ГЛАВА 13


Поскакали, дамы! Эта проклятая война сама собой

воеваться не будет!

Майкл Суэнвик, «Драконы Вавилона»


Битва шла бодро и весело, и главный бурмасингер Фафут имел возможность на собственном опыте убедиться в правоте Такангора, который как-то заявил:

— Люблю битвы. Столько деятельных людей вокруг. И понимаешь, что и тебе есть куда внести свой вклад.

Вклад — да, вклад можно было вносить, где захочешь, все равно не ошибешься: куда ни глянь, везде кто-то был занят чем-то увлекательным по самые уши. Кто-то кого-то целенаправленно догонял; кто-то от кого-то ловко уворачивался; кто-то с кем-то сцепился так, что клочья летели; кто-то лупил мечом по чьему-то щиту с усердием желвацинского каменотеса, высекая такие снопы искр, что со стороны это уже походило на праздничный фейерверк; кто-то пытался проткнуть уцененным копьем раритетный нагрудник и на чем свет стоит костерил халтурщиков-кузнецов, а кто-то тут же призывал на их головы милость Тотиса. Латники Ройгенона думали, что изрядно тузят гномов, а гномы обиженно ворчали, что день пошел насмарку, дома стоит несделанная работа, которая не волк, и в лес не убежит, даже не надейся. Гриомские пехотинцы пытались заарканить кентавров и вскочить на них, как на лошадей, а кентавры чувствительно лягались, отбивались дубинками и герданами и вопили, что дергать за хвост — низко и недостойно, и есть прямое нарушение Вселамархийского уговора о чинно-благородном поведении на поле боя. Таксидермисты толкались среди сражающихся, придирчиво перебирая противников, чтобы подыскать себе что-нибудь оригинальное и в хорошем состоянии. В целом, они крайне низко оценивали потенциальные экспонаты и громко тосковали по Тотомагосу и гухурунде.

Но как бы тиронгийцы ни относились к своим врагам, а все же не могли не признать, что воины они были отменные, рыцари — со страхом, но без упрека, и действовали по принципу «глаза боятся, а руки делают». Вполне понятное замешательство, вызванное появлением на поле боя совершенно невероятных существ, будто вышедших из их ночных кошмаров, длилось, на удивление, недолго. А затем атакующие, будто бы вздохнув и пожав плечами, дескать, ничего не попишешь, принялись делать то, за чем пришли: воевать. При этом они демонстрировали отменную выучку и немалый талант.

Конечно, нелепо сравнивать мощь обычного рыцаря, пускай даже самого прославленного ветерана, пережившего множество битв, и древнего демона, вроде Кальфона Свирепого или Судьи Бедерхема, которого и в Аду считали совершенно невыносимым — в обоих смыслах этого слова. Но три короля привели с собой столько воинов, что Кальфон, каким бы свирепым он ни был, один противостоял нескольким сотням врагов. А Рыцари Тотиса не зря ели свой хлеб: их артефакты и заклинания, хоть и не несли смертельной опасности для высших иерархов Преисподней, но и совершенно безвредными тоже не были. Плотным кольцом окружив Кальфона и Бедерхема, они не давали им ни секунды покоя. Так, крохотные, но отважные и сплоченные муравьи, запросто сгоняют с муравейника беспечную влюбленную парочку. Потому что не всегда аргументы нужно взвешивать — порой их все-таки приходится считать.

Воинов Гриома вела в бой жажда мщения. Старшие офицеры принимали участие в прошлой войне с Тиронгой; когда король Алмерик потерпел поражение от Нумилия Кровавого, они были молоды и мечтали дожить до того дня, когда их армия будет стоять под стенами Булли-Толли. Молодые рыцари воспитывались на рассказах ветеранов, и из них явственно следовало, что победа досталась Тиронге по чистой случайности, по печальному стечению обстоятельств, которые в тот раз сложились не в пользу лучших, а в пользу удачливых. Когда Килгаллен объявил поход на Тиронгу, армия счастливо вздохнула; она, наконец, освободилась от напряженного ожидания, в котором провела все эти десятилетия. Новому поколению представилась возможность восстановить честь державы, отомстить старинному врагу и повергнуть его в прах. Они и так слишком долго ждали сатисфакции; и никакие чудовища и демоны не могли воспрепятствовать гриомцам с мечом в руках вернуть себе потерянное достоинство.

В конце концов, перешептывались они, разглядывая неопознанную пирамиду, чего еще было ожидать от злокозненных Гахагунов; и вот же правду говорили, что Юлейн спелся со своим кузеном-чернокнижником, и если их сейчас не остановить, тьма и мрак поглотят весь Ламарх.

Со своей стороны, соратники Такангора изо всех сил старались выполнить его главный приказ, данный накануне сражения.

— Не давайте им опомниться, не давайте им развернуться, ни в коем случае не давайте им маневрировать. Старая добрая свалка — вот что вы должны устроить аккуратно, ответственно и добросовестно.

И бригадный сержант Лилипупс доходчиво добавил от себя:

—В течение этого дня мы будем прививать многим нам и всем им искреннюю любовь к рукопашному бою. Чтобы, значит, щепка на щепку полезла.

В таких условиях дело нашлось всем. Мадам Мумеза сходу занялась первой сотней рыцарей знаменитого Хугульского полка, да так энергично, что когда они потом попались на глаза Бургеже, он, не задумываясь, записал в блокнотике: «У этих славных вояк была тяжелая жизнь: они пили, мучились и скакали против ветра».


Нет ничего легче, чем иметь трудную жизнь

«Пшекруй»


Намора заботливо витал возле невесты — правда, не легким облачком, а скорее уж грозовой тучкой — прилагая все усилия к тому, чтобы ничто не мешало ее вдохновению. Демон не только отгонял лишних вражеских воинов, но и несколько приглушал звуки в непосредственной близости от ненаглядной, чтобы до ее перламутровых ушек не доносились отголоски солдатской брани и грубые выражения, которые не подобает произносить в присутствии благородной дамы. К тому же, он слегка подогрел прохладный осенний воздух, и лично Мумезу овевал теплый ветерок, пропитанный пряным запахом опавшей листвы, последних цветов и надвигающегося дождя. Она казалась ему такой трогательной и беззащитной в своей милой противоударной шляпке с элегантным цветком, засунутым за рыжую ленту; в скромной кольчужной кофточке с отложным воротничком и кольчужных перчатках, изготовленных в Преисподней по его особому заказу, что Намора даже затаил дыхание. Несколько наскочивших на нее рыцарей он чуть было не порвал в клочья, но потом подумал, что Мумочка расстроится из-за лишних зверств и огорчится, если он испортит ее наряд, а поэтому просто отбросил врагов подальше, вправо, где они опомниться не успели — попали под дружный дуэт Граблей Ужаса и Моргенштерна Приятной Неразберихи.

— Пупсик, — ласково сказала мадам капрал. — Ты такой неистовый и страстный — ты мне мешаешь. Я не могу сосредоточиться на битве.

— Я больше не буду, лютик, — проворковал Намора. — Тебе не дует?

— Нет, не дует. Мне грустно, — и Мумеза сделала лирическое лицо. — Наверное, это осень, не обращай внимания.

Намора огорчился. Он не умел отменять осень.

— Хочешь, закажем снежную зиму? — спросил он минуту спустя. — Купим тебе муфточку. Буду катать тебя на трипулязных саночках. Я подам прошение в Главную Канцелярию.

— Не стоит, пупсик. Подумай только, как ждали этой поры всякие белочки, мынамыхряки и поэты — пускай порадуются.

— Лютик, ты — ангел, — растрогался Безобразный.

За всю историю существования Ниакроха никто никогда не видел здесь ни одного ангела, так что он не слишком рисковал, прибегая к такому сравнению. Близкие знакомые мадам Мумезы ни за что не поверили бы, что она способна вызывать столь нежные чувства, особенно — ее зять и внуки, гонявшие сейчас вокруг пирамиды несколько десятков солдат. Они знали ее только с одной стороны — как тирана и деспота, но взор любви распознает и то, что недоступно простому взгляду. Порой окружающим дорого обходится эта их слепота.

— Старая ведьма! — крикнул один из Рыцарей Тотиса. — Убей ведьму!

— Навались на каргу! — поддержал его другой.

Вот не стоило им заниматься инсинуациями относительно возраста и внешности очаровательной дамы. Рыцари есть не только в Ордене Тотиса, они есть и в Аду, и горой стоят за честь возлюбленной. Услышав, как непочтительно отозвались эти смертные юнцы о его лютике, Безобразный рассвирепел.

— Борзотар! — рявкнул он с такой силой, что на Харагримских холмах зашумели и согнулись деревья. — Ко мне!

Верный экой возник перед ним в то же мгновение, сияя как пуговица на мундире Галармона, начищенная под патронатом Лилипупса.

Борзотар сиял не по долгу службы, а по личным причинам. Адъютанту нравилась тихая и мирная жизнь под приветливым небом Кассарии: климат изумительный, компания самая приветливая и доброжелательная, кормят — когтики оближешь, никаких тебе интриг, доносов, вечного состязания с дорогими сородичами и постоянного ожидания неприятностей. Писать статьи для Бургежи оказалось гораздо интереснее, чем доклады для Наморы. Он очень сдружился с Доттом, симпатизировал Такангору и всем сердцем полюбил Кехертуса — по вечерам они разгадывали вместе кроссворды в журнале «Тугодумные радости» и «Многоногий сплетник». Да и мадам Мумеза, что бы о ней ни говорил староста Иоффа за пятой кружкой эля, была ему куда милее, чем сварливая вздорная и до ужаса драчливая Нам Као. Одним словом, он был счастлив, что переехал в вотчину некромантов. Но порой, особенно густыми лиловыми ночами, когда загадочная тьма опускалась на Кассарию, ему становилось… странно. Не грустно, не тоскливо, не страшно, конечно, и даже нельзя сказать, что не по себе. Просто ему чего-то не хватало; какого-то вкуса, ощущения или звука, он затруднился бы объяснить, чего именно, хотя Лауреат Пухлицерской премии авторитетно утверждал, что словами можно выразить все. То, чего не доставало, было настолько незначительным по сравнению с остальным, что он ни с кем это не обсуждал.

И вот сейчас, стоя посреди битвы перед своим командиром, вытянув в почтительную струнку длинный колючий хвост, Борзотар наслаждался полнотой чувств. Оказалось, ему временами не хватало его свирепого кровожадного генерала, нагонявшего страх на обитателей Преисподней; не хватало этого дикого рева, от которого потом полдня звенело в ушах; и желтых глаз, мечущих молнии.

Борзотар искренне радовался за своего князя, когда тот открыл для себя волнующий мир фаянсовых свинок-копилок, свежей прессы и неспешных послеобеденных прогулок; он понимал, что Намора наконец стал самим собой, и поддерживал его целиком и полностью. Но он знал и другое: исполинский демон с могучими крыльями цвета зимней ночи, несокрушимый и бесстрашный воин, жестокое чудовище из адской бездны — это тоже Намора Безобразный, повелитель экоев, один из лучших генералов Каванаха Шестиглавого, и эту его ипостась не стоило сбрасывать со счетов.

Мадам Мумеза поправила сбившуюся шляпку и с гордостью посмотрела на своего жениха. Намора с Борзотаром взмыли в воздух, окутанные адским огнем, и как две кометы понеслись на отряды Рыцарей Тотиса, наводя ужас на бесстрашных.


Иногда пригодились бы демоны для изгнания экзорцистов

Лешек Кумор


Дама Цица предусмотрительно сблизилась с Мумезой. Та не отводила взгляда от Наморы, между делом внося смятение и хаос в ряды противника.

— Ах, — сказала она, когда минотавриха оказалась совсем близко, — вижу, вы тоже любуетесь.

— Да? — удивилась дама Цица.

— Такой красавец, правда?

— Видимо, да, — ответила рыцарственная дама и лягнула копытом чересчур активного меченосца.

— Вы не поверите, дорогая, — пела Мумеза. — Но в юности у него были проблемы с лишним весом.

— Неужели, — вежливо сказала дама Цица, не имея в виду вопросительного знака в конце.

— Да-да! Поэтому он не блистал в полную силу. Но что уж тут говорить, в молодости мы все такие — завиток из дыма, еще неясно, что из кого получится. Зато теперь это истинное сокровище. Я же вижу, как на него смотрят женщины… Мерзавки. Вас это, конечно, не касается, моя дорогая. Любуйтесь на здоровье.

— Придется, — сказала дама Цица.

Даже на довольно большом расстоянии Намора с Борзотаром заслоняли значительную часть небосклона.

Карлюза с Левалесой волновались, что армия противника терпит незначительный урон, потому что защитники Тиронги, если не брать в расчет их свирепого осла, в массе своей мало и вяло кусаются, и пытались по мере сил восполнить этот пробел. Кусались они не столько сильно, сколько вдохновенно, как полномочные представители главного специалиста по укусам, князя Мадарьяги. Но наставника вампира по понятным причинам с ними не было, и свои упования они возложили на его доброго друга князя Гампакорту. А поскольку мы знаем, какой последовательностью и настойчивостью отличались маленькие троглодиты, когда их умами овладевала какая-нибудь очередная идея, то не удивимся, что вскоре каноррский оборотень уже вздрагивал, заметив, как они проталкиваются к нему сквозь ряды врагов со следующим заманчивым предложением.

— Ему надо сделать укусам в куда-нибудь чувствительное, — сообщали они, указывая на самого опасного, по их мнению, супостата.

Какое-то время оборотень добросовестно исполнял их просьбы, но потом на поле битвы стало жарче, и он не успевал повсюду.

— Вот что, господа, — решительно сказал Гампакорта, когда Карлюза в очередной раз принялся дергать его за чешуйчатое крыло, требуя догнать и немедленно покарать офицера тяжелого пехотного полка Тифантии, усатого красавца в бронзовых доспехах и замечательном шлеме в виде головы василиска. Он так задорно, так неистово размахивал своей палицей, что под его натиском стали медленно отступать могучие кобольды и стойкие дендроиды. — Поступим-ка мы вот как. Я выпишу вам кусательную доверенность, чтобы вы меня не беспокоили каждый раз и сами не отрывались от дела.

— А так даже можно?

— Так даже нужно!

Князь Гампакорта не подозревал, какой вклад он внес в ход битвы, приняв это оригинальное решение. Троглодиты, упорно преследуя намеченную жертву, устремились в гущу сражения, довольно шипя и щелкая. Вскоре равнину огласил громкий вопль — так обычно кричит крупный мыслитель, присевший подумать о вечном на какой-то зеленоватый пенек и обнаруживший под собой коварный кактус. Или гурман и обжора, сунувший руку в миску со свежими котлетиками в предвкушении счастья и нащупавший там пушистого теплого кота. То был крик гнева, удивления и боли. Но точнее всего произошедшее описывает сухой и точный язык врачебного свидетельства, выданный усатому офицеру полковым лекарем на следующее утро: «На теле пострадавшего имелись укусы размером с медный пульцигрош общей суммой на семнадцать золотых рупез».

Легкая кавалерия Ройгенона испытывала трудности, с которыми не сталкивалась никогда прежде: ее атаковали с воздуха тетя Вольпухсия, дядя Герменутий и все обитатели кассарийского фейника общим числом триста семьдесят шесть совершеннолетних мужественных феев и энергичных фей. По свидетельству Борзотара, каждому из них в отдельности было далеко до несравненной Гризольды, но вместе они могли довести до белого каления любую намеченную жертву. Рыцари чувствовали приблизительно то же, что чувствует циклоп — любитель меда, забравшийся в поисках любимого лакомства в густые заросли крапивы и подвергшийся нападению разгневанных пчел: исполинская сила, которая всегда помогала ему преодолевать обстоятельства, здесь ничего не решает, и невозможно уменьшить ущерб старыми испытанными способами.

Воины беспорядочно махали мечами и тыкали копьями в воздух, пытались сбить фей щитами и булавами; ругались, как амарифские сапожники, но добились только того, что чуть не повыкалывали себе глаза и понаставили друг другу кучу впечатляющих синяков и знатных шишек. Тетя Вольпухсия, порхая между ними с ловкостью и наглостью комнатной мухи, тонким голосом кричала «Круши супостата!», дядя Герменутий призывал давить и топтать. Менее опытные, но, как любая молодежь, более завзятые феи обоих полов обещали «порвать их на части», «проглотить с доспехами», «придушить собственными руками» — и прочее в том же духе из бессмертного репертуара огров-мракобесов.

Кавалеристы затравленно озирались и предлагали каждому встречному-поперечному воину выгодный обмен противников с доплатой и поощрительными призами. К чести их братьев по оружию, ни один из них не оказался настолько глупым или жадным, чтобы принять это предложение и променять приличного монстра вроде косматоса или смертоносного демона, как Намора Безобразный, на стаю диких необузданных фей.

Гризольда какое-то время скептически наблюдала за происходящим, сидя по обыкновению, на правом наплечнике Зелга и пыхтя трубкой, и ежеминутно напоминала себе, что она приставлена стеречь покой кассарийского герцога, и клялась не вмешиваться. Наконец, ее терпение лопнуло, и она завопила:

— Какое жуткое дилетантство! Какое любительское безобразие! Нет, им необходимо чуткое руководство, а не то они погубят мою репутацию! Галя, подождите меня тут и постарайтесь не впутаться в какую-нибудь неприятность. Я скоро вернусь.

С этими словами фея взмыла в воздух и понеслась к родственникам, выкрикивая на ходу ценные указания. Зелг помахал руками, отгоняя дым, и жадно глотнул свежего воздуха. Тетя Вольпухсия вспыхнула, как стог сена засушливым летом после удара молнии — мгновенно, ярко и вся сразу. Дядя Герменутий заверещал что-то педагогическое. Начал он довольно оригинально, со слов «Вот я в твои годы…». Гризольда метко парировала: — «Когда это было. Еще Тотис не спал». Тетя Вольпухсия вспыхнула вторично: так бывает, что молния ударяет в одно место дважды. Молодежь привычно разделилась на два лагеря — сторонников Гризольды (они всегда завидовали ее независимости) и поборников традиций (они всегда завидовали ее независимости); и обе стороны тут же принялись доказывать с пеной у рта, кто из них более прав в исторической перспективе, опираясь на конкретные примеры. Для примера они избрали тех, кто оказался под рукой — рыцарей Ройгенона, и бедняги быстро поняли, что если они думали, что у них проблемы, то это были не проблемы, а тотисова благодать, а настоящие проблемы начались только сейчас.


* * *


Нынешним утром маркиз Гизонга чувствовал себя совершенно особенно: он будто бы вернулся в добрые славные времена, когда был юным беззаботным виконтом Шушимой, притчей во языцех в полку тяжелой кавалерии, бретером, любимцем женщин — вечно без гроша в кармане, но зато с обязательной парой записочек от страстных поклонниц. Ему было неполных восемнадцать лет, когда он несся в лобовую атаку на гриомские полки, обгоняя знаменосца, и до сих пор вспоминал, как хлопал на ветру флаг за его спиной. Если бы кто-то сказал ему тогда, что двадцать пять из следующих тридцати лет, то есть почти всю будущую жизнь, он проведет в неуютных кабинетах Главного казначейства, исписывая и читая пальпы скучных бумаг, он бы посмеялся над горе-пророком и ни за что не поверил ему. В отличие от маркиза Гизонги, виконт Шушима жил сегодняшним днем, не представлял, что ему когда-нибудь может исполниться сорок лет, и видел себя бравым полковником в боевых наградах и шрамах.

Битва при Липолесье не могла с такой полнотой воскресить его воспоминания, потому что слишком сильно отличалась от нынешней. А сегодня он ощутил на губах давно забытый вкус — азарт охотника, беззаботность смертного, не боящегося смерти, и веселую злость. Как и тридцать лет назад, он защищал Тиронгу от захватчиков; и первым врезался в тесные ряды вражеских топорников, обогнав удивленного Борзотара с черным знаменем Кассарии; и оно снова хлопало у него за спиной, как крылья огромной птицы.

Тем временем, сотня солдат Лягубля, меченосцы Мелонского пехотного полка, обратили свои взоры на вызывающую фигуру на вершине воздвига, который они упорно продолжали полагать пирамидой. Загадочный человек с загадочным инструментом в руках, делающий загадочные пассы и выкрикивающий загадочные слова, их сильно нервировал, и они пришли к выводу, что этому издевательству нужно положить конец. И они принялись карабкаться наверх. Воздвиг не был предназначен для восхождений — его ступенчатые бока из гигантских блоков черно-багрового обсидиана высотой в человеческий рост препятствовали легкомысленному отношению. Отполированный до зеркального блеска обсидиан оказался ужасно скользким, и каждый новый ярус пирамиды меченосцы одолевали все с большим трудом и все с меньшим энтузиазмом. Хоть они и считались легкой пехотой, но доспехов и оружия на них было понавешено немало: панцири, наколенники, наручи, шлемы, щиты, два длинных клинка, три коротких — с таким весом и на равнине приходится нелегко, а уж совершать восхождение — врагу не пожелаешь. Само собой, что их недовольство Мардамоном росло прямо пропорционально затраченным усилиям и обратно пропорционально здравому смыслу. Где-то на середине воздвига кое-кто из них еще слышал слабый голос разума, вопрошавший, а что они собираются делать, когда доберутся до колдуна в багровой мантии, и уверены ли они, что он не окажет им никакого сопротивления? Но потом голос разума замолк, и мелонцы, сопя, пыхтя и обливаясь потом, упрямо ползли наверх без малейшего представления, а что будет потом.

Бывалые путешественники утверждают, что такое магическое воздействие оказывает на средний ум любая гора — она заставляет тебя беспричинно карабкаться на самую вершину, и уже только добравшись до желанной цели, ты озадачиваешься двумя важными вопросами: что я тут делаю и как теперь попасть вниз.


Пессимист, оказавшись перед выбором из двух зол, выбирает оба

Оскар Уайльд


При виде такого множества неделикатных людей, явно чуждых высокой культуре жертвоприношения, Мардамон заметно огорчился. Как всякий энтузиаст, он верил в себя, но как всякий здравомыслящий человек — только до определенной степени. Жрец всмотрелся в лица тех, кто так стремился на встречу с ним: их выражение показалось ему каким-то безрадостным, озабоченным и даже озлобленным, — и он призывно замахал Крифиану, который как раз кружил над воздвигом, давая понять, что эту аудиторию он уступает ему без сожалений. Грифон серебряной стрелой понесся вниз.

В тот же самый миг монстр Ламахолота заметил, что одному из его новых соотечественников грозит нешуточная опасность. Мардамону он глубоко симпатизировал: жизнерадостный жрец первым приветствовал его на новом месте, увил лентами, пообещал достойные его кровавые жертвы и для начала принес очень вкусный пирожок, сплясал вдохновляющий танец и устроил импровизированное шествие, чем возбудил интерес троллей-фольклористов и местного Общества Рыболюбов. Так что, по достоинству ценя участие Карлюзы и Левалесы в своей судьбе, монстр Ламахолота был склонен считать своей доброй феей именно Мардамона. Добрыми феями не разбрасываются, и монстр грозно запыхтел по ступеням следом за меченосцами. Не то чтобы ему было легче взбираться, но исполинские размеры позволяли ему преодолевать больше пространства за то же время, и вскоре он их нагнал. Зажатые между разгневанным грифоном и еще более разгневанным озерным чудовищем на скользких ступенях воздвига, меченосцы прокляли ту минуту, когда решили связаться с колдуном. Если бы Мардамон знал, что солдаты думают, будто это он призвал своими заклинаниями кошмарных выходцев из древнего бестиария, он бы бабочкой спорхнул по ступенькам и сердечно облобызал каждого. Однако жрец ничего этого не знал и прикидывал сейчас, удастся ли монстру Ламахолота и Крифиану задержать противников настолько, чтобы он успел хотя бы вкратце ознакомить их со своей доктриной и убедить, что все их неприятности проистекают от невежества. Он хотел бы процитировать им мудрого Прикопса и зачитать несколько вдохновляющих строк из поэмы соседа Зубакинса, которую циклоп продекламировал ему накануне вечером. Но меченосцы кубарем скатились вниз, и, по крайней мере, этой опасности избежали.


* * *


Сделав печальное открытие о судьбе Ордена Кельмотов и его Великого Магистра, господин Папата несколько дней чувствовал себя самым отвратным образом и ковырялся в библиотеке скорее по инерции, чем в надежде как-то продвинуть свои изыскания. Внутренний голос тоже был не слишком разговорчив, и они коротали время, бесцельно перекладывая пыльные бумаги, безучастно пролистывая дневники и деловые записи, при виде которых прежде потеряли бы голову от радости, и лениво пытаясь разгадать непонятные сокращения, которыми пестрил архив Хойты ин Энганцы.

— Вот скажи мне, — вдруг спросил внутренний голос, молчавший все утро, и господин Папата подпрыгнул, напугав лакея, принесшего жаркое.

— Угу.

— Угу — не надо. Ты другое скажи.

— Угу — это приглашение к беседе, — пояснил библиотекарь.

— Угу — это реплика совы, — не остался в долгу голос. — Дай договорить.

— Я пока что не услышал ни одной здравой мысли, — проворчал господин Папата, стратегически ковыряясь вилкой в сочном жарком. — Гляди-ка, вкусно.

— Я знаю, — ответил внутренний голос.

Господин Папата заинтересовался.

— Как ты можешь знать, что я чувствую на вкус?

— Никак. Но я знаю, что ты об этом думаешь, раньше, чем ты узнаешь, что ты об этом думаешь.

— Почему? — обиделся библиотекарь.

— Наверное, потому что и я, и мысли — в голове, и до меня ближе, чем до тебя.

— Но философы утверждают, что мысль так стремительна, что уже как бы не имеет скорости, и ей нет разницы, насколько ближе или дальше находится посещаемый ею объект.

— Это кто ж тебе такое сказал?

— Господин Псой Псусий Псас. Ты должен его помнить. Толстый такой, кучерявый, с веснушками.

— С таким имечком забудешь — даже если с веснушками.

Господин Папата молча жевал жаркое и размышлял о скорости мысли и о том, что поделывает сейчас философ Псой Псусий Псас. Внутренний голос переживал вкус жаркого и думал о том, что будь он библиотекарем Папатой во плоти, заказывал бы такое жаркое вдвое чаще. А еще лимонное суфле, пирог со сливками и розовой помадкой и побольше горячей рялямсы с ореховой пудрой, а то вчера вечером в хранилище было уже холодно. Осень, все-таки.

— Ты бы уже через год в двери не пролазил, — беззлобно заметил библиотекарь, вытирая губы салфеткой. — Живому человеку столько есть нельзя, он же не минотавр какой-нибудь.

— То есть, когда мне кажется, тебе тоже кажется, — удовлетворенно заметил голос.

— Да у меня уже живот подводит от твоих гастрономических фантазий.

— Скажи спасибо, что я редко думаю о женщинах, — огрызнулся голос. — Впрочем, ты все равно ответил на мой вопрос.

— Ты его не задавал.

— А разница? Я как раз хотел спросить, слышишь ли ты то, что я думаю, когда я тебе об этом не сообщаю вслух.

— И почему это так важно?

— Потому что меня неотвязно преследует одна догадка: будто бы в записях Энганцы вот это постоянное дикое сокращение означает «Ищи в Руке Возмездия». Даже приснилось сегодня.

— Ты видишь сны? — изумился Папата.

— Вот, наконец, через семьдесят шесть лет в четверг нашли время и место узнать друг друга получше, — проворчал голос.

— Знаешь, — сказал библиотекарь после недолгой паузы. — Мне тоже что-то подобное кажется. Только теперь я не знаю, это мне кажется, или это я слышу, что тебе кажется.

— Кажется… — неуверенно начал внутренний голос.

— Не надо! — воскликнул Папата и поднял указательный палец. — Остановись. Иначе нам срочно потребуется помощь заботливого лекаря.

— Главное, — сказал голос, — что графу такое не расскажешь.

— Живо упечет куда-нибудь. Сочтет, что мы насмехаемся — в темницу, или на соляные копи в Юсу. А решит, что рехнулись, в какую-нибудь тихую обитель с навязчивой обслугой.

— Хотелось бы знать, что именно искать.

— А что мог так старательно прятать ин Энганца?

— Старательнее, чем все остальное? Что-то о Великом Магистре Кельмотов. Ну, мне так кажется.

—Это не тебе кажется, — торжествующе сказал библиотекарь. — Это мне так кажется, а ты слышишь, что мне кажется и думаешь, что это кажется тебе, а на самом деле…

— Все, — отрезал голос. — Я пошел. Вернусь, когда нам полегчает.


* * *


Я, — сказал Сирил, — не вращаюсь в одних кругах

с атакующими носорогами

П. Г. Вудхаус


Невзирая на свою власть и могущество, зверопусы не слишком известны в мире людей. Тут удивляться нечему, это закон природы: знаменитые писатели, гениальные композиторы и великие полководцы тоже не возглавляют список лучших пухнапейчиков и вряд ли займут солидное положение в стае пупазиф.

Зверопусы огорчаются из-за этого так же слабо, как Великий Рыб Руруг из-за того, что ему не достался последний стихотворный сборничек «Глубокая высь, широкая глубь» издательства «Бангасойская зорька», и не предпринимают никаких усилий, чтобы прославиться. Из-за этого люди нередко попадают в неудобное положение.

Имя Грозиуса Мхуху было известно подписчикам журнала «Мир рогаликов» потому, что указанный господин Мхуху недавно издал брошюру «Квадратные рогалики. Миф или реальность». Рогалики прочно ассоциируются с выпечкой, выпечка с пекарем, пекарь видится нам жизнерадостным, доброжелательным розовощеким толстяком с милыми ямочками на пухлых щеках, в белом фартуке и колпаке. Неудивительно, что Грозиус Мхуху так и представлялся читателям «Мира рогаликов» — невысоким лысым человеком с солидным брюшком, кому-то, может, еще с ухоженными усами и носом картошечкой, точнее, пончиком. Это лишний раз убеждает нас в том, как нелепо опираться на победоносную логику: жизнь нелогична, но состоит из сплошных сюрпризов, и если об этом не помнить, многие из них могут показаться не слишком приятными.

Господин Грозиус Мхуху увлекся пончиками и рогаликами лет двести — двести тридцать назад, а высокое звание Зверопуса Пятой категории получил значительно раньше, после знаменитой обороны Пальп. Он принадлежал к древнему, почти угаснувшему нынче роду трехголовых огров и даже от своих прямодушных и несговорчивых сородичей отличался редкой принципиальностью и прямолинейностью суждений. В отличие от Каванаха Шестиглавого он не знал внутренних противоречий — все три его головы мыслили одновременно, одинаково и на редкость здраво. Именно этот трезвый взгляд на события позволил ему раньше других сородичей осознать, что мир за последние семьсот лет безудержно изменился: границы поменяли очертания, традиции устарели, новые обычаи были странными, неписаные законы забылись, связи, казавшиеся вечными, внезапно прервались. Кто-то сменил профессию, кто-то перевоплотился, кто-то уехал в дальние страны, а кто-то, как, например, древнеступы, вообще вымер. Последние войны велись энергично, скучно, по стандартному образцу. Тому, кто собирался жить дальше, приходилось искать себя в новых жанрах — этот путь, так или иначе, прошли все члены Ассоциации Зверопусов.

Господин Мхуху избрал для себя научную стезю.

Гигантские размеры, тяжелый кривой клинок с зазубренным лезвием и отличные боевые навыки позволяли ему решительно отстаивать свое мнение в ученых спорах, и потому он быстро снискал заслуженное признание в академических кругах. И в среде рогаликоведов, и в среде зверопусов отмечали его редкую собранность, пунктуальность и умение строго следовать намеченному плану. На сегодня у господина Мхуху было задумано два великих деяния: он желал отличиться перед Зверопусами Первой и Второй категории, а по окончании победоносного сражения вручить три экземпляра своей брошюры с авторскими автографами — Зелгу Кассарийскому, бригадному сержанту Лилипупсу и генералу Такангору Топотану, которого почитал превыше многих зверопусов. Ведь, наверняка, нашего проницательного читателя давно мучает вопрос: отчего зверопусы не присудили никакой категории знаменитому минотавру, чем объяснить такое невероятное упущение? Ответ прост: они долго думали, как оценить заслуги Такангора, но в конце концов пришли к выводу, что они так высоки, что для него нужно придумать отдельную Ассоциацию.

Когда трехглавый огр Мхуху одним огромным прыжком покинул портал, а вторым легко преодолел расстояние до противника, приземлившись едва ли не на головы тифантийским копьеносцам, и закрутился волчком, срезая древка, расшвыривая неудачников, попавшихся под руку, и сшибая тяжеловесных латников, как пустотелые кегли, он чувствовал себя таким же энергичным, веселым и жадным до жизни, как в дни великой обороны Пальп. Рогалики, думал он, пиная атакующего топорника, даже квадратные, не приносят такого глубокого удовлетворения. Справа от него, заставляя расступаться самых неуступчивых противников, рассекая волны нападающих, словно флагманский корабль, прошествовал гигантский древнеступ с пестрой будочкой на спине, и господин Мхуху почувствовал, будто ему вернули молодость. Врубаясь в ряды тяжелых пехотинцев Ройгенона, он был по-настоящему счастлив.


* * *


Трудно чувствовать себя в полной безопасности на поле боя; и уж совершенный безумец станет думать, что все под контролем, когда в дело вмешались обитатели Преисподней, а все же Килгаллен рассчитывал, что отборные телохранители защитят его — ну хоть от кого-нибудь. Однако практика показала, что то ли телохранители у него были какие-то не такие, то ли королю Гриома просто ужасно не везло в тот день, но ему не удалось избежать одной из самых памятных встреч в своей жизни.


Да гранаты у него не той системы.

Из к\ф «Белое солнце пустыни»


Он как раз отъехал в сторону от других командующих вторжением и попытался выяснить у гриомских офицеров, что происходит на Кахтагарской равнине и что следовало бы предпринять, потому что уже понял, что на победоносное шествие к Булли-Толли надеяться не приходится, а отступать поздно, да и некуда. Он озабоченно выслушивал донесение одного из генералов, прочно увязшего у северного портала в стычке с Альгерсом, Прикопсом, Лилипупсом, Ас-Купосом и, что кошмарнее всего, как докладывал срывающимся голосом молодой адъютант — с бесстрастным каменным чудовищем, по сути, скалой, которое скалой преграждало им путь к Харагримским холмам. Трехглазый хмурился, сомневаясь, какой приказ отдать своим командирам. Он еще не осознал всю тяжесть положения, но уже догадывался, что дела идут еще хуже, чем кажется на первый взгляд, и настроение у него было кошмарное, как у объевшегося сфинкса, который по этой причине не пролезает в родную пещеру. Даже Тукумос, который как раз хотел излить ему свои печали, глядя на его сердитое лицо, решил не рисковать, а адъютант мечтал скорее вернуться на поле битвы, чтобы не маячить на глазах у повелителя наиболее вероятным козлом отпущения. И те самые телохранители толпились у него за спиной, не желая попасть под горячую руку. Никто в эту минуту не счел бы Килгаллена подходящим собеседником, да он и сам так думал, и потому застыл фаршированной папулыгой, когда кто-то довольно бесцеремонно подергал его за край плаща и сказал:

— Здрасьте.

«Здрасьте» сказал Карлюза. А Левалеса и осел просто закивали головами. Ошеломленный король ответил «доброе утро», а затем к своему ужасу спросил «как дела?».

— Имеем поразительных предложений, — охотно заговорил маленький троглодит. — Изумляем широтой души: доход пополам — вам десять процентов, нам, что останется.

Левалеса поднял крохотный пальчик и сделался поучительно-коричневым:

— Грибиная плантация суть успех и процветение, а не такая горестная беда, как ваше нашествие.

Король оглянулся на телохранителей. Отборные воины, силачи и красавцы, призванные беречь своего повелителя от всякой напасти, согласно кивали плюмажами. Видимо, их заинтересовали перспективы, вкратце обрисованные сэнгерайскими предпринимателями, и, видимо, они уже были готовы согласиться с тем, что это нашествие — беда горестная. Килгаллен понял, что еще минута, и он утратит контроль над ситуацией, засуетился и допустил стратегическую ошибку.

— Какая плантация?! — рявкнул он.

Вот этого делать ни в коем случае не следовало. Был бы тут Юлейн, он растолковал бы ему, что есть вещи, которых желательно избегать — по мере возможности. Не стоит пренебрежительно отзываться о фасоне противоударной шляпки мадам Мумезы, особенно, в присутствии Наморы. Не надо совать руку в пасть дракону. Совсем лишнее — нырять в жерло действующего вулкана. И, если хочется жить и оставаться в здравом рассудке, нужно обязательно научиться уклоняться от обсуждения двух тем: воздвига и грибной плантации. Опытный уклонист запросто прокладывает такую траекторию движения, чтобы десятой дорогой обойти Мардамона и милых троглодитов. Но если избежать столкновения не удалось, нужно ловко прыгать в сторону, заметать следы и уходить огородами. И ни в коем случае не ввязываться в дискуссию. Но Юлейна рядом не оказалось — он проплывал над толпой вражеских воинов на могучем древнеступе, и был счастлив, как никогда. Чего нельзя сказать о его венценосном собрате.

Если Карлюза с Левалесой и удивились вопросу Килгаллена, то виду не подали, а принялись объяснять так подробно и обстоятельно, как умеют только сэнгерайские троглодиты, привыкшие к тому, что окружающим нужно все буквально разжевать и вложить в рот, чтобы быть верно понятыми.

— Наши грибиные плантации на ваших руинах имени камня на камне.

Про руины Трехглазый слышал впервые. Мысль ему не понравилось, но что-то в ней было такое, ужасающе верное, почти пророческое.

— Каких руинах? — хмуро спросил он, усугубляя ошибку.

— Генерал Топотан грозно поразит всех супостатей, — растолковал Карлюза. — Это есть привычка его победоносного ума.

— У него нет ума, у него один только гений, — напомнил Левалеса.

— Гения, — согласился Карлюза. — Потом они всем филиалом ринутся завоевывать вас, всех и вся. Будут камни, пепел, скелеты, руины, мхи, развалины и прочая территория, благоприятная для роста и развития грибиных плодов. Рекомендуем согласительство на выгодных пополамных условиях: вам десять процентов, нам вторая половина. Мардамон столько не даст.

— Кто не даст? — спросил Килгаллен.

— Вот он, — Карлюза показал ручкой на вершину пирамиды. — Стоит на воздвиге в ожидании кровавых жертв. После победы гения милорда Такангора покроет воздвигами из материала ваших руин всю страну. Вы где на карте королевствуете?

— В Гриоме, — потерянно ответил Трехглазый, с ужасом понимая, что тридцать шесть лет венценосной жизни не научили его противостоять троглодитскому напору и несокрушимой логике.

— Весь покроет Гриом воздвигами, — удовлетворенно сказал Левалеса. — И увьет бурфиками. Кучерявыми. Ими же пестроцветными.

— Зачем?

— Прикопса ради. Прикопс говорит, жертвы следует увивать.

— Жертвы, — сглотнул Килгаллен.

— Кровавые, — серьезно подтвердил Карлюза. — Кальфон вопияет сил моих нет, пускай тебе жертвы, только отстань — это Кальфон говорит. Это он Мардамону говорит.

Кальфона король знал. Он получил донесение из дворца Юлейна от потрясенного шпиона сразу после визита адского гостя и приблизительно представлял себе возможности Погонщика Душ. Теперь он приблизительно представлял себе и возможности загадочного Мардамона.

— Мардамон просит вспоможения вашими родными рупезами, — увещевал троглодит. — А мы вспомогаем выгодными процентами от себя вам.

Он помнил наставления Такангора, что в деловых переговорах нужно применять поочередно кнут и пряник. Посчитав, что вдоволь накормил потенциального партнера пряниками, Карлюза решил показать кончик кнута.

— Вы не говорите ни слова и тем самым молчите, — укорил он. — В этой тишине не слышу согласия. А в случае вашей противности мы раскинем плантацию на воздвиге. Мардамон уже да, остальные ко всему давно готовы.

Загрузка...