Всего один укол

Мой спутник очень торопился. «Теперь я не позволю себе тратить в день на развлечения больше двух с половиной часов, — мимоходом сказал он. — Вот через девятнадцать дней…» И едва я успел прочесть скромную вывеску: «Клуб гениев», как уже был втянут в дверь. Швейцар почтительно заглянул в протянутую ему сиреневую книжечку и благоговейно отступил в сторону.

В клубе было уютно и тихо. Накормили нас вкусно, и я, вынимая портсигар, без всякой задней мысли спросил:

— Который год вы член этого клуба?

У сотрапезника вдруг задрожали руки, он переменился в лице.

— Хотите меня обидеть?!

— Господь с вами! Откуда вы взяли?..

— Будто не знаете, что гениальность длится максимум месяц!

Меня меньше удивило слово «месяц», чем форма фразы: так говорят о болезни.

— Не понимаю!

— Ах, да! Вы же у нас только второй день… Но неужели никто не успел вам рассказать? Честное слово?

— Что рассказать?

— О прививках гениальности.

Он вынул из кармана ту самую сиреневую книжечку, что предъявил швейцару. На обложке было напечатано красными буквами: «Членская книжка Клуба гениев». Внутри стояли фамилия и имя, год рождения; чуть ниже: «Дата прививки — 31 октября 1986 года, срок действия — с 1 по 30 ноября 1986 года включительно».

— Прочли?

— Да.

— А поняли?

— Нет…

— Ну-ка, выгляните в окно — как вам нравится эта статуя?

— Человек, раздающий факелы? Великолепная работа! Но что это у него на голове? Ах, да! Вместо волос — языки пламени, он и сам горит, точно факел…

— Верно — он и сам горел. И сгорел… Это памятник профессору Физбаху. Физбах начал все это, — рассказчик щелкнул пальцем по глянцевому переплету своей книжечки.

— Ведь гениальность — болезнь, об этом догадывались и раньше, кажется, еще в ваше время. Многие психиатры прошлого писали о гениальности как разновидности безумия. Но безумие-то можно вызвать искусственно! Средства для этого знали еще древнеримские колдуньи, не говоря уже о средневековых ведьмах. Опять-таки и некоторые достаточно распространенные болезни приводят на последних стадиях к сумасшествию… Но бывает, что на больного перед самым сумасшествием находит какое-то просветление. И в эти короткие недели и месяцы, много реже — целые годы, человек, в лучшем случае способный, начинает вдруг проявлять задатки таланта, а талантливый — создает произведения, которые совсем недавно были ему явно не по плечу. На институтских лекциях у нас поминали, кажется, Ницше, Мопассана, еще кого-то.

Будь Физбах химиком, как я, он бы, верно, занялся веществами, вызывающими галлюцинации. Опиум, героин, эфир, гашиш, мескалин — что-то тут должно крыться… Во всяком случае, мне так кажется. Но он-то был микробиологом! И решил заражать талантом. Захотел вывести микробов, вызывающих эту прекрасную болезнь. Как конкретно он этого добился? Я не знаю. Химик я, уже говорил, а не микробиолог… Вы все-таки хотите знать подробности? Ну, химические мутагены. Ну, проникающая радиация. Ну, отбор среди бацилл, спирохет, кокков и вирусов, подвергнутых всему этому. Словом… не знаю, мне и миру известен результат. Черт его знает как, но Физбах вывел бактерию гениальности! Естественным путем она, слава богу, не передается. Но — легкий укол, недолгий инкубационный период, и бактерия начинает действовать. С мозга словно слетает какая-то пелена. Мысли проясняются, определяются цели, откуда-то берутся силы, которых раньше не было, — я это по себе знаю! И так — целый месяц!

— Только месяц?

— Целый месяц, я сказал! Разве этого мало? На одну-единственную жизнь! Среднему человеку — хватит.

— А что потом?

— Всего лишь короткий период безумия — и смерть… Да вы не пугайтесь, не пугайтесь за меня! С тех пор много воды утекло. Я просто рассказываю обо всем по порядку.

— Хорошо, по порядку… Но на ком же Физбах ставил опыты?

— На обезьянах, разумеется. Одна горилла последние две недели ходила только на задних лапах. И даже сделала сама каменный топор! За два дня до смерти… А когда эта стадия проверки закончилась, профессор впрыснул разводку бацилл себе.

— Себе?!

— Ну, он не был самоубийцей! Рассчитывал, что за этот месяц гениальности сумеет как-нибудь усмирить свою бактерию. Не успел. А когда он умер… Что же, пришлось людям примириться с тем, что за гениальность платят жизнью. Сначала-то на прививку шли только законченные графоманы да изобретатели вечного двигателя. А позже дело поставили на широкую ногу. На всех перекрестках висели воззвания фирм, госдепартамента и колледжей к самоубийцам: за баснословные деньги у них покупали жизнь. Гангстерские банды десятками переключались с продажи наркотиков на поставку «гениев поневоле». Схватят человека, сделают прививку, а потом предлагают: работай там-то, умрешь через месяц, зато семья будет обеспечена. Отказался — сразу конец, и гению, и его семье… Сколько тогда об этом писали!.. Помню объявление фирмы Дженерал электрик: «Зачем вам посредники-гангстеры? Обращайтесь прямо к нам, и комиссионные достанутся вашим детям!» Хорошие денежки гангстеры на этом деле зарабатывали…

А вот глава сицилийской мафии понял: «гениев поневоле» выгоднее использовать в своей системе, чем продавать!

Первый из собственных гениев мафии за свои четыре недели поднял ее доходы, как позже выяснилось, на двадцать шесть процентов. Такие предложил способы ограбления банков и борьбы с батраками, что старейшие специалисты диву дались! Но второй…

Бруно Челли сделал им тридцатилетнего профессора экономики. А тот, видно, начитался в детстве приключенческих романов. В первые двадцать два дня его работы доходы Челли росли, как на дрожжах. Но на двадцать третий день своей гениальности Энцио собрал на маленькой вилле под Палермо восемнадцать вожаков мафии, запер их в гостиной и забросал через окно гранатами. Потом передал итальянскому правительству материалы на тридцать тысяч членов и пособников мафии. И сам же послал фотокопии всех документов во все газеты: боялся, что иначе дело замнут… Замять, правда, не удалось. Но и Энцио не удалось дожить до законного тридцатого дня гениальности: его убили уже на двадцать шестой…

Истории в этом роде не прекращались. Больше всего доставалось ученым. Ведь и гангстеры понимали: чтобы открыть новое, надо знать старое. В научных городках и университетах создавались дружины самообороны. Профессора, академики, даже студенты старших курсов не расставались с револьверами. На улицах Принстона разыгралась великая битва с гангстерами, в Йельский университет пришлось ввести войска, чтобы защитить от профессоров администрацию, на которую пало подозрение в сговоре с местной бандой…

А между тем в своей лаборатории уже работали день и ночь двадцать смертников. Двадцать микробиологов, которых созвал к себе перед смертью Физбах. Их целью было укротить бактерию. По очереди они прививали себе гениальность, и привитый тут же становился — до своего безумия — руководителем работ. Потом его место занимал — по жребию — следующий гений. А девятнадцать оставшихся в живых выбирали среди лучших микробиологов страны нового двадцатого и посылали ему сообщение об этом. Случаев отказа не было.

Когда, наконец, великий Бройс решил-таки в свой месяц «проблему Физбаха», ни одного из первой двадцатки уже не было. Но плод их общего труда, — рассказчик ткнул себя пальцем в голову, — тут. Теперь по-прежнему человек на месяц становится гениальным — или хотя бы талантливым. Но через месяц он всего лишь возвращается в обычное состояние, выздоравливает, а не умирает.

И едва это стало известно, как премьер-министр Федгании Ганс Крамке предложил привить бактерию гениальности всем гражданам своего государства. О, это было потрясающе! В едином порыве будущие таланты ринулись на созданные по всей стране пункты прививок, — их обычно устраивали в помещениях призывных пунктов. Соседние и несоседние державы отчаянно протестовали, но премьер-министр заявил в ответ, что все федганцы потенциальные гении и что это — сугубо внутреннее дело. Правда, тут же он совершенно нелогично прибавил, что страна гениев, естественно, должна руководить странами не-гениев.

Одновременно в газетах Федгании появились предварительные подсчеты. Сообщалось, что всего за два года страна минимум учетверит свою экономическую мощь, реализовав внесенные за месяц гениальные предложения.

Первые недели, казалось, подтвердили эти предсказания. В течение месяца после «дня гениальности» патентными бюро было принято заявок на изобретения примерно в четырнадцать тысяч восемьсот шестьдесят раз больше, чем за предшествовавшие десять лет. В генштаб поступило в полтора раза больше детальных планов захвата власти над миром. Картинные галереи не могли вместить новых полотен, а журналы закрывались, потому что редакторы оказались не в силах справиться с потоком рукописей. Хуже было то, что остановилось большинство предприятий: гениям ли стоять у станков и спускаться в шахты?!

Но увы, скоро выяснилось, что изобретений сделано лишь немногим больше, чем обычно. Просто каждое из них принадлежало одновременно нескольким десяткам тысяч человек… Ничего удивительного: история знает, что на звание изобретателя телефона и телевизора, самолета и бог знает чего еще претендовали сразу от двух до двух сотен человек. Ведь всякое изобретение — выполнение заказа общества. В принципе число изобретений, которые можно сделать на данном уровне развития цивилизации, отнюдь не бесконечно и даже сравнительно невелико.

Еще печальнее то, что самый гениальный человек не сможет изобрести стоящую штуку без хоть какой-нибудь теоретической и практической подготовки. А гениальность часто проявлялась в области, к которой новоявленный великий человек прежде не имел ни малейшего отношения… Словом, толку от федганского опыта было гораздо меньше, чем переполоху.

Когда же тревожный для планеты месяц истек, выяснилось, что Федгания всего лишь исчерпала на четверть века свой гениепотенциал. Зато другие страны получили возможность сделать из всего этого выводы. Везде пооткрывали курсы для подготовки гениев, где преподавался обычно только один предмет, но зато — по двенадцать и даже шестнадцать часов в день. Обучение тут стоило дорого, но по единому слову курсанта его освобождали от платы. Он лишь обязывался продавать свои изобретения, книги, картины только хозяину курсов.

Подзаголовок крупнейших газет Херста гласил: «В нашей редакции работают только гении». Театры опоясывались рекламами: «на сцене — дипломированные гении». И впервые самые ехидные критики были вынуждены писать в таком роде: «Роман писателя Н. (номер членской книжки Клуба гениев 13974698), как и следовало ожидать, гениален. Но мы должны отметить следующие недостатки, бесспорно, являющиеся продолжением достоинств романа… Надеемся, что при повторном издании книги гений-редактор сумеет устранить эти погрешности. Гений-критик М. (номер членской книжки Клуба гениев…)»

Но радоваться было рано. Слишком очевидным стало, что многие из гениев, даже окончивших курсы, явно не оправдывают своего титула. Певца-гения забросали тухлыми яйцами — и по заслугам. Спектакль, поставленный режиссером-гением при участии восьми артистсв-гениев, провалился. К тому же еще командующий военным флотом одной из стран после прививки разразился потрясающим циклом лирических стихов, а прославленный художник стал чемпионом по шахматам. Это заставляло думать, что многие «гении» тратят свой неповторимый месяц зря, поскольку не знают, чем им надо заниматься.

Мировая пресса начала кампанию за то, чтобы гениями становились лишь под старость, когда накоплены знания, определились вкусы и способности. Но многие ученые справедливо отмечали в ответных выступлениях, что к старости мозг слишком часто теряет свое лучшее качество — гибкость, а закостеневшее мышление становится не способно к созданию нового.

Этот вопрос дискутируется по сию пору, хотя и принял чисто теоретический характер. Ведь почти все без долгих размышлений спешат пораньше использовать свой шанс стать миллионерами… Но почему вы загрустили?

— Представил себе, каково человеку, когда его месяц прожит. И раньше бывало, что гениальность приходила к человеку только погостить и покидала, едва бросив свой отблеск на его труды. Все вокруг видели, что он покинут своей музой, — все, кроме него самого. И человек сохранял надежду. А у вас и сами бывшие гении знают, что случилось. Какая трагедия!

— Ну, это как у кого. Мой кузен обеспечил себя за месяц на всю жизнь — изобрел новый рисунок на чулке и придумал для него небывалую рекламу. Сотня тысяч в год послужила ему неплохим утешением, — рассказчик усмехнулся. — А сам я работаю сейчас над такой штукой, такой штукой… Жалко, не могу рассказать. Секрет одной фирмы. И потом, мне надо, чтобы люди привыкли к тому, что я не такой, как все, особенный. Может быть, — он взглянул мне в глаза, — может быть, я и до прививки был гением, только никто об этом не догадывался? Месяц пройдет, а я останусь собой… Разве это невозможно, скажите мне, человек из прошлого?!

Только тут я понял, какое чувство все время примешивалось во мне к восхищению, с которым я слушал рассказ о величайшем открытии всех эпох. Имя этому чувству — отвращение. Впрочем, нет. Отвращение — это слишком сильно сказано. Мне просто было неприятно. Что именно неприятно — сама идея Физбаха или ее живое воплощение — не знаю… А рассказчик, не дожидаясь ответа на свой вопрос, снова говорил о том, что он химик, настоящий химик, великий химик, и для него средство Физбаха — только путь к признанию…

— Мне пора, — сказал я. — Вы уже потратили на меня два часа, а ведь это время гения.

— Ничего, ничего, у нас еще есть четверть часа. Ведь и гении должны отдыхать.

Его длинное мягкогубое лицо было счастливо — да, я же назвал его гением! Он был доброжелателем до самолюбования, человек, угощавший меня обедом. Что бы он еще мог сделать для меня? Ах, да! Он придумал, честное слово, придумал!

— Погодите, а вы-то еще не были гением? Что за вопрос! Конечно! Вы же из прошлого! Пойдемте, я вас порекомендую, без очереди пропустят. Учтите, кстати, что спрос на гениев все растет. Слишком многие преждевременно сделали прививку. А ведь она дает иммунитет, знаете ли… Идемте, идемте! Вот только допьем кофе.

Он догнал меня у дверей клуба:

— Не отказывайтесь от своего счастья, друг мой. Всего-то один укол. Ну, не упрямьтесь, смешно — кто же не хочет стать гением?!