил. Он напоминал очень толстый ковер. Цвет потолка м стен был совершенно одинаков бледно-желтый.

«Некрасиво!» — подумал Волгин.

Меблировка была, в общем, та же, что и везде, но каждый предмет имел непривычные глазу очертания. Столы, кресла, постель-все было каким-то другим, чужим. От всего веяло иными представлениями о красоте и удобстве. Причудливо изломанные линии резали глаз, расцветка выглядела слишком яркой, сочетание красок было неприятным.

— Да, — сказал Волгин самому себе, — все это явно неземное. Но чье же?

Он знал, что в Солнечной системе нет планет, населенных высокоразвитыми существами. Значит, это копия обстановки какого-то иного мира, находящегося в иной планетной системе.

Самый факт связи с другим человечеством уже не мог удивить Волгина. Но для чего понадобилось строить Космоград по типу городов иного мира, этого он не понимал.

Ему вспомнились слова Мунция, что археологическая находка на Марсе могла остаться там не со времен первых межпланетных полетов, а от еще более давнего времени. Мунций посоветовал ему тогда прочесть книгу (Волгин забыл ее название), но он так и не собрался это сделать.

«Расспрошу Люция, — решил он. — Тем более, что он обещал объяснить, почему Космоград — неземной город».

Но прошло совсем немного времени, и Волгин забыл о Космограде, находке на Марсе и обо всем на свете. Люций сообщил ему, что экипаж «Ленина» прилетает на Землю не 23-го, как думали раньше, а завтра, 22-го.

— Они добились сокращения срока карантина на один день, — сказал Люций. — Видимо, их нетерпение очень велико. Я думаю, — прибавил он, улыбаясь, — что тут играет большую роль твое присутствие.

— Значит, они прилетают?.. — взволнованно спросил Волгин.

— Завтра, в десять часов утра.

— А как же встречающие? Успеют они собраться?

— Конечно! Сегодня к вечеру все будут здесь. — Люций внимательно посмотрел на сына. — Ты должен спать эту ночь, как всегда.

— Вряд ли мне удастся заснуть, — сказал Волгин.

— Об этом я сам позабочусь.

Остаток дня прошел для Волгина, как в тумане. Он не мог потом вспомнить, что делал, с кем говорил.

Вечером, в обычный час отхода ко сну, к нему в комнату зашел Люций.

— Ложись! — сказал он.

— Все равно я не засну, — попытался возразить Волгин. Люций улыбнулся. Когда Волгин разделся и лег, он положил свою тонкую руку на его лоб. Несколько секунд Волгин чувствовал приятное ощущение тепла. Казалось, что в него проникает слабый ток. Потом он заснул и проспал крепко, без сновидений, до восьми часов утра.

Медицина тридцать девятого века знала надежные средства, совсем непохожие на снотворные снадобья двадцатого.

Проснулся Волгин, как всегда, бодрым и свежим. В комнате было полутемно. Наружная стена, сплошь затянутая темно-золотой пеленой, почти не пропускала света. Очевидно, это сделал, уходя, Люций.

Волгин сразу вспомнил, что ожидает его сегодня, и вскочил.

Телеоф сообщил ему, что до прилета корабля с Ганимеда еще два часа. Волгин быстро оделся. Туалетная комната помещалась рядом, и в ней он увидел все тот же аппарат для волнового облучения, видимо, доставленный сюда ночью. Люций раз навсегда потребовал, чтобы ни один день не проходил без этой непонятной Волгину процедуры.

Умывание, пять минут у аппарата (он ничего не чувствовал при этом) — и Волгин был готов.

Он подошел к «окну».

Золотая пелена опустилась, открыв Космоград, залитый солнечным светом. Волгин обрадовался, увидев безоблачное небо, совершенно забыв, что оно и не могло быть другим, когда люди управляли погодой по своему желанию.

Далеко внизу расстилалась панорама гигантского поля космодрома. Волгину показалось, что он различает множество красных точек. Они сливались, образуя широкий круг.

У него мелькнула мысль о знаменах. Их не было в эту эпоху, но разве не могли люди украсить ракетодром красными флагами в честь вернувшихся космонавтов? Наверное, так и было.

Волгин прошел в комнату Владилена, помещавшуюся рядом.

Молодой астроном уже был одет.

— Пойдемте завтракать, — сказал он, как только увидел Волгина. Мэри ждет нас.

— А где Люций?

— Он давно уже внизу.

— Почему же меня не разбудили?

— Люций сказал, что ты проснешься сам, и не велел тебя беспокоить.

— А если бы я проспал?

— Нет, этого не могло случиться.

— Нет ли известий с корабля?

— Есть. Они уже близко и прибудут точно в десять часов.

Тебе радиограмма от экипажа «Ленина».

— Где она?

— У Люция.

Мягкая настойчивость Мэри заставила Волгина проглотить завтрак, хотя у него совершенно не было аппетита.

Впрочем, Владилен и Мэри тоже заметно волновались.

Они спустились на поле космодрома на маленьком арелете, который нашли на крыше, рядом со своим.

— Но, может быть, этот арелет принадлежит кому-нибудь? — сказал Волгин.

— Нет, он приготовлен для тебя.

Владилен всегда отвечал так, как будто он сам и Мэри вообще не шли в счет. Волгина вначале смущала эта манера, потом он привык к ней и только улыбался.

Они нашли Люция в густой толпе только потому, что тот сам их окликнул.

Рядом с Люцием Волгин увидел Ио, который приветствовал его с обычной своей сдержанностью.

— Познакомься, Дмитрий, — сказал Люций, указывая на стоявшего тут же человека с сильно загорелым лицом. — Это Иосиф, тот самый, которому ты в значительной степени обязан своим воскрешением.

«Так вот он каков!» — подумал Волгин.

Иосиф горячо пожал его руку.

— Я давно стремился увидеть вас, — сказал Иосиф. — Рад, что это случилось сейчас, в столь радостный для вас день.

— Я рад видеть вас, — ответил Волгин почти машинально. Все его мысли были заняты приближавшимся к Земле кораблем. Он даже не обратил внимания на людей, стоявших кругом, хотя мог легко догадаться, что это члены Верховных советов науки и техники, то есть величайшие ученые Земли.

Волгин осмотрелся.

Поле космодрома действительно было украшено красными флагами. Но он не увидел ничего похожего на трибуну, которая, по его понятиям, должна была здесь находиться. Неужели не будет митинга?..

Не было ни портретов, ни лозунгов. Группа ученых, среди которых он сейчас находился, стояла немного впереди огромного кольца зрителей, и только.

«Слишком просто, — подумал Волгин. — Совсем нет торжественности, которой заслуживает подобное событие. Боюсь, что космонавты так же не поймут этого, как не понимаю я».

Ко вслух он ничего не сказал.

— Чуть не забыл! — обратился к нему Люций. — Вот радиограмма, адресованная тебе.

Волгин схватил листок.

«Дорогой Дмитрий, — прочел он, — твое присутствие среди людей, встречающих нас, доставляет нам всем такую радость, которую трудно выразить словами. Больше, чем встречи с Землей, мы ожидаем счастья увидеть тебя. Считаем минуты. Подойди к нам первым, мы все просим тебя об этом. От имени экипажа космолета „Ленин“ — Игорь Второв».

Телеграмма была переведена на современный язык, но в каждом слове звучало для Волгина знакомое, родное, привычное. Люди тридцать девятого века не говорили так.

Волгин несколько раз перечел краткий текст.

Когда он поднял голову, с глазами полными слез, то увидел, что все, кто стоял возле него, смотрят вверх.

— Они прилетели на тридцать восемь минут раньше срока, — сказал кто-то позади Волгина.

Над космодромом, высоко в небе, что-то длинное и узкое нестерпимо блестело в лучах Солнца.

Межпланетный корабль плавно и быстро приближался к Земле.

1

«Земля-колыбель человечества, но нельзя же вечно жить а колыбели».

Так сказал в самом начале двадцатого века великий основоположник звездоплавания Константин Эдуардович Циолковский.

Это было сказано тогда, когда сама мысль о полете за атмосферу Земли казалась фантастикой, когда многие ученые вообще не верили в возможность преодолеть силу земного тяготения, когда влекущие слова «межпланетный полет» звучали, как волшебная сказка.

Но Циолковский не только сказал: «Это возможно!». Он нашел и указал людям путь в космос.

Пророческие слова ученого начали претворяться в жизнь даже скорее, чем мог думать он сам.

Прошло два десятилетия со дня смерти Циолковского, а в небо уже взлетели первые советские искусственные спутники.

Штурм космоса начался!

Никто не мог предполагать, что этот штурм пойдет такими стремительными темпами, как это случилось на самом деле.

Всего через 3,5 года после запуска первого небольшого шара с четырьмя штырями антенн, который навеки вошел в сознание как символ величайшей победы, за атмосферу вырвался корабль с человеком на борту. Это произошло 12 апреля 1961 года, и этот день стал началом новой, космической эры в истории человечества.

Люди вышли из колыбели!

Штурм космоса шел неудержимо. И с самого начала во главе его был мир социализма.

Это было закономерно. Трудные дела по плечу не старости, а молодости. Мир социализма был молод. Противостоявший ему мир капитализма состарился и одряхлел.

Прошло немного лет, и человек оставил позади еще одну ступень крутой лестницы. Впервые нога человека коснулась поверхности другого небесного тела. Ученые Советского Союза высадились на лунную почву.[5]

Марс оказался вторым небесным телом, на которое ступил человек!

Звездолет благополучно вернулся на Землю. Первый большой космический рейс успешно закончился.

И перед учеными Земли встала непостижимая загадка.

На Марсе нашли скудную растительность. Было ясно, что высокоорганизованная жизнь не развилась на планете, бедной теплом и светом. Все говорило за то, что Марс должен быть необитаем.

Но на нем оказались два вида животных. Откуда взялись они?

Тщетно ломали головы биологи. Наличие двух видов животных, только двух, без малейшего признака каких-либо других, противоречило всем законам развития жизни, в которых нельзя было сомневаться.

Было одно объяснение, но оно казалось невероятным. Животные Марса не явились результатом развития органической жизни на самой планете, они появились извне.

Как ни фантастично было такое предположение, другого объяснения странному факту не было.

Но тогда откуда появились животные?

Это было еще большей загадкой. Ее надо было во что бы то ни стадо разрешить. Человеческий разум не мог мириться с обнаруженной и нераскрытой тайной. И замечательная тайна прошлого солнечной системы раскрылась.

Это произошло во время второго большого космического рейса — на планету Венеру.

Уже в пути, во время промежуточной остановки на астероиде Арсене, орбита которого проходила близко от орбит Земли и Венеры, было сделано сенсационное открытие. В одном из ущелий безжизненной, безусловно никогда не обитаемой малой планеты обнаружили гранитные фигуры, установленные руками разумных существ.

Это было первым указанием на великую тайну, указанием, не понятым тогда никем.

Второе звено было найдено на самой Венере.

Много открытий, неожиданных и грандиозных, ожидало исследователей. Богатая флора на материке, жизнь в глубинах океана и, наконец, разумные существа, стоявшие, правда, на низкой ступени эволюции, но обладавшие разумом, способным к дальнейшему развитию.

Одно это сделало экспедицию на «Сестру Земли» исторической, незабываемой в веках.

Но Венера поднесла людям Земли еще один, самый замечательный, самый важный сюрприз.

В густом лесу, на берегу горного озера, был найден… космический корабль!

Три гигантских кольца, вложенные друг в друга, пересекались поперечной трубой. Эти кольца так же представляли собой трубы. Диаметр наружного кольца достигал двухсот метров. В центре находилось ядро необычной формы, Материал, из которого был сделан корабль, походил на металл, но был неизвестен на Земле.

Было очевидно, что звездолет (в том, что это именно звездолет, не приходилось сомневаться) появился здесь очень давно. Тысячелетние деревья росли снаружи и внутри колец. Многие из этих деревьев выросли из-под корабля, изгибаясь по поверхности труб, видимо, необычайно прочных. Другие проросли сквозь крепления, соединявшие кольца. В дальнейшем оказалось, что этот корабль прибыл на Венеру почти сто тысяч лет тому назад.

Откуда он прилетел? Где была родина его экипажа? Почему, достигнув Венеры, космонавты не улетели с нее?

Двое членов экспедиции проникли внутрь чужого корабля. Секрет входа удалось разгадать.

И тут начались «чудеса».

В то время наука Земли только начинала понимать необъятные возможности, заключенные а биотоках человеческого мозга. Техническое использование этой силы, которая теперь проникла во все области техники, тогда еще не выходило дальше создания искусственных конечностей и простейших автоматов, управляемых мозговыми импульсами.

Корабль фаэтонцев (сразу после того, как люди проникли внутрь корабля, они узнали, что он прилетел с Фаэтона — пятой планеты Солнечной системы, погибшей в результате космической катастрофы, планеты, орбита которой находилась на месте, где до сего дня находится первым пояс астероидов, между орбитами Марса и Юпитера) был насыщен техникой биотоков, настолько развитой, что ее можно было сравнить с современной.

Сперва люди не догадывались об этом. Люки корабля открывались перед ними как будто сами собой, стенки труб становились прозрачными и теряли прозрачность с пугающей целесообразностью. Точно кто-то невидимый, внимательно следящий за ними, вел двух людей осторожно и уверенно, по отсекам, заполненным неизвестными механизмами.

Даже сейчас, в наш век; можно поражаться тому, что через сто тысяч лет двигатели корабля, все его приборы и механизмы сохранились в полной исправности. Звездолет фаэтонцев, хозяева которого давно уже умерли, был жив и готов к полету. Люди Земли считали его мертвым, а он только спал.

И люди Земля разбудили корабль.

Борис Мельников и Геннадий Второв (так звали двух людей, проникших в корабль фаэтонцев) хорошо понимали, что перед ними техника, основ которой они не знают. Исследуя корабль, они попали в помещение, где находился пульт управления. Могло ли прийти им в голову, что даже здесь все основано на биотоках, на импульсах строго дисциплинированной мысли!

Мы не знаем подробностей, рассказа об этом событии самих его героев не сохранилось. Мы можем только предполагать.

Видимо, очутившись перед пультом, назначение которого они сразу не поняли, оба исследователя стали его рассматривать. Один из них сел в кресло перед пультом. Мы знаем теперь, что управление кораблем приводилось в действие только тогда, когда кто-нибудь садился в это кресло. Но ведь они этого не знали.

Биоток сопровождает каждый активный импульс мозга. Он возникает независимо от воли человека. И каждое «желание» создает биоток определенной частоты, определенной силы.

Почему у Мельникова или Второва возникло желание «поднять» корабль, мы не знаем. Возможно, что это произошло в результате соответствующего разговора. Как бы то ни было, но корабль фаэтонцев действительно поднялся и улетел с Венеры. Могучая сила антигравитации шутя разорвала оковы леса, в которые был заключен корабль.

Два человека очутились в межпланетном пространстве на корабле, которым они не умели управлять. Вернее сказать, на корабле, которым они не должны были уметь управлять.

Гибель казалась неизбежной.

Если бы эти люди поддались чувству безнадежности, отчаяния, они погибли бы.

Взлет корабля с Венеры, все, что произошло перед этим взлетом, они подвергли тщательному анализу. И догадались, поняли, чем и как управляется корабль.

Звездолет экспедиции, конечно, ринулся в погоню за улетевшим «фаэтонцем». Экипаж не мог не попытаться спасти своих товарищей. И оба корабля встретились в пространстве, между Венерой и Землей.

Здесь была допущена ошибка. Она извинительна, если вспомнить, что космические полеты еще не были привычны людям. Сознавая, как важен и нужен этот чужой звездолет для науки Земли, космонавты не рискнули вести его прямо на Землю, а решили для навыка в приземлении посадить его предварительно на небесное теле с меньшей силой тяготения. Они избрали для этого астероид Цереру.

Их ошибка заключалась в том, что никто не подумал о запасах энергии, оставшихся в звездолете фаэтонцев. А эта энергия уже истощалась. Достигнув Цереры, «фаэтонец» отказался служить дальше.

В наше время техника овладела антигравитацией, и в космических кораблях не приходится опасаться нехватки энергии. Отсюда мы делаем вывод, что наука фаэтонцев сто тысяч лет тому назад еще не достигла нашего современного уровня. Но она была на полторы тысячи лет впереди науки и техники двадцатого века.

И, несмотря на такой разрыв, люди научились управлять фаэтонским кораблем!

Оказавшиеся на Церере, в окончательно «умершем» корабле, люди были спасены другим звездолетом. А фаэтонский так и остался на этой малой планете, где стоит и сейчас, такой же несокрушимый, каким нашли его на Венере.

2

…«Фаэтонцы знали, что третья планета, которую они называли Гедейа, населена разумными существами и, стоявшими тогда на низкой ступени развития. Они знали, что гедейанцы станут во всем подобны им самим, рано или поздно посетят Марс и Венеру. Фаэтонцы, оставшиеся на Венере без надежды улететь с нее (им некуда было лететь, потому что их родина — Фаэтон — не существовала больше), подготовили упрощенный, с их точки зрения, кинофильм, для того чтобы люди, которые войдут в звездолет много времени спустя, могли узнать все, что произошло, узнали, где искать человечество, волей судьбы покинувшее Солнце.

Мельников и Второв дважды смотрели этот фильм, пересняли его и рассказали о нем другим людям.

Загадка Марса раскрылась.

Животные, так поразившие своим существованием земных ученых, оказались не „марсианами“, в „фаэтонцами“. Это были животные погибшей планеты, привыкшие к разреженному воздуху, так как на Фаэтоне они жили в высокогорных районах. Они были доставлены туда перед катастрофой, о приближении которой фаэтонцы знали, В то время, когда люди посетили Марс, эти животные находились уже в стадии вымирания, чем и объяснялась их малочисленность.

Но фильм рассказал не только об этом.

Гранитные фигуры на Арсене, зачатки культуры обитателей Венеры все это были следы, оставленные фаэтонцами. Но они хотели, чтобы земные люди — гедейанцы — не только поняли, что случилось с пятой планетой, не только узнали, где находятся сейчас дети Солнца, но и могли завязать сношения с ними.

Фильм, который увидели люди на фаэтонском корабле, дал указание, где искать „наследство“: на Арсене.

Специальная экспедиция обнаружила под гранитными фигурами Арсены четыре одинаковых граненых шара. С величайшей осторожностью их доставили на Землю.

Шары были сплошными, сделанными из материала, обладавшего сверхпрочностью. Известные в то время режущие средства не могли справиться с ним. Но, как оказалось, резать шары и было не нужно.

Фаэтонцы применили и здесь свою высокую технику биотоков.

Больших трудов и богатой фантазии потребовало раскрытие секрета шаров. Но он был раскрыт, и люди узнали, что хотели сказать им фаэтонцы.

И снова оказалось, что шары заключали в себе только дальнейшие указания, а не самую суть вопроса.

Фаэтонцы переусердствовали. Можно было сделать все гораздо проще и даже надежнее. Задуманное ими было слишком сложно, сохранность „наследства“ подвергалась целому ряду случайностей.

Но рассуждать и находить недостатки спустя несколько столетий очень легко. Шары указали, что надо искать в точке Южного полюса. Туда и отправились люди.

Там, на глубине шестидесяти метров, строго на линии земной оси, находилось надежно укрытое помещение, где были приготовлены для людей телеустройство, кстати сказать, снова снабженное не звуковым, а мысленным — мозгоимпульсным — устройством, и механизм, приводящий в действие межпланетную связь между Землей и Новым Фаэтоном, находящимся в системе Веги.

Люди узнали, что обитатели погибшей планеты спаслись. И что они намерены явиться на Землю, когда гедейанцы позовут их.

С этой целью они установили на одном из крупных астероидов второго внешнего пояса (они сами считали его первым и единственным) установку мгновенной связи, действующую на принципе возмущения гравитационного поля. Связь сопровождалась чудовищной вспышкой света. Можно сказать, что в этот момент в нашей системе вспыхнуло на мгновение второе Солнце. Астероид был сожжен и развеян в пространстве.

Но его гибель пропала впустую. Сигнал не был принят. Почему это случилось?

Как мы знаем теперь, гравитационная связь требовала исключительной точности наведения „луча“. Отклонение на два-три ангстрема[6] уводило „луч“ далеко в сторону от цепи. Каковы были автоматические установки фаэтонцев, управлявшие „лучом“, мы не знаем, они погибли в результате вспышки, но можно сказать почти с полной достоверностью, что они не могли сохранить свою точность на протяжении тысячи веков.

В течение ста лет люди ждали прилета фаэтонцев. Но они так и не прилетели, это случилось гораздо позднее.

Отчего же погиб Фаэтон? Что случилось с большой населенной планетой Солнечной системы?

Орбита Фаэтона проходила там, где сейчас находится первый пояс астероидов. Астрономы давно, задолго до появления космических кораблей и находки на Арсене, подозревали, что между Марсом и Юпитером была когда-то пятая крупная планета, и назвали ее Фаэтоном. (Сами фаэтонцы называли ее Диайна.) Было высказано предположение, что пояс астероидов образовался в результате гибели Фаэтона. Все это оказалось правильным.

Больше того. Ученые правильно поняли и причину гибели Фаэтона. Небесные тела движутся прямолинейно и равномерно, с постоянной скоростью, если ничто не мешает им. Солнце могучей силой своего гравитационного поля заставляет планеты падать на себя. Возникают две силы — центробежная и центростремительная. Если обе силы уравновешивают друг друга, планеты движутся по эллипсу, в одном из фокусов которого находится Солнце. Но если одна из этих сил преобладает, картина изменяется. Эллиптическая орбита превращается в спираль. Когда преобладает центростремительная сила, планета с каждым оборотом приближается к центральному светилу, а когда центробежная, то удаляется от него.

Это и случилось с пятой планетой нашей системы.

Фаэтон был обречен законами небесной механики на неизбежную гибель, потому что его поступательная скорость превышала скорость падения на Солнце.

Отчего это произошло?

Было ли так с самого начала, с момента возникновения Фаэтона как небесного тела, или планета сперва двигалась по правильной, эллиптической орбите и только потом, в результате внешнего воздействия, ускорила свой бег? На такой вопрос очень трудно ответить. Мы не знаем, что происходило в Солнечной системе в далеком прошлом, когда еще не было ни одного разумного существа.

Достоверно только одно. За период высокоразумной жизни на Фаэтоне никаких внешних воздействий на движение планеты не было. Оно могло иметь место только в период „младенчества“ человечества Фаэтона. Или еще раньше.

Наука фаэтонцев развивалась, в общем, параллельно с будущей наукой Земли. Общность происхождения (оба человечества обязаны своим существованием Солнцу) повлияла не только на внешние формы людей животных обеих планет, но и на линию их развития. Обе науки шли одним и тем же путем.

Как и на Земле, первой наукой фаэтонцев была астрономия. Это естественно. Небо с его звездным узором само притягивает к себе внимание разума, начинающего познавать окружающий мир. Астрономия же неизбежно приводит к математике.

Неправильность в движении планеты была обнаружена фаэтонскими учеными сравнительно скоро. Но то, что следовало за этой неправильностью, к чему она должна была привести, открылось им значительно позднее.

С каждым оборотом, с каждым годом орбита Фаэтона увеличивалась, планета удалялась от Солнца, приближаясь к орбите Юпитера.

Масса, а следовательно, и гравитационное поле гиганта Солнечной системы были в полторы тысячи раз больше массы Фаэтона. Сближение с Юпитером грозило планете гибелью.

И предотвратить катастрофу было выше человеческих сил.

К счастью для фаэтонцев, трагическая истина стала известка тогда, когда наука и техника достигли очень высокой ступени развития. Если они не могли изменить скорость движения планеты, то были уже достаточно могучи, чтобы принять меры к спасению ее человечества.

Для этого существовал только один путь — найти другую подходящую планету и переселиться на нее раньше, чем Фаэтон будет разорван притяжением Юпитера.

К этой цели устремились все силы фаэтонцев.

Их наука получила мощный толчок к бурному развитию — жестокую необходимость. Медлить было нельзя.

Оглядываясь сейчас на путь, пройденный предками фаэтонцев, легко заметить, что наука этого периода развивалась односторонне. Космонавтика стала превалировать над всеми остальными областями знания, оказавшимися как бы в загоне. Именно это послужило причиной заметного отставания фаэтонцев во всем, что не касалось космических полетов.

Казалось бы, что это не может иметь большого значения, поскольку речь идет о науке и технике фаэтонцев, какими они были тысячу веков тому назад. Но, как увидит читатель, отставание того периода сыграло огромную роль.

В Солнечной системе фаэтонцы не нашли подходящей для них планеты. Марс был непригоден по ряду причин. Земля и Венера, помимо того, что они были больше по своим размерам, имели уже свое население и находились слишком близко к Солнцу. Фаэтонцы не могли жить в условиях „жаркого“ для них климата.

Пришлось искать пригодную планету вне Солнечной системы.

Космолеты фаэтонцев избороздили окрестности Солнца в радиусе пятидесяти световых лет.

Катастрофа неумолимо приближалась. Точный момент гибели Фаэтона был вычислен, и в распоряжении фаэтонцев оставалось не столь уж много времени.

Когда была найдена свободная планета в системе Веги (созвездие Лиры), выбора уже не было. Пришлось остановиться на ней.

Эта планета по размерам и составу атмосферы оказалась копией Фаэтона. Она была крайней планетой и от центрального светила — Веги отстояла очень далеко и благодаря этому освещалась и согревалась плохо, но все же достаточно для фаэтонцев. Ведь Вега значительно крупнее Солнца и горячее его. Солнце — звезда желтая, Вега — голубая.

Фаэтонцы прекрасно отдавали себе отчет в разнице между Солнцем и Вегой. Они понимали, что излучения чужого солнца могут отрицательно сказаться на них. По они надеялись справиться с вредным влиянием Веги, и, кроме того, у них не было возможности снова приниматься за поиски.

Великое переселение началось. Оно продолжалось несколько столетий.[7]

Когда катастрофа приблизилась вплотную, переселение было закончено. Восхищение вызывает тот факт, что из сотен тысяч космолетов в пути погибли единицы.

Жизнь на Новом Фаэтоне началась.

Так покинули солнечную систему дети Солнца, старшие братья земных людей.

Заканчивая это предисловие, надо сказать несколько слов о судьбе последних восьми фаэтонцев, которые должны были улететь к Веге только после гибели Фаэтона. Наблюдение за катастрофой, за тем, как на месте планеты появились обломки, образовавшие затем пояс астероидов, велось ими с Земли.

Нетрудно представить себе, что испытывали восемь человек, видя разрушение своей родины. Великое счастье для иве, что участь Фаэтона не угрожает Земле.

Орбита Фаэтона приблизилась к орбите Юпитера на критическое расстояние. Ближайшее противостояние обеих планет было роковым. Этот момент настал. Могучее тяготение гигантской планеты преодолело внутренние силы сцепления вещества Фаэтона, и планета разлетелась.

Случилось так, что один из обломков, устремившись к Солнцу, встретился с Землей. И упал на нее как раз в том месте, где стоял звездолет восьми фаэтонцев. Взрывом уничтожило межзвездный гравитационный двигатель. Корабль был обезоружен, летать к Веге было невозможно. И восемь фаэтонцев вынуждены были остаться в солнечной системе.

Межпланетный двигатель не пострадал. Экипаж корабля решил лететь на Венеру и там остаться. Почему они приняли такое решение, непонятно не только нам, но и потомкам фаэтонцев. Было логичнее остаться на Земле.

Это был тот самый корабль, который люди нашли на Венере, тот, в котором улетели с нее Мельников и Второв. И который в конечном итоге оказался на Церере.[8]

В дальнейшем нами будет изложена история фаэтонцев с начала их цивилизации. Она рассказана самими фаэтонцами во время их последнего пребывания на Земле, шестьсот лет тому назад».

3

Волгин опустил книгу на колени.

— Только подумать, — прошептал он, — что все это происходило не так уж много времени спустя после моей смерти. Я мог бы дожить до этих дней.

То, что он прочел, произвело на него большое впечатление. В его время, которое даже ему самому казалось уже седой стариной, во второй половине двадцатого века, или, пользуясь современной терминологией, в первом веке коммунистической эры, люди уверенно совершали полеты к планетам солнечной системы! Что же удивительного в том, что сейчас, через девятнадцать веков, они чувствуют себя во всей солнечной системе, как дома. Так и должно быть.

Книга называлась «Пятая планета». Это была та самая книга, которую давно уже рекомендовал прочесть Мунций. Волгин взялся за нее сразу после того, как ему пришлось быть переводчиком на объединенном заседании советов науки и техники, на котором Второв сделал доклад о результатах полета «Ленина».

Многое из того, что говорил командир космолета, было совершенно непонятно Волгину. Слово «Фаэтон», неоднократно упоминавшееся в докладе, возбудило его любопытство. А когда председатель в ответ на заявление Второва, что они не нашли Фаэтона в планетной системе Веги, ответил, что на Земле уже знают об этом, Волгин понял, что настало время ознакомиться с историей вопроса.

Экипажу «Ленина» предстояло еще несколько дней провести в Верховном совете науки. После первого общего доклада, сделанного Второвым, участники экспедиции должны были ознакомить ученых более подробно, каждый по своей специальности. Услуги Волгина при этом не требовались, были доставлены переводчики-автоматы.

Он вернулся в Ленинград с Владиленом и Мэри. И в ожидании возвращения своих новых друзей взялся за «Пятую планету».

Прочитав начало, он задумался. Автор книги восхищался тем, что люди двадцатого века, близкие Волгину по времени, когда они жили, сумели овладеть техникой фаэтонского корабля. Разрыв в полтора тысячелетия не помешал им понять незнакомую технику. «Значит, и я могу понять и освоить технику тридцать девятого века», — подумал Волгин. И эта мысль доставила ему большое облегчение.

Волгин обратил внимание на фамилии двух людей, очутившихся на корабле фаэтонцев и сумевших понять его устройство: Мельникова и Второв.

Те же фамилии носили два члена экипажа «Ленина». Что это, совпадение, или Игорь Захарович и Мария Александровна — родственники первых космонавтов?

Вспомнив о Мельниковой, Волгин нахмурился. Из двенадцати своих современников, так неожиданно прилетевших к нему из бездны Вселенной, с ней одной у Волгина не установились простые и дружеские отношения, она одна тревожила и волновала его при каждой встрече. Тяжелые воспоминания прошлого овладевали им в ее присутствии, и он не мог относиться к ней так же, как к остальным.

Это происходило потому, что Мельникова была очень похожа на погибшую жену Волгина — Ирину. Сходство между ними поразило его, как внезапный удар, еще там, в Космограде, когда он первым встретил космонавтов у выхода из корабля.

Сперва он не заметил ее: Мельникова скромно держалась позади. Его порывисто обнял и долго не отпускал от себя Виктор Озеров. Потом его обнимали Второв, Котов, Станиславская, И вдруг он увидел… Иру!

Она стояла близко от него без шлема, и золотистые волосы свободно рассыпались по ее плечам. На Волгина смотрели черные глаза под черными бровями. Никогда, ни у кого не встречал Волгин таких волос и таких глаз одновременно.

Он впился в нее глазами, взволнованный, не понимая, что перед ним: реальность или галлюцинация, вызванная встречей с современниками.

Мельникова заметно обиделась, не понимая, почему он не обнял ее, как других, а поздоровался с ней сухо и сдержанно.

Только через несколько дней, уже в Ленинграде, Волгин объяснил причину своей «холодности».

— Право, мне очень жаль, — сказала она и протянула ему руку, тонкую, но сильную, как у мужчины.

Он понял, что она знает, как ему тяжело, и жалеет его от всего сердца.

И если бы не сам Волгин, искавший ее общества, они виделись бы редко. Мельникова явно избегала Волгина, пользуясь для этого любым предлогом.

Зато остальные космонавты, в особенности Виктор Озеров, казалось, не могли наглядеться на Волгина и готовы были проводить с ним дни и ночи. Они часами говорили о жизни в двадцатом и двадцать первом веках, вспоминали события, которые для одного были будущим, а для других прошлым, но произошли как будто при их первой жизни. Подобно Волгину, космонавты называли свою теперешнюю жизнь второй жизнью.

Современный мир, равно незнакомый им всем, в эти первые дни был совершенно забыт. Они наслаждались обществом друг друга. Было решено, что после того, как результаты экспедиции будут переданы в руки ученых, экипаж «Ленина» вместе с Волгиным отправится в поездку по Земле, которую он прервал ради них.

Волгин уже начал учить своих друзей современному языку. Федоров рассказал Волгину о болезни Озерова. Правда, и все остальные в той или иной степени были затронуты этой болезнью — тоской по прошлому, — но у молодого штурмана она проявлялась в обостренной форме. Присутствие Волгина служило отличным лекарством.

По совету Федорова Волгин предложил Виктору поселиться с ним в одной комнате, и тот встретил это предложение с таким восторгом, что Волгин невольно рассмеялся. Ему нравился Виктор, он понимал его и сочувствовал ему. Чуть ли не в один день они стали закадычными друзьями.

В первый же вечер, оставшись наедине, они рассказали друг другу всю свою жизнь. У них оказалось много общего. Разница в «возрасте», равная почти целому веку, не мешала хорошо понимать мысли и чувства.

Виктор признался своему новому другу в любви к Ксении Станиславской.

— А как она? — спросил Волгин.

— Не обращает на меня никакого внимания.

Волгин улыбнулся. Хотя Второв, самый старший из космонавтов, был по числу прожитых лет старше его, а остальные равны или немного моложе, он не мог отделаться от чувства, что все они в сравнении с ним дети. Он смотрел на них так, как мог бы старик смотреть на молодежь, с высоты своего жизненного опыта.

Волгин сознавал ложность этого чувства. Его друзья были, несомненно, выше его по знаниям, более развиты, чем он.

Волгин старался составить себе мнение о каждом из них. Ему очень понравились Второв, Озеров, Крижевский, Мельникова и Станиславская. Котов, с его суровостью и всегда мрачным лицом, произвел на него неприятное впечатление. К остальным Волгин еще не присмотрелся.

Он успел заметить, что Ксения Николаевна отличает Виктора от остальных. Он перехватил несколько ее взглядов, направленных в сторону Озерова, и был уверен в том, что его друг ошибается, говоря, что Станиславская равнодушна к нему.

Но о своих наблюдениях Волгин промолчал. Говорить об этом не стоило. Все выяснится само собой, когда придет время.

Старая, но вечно новая история!

«А современные люди, — подумал Волгин, — могут ли они влюбляться? Я ни разу не замечал ничего, что могло бы ответить на этот вопрос».

Одно время ему казалось, что Владилен неравнодушен к Мэри. Но они держались друг с другом так, что это впечатление рассеялось.

Любовь, дружба, взаимная симпатия и антипатия — все это не могло исчезнуть, должно было играть свою роль в жизни современных людей так же, как и у их предков.

Нет, хватит одиночества, пора, давно пора погрузиться в общую жизнь человечества!

Теперь это было легче сделать. Волгин был не один. То, что он чувствовал по отношению к окружающему, должны были чувствовать двенадцать других людей. Они могли делиться впечатлениями, мыслями, могли поддержать друг друга в тяжелую минуту сомнений, которые так часто являлись Волгину в дни его одиночества.

Второв обронил фразу: «Нам придется учиться с самого начала». И тут будет легче, они могут учиться вместе.

Мысли Волгина снова вернулись к последним дням.

Люций был прав: космонавты не пожелали расстаться с Волгиным, они попросили его взять их с собой, в его арелет, и доставить в Ленинград. Второв, Мельникова, Котов, Федоров, оба астронома и Озеров были уроженцами Ленинграда. Остальные согласились сопровождать их и только потом повидать Москву, Киев, Варшаву. Все эти города существовали на Земле и носили те же названия, что и раньше. Джордж Вильсон был единственным в экипаже «Ленина», кто жил прежде не в Советском Союзе, и его родной город — Бредфорд, былой центр шерстяной промышленности, не существовал в это время.

— Ничего, — сказал Вильсон, когда ему сообщили, что Бредфорда нет, — я половину жизни провел в Лондоне, а ведь он-то сохранился. Разумеется, посещение Лондона было включено в маршрут поездки. Опасаясь все же управлять арелетом таких больших размеров совершенно самостоятельно, Волгин попросил Владилена лететь с ними.

— Чего ты боишься? — спросил Владилен. — Большой или маленький, арелет управляется одинаково и одинаково безопасен.

Но Волгин настоял, и Владилен согласился. Пятнадцатое место в машине заняла Мэри, которую пригласила Мельникова. Они обе почувствовали симпатию друг к другу при первой же встрече.

Космонавты так же, как он, не имели понятия о достижениях науки и техники за протекшее на Земле время и в сравнении с современными людьми были подобны несмышленому ребенку. Но они вели себя иначе, чем Волгин. Второв, Котов, Озеров засыпали Владилена вопросами, которые Волгину приходилось переводить так же, как и ответы. Слушая этот разговор, он понял, что сам допустил большую ошибку, опасаясь показаться «дикарем». Космонавты не боялись этого. Они, если можно так выразиться, выставляли напоказ свою «неграмотность». Чувствовалось, что они и не помышляют уединиться и изучать современную жизнь, прежде чем окунуться в нее, как это сделал Волгин. Они прямо и открыто «брали быка за рога».

Ответы Владилена позволили Волгину гораздо лучше и глубже понять устройство арелета и принцип управления им, хотя он был знаком с этой машиной уже несколько месяцев, а не один час, как астронавты.

А когда Котов неожиданно попросил уступить ему место водителя и повел арелет нисколько не хуже Волгина, он окончательно убедился, что избранный им путь неправилен.

«Что ж, — думал он, — лучше поздно, чем никогда. Больше я не буду стесняться».

Вильсон и Кривоносов заинтересовались карманным телеофом. И, к удивлению Волгина, ни Владилен, ни Мэри не смогли ответить на их вопросы.

— Все знать невозможно, — заметил Михаил Филиппович. — Обратимся к специалистам.

В Ленинграде их ожидал приготовленный для них дом. «Дворец!» сказал Кривоносое. Этот дом в два этажа помещался на улице имени Ирины Волгиной. Было совершенно ясно, что выбор продиктован заботой о Дмитрии Волгине.

Совпадение фамилий не ускользнуло от внимания Второва, и он спросил, случайно ли это.

Волгину пришлось вкратце рассказать о своей жене. Сочувственное молчание послужило ему ответом.

Потом Второв сказал:

— И вы и ваша жена заслужили бессмертие. Это должно утешать вас.

— Я живу, — ответил Волгин, — а Ирина…

Второв не нашел, что ответить. Озеров обнял Волгина.

Первые два дня поток вопросов обрушивался на Владилена, Мэри, Сергея. Космонавты хотели узнать и понять все сейчас, немедленно. Они не хотели ждать.

Подобно Волгину, космонавты целые дни проводили в Октябрьском парке. Но и здесь они вели себя совсем иначе. Расспрашивая обо всем, интересуясь всем, они обращались к любому встречному, вели долгие беседы, затрагивающие все стороны жизни. Волей-неволей участвуя в этих беседах, так как без него собеседники не поняли бы друг друга, Волгин в два дня узнал больше, чем за все предыдущие месяцы.

Ему было неловко и даже стыдно. Замкнуться в себе, встречать все новое и незнакомое с внешним безразличием казалось ему теперь глупостью.

«Потеряно столько времени! — думал он. — Откуда взялась у меня эта странная робость?»

Он рассказал обо всем Озерову.

— Мне кажется, что это было естественно, — ответил Виктор. — Ты был один. Это много значит. И еще мне кажется, что возвращение в мир таким путем, как случилось с тобой, не могло не повлиять на психику. Мы — другое дело. Никто из нас не умирал, мы продолжаем жить. Здесь огромная разница.

— А ты не боишься жить в одной комнате с бывшим покойником? — пошутил Волгин.

4

Знание Волгиным современного языка было еще не настолько полным, чтобы без затруднений читать любую книгу. Ознакомившись с предисловием к «Пятой планете», причем ему пришлось один раз вызвать к телеофу Люция и обратиться к нему за помощью, Волгин решил, что дальнейшее чтение можно заменить рассказом Владилена, который как астроном должен был знать историю Фаэтона.

Жизнь обитателей погибшей планеты разделялась на две, резко отличные друг от друга половины: до катастрофы и после нее. Первая половина меньше интересовала Волгина, и ознакомление с ней можно было пока отложить. А то, что относилось к Новому Фаэтону — планете системы Веги, — то это была область чисто астрономическая, и Владилен, конечно, хорошо ее знает.

Волгин не ошибся.

Разговор произошел вечером того же дня.

— Я прочел, — сказал Волгин, — о том, как люди узнали о фаэтонцах. Но мне неясно, сколько раз и когда они прилетали на Землю.

— Этот вопрос, — ответил Владилен, — интересовал ученых много столетий. Ответ был получен шестьсот лет назад, когда фаэтонцы прилетели к нам и провели на Земле свыше трех лет. Было достигнуто полное взаимопонимание. Лингвмашина…

— Это что такое?

— Узкоспециализированный электронный мозг, способный изучить любой язык по «слуху» и служить переводчиком. Название произошло от слова «лингвист». Так вот, с активной помощью самих фаэтонцев эта машина, вернее несколько таких машин, дали возможность вести подробные беседы. Мы узнали все, что хотели.

— Ты так говоришь «мы», будто сам присутствовал при этих беседах, — улыбнулся Волгин.

Владилен ответил с полной серьезностью:

— Шестьсот лет — срок большой, но люди третьего века нашей эры и мы, живущие в девятом, не так далеки друг от друга, как это было в старину. У них и у нас один и тот же образ жизни. Мы с детства привыкаем смотреть на последнее тысячелетие как на единую жизнь одного и того же общества. Этим и объясняется слово «мы».

— Продолжай!

— Фаэтонцы рассказали нам историю своей планеты. Цивилизованная жизнь началась у них примерно на сто тысяч лет раньше, чем на Земле. Я имею в виду земные года, на Фаэтоне год был гораздо длиннее. Но, как ты увидишь дальше, этот срок не так велик. В общем, история их общества чрезвычайно напоминает нашу историю. Было неравенство людей, была борьба классов. Переход к лучшим формам жизни у фаэтонцев происходил медленнее и труднее, чем на Земле. Но ко времени переселения все это было уже в прошлом. Они сами согласны, что не будь у них единого общественного строя, по-нашему коммунизма, фаэтонцы погибли бы вместе со всей планетой. Спасение стало возможно потому, что все люди действовали по единому плану, действовали дружно. Тебе, Дмитрий, лучше, чем нам, понятно, к чему привела бы катастрофа при существовании вражды и антагонизме.

— Вполне представляю.

— В истории фаэтонцев, — продолжал Владилен, — обращает на себя внимание один странный факт. Коммунизм — будем употреблять это слово появился у них в теории за две тысячи лет до того, как он стал формой жизни. У нас, на Земле, на это потребовалось в двадцать раз меньше времени. Первый искусственный спутник Фаэтона (у них были искусственные спутники) вылетел за пределы атмосферы уже при полном коммунизме, за четыреста лет до полета в космос первого фаэтонца. У нас на это потребовалось шесть лет. В шестьдесят семь раз меньше. И так было во всех областях науки и техники, везде одна и та же картина. О чем она говорит?

— Прогресс шел медленнее.

— Да, гораздо медленнее, чем у нас. Я помню, например, что они открыли явление электролизации почти за тысячу лет до появления в технике электродвигателей.

— Но чем объясняются такие темпы? Что они, мыслят медленнее, что ли?

— Да, это так. Фаэтонцы очень похожи на нас. Они только очень маленького роста, их глаза больше наших, а лоб массивнее. Но за этим лбом течет медленная, словно ленивая, мысль. Их движения тоже замедленные, плавные, спокойно-неторопливые. И вся их жизнь, с нашей точки зрения, идет томительно медленно. Но они сами, конечно, не замечают этого. Мы показались им слишком быстрыми, порывистыми, резкими в словах и поступках. Может быть, они считают нас даже бестолково мечущимися. Им непонятна наша энергия.

— Но почему это так?

— Потому, что жизненная энергия, интенсивность развития находятся в прямой зависимости от количества солнечной энергии, от количества тепла и света, получаемых планетой от Солнца, Фаэтон находился слишком далеко от центра нашей системы. И жизнь на нем возникла и развивалась неизмеримо медленнее, чем на Земле. Если она все же достигла высокой ступени, то это произошло потому, что Фаэтон во всех остальных отношениях был прекрасно приспособлен к жизни. И еще потому, что жизнь легко приспосабливается к любым условиям. Медленность эволюции организмов повлияла на развитие мозга. Мозг фаэтонцев по природе своей инертнее нашего.

— Значит, один и тот же путь мы проходили и проходим быстрее, чем они?

— Да. И мы все время их обгоняем. Вернее сказать, нагоняем. В настоящее время они идут впереди нас, но ненамного.

— Как? Ведь, насколько я понял, современная наука Земли находится на том уровне, где была наука фаэтонцев сто тысяч лет тому назад?

— Это верно, но слушай дальше. Если бы Фаэтон не погиб и фаэтонцы продолжали жить в Солнечной системе, при всей медленности их развития, они обогнали бы нас по крайней мере на четыре-пять тысяч лет. Но дальнейшая жизнь фаэтонцев проходила под светом не Солнца, а голубой звезды Веги.

— На это указывает и автор «Пятой планеты», но не дает пояснений. Предисловие очень кратко.

— Мы уклонились в сторону, — сказал Владилен. — Ты интересовался, сколько раз фаэтонцы посещали Землю. Давай вернемся к этому вопросу.

— Я забыл об этом. То, что ты рассказываешь, очень интересно.

— Лучше соблюдать хронологический порядок. Так вот, фаэтонцы начали совершать межпланетные полеты, когда люди Земли были еще в первобытном состоянии. Они прилетали к нам восемь раз. Одна экспедиция отделялась от другой тысячелетиями. И, наблюдая жизнь Земли, ученые Фаэтона поняли, что эволюция на Земле идет значительно быстрее, чем это происходило у них. Прилетая к нам в очередной раз, они находили людей более развитыми, чем ожидали, исходя из своего опыта. Это очень важно для понимания последующего. Когда они узнали об участи, грозящей их планете, было принято решение оставить на Земле указания, о которых ты читал в предисловии. Надо отдать им должное, они поразительно точно рассчитали время, когда люди найдут тайник. Ошибка составила немногим больше тысячи наших лет. Это изумительно.

— Согласен. Но сколько времени им потребовалось для этого расчета? Владилен засмеялся.

— Важен результат, — сказал он. — Устройство тайника на полюсе, установка гранитных фигур на Арсене — все это потребовало много времени. Они сами не могут сейчас сказать, сколько раз прилетали на Землю для осуществления своего плана. Вероятно, раз десять. После переселения к Веге они посетили Землю два раза. Первый раз — для проверки тайника и для установки аппарата связи, а второй — шестьсот лет назад.

— Получили они сигнал?

— Нет, не получили. Или он не появлялся вообще, или уклонился в сторону. С нетерпением ожидая сигнала и не получив его, когда, по их расчету, он должен был быть послан, фаэтонцы отправились на Землю без приглашения. Это случилось через тысячу триста лет после попытки людей Земли дать этот сигнал.

— Ты сказал, что они ждали с нетерпением. Почему? Разве им так важно было получить сигнал?

— Да, очень важно. Чтобы ты понял дальнейшее, я должен немного сказать о звездах и их излучениях. Звезды делятся на спектральные классы, от белых гигантов до красных карликов. Я говорю это потому, что в твое время не были известны звезды по обе стороны этих пределов.

— О! Ты можешь с равным успехом приводить и новейшие данные. Я никогда ничего не понимал в астрономии.

— Нам достаточно и этого. Солнце принадлежит к классу желтых звезд, наиболее распространенных во Вселенной. Раз ты говоришь, что незнаком с астрономией, я не буду вдаваться в анализ спектральных классов. Скажу самую суть.

— Что и требуется.

— Солнце во всех отношениях — средняя рядовая звезда. Его величина, масса, поверхностная температура, интенсивность излучения всех частот — в общем, все самое обычное, часто встречающееся.

— Не слишком почетно для людей, — заметил Волгин.

— Но очень важно для них. В твое время не знали, но теперь знают, что все звезды типа нашего Солнца имеют планетные системы. Установлено, что именно желтые звезды наиболее благоприятны для жизни на их планетах.

— А у звезд других классов есть планеты?

— Не у всех, но встречаются. Но мы не знаем ни одной планетной системы таких звезд, где возникла бы жизнь. Кроме Веги, но на ее крайней планете жизнь появилась извне, можно сказать, насильственным образом. Я говорю о фаэтонцах.

— Это я знаю. А много известно планетных систем с жизнью?

— Да, очень много. Но наличие жизни еще не означает появление разумной жизни. Планет, где появились высокоразвитые существа, способные мыслить, пока известно совсем мало.

— К этому вопросу мы вернемся. Говори дальше.

— Тогда не отвлекай меня. Установлено также, что звезды спектрального класса Веги не только не благоприятны для возникновения жизни но и вредно влияют на живые организмы. Этого не учли фаэтонские ученые. Или они надеялись искусственно нейтрализовать вредные излучения голубого солнца. Отчасти им это удалось, жизнь на Новом Фаэтоне не погибла.

— Я что-то плохо понимаю.

— Сейчас поймешь все. Излучения голубых звезд оказывают тормозящее действие на развитие мозга. И не только мозга, но и вообще уменьшают жизненную энергию. Фаэтонцы узнали об этом слишком поздно. И без того медленное развитие их организмов еще более замедлилось у Веги, Повторяю, если бы они были менее развиты, они погибли бы, эволюция пошла бы назад. Они потеряли бы все, что было завоевано тысячелетиями, и постепенно превратились снова в дикарей, а затем и в животных. Только высокая культура спасла их от этой участи. Но дальнейшее движение вперед почти полностью прекратилось. Они застыли на одном месте. Жизнь превратилась в пассивное состояние, способное только поддерживать уже достигнутое, но не создавать новое, а ведь только это и есть подлинная жизнь. Правда, мысль работала, но как? За сто тысяч наших лет почти полмиллиона их поколений подвинулись по пути прогресса настолько, насколько мы на Земле продвигаемся за одну тысячу лет. Вот почему я сказал, что фаэтонцы впереди, но ненамного. Если бы они остались у Веги, люди Земли обогнали бы их очень скоро.

— Значит, они снова решили переселиться?

— Не совсем так. Не переселиться, а перейти в другую планетную систему, к более благоприятному солнцу.

— Это и означает переселение.

— Допустим, — сказал Владилен, — что мы с тобой решили переехать в другой дом. Мы сядем в арелет и переселимся. Но если мы хотим жить на новом месте в этом доме? — Тогда придется перенести дом.

— Вот именно. И это уже нельзя назвать переселением.

— Значит, ты хочешь сказать…

— Как раз это. Наука и техника фаэтонцев дает им возможность «перенести дом на другое место». Короче говоря, совершить переезд в другую планетную систему, не покидая своей планеты.

— От одной звезды к другой?!

— Что ж тут удивительного! Это гораздо удобнее.

— Твое хладнокровие восхитительно, Владилен! Действительно! Совершить космическое путешествие, не покидая квартиры! Чего проще! Волгин рассмеялся несколько нервно.

— Все это не так уж сложно. Если имеешь возможность воздействовать на гравитационное поле, то становишься хозяином орбиты планеты. Фаэтонцы заставили планету двигаться по спирали, отдаляясь от Веги. А когда освободились от притяжения звезды, направили свой путь к Солнцу.

— К Солнцу? Значит, они возвращаются сюда?

— Ну конечно. Солнечная система — их родина. Только здесь через несколько поколений исчезнут все следы влияния голубого солнца, и жизнь пойдет по-старому.

— Теперь понятно, — сказал Волгин. — А, то я хотел спросить, почему они не ушли от Веги гораздо раньше.

— Именно потому, что другой звезды спектрального класса Солнца нет на приемлемом расстоянии. И именно поэтому они с таким нетерпением ожидали сигнала. Им нужно вернуться на то место, где находился первый Фаэтон. Но оно занято его же обломками, поясом астероидов. Только мы, люди Земли, можем помочь им.

— Кажется, я все понял. Очистительные отряды, в которых работает мать Мэри, созданы для этой цели?

— Да. К моменту прилета фаэтонцев надо очистить орбиту для пятой планеты, которая снова появится в Солнечной системе. Мы уничтожим все астероиды. На Марсе уже строится сверхмощная гравитационная станция. Только для того, чтобы в случае помех со стороны Юпитера оказать помощь фаэтонцам. Но можно надеяться, что Юпитер не помешает. По нашим расчетам, он будет находиться по другую сторону Солнца.

— Момент прилета точно известен?

— Конечно. Когда фаэтонцы были на Земле, шестьсот лет тому назад, их планета уже покинула Вегу. Они были совершенно уверены, что мы уже способны помочь им. И не ошиблись. Траектория полета, скорость движения — все точно известно.

— Но если так, зачем строить станцию на Марсе?

— В таком деле нельзя ничем пренебрегать. В расчеты могла вкрасться ошибка, или что-нибудь непредвиденное может изменить данные полета Фаэтона. Нельзя рисковать целым человечеством.

— Когда же они прилетят?

— Фаэтон будет на линии своей новой орбиты первого июля девятьсот семьдесят девятого года. Если ничто не помешает.

— Значит, мы не увидим этого события?

— Почему? Осталось сто девятнадцать лет. Фаэтон уже близко. Мунций или даже Люций вряд ли доживут до его прилета. Но ты, я, Мэри — мы увидим его.

— Я?

— Разве Люций не говорил тебе, что ты проживешь не менее ста двадцати лет?

— Говорил.

— Ты не веришь ему?

Волгин промолчал. Он действительно не мог верить отцу в этом вопросе. Ему казалось, что Люций говорит так из чувства сострадания, желая убедить Волгина в том, что он ничем не отличается от других людей. Чудовищное потрясение, которое испытал его организм, умерший и воскресший, не могло, по мнению Волгина, продлить жизнь, а, как раз наоборот, должно сократить ее. Люций жалеет его и не говорит правды.

— Хорошо, — сказал Волгин. — Допустим, что я проживу сто двадцать лет. Фаэтонцы прилетят через сто девятнадцать…

— Понимаю, что ты хочешь сказать. Но наука многое узнала и многому научилась из опыта с тобой. Не сомневаюсь, что ты сможешь прожить дольше. Так же, как любой из нас.

— Например, Мунций?

— Ему уже под двести. Вряд ли он захочет.

— Разве дело только в желании?

— В большинстве случаев именно в этом. Возьмем Мунция. Если он захотел бы во что бы то ни стало увидеть прилет фаэтонцев, он мог бы воспользоваться анабиосном.

— Это слово мне ничего не говорит.

— Человека можно погрузить в сон настолько глубокий, что он граничит с состоянием анабиоза. В таком сне организм замирает, сердце почти не бьется, питание вводится искусственно. Анабиосон может продолжаться от ста до двухсот лет. А проснувшись, человек снова начинает жить. Перерыв не сказывается на общей продолжительности активной жизни. Любопытно, что после анабиосна человек внешне молодеет, исчезают морщины, седые волосы.

— Ты мне напомнил. Я давно хотел спросить: почему у вас сохранилась старость, внешняя, конечно? Разве наука не может создать человеку вечную молодость? Опять-таки внешнюю.

— Вполне может. Морщины, седина — все это легко устранимо. Но, как это ни странно, сами старики не хотят выглядеть молодыми. За очень редкими исключениями. К таким исключениям принадлежит Иосиф, которого ты видел в Космограде. Знаешь ли ты, что он старше Мунция?

— Этому трудно поверить. Иосиф выглядит ровесником Лоция.

— Он старше его больше чем вдвое. Но таких «любителей» очень мало.

— Вероятно, это происходит потому, что у вас долго длится естественная молодость. С точки зрения моих современников, Люций дряхлый старик. Ведь ему больше восьмидесяти лет. А выглядит он тридцатилетним. То же самое и с женой Люция — Эрой. Кстати, сколько тебе лет, Владилен?

— Тридцать два.

— А Мэри?

— Не знаю. Спроси ее сам.

— Женщинам не принято задавать такие вопросы. Или у вас это можно?

— Почему же нельзя? Но у нас вообще не принято спрашивать о годах.

— В таком случае извини за мой вопрос.

— С твоей стороны он вполне естествен.

— Вернемся к Фаэтону, — сказал Волгин, которому показалось, что Владилен чем-то недоволен. — Сколько лет он уже летит?

— Скоро будет ровно полторы тысячи. Много поколений фаэтонцев провели всю жизнь между Вегой и Солнцем.

— В темноте и холоде?

— Нисколько. Планета согревается и освещается искусственные солнцем которое обращается вокруг нее. Фаэтонцы в пути пользуются теплом и светом, подобным нашим, солнечным. В этом отношении им лучше, чем было у Веги.

— Почему же тогда они не удалились в пространство гораздо раньше, не ожидали вдали от Веги?

— Искусственное солнце греет и освещает, но оно лишено многих излучений, необходимых живым организмам. Полторы тысячи лет еще терпимо, но больше…

— У тебя на все есть ответ.

— Я здесь ни при чем. Все обдумано самими фаэтонцами.

— Еще один вопрос. Почему фаэтонцы не прилетали на Землю за эти шестьсот лет? Разве их не интересует, как идет работа очистительных отрядов? Мне кажется, они должны были следить за этим.

— Они вполне доверяют нам. Но Земля — слишком жаркая планета для фаэтонцев, особенно после того, как они столь долго жили на окраине системы Веги. Когда они были на Земле, для них создавали холодный климат, почти все время они провели в Антарктиде.

— Антарктида не нуждается в искусственном холоде.

— Ты ошибаешься. Антарктида — тропическая страна. Над ней уже больше тысячи лет сияет искусственное солнце. Но, если фаэтонцы не были больше на Земле, это не значит, что они вообще не прилетали в Солнечную систему. Чем ближе Фаэтон к Солнцу, тем легче им совершать полеты к нам. За шестьсот лет у нас было шесть фаэтонских кораблей. Но они останавливалась на Марсе или на Церере. Последний корабль еще не улетел.

— Так фаэтонцы здесь?

— Да, на Марсе. Это группа ученых, которые работают над проблемой ускорения акклиматизации, предстоящей населению Фаэтона. Они хотят как можно скорее привыкнуть к лучам Солнца, и это очень разумно.

— Хотел бы я их увидеть! — вырвалось у Волгина.

— А кто мешает тебе?

— Только не по телеофу, а в натуре, как вы говорите.

— Опять-таки, кто тебе мешает? Слетать на Марс — это пустяк. Можешь отправиться с любым рейсовым ракетопланом.

— Да, пустяк? Для вас, но не для меня. Совершить межпланетное путешествие…

— Уверяю тебя, оно не сложнее полета на хорошо тебе знакомом арелете. Только пейзажи за бортом будут иными.

— А невесомость или повышенная тяжесть?

— Ни того, ни другого. Ускорение нейтрализуется антигравитацией. Тяжесть обычная на всем протяжение пути.

— Сколько времени надо лететь?

— О, совсем немного. Марс находится сейчас на расстоянии около двухсот миллионов километров от Земли. В былое время, когда ускорение ограничивалось пределами выносливости человеческого организма, на этот путь потребовалось бы несколько месяцев или даже лет. Сейчас можно принять любое ускорение, пассажиры его не ощущают. Ракетопланы, связывающие Землю с Марсом, половину пути летят с положительным ускорением, а вторую половину — с отрицательным. И это ускорение очень велико. Я не помню точно, но кажется, что полет на двести миллионов километров занимает примерно шестнадцать часов.

— Что?!

— Я сказал примерно. Погоди, я сейчас скажу точно. — Владилен на несколько секунд задумался. — Ну да, я прав. Пятнадцать часов сорок семь минут и четыре секунды.

Волгин уже несколько раз мог убедиться, что современные люди способны производить в уме с непостижимой быстротой вычисления, которые были совершенно недоступны без бумаги и времени людям его поколения. Его не удивило, что Владилен так быстро назвал цифру, но сама эта цифра, такой срок межпланетного полета, глубоко поразила его.

— Ты же сам сказал, что не знаешь точного расстояния до Марса, сказал он.

— Я вспомнил точно.

— Это непостижимо! Шестнадцать часов!

— И это еще слишком долго. Но ракетопланы не могут развить большего ускорения. Пока не могут.

— Ну, если так…

— Слетай на Марс. Ты там еще не был, тебе это будет интересно. Я уверен, что Виктор и другие с удовольствием согласятся лететь с тобой.

— А ты?

— Если хочешь, и я полечу. Я всегда в твоем распоряжении.

— Так вот почему, — задумчиво сказал Волгин, — Второв так удивлялся, что они не нашли Фаэтона в системе Веги. Его там уже не было.

— Да. «Ленин» имел задачу достигнуть звезды 61-Лебедя. А на обратном пути отыскать Новый Фаэтон и выяснить, почему фаэтонцы не реагировали на посланный сигнал.

— Скажи, управление ракетопланом сильно отличается от управления арелетом?

— Почти то же. И там и здесь биотоки. Но ориентировка в пути, конечно, требует специальных знаний.

1

Снова Космоград! Снова гиганты-небоскребы, кольцом окружившие взлетное поле, поражающие взор своими размерами и странной архитектурой. Волгин смотрел на них теперь другими глазами. Это были здания, привычные тем, кого он увидит в скором времени, — фаэтонцам, людям иного мира, иной культуры, с иными вкусами и привычками. Сейчас, когда он знал, почему Космоград не похож на земные города, Волгин видел многое, что в первое посещение не привлекло его внимания. Правда, тогда он был всецело поглощен ожиданием прилета экипажа «Ленина».

Предложение Волгина слетать на Марс и познакомиться с фаэтонцами против всяких ожиданий было принято далеко не всеми. Больше половины космонавтов наотрез отказались.

— Я по горло сыта космическими полетами, — заявила Ксения Станиславская.

К ее словам присоединились еще шестеро. Только Второв, Котов, Крижевский и Мельникова согласились сразу и даже с радостью. Виктор Озеров не сказал ни да, ни нет. Ему явно хотелось лететь с Волгиным, но Ксения оставалась, и Виктор колебался.

Котов за два дня до отлета неожиданно заболел, и это чуть было не сорвало весь намеченный план. Мельникова ни за что не соглашалась оставить больного, а без нее не полетела бы Мэри да, пожалуй, и сам Волгин. Но вызванный Владиленом врач успокоил всех.

— Это просто нервное утомление, — сказал он. — Искусственный сон и все будет в порядке. Но полет на Марс или куда бы то ни было советую пока отложить. По крайней мере на пару месяцев. Не нужно новых впечатлений.

Котова уложили в постель, и он заснул просто и спокойно, как будто дело происходило не утром, а вечером, в обычный час сна. И никто не заметил, как это было сделано.

Никаких лекарств больному ие давали.

— Он будет спать трое суток, — пояснил врач. — Один раз в день будите его и кормите пищей, которую я назначу. Потом он будет опять засыпать. А когда пройдут три дня, ваш товарищ совершенно поправится.

Мельниковой нечего было делать возле больного, и она согласилась лететь со всеми. Виктор же так и не решился покинуть Ксению.

…К ракетоплану со всех сторон шли люди. Их было много.

— Никогда не думал, что пассажиры на Марс так многочисленны, — сказал Волгин. — Что им нужно там? Или это все любопытные, как мы?

— На Марсе, — ответила Мэри, — сейчас живет свыше трехсот тысяч человек. Возможно, что среди них есть и туристы, но в большинстве это работники очистительных отрядов, строители станций и других предприятий, которые в большом количестве строятся на планете. Решено окружить Марс атмосферой, а это стоит большого труда.

— Бывало, — сказал Второв, — люди ездили не на соседнюю планету, а в другой город. И у всех всегда был багаж. А здесь? Ни у кого ничего нет в руках.

— А мы сами? — Крижевский развел пустыми руками. — Едем, как на прогулку.

Не только Волгин, никогда в жизни не видевший ни одного межпланетного корабля, кроме того, на котором прилетели с Ганимеда космонавты, но и они сами очень удивились, увидя рейсовый ракетоплан.

Само это слово заставляло думать, что полет будет совершен на ракете. Ракетоплан «ЦМП-258», на котором прилетели на Землю члены экипажа космолета «Ленин», имел все внешние признаки ракеты — удлиненный фюзеляж, сигарообразную форму передней части. Но корабль «Земля — Марс» не имел ничего общего с «ЦМП».

Огромное кольцо бронзового цвета, до ста метров в диаметре, высотой в пять метров, было увенчано сферическим куполом из бледно-желтого металла. Ни одного окна, ни одного иллюминатора, только внизу, в кольце, виднелась дверь — отверстие овальной формы.

— Ну вот, — разочарованно сказал Волгин, обращаясь к Мэри, — а ты говорила!

— Увидишь! — еще раз ответила девушка.

— Этот корабль, — по-русски сказал Второв, — очень похож на здание цирка. Только очень уж огромное.

— Спросите, — попросил Вильсон, — на каком принципе устроен корабль? Антигравитация?

— Да, — ответил Владилен. — Ракетоплан использует в полета гравитационные поля Солнца, Земли и Марса. Но нам пора идти, до отлета восемь минут.

Торопливое прощание, и улетающие направились к ракетоплану. У входа их встретил человек, одетый в традиционный комбинезон астролетчиков. У всех подходивших он спрашивал имя и называл номер каюты.

Когда подошли Владилен и Мэри, этот человек только взглянул на их спутника и сразу понял, кто перед ним. Не задавая вопроса, он коротко бросил:

— Первый! — и добавил: — Седьмого не будет?

— Нет, — ответил Владилен.

— Проходите!

Наверх вела широкая лестница с металлическими перилами, украшенная цветами. Поднявшись по ней, они оказались в самом настоящем саду с песчаными дорожками, клумбами, кустами и деревьями. Вверху — голубое небо и горячее солнце Африки: верхняя часть купола была совершенно прозрачной.

Вдоль дорожек стояли удобные скамейки. Невдалеке несколько молодых людей играли в какую-то игру с мячами на небольшой площадке, вокруг которой была сетчатая ограда. В нескольких местах били фонтаны.

Пассажирские каюты размещались по борту, вокруг сада.

Они легко нашли дверь с цифрой «1». За ней оказалось просторное помещение с самой обычной мебелью, даже не прикрепленной к полу. Мягкие диваны и кресла, столики, шкаф с микрокнигамн, диктофон — ни дать ни взять обыкновенная гостиная в городе.

Наружная стенка была, разумеется, прозрачной, но она выходила на другую сторону корабля, и Волгин пожалел, что не увидит еще раз Виктора и Джорджа. Но Мэри повернулась к внутренней стене, где была дверь, и стена вдруг потускнела и исчезла, открыв взору противоположную часть космодрома. Озеров и Вильсон стояли на прежнем месте, не спуская глаз с корабля. Возле них никого уже не было.

— Сколько минут до старта? — тревожно спросил Волгин.

— Может быть, лучше лечь или хотя бы сесть? — спросил Второв.

— Как хотите!

Волгин сел в кресло, у него подкосились ноги. Он едва мог дышать от волнения. Кроме него, сели только Второв и Мельникова. Крижевский, по примеру Владилена и Мэри, остался стоять у наружной стенки.

Волгину захотелось закрыть глаза, но любопытство оказалось сильнее, и он не только не сделал этого, но даже передвинул кресло ближе к «окну», собрав для этого всю свою волю.

Он знал ощущение подъема на самолетах, наконец, просто на лифте. Инерция всегда давала себя чувствовать. А здесь предстоял подъем с ускорением, во много раз превышающим ускорение силы тяжести. Но поведение Владилена и Мэри указывало на то, что люди ничего не почувствуют.

И вдруг земля провалилась. Было именно такое впечатление, что корабль остался неподвижным, а земля стремительно ушла куда-то вниз. Мелькнули крыши домов Космограда, далекая линия горизонта, небольшое облако. Серебристо сверкнула равнина Атлантического океана, и все исчезло. За стеной без конца и края звездное небо.

Корабль по-прежнему казался неподвижным. Волгин чувствовал, как сиденье кресла слегка прогибается под ним, совершенно так же, как это было на земле. Ни повышенной тяжести, ни отсутствия веса — ничего! Все, как до старта.

Владилен подошел к нему.

— Видишь, как просто, — сказал он. — А ускорение взлета превышало сто метров в секунду. Сейчас оно еще больше. Ты почувствовал что-нибудь?

Волгин ничего не ответил. Сердце внезапно сменило ритм на обычный, и он немного задыхался. За него ответил Второв.

— Мне нравится такой старт, — сказал он. — Это, действительно, замечательно. Помнишь, Мария, — обратился он к Мельниковой, перейдя на русский язык, — как мы стартовали на «Ленине»? Гидравлические кресла, амортизаторы, длительная специальная тренировка перед полетом. А на этом корабле могли бы лететь даже тяжелобольные.

— Но почему все-таки мы не чувствуем ускорения? — спросил Крижевский.

— Внутреннее гравитационное поле нейтрализует его, — ответил Владилен.

Волгин подошел к наружной стене. Только граница пола указывала, где она находится, самую стену нельзя было увидеть: она была идеально прозрачной.

Невольно опасаясь приблизиться вплотную, Волгин остановился в полуметре от края «бездны» и посмотрел вниз.

Он удивился, что не почувствовал головокружения. Далеко под ними, так далеко, что он даже в воображении не смог бы представить себе подобное расстояние, ослепительно блестел под лучами Солнца исполинский шар Земли. Именно шар, на котором, впрочем, ничего нельзя было рассмотреть, так нестерпимо было его голубовато-серебристое сияние. А за ним, еще дальше, виднелась верхняя часть лунного диска.

Земля и Луна заметно для глаз уменьшались и уходили куда-то в сторону. Ракетоплан, очевидно, летел с невообразимой скоростью.

«Не удивительно, если он за шестнадцать часов должен пролететь двести миллионов километров», — подумал Волгин.

Прямо перед ним, сверху, внизу, под Землей и Луной, — всюду расстилался черный занавес, усеянный светящимися точками. Но заезды не мерцали, а горели неподвижными огоньками.

Волгин стоял и смотрел, не в силах оторваться от этой впервые увиденной величественной картины Вселенной. Он не чувствовал больше никакого волнения, оно прошло, как только корабль улетел с Земли. Он испытывал смутное щемящее чувство непонятной тоски. О чем?

«Нет, хорошо! — подумал он. — Только ради такого полета стоило воскреснуть».

Товарищи не мешали ему. Волгин слышал их тихий разговор. Никто из них не подходил к стене. Да и что могло заинтересовать этих людей за бортом корабля? Они видели эту картину много раз.

— Хотелось бы, — сказал Второв, — увидеть современный космолет дальних рейсов.

— Вы это сможете сделать, когда мы вернемся на Землю. Намечена большая экспедиция на Грёзу. Космолет строится на Луне, и там же будет дан старт. Вас все равно пригласят строители корабля, им нужна консультация об этой планете. Ведь мы ничего не знали о ней до вашего прилета. Никто даже не подозревал о существовании Грёзы.

— Разве не было экспедиций к 61-Лебедя?

— Были две. Но вы же сами знаете, что нелегко заметить планету, если ее обитатели не могут увидеть космического гостя и подать ему весть о себе. У этой звезды были известны три планеты, и все три необитаемые.

— Да, это верно, — согласился Второв. — Трудно заметить планету, не зная о ней. Мы нашли Грёзу случайно.

— Космолет, — продолжал Владилен, — стартует примерно через год. И его решено назвать так же, как и ваш корабль, — именем Ленина.

2

Волгин наконец оторвался от «окна».

— Налюбовался, Дмитрий? — ласково спросила Мэри. — Правда, какое сильное впечатление производит Вселенная? Ты увидишь это зрелище еще много раз. Может быть, фаэтонцы сейчас и не на Марсе. Их придется искать где-нибудь на базовых астероидах. Кроме того, я думаю, вы все захотите понаблюдать, как работают истребители.

— А что это такое?

— Рабочие корабли очистительных отрядов. Их называют так потому, что они специально предназначены для истребления пояса астероидов.

— В таком случае, конечно, захотим. Это очень интересно.

— Они автоматические или с людьми?

— С людьми. Работа настолько сложна, что ее нельзя доверить даже электронному мозгу.

Мельникова предложила осмотреть ракетоплан. Ее предложение было с удовольствием принято всеми.

Они вышли из каюты и очутились в знакомом уже саду. Вся верхняя часть ракетоплана под сферической крышей площадью около восьми тысяч квадратных метров была занята этим садом, где могли свободно поместиться все пассажиры корабля. Двадцать две каюты, рассчитанные на семь-восемь человек каждая, шли вдоль борта, кольцом окружая сад. Другие, меньшего размера, располагались а нижнем ярусе вокруг огромной столовой. Еще ниже, у самого дна, помещались грузовые отсеки и механизмы. Ракетоплан мог принять на борт до шестисот человек.

Необычных пассажиров сразу заметили. Несколько человек подошли к ним и радушно приветствовали, словно хозяева гостей. Завязался непринужденный разговор.

Говорили о Марсе и работе очистительных отрядов. Какой-то молодой человек с энергичным, волевым лицом приглашал Второва на свой рабочий корабль.

— Вам будет очень интересно посмотреть на нашу работу, — говорил он. — Я отдыхал на Земле, а теперь возвращаюсь. По плану у нас на очереди один из довольно крупных астероидов, диаметром в шесть километров. Рассеять в пространстве такую массу вещества сложно и трудно. Мы будем действовать в составе двенадцати кораблей. Уверяю вас, это чрезвычайно любопытно.

— А что вы делаете с очень большими астероидами? — спросил Второв.

— Шесть-семь километров диаметра для нас предел, — ответил молодой «истребитель». — Все остальные астероиды будут уничтожены последними. Их направят к Солнцу, и они упадут на него. Вот и все.

— Сколько времени занимает ликвидация астероида диаметром в шесть километров?

— Таких немного. Мы снимаем верхний слой, превращая бесформенную глыбу а правильный шар с поперечником в четыре километра или меньше, в зависимости от формы малой планеты. Это занимает недели две-три. Затем шар отводится за пределы орбиты Плутона, во второй пояс астероидов. Эта стадия отнимает полтора года.

— Я одного не понимаю, — сказал Второв. — Если можно направить к Солнцу большой астероид, то почему нельзя поступать так же и с маленькими, вместо того чтобы отводить их за орбиту Плутона.

Ответил другой пассажир, также оказавшийся «истребителем»:

— Изменение орбиты тела диаметром даже в три километра требует колоссальной затраты энергии. Таких запасов нет ни на Марсе, ни на Церере, ни на других базах. К тому времени, когда мы приступим к уничтожению больших астероидов, закончится строительство крупнейшей гравитационной станции на Марсе. Она сооружается для Нового Фаэтона, но ею можно будет воспользоваться и для этой цели.

— Но ведь отвод к орбите Плутона также требует изменения орбиты? Не ведете же вы планету на буксире?

— Это — другое дело. Ослабить тяготение планеты к Солнцу, изменить силу центростремительного движения не столь уж трудно. И аппараты двенадцати рабочих кораблей справятся с этой задачей, если диаметр тела не превышает четырех километров и оно имеет форму правильного шара. Остальное делает центробежная сила, и астероид по спирали удаляется от Солнце. А вот воздействовать на саму центробежную силу, ускорить или замедлить полет столь огромной массы неизмеримо труднее. Пока мы не в силах сделать этого.

— Спасибо за объяснение, — сказал Волгин. — Мы воспользуемся вашим приглашением. Как вас найти?

— Мы сами найдем вас. Всем будет известно, где вы находитесь. Такие гости, как вы, у нас бывают редко.

— А фаэтонцы?

— Мы успели привыкнуть к ним. Они у нас уже несколько лет.

— Вы не знаете, они сейчас на Марсе?

— Двое. Ая и Эйа, оба биологи. Кстати, эти имена сокращены нами. У фаэтонцев все имена состоят из одних гласных. Их трудно произносить. Например, полное имя Эйа состоит из двадцати одной буквы.

— Это мужчины или женщины?

— Мужчины. На Земле еще не видели ни одной фаэтонской женщины.

Второв предложил утолить голод. Все охотно согласились.

Столики были свободны. Очевидно, пассажиры ракетоплана находились в верхнем саду.

— Интересно, — сказал Второв, — как это здесь организовано? От кулинарных заводов мы находимся довольно далеко.

Меню не было.

— Что же мы будем есть? — спросила Мельникова.

Столы ничем не были покрыты. Полированная поверхность их походила на темное зеркало, в глубине которого смутно отражались звезды на потолке. Трудно было определить, из чего сделаны эти столы — из дереве, пластмассы или металла.

— Перечень! — отчетливо произнес Владилен.

Волгин догадался повторить это слово.

И тотчас же на обоих столах, словно изнутри, под верхним слоем их поверхности, покрытой точно водяной пленкой, появился список блюд, которые могла предложить пассажирам «кухня» ракетоплана. В списке было около тридцати названий.

— Запасы поневоле ограничены, — извиняющимся тоном сказал Владилен.

— Более чем достаточно.

Каждый выбрал, что пришлось ему по вкусу. Владилен, а за ним Волгин перечислили заказанные блюда.

Прошла минута, они с любопытством ждали, что произойдет дальше. Исчезнет ли середина стола, как это было в Ленинграде, чтобы появиться уже накрытой, или случится что-нибудь другое, не менее интересное? Все, кроме Владилена и Мэри, смотрели иа стол.

Но оказалось, что на корабле все было совсем иначе.

— Не кладите руки на стол, — сказала Мэри. — И посмотрите вверх.

Под самым потолком быстро плыли по воздуху какие-то плотные четырехугольные листы. Никто не заметил, откуда они появились, но было нетрудно догадаться, что это такое. «Подносы», уставленные блюдами и всем необходимым, опустились каждый на свой стол, закрыв их целиком. Их размеры точно совпадали с размерами столов.

— Прошу! — сказал Владилен тоном гостеприимного хозяина.

Листы, на которых прилетели блюда, были очень тонки, и нельзя было предположить, что в них вмонтированы какие-нибудь механизмы. Очевидно, движением «воздушных подносов» управляли со стороны. И, разумеется, автоматы, а не люди.

— Любопытно! — сказал Второв.

Против обыкновения он не попросил объяснений, и Волгин понял, что Второв сам догадался.

3

На этот раз не один Волгин устроился у «окна». Посадка на другую планету интересовала всех. Все шестеро придвинули свои кресла к прозрачной стенке и расположились в них по крайней мере за час до финиша.

Межпланетные путешественники хорошо отдохнули. Шесть часов они крепко спали, причем только одному Волгину пришлось обратиться к корабельному врачу. Остальные заснули без помощи медицины.

Они вылетели с Земли рано утром, но город, куда они должны были прибыть, — Фаэтонград — находился в таком месте, где ко времени прилета также наступало утро. «Ночь» прошла на ракетоплане.

Волгин потому и согласился лечь спать, что не хотел делать это сразу после прилета. Прилететь впервые в жизни на другую планету и отправиться в постель — это было ни с чем не сообразно.

У Марса был удивительно скучный вид сверху. Оранжево-красная пустыня с редкими темными пятнами растительности. И больше ничего. Но за десять минут до посадки картина изменилась. Пустыни разошлись в стороны, под кораблем оказалось огромное пространство, покрытое синим коврам.

— Это лес, — сказал Владилен, — выращенный нами. На Марсе никогда не было высокой растительности. Это деревья совсем новой породы.

— Почему они синие?

— Потому что растения Марса остро нуждаются в тепле. Зеленые лучи еще «теплые» и поглощаются ими. Отражаются синие и фиолетовые — холодные. — Владилен протянул руку и указал на блестящую точку, появившуюся в центре лесного массива. — Фаэтонград!

— Отчего он так блестит?

— Город целиком накрыт куполом, под которым нормальное давление и нужный состав воздуха.

— Почему вы не снабдили Марс плотной атмосферой? — спросил Второв. — Вы же сделали это на Луне.

— Не было необходимости. Но теперь, когда фаэтонцы близко, положение изменилось. Марс будет общей планетой. Ведь фаэтонцам трудно посещать Землю, им слишком жарко на ней. Через сорок лет здесь будет атмосфера, обычная для нас и для них.

— А это не погубит растения? — спросила Мельникова.

— Этим вопросом давно занимаются ботаники и зоологи. Животный мир так же необходим, как и растительный. Подготавливаются новые виды растений, новые породы животных. Пройдет сто, сто пятьдесят лет, и Марса не узнать. Исчезнут пустыни, появятся моря и океаны, богатый и разнообразный животный мир.

Теперь они уже хорошо видели Фаэтонград. Купол над городом был прозрачным, поэтому можно было различить под ним здания и парки.

— Мы опустимся рядом с городом?

— Нет, в самую середину, на площади.

— А купол?

— Он нас пропустит. Смотрите внимательнее! Осталось всего полминуты.

— Не может быть! — невольно вырвалось у Второва.

Действительно, этому трудно было поверить. Ракетоплан мчался с чудовищной скоростью.

До поверхности Марса оставалось метров триста, а скорость не уменьшалась.

Катастрофа?!!

Прозрачная пленка рванулась к кораблю…

Волгин невольно закрыл глаза, ожидая удара.

— С прибытием! — раздался спокойный голос Владилена.

Ракетоплан неподвижно стоял на огромной площади, окруженной многоэтажными домами. Над ними темно-синее небо с яркими звездами. Небольшой диск Солнца. Купола совсем не было видно.

— Фу-у! — шумно вздохнул Второв. — Непостижимо! Зачем «приземляться» с такой бешеной скоростью?

— Иначе нельзя, — ответил Владилен. — Купол раскрывается, чтобы пропустить корабль на одну десятую секунды.

— На какой высоте купол?

— Двести пятьдесят метров.

— Да! — сказал Второв. — Теперь я понимаю, что такое ваше внутреннее поле тяготения. Без него от пассажиров осталось бы мокрое место.

— Я полагаю, — сказал Крижевский (Волгин переводил его слова), — что посадкой ракетоплана управляли автоматы, а не люди.

— Разумеется. Здесь нужны быстрота и точность, превышающие возможности человеческой мысли. Ведь отверстие в куполе немногим больше диаметра ракетоплана. Проход через купол — труднейший маневр. В это время кораблем управляют не только его бортовые аппараты, но и те, что установлены на Марсе. Только такое взаимодействие надежно предохраняет купол от повреждений.

— Купол… А самый корабль?

— С ракетопланом никогда ничего не случится. Мы потом закончим этот разговор, — прибавил Владилен. — Пора выходить. Смотрите, сколько народу. Это встречают вас.

— Вы уверены?

— Конечно. Население Марса очень обрадовалось вашему прилету.

Волгин вышел вслед за своими спутниками. По совету Владилена они сняли с себя антигравитационные пояса. И, ступив на Марс, не почувствовали изменения силы тяжести, Было так же легко, как и на Земле.

Их появление было встречено гулом приветственных возгласов.

Подошли пятеро. Трое высоких пожилых людей, одетых в кожаные комбинезоны, имели самый обыкновенный, привычный вид. Двое же других были маленького роста, с невероятно огромными глазами, мощными нависающими лбами и мелкими, точно недоразвитыми ртами и подбородками. Они были одеты в очень легкие одежды незнакомого покроя.

Было совершенно ясно — перед ними фаэтонцы, те двое, о которых им рассказывали в ракетоплане, — Ая и Эйа. Несмотря на очень маленький рост, немногим больше метра, они нисколько не походили на детей.

Фаэтонцы держали в руках букеты цветов. В том, что это именно цветы, нельзя было сомневаться, об этом говорила яркая раскраска бутонов. Но ничего общего с земными цветами они не имели. Стебли и листья были черными.

«Цветы Марсе», — решил Волгин, но, как оказалось, ошибся.

Фаэтонцы поднесли букеты Мельниковой, Второву и Крижевскому. Очевидно, кто-то указал им среди гостей нужных им людей. Потом один из фаэтонцев, тот, который казался моложе, произнес короткую речь на странно звучавшем медленно-певучем языке, точнее, не сказал, а спел.

Гостям перевели. Сначала это сделал один из земных людей, подошедших к фаэтонцам, а затем Волгин — для Крижевского и отчасти для Второва. Мельникова не нуждалась во втором переводе.

— Мы сожалеем, что, достигнув Веги, вы уже не застали там нашей планеты. Она покинула систему Веги и направилась к Солнцу. Примите эти цветы нашей родины, как дар Фаэтона. Правда, они выросли здесь, на Марсе, в опытной оранжерее, но это цветы не Марса, а Фаэтона. На нашей планете букет цветов означает приглашение. Мы просим вас так и понимать это. Мы приглашаем вас вторично слетать к нам. Теперь это займет немного времени.

— Передайте им нашу глубокую благодарность, — сказал Второв.

Волгин заметил, что несколько человек направили на них какие-то небольшие аппараты, имевшие вид продолговатых коробочек. Ему объяснили, что это работники «хроники».

— Ваш прилет на Марс — интересное событие. Его надо увековечить. А встреча с обитателями гостя из бездны еще более знаменательна.

— Какого гостя из бездны?

— Так часто называют Фаэтон. Он прилетает в солнечную систему, как желанный гость и из очень глубокой бездны пространства.

— В сущности, — сказал Второв, — вы, Дмитрий, и мы тоже своего рода «гости из бездны», только из бездны времени.

— Нет, — ответил Волгин, — я с этим совсем не согласен. Мой и ваш век отнюдь не «бездна».

Рядом с ними опустился большой арелет. Человек, прилетевший на нем, вышел из машины, и Волгин, радостно вскрикнув, бросился ему навстречу. Это был Мунций.

— Ну вот, видишь, — сказал тот, обнимая своего «внука», — я звал тебя на Марс, и ты здесь.

Мэри тоже очень обрадовалась и тотчас же спросила о матери.

— Эры нет на Марсе, — ответил Мунций. — Ее корабль базируется на Весте. Она будет здесь не раньше чем через месяц. Кто тебе мешает слетать на Весту? — прибавил Мунций, увидев, что Мэри огорчилась. — Это займет два дня.

Мунция познакомили с Мельниковой, Второвым и Крижевским. Все трое много слышали об отце Люция как от него самого, так и от Волгина.

— Мунций! — сказал Волгин, понижая голос. — Нам очень хочется поговорить с фаэтонцами. Именно из-за них мы и прилетели.

— Они этого тоже хотят. Пригласи их.

Волгин обратился к тому человеку, который, видимо, знал фаэтонский язык:

— Передайте, пожалуйста… Ая и Эйа, я не знаю, как сказать правильно, что мы просим их посетить нас. И, конечно, просим и вас.

— Они сами уже просили меня о том же. И придется вам посетить их. У них есть лингвмашина, которая хорошо изучила наш язык. (Волгин уже привык к современной манере говорить о механизмах, как о живых людях, и не удивлялся.) А я сам очень плохо знаю фаэтонский. Я вам не нужен.

— Кто же отвезет нас к ним?

— Я, — сказал Мунций. — Много раз пришлось мне беседовать с ними, чтобы выяснить, когда и зачем был оставлен на Марсе найденный нами «клад». Как я тебе и говорил, Дмитрий, эта археологическая находка имеет фаэтонское происхождение.

Договорились, что встреча состоится сегодня же вечером.

Несмотря на необычный внешний вид фаэтонских ученых, они произвели на всех хорошее впечатление. Чувствовалось, что это очень умные, высококультурные люди с огромными знаниями. Разговор обещал быть интересным.

Ни Волгин, ни его товарищи не заметили никакой медлительности в словах и движениях фаэтонцев, о которой рассказывал им Владилен. Если она и была, то едва заметная.

— Эти двое, — сказал Мунций, когда уже а арелете зашла речь об этом, — специально отобраны для работы с нами. Остальные семеро, сейчас отсутствующие, такие же. Кроме того, они давно здесь, и Солнце заметно оживило их. Вначале их медлительность поражала всех.

— Мне очень интересно поговорить с ними на эту тему, — сказала Мельникова. — Они не обидятся?

— Конечно, нет. Оба биологи и хорошо понимают причины замедленности мыслей и реакций фаэтонцев. Они для того и находятся здесь, чтобы друг на друге проверять действие солнечных лучей и постараться найти средство ускорить их благотворное влияние на организмы фаэтонцев, когда они все окажутся в солнечной системе. Ликвидировать последствия долгого пребывания возле Веги надо как можно скорее.

— Мне кажется, это будет очень длительный процесс.

— Да, это дело нескольких поколений. Но оно уже начато. Фаэтонцы постепенно изменяют свойства того искусственного солнца, которое освещает их планету в пути. В настоящее время оно во всем подобно маленькому Солнцу.

4

Фаэтонград был не так велик, как это показалось Волгину сверху, из ракетоплана. Население города не превышало сорока тысяч человек.

Здесь не было ни одного промышленного предприятия, это был город отдыха и развлечений «марсиан». Все необходимое доставлялось с Земли на огромных грузовых кораблях, которые прилетали ежедневно и опускались не в самом городе, а в стороне от него, возле строящейся гравиостанции — гигантского здания, почти равного по величине всему Фаэтонграду.

Волгин и его товарищи очень удивились, когда им сказали, что это сооружение не вся станция, а только одна из ее частей, один из узлов мощного комплекса. Точно такие же строились еще в пятнадцати местах, симметрично расположенных на всей поверхности Марса. И возле каждого из них был город, подобный Фаэтонграду, но меньшего размера.

— Здесь административный центр Марса, — пояснил Мунций. — Отсюда же осуществляется и связь с Землей. Другие города не имеют космодромов.

Население Фаэтонграда в подавляющем большинстве работало на гравиостанции. И только незначительная часть обслуживала начавшееся строительство заводов воздуха для будущей атмосферы Марса, детские комбинаты и «службу питания».

Рабочий день на Марсе был значительно длиннее, чем на Земле. Гравиостанцию нужно было как можно скорее ввести в строй, в ней остро нуждались «истребители».

Строители работали половину дня, а потом люди давали задания машинам, и те уже сами, без своих хозяев, продолжали работу. Она шла безостановочно, круглые сутки.

В утренние часы Фаэтонград казался необитаемым. В середине дня он оживал, а вечером его сады и улицы наполнялись веселой и шумной толпой.

Гостей поселили в первом этаже трехэтажного дома, расположенного в густом саду. Внутренняя обстановка ничем не отличалась от земной: комфорт, биотехника, вместо окон прозрачные стены.

Вечером, в день прилета, гости, сопровождаемые Мунцием, посетили, как и обещали, фаэтонцев. Беседа затянулась до глубокой ночи.

Переводчиком служила лингвмашина, вмонтированная в стол, за которым они сидели.

Мебель фаэтонцев, причудливых волнообразных линий, показалась всем некрасивой и неудобной. Кресел не было, их заменяли «табуретки» без спинок. Но для гостей фаэтонцы приготовили обычные стулья.

Мунций предупредил, что говорить надо очень тихо, почти неслышно, чтобы звук голоса не смешивался с переводом.

— Машина чувствительна и слышит прекрасно, — сказал он.

Работа лингвмашины просто ошеломила Волгина. Когда он заговорил первым, задав какой-то вопрос, послышался его же голос, отчетливый, достаточно громкий, произносящий незнакомые слова — тягуче-медленные, напевные.

А когда Ая совсем неслышно отвечал Волгину, раздался чистый современный язык, только с длительными паузами между словами, соответствующими медленности речи фаэтонцев.

Так и шел весь разговор — неторопливо и спокойно. И не только в речи, но и в движениях хозяев гости заметили явную замедленность.

На Мунция, Владилена и Мэри рассказы фаэтонцев производили такое же впечатление, как и на Волгина, Мельникову, Второва и Крижевского. Одинаково чуждый, одинаково непонятный мир вставал перед ними. Жизнь на Фаэтоне, отношения людей, их быт — все было глубоко отлично, все было иным, чем на Земле.

Глядя на сидевших напротив него фаэтонцев, рассматривая их мощные лбы и огромные глаза, Волгин испытывал почти страх. Какая чудовищная пропасть отделяет его от этих «мыслящих существ», как он привык называть про себя обитателей других миров, какая бездна между их умственным развитием! В сравнении с ними он был едва развившимся существом, только начинающим мыслить. Он не мог понять то, что для них было просто и ясно. А то, что оставалось непонятным, еще неизвестным для фаэтонцев, было вообще недоступно ему.

Когда они вернулись домой, Волгин поделился своими мыслями со Второвым. Тот признался, что сам думал о том же.

— Современные люди, может быть, способны сравняться с фаэтонцами, — сказал он в заключение, — но мы… никогда!

— Но почему же они обратились тогда за помощью к людям Земли?

— Для очистки орбиты? Что ж из этого! В твое время расчищали же землю с помощью примитивных тракторов.

— Ну, это уж слишком!

В минуты раздражения Второв был склонен к преувеличениям, и это хорошо знал Волгин.

Мельникова все же спросила о причинах замедленности жизненных процессов у фаэтонцев. Потом она говорила, что сама была не рада, что задала этот вопрос.

Ей отвечал Эйа. Биология фаэтонцев ушла очень далеко, гораздо дальше того, что мог знать даже Люций. И как ни старался Эйа говорить понятно, его объяснения опирались на знания, неизвестные еще на Земле. Тем более их не знала Мельникова. Она ничего не поняла. Эйа, очевидно, заметил это. Он внезапно прервал свою речь и заговорил о другом:

— Понятия о быстроте мысли и реакций весьма условны. Каждый принимает за норму то, что ему привычно. С этой точки зрения вы кажетесь нам слишком стремительными в поступках и мыслях. Нам даже трудно представить себе, как при такой быстроте может складываться в вашем мозгу законченная логическая цепь. А уж если мы заговорили о логике, то скажу следующее: мы с не меньшим основанием можем предложить вам замедлить темпы вашего мышления и вообще деятельности организма, чем вы нам.

— Я же не говорила ничего подобного, — попыталась возразить Мария Александровна, почувствовав в словах фаэтонца скрытый упрек.

Но Эйа, казалось, не обратил внимания на её реплику.

— Вы живете, — продолжал он, — около двухсот лет. Мы, если принять продолжительность вашего года, вдвое дольше. И наша жизнь так же полна, как и ваша. Вы можете возразить — ведь мы все же возвращаемся к Солнцу. Это сильный довод в споре. Но я попробую доказать вам, что вы не правы. Фаэтонцы сейчас расплачиваются за ошибку, которую допустили их предки, избравшие систему Веги новой родиной. Нам нужно достигнуть, вернее, вернуть то, что мы имели до этого переселения. Но не больше. Если вы думаете, что мы ставим своей целью сравняться с вами по быстроте мысли, то ошибаетесь. Вы не кажетесь нам идеалом. Мы даже думаем, что наша организация лучше приспособлена для жизни. Мы многое потеряли за время жизни у Веги. Люди Земли почти догнали нас, хотя прежде отставали. Нам жаль потерянного времени, но теперь, когда наша планета возвращается к Солнцу, мы миримся с этим. Так лучше. Будь иначе, не могло бы быть и дружной совместной работы обоих человечеств, которая возможна теперь. Сожалею, что не сумел ответить на ваш чисто биологический вопрос.

Эта речь, которая у земного человека заняла бы минуты три, продолжалась двадцать пять минут.

Мельникова слушала, опустив голову. Она ругала себя за то, что поверила Мунцию, который говорил, что фаэтонцы, конечно, не обидятся. Вышло, что обиделись.

— Извините меня! — сказала она, когда Эйа замолчал.

Оба фаэтонца наклонили головы, но ничего не ответили.

Вскоре беседа закончилась, и гости распростились с хозяевами.

Выйдя на улицу, Мельникова сердито сказала по-русски:

— Никогда себе не прощу этого. Вышло некрасиво, грубо. Он прав, что проучил меня.

— Не переводите! — поспешно сказал Второв Волгину, совершенно забыв, что Мунций прекрасно знает русский язык. — Ты не права, Мария! Мунций нисколько не виноват. Он судил со своей точки зрения. Да и обиделись ли они? Это очень сомнительно. Трудно судить, когда говорит человек, мыслящий иначе, чем мы. Высокая культура исключает мелочную обидчивость. Эйа просто высказал свое мнение.

— Бросьте! — Мельникова досадливо махнула рукой. — Неужели вы верите тому, что говорите? Они обиделись, это было совершенно очевидно.

— Я согласен с Марией, — сказал Мунций (Мельникова вспыхнула до корней волос, поняв свой промах), — и признаю, что ошибся в суждении о фаэтонцах. Но трудно было ожидать… Появилась новая для меня черта в их характерах. А то, что вы затронули этот вопрос, очень хорошо. Ответ Эйа интересен. Мы думали, что фаэтонцы стремятся к полной ликвидации своей медлительности, выходит, что нет. Что ж! Тем хуже для них. Мы их быстро нагоним и перегоним. Сама жизнь докажет им, что они ошибаются. И придется им догонять нас, — весело закончил Мунций.

1

Снова пространство, снова черная бесконечность со всех сторон и бесчисленные огоньки далеких звезд.

Рабочий корабль летел к цели.

Здесь не было, как на больших пассажирских ракетопланах, искусственной гравитации, нейтрализующей любое ускорение, создающей внутри корабля постоянное поле тяжести.

«И-76» был лишен многих удобств. Летающая установка для истребления астероидов — и только! Среди тесноты машин и приборов для трех членов экипажа и их гостя оставалось немного места у пульта управления. И еще меньше — у сеток для короткого сна. Здесь жили в ритме напряженного и непрерывного труда.

При старте пришлось познакомиться с амортизационным креслом, испытать неприятное ощущение повышенной тяжести, когда тело с большой силой вдавливалось в спинку сиденья, нельзя было поднять руку, а голова казалась налитой свинцом, — со всем тем, что скрывалось за туманными словами «инерционная перегрузка».

А когда корабль прекратил ускорение и полетел с постоянной скоростью, тяжесть исчезла, и Волгин понял, что значит невесомость — состояние, о котором он много думал. Оно оказалось совсем не страшным. Было легко и приятно.

Но Волгин знал, что корабль будет менять направление полета и скорость, гоняясь за встречными мелкими астероидами и уничтожая их, поэтому не раз еще придется подвергаться тому же испытанию, что и при взлете.

Думая об этом, он начинал жалеть, что они отказались последовать совету Германия (так звали одного из руководителей истребительных отрядов), который, узнав о намерении гостей присутствовать при уничтожении астероида «Ф-277», внес предложение лететь не на рабочем корабле, а на небольшом пассажирском ракетоплане.

— На нем вы не испытаете никаких перегрузок, никаких неудобств, — сказал Германий. — Увидите все со стороны и достаточно близко.

— На сколько человек рассчитан такой небольшой ракетоплан? — спросил Второв.

— На сто человек, но пусть это вас не смущает.

Даже здесь, где, казалось бы, не могло быть ничего лишнего, ничего ненужного, оказался резервный ракетоплан, стоявший на Марсе на всякий случай для непредвиденных надобностей. Изобилие эпохи сказывалось повсюду.

Но Волгина, Второва и Крижевского все же смутило предложение Германия. Занять стоместный корабль, заставить кого-то вести этот корабль для удовлетворения любопытства трех человек, отрывать людей от дела — все это, с их точки зрения, было ни с чем не сообразно, просто немыслимо. И они отказались, мотивируя свой отказ желанием увидеть самую работу истребителей, а не только ее результаты.

Командир рабочего корабля, с которым они познакомились во время рейса с Земли, Эрик, явился на третий день пребывания гостей на Марсе.

Узнав, что они не переменили своего решения, Эрик очень обрадовался.

— Вся наша эскадрилья с нетерпением ждет вас, — сказал он. — Мы просим, чтобы каждый летел отдельно. Жаль, что вас только четверо, а не двенадцать.

Пришлось огорчить его и сказать, что гостей даже не четверо, а трое. Мельникова решила отправиться с Мэри на Весту.

— Это не менее интересно, — говорила Мария Александровна, — Эра обещала показать нам работу своего рабочего корабля. Мэри тоже никогда не видела, как это делается.

Что касается Владилена, то он решил остаться на Марсе.

— Ну что ж! — сказал Эрик, — трое так трое. Каждый сам выберет корабль. Но я надеюсь, что вы, — повернулся он к Второву, — полетите со мной. Ведь я первый пригласил вас.

— Конечно, я полечу с вами.

Таким образом, выбор Второва был сделан заранее. Зато Волгину и Крижевскому предстояло решить нелегкую задачу — выбрать корабль и никого не обидеть. Они хорошо понимали, что экипажи всех одиннадцати кораблей будут настойчиво звать их к себе.

Простой выход нашел Крижевский.

— Как называются ваши корабли? — спросил он у Эрика.

— У них нет названий. Только номера. От «И-71» до «И-82».

— А ваш корабль?

— «И-80».

— Кинем жребий, — предложил Всеволод. — Пусть выберет случай, а не мы.

— Очень хорошо! — сказал Волгин. — Нам было бы трудно выбирать. Ведь мы одинаково никого не знаем.

Волгин вытащил номер «76», Крижевский — «71».

— Так и передайте вашим товарищам, — сказал Волгин.

— Керри и Молибден будут очень обрадованы, — сказал Эрик. — Зато остальные, конечно, огорчатся.

— Когда назначен старт?

— Через три часа, — неожиданно ответил Эрик.

Но эти слова все же не удивили никого. Люди прошлого времени уже привыкли к тому, что подобные экспедиции кажутся современным людям не стоящими особого внимания и каких-либо сборов.

— Хорошо, — сказал Второв. — Куда нам явиться?

— Девять кораблей стартуют за городом. А мы трое, Керри, Молибден и я, возьмем вас здесь, на площади, где мы опустились, прилетев с Земли. Площадь близко отсюда. Зачем вам беспокоиться, надевать шлемы…

— Тем более, — сказал Второв, — что для нас шлемов может не найтись.

— Нет, не потому. Зачем терять время на их поиски?

Мунций накануне этого дня улетел к месту своей работы, которое находилось на другом полушарии Марса. Волгин вызвал его к телеофу и сообщил об отлете.

— Керри? — спросил Мунций. — Я знаю его. Это совсем молодой истребитель. Кажется, он летит второй раз. Передай ему привет от меня.

К назначенному часу они пришли на площадь. Волгин, Крижевский и Второв надели кожаные комбинезоны, которые принес им Владилен с ближайшего склада.

— А шлемов нужного размера, — сказал он, — действительно нет. Эрик принял правильное решение.

Три рабочих корабля уже стояли на площади. Совершенно одинаковые по форме и цвету, они отличались друг от друга только номерами, крупно выведенными на их бортах. Внешним видом корабли походили на толстые чечевицы.

— Заметьте, — сказала Мельникова, — ни одного любопытного. Странно, не правда ли?

В этот час в городе было мало народу, но и редкие пешеходы, проходившие по площади, не обращали на корабли никакого внимания. Должно быть, их вид был хорошо знаком жителям Марса.

Экипаж каждого корабля составляли три человека. Они радостно встретили своих пассажиров.

Керри, высокий, очень красивый молодой человек, сказал, крепко сжимая руку Волгина:

— Никогда не забуду, как мне повезло.

— Почему только тебе? — возразил его товарищ, назвавшийся Владимиром. — А нам?

Третьего члена экипажа «И-76» звали Чарли. Он был еще моложе Керри, загорелый до черноты, стройный, как девушка.

— Повезло нашему кораблю! — сказал он.

— Входите! — пригласил Керри. — Надо поторопиться. Эскадрилья уже далеко от Марса. Придется догонять ее.

…И вот прошло уже три часа.

Марс остался далеко позади и находился вне поля зрения. Задняя стенка корабля была непрозрачна и не имела экрана. Зато передние стенки были совершенно невидимы, и казалось, что за пультом сразу начинается пустота.

Владимир проверял агрегаты излучения. Керри и Чарли склонились над локационным экраном. Их лица были серьезны и сосредоточенны. Очень редко они обменивались короткими фразами.

Волгина усадили у самого пульта, в среднее кресло. Он чувствовал себя неловко, казалось нелепым сидеть тут, ничего не делая и даже не совсем понимая, что делают другие. Это место явно предназначалось командиру.

Но на все протесты Волгина следовал ответ: «Вы наш желанный гость», — и по тому, как это говорилось, было ясно, что настаивать бесполезно.

Корабли эскадрильи были не видны простым глазом. Они летели на значительном расстоянии друг от друга, широким фронтом приближаясь к месту, где должен был находиться сейчас астероид «Ф-277», орбита которого проходила близко от орбиты Марса.

До него оставалось часа два пути.

Волгин знал, что в задачу истребителей входило уничтожение всех замеченных мелких тел, которых в поясе астероидов было несметное количество.

Это походило на охотничью облаву, когда ждут появления зверя, но не знают, где и когда он может показаться.

Керри и Владимир были спокойны, Чарли волновался, и его волнение невольно передалось Волгину. Он тоже стал смотреть на экран, не зная, что увидит в его темной глубине.

Ожидать пришлось недолго.

На левом краю экрана внезапно загорелась крохотная точка. Она быстро скользнула вниз и исчезла.

— Внимание! — сказал Керри.

Волгина предупредили, что при этом возгласе он должен откинуться на спинку кресла, принять полулежачую позу и расслабить мускулы.

Корабль чуть заметно вздрогнул, и Волгина прижало к мягкому подлокотнику справа. Он увидел, как снова появилась на экране та же точка и медленно передвинулась к центру.

Тяжесть поворота исчезла, снова стало легко, и Волгин выпрямился.

Чарли указал ему на один из приборов, назначения которого Волгин не знал, и коротко бросил:

— Шесть!

Что шесть? Шесть километров, шесть объектов или шесть метров диаметра? Волгин не спросил, терпеливо ожидая дальнейшего.

Слова Керри, которые он, очевидно, адресовал другим кораблям, разъяснили Волгину положение:

— И-71! И-71! Внимание! Мною замечен астероид размером до шести метров. Координаты…

— Нахожусь в неудобном положении, — раздался ответ Молибдена.

— Керри! — Волгин узнал голос Эрика. — Вижу твой объект. Иду на сближение.

— Разве одного корабля недостаточно? — спросил Волгин.

— Нельзя задерживать всю эскадрилью, — ответил Чарли. — Вдвоем мы справимся за несколько минут.

Точка на экране вырастала, превращаясь в пятно неправильной формы.

— Смотрите вперед! — сказал Керри.

Волгин поднял голову от экрана, всматриваясь в черную пустоту впереди корабля. Но никакого астероида он не видел.

Справа из тьмы выступил знакомый ему силуэт рабочего корабля с цифрой «80» на борту. Он был ярко освещен Солнцем и летел совсем близко. Там, наверное, на таком же почетном месте, как и Волгин, находился Второв.

«И-76» замедлил скорость полета. Торможение доставило ему несколько неприятных минут. Вероятно, Волгин потерял сознание на некоторое время, потому что не заметил, когда кончилось торможение.

«Неужели современная техника не могла сделать рабочие корабли более удобными? — подумал он. — Такие перегрузки вредны…»

Но он тут же подумал, что здоровье современных людей, очевидно, позволяет им переносить перегрузки без вреда. Керри, Владимир и Чарли явно не испытывали никаких неудобств. Волгин вспомнил, как они вели себя во время старта и последующего разгона, когда он сам лежал, не в силах пошевельнуться, и укрепился в этой мысли.

«А раз так — думал он, — то им и в голову не приходит, что для меня это тяжело. Но все же будь с ними Люций, он не пустил бы меня в этот полет».

— Начали! — раздался голос Эрика.

Тотчас же от обоих кораблей протянулись длинные узкие полосы света. Далеко впереди они сходились в одной точке, и Волгин увидел там казавшийся небольшим обломок скалы. Он быстро приближался.

Это и был обнаруженный астероид.

Внутри корабля раздалось мощное гудение.

В первые секунды ничего, казалось, не изменилось. Корабли летели навстречу обломку с большой скоростью, точно намереваясь столкнуться с ним.

Уже ясно виден огромный камень.

Но вот с ним стало твориться что-то странное. Четкие границы его поверхности заколыхались, пошли волнами. Камень на глазах терял прежнюю форму. Потом он расплылся, обмяк. Было такое впечатление, что гранит или металл превращается на глазах в жидкость. Лучи прожекторов насквозь пронизывали теперь колеблющуюся массу не то бурой воды, не то газа.

Волгин всем телом наклонился вперед, захваченный зрелищем.

И все же видоизменившийся астероид стремительно летел прямо на их корабль. Но еще быстрее его вещество обращалось в разреженный газ, светившийся теперь зеленоватым светом.

Еще несколько секунд, и «И-76» пронесся сквозь это облако, развеяв в пространстве его клочья.

— Тридцать восьмой! — сказал Керри.

— А для нас семьдесят пятый! — ответил Эрик.

— Ничего! — совсем мальчишеским тоном сказал Чарли. — Мы вас догоним.

Чем-то забытым, но хорошо знакомым повеяло на Волгина от этой фразы.

— Понравилось? — услышал он голос Второва. — Правда, здорово?

— Интересно! — ответил Волгин. — Но слишком уж просто.

Керри улыбнулся.

— Возвращаюсь на свое место, — сообщил Эрик. — До свидания! Счастливой охоты!

И силуэт «И-80» растаял в пространстве.

Керри и Чарли снова склонились над экраном, рассматривая его с тем же напряженным вниманием. Охотничий пыл их, видимо, не был удовлетворен только что одержанной победой.

Корабль снова начал набирать скорость, но это происходило едва заметно, просто появился обычный вес, как на Земле без антигравитационного пояса.

— Мы близко от цели, — ответил Владимир на вопрос Волгина. — Возле «Ф-277» придется почти совсем остановиться. Нет смысла развивать полную скорость.

— Но мы отстанем от других.

— Не имеет значения. Подойдем немного позже.

— Есть шансы встретить еще один камень? — спросил Волгин.

— Мало, — недовольным тоном ответил Керри. — Мы находимся у внешнего, вернее, внутреннего, если исходить от Солнца, края пояса астероидов. Их много там, дальше, ближе к орбите Юпитера.

— Но ведь Эрик пожелал вам счастливой охоты.

— А разве вы не слышали, каким тоном он сказал это? Эрик хорошо знает, что сегодняшний случай редкий и вряд ли повторится.

— Что у вас, соперничество?

— Конечно. Каждый экипаж стремится вписать в свой актив как можно больше уничтоженных астероидов.

«А ведь они не получают за это никаких премий, — подумал Волгин. Вот соревнование в чистом виде».

— Зачем же тогда, — спросил он, — вы позвали его на помощь? Справлялись бы сами. Теперь у вас было бы тридцать восемь, а у них семьдесят четыре, а не семьдесят пять.

— Так не годится, — сказал Чарли. — Мы задержали бы всю эскадрилью. Одному кораблю труднее, проверились бы минут двадцать. Но, признаться, мы не хотели звать Эрика. Керри позвал Молибдена, а вы слышали, что он не смог нам помочь. Экипаж Эрика лучший в нашей эскадрилье, они рекордсмены. Ни один корабль не имеет больше сорока, в у них вдвое больше. Но я сказал и опять повторяю: мы их догоним.

— Следует добавить: и перегоним, — засмеялся Волгин. — В мое время говорили так.

2

Огромное тело малой планеты почти правильной шаровой формы висело в пространстве на расстоянии пятнадцати — двадцати километров от «И-76». Корабль медленно подлетал к нему, чтобы занять свое место в строю.

«Ф-277», как исполинская гора, тускло блестел под лучами далекого Солнца. В пустоте трудно определить размеры, их не с чем сравнивать, и астероид казался гораздо больше, чем был на самом деле. Трудно было поверить, что крохотные в сравнении с ним рабочие корабли смогут справиться с этой чудовищной массой.

— Неужели и это рассеется, как тот камень? — спросил Волгин.

— Нет, — ответил Керри, — мы не будем полностью уничтожать астероид. Мы только снимем его верхний слой, примерно на километр-полтора. Придадим ему форму правильного шара, а затем ослабим силу его тяготения к Солнцу. И «Ф-277» уйдет из первого пояса астероидов во второй, за орбитой Плутона.

— А он не встретит по дороге какую-нибудь из больших планет?

— Если и встретит, беда невелика. Но все рассчитано так, что на своем спиральном пути от Солнца «Ф-277» не должен встретиться ни с одной планетой.

— Сложная задача! — сказал Волгин.

— Скоро будет легче. Как только закончится строительство гравитационной станции на Марсе, мы будем посылать эти шарики прямо на Солнце.

— Мне кажется, что это еще сложнее. Ведь на пути станут тогда Земля и Венера. Если для Юпитера, Сатурна, Нептуна «шарик» диаметром в четыре километра пустяк, то для Земли…

— Расчет прямолинейного падения значительно проще.

Волгин недоуменно пожал плечами.

— Не понимаю, — сказал он, — зачем вы трогаете сейчас крупные астероиды? Оставьте их до того времени, когда станция войдет в строй.

— Увы! — ответил Керри. — Теоретически вы правы, Дмитрий. Но на практике дело обстоит не столь просто. Станция на Марсе мощна, это верно, но она не будет обладать беспредельной мощностью. Марс движется, астероиды тоже. Придется ждать удобного взаимного положения Марса и каждого из астероидов. Несложный расчет показывает, что на это не хватит времени до прилета Фаэтона. Пользуясь только станцией, мы очистили бы пространство между Марсом и Юпитером за триста пятьдесят лет. Вот и приходится мучиться с теми астероидами, которые не скоро появятся вблизи Марса.

— А большие астероиды — Церера, Веста?

— Все, кроме Весты, удачно попадают в график работ. Все появятся в районе действия станции до прилета Фаэтона. Одна только Веста «упрямится». С ней придется повозиться. А это орешек, да еще какой! Триста восемьдесят километров в диаметре. Тут уж не обойдешься одной или двумя эскадрильями. Пошлют весь истребительный флот.

— Насколько он велик?

— В настоящее время у нас шестнадцать эскадрилий. Но, видимо, их не хватит для Весты. Будет построено еще несколько, повышенной мощности.

— Вы хотели бы принять участие в этом последнем деле?

— Не особенно. Самое интересное у нас — это уничтожение мелких тел. Увлекает процесс их поисков, погоня за ними. Не всегда все проходит так легко и гладко, как сегодня. Не случайно большинство истребителей любят охоту. Для этой работы нужен именно охотничий нюх.

— Я как-то упустил из виду, но хотелось бы знать: охота как спорт сохранилась в ваше время?

— Как спорт и как удовольствие. К сожалению, в наше время не может быть крупной охоты, какая была у вас. Почти все хищники давно истреблены. Скажите, Дмитрий, вы охотились на тигров? — спросил Керри. Его глаза загорелись.

— Нет, я никогда не был в южных странах. Охотился на более мелких зверей. А с каким оружием вы ходите на охоту? Чарли рассмеялся.

— Он ничего в этом не понимает, — сказал Керри, кивнув на товарища. — Ему смешно, что мы, охотники, не хотим пользоваться ультразвуковым, тепловым или лучевым оружием. Но вы должны понять, Дмитрий. Мы охотимся с самым обыкновенным, старинным пороховым ружьем. Что толку убить дичь управляемой пулей? Когда нет риска промахнуться, нет и удовольствия.

— Согласен с вами, — сказал Волгин. — Я всегда удивлялся, что в мое время охотники на болотную дичь не пользовались луком и стрелами. Я охотился на уток с пистолетом, это куда интереснее, чем с ружьем, да еще заряженным дробью. Именно так, как вы сказали: нет риска промахнуться — нет и удовольствия.

— В следующим раз, когда я буду на Земле, — сказал Керри, — пойдем на охоту вместе. Хорошо?

— С большим удовольствием.

— Но мне будет трудно соперничать с вами. Ведь вы сверхметкий стрелок. Как это у вас называлось?..

— Снайпер, — сказал Волгин.

— У нас нет этого слова.

Пока шел этот разговор, «И-76» подошел к астероиду совсем близко. От скалистой поверхности малой планеты его отделяло не больше полутора километров. Далеко-далеко блестящими точками виднелись два соседних корабля. Остальных не было видно.

— Эскадрилья окружила астероид. — пояснил Керри, — Корабли находятся на равном расстоянии друг от друга, по окружности экватора планетки. Потом они переместятся на другую окружность, перпендикулярную первой. Это делается из соображений безопасности.

— В чем тут опасность?

— Представьте себе, что двенадцать охотников окружила кольцом крупного зверя и стреляют в него. Есть опасность?

— Есть. Можно поразить не зверя, а другого охотника, стоящего напротив. Но так могут поступить только неопытные люди.

— Мы вынуждены располагаться кольцом. Иначе нельзя работать со столь крупным «зверем». Но он сам же и защищает нас. Корабли не видят друг друга.

— Излучатели очень мощны, — сказал Владимир. — Плохо придется экипажу корабля, попавшему под луч другого.

— Внимание! — раздался голос Эрика. — Проверяю готовность. И-71?

Ответа не было слышно.

— И-72? И-73?..И-76?

— Нахожусь на месте, готов, — ответил Керри.

— И-77?.. — Эрик — командир эскадрильи? — спросил Волгин.

— Постоянного командира у нас нет. На этот раз ему поручено руководить работой. Отчасти это сделано потому, что на его корабле Игорь Второв. Эрик — опытный истребитель. Например, мне не скоро доверят руководство.

— Я знаю: вы летите второй раз.

— Это кто вам сказал?

— Мунций.

— Он ошибается. Я лечу второй раз на уничтожение крупного астероида. Но не второй вообще. Сколько раз мы вылетали на охоту? спросил Керри у Владимира.

— Этот вылет двенадцатый.

— Вы всегда вместе? — спросил Волгин.

— Всегда. Вместе начали, вместе и кончим. Больше десяти лет редко кто занимается этой работой. Есть много других, более интересных.

— Приготовиться? — раздалась команда Эрика. — Начали! Гудение, во много раз более мощное, снова наполнило тесное помещение корабля. Волгин с ужасом вспомнил, что работа по уничтожению верхнего слоя астероида продлится двое суток. Неужели придется терпеть этот гул все время? Уже теперь, спустя минуту, у него начала болеть голова.

Но гудение машин становилось слабее, потом наступила тишина.

— Пока все, — сказал Керри. — Первая обработка продлится часа три-четыре. Отдыхайте!

— Машины продолжают работать?

— Вы имеете в виду излучатели? Да, они работают, как же иначе. Но они вошли в ритм, и потому их не слышно.

— Сейчас мы ничего не увидим?

— Это зависит от веществ, из которых состоит верхняя часть астероида. Луч рассеян, а не сосредоточен, как было при уничтожении того камня, который мы встретили. Если там гранит или базальт, они поддадутся нескоро, если металлическая руда, то быстрее. Вы неголодны, Дмитрий? — заботливо спросил Кэрри.

— Немножко.

— Давайте завтракать.

В первый раз за время своей жизни в девятом веке новой эры Волгин увидел, как люди сами, без помощи автоматов, приготовляют себе пищу из разнообразные очень вкусных консервов. Это напоминало ему былые туристские походы, в которых он принимал участие.

Владимир, на котором лежали хозяйственные обязанности, угостил их нежной, тающей во рту форелью, спаржей, черным кофе и персиками. Все было совсем свежим, рыба и кофе горячими, хотя их не подогревали. Тарелки и стаканы вместе с пустыми банками и остатками пищи сложили в небольшой металлический ящик, где через минуту не осталось даже пепла. Просто, гигиенично и никакой потери времени. Рабочий корабль был в изобилии снабжен всем необходимым.

Керри вернулся к пульту, чтобы сменить Чарли. Не прошло и двух минут, как он подозвал к себе Волгина.

— Смотрите! «Ф-277» поддается обработке даже быстрее, чем мы предполагали.

Волгин увидел, что поверхность астероида покрылась туманной дымкой, становившемся на глазах все более густой и плотной. Бесцветная вначале, она постепенно стала принимать оранжевый оттенок.

— Красиво, — сказал Волгин. — Это всегда так?

— Керри ничего не ответил. Чарли, не окончив завтрака, подошел и сел в свое кресло.

Оба они пристально всматривались в черную точку, появившуюся в центре большого оранжевого облака, которое словно взметнулось вдруг прямо напротив «И-76». Было похоже, что на астероиде произошел взрыв. Лицо Керри выражало беспокойство.

Внезапно он поднял руку. Волгин видел, как напряженно застыла эта рука, потом резко опустилась.

— Стоп?

Команда прозвучала отрывисто, как выстрел.

Боковым зрением Волгин увидел мелькнувшую фигуру Владимира, бросившегося к машинам. И тотчас же раздался знакомый гул, быстро перешедший в шипение, и наступила глубокая тишина. Волгин понял, что излучатели неведомой ему энергии прекратили работу.

Он посмотрел вперед, на астероид.

Оранжевое облако стремительно расширялось, захватывая уже половину диска планеты. Черная точка превратилась в огромное пятно, в середине которого что-то ярко блестело.

— Керри! Керри! Назад! Черный блеск! Черный блеск! — кричали два голоса одновременно, видимо, с обоих соседних кораблей. С остальных могли не видеть, что происходило на этой стороне астероида.

— Назад? Поздно! — сказал Чарли.

Керри, казалось, ничего не слышал. Не шевелясь, с застывшим лицом, казавшимся белом маской, он не спускал глаз с черного пятна, в центре которого нестерпимо ярко горело голубое пламя.

Но было видно, что «И-76» не стоит на месте, а быстро уходит не назад, а в сторону, спасаясь от неизвестной Волгину опасности. Он вспомнил, что кораблем управляют, как арелетом, не руками, а мыслью, и что Керри не было нужды шевелиться.

Грозный процесс на «Ф-277» шел быстрее, чем мог лететь рабочий корабль. «Черный блеск» разгорелся так ярко, что было уже невозможно смотреть на него, С поверхности астероида взлетели узкие, длинные языки оранжевого пламени. Один из них мгновенно достиг корабля. Видимым со стороны усилием воля Керри заставил «И-76» резко рвануться вперед, и это спасло корабль от прямого соприкосновения.

— Кажется… — начал Чарли, но не закончил.

Второй язык оранжевого огня прошел совсем близко, почти коснувшись корпуса корабля. На невидимой стенке появились темные полосы. Что-то затрещало часто-часто, как барабанная дробь, словно снаружи, по металлу обшивки забили тысячи крохотных молоточков. Воздух внутри корабля заискрился зелеными точками.

— Назад!.. Назад!.. — кричало уже несколько голосов с соседних кораблей.

Волгин видел, как Керри, вцепившись руками в край пульта, все еще не спуская глаз с астероида, где разлилось сплошное, невыносимое для зрения море голубого огня, сделал нечеловеческое усилие. Очевидно, он находился на грани обморока.

И корабль в последний раз подчинился своему командиру. Сверкающий, подобно маленькому солнцу, астероид стал удаляться.

А зеленые огоньки в воздухе густели, становились все ярче. Трудно было дышать, казалось, что в грудь проникает пламя, сердце судорожно металось и замирало, мозг обволакивал зеленый туман.

Волгин почувствовал по всему телу уколы, точно в него впивались сотни острых булавок. Мгновение он видел на месте «Ф-277» клубящийся голубом шар, который стремительно увеличивался. Потом черная мгла поглотила его сознание.

………………………………………………………..

Второв сидел рядом с Эриком у такого же пульта, какой был перед глазами Волгина, ожидая момента, когда сила ультразвука, соединенная с тепловым излучением, окажет заметное влияние на поверхностные слои астероида. Тогда вступят в действие другие, неизвестные ему излучающие аппараты, которые начнут разлагать вещества планеты на молекулы, превращая их в газ. Второв сразу после уничтожения маленького астероида засыпал Эрика вопросами. И ему удалось, правда, неполно и смутно, уловить идею всего процесса.

Случилось так, что разговор с Эриком и его помощником Эдвином разъяснил Второву причины происшедшем катастрофы. Этот разговор начался буквально за несколько минут до того, как она разразилась.

— Скажите, — спросил Второв, — а можете вы неожиданно встретиться с залежами радиоактивных веществ на обломке бывшей планеты? Как повлияют на них ваши излучения?

— Такие случаи были, — ответил Эрик. — Но приборы предупреждают нас о наличии опасных веществ. Такие астероиды мы не трогаем. К ним вылетает специально оснащенная эскадрилья.

— Значит, «Ф-277» уже проверен?

— Конечно. Иначе мы не прилетели бы сюда. Здесь нам не угрожает никакая опасность. А если радиоактивность вдруг появится, мы вовремя узнаем об этом и успеем уйти.

— Был ли хоть раз несчастный случай с рабочим кораблем?

— Не с кораблем, а с целом эскадрильей. Это произошло двадцать пять лет тому назад. Тогда еще даже не подозревали о существовании «Черного блеска».

— Это что такое!

— Точно не объяснишь, — ответил Эрик. — Название переведено с фаэтонского языка. На старое Фаэтоне, когда узнали об участи, грозящей планете, изобрели и синтезировали бесчисленное множество веществ, способных служить горючим для космолетов. Одно из них и называлось «Черный блеск». Потом фаэтонцы открыли антигравитацию, и все старые системы космолетов были заменены гравитационными. Огромные запасы очень опасных веществ остались в подземных хранилищах. Большинство из них радиоактивны, и потому их запрятали глубоко. Но «Черный блеск» нельзя обнаружить никакими приборами. Фаэтонцы были уверены, что при распаде планеты все эти вещества погибнут сами собой, и не уничтожили их. Видимо, «Черный блеск» не переносит воздействия на него ультразвука или теплового луча. Что с ним происходит при этом, мы не знаем, но, видимо, что-то вроде ядерного взрыва. От погибшем эскадрильи было принято сообщение, что с астероидом, над которым они работают, творятся что-то странное. Потом они отрывисто сообщили «Оранжевое пламя… голубое… Зеленые огоньки…» И это было все. Впоследствии были найдены в пространстве три корабля с мертвым экипажем. Остальные исчезли, как и самый астероид. Мы запросили фаэтонцев. Они предположили, что не все запасы «Черного блеска» погибли при катастрофе. Но беда в том, что они сами не знают, что же такое «Черный блеск». Сведений о нем у них не сохранилось.

— Значит, встреча с «Черным блеском» не исключена?

— Может быть, он есть и тут, — ответил Эрик. — Но теперь нам известно, что катастрофа не наступает мгновенно. Есть признаки оранжевое и голубое пламя, зеленые огоньки. Если вдруг обнаружатся такие явления, мы успеем отлететь на безопасное расстояние. До сих пор никто больше не встречался с «Черным блеском».

— Выходит, ваша работа не вполне безопасна. Эрик пожал плечами.

— В борьбе с природой всегда есть опасность. Но ведь люди никогда…

Внезапно раздался голос, полный тревоги:

— Керри! Керри! Назад! «Черный блеск»! И через секунду:

— Назад! Назад!

Эрик мгновенно выпрямился, как стальная пружина, и Второв всем телом почувствовал, что корабль рванулся прочь от астероида. Ускорение было так велико, что у него потемнело в глазах.

— Назад! Керри, назад! — настойчиво кричали откуда-то из-за планеты, где, как знал Второв, находился «И-76», на борту которого был Волгин.

Эрик и Эдвин молчали, не спуская глаз с астероида. Ожидать можно было всего. Никто, кроме погибших четверть века назад истребителей, не видел и не знал, что происходит, когда нарушается тысячелетний покой «Черного блеска».

Что-то происходило там, на той стороне астероида. И вдруг ослепительная вспышка голубого огня! Вихрь чудовищного взрыва! На месте, где только что был виден астероид, заклубилась сине-оранжевая туча. Перед глазами экипажа «И-80» мелькнули несколько зеленых точек и сразу пропали. Струя оранжевого огня погасла в нескольких километрах впереди корабля.

Туча быстро рассеивалась. Несколько минут она светилась в пространстве зеленым светом, потом как-то сразу потухла.

Ничего больше не было видно. Только звезды!

«И-80» остановился. И полетел обратно, к тому месту, откуда только что улетел.

Эрик и Эдвин молчали, тяжело дыша. За спиной Второва неподвижно стоял третий член экипажа — Гелий.

— Дмитрий… — прошептал Второв.

— Они не могли опоздать, — хрипло сказал Эдвин. — У них было достаточно времени.

— Внимание! — голос Эрика звучал металлом. — Произвожу перекличку. «И-71»?

«Ну и выдержка!» — подумал Второв.

— Корабль в порядке, экипаж цел, — раздался ответ.

— «И-72»? Тот же ответ.

— «И-73»?..

— «И.74»?..

— «И-75»?..

Второе замер, боясь дышать.

— «И-76»?.. «И-76»?.. Молчание. Эрик побледнел.

— «И-76»! Никто не отвечал.

— «И-77»?..

«Железный он, что ли?1»

— «И-78»?.. Отозвалась все. Молчал только Керри.

— Кто видел, что произошло? — спросил Эрик, как будто совсем спокойно.

— Я. — Второв не знал, кто это говорит. — Возник оранжевый туман, быстро разросшийся. Потом появилось оранжевое и голубое пламя. Мы сразу поняли, что это «Черный блеск». Все признаки, кроме зеленых огоньков. Их не было. Я бросил корабль назад и крикнул Керри, корабль которого находился прямо напротив очага пламени. Но Керри пошел не назад, а в сторону.

— Как ты думаешь, почему он это сделал?

— Очевидно, именно потому, что находился напротив огня. Он хотел выйти из района излучений.

— Он поступил правильно. Что было дальше?

— Появились длинные языки оранжевого огня. Они достигли «И-76». Тогда Керри стал отступать, но корабль летел странно медленно. Потом взрыв.

— Где сейчас «И-76»?

— Я его вижу, Эрик. В ингалископ корабль выглядит, как всегда! видимо, он не пострадал.

— Три корабля, найденные после первой встречи с «Черным блеском», тоже внешне не пострадали, — ответил Эрик. — Внимание! Всем кораблям осторожно приблизиться к «И-76». Без меня ничего не предпринимать. Соединись с Марсом! — приказал он Гелию.

3

Огромная стена в главном зале заседаний Верховного совета науки представляла собой сплошной экран. Вернее сказать, ее просто не было видно. Казалось, что асе здание неведомо как перенеслось на Марс и люди смотрят на чужую планету через исполинское окно.

Тридцать членов Верховного совета с угрюмыми лицами сидели в креслах. Тут же находились все оставшиеся на Земле, члены экипажа «Ленина», кроме Озерова и Вильсона, не вернувшихся еще из своей поездки в бывшую Англию.

Все молчали.

Трагическое известие молниеносно облетело Землю, Марс и Венеру. И не было человека, который в этот момент не ждал бы с огромным напряжением возвращения на Марс эскадрильи Эрика.

«И-76»! Керри, Владимир, Чарли! И Дмитрий Волгин! Человек, с колоссальным трудом возвращенный к жизни, гордость науки! Олицетворение величайшей победы разума над природой!

— Этого нельзя допустить! — сказал Люций, вызвавший к телеофу Ио. — Мы должны сделать все, чтобы вернуть его снова к жизни.

— Дорогой друг, — ответил Ио, — ты взволнован и не отдаешь себе отчета в том, что говоришь.

— Значит…

— Подумай сам. Я и все к твоим услугам. Но…

Люций понимал, о чем думает Ио.

Двадцать пять лет тому назад девять человек, умерших на кораблях эскадрильи, встретившейся с «Черным блеском», были доставлены на Землю, и сам Люций участвовал в тщательном исследовании трупов. У всех оказались сожженными легкие, все имели следы воздействия неведомой лучистой энергии. Ни одного нельзя было вернуть к жизни.

Правда, сейчас ученые знают больше. Сожженные легкие можно заменить искусственными. Можно заменить и сердце, если оно повреждено. Но время!..

Эрику нужно никак не меньше пятнадцати часов, чтобы вернуться на Марс. Период мнимой смерти давно пройдет, необратимые процессы разложения клеток головного и спинного мозга не оставят никакой надежды. Ио прав.

Если они погибли, нет никакой надежды!

«Если погибли!» А разве они могли не погибнуть?!

Люций был готов рвать на себе волосы от отчаяния. Со смертью Дмитрии наука потеряла все, чего достигла с таким трудом.

Но научные соображения только вскользь затрагивали ум Люция. Он испытывал глубокое человеческое горе: он любил Дмитрия как родного сына.

К Ио обратился не один Люций — родственники Керри, Владимира и Чарли ждали с нетерпением его последнего слова.

И старый медик вынужден был объяснить каждому, что если члены экипажа «И-76» умерли, то вернуть их к жизни невозможно.

Если…

Это короткое слово, оброненное известным врачом, членом Верховного совета науки, заронило надежду.

Оно облетело всю Землю, о нем узнали работники экспедиций на Венере, строители станции на Марсе, экипажи ракетопланов и истребительные отряды.

«Ио сказал: „Если они умерли!“. Значит, он допускает, что они могут быть живы».

И за час до прилета на Марс эскадрильи Эрика вступили в действие все экраны Земли. Мощные станции межпланетной связи, работая почти на пределе, обеспечивали бесперебойную, четкую видимость.

Люций не удивился, когда к нему явились космонавты, прилетевшие из Ленинграда. Он был бы удивлен, если бы они не сделали этого. Вместе с ними он отправился в здание филиала Верховного совета науки, где находился самый мощный экран города.

Ио и двадцать восемь известных медиков и биологов уже были там.

Ио тотчас же обратился к Люцию и рассказал ему, что они решили посоветовать врачам на Марсе:

— Надо исходить из факта, который будет установлен после доставки на Марс «И-76». Живы члены экипажа корабля или мертвы. В первом случае все зависит от того, в каком состоянии они находятся. Если жизнь едва теплится, если скорая смерть неизбежна, есть смысл сразу заморозить тела, так как на Марсе спасти их нельзя. А здесь, на Земле, мы их оживим.

— С Дмитрием этого нельзя делать, — сказал Люций. Казалось, Ио удивился. Но он ничего не возразил на эти слова, сказанные тем, кто больше всех был заинтересован в сохранении жизни Волгина. Он понял, что имеет в виду его друг.

— В случае же, — продолжал он, — если они мертвы, то мы не знаем, когда наступила смерть. Корабль закрыт. Никто не видел, что в нем творилось. Может быть, смерть наступила не сразу, а в пути, совсем недавно. Тогда опять-таки надо немедленно заморозить тела.

— Правильно.

— Все силы бросим на спасение Дмитрия. Но, — робко прибавил Ио, допустим, что он все же умрет…

Люций ответил спокойно, странно-бесстрастным голосом:

— Перед тем, как мы оживили Дмитрия, состоялась всемирная дискуссия. Я сам защищая наше право оживить его. И мы это сделали. Вы знаете, Ио, в чем мы ошиблись. Может быть, для Дмитрия эта неожиданная смерть — счастье.

— Значит…

— Придется покориться судьбе. Дмитрий Волгин — человек, а не подопытное животное.

Ученые молча переглянулись. Если сам Люций так говорит, значит, надеяться не на что. Ведь только благодаря ему, только имея мощную поддержку Люция, сторонники оживления Волгина одержали победу. Бесполезно вступать в новую дискуссию, если заранее известно, что Люций выступит против.

Котов перевел слова Люция своим товарищам. Его выслушали с величайшим вниманием. Все знали, как горячо любил Люций Волгина.

Ксения Станиславская — опустила глаза. Только она одна знала, чем вызваны слова, поразившие всех.

«А если я ошиблась? — думала она в смятении и растерянности, мучимая угрызениями совести. — Если Дмитрий погибнет по моей вине?»

Она глубоко раскаивалась в своих словах, которые вырвались у нее при встрече с Люцием сегодня утром. Но она не знала, не могла даже предположить, что они произведут на Люция такое впечатление.

Это произошло почти случайно. Она ошиблась дверью и вошла в домашнюю лабораторию Люция. В глубокой задумчивости он сидел в кресле перед рабочим столом. При звуке ее шагов Люций вздрогнул и поднял голову.

— Извините, пожалуйста. — сказала Ксения, делая шаг назад.

— Нет, войдите, — сказал Люций. — Мне тяжело одному. Побудьте со мной. Никого нет на Земле: ни Эры, ни Мэри.

Ксению поразили его голос, выражение лица, какая-то детская беспомощность… Сильный человек, с несгибаемой волей, был раздавлен свалившимся на него горем.

Она подошла, села рядом, я взяла его руку в свои.

— Вот, Ксения, — сказал Люций. — Нет больше нашего Дмитрия! Зачем я не послушал совета моего отца? Зачем позволил себе воскресить его?

— Так было нужно. И Дмитрии гордился тем, что послужил науке.

— Он прожил так мало. А мог бы жить долго, очень долго. И вот тогда-то Ксения и сказана Люцию роковые слова:

— Трудно сказать, что лучше для Дмитрия. Я слышала его разговор с Игорем Второвым. Он мучился сознанием своей неполноценности в вашем мире, боялся, что не сумеет понять и освоить современную науку. Он говорил, что лучше смерть, чем жизнь вне общего труда.

Люций пристально посмотрел на нее.

— Да, — сказал он, — я это знаю. Спасибо, Ксения! Вы напомнили мне о том, о чем я не должен был забывать. Я не только ученый, я его отец.

Он опустил голову на руки и долго сидел, не шевелясь.

Она сказала это, чтобы облегчить ему горе- Если бы она знала…

Потом Люций поднял голову и прошептал:

— Да, так будет лучше.

И вот теперь Ксения поняла, какое решение принял тогда Люций.

Человек восторжествовал над ученым. Долгое молчание нарушил Ио.

— Если мы вас правильно поняли, Люций, — сказал он, — не следует делать попытки спасти Волгина?

— Если он умер. Но если он жив, мы обязаны сделать все, чтобы сохранить ему жизнь. Подчеркиваю: сохранить. Предложенный вами способ к Дмитрию неприменим.

— Пусть будет, как вы хотите.

Один из ученых говорил с кем-то по карманному телеофу. Потом он повернулся к экрану.

Заросли синих и фиолетовых марсианских деревьев окружали обширную поляну, где должны были опуститься корабли эскадрильи. Слева блестел купол Фаэтонграда.

Кто-то подошел к аппарату, установленному на поляне. Голову человека закрывал герметический шлем, на спине виднелись резервуары, наполненные воздухом. Он встал вплотную к экрану и, казалось, смотрел прямо на собравшихся в зале.

Один из ученых обратился к нему:

— Юлий! Расскажите, что сделано для быстрейшей реализации нашего плана. Какие меры вы приняли? Вас слушают тридцать членов Верховного совета науки. Сообщаю вам наше решение: Дмитрия Волгина не замораживать ни в коем случае.

Ксения поняла последние слова и невольно оглянулась на Люция. Он сидел в той же позе.

Итак, кончено! Если Дмитрий мертв, его не будут пытаться спасти, как других. Решение принято.

Она увидела, как между пальцев Люция показалась и упала слеза.

Медленно текло время, нужное для того, чтобы вопрос с Земли долетел до Марса и получить ответ.

Но вот губы Юлия зашевелились, раздался его голос:

— Решено накрыть «И-76» герметическим футляром, как только он опустится. Сделать это здесь, на месте. На случай, если экипаж жив, приготовлен арелет, который окажется под тем же футляром, Замораживание будет произведено как в случае смерти, так и при явной опасности скорого ее наступления. Исключается Дмитрий Волгин. Ваше распоряжение удивило всех. Просим повторить его снова.

— С вами говорит Ио, академик медицины, член Верховного совета. Подтверждаю: Дмитрия Волгина не замораживать ни в каком случае. Разговор кончился.

— Подумайте хорошенько! — вырвалось у Котова. — Еще не поздно. Люций не пошевельнулся, остальные промолчали. Несколько взглядов было брошено на Люция. Этим людям было явно не по себе, но никто не пытался отговорить Люция. Кому же решать этот тяжелый вопрос, если не ему?

Вдруг Люций резко отнял руку. Его лицо было белее мела.

— Если Дмитрия воскресить вторично, — сказал он хрипло, — то он проживет не более трех лет. Для него это не имеет смысла. А мы… Люций обвел взглядом смотревших на него ученых, многие из которых помогали ему в работе над Волгиным, — если мы допустили его гибель… Он человек, а не подопытное животное.

— Решено, Люций, — мягко сказал Ио. — Вы правы.

— Будем надеяться… — начал Котов, но ему не дал договорить возглас одного из ученых:

— Эскадрилья!

В небе Марса показались рабочие корабли. Они летели тесным строем. Было видно, что четыре корабля несут пятый.

— Они воспользовались магнитами, — сказал кто-то.

Потом, медленно и осторожно, четыре корабля поставили «И-76» в центре красного круга, выключили магниты и снова поднялись.

Подошли четыре машины. С непостижимой быстротой над кораблем, арелетом и людьми вырос прозрачный купол.

По тому, как люди, оставшиеся внутри купола, сразу сняли с себя шлемы и подошли к люку корабля, можно было догадаться, что уже создано нормальное давление воздуха.

Потекли минуты томительного ожидания.

— А ведь на Марсе все уже известно, — сказал кто-то. Передача происходила не мгновенно. Зрители на Земле видели события с опозданием на четырнадцать-пятнадцать минут.

И вот они увидели, как из корабля один за другим вынесли три продолговатых предмета. Это были капсулы для замораживания. В них находились три теперь уже несомненно мертвых тела. Чьи? Конечно, Керри, Владимира и Чарли. Ведь Волгина и не должны были подвергать замораживанию.

Потом показались носилки. Неподвижное тело на них было закрыто покрывалом. Носилки тоже поставили в арелет.

Дмитрий Волгин!

— Кончено! — сказал Ио.

Купол сняли. Арелет взмыл вверх и скрылся в направлении к Фаэтонграду.

Люций всем телом наклонился вперед.

— Почему они так торопятся? — с дрожью в голосе сказал он. И вдруг раздался голос:

— Земля! Земля! Слушайте все! Совершен великий подвиг. Ценой своей жизни экипаж «И-76» — Керри, Чарли, Владимир — спас жизнь Дмитрия Волгине. Вечная слава героям!

4

О том, что произошло на «И-76», население Земли узнало только на следующий день, после того, как на Марс на специальном ракетоплане прилетели Ио и Люций.

По их поручению перед аппаратом межпланетной телеофсвязи выступил Юлий — старший врач истребительных отрядов.

— Друзья! — сказал он — На мою долю выпало сообщить вам печальную весть. Вы уже знаете, при каких обстоятельствах экипаж рабочего корабля «И-76» встретился с фаэтонским веществом, называемым «Черным блеском». Двадцать пять лет тому назад подобная встреча привела к гибели целой эскадрильи, к гибели тридцати шести человек. То, что вторая встреча окончилась не столь грандиозной катастрофой, объясняется тем, что истребительным отрядам известно о подстерегающей их опасности.

Как ясно теперь, астероид «Ф-277» является, по-видимому, частью наружного слоя погибшего Фаэтона, и на нем находился один из крупных складов «Черного блеска». Больше ста тысяч лет пролежало это опасное вещество на малой планете, пока его не потревожило излучение «И-76». По несчастной случайности этот рабочий корабль оказался как раз против подземного склада. Командир корабля Керри, увидев начало ядерной реакции, пытался уйти в сторону, но, хотя его решение было вполне оправдано, было бы лучше сразу отлететь назад. Потерянное время сыграло роковую роль. Мы еще не знаем, что представляют собой языки оранжевого пламени, о которых рассказали нам экипажи других кораблей, но, очевидно, именно в них заключается главная опасность для людей. Что произошло на корабле «И-76» мы, может быть, узнаем от единственного оставшегося в живых свидетеля — Дмитрия Волгина. Но сейчас он еще находится в бессознательном состоянии. Керри, Владимир и Чарли сделали все, что могли, для спасения своего пассажира, своего гостя — Дмитрия. Мотивы их геройского поступка ясны, они знали, что представляет собой Дмитрий Волгин. Мы увидели следующее: на полу, возле пульта лежал Волгин, завернутый в противолучевую ткань, конец которой был зажат в руке мертвого Чарли. Голова Дмитрия была закрыта шлемом, от которого шел шланг к кислородному аппарату. Кран, очевидно, был открыт Владимиром. Неподалеку находился Керри и сжимал в руках три куска противолучевой ткани, для себя и своих товарищей. Три шлема лежали тут же. Совершенно очевидно, что Дмитрий, будучи физически более слабым, первым потерял сознание и не мог уже сам защитить себя. Это сделали его спутники, жертвуя собой, так как завернуться в ткань и надеть шлемы они уже не успели. От чего надо было защищаться, мы не знаем, но опасность, видимо, была ясна трем погибшим. Мне очень тяжело говорить, но вы должны знать все. Родственники погибших уже знают. Полость рта, горло, легкие у всех троих оказались совершенно сожженными. Последние минуты жизни они дышали в буквальном смысле слова огнем. У Волгина, насколько можно судить по приборам, внутренние ожоги незначительны. Но он полностью парализован. Чем кончится этот паралич, причин которого мы не знаем, трудно сказать.

Личный состав истребительных отрядов поручил мне внести на всемирный опрос предложение — увековечить имена трех членов экипажа «И-76». Сообщайте ваше мнение установленным порядком.

Сообщения о здоровье Дмитрия Волгина будут передаваться ежедневно.

………………………………………………………..

Павильон острова Кипр снова принял под свой купол Дмитрия Волгина, как и несколько лет назад.

Но теперь он был жив.

Причина глубокого паралича все еще оставалась неясной. Сердце билось медленно; но регулярно и четко, дыхание было поверхностным, но ровным; не оставалось сомнений, что поражена нервная система. Приборы указывали, что в мозгу не возникает даже проблеска мыслей.

Ио и Люций снова поселились на Кипре. Сюда же прилетели все друзья Волгина: Владилен, Мэри, Мунций, космонавты с «Ленина» Сергей, Иосиф, даже Эрик, покинувший на время свой рабочий корабль.

Снова вся Земля волновалась за его жизнь, снова человечество с нетерпением ожидало сообщений с Кипра.

Фаэтонцы, которые были, в сущности, единственными виновниками катастрофы, предложили вызвать со своей планеты крупнейших специалистов по лучевым болезням, и их предложение было с благодарностью принято. Но фаэтонские ученые могли прибыть на Землю не раньше чем через несколько месяцев.

Люций и Ио испробовали все известные им средства — загадочная болезнь не поддавалась.

Спустя месяц с Марса прилетел Эйа. С его стороны это было самоотверженным поступком, так как климат острова Кипр очень тяжел для фаэтонцев. С ним прилетел инженер Хосе, единственный человек на Земле, который кое-как мог говорить на фаэтонском языке.

— Мы получили радиограмму с Фаэтона, — сказал Эйа, — в которой даны указания для осмотра больного. Разрешите мне обследовать его.

Эйа привез с собой несколько аппаратов, устройства которых еще не знали ни Люций, ни Ио.

Его провели к Волгину.

— На Фаэтоне, — сказал Эйа после осмотра… — правильно поняли, что случилось. Это состояние — следствие воздействия лучей (он произнес несколько протяжных гласных)… Очевидно, пострадавший подвергался их воздействию очень короткое время. Это его спасло.

— Что надо делать? — спросил Люций.

— Наши ученые советуют ничего не делать до их прилета. Кормите больного как можно реже и как можно более легкой пищей. Повысьте содержание кислорода в воздухе, которым он дышит, на десять пятнадцать процентов выше нормального.

— Сколько времени это может продлиться?

— Думаю, что год или полтора, по вашему счету лет. Но возможно, что и больше. Я ведь биолог, а не медик.

— Угрожает ли больному опасность?

Эйа развел гибкими руками (у фаэтонцев не было локтевого сустава).

— На это мне нечего ответить. Подождите прилета медиков с Фаэтона.

Эйа улетел обратно на Марс. За один день пребывания на Земле он почувствовал себя плохо. Да и не было никакой необходимости в, его присутствии.

Время потянулось еще томительнее. У постели Волгина велось круглосуточное дежурство. Внимательные, любящие глаза непрерывно следили за показаниями приборов, готовых зарегистрировать малейшие изменения. Но недели шли, а никаких изменений не происходило. Волгин продолжал оставаться живым трупом.

Экипаж «И-76» был торжественно похоронен по обычаю эпохи. Предложение, выдвинутое работниками истребительных отрядов, все человечество Земли приняло единогласно. На золотой доске, у Пантеона величайших людей, где в центре здания лежало тело Владимира Ильича Ленине, появились три новые строчки:

«Керри — командир рабочего корабля „И-76“ истребительного отряда».

«Чарли — штурман рабочего корабля…»

«Владимир — бортовой инженер…»

Это было бессмертием.

Настал наконец день, когда космический корабль фаэтонцев опустился на космодроме Цереры. Там уже больше двух недель ожидал специально оборудованный ракетоплан, на котором были созданы привычные для фаэтонцев климатические условия. Четыре пожилых фаэтонца прилетели на нем прямо на остров Кипр.

Их поселили в доме, оборудованном мощными охладителями воздуха, фаэтонской мебелью, кухней, где изготовлялись фаэтонские блюда. Им были предложены особые костюмы и головные уборы, охлаждающие тело. Даже участок сада, примыкающий к дому, закрыли невидимым куполом, ослабляющим лучи Солнца. Только в самом лечебном павильоне, у постели Волгина, фаэтонским ученым предстояло находиться в непривычных для них температурных условиях.

Люди Земли сделали все, чтобы фаэтонцы чувствовали себя как можно лучше на чужой планете.

Ученые рассказали, что население Нового Фаэтона принимает живейшее участие в судьбе необычного человека на Земле, что перед отлетом они получили пожелания успеха буквально от всех своих соотечественников.

Исследование производилось долго и тщательно. Двенадцать дней фаэтонские ученые отказывались что-либо сказать нетерпеливо ждущим людям. Они делали свое дело молча и не торопясь. Медлительность их движений, бесконечно долгие разговоры друг с другом несказанно раздражали всех друзей Волгина. В сравнении с этими четырьмя людьми Ая и Эйа казались подвижными, как ртуть.

Внутреннее устройство тела человека Земли было давно и хорошо известно фаэтонцам; они не просили никакой консультации, никого и ни о чем не спрашивали. По их указаниям изготовили целый ряд не известных на Земле приборов и аппаратов, кроме тех, которые они привезли с собой. Излучающие машины, которыми пользовались при первом оживлении Волгина, были убраны, вместо них установили другие. Распоряжения фаэтонцев, лаконичные и точные, переводил на земной язык инженер Хосе. Остальное сообщали чертежи и схемы.

Но как ни медленно работали фаэтонцы, и их работе наступил конец. На тринадцатый день Ио и Люций были приглашены к ним, чтобы выслушать заключение фаэтонского консилиума.

Невыносимо медленный разговор продолжался четыре часа.

Выводы ученых оказались предельно точными.

— Пострадавший от лучей «Черного блеска» человек не парализован. Это лучевая болезнь, которую на Фаэтоне называют… — Последовало непереводимое слово. — Опасности для жизни нет. Но он будет находиться в неподвижном состоянии четыре ваших года. Никакого лечения не требуется. Надо только поддерживать силы организма.

— Будет ли он совершенно здоров, когда очнется?

— Да, будет совершенно здоров. Болезнь не оставит никаких следов. При условии точного выполнения предписанного нами режима.

— Требуется ли ваше присутствие?

— Один из нас останется на Земле.

— Ясно ли вам теперь действие лучей «Черного блеска»? — спросил фаэтонцев Хосе.

— Да, мы знаем теперь, что такое этот загадочный «Черный блеск». Если это вещество осталось еще где-нибудь, ваши люди могут его не опасаться. На Марсе с помощью лингвмашины Эйа мы подробно ознакомим вас с атомарным и молекулярным строением «Черного блеска». Вы легко сконструируете прибор для его обнаруживания на расстоянии.

— Чудесно! — воскликнул Хосе.

Для него, работника истребительных отрядов, это было самым важным из всего, что сказали фаэтонцы. Устранялась главная и единственная опасность в работе.

Трое фаэтонцев улетели обратно на родину, один, по имени Иэйа, остался на острове. В срочном порядке изготовлялась лингвмашина, чтобы фаэтонец мог говорить с людьми. Изучить земной язык он не мог: голосовые связки фаэтонцев были не способны произнести более половины звуков.

Мэри решила во что бы то ни стало научиться говорить по-фаэтонски. Она осталась с отцом.

Всеобщее волнение улеглось. Слова фаэтонцев ни в ком не вызывали сомнений — все окончится благополучно.

1

От четырехлетней летаргии Волгин очнулся сразу. Не было полубессознательного состояния, тумана в мыслях, пробелов в памяти. Он просто проснулся, как привык просыпаться всегда. И сразу вспомнил все, что видел и испытал до момента потери сознания.

Было темно. Он лежал в мягкой и удобной постели. Смутно проступали очертания предметов: ночного столика, нескольких кресел, стола. Очевидно, была ночь.

«Ясно! — подумал Волгин. — Я на Марсе. Эскадрилья вернулась туда после этой странной истории с „Ф-277“. Но ведь я-то потерял сознание, почему же меня не положили в больницу? Да, у них нет больниц. Но почему тогда я один? Нет даже сиделки. Странно».

Привычным мысленным приказом он потребовал, чтобы открылось окно, если оно есть в комнате.

«Окно» открылось. Темная завеса раздвинулась, и неожиданно на постель Волгина лег луч лунного света.

«Вот как! Я на Земле. Еще более странно. Неужели я мог так долго спать?»

Он чувствовал себя настолько обычно, что ему и в голову не приходило, что он мог быть столь длительное время в бессознательном состоянии. Вероятно, его просто усыпили.

Но болен он или здоров?

Спать ему совершенно не хотелось, но встать с постели он не решался. А вдруг он все-таки болен и ему нельзя вставать?

«Если бы это было так, — решил он наконец, — то возле меня кто-нибудь был».

Смущало отсутствие верхней одежды. Ее нигде не было видно. Волгин все же встал.

Он не ощутил при этом никакой слабости. Нет, совершенно ясно: он вполне здоров!

Он подошел к окну. И тут только заметил, что это было действительно окно, сквозное отверстие в стене, а не прозрачная стенка, как в других домах.

Он сел на подоконник.

Было приятно смотреть на Луну, на звездное небо, такое привычное, родное…

«Ф-277» — голубой клубящийся шар… зеленые огоньки в воздухе корабля. обжигающем, как пламя… лица Керри и Чарли, напряженные, с широко открытыми глазами, полными ужаса. Хорошо, что все это кончилось, прошло, кануло в прошлое!

Нет, больше он не покинет Землю! Хватит космических впечатлений!

Жаль все же, что он не видел, что было дальше. Но, видимо, ничего страшного не произошло, иначе он не был бы здесь, на Земле. Катастрофы удалось избежать.

Но с ним все же что-то случилось. Почему-то пришлось усыпить его к отправить на Землю, на остров Кипр… Волгин внезапно сообразил, что мысленно назвал место, где находится. Конечно, это был сад, который он видел тогда, после выхода из лечебного павильона. Он узнал его. Тропические растения, узкие песчаные дорожки, белые здания, прячущиеся в зелени. А вон там знакомый купол павильона, в котором он пролежал столько томительных месяцев.

Волгин сдвинул брови и задумался.

Если его привезли сюда, значит, с ним было что-то серьезное. Не просто сон после обморока. Но что же произошло? И сколько времени он здесь находится?

Его путало, сбивало с толку то обстоятельство, что он один, что возле него никого нет.

Но утром кто-нибудь придет наверняка, и тогда он все узнает.

Он приготовился терпеливо ждать утра.

Знакомый, едва слышный звук долетел до ушей Волгина. Это отворилась дверь. Он быстро лег. В комнату кто-то вошел.

Завеса окна чуть-чуть раздвинулась. Волгин увидел, что вошла женщина. Когда она приблизилась, он узнал в ней Мельникову.

Он поспешно закрыл глаза. Его считают больным — это ясно. Иначе необъяснимо ее появление глухой ночью. А раз так, ее может взволновать неожиданное пробуждение Волгина.

Мария Александровна подошла к постели и наклонилась над нею. Видимо, ее успокоило ровное дыхание Волгина, она повернулась, чтобы уйти. Он понял, что она дежурная и находилась в соседней комнате. Может быть, ее привели сюда звуки его шагов, а теперь она уверена, что ошиблась.

Мысль, что она уйдет и он останется снова один, испугала Волгина. Он тихо позвал:

— Мария.

Она резко обернулась. Окно еще оставалось приоткрытым, и на ее лицо падал лунный свет. Волгин видел, что Мельникова не поверила своему слуху, она напряженно всматривалась в полумрак комнаты, стараясь рассмотреть лицо Волгина. Он повторил:

— Мария!

С радостным возгласом она бросилась к нему.

— Ты проснулся? Дмитрий! Дима! Так называла его когда-то Ирина!

— Надо сообщить всем!

— Постой! — сказал Волгин. — Не надо никого будить. Скоро утро. Мария, вернись!

— Но я должна…

— Ничего ты не должна. Я еще сплю. Она вернулась.

— Все ждут, когда ты проснешься.

— Подождут еще немного. Сядь! Расскажи мне, что случилось. Я хочу услышать все от тебя.

Мельникова присела на край постели.

— Не знаю, право, — сказала она. — Люций приказал категорически…

— Я еще не проснулся, — улыбаясь, повторил Волгин. — Когда проснусь, ты позовешь Люция.

Раньше он говорил ей «вы». Но ведь она сама, первая, перешла на дружеское «ты». Волгин обрадовался этому. Она всегда относилась к нему сдержанно из-за своего злосчастного сходства с Ириной. Болезнь помогла льду растаять — чудесно!

— Рассказывай! — сказал он.

Он приказал окну «открыться». Лунный сеет опять залил комнату.

Волгин внимательно посмотрел на Мельникову и вздрогнул.

Она выглядела гораздо старше. Это не было обманом освещения: она действительно постарела на несколько лет. Как это могло случиться за пару недель? В чем дело?

— Говори же! — умоляюще сказал он, видя, что она колеблется.

Мельникова действительно колебалась. Ей было строжайше предписано в случае пробуждения Волгина немедленно известить Люция, Ио и фаэтонского врача. Может быть, Волгину необходима дать какое-нибудь лекарство, может быть, задержка причинит ему вред? Но она помнила, как Иэйа всего несколько часов назад сказал (Мэри перевела его слова), что Волгин должен проснуться так, как просыпался всегда, когда он был совершенно здоров. И выглядит он прекрасно.

Она не могла противиться умоляющему выражению лица Волгина. Он хочет услышать от нее. Пусть так и будет!

Она не могла уйти. Ей было приятно находиться с ним наедине, в комнате, освещенной Луной, старой Луной, такой же, как в былое время, быть с человеком, близким ей больше, чем все остальные люди на Земле, со своим современником.

«Милый Дима, — думала она, — ты еще не знаешь, что мы одни остались на Земле. Совсем одни!»

Говорить ему об этом Люций запретил.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Прекрасно. Не бойся ничего. Рассказывай!

Она рассказала обо всем. Как был доставлен на Марс «И-76», как были найдены в нем бесчувственные тела трех членов экипажа и самого Волгина. (О том, что он один остался жив, было решено не рассказывать, пока Волгин окончательно не оправится.) Она рассказала, как его привезли на Кипр, положили в павильоне, как мучились все неизвестностью, о прилете фаэтонских ученых.

— Все случилось так, как они сказали, месяц назад ты очнулся от летаргии, и тебя перенесли из павильона сюда. Со дня на день ожидали окончательного пробуждения. Я очень рада, что это произошло в мое дежурство.

— Наверное, дежурят и Мэри и Ксения, — сказал Волгин.

— Мэри — да, а Ксении здесь нет. Она… в Ленинграде. Не знаю, что побудило меня войти к тебе в неурочный час. Но мне послышалось…

— Я вставал и подходил к окну, — сказал Волгин, — Но, Мария, постой. Ты сказала: четыре года. Ты уверена?

— Как же я могу быть не уверенной в этом! Мы все считали дни.

— Который час?

— Около пяти утра. Скоро взойдет солнце.

— Тогда я уже проснулся, — засмеялся Волгин. — Ты только что узнала об этом. Поздоровайся со мной и иди звать Люция.

Через несколько минут комната наполнилась людьми. Прибежали Люций, Ио, Владилен, Мэри и многие другие, которых Волгин не знал. Пришел Иэйа, маленький, хрупкий, с мощным лбом над громадными глазами, очень пожилой. Никого из космонавтов с «Ленина» не было.

Это удивило Волгина.

Пока Ио и фаэтонец осматривали его, Волгин не спускал глаз с Мэри. Она в чем-то явно изменилась, но нисколько не постарела, как Мельникова. Четыре года не повлияли на свежесть ее лица.

«Конечно, она моложе Марии, но не надо забывать, что современные люди выглядят совсем молодыми в пятьдесят лег. Что для них какие-то четыре года! То же, что были для нас несколько месяцев».

Волгин почувствовал горечь от этой мысли. Он и Мария состарятся, одряхлеют, а вот она, Мэри, будет все такой же — молодой и здоровой. И остальные будут такими же.

Мельникова показалась ему еще ближе, еще дороже. Она не покинула его…

Владилен заметил пристальный взгляд Волгина, устремленный на Мэри. С проницательностью людей этой эпохи он понял мысли своего друга.

— Ты удивлен переменой в Мэри, — сказал он. — Она объясняется просто. Мэри — мать. У нее родился сын. Он назван в твою честь Дмитрием.

Спрашивать, кто отец ребенка, было незачем. Волгин протянул руку Владилену.

— Поздравляю вас обоих. А где он, мой тезка?

— В доме Мунция, с Эрой. Она закончила свою работу в истребительном отряде и вернулась на Землю. Правда, на время. И пожелала повозиться с внуком.

— Не буду спрашивать, — сказал Волгин, — здоров ли маленький Дмитрий. С ним, конечно, все в порядке?

— Я видела его вчера днем, — сказала Мэри. — И первое, что он спросил у меня, — это о тебе.

Почему-то ее слова удивили Волгина: ему представлялось, что сын Мэри еще грудной ребенок.

— Сколько ему?

— Скоро будет два года.

И внезапно чувство безысходной тоски охватило Волгина. Зачем его спасли, снова заставили жить, зачем не дали ему умереть?.. Люди вокруг живут полной жизнью, все им доступно, все к их услугам, все радости жизни, они счастливы… А они? Если Мария даже согласится быть его женой, у них никогда не будет детей. Нельзя обрекать еще одно существо на жизнь неполноценного человека, нельзя, невозможно! Это было бы чудовищной жестокостью.

— Ты совершенно здоров, Дмитрий, — сказал Ио. — Поздравляю тебя.

— Не с чем, — сухо ответил Волгин.

Люций, говоривший с кем-то в глубине комнаты, повернул голову, посмотрел на Волгина и побледнел.

2

— Итак, они улетели?

— Да, три года тому назад. Ксения очень не хотела покидать Землю. Но Виктор умер…

— Он не хотел этого, — сказана Мельникова. — Нет, не думай, это не самоубийство. Он заболел. Я думаю, что причиной этом болезни была все возрастающая тоска…

— Я его понимаю, — прошептал Волгин.

— Его хотели усыпить, но Виктор отказался. Он не позволил лечить себя никому, кроме меня и Федора. А что мы могли сделать? Наша медицина не знала средств от подобных болезней. Обмануть его? Мы не решились на это. Он зная, что мы этого не сделаем.

— Удивляюсь вашей сговорчивости. Я обратился бы к современным врачам.

— Ты бы не сделал этого. Признаюсь тебе, я говорила с Люцием. Он ответил…

— Знаю, — перебил Волгин. — Что-нибудь о свободной воле каждого человека.

— Они смотрят на такие вещи иначе, чем смотрели мы. И их нельзя упрекать за это.

— Я их не упрекаю. Итак, Виктор умер, и Ксения?..

— Она была вынуждена лететь со всеми. Ведь на нашем космолете Ксения была вторым штурманом. Только она и Виктор знали, как найти Грезу. Современным астронавтам эта планете еще неизвестна.

— Они улетели на «Ленине»?

— Да, так назвали корабль. Только с нашим он не имеет ничего общего. Я было удивилась, откуда ты это знаешь, но потом вспомнила, что нам рассказывал об этой экспедиции Владилен, когда мы летели на Марс.

— Когда они должны вернуться? Мельникова опустила глаза.

— На Земле пройдет больше тысячи лет, — прошептала она.

— Опять путешествие в будущее.

Волгин сказал это равнодушно. «Измена» друзей глубоко обидела его. Они даже не оставили ему писем, только несколько строчек от Ксении, кончающихся неуместным словом «до свидания». А впрочем, кто он для них? Почему они должны жертвовать ради него своими интересами?

Мельникова давно заметила перемену в отношении Волгина к улетевшим и поняла причину.

— А почему ты не улетела, Мария? — неожиданно спросил Волгин.

— Дима, ты ничего не понимаешь, — сказала Мельникова, уклоняясь от ответа на его вопрос. — Через два года на Грезу отправляется вторая экспедиция. Они были уверены, что мы с тобой прилетим к ним. Они просили сказать тебе, что будут с нетерпением ждать тебя. Милый мой Димочка! — ласково прибавила она, проведя рукой по его волосам. — Что тебе делать на Земле?

Волгин заметил ее маневр. Но вторично задать тот же вопрос он не решился. Если она ответит не так, как он ожидал, будет тяжело, очень тяжело. Лучше сохранить надежду.

— Я до сих пор не знаю, что такое ваша Греза, — сказал он, притворившись заинтересованным. В действительности он сразу решил, что не полетит никуда. — Расскажи о ней. Надо же мне знать, куда меня приглашают.

— Греза — это планета звезды шестьдесят один созвездия Лебедя. Астрономы давно подозревали, что у этой звезды есть планетная система. Грезу мы нашли случайно. До этого мы обнаружили две необитаемые планеты. Но мы искали такую, где могла бы развиться жизнь, подобная земной. И вот нашли. Разумные существа оказались похожими. на нес. Но они очень напоминают обезьян. Тело их покрыто бурыми волосами. Правда, они ходят одетыми. У них шестипалые руки и громадные, непропорционально громадные ноги. А головы маленькие, с узкими покатыми лбами. Но они люди, а не животные, у них есть разум. И цивилизация примерно на уровне девятнадцатого века на Земле. Они не знают еще электричества, радио, самолетов. Но у них есть автомобили с паровым двигателем. Если бы они ходили по рельсам, это были бы маленькие паровозы. Поездов у них нет. Греза очень богата водой. Там много пароходов. Конечно, все это было тогда. Сейчас у них прошло несколько веков. Все могло измениться.

— По твоему описанию. — сказал Волгин, — эти существа довольно несимпатичны. Как они вас встретили?

— Очень хорошо. Мы приглашали их к нам, но желающих не нашлось. Объяснялись мы с ними мимикой и жестами. Пробыли мы там недолго.

— Почему вы не фотографировали Грезу?

— Как? — удивилась Мельникова. — Ты не видел нашего кинофильма?

— Нет. Надо будет посмотреть. Откуда это название — Греза?

— Так назвал эту планету Котов. Их названия мы так и не узнали.

— Никогда бы не подумал, что Константин способен быть поэтом. Судя по тому, что ты рассказала, это название неудачное.

— Я говорила о людях, а не о самой планете. Посмотрим фильм, и ты поймешь. Греза чарующе прекрасна. Никогда и нигде я не видела такой красивой природы. Какое богатство красок и оттенков! Растительность зеленая и голубая, небо синее-синее, моря, озера, реки — как жидкий изумруд. Воздух поразительно чист. Высокие горные хребты с белыми снежными вершинами. Масса животных и очень красивых птиц всех цветов радуги. А ночью все заливает свет трех лун, создающих причудливое переплетение теней. Две из них желтые, как наша, а третья, самая большая, красная, вернее, темно-оранжевая. Когда они светят все три сразу, создается фантастическая картина. Ты сам увидишь ее и полюбишь Грезу. Ее нельзя не полюбить. А к внешнему виду людей скоро привыкаешь.

— Нет, Мария! — сказал Волгин. — Я не полечу не Грезу. Я вообще никуда больше не полечу. Я умру на Земле. А ты лети! Соединись со своими друзьями, которые тебе ближе, чем я. Ты осталась ради меня. Не спорь, я знаю, что это так. И ты была права, мне было бы очень тяжело проснуться и не увидеть никого из вас. До последнего вздоха я не забуду этого.

— Я и не спорю, — ответила Мельникова. — Но я осталась потому, что похожа на твою Ирину.

— Ира умерла.

— Но не в твоем сердце, Дима?

Волгин ничего не ответил.

Мельникова внимательно посмотрела на него. Нет, она не хотела говорить об этом, она надеялась, что он сам поймет. Но вот уже второй раз Волгин пытается возобновить этот разговор. Ничего не поделаешь!

— Дмитрий! — сказала она решительно. — Давай покончим с этим. Договорим до конца. Ты думаешь, что любишь меня, что я тебе нужна. Но ты ошибаешься. Ты любишь свою жену. Если бы я не была на нее так похожа, ты не обратил бы на меня внимания и относился ко мне так, как относишься к Ксении. Ты хороший, прямой, честный человек, с сильной волей. Будь же искренен до конца.

Волгин почувствовал себя пристыженным. Она была права. Он крепко сжал ее руки.

— Но ты будешь со мной до отлета на Грезу?

— Конечно, Дима! Но я уверена, что ты передумаешь и полетишь тоже. Разве ты не хочешь увидеть Игоря и других? Там, на Грезе, у нас будет много работы. Мы передадим все свои знания ее обитателям.

— Мы? — насмешливо спросил Волгин. — Ты в этом уверена? Ах, Маша, Маша! Я больше чем уверен, мы и там окажемся отсталыми людьми. Ты говоришь, увидеть Игоря и остальных. Да, я хочу их увидеть, мне тяжело расстаться с тобой. Но и на Земле есть люди, которые стали мне родными: Люций, его отец. Мэри, Владилен. Это мои друзья. Я полюбил их, и они меня очень любят. С ними я не так чувствую свою беспомощность, меньше ощущаю свою никчемность. А потом, родина есть родина…

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво сказала Мельникова. — Мы ушли в будущее добровольно. Мы были подготовлены к этому. А тебе выпала тяжелая судьба, и ты, конечно, прав. Оставайся на Земле. У тебя хватит воли и мужества вытерпеть все до конца. Если бы они знали, воскликнула Мельникова, и Волгин понял, что она говорит о своих товарищах. улетевших на Грезу. — они никогда не покинули бы тебя!

Но они были так уверены, что ты с радостью присоединишься к ним.

— Я понял и не осуждаю их, — сказал Волгин. — В конце концов они поступили разумно. Я даже советую, — прибавил он с обычной, чуть насмешливой улыбкой, — не останавливаться на этом. Возвращайтесь с Грезы обратно на Землю, посмотрите, что стало с нею, и снова отправляйтесь в полет. Так вы увидите историю Земли на протяжении сотен веков. Это ведь очень интересно. И скучать вам не придется.

— Но и ты мог бы поступить так же.

— Нет, я не рожден космонавтом. На один день я отправился если не в космос, то в преддверие его, и с меня достаточно этого. Судьба Керри, Чарли, Владимира навсегда отвратила меня от космических путешествий. Я земной человек, Мария, и всегда буду таким. Не всем доступна радость исследователя. Я решил поступить самым простым рабочим на какой-нибудь завод. Найдется же у них неквалифицированная работа. И буду учиться с самого начала. Люций говорил, что я проживу еще сто лет или немного меньше. Времени достаточно.

Волгин говорил с горечью. Это не ускользнуло от Мельниковой. Она жалела его от всего сердца, но чем могла помочь ему?

— Человек обладает замечательным свойством привыкать к обстановке, — сказала она только для того, чтобы что-нибудь сказать. — Ты привыкнешь, и жизнь покажется тебе не такой уж мрачной.

— Конечно! — ответил Волгин обычным тоном. — Я сегодня просто в плохом настроении. Идем! Пора завтракать.

После своего пробуждения Волгин уже месяц жил на Кипре. И все, кто был с ним, также не покидали острова. Иэйа должен был скоро улететь на Цереру, где его ожидал присланный за ним космолет. Никто не хотел расстаться с фаэтонцем раньше времени.

Иэйю полюбили все. Да и нельзя было не полюбить этого мудрого, доброго, полного влекущего обаяния человека. И Волгин, несмотря на весь свой пессимизм и скептическое отношение к факту своего выздоровления, все же был благодарен фаэтонскому ученому за спасение своей жизни.

Иэйа ежедневно тщательно исследовал Волгина, но никому ничего не сообщал о своих выводах. И его никто ни о чем не спрашивал: если будет нужно, он сам скажет.

До отлета ракетоплана на Цереру остался один день.

И в то самое время, когда Волгин разговаривал с Мельниковой, решившейся наконец рассказать ему об отлете своих товарищей на Грезу, в доме, где все четыре года жил Иэйа, шел другой разговор, непосредственно касающийся Волгина.

Сидя на низком «диване», Ио, Люций, еще два врача и Мэри с ужасом слушали, что говорил им фаэтонский ученый.

Казавшийся бесстрастным голос Иэйи произносил слова, от которых холодный пот выступал на лицах слушателей.

Это было так неожиданно и так непереносимо страшно…

— Действие «Черного блеска», — говорил Иэйа, — в общем аналогично действию других радиоактивных веществ. Но оно имеет свои особенности. Лучевое влияние на человеческий и всякий живой организм нам совершенно ясно. Летаргия, вызываемая «Черным блеском», не может принести вреда человеку. Она только выключает его из жизни на тот или иной срок. А затем человек пробуждается вполне здоровым, даже еще более здоровым. И вы видели на примере Волгина, что наш вывод был правильным. Любой другой человек на его месте продолжал бы жить, как будто никакого перерыва и не было. Но мы не учли, и я только теперь понял это, что Волгин не обычный человек. Он был мертв почти две тысячи лет по вашему счету. Затем его воскресили. Это не могло не сказаться на самом веществе его нервных волокон, особенно на веществе спинного мозга. Не понимаю, как мы могли забыть об этом. Он проснулся внешне здоровым, но только внешне. Я тридцать дней слежу за ним. Мне сразу не понравились некоторые симптомы, которые я обнаружил в его нервной системе. Они незаметны, только наши приборы фиксируют их. Идет непрерывный и грозный процесс. И против него не существует никаких средств. Может быть, их найдут в будущем. Волгин обречен, и его нельзя спасти.

— Значит, смерть?

— К сожалению, хуже. Но, может быть, он сам, когда вы сообщите ему всю правду, предпочтет смерть.

— Что его ждет?

— Полным паралич. Он сможет прожить несколько лет, но только в совершенно неподвижном состоянии. Я не знаю, каковы моральные нормы, которых придерживаются люди Земли в таких случаях. У нас избавляют человека от ненужных страданий. Как поступить, дело ваше.

— Когда это должно случиться?

— Не могу ответить точно. Частичный паралич, думаю, начнется не позднее, чем через два месяца. Когда наступит полная неподвижность, я не знаю.

Молчание нарушил один из двух врачей, присутствовавших при разговоре:

— Значит, по-вашему, ничего нельзя сделать?

— Вы не знаете его причин, как не знаем этого и мы, это не обычный паралич. Он вызван «Черным блеском» и особенностями организма Волгина. Я знаю уровень вашей медицинской науки. С любым видом паралича вы справились бы. Но не с этим. По-моему, сделать ничего нельзя.

3

Волгин вернулся на Ривьеру, в дом Мунция. С ним были Мария, Владилен и Мэри.

Волгин чувствовал себя прекрасно. Прогрессирующий процесс, обнаруженный Иэйа, еще никак не проявлял себя.

Волгин был весел, часами играл с маленьким Дмитрием, и казалось, что его покинули все мрачные мысли о будущем.

Он привязался к своему тезке, и тот платил ему такой же привязанностью. Двухлетний ребенок уже свободно владел речью, его начали обучать чтению, письму, арифметике. И Волгин мог непосредственно наблюдать, с какой легкостью и быстротой современные дети постигали все то, что дети его времени узнавали к восьми, девяти годам.

Волгин снова вернулся к мысли совершить наконец поездку по Земле, которая откладывалась уже столько раз, и при активном участии своего друга с увлечением разрабатывал маршрут.

— А меня ты возьмешь с собой? — спрашивал Дмитрий.

Волгин вопросительно смотрел на Мэри, которая, едва сдерживая слезы, утвердительно кивала головой. Она хорошо знала, что все эти планы несбыточны, что Волгина нельзя никуда отпускать. Если он будет настаивать на отъезде, придется искать предлог, чтобы задержать его. Дом Мунция должен был стать последним местом пребывания Волгина на Земле. Отсюда он вернется в павильон острова Кипр или… Но даже про себя Мэри не решалась докончить фразу.

Она жила в напряженном состоянии постоянного ожидания. Каждое утро при встрече с Волгиным она боялась заметить признаки, о которых говорил Иэйа. Но дни шли, а грозные симптомы не обнаруживались.

И все же Мэри знала, что фаэтонский ученый не мог ошибиться.

И те, кто был посвящен а тайну, так же не сомневались в правильности диагноза. В Верховном Совете науки шли горячие споры.

Мысль, что можно попытаться найти средство излечения в процессе самой болезни, сразу была отвергнута. Против нее категорически выступал Люций. Он заявил, что считает совершенно невозможным подвергать Волгина такому жестокому испытанию. И за исключением немногих все согласились с ним.

Для членов Совета вопрос состоял в том, стоит ли говорить Волгину о грозящей ему участи или нет, предоставить ему самому решить свою судьбу или распорядиться ею без его ведома.

Ученые были поставлены в трудное положение. Пациент в настоящее время совершенно здоров и не помышляет о смерти. Нависшая над ним опасность была единственной в своем роде и не угрожала больше никому. Да и сам пациент был человеком, находящимся на особом положении.

Естественно, что решающее слово принадлежало Люцию. Остальные высказывали только свое мнение.

Вся эта дискуссия терзала сердце Люция нестерпимой мукой. Он не сомневался ни одной минуты, что Волгина ожидает смерть. Памятные слова Волгина, сказанные в ответ на поздравление Ио, продолжали звучать в ушах Люция, тот тон, которым это было сказано, не оставлял надежды. «Не с чем», — ответил Волгин. Люций понял тогда, что Ксения была права.

Кто знает, может быть, этот неожиданный конец — благодеяние для Дмитрия Волгина!

Люций жестоко раскаивался в том, что воскресил Волгина. «Великий» опыт казался ему теперь преступлением. Он не мог больше продолжать эту дискуссию и решил положить ей конец. Пусть неизбежное случится…

Он выступил и сказал:

— Для меня нет сомнения, чем все это кончится. Я знаю Дмитрия. Это человек с сильным характером. Я сегодня же сам сообщу ему все. И если мои опасения оправдаются… доверяете ли вы мне исполнить приговор?

— Верховный Совет науки поручает вам исполнить желание Дмитрия Волгина, — сказал председатель.

Но сказать «сообщу ему» было легче, чем выполнить это. Три дня Люций не мог решиться вылететь на берег Средиземного моря к своему сыну. Его не торопили, хорошо понимая, какую тяжелую задачу он взял на себя.

Но Люций так и не решился на разговор с Дмитрием с глазу на глаз, он в конце концов попросил Ио присутствовать при этом. Люций вызвал Волгина по телеофу.

Ничего не подозревая, Волгин подошел к креслу телеофа. Он привычно произвел вызов. Когда вспыхнула зеленая точка, нажал на нее.

Появление Ио он встретил с радостной улыбкой, но, посмотрев на Люция, испугался:

— Отец! Ты болен?

Люций отрицательно покачал головой.

— Я здоров, — сказал он, — насколько это возможно. Я должен поговорить с тобой, Дмитрий. Я считаю, что с тобой не нужны подготовительные разговоры. Думаю, что не ошибаюсь. Скажи мне, ты не тяготишься жизнью?

Волгина удивил вопрос, особенно тон, которым он был задан. Люций говорил каким-то деревянным голосом, точно повторял вызубренный урок. Ио с хмурым лицом смотрел мимо Волгина.

— Почему ты меня спрашиваешь об этом? Если ты хочешь сообщить мне что-то серьезное, говори прямо.

— Нет, я не могу! — воскликнул Люций. — Говорите вы, Ио.

И Волгин узнал обо всем.

В первый момент он обрадовался, почувствовал облегчение. Но вдруг ощутил, что его охватывает чувство досады. Не страха, а именно досады на то, что эти люди, обладающие огромными знаниями, имеющие в своем распоряжении могучие достижения науки и техники, так легко, как ему показалось, смиряются с угрожающей ему смертью.

— Я благодарен вам, Дмитрий, — говорил Ио, — за то, что вы с такой твердостью слушаете меня. Теперь вам ясно положение. Мы не можем спасти вас. Мы бессильны. Если же вы хотите жить, то неподвижность вашего тела не причинит вам страданий. Мы всегда будем находиться с вами, развлекать вас, заботиться о вас. Вы сможете прожить еще несколько лет;

— А если я не хочу этого?

— Тогда мы поможем вам умереть, — дрогнувшим голосом ответил Ио.

Все это время, пока Ио говорил, Люций сидел, опустив голову. При последних словах он поднял ее. Крупные слезы текли по его лицу.

— Живи, Дмитрий, — сказал он, — хотя бы ради нас. Волгину стало мучительно жаль его. Он понял теперь, почему отец так изменился.

— А если анабиосон? — спросил он. — Пока я буду спать, вы будете работать и найдете средство вылечить меня.

— Мы думали об этом, — сказал Ио. — Анабиосон только ускорит неизбежный конец. Ты должен выбирать — или немедленная смерть, или несколько лет жизни…

— В параличе?

— Да, в параличе.

Волгин задумался. Он с удивлением заметил, что не ощущает больше волнения, что его мысли текут ясно и спокойно.

Он вспомнил о Мельниковой. Она улетает на Грезу через два года. И все это время она будет с ним. Он будет видеть ее, говорить с нею…

Но это значит согласиться на положение живого трупа. С другой стороны, у него есть выход: если ему будет очень тяжело, он потребует прекратить эти мучения, его умертвят.

И вдруг Волгин вздрогнул от пришедшей в голову мысли. Нет, это немыслимо, невозможно!. А почему? Ведь стало же возможным в тридцать девятом веке то, что казалось немыслимым в двадцатом. Если сделать так, всем будет легче — Люцию, Ио, Марии… Особенно Марии!

Неестественное спокойствие покинуло его, сменившись жаждой жизни, движений, чувств, мыслей. Сердце забилось сильнее в тревожном ожидании.

Волгин поднял голову и пристально посмотрел на Люция.

— Отец! — сказал он. — Каждому человеку свойственно бороться за свою жизнь. Я хочу знать, есть ли хоть какая-нибудь надежда найти средство лечения моей болезни за время, остающееся в моем распоряжении?

— Нельзя обманывать тебя, Дмитрий, — сказал Ио. — Современная наука не может найти это средство.

— Значит ли это, что болезнь вообще неизлечима?

— Таких нет и не может быть. То, что невозможно сейчас, возможно в будущем. Для данного случая, в отдаленном будущем.

— Такого ответа я и ждал. Сделаете ли вы то, о чем я попрошу вас?

— Мы сделаем для тебя все.

— Тогда я скажу вам мое решение. Я хочу жить. Ваша наука не может дать мне такую возможность, не может вылечить меня. Предоставим это другой науке.

— Ты говоришь о фаэтонцах? Но я сказал уже…

— Нет, — перебил Волгин, — я думаю не о фаэтонцах. Люций задрожал: он понял!

— Объясни, — попросил Ио.

— Все просто. Я уже был болен неизлечимой болезнью, и наука моего времени не могла спасти меня. Но ваша наука вернула мне жизнь. Повторим опыт. Я понимаю, опасно, рискованно. Вторично может не выйти. Но ведь я все равно обречен на скорую смерть. Я ничего не теряю. Сейчас, когда я еще здоров, заморозьте меня. А через тысячу лет ученые пусть попытаются снова воскресить меня. Удастся — хорошо. Не удастся, — повторяю, мне терять нечего.

— Это твое окончательное решение? — спросил Люций.

— Да, окончательное. Если нельзя этого сделать, я умру немедленно.

— Дмитрий, — сказал Ио, — ничего невозможного в этом нет. Мне представляется это лучшим выходом. Но подумал ли ты, что будешь делать через тысячу лет? Ведь даже у нас тебе трудно.

— Я буду не один. Космонавты с «Ленина» в таком же положении. А может быть… — Волгин наклонился вперед, — может быть, и ты, отец…

— Да, ты прав, — взволнованно сказал Люций. — Я тебя не покину. Иди, Дмитрий! Иди в будущее. Я уверен, все будет хорошо. И мы с тобой снова встретимся.

4

Все человечество Земли и Фаэтона уже знало о принятом решении. Перед отлетом на Кипр Волгин выступил перед аппаратом всемирной телеофсвязи.

— Я передам вашим потомкам, — сказал он, — привет от моего и вашего века. Будьте счастливы в жизни и труде! Прощайте!

— Для тебя, — говорил он Марии, — все эти века пройдут как несколько коротких лет. И я увижу тебя, как только открою глаза. Обещаешь мне это?

— Конечно, Дима! Мы все встретим тебя.

Перелет на Кипр совершился, как всегда, за очень короткое время.

На острове с нетерпением ожидали Волгина. Все было готово.

Как только арелет опустился на Землю, Волгин обнял всех, кто был с ним. И, не оборачиваясь, быстро направился к зданию, на которое ему указали.

Лифт опустился на сто метров в глубь Земли. Металлические стены подземной комнаты, массивные аппараты, окружавшие со всех сторон прозрачный саркофаг, люди, одетые в белое, — все это прошло мимо сознания. Волгин автоматически исполнял то, что ему говорили.

Подошел Ио.

— Ты готов, Дмитрий? — спросил он.

— Да.

Еще немного, несколько мгновений — и конец. Проснется ли он когда-нибудь?

Что-то вроде страха шевельнулось в душе Волгина.

— Не волнуйся, — сказал Ио. — Все будет хорошо. Тысяча лет пройдет для тебя, как миг. Закрой глаза!

— Зачем? — с трудом шевеля губами, ответил Волгин. — Они сами закроются, когда я засну.

Лицо наклонившегося над ним Ио затуманилось, расплылось, потом исчезло…

Глаза Волгина закрылись.

Ио отступил на шаг и поднял руку.

Опустилась прозрачная крышка.

— Газ!

Голубоватый туман заискрился, наполняя внутренность саркофага. Ио напряженно следил за Волгиным. Прошла минута, другая… Туман густел это начал замерзать воздух.

— Прекратить подачу! Всем покинуть помещение!

В плотном голубом сумраке уже плохо различалась неподвижная фигура человека.

Ио быстро вышел.

Герметически закрылась металлическая дверь. Нажата кнопка, включающая в действие аппараты — внимательные, умные, точные. Они будут следить за всем, поддерживать нужный режим все время, пока люди, еще не родившиеся на Земле, не остановят их.

Дмитрий Волгин снова ушел из жизни.