Всадники

4

«Вины считают, что солнце — это неупокоенный воин с пылающим мечом. Каждый день он обходит землю в поисках зла. Но зло движется по следам его», — так думал «босоногий парень на рыжей лошади». И еще он думал: «Даже если тот, в рясе, понял из нашей встречи единственное слово — „пыль“, можно ли считать, что была она зря?»

Конь босоногого, Прибивающий Пыль, шел сам по себе, каким-то собственным хитрым аллюром — не рысь, не иноходь, так… На то и был он «Прибивающим Пыль» — с чудной поступью тяжелого редкого дождя…

И время, как и конь, бежало неторопливо. Всадник уже начал задремывать… Но вдруг Прибивающий Пыль всхрапнул, уловив дверь между мирами, и тут же ворвались в нее звуки далекой битвы…

Всадник спешился, обнял коня…

Они стояли недвижно, вслушиваясь в грозный, звенящий мрак… Там, в другом мире битва велась уже при свете факелов…

Самое время — пронестись мимо галопом, возвещая чью-то победу или поражение, но Всадник медлил.

Занимался рассвет…

Тьма упала внезапно.

Рыбаки, покончившие с нехитрой едой, собрались у большого костра.

Если бы Дмиор не провел среди них год, он посчитал бы теперь, что никто из мужчин вокруг не испуган столь страшным поворотом судьбы: два дня назад они, откочевывая с насиженных мест, натолкнулись на ополчение наместника Гражина, отказались следовать за ним, и были согнаны, как стадо, в середину войска. В суматохе, вместе с мужчинами оказались священник и две женщины, не говоря уже о мальчишках, едва ставших подростками.

От страха Дмиор ощущал удивительное равнодушие к своей дальнейшей судьбе. Первосвященник сидел у общего костра, где принимались решения, и пел мрачноватый, длиннорукий песнопевец Эрэльрих. Ни одной из баллад, что звучали в ту ночь над немым кругом огня и искрами стреляли в небо, Дмиор раньше не слышал.

Эрэльрих плёл странные, заставлявшие сжиматься сердце рассказы о людях, любивших и страдавших так сильно, что опускались небеса и звёзды начинали плакать. Он пел о людях, чьи чувства были сильнее древних богов-Стихий: ветра, дождя, радуг и сполохов.

А Старейшина молчал, хотя Дмиор считал, что это ему положено что-то сказать в ночь перед боем. Да и песнопевец плёл далекие от войны кружева. Только один мрачный ритм запал Дмиору в душу отдаленным звоном мечей и привкусом соли на губах. Ритм был очень простым, и зазвенел лишь тогда, когда Дмиор ощутил, что сердце успокоилось и предстоящие на рассвете испытания не разорвут его.

И тогда он понял, от чего молчит старейшина. Ведь ни от кого и так не сокрыто, что на рассвете войска Гражина начнут сходиться с «веером» кочевников, и рыбаков они погонят перед собой, прикрываясь живым щитом от конных лучников. И будет чудо, если хоть кто-то из них встретит закат.

Чудо? Бывает ли оно?

Голос певца вселял надежду. И не только рыбаки внимали ему.

Мощный баритон резал на куски ночь, и многие из солдат Гражина, не обремененные караулом, поднимали глаза к звёздам. И, когда Эрэльрих скользнул во тьму, никто не задержал его — песнопевец прошел через посты Гражина, как ветер из его баллад.

Укрепившись духом таким странным для себя образом, Дмиор вспомнил и о молитвах, и подступил с этим к Старейшине.

Обычно Старейшина терпел Дмиора, как бык терпит слепня, отмахиваясь хвостом и заходя поглубже в грязь. Сроду не спорили они о богословии, хотя Дмиор нутром чуял в старейшине идейного противника и даже врага. Но бык терпел, и слепень пил кровь помалу.

Но в эту ночь старейшина неожиданно ответил на укоры Дмиора: что, мол, надо бы и помолиться перед последней битвой.

— Ты оскорбляешь Бога, первосвященник, мыслями о том, что ему нужны-де твои молитвы! — сердито сказал он. — Бог не питается эманациями служащих ему людей, не пьет черный дым кровавой жертвы. Ты видел Всадника, первосвященник? Само существование его противоречит духу всей вашей церкви.

— Значит, это вера во Всадников мешала мне всё это время вести вас к Чистому Богу?! К Чистому и Светлому! Который создал нас! Дарит нам экстаз любви своей! — воскликнул Дмиор, совершенно искренний перед смертью.

Однако пафос его речей не разгорячил старейшину. Отвечал он так же сердито и почти равнодушно:

— Мы верим в Чистого. И потому мне не о чем с тобой спорить.

— Почему же тогда не идете вы в лоно матери-церкви, создающей храмы истинного света и…

Взмахом руки брезгливым и скупым оборвал Дмиора Старейшина.

— Ты видел Всадника, — повторил он. — Ты слышал баллады Эрэльриха, о том, как вошли Всадники в наш мир. К чему пришли они в погоне за страстями безумной силы — любви ли, ненависти ли, веры ли?

— Веры? — удивился Дмиор.

— И веры. Страсти или властны, или не властны над нами.

— Я не понимаю, — сказал Дмиор.

— Не понимаешь? — удивился старейшина. — Или силишься не понять? Тогда я объясню тебе, как объяснил бы ребенку. Где-то…в далеких мирах, давно, Всадники были людьми. Но эти люди были одержимы чудовищной силы страстями. Такими, что выбросили их из мира людей. И теперь им суждено блуждать между мирами, искупая свое существование отсутствием для них людского мира страстей. Они очень сильно верили. И очень сильно любили или ненавидели. И ты давно уже понял это, первосвященник. И понял, что страсть твоя к Богу порочна. Место ей там, в холоде между мирами. Возможно, завтра мы все умрем. Но разве это повод для слез или радости? Солнце заходит и всходит, зерно умирает в земле, чтобы возродиться в колосе… Иди спать, первосвященник. И да будут с тобой твои молитвы, если они помогают тебе. Завтра нас ждет трудный день.

Старейшина сгреб угли в центр костра, завернулся в плащ из рыбьей кожи, и Дмиору не оставалось ничего иного, как тоже искать место для сна. Но еще долго звучал в его ушах, пробиваясь сквозь дремоту, бьющий прямо в сердце ритм баллады Эрэльриха…

Утро растеклось красным.

Войско Гражина выстроилось в видимости «веера» кочевников — широкого построения, удобного для быстрой атаки или внезапного наскока.

Трудно было кому-то первым перейти невидимую черту битвы.

Враги выкрикивали что-то насмешливое, но ветер, поднявшийся к утру, относил их слова. Такой ветер, — думал Дмиор. — возможно помешает и стрелам.

Вот по рядам кочевников прошло волнение — видно вызывали воинов, которые решились бы выехать перед войском. Но выбор что-то шел вяло.

Рыбаков, как и ожидал Дмиор, вытолкали вперед. Впрочем, дали телегу с трофейным, видимо, оружием — разномастными мечами, щитами, копьями, связками дротиков… Однако, почти никто из рыбаков оружия не взял. Они словно бы ждали чего-то, глядя на неровный вражеский строй…

И Дмиор тоже вперился взглядом, и вдруг … на миг ослеп, а потом увидел.

Увидел того же босоногого парня…

Он выскочил внезапно, как заяц порой выскакивает из-под копыт… Конь спотыкается, и, в замедляющемся времени, ты видишь самого себя, летящего через голову оступившегося коня…

Дмиор всё смотрел не отрываясь. Всадник несся наперерез войску кочевников, навстречу чему-то иному… Да! Словно бы марево задрожало перед ним, марево страха, что гнало впереди себя вражеское войско. Словно лопнула неведомая струна, связующая небо и землю, и перед полчищем врагов встал другой Всадник!

На плечи его была наброшена волчья шкура с желтыми стеклянными глазами. Восседал он не на коне, а на огромном грязно-буром звере, похожем и на медведя, и на гиену сразу.

Казалось бы, войско Гражина должно дрогнуть, увидев этого нового, страшного врага, но случилось по непонятным Дмиору причинам, наоборот. Рыбаки же, до того безучастные, как стадо, гонимое на бойню, стали вдруг разбирать с телеги оружие, готовясь к обороне. Всадники словно внушили им надежду, вдохнули боевой дух.

Дмиор видел, как охочие до гарпунов разбирали с повозки копья, а бьющие рыбу острогой — дротики. Мечи же рыбаки брали больше короткие, похожие на привычные им разделочные ножи.

— Что происходит? — спросил первосвященник, протолкавшись к Старейшине.

— Всадники, — коротко бросил тот, не отрывая взгляда от скакавшего к «предводителю» вражеского войска.

Босоногий приблизился к ужасному Всаднику в волчьей шкуре на длину копья и замер. Не видно было, говорили ли они о чем-то, но, похоже, просто стояли друг против друга. Всадник в волчьей шкуре был широкогруд, с могучей бычьей шеей. Зверь под ним легко мог подмять тяжеловооруженного латника вместе с конем… Однако, босоногий знакомец Дмиора чувствовал себя рядом с ним далеко не былинкой, пригибаемой ветром. Вся его поза — расслабленная и свободная — говорила о том, что в мире Всадников есть более значимые ориентиры силы.

Два войска и два всадника стояли друг против друга. И вот Вселенские весы качнулись, и свершилось что-то неведомое для людей и непостижимое ими, но ударившее сразу по всем шести чувствам. Кто-то ослеп на миг, кто-то ощутил острый чужой запах… И тут же между Всадниками вспухла чернота и оба они сгинули.

Войско кочевников, точно одурманенное неровно качнулось вперед, видно кони понесли, не выдержав напряжения.

— К бою! — взревел Старейшина. — Все видели, что Восемь — на нашей стороне!

Забухали тяжелые военные барабаны — Гражин отдал приказ латникам выступать… Расстояние было еще велико, ветер сбивал прицел и относил стрелы… Но вот взвизгнула первая, раненая дротиком лошадь и всё смешалось.

Кровавое безумство гуляло по полю. Латники сшибались тяжело, до самых костей земли отдавались удары железа, останавливаемые плотью и доспехом.

Дмиор лишь слышал битву, но не видел ее — кто-то силой впихнул его под телегу, где он прикрыл собою двух женщин.

Однако вскоре Дмиор с удивлением отметил, что рыбаки не были смяты кочевниками. Они держались вместе, брезговали правилами боя, бросали в ноги лошадям плащи с завязанными по краям камнями, а всадникам швыряли в глаза песок, но всё это не в пылу битвы, а расчетливо.

Дмиор понимал, что рыбаки используют повозку, как ориентир, по сути — защищают ее. Барабанщики Гражина, намеренные гнать рыбаков впереди, давно уже сломали строй. И в водовороте сражения, образовался маленький остров, обозначенный телегой, груженной копьями и мечами. Мало разгоряченные битвой, словно стоящие у длинного разделочного стола, рыбаки не бились. Они выполняли тяжелый кровавый труд.

Одно было плохо — не хватало звуковых сигналов, которые стянули бы силы рыбаков еще плотнее к повозке — сражающиеся уже начали распадаться на отдельные группы.

И Дмиор вылез из-под телеги. Ноги сразу стали у него ватными, от страха, и он начал снова сползать под свое ненадежное укрытие. Но тут Старейшина закричал, созывая своих, и Дмиор пересилил себя.

Втянув голову в плечи, как черепаха, он начал копаться в телеге, содрал кожу на пальцах, но добыл-таки круглый щит конного лучника и небольшую секиру, комлем которой сподручно было бить, словно колотушкой. Теперь оставалось выбрать ритм, чтобы его поняли. И Дмиор не раздумывая начал лупить по щиту, выкрикивая для верности те пять-шесть строк, что врезались ему в память вчерашним вечером.

Дмиор кричал еще какие-то слова. Похоже, он сам сбивал их в строки по ходу ритма, что было для него чудным и странным. Но завораживающим. До самой глубины естества.

Рыбаки, благодаря неистовым воплям впавшего в транс Дмиора, всё теснее сжимали кольцо вокруг телеги.

Поток кочевников иссяк.

Привычные к тактике наскока и быстрого боя, они накатились волной, а теперь отступали малыми ручейками, обтекая, ощетинившийся копьями «островок» рыбаков.

Конечно, многие широкогрудые, русоголовые рыбаки лежали уже в руках матери земли, и раны их не кровоточили. Но многие и уцелели. И это было чудом.

Вот несколько рук ухватили осипшего первосвященника и стянули его с телеги. Кочевники отступили. Латники Гражина собирались в десятки и сдваивали ряды — похоже, решено было гнать кочевников, в надежде, что они бросят обозы. Но рыбаков больше не интересовала битва. Они собирали убитых и раненых… Ополченцы Гражина обходили их стороной, посчитав видно, что Всадники — это рыбачьи боги…

Дмиор шёл за маленьким обозом и думал. Думал о Чистом. И о том чудном ритме, который изменил его сердце.