Врата Атлантиды

Глава 9

Гречневая каша на воде и без масла не лезла в горло. Рогозин отхлебнул из кружки чаю. Чай был жидкий, заваренный уже не то третий, не то четвертый раз. Плевать. Пить можно и кипяток, главное — чтобы пожрать было что. Он опять зачерпнул ложкой из тарелки, долго жевал, проглотил, снова запил чаем.

За окном ветер гнул ветки ясеня, гнал по небу рваные тучи. Ненормальная для Москвы жара грозила закончиться ураганом, как уже было года четыре назад. Тот ураган Рогозин проспал. Даже не проспал, а просто пропустил мимо себя — лежал в беспамятстве после недельной пьянки. Его тогда пригласили быть судьей на турнире по историческому фехтованию — один из учеников, после того, как бросил спорт, ударился в историю. Собирал старинное оружие, плел кольчуги. Потом клуб организовал для таких же переростков, недоигравших в детстве в казаки-разбойники. Ну, а чего не поиграть, если деньги девать некуда. Заплатили тогда Рогозину хорошо, только впрок те деньги не пошли. Дурацкая натура: угощать всех, кто доброе слово скажет. Очнулся он в тот раз, глянул в окно и решил, что «белочка» догнала — не двор за окном, а лесоповал таежный. Тополя и березы вповалку лежат, машины покореженные, грибок детский в щепки разбитый. Только два ясеня и уцелели. Оказалось, после июньской жары ураган случился. Гидрометцентр, как всегда обрадовано, сообщил, что благодаря урагану воздух над Москвой очистился, про ущерб упомянули глухо и пожаловались, что вот, мол, метеоспутников не хватает.

Теперь, похоже, то же самое грядет. И опять никакого предупреждения. Правда, новости ни посмотреть, ни послушать не на чем: телевизора у Рогозина не было — давно пропил, — а радиоточка в квартире не работала.

Он доел гречневую кашу, сполоснул тарелку, налил еще чаю и прошел в комнату. Спартанская обстановка — удел алкоголиков и, конечно, самих спартанцев — уже не смущала Рогозина. Спартанцев давно нет, а алкоголиков в России — каждый третий. Колченогий стол, гнутый венский стул с потрескавшимся фанерным сидением, продавленный диван и платяной шкаф. Ничего, не он один так живет. Спасибо, крыша над головой есть.

Он включил свет — лампочку на голом шнуре, обернутую в абажур из газеты, — и уселся на заскрипевший стул. Ноги гудели. Еще бы, такие концы за день сделать: сначала Арбат, потом Измайлово. И ведь на метро не поедешь по причине безденежья. Пришлось на автобусах и троллейбусах, бегая от контролеров, добираться. Ладно бы польза была, а то ведь все впустую. Похоже, мужики на Арбате обманули — в Измайлове Игоря уже года три не видели, только один мужик и вспомнил. Так и сказал: ты, мол, дед, на Арбате его ищи. Рогозин не стал говорить, что только что оттуда, поблагодарил и поехал домой — уже вечер наступал. Вот и получается, что напрасно целый день ноги бил. Он хлебнул остывший чай. Ладно, сейчас спать, время давно за полночь, а завтра опять на Арбат. Никого не спрашивать — опять обманут, — а просто ходить, приглядываться, ждать. Даже если загулял Игорек, все равно завтра-послезавтра появится. Как он тогда сказал: заходи, Борисыч, портрет твой нарисую. Бесплатно. Давно это было, в середине девяностых, но Рогозин был уверен, что Корсакова найдет именно на Арбате. Хоть и катится Игорек под горку, а все ж таки слишком молодой, чтобы совсем спиться и забомжевать неизвестно где.

Он поставил кружку на стол со следами окурков и круглыми пятнами от стаканов на столешнице, откинул покрывало с дивана, выключил свет и, раздевшись, улегся под тонкое шерстяное одеяло. Белья на кровати не было — подушка, солдатское одеяло и голый комковатый матрас. Рогозин закинул руки за голову.

Фонарь за окном раскачивался, тени деревьев скользили по потолку. Взгляд упал на стену, на висящий на ней вытертый ковер. На ковре крест на крест висели спортивная сабля и польская боевая «карабела» — последнее, что осталось от прежней жизни. С саблей он выиграл свой последний турнир — чемпионат по фехтованию среди армий стран-участниц Варшавского Договора. Сам Договор давно приказал долго жить: болгары, чехи, немцы, поляки теперь или уже в НАТО, или мечтают туда попасть, а память вот осталась. Тогда Рогозин в финале выиграл у Тадеуша Зелинского — пана Тадека, как потом Зелинский просил его называть. Были они одногодками, и тот турнир был у них последний — и так задержались в спорте. Обоим было чуть за сорок, пора уступать дорогу молодым. Вот и уступили: Рогозин с золотой медалью, Зелинский с серебряной. Пан Тадек пригласил Рогозина провести неделю у него в деревне под Белостоком. Как Рогозина отпустили, он по сей день не понимал: все ж таки военнослужащий. Однако начальство смилостивилось.

Деревенька была небольшая, скорее хутор, чем деревня. Рядом лес, пуща с заболоченными низинами, озерами, вековыми дубравами. Ходили на охоту, на рыбалку и, конечно, пили. Местный бимбер. Эх, и забористая штука… Крепко перебрав, рубили лозу во дворе, даже бои проводили. Зелинский, как оказалось, был большим специалистом в боевом фехтовании. Рогозин схватывал все на лету — даром что ли двадцать пять лет провел на фехтовальной дорожке. По пьянке они провели несколько боев. Сначала Тадек здорово погонял Рогозина, но потом тот освоился, и в последней схватке вышла ничья. Как не зарубили друг друга, до сих пор для Рогозина было загадкой. А когда собрался Рогозин уезжать, Тадек снял со стены эту «карабелу» — она висела рядом с саблей отца Зелинского, с которой тот ходил против Конармии Буденного под Варшавой, — и подарил ее «другу Георгию», в знак уважения.

Даже когда пропивать в доме было уже нечего, у Рогозина и мысли не возникало продать «карабелу».

А неделю назад приключилась с ним забавная, мягко говоря, штука, после чего он и решил отыскать своего ученика Игоря Корсакова. Почему Игоря? Да потому что знал Рогозин, что Корсаков близок к миру искусства, поможет верно оценить то, что нежданно-негаданно оказалось у него в руках.

Рогозин закрыл глаза, вспоминая.

В тот пятничный вечер подвалила халтура: в конторе возле метро «Полежаевская», где Рогозин в основном и коротал дни, срочно потребовалось разгрузить фуру с компьютерной мебелью. Рогозин и еще трое таких же, как он, бедолаг согласились раскидать товар на склад за сто баксов на всех. Хотя грузчиками платили по сто пятьдесят на рыло. Однако деньги были нужны, ну и взялись мужики. С семи вечера и до трех ночи вкалывали, как черти — один в кузове фуры, трое внизу бегают, таскают столы в упаковках на склад. Только три раза перекурили. Наниматель не обманул, расплатился по договору, да еще пару бутылок водки поставил. Не хотел Рогозин пить, потому что знал: если капля в рот попадет, все, считай, на неделю загулял. Однако не удержался.

Сначала пили вместе, под нормальную закусь, потом, как обычно, кто-то заметил, что сосед выпил больше, а денег дал меньше. Слово за слово, передрались и разбежались кто куда. Потом пил он один, потом с кем-то, кого помнил смутно, а очнулся на третий день на Карамышевской набережной, возле речного порта, где баржи разгружают. Увидел свое отражение в воде и решил, что пора завязывать: морда разбита, одежда в глине. Взял он пол-литра в два часа ночи, глотнул из горла — уж очень колотило, — и почапал домой по Третьему Силикатному проезду. Идти было не меньше часа: жил он недалеко от метро, за Хорошевским шоссе, возле Октябрьских казарм. Уже прошел он пятый автобусный парк, углубился в гаражи, подбадривая себя экономными глотками из бутылки, как услышал что-то весьма странное для ночного города. А услышал Рогозин звон холодного оружия, крики сражающихся, отрывистые команды на непонятном языке. «Кино что ли снимают,» — подумал он, осторожно проходя вперед и выглядывая из-за гаражей.

На пятачке между ржавых автомобильных остовов рубились мечами и топорами две группы воинов. Кошмарные уроды в кожаных доспехах и светловолосые полуголые бойцы в тускло блестевших поножах, наголенниках и кирасах. Битва была равная: если падал светловолосый, тут же рядом валился на землю урод с безгубой клыкастой мордой. Рогозин повел головой, высматривая режиссера, камеру, осветителей. Нет, никого не было, и только луна освещала побоище. И хотя свет был тусклый, видел Рогозин все хорошо, будто днем. Он еще решил, что «горячка» начинается. При «белочке» и слуховые, и зрительные глюки не редкость, но уж очень логично все выглядело. Словом, кино, да и только. Чистый Голливуд на автомобильной свалке. Еще одна особенность битвы поразила его. Вот топор развалил голову бойца, с хрустом врубаясь в кость. Короткий вскрик, всплеск темной крови, хлюпанье. Оседает на землю безвольное тело, и начинается подлинный кошмар: бегут по телу огоньки, будто бикфордов шнур тлеет, и тело сгорает в несколько секунд, обращаясь в золу. А золу топчут оставшиеся противники, ожесточенно нанося и парируя удары. Кровь от ран покрывала тела, но лишь после смертельных ударов бойцы сгорали, покрывая утоптанную землю пеплом. Еще Рогозин заметил, что бьются возле какого-то плоского ящика, норовя защитить его от противника. Только овладеть ящиком никому не удавалось.

Сколько времени он смотрел на схватку — не помнил. Зачаровал его вихрь боя, да и бойцы были под стать друг другу. Никто не уступал, бились насмерть, если конечно считать смертью почти мгновенный распад павших бойцов. Наконец бой стал стихать. Два противника, словно на поединке, один с топором, другой с коротким широким мечом закружили друг против друга. Ложный замах, беловолосый уклонился и тут же получил обоюдоострым топором сбоку в ребра. Его противник торжествующе взревел, но, как оказалось, праздновать победу было рано. Беловолосый дернулся, упал на колено и, подавшись вперед, погрузил меч в живот противнику по самую гарду. Мгновение они смотрели друг на друга, а затем осели, рассыпаясь кучками пепла.

Рогозин подождал, не появится ли еще кто, но нет, вокруг не было не души. Он выбрался из своего убежища и осторожно подошел к месту схватки. Плоская коробка, вокруг которой и проходило сражение, лежала на земле. Рогозин присел на корточки. Это был деревянный пенал, похожий на сложенную шахматную доску, только узкий и длинный. Рогозин сдвинул скобы на крышке, поднял ее и обмер. В коробке, на бархатном ложе, лежал клинок. Тускло блеснувшая под луной сталь была покрыта узорами, фигурная гарда отделяла лезвие от длинной рукояти. В навершие был вделан огромный прозрачный камень. Рядом с оружием лежали богато разукрашенные ножны, повторявшие форму клинка. Рогозин огляделся. Нет, никого не видно. Он закрыл коробку, подхватил под мышку и бросился бежать. Он едва помнил, как перебрался через речку Ходынку, как бежал по железнодорожным путям в сторону метро «Полежаевская». Опомнился только возле освещенной автозаправки на перекрестке улицы Куусинена и Хорошевского шоссе. Осторожность вернулась к нему. Он внимательно огляделся. Возле метро стояла машина патрульно-постовой службы. Если увидят, как грязный мужик с разбитой мордой что-то тащит под мышкой, точно заберут. Рогозин дождался, пока сине-желтый «жигуленок» отъедет, и только тогда перебежал Хорошевку. Дворами, обходя освещенные места, он добрался до дома. Не сразу попал ключом в скважину замка — руки ходили ходуном. Он не решился рассматривать находку в комнате — второй этаж, с улицы, конечно, не заглянешь, но из соседних домов его комната была как на ладони. Тем более, что занавески на окне отсутствовали. Что поделаешь, нечего ему было скрывать и не от кого таиться.

Рогозин прошел в ванную, включил свет и, поставив коробку на пол, открыл ее. При электрическом свете клинок производил еще большее впечатление. Темный тонкий узор на лезвии был похож на брызги крови, сбегающей по лезвию от дола к режущим кромкам. Он складывался в какие-то символы, но даже приблизительно определить, что за язык, Рогозин не смог. Он с благоговением вынул оружие из бархатного ложа. Сталь холодила пальцы, добавляла уверенности, хоть он и забыл, что это такое.

Это был именно меч, а не сабля — слишком широким и прямым для сабли было лезвие у неведомого оружия. Довольно узкий дол придавал ему жесткость и кончался в верхней трети клинка, переходя в обоюдоострое «перо», чуть более широкое, чем сам клинок. Рогозин положил пальцы на рукоять, поднял меч перед собой, любуясь им, как законченным идеальным произведением искусства. Собственно, меч таковым и был. Длинная рукоять позволяла держать его как одной, так и двумя руками. Овальная узорчатая гарда, немного выгнутая в сторону рукояти, надежно защищала руку бойца. Только сейчас до Рогозина дошло, какая ценность попала к нему в руки. Это была возможность начать новую жизнь, если, конечно, правильно распорядиться находкой.

Рогозин выломал половую доску возле окна, поместил туда коробку, аккуратно вбил гвозди на место, даже пылью присыпал и на следующий день стал наводить справки, кто из знакомых знает какого-нибудь любителя древностей. Никто из корешей ничего вспомнить не мог, и Рогозин уже отчаялся, когда два дня назад возле морга Боткинской больницы вдруг увидел знакомое лицо. Он не сразу узнал Корсакова, а когда вспомнил, кто это, было поздно — автобус ритуальных услуг укатил на кладбище. Рогозин выспросил у водителя ожидавшего своей очереди автобуса, куда уехал предыдущий. Оказалось, на Головинское кладбище. Это был не самый худший вариант — могли уехать и на Митинское, и на Химкинское.

Рогозин бросился к метро «Динамо». До «Водного стадиона» было всего четыре остановки. От метро до кладбища он почти бежал, опасаясь опоздать. Успел, увидел, как Корсаков стоял возле могилы, обнимая молоденькую девчонку с осунувшимся лицом. Когда красномордый мужик в дорогом костюме говорил речь, Рогозин успел перехватить взгляд Корсакова и сделал ему знак отойти поговорить. Но то ли Игорь не узнал его, то ли Рогозин стал безразличен бывшему ученику, но пока Рогозин ждал Корсакова на боковой аллее, тот уехал с кладбища. Теперь надо было искать его, потому как никто, кроме Игоря, помочь Рогозину не мог. Конечно, придется поделиться с Корсаковым, но если с умом продать клинок, то даже пятьдесят процентов от стоимости помогут Рогозину вновь встать на ноги.

И он стал искать Корсакова. Два дня прошли впустую, но завтра он поедет на Арбат, а если надо, то и послезавтра, и обязательно отыщет Игорька. В конце концов поговорит с художниками, представится: так мол и так, ничего мне от Игоря не надо, только былое вспомнить. Авось не обманут еще раз.

Рогозин попытался представить, что он сделает с деньгами. Ну, прежде всего обстановку в комнату купить… нет, сначала зашиться. Да, именно зашиться! Торпеду в задницу или укол какой в вену — все равно, лишь бы получить передышку от этой проклятой пьянки. Хотя бы на год. Подняться на ноги, обставить квартиру. Потом — съездить под Серпухов. Там, говорят, есть мужской монастырь, где монахи лечат и вылечивают беспробудных алкоголиков. Да, и он тоже беспробудный и к тому же запойный. Еще где-то в Красногорске есть то ли клуб, то ли общество. Название такое интересное… «Оптимист»? А-а-а, «Оптималист»! Одного знакомого отвратили от водки, да так, что и смотреть на нее, проклятую, не хочет. Адрес у него узнать и съездить, посмотреть. Там лекарства не используют, а это уже хорошо. От кодирования, говорят, крыша съезжает.

Рогозин приподнялся на диване. Что ж, если завязывать, так это надо обмыть. У него же еще осталось полбутылки — когда меч домой принес, бутылку спрятал, да так к ней и не притронулся. Он встал, прошлепал на кухню и под мойкой, за помойным ведром, обнаружил свою заначку. Присел за кухонный стол, налил полчашки, чокнулся с чайником и медленно, смакуя, выпил. Водка ободрала горло, комком упала в желудок. Рогозин схватил чайник и стал глотать из носика тепловатую воду. Голова слегка затуманилась, ноги перестали болеть.

Ветер свирепствовал за окном, ломая ветки, срывая листья. Рогозин открыл форточку пошире. Нет, мало. Он щелкнул шпингалетом и распахнул окно. Ветер ворвался в кухню, взбил длинные волосы. По телу побежали мурашки. Да, пусть будет гроза, пусть будет буря. Она отрежет все, что было в прошлом, и впереди останется только чистое небо.

Рогозин снова выпил, закурил, оглядел себя. Ну и что, что худой. Никогда он не был толстым. Многие даже завидовали: к сорока годам мужики расплываются, распускают животы, грузнеют, а он как был в тридцать — сухой и поджарый, точно волк, — таким и в пятьдесят пять остался. Довольный собой Рогозин зачесал назад волосы, перехватил их резинкой, встал у окна и вздохнул полной грудью. Да, как говорил пан Тадек: «ще Польска не згинела»! Встанем на ноги, съездим к нему — сейчас за границу просто. Как он там, старый рубака, не спился на своем бимбере? Рогозин прошел в комнату, снял со стены «карабелу». В темноте лезвие сабли поблескивало, словно приглашая ею воспользоваться. Рогозин взялся за рукоять, вложил большой палец в кольцо, махнул крест накрест, крутанул восьмерку. Хороша, видать, в бою была. Ишь, как шипит. Точно гадюка. Найденное оружие, может, и лучше, но если рубиться, то только вот такой саблей. Рукоять, как влитая сидела в ладони, «перо» тускло отсвечивало бритвенной кромкой. Пан Тадек говорил, что сабля семнадцатого-восемнадцатого века, стало быть, попила крови. Поляки всегда воевали: и с татарами, и с Россией. С немцами, шведами, казаками… Может, этой саблей рубился пан Володыевский в последнем бою, или казачий полковник Богун срубил шляхтича, а саблю привезли родне, как память о сгинувшем в боях с казаками воеводе. Может, и в Москве побывала «карабела», а хозяин ее едва успел унести ноги от ополчения Минина и Пожарского, а через двести лет, в восемьсот двенадцатом, уланы Понятовского пришли в Россию с Великой армией, да так и сгинули. Единицы вернулись домой, и сабля помнила скоротечные схватки с казаками Платова, сшибки с русскими гусарами…

Рука затекла, и Рогозин опустил саблю. Да, слабоват он стал для серьезного оружия. Только стакан и держит еще рука. Водки осталось как раз на чашку, ну так что ж, допить, да и спать. Он положил саблю на кухонный стол, выцедил водку, крякнул, залез ложкой прямо в кастрюлю с гречневой кашей, пожевал и запил водой. Ну, теперь сигаретку и в койку.

Спать не хотелось, наступил временный период, когда алкоголь будто бы добавил сил, встряхнул нервную систему. В такие моменты хотелось выйти, побродить ночными улицами, ввязаться в какую-нибудь пьяную разборку, дать по морде, а может, и получить. Знал Рогозин за собой такой грех — после стакана-двух тянуло на приключения, и становился он буйным и неуправляемым. Алкоголь снимал тормоза, и все казалось возможным, все желанным. Может, просто скучал он по адреналину, будоражащему кровь на фехтовальной дорожке? Все-таки полжизни отдал Рогозин спорту, победам, поражениям, тренировкам, подготовке учеников.

Нет, сегодня он никуда не пойдет. Последняя возможность стать человеком и упускать ее нельзя.

Рогозин подошел к окну в комнате, потопал по половице, под которой лежал чудесный клинок. Порядок. Теперь — спать.

Он повесил «карабелу» на стену и уже присел на кровать, когда ему почудился легкий шорох у входной двери. Ступая на цыпочках, он приблизился, заглянул в глазок. На лестнице было темно, лампочка в пролете между этажами угадывалась тусклым отсветом где-то на границе поля зрения. Рогозин ощутил, как нехорошее предчувствие сжало сердце. Такое бывало, когда после длительной пьянки он приходил в себя. Что поделать — депрессия неизбежно сопутствует похмелью. Однако сегодня похмелья не было — два предыдущих дня он водки в рот не брал.

Рогозин приложил ухо к щели между дверью и косяком, почувствовал струю воздуха и вновь услышал то ли шорох, то ли шепот. Он напряг слух, и ему даже показалось, что он услышал какие-то слова. Незнакомые слова, от которых озноб побежал по телу. Похожую речь он слышал на пустыре между гаражей, где бились светловолосые воины и клыкастые монстры.

Он отступил от двери. Хмель вылетел из головы. Слабость, как после ночного кошмара, охватила все тело. Закричать, позвать на помощь? Соседи — пенсионеры, старики. Запрут покрепче двери и станут молиться и подглядывать в глазок: кого это теперь убивают? Может, и позвонят в милицию, да пока ППС приедет, из него ломтей настругают, а если милиция и успеет — нелюди сгинут, растворятся в ночи, а его, Рогозина, под белы руки и в вытрезвитель. По шеям надают, это хрен с ним. А вдруг обнаружат меч под половицей? Да и «карабела» на стене — холодное оружие. Захотят — срок повесят. Менты, одно слово.

Рогозин выбежал на кухню, подскочил к окну. Среди разросшихся кустов жасмина тускло блеснули кирасы, вынутые из ножен мечи. Так… Если за дверью уроды, то под окном — их противники, и все хотят получить меч, все хотят отнять у него, Рогозина, последнюю надежду на нормальную жизнь. Он почувствовал, как закипает в груди холодное бешенство. Так на турнирах по фехтованию он, если начинал проигрывать, становился свирепым бойцом, словно бес в него вселялся. Обострялись чувства, реакция становилась такой, что, казалось, противник двигается будто во сне, медленно и вяло.

Рогозин метнулся в комнату, сорвал со стены «карабелу», подскочил к окну, вырвал половицу, открыл коробку и схватил меч в левую руку. Если польского клинка окажется недостаточно — что ж, и этот в дело пойдет.

Дверь в прихожей заскрипела: кто-то навалился на нее с той стороны. Рогозин отодвинул в сторону стол, поставил стул в угол, быстро надел тренировочные штаны, сунул ноги в кеды. Распахнув в комнате окно, он осторожно, из-за стены, посмотрел вниз. Стоят, голубчики, ждут. Он встал посередине комнаты, взмахнул оружием, разминая мышцы. Рукояти плотно сидели в ладонях. Скрестил клинки, завертел, полосуя воздух «мельницей». Лампочка с обрезком электрического шнура хлопнула в пол, рассыпалась тонкими осколками. Рогозин выругался в полголоса, отшвырнул осколки ногой. Ничего, от фонаря за окном достаточно света.

— Отдай то, что не принадлежит тебе, — низкий гортанный голос, казалось, звучал отовсюду, отражался от стен, проникал сквозь открытые окна, заставляя вибрировать половицы под ногами.

— Приди и возьми, — крикнул Рогозин, оскалившись.

За дверью молчали. Он переступил с ноги на ногу. Хрустнули под подошвой осколки стекла.

— Ну, долго мне еще ждать? — пробормотал Рогозин, стараясь держать в поле зрения дверь и окно.

Долго ждать не пришлось — от мощного удара дверь слетела с петель и рухнула в прихожую.

— Игорь! Игорь, проснись!

— Что… что такое? — Корсаков привстал, опираясь на локти.

— Одевайся, — Анюта вскочила с кровати, кинула ему джинсы и рубашку, — быстрее.

— Да что случилось, черт возьми?

— Тебе надо ехать… Ты должен успеть.

— Куда ехать — три часа ночи? И к кому это я должен успеть? Ты посмотри, что на улице делается.

Анюта мельком взглянула в окно. По небу стремительно летели рваные тучи, луна плясала среди них, как корабль среди штормовых волн. Ветер свистел за окном, раскачивал створки открытой рамы, рвал занавески.

— Это неважно. Вот ключи от машины, — она порылась в сумочке, нашла ключи и бросила Корсакову. — Ему нужна твоя помощь.

— Кому? — Корсаков, заразившись ее лихорадочной спешкой, торопливо одевал джинсы.

— Тому мужчине, который хотел поговорить с тобой на кладбище.

— Рогозину? — Корсаков сел на постель. — Откуда ты знаешь? Даже если так, я все равно не представляю, где его искать.

— Я скажу тебе, — Анюта остановилась посреди комнаты, закрыла глаза.

Свечи в стаканах на полу освещали ее обнаженное тело, бросая на лицо резкие вертикальные тени.

— Ты бы накинула что-нибудь, — сказал Корсаков, — замерзнешь.

— Поле… поле, на котором уже лилась кровь. Они уже забирали жизни на этом поле. Сотни жизней. Тринадцать сотен. И теперь они хотят забрать еще одну, — девушка бормотала, как во сне, едва шевеля губами, и Корсакову пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, что она говорит. — Я вижу: широкое поле, старые казармы, трава, мертвые самолеты в ряд… Он побежит через поле, стремясь уйти, оказаться в привычной обстановке, где он знает каждый камень, каждый дом, где прошла его молодость, где стены слышали звон его клинка, и он ждет, что и стены ему помогут. Поле…

— Ходынка! — Корсаков вскочил на ноги, накинул рубашку и, вылетев из комнаты, скатился вниз по лестнице.

Пока он ковырялся с замком, Анюта спустилась следом. Он распахнул дверь. Порыв ветра взметнул ее волосы ореолом над головой. Она казалась такой беззащитной, что у Корсакова защемило сердце. Он быстро и крепко припал к ее губам, она на миг обняла его и тут же оттолкнула.

— Что я должен буду сделать?

— Ты все поймешь сам. Быстрее.

«Daewoo» завелась с полоборота. Взвизгнули шины, когда Игорь разворачивался поперек переулка. Сигнал клаксона заглушил на миг шум ветра, забился между стен домов и улетел к рваным тучам.

Анюта проводила автомобиль глазами, пока он, мигнув стоп-сигналами, не скрылся из вида. Ей стало зябко, она поежилась, заперла дверь и, обхватив руками плечи, стала подниматься по лестнице. Что-то привлекло ее внимание. Она перегнулась через перила, всмотрелась. Свет из холла не доходил под лестницу, и там лежала плотная, будто осязаемая темнота. Шорох? Отсвет? Она вновь спустилась, наклонилась, приглядываясь. Перед нею лежал медальон, который Игорь запретил ей трогать, заставив его летать по воздуху. Анюта взяла медальон в ладонь. Он был теплый, словно лежал на нагретом солнцем камне. Цепочка была порвана. Анюта поднялась наверх, поднесла медальон к свету. Рубиновые глаза драконов переливались, бросая багровые искры. Анюта нахмурилась, провела пальцем по медальону. Чешуя драконов была шершавая, как наждачная бумага. Нахмурившись, девушка прошла в спальню, прикрыла окно, задернула занавески и зажгла верхний свет: ей показалось, что в углах комнаты затаилось что-то темное, уродливое.

— Нет, далеко мне до бабушки, — сказала Анюта, облегченно вздыхая. — Говорила же она: не бойся темноты, бойся тьмы в душах людских.

Звук собственного голоса взбодрил ее. Она положила медальон на стол возле мольберта, взглянула на неоконченную картину. Едва заметные наброски привлекли ее внимание, она склонилась, пытаясь рассмотреть, что Игорь хотел здесь изобразить. Едва различимый овал женского лица в обрамлении гривы волос, коленопреклоненные фигуры… Надо будет спросить, когда вернется.

За Корсакова она была спокойна. Она знала, что с ним ничего не может случиться. Что-то подсказывало ей, что до того как они с Игорем исполнят свою миссию, кто-то, более сильный и могущественный, не позволит прерваться их жизням, соединенным общей судьбой. Вот как странно: Игорь ничего не почувствовал ночью, а ее будто толкнуло во сне. Не было страшных снов, не было видений, она просто проснулась с уверенностью, что Игорь должен спешить на помощь. Бабка говорила, что у нее, Анюты, будет знание, а у Игоря — сила. Вместе они дополняют друг друга, и пусть так и будет навек.

Анюта протянула руку, чтобы выключить свет и замерла. Что-то было не так. Она застыла, пытаясь понять, что в комнате могло насторожить ее. Потом медленно обернулась к зеркалу в дверце старинного шкафа. И сразу поняла, что было не так. В зеркале, словно на фотобумаге, медленно проступала фигура женщины. Она была высокая, как и Анюта, и сперва девушке показалось, что это она сама и есть. Лишь когда проявились черные волны волос и тускло блестевший металл, облегающий фигуру женщины, Анюта поняла свою ошибку.

Женщина пристально смотрела на нее, будто хотела сопоставить, сравнить с кем-то. Она была стройная, с гордой прямой осанкой. Уголки глаз чуть заметно поднимались к вискам, чувственные губы были приоткрыты, открывая полоску белоснежных зубов. Черные глаза под изогнутыми бровями смотрели прямо и вызывающе. Длинные ноги в котурнах, доходящих до середины икр, были немного расставлены, кожаная с металлическими лепестками юбка едва прикрывала полные бедра.

Женщина немного откинула голову, уголок ее губ пополз вверх в недоброй усмешке.

— Скажи, наследница Белой Праматери, чем ты лучше меня?

Машина вылетела на Сивцев Вражек, Корсаков вывернул руль, «daewoo» занесло, он прибавил газу, выскочил на Гоголевский бульвар, погнал против движения к площади Арбатские ворота. Там перестроился, по Никитскому бульвару проскочил к Тверскому. Движения почти не было. Взлетев вверх к Пушкинской площади, свернул, нарушая правила, налево, на Тверскую улицу и выжал педаль до упора. Стрелку спидометра зашкалило, мимо проносились огни реклам, редкие встречные и попутные автомобили, которые он обходил, словно они стояли на месте. Возле Белорусского вокзала справа в стекла ударили лучи фар. Игорь мельком заметил, как автомобиль ГИБДД разворачивается, устремляясь за ним.

— Будят среди ночи, гонят куда-то, — проворчал он. — Вот пусть теперь Сань-Сань меня от ментов отмазывает.

На мосту через железнодорожные пути «daewoo» едва не взмыла в воздух. Машину повело, колеса потеряли опору. Корсаков с проклятием вывернул руль, перешел на четвертую скорость, снова вдавил педаль газа. Плотно вцепившись колесами в асфальт, «daewoo» рванулась вперед.