Вслед кувырком

Совсем пропал

— Тпру, полегче! — говорит дядя Джимми с той стороны стола для пикников, когда Джек и Джилли запихивают вилками в рот черничный пирог. На его футболке черным по белому написано желание быть чьей-нибудь собакой. — Куда спешим?

— Хотим начать пораньше, — отвечает Джилли.

На столе — никаких следов вчерашней игры, кроме мясистых розовых катышков от ластиков.

— Что именно начать пораньше?

Джилли перед тем, как ответить, делает хороший глоток апельсинового сока. Времени — чуть больше половины восьмого утра, понедельник. Практически ни ветерка. С пустого синего неба жарит солнце. Намечается еще один знойный день.

— Мы с Джеком хотим съездить в «Наживку и снасти» и взять наше каноэ, — заявляет она, будто провоцируя дядю Джимми возразить.

Они даже уже оделись соответственно: Джилли — в линялые джинсовые шорты и футболку «I♥NY» поверх ярко-зеленого бикини, Джек — в плавках и темно-малиновой футболке с эмблемой «Краснокожих» — головой индейца.

— Правда? — Дядя Джимми прихлебывает кофе. Джек все время гадает, заметил ли он уже пропажу двух косяков, но такое ощущение, что сегодня утром он мало чего замечает. Клочки туалетной бумаги прилипли к подбородку на месте порезов: он до сих пор не научился бриться опасной бритвой. Билл считает чудом, что он вообще еще горло себе не перерезал. — Впервые слышу. Вы так и собирались прямо после завтрака туда рвануть или сначала хотели спросить разрешения?

— Я и спрашиваю.

— А такое ощущение, что просто ставишь меня в известность.

Сидящая рядом с дядей Джимми Эллен вносит в дискуссию самодовольную усмешку.

— Эллен, заткнись, — предупреждает Джек.

— А я ничего не сказала!

— Ага, ты только собиралась сказать.

Этим Джек зарабатывает презрительный смех с отбрасыванием назад обесцвеченных локонов — нокаутирующий удар, отработанный перед бесчисленными зеркалами.

— Ты кем себя вообразил, Джек Дун? Чтецом мыслей из этой глупой игры… тюльпаном, да?

— Тельпом, — поправляет ее хор из трех голосов.

— Без разницы. — Обворожительно улыбаясь, Эллен наклоняется к Джеку, глядя ему в глаза: — Прочти, что я о тебе думаю. Я высказываюсь ясно и понятно?

— Дядя Джимми…

— Прекратите оба. — Дядя Джимми берет сигарету из пачки «Марльборо» и прикуривает. Выдыхает дым налево, в сторону от Эллен. — Рано сегодня заводитесь.

— Это она начала!

— А я заканчиваю.

— Так можно нам идти, дядя Джимми? — спрашивает Джилли секунду погодя.

— Не знаю, хотели бы ваши предки, чтобы вы выходили в бухту одни.

— Так мы же много раз уже это делали. Правда, Эл?

Наглая ложь, и Эллен это отлично знает. Но сейчас Джек, хоть и лишенный способностей тельпа, видит, как у нее шестеренки в мозгу вертятся. Когда Джека и Джилли не будет, весь дом окажется в распоряжении ее и дяди Джимми. По крайней мере на несколько часов им не придется остерегаться, что их поймают. И они сразу могут пойти в кровать.

— В такую погоду, как сегодня, мама и папа их отпустили бы, — подтверждает она.

Если дядя Джимми что-то и заподозрил, то по его пожатию плеч этого не видно.

— Что ж, тогда ладно. Только чтобы к пяти тридцати вечера были дома. И обещайте надеть спасательные жилеты.

— Обещаем! — восклицают Джек и Джилли абсолютно синхронно.

Эллен фыркает и смеется.

— Чего такого смешного? — спрашивает возмущенный Джек.

— Вы, — отвечает Эллен. — Близнецы-ля-ля-ля, Траляля и Труляля.

— Ты просто завидуешь, — говорит Джилли. — Потому что сама — одиночка.

— Размечталась, тебе завидовать!

— Прекратите! — предупреждает дядя Джимми. — А вообще-то я бы не был так уверен, кто одиночка, а кто нет.

Эллен заглатывает наживку:

— У меня близнеца нет.

Дядя Джимми давит окурок в пепельнице из перевернутой раковины.

— Конечно, сейчас нет.

— Вообще нет. — Эллен трясет головой. — Я бы знала.

— Ты думаешь? Близнецы встречаются чаще, чем люди привыкли думать. Почти половина беременностей начинаются как многоплодные, а некоторые ученые считают, что процент еще выше.

— И что?

— Подумай сама. Что происходит с этими близнецами? Почему их рождается намного меньше?

— Не знаю. Выкидыши, наверное.

— Конечно, отчасти и они. Но в основном потому, что в утробе творится то же самое, что вне ее. Конкуренция за ресурсы. Зародыши сражаются за еду, пространство — за все. Даже за кровь. Иногда еды не хватает на всех. И тогда именно это и происходит — более сильный зародыш поглощает более слабого. Съедает — в буквальном смысле.

— Брррррррррр! — Это Джек и Джилли хором.

— Не может быть, — говорит Эллен. — Ты это сейчас придумал.

— Вот те крест! — настаивает дядя Джимми с серьезным лицом. — Ты разве не слыхала про яйцественный отбор?

— Дядя Джимми! — взвывает Эллен.

— Клянусь, там джунгли. — Он закуривает новую сигарету, с удовольствием развивая тему. — Как об этом узнали? Бывает, что когда сдают кровь, оказывается, что у одного и того же человека две разные группы крови. Единственный вариант, когда это возможно — это если двое разнояйцовых близнецов вроде Джека и Джилли сливаются в утробе, один поглощает другого. Пока все ясно?

Все кивают.

— Но понимаете, когда сливаются однояйцовые, идентичные близнецы, это никак не обнаружить, потому что у них одни и те же гены и одна и та же кровь. А значит, ты можешь носить в себе остатки своего идентичного близнеца, Эл, и никогда об этом не узнать.

— И не хотела бы знать. Мне об этом даже думать противно!

— Но дальше куда интереснее, — продолжает дядя Джимми. — Понимаете, иногда находят не только разные группы крови. Иногда встречаются кусочки костей, зубов, даже обызвествленные органы.

— Иди ты!

— При отсутствии различий в группах крови или генетического материала объяснение только одно: не полностью поглощенный однояйцовый близнец. — Он выдыхает дым в сторону от стола. — Однажды, когда один старик умер от сердечного приступа, врачи услышали биение второго сердца, такое тихое, что первое его начисто раньше заглушало. Когда тело вскрыли, нашли высохшего человечка, свернувшегося в грудной клетке, как гномик в скорлупе желудя. Он тоже был стар, с бородой и так далее, но совершенно нормален, если не считать, что очень маленький. И без глаз — они ему были не нужны. Но рот был. И голосок, тоненький-тоненький, плакал и звал: «по-могитееее!» Один близнец умер, второй оказался погребен заживо в трупе брата. Конечно, ничего нельзя было сделать. Он тоже умер. Но тут-то и началась жуть. Когда сделали вскрытие, оказалось, что мозг большого близнеца до конца не развился. Он должен был стать растением, а не успешным бизнесменом, каковым был. Зато у маленького близнеца мозг был в прекрасном состоянии. Оказывается, все это время он дергал за ниточки, управляя изнутри телом брата.

— Ух ты! — говорит Джек.

— Да ладно, Джек! — Эллен закатывает глаза. — Даже ты не такой тупой, чтобы поверить в эту туфту!

— Правда удивительнее выдумки, — отвечает он. — Я хотя бы не съел свою сестру-близнеца.

— Я не…

— Людоедка!

— А может, ты ее вовсе не поглотила, Эллен, — задумчиво произносит дядя Джимми. — Может, она все еще жива там, внутри.

— Помогитееее! — скулит Джилли дрожащим голосом. И не выдерживает, хохочет вместе с Джеком и дядей Джимми.

Эллен резко встает из-за стола.

— А жаль, что вы друг друга не переварили там, в животе. Я была бы тогда единственным ребенком!

Она берет со стола тарелку и решительным шагом удаляется в дом.

— Может, и не совсем единственным, — говорит дядя Джимми ей вслед.

Помыв после завтрака посуду — задание, полученное от дяди Джимми перед уходом, — Джек и Джилли стоят возле кухонного столика, собирая яблоки, бананы, палочки гранолы, арахисовое масло, сандвичи с вареньем и бутылки воды в рюкзаки, уже пузатые от пляжных полотенец, лосьона для загара, репеллента, перочинных ножиков, свернутых пластиковых анораков (синее небо — не гарантия от дождя, по крайней мере в августе), горстки фейерверков «прыгучий Джек» (остатки от Четвертого июля, сохраненные Джилли для особых случаев, к которым данный явно относится) и запрятанные в разных местах, по секрету друг от друга на случай, если одного поймают — косяки, украденные у дядя Джимми накануне вечером.

— Слушай, со всем этим мы неделю можем выжить на необитаемом острове, — говорит Джек, впихивая в рюкзак еще одно яблоко.

У него такое чувство, что он собирается выйти в пустыню. Следующая станция — Голодный Город.

— Ага, — вдруг доносится сзади голос Эллен. — Так что вы задумали, сволочата?

Джек и Джилли оборачиваются одновременно, вздрогнув. Эллен и дядя Джимми ушли после завтрака на пляж, и потому несколько неожиданно увидеть ее, опершуюся на край открытой скользящей двери, скрестив на груди руки. Светлые волосы забраны в хвост, но выбившуюся прядь задувает на лоб над черными очками. Вообще-то стук сетчатой двери предупредил бы их о ее возвращении — наверное, она очень аккуратно закрывала дверь за собой, чтобы подобраться незамеченной. И кто знает, как давно она слушает? Джек не помнит, чтобы они говорили что-нибудь предосудительное, но ведь они, думая, что никто не слышит, не особо за собой и следили. С другой стороны, никто из них не услышал то самое знаковое предчувствие — так что, наверное, беспокоиться не о чем.

— Нехорошо за людьми шпионить, Эллен, — говорит Джилли. — Тебе бы понравилось, если б за тобой шпионили?

Эллен игнорирует вопрос.

— Вы отлично знаете, что мама и папа не позволили бы вам одним выйти на каноэ.

— Так отчего ж ты не сказала об этом дяде Джимми? — ухмыляется Джилли.

— А ты бы мне сказала спасибо. Я вас выручила.

— Хорошо, спасибо. — Джилли закидывает рюкзак на спину. — Пошли, Джек. Хватит резину тянуть.

Но Эллен становится на пути к двери.

— Я вас спросила, что вы задумали.

— Ничего мы не задумали, — отвечает Джек.

— А если бы и так, тебе какое дело? — спрашивает Джилли.

— Я ваша старшая сестра, и мне есть дело.

Этим она зарабатывает презрительный смешок Джека.

— Отличная сестра, Эл.

Эллен пытается зайти с другой стороны.

— Послушайте, мы тут отлично устроились. Дядя Джимми в качестве воспитателя — то же самое, что полное отсутствие воспитателя. Я просто не хочу, чтобы вы все испортили.

— Мы ничего портить не будем, — возражает Джек.

— Я ж не говорю, что вы нарочно. Но достаточно, чтобы вас поймали за какими-нибудь глупостями, за чем-то, чего делать не следует, и все. Остаток лета проведем дома с мамой или с папой — сами знаете, как это будет весело.

— Ну и что? — спрашивает Джилли, нисколько не испугавшись.

— А то, что и думать забудьте.

— О чем?

— О том, чтобы угнать каноэ.

— Ты спятила! — восклицает Джек. — У нас и в мыслях не было его угонять!

— Да? То есть когда Амбар скажет, что не даст вам лодку, вы тихо повернетесь и пойдете домой? Потому что так оно и будет. Она вас на нем в бухту не выпустит — и родители бы не выпустили.

Джек бросает на Джилли озабоченный взгляд. Об этом он не подумал, но Эллен права.

— Так вот почему ты сказала дяде Джимми, что это можно, — говорит Джилли. — Ты решила, что без разницы, разрешит он нам или нет, потому что Амбар нас все равно отправит домой. Чтобы мы смотались до «Наживки и снастей» и обратно за просто так.

— Ага, — соглашается Эллен. — Только я, придя на пляж, подумала, что вы, долбоюноша и долбодевушка, «нет» за ответ не сочтете. И поняла, что у вас хватит дурости попытаться угнать каноэ. Так что, детки, забудьте лучше. Можете даже туда не ездить.

— А дяде Джимми ты сказала? — спрашивает Джилли.

— Нет пока. Но скажу, если понадобится.

— Не беспокойся, не понадобится. Мы ничего не будем угонять. Посмотри вот. — Джилли вытаскивает из заднего кармана шортов сложенный лист бумаги и протягивает Эллен на глазах заинтригованного Джека.

Эллен разворачивает листок:

— «Дорогая миссис Эмбер! Я даю Джеку и Джилли мое разрешение пользоваться каноэ. Подпись: Билл Дун». — Она смеется и поднимает глаза: — Неплохо.

Джек сегодня утром несколько тормозит.

— Ты подделала записку от папы? Джилли, чего ж ты мне-то не сказала!

— Ладно, не дуйся. Сказала бы по дороге. — Она сует листок обратно в карман. — Видишь, Эл? Беспокоиться не о чем.

— Согласна, подделка хорошая, а если Амбар проверит у папы? Что тогда делать будешь?

— Она не станет.

— Этого ты не знаешь. — Эллен качает головой. — Извините, ребята, но я вам не дам испортить мне остаток лета, так что можете снимать рюкзаки. Никуда вы не едете.

— А ты нам помешай, — фыркает Джилли.

— Я могу сказать дяде Джимми или позвонить Амбар.

— Можешь, но не станешь.

— А ты проверь.

— Не станешь, потому что иначе я расскажу папе, чем вы тут с дядей Джимми занимаетесь.

Эллен вздрагивает, внезапно бледнеет.

— Не понимаю, о чем ты.

Джилли закатывает глаза:

— Да мы с Джеком вас слышали! Мы даже унюхали.

Эллен вцепляется в собственные руки так, что они дрожат.

Джек думает, что сейчас она либо разревется, либо со всей силы влепит Джилли пощечину. Его самого тоже тянет дать ей по морде. Снова она прыгнула, не глядя, и его потянула за собой. А Эллен спрашивает голосом таким же зажатым, как ее руки:

— Что унюхали?

— Травку, которую вы на крыше курили ночью. Мы же не идиоты, чтоб не понять.

Эллен испускает прерывистый выдох.

— Вы не идиоты, вы сволочи, вот вы кто.

— Мама с папой так не подумают.

— Можете рассказывать что хотите, я буду все отрицать. Не докажете.

— А надо будет доказывать? Ты сама знаешь, как папа ненавидит наркоту.

— Если расскажешь, — произносит Эллен медленно, ледяным голосом, с такой злостью, какой Джек никогда от нее не слышал, — я тебе отплачу, Джилли. Клянусь.

— А мы не скажем, если не скажешь ты. Ты же сама сказала, Эллен, мы хорошо устроились. И мы с Джеком хотим портить эту малину не больше тебя.

— Обещаете не говорить?

— А ты?

— Ладно, — кивает она, крепко сжав губы. — Договорились.

— Договорились, — эхом отзывается Джилли.

— Я от тебя тоже хочу это услышать, Джек.

— Договорились, — произносит он, почти утратив от восхищения дар речи. Джилли не прыгала наугад, Джилли все это время его опережала. И Эллен тоже. Но, кроме восхищения, Джек ощущает еще и горькую зависть. Джилли умнее, Джилли храбрее… как будто ухватила львиную долю всех крутых качеств, когда родилась первой. А он, когда появился через семь минут, получил только объедки. Зато есть нечто, что выделяет его среди всех… иногда. Это как обладать сверхмощью, которая включается и выключается, когда хочет: скорее проклятие, чем благословение.

Смотри, там в небе, это птица, это камень, это Супер-Джек… ну, иногда Супер.

Зато эта штука спасла ему жизнь. Волна, которая засосала его в море. Он помнит, как ловил ртом воздух, пытаясь остаться на плаву, как тонул, уходил вглубь… «А что же включило эту силу?» — думает он. Опасность утонуть? Ответ почти в руках, но чуть-чуть не дотянуться.

Тем временем Эллен смотрит на них из-под темных очков и говорит:

— Если Амбар вас поймает, я здесь ни при чем, ясно?

— Тем более что так оно и есть, — отвечает Джилли, глядя на нее в упор.

Игра в гляделки тянется долгое мгновение. Потом Эллен отступает в сторону, освобождая проход.

— Ладно, проваливайте на хрен.

Близнецы, не теряя времени, протискиваются мимо нее, бегут по террасе, через наружную дверь в горячее сияние утреннего солнца. Смех Джилли звонко скатывается вниз по скрипучим ступеням, дверь за ними со стуком захлопывается.

— Джек, ты видел ее рожу? Ей-богу, она чуть не умерла!

Джек застывает внизу лестницы как вкопанный, и озарение звенит в нем набатным колоколом. Чуть не умер? Никаких «чуть»! Я утонул. Он утонул… и вернул себя к жизни в момент смерти, создал новую реальность, где не было не только его смерти, но и обстоятельств, которые ее вызвали. Он отмотал ленту истории назад к определенному моменту — когда Джилли подначила его войти в воду, — а потом снова запустил вперед, и те же начальные условия привели к иному результату. Его не смыло в море, а выбросило на мелководье. Он не утонул, а только ушиб руку. А потом и эту травму, эту реальность тоже стер, на следующий день, создав еще одну — ту, в которой сейчас живет он и все прочие.

Я утонул.

Ноги делаются ватными, и он резко оседает на песок.

— Джек! — Джилли уже здесь. — Что с тобой?

Он не может говорить. Как бы там ни было, а объяснять ей он не станет. Он и себе-то не может объяснить.

— Вставай, — говорит она, поднимая его с песка. — Давай с солнца уйдем.

Он позволяет увести себя в тень под домом, едва соображая, что ему помогают идти. Потрясение собственной смерти вызвало тогда срабатывание силы в каком-то рефлексе самосохранения — это кажется осмысленным. Но с тех пор сила срабатывала еще дважды (как минимум — это те случаи, о которых он знает). Первый раз — позавчера, во время игры в скрэббл. Второй раз — вчера, когда они с Джилли устроили состязание по щипкам под водой. Оба раза его жизни ничего не угрожало.

А точно ничего?

Что, если оба раза была какая-то опасность, о которой он не знал? Опасность, которую он — или эта его сила — обнаружили втемную, неосознанно… как вот он и Джилли умеют ощущать нависшую угрозу, ничего не зная о ее природе, пока она не реализуется? Или только, если она реализуется, потому что иногда вопреки настоятельности предупреждения не происходит ничего, и остается лишь гадать, какой судьбы они избегли и что для этого сделали или чего не стали делать…

Он знает, что Джилли ему что-то говорит, но вместо того чтобы прислушаться к ее словам, думает о том, что же такое тянулось к нему из морских глубин. Он не видел этого, но ощущал: огромное осмысленное шевеление, оборачивающееся к нему с интересом хищника. От воспоминания сердце начинает биться чаще. Оба раза эта штука к нему тянулась? И взрыв трансформатора на той стороне шоссе № 1 — это в него чуть-чуть не попали?

И сейчас это тоже там — и тянется к нему.

Но что это такое? И зачем оно за ним охотится?

— Джек! — трясет его Джилли. — Ты что, заболел?

— Все нормально, — раздраженно отвечает он, отодвигаясь.

— С виду не похоже.

Тут ему приходит в голову, что результаты последних проявлений — перестановка букв в скрэббле, исцеление его руки, периферийные, но все же существенные перемены в мире — все это вторично по сравнению с настоящей целью. Побочные эффекты. Видимые признаки деятельности, необнаружимой человеческими чувствами — как температура указывает на войну в тебе между микроскопическими агрессорами и защитниками. Вспомнив носовые кровотечения, предшествующие, сопровождающие или следующие за сменой реальности, он проверяет, нет ли крови, но пальцы остаются сухими. И все же, думает он, что, если все время идут какие-то другие войны? Не только в его теле, но и вне его, и не слишком малые для человеческого восприятия, а напротив — слишком масштабные? Что, если его проснувшаяся сила бросила его прямо в гущу самой большой войны из всех… и в каком-то смысле самой малой тоже: войны, ведущейся во всех масштабах за право определять, что реально и что нет? Все стороны такого конфликта должны бы обладать такой же силой, как у него, и каждый (сколько же их может быть?) запутывает и распутывает реальности с двойной целью: сохранить свое существование и стереть существование других, как будто сумасшедшие боги ругаются над ткацким станком вселенной, играя в фантастически сложную и совершенно беспощадную игру.

— Вот, выпей.

Будто повинуясь ментальной команде тельпа, Джек берет пластиковую бутылку воды, которую достала из своего рюкзака Джилли, и пьет. Сколько раз он умирал? И кровь из носа — это всегда признак проигранной битвы, неверного хода, смерти и воскрешения, произошедших столь быстро, что поток осознания не прерывался, и сила включалась точно вовремя каждый раз, пока наконец — а рано или поздно так должно случиться — поток не прервется, и реальность, жизнь не пойдет дальше без него?

Я всего лишь мальчишка, думает он в ужасе, сжимает бутылку так, что вода выплескивается. Я не могу играть в эту игру. Я даже правил не знаю.

— Господи! — Джилли вытаскивает бутылку из его сжатых пальцев. — Да тебя трясет…

Она смотрит на него с заботой и страхом. Он должен ей рассказать, должен, как никогда раньше. Но не сейчас. Не здесь. Он ощущает невидимые силы, тянущиеся к нему в зловещем намерении, щупальца темной энергии, пробирающиеся сквозь моря времени, пространства и вероятности. Как будто бы стены и потолок, сама земля смыкаются вокруг него, словно лепестки цветка-мухоловки. И бесполезно твердить себе, как он все время делает, что все это — только его представление, потому что ужас реален. Испарина выступает на лбу, пот стекает по пояснице — это реально. И реальны ледяные пальцы, сжимающие в кулаке его сердце. Он должен выбраться. Убраться.

Оттолкнув Джилли, он бросается к велосипеду, стоящему у стены рядом с велосипедом Джилли.

— Эй!

Будто не слыша, Джек выкатывает велосипед из-под дома на солнце, пока Джилли, ругаясь и крича ему, чтобы подождал, возится со своим у него за спиной. Он врубает десятую скорость и уносится, не сказав ни слова, крутя педали в сторону Бейбери-роуд, мимо припаркованных машин пляжников с той стороны шоссе № 1, где частные дома Мидлсекса тянутся еще полмили до совершенно другой экосистемы: болотистая местность с господствующим сосновым лесом, чьи высокие переплетенные ветви дают прохладную тень просторным одноэтажным коттеджам на участках в четверть акра, которые едва, кажется, могут сдержать неустанное наступление лесов, наполненных змеями-черепахами-опоссумами. Здесь, на океанской стороне шоссе, песчаная почва гостеприимна лишь для жесткой травы, карликовых сосен да прочей неприхотливой растительности, под которой тощие кролики роют свои норы, а самые высокие предметы тут — дома, торчащие на сваях над песком, вроде его собственного, и ничего, кроме их крыш, не дает укрытия от неба.

Дрожащий зной поднимается от асфальта и аккуратно расположенных рядов припаркованных на каждой стороне машин, воздух вокруг Джека рябит, и легко представить себе, что едешь в псионическом поле вроде того, что мог бы создать Чеглок: пузырь воздуха, собранный и выкованный его волей в прозрачную мембрану тоньше яичной скорлупы, но тверже алмаза. Джилли уже не кричит ему, чтоб подождал, но он чувствует, как она сокращает расстояние у него за спиной. Он налегает на педали, будто пытается уйти от нее, переключает передачу — велосипед под ним спотыкается, потом бросается вперед, горячий воздух бьет в лицо. Молодая женщина, извлекающая сложенный шезлонг из багажника оливково-зеленого «вольво», улыбается ему, пролетающему мимо. Двое мальчишек, перебрасывающихся летающей тарелкой на дорожке перед каким-то домом, глядят вслед с откровенной завистью. На пересечении Дюна-роуд и Бридж-роуд пожилой охранник, сидящий за круглым белым столом под красно-белым полосатым зонтиком, похожим на гриб-мутант, поднимает глаза от бумаг с улыбкой доброго дедушки и машет рукой; когда Джек входит в поворот, шины проскальзывают на миг по песку и гравию, потом снова твердо вцепляются в асфальт.

Джек спрашивает себя, что прячется за этими лицами. Они в неведении об игре, которая вокруг них идет? Или он только что увидел, сам того не зная, одного или нескольких противников, стремящихся пробить его оборону и стереть его с доски? Снова он вспоминает, как они с Джилли играли по-настоящему в «Мьютов и нормалов» в таинственных коридорах и пустых классах средней школы «Лорд Балтимор», пока снаружи завывала и рычала Белль, словно самый страшный из страшных серых волков. Эта игра была реальнее, чем он тогда думал… или то была тень, отброшенная чем-то более реальным, чем он думал: этой игрой, в которой он играет за свою жизнь с неизвестными ему противниками… но один из этих противников, как понимает он сейчас, должен знать — или знает — о нем, иначе на него бы не нападали и его сила не отвечала бы, возвращая его к жизни, а с ним и весь мир… но не к той жизни, не тот мир.

Джек чувствует, что сходит с ума, а мысли все приходят и приходят, падают в мозгу, как костяшки домино, одна за другой, волнистой линией, с инерцией, которой невозможно противостоять, ведя к концу, которого невозможно избежать. И вот он здесь, кувыркается следом, пойманный в зону низкого давления кошмарной логики. Потому что: кто изобрел игру «давайте притворимся»? Кто хвастался, что играет в нее годами, выискивая мьютов в облике нормалов?

Дядя Джимми, вот кто.

Тяжело дыша, Джек останавливается перед четырьмя полосами шоссе № 1. И пока он ждет перерыва в двустороннем движении, Джилли его догоняет.

— Какого… — Она тоже запыхалась, пот блестит на золотистой коже. — Какого хрена ты это устроил, Джек?

— Просто так, — отвечает он и бросается в случайный просвет, резко обрывая разговор.

Джилли проскальзывает в тот же разрыв, догоняя Джека на разделительном газоне. Отряд машин, сбившихся плотно с правильными интервалами, как косяк рыб, мчится в сторону Оушен-сити.

— Выкладывай, Джек, — требует Джилли. — Мне-то ты не соврешь.

Джек все еще в шоке от мысли о дяде Джимми как своем тайном враге, убийце, скрадывающем его в лабиринте многочисленных реальностей. Сердце отвергает, но мысль укореняется в мозгу. Он знает, что должен все рассказать Джилли. Давно надо было рассказать.

— Ну ладно, — говорит он, потрясенный чудовищностью всего того, чтобы сейчас понял. Как найти слова? — Кое-что есть.

— Я так и знала.

— Ты подумаешь, что я спятил.

— Я и так это знаю. Выкладывай.

Проехали последние машины. Джек трогается с места, переезжает две ведущие на юг полосы, опережая следующую группу. Джилли держится рядом, не отставая: второй раз он от нее не оторвется. Но он не собирается отрываться. Слишком долго он был наедине со всем этим. Без нее он только половина своей лучшей, истинной сущности. А этого уже мало. И всегда было мало. Оказавшись на обочине, он тормозит, останавливается, наклоняет велосипед, чтобы опереться ногой о землю.

— Я… — Он сглатывает слюну, начинает снова в ответ на ободряющий кивок. — Дядя Джимми…

Он прерывает речь. Так тоже неправильно.

— Ну, так что с ним такое? — раздраженно спрашивает Джилли.

Он качает головой. Выходит еще труднее, чем он думал.

— Не здесь.

Он снова жмет на педали, направляясь к югу, Джилли догоняет справа, со стороны берега.

— Я тебе потом скажу, когда выйдем в бухту. Это все очень сложно.

— Да ну, Джек! — настаивает она. — Что там с дядей Джимми? Намекни хотя бы.

— Да не в нем дело по-настоящему, — говорит он, пропуская машины, оставляющие за собой рваную ленту музыки и голосов по радио, переплетающуюся и вьющуюся на ветру, словно хвосты воздушных змеев. — То есть в нем, но… — Он запутывается. — Мне сначала надо самому разобраться.

— Ладно, будь по-твоему!

Джилли едет дальше. Джек хочет ее окликнуть, но прикусывает язык. Его жалит ее злость, но он еще не готов рассказывать — пока что. Не здесь, не у обочины дороги. У него ощущение уязвимости, открытости, будто слова могут подслушать, выхватить в потоке проезжающих машин и отнести к вражеским ушам, как в мифе про Мидаса. Ему хочется уехать подальше от дома, от океана. Хотя воды в бухте солоны той же морской солью, у него ощущение, что бухта под другой властью: нейтральная территория, как Бесплатная Парковка в «Монополии». Там для него будет убежище, как для местных охраняемых видов. Когда они выйдут на каноэ, все будет хорошо… по крайней мере какое-то время.

Или так ему хочется думать.

Джилли уже далеко оторвалась, она миновала дома Саут-Бетани, за которой возобновляется Делавэр-стейт-сишор, полоска нетронутой земли на побережье океана и бухты, заканчивающаяся в миле с лишним у границы штата Мэриленд, где цивилизация мстительно берет свое. Но так далеко им не надо.

Джилли сворачивает направо, на однополосную дорогу, ведущую к «Наживке и снастям». Через несколько секунд Джек тоже туда сворачивает. Камыш по краям занесенной песком дороги стоит выше его роста, скрывая болота. Вскоре камыш и болота уступают место аккуратным домикам с подстриженными зелеными лужайками, с декоративными кустами и белым штакетником изгороди среди сосен и таких экзотических растений, как вишни и плакучие ивы. В аккуратных садиках благоденствуют цветы, овощи и травы. Кормушки для птиц и ловушки для насекомых висят на верандах и ветвях вместе с эоловыми арфами, чья бессмысленная музыка звучит целый день легким диссонансом. В каждом дворе реет американский флаг, на гаражах висят повыше баскетбольные корзины, на одной из подъездных дорожек два юнца без рубашек таскают друг друга на плечах для тренировки. А вокруг — газонные украшения: якоря, статуи оленей, птичьи купальни, солнечные часы, штурвалы кораблей, всадники с фонарями в руках, чьи кукольные лица можно было бы раскрасить черным и белым, пластиковые серые и белые цапли, стеклянные шары, окрашенные в яркие павлиньи цвета, лежащие на булыжниках или пьедесталах в виде поддельных мраморных могил языческих держав… хрустальные шары, которые (как воображается Джеку) преломляют не только свет, но и время, показывая будущее столь же искаженное, как и настоящее, отраженное в этих полных значения поверхностях.

За домами, где висит на веревках белье, находится сеть каналов, проложенная так же логично, как улицы любого пригорода. Сверкающие моторки, парусные лодки, катамараны и прогулочные катера под яркими тентами качаются у деревянных причалов, на которых загорают девушки или черепахи (но никогда вместе) одинаково неподвижно, а в одомашненных водах гребут лапами семейства гусей и уток и скользят по воде чайки.

Обогнув вместе с дорогой заросли кустарника, Джек внезапно чуть не налетает на ожидающую Джилли. Он резко тормозит, останавливается, а она задиристо улыбается.

— Догоняй! — кричит она и срывается с места раньше, чем он успевает сказать хоть слово.

Джек бросается вдогонку, изо всех сил крутя педали. Никто из них не умеет долго злиться на другого: слишком глубока их внутренняя связь, чтобы отстранение не причиняло физическую боль. Оно их уменьшает, рвет плавное двустороннее движение по той парапсихической пуповине, что соединяет их. В таки минуты они куда менее ясно ощущают эмоции друг друга — как будто песня по радио тонет в шипении помех. И эти помехи не только звуковые, это песчаная буря, бьющая по нервам, которые для движения в этом направлении не рассчитаны. Такое абразивное движение против шерсти жалит. Сначала это едва заметно — наказание, которое каждый готов выдерживать, чтобы наказать другого, но оно становится все сильнее и сильнее, пока наконец песчинки не превращаются во взбешенных пчел, и единственное, что нужно — избавиться от них, даже если цена этому — примирение. Самое большее сколько они продержались против такого настояния — два дня, да и то заболели с температурой, ознобом, рвотой и судорогами, так что в конце концов озверевшая Пегги доставила их в «скорую помощь». Им тогда было девять, Пегги еще не развелась с Биллом, но он, как всегда, был в дороге, ведя какой-то там репортаж, и потому она взяла с ними Эллен, надувшуюся на переднем сиденье за то, что пришлось пропустить любимую телепередачу. А когда приехали в больницу, Джек и Джилли мирно спали друг у друга в объятиях на заднем сиденье, с ангельскими улыбками на изможденных лицах — температура упала. Разбуженные и приведенные внутрь, они без единого слова жалобы выдержали долгое ожидание и последовавшее короткое обследование. Пегги качала головой от удивления и облегчения, когда доктор назвал их припадок ерундой, а Эллен лишний раз убедилась, что они все время притворялись, только чтобы она пропустила «Семейку Брейди».

Джек прибавляет скорости, крутит педали стоя, но без толку: резкий старт Джилли уже ни честными, ни нечестными средствами назад не возьмешь. Он ищет внутри себя ту силу, но в очередной раз ничего не находит. Она действует вслепую, в ответ на угрозу — или можно научиться пользоваться ею как инструментом, как оружием?

Сидя верхом на велосипеде, Джилли демонстративно подавляет зевок, когда он влетает на пустой передний двор (заодно и парковку) «Наживки и снастей» Амбар. Он резко тормозит, отворачивая переднее колесо в сторону, чтобы юзом подъехать к сестре, рассыпая струи песка и гравия. Она даже глазом не моргает на это театральное появление, но когда пыль оседает, улыбка уходит с лица Джилли.

— У тебя кровь из носа идет, — говорит она деловым тоном.

Прикосновение это подтверждает. Джек смотрит на мазок крови на тыльной стороне правой руки. Так он все же включил свою силу? Или она действовала независимо, отбивая очередную атаку? Чем сейчас отличается мир от того, каким он был минуту назад?

— На, возьми.

Всегда готовая ко всему, Джилли протягивает ему бумажную салфетку.

Джек берет ее онемелыми пальцами. В тот же миг распахивается с грохотом входная дверь за спиной Джилли, и из обшарпанного беленого дома, который служит хозяйке жилищем и конторой, появляется Амбар. Эта женщина едва ли выше близнецов, хотя намного-намного шире: складки кожи на руках и подбородках трясутся на ходу, как и жировые валики, скрытые канареечно-желтым балахоном. Ярко-красные ногти на ногах сверкают из-под розовых шлепанцев, взбрыкивающих на каждом шаркающем шаге: движется она так, будто ноги у нее скованы невидимой короткой цепью. Над головой парит облако редеющих рыжих волос. К груди она прижимает, как младенец мягкую игрушку, тявкающего той-пуделя Флосси.

— Я вам говорила, чтобы у меня во дворе на велосипедах не гоняли? — перекрывает Амбар визгливую злость Флосси. — Вам тут не спидвей!

Красивые синие глаза смотрят с такой злостью, будто во дворе полно дорогих и хрупких вещей: антикварные статуэтки, хрустальные бокалы, младенцы.

Джилли прислоняет велосипед к специальной стойке возле темно-синего мусорного ящика, морщит нос от рыбного запаха помойки, вокруг которой пьяно жужжат мухи и пчелы.

— Извините, миссис Эмбер.

— Вот разобьется кто-нибудь когда-нибудь, — бурчит она, сжимая собачку, как волынку, отчего та замолкает, вывалив розовый язык между белыми зубами, а налитые красные глаза смотрят на Джека и Джилли со злобой идиота. — Поздно будет извиняться.

Все знают рассказы миссис Эмбер о том, как она работала медсестрой в отделении «Скорой» в Селбивиле, пока однажды, десять лет назад, санитары не вкатили ее мужа, искалеченного в автомобильной катастрофе. Это, как она поведала Пегги, а Пегги рассказала Биллу, а Джек и Джилли подслушали, заставило ее понять, что весь мир — отделение «скорой помощи». Сейчас она, подозрительно щурясь, глядит на Джека, промокающего нос салфеткой.

— Опять подрались?

— Нет, мэм, — отвечает он. — Просто у меня кровь носом пошла.

— Вот прямо так? Сама по себе? — Вскинув голову, Амбар подходит ближе.

Джеку, сидящему до сих пор на велосипеде, деваться некуда. Сделав глубокий вдох, чтобы не так оглушал аромат лавандовых духов, он пытается не вздрогнуть, когда миссис Эмбер протягивает руку (ногти того же цвета, что на ногах). Но тут Флосси дергается к нему с тявканьем, Джек вскрикивает, отскакивает от щелкающих зубов, велосипед мешает. Он опрокидывается назад.

Рука Амбар смыкается у него на руке и не дает упасть. Эта женщина быстрее, чем кажется, и сильнее.

— Тихо!

Джек не сразу понял, к кому из них двоих она обращается. Флосси самодовольно пыхтит в своей постели из руки хозяйки. До чего же Джек не выносит эту псину! Есть одна вещь, которую он точно изменит, если научится управлять своей силой.

— А теперь, — говорит Амбар, выпуская руку Джека, — посмотрим, что там с твоим носом.

— Да все в порядке, — протестует он, но бестолку. Ему уже приходилось испытывать на себе ритуалы сестры Амбар. Он запрокидывает голову. — Видите? Уже не течет.

— Сколько пальцев я держу?

— Один.

— Хорошо. Теперь, не поворачивая головы, следи за моим пальцем.

Она поводит указательным пальцем влево-вправо перед глазами Джека, будто благословляя его, и глаза ее следят за его глазами, а Флосси приподнимает ушки и вертит головой туда-сюда. Тем временем Джилли высунула язык и строит рожи за спиной Амбар.

— Джилли! — предупреждает Амбар, не поворачиваясь. Потом: — По-прежнему только один палец видишь, Джек?

— Угу.

— Ты засыпаешь, — гудит Джилли голосом какого-то трансильванского гипнотизера.

— Джилли, брось, — говорит он.

— Тихо оба. — Наконец Амбар отступает, опускает руку, гладит Флосси. — Такие вот внезапные носовые кровотечения могут быть признаком чего-то более серьезного. У тебя оно уже не первое?

Он пожимает плечами, собираясь соврать, но Джилли его выдает:

— У него их много последнее время было, миссис Эмбер. Его несколько дней назад стукнуло волной, может быть, он голову ушиб.

— Ну, аномального расширения зрачков у тебя нет, других признаков сотрясения тоже. Движения глаз в порядке, нистагма нет, удвоения нет. У тебя было так, чтобы двоилось в глазах в каком-нибудь из этих случаев?

— Нет, мэм, — врет он. К счастью, об этом симптоме Джилли не знает.

— Приступы головокружения?

Он мотает головой, грозно глянув на Джилли. Та молчит.

— К врачу ты, как я понимаю, не обращался.

— Нет, мэм.

Зряшная потеря времени: он знает, что с ним — врачи такое не лечат. Кроме того, он и не хочет, чтобы его вылечили. Не врач ему нужен, а учитель.

— А очень стоило бы. Твои родные знают?

— Их здесь сейчас нет. С нами тут дядя Джимми.

— А он знает?

— Вообще-то нет, — ежится Джек.

— Ты ему скажи. Тебе в самом деле надо врачу показаться.

— Я не болен.

— Нет, правда? И когда же вы получили диплом, доктор Дун?

Джилли втихаря хихикает и тут же замолкает, поймав недовольный взгляд Амбар, а та продолжает:

— Дети всегда думают, что они бессмертны. Поверь мне: это не так.

Для меня — так, думает Джек, подкатывая велосипед к стойке и ставя его рядом с велосипедом Джилли. Или могло бы быть так.

Любое чудо будет ему доступно, когда он поймет, как подчинить собственную силу собственному сознанию. Где-то между моментом, когда Джилли вызвала его на гонку, и моментом, когда он въехал вслед за ней на парковку, сила эта включилась, но в ответ на внешнюю атаку, или потому, что он сам этого захотел, неизвестно. Если второе, то желаемый эффект явно не был достигнут: гонку он проиграл. Но какой-то эффект все же должен быть: пока что по крайней мере бывал всегда. Даже если основное назначение этой силы — самосохранение, она делает больше, чем просто возвращает его к жизни: она меняет его. И мир вместе с ним. И всегда (опять-таки, до сих пор) благоприятным для него образом. Но верно также и то, что в прошлом он не узнавал сразу эти перемены, как будто его ум еще шагал в колее прежнего импульса, словно призрак, который продолжает думать, что он все еще жив. И разве не таков он в самом деле в этот момент, думает он с содроганием, — призрак прежнего Джека, живущий в теле нового?

— Я пойду подготовлю каноэ, — говорит Джилли, поворачиваясь спиной к стойке велосипедов. — Жду тебя там.

Она ныряет за дом раньше, чем он успевает ответить, оставляя его наедине с Амбар. В чем дело? Почему она не достала поддельную записку?

— Ты обязательно скажи дяде, Джек, — говорит тем временем Амбар. — И вот что запомните: чтобы у меня во дворе на велосипедах не гонять!

При ее словах печать на памяти отлетает прочь. В этой реальности Билл разрешал им с Джилли брать каноэ все лето.

И записки нет. Она не нужна.

Тело в массивных руках Халцедона не проявляет признаков сознания. Ленты пота испаряются на голой коже салмандера, исчерканной сложной паутиной кипящих линий — тонких шрамов давних разрезов. При взгляде на него Чеглоку приходит на ум паззл, распадающийся по швам.

— Он такой и был, когда я к нему подошел, — говорит Халцедон. — Боюсь, эти блядские нормалы его чем-то инфицировали. Вот почему он столько жара качает — тело пытается выжечь вторгшийся вирус.

— Какова бы ни была причина, а температуру надо сбить, и быстро, — говорит Полярис. — Внезапный ее скачок может испепелить нас всех.

— Это я могу. — Для Чеглока просто отвести тепло из водного пузыря, созданного Моряной, во внешнюю атмосферу, где его тут же развеют завывающие ветры.

Мицар! — думает он тем временем. Что с ним такое? Это тот вирус?

Похоже на то. Сперва Полярис, теперь Феникс. Такое впечатление, что новый вирус бьет по псионическим способностям. Ты себе представь, какая была бы катастрофа, если бы заразилось достаточное число мьютов — например, население Многогранного Города.

— Если Фен инфицирован, — говорит Моряна, будто подслушала разговор, — то и мы все можем быть…

Мицар! — спрашивает Чеглок. Откуда ей знать?

Вполне логичный вывод.

— Шанс! — выдыхает Халцедон. — А я ж к нему прикасаюсь!

Но он не опускает салмандера на землю, только перекладывает на руках, будто тот вдруг стал тяжелее.

— Кто-нибудь чувствует себя больным? — спрашивает Полярис.

Никто не чувствует… или, во всяком случае, не сознается.

— Давайте по порядку, — продолжает тельпица. — Прежде всего надо найти укрытие. Мы здесь слишком на виду, а насколько мы знаем, нормалы уже могут к нам подкрадываться.

— А чего тебе не глянуть в Сети? — предлагает Халцедон.

— Я псионики лишилась, Халц.

— Шанс побери!

— Меня хорошо приложило головой, когда нормалы взорвали здание. Боюсь, мозги чуть-чуть переворошило.

— Другими словами, — говорит Халцедон, — нас голыми руками брать можно.

Шахт еще более прав, чем он думает, произносит голос Мицара. Полярис отрезана от сети, но я — нет. К вам приближаются нормалы, Чеглок. Много. И они придут раньше, чем наша эвакуационная команда.

Тогда будем драться.

Вас убьют или возьмут живыми. А я могу вас отвести туда, где безопасно.

А шпион? Минуту назад ты говорил, что не готов себя обнаружить.

Я — Невидимый. Если я не захочу, никто не заподозрит моего присутствия.

Так как же ты тогда нас поведешь?

Смотри и увидишь.

И будто от этих слов Полярис вздрагивает:

— О Шанс! — пораженно вскрикивает она. — Псионика… псионика вернулась!

Ты ее виртуализовал, думает Чеглок. Точно так, как меня.

Не «точно так». С ней все гораздо деликатнее, она все-таки тельп.

Но шпион…

В данных обстоятельствах, перебивает Мицар, риск приемлем.

— Похоже, ты сделала спасительный бросок, Пол, — говорит Халцедон, ухмыляясь во весь рот.

— И как раз вовремя. К нам идут гости. Нормалы.

— Сколько? — спрашивает Моряна.

Полярис качает забинтованной головой, морщась от этого движения.

— Не могу определить. Полная сила не вернулась, все как в тумане. Но слишком много, чтобы драться, особенно без Фена. И я себя тоже не чувствую в силах виртуализовать нас всех, тем более образовать гештальт.

Мицар, я только теперь понял… Ты же можешь сейчас сказать, шпионка она или нет?

Конечно. Я прозондировал ее разум, как только у нее отрубилась псионика.

И?

Она наша.

— Хвала Шансу! — Остальные глядят на него с любопытством. — Я про то, что к тебе вернулась сила, — говорит он, ощутив, как краснеет, а Мицар у него в голове хихикает.

— Нормалы будут нас искать, — подытоживает Полярис. — Но они не знают, пережили мы взрыв или нет. Если мы от них спрячемся достаточно надолго, они могут бросить это дело и уйти.

Халцедон сплевывает в грязь.

— Не прикалывает меня прятаться.

— Все лучше, чем погибать, — возражает Моряна.

— Да, согласен.

Ты должен был мне сразу сказать про Полярис, упрекает Чеглок Мицара, пока идет этот разговор. Значит, подозревать надо только Халца или Фена.

Не забывай про Моряну. На самом деле Феникса я тоже зондировал, и он тоже не шпион. Так что остаются русла или шахт. Или оба сразу.

Моряна не может быть. Я это знаю.

Скоро выяснится. Будет сделана попытка связаться с нормалами и сообщить ваше местонахождение.

Почему тогда не вступить в бой?

Чем дольше нормалы будут возиться, тем лучше. Наша группа эвакуации уже в пути.

Чеглок пытается осмыслить тактическую ситуацию. Но он не в силах отогнать мешающую мысль, что Моряна — мьют только с виду, шпионка, обладающей псионикой тельпа помимо способностей русла, и притом лояльная Плюрибусу Унуму. Это кажется невозможным. Но равно невозможно, чтобы шпионом был Халцедон. Возлюбленная и друг. Однако он знает, что Мицар прав: либо кто-то один из них, либо оба. Если бы никогда не приезжать в Мутатис-Мутандис, остаться в Вафтинге! Если бы не встретить Мицара в тот день на площади Паломников, никогда не выходить из Врат Паломника в путь к Голодному Городу! Но чего бы ему ни хотелось, а прошлое не изменить, не изменить того, что сбылось по капризу Шанса… или, кстати, того, что сбудется дальше. Это даже самому Шансу не под силу. Великие кости еще катятся, и единственное, на что можно надеяться — на спасительный бросок.

Тем временем Полярис обратилась к интегрированной сети гештальта Коллегии и сообщает о наличии неподалеку укрытия — нетронутого подвала под рассыпавшимся домом, меньше чем в миле отсюда. Чтобы дать возможность лазутчикам-тельпам передвигаться по Пустыне, Коллегия держит несколько домов, защищенных мощными виртами. Они предназначены только для своих, пентадам их использование запрещено, кроме самых чрезвычайных обстоятельств. Если удастся добраться до убежища раньше нормалов, Полярис уверена, что там они спасутся.

— Пошли, — говорит она. — Чеглок, ты не мог бы выключить свет?

Он не может сдержать смеха от обыденности просьбы, и остальные присоединяются к нему, высвобождая нервную энергию, когда он достает и гасит люмен. После этого Моряна убирает пузырь, который закрывал их от бури, и они бредут сквозь хлещущий ливень, через обломки, по угрюмым развалинам пустого города.

Чеглок дорогой поглядывает на Моряну и Халцедона. Может, Мицар все-таки ошибся, и никто из них не шпион. Может, это Феникс. Или вообще шпиона нет. Но такие размышления — всего лишь фантазии, он сам это знает. Можно не доверять Мицару, но сомневаться в псионике этого тельпа, сильнейшего из всех, кого он видел, оснований нет. Если Мицар говорит, что шпионы есть, значит, шпионы есть.

Мицар еще сказал, что ему, Чеглоку, отведена в пьесе важная роль, что его действия могут повлиять на исход событий, помочь решить, какое из возможных будущих окажется реализованным… хотя как он должен будет проявить это влияние на кости Шанса, Невидимый не сказал, а Чеглок сам понятия не имеет. Он всего лишь обыкновенный эйр, а будучи инкубаторским, даже меньше, чем обыкновенный. И даже Факультет Психотерапии не мог излечить его от постоянного ощущения неполноценности, этого врожденного психического дефекта, который и породил фантазии об одержанной в одиночку победе в войне с нормалами. И сейчас, каким-то скрытым путем, эти его мечты становятся явью, но не кажутся реальнее, чем были, напротив — реальная будничная жизнь начинает казаться сном.

Частично дело здесь в его долгой виртуализации, о которой он даже не подозревал, подрывающей ощущение времени, ощущение самой реальности. И все, что он узнал — присутствие шпионов-нормалов в его и других пентадах, существование не одного, а двух новых вирусов, один из которых живет внутри него, пытаясь выполнить свою загадочную, но смертоносную работу, хотя он пока не ощущает ни лихорадки, ни боли, ни слабости, никакого следа болезни, и ощущение власти над собственной псионикой тоже не покачнулось, — дало свой вклад в чувство, что все не так, как кажется, что его восприятие реальности ускользает, что ускользает сама реальность, временно заслуживая веры в себя не больше, чем ее заслуживает Мицар. Он вспоминает, что говорил ему Невидимый о Моряне: что она пришла к нему, выбрав его из других, не из-за каких-то присущих ему качеств, а просто потому, что так сделал Мицар, дергая ее за ниточки, несмотря на риск выдать себя, и все для того, чтобы наслаждаться чувственным удовольствием, недоступным ему более во плоти. Чеглок с трудом верит, что Мицар был настолько безответствен, но понимает, что такое возможно: этот тельп вполне мог действовать по мотивам эгоистическим и злобным.

Но даже не важно, так это было или нет, достаточно знать, что так могло быть. И сейчас, как и предсказывал Мицар, Чеглок не может не смотреть на Моряну в другом свете, не может не думать, не была ли она, как он сам, как Полярис, тайно виртуализована. Отлично зная, что он ее не заслуживает, слишком хорошо сознавая свои многочисленные недостатки, он начинает сомневаться в ее чувствах к нему… и, начав сомневаться в ее чувствах, уже не может быть так уверен в своих, потому что, спрашивает он себя, почему бы Мицару и на них не повлиять? Но еще хуже мысль о том, что, если Мицар действительно ни при чем, что Моряна выбрала его, исключив всех остальных, то этот выбор тоже следует отнести за счет чего-то. В некотором смысле это становится непонятным… кроме варианта, если она и есть шпион и действовала ради своего задания, каково бы ни было это задание и стоящие за ним мотивы. Но этому Чеглок верить не хочет. Любовь его к Моряне сильна и неколебима вопреки сомнениям, которые посеял Мицар с обычной своей изощренной злобностью: не важно, родилась эта эмоция из внутренней работы его сердца или наложена извне… или, думает Чеглок, он сам старается делать вид, что это не важно. Посреди всех этих неопределенностей надо за что-то держаться.

Джилли уже вытащила их каноэ из ряда остальных, уложенных за зданием «Наживок и сетей», когда Джек медленно вышел из-за угла. Их лодочка была потрепанной алюминиевой моделью, купленной несколько лет назад на дворовой распродаже. На носу по трафарету шли неровные черные большие буквы: «ДУНЫ».

— Не стой столбом, тащи весла, — говорит Джилли, волоча каноэ по утоптанной земле, пожелтелой траве и песку заднего двора к длинному деревянному причалу, где гички, каноэ, парусники, моторки и катамараны покачиваются бок о бок в мелких водах узкой бухточки. Рюкзак и футболку она сняла, лимонно-зеленый верх бикини горит неоном на бронзовой коже.

Двор забит лодками и моторами, поставленными на блоки, на разных стадиях ремонта… точнее, разборки. Другие каноэ поставлены ветхими рядами вдоль заднего крыльца, где можно увидеть тень, движущуюся позади мешковины грубо сшитого занавеса, — это Амбар или ее сын Майк, который подрабатывает в «Наживке и снастях». Некоторые из этих лодок продаются или сдаются напрокат, другие, как лодка Дунов, находятся здесь по договору. Также присутствуют во дворе ловушки для крабов, бухты желтого каната, пустой, серьезно проржавевший трейлер для лодок, где греется на солнышке полосатый кот, водные лыжи, сети, старые кулеры, пара велосипедов такого вида, будто их здесь бросили год назад и больше не трогали, россыпь инструментов, шезлонги и пляжные зонтики, металлические подвески, позвякивающие на ветру, корабельный колокол, мрачно молчащий в позорной грязи, серебристый флагшток без флага — на его сферической лысой верхушке неподвижно застыла чайка, все перышки на месте, и трудно сказать, настоящая это птица или невероятно тонко разрисованная скульптура. Пахнет краской, скипидаром, смолой, разлитой нефтью и свежераспиленным деревом, к этому букету примешивается запах свежей рыбы.

Весла и оранжевые спасжилеты хранятся в сыром и затхлом мраке деревянного навеса, где Джек годами видел страшноватых пауков. Сунув туда руку, он берет два весла, пару спасжилетов и несет это все в охапке к причалу. Каноэ уже на воде, а Джилли уже в каноэ. Она щурится на Джека, держась одной рукой за край причала, устроив рюкзак и футболку позади себя в середине качающейся лодки.

— Ух ты, какой паучище! — говорит она, закатив глаза.

Стук весел по доскам причала. Джек отпрыгивает, отряхивает футболку, волосы, будто гася на себе огонь.

Джилли ржет.

Джек, вспыхнув, скидывает с себя рюкзак и швыряет рядом с рюкзаком Джилли на дно каноэ. Промокшая от пота футболка липнет к спине.

— Ну и рожа у тебя! — Джилли продолжает хохотать.

— Да пошла ты, — говорит он.

Выбрав весло и жилет для себя, он забирается в каноэ с кормы. Лодка дает дифферент на корму и качается.

— Эй! — кричит Джилли, цепляясь обеими руками за причал.

— Чего такое? Намокнуть боишься?

— Перевернешь лодку — рюкзаки потонут, Эйнштейн!

Джилли сердито смотрит на него через бронзовое плечо.

— Не переверну, — отвечает он, стаскивая футболку.

Но если честно, знает, что не думал так далеко, и Джилли это хорошо известно.

Она тянется через причал и берет оставшиеся жилет и весло. Они надевают жилеты, не застегивая лямок, и отталкиваются от причала веслами. Сразу же, отойдя, принимаются грести в легком ритме, по два удара с каждой стороны, направляясь в бухту.

Джек набирает в грудь воздуху, когда они проплывают мимо аккуратно подстриженных, на удивление зеленых газонов соседей «Наживки и снастей»: он уже не может откладывать. Он должен рассказать. И знает, что само по себе, как бы ни было это трудно, еще полдела. Главное — ее убедить.

— Джилли, — говорит он.

— А?

— У тебя еще эта записка?

— Какая записка?

— Сама знаешь, — говорит он. — Которую ты Эллен показывала.

— Ничего я ей не показывала. О чем ты?

— У тебя в кармане нет записки?

— Я же уже сказала, что нет. Я вру, по-твоему?

— Нет, — говорит он. — Но я должен был убедиться.

— Убедиться в чем? — Она кладет весло поперек колен и поворачивается к нему. На ее лице — выражение раздражения и тревоги. — Знаешь, может, Амбар правду говорила насчет того, чтобы сходить к врачу. У тебя мысли путаются.

Он смотрит на нее, собрав всю свою уверенность.

— Я вполне здоров, Джилли. Клянусь.

— Да? Тогда откуда эта кровь из носа? И тот приступ головокружения?

— Я и пытаюсь объяснить.

— Задавая идиотские вопросы о записке, которой никогда не было?

— Сейчас ее не было. А раньше она была.

— Ты псих.

Она отворачивается, снова берет весло и делает резкий гребок, рассыпая холодные сверкающие брызги.

Представление отличное, но Джек ощущает за маской презрения, насколько она взволнована. Джилли действительно считает, что с ним что-то не так. Ее страх колет ему сердце, и его страх тоже, совсем другой.

— Это была записка от папы для Амбар, — продолжает давить он. — Ты ее подделала. И перестань брызгаться!

Брызги становятся гуще, изумрудные радуги повисают в воздухе между гребцами.

— Подделала? Зачем?

— Чтобы она думала, будто у нас есть разрешение брать каноэ.

— Я тебе скажу потрясающую новость, Джек: у нас есть разрешение брать каноэ. Все лето было.

— В этой реальности.

Тут она перестает брызгаться. И грести тоже.

— А это что значит? — спрашивает она, не оборачиваясь, но плечи у нее напряжены.

— Замолчи на минутку, и я тебе объясню.

Ее молчание — возможность, которую нельзя упускать. Взяв за образец Холмса, Джек выкладывает факты и свои выводы, гребя медленно, ровно, приспосабливая собственный голос к этому успокаивающему ритму, будто так получается убедительнее… или, как гипноз, делает Джилли податливей к убеждению. Он начинает с той волны, что унесла его в море, переходит к игре в скрэббл, к сломанной руке, смене персонажей в «Мьютах и нормалах», к записке. Он воспоминает обстоятельства как можно подробнее, отмечая физические эффекты — кровь из носа, головокружение, удвоение зрения, — что и предшествовали проявлениям его силы, и следовали за ними. Он ей говорит, как только он один способен запомнить, что осталось после отмененной реальности — словно полустертое домашнее задание мелом на доске; хотя на самом деле помнит не только он, и он объясняет, почему верит, будто есть конкуренция не на жизнь, а на смерть между ним и по крайней мере еще одним лицом с тем же умением изменять прошлое, настоящее будущее, с кем-то, чье движение он ощутил в чернильных глубинах океана, как гигантского спрута капитана Немо, чудовище, которое с тех пор за ним охотится. Он говорит ей все, опуская только свои подозрения насчет дяди Джимми: это и без того достаточно сложно.

Он рассказывает, а Джилли снова начинает грести, приспосабливаясь к его гребкам, не прерывая ни словом, ни всплеском. Каноэ выскальзывает из заливчика к северо-восточному берегу бухты Литтл-бей. Здесь вода глубже, синева ее темнее, с вплетенными прядями мигающих алмазов от стоящего над головой солнца. К югу, где бухта расширяется до максимума, ходят несколько парусных лодок и катамаранов, грациозные и расцвеченные, как стрекозы. Две ворчащие моторки тянут визжащих водных лыжников. На заднем плане нависает далекая горная гряда, дрожащий воздух заволакивает на горизонте отели и кондоминиумы Оушен-сити.

Поделиться своей тайной с Джилли — колоссальное облегчение, хотя Джек прекрасно понимает, что она ему не верит. Это было бы очевидно даже без их особенной связи, но он и не ожидал, что убедить ее будет легко. Хорошо, что она его хотя бы слушает, что не перебила, не обозвала сумасшедшим, а этого он боялся. Боялся еще того, что казавшееся ему убедительным наедине с собой прозвучит фальшью, если произнести это вслух. Но сейчас он чувствует, что становится все более и более убедительным, и последние сомнения исчезают.

Они поворачивают лодку к северо-востоку, где дрейфуют лениво три других каноэ и одна шлюпка: этот тихий угол бухты облюбовали рыбаки и краболовы. В четверти мили впереди находится Каменный остров, его плоский берег представляет собой смесь песчаного пляжа и густых болотистых пятен серебристой зелени, за которыми возвышается щетинистая стена сосен. Самый большой из всех островов Литтл-бей, с бухтой, которая сама по себе является самой маленькой в цепочке соединенных бухт, тянущихся от Реховот-бич до Оушен-сити, Каменный остров изрезан туристическими тропинками, площадками для пикников и палаток, а с задней стороны соединен с материком однополосным деревянным мостом, по которому приезжают отдыхающие на велосипедах и машинах, и олени тоже пользуются этим мостом, как и еноты, опоссумы, лисы, а бывает — и черный медведь. Джек и Джилли презирают этот форпост цивилизации, но, к счастью, за ним есть острова поменьше, особенно те, что рассыпаны у северо-западного края бухты, где вьется ручей Мельника через сердце заповедника Фенвик — остающегося пока нетронутым, если не считать редких утиных охот. Безымянные, отсутствующие на навигационных картах, продающихся в «Наживке и снастях», некоторые островки так заросли, что стали непроходимы, другие — всего лишь пригоршни песка, обнажаемые штормом и приливом. Джек и Джилли все лето лазили по этим островам, наносили их на карту, придумывали им имена, объявляли своими. Карты, сперва исполненные в карандаше, наводились затем цветными маркерами на той же графической бумаге, что использовалась для игры в «Мьютов и нормалов», и прятались в рюкзак Джека, сложенные и запечатанные в пластиковых пакетах для бутербродов… хотя Джек только сейчас вспоминает этот слой из палимпсеста прошлого.

Когда он замолкает, исчерпав свои аргументы, сияющее здание теории стоит нерушимо — по крайней мере так кажется Джеку. Он ждет, что Джилли что-нибудь скажет, но она продолжает грести, будто ни слова не слышала, будто он ни слова не говорил… и он уже задумывается: а не включилась ли вновь его сила, не стерла ли его признание? Он проверяет, не идет ли из носа кровь — нет. И тут она перестает грести и оборачивается к нему лицом.

— Ты веришь в эту чушь, да? В смысле, ты не для того, чтобы мне лапшу на уши навесить?

— Это правда.

— А доказать можешь? Хоть одно слово? — Она мотает головой и сама отвечает: — Не-а. Ни единого слова.

— А что я могу, если больше никто не помнит?

— Потому что это фигня.

— Так докажи, что я не прав, — требует он. — Давай попробуй, раз ты такая умная.

— Я достаточно умная, чтобы не тратить время на попытки.

— Потому что не можешь.

— Я много чего не могу доказать. Это еще не значит, что это неправда.

— И что это правда, тоже не значит.

— Сопляк!

Она резко грузит весло, обрызгивая Джека. Он отвечает тем же. Битва оказывается яростной, но прекращается резко, когда каноэ кренится набок и чуть не переворачивается. Джек сидит, тяжело дыша, пока успокаивается качка, и вода капает с лица, со всего тела. Он промок, кроссовки пропитались, как губка. Сердце бьется с такой силой, что, кажется, ее хватит закончить начатое и перевернуть каноэ. Джилли снова смотрит вперед, сгорбившись, опустив плечи. Она плачет? Джек чувствует подводное течение недовольства и страха.

— Джилли… — говорит он, потрясенный.

Ее смех застает его врасплох. В нем нет резкости, только веселье. Лицо, которое она к нему обернула, такое же мокрое, как у него, но не от слез.

— «Мьюты и нормалы»! — говорит она.

— А? Да причем здесь эта игра?

— Не та, в которую мы играем на графленой бумаге с костями, дурень. Другая. Ту, которую предложил нам дядя Джимми, когда ехали в убежище, помнишь? Ты просто играешь в другой вариант этой игры.

— Только это не игра, — говорит он. — Это взаправду.

— Но у нее те же — как он их назвал? — выбранные начальные условия: мутанты прячутся среди нормальных людей, и ты должен выяснить, кто они. Разница только в том, что в твоей игре мьюты не прячутся от нормалов: они прячутся друг от друга, стараясь друг друга убить.

— Говорю тебе, это не игра. И это все равно ничего не доказывает.

— Может быть, но тебе не кажется, что совпадение примечательное? И не странно ли, что ты не думал об этих… этих своих суперсилах до того, как дядя Джимми рассказал нам о своей игре? Разве что ты считаешь, что он в это верит и рассказал нам нарочно, чтобы… — У нее широко распахиваются в озарении глаза: — Вот оно что! Ты думаешь, у дяди Джимми те же силы, что у тебя! Ты думаешь, это он пытается тебя убить!

Джек уходит от прямого ответа.

— Послушай, я сам понимаю, что звучит дико. Я тоже не хотел в это верить — поначалу. Я думал, что тронулся! Но это — единственное объяснение, которое сюда подходит. Как говорит Холмс: когда исключите все возможное, рассмотрите невозможное.

— Но не настолько невозможное. Дядя Джимми не пытается тебя убить. Ты не можешь изменить историю или вернуться из мертвых. Ты что, Иисус? Ой, а может, ты он и есть? И если я переверну это каноэ, ты пошлепаешь домой пешком?

— Смешно.

— Я не шучу. Я предлагаю эксперимент.

— Не будь дурой. Карты намочишь.

— А какая разница? Ты все сделаешь так, будто я его и не переворачивала. Ведь так у тебя получается?

— Я тебе сказал: не знаю я, как это получается. Если бы знал, сделал бы так, чтобы ты тоже помнила, как я.

— Ну уж нет, спасибо, — отвечает она. — Лучше я все забуду, в том числе этот разговор.

— Джилли, ты только меня послушай…

— Нет уж, это ты послушай, если только не хочешь, чтобы я поставила эксперимент.

Каноэ качается, когда Джилли сдвигается к борту.

Джек откренивает, стиснув зубы.

— Прежде всего, — говорит она, — ты все переврал про Шерлока Холмса. Он говорит Ватсону, что надо исключить невозможное и рассмотреть невероятное. Так что давай попробуем это сделать. Первый раз у тебя шла кровь из носа и ты почти потерял сознание, когда тебя стукнуло волной. Мы тогда вернулись с пляжа и были внизу, в душе, помнишь?

— Это ничего не дока…

Он ойкает и чуть не теряет весло, когда каноэ резко качается.

— В следующий раз переверну, — грозит Джилли, и он знает, что она перевернет. Потом ее лицо смягчается. — Послушай, Джек. Это настолько неправдоподобно, что, может, у тебя было сотрясение или там чего, как говорит Амбар? И разве начисто невозможно, или всего лишь невероятно, что потом, когда дядя Джимми объяснил нам свою игру, ты оказался вроде как под гипнозом, что ли, и поверил, что это правда? Только поверил ты не совсем в то, что рассказал дядя Джимми, а придумал свою версию начет всего, что вокруг тебя происходит? Подумай, я вот про что — ураган, игра в скрэббл, «Мьюты и нормалы», ты и я, и даже дядя Джимми и Эллен — кусочки всего, что случилось в тот день и перемешались в том, что ты мне рассказал. Разве ты этого сам не понимаешь?

Джек не отвечает. Он понимает одно: не надо было ей рассказывать. Это для кого угодно чересчур, тем более без доказательств. Но проблема в том, что никогда раньше он не был настолько предоставлен самому себе. Никогда не приходилось ему нести бремя знания или эмоции одному, как рожденному в одиночку. Никогда он не знал, что значит быть в мире одиноким. Именно это, понимает он теперь, пугало его больше всего: возможность, что его сила встанет между ним и Джилли, разделит их, как ничто другое не могло разделить. И вот этот страх становится правдой, а это хуже всего, что он мог себе представить, потому что этого не исправить ничем. Он думал, что его связь с Джилли сможет послужить достаточным доказательством, что она поверит ему из-за силы его веры. Почувствует, как ему это нужно. Но, оказывается, этого мало. Очень мало. И хоть между ними пробегает поток эмоций, как электрический ток, как кровь, Джилли не может сделать этого прыжка в веру. В чем она неправа, как и великий Холмс, так это в том, что иногда невозможно исключить невозможное. Иногда, веришь ты в него или нет, невозможное стремится исключить тебя. Он не обвиняет Джилли за неверие, только все равно это больно, как предательство. Но вина здесь только его.

— Ты все испортил! — выпаливает она с такой горечью, что застает его врасплох, пока он не вспоминает, что поездка в бухту была ее идеей, с целью покурить косяки, которые они сперли у дяди Джимми. Он мог забыть эту цель, потерять из виду ее и другие элементы, оставшиеся неизменными посреди различных реальности (в конце концов, по большей части все остается таким же), но не Джилли. Он уже видел, как мельчайшие перемены прошлого могут влиять на события настоящие и будущие непредвиденными способами — словно маленький камешек, добавленный или удаленный из русла ручья, влияет на поток воды выше и ниже. С его точки зрения, они оба и пойманы этим потоком, и стоят вне его, и ретроспективно видна некая логика в том, что кажется капризным зигзагом судьбы; как будто фосфоресцируют ветвящиеся линии причин и следствий и паутиной вероятности соединяют то, что глазам Джилли кажется изолированным и не связанным. То, что он это видит — необъяснимо, а потому нечестно. Конечно, она злится. И кто бы не злился? Но разве у него самого нет причин злиться? Ее слепота навязывает ему себя, она бы заставила его носить шоры, путы, если бы могла.

— Нет смысла дальше ехать, — говорит она. — С тем же успехом можем повернуть домой.

— Нет!

И она не успевает ничего сказать, как Джек хватается за правый борт каноэ обеими руками и резко дергает, перебрасывая себя назад. Мир срывается с места и вертится кубарем.

Удивленный крик Джилли обрывается всплеском. Летя кувырком вслед, Джек видит миллиарды крошечных солнц, горящих на многогранном синем самоцвете бухты, потом холодный шлепок, поверхность дрожит — и он там.

Чем бы ни было это до воздействия войны, небрежения и времени, но сейчас острым глазам Чеглока, глядящим в неровной иллюминации вспышек молнии, предстает груда битого щебня, кирпича, стали и земли, покрытая густой растительностью: стволы карликовых сосен с искривленными ветвями, перепутанные лозы ползучих колючек, качающихся на ветру плетьми, бледные ночные цветы с лепестками, плещущими, как флаги, или повисшими, обмякшими, грязными, словно утонувшие москитыльки.

— Ты уверена, что это здесь? — спрашивает с сомнением Халцедон.

— Уверена. — Полярис шагает к запретительному барьеру. При ее подходе бешеное движение ползучих лоз, бьющихся друг о друга, как клубок разъяренных змей, сменяется гармоническим, грациозным покачиванием. Колючая завеса раздвигается, открывая темный проем, подобный устью пещеры.

Полярис входит, не останавливаясь, показывая остальным, чтобы шли за ней. Моряна оглядывается на Чеглока, пожимает плечами и входит. Халцедон следующий. Он идет, защищая Феникса сгорбленными плечами и не замечая колючек, которые царапают ему спину, плечи и руки, но никакому растению, кроме нож-травы, шкуру шахта не прорезать. Чеглок идет замыкающим, псионикой отбивая лианы, зная, что эти колючки могут содрать ему кожу до костей в считанные секунды. Войдя внутрь, он испытывает мгновенный приступ клаустрофобии, врожденное отвращение к замкнутым пространствам, общее для всех эйров. Но зато он хотя бы укрылся от бури.

Лианы за спиной снова сдвигаются, закрывая вход, превращаясь в яростное войско, мотающееся на ветру и дожде. Шум грозы становится далеким, приглушенным. Слышен запах влажной земли, мокрого кирпича, ржавого металла, гниющей органики. Ощущение — как будто влез в гробницу. Он пробирается вперед, гребень полностью развернут, глаза здесь бесполезны, но псионика настроена на все неравномерности и препятствия на пути влажного воздуха, и так он «видит» своих товарищей. Впрочем, это не ослабляет клаустрофобию — напротив, так он еще сильнее чувствует, что в этом узком пространстве едва есть место шевельнуть крыльями.

Полярис впереди зажигает люмен, освещая проход, где они стоят цепочкой. Стены и потолок состоят из камней, остатков кладки и слежавшейся земли, из которой торчат старые трубы, балки, кабели и корни деревьев. Вода капает с потолка и стен, стекает по слегка покатой почве, накапливаясь лужицами где может, в других местах растекаясь струйками. Тени тянутся и выворачиваются в сиянии люмена, будто темнота корчится, уворачиваясь от болезненного прикосновения света.

— Здесь ничего не трогать, — шепчет Полярис. — Дорога заминирована.

— Вот обрадовала, — бурчит Халцедон.

— Я получила доступ к ключам. Должны пройти без хлопот.

— Должны?

— Убежище давно не использовалось. Системы защиты могли деградировать или выйти из строя. Конечно, — и тут она озаряется ухмылкой, как будто это отличный розыгрыш, — вполне возможно, что и нормалы здесь поработали.

— Это да, — отвечает Халцедон. — А знаешь, может, стоило рискнуть остаться снаружи. Еще не поздно найти хорошую позицию до подхода нормалов. И устроить засаду на них.

— Это было бы самоубийство, — возражает Полярис.

— Она права, Халц, — добавляет Моряна. — Одно дело, если бы пришлось защищаться. Но атаковать? — Она качает головой, и по лицу ее, по шее перекатываются яркие оранжевые, синие, радужные круги. — Ты посмотри на нас: в таком виде мы даже от роя термантов не отобьемся.

— Ладно, ладно, — ворчит Халцедон. — Я просто подумал.

— Как там Фен? — спрашивает Чеглок в наступившем молчании.

— Все еще в отключке, но уже не такой горячий.

Псионика Чеглока это подтверждает.

— Может, он выжег всю инфекцию.

— Надеюсь, — говорит Халцедон. — Только чудно как-то. У него кожа другая стала на ощупь, тверже. — Он передвигает салмандера у себя на руках. — Видите, как одеревенел? Я будто статую держу.

— Это может быть работа селкомов, — говорит Полярис. — Когда организм серьезно поврежден, они образуют что-то вроде брони, как кокон.

— Если это все же не вирус, — предполагает Моряна. — Если инфекция не перешла в следующую стадию.

— Храни нас Шанс! — говорит Чеглок, рисуя в воздухе лемнискату. — Бедный Фен!

— Все будем бедные, если не доберемся до убежища, пока нормалы не взяли наш след, — напоминает Полярис.

Халцедон поднимает голову:

— Я думал, это и есть убежище.

— Только подход к нему, — говорит Полярис. — Нам еще идти и идти.

По мере того, как они спускаются, уровень воды становится выше, хотя Моряна расталкивает ее в стороны своей псионикой. Полярис иногда останавливается, будто соображает, куда идти, но Чеглок подозревает, что на самом деле это не нерешительность, а переговоры: взаимодействие через Сеть, позволяющее проходить все спрятанные защитные устройства, заграждающие путь. Обычно ничто не указывает на результат, просто Полярис идет дальше, не говоря ни слова. А иногда эффект виден: то, что казалось сплошной стеной или кучей щебня, мерцает и растворяется в воздухе или просто становится прозрачным, открывая проход, куда Полярис ведет их без колебаний. Однажды, уже пройдя, Чеглок оборачивается и видит препятствие на том же месте, где было, будто и не исчезало. И ему не без труда удается подавить желание дотронуться до этой иллюзии и проверить, такая ли уж она твердая, как кажется. Время от времени он мысленно призывает Мицара, но Невидимый не отвечает. Наверное, думает Чеглок, у него все силы уходят на то, чтобы контролировать Полярис и не дать ей понять, что она виртуализована.

Наконец они приходят к каменной стене, которая не исчезает и не становится прозрачной. На грубой поверхности только мелькает искорка, когда Полярис входит в нее и исчезает. На миг Чеглоку, идущему вслед за широкой каменной спиной Халцедона прямо в стену, кажется, что он замурован в камне, и он едва сдерживает вскрик ужаса. Но тут же выходит с другой стороны и разевает рот от удивления, оказавшись в круглом зале с гранитными стенами, где через правильные интервалы размещены двери. Чеглок насчитывает двенадцать — гладкие блоки серебристо-серого металла. На вид они очень старые, и вся комната выглядит старой, да и заброшенной, будто впервые за много сотен лет сюда кто-то пришел.

— Шанс! — выдыхает Халцедон шепотом, разрывающим тишину как выкрик.

У Чеглока ощущение вторжения в чью-то гробницу становится еще сильнее. Гребень на голове стоит по стойке «смирно», холодок пробегает по спине. Земля здесь суха, как кость, и покрыта слоем серой пыли по щиколотку, уже взлетающей в воздух от движения ног. Когда он расправляет крылья, пыль вздымается облаком, от которого все чихают и ругаются.

— Прошу прощения, — говорит он и тут же начинает чихать сам.

Когда пыль сдувает, выясняется, что пол покрыт шахматной черно-белой плиткой, словно большая доска. Единственное исключение — полукруг сплошного черного, где стоят они все.

— Куда мы попали, Пол? — спрашивает Халцедон, все еще держащий на руках Феникса. — Убежище за одной из этих дверей?

— Смотри и увидишь, — говорит Полярис, поддразнивая. Но тут же ее голос становится невероятно серьезным. — Только ни за что не выходите за полукруг.

Халцедон поворачивает голову к Чеглоку, тот пожимает плечами. Тем временем Моряна подходит к нему, берет за руку.

— Поосторожнее, Пол, — говорит она.

Тельпица усмехается. Синяк у нее на лице уже почти прошел, исцеленный селкомами.

— Я всегда осторо… — Она резко замолкает. Глаза ее будто смотрят куда-то вдаль. Потом она мигает и говорит: — Они здесь.

— Сколько? — спрашивает Чеглок.

— Десять. И с ними собаки.

— Этого нам только не хватало, — говорит Халцедон. — Теперь они нас выследят. Знал я, что это ошибка!

— Поверь мне, — произносит Полярис, — как только окажемся в убежище, будем в безопасности.

— Ты это Фену скажи, — бурчит Халцедон.

— То есть я виновата, что он болен? Ты это хочешь сказать?

— Ты нас завела в ту засаду.

— А у тебя вместо мозгов камни!

Шахт делает к ней шаг, но Чеглок и Моряна его оттаскивают.

— Что с тобой стряслось, Халц? — говорит Чеглок. — Не лучшее время ссориться с Полярис, ты не думаешь?

— Извините, — бурчит он. — Это просто…

— Что? — спрашивает Моряна.

— Шанс его побери! — взрывается он. — Кажется, я тоже это подцепил. Я будто весь горю!

Молчание. Потом голос Моряны:

— Это значит, что, вероятно, все мы заражены.

— Сам знаю, что это значит! — огрызается Халцедон.

— Без паники, — спокойно говорит Полярис. — В убежище есть аптечка.

— Я не паникую, — отвечает Халцедон. — Только веди уж нас в это убежище.

— Именно это я и делаю. — Полярис передает люмен Моряне, потом сходит с черного полукруга на белый квадрат. И как только ее нога касается плитки, на одной двери появляется символ, светясь внутренним светом: контур стопы, согнутой как перед прыжком. От лодыжки отходят два крыла, похожие на крылышки колибри.

— О Шанс! — шепчет Чеглок. — Я знаю этот знак! Он принадлежит одному из Орбитальных, как его…

— Гермес, — говорит Моряна, когда Полярис перепрыгивает на другой квадрат — на этот раз черный. И второй символ появляется на второй двери: трезубец.

— Знак Посейдона, — говорит Халцедон.

Полярис снова прыгает, и вдруг до Чеглока доходит, что, хотя траектория ее пряма, из точки в точку, но плитки, по которым она прыгает, расположены буквой «Г», как ходит шахматный конь.

Сноп пшеницы.

Отягощенная гроздями виноградная лоза.

Лира.

Лук.

Круглый щит, украшенный ликом чудовища.

Сердце, пронзенное стрелой.

Молот.

Копье.

Кузнечный горн.

Полярис останавливается, тяжело дыша. Остается последняя темная дверь. Чеглок замечает, что последний скачок тельпицы приводит ее на ту плитку, с которой она начала.

— Это ведь не просто убежище, Пол? — спрашивает Моряна.

— Это нексус, — отвечает Полярис. — Место, где сходятся отдельные пряди медианета. Можете себе представить его как узел в Сети. Нексус — место огромной силы, столь великой, что здесь грань между реальным и виртуальным перестает существовать.

— Это как виртуализация? — уточняет Чеглок.

Она качает головой:

— Виртуализация переводит тебя в Сеть, погружает в виртуальный мир. Но в физическом мире не меняется ничего. В нексусе виртуальность хлещет из берегов, и Сеть выплескивается в физический мир.

— То есть вот это все — иллюзия?

— Если иллюзия имеет субстанцию, остается ли она иллюзией? Та пыль, что ты поднял, Чег, — это всё селкомы, миллиарды селкомов, и каждый — крошечная фабрика, готовая собирать или разбирать атомы и молекулы, строя что угодно и кого угодно. Только ждет инструкций, так сказать, свыше. Сейчас эта пыль рассеяна. И куда ты думаешь, она девалась? — Полярис широко распахивает руки. — В воздух, в землю… В нас.

— Шанс! — потрясенно говорит Халцедон.

Вспоминая тот беглый взгляд, что позволил ему Мицар бросить на медианет, Чеглок вздрагивает, представляя себе, что сейчас видит Полярис, глядя на них и в них. Без сомнения, думает он, как было и с ним, она видит то, что Мицар позволяет ей видеть, ни больше ни меньше. Ему снова хочется, чтобы Невидимый прервал свое молчание и заговорил с ним, пусть хоть слово скажет. Где-то в глубине души ему не хватает Мицара, несмотря на грубую и мерзкую натуру этого тельпа. На какое-то время Мицар ужасающе и восхитительно расширил его восприятие мира, и сейчас, когда оно сузилось до нормального, Чеглок чувствует себя оставленным и уменьшившимся. Но его ли это чувства, или же они — доказательство продолжающейся виртуализации, господства Мицара, который по-прежнему действует под поверхностью его сознания?

— Вот почему Коллегия организовала убежище здесь и в других нексусах в Пустыне, — продолжает Полярис. — Вооружившись нужными паролями, тельп даже такого низкого уровня, как я, может войти в систему безопасности столь изощренную, что сам Плюрибус Унум в нее не проникнет. И вот почему здесь нам ничего не грозит.

С этими словами она прыгает, как предугадал Чеглок, на ту самую плитку, с которой начала. На последней двери загорается зигзаг молнии.

Земля вздрагивает. Чеглок цепляется за Моряну, чтобы не упасть.

— Не надо так на меня смотреть! — кричит Халцедон. — Это не я!

— Все под контролем, — заявляет Полярис, легко прыгая с последней плитки обратно к ним. Черный полукруг, на котором они стоят, начинает погружаться. — Поехали вниз!

— Могла предупредить, — бурчит Халцедон.

Она скалится во весь рот:

— И испортить сюрприз?

В свете люмена скользят вверх ровные серые стены. Погружение идет глубоко и быстро. Чеглок уже не видит того зала, откуда они спускаются, а включив псионику, не обнаруживает отверстия: очевидно, пол снова закрылся за ними. Потом от ног к голове поднимается какое-то покалывание, и внезапно дышащие щупальца его силы отрезаются.

— Гасящее поле, — комментирует Полярис, и тут платформа, замедляя ход, плавно останавливается. В стене появляется зеленая светящаяся кнопка. Чеглок тянется к ней, но не успевает нажать, как Полярис перехватывает его руку.

— Хочешь, чтобы нас всех убило?

— Извини. Я подумал…

— Добраться так далеко, и здесь… — Она, потрясенная, проводит рукой по торчащим черным прядям своих волос. — Я разве не говорила ничего не трогать?

— Я же извинился.

— В общем, так: держи свои шаловливые ручки при себе. К остальным тоже относится. А теперь пошли.

Повернувшись к кнопке спиной, она шагает мимо Чеглока и Моряны к сплошной стене. Или не сплошной: стена поглощает Полярис, даже не зарябив.

Халцедон — это Чеглоку кажется, или действительно он как-то деревянно движется? — перехватывает поудобнее Феникса и проламывается следом.

Чеглок хочет шагнуть за ним, но Моряна снова берет его за руку и останавливает.

— Послушай, если у меня не получится спасительный бросок…

— Получится, — говорит он, пытаясь придать своему голосу большую убежденность, чем чувствует сам. — У всех у нас получится.

— Но если каприз Шанса решит иное, — продолжает она, глядя на него бездонными глазами, где содержится ответ на все вопросы, все сомнения, все тайны… если бы только глядеть в них достаточно долго, заглянуть достаточно глубоко… — Я хотела сказать тебе: как бы всё ни обернулось, я люблю тебя, Чег.

— Я знаю.

— Знаешь? Интересно…

— Хорошо, не знаю.

— Я — русла, Чег. Я знаю, как действую на мьютов других рас. Нас любят, да, но нас и боятся. Для вас, всех остальных, мы экзотичны и потому желанны. И все же нас презирают, считают, что мы хладнокровно играем сердцами, как тельпы — умами.

— Я не считаю, что ты манипулируешь мной, если ты об этом.

— Но это так и есть, Чег, неужто ты не понимаешь? Потому что это часть моей натуры. Меня тянуло к тебе — и я притянула тебя ко мне. Нет, не сознательно, как тельп, виртуализующий мьюта против его воли. Мы, руслы, не более способны управлять чужими чувствами, чем собственным хроматизмом. Это спонтанно, инстинктивно. Но каждый, кто видит эти цвета, поддается их очарованию, хочет он того или нет.

— Я все это знаю, — говорит Чеглок. — Меня учили распознавать гипноз хроматизма руслов и противостоять ему. Я с тобой, потому что так мне хочется.

— Да, но почему я с тобой? Вот о чем ты думаешь на самом деле, я угадала? После всех этих месяцев.

Чеглок ненавидит себя за то, что слушал Мицара, но уже поздно, он не может забыть слова Невидимого. И дело даже не столько в том, что Моряна может оказаться шпионкой. Разумом он допускает такую возможность, хотя в сердце своем уже снял с нее обвинение. И, что бы она сама ни думала, здесь ни при чем, что она русла и будто бы им играла, заставив его полюбить себя. Нет, грызет его другое: это Мицар мог манипулировать ею для каких-то своекорыстных целей. То, что она его выбрала, не было ее свободной волей, и чувства ее к нему ложные — во всяком случае, не подлинные. Он говорит себе, что это не должно быть важно — но не может себя убедить. Даже если Моряна искренне его любит, или точнее, искренне верит, что любит, как может он принять эту любовь, зная, что она отравлена незаметной виртуализацией? Никак. Даже если бы он верил — а он верит — в искренность ее чувств, ее веры. У него самого такой веры нет… если «вера» — правильное слово.

— Ладно, — говорит он. — Признаюсь: я действительно до сих пор не понимаю, почему среди всех ты выбрала меня.

Она улыбается, ничуть не оскорбленная.

— Но я не выбирала тебя, Чеглок! В том смысле, который ты имеешь в виду. При всей вашей эмоциональности вам, эйрам, для всего нужен резон, даже для любви. Но у сердца свои течения, куда загадочнее и необоримее, чем течения воздуха и моря. Сопротивляться им — глупо, постичь их — невозможно.

— То есть либо удается спасительный бросок, либо нет?

— Любовь, как и все прочее — причуда Шанса.

Хотя голос ее нежен, в нем слышится печаль, и Чеглок думает, сожалеет ли она о своих чувствах к нему. Жалеет ли, что не сделала тогда свой спасительный бросок? Как это часто случалось в их отношениях, он чувствует, что не может увидеть их на всю глубину. Пути руслов ему непонятны. Совершенно нельзя прочитать по внешности, что делается у нее внутри, в этих черных глазах, в этом прекрасном и завораживающем переливе цветов по лицу и телу. Он знает каждый ее дюйм наизусть, как строчки сутур в «Книге Шанса» или узор разрезов на собственной коже, и все же — как эти строчки, эти линии, она остается загадочной. Обнимать ее, входить в нее еще не значит знать ее, тем более — обладать ею. Он понимает, что на самом деле хочет виртуализовать ее, завладеть не только ее телом, но и ее умом, ее чувствами, ее ощущениями. Самой ее сущностью. Это желание его удивляет и вызывает стыд: у него, оказывается, больше общего с Мицаром, чем он сам думал.

Моряна подается вперед и прижимается губами к его губам, легко, мгновенно, и тут же отодвигается и исчезает в стене, не успевает он среагировать, только как-то передав ему люмен из своей руки, и губы у него горят жаром украденного поцелуя.

Жаром…

Не страсти. Не любви.

Жаром лихорадки.

Внезапно ее слова ужасным образом обретают новое значение. Как Феникс и Халцедон, Моряна инфицирована. Она больна — может быть, умирает. Она прощалась с ним.

Чеглок с криком бросается за ней — и отлетает от стены. На миг, оглушенный, он только стоит и таращится. Он попал не на то место? Протянув руку, он ощупывает пальцами твердый камень. Водит руками по стене, ищет скрытый вход. Но его нет. И голос Полярис снова произносит слова: Если иллюзия обретает субстанцию, остается ли она иллюзией?

— Моряна! — кричит он. — Полярис!

Никакого ответа. Он бьет по стене кулаками, но тщетно. И при здешнем гасящем поле псионика его слишком слаба, чтобы от нее был толк.

Селкомы сделали стену сплошной, превратив иллюзию в материю. Но зачем? Это работа шпиона? Если да, почему Мицар не помешал ему? И что случилось по ту сторону стены? Пытаются ли товарищи к нему пробиться?

— Мицар! — кричит он во весь голос. — Да ответь же ты, Шанс тебя побери!

Невидимый молчит.

Впрочем, какой-то ответ есть.

Зеленая светящаяся кнопка начинает мигать.

Полярис предупреждала, чтобы он ее не трогал. Но у Чеглока уже нет выбора. Если они — кто бы они ни были — хотят его смерти, существуют более простые способы этого добиться. Это приглашение. Или команда. Он соображает, что все это может происходить в Сети, быть еще одной извращенной игрой Мицара. Но даже если так, у него нет другого выхода — только продолжать игру. Глубоко вздохнув, Чеглок нажимает кнопку.

Щелчок. Кнопка гаснет.

И люмен вместе с ней, зажечь его снова не удается. К счастью, в рюкзаке есть еще. Когда он снимает рюкзак с плеч, платформа вздрагивает и падает вниз, застав его врасплох. Оступаясь в темноте, он вспоминает, как летели мимо стены на прошлом спуске, пытается поднять хоть сколько-нибудь ветра, чтобы остановиться или хотя бы смягчить удар.

Бесполезно. Слишком сильно гасящее поле. Удар швыряет его вверх, подбрасывает… он инстинктивно расправляет крылья.

Что-то хрустит, как сломанная ветка. Шанс, говорит он про себя, крыло…

Вспышка боли гасит все мысли, все ощущения.

На той стороне, под другим солнцем, каноэ вплывает в узкий рукав устья ручья Мельника, которого нет ни на одной карте, только у них. Слышно лишь мерное падение капель с весел, успокаивающий шелест болотных трав, проплывающих мимо бортов, дрожащее гудение мириадов невидимых насекомых да очень далекий, приглушенный рокот моторок. Джеку жарко, он взмок от пота, репеллента и лосьона от солнца. Руки ноют от гребли; если опустить весло вертикально, оно упирается в мягкое илистое дно, отсюда вода мелеет с каждым гребком. Мысли дрейфуют по безоблачному небу мозга, как эйры, парящие в восходящих потоках над Фезерстонскими горами. Прицепившись к серебристым стеблям трав, футах в двух-трех перед глазами висят извитые раковины улиток, маленькие и черные, как семечки яблок, похожие на арабские минареты, и в каждой, быть может, скрывается джин: скопившиеся тысячами желания, созревшие, чтобы их сорвать. Парят и пикируют вниз стрекозы, трепеща радужными крыльями, сквозь которые просвечивает полоска тела; они блестят, будто алмазные иголки, сшивающие расползающуюся ткань дня. Маленькие желтокрылые бабочки порхают беззаботно, словно собираются жить вечно. Болотные испарения несут запах гнили и растительности, напирающей со всех сторон.

Падает рубиновая капля между ногами в кроссовках, потом другая; собравшаяся вода, стоящая лужицей на неровном днище каноэ, расцветает маковым цветом. Руки Джека пропускают гребок. Весло повисает недвижно, как и сердце.

Еще капля. Он смотрит, как она падает в воду, чувствует, как в груди что-то взорвалось. Воспоминания открываются в мозгу, словно цветы, вложенные один в другой. Я это сделал, думает он в дезориентации своего последнего пробуждения. Я сделал так, чтобы это случилось.

Он открывает рот, хочет сказать… что? Нет, этой ошибки он не повторит. Он ничего не скажет Джилли. Именно здесь эта реальность отличается от предыдущей. Больше не будет этого неуклюжего признания, не будет ссоры на воде, не будет заплыва в бухту со злости. Здесь поставленная для этого дня простая цель останется нетронутой, неизменной.

И так лучше, понимает он. Легче, когда Джилли не знает, не помнит. Теперь он это понимает, хотя раньше не понимал — его сила оказалась умнее его самого. Но какие же еще изменения, кроме очевидных, отличают этот мир? Он вытирает нос, потом вытирает пальцы о борт каноэ, чтобы смыть кровь.

Джилли чувствует, что он перестал грести. Еще секунда — и она обернется посмотреть, в чем дело. Заметит, что у него кровь из носа, и снова возникнет тот же вопрос. Он это видит так, будто это уже случилось.

— Не смотри, — предупреждает он, хотя его слова могут послужить и приглашением.

— А почему? — спрашивает она, намеренная именно посмотреть.

— Я хочу отлить.

— Чего?

Но она останавливается.

— Я отолью с кормы.

И ему на самом деле надо, и он думает, не устроила ли сила и этого, заранее предусмотрев необходимость отвлечь Джилли.

У него кружится голова, когда он себе представляет гомункулярного Бобби Фишера, напряженно работающего у него в мозгу, расплетающего бесконечность возможных ходов и комбинаций многомерной шахматной партии, которую он вдруг должен разыгрывать с середины. А тем временем здесь и сейчас оказывается, что есть технические трудности, связанные с попыткой отлить с кормы каноэ.

— А подождать не можешь? Мы уже почти приплыли.

— Это всего секунда.

Он кладет весло наискось поперек каноэ, потом не слишком осторожно передвигается боком, как краб, пока не оказывается ногами на сиденье. Лодка под ним опасно качается.

— Джилли, подержи ее ровно.

— Только ты побыстрее.

Она опускает весло с той же стороны. Прозрачная вода ручья поднимается по веслу более чем наполовину, пока оно не упирается в дно. Качка прекращается. Чернильное облако всплывает к поверхности.

— Чего такая спешка?

Джек оттягивает плавки спереди и посылает свой поток дугой через борт. Струя блестит на солнце, как лимонад. Кровь из носа уже не идет, и это хорошо, потому что он знает: Джилли смотрит.

— Не только тебе отлить надо, — говорит она. — Иногда я жалею, что я не мальчишка. Многое было бы проще, а девочкам это труднее.

Джек пожимает плечами, которые уже припекает солнце. Какая девчонка в здравом уме не пожелала бы быть мальчишкой?

Течение принесло обратно к нему облако ила. Клубящаяся чернота напоминает, как выглядело небо в ураган. Он прицеливается в это облако, но оно слишком плотное, чтобы его рассеять, слишком темное, чтобы стать светлее.

— А что ты чувствуешь, когда выпускаешь? Щекотно?

— Да ну, Джилли, не знаю! — Он отряхивается, сбрасывая последние капли, потом поднимает плавки и осторожно садится снова. — Никогда не задумывался. А что? У тебя щекотно?

— Бывает. — Она снова оборачивается лицом вперед. — Но сейчас мне уже точно надо.

Она снова гребет, он присоединяется.

На мелководье у крабов суматоха. Джек с интересом смотрит, как они разбегаются от бортов надвигающегося каноэ. Джилли подцепляет веслом большого краба, пытаясь выкинуть его из воды, но он отбегает боком, угрожающе подняв клешни, а бешено дергающиеся ноги поднимают дымовую завесу ила. Джилли смеется:

— Смотри, как этот Джимми задал деру!

Местное прозвище самцов-крабов — нескончаемый источник восторга в семействе Дунов. Самки называются Зуук, и стало традицией во время походов за крабами доставать дядю Джимми вопросами о его мифической жене, тете Зуук. Сложился целый репертуар вроде комиксов на ходу, выдержки из которых Джек невольно повторяет сейчас.

— Шкура у нее толстая, у моей Зуук. Ничем ее панцирь не пробьешь. А характер какой? Как посмотрит, так и цапнет!

— А чего ты на ней женился?

— Вцепилась в меня клешнями, не вырваться.

— А как вы медовый месяц провели?

— Как-то раком.

И этот человек — тот, кто пытается его убить? Невозможно. Никогда в жизни, ни разу Джек не ощущал в дяде никакой угрозы. Он всегда был другом, союзником. Он им давал игры, музыку, книжки комиксов. Хотя дяде Джимми двадцать шесть; Джек никогда не думал о нем как о взрослом. Он такой же пацан, только побольше, постарше, покруче. Все свое время он придумывает игры, ничего себе — работа!

Некоторые люди — например, Билл и Пегги — в отношениях дяди Джимми со своей семнадцатилетней племянницей увидели бы предательство доверия и осудили бы его за это как человека злого и плохого: распространитель наркотиков, развратник, преступник. Но не Джек. Мораль в его размышления на эту тему не входит, а если входит, то это другая мораль, не та, которой учат в школе или в церкви. Для него то, что происходит между Эллен и дядей Джимми — это не «взрослый мужчина воспользовался неопытностью девушки», а «двое детей показали длинный нос всему взрослому миру». Таковое их поведение покрывается тем же кодексом молчания, отрицания и уверток, что объединяет детей во всем мире. Джек этому кодексу не изменит. Он не будет судить, не будет ябедничать.

А если бы и наябедничал, какой смысл? Он начинает ценить стратегию и тактику этой игры, реальной версии «Мьютов и нормалов», в разгаре которой неожиданно для себя оказался. Если дядя Джимми действительно его противник — или один из них, — и обладает той же силой, что и Джек, то он, как и Джек, может отменить любое действие, предпринятое против него. Пусть Джек наябедничал бы Биллу или Пегги протравку или про секс, пусть бы он даже анонимно позвонил в полицию — ничто из этого не имело бы продолжительного эффекта. Дядю Джимми это бы из игры не вывело. Напротив, дядя Джимми использовал бы свою силу и переделал бы мир таким образом, что ход Джека оказался бы нейтрализован, и сам бы стал представлять угрозу для Джека.

Нет, понимает Джек, такого рода вмешательство бесполезно. Даже смерть не обязательно необратима, как показывает его собственный опыт. Смысл не в том, чтобы прекратить существование своего противника, а в том, чтобы сделать мир таким, где он никогда не существовал: подвести сеть своего аннигилирующего разума за спину ничего не подозревающему крабу сознания своего противника и выдернуть его из воды целиком. Прощай, Джимми.

Но если он ошибается? Что, если вопреки всему дядя Джимми не обладает такой же силой и не играет против него? Что, если он ни в чем не виноват, и (так сказать) полный нормал? Должен быть какой-то способ это выяснить. Узнать наверняка. Что бы сделал Холмс?

Может, вывалить все про Эллен — не такая уж плохая идея? Если дядя Джимми действительно его противник, его ход будет вынужден. Чтобы спасти себя, ему придется переделать реальность. Таким образом, если получится, чтобы исключить из нее Джека… но ведь кто-то все время пытается это сделать, так что Джек не будет идти на лишний риск, он просто должен будет понадеяться, что его сила его защитит. А если дядя Джимми не станет действовать, останется под арестом, или в тюрьме или еще что, то у Джека появится доказательство, что дядя Джимми — не его оппонент. Что тоже полезно знать, в этом случае у него освобождаются руки для поиска настоящей угрозы. И дядя Джимми тоже не пострадает, по крайней мере долго не будет страдать, потому что Джек все поменяет обратно, в ту реальность, где он дядю Джимми не предавал. У него — особенно после недавнего эпизода — появляется уверенность, что он уже все-таки обретает контроль над своей силой. Скоро он вообще сможет делать все, что хочет. И, поскольку сможет переделать и все обратно, то исправлять все, что сделано неправильно, и не чувствовать вины по этому поводу будет то же самое, как разыгрывать варианты на шахматной доске, а потом ставить фигуры на исходные места для выбора лучшего продолжения.

Каноэ задевает грунт. Джек и Джилли складывают весла и выпрыгивают по разные стороны лодки. Илистое дно засасывает ноги в кроссовках до лодыжек. Без единого слова они вытаскивают каноэ через царапучий рогоз и болотные травы чуть выше их роста, выволакивают на пологую полоску песка, исчерканную следами птиц и енотов. За этой полоской пляжа стоит коричнево-зеленая стена леса, усеянная пятнами цветов, птиц, бабочек. Они заплыли глубоко в Фенвикский заповедник, на место, которое случайно нашли несколько недель назад (в этой ветви реальности), когда составляли карту устья ручья Мельника. И легко поверить (они верят), что здесь сотни лет — а может, и вообще никогда — не ступала нога человека.

Джилли, не теряя времени, выпускает каноэ и сбрасывает шорты, чуть не теряя равновесие, когда сдирает их через грязные кроссовки. Джек не может удержаться от смеха, она смотрит на него сердито, сжимая колени под ярко-зелеными трусиками-бикини, потом поворачивается и направляется в лес. Но тут же, сделав всего три не слишком изящных шага, присаживается, сверкая косточками позвонков на худой спине, сдвигает трусики, обнажив белое полулуние одной ягодицы, и начинает — со стоном чисто животного наслаждения — отливать.

— Да ты что, Джилли?

Он все еще смеется, но это уже другой смех. Хотя они вместе моются в душе, одеваются и раздеваются друг перед другом без малейшего стеснения, и даже в прошедшие годы в доктора играли, это зрелище, которого он никогда не видел и не думал видеть. Ей действительно уже надо было, струя с шипением бьет в песок с внушительной силой, сбегая вниз по пляжу между ее кроссовками темной пенистой струей, будто «кока-колу» разлили.

Закончив, она поправляет трусы, встает и поворачивается к нему с самодовольной усмешкой:

— Нагляделся?

— Ты же на меня смотрела?

Она смеется, машет рукой, делает шаг к сброшенным шортам, лежащим на песке. Пока она их отряхивает и надевает, Джек вынимает из каноэ свой рюкзак, нагибается, чтобы достать второй — и подпрыгивает, взвизгнув, от щипка за ягодицу.

— Эй, ты!

Она пристраивается рядом, скользкая от пота и лосьона, и вытаскивает рюкзак сама.

— Давай поедим, Джек. Умираю с голоду.

Они подходят к опушке леса, где ветви сосен образуют над песком навес. Там, среди опавшей хвои и шишек, они устраиваются и достают еду из рюкзаков. Вскоре они уже сидят бок о бок на расстеленных полотенцах, поглощая слегка помятые сандвичи с арахисовым маслом и вареньем, запивая теплой водой из пластиковых бутылок и отгоняя назойливых мух, москитов и комаров. По их часам уже почти половина второго, солнце за колючей загородкой ветвей выше не поднимется. День поворачивает к вечеру. Еще час-другой — и надо двигаться в обратный путь. Но пока что спешить некуда.

Джилли, как она всегда делает в таких уединенных местах, снимает верх купальника. В начале лета грудь у нее была такая же плоская, как у Джека, но сейчас, к середине августа, все изменилось. Соски, прежде просто розовые точечки на коже, набухли, потемнели, плоть вокруг стала выпуклой. Бедра у нее тоже полнее, чем раньше, прямые линии сменяются закруглениями под воздействием созревания. Джек все лето был свидетелем этого медленного процесса, и наблюдал его с захватывающим интересом, а временами и с ревностью, будто это какая-то тайна, которую Джилли от него скрывает, сила, которой она обладает — или которой одержима, — и которую ему с ней никогда не разделить, сила, отбирающая у него сестру. А все-таки, думает он, к чему тут ревновать? Вот у него — настоящая сила. Джилли повинуется зову природы — а природа повинуется его зову.

Джилли, доев сандвич, поворачивается на бедре и копается в рюкзаке. Через минуту она достает мешок с косяком, украденным у дяди Джимми, и красную биковскую зажигалку.

— Не знаю, будет у нас приход или нет, но хотя бы дым мух отгонит.

Джек следует ее примеру.

— Если только они не балдеют от этого запаха. Может, их тоже от него вставляет. И их пробивает на хавчик.

— Об этом я не подумала. И обыкновенного курева не прихватила. А ты?

— Тоже нет. Только фейерверки — вот, видишь? — Он вытаскивает другой мешок, набитый «прыгучими Джеками», раскрашенными под конфетки. — Вот это, может, их и отпугнет.

— А теперь ты просто дурака из себя строишь.

— Ой, простииите… — говорит Стив Мартин.

Джилли закатывает глаза и вытряхивает содержимое пакета к себе на полотенце. Взяв косячок, она подносит его к носу, глубоко вдыхает, с предвкушением, как знаток сортов каннабиса.

— Ах… — И вдруг ее лицо комически морщится: —…Ааапчхи!

Джек закатывается хохотом. Джилли вместе с ним. Из леса у них за спиной слышится гомон вспугнутых птиц и каких-то мелких созданий, шастающих по земле и меж ветвей. От этого близнецы заходятся еще сильнее. Как в фильмах про Тарзана, когда Вайсмюллер издает клич джунглей, и камера показывает, как идут стада слонов, скачут антилопы, прыгают львы, ныряют в реку крокодилы, качаются на ветвях обезьяны.

Потом они снова садятся, кое-как переведя дыхание, и смотрят друг на друга, уже не хихикая. Джилли предлагает закурить.

— Чего это все удовольствия только Эллен?

Она вставляет косяк между губ, щелкает зажигалкой, прикуривает. Потом, будто в первый раз закурила сигарету, кашляет, извергая клубы дыма.

— Ну и ну, Джилли! — отвечает ей Джек нервным смехом.

У нее на глазах выступают слезы:

— Ну и ну! Суровая штука.

Она судорожно пытается вдохнуть и передает ему косяк.

Он его берет губами, ощущая едва заметный вкус клубничного варенья. Потом вдыхает. Не только вкус, но и текстура дыма не такая, как у обыкновенных сигарет: травка горит едче и горячее табака, она скребет горло до самого низа и расширяется в легких. Он закашливается, как только что Джилли.

— Черт, — сипит он. Голова слегка кружится.

Джилли берет косяк у него из рук. На сей раз она осторожнее, едва пробует.

— Так лучше.

Но голос у нее хриплый от усилия удержать дым.

Они попадают в неспешный ритм, передавая косяк друг другу почти без слов, пока он не догорает до окурка, который едва можно удержать между пальцами. При попытке передать окурок он падает, и никто не делает попыток его подобрать. Они сидят и смотрят на уходящую вверх струйку серого дыма.

— Ты что-нибудь чувствуешь? — спрашивает Джилли через минуту.

— Нет, а ты?

Она качает головой:

— Наверное, надо скурить и второй.

Почему-то Джек не может вспомнить, куда девал второй косяк. Мешка у него на полотенце нет, как и вообще на всем пляже. Может быть, думает он и хихикает, он в той реальности остался.

— Чего ржешь? — спрашивает Джилли. — Ты что, его потерял, что ли?

— Где-то он здесь, — говорит Джек, всматриваясь в рюкзак. — Ага! — Он вытаскивает фейерверки. — Вот это точно нас вставит.

— Да тебя уже вставило, — говорит Джилли с ехидной улыбкой.

— Ни фига.

Но на самом деле он задумывается, а не права ли она. Это не приход, как он его себе представлял. От других ребят он слышал описания прихода, но другим ребятам не всегда можно верить. По крайней мере он теперь сможет внести свои два цента в разговоры на эту тему, когда снова начнутся уроки. А это, соображает Джек, уже меньше чем через три недели. Если бы только сообразить, как использовать свою силу и сделать так, чтобы они вообще не начались! Остаться бы здесь навеки, на этой полоске пляжа вместе с Джилли, проживать одни и те же счастливые часы снова и снова, как слушать любимую песню по радио опять и опять. И здесь он будет в безопасности, спрятанный в возвратном искривлении времени, куда не проникнет его противник. Никогда не постареть, никогда не вырасти, жить здесь с Джилли, как Питер Пэн и Венди…

— Земля вызывает Джека! Слышите нас? Прием.

Он моргает, а Джилли, смеясь, выхватывает у него из руки фейерверк.

— Ты в улете!

Странно, что «закаменел» значит то же самое, что «в улете». Улет — это как эйр, летящий в небе. А камни — они земные, тяжелые, как шахты. Или это значит, что в тебя кидали камни, как в том рассказике про лотерею, который он читал по школьной программе? Ходишь, шатаясь, а камни у тебя от чана отскакивают. А это, если подумать, жутко смешно.

— В чем дело? — хмурится Джилли, чтобы тоже понять шутку. — Рассказывай!

Он мотает головой, не в силах объяснить. Лента дыма от брошенного чинарика так и поднимается вверх, будто ни секунды не прошло, как он там лежит. Джек падает обратно на полотенце, глазами следя это чудо — завивающийся дым, уходящий в воздух, в ветви над головой. Во всем мире какая-то дрожащая, поющая зеленость, которой он до сих пор не замечал. Сердце становится большим, как какой-то мутантный фрукт, который делается все легче и легче, когда созревает, и потом не падает — отрывается от ветки и плывет вверх. Веселое лимонное солнце подмигивает Джеку из-за щетинистой завесы ветвей. Чайки и вороны смеются одобрительно. Он закрывает глаза и сам всплывает вверх, вслед за дымом.

На лицо, теплая и мягкая, падает темнота. Он садится от неожиданности, сбрасывая ее руками, как паутину. Перед ним стоит Джилли, руки на бедрах, и глядит с видом человека, у которого кончилось терпение.

— Я тебя сюда не дремать привезла, — говорит она.

Джек переводит взгляд с нее на свою руку, на которой намотаны трусы от ее купальника, потом на Джилли, моргая, как идиот, при виде ее голого тела, пятнистого, будто у руслы, от тени и света.

— Ты… привезла…

Она опускается на колени рядом с ним, ловко распутывает трусы и отбрасывает их в сторону.

— А разве тебе не интересно, каково это? — спрашивает она, глядя на него с той напористостью, которую он уже видел раньше.

Он пытается собраться с мыслями:

— Каково — что?

Она смеется чуть диковато, и до Джека тут же доходит, как электрический удар, что она «закаменела» или «в улете» не меньше, чем он.

— Сам знаешь, — говорит она.

Он мотает головой, чувствуя, что отупел и не соображает, восприятие отстает от событий на небольшой, но заметный интервал. Сердце стучит в груди, пытаясь за ними угнаться.

— То, что делают они, — говорит Джилли.

— Ты хочешь… — Он сглатывает слюну, во рту пересохло. Сейчас он думает, что есть другие, более ординарные способы менять реальность: сосредоточившись только на разуме, он упустил из виду тело. — То есть ты все время собиралась…

— А чего это все удовольствия только Эллен?

Хихикая, она валится на него. Кожа у нее, как и у него, горячая и гладкая. Одну руку она просовывает ему между ног, стаскивая плавки, пытаясь одновременно его поцеловать. По их тайной связующей нити он ощущает пугающе резкий голод, а под ним — обычную для Джилли холодную решимость… которая в данных обстоятельствах пугает еще сильнее.

Он вывертывается, отворачивается, сопротивляется. Не то чтобы он был против самой идеи: будь у него шанс подумать, он бы вполне мог согласиться. Почему бы и нет? Ему тоже любопытно. Но она не дала ему такого шанса. Думать времени нет, только реагировать.

— Джилли, прекрати!

— Нет, ты прекрати!

Как всегда, ей надо, чтобы вышло по ее. Она наваливается, борясь уже всерьез, сильно всаживая локоть ему в бок — то ли намеренно, то ли нет. Они уже скатились с его полотенца, песок липнет к телам, и кожа больше не скользит, а царапается — друг о друга, об упавшие ветви и сосновые шишки, разбросанные по пляжу.

Нет места для слов, слышно лишь тяжелое дыхание, уханье и стоны самой грубой драки, какая только у них бывала. Локти, колени, кулаки, ногти без пощады. Как обычно, Джек терпит поражение, и уже скоро Джилли берет верх, а после этого исход драки уже не вызывает сомнения, если даже раньше вызывал. Физически ему с ней не справиться, и так было всегда. Но сейчас у него есть в арсенале иное оружие. Если он не может победить ее телесно, он воспользуется разумом, своей силой. Удивительно, что это не пришло ему в голову раньше. Или не столь удивительно: применить силу против Джилли — то же самое, что применить ее против самого себя.

Но другого выхода нет. Слишком далеко все зашло. Она его положила на лопатки, села верхом на грудь, коленями прижимая руки к песку. Ее пах с прилипшими песчинками, в дюймах от его лица, и отвернуться невозможно от того, что до сих пор он видел лишь на глянцевых страницах журналов, жадно рассматриваемых в школе или дома у друзей, хотя там было по-другому: Джилли куда моложе нарисованных там женщин, и еще — она его сестра.

— Проси пощады, — выдыхает она.

Он выворачивается, чувствуя, что готов расплакаться. Он ненавидит ее за то, что она творит: пытается согнуть его под свою волю, заставляет его делать то, что он должен сделать, чтобы себя защитить. Он пытается нащупать свою силу, но не может ее достать: до сих пор еще не научился вызывать ее сознательно, хотя он уже к этому близко, дразнящее близко. Прямо на краю.

— Джек, я… тебя… предупреждаю…

Она чуть отвернулась от него, пытаясь одной рукой содрать с него плавки.

Он погружает зубы в соленую с песком кожу ее бедра. Джилли вскрикивает от боли и ярости, и он чувствует резкий удар в лицо. Что-то хрустит в переносице, на миг ослепляет пылающая белая боль. А потом кровь повсюду, и она его уносит куда-то.

Придя в себя, он ощущает, что лежит на песке, Джилли на нем, но никакой борьбы. Губы их впились друг в друга, кончики языков тихо-тихо соприкасаются, будто здороваясь. Закрыв глаза, Джек ощущает трепет ресниц Джилли у себя на лице, как шепот крыльев бабочки. Сердца их бьются единым ритмом, и глуховатое эхо этих ударов заполняет мир. У ее поцелуев вкус яблок и клубники.

И крови.

Ахнув, он отодвигается. И Джилли тоже.

— У тебя кровь…

У Джека снова отвисает челюсть — распахиваются шлюзы памяти. Это не тот выход, которого он искал, это вообще не выход. Он такой же голый, как Джилли, и такой же желающий. Увядающий пенис опускает виноватую голову. Сейчас он флэшбеком вспоминает, как разворачивались события в этой реальности: идея проклюнулась у них еще несколько дней назад, план обсуждался и согласовывался, а потом, когда приехали на этот пустынный берег, начался взаимный соблазн с веселым смехом и ободряющим шепотом, игривая череда поцелуев и ласк, трудные места облегчались выкуренным вместе косячком и желанием, которое росло с каждой минутой и еще сейчас не угасло. Вот, с ужасом чувствует Джек, как оно должно было развиваться с самого начала — только так не было. Эти счастливые события не стерли его память о том, что им предшествовало. Чувство гнева, чувство, что его предали, отвращения, которое скрутило узлом сердце и желудок. И это стало в миллион раз тяжелее вынести. Не потому что ощущавшееся отчетливой реальностью вдруг скрылось за маской иллюзии, лжи. Это само по себе было бы достаточно плохо… и все же куда лучше. Что самое худшее, он знает: никакой иллюзии не было. Этот мир реален — но реальны и другие. Он в них существовал какое-то время. И они до сих пор существуют в нем.

А тем временем Джилли вынимает из рюкзака платок и тянется к брату с заботливым видом. В этой реальности она вся — беспокойство, чувствует — как наверняка было раньше, только сейчас она не собирается это игнорировать — расстройство на том конце их экстрасенсорной телефонной линии.

— Не лезь!

Джек отползает по песку. Он не может понять, почему из всех возможностей его сила выбрала именно эту. Но выбери она другую, разве не было бы у него тех же воспоминаний, тех же чувств? Не были бы сейчас также невыносимы прикосновения Джилли, в любых обстоятельствах?

Она движется за ним, точно так, как раньше.

— Джек, что с тобой случилось?

— Уйди!

Голос его дрожит на грани истерики. Фишка в том, что сколько бы он ни говорил о своей силе, будто она так выбрала, — это только способ уйти от правды: он выбрал сам. Может быть, неосознанно, но все равно: раз он в этом здесь и сейчас, а не в каком-нибудь другом, так это потому что сам он на каком-то уровне хочет здесь быть. Что вообще было бы не так страшно, если бы не память. Если бы не чувство, от которого бегут мурашки по коже и поднимается тошнота, когда Джилли, не обращая внимания на его слова (как и раньше!), заботясь только о том, чтобы остановить кровь, пододвигается так близко, что сейчас вот дотронется. И даже это чувство не было бы так неодолимо, если бы ненадолго отодвинуться от нее и от всего этого, хотя бы на время, чтобы разобраться со всем этим для себя. Но он не может, ему просто некуда деваться. Ее пальцы касаются его щиколотки почти так же легко, как пробегающий ветерок. Но он с резким вскриком рассыпается, как стекло.

И снова он цел. Он лежит на песке, Джилли верхом на нем, как раньше. Они не дерутся, но и не целуются. Они соединены, тело с телом, тем способом, который превращает на время в близнецов всех мужчин и женщин, но куда крепче соединяет Джека и Джилли, которые и без того близнецы. У Джека ощущение, будто они сплавляются в единую плоть, невидимая связь, что всегда была между ними, становится видимой, обретает субстанцию, окружает их сияющей серебряной кожей, коконом, из которого, как из коконов, породивших мьютов, вылупится нечто чудесное, нечто такое, чего никогда еще в мире не было. И одно его появление изменит все. Он чувствует, как это нечто шевелится глубоко внутри, там, где они с Джилли ближе всего.

И на этот раз, когда начинает хлестать кровь из носа и воспоминаний Джека, пробуждая его к внутренней солнечной системе, где стало теснее от очередного мира, по сравнению с сопровождающим это ужасом бледнеет все, что он знал или представлял себе. Он отползает со стоном, пихая Джилли в бок, шарахается назад, как вспугнутый краб. Ее изумленное выражение сменяется досадой, потом тревогой. Она приподнимается на локте:

— Джек, у тебя кровь из носа…

Он лениво мечтал, тогда, в первой реальности, то есть в первой из этой серии, несколько мгновений вечности тому назад, чтобы они с Джилли остались в идиллии пляжа и сосен навеки, повторяя одни и те же минуты, но не это же он имел в виду. Но, быть может, достаточно, чтобы он вообще об этом подумал. Этот кошмар наяву — его вина? Исполнилось праздное желание, как в волшебной сказке-предупреждении? Эта мысль невыносима. Он хочет только выбраться отсюда, забыть. Джилли тянется к нему, и в этом мире ее прикосновение не должно быть отвергнуто, как и во всех прочих.

В следующем мире события продвинулись по времени чуть дальше, чем Джек помнит. А в следующем — еще дальше. Сперва, пока множатся итерации, Джек пытается управлять своей силой, укротить ее и воспользоваться с точностью хирурга, отрезая не только раковую опухоль событий, но и память о них… потому что наверняка, думает он — той частью своего разума, которая все еще способна думать, той льдинкой, что быстро тает в кипящем море воплощений, — наверняка это должно быть возможным. Но бесполезно. Не получается. Наконец он уже только борется с этой силой, восстает против нее каждой каплей ужаса, которую удается собрать, как будто она, а не дядя Джимми или какой-нибудь иной неизвестный оппонент — его реальный враг. И это тоже не получается.

Может ли быть, что его сила защищает его от какой-то беспрецедентной серии атак? Что это место в игре, самое его существование, подвергается постоянному нападению? Но это не объясняет, почему его сила защищает его именно так, вновь и вновь возвращая к ситуации с Джилли, как будто отлично продуманная пытка: сперва затопляет его наслаждением почти невыносимым и тут же в мгновение ока растворяет это наслаждение потоком памяти, еще менее выносимым, пока он не тонет, не захлебывается отвращением, выблевывая его, как желчь.

А что, если вина не в его силе? Что, если, напротив, это делает сила его противника? Что, если он возвращается к той же ситуации, к обстоятельствам, продвинувшимся каждый раз чуть дальше, потому что, как он ни упирается, его каждый раз тянет чуть дальше, куда хочет более мощная сила — более мощное желание, — против его воли, мучительно, дюйм за дюймом? И при этой мысли его охватывает холодная, тошнотворная уверенность. Он знает.

Я тебя сюда не дремать привезла, сказала она. Чего это все удовольствия только Эллен?

Это Джилли. Она и есть противник. Он слепец, что раньше этого не увидел.

Джек снова отодвигается, оставляя ее валяться на песке, приподнявшись на локте, и смотреть на него, как уже было десять или больше раз.

— Джек, у тебя кровь из носа…

— Ты знала, — говорит он, отползая по песку назад. — Когда я тебе сказал про свою силу, ты только притворилась, будто не знаешь, о чем я. Но ты знала. Знала, потому что у тебя сила такая же.

На лице ее — полное недоумение.

— Какая сила?

— Не ври! Ты знаешь, какая сила — ты ее использовала, когда я перевернул каноэ. Ты ее прямо сейчас используешь, чтобы было, как ты хочешь!

— Не понимаю, — возражает она и ползет за ним на четвереньках с тем соблазнительно приглашающим видом, который ему уже так знаком. — Ты не переворачивал каноэ. И мы оба этого хотим.

— Джилли, не подходи! Я тебя предупреждаю…

Он впервые замечает струйку крови у нее на ляжке, как некоторую параллель к собственному кровотечению, и это зрелище лишь усиливает замешательство и подавленность, но он не в состоянии отвести глаз.

— Да с чего это ты? — говорит она, продолжая двигаться. — Что случилось?

— Оставь меня в покое! — кричит он.

В ее глазах застывает обида.

— Но…

— Я серьезно! Хватит меня мучить! Я тебя ненавижу!

Сквозь обиду прорывается гнев и решимость.

— Ты сдрейфил, — говорит она. — После всего этого ты сдрейфил. — Губы ее сжимаются в ниточку, глаза прищуриваются. — Ну так я тебе не дам дрейфить!

Она хватает его за щиколотку.

И снова мир рассыпается и восстанавливается.

И снова он вспоминает и отползает прочь.

— У тебя кровь из…

— Вот! — кричит он, отползая по охлажденному в тени песку. — Ты только что опять!

Она смотрит на него, приподнявшись на локте:

— Что опять?

— Своей силой все поменяла!

— Какой силой? Джек, ты меня пугаешь!

— Не лезь, Джилли. Не трогай меня!

Но она трогает. Цикл повторяется.

И наконец, исчерпав свои аргументы, Джек вынужден признать, что она не лжет. Она действительно не знает. Джилли понятия не имеет, что она делает, что уже сделала. В отличие от него она не помнит. Но такого же не может быть? Как это у них одна и та же сила, но не та же способность помнить реальности, которые они создают и потом разрушают? Почему эти призраки сброшенных со счетов миров преследуют его, но не ее? Разве что…

Нет. Такого не может быть, Это нечестно. Он отшатывается от этой мысли, гонит ее.

Но мысль так же настойчива, как сестра. Разве что сила у них совсем не одна и та же. Разве что у них у каждого — своя сила. Или, может быть, единая сила разделена между ними, сила, которая, достанься она не близнецам, а одиночке, осталась бы целой, но между ними разделена: одна половина у Джилли, вторая — у него.

Что, если они не противники, а в каком-то непостижимом смысле партнеры?

Что, если у Джилли — сила менять историю, переделывать мир, а у него — только сила помнить эти перемены?

Сила? Скорее насмешка над силой, проклятие. А повезло Джилли.

И почему это его должно удивлять? Разве не была она всегда первой во всем? Лучшей во всем? Она умнее, сильнее, быстрее его. И удачливее — в «Мьютах и нормалах» ей всегда удается спасительный бросок. Он думал, что нашел наконец что-то, в чем она его не превосходит, умение, которым она не обладает. Что-то такое, что принадлежит лишь ему, что отделяет его от нее и от всех прочих в этом мире… или почти от всех. Но теперь Джек видит, как он ошибся. Он себя обманывал. В этом, как и во всем прочем, Джилли сняла сливки, а ему остался обрат. Вспоминая теперь прошлое, припоминая все проявления своей силы, начиная от волны, он вспоминает и то, что каждый раз при этом присутствовала Джилли. Это она была объектом нападения, и она отвечала инстинктивно. Она — угроза другим участникам той же игры, а не он. Если он выигрывал от тех или иных ее действий, то это из-за их близости, их общей связи, она тащит его у себя в кильватере, и даже не знает об этом. И не хочет знать. Единожды, когда он пытался ей рассказать (сбитый с толку собственной, оказавшейся неверной, интерпретацией), она весь эпизод стерла.

И вдруг он понимает, насколько она опасна. Ее сила — всего лишь половина той, которая должна быть: без умения помнить, что она делает, она никогда не будет знать, что может сделать. Никогда не узнает, какой силой обладает, тем более не научится ею управлять. Ее сила всегда будет действовать по собственному капризу, включаться импульсами желания или страха, проявляться без последствий… без последствий, воспринимаемых Джилли. И он уже испытал — как раз сейчас испытывает — тот ужас, к которому это может привести.

Но она и беспомощна. В своем невежестве, в своем неведении, она — ходячая мишень для того, кто обладает силой во всей полноте. Может, он был неправ, считая ее своим врагом, но это не значит, что врага вообще нет. Или врагов. Игра идет убийственная, в этом он уверен, и Джилли понятия не имеет, что в ней участвует. Она даже себе представить не может грозящую ей опасность, и не поверит ему, если он попробует открыть ей глаза. То, что сила пока сохранила ее живой, еще не гарантия, что так будет и дальше, Джилли не может отбиваться… может только реагировать неосознанно, инстинктивно. Как когда его спасала. Вот когда, соображает он, все это началось. Когда он клюнул на ее подначку и поехал на волне… и утонул. Потрясение от его смерти, желание сделать так, чтобы этого не было — вот что пробудило в ней способность, дремлющую до того. Джек понимает теперь, что именно из-за него все и вышло: не пойди он кататься на той волне, ничего бы этого не было. Он обязан жизнью Джилли. А теперь из-за него в опасности ее жизнь. И что, сидеть и смотреть, как ее убьют? Или хуже того — сотрут из мира, и помнить о ней будет только он сам да ее убийца, и он один будет ее оплакивать? Нет! Пусть он не умеет творить чудеса, как Джилли, но из-за этой половинки силы он знает то, чего не знает она. И как-то должен защитить ее этим знанием.

Придя к этому заключению, Джек понимает, что надо делать. В следующий раз, когда возвращается память, он не отстраняется от Джилли, вообще не сопротивляется. Он заставляет себя остаться на месте, и его тело движется в такт ее телу, когда она качается над ним, закрыв глаза, на лице — полное сосредоточение. После первого мучительного мгновения это оказывается не так трудно. Вместо того, чтобы отдаваться на волю хаоса и эмоций, как прежде, позволить им захлестнуть себя и понести его тело, как лист на ветру, он удерживает тело. И теперь уносит его разум, кружит, выдергивает из тела, и связь ощущается тончайшей из нитей, будто он нашел свой путь в Сеть. Отсюда он наблюдает, как действует его тело, даже испытывает то же удовольствие — но далекое, ослабленное расстоянием, точно так же, как слышит свой едва различимый крик.

Когда все кончается, Джилли хлопается на него с хриплым вдохом, хихикает, и он проваливается в собственное тело. Потом ждет, пока затрепещут ее веки, раскроются, глаза вдруг сделаются широкими, и она отшатнется:

— Джек… у тебя кровь из носа идет!

— Знаю, — говорит он.

— Господи, а что случилось?

— Думаю, увлеклись малость.

— Прости. — Она снова тихо смеется, потом, слезая с него, замечает собственную кровь. — Черт, да у меня ж тоже кровь идет! Не знала, что это такое грязное дело. Надо бы смыть перед тем, как еще раз.

— Еще раз? — Он садится, прижимая колени к груди. Сердце колотится.

— А что, тебе не понравилось?

У него внутри все трясется, как кусок мяса, разбитый в студень между молотом и наковальней.

— Надо домой вообще-то.

Джилли смотрит на часы:

— Черт возьми, уже больше пяти! Дядя Джимми нас убьет!

Это если я ему не помешаю, думает он.

Темнота. Темнота — и тупая пульсирующая боль. Секунда проходит, пока Чеглок вспоминает, что случилось. Потом он со стоном пытается встать, призывая на помощь ветер. Но гасящее поле еще действует, возникший ветерок лишь ерошит перья, и даже от него острые осколки боли пробегают по крыльям — такие резкие, что Чеглок боится снова потерять сознание. Он скулит, мучимый рвотными спазмами, покрывается испариной, в ноздри бьет вонь.

Кажется, проходят века, пока возвращается способность мыслить. Насколько он сильно ранен? Он знает, что селкомы уже работают, лечат его, но бывают повреждения, которые им не по силам, и тогда нужна помощь Святых Метателей. Но даже они не умеют лечить все. Он вспоминает старика Голубя с его изувеченным крылом. И его ждет та же судьба? Ему не удался спасительный бросок?

Мицар! Если слышишь меня, ответь, прошу тебя…

Тишина. Чеглок думает, не в гасящем ли поле здесь дело. Может быть, оно прервало его виртуализацию или затрудняет Мицару возможность с ним связаться.

Нет, скорее Невидимый молчит, просто чтобы его помучить.

Собрав волю в кулак, Чеглок встает на колени, упираясь руками, медленно, опасаясь боли, держа крылья абсолютно неподвижно. И потом проверяет их по одному. Правое крыло отзывается болью, но объем движений кажется нормальным, ограниченным только невидимой стеной. Он убирает его, переходит к левому…

И вскрикивает под скрежет кости о кость.

На этот раз он теряет сознание.

Когда он приходит в себя, крыльев он не чувствует вообще. В панике хватаясь за них, он ощущает под пальцами не перья, а гладкую твердую оболочку, как полированная кость. Это селкомы, понимает он. Пока он лежал без сознания, они создали вокруг крыльев корку и омертвили нервы. Снова вспоминается Голубь и армия изувеченных мутантов на улицах Многогранного Города. Больше всего на свете он боится оказаться в их рядах, стать объектом презрения или — хуже того — жалости. Вот истинно Невидимые, думает он. Не потому что их нельзя увидеть — потому что мы их видеть не хотим.

Без боли в крыльях Чеглоку удается встать с легкостью. Хотя бы ноги его не предали. И он найдет, как отсюда выбраться, чем бы это здесь ни было. Отыщет дорогу к Моряне и друзьям, к подмоге, о которой Мицар говорил, что она уже в пути. Может быть, уже и прибыла. Может быть, его уже ищут. Но он не станет ждать, пока его найдут — вполне вероятно, что его ищут и нормалы.

А тем временем снова поднимает голову глубинная клаустрофобия эйра — не такая, чтобы с ней не справиться, но без нее он бы сейчас вполне обошелся. Хорошо бы свету немного. У него были свежие люмены в рюкзаке… который он где-то бросил. Раздув своей ослабевшей псионикой легкий вихрик, он посылает его наружу, как невидимый щуп, и натыкается сперва на рюкзак, лежащий на полу, а потом — на сплошной круг стен. Хилая замена зрения, но лучше, чем ничего.

Что, если выхода нет, и он в западне?

Чеглок заставляет себя подойти к рюкзаку не спеша. Если бы не гасящее поле, он бы его подтянул к себе мыслью. А сейчас приходится нагибаться, как какому-нибудь нормалу, чтобы поднять рюкзак с земли. Открыв рюкзак, Чеглок нашаривает знакомую продолговатую форму люмена, вытаскивает его и зажигает.

Без результата.

Другой люмен.

Тот же эффект.

И только тогда он вспоминает, что люмен, который он держал, задуло при нажатии зеленой кнопки. Значит, что-то такое вроде гасящего поля, подавляющее реакцию, от которой люмены светятся.

Но он еще не побежден: у него в рюкзаке спички. Чеглок находит коробок, встряхивает его с приятным звуком, осторожно открывает, достает спичку и чиркает.

Искра вспыхивает, но спичка не загорается. В досаде Чеглок чиркает новой. На этот раз даже искры нет, хотя отчетливо слышен запах серы и фосфора. Третью он уже и не пытается зажигать. У него чувство, что можно извести целый коробок, но ни одна не зажжется. То, что гасит люмены, не дает гореть и спичкам.

Выругавшись, он отбрасывает коробок. Слышно, как тот падает на пол, отскочив от стены. Что ж, думает Чеглок, тоже достижение. Он идет вперед, чуть прихрамывая, вытянув руку, пока не касается стены — шершавой, холодной и мокрой. Положив рюкзак, он пускает в ход другую руку и ощупывает стену, проверяя все впадины и трещины. Закончив с этим участком, он делает шаг влево и начинает заново. Когда Чеглок доберется до рюкзака, он будет знать, что обошел полный круг. И что? Что тогда?

«Тогда и будем думать», — говорит он сам себе.

На шестом участке пальцы натыкаются на что-то, неприятно напоминающее желатин, и вязнут в нем. Чеглок, ахнув, отдергивает руку. Потом снова трогает это место, ощупывая вниз и вверх по стене: аномалия тянется от пола до потолка. Он снова сует пальцы в податливое вещество. Рука проходит до запястья — и высовывается в воздух с той стороны. Чеглок ее вытаскивает, слышен засасывающий звук. У него нет никаких догадок, как узнать, что на той стороне, не выдав своего присутствия тем, кто может там ждать — если он его еще не выдал. Но как мигающая зеленая кнопка не оставила ему выбора, так не оставляет и это вот открытие — приглашение, которое невозможно отклонить. Он всегда презирал антеховское оружие нормалов, но сейчас бы много за него дал. Без псионики он беспомощен, как голый. Впрочем, у него еще есть врожденные сила и быстрота эйра. Этого у него никакое гасящее поле не отнимет. И нож-трава. Эти острые стебли — потрясающее оружие. Он возвращается к рюкзаку, берет стебель, обдирает его слоистые ножны на ощупь. Потом, держа лезвие в одной руке, рюкзак в другой, находит желеобразный участок стены. Шепча про себя молитву Шансу Великому и Могучему, он проталкивается наружу…

…в темноту, неотличимую от той, что осталась позади. Он замирает, прислушиваясь, но слышен лишь шелест его дыхания и стук его сердца. Чеглок бросает вперед ветерок — тот развеивается, не встретив препятствий. Это означает две вещи: здесь просторнее, чем было там, и гасящее поле никуда не делось. Его уже не удивляет, что здесь тоже не работают люмены и спички. И стена, через которую он прошел, теперь сплошная.

Назад пути нет, только вперед. Его ведут — но кто? И куда?

Есть только один способ узнать.

Движется он медленно. По-прежнему сжимая клинок, Чеглок на ходу опирается той же рукой о стену, ослабленной псионикой ощупывая пространство перед собой. Каждые несколько шагов он останавливается и слушает, затаив дыхание, но мало что из услышанного может подсказать ему расстояние или направление: завывающий шелест ветерка, звук воды, капающей в воду, шуршание мелких тварей, разбегающихся при его приближении. Иногда слышатся далекие голоса, но непонятно, не кажется ли это ему: стоит на них сосредоточиться, и они пропадают или превращаются в естественные здешние звуки. В воздухе ощущается запах сырости, как в шахте. Насколько он глубоко под землей? Ощущение темноты сильно колеблется: то ему кажется, что он в огромной пещере, тянущейся на мили, а мгновение спустя чувствует, будто стены давят на него, как внутренность саркофага.

С каждым шагом он боится, что земля уйдет из-под ног, и он, с обездвиженными крыльями, без псионических способностей, камнем рухнет вниз. Он представляет себе, как земля материализуется перед ним и растворяется позади, и только там, где он сейчас стоит, существует ее твердь… временно. Или, наоборот, кажется, что твердо всюду, кроме как вокруг него: пузырь воздуха движется вместе с ним через вселенную камня, одинокий, непрочный, неподконтрольный ему и неподвластный. В нексусе, говорила Полярис, виртуальность выплескивается в физический мир.

Он движется вперед, и темнота будто сгущается. Она как-то кажется связанной с его страхом. Или его страх и эта темнота — следствия одной и той же загадочной причины. Если бы только он мог выйти в Сеть! Потому что даже здесь, глубоко под землей, присутствует архитектура медианета: нервная система Орбитальных, которую показал ему Мицар.

И есть нечто, выше даже Орбитальных: Шанс. Или не столько выше, сколько в них самих… и в их отсутствии, соображает он, глубокое скрытое присутствие, пронизывающее все, как река, текущая через весь мир… только Шанс в отличие от реки живой и сознает себя — хотя не так, как сам Чеглок. Шанс содержит все, что было, есть и будет. И все, что может когда-нибудь быть. И все, чего никогда не было и не будет, — тоже. Эта глубоководная тьма, через которую он сейчас пробирается, — светлая лужица по сравнению с ним. Так отчего же ее бояться? Если иметь достаточно веры в Шанс, то бояться ничего не нужно.

Столь огромен и всеобъемлющ Шанс, что все в мире равно пред ним несущественно — и по той же причине равно существенно. В священном танце возможностей и вероятностей, скрытости и проявлений, ничего для него не важно — и важно все. Непостижимо огромный и далекий, он мал и близок: так, понимает Чеглок, знак Шанса, лемниската, перекручивается и возвращается на путь, который ведет, как через ворота (разрез в шкуре времени и пространства), к своему собственному началу. Кости его, за которыми даже острый глаз эйра не может уследить, небрежно катятся, кувыркаясь, по этому пути, выпадают и исчезают числа, удаются и не удаются спасительные броски, и кто он и где он, все его знания и мечты, страсти и страхи, все это — лишь выражение результатов этих бросков.

И озарением, вспышкой, дрожащий от ужаса и благоговения, далеко вышедшими за пределы тьмы, что их породила, Чеглок постигает краеугольный камень теологии вероятностей. Он застывает как вкопанный, постигнув простую и невозможную истину, развернутую перед ним религией. Есть отношения между ним и Шансом. Разве не родился он в пересечении, в столкновении несчетных вероятностей? И то же верно для всего и всех, что есть в мире, от обыденного до чудесного. И кстати, для самого мира тоже. Для вселенной. Каприз Шанса придает им всем форму — но и они, в свою очередь, формируют каприз Шанса. В развивающейся формуле, результаты которой никогда не окончательны, но служат начальным приближением следующей итерации, его отношения с Шансом не менее (хотя и не более) важны, чем чьи-либо другие. Его значение равно значению всей вселенной. И при том он, как вся вселенная, существует лишь как флуктуация, эфемерное проявление вероятности, удачи, а не выражение созидательной воли какого-нибудь там трехликого бога нормалов.

Это просветление? — думает Чеглок. Я сделал свой спасительный бросок?

И самое странное, что это пугает его еще больше, но страх теперь иного рода. Этот страх не парализует. Этот страх не постыден. Конечно, он понимает, что лишь большой глупец, если не полный безумец, может воспринимать вездесущность великого и могучего Шанса без трепета. Он ощущает восторг и смирение, будто сейчас засмеется или расплачется, или то и другое разом. Темнота не рассеялась, но как-то стала менее ощутимой. Краем глаза он улавливает проблеск цвета и мелькание формы, но те тут же исчезают, стоит к ним присмотреться.

Это галлюцинации, порождения разума, лишенного света? Или симптомы, что он тоже заразился?

Или что-то совсем иное?

Вспоминая, что показал ему Мицар в реальности Сети, Чеглок спрашивает себя, не приоткрыли ли его ужас и вера щель в двери, закрытой для него и его расы? Возможно ли такое?

Мицар ему сказал, что он не такой, как все. Что, согласно костям Святых Метателей, спрошенным при его рождении, у него есть сила формировать будущее, к добру или к худу. Не об этом ли тогда говорил Мицар? Эйр, способный сам себя виртуализовать, быть может, подобно тельпу, виртуализовать других… Шанс! Его молнией поражает мысль, что он может оказаться первым из новой расы мьютов, что Второе Становление, столь давно предсказанное, наконец произошло.

Знал ли об этом Мицар или подозревал? Потому он отделил его от других и привел сюда, раненого, окруженного темнотой, лишенного псионических сил? И все для того, чтобы он, по замыслу Мицара и по капризу Шанса, мог бы сделать свой спасительный бросок?

Это так, Мицар? Отвечай, Шанс тебя побери!

Ответа нет.

Если само молчание — не презрительный ответ тельпа.

Но если Мицар ему больше не нужен? Если и не был нужен никогда?

Что, если он может открыть дверь в Сеть здесь и сейчас?

Сполохи цвета все еще движутся в темноте. И это все, что ему нужно для работы. Он не пытается зафиксировать их в пространстве или в мысленном зрении, не пытается изучать под микроскопом рассудка. Он позволяет им плавать, как они хотят, исчезать и появляться, как пылинкам в солнечном луче. Он дает разуму опустеть, пока не исчезает различие между цветами и силуэтами, плывущими сквозь него, и его собственными мыслями. Пока он сам не начинает плыть с ними, кувыркаясь сквозь темноту, как спутник в космосе, яркой нотой в симфонии движения, ритмической структурой, протянутой сквозь множество масштабов и смыслов. Гармонии сходятся, диссонансы схлестываются, образы появляются, развиваются, исчезают и появляются вновь, как вариации темы. Чеглок не знает, то ли это порядок возникает из хаоса, то ли хаос поглощает порядок, но что бы это ни было, это прекрасно и страшно, будто заглядываешь в глаза самого Шанса. И как легко утонуть в этой глубине, раствориться в этом танце! И это больше, чем метафора. Он чувствует, как это происходит, будто его тело, его сознание становится нематериальным, тает в темноте, сливается с музыкой… будто соблазненные ею его селкомы разбирают тело по атомам.

А почему бы и нет? Он же в нексусе все-таки, там, где субстанция переходит с мыслью в тень, а тень — в субстанцию.

Чеглок ощущает момент панического страха, впрыск адреналина прямо в сердце. Он чувствует, как оно тяжело бьет изнутри в грудь, и это ощущение ударом тока выдергивает его из забытья. Но не разрушает чары до конца. Он скорее как спящий, которому снится, что он бодрствует, и в этом бодрствовании он знает, что спит. Он оказывается в двух мирах сразу, верхом на барьере между Сетью и физической реальностью.

Как тогда, с Мицаром, он воспринимает архитектуру медианета во всей ее сложности, ослепительном блеске, тянущуюся за пределы горизонта… но это зрение — проявление его собственной силы, его собственной воли. Он с трепетом созерцает зрелище селкомов и вирусов, переносящих информацию по сияющим нитям электромагнитных и биотронных сил, мелькающих в Сеть и обратно, словно щепки на белых барашках волн вероятности, видит, как они орудуют строительными блоками материи, жизни, некоторые со слепой предприимчивостью насекомых, другие с явным искусством и разумом. Инстинктивно Чеглок рисует знак Шанса. Лемниската вырезается в темноте, будто нож-трава у него в руке — полузабытый стебель — куда острее, чем вообще может быть. Острый край рисует жемчужно-белое сияние, и в нем видна его рука, как призрачное продолжение, из нее растет клинок травы, будто чтобы нарисовать узор разрезов.

Это сделал он. Он, Чеглок из Вафтинга.

Ощущение торжества бурлит в нем, смывая все остатки неверия. Силы тельпа ему подвластны… и здесь, в этом месте, это означает, что реальность подвластна ему тоже. Он это знает совершенно точно, он сам становится живым нексусом.

Погружая острие нож-травы в сверкающую рану темноты, он распиливает разрез, расширяет. Потом, сбросив рюкзак, он протягивает руку, хватает свободно висящую полу разреза, ощущает ее бархатную прохладу и теплый поток света, как поток крови, а потом решительно берется за нее и тянет. Темнота рвется, словно бумага, открывая рваные края дыры пульсирующего света. Он слишком чист, слишком ярок, чтобы в него смотреть, словно молочная внутренность кучевого облака, диффузно подсвеченная лучами полуденного солнца.

Из ослепительного сияния доносится знакомый писклявый голос.

— Грубо, но неопровержимо действенно. Все же ты сильно растягивал удовольствие.

Чеглок чуть не выпускает из руки нож-траву.

— Мицар? Это в самом деле ты?

— А ты кого ждал? Плюрибуса Унума?

Услышать голос святого Христофора из средоточия света — самое неожиданное из всего, что пока что случилось с Чеглоком. Но это же и самое желанное: значит, прибыла группа эвакуации.

Лишенный тела голос раба-нормала нетерпеливо зовет:

— Твои приятели ждут тебя. Иди посмотри!

Подобрав рюкзак, Чеглок шагает в свет.