Время красного дракона

Цветь первая

На базарном бугре, в толкучке, говорили с утра об одном: из городского морга исчез таинственно труп старушки. Загадочное происшествие связывали и с другим, еще более фантастичным явлением: лунной ночью в облаках многие горожане видели летающую в корыте девицу. И люди звонили в редакцию газеты, в НКВД, дежурному по горкому партии, в местную пожарную команду.

В редакции у телефона сидел поэт Василий Макаров. Он спокойно и терпеливо разъяснял обеспокоенным гражданам:

– Мертвую бабку из морга могли похитить хулиганы-шутники. Летающую в корыте девушку я видел сам, но не удивился. В эпоху техники и науки не так уж трудно ночью, при помощи кинопроектора, изобразить на облаках любую картинку. Так что не волнуйтесь, товарищи. Мы разберемся, проанализируем сигналы и факты, ответим в печати с партийной серьезностью, с научным обоснованием.

Сознательные граждане, члены партии и комсомольцы, бригадмильцы и служащие госучреждений соглашались с авторитетными пояснениями. Но темное, несознательное большинство: землекопы, спецпереселенцы, мещане, бывшие графы, ссыльные профессора, царские повара, махновцы, толпы баб и мужиков, вербованный люд – не обращались за разъяснениями ни в редакцию газеты, ни в горком партии, ни в НКВД. Нормальный, обыкновенный человек говорит о происшествиях с друзьями, соседями, знакомыми – в очередях за хлебом и постным маслом, у водопроводных колонок, на базаре. Поэтому и витали в воздухе возгласы и шепотки:

– В стране голод, люди мрут тыщами. Не зазря труп старухи из моргу украли. Изрубят мелко трупу сечкой в корытце и пустют на пирожки с мясом.

– Бают, бабка колдуньей была?

– Брехня! Старуху запытали клещами в подвале НКВД. Энти ж чекисты и выкрали трупу из ледника, штоб концы в воду.

– А кто ж в корыте летал ночью?

– Надежда Константиновна, Крупская.

– Господа, будьте осторожнее. В толпе шныряют переодетые офицеры госбезопасности, фискалы, сексоты.

– Но ить кто-то ж порхал ночью по небу в корыте…

– Мабуть, шпионка японская.

– Нда, шпиенов развелось – тьма!

– А враги народа што вытворяют? Шахты взрывают, хлеб жгут, паровозы опрокидывают. Всю страну разорили!

Базар как зрелище и действо всегда колоритнее, острее и выше любого театра. На базарной толкучке за какой-нибудь час можно увидеть сотни сюжетов, коллизий, судеб, характеров. И все это движется, кружится, говорливо гудит, цветет одеяниями и ликами, ужасает страхолюдными рожами, контрастами нищеты и роскоши, подвигает к состраданию, высекает искры идей.

Базар прекрасен не токмо многообразием, но и свободой. Здесь люди не признают политических и экономических постулатов, не испытывают никакого уважения к вождям и руководителям, нарушают законы. Люди что-то покупают и продают, ищут редковинку, слоняются без дела, обманывают и крадут, проклинают местную власть, ковыряются в ливере, трясут тряпками, пригодными в лучшем случае для чучел. И нелепицы базара вечны, а загадки – умопомрачительны и непостижимы.

Где, боже, армячный, задрипанный мужичонка взял подшипники от английского танка? И кто же их купит? Цыган предлагает портрет Льва Троцкого в окладе старинной иконы. Бледная дама в шляпе, явно из бараков, где живут ссыльные, тщится обменять янтарную брошь на кулек с горохом. Бабка продает ведро крупного ячеистого кокса, будто кокс у нее в огороде растет – вместо картошки. У деда с бородой Маркса – дюжина тапочек, подошвы которых выкроены из прорезиновых приводных ремней. На рогоже лежит куча радиодеталей, умельцу можно собрать из них космический телескоп. А как соблазнительно блестят сковородки, отлитые из поршней. Известь и огненная охра в кулях. Гайки на прилавке, как финики. Напильники и сверла – в избытке. Кровати сварены из водопроводных труб, покрыты краской голубой, увенчаны бронзовыми шишками. Старуха козу на базар притащила. Мальчишки водой холодной торгуют, кричат:

– Семечки каленые, огурцы соленые, холодная вода! Приходите, пейте воду, господа!

Мордастый дядька бритвы точит, предлагает смесь таинственную для выведения пятен, басит на всю толкучку:

– Есть такая химпаста!

У него же и морская свинка есть, которая билетики из ящичка вынимает. А в билетиках все судьбы предсказаны, богатство и счастье наобещано, любовь и дальняя дорога, дом казенный. На жердяном заборе возле дощатой уборной висят ковры с лебедями-уродцами. И полинялый лозунг над входом в пивнушку: «Комсомольскую домну – досрочно!» Чудак, по прозвищу Трубочист, ходит в шляпе-цилиндре, как буржуй. А рядом с ним нищий, похожий на Владимира Ильича Ленина. На одной ноге у оборванца – лапоть, на другой – новая галоша. Но по облику, по лысине – вождь мирового пролетариата.

Фроська Меркульева на базарном бугре потряхивала перед толпой голубыми шелковыми рейтузами с крупными кружевными оборками. Женские панталоны были так велики, что их можно было свободно натянуть на водовозную бочку. Но изделие поражало изяществом швов и отделкой, заграничной печаткой, тонким ароматом духов. Фроська выменяла рейтузы за четыре ковша пшена в бараке, где жили царские повара, работающие землекопами на строительстве коксохима.

– Панталоны из гардероба императрицы. Новенькие, парижской фирмы, – доверительно пояснили Фроське.

Из каждой штанины голубых панталонов могла получиться модная юбка. Но шелк показался девице тонким и на свет – неприлично прозрачным. Да и душа рвалась на базар: продать – купить – перепродать, получить навар. Синеглазая, золотистоволосая Фроська лучилась радостно озорством, юным здоровьем. И в свои пятнадцать лет выглядела она оформившейся девицей, невестой. Не было отбою от ухажеров и поклонников. И в городе знали ее почти все, так как выступала она часто с пением частушек под балалайку. Пела и приплясывала Фроська по вечерам с дощатых эстрад, под руководством комсомола, но числилась элементом несознательным, не пролетарским – из казачьей семьи. И уж бабка у Фроськи – вообще сплошной позор, известная знахарка.

– Ты бы отреклась от бабки-то, ушла бы из дому. Мы тебе место в бараке выделим, в комсомол тебя примем! – улащал девчонку секретарь горкома комсомола Лева Рудницкий.

Но Фроська рассмеялась, показала ему кукиш. Охрана у Фроськи была надежной. Ее всегда сопровождал рослый, молчаливый Антоша Телегин. Вот и сейчас на базарном бугре он стоял рядом. Верным телохранителем Фроськи был и Гриша Коровин. Но вчера они поссорились. Гриша возненавидел девчонку. И понять его можно было. Фроськину бабку на днях арестовали, забили до смерти в милиции. А похорон не было. Тело бабкино загадочно исчезло из морга. Однако Фроська не уронила и слезинки, не поминала бабку свою горем.

– Ох и стерва ты, Фроська! – возмутился Гриша Коровин. Фроська влепила Коровину пощечину:

– Пшел вон, дурак! Кто тебе сказал, будто моя бабка умерла? Моя бабка – колдунья. А колдуньи не умирают.

Антоха Телегин размышлял о стычке Фроси и Гришки, но понять ничего не мог. Что же случилось с бабкой Фроси? Умерла ведь старуха, труп в морг отправили. Нет никаких сомнениев. Доктор из больницы справку о смерти подписью и печатью заверил. А Фроська веселая, будто ничего не произошло. Шуточками базар одаривает. Мальчишкам подмигивает. Семечки пощелкивает беспечно. С Трубочистом-чудаком картинно раскланялась. Нищему вождю мирового пролетариата подала гривенник, позволила трусы императрицы понюхать задаром.

Шумел, колыхался базар. Солнечно медовилась Фроська, плечами подергивала, приплясывала, звенела:

– Подходи, налетай! Панталоны из гардеропу царицы. Ни разу не надеваны. Пахнут хранцузским декалоном!

Мимо Фроськи прошел американец Майкл. Тюремный водовоз Ахмет въехал с телегой на вершину бугра. Доктор Функ рассматривал лежащие на фанерном ящике книги. Расконвоированный еврей, портной Штырцкобер покупал какие-то пуговицы. Преподавательница института Жулешкова продавала лифчик. Пацан Гераська Ермошкин улизнул от сестры своей Груньки, крутился возле продавца арбузов с намерением воровским. Ясно было, что украдет он бахчевое лакомство.

Антоха Телегин всматривался пристально с бугра в хаос толпы… Чуял он что-то непонятное. Зашныряли в толкучке оперы-сыщики, переодетые энкавэдэшники, появились бригадмильцы – Махнев, Разенков, Шмель. Из-за кустов сверкнули штыки солдат-охранников гейнемановского концлагеря. Вольные спецпереселенцы из банды Махно, сосланные к Магнитной горе, заволновались. Их легко было отличить по островерхим папахам, вышитым украинским сорочкам, хохлацкому говору.

– Никак облава? – дернул Фроську за подол сарафана Антоха Телегин.

– Не боись! – подмигнула она.

Но Антоха Телегин побаивался. О прошлый год осенью они с Фроськой и Гришкой Коровиным подожгли степь по суховейному ветру. И сгорели тогда лесосклады строителей Магнитки. Виновников не нашли, не разоблачили. Однако вдруг дознались, ищут, арест грядет?

– Не будет облавы. Энто начальство высокоперое на базар прикатило. Ну и потому кружатся вокруг мильтоны, – буркнула Фроська, продолжая потряхивать демонстративно своим экзотическим товаром.

Базарная толпа расступилась, пропуская к бугру важных руководителей. В центре группы шел неторопливо и колченого Серго Орджоникидзе. Рядом с ним – секретарь горкома партии Ломинадзе, директор металлургического завода Завенягин, начальник стройки Валериус, второй партийный секретарь Берман. А чуть позади – председатель исполкома Гапанович, начальник милиции Придорогин, его заместители – Порошин и Пушков, лейтенант госбезопасности Груздев и прокурор Соронин. В почетной свите были комсомольский вожак Лева Рудницкий, партийные инструктора – Полина Чаромская и Партина Ухватова, герои стройки – Женя Майков, Хабибулла Галиуллин, Витька Калмыков, Андрей Сулимов, поэты – Василий Макаров, Михаил Люгарин, Борис Ручьев…

Фроська всех знала и видела не единожды, потому нисколько не боялась, не смущалась. Орджоникидзе остановился возле бабки с ведерком кокса:

– Сколько просишь? Какова цена?

– Бери за рупь! – поджала губы старушенция.

– А за полтинник уступишь?

– Побойся бога, сударь. Пошто старую забижаешь?

Завенягин сунул руки в карманы светлого плаща, сгорбился виновато:

– Тащат, нет управы.

– Не стащила я, а насобирала у рельсов, – возразила бабка. Орджоникидзе подошел к деду с корзиной, из которой рвался и повизгивал розовый шустрый поросенок.

– Какой чудный свиненок! Сколько стоит? – тронул нарком поросенка пальцем.

Все сразу заулыбались, захихикали. Серго похлопал деда по плечу:

– Продай. Сколько заплатить?

– С вас, товарищ Серго, и копейки не возьму. Примите в подарок, не побрезгуйте. Мы – народ не жадный, – степенно проговорил дед.

– Спасибо, старик. Лучше уж продай своего свиненка. Деньги тебе, чай, пригодятся. Небось дети есть и внуки?

– У меня сынок на домне горновым. И внуки есть, как положено. Да вот с одежонкой плохо. И обувки нет.

– Ничего, дед. Не падай духом. Страна наша в заграницы хлеб продает, чтобы купить металл, станки. Вот построим завод окончательно, будем прокат продавать. Людей накормим, оденем.

– Мы народ терпеливый, выдюжим, абы не обманули.

К наркому протиснулся через толпу американец Майкл:

– Товарищ Серго, у меня жалоба на НКВД. Не отпускают меня в Америку. Хоть ложись и помирай, как русские говорят.

– А как вы к нам попали? Вы специалист?

– Нет, я турист, путешественник. Приехал на Урал, влюбился, женился, принял гражданство ваше. Но с женой мы разошлись. Теперь не могу выбраться. Дурак, как русские говорят.

– Разберитесь! – ткнул нарком в грудь начальника НКВД Придорогина, который подавал своим подчиненным какие-то знаки.

Едва Орджоникидзе отвернулся, как бригадмильцы схватили Майкла под руки, уволокли в толпу. Арестовали превентивно работники милиции портного Штырцкобера и нищего, похожего на Ленина, дабы нарком не увидел, что у него на одной ноге была новая галоша, а на другой – обтрепанный лапоть. Для местного руководства день был тяжелым. Орджоникидзе направился неожиданно к рыжей торговке – Фроське. Она приветливо поклонилась, но продолжала потряхивать голубыми панталонами и выкрикивать:

– Кому трусы императрицы? Ни разу не надеваны. Можнучи понюхать.

Начальник милиции Придорогин скорчил за спиной наркома угрожающую рожу и погрозил Фроське своим костлявым, коричневым кулаком. Но она сделала вид, будто ничего не заметила. Секретарь горкома партии Ломинадзе решил завершить ситуацию шутейно:

– Чем, девушка, докажешь, что панталоны принадлежали императрице?

Фроська нисколечко не растерялась:

– Вензеля царские на рейтузах вышиты. И свидетели есть, у кого куплены. Вы ж царскую свиту к нам сослали на сознательное трудовое перевоспитание. Вот у них мы и отоварились. И салфетки лесторанные у меня с царскими вензелями имеются…

– Очень любопытно! – согласился секретарь горкома. Завенягин не уступил в претензии на ерничество:

– А почему полагаешь, душа моя, что рейтузы ни разу не надеваны?

– А вы понюхайте, господа хорошие. Только даром я нюхать не даю. За каждый понюх – двадцать копеек. Всю жизню будете потом восторгаться. Для членов профсоюза и ударников социалистического соревнования – скидка на пять копеек.

Орджоникидзе пошарил в карманах френча, но монету не нашел, обратился к Завенягину:

– Авраамий, дай взаймы двадцать копеек.

У директора металлургического завода денег не оказалось. Напрасно обшаривал свои карманы и секретарь горкома партии Ломинадзе. Наркома выручил услужливо бригадмилец Шмель – заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург. Он и подал наркому столь необходимую монетку. И оцепенели окружающие, затихли, не зная – как реагировать? Серго сдвинул фуражку на затылок, пригладил усы, бросил легонько монетку в ладошку Фроськи и подтянул голубые женские панталоны к своему крупному угреватому носу.

– Я воздержусь, однако, – отвернулся брезгливо Ломинадзе.

– А я Кобе расскажу, повеселю его. Мол, мы с Бесо трусы императрицы под Магнитной горой нюхали.

Из окружения никто, кроме Завенягина, не знал, что Кобой звали они промеж собой Сталина, а Бесо – Ломинадзе. Начальник НКВД Придорогин уши навострил, заразмышлял:

– Кто такой Коба? Надо навести справку у Ягоды. А Бесо, значится, кличка Ломинадзе. Ягода дал указание не сводить с него глаз ни днем, ни ночью.

Телефоны секретаря горкома партии прослушивались даже тогда, когда он говорил с Москвой, с работниками ЦК ВКП(б). Домработница у Ломинадзе была осведомительницей НКВД, секретаршу тоже завербовали. Следили и за шофером Ломинадзе. Подсылали провокаторов, вскрывали письма, рылись в ящиках стола. Недавно с помощью бригадмильца Разенкова удалось скопировать ключ от горкомовского сейфа. Ломинадзе вроде бы не замечал слежки…

Орджоникидзе обнюхивал трусы, посмеивался, оглядывая добродушно базарную толпу:

– Ух, голова закружилась! Но подтверждаю: панталоны действительно принадлежали императрице.

Нарком говорил, как Сталин, с акцентом, размеренно, без внешней суетливости. И грубоватость приближала его к народу, сборищу на толкучке. Прокурор Соронин, однако, оценил наркома критически:

– Не очень серьезно ведет себя. Трусы женские обнюхивает, хотя убедительного доказательства, что их не примеряли, не носили… Да еще и фиглярствует политически. Надо просигнализировать. Посоветуюсь я с Придорогиным. Напишем вдвоем в Москву. Ну, не докладную, разумеется. А как бы спросим, что делать в таких ситуациях? Как оценивать все то?

Нарком глянул пристально на Антоху Телегина:

– А ты, молодой человек, учишься или уже работаешь?

– Ни, мы не комсомольцы. Мы не любим коммунизму. Мы из казаков. Нас не берут на курсы. Нам одна путя – на грабарку, в землекопы. Али грузчиками, – запереминался с ноги на ногу Антоха Телегин.

– Так вступай в комсомол. Не отставай от жизни. Авраамий, запиши его на курсы.

– А кем ты хочешь стать? – спросил у парня Завенягин.

– Мы бы с Гришкой Коровиным согласились на домну, аль на мартен, где потеплее…

– Приходи завтра в отдел кадров, я дам указание, – отметил что-то в блокноте директор завода.

Ломинадзе начал разговор с улыбчивой Фроськой Меркульевой:

– А ты бы, девушка, что выбрала? Не век же торчать на базаре.

– Пошла бы я, товарищ начальник, работать в буфет, в столовую.

– Почему же в буфет?

– Так ить можнучи там и кусок масла, и каральку колбасы домой стащить, – откровенно призналась девица.

Серго Орджоникидзе засмеялся как-то булькающе. Прокурор Соронин и начальник милиции Придорогин переглянулись многозначительно. Но Завенягин поддержал наркома:

– Да, каменеем в кабинетах мы. Совсем чувство юмора утратили. Девчонка ведь шутит, озорует.

Начальственная процессия двинулась к северному сходу с базарного бугра, в сторону, где чернели силуэты домен с подбочененными гигантскими трубами, где изрыгал огни металлургический завод.

– Я сгною тебя в подвале! – процедил сквозь зубы на ухо Фроське начальник милиции.

– За што? – удивилась невинно девица.

– За трусы императрицы! – прошипел Придорогин уходя.

Серго Орджоникидзе попрыгивал неуклюже по наклонной тропе, говорил Завенягину:

– Потребно, Авраамий, поднимать авторитет, роль героя труда, специалиста. Представь к награде орденами Галиуллина, Калмыкова. Я легковую машину выделю для премии. Кому рекомендуешь отдать? Назови лучшего начальника цеха. А может, наградим сталевара Павла Елькина? Все-таки он первым выплавил сталь на мартене. Забыли мы о нем.

– Я бы премировал автомашиной инженера-прокатчика, Голубицкого.

– Будет по-твоему, Авраамий. Считай, что у твоего Голубицкого уже есть автомобиль, – заключил нарком.

И не знали ни Серго Орджоникидзе, ни Завенягин, ни Ломинадзе, что автомобиль принесет смерть Голубицкому. Подарок окажется гибельным. Но не бывает и не может быть провидцев среди партийных работников, руководителей. Какой с них спрос? Они о светлом будущем думают, о коммунизме. Киров с трибуны объявил, что коммунизм построят через десять-пятнадцать лет. Не так уж много и ждать осталось.

На сходе с бугра начальственной процессии пришлось остановиться. Дорогу перекрывала медленно ползущая с работы колонна арестантов из концлагеря Гейнемана. Серго Орджоникидзе хмуро всматривался в бледные, изможденные лики заключенных, их отрепья и струпья. Один оборванец с ястребиным носом закричал:

– Эй, Аржаникизя! Ирод усатый! Штоб ты сдох! Не уйти тобе от нашего проклятия!

– Кто он такой? В чем я провинился перед ним? – приподнял брови нарком.

Придорогин выхватил из желтой обтрепанной кобуры револьвер, подскочил к зэку, ударил его рукояткой по голове. Арестант залился струями крови, но на Придорогина внимания не обратил, продолжал вопить:

– Проклятый Аржаникизя! Штоб ты сдох! Кровопивец!

– Я не знаю его. Впервые вижу, – развел ручищами Орджоникидзе. Заместитель начальника милиции Пушков увидел рядом с конвоиром Гейнемана, поманил его пальцем. Гейнеман подбежал испуганно, представился:

– Начальник исправительно-трудовой колонии Гейнеман! Орджоникидзе, видимо, не расслышал фамилии или не запомнил ее от гневотряса:

– Слушай, как тебя… Почему кричит человек твой? Кто он такой?

– Товарищ нарком, не обращайте на него внимания. Это контра из терских казаков, – взял снова под козырек Гейнеман.

– Из терских? – потемнел мрачно лицом Орджоникидзе, что-то вспоминая об акции по уничтожению пяти тысяч терских казаков.

В этот момент взгляд наркома высветил в колонне заключенных другое лицо, знакомое. Посаженный якобы за вредительство инженер Боголюбов шел в паре с терским казаком. Боголюбов – начальник магнитогорского рудника.

У Орджоникидзе задрожал подбородок:

– Почему он в концлагере? Мы же договорились с Ягодой, Крыленко. Я твое письмо, Авраамий, показал Кобе и Молотову. Письмо, в котором ты просил освободить Боголюбова. Вопрос давно решен. Почему он в тюрьме?

– Бумаги на освобождение не было, товарищ нарком, – объяснил Гейнеман.

– Какой бумаги, скотина? Отпусти немедленно! Я тебе башку отверну! – вскипел Серго Орджоникидзе.

– Не могу! – вытянулся по-военному Гейнеман. – Я подчинен своему ведомству, инструкциям, законам.

Решительный тон Гейнемана охладил наркома. Серго Орджоникидзе понял, что начальник исправительно-трудовой колонии не боится его, а вытягивается в струнку скорее для показу. Придорогин с помощью часовых рассек колонну, освободил дорогу. Нарком первым шагнул в проход, ворча на Гейнемана:

– Бумаги на освобождение нет… Морда жидовская!

К вечеру Гейнеман обнаружил, однако, что документы на освобождение из заключения Бориса Петровича Боголюбова пришли давно, зарегистрированы месяц тому назад. Гейнеман отпустил Боголюбова к его женушке Татьяне, которая бедствовала в землянке. Квартира и все вещи у вредителя Боголюбова были изъяты при аресте. Вернуть что-то было невозможно. Все растащили молодцы Придорогина, даже посуду и полотенца. Золотое колечко с бирюзой досталось жене начальника милиции. Крупные вещи продали как бы на закрытом аукционе – для работников прокуратуры, горкома партии и милиции. Обитый бархатом диван купил прокурор Соронин, кровать с бронзовыми куполками и периной – у Пушкова, хромовые сапоги взял бригадмилец Шмель, посуду и полотенца – Разенков. Бригадмильцы питались мелочами, объедками.

Гейнеман был на аукционе, но ничего не взял, побрезговал. Купил только библиотечку, все книги – за три рубля. В том числе – Эсхила, Еврипида, Софокла, Геродота, Плиния-младшего, Аристофана, Плутарха…

– Все ваши книжки у меня, Борис Петрович. Когда устроитесь, заходите. Я вам их верну. За остальное ваше добро я не в ответе, – пожал руку Боголюбову Гейнеман, провожая его за ворота концлагеря.

Гейнеман боялся, что начальство узнает о бумаге на освобождение Боголюбова, пролежавшей в папке без внимания больше месяца. Но все обошлось. Авраамий Павлович Завенягин поселил Боголюбова с одуревшей от радости его женой и ребенком в своем коттедже на Березках. Прокурор Соронин возмущался этим поступком:

– Выпустили вредителя из тюрьмы, помиловали. А директор завода поселяет врага народа в своем особняке. Надо присмотреться к этому Завенягину. И покрупнее его личности оказывались троцкистами, шпионами, заговорщиками.