Вскрытие и другие истории

Ангел смерти

Однажды вечером молодой человек по имени Энгельманн зашел в телефонную будку и сделал вид, будто ищет номер в телефонной книге. Свет лампы выделял его из темной ночи, и он наслаждался моментом, чувствуя себя музейным экспонатом, выставленным в стеклянной витрине на тусклой улице.

От иронии ситуации он невольно усмехнулся – вряд ли кто из прохожих сумеет разглядеть его истинную уникальность и силу. О, улица, ведь пред тобою человек, что держит в страхе весь город! Его суть и плоть! Узри и прогляди! Он снял трубку, вставил две монеты в десять центов, набрал код города, а остальные цифры – наугад.

В трубке раздался старческий голос.

– Кто звонит? – обратился он сердито и резко, как к непрошеному гостю. На фоне приглушенно звучал телевизор.

– Добрый вечер, сэр, – радушно воскликнул Энгельманн, словно конферансье. – Очень рад, что вы с нами, ведь снова настало время Ангела Смерти!

Молчание. Недолгое, но означавшее, что упомянутое имя услышали и узнали.

– Чего? Вы с радио, что ли? Я радио не слушаю.

– Нет, сэр! Я вам даю наводку. Сообщаю вам, и вам одному, что настало время Ангела Смерти, порожденного старым добрым Парнем с Неба. Время самого Ангела Смерти, самого меня!

На этот раз молчание явно означало, что старик начал вникать в разговор.

– Кто это? Кого вам надо?

– Вас! И, знаю, вы безумно рады, ведь только я способен ублажать, верно? Лишь я способен убивать!

– Да ты псих! Чего тебе надо? Оставь меня в покое!

Энгельманна затрясло от едва сдерживаемого смеха – трубку-то старик не повесил! А слушал, словно ждал ответа самой Смерти.

Ждал ответа, чтобы замолить о пощаде, поблажке, как будто Энгельманн парил над крышей его дома и держал его судьбу в когтистых ангельских лапах.

– Но постойте, сэр, не вы сегодня мой таинственный гость. Я звоню, чтобы только сообщить. Не может быть, что вы не слышали обо мне. Я возникаю разом, из ниоткуда, словно дым, и проношусь под гул мощного мотора. Я есть ужасный, опасный, страстный Ангел Смерти, что рыщет, нападает и в черепушки стреляет. Это наводка, сэр! Случайный выбор пал на вас! Записывайте, записывайте.

Старческий голос рявкнул, взмолившись:

– Не дело это незнакомых людей беспокоить! Я тебе никакого зла не причинял! Что за шутки?

– Пожалуйста, просто запишите информацию, сэр. Вы разве не понимаете, что подобная наводка достойна внимания? Почему бы вам не отправить ее Джимми… как там его фамилия… Дерьможуй? Тому парнише, что строчит колонки. Ну что, ручка у вас наготове? Пишите:

Энгельманн повесил трубку, вышел из будки и зашагал обратно тем же путем, каким пришел. Пухлое, высокое тело двигалось с величественной грацией, потайной напыщенностью. Он был пришлым властелином, снова обретшим свободу в Космосе. И в этот вечер в восьмой раз покидал свою Цитадель, чтобы войти в городское время и пространство.

Перерывы между вылазками он проводил в крепости – развалившись перед телевизором и упиваясь своей вечной силой, – но в то же время, естественно, пребывал и здесь, внизу, среди людей. Их неусыпная бдительность и страх преследовали Энгельманна повсюду, ночь за ночью. Здесь он оставался Присутствием – даже в периоды простоя, пока снова не решался, отвечая на долгий, сладостный прилив воли, низойти во плоти.

И вот, в восьмой раз снизойдя к людям, сновал среди них. Мерно подойдя к своему ангельскому автомобилю, Энгельманн залез внутрь и пробудил мощный двигатель.

В этот момент произошло необыкновенное совпадение – точнее, первое из цепочки совпадений. Когда Ангел решил сойти в человеческое пространство и время, еще одна трансцендентная сущность прибыла в людской мир. Вернее, погрузилась из космоса в теплую, концентрированную атмосферу Земли.

Примечательным это событие стало не только из-за времени. Замедлив погружение, сущность выпустила с верхней части шаровидного тела зонтик из жестких ресничек и перешла в гладкий дрейф, скользя вниз, словно огромный комок пуха чертополоха, – и, завершив трансформацию, в тот же миг инициировала сенсорное зондирование относительных психических концентраций биосферы. Анализ позволил сущности быстро определить ближайшую максимально перспективную цель – плотное скопление жизненной энергии, которое оказалось тем самым городом, по которому перемещался Энгельманн.

Тот же сидел за рулем автомобиля, скользя по освещенным фонарями коридорам из припаркованных машин. Шутки ради он выбрал улицу, которая находилась как раз у самой границы зоны, которую пресса называла его территорией. Плывя по дороге, он осматривал машины, вглядываясь в передние и задние сиденья, но видел лишь пустоту. Жуткое зрелище! Еще девять месяцев назад повсюду собирались дюжины пар жадных млекопитающих; дабы отдаться порывам молодости, они сбегали из переполненных квартир в единственное пристанище – тесные кабины авто. И именно он, Энгельманн, очищал эти улицы, подобно пронизывающему ветру.

Но тут он что-то уловил. Ощутил. Почти чувствовал тайное покачивание, слышал приглушенный хохоток, адресованный именно ему, ликующий смешок в честь того, как ловко удалось обмануть Ангела Смерти. Энгельманн развернулся и двинулся обратно вдоль квартала. Вон тот фургон, впереди, чуть сдвинулся, нет? Проезжая мимо, он устремил все свои чувства к нему, рьяно желая найти малейший намек на жаркий, скрытый от посторонних глаз акт. И фургон – Энгельманн был готов поклясться своими ангельскими глазами – двинулся! Слегка покачнулся!

Энгельманн припарковался за углом. Твердой, исключительно безжалостной, как коготь орла, рукой схватил оружие и сунул его в карман куртки. Ах, как же сладок привкус неотвратимости в ночном воздухе! Все они, погрязшие в свинском презрении к нему, наивно полагают, что находятся в безопасности. Зная, как легко он может подкрасться к ним, сорвать с них отвратительную завесу секретности, уничтожить их глумливую, мягкую оболочку, пока они не засочатся кровью, теряя сознание и увядая в прекрасных муках сожаления и тщетного раскаяния в содеянном!

Он вышел из машины, чувствуя, как вздымаются и оттягивают плечи могучие крылья, придавая ему силы, и двинулся вперед, ступая по густой тишине тротуаров, на время забывших о своей обличающей природе.

Он подошел к дверцам кабины фургона. За передним сиденьем висели задернутые занавески, и стоило ему взглянуть на них, как они шевельнулись. По телу Энгельманна прошла дрожь, ритмичные, словно волны, движения отзывались в его теле; опустив властный взгляд, он заметил, что серебристая кнопка блокировки за стеклом, подчинившись его воле, высится из гнезда.

Он оживился, осознавая, как быстры и стремительны его движения по сравнению с оторопелым, телесно-экстазным временем, в которое врывался: он – небесный сокол; они – одурелые и зардевшиеся, словно паразиты, напившиеся крови до того, что не могут и шевельнуться.

Схватившись за ручку, он надавил на кнопку, одним махом распахнул дверцу и прыгнул на водительское сиденье, прожимая его коленями. Отодвинул занавеску, и два тусклых луча фонарного света пронзили темноту, разбившись на осколки о два тела. Ангел Смерти выжал пулю из своего «Магнума», ощутив, как сладко она оттолкнулась от дула, а затем, пробив кожу, влетела в выпуклую кость меньшей из двух голов. Непревзойденно плавными движениями сухожилий и когтей, с досужей щедростью, он несколько раз пронзил оба черепа, с грохотом выдавая порции свинца, отслеживая смерть целей по спазмам отдачи.

Домой Энгельманн возвращался, петляя по улицам как вздумается. По дороге он заглянул в кругло-суточный магазин за блоком корневого пива, затем развернулся и заехал за газетой в алкогольную лавку, сделал остановку у тако-забегаловки и после подробной вежливой беседы с женским голосом, доносящимся из динамика в виде клоуна, заказал ванильный коктейль. Совершая все эти передвижения, он наслаждался пьянящей свободой – свободой решать, блуждать или не блуждать по улицам города, плавно подкатывать к дорогам и съезжать с них, когда заблагорассудится.

А в это время в воздухе над тем же самым районом, на который Энгельманн решил выплеснуть гнев, качалась межкосмическая пушинка чертополоха. В кругу коллег это существо имело сложное личное имя, выражаемое синхронными артикуляциями на разных электромагнитных частотах и фонетическую форму которого можно передать как «Сираф».

В тот самый момент, когда Энгельманн заказал ванильный коктейль, Сираф выбрал крышу высокого, частично заброшенного здания в качестве укромного места для инициации инертной фазы. Архивы предписывали всем полевым работникам на первое время после прибытия в чужеродную среду перейти в пассивное состояние, а исследовать местные формы жизни уже после. При таком регламенте у работника было время удостовериться, что он обрел стабильную конфигурацию и готов тратить ценную исследовательскую энергию на мимикрирование и взаимодействия. Рабочие обладали ограниченным количеством метаморфической энергии, и даже при самых благоприятных обстоятельствах были способны лишь на кратковременную деятельность. А потому тщательно телепальпировали окружающую среду на наличие местных деструктивных явлений, способных помешать исследованиям.

Сираф принял сферическую форму и покатился по смоляному кирпичному парапету крыши, без промедления инициировав телесканирование ближайших коренных жителей. И хотя большинство из них, на первый взгляд, бездействовали и находились слишком далеко для более тщательного анализа, молодой ученый пополнил морфологическую программу расы, предоставленной Архивами, большим количеством информации. Программа представляла собой, скорее, общие наброски, и Сираф, пока бездействовал, долгими часами добавлял в нее новообретенные данные в закодированной форме.

Но, естественно, одной подобной подготовки мало, чтобы прояснить детали такого неясного и неопределенного процесса, как взаимодействие с другим видом. Сираф рассчитывал перенять большую часть физической структуры аборигенов, их движения и большой словарный запас, дабы, после выхода из состояния покоя, имитировать их и инициировать с ними информационный обмен. И только тогда, в течение короткого и требующего непомерных затрат энергии периода мимикрии и близкого взаимодействия, он сможет детализировать наблюдения.

К примеру, Сираф оперативно и почти полностью ферментно задокументировал местную речь. Но когда придет время устанавливать отношения с туземцами, он не будет знать, какие двигательные и поведенческие паттерны сопровождают лексикон. Он сумеет сформулировать идеи, однако указаний, какие идеи и при каких обстоятельствах выражать уместно, а какие нет – не существовало. Говоря образно, полевой работник словно выходил на театральную сцену в законченном образе, но не имел ни малейшего понятия, что за персонажа он играл, – а во многих случаях даже не представлял, какой персонаж в целом подойдет для представления.

Всего после нескольких часов усердной рецепции и рассуждений Сираф тщательно продумал свою новую форму – уже один этот факт дает представление о его выдающихся способностях как ученого. Судя по всему, более крупный из двух полов – «мужчина» – имел более высокую мобильность и больше социальных свобод, чем «женщина». (Эта тема явно прослеживалась во снах парочки неактивных женских особей поблизости.) Помимо того, Сираф отметил, что у человеческой расы сексуальное влечение является доминирующим инстинктом, благодаря чему его шансы на получение ценных знаний о репродуктивных ритуалах увеличивались. В общем, молодая мужская особь с высоким брачным потенциалом имела самые высокие шансы успешного взаимодействия. Сираф вывел следующие характеристики в местных единицах измерения: рост – шесть футов четыре дюйма; вес – двести пятнадцать фунтов; возраст – двадцать четыре года; развитые мышечная и сосудистая системы; тип внешности – нордический; волосы – светлые.

Сираф знал, что коллеги не одобрили бы его выбор – форма превышала местные стандартные показатели общего размера, силы и визуальной привлекательности. Кто-то точно бы отметил, что атипичный индивид вызовет аномальную реакцию. А это, в свою очередь, приведет к неправильным выводам исследования.

Но, в отличие от консерваторов, Сираф предпочитал эвристический подход. Он заключил, что идеальной ситуативной среды не существует. Получение знаний невозможно без создания дисбаланса, привнесения изменений. А раз невозможно, то почему бы и не создать легкий дисбаланс? Пускай полевой работник взволнует своим появлением чужую популяцию. Но в умеренной степени – лишь настолько, чтобы приумножить и углубить потенциальные взаимодействия в рамках кратковременного эксперимента.

Так вышло, что все те часы, пока Сираф творил себя, лежа на крыше, Энгельманн занимался почти тем же самым. Он лежал на матрасе в квартире на верхнем этаже старого жилого дома. Откинувшись на подушки, он то смотрел телевизор, то делал записи в блокноте на спирали, положенном на приподнятые бедра.

«Свобода! – писал он. – Это шутка/чудо. Как все потрясающе просто! Стоит решиться на свершение правосудия, и одно решение уже дает силу. Чтобы взлететь, надо лишь осмелиться. Я могу летать. Я имею власть над жизнью, я свободен от смерти. Даже если в конце концов Отряды насекомых меня схватят…»

На экране заиграла реклама джакузи, и Энгельманн прервался на просмотр, хоть и видел ее уже дважды. Ролик то и дело крутили во время ночного фильма на местном канале. Две пышногрудые девушки в бикини – одна сидела на краю бассейна и барахтала ногами, другая стояла в воде – смеялись вместе с молодым человеком. Вода доходила ему до шеи, и стильная усатая голова покачивалась как раз на уровне груди той, что стояла рядом. Закадровый голос читал рекламный текст, а в кадре появлялись адреса торговых точек. Реклама закончилась; и чтобы продолжить записи, Энгельманну пришлось сначала перечитать написанное.

«Больше никто меня в Комнату Яда не затащит. Нет-нет! Я отправлюсь в яркие залы Лекарств. И мне дадут средство, обновляющее душу. Ибо меня защищает свобода. Маленький народец считает, что все это „немыслимо“. Мои деяния неподвластны наказанию уже по причине одной только степени их чудовищности».

Он снова остановился, ненадолго переключившись на телевизор – там шла научно-фантастическая картина, и его вдохновляли кадры космического полета на звездном фоне. Снова заиграла та самая реклама. Энгельманн внимательно просмотрел ее, а потом принялся писать – но не как прежде, а судорожно, с жаром:

«Я делаю все, что хочу. Рисую мир так, как хочу. Ваши чертовы черепа – мои банки с краской! Я опустошаю их резкой, мощной кистью. Я рисую фрески своей мести. Ваш лживый, глумливый мирок – моя палитра. Я создам шедевры, разложу их для просушки. Пресса выставит их на всеобщее обозрение, словно выполненные обычной краской работы. Ведь так оно и есть! Так и есть! Я так вижу, и так тому и быть!»

Энгельманн отложил блокнот. Ему до боли снова захотелось спуститься, спикировать за новой добычей. Прекрасный и неясный алый порыв вернулся к нему, наполнил сердце, словно телесная жидкость.

Чувства болезненно раздвоились. Каждое свершение он смаковал в полном временном объеме – любил и выжидать в предвкушении, и наслаждаться эхом, в очередной раз проносящимся по затихшему в страхе и ожидании городу. В последнее время он особенно остро чувствовал, как гулко отдается звук собственных шагов по улицам. И таким призрачным, гигантским присутствием он жил в сердцах семи миллионов. Но желание одолевало, и Энгельманн жаждал, чтобы неистовое, ни с чем не сравнимое изобилие заполнило воздух красными осколками его чрезмерной ярости. Недолго колеблясь, он условился с самим собой продолжить месть следующей ночью.

Уснуть ему удалось только к полудню следующего дня, и с началом сумерек он пребывал в глубоком забвении, – тогда же Сираф завершил период бездействия.

Он скатился с кирпичного парапета, выбрав свободное пространство на плоскости из гравия и смолы, и, опять же в соответствии с традицией Архивистов, произнес обет полевого работника перед превращением. Произношение включало фонетическое выражение, созвучное приятному, меланхоличному соло флейты, и имело следующее примерное когнитивное содержание:

Растянувшись в тонкий эллипсоид длиной шесть с половиной футов, он трансформировался.

Волокнистые оболочки, составляющие аборигенов, находились в свободном доступе, и можно было не тратить энергию для создания материалов из своей же сущности. В процессе налаживания нового материального тела Сираф выяснил, что галька с крыши болезненно врезается в дермальную поверхность и искривляет ее. Он сел и стряхнул мелкие камешки с бледной, мускулистой спины и плеч. Вытянутая мышечная ткань составляла гротескно-худощавую, длинную конечность. Сираф поднялся и бодро встряхнулся, знакомясь с новыми руками, ногами, легкими. Затем подошел к парапету, облокотился на кирпичи и задумчиво оглядел город.

Пассивное сканирование прошло продуктивно, но теперь его ждала тяжелая работа – понимание. Раса ему досталась непростая; непосредственное участие в жизни местных потребует судорожной импровизации и быстрого оперирования известными переменными – и параллельно с этим придется воспринимать поток новых, малопонятных данных. Для аборигенов образным эквивалентом его бедственного положения был бы мужчина, несущийся со всех ног, дабы удержать высокую стопку тарелок в руках. Сираф улыбнулся, чтобы привыкнуть к лицевому выражению, максимально подходящему его внешней форме.

Первым делом стоило отыскать одежду. Он понимал, что если выберет нестандартные габариты, то придется подбирать соразмерные обволакивающие материалы, но, прикинув многочисленность населения, надеялся, что подходящее облачение без труда найдется в готовой форме. А потому предстояло отыскать ближайший крупный центр жизнедеятельности.

Приземлился Сираф на дом в жилом районе, но стоял субботний вечер, и через три улицы от него виднелась вереница баров, клубов, магазинов с порнографией и борделей. Видимость была плохой, даже с высоты в тридцать этажей, но, телепатически пропальпировав район, он отметил преимущественно высокий эмоциональный фон. А это, по меньшей мере, сулило широкий выбор возможностей. Сираф выстроил путь к центру квартала, затем выбрал менее освещенную сторону здания и зашагал вниз по стене, рассудив, что так спустится быстрее и в сумерках никто не заметит его аномального гравитационного положения.

Выбранный переулок привел Сирафа к зоне активности. Он присел за большими ящиками на углу.

На другой стороне улицы располагались магазин порнографической литературы и киоск с итальянской едой навынос. Через несколько секунд к магазину подъехал индивид, причем одетый в несколько слоев одежды, да еще и примерно того же роста, что и сам Сираф!

Бывало, во время задания между полевым работником и целевой вселенной возникала загадочная гармония, – случалось это редко, но, похоже, на этот раз Сирафу повезло. Вовремя появившийся индивид имел темную пигментацию – явно не вследствие мимикрии, поскольку, по наблюдениям Сирафа, возможностей социального взаимодействия у особей этого вида были намного меньше, чем у светлых. На мужчине была широкополая кожаная шляпа, свободная темно-бордовая шелковая рубашка, кожаные брюки и сапоги до середины икры, а также золотые часы, золотая подвеска и несколько толстых золотых колец. Хромированный «Кадиллак Эльдорадо» блестел на обочине. Мужчина сидел за рулем, выжидая, и через несколько мгновений две ярко и скудно одетые молодые женщины неторопливо подошли к машине и завели разговор через полуоткрытое окно.

Психические эманации, захлестывающие ближайшие кварталы с неоновыми звездами, исходили от сильно возбужденных организмов. Со всех сторон Сираф чувствовал спутанность сознания и зреющую вулканическую активность насыщенных алкоголем мозгов. При таких условиях даже моментальный, веский и крайне деструктивный акт едва ли вызовет быструю организованную реакцию. Сираф допускал незначительное травмирование туземцев при первом контакте, – но только если оно было строго локализовано и впоследствии способствовало вступлению в полноценное взаимодействие. Он начал увеличивать плотность кистей и предплечий.

Потребовалось несколько мгновений, чтобы набрать мощность, которой хватит для воздействия на стекло и сталь «кадиллака». Женщины отошли от машины. Хорошо сложенный темнокожий мужчина в цветастых облачениях щелкал кнопками магнитофона. Сираф прикинул, что, по сравнению с ним, ростом индивид, вероятно, на дюйм выше и весом фунтов на двадцать больше. Он понял, что когда этот человек лишится одеяний, то будет испытывать сильный дискомфорт от температуры тропосферы. В ящиках, за которыми прятался Сираф, было полно измельченной древесины – и он решил, что они вполне подойдут для теплоизоляции. Формирование рук завершилось. Он поднялся и зашагал к «кадиллаку».

На тротуаре находилось довольно много людей, но все на расстоянии. Ближе всех стояли две женщины. Обе изумленно присвистнули, а потом одна показала радостный и непристойный жест восхищения. Хорошо одетый мужчина заметил Сирафа чуть позже, чем его две наемные сотрудницы. Но, как и большинство успешных сутенеров, соображал он быстро. Оценив рельефный живот нагого незнакомца, механическую силу бедер, гладкую и размеренную походку, он заблокировал обе двери и повернул ключ в замке зажигания.

Телепатически ощупав механизм, Сираф потушил искру. Затем пробил руками стекло, крепко вцепился в стальную дверь и разом вырвал ее из рамы. Аккуратно разместив дверь на крыше автомобиля, он потянулся в салон за мужчиной, который уже выбирался через дальнюю дверь, и схватил его за плечо и бедро. После произнес пару заранее подготовленных успокаивающих фраз.

– Ну же иди сюда, – сказал он ласково. – Не бойся. Все и минуты не займет, и опять будешь в тепле.

Мужчина ответил долгим, испуганным взглядом. Сираф воздействовал на болевые точки в плече и ноге, сведя на нет сопротивление, и вытащил мужчину из автомобиля.

– Полезай наружу, – сказал Сираф, хоть и не был уверен, правильно ли выразился. Он поднял мужчину над головой и на прямых руках отнес его на тротуар, усадил, прислонил к стене и принялся снимать одежду. Неподалеку собиралась толпа заинтересованных зевак. Сираф позаимствовал шляпу, рубашку, брюки и, наконец, ботинки, а драгоценности оставил владельцу.

Одевшись – причем за считаные мгновения, – он поднял еще не пришедший в себя источник одежды, понес его в переулок и опустил в самый большой ящик со стружкой. Разместил утеплитель вокруг всего тела, чтобы снаружи осталась одна голова, похожая на оправленный драгоценный камень или транспортируемый фрукт. И поскольку уже и так грубо нарушил правила поведения, Сираф дружелюбно отсалютовал толпе в знак прощания, взбежал по стене ближайшего здания и исчез над восемнадцатым этажом.

Он знал, что система передачи информации у аборигенов работает быстро и эффективно, а потому пронесся несколько миль, перескакивая, где приходилось, на другую улицу в самых неосвещенных точках и в четко выбранные моменты. Скоординированное преследование он считал маловероятным – среда была густонаселенная и к тому же изобилующая взаимодействиями предельно интенсивного и жестокого характера. И все же он бежал, защищая исследования, и случилось так, что, когда он промчался по очередной крыше, дробь его шагов донеслась до сна другого чужака – Энгельманна, Ангела Смерти.

Тот увяз в плотной паутине сладострастного кошмара ос зловещими, ползающими пауками, отравляющими и всасывающими его плоть. Топот прервал, рассеял кошмар, – словно порыв ветра, разрывающий в клочья вялый туман над землей, – и отозвался беспокойными, печальными отголосками в теле. Энгельманну казалось, что гонец несет в далекий город ужасно важные новости, космические вести, и там их встретят буйным ликованием. А тем временем он, Ангел Смерти, лежит живым трупом на некой гигантской равнине, видит проносящегося мимо гонца и изо всех сил хочет подняться и направиться следом, но не может, и никогда не сможет достичь далекой, буйной радости.

Что же касается Сирафа, – примерно через милю после нового совпадения он сбавил скорость и остановился на высоком здании для рекогносцировки. Точкой входа он решил сделать парк через пару кварталов; а когда подобрался ближе и изучил его с очередного высотного поста, то окончательно уверился в выборе. Бары для одиночек, кабаре и кинотеатры окаймляли зеленую территорию, на дорожках и скамейках, как и ближайших тротуарах, кипела активность.

Замерев на долгое время, он наблюдал за представшей картиной. Тонко сплетенной сетью импульсов прочесывал бурлящую лагуну психической жизни. Эффективность исследовательских способностей Сирафа существенно снижалась с расстоянием, но люди пребывали в таком эмоциональном единодушии, что даже из общей атмосферы он получал информацию. Из всего увиденного – актов спаривания, символического самовыражения, имитации совокупительных движений под музыку, – становилось совершенно очевидно, что перед ним – очаг копулятивной деятельности. Должно быть, удача шла за ним следом.

В Архивах данные о спаривании высоко ценились, поскольку являлись ключом к пониманию всего набора эмоциональных паттернов и социальных ритуалов рас, в которых организмы делились по полу. В то же время сам процесс спаривания признавался наиболее трудным для воспроизведения полевым работником; как правило, такие значимые взаимодействия имели сложную систему невербальных сигналов и символических действий. Но Сираф верил, что решимость, вкупе с удачей, его выручат, и определил спаривание приоритетной целью.

Поправив шляпу, он спустился по лестнице на улицу, недолго следовал по тротуару и перешел дорогу к парку. С каждым шагом он подстраивал положение тела и походку к тем, что преобладали вокруг, и все глубже вникал в местную систему вокализации, изучая лексический фонд проходящих мимо. За несколько сотен ярдов он с успехом отточил мимические и телесные приемы для коротких контактов при встрече с другими и передвижений среди них. Также убедился, что большая часть активного спаривания происходила в парке, и поэтому зашел на его территорию.

Так вышло, что высокая аспирантка навеселе по имени Джинни Кудайзински вошла в парк прямо перед Сирафом. До этого она выпила три бокала крепкой «Кровавой Мэри» в дискобаре «Лифт», где любовалась танцорами, все сильнее одобрительно подтрунивая над ними. По десять часов в последние пять дней она проводила среди библиотечных стеллажей, готовясь к докторским экзаменам по антропологии. А теперь слонялась по парку, наблюдая за прохожими со счастливой улыбкой на губах, и предавалась занятию, которое лично определила как «современная антропология» – несерьезный обзор современных стилей самооформления и самосохранения. В ней превалировало чувство, что вечер прекрасен и полон возможностей.

Именно Джинни стала первой четкой зацепкой Сирафа в неурядице из мимолетных идей, прочесываемой им во время прогулки по дорожкам. В ее мыслительной деятельности он отметил свое собственное изображение – раздетое и подвергнутое различным эротическим манипуляциям. Сираф сделал круг, чтобы через несколько мгновений снова с ней пересечься.

Одета она была в подчеркивающий фигуру и привлекающий внимание наряд. Ее выпуклые молочные железы и ягодичные области вполне соответствовали общему эталону, однако параметры телосложения сильно превосходили стандартные нормы, из чего можно было предположить, что особи недоставало внимания и она, как следствие, стремится к контактам. Ростом она была около шести футов. Приготовившись к неизбежному, болезненному, беспомощному чувству невежества, знакомому каждому, кто решался на взаимодействие с инопланетными явлениями, Сираф подошел к скамье и начал с выражения, которое, как он считал, было вполне уместным:

– Здравствуй, красавица. Выглядишь сегодня великолепно.

Джинни рассмеялась. Первоначальное недоверие к симпатичному скандинаву-сутенеру сменилось непринужденной общительностью, и она тут же парировала:

– Так говоришь, будто знаешь, как я обычно выгляжу. А ты уже давно вокруг меня вертишься, да?

– Нет, только сейчас обратил на тебя внимание. Значит, с течением времени твоя внешность радикально меняется?

– Мягко сказано. Представь, какой буду лет через сорок!

Сираф решил уточнить, что имел в виду более короткий временной период, но Джинни прыснула над собственной репликой, и он догадался, что обмен можно не продолжать. В ее мозгу постоянно возникал яркий образ, как они вместе сидят на скамье, и сопровождался он сильной, но неоднозначной эмоцией. Сираф опустился рядом с Джинни, ободряюще улыбнувшись. Он отыскал вербальную формулу, принятую для ситуаций, схожих с текущей, и рискнул:

– Я проходил мимо, решил заскочить на минутку, узнать, как дела.

Новый смешок стал сигналом, что формула была выбрана неверная.

– Чудесно, – выговорила Джинни. – Мы же с тобой редко видимся.

Она хотела продолжить шутку, как вдруг ее охватило чувство вины – от радости и волнения она только и делала, что смеялась над незнакомцем.

– Слушай, – сказала она, – ты иностранец? Акцент у тебя шикарный, то есть его вообще не слышно, но… выражаешься забавно. Боже!.. Если что, я это без подкола, хорошо?

– Я нисколько не подколот. На самом деле да, я иностранец. Из Норвегии.

Оборот речи Джинни стал подсказкой, и пока он повторял его, то считал национальность по ее ожиданиям.

– По тебе сразу видно, – сказала она. – Это комплимент, если что.

– Да-да, – отозвался Сираф с серьезным видом, острее ощутив свое невежество. Он решил, что самым безопасным ответом станет тавтология вкупе со встречным комплиментом. – Приятно получить комплимент. Спасибо. Ты очень соблазнительная женщина. Это тоже комплимент, если что. Ответный.

Джинни уставилась на него, но, не найдя в выражении ни намека на шутку, недоверчиво улыбнулась; и Сираф продолжил развивать тему, которая, судя по всему, была ей по душе:

– Например, первое, на что обращаешь внимание при взгляде на тебя, – развитые груди и ягодицы. И лицо у тебя приятно симметричное. Словно… лисье. – Он уловил намек с ее стороны и замялся. – Более того, я вижу, что ты нетипично крупная. Мое тело тоже нестандартно большое, и я считаю, что это удивительное совпадение.

От смеха Джинни перешла к смущенному интересу. В произнесенных словах не было ни капли иронии или насмешки, лишь честность и мягкая объективность – так с ней мужчины никогда не говорили. Наивный простак? Благородный дикарь? Даже если этот невозможно совершенный мужчина окажется иллюзией, Джинни решилась, словно на спор, поверить в его реальность. Неужели убежденность в том, что вечер полон возможностей, – лишь пустые слова?

– Сколько приятного сказал, – ответила она. – Ты честный, это подкупает. Ненавижу это слово, но оно точно про тебя. Ты еще к тому же и красивый – в смысле, физически, на мой взгляд. Что на это скажешь?

Она улыбнулась, взглянув ему в глаза – весело и в то же время осторожно. Она не знала, чего ожидать, – словно мифическая Бавкида, сама того не зная подавшая идею замаскированному богу, заявившемуся в ее дом. Сираф, не сумев расшифровать ее рассуждения, ответил ее же формулой:

– Сколько приятного ты мне сказала.

– Многие мужчины отреагировали бы по-другому, – сказала она.

Сираф на мгновение взволновался, что женщина дает объективную оценку достоверности его выступления; знает, что он играет роль, – но не нашел этому подтверждения в ее голове.

– По-другому? – спросил он, стремясь интонационно выразить непонимание и серьезное беспокойство.

Джинни снова невольно рассмеялась.

– Не пугайся ты так! Твой ответ чудесный. Видишь? Ты чудесный, как ни посмотри. Все больше очков набираешь.

Метафора игры, которая, как он отметил, довольно распространена в образном мышлении аборигенов, помогла Сирафу сориентироваться, и он понял, что комментарий к его поведению говорился с юмором и не выражал сомнений в искренности исполнителя. Он засмеялся, и Джинни испытала дежавю. Давным-давно, в старших классах, еще до того, как она стала, по ее собственному выражению, «дипломированной слонихой», Джинни часто запрыгивала в машину к одному баскетболисту. С ним было так же легко, и в его компании она чувствовала, что ее принимают, ощущала пьянящую, легкую свободу мыслей и тела. Первым делом он всегда предлагал ей взять по бургеру с колой…

– Что ж, – сказал Сираф, – не хочешь съездить за бургером с колой?

Слова прозвучали жутким эхом грез, и Джинни вытаращилась на незнакомца, а затем вскочила, словно полностью освободилась от оков цинизма и недоверия. Вдохнув полной грудью ночной воздух, она сказала:

– Замечательная идея! Я бы с удовольствием прокатилась! И с удовольствием съем гамбургер!

Они прошли по дорожке к выходу из парка. Обочина была заставлена под завязку, и Сираф не сомневался, что раздобудет подходящее транспортное средство. Проходя мимо машин, он сканировал уровень топлива и производительности каждой, пока не остановился на новом черном «кадиллаке» в середине квартала. Он телепатически коснулся зажигания, и, когда они приблизились к автомобилю, завел мотор. Удивление Джинни означало, что такая активность являлась аномальной. Сираф спешно предложил типичную для похожих случаев формулу:

– Да, иногда она чудачит. Сама понимаешь.

– Ага, – Джинни энергично закивала. – Понимаю. Бывает, когда очень не терпится.

После этого Сираф уловил верную последовательность из ее ожиданий и, отперев замки телеимпульсами, открыл для нее пассажирскую дверь.

Ровно в этот момент Энгельманн лениво пробуждался ото сна. Телевизор все так и работал, и сумбурный, восходящий тон прайм-тайма нарушил забытье. Спотыкаясь, Энгельманн добрел до уборной, вернулся на матрас, чувствуя, что туман в голове едва ли рассеялся, и запустил руку в картонную коробку на полу рядом с кроватью. Из кучи шоколадных батончиков, упаковок крекеров с сырным соусом, пачек чипсов и коробок с печеньем он вытащил несколько кексов, пару стопок из миниатюрных пончиков и четверть галлона шоколадного молока, которое любил пить теплым – и позавтракал.

Рассеянно, вполмысли он отслеживал путь любимой еды по внутренностям, и в то же время следил за эпизодом сериала про типичного матерого, но уставшего от жизни полицейского, выглядывая на экране знакомые улицы и места; но по большому счету сознание его погружалось в тошнотворную путаницу снов, из которой только что вырвалось.

Возвращалось к Тому, Чего Существовать Не Должно, – паучьей, щетинистой возне. Конечно, кроме как за завесой кошмара ее не встретишь. Но почему он так часто туда попадает? Почему в мыслях всё неизменно представляется в самых ужасных красках? Неужели такова цена его величия и страшной свободы? Энгельманн облизал пальцы и в раздумьях взялся за блокнот.

«Узрите! – написал он. – Я вырвался из театра теней, коим является человеческая деятельность. Сплошная пантомима! Одно пресмыкание, робость, прислуживание! Я вырвался на свободу – я вскинулся на теневых фантомов и разорвал их в клочья, на каски, стер в пыль». Сделав паузу, он исправил «каски» на «куски» и продолжил строчить.

«Но как раз поэтому полутьма теней больше не служит мне защитой. Я вижу истинную бесконечность возможностей, бесконечную возможность как света, так и тьмы. Вот почему кошмары и свобода идут рука об руку!»

Он на мгновение прервался, чтобы насладиться пронзительностью осознания, и чувство осведомленности, доступной лишь архангелам, окончательно пробудило сердце.

«О да, я дорого плачу! – продолжил он. – Власть не дается задаром. Не полагается за просто так! Уж кто, как не я, знает, что такое расплата!»

Тут Энгельманн покачал головой и скривился в улыбке, восхищаясь самим собой.

«О, в конце пути ждет меня покой! Признаю, мысль эта утешает меня, защищает от ночных кошмаров. Каждый заслуживает передышку, и в будущем меня ждет множество часов в безопасности, в заботе. Казенная жизнь! Отполированная медикаментами до сияющих переливов!

А пока – тяготы! Еще рано отказываться от силы, полетов – я не готов, и на все пойду, лишь бы продолжить! Пускай растет мой долг – расплачусь, когда потребуют».

Неясное чувство, навеянное сном, рассеялось, и Ангел Смерти стал абсолютно собой, с негой расправляя крылья заоблачной иронии. И, словно благородный, опаленный солнцем петух в утренние часы, он тотчас возжелал вскочить на пронзительно кудахчущую, взбудораженную наседку и вогнать жар, пылающий в крови, в ее иступленную плоть.

Для этого Ангел Смерти представил свою возлюбленную и поместил ее образ в темный закуток под веками – уложив так, чтобы тень сокрыла голову. Ее тело скорчилось и задрожало с началом когтистого, царского пиршества. Окутанная тьмой голова в агонии металась из стороны в сторону. А цепкая, пронзенная плоть – с участием ловкой правой руки Энгельманна – все тянула и тянула зачаток удовольствия, пока, наконец, с силой не вырвала его из божественных чресл.

Ангел Смерти поднялся, умылся и переоделся. Затем принялся чистить пистолет и в процессе снова предался размышлениям о комфорте и спокойствии психиатрических лечебниц. Мысли эти вскоре вызвали в нем такую щемяще-сладкую радость, что он бросил занятие, снова схватился за ручку и написал:

«Можно сказать, я гигант, которого никто толком и не видит. Врач заговорит со мной, думая, что видит всего меня, не осознавая, что обращается мне в колени. Я рявкну им с высоты: „Здесь, наверху, сопливый идиот!“ Он сочувственно кивнет моим коленям и ответит: „Да, подобные напыщенные идеи – ваша кара. Как и удовольствие. К несчастью для остальных, вы уверились в собственном величии и тешились мыслями о нем, а теперь вынуждены претворять мысли в жизнь“.

Я весело прогремлю в ответ: „Доктор! Истинность моего величия доказывается кровью ваших сыновей и дочерей. Благодаря им я – исполин. Взгляни повыше, доктор! Я здесь, наверху!”

„Да, – скажет он, – это самое страшное в вашем состоянии. Тотальная разобщенность с миром. Вы застряли в пустоте, где люди видятся не более чем приятной мебелью“.

Что ответить, дабы быть услышанным? Упрямое, слепое, бестолковое сострадание – разумеется, всего лишь следствие страха. Каждый на Земле пользуется другими, как мебелью; сначала осторожно, а после, сроднившись, непомерно. Да, я пользовался по-особенному, грубо и дерзко, и признаю, что делал так по одной прихоти, благодаря чему достиг иного уровня бытия и счастья. Взгреми я громче водородной бомбы – им все равно пришлось бы напрячь слух, чтобы уловить меня всецело. Все очень просто: я – сумасшедший и вместе с тем Наполеон. Я есть Ангел Смерти».

Энгельманн перечитал написанное дважды и снова взялся за пистолет. Покончив с чисткой и перезарядкой, он встал из-за стола и выключил телевизор. Натянул куртку и засунул «Магнум» в карман. В другой положил три шоколадных батончика из картонной коробки, а затем выключил в квартире свет.

Решительно спустился по темным пролетам и решительно вошел в ветреную ночь. Воткнул ключ, повернул его – и широкая машина ожила. В очередной раз Ангел Смерти взмыл над городом, намереваясь парить там, где заблагорассудится, стоять и величественно склоняться над трепетом тайного, случайно попавшего в поле зрения.

Сираф же во время поездки впитывал навигационные методы и сигналы, а также внимательно отслеживал мысли Джинни в поисках наводок на нужный маршрут. Безусловно, наряду с этим он кодировал всё и вся – этот процесс проходил беспрерывно. Джинни рассказывала о себе, ликуя, что можно озвучить все, что взбредет в голову, и едва ли задумывалась о том, что в итоге говорила, – поскольку чувство, что сексуальная фантазия постепенно воплощается в жизнь, оставалось все таким же стойким. В унисон с ее желаниями двигались все механизмы автомобиля. Все торговые кварталы и живописные улицы города, которые так нравились ей в вечернюю пору, проносились мимо, а рядом был величественный, красивый, серьезный Сираф, отзывавшийся на историю ее жизни странными, искренними репликами. Все казалось предельно правильным, и ощущение достигло пика, когда он свернул к ресторану, где все еще выносили еду к автомобилю, – в городе таких почти не осталось. Когда Джинни училась в старшей школе, подобные заведения были повсюду, пока их не вытеснили автокафе с длинными очередями.

Вступительное взаимодействие Сираф провел без труда – когда не удалось считать четкие указания, он, на правах иностранца, запросил подробности процесса. Когда еду принесли, он проследил, как обращается с ней Джинни, и сымитировал движения.

– Как ты завел мотор издалека? – спросила она. Он повторил гипотезу, которую она сама же мысленно и выдвинула.

– Удаленное управление, – сказал он и, уловив еще один намек, многозначительно указал на пустой карман. Затем впился зубами в чизбургер, – но не рассчитал силу. Из мягких, промасленных оправ брызнула струя соуса – прямо на рубашку.

Джинни прыснула, и Сираф подхватил смех, из-за чего она виновато и заботливо приложила салфетку к его груди и включила лампочку в салоне, чтобы вызвать официанта. К автомобилю подошла пожилая женщина. Указав на рубашку, Сираф сказал:

– Меня опрыскал чизбургер.

– Сэр, готовятся они все одинаково, – сказала она. – И других людей не брызгают.

Сираф кивнул.

– Понимаю. Видимо, я слишком сильно его укусил.

Женщина уставилась на него, но, заметив искренний взгляд, нахмурилась.

– А может, – предположил Сираф, – все дело в том, что я неправильно его держал.

Джинни поспешно наклонилась к окну:

– Принесите нам, пожалуйста, просто немного воды, хорошо?

Затем она помогла вытереть пятно, прижимая свободную руку к груди, чтобы выровнять шелковую ткань. Сираф отметил сложный образ, пробужденный тактильным контактом.

Собственно, как раз это – непонимание Сирафом замеченного ментального образа Джинни – и являлось коварной и неустранимой слепой зоной для всех полевых работников Архивов, затрудняющей толкования высокоразвитых сознательных форм. Образ, который Джинни прокручивала в мыслях всю трапезу, демонстрировал совокупление на заднем сиденье автомобиля ветреной ночью. Машина стояла на улице с рядами высоких деревьев с широкими листьями и старомодных уличных фонарей.

Сираф трактовал эту идею как конкретную, обдумываемую цель, хотя партнера Джинни представляла нечетко. Предположение было вполне разумным, ведь детали образа совпадали с реальной ситуацией – стояла ночь, дул легкий ветерок, они сидели в машине.

В сущности, Джинни наслаждалась своей фантазией. Брызнувший соус и тепло кожи под тонкой рубашкой расшевелили определенные воспоминания о баскетболисте. Однако вместе с ним она никогда не останавливалась в месте, которое рисовала в воображении, – эта улица запомнилась ей по детским прогулкам; в то время она жила в другом городе вместе с тетей. Чувственное, ностальгическое сочетание, смесь памяти и страсти, ни в коем случае не было намерением. Как и все жители города, Джинни боялась Ангела Смерти.

Архивы открыто признавали неизбежность подобных ошибок в рамках теоретических работ. Но в полевых условиях первостепенной задачей всегда являлось определение доминирующего психического состояния субъекта. Менее артикулированные слои сознания, которые порождали конфигурации психики, часто не учитывались ввиду нехватки времени для анализа; самое главное – не останавливать взаимодействие и в то же время продолжать анатомические исследования и мониторинг окружающей среды.

В этот раз Сирафу повезло. Его инициатива «припарковаться на обсаженной деревьями улице» не вызвала тревоги, которая была бы вполне оправданной. Исходи это безумное предложение от кого-то другого, Джинни в панике отказалась бы, но то, как Сираф угадывал любую мысль, лишь сильнее убеждало ее, какой он необыкновенный; и она не могла не согласиться. Сираф предлагал воплотить ее эротическую фантазию в реальность, и ситуация напоминала сцену из десятка прочитанных мифов: ключевой момент, в котором герою предстоит сделать решающий выбор. Рискнувших мифический выбор приводил к откровению. Трусов обрекал на унылое существование. Джинни, разгоряченная тремя «Кровавыми Мэри» и зарождающейся похотью, решила, что происходящее – серьезный вызов ее вере и безрассудству. Что ей стоит рискнуть, предпочесть невозможное безопасному.

И как только она согласилась на предложение громким «почему бы и нет?» и взмахом руки, из-за чего пара капель кока-колы пролилось на его брюки, – ей пришло в голову еще одно, несколько потрепанное соображение, которое приуменьшило опасность ситуации. Спустя мгновение она высказала его вслух, чтобы увериться в его правдивости:

– Важно время правильно подгадать. Звучит, конечно, жутко, но все же. Я про этого Ангела Смерти говорю. Неделя после убийства – по статистике самая безопасная, верно? Так, наверное, плохо думать, но тут уж как есть.

Сираф в это время анализировал половой аппарат, который ему предстояло задействовать, поскольку почувствовал высокую концентрацию кислорода – а значит, как он предположил, район с рядами густых деревьев уже близко.

Он отрешенно отметил, что Ангел Смерти вызывает сильную реакцию избегания и является своего рода публичной персоной. Его имя не вызывало в ней конкретных образов лица или тела, – скорее, письменные, многословные отчеты, которые с трудом можно было собрать в единое целое.

Джинни подавила страх. Вот так легко был побежден призрак, существующий для нее лишь серией новостных фотографий полицейских с носилками на бессмысленных обочинах дорог. По мере того, как страх рассеивался, Джинни с радостью добивала его дальнейшими предположениями, в то же время наблюдая, как Сираф пробует напрячь детородный орган. (Его поразило, что вялая выпуклость способна так сильно отвердеть.)

– То, что он делает, – по сути, замена, ну, сексу. Поразительно. Типичная особенность. Говорят, такое часто встречается. Точнее, постоянно. Ты ведь слышал, да? Что оружие – это фаллический символ? Убивая женщин, он демонстрирует мужскую силу. Секс приравнивается к боли, а смерть – это оргазм, до которого он доводит жертв. Я понимаю, бывает, хочется кому-то отомстить, но вот так убивать? Жестоко и бессмысленно. Как и его действия.

Сираф в этот момент был занят тем, что впервые прочувствовал всепоглощающую силу первой фазы сексуального взаимодействия человеческой расы. Опробовав простимулированные части нейронного аппарата тела – то есть почти все, – он осознал, что его ждет бурное событие. Положение Сирафа – стойкого духа на пороге всеобъемлющих церебральных волнений – можно, пожалуй, сравнить с положением начинающего пловца, впервые оказавшегося среди высоких волн.

И все же отчасти тот странный вариант церемонии спаривания, который в деталях описывала Джинни, увлек Сирафа.

Судя по всему, данная культурная практика порицалась обществом, но была довольно распространена и породила теоретическую традицию. То, что жители планеты являлись существами символическими, Сираф понял сразу.

Но символическая система, в которой процесс оплодотворения может заменяться смертью, – интересная особенность, подобных которой в Архивы не добавлялось.

Затем все мысли Джинни решительно и недвусмысленно перешли к спариванию. Сираф окинул взглядом ряды платанов с густой кроной и старых фонарей в поисках места для парковки.

Вот так Джинни Кудайзински стала точкой пересечения – точнее, сближения – в ночи двух звездных кочевников вдали от дома. Излив душу и освободившись от образов прошлого и возможных последствий, она нежилась в энергичных, интенсивных и теплых объятиях и попутно разглядывала золотисто-коричневые кроны, выхваченные из сумерек светом редких фонарей. Один из сошедшихся в ней – Энгельманн, – даже после того, как они встретились вживую, владел ею лишь как абстракцией, в то время как Сираф усердно кодировал ее (и собственную) электрохимическую активность, и едва ли воспринимал ее телесное присутствие. Меж двух энергий она жила одинокой мечтой о любви.

Сираф, в свою очередь, был усмирен и потрясен открывшимися ему предельными эстетическими способностями. Их обильный, судорожный обмен жидкостями оказался самым динамичным взаимодействием среди уже зафиксированной рутинной деятельности этой расы. Сираф так активно фокусировался на процессе, что кратковременное вмешательство сильного психического источника из-за пределов фокуса привело его в смятение. В момент, когда они оба обмякли, он воспринял сигнал – чрезвычайно живое представление о безликой паре, совокупляющейся в автомобиле, что было на редкость поразительным совпадением.

Источник идеи двигался со скоростью транспортного средства и вышел из зоны досягаемости почти сразу же, как только Сираф распознал его мысль. Затем медленные, раскачивающие, требующие движения Джинни возобновились, и Сираф ступил в лабиринт заимствованной оболочки. Прекрасная покинутая Джинни жадно скакала на нем, пока не довела себя до оргазма. Сираф отстал лишь на мгновение.

Она прижалась к нему и хрипло пробормотала ему в грудь:

– Невероятно. Вот так легко получить то, чего хочется. Ты словно сон. Мокрый сон.

– Мокрый сон? Это устойчивый оборот?

Она села и рассмеялась.

– Да нет, милый. Не знаю, как по-другому назвать. Ночные поллюции, возможно, будет…

Зажглась лампочка салона. Включил ее Сираф – а то, что побудило его к действию, Джинни не заметила, и поначалу ее удивление было вызвано внезапным светом. Затем, проследив за его взглядом, она увидела за окном пистолет, а за ним – прищуренное лицо. В отражении стекла она заметила картину со стороны: как сидела на Сирафе с разинутым ртом, как на губах зарождался крик; запечатлела эти последние кадры мира перед выстрелом. И когда тот прозвучал, испуг спровоцировал в ней лишь слабое мышечное сопротивление, так что пуля сбросила ее с бедер исследователя и отбросила, как безвольную куклу, к дальней двери.

Вот так оба странствующих сверхчеловека впервые встретились лицом к лицу; и момент этот был до невозможности заряжен смыслом. Что касается Сирафа – от удивления он все еще отставал от мозговых потоков нападающего на наносекунду. Свет он зажег инстинктивно, в попытке получить максимум данных о внезапно начавшемся взаимодействии. После первого выстрела, падения Джинни и следующего мгновения, когда глаза за пистолетом уставились на него через отверстие в стекле, разум Сирафа набрал темп, чтобы нагнать произошедшие события: 1) Джинни была мертва. 2) Вне всякого сомнения, случился именно тот вариант спаривания, о котором она говорила, и произвел его именно тот, кого она упоминала. 3) Ее ноги все еще опутывали его форму, препятствуя высвобождению в критический момент. 4) Мужчина снова нажимал на спусковой крючок, и пуля летела Сирафу в череп. 5) Следовательно, придется снова нарушить нормы поведения, чтобы сохранить жизнеспособность заимствованного телесного аппарата.

Встреча также несколько потрясла Энгельманна. Салон машины резко вспыхнул ровно в ту секунду, когда он подкрался ближе; инфернально-желтый свет упал на прекрасные конечности, незаурядные, узловатые от похотливого желания чресла; на ее исполинские груди, выглядывающие, словно лилии, из приподнятых чашек платья, и его дьявольское лицо. Энгельманн понял, что застал тот самый архетип преступления, бичевание которого являлось его божественным призванием. Он поймал демонов – или полубогов – в момент совокупления. Перед ним возник сам зверь с двумя спинами, Враг, столь же божественный по природе, как и сам Ангел Смерти. То было испытание, и он его выдержит. Распалившись, он навел массивный «Магнум» на ее широко раскрытые, но еще не затопленные страхом глаза и храбро, решительно сразил ее мощным огнем и гибелью. Раз! – и сила его инструмента низвергла ее в кровь и тьму. Два – и Энгельманн перевел божественное орудие на похотливого колосса. Тут, на мгновение, Ангел Смерти встретил прямой, пристальный взгляд врага. В ястребином взоре Ангел не нашел страха – только яркую, непостижимую сосредоточенность. И Ангел Смерти бесстрашно вступил в бой; и битва высших песней ревела в ушах. Он застрочил взрывным уничтожением в глаза врагу.

Начало испытанию было положено. И возникло То, Чего Существовать Не Должно. Их разделяло небольшое расстояние, и пуля разметала почти весь затылок мужчины по черному плиссированному креслу и лобовому стеклу. Но как раз в тот момент, когда Энгельманн повернулся, чтобы скрыться с места триумфа, осколки измельченных костей отскочили от обивки, кусочки мозга отлипли от стекла, не оставив и следа – кроме выходного отверстия, – и, спаиваясь в полете, как стягивающиеся в рой пчелы, вернулись на место, чтобы воссоздать золотоволосую сферу титана.

Лицо сращивалось заново, а темные разбитые глаза снова устремили свой взор – и зрелище порвало саму душу Ангела Смерти. Жизненно важную ткань веры – глубокой, не осознаваемой ранее веры – разом разодрало внутри. Разум засочился ужасом; тот затопил мысли, унес их по жутким, давно вырытым и затаившимся в ожидании каналам, – и Ангел Смерти бросил пистолет и помчался прочь, обмочившись от натуги.

Он прыгнул за руль машины, которую оставил за полквартала отсюда на холостом ходу. Снял ручник, взялся за рычаг переключения передач… и замер.

Уйти означало погрузиться в безумие, пробудившееся внутри, и он выжидал, пока оставалась надежда на то, что случившееся являлось сном. Если черная машина в зеркале заднего вида не зашевелится, если мгновения будут тянуться, но ничего не произойдет, – значит, все было галлюцинацией и он свободен. Иначе – Энгельманн ни капли не сомневался – существо, на время принявшее форму человека, прорвется сквозь сталь автомобиля и с ревом Рагнарека устремится за ним следом. Он ждал, напрочь позабыв о выстрелах. И о полиции, которую те наверняка привлекли. Все это существовало в другом мире, в который ему уже никогда не вернуться, если тотчас он не докажет себе, что в черной машине лежит лишь пара трупов.

Сираф приготовился к незамедлительному преследованию, но оставался на месте, пока Энгельманн несся к машине. Ему страстно хотелось броситься в погоню. Вылазка оказалась на редкость успешной – раз за разом ему выпадал джекпот данных, и он рассчитывал ухватить второго участника убийства любыми доступными способами, даже если все ограничится одним устным отчетом с его стороны о полном значении причудливого символического обряда.

Но женщина, Джинни, ранее явно испытывала абстрактное отвращение к судьбе, которая только что ее постигла. Сираф желал помочь ей, пока не поздно. Он коснулся длинных икр, так и лежащих у него на бедрах, презирая напрасную трату времени. Его действия шли вразрез со всеми основополагающими канонами Архивов – на кону стояли новые данные, а потеря первого объекта произошла совершенно случайно. Честолюбие Сирафа и его преданность Архивам приводили резонные аргументы, но он не мог сдвинуться с места, выжидая, когда чужая машина тронется с места, чтобы в самый последний момент остановить ее, пока она не исчезла.

Но машина не трогалась! Агрессор ждал неподалеку, воображая причудливые картины преследования, причем настолько живо, что их было отчетливо видно даже на расстоянии. Сирафа приглашали принять участие в ритуале. Удивительно, как скоро нападавший принял, по его мнению, невозможное! Сначала он игриво отступил, а теперь застенчиво ждал, когда за ним погонится жертва!

А значит, время ждало. Сираф принялся увеличивать плотность тела. Одновременно с этим он фиксировал термальные следы малейших фрагментов черепа Джинни по всему салону автомобиля. Более тонкие жидкости быстро остывали на стекле и металле, но все же сохранили необходимые остатки тепла. Процесс восстановления был полностью телекинетическим – тело оставалось неподвижным в процессе набора массы. За данными о ее черепно-мозговом строении он обратился к сделанным ранее подробным ферментным записям, а затем началось тонкое и быстрое, как ток, сопоставление. Каждый лоскут и кусочек надлежало тщательно очистить и аккуратно сложить в плотный трехмерный пазл. Сираф справился за двадцать семь секунд. Он продезинфицировал и запечатал многочисленные швы неуловимо тонкими тепловыми лучами. Когда Джинни открыла глаза и попыталась сфокусировать взгляд, он испытал удовлетворение; в тот же момент плотность его тела достигла максимума, и он, усадив ее обратно на сиденье, подтянул брюки и ринулся на дверцу машины.

Что касается Энгельманна, то благодатные секунды тишины и бездействия почти заживили рану, нанесенную ужасом. Он глубоко вздохнул и завел машину, веря, хоть и слабо, что потустороннее возмездие, вершимое Невозможным, обошло его стороной. Но тут в зеркале он увидел, как боковина «кадиллака» вскрылась наружу – и из рваной стали и крошащегося стекла под рев Рагнарека вышагнул гигант. Взвыв, широкая машина Ангела Смерти рванула прочь.

Явилось То, Чего Существовать Не Должно. Гигант бросился вдогонку – чего Энгельманн и боялся. И хотя ему удалось быстро выжать скорость под восемьдесят, враг нагонял. Держать контроль над машиной Энгельманну удавалось лишь чудом: та уходила в занос на поворотах, в которые на такой большой скорости было вписаться просто невозможно. Гигант приближался. Ангел Смерти стал умерщвленным, переломанным Фаэтоном, волочимым по звездному небу смертным, в одночасье пораженным Истинными Богами.

– Истинные Боги! – выкрикнул он. – Нет!

Неужели он разуверился в собственной божественности? Да. Нет. Да – но не совсем. Ведь отчасти все было игрой!

Лишь смерть была настоящей, обычная смерть. А его божественность – не более чем… лирика!

Но запоздалая истина не давала спасения, ибо истиной больше не являлась. Настоящие крылья вознесли его туда, где обитало Невозможное. Их разделяла дюжина шагов; лицо создания – маска мифического спокойствия, в то время как ноги и руки несли его вперед так же остервенело, как шатуны на колесах локомотива. Все же капля ангельского в Ангеле Смерти была – он сумел предать себя проклятию, навлечь на себя мстителя высшего, божественного порядка. Дома у Энгельманна был припасен пулемет, и к этому жалкому символу силы, крайней мере защиты, были устремлены все его мысли. На очередном повороте он слишком резко дернул руль и задел припаркованную машину, но с ревом помчался дальше, оставляя за собой брызги стекла и лязг хромированного железа.

Сираф остановился. Масса его тела полностью вернулась к стандартным показателям, но все же он понял, что затраты, необходимые для поддержания высокой скорости, вскоре нанесут серьезный ущерб заимствованной анатомии. Агрессор бегло проговаривал про себя свой путь – и Сираф извлек из его мыслей пункт назначения и маршрут. Общее расстояние было небольшим.

Ученый перешел на бег трусцой, чтобы приберечь силы. Он также получил предварительные сведения о желаниях своей жертвы – о событиях, которые последуют, когда Сираф доберется до его квартиры. Сираф прогнозировал, что ему снова потребуются трансформации, и взаимодействие наверняка истощит его исследовательскую энергию – что, конечно, ни в коем случае не будет провалом, ведь ему и без того досталось много ценных знаний. Особенно о второй находке. Есть ли более редкий, парадоксальный и саморазрушительный обряд, чем совершенный нападавшим?

Наконец, когда Сираф вошел в вестибюль многоквартирного дома Энгельманна и ясно увидел, как тот лежит на матрасе семью этажами выше, то понял, что его догадки верны, – он стал участником удивительного некроэротического ритуала. Его телесные трансформации были желанны – и как только человек смог безошибочно распознать это умение Сирафа? Более того, почему он так спокойно принял это открытие и включил его в свои страстные фантазии, несмотря на то, что человеческий вид не обладал подобной способностью? За всю карьеру Сираф не раз встречался с разумом, знал о его полиморфной, трансгалактической природе, но в очередной раз проникся восхищением к подобной творческой безграничности. Он погасил свет на лестничной клетке и расщепил тело на мелкие части. Те медленно поднимались по устланной ковром лестнице с тихим, колючим шорохом, множась, дабы исследовать вторую земную загадку.

Возможно ли представить более ужасное, пожалуй, даже трагическое недоразумение?

Пылкое воображение Энгельманна питало не желание, а безумное ожидание! Но разве можно винить Сирафа, которой, по сути, бегло читал невероятно запутанный текст? Видения Ангела были вызваны реальной (и в то же время совершено невероятной) встречей, но место сращения галлюцинации и факта ученый упустил. И поскольку частично сексуальный ужас, распространяющийся по нервный системе мужчины, едва ли отличался от частично сексуальной ярости, сопровождающей первоначальное нападение, Сираф воспринял их в единстве и сосредоточился на собственной роли в сценарии ритуала. Да, в нем вспыхнуло отвращение, но в итоге перевесил профессионализм. Сираф осознал, что от неспокойного вида стоит ждать любого эмоционального насилия.

Чуть позже, ближе к глубокой ночи, Джинни Кудайзински пролезла через огромную, искореженную дыру в стали и оказалась на асфальте среди битого стекла – чужачка в оконченном, а затем возобновившемся мире. Ей подумалось, что место, из которого она вылезла, – некий обрядовый символ утробы, место ее перерождения в Невозможное.

Она медленно зашагала по тротуару. Кругом царила пустота. Аннигиляция не вызвала ни единой сирены. Или же она умерла, а здания вокруг – склепы? Час с лишним она просидела в развороченном автомобиле, предаваясь воспоминаниям, но не видела ни одного прохожего.

Джинни решила, что самое ужасное во всей ситуации – это вероятность того, что больше ничего не случится и ей придется вернуться к обычной жизни. Просто жить как раньше. Вполне возможно, она сойдет с ума. Она взглянула на крупные листья платана, аплодирующие ветру. Словно мерзкие, страдающие артритом руки, они жадно терли уличные фонари с медными наконечниками. Из нутра по телу начали расходиться волны тревоги. Но тут к ней обратились – отчетливо, беззвучно:

– Джинни. Утешься. Это Сираф. Я – представитель внеземной цивилизации, и все, что ты пережила, все случившееся – действительность.

Она подняла взгляд к небу – инстинктивно, поскольку телепатические сигналы не имели направления. В десяти футах над головой, под сводом ветвей, висел пучок транскосмического пуха, в форме которого Сираф совершал путешествия. Джинни пристально его осматривала. Долгий момент смятения миновал, и пришло спокойствие. Она мягко ответила:

– Но ты был…

– В человеческом обличье. Мы спарились. Убийца с сексуальными мотивами – его звали Энгельманн – застрелил тебя. А я починил. Затем я воплотил его фантазию. Он мертв, красавица. Я совершенно истощен, не считая энергии, необходимой для возвращения, так что восстановиться я был не в силах. Но от Энгельманна я узнал – слишком поздно для него самого – о предрасположенности вашей расы к психическим травмам, и потому решил тебе все объяснить. Ты меня понимаешь?

– Да, – ответила она. – Но зачем?..

– Я ученый. Пожалуйста, прими мою благодарность за уделенное время и сотрудничество. Я приношу извинения за причиненные неудобства.

– Я тоже ученый! – выпалила Джинни. Печаль и восторг одинокого первооткрывателя встрепенулись в ней, и она всем сердцем и вопреки всему потянулась к нему, к собственному удивлению испытывая пронзительную зависть.

– Да, – отозвался Сираф. – И ты многому меня научила. Прощай.

Он исчез.

– Прощай, – повторила Джинни, запоздав на мгновение. А после снова, чтобы голос дошел сквозь световые годы, прокричала: – Прощай!

Затем раскинула руки и сделала размашистый – точнее, едва ли не грандиозный – пируэт под платанами. Издав торжествующий возглас, она засмеялась, пригрозила кулаком тихим, трусливым улицам, что в ответ на выстрелы и ярость не высказывали протеста и не предлагали помощи, и закричала:

– Откровение? Прекрасно! А делать-то мне что с ним?

Энгельманн сидел на матрасе, забившись спиной в угол, в который передвинул кровать после того, как запер дверь. На бедрах лежал автомат, работал телевизор. Но на экран он не обращал внимания – смотрел только на дверь, непрочность которой вселяла кошмар похлеще любого ужастика. То, Чего Существовать Не Должно, существовало. Свободно, с непреодолимой силой Оно обрело плоть и диктовало Свою волю человеку. Но не каждому. А только ему одному. Энгельманн заплакал и сжал зубы.

Чего же тогда нет? Что из невыразимого, мелькавшего во снах, не было опровергнуто случившимся? Ибо он знал истинную форму преследователя. То была троица, три в одном. Восьминогие твари, порождения насмешливой тьмы, спускающиеся с ядовитых звезд, затянутых паутиной. Но он же к ним не воспарял, право слово! Так почему они спускаются? Жуткая троица – для лица, для сердца и для чресл. Но ведь у него, по существу, нет крыльев! Лишь костюм, сшитый из чужой крови, лишь костюм бога. Неужели в этом его преступление, его богохульство? Осталось ли что-то, осталась ли ничтожная перегородка Возможности между ним и хаосом? Весь остальной мир ограждала крепость безопасности, а он… Что там шевельнулось за дверью?

Назад в крепость! Назад! О Мир, прими Энгельманна обратно в свои стены! Милый мир, Энгельманн хочет вернуться! Грядет то, что пронзит его жалкую кожу и разъест ядами драгоценное сердце!

Ему показалось или дверь выгнулась?

О, вот он, одинокий и голый Энгельманн! Он просит, умоляет принять его; он беспомощен, из него текут воды; о, возьми его на руки и убаюкай, защити от зла! Мама! Только не смерть! Только не боль и смерть!

Но нечто беззвучно буравило дверь – будто кусок сыра или глины. На потолке вздулся волдырь, и еще один назрел на стене. Три тарантула размером с немецкую овчарку вылупились из дерева и штукатурки; шурша мохнатыми лапами, они осторожно подползли ближе. Один для лица. Другой для сердца. Третий для чресл. Автомат, как это бывает в ночных кошмарах, дал осечку.