Время гостей

Главное открытие Рейнбёрда

Если бы список великих изобретений человечества составлялся действительно по делу, то имя американца Хиггстона Рейнбёрда затмило бы всех. Однако, кто его помнит сегодня? Два-три специалиста — и все. Усовершенствовал кузнечные мехи (в 1785 г.), добавил несколько узлов (не самых существенных) в отвал плуга (ок.1805 г.), изобрел более надежный, хотя и не лучший метод прохождения рифов под парусом, создал ростер для жарки каштанов, клин для колки дров («коготь дьявола») да еще безопасную терку для мускатного ореха (между 1816 и 1817 гг.). И более никаких новшеств за ним не числится.

Правда, и этого хватило, чтобы имя Рейнбёрда не кануло бесследно в Лету. Он по-прежнему на слуху у тех немногих, кто сделал историю техники своим хобби.

Однако слава, похищенная у него историей — или же им у себя самого, — совсем иного рода. Она ни с чем не сравнима и, прямо скажем, уникальна.

Потому что если по делу, так именно Рейнбёрду мы обязаны динамо-машиной, двигателем внутреннего сгорания, электрической лампочкой, электродвигателем, радио, телевидением, сталелитейной и нефтехимической промышленностью, железобетонными конструкциями, монорельсовым транспортом, авиацией, глобальным мониторингом, ядерной энергетикой, космонавтикой, телепатией, а также теорией политического и экономического равновесия. Именно он построил ретрогрессор. И заложил основы для коллективного выживания человечества.

Поэтому относительное забвение имени Рейнбёрда иначе, как вопиющей несправедливостью, не назовешь. Однако что делать: сегодня даже некогда непреложные факты, как, например, полная электрификация им в 1799 году Филадельфии (а годом спустя и Бостона, а еще через два года Нью-Йорка), уже таковыми не считаются. В определенном смысле они больше и не являются фактом …

Какое-то объяснение этому недоразумению должно — просто обязано — существовать. А если не объяснение, то хотя бы версия, бесстрастно изложенная внешняя канва — что хотите… Короче, вот она.

В один июньский полдень 1779 года Хиггстон Рейнбёрд, еще будучи совсем молодым человеком, принял ответственное решение, тем самым подтвердив пока еще дремавшую в нем недюжинную изобретательскую жилку.

В тот момент он развлекался соколиной охотой на самой верхушке горы, прозванной Чертовой Головой. Проследив взглядом, как сокол исчез в белой облачной дымке, юноша испытал волнующий прилив радости. А когда птица вернулась с пойманным голубем, юный сокольничий решил, что достиг вершины счастья. Он мог бы провести вот так весь день: стоять на краю отвесной скалы и, сощурившись, наблюдать за парившей в солнечных лучах хищной птицей.

Но было и другое искушение — вернуться домой, чтобы продолжить работу над искрометом, ожидавшим Хиггстона в старом сарае.

Юноша принял решение с тяжким вздохом, ибо никому из нас не дано испытать сразу все радости в один день. Конечно, соколиная охота возбуждает, слов нет, но… не менее притягивал и блестящий медью агрегат в сарае. И Хиггстон начал долгий спуск со скалы.

Впоследствии он все реже и реже взбирался на нее, чтобы поохоться, а спустя несколько лет и вовсе забросил это занятие. Он выбрал другой путь — карьеру изобретателя — и шел по нему, не сворачивая, все шестьдесят пять лет.

А тот искромет не принес Хиггстону успеха. Оказалось, что прибор слишком дорог, ненадежен и мало в чем превосходит обычный кремень. В то время существовало множество иных способов зажечь огонь — на худой конец позаимствовать головешку у соседей. И хотя для искромета не нашлось рынка сбыта, все равно это была прекрасная машина, основу которой составлял массивный намагниченный утюг, опутанный коваными медными лентами и высекавший искры с помощью столь же массивной заводной рукоятки. Рейнбёрд так и не сподобился довести прибор до конца, зато впоследствии с успехом использовал отдельные наработки в других изобретениях. В частности, построенный им на исходе жизни ретрогрессор тоже не мог бы появиться на свет, коль юноша предпочел бы соколиную охоту искромету.

Главными же искусами для Рейнбёрда всегда оставались пар, железо и самые разнообразные приборы. Он изобрел отличный токарный станок. Произвел революцию в плавке металлов и горном деле. Все перевернул вверх ногами в энергетике, заставив пар ходить по замкнутому циклу… Да, не обходилось без ошибок, он не раз упирался в глухую стену, тратил целые десятилетия впустую, но и успел за жизнь столько, что трудно поверить. Он женился на Одри — сварливой и придирчивой особе. Однако он прекрасно понимал, что в любом предприятии, тем более изобретательском, успех зависит от наличия ясных целей и стимулов, а природная рассеянность и несобранность Рейнбёрда настоятельно требовали чьей-то жесткой руки.

Он построил первый пароход и первый паровоз. Первая молотилка — тоже его рук дело. Он очистил леса, сжигая гнилую древесину в изобретенных им гигантских бездымных печах, и спроектировал принципиально новые города. Он поставил крест на рабстве в южных штатах повсеместно внедрив паровые ткацкие станки; и всю жизнь власть и богатство следовали за ним по пятам.

Хорошо это или плохо, но Рейнбёрд вывел свою страну на магистральный путь, на котором вряд ли оставалось место для юношеских увлечений вроде соколиной охоты. Никому еще, вероятно, не удавалось на протяжении одной человеческой жизни столь разительно изменить облик целой нации.

Он возглавил технологический переворот в промышленности, снабдив ее каучуком, добытым в тропиках, и пластмассами, полученными в лабораториях. Научился качать нефть из скважин, использовать для освещения и в качестве топлива природный газ.

Он был увенчан многими наградами и не испытывал недостатка в деньгах и славе. И в конце жизни, мысленно оглядываясь назад, имел все основания считать, что прожил жизнь не напрасно.

«Да, но при этом я очень многое упустил из виду, прошляпил, недосмотрел. Потратил впустую уйму времени. Если бы не эти тупики и ложные ходы, по которым я блуждал годами, я бы столько всего еще мог совершить! Я привел машинное производство к зениту, но даже не подступился к самой совершенной машине из всех — человеческом мозгу. Просто использовал дар, данный мне Природой, но так и не удосужился изучить его, тем более усовершенствовать. Те, кто придет после меня, все равно когда-то займутся им вплотную, но как же мне самому хочется разобраться в этом хитром механизме! А теперь поздно».

Он вернулся в лабораторию и, чувствуя, как подступает старость, продолжил работу над стареньким искрометом. Он дал жизнь многочисленным «отпрыскам» своего изобретения — целой россыпи технических игрушек (при этом сам не считал их таковыми). Построил телевокс, единственным практическим применением которого стала возможность выслушивать ворчание Одри на расстоянии. Установил небольшую паровую динамо-машину в доме и провел электричество в сарай, где по-прежнему вечерами что-то мастерил.

Там он и построил ретрогрессор.

«Будь у меня побольше времени, я бы еще столько всего изобрел, двигаясь по пути, который однажды выбрал. Но, сдается мне, конец его близок. Как будто добираешься до заветных ворот, раскрываешь их и видишь огромный мир — а войти уже не остается ни времени, ни сил».

В сердцах он ударил ладонью по спинке стула, и тот развалился.

«Вот — и стула-то сносного не сумел изобрести. Даже не пытался. Сколько всего на свете неуклюжего, неповоротливого, недоведенного, к чему я мог бы приложить руки! Я бы подтолкнул Америку еще на пару десятилетий вперед. Но все проклятые тупики, ошибки, долгие блуждания вслепую. Десять лет потеряно там, двенадцать здесь… Если б только с самого начала знать, что истина, а что ложь, я бы переложил на плечи других всю никчемную работу, а сам бы занялся только тем, с чем никому, кроме меня, не справиться! Разглядеть бы ту связующую нить, вернуться назад, найти ее и вплести в нужный узор… О, эти потери — пустыня, в корой обречен витать талант! И если б хоть какой-то наставник! Или карта, ключ, а еще лучше — полная шляпа ключей… Природа не обделила меня проницательностью, не раз помогавшей отыскивать верный путь. Но всегда оставались другие дороги, ведущие прямо к цели, хотя я-то о них узнавал слишком поздно… Однако не будь я Рейнбёрдом, если не найду способ усовершенствовать само совершенство!»

С этими мыслями он придвинул к себе лист бумаги и начал составлять список того, что нужно усовершенствовать в первую очередь. Но, не написав и десяти строчек, в раздражении отбросил перо. «И паршивого автоматического пера не изобрел — даже не пытался!»

Он наполнил бокал, однако после первого же глотка лицо Рейнбёрда перекосила гримаса отвращения.

«И это дрянное виски так и не научился очищать как следует — хотя ведь вертелась в голове мыслишка на сей счет. Да, я многое не успел. Однако нытьем делу не поможешь».

И он надолго задумался.

«Но ведь я могу рассказать об этом самому себе — тогда, когда можно все исправить!»

С этими словами он включил ретрогрессор и перенесся ровно на шестьдесят пять лет назад и на две тысячи футов вверх.

В один июньский полдень 1779 года Хиггстон Рейнбёрд развлекался соколиной охотой на самой верхушке Чертовой Головы. Проследив взглядом, как сокол исчез в белой облачной дымке, юноша почувствовал что в этом его увлечении определенно что-то есть. А когда птица вернулась и бросила к его ногам мертвого голубя, молодой человек испытал…

— Да, это счастье, — произнес неведомо откуда взявшийся старик. — Но мясо будет жестким, и ты с ним намучаешься. Сядь, Хиггстон, и выслушай меня.

— Почему вы так уверены насчет мяса? Кто вы такой и как вообще сюда забрались — в столь преклонном возрасте, да еще и незаметно? И откуда вы знаете, как меня зовут?

— Я сам когда-то съел этого голубя и до сих пор помню, до чего же он оказался жестким. Кто я? Всего лишь старик, которому есть от чего предостеречь тебя; попал же я сюда с помощью машины, которую изобрел сам. А то, что тебя зовут Хиггстоном, так кому же это знать, как не мне — ведь я и есть Хиггстон. Тебя ли назвали в мою честь, или меня в твою, сейчас уже и не вспомню… Да, кстати, а кто из нас старше?

— Полагаю, что вы, почтеннейший. Я, кстати, тоже немного мастерю по вечерам. Как работает та машина, что доставила вас сюда?

— Все началось… да, все началось с того искромета, которым заняты сейчас твои мысли, Хиггстон. Пройдет немало лет, а ты будешь что-то добавлять, переделывать, совершенствовать. Ты еще провозишься с проклятым силовым полем, пока научишься понемножечку изгибать его!.. Однако сейчас я вижу перед собой лишь лопоухого дуралея с горшком вместо головы, весьма далекого от того прекрасного образа, который сохранился в моей памяти. Она же, впрочем, подсказывает, что у тебя все впереди. Слушай меня внимательно, так внимательно, как никого в жизни. Сомневаюсь, что у меня будет возможность повторить сказанное. Я сохраню тебе годы и десятилетия, которые ты потратил бы впустую, я выведу тебя на самую лучшую из всех дорог, относительно коих существует превратное мнение, что каждому дано пройти по ним только единожды. Парень, я подстрахую тебя от каждого неверного шага и укажу, куда идти, чтобы не пропасть.

— Давай, старый фокусник, говори! Обещаю, что никто еще не слушал тебя так внимательно, как я.

И он действительно слушал, не проронив ни слова, пока старик рассказывал. Добрых пять часов, но не произнес ни одного лишнего слова, потому что оба относились к породе людей, не привыкших праздно чесать языками. Старик объяснял юноше, что пар — это еще не все (хотя сам когда-то считал именно так), что его мощь огромна, но не безгранична, в отличие от иных источников энергии. Он советовал обратить внимание на возможности, открываемые усилителями и обратной связью, а также изыскивать максимально легкие среды для передачи энергии: провод — вместо угольной тележки, для перемещения которой нужен мул; воздух — вместо проводов; космический эфир — вместо воздуха. Предостерегал от бессмысленной траты времени на поддержку явно устаревшего, пытался уберечь от бездонной топи стереотипов — в словах и мыслях.

Он убеждал не тратить драгоценные месяцы на создание идеального удалителя яблочной сердцевины: идеального не создаст никто и никогда. И заклинал не «зацикливаться» на самоходных санях, питаемых от батареек, ибо возможны транспортные средства побыстрее санок.

Пусть другие изобретают новые щетки для чистки замши и кремы для загара. И пользуются, как раньше, услугами возниц, формовщиков свечей и бондарей. Нужда в улучшении жилищ, конюшен, лестниц-стремянок, точильных камней будет сохраняться всегда — значит, кто-то будет постоянно их усовершенствовать. И ладно! Если застежки на башмаках, решетки для дров в камине, прессы для приготовления сыра и прочие столь же необходимые предметы так непрактичны и внешне «не смотрятся», оставим «доводку» другим. «Холодных сапожников» хватит во все времена, а Хиггстону по плечу высший класс, то, с чем никто больше не справится.

Конечно, наступят времена, когда исчезнет само слово «кузнец», как уже почти случилось с «лучником» или «бондарем». Но для ищущего ума, открытого всему новому, рынок также всегда будет широко распахнут.

Затем старик перешел к конкретным советам. Он продемонстрировал юному Хиггстону чертеж одного хитроумного крючка на токарном станке, который сэкономит время и силы. Научил, как вытягивать проволоку (вместо того чтобы получать ее с помощью ковки). Предложил использовать в качестве изолятора слюду, пока не станут доступны другие материалы с теми же свойствами.

— А вот еще некоторые заковыристые штучки, которые тебе придется принять на веру, — добавил старик. — Это о них говорят: сперва узнай «что» и лишь потом погружайся в глубины «почему».

И он рассказал о многофункциональных крепежных блоках, о самоинициирующем поле, о коммутации, о возможностях, которые открывает альтерация, если использовать ее на всю катушку. Словом, он открыл ему глаза на великое множество вещей, относящихся к широкой сфере применений.

— Кстати, практику не повредит и кое-какая математика, — заключил свой рассказ старик. — Я-то был самоучкой, и это мне часто мешало.

И прямо в пыли, покрывавшей вершину горы, старик пальцем нацарапал необходимые математические символы. Он обучил юного Хиггстона натуральным логарифмам, векторной алгебре, математическому анализу и подобным вещам, стараясь не слишком углубляться в дебри, ибо даже для столь смышленого паренька освоить все это в течение нескольких минут оказалось задачкой на пределе умственных возможностей.

Под конец юноше был дан еще ряд практичных советов, как строить будущие отношения с Одри. Впрочем, относительно последнего старый Хиггстон заблуждался: искусству жить со сварливой женой научить нельзя…

— А теперь сажай на цепь своего сокола и отправляйся вниз. За работу! — заключил старик.

И юный Хиггстон Рейнбёрд так и поступил.

Карьера Хиггстона Рейнбёрда в качестве изобретателя была подобна метеору. Древнегреческие мудрецы рядом с ним смотрелись малолетками-несмышленышами, а гиганты Возрождения лишь смущенно топтались у его двери, не решаясь постучать (она же и не думала открываться).

Дыхание захватывает при одном перечислении лишь основных его свершений. Он построил плотину на склоне Чертовой Головы и в тот же год (1779) провел электричество в собственный магазинчик. В 1781 году первым применил электродугу на маяке «Конская голова». В 1783-м уже читал книги под изобретенной им лампой дневного света а тремя годами позже расцветил огнями родную деревню Нобнокер. В 1787-м сидел за рулем первого автомобиля, в топке которого сжигался уголь; в 1789-м Рейнбёрд заменил его продуктами перегонки ворвани, а в 1790-м на смену пришла нефть. В 1793-м фурор произвел его комбайн, объединивший жатку с молотилкой, и тогда же Рейнбёр полностью электрифицировал город Сентервилл. Построенный им дизельный локомотив совершил первый рейс в 1796 году — на пару с более ранней моделью рейнбёрдовского парохода, который перешел на жидкое топливо.

В 1799 году наступил черед полной электрификации Филадельфии. Это был настоящий прорыв, ибо крупные города с какой-то необъяснимой осатанелостью противились любым новшествам. И наконец, в ночь на Новый год, открывший новое столетие, Рейнбёрд осчастливил человечество фейерверком блистательных изобретений, как то: беспроволочный телеграф, телевокс, радиоприемник и радиопередатчик, прибор для демонстрации — в движении и звуке! — записи театральных представлений; наконец машину, позволявшую печатать с голоса, а так же метод глубокой заморозки и упаковки продуктов питания с целью сохранения их при какой угодно температуре.

А весной первого года нового века он успешно испытал летательный аппарат тяжелее воздуха.

— Да он уже изобрел все, что только можно! — изумлялась публика на всех земных языках. — Остается лишь совершенствовать его новинки да следить, чтобы они использовались во благо.

— Это еще цветочки, — ответствовал Хиггстон Рейнбёрд.

И создал ракетоплан, доставивший груз в Англию за 13 минут, причем стоимость пересылки оказалась равной семи центам за центнер. Это произошло в 1805 году. И открыл термоядерный синтез в 1813-м; за последовавшие четыре года цена новинки (не без усилий создателя) упала настолько, что с ее помощью можно было осуществлять такие частные проекты, как опреснение морской воды для единовременного орошения пяти миллионов квадратных миль особо засушливых земель.

Для решения проблем, до которых у него самого руки не доходили, Рейнбёрд построил «думающую» машину, а для выявления новых областей применения своих способностей, — машину «предсказывающую».

В 1821 году он преподнес себе подарок ко дню рождения — послал на Луну автоматический зонд. Да еще поспорил с закадычным приятелем, что через год сам пройдется по ее поверхности и благополучно вернется на Землю. Пари он, разумеется, выиграл.

В 1831-м он выбросил на рынок знаменитый «Красный шар» — ароматную и очень дорогую отборную курительную смесь из листьев марсианского лишайника.

В 1836-м — основал Институт восстановления атмосферы Венеры, потому что эта планета показалась ему хуже общественного туалета. Именно там он и прихватил хроническую астму, от которой не избавился конца дней.

Он синтезировал живого человека, примерно своего возраста и с такими же дурными манерами, который мог теперь в часы полуденного отдыха выпивать вместе с создателем, без конца повторяя: «Как ты прав, Хиггстон, чертовски прав!»

Наконец, в 1840 году страна приняла — с незначительными поправками — План МИПУП (Минимизации и Поэтапного Устранения Правительства), предмет особой гордости основанного Рейнбёрдом Института политического и экономического равновесия.

Однако, несмотря на все эти беспрецедентные успехи в самых разных областях науки и техники, Рейнбёрд пришел к неутешительному выводу, что человек если чем и выделяется из животного мира, так только своей неподражаемой склочностью. А человекоинженерии так, видимо, и суждено остаться зачаточной научной дисциплиной.

Локальный прорыв в телепатии Рейнбёрду удалось совершить, отталкиваясь от личного опыта, который неопровержимо доказывал: сварливые жены всегда в курсе того, что творится в головах их супругов. Секрет, как поставить мысленный блок, оказался весьма прост: нужно было не ластиться к жене, всячески демонстрируя симпатию и дружеское расположение (традиционная ошибка всех мужей), а наоборот — резко и грубо оборвать очередную тираду. С помощью деликатного обхождения аналогичного результата можно добиваться до скончания века. Впрочем, самому Рейнбёрду хватило ума тщательно маскировать от супруги это свое открытие…

Он продолжал работу над бессмертием человечества, что стало бы апофеозом в эволюции этого чрезвычайно склочного биологического вида.

Он синтезировал материал, который обладал способностью становиться плотным при резком падении температуры, а в летний полуденный зной тонким и невесомым, как воздух. Мысль об управлении погодой Рейнбёрд с презрением отбросил, но все же открыл способ безошибочно предсказывать осадки и температуру на десятилетие вперед.

И построил ретрогрессор.

В один из дней он глянул на свое отражение в зеркале и содрогнулся.

— Так и не удосужился изобрести приличного зеркала! Хотя, чтобы не упустить из виду другие возможности, стоило бы обмозговать и такой вариант: отвратительно не отражение, а оригинал.

И он позвонил приятелю.

— Скажи-ка, Алоис, какой сейчас год?

— 1844-й.

— Ты уверен?

— Точно.

— А сколько мне исполнилось?

— Полагаю, восемьдесят пять, Хиггстон.

— А сколько времени я уже старик?

— Порядочно, Хиггстон, порядочно.

Хиггстон Рейнбёрд резко повесил трубку.

«Не понимаю, как я мог допустить, чтобы со мной случилось подобное? — начал он очередную полемику с самим собой. — Следовало раньше заняться проблемой всеобщего бессмертия. А теперь поздно».

Он справился у своего машинного предсказателя и узнал, что умрет до конца года. Ничего лучшего он и не ожидал.

«Надо ж было попасться в такую очевидную ловушку! Конец жизни — а не сделана и десятая часть того, о чем я мечтал. Да, на сей раз я не был простаком и легко миновал большинство тупиков и ложных ходов. И все же не добрался и до половины ответов на вековые загадки… Надо было изобрести машину-предсказатель в самом начале, а не на закате карьеры; но ведь в самом начале я еще не знал, как ее создать. Должен существовать какой-то способ продлить эту упоительную возможность — изобретать, придумывать! За всю долгую жизнь я ни разу не получил дельного совета, которым стоило бы воспользоваться, — если не считать того чокнутого старикана, что повстречался мне на вершине горы в годы юности. А сколько осталось проблем, к которым я едва начал подбираться… Не все люди кончают жизнь в петле, но каждый рано или поздно обнаруживает, что конец веревки у него в руках. Эх, придумать бы, как тянуть его до бесконечности! Однако нытьем делу не поможешь».

Он набил трубку доброй порцией «Красного шара» и впал в долгую задумчивость.

«Но ведь я могу рассказать об этом самому себе — тогда, когда можно все исправить!»

С этими словами он включил ретрогрессор и перенесся назад во времени и немножко вверх.

В один июньский полдень 1779 года Хиггстон Рейнбёрд развлекался соколиной охотой на самой верхушке Чертовой Головы. Проследив взглядом, как сокол исчез в белой облачной дымке, юноша почувствовал себя первым парнем на планете, к тому же занятым лучшим видом деятельности из всех, до которых додумались люди. Если там внизу, под облаками, и была земля со всеми ее искусами, то сейчас она казалась Хиггстону слишком далекой и несущественной.

Сокол вернулся, принеся в когтях пойманного голубя.

— Оставь птицу в покое, — произнес неведомо откуда возникший старик, — и навостри свои оттопыренные уши, чтобы выслушать человека, который мудрее тебя в сотню раз. Мне очень многое нужно поведать, а времени в обрез, тебе же предстоит посвятить жизнь исполнению сказанного. Хватай своего сокола и сажай на цепь. Эту застежку у цепочки сам изобрел? Ах да, припоминаю — сам, сам…

— Старик, я только запущу его в последний раз, а потом посмотрим, что ты сможешь мне предложить.

— Нет-нет! Пришло время ответственных решений, и прежде всего, Хиггстон, ты должен окончательно отказаться от своих ребячьих забав. Я расскажу тебе, как построить оставшуюся жизнь.

— Предпочитаю сделать это сам. Как тебе, кстати, удалось забраться сюда, не привлекая моего внимания? Как тебе вообще удалось это — подъем здесь нелегок!

— Да, помню. Я прилетел сюда на крыльях собственного изобретения. А теперь обрати все свое внимание на то, что я тебе скажу. Рассказ мой займет несколько часов, и тебе потребуется вся сообразительность, чтобы понять и запомнить каждое слово.

— Через несколько часов этот чудесный полдень, словно созданный для соколиной охоты, истает. Может быть, это самый прекрасный день в моей жизни.

— Я чувствовал то же, что и ты, но мужественно отказался от забавы. Того же жду от тебя.

— Позволь мне хотя бы выпустить сокола, и, пока он летает, обещаю весь превратиться в слух.

— В этом случае лишь одна твоя половина будет внимать, а вторая сгинет в облаках, паря вместе с птицей.

Юный Хиггстон Рейнбёрд все-таки настоял на своем и успел выпустить сокола, прежде чем огорченный старик открыл рот. Однако его рассказ, его странная запинающаяся болтовня, его маразматическое бормотание, его ахинея, его черт-знает-что-такое в конце концов сделали свое дело, и вскоре молодой человек забыл и о соколе, и обо всем на свете, внимая каждому слова чудного старикана. А тот объяснял, что придется одновременно идти по доброй дюжине дорог и стараться не ступать на неверный путь; и сделать некоторые изобретения пораньше — еще до того как альтернативные решения превратят это «раньше» в «слишком поздно»; и первым делом следует бросить все силы на создание двух машин, «думающей» и «предсказывающей», а также, не откладывая в долгий ящик, заняться проблемой коллективного бессмертия.

— Иначе тебе никогда не запастись достаточным пространством и временем для других изобретений. Время бежит слишком быстро, а жизнь слишком коротка, чтобы позволить им идти с той скоростью, которую запланировала Природа. Ты слушаешь меня, Хиггстон?

Но в этот момент вернулся сокол, неся в когтях горлицу. Бросив недовольный взгляд на нарушителя спокойствия, старик уже знал, что вся его затея под угрозой.

— Сажай же его на цепь, Хиггстон. Что за ребячество! Слушай же меня, балда великовозрастная, я расскажу тебе такое, что не расскажет никто и никогда! Я объясню, как научить соколов летать к звездам, вместо того чтобы валандаться здесь, над местными лугами и садами, все время возвращаясь на этот чертов пригорок.

— Но там же ничего нет, ради чего стоило бы забираться так высоко, — возразил юный Хиггстон.

— Есть! Там есть такое, что все твои сегодняшние забавы вмиг вылетят у тебя из головы! Говорю же тебе: лови своего сокола и держи его на цепи.

— Ну еще один раз! А пока он летает — выкладывай все, что у тебя есть.

И сокол снова взмыл в небо, молнией сверкнув в лучах нещадно палящего солнца.

А старик перешел к устройству космоса и раскрыл его перед юным Хиггстоном, как очищенную луковицу, — слой за слоем, попутно объясняя, как устроено мироздание и как там все крутится-вертится. После этого он вернулся к более прозаическим вещам: технике, коснувшись свойств пара, петро— и электромагнетизма, и объяснил, как эти три природные силы можно объединить на очень короткое мгновение, чтобы дать рождение стихии куда более мощной. Он рассказал о волнах, резонансе, трансмиссии, синтезе, полетах и тому подобных вещах. И еще о том, что вовсе не обязательно к каждой двери подбирать отдельный ключ: достаточно, чтобы к ней приблизился знающий секрет человек и легко повернул дверную ручку — и они распахнутся сами.

Юный Хиггстон был потрясен услышанным.

А затем сокол вернулся. И на сей раз он вынырнул из облаков с новой добычей — маленькой птичкой, которую в здешних местах называли дождевкой.[2]

И тут глаза старика вспыхнули каким-то новым светом. Совсем не тем, что так поразил его молодого собеседника в начале знакомства.

— Никто добровольно не отказывается от настоящего счастья, — произнес старик странные слова, — зато тех, кто это сделал, ни на минуту не покидает грызущая мысль о том, что сделка, видимо, оказалась неудачной. Вот одно из таких упущений: за последние шестьдесят пять лет я ни разу не поохотился с соколом. На этот раз дай мне самому его запустить, Хиггстон.

— А вы сумеете?

— Я кое-что в этом смыслю. Даже когда-то изобрел новую модель перчатки для сокольничих — кажется, ее не совершенствовали со времен царя Нимрода.

— Знаешь, старик, и мне в голову тоже пришла идея, как ее улучшить!

— Знаю. Ты на верном пути — твоя находка окажется весьма практичной.

— Ну что ж, тогда пускай его.

И старый Хиггстон мастерски послал сокола в дымку облаков, и, пока тот не скрылся из виду, оба не отрываясь наблюдали за ним с самой вершины мира. А затем старик неожиданно исчез, оставив юного Хиггстона Рейнбёрда одного на вершине Чертовой Головы.

— Куда же он подевался? И, кстати, откуда пришел? Да был ли он здесь вообще?!. А машина его занятная — ни одного колесика снаружи, зато внутри столько всего, и если б хоть одна деталька знакомая. Кое-что явно сгодится — вот эти ручки, например, и часы, и медная проволока. Мне бы потребовались недели, чтобы выковать такую тонкую! Надо было более внимательно его слушать, но очень уж много содержимого он пытался влить в такое узкое горлышко. Вот если бы он загодя присмотрел более удобное место, где бы можно было поговорить обо всем обстоятельно, я бы, конечно, ушами не хлопал! И потом, уж слишком он наседал на меня с этой его навязчивой идеей. Надо же — навсегда покончить с соколиной охотой! Ну уж нет, я еще поохочусь до наступления темноты, и если завтрашний рассвет будет ясным, то снова приду сюда. А вот в воскресенье… Может быть, в воскресенье и выкрою пару часов, чтобы повозиться в сарае с искрометом или ростером для жарки каштанов!

Хиггстон Рейнбёрд прожил долгую достойную жизнь. Односельчане сохранили о нем память как об отменном охотнике и наезднике; что касается его славы изобретателя, то она докатилась до самого Бостона.

Его имя и сегодня известно ограниченному кругу специалистов, изучающих определенный период техники. Рейнбёрд интересен им как автор усовершенствованной модели плуга и кузнечных мехов, создатель безопасной терки для мускатного ореха, искромета (редко используемого) и, наконец, особого клина для колки дров («коготь дьявола»).

Все — более никаких новшеств за ним не числится.

Перевод Константина Михайлова