Всё закончится на берегах Эльбы

1

В пасмурное июньское утро 1899 года по коридорам александрийского дворца пронесся детский крик — государыня императрица Александра Фёдоровна благополучно разрешилась от бремени дочерью.

Принимавшие роды лейб-акушер и лейб-хирург поспешили сообщить, что здоровье матери и дочери не вызывают у них ни малейшего опасения, а присутствующий при этом знаменательном событии лейб-медик-консультант Павел Иванович Метц только облегченно выдохнул. Родилась девочка, а значит, династия Романовых получила отсрочку от гессенского проклятия.

Стоило Павлу Ивановичу покинуть покои царицы, как ему тут же вручили телеграмму из Иллукста. С трепетом он принял листок бумаги и тут же прочёл:

Телеграмма выпала из дрожащих рук, но посыльный поспешил поднять бумагу с пола и повторно вручил её адресату.

В тот день для Павла Ивановича кончилась его недолгая семейная жизнь. И двух лет не продлилось его позднее счастье.

Когда ему исполнилось тридцать семь лет, он успел разувериться в мысли, что когда-нибудь женится. Но однажды, покинув многолюдный Петербург и уехав по делам в самую глушь Курляндской губернии, он встретил простую красивую девушку, дочь русского кожевенника и латышской крестьянки, которую называл Хельгой.

Когда они поженились, Павел Иванович тщетно пытался уговорить её переехать в Петербург. Почему-то его молодая жена боялась больших городов. А он не спешил возвращаться в столицу, ведь пока императрица не родила наследника, он был лишним при дворе.

В поезде до Риги Павел Иванович в горестных раздумьях размышлял, что бы было, не покинь он Иллукст по долгу службы? Какое жестокое совпадение — Хельга была на сносях, а он уехал в Петергоф, принимать роды у императрицы. Александра Фёдоровна благополучно произвела на свет третью дочь, а Хельга умерла в родах с их первенцем.

На вокзале в Иллуксте Павла Ивановича встретила Агапея, пятидесятилетняя тётка Хельги, что жила в их доме на правах бедной и бессемейной родственницы.

— Померла, померла Оленька, — причитала Агапея, размазывая слёзы по щекам, — первой дитяткой разродилась, а второй не смогла.

— Какой второй? — глупо переспросил Павел Иванович.

— Так ведь Оленька двоих под сердцем носила, да кто ж знал… Дохтор этот, которому ты, Пауль Йоханыч, наказал за Оленькой врачевать, сам ничего не понял. Как только первехонька девочка родилась, так Оленька дух испустила. Дохтор этот, изверг, живот ей как вспорол, а там вторая девчушка, живехонька!

И только сейчас Павел Иванович сообразил, что от нахлынувшего отчаяния не смог дочитать телеграмму до конца и тут же кинулся на вокзал. Дети, две дочери, близнецы! Так значит, он всё-таки стал отцом. И тут же овдовел…

— Чудо-то какое, — продолжала голосить Агапея, — живы деточки, крепенькие. Мы пока тебя ждали, окрестили их. Старшенькую Елисаветою, а младшенькую Александрой. Как царицу и сестру её старшую.

В миг, когда Павел Иванович впервые увидел в колыбельке своих дочерей, спелёнатых крошек, он не смог сдержать слёз по своей почившей супруге. Он поймал себя на страшной мысли, что был бы рад, если бы умерли его дети, а Хельга осталась жива.

Ещё он понял, что не хочет больше видеть Иллукст и ходить по его улицам, где всё неминуемо будет напоминать ему о Хельге. Так через три дня Павел Иванович с дочерями и их нянькой Агапеей навсегда уехал из Курляндии в Петербург.

В столице доктор Метц с головой погрузился в университетскую работу и практику. Не успевая закончить с одним делом, он находил себе новое, всё реже и реже появляясь дома. На душе его было тяжело и пусто, ничто и никто вокруг не радовал ни взор, ни разум. Тогда-то Павел Иванович вспомнил о «московском Сократе». То был необычайный человек с необычайным образом мыслей. Когда-то он покорил Павла Ивановича с первых слов, заставив задуматься о вещах вечных и значимых.

И доктор Метц отправился в Москву к Николаю Фёдоровичу в надежде, что его слова вновь зажгут в его сердце огонь, пробудят разум от дремоты, и сам Павел Иванович найдёт утешение своему горю.

Семидесятилетний аскет Николай Фёдорович жил уединённо, не ища ни славы, ни денег. Днём он служил библиотекарем, а по вечерам принимал на квартире своих учеников и гостей. Его голос всегда был ровен, а взгляд в задумчивости направлен в пустоту, сквозь время и пространство.

— Вы скорбите о потере жены, — говорил он Павлу Ивановичу. — Но она умерла, дав жизнь вашим детям. В этом и есть проявление оборотной стороны рождения — за ней рано или поздно, но всегда следует смерть. Но понимаете ли вы истинную природу своих чувств? Ведь любовь к женщине не может сравниться с любовью к матери. Первая привязанность вызвана лишь силой чувственной, тогда как вторая — силой чувствующей. Если вы поймете это и полюбите своих детей так, что и они полюбят вас, тогда-то и пройдёт ваша скорбь, будто и не было её вовсе.

Умом Павел Иванович понимал правоту Никола Фёдоровича, но сердцем не мог так просто принять его слова. Перед глазами стоял образ Хельги, какой он запомнил её перед отъездом из Иллукста, и вместе с тем в памяти всплывало видение креста, что теперь стоял на её могиле. И доктор Метц не удержался от вопроса, что волновал его долгие месяцы:

— Я помню, вы говорили, что жизни и смерти всё равно, что добро и зло. Жизнь есть истинное добро, а смерть есть зло истинное. Но как мне бороться со злом, если сама природа решила, что все живущее должно страдать и умирать?

— Природа неразумна и слепа, она рождает и умерщвляет. Но смертность не изначальна. В сути, она не так уж и необходима.

— Как вас понимать? — пораженно вопросил Павел Иванович.

— В природе нет целесообразности, — всё так же размеренно и вдумчиво продолжал Николай Фёдорович, — её должен внести сам человек. В этом и заключается высшая целесообразность. Человечество сейчас находится лишь на первой ступени перехода природы от слепоты к сознанию. Когда-нибудь люди изменятся и научатся изменять. Человек наделен разумом, так почему бы ему не подчинить себе слепой механизм природы и не научиться управлять им? Наша высшая цель в этой жизни — победить смерть и вернуть жизнь тем, кто её утратил.

Доктору Метцу показалось, что он ослышался или неправильно понял слова философа и потому переспросил:

— Что значит, «вернуть»?

— Вы когда-нибудь задумывались, что каждое поколение живёт за счёт вытеснения предыдущего? Но так оно и есть, ибо такой порядок установила природа. Да вы и сами не так давно имели несчастье убедиться в этом лично. По сути каждый из нас виновен в смерти наших же отцов, каждый из нас сирота. Но разве наши предки не были достойны жизни вечной? Разве наш долг перед отцами, давшими нам жизнь, не заключается в возвращении жизни им самим?

— Как вы это себе представляете? Из чего, в конце концов, воссоздавать тела, если от них, в лучшем случае, остались лишь кости?

— Конечно, тела наших предков давно обратились в прах. Но часть их естества всё равно осталась в нас, надеюсь, вы не станете с этим спорить. Стоит только научиться выделять из сынов первоначальную материю их отцов, и на её основе можно будет их воскрешать. От отцов можно будет получить материю дедов, оживлять их, и так далее, вглубь поколений.

— И что же, придётся возрождать всех людей, когда-либо живших на земле?

— Конечно, — кивнул Николай Фёдорович, — иначе в воскрешении не будет смысла. Оно должно стать всеобщим. Но для этой работы человечеству нужно объединиться в братство сынов, помнящих своих отцов. Только единение каждого человека на земле, объединение всех культур, всех религий и сословий позволит сынам осознать своё сиротство. Это понимание и заставит их исполнить свой долг перед отцами. Вначале им нужно будет собрать рассеянный прах, потом сконцентрировать его в тела, пользуясь для этого лучистыми образами или изображениями, оставляемыми волнами от вибраций всякой молекулы, что когда-либо существовала.

— И, — с едва скрываемым недоверием и вместе с тем с надеждой, спросил Павел Иванович, — вы знаете, как это осуществить на практике?

Николай Фёдорович глубоко вздохнул:

— Наука, увы, оторвана от жизни. Сейчас мы видим лишь то, как теоретический разум ведёт к отрицанию объективного знания. Поэтому только деятельное знание может быть подлинным. Теоретический разум должен объединиться с практическим для общего дела — познания природы, а, в конечном счёте — познания жизни и смерти и управления ими.

— Вы призываете изменить привычный ход вещей? Мне всегда казалось, что природу невозможно изменить, потому что сама её суть в постоянстве.

— Мир дан нам Творцом не на созерцанье. И земной рай следует воздвигнуть трудом самого человечества, а не ждать его в дар от Бога. Через нас Творец воссоздаст мир и воскресит всё погибшее. Ведь смерть есть наказание за грех, посему искупление греха есть избавление от смерти, а значит, воскрешение.

— Это будет воскрешение из мертвых, как после Страшного Суда? На что это будет похоже?

— Это будет совсем иной мир, — мечтательно протянул Николай Фёдорович. — Обретая вторую жизнь, человек получит бессмертие. Он изменится. Его органы будут преобразованы психофизиологической регуляцией. Он сможет обитать во всех мирах, как близких, так и отдаленных.

— Но это же будут миллиарды бессмертных людей, — покачал головой Павел Иванович, — даже больше. Земля не выдержит столько. Она их просто не прокормит.

— Разумеется, — согласился Николай Фёдорович. — Потому преображенный человек не должен испытывать нужды в пище. Он вообще не должен быть ограничен в среде обитания. Во вселенной множество планет. Задача механики — создать корабли для путешествий к близким и дальним мирам. Только так можно расселить воскресших на другие планеты. И с приходом нового человека вселенная одухотворится, все миры, движимые ныне бесстрастными силами, будут управляться братским чувством всех воскрешенных поколений. Ведь люди созданы быть небесными силами, взамен падших ангелов, чтобы послужить божественными орудиями в деле управления миром, в деле восстановления его в то благолепие нетления, каким он был до падения.

— Но как же быть с теми предками, кто не оставил потомства? — задумчиво вопросил Павел Иванович. — Они будут навсегда потеряны?

— Конечно это проблема, — согласился мыслитель. — Но нужно найти другой путь, чтобы получить первоначальное вещество этих людей. Лучшим вариантом было бы сохранение их тел до тех пор, пока наука не найдёт способа воскрешать.

— Бальзамирование, например.

— Очень даже может быть. Я, Павел Иванович, знаете ли, всего лишь старый библиотекарь. Всё, что в моих силах, так это сохранять литературные труды минувших поколений. В каждой книге остается жить их автор, надеюсь, вы согласны со мной? Я не даю увянуть остаткам жизни тех людей единственным доступным мне способом. Вы же, Павел Иванович, медик. И работаете вы с человеческим телом, материалом крайне хрупким и недолговечным. Я уверен, в ваших силах изменить человеческую природу. Помните, что наука не должна оперировать лишь слепыми теориями. Объективность и практика — основа всего. Они должны послужить вашему сыновьему долгу перед отцами — всеобщему бессмертию. Не забывайте о нём.

Николай Фёдорович был далеко не первым, кто предлагал Павлу Ивановичу изобрести эликсир вечной жизни. Три года назад в Лондоне доктор Метц уже видел бессмертную подземную женщину по имени Мери, видел и операцию, что проделали над ней, дабы узнать секрет её вечной жизни. Одно воспоминание о том дне вызывало испуг и отвращение, и вместе с тем пробуждало призрачное желание никогда не иметь ничего общего с практическим бессмертием.

Но сейчас, покинув дом «московского Сократа» Павел Иванович заставил себя переоценить былые взгляды. Эта беседа не просто принесла ему облегчение в его горе, она словно окрылила и преобразила, придала новый смысл его жизни. Доктор Метц думал лишь о том, что в его дочерях осталась частичка Хельги, и в его силах однажды преобразить эту частичку в изначальное создание.