Время Зверя

День пятый

Утром выпал снег. Он мелкой солью присыпал бугристую кору деревьев, заморозив капельки смолы; посеребрил раскидистые кроны корабельных сосен; тонкой узорчатой паутиной инея укутал сырую землю, заморозив пожухлую траву; насыпал небольшие, но девственно-белые и сверкающие в лучах зари сугробы… В лес пришла зима.

Не осталось даже и воспоминанья о страшной ночной буре, когда порывы ветра вырывали с корнем сосны, а плотная стена дождя взбивала землю в грязь. Лес, припорошенный первым снегом, обрел вдруг царственную, храмовую неподвижность, и в воздухе, прозрачном, звонком, чистом, повисла тишина, не замутненная ни пеньем птиц, ни шелестом ветвей. Зимний лес превратился в сказочное царство покоя и безмятежности.

Но хриплый, надсадный кашель, похожий на карканье вороны, разорвал, вспорол по шву тончайшее полотно белого безмолвия, заставив треснуть хрустальный бокал тишины. Спустя мгновение кашель повторился.

Комья снега сорвались с разлапистых сосновых веток, когда Ахабьев обессилено откинулся назад, привалившись спиной к древесному стволу. Снег упал на запрокинутое лицо, но не принес облегчения. Ахабьев смахнул с ресниц крупицы инея и снова согнулся в пароксизме кашля. Легкие жгло огнем, а горло саднило как изнутри, так и снаружи. Придя в себя, Ахабьев сгреб ладонями колючий снег из ближайшего сугроба и яростно растер лицо. Самочувствие его было весьма паршивым: дыхание вырывалось из горла с каким-то странным сипом, а лицо пылало жаром… Ног он не чуял вовсе.

Я заболел, подумал он. Причем серьезно. Надо возвращаться.

Он попытался встать, но вместо ног у него оказались обледенелые подпорки, которые все время разъезжались, и к тому же его снова настиг приступ кашля, скрутивший судорогой тело. Откашлявшись, Ахабьев сплюнул в снег. Не кровью — вот и слава богу, подумал он, усаживаясь на промерзшую землю и пытаясь закоченевшими пальцами распутать шнурки ботинок. Не тут-то было. Пришлось вытаскивать нож. Разрезанные шнурки напоминали дохлых червяков…

Ботинки он стянул сравнительно легко; с носками пришлось повозиться. Резать или рвать их он не хотел, но шерстяная ткань, покрывшаяся коркой льда, стала похожа на картон. Наконец, он сбросил отвердевшие носки и осмотрел свои ступни. Пальцы ног не слушались совсем, а ногти приобрели голубоватый оттенок. Дурной признак, озабоченно подумал он, ущипнув себя за ногу и не почувствовав никакой боли. Очень дурной…

Ахабьев отцепил от пояса флягу, свернул колпачок и поднес ее ко рту. Запах спирта ударил в ноздри, и горлышко выбило дробь по зубам. Ахабьев сделал глоток. Спирт обжег горло, и в ушах зашумело. Но хоть кашель не начался… Ахабьев плеснул спиртом на ладонь и начал растирать ступни. Через минуту-другую чувствительность начала возвращаться, и едва не заорал от боли, но сцепил зубы, сощурился и продолжил болезненную процедуру. Израсходовав полфляги спирта, Ахабьев снова обрел контроль над своими ногами. Он подобрал носки, отбил лед, размял их и натянул на обоженные спиртом ступни. А вот ботинки не пожелали налезать обратно, и Ахабьеву пришлось слегка разрезать голенища.

Встать он смог, только держась за дерево. Правую ногу чуть ниже колена кололо тысячью мелких иголок, и он не мог перенести на нее вес. Мне нужен костыль, подумал он. Жалко, что я отрезал приклад и ствол у ружья…

Вспомнив о ружье, он нагнулся за обрезом. Стволы были забиты снегом, и влажные на ощупь патроны не внушали доверия. Он выбросил их, поискал в карманах сравнительно сухую пару красных цилиндриков и перезарядил обрез. Чисто механически: теперь все это уже не имело смысла. Охота кончилась. Как и полнолуние.

Зверю снова удалось улизнуть… Но Ахабьев смог свести счеты — и это было уже немало. В конце концов, Зверь никуда не денется. Будут и другие охоты, не так ли?

И все-таки жаль, что Зверь не принял вызов. Ахабьев прождал его у логова всю ночь — всю эту бесконечную ночь, и только бог знает, каких усилий стоило охотнику не уснуть в засаде… а Зверь просто не пришел. Кошмарная ночь отложилась в памяти Ахабьева как череда тяжелых, беспросветных провалов, когда он не выдерживал и соскальзывал в короткое болезненное забытье, и безумно-яростных вспышек молний, сопровождавших кипение холодного, как смерть, ливня… И сквозь раскаты грома Ахабьев лишь однажды ясно различил тоскливый, заунывный волчий вой. Ему был хорошо известен этот вой: он сам так выл шесть лет назад…

Но теперь пора было возвращаться в Сосновку. Ахабьев мечтал о горячей ванне, бритве и двадцати часах сна — лишь для того, чтобы снова ощутить себя человеком. Потом можно будет съездить в город, поужинать в приличном ресторане, снять на ночь девочку… Ему нужно было расслабиться любой ценой, а иначе напряжение последних дней грозило свести его с ума.

Он отлепился от дерева, тихонько охнув от боли в потревоженной ноге, и, с трудом удерживая равновесие, захромал в сторону Сосновки, стараясь не глядеть на присыпанные снегом трупики волчат…

Грязно-серые разводы, скованные голубоватым инеем, покрывали кафельные стенки пустого бассейна. На дне, у самого стока, лежал ворох мокрых желтых листьев, нанесенных ночной бурей; а тонкий слой пушистого, липкого снега припудрил собой и стенки, и дно, и металлические поручни, ведущие в бассейн, и белый пластмассовый шезлонг, стоящий у самого бортика, и женский труп, покоящийся на дне бассейна.

Это Кира, предположил Ахабьев. Это должна быть Кира. Женщина лежала лицом вниз, и у Ахабьева не было ни малейшего желания спускаться вниз и переворачивать тело. Он только удивился, как мало было крови. Всего несколько бурых пятен на кафеле. И каштановые волосы на затылке женщины были спутаны и покрыты какой-то вязкой, клейкой массой красноватого оттенка.

Не повезло, подумал Ахабьев и отвернулся. Вообще-то они молодцы, быстро сообразили. О джипе этого бритоголового молодца я совсем забыл — а они вспомнили. И попытались на нем уехать. Только Зверь им не дал. Не повезло…

Он продолжал машинально вертеть в руках перекрученную проволоку, которую подобрал у распахнутых ворот, ведущих к коттеджу усопшего нувориша. Ахабьев сгибал и разгибал ее, поглаживая подушечкой пальца разломленную пополам сургучную пломбу.

Что ж, у них был шанс. Если бы они попытались уехать днем, пока светло… Может быть, им и удалось бы спастись. Валентин Дмитриевич, Виталик, Кира, Зоя, баба Даша плюс раненная Елизавета Ивановна. Шесть человек. Или даже семь, если бы они удержали героического мальчика Гену от необдуманных поступков. Они бы все поместились в джип. И уехали бы. Но Гена ушел в лес, и они ждали, пока он вернется… Потом стемнело. И шансы на спасение растаяли как дым.

Черт побери, да они пешком могли уйти из Сосновки, если бы этот самоуверенный придурок не поперся в лес! Это он их погубил. И еще стадный инстинкт…

Ахабьев бросил проволоку в бассейн и поглядел на коттедж. Сосульки, свисающие с карниза второго этажа, искрились в лучах яркого, но по-зимнему холодного солнца, выглянувшего в просвет между седых косматых туч. Двери гаража были открыты, и оттуда торчал передок наполовину выехавшего «Джипа-Чероки». Лобового стекла у машины не было; точнее, меньшая его часть была рассыпана по капоту в виде мельчайших осколков, похожих на льдинки, а большая (его ведь разбили снаружи) — оказалась внутри машины, на трупе Валентина Дмитриевича, как предположил Ахабьев, не собираясь подходить ближе и уточнять подробности.

Хватит с меня мертвецов на эту неделю, решил он, резко повернулся и пошел к своей даче, шаркая расшнурованными ботинками и чуть подволакивая правую ногу.

Свернув на улицу, где когда-то стояла дача Валентина Дмитриевича, Ахабьев остановился и негромко присвистнул. На месте двухэтажного деревянного дома было самое настоящее пепелище — вонючая гора еще тлеющей золы, обгорелые бревна и доски, мерцающие угольки, от которых поднимись столбики белого дыма, и закопченная труба камина, нависающая над всем этим безобразием.

Лихо, оценил Ахабьев. Неужели это тоже сделал Зверь? А впрочем, какая теперь разница… Он запретил себе думать о людях, сгоревших в доме заживо или сначала убитых Зверем; запретил восстанавливать в уме картину произошедших в Сосновке событий; строго-настрого приказал выбросить из головы все ненужные мысли и сконцентрироваться на главном. Ему надо было попасть в город. И как можно скорее, пока он не свалился в обморок прямо посреди улицы.

Поэтому он опустил глаза и стал смотреть себе под ноги. Под ноги, и только под ноги, и никуда больше, слышишь? — никуда! — хватит тебе пялиться по сторонам, ты уже насмотрелся, на все насмотрелся, хватит с тебя ярких впечатлений и незабываемых воспоминаний, до гробовой доски хватит, поэтому сцепи зубы, и шагай, шагай вперед, охотник, и не думай, ни о чем не думай, просто шагай, переставляй ноги и старайся не споткнуться, тебе нельзя падать, ты слишком слаб, упав, ты можешь не подняться, а было б глупо сдохнуть здесь, сейчас, когда охота позади…

Ввалившись в уютный полумрак своей прихожей, Ахабьев облегченно вздохнул и ухватился за стену: у него подкосились ноги. Он хрипло рассмеялся и нащупал выключатель — но света не было. Это из-за бури, подумал он. Ну и ладно. Обойдусь.

Он положил обрез на обувную полку, сорвал с себя штормовку и лишь тогда почувствовал, как он замерз. Все бы отдал за горячую ванну… Но придется потерпеть. Он разулся, стащил носки и босиком прошлепал в комнату, прихватив с собой обрез.

Флягу, пистолет и нож он бросил на диван. Обрез сначала разрядил и бросил следом. Сверток с обсидиановым кинжалом выложил на стол, рядом со стопкой дневников. Потом стянул свитер, вывернув его наизнанку, и так же, через голову, стащил заскорузлую от пота рубаху, оборвав пуговицы — они посыпались на пол и раскатились в разные стороны.

Раздевшись до пояса, он тут же покрылся гусиной кожей. Где-то у меня была чистая рубаха и носки, подумал он, роясь в сумке. Вот они. Усевшись на ковер, он натянул на онемевшие ступни хлопчатобумажные серые носки и просунул руки в рукава белой накрахмаленной рубахи. С кряхтеньем встал, застегнул рубашку и кое-как заправил ее в джинсы. Подобрал свитер и надел его как был, на левую сторону. Поправил воротник рубашки.

Все эти привычные, автоматические действия почему-то требовали от него странных усилий, постоянного мысленного контроля. Будто он забыл, как надо одеваться. Все приходилось обдумывать — как надо застегивать пуговицы, как завязывать шнурки кроссовок. Он снова чувствовал себя ребенком. Одичал я в лесу, подумал он с усмешкой. Но так даже лучше. Никаких лишних мыслей…

Он убрал оружие и дневники в сумку и застегнул молнию.

Из шкафа с расшатанной дверцей он вытащил старое, побитое молью пальто, доставшееся ему вместе с дачей и мебелью. Встряхнул его, выбив облако пыли, и напялил на себя. Пальто было ему великовато, да и видок у него был еще тот, и оно сильно пахло нафталином, но Ахабьев не стал обращать на это внимания. Он подтянул слишком длинные рукава и закинул сумку на плечо.

Посмотрелся в зеркало и не смог сдержать ироничной ухмылки. Бомж, самый натуральный. Морда небритая, бледная, глаза воспаленные, волосы взлохмаченные, пальтишко как на помойке нашел, штанины джинсов мокрые, обувка не по погоде легкая… Так меня еще и ни одна попутка не подберет, испугался он. Неохота трястись в автобусе…

Уже уходя из комнаты, он обернулся посмотреть, или ничего не забыл, и, увидев на столе начатую пачку сигарет, вдруг осознал, что ему зверски хочется курить. Он сунул одну сигарету в рот, а пачку в карман, вышел на улицу, запер дверь и вспомнил, что зажигалки у него больше нет. Она осталась в волчьем логове. Все еще держа ключи в руках, он решил было вернуться, на кухне были спички, но передумал.

Возвращаться — дурная примета.

Ахабьев убрал ключи, поднял воротник пальто и, прихрамывая, зашагал к калитке.

Там его поджидал Виталик.

От неожиданности Ахабьев потерял дар речи. Надо было сказать что-нибудь, но «привет» прозвучал бы пошло, а «ты еще жив?» — подло, и потому Ахабьев молча отворил калитку, вышел на улицу и кивнул Виталику.

Тот ответил таким же кивком.

Ахабьев вынул сигарету изо рта, простужено прочистил горло и спросил с легкой хрипотцой:

— У тебя спичек не будет?

Виталик молча протянул ему коробок. Ахабьев прикурил и с наслаждением вдохнул ароматный дым, прижмурив от удовольствия глаза и прислушиваясь к потрескиванию сухого табака. Первая затяжка самая сладкая…

— Ты вернулся, — сказал Виталик бесцветным голосом.

Ахабьев выпустил из легких облако дыма и с неожиданной для себя горечью ответил:

— Да. Я всегда возвращаюсь.

— А теперь ты уедешь? — спросил Виталик и шмыгнул носом.

Только сейчас Ахабьев заметил, что лицо мальчика вымазано сажей, а его оранжевая курточка «на рыбьем меху» заляпана кровью.

— Да, — снова кивнул Ахабьев. — Поедешь со мной?

Виталик насупился и отрицательно помотал головой.

— Как хочешь, — пожал плечами Ахабьев и снова затянулся сигаретой. — Давай присядем на дорожку, — предложил он и указал рукой на скамейку возле забора.

Они сели. Ахабьев вытянул вперед правую ногу и откинулся на спинку лавочки, запрокинув голову и наблюдая, как небо снова заволакивают тучи. Виталик наоборот, наклонился вперед, согнув спину и зажав руки между колен.

Черт возьми, я просто не знаю, о чем говорить, с раздражением подумал Ахабьев. Мальчонка потерял отца и мачеху, может быть, у него вообще никого не осталось, а я просто не знаю что сказать! А впрочем… что тут скажешь! Да, ему тяжело — но не тяжелее, чем было мне. Он выдержит. Он крепкий пацан…

— Когда я приеду в город, позвоню в милицию, — сказал Ахабьев, щурясь от дыма. — Они будут здесь часа через три-четыре. Точно не хочешь поехать со мной? Тогда жди. И ничего не бойся. Зверь больше не нападет.

— Я знаю, — сказал Виталик.

— Во-первых, — продолжал Ахабьев, — он никогда не нападает, пока светло. А во-вторых, полнолуние кончилось и охота тоже…

— Ты так ничего и не понял? — внезапно спросил Виталик.

— Что? — переспросил сбитый с толку Ахабьев.

— Кто такой Зверь…

Выбросив окурок и усевшись поудобнее, Ахабьев помассировал ногу и сказал:

— Я не знаю — кто он. Я знаю, что его надо убить. И я его убью. У меня не получилось в этот раз — но я сделаю это в следующий. Ради этого я живу… Я охотник.

Его почему-то зацепил тот наглый, пренебрежительный тон, которым был задан вопрос. А начав оправдываться, он разозлился. Достал новую сигарету, размял ее в пальцах и чиркнул спичкой. Успокойся, охотник… Побереги нервишки.

— Это ты, — жестко, зло сказал Виталик и посмотрел на Ахабьева с ненавистью. — Зверь — это ты.

У Ахабьева онемело лицо.

— Не говори чепухи. Я охотник!

— Ты — Зверь. Ты просто этого не знаешь, — убежденно повторил Виталик.

— Что ты плетешь?! — завелся Ахабьев. — Я — Зверь? Я убил свою жену и своего сына? Я убил всех в Сосновке? Это же бред! Я сделал все, чтобы спасти твоего отца и других… Я просто не смог. Это было выше моих сил… Но это не значит, что я — Зверь… Ты просто сам не понимаешь…

— Я-то понимаю, — перебил Виталик. — Ты хромаешь.

— Ну и что? Что с того?

— Зверь попал в капкан. В твой — в свой! — капкан. Правой задней лапой. А потом вырвался. Я видел. И Генка видел. Он пошел за Зверем в лес. А днем я слышал выстрелы. И Генка не вернулся. Зато вернулся ты, и ты хромаешь! У тебя должен быть шрам, свежий шрам на правой ноге! Покажи!

Ахабьев устало вздохнул.

— Ничего я тебе не буду показывать…

— Вот видишь! — яростно воскликнул Виталик.

— Ничего я тебе не буду показывать, — твердо повторил Ахабьев. Ты мне все равно не поверишь, но хромать я начал только этим утром… И будь я Зверем, я бы уже свернул тебе шею.

— Нет. Полнолуние кончилось. Тебе придется подождать следующего раза! — Виталик язвительно усмехнулся.

— Следующего раза… — задумчиво повторил Ахабьев.

— И в следующий раз я буду готов, Зверь! — яростно прошипел Виталик.

— Ты зря накручиваешь себя. Злость — плохой помощник.

— А мне наплевать!

— Это пока. А потом ты перебесишься. Я знаю. Я через это прошел. Хочешь пойти по моему пути? Хочешь отомстить? Убить Зверя? Подумай хорошенько, мальчик. Встав на этот путь, ты уже не сможешь свернуть. Тебе придется идти до конца. Ты думаешь, что потерял все — это не так. Ты еще не потерял себя. Но очень рвешься это сделать…

— Сколько пафоса, Зверь!

Ахабьев встал и подобрал сумку.

— Я охотился на Зверя всю свою жизнь, мальчик. Я знаю, что это такое… Подумай. Ведь если ты убьешь меня, это не остановит Зверя. Он будет убивать и дальше, а ты поймешь свою ошибку и станешь охотником. А это — на всю жизнь. Моя жизнь кончилась шесть лет назад. Твоя жизнь только начинается… Подумай.

С серого неба начал падать снег. Крошечные снежинки белыми мухами кружились в воздухе и мягко опускались на голову и плечи Ахабьева. Он перетянул сумку на живот и расстегнул молнию.

— На, — сказал он, протягивая Виталику стопку тетрадей. — Держи.

Он закинул сумку за спину и пошел к лесу. Виталик долго провожал его взглядом, а потом выкрикнул:

— Я все равно найду тебя, Зверь!

Ахабьев не обернулся.