Враг рода человеческого

Часть вторая

С солнцем что-то было не так. Его свет казался таким ослепительно ярким, что болели глаза, даже если человек не смотрел в упор на раскаленный добела шар, стоявший в небе. Однако, несмотря на это, оно не освещало землю. Все вокруг выглядело серым и тусклым, а тени больше не походили на настоящие тени: поскольку нигде не было по-настоящему светло, то нигде не было и по-настоящему темно. День и ночь стали похожими друг на друга, и создавалось такое впечатление, словно мир начал бледнеть и стираться. Возможно, вскоре день и ночь сольются в одно, в какой-нибудь воображаемой точке между Светом и Тьмой, и мир станет еще более серым и пасмурным, превратившись в огромную пустыню, в которой все потеряет значение, в которой исчезнут различия, в которой свет сольется с тьмой, добро со злом, радость со страданием. Возможно, именно таким и был настоящий ад, пугающий Бреннера своими видениями.

Это был не первый кошмар, привидевшийся Бреннеру. За три дня, проведенные здесь, он видел много жутких снов, каждый из которых был страшнее предыдущего. Чаще всего ему снился ад, конец света, Апокалипсис, Армагеддон, последняя битва между Добром и Злом. Но самое странное заключалось в том, что во время сновидения он понимал, что видит сон. И от сознания этого ему не становилось легче. Напротив, это придавало сну какой-то особый смысл, делало его более реальным. Сны были сами по себе совершенно абсурдными, лишенными всякой логики, но они казались предвестниками чего-то страшного, что должно было произойти.

Меркнущий, тускнеющий мир, по которому бродил Бреннер во сне, не был пуст. Он был населен. Хотя в нем не существовало зданий, улиц, дорог и рек, гор и лесов. В нем даже не было обыкновенного горизонта. Бреннер слышал глухой рокот, крики, шум. Он видел людей, убегающих от чего-то, некоторые из них падали на землю и корчились в предсмертных судорогах, закрывая голову руками. Что-то страшное надвигалось на них. В первый момент Бреннер не мог понять, что это было.

Но затем Бреннер разглядел: это были насекомые, полчища отвратительных ползущих тварей величиной с мизинец ребенка, однако выглядели они воинственно — словно боевые лошади средневековых рыцарей, закованные в броню, оснащенные острыми шипами и зубами. Они нападали на человека, впиваясь в свою жертву крохотными зубами, кололи ее шипами, расположенными на кончиках их искривленных хвостиков, вспарывали кожу и мышцы человека своими жесткими и острыми, как лезвие, крылышками, превращая человеческое тело в кровавое месиво.

Бреннер снова услышал страшный, грохочущий звук и обернулся. По земле, на которой корчились умирающие, стонущие люди, в его сторону во весь опор скакала конница. Бреннер не мог разглядеть всадников, но он знал, что их вид устрашил бы его, если бы он воочию их увидел. Сами лошади походили скорее на огромных черных чудовищ с львиными головами, из их ноздрей выбивалось пламя. От топота их копыт дрожала и стонала земля. А того, кто оказывался на их пути, они беспощадно затаптывали. Кони мчались прямо на него, и Бреннер знал, что это не случайно. В этом призрачном блекнущем мире он был всего лишь зритель: ни люди, ни саранча, похожая скорее на скорпионов и изводящая людей, не замечали его Но всадники явились именно по его душу. Если они его настигнут, он погибнет.

Они не настигли его. Бреннер наконец проснулся и оказался в мире, не многим отличавшемся от его сна. Здесь не было шума, криков, топота копыт, шелеста жестких чешуйчатых крыльев полчищ насекомых, однако этот мир тоже состоял из одних серых, тусклых тонов и был по-своему таким же пугающе отвратительным, как мир его сновидений, потому что от кошмара реальности не было избавления.

Врачи объяснили ему, что с ним происходит. Бреннер понял, откуда взялись все его страхи — а с ними и сны, в которые эти страхи воплощались.

Понимание этого, по мнению врачей, должно было помочь ему выздороветь. Но и в этом отношении действительность очень походила на те видения, которые мучали его в течение последних трех дней. Как в сновидениях сознание того, что все это снится, не помогало ему справиться со своим страхом и проснуться — точно так же понимание причин страха не помогало ему преодолеть его. Боли оставили его, но мрак не хотел отступать.

Бреннер попытался осторожно сесть. Движение до сих пор причиняло ему боль. Он сжал зубы и мужественно продолжал прилагать усилия для того, чтобы привстать и принять сидячее положение, опираясь на один локоть. Это все, что он мог себе позволить, поскольку ощущал себя гусеницей в коконе из бесчисленных проводов, шлангов, трубочек и бинтов, связывающих его по рукам и ногам. Но что касается спины, то она не причиняла ему беспокойства. То, что у него не было никаких переломов, врачи называли чудом — однако, когда Бреннер шевелился и чувствовал нестерпимую боль во всем теле, он начинал сомневаться в диагнозе докторов. У него было ранено плечо, но, упав с крутой лестницы, ведущей в подземелье, он остался цел — такому трюку позавидовал бы любой каскадер. Однако все его тело болело от ушибов, и казалось, что каждая связка получила растяжение. Он не просто был весь в синяках и кровоподтеках — его тело представляло собой один сплошной синяк

Во всяком случае, у Бреннера было такое ощущение.

Бреннер замер на несколько секунд, отдыхая, а затем медленно повернул голову налево — туда, где было окно. Он не мог разглядеть его и видел лишь более светлый прямоугольник на фоне вездесущих чуть брезжущих сумерек. Бреннера вновь охватила паника, но он постарался преодолеть свой страх. И это удалось ему — правда, на короткое время. То, что он не видел окна, могло происходить по ряду причин. Например, на улице могло уже стемнеть, или в этой комнате были опущены жалюзи. Кроме того, сегодня — в отличие от вчерашнего дня — он кое-что все же видел. Вчера он не мог разглядеть даже смутно белеющего прямоугольника. Значит, все происходило так, как и предсказывали врачи: зрение возвращалось к нему. Пусть медленно, но все же оно восстанавливалось. Пройдет еще несколько дней или, может быть, даже мучительных недель, и он опять обретет способность нормально видеть. Во всяком случае, Бреннер очень надеялся на это.

Должно быть, его попытка переменить позу всполошила медицинских работников, потому что через несколько секунд дверь с негромким скрипом открылась, и через мгновение сумерки, в которых он теперь постоянно пребывал, осветились смутным мерцанием — в них возникло белое размытое пятно.

— Господи, что вы опять здесь устраиваете? Вам же нельзя вставать! А вы знаете, который теперь час? — это был голос медицинской сестры, дежурившей по ночам. Бреннер до сих пор ее еще ни разу не видел. И у него вызывало удивление то, как быстро все остальные чувства начали компенсировать утраченную функцию зрения. В часы бодрствования потерявший зрение Бреннер с особой “полнотой, непредставляемой им раньше, воспринимал звуки, с наслаждением осязал предметы.

Но особенно полно и явственно он ощущал боль.

— Нет, я этого не знаю, — ответил он. — Мне трудновато следить за временем по часам. Мои часы со светящимся циферблатом, по всей видимости, испортились.

— Вы очень остроумно шутите, — заметила дежурная медсестра и, подойдя к больному быстрым твердым шагом, вновь бесцеремонно уложила его на постель, так что голова Бреннера утонула в прежней вмятине на подушке, оставленной ею. — Если вы хотите знать, сколько сейчас времени, то я вам скажу: сейчас начало четвертого утра. То есть, по существу, еще три часа! Три часа утра. Почему бы вам еще немного не поспать?

Бреннер хотел ответить что-нибудь в ироническом духе, но не нашелся что сказать. Он чувствовал себя очень усталым, однако Бреннер хорошо понимал, что не сможет уснуть. Господи, неужели он действительно находится здесь всего три дня? Ему казалось, что он лежит в этой палате уже три месяца.

— Вам скучно, да? — спросила сестра. Бреннер не был уверен, действительно ли в ее голосе было сочувствие или ему это показалось, потому что он хотел это услышать. — Я могу это понять. Иногда для меня время тоже тянется слишком долго. Очень плохо, когда ничего не видишь. Нельзя ни почитать, ни посмотреть телевизор…

— Вы могли бы мне, по крайней мере, принести радио, — заметил Бреннер.

— Вы имеете что-то против установленного в нашей больнице распорядка?

— Я ничего не имею против, — недовольно проворчал Бреннер. — Просто в таком случае я мог бы подпевать певцам, поющим по радио.

На этот раз медсестра или не нашла шутку остроумной, или ей требовалось время для того, чтобы понять остроту. И все же в конце концов, хотя и с опозданием, женщина рассмеялась. Правда, не совсем искренне.

— Мне очень жаль, но это технически неосуществимо. Кабель еще не подключен.

— А как насчет транзистора? — спросил Бреннер. — Какого-нибудь маленького дешевого радиоприемника с антенной? Вы знаете, есть такие штуковины, которые очень просты в употреблении, но правда, быстро выходят из строя.

— К сожалению, руководство больницы не разрешает больным держать в палатах личные вещи, в том числе приборы и радиоприемники, — ответила сестра. — Кроме того, даже если бы такой транзистор и был у вас, от него все равно не было бы никакого толку. Мы находимся в зоне своеобразной черной дыры, куда не доходят радиоволны. Поэтому вы не услышали бы по приемнику ничего, кроме радиопомех.

— Я люблю слушать радиопомехи, — заявил Бреннер и довольно неприязненно взглянул туда, где смутно белело лицо медсестры. Он спрашивал себя, сколько примерно лет дежурной сестре. Ее голос казался Бреннеру молодым, но шаги были слишком твердыми и тяжеловатыми для молодой женщины. Кроме того, во всех ее действиях и реакциях ощущалась приверженность рутине. Но, с другой стороны, у этой женщины были очень мягкие, нежные руки.

— Где-то в шкафу должен лежать мой бумажник, — продолжал Бреннер. — Я выпишу вам чек, а вы пойдете и купите мне радиоприемник, хорошо?

— Но я же вам сказала, что…

— Я знаю, — перебил ее Бреннер. — Но я не шутил, когда говорил, что люблю слушать радиопомехи. Особенно по стереофоническому приемнику!

На этот раз прошло несколько секунд, прежде чем медсестра ответила несколько изменившимся голосом.

— Очень жаль, — сказала она, — но я не могу этого сделать. Однако знаете что? Сегодня довольно спокойная ночь, я сейчас отправлюсь проведать двух других пациентов, и если не случилось ничего непредвиденного, то я вернусь и составлю вам компанию. Я могу вам, например, почитать что-нибудь вслух.

— Какую-нибудь газету?

— Боюсь, что у меня вряд ли найдется хотя бы одна газета. Я не интересуюсь политикой. А что вы скажете, если мы с вами почитаем Библию?

Бреннер намеренно выдержал паузу, прежде чем ответить. Он никогда в жизни не интересовался религией и не брал в руки Библию.

Но Бреннер чувствовал, что медсестра задала свой вопрос с лучшими намерениями, и поэтому не хотел ее обижать. Он не стал язвить в ответ, хотя колкая острота вертелась у него на языке. Вместо этого Бреннер сказал:

— Сейчас мне… не до столь тяжелых вещей.

— У меня есть карманное издание, — заметила сестра. — Оно совсем не тяжелое.

Бреннер засмеялся ее игре слов.

— Как бы то ни было, я благодарю вас за ваше предложение. Возможно, позже мы вернемся к этому. А сейчас… сейчас, может быть, мне все же удастся уснуть хотя бы ненадолго.

— Прекрасная мысль, — поддержала его медсестра — Часа через три меня сменят, и тогда вас разбудят самым безжалостным образом.

Бреннер услышал, как она начала возиться у аппаратов, к которым он был подключен, а затем медсестра продолжала:

— Вы идете на поправку. Надеюсь, вы вели себя хорошо и принимали все лекарства?

— А разве у меня был выбор? — Бреннер поднял правую руку, но не очень высоко — с тыльной стороны ладони в ней торчала игла, от которой отходила трубочка. Через эту тончайшую трубочку ему не только вводили внутривенно раствор, но и большую часть лекарств. Кроме того, эта рука немилосердно болела.

— Нет, у вас его не было, — подтвердила сестра веселым тоном. — И это хорошо. Если вам что-нибудь понадобится, вызовите меня звонком.

Она направилась к двери, и вскоре шаги медсестры затихли в коридоре. Бреннер остался один. То есть он был один в комнате, но за ним постоянно наблюдала, по крайней мере, одна пара глаз. Он понял это в тот момент, когда в его палату вошла медсестра. Она появилась здесь не случайно именно тогда, когда он пытался привстать. Даже если за ним наблюдала не она лично, то все его движения контролировали многочисленные приборы и аппараты, к которым он был подключен. Бреннер сразу же понял, что находится не в обычной больничной палате, хотя врачи отрицали это, — наверное, они не хотели волновать его по этому поводу. Вероятно, он находился в реанимационной палате и, скорее всего, в какой-то специальной клинике.

“Но почему?” — задавал себе Бреннер один и тот же вопрос.

Кроме потери зрения, у него в общем-то не было слишком серьезных проблем со здоровьем. Конечно, все его тело ныло и болело, и Бреннеру сделали за эти дни столько уколов, что он ощущал себя подушечкой, утыканной иглами, однако он не тяжело раненый. Это было совершенно ясно. Во всяком случае, полученные им ушибы и ранения не заслуживали столь тщательного ухода. Может быть, все же врачи обманывали его, утверждая, что зрение вернется? А что, если оно не только не вернется, но он утратит и последнюю способность что-то видеть? Или ему суждено жить до конца своих дней в этом тусклом смутном мире?

Бреннер отогнал от себя такие мысли, чувствуя их опасность для своего душевного состояния. В последние дни он несколько раз находился на грани паники — а один или два раза даже переступил эту грань, — но понял, что паника ему не поможет, это пустая трата сил. Паническое чувство не было конструктивным. Испытав его, Бреннер не ощущал живительного воздействия очистительной и освежающей грозы. Более того, выйдя из этого душевного состояния, Бреннер чувствовал себя еще более несчастным, обездоленным и выжатым, как лимон.

Он поднял левую руку, которая была свободна от трубочек и проводов, и неловко нащупал висевший вверху на длинном проводе радионаушник. Качество звука было отвратительное, впрочем, как и качество транслируемой по нему программы. Переключатель программ расположен высоко на стене. Чтобы дотянуться до него, Бреннеру нужно вывернуть руку. Однако пользы от этого было бы мало. Из шести предусмотренных каналов работали всего два — и оба канала передавались местной больничной радиостанцией, причем включали только музыку. Бреннер уже наизусть выучил последовательность программ на обоих каналах с их пошловатой поп-музыкой, однако это было лучше, чем ничего.

Он приложил наушник к уху и поморщился, узнав звучавшую мелодию. В довершение всех своих неприятностей он, оказывается, включил гот канал, на котором часто звучала классическая музыка Теперь Бреннер стоял перед выбором: он мог или позвать медсестру или, изогнувшись самым немыслимым образом, постараться дотянуться до переключателя каналов на стене. В последнем случае ему все равно не избежать нового прихода медсестры Впрочем, он мог выбрать и третий вариант: продолжать слушать исполняемую каким-то неумелым пианистом сонату для фортепиано Дебюсси — или Бог знает кого — с пленки, которую тут, по-видимому, крутили месяцами.

Бреннер поднял левую руку, изогнулся и потянулся вдоль пластикового провода к стене. Однако вместо стены кончики его пальцев коснулись чьей-то головы.

— Подождите, я вам сейчас помогу, — сказал незнакомый голос.

Бреннер так испуганно вздрогнул, что задрожала его больничная койка.

— Кто это? — спросил он. Бреннер не слышал, чтобы кто-нибудь входил в палату. Не было ни звука шагов, ни шума открывающейся двери. Правда, в серых туманных сумерках, окружавших его, двигались какие-то тени, но он не мог с уверенностью сказать, были они реальными или нет.

— Простите, я не хотел пугать вас. Вы собирались послушать музыку?

Бреннер поспешно отбросил наушник в сторону и сел на кровати. При этом по крайней мере два аппарата — его электронные ангелы-хранители — тревожно запикали, но Бреннер не обратил на них никакого внимания.

— Кто вы? — спросил он еще раз. — И откуда вы, черт возьми, взялись?

— О, только не оттуда, куда вы меня посылаете, — тихо засмеялся незнакомец. И Бреннеру наконец удалось определить направление, откуда доносился этот голос. — Прошу простить меня. Я действительно не хотел вас пугать. Сестра сказала мне, что вы проснулись и, возможно, будете рады поговорить с кем-нибудь. Меня зовут Йоханнес. Патер Йоханнес из общины Иисуса. Но вы можете не принимать этого в расчет. Люди часто зовут меня просто Йоханнес.

— Патер? — переспросил Бреннер, склонив голову к плечу и напряженно вглядываясь туда, откуда доносился голос. Через несколько секунд ему действительно удалось разглядеть чью-то тень — первую тень за все время пребывания здесь, в больнице. Все остальные призрачные, туманные фигуры людей, которые с ним разговаривали, были белыми размытыми пятнами, а эта темнела на сером фоне. — Вы служите здесь тюремным священником?

Йоханнес засмеялся — негромко, но очень тепло и сердечно. Судя по голосу, этот человек был старше дежурной медсестры, но не старше самого Бреннера.

— В чем-то вы правы, — наконец сказал он. — Но не надо нервничать и раздражаться по этому поводу. Кроме того, я здесь не по долгу службы.

— Это хорошо, — заметил Бреннер. — Поскольку мне пока не нужен исповедник. Я ведь еще не собираюсь умирать.

На этот раз Йоханнес не стал смеяться. А самого Бреннера удивили скрытые едкие нотки в собственном голосе. Он уже справился со своей растерянностью и замешательством и теперь испытывал все нарастающее чувство враждебности к незнакомцу, которое он сам не мог объяснить.

— Я ведь сказал уже, что я здесь не по долгу службы, — повторил Йоханнес, немного помолчав — Я уже собирался уходить домой, когда встретил в коридоре дежурную медсестру. Она предложила мне заглянуть к вам и поболтать немного, чтобы скрасить ваше одиночество. Но если вы не хотите этого, то я сейчас же уйду.

— Нет, — поспешно ответил Бреннер. — Прошу вас, не уходите Простите меня, патер. Я не хотел обижать вас.

Судя по звуку шагов, Йоханнес обогнул кровать и, придвинув к самой постели стул, сел на него.

— Ну хорошо, — промолвил он. — После того как мы принесли друг другу взаимные извинения, думаю, мы можем немного поговорить. Если вы, конечно, этого хотите.

Собственно говоря, Бреннеру вовсе не хотелось этого. Он все еще испытывал к священнику необъяснимое и беспричинное чувство сильного недоверия. Почему?

В конце концов Бреннера начали мучить угрызения совести — ведь этот человек не сделал ему ничего плохого, напротив, он вел себя по отношению к больному дружелюбно и предупредительно. Патер пожертвовал ради него своим свободным временем — а это, возможно, была самая настоящая жертва, потому что, по мнению Бреннера, вряд ли священники больницы имеют много свободного времени.

— Хорошо, давайте поговорим, — поколебавшись, сказал Бреннер. — Но боюсь, что… что я не очень силен в Священном Писании.

Йоханнес вздохнул:

— Почему все на свете думают, что мы, священнослужители, способны вести беседы только о Библии и смысле жизни? Должно быть, это проклятие всех, кто носит сутану.

— А вы ее носите? — спросил Бреннер.

— Нет, у нас это не принято. Видите… — Йоханнес запнулся, помолчал несколько секунд, а затем продолжал смущенным тоном: — Простите. Я совсем выпустил из виду, что вы потеряли зрение.

— Ничего страшного, — солгал Бреннер, хотя его ответ прозвучал не совсем убедительно, да он и не старался придать своим словам вескость.

— К этому привыкаешь, вы меня понимаете? Кроме того, это ведь ненадолго. Сегодня я уже вижу лучше, чем вчера. А вчера видел лучше, чем позавчера, — это утверждение Бреннера звучало еще менее уверенно. Йоханнес ничего не ответил, и что-то в его молчании сильно раздражало Бреннера, который через несколько секунд прибавил: — Через пару дней со мной будет все в порядке. Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Ваши слова звучат очень неубедительно, — прямо сказал Йоханнес. “Этот священник довольно своеобразно выполняет свой долг”, — подумал Бреннер. Однако ему понравилась прямота патера. До сего дня Бреннер упрямо отказывался беседовать со священнослужителем, хотя это было первое, что ему предложили в больнице после того, как он несколько пришел в себя. Кроме того, ему сообщили, что эта больница находится в ведении церковной общины.

— Вы пришли сюда для того, чтобы развеять мои мрачные мысли или для того, чтобы укрепить меня в них? — спросил Бреннер, улыбаясь. — Нет, не беспокойтесь, я знаю, что зрение вновь вернется ко мне. Но только… не так быстро, как мне бы этого хотелось. Когда ничего не видишь, чувствуешь себя таким беспомощным. И в голову лезут очень странные мысли.

— Странные мысли?

— Да, хотя и очень неопределенные, — уклончиво ответил Бреннер. Он сразу же пожалел, что заговорил на эту тему. — Когда ты прикован к постели, целыми днями лежишь и умираешь от скуки, то в голову невольно приходит всякая бессмыслица.

— А вас здесь разве никто не посещает?

— А кто меня может посещать? — поспешно ответил Бреннер вопросом на вопрос. Вопреки его желанию, в его голосе слышались боль и сожаление.

— Разве у вас нет ни родственников, ни друзей… ни даже коллег?

— Есть, конечно, — поспешно сказал Бреннер, как будто оправдываясь. — Но я не хотел бы, чтобы им сообщали о моей болезни.

— А почему вы этого не хотите?

— Моей матери скоро исполнится семьдесят лет, и последние десять лет она страдает от болезни сердца, — ответил Бреннер. — Я не хотел бы, чтобы ее волновали по пустякам. Что же касается моего отца, то он давно уже в могиле.

Йоханнес уловил тон, которым это было сказано, и не стал расспрашивать Бреннера о его друзьях и коллегах. На некоторое время в комнате воцарилась тишина, в ней ощущалось что-то недоброе, грозящее неведомой опасностью. Казалось, что темнота сгустилась и начала наползать на Бреннера. Йоханнес, не желая того, открыл запретную дверь, ведущую в воспоминания Бреннера, которые он сам от себя пытался скрыть. Бреннер не любил вспоминать ни о своей семье, ни о своих друзьях — которых у него, по существу, не было — ни тем более о своих коллегах по работе, с которыми он был вынужден вести мирное сосуществование, скрепя сердце. Но он, конечно, в эти дни волей-неволей вспоминал о них, как и о несчастном случае, произошедшем с ним, о пожаре, взрывах и смерти… Когда ты лежишь и тебе нечего делать, то роешься в своей памяти, думаешь и понимаешь, что три дня — это очень долгий срок.

— Может быть, вы хотите об этом поговорить? — спросил Йоханнес, прерывая молчание.

— О моей семье?

Бреннеру показалось, что он слышит, как патер качает головой.

— Нет, о том несчастном случае, который с вами произошел. Иногда рассказ облегчает душу.

“Значит, патер все же решил исполнить свой долг, — подумал Бреннер. — Ему никуда от себя не деться. Забота о душе ближнего остается его заботой даже тогда, когда он по пути домой случайно заглядывает в палату, чтобы навестить пациента и немного поболтать с ним”. Эти мысли почему-то успокаивающим образом подействовали на Бреннера.

— У меня почти не сохранилось воспоминаний об этом, — начал он. — Все происшедшее, должно быть, было ужасно, но… — он попробовал подыскать подходящие слова, однако в конце концов лишь пожал плечами. — По существу, я ничего не знаю о том, что случилось, кроме тех сведений, которые сообщила мне полиция.

Это далеко не было правдой. У него в памяти сохранилось множество воспоминаний, но Бреннер не мог бы с уверенностью сказать, какие из них истинные, а какие являются плодом его воображения и бреда. Во всяком случае, некоторые из встающих в его памяти картин были столь причудливыми, что он не мог не сомневаться в их реальности. С его памятью дело обстояло точно так же, как и со зрением — врачи сказали, что она вернется к нему, но возвращение памяти — длительный и довольно мучительный процесс. Однако, в отличие от желания вновь, как можно быстрее, обрести зрение, Бреннер не очень стремился вернуть свои воспоминания о произошедшем с ним несчастье. Скорее наоборот.

— Надо сказать, что вам крупно повезло, — заметил Йоханнес. Ему была присуща, по крайней мере, одна человеческая слабость — любопытство.

Бреннер невольно усмехнулся.

— Да уж, конечно, мне позавидовал бы любой каскадер, если бы узнал, что я пропахал, падая вниз головой, тридцать пять ступенек крутой каменной лестницы и при этом не получил ни одного перелома, — сказал он.

— Вы не помните, как это было? — поинтересовался патер.

Бреннер покачал головой, поморщился и добавил, нарочно изображая на лице страдание:

— Нет, но все это несомненно правда. Более того, я готов поклясться, что ступеней было не тридцать пять, а, по крайней мере, четыре тысячи… и каждую из них я пересчитал собственным телом. А некоторые из них, пожалуй, даже дважды.

Йоханнес засмеялся, но как-то неискренне — скорее по обязанности. И Бреннер явственно услышал в его голосе некоторую натянутость.

— Так что, собственно, с вами произошло? — спросил патер. — То есть я имею в виду не только с вами, а вообще? Я слышал о каком-то пожаре и о взрыве…

Бреннер хотел было ответить, но внезапно замер, молча глядя туда, где маячила смутная фигура Йоханнеса. Вопрос патера все еще звучал у него в голове, но Бреннер не находил на него удовлетворительного ответа.

Так что же, собственно говоря, произошло в действительности?

Бреннер не знал этого. В его памяти сохранились картины, звуки, воспоминания о чувствах, владевших им тогда… все это сливалось в какую-то сумятицу, бессмысленную неразбериху образов. Но не это было самое страшное. Когда он Прежде мысленно возвращался к тем странным роковым событиям — самостоятельно или по просьбе врача, — Бреннер делал это, испытывая своего рода покорность судьбе и тому обстоятельству, что он не может восстановить в памяти цельную картину происшедшего. Теперь же он впервые честно задал себе вопрос: так все-таки он не может или не хочет вспомнить все, что с ним произошло?

Эти мысли испугали его. Бреннер не был профессиональным психологом, но все же не раз видел подобные ситуации в фильмах и читал о них в книгах и знал, что означают слова “вытеснение в подсознание”. Неужели то, что с ним произошло, было столь ужасно, что у него были веские причины не вспоминать об этом, или…

— Я задал какой-то бестактный вопрос? — голос Йоханнеса явился той спасительной соломинкой, за которую ухватился Бреннер, чтобы вновь вернуться к реальности, оставив свои тяжелые мысли. — Я не собирался огорчать вас.

— Вы вовсе не огорчили меня, — заверил его Бреннер. “Я сам себя огорчил”, — мысленно прибавил он. — Но боюсь, я не смогу ничего вспомнить. Все так… запутано.

— Частичная амнезия, — сказал Йоханнес, и Бреннер услышал шорох его одежды, когда патер кивнул. Должно быть, это был шелк. — В этом нет ничего необычного. И уж, конечно, у вас нет ни малейших причин пугаться своего состояния. В большинстве случаев память возвращается уже через несколько дней.

“Точно так же, как зрение?” — хотел спросить Бреннер, но вместо этого задал другой вопрос:

— В большинстве случаев, вы сказали?

— Почти всегда, — поспешно поправился Йоханнес, а затем, помолчав несколько секунд, сказал: — Всегда.

— Осторожно, господин священник, — насмешливо заметил Бреннер. — Ведь среди заповедей Господних есть одна, запрещающая ложь, не так ли?

Йоханнес засмеялся. На этот раз его смех звучал искренне.

— Вы должны называть меня патером, — сказал он весело. — Что же касается подобной заповеди, то она действительно существует… — он вздохнул. — Я, к сожалению, слишком поздно понял, что мне, по-видимому, не следовало приходить к вам. Я, похоже, принес вам больше вреда, чем пользы. Может быть, мне лучше уйти?

— Нет, — поспешно сказал Бреннер. — Я просто немного раздражен. Это ведь… мало приятное занятие — целыми днями лежать в постели и к тому же ничего вокруг не видеть. У вас нет случайно какого-нибудь паршивенького транзисторного радиоприемника?

— Здесь — нет. Но я посмотрю у себя дома. Если я найду что-нибудь подходящее, то зайду к вам завтра. В отношении информации вас здесь держат на голодном пайке, не так ли?

— Да. Но они компенсируют это неудобство тем, что не допускают ко мне журналистов.

— Вам надо только радоваться этому, — убежденно сказал Йоханнес. — Сейчас волна интереса к вам немного спала, а первое время это была настоящая осада больницы. Репортеры залезали даже на деревья и часами дежурили там, пытаясь сделать снимки хотя бы вашей палаты, именно потому, кстати, вам занавесили окно.

Это сообщение должно было успокоить Бреннера, но вместо этого оно разозлило его. Неудивительно, что он даже днем не мог разглядеть окна. Если бы он знал, почему оконный проем постоянно остается темным, он был бы избавлен от множества переживаний.

— Если все обстоит так, как вы говорите, то, вероятно, вы знаете о том, что в действительности произошло, намного больше, чем я, — заявил он.

— Вряд ли, — отозвался Йоханнес тоном, в котором слышалось сожаление. — Газеты выдвигают самые дикие и невероятные версии, но никто ничего не знает наверняка, кроме того, что произошел какой-то взрыв, а за ним последовал грандиозный пожар. Полиция оцепила всю местность и никого даже близко не подпускает.

Словно вспышка молнии, в памяти Бреннера внезапно возникло видение: черный призрак, скачущий верхом на огненной струе, несущийся на него с оглушительным воем. Видение тут же потухло, прежде чем он успел понять, что же все это было и было ли оно в действительности. Сможет ли он хоть когда-нибудь восстановить подлинную картину случившегося с ним?

— Это было… что-то вроде монастыря, не так ли?

Бреннер пожал плечами:

— Думаю, что среди нас двоих вы намного лучше разбираетесь в монастырях и церквях, чем я.

— Да, — согласился с ним Йоханнес. — Вы ведь страховой агент?

— Ну и что?

— И вы знаете все агентства, существующие в городе? Или, скажем, в стране?

— Вы меня сразили наповал, — сдался Бреннер — Да, мне кажется, что это был своего рода монастырь. Мы застряли в дороге с машиной, у которой кончилось горючее, и хотели оттуда позвонить.

— Мы? — переспросил Йоханнес.

— Да, эта девушка и я.

— Какая девушка?

И снова в мозгу Бреннера вспыхнула картина, на этот раз более отчетливая, хотя вспышка, озарившая ее, очень скоро погасла: обрамленное темной копной волос узкое девичье лицо с глазами, в которых таилось глубоко укоренившееся недоверие к жизни; возможно, это были последствия давней душевной раны, которая так и не зарубцевалась со временем. Бреннер на этот раз был уверен, что увиденный им образ девушки был реальным. Она существовала в действительности. Бреннер попытался удержать в памяти мелькнувшее видение, но оно уже погасло.

— Мне кажется, это была просто попутчица, — неуверенно произнес он. — Я, наверное, подобрал ее где-то по дороге.

У Бреннера было странное чувство, что воспоминания возвращаются к нему по мере того, как он произносит соответствующие слова, то есть не воспоминания вызывали поток слов, а наоборот, вслед за произнесенными словами возвращалась память о реальных событиях. Неожиданно он сильно разволновался. Он, должно быть, случайно толкнул все же нужную дверь и теперь ему следует шаг за шагом идти по этой дороге воспоминаний.

— А как ее звали? — поинтересовался Йоханнес.

— Я не знаю, — сказал Бреннер. — Мы очень недолго пробыли вместе, проехав небольшую часть дороги. А затем… затем кончился бензин. И дальше мы вынуждены были идти пешком. Было очень холодно, и когда мы отыскали дорогу…

— Дорогу к монастырю?

Внезапно волшебная картинка поблекла, Бреннер видел теперь только заснеженную дорогу и две цепочки следов. Дорога тянулась в лес и исчезала в его глубине. Слова больше не хотели помогать ему распутывать узел образов и видений.

— Возможно, — наконец ответил он, — но я точно не помню.

— А вы можете назвать хотя бы имя этой девушки или сказать, как она выглядела? — судя по голосу, Йоханнес, похоже, сгорал от любопытства.

— Я…

В этот момент внезапно распахнулась дверь и раздался громкий гневный голос:

— Что здесь, черт возьми, происходит?

Послышался шум отодвигаемого стула, энергичные шаги, и все тот же сердитый голос — по которому Бреннер узнал одного из врачей — произнес:

— Кто вы такой? Что вы тут делаете?

— Я…

— Немедленно покиньте палату!

— Прошу вас, господин доктор, — послышался голос Йоханнеса, пытавшегося успокоить врача, — у вас нет никаких причин волноваться. Я пришел сюда только для того, чтобы…

Бреннер различил шелест белого халата врача, отличавшийся от шелеста одежды Йоханнеса. Доктор не дал договорить патеру, оборвав поток его слов энергичным жестом.

— То, зачем вы оказались здесь, мы сейчас выясним — но за дверью палаты, в присутствии полиции А теперь выйдите из комнаты. Пациенту требуется абсолютный покой. То, что вы здесь устроили, является не только незаконным вторжением на территорию больницы, но и просто безответственностью.

— Прошу вас… — начал было опять Йоханнес, но врач не дал ему больше вымолвить ни слова.

— Нет, это я прошу вас! Я в последний раз прошу вас покинуть эту палату. Если вы немедленно не уйдете отсюда, я вызову полицию!

Бреннер сначала молча, с растущим беспокойством слушал эту перепалку, а затем выпрямился, сидя на постели, и обратился к врачу:

— Что случилось? Я, конечно, не просил прислать ко мне священника, но все же, думаю, нет никаких причин…

— Священника? — врач невесело рассмеялся. — Так он представился вам священнослужителем?

— А этот человек — разве не патер? — растерянно спросил Бреннер и взглянул направо, однако на этот раз он не увидел там очертания фигуры Йоханнеса. Видимый Бреннером мир был очень ограничен. Стоило человеку, находящемуся в поле его зрения, отойти на шаг в сторону, и из призрака он превращался для больного в бесплотный голос. — Я думал, что он — священник больницы.

— Во всяком случае, не нашей, — сказал врач. И Бреннер услышал, как он снова повернулся к Йоханнесу. — Вы все еще здесь?

— Прошу вас, господин доктор! — заговорил тот. — Я понимаю вашу озабоченность, но я непременно должен…

— Сестра Аннегрет, вызовите полицию, — холодно сказал врач.

Йоханнес шумно вздохнул.

— В этом вовсе нет никакой необходимости, — тоном смирения сказал он. — Я ухожу. Прошу простить меня за бесцеремонное вторжение. И… господин Бреннер, попытайтесь, пожалуйста, вспомнить эту девушку. Это очень важно.

Бреннер услышал торопливые шаги Йоханнеса, который обогнул кровать и вышел из палаты. Женский голос, который он слышал впервые, спросил:

— Может быть, все же следует вызвать полицию, господин профессор?

— Нет, — ответил доктор после короткого размышления. Бреннер вспомнил наконец, как его звали: Шнайдер. Профессор Шнайдер. — Этот тип больше не явится сюда. Поэтому не будем делать из мухи слона.

Он повернулся к Бреннеру и подошел к его койке, вновь превратившись из бесплотного голоса в белеющий в сумраке расплывчатый призрак, лица которого не удается разглядеть. Когда врач заговорил, то Бреннеру сначала показалось, что тот обращается непосредственно к нему, но затем он увидел, как белые отростки призрачного пятна начали что-то шарить вверху: доктор возился с трубочками аппаратов, к которым был подключен Бреннер.

— Надеюсь, этот парень не слишком побеспокоил вас. Я за это намылю шею вахтерам, дежурящим на входе… Обещаю вам, что подобного больше никогда не произойдет.

— Я… я так и не понял, что произошло, — растерянно промолвил Бреннер. — Так этот человек не был патером?

Профессор хмыкнул:

— Понятия не имею, кто этот парень на самом деле, однако у меня есть на этот счет свои предположения.

— И кто же он, по-вашему? — поинтересовался Бреннер.

— Скорее всего репортер, — ответил Шнайдер. — Вы не поверите, на какие только ухищрения не пускаются эти парни, когда хотят раздобыть сенсационный материал. Для них абсолютно нет ничего святого. Что вы ему успели рассказать?

— Ничего, — ответил Бреннер. — Честно говоря, в основном говорил он, а не я.

— В таком случае, мы вовремя успели прийти к вам на выручку, — доктор перестал возиться с аппаратурой и склонился над Бреннером. — А как мы себя сегодня чувствуем?

С языка Бреннера чуть не слетела довольно плоская острота: “Я — хорошо, а вы, господин доктор?”. Но он сдержался и, пожав плечами, сказал:

— Не намного лучше, чем вчера, если уж говорить честно. Я все еще ничего не вижу.

— Да, я об этом уже слышал. Врач-окулист не работает, а послезавтра, обещаю вам, я с ним обязательно поговорю.

Бреннер испугался: ему предстояло еще по крайней мере два дня пробыть в этом мире туманных призраков и неопределенности.

— А это… необходимо? — запинаясь спросил он.

Должно быть, в его голосе слышался страх — хотя Бреннер и не хотел показывать, что испугался, — потому что врач тут же поспешил успокоить его.

— Не бойтесь, вы снова будете видеть. Окулист заверил меня, что ваши зрительные нервы серьезно не пострадали. Но вы должны еще немного потерпеть.

— А что вы подразумеваете под словом “немного”? — спросил Бреннер. — Три дня? Три недели? Три месяца?

На секунду — которая для Бреннера, находящегося в призрачном мире, показалась необычно долгой — в комнате установилась давящая тишина, а затем прозвучал звонкий, но от этого не ставший более убедительным смех Шнайдера.

— С каких это пор от врачей стали требовать точных сроков выздоровления? — спросил он.

— Иногда все же случаются чудеса и даются знамения.

— Возможно, но для этого скорее нужен тот господин, который только что ушел отсюда… Если говорить серьезно, то я не специалист в этой области и не хочу опережать своего коллегу, но думаю, что в ближайшие дни у вас должно произойти ощутимое улучшение состояния. А теперь после пережитых треволнений постарайтесь заснуть.

Бреннер ничего не ответил. За эти три дня он хорошо усвоил одно: бессмысленно дискутировать о чем-либо с врачами. Поэтому он тут же откинулся на подушки и закрыл глаза, и прежде чем затихли удаляющиеся шаги медсестры и профессора, Бреннер неожиданно для самого себя действительно крепко уснул.

Ему снова привиделся кошмарный сон, но на этот раз Бреннеру снились не скорпионы, выползающие из расщелин тусклого меркнущего мира для того, чтобы мучить людей, а девушка, у которой не было лица. По крайней мере, сначала.

Теперь ему было удивительно легко. Слишком легко. Если бы Салид оставался все тем же человеком, который не так давно приехал в эту страну, то вероятнее всего он ощутил бы по этому поводу сильное разочарование. Потому как то, что он прежде считал величайшим вызовом своей жизни, оказалось детской игрой.

Салид любил, когда жизнь бросала ему вызовы. Более того, он испытывал в них такую же необходимость, как наркоман в регулярных и все увеличивающихся дозах наркотика. Все это — как и у наркомана — могло иметь самый непредсказуемый конец.

Салид взялся уже было за ручку дверцы, но помедлил, решив бросить последний взгляд вокруг. Подобные правила поведения и осмотрительность вошли уже в его плоть и кровь — хотя в данном конкретном случае все это было излишне. Он остановил машину напротив клиники. Это было идеальное место, выбранное им накануне — со стоянки просматривалась дорога во всех направлениях. Причем оттуда можно было удобно наблюдать за всем происходящим, не привлекая внимания. Улица была залита ярким светом фонарей, стоявших вдоль тротуара двойными рядами, но густая тень посаженных тоже рядами платанов скрывала машину от взглядов прохожих. Эта улица была идеальна и еще в одном отношении: кроме здания клиники, вдоль нее стояли небольшие частные дома, окруженные ухоженными палисадниками и огороженные живой изгородью. Они стояли друг от друга на порядочном расстоянии, и между ними имелись проходы, которые Салид рассматривал как удобные пути для бегства.

Хотя вряд ли они ему нужны.

То, что ему сейчас предстояло сделать, было, пожалуй, самым трудным из всех заданий, выполненных им за свою жизнь. И Салид до сих пор не имел ни малейшего понятия, каким образом он приступит к делу. Но он ясно понимал одно: ему следовало действовать по непривычным правилам игры.

Но, как бы то ни было, Салид не мог изменить своей натуре. Он целых пять секунд внимательно наблюдал за улицей и лишь потом вышел из машины и быстро перешел на другую сторону. На Салиде была одежда темных тонов, но не черная — это могло бы привлечь внимание. Он шел быстро, как прохожий, который спешит, но спешит не так, что это может броситься в глаза и запомниться невольным свидетелям. Вряд ли кто-нибудь из жителей этого района, выглянув в столь неурочный час из окна своего дома, вспомнит впоследствии одинокого прохожего в темных фланелевых брюках и синей куртке. Впрочем, эта предосторожность тоже была излишней и даже бессмысленной в данных обстоятельствах. Его никто не будет преследовать. Противнику, с которым Салид на этот раз имеет дело, не надо преследовать свои жертвы. Ему достаточно подождать, пока они сами явятся к нему.

Пересекая проезжую часть дороги и направляясь к больничному корпусу, Салид взглянул на часы. Он не опасался, что его заметит вахтер, сидевший в своей залитой ярким светом дежурной комнате. Что касается видеокамер, которые Салид обнаружил днем во время разведки, то они внушали ему куда больше беспокойства, чем дежурный вахтер. Хотя Салид был уверен, что справится и с этой проблемой. Скорее всего, они не были постоянно включены или, во всяком случае, У них не было записывающего устройства. Зачем кто-то будет снимать на пленку безобидного ночного прохожего?

Приблизившись ко входу, Салид остановился в тени кустов. Вахтер смотрел как раз в его направлении, но Салид знал, что он не мог его видеть: свет в дежурной комнате был слишком ярок, в то время как уличные фонари в этом месте служили скорее декорацией. И все же, несмотря на это, Салид замер на мгновение и не двигался до тех пор, пока вахтер снова не опустил взгляд и не погрузился в чтение журнала.

Салид выжидал. У него не было никакого конкретного плана. Ему ничего не стоило проникнуть в больницу. Но он не знал ни того, где находится интересующий его человек, ни того, в каком он состоянии. Салид надеялся только на собственную удачную импровизацию.

До его слуха донесся приглушенный звонок телефона. Салид увидел, как вахтер поднял трубку и несколько секунд внимательно слушал человека, находящегося на другом конце провода, а затем начал сильно жестикулировать, выражая тем самым свое недовольство. Наконец дежурный повесил трубку, встал и вышел из помещения. Салид заметил, что он сильно хромает — это давало Салиду преимущество, так как означало, что вахтер не сможет быстро передвигаться. Похоже, Салиду пока везло. Кажется, одна из его проблем разрешилась сама собой.

Подождав, пока вахтер скроется из виду, Салид посчитал мысленно до пяти и вошел в здание больницы. Как и предполагал Салид, вахтер самым легкомысленным образом оставил дверь в помещение дежурной комнаты открытой. Салид быстро подошел к письменному столу и убедился — не испытав при этом особого разочарования, — что списка пациентов на нем не было. На столе лежал только раскрытый журнал для автолюбителей и стояла пепельница, наполненная до половины окурками. На маленьком столике в углу стоял компьютер с выключенным монитором. Салид умел обращаться с компьютерами, ему ничего не стоило запустить эту систему и узнать, в какой палате находится интересующий его человек. И тем не менее Салид медлил. Он не знал, куда ушел вахтер и когда придет обратно. Поэтому слишком велика была опасность того, что вахтер неожиданно вернется и застанет его у компьютера. Салиду не хотелось убивать этого хромого пожилого человека.

Салид уже хотел повернуться и выйти из дежурного помещения, но в этот момент боковым зрением уловил какое-то движение за темным окном Кто-то подходил к зданию больницы. Мимо окна промелькнула тень крадущегося вдоль фасада человека, он пригибался к земле и пытался прятаться за бетонные вазоны с цветами, стоявшие у крыльца. Незнакомец был довольно неловок в своих попытках укрыться от взора такого опытного наблюдателя, как Салид, но двигался со своеобразной грацией. Менее внимательный человек мог бы его и не заметить.

Большинство людей на месте Салида в этот момент, наверное, испуганно вздрогнули бы и поспешили бы куда-нибудь укрыться. Но Салид и не подумал прятаться за письменный стол. Он застыл, как будто окаменев. Тот, кто подкрадывался сейчас к зданию больницы, без сомнения, так же внимательно, как до этого сам Салид, наблюдал за дежурным помещением. Если Салид сейчас пошевелится, незнакомец тут же заметит его, а если нет — то у Салида появится хороший шанс остаться незамеченным, став тенью среди других теней. Человеческий глаз, словно глаз охотящегося зверя, скорее реагирует на движение, чем на неподвижную картину того, что он видит. Салид затаил дыхание, напряженно следя боковые зрением за тенью крадущегося человека.

Через несколько мгновений он изменил свое мнение о незнакомце: тот был не просто неловок, но вопиюще неуклюж. Даже вахтер, которого — как было совершенно очевидно — больше интересовало чтение журнала, чем выполнение своих непосредственных служебных обязанностей, несомненно заметил бы его. Не говоря уже о видеокамере, висевшей над входом.

По мере того как незнакомец приближался ко входу, он двигался все медленнее и медленнее. Салид мог теперь его разглядеть: человек был одет в темное, слишком просторное для него пальто. Он время от времени останавливался, нагибался, снова выпрямлялся во весь рост, двигался то влево, то вправо — одним словом, его действия походили на действия человека, делавшего что-то против своей воли. Салид видел, что перед ним дилетант. Но что он здесь делает, зачем пришел сюда? На этот вопрос у Салида не было ответа.

Незнакомец тем временем подошел еще ближе и, выпрямившись во весь рост, взглянул прямо туда, где стоял Салид. Тусклый свет мерцал в его черных зрачках, которые как будто буравили Салида. Но неподвижность Салида, а также темнота, царившая в дежурном помещении, — вахтер, уходя, выключил свет — сделали свое дело. Салид превратился в настоящую тень Впрочем, большую часть своей жизни он был тенью. Его расчеты оправдались, незнакомец не заметил его: он не вздрогнул, не сбился с шага, не повернул назад. Ничего. Никакой реакции. Человек в пальто быстро взошел на крыльцо, проскользнул в стеклянные двери и, окинув пристальным взглядом вестибюль и до половины застекленное дежурное помещение, двинулся дальше.

Салид начал заметно нервничать Он не знал, куда ушел вахтер. Однако тот не мог отлучиться надолго, оставив открытой дверь в дежурное помещение Однако, несмотря на это, Салид выждал еще пять секунд, оставаясь в полной неподвижности и лишь затем повернулся и направился вслед за незнакомцем.

Профессор Шнайдер повесил трубку и несколько секунд с еле сдерживаемой яростью глядел на телефон, а затем перевел взгляд на человека, стоявшего напротив него. В его глазах тоже полыхал гнев, а на губах больше не играла улыбочка, с которой он до этого на все реагировал. Именно эта деланная улыбочка больше всего раздражала Шнайдера и провоцировала его на грубость. Этот странный человек — нет, “странный” было неподходящим определением для него, странным он показался Шнайдеру только сначала, а затем Шнайдер склонен был скорее называть его про себя страшным человеком — так вот, этот страшный человек с поредевшими седыми волосами и маленьким шрамом на левой брови сделал то, что профессору еще три дня назад казалось просто невозможным. Шнайдер никогда не был жестоким грубым человеком, но сейчас ему ужасно хотелось схватить этого старика за грудки и вытрясти из него всю душу, заставив наконец сказать, что здесь, собственно, происходит.

— Могу предположить, что вы разузнали все, что хотели? — сказал Александр, кивнув головой в сторону телефона. Хотя этот человек и представился доктору Шнайдеру как Александр, профессор не знал, являлось ли это именем или фамилией, не говоря уже о том, было ли это имя настоящим.

— Я узнал только то, что знаю в данный момент все, что должен знать, и что мне нет никакой необходимости знать что-нибудь сверх мне уже известного, — отчеканил доктор. Его собеседник усмехнулся над этой заковыристой фразой. Но на сей раз, несмотря на его обычную усмешку, глаза Александра оставались такими же серьезными. Во время этого телефонного разговора Шнайдеру удалось несколько раз вставить “да” и “нет” и начать несколько фраз, прерванных на полуслове, но такому внимательному наблюдателю, как Александр, не составляло большого труда сделать по обрывкам разговора далеко идущие выводы.

— Я могу понять вашу злость и досаду, господин доктор, — сказал Александр после небольшой паузы, — Но поверьте мне…

— Я не просто раздосадован, — перебил его доктор. — Я просто в ярости! Я не привык к такому обращению!

— Вы рассержены, — сказал Александр, понимающе кивая головой. — Мне нетрудно это понять, господин доктор, но прошу, поверьте мне…

— Я очень сомневаюсь в том, что вы меня понимаете, — снова перебил своего собеседника Шнайдер, ударяя ладонью по письменному столу в такт своим словам. Удары казались в ночной тишине, воцарившейся в кабинете Шнайдера, такими же резкими и громкими, как пистолетные выстрелы, но Александр даже бровью не повел. — Я ничего не имею против собственных внутренних убеждений!

— А у вас есть еще и внешние? — насмешливо спросил Александр.

Шнайдер пропустил это замечание мимо ушей, он не хотел сейчас пускаться в дискуссии на различные риторические темы.

— Называйте это совестью, если вам угодно. Или клятвой Гиппократа. Это безразлично. Я дал клятву лечить людей. Лечить, а не калечить их.

На мгновение улыбка исчезла с лица Александра. Шнайдеру показалось — хотя он не мог быть полностью уверен в этом, — что ему удалось поколебать спокойствие и самоуверенность этого человека

— Разрешите мне напомнить вам, профессор, о том, — сказал Александр довольно резким тоном, — что вы, кроме всего прочего, поклялись в служении Богу, поклялись безоговорочно слушаться своих духовных наставников и беспрекословно выполнять все, что они от вас потребуют.

— Да, иначе бы вас давно уже здесь не было, — проворчал Шнайдер сердитым тоном. Он действительно принес подобную клятву много лет назад, будучи выходцем из религиозной семьи консервативного толка и в расчете на те преимущества, которые сулила ему связь с религиозными кругами. Однако Шнайдер уже тогда не был до конца убежден, правильно ли он поступает. И вот три дня назад к нему явился этот седовласый старик, чтобы напомнить о данной им клятве. Судя по манере поведения, этот человек вполне мог быть из какой-нибудь секретной службы или, например, из ЦРУ.

Между тем Александр снова взял себя в руки.

— Скорее всего, своими действиями вы спасете жизнь этому пациенту, — заявил он. — И, возможно, тем самым многим другим людям.

— Ах, перестаньте! — сердито отмахнулся Шнайдер, задев при этом рукой телефон и чуть не сбросив его со стола. Он сразу же спохватился и водрузил аппарат на прежнее место. Однако этим жестом Шнайдер снова выдал себя с головой, показав собеседнику всю глубину своего гнева и возмущения. Должно быть, он выглядел сейчас просто смешным. Стараясь не обращать на это внимания, профессор продолжал: — Этот парень совершенно здоров! У него всего лишь несколько ушибов и рана плеча, о которой и говорить не стоит. Нет никакой угрозы его жизни. Ему не требуется больничный режим, не говоря уже об интенсивной терапии или реанимации!

— С медицинской точки зрения это безусловно так, — снова усмехнулся Александр, — но ведь есть еще…

— “…и в небе и в земле сокрыто больше, чем снится школьной мудрости, Горацио”, — процитировал Шнайдер довольно легкомысленным тоном.

— Вот именно, — кивнул Александр. — Лично я выразил бы это по-другому, но все равно суть проблемы схвачена вами.

Шнайдер целых пять секунд пристально разглядывал старика совершенно молча, с выражением лютой ненависти на лице. Однако в конце концов самообладание вернулось к нему, и он подавил в себе гнев, хотя тяжелое чувство надолго осталось у него в душе. Его самолюбию была нанесена незаживающая рана.

— Я не намерен чинить вам; препятствия, монсеньор, — начал Шнайдер, идя на уступки. Он намеренно назвал Александра “монсеньором”, не спуская с него глаз и следя за его реакцией. Поскольку профессор до сих пор — а ведь прошло уже три дня, черт возьми! — не знал, с кем он, собственно, имеет дело, он опускал прямое обращение к своему собеседнику до поры до времени. Но затем он начал обращаться к Александру, каждый раз именуя его на новый лад: ваше преподобие, ваше превосходительство, отец… Но Александр никак не реагировал на эти обращения, не выдавая себя. На этот раз его глаза зажглись весельем: ему, наверное, казалось забавным предположение Шнайдера о том, что тот может чинить ему хоть какие-то препятствия. — Но мне было бы легче оказывать вам помощь, если бы я знал, в чем, собственно, дело.

— Этого я вам не могу объяснить, — ответил Александр. — Поймите меня, пожалуйста, правильно. Это не значит, что я не хочу вам все объяснить Я не могу. Но уверяю вас, что речь идет о делах, входящих в сферу церковной компетенции Причем эти дела могут иметь далеко идущие последствия.

Шнайдер решил перейти к атаке:

— Ваше преподобие, простите меня, но хочу вам напомнить, что здесь больница. Мы заботимся здесь прежде всего о физическом благополучии человечества, а не о духовном.

— Одно подчас очень трудно отделить от другого, — перебил его Александр, но Шнайдер не обратил внимания на его довод.

— Возможно. Но я отказываюсь впредь терпеть и молча, бездействуя, наблюдать за тем, что вы делаете с этим человеком. Вы же причиняете ему непоправимый вред, а затем говорите о каком-то духовном здоровье! Надеюсь, вы сознаете, какой вред мы наносим его психике?

— Конечно, — спокойно ответил Александр, и Шнайдер внутренне содрогнулся от подобного цинизма. — И если вам от этого станет легче, то считайте, что я взял всю вину на себя. На этот раз на карту поставлено больше, чем благополучие одного человека.

Шнайдер не совсем понял, о чьем благополучии идет речь — о его собственном или благополучии Бреннера; да это было и неважно.

— Я отказываюсь принимать участие в подобной игре, — заявил он. — Это циничные расчеты. Вы хотите принести в жертву одну человеческую жизнь, чтобы спасти сто человек? Или, может быть, пожертвовать тысячей людей, чтобы спасти миллион человеческих жизней? Или, может быть, вы хотите уничтожить миллион, чтобы спасти десять миллиардов? В таком случае, давайте прямо сейчас сбросим водородную бомбу на Нью-Дели и уничтожим очаг чумы, которая там свирепствует. Если смотреть в перспективе, то эта акция уменьшит число смертельных случаев от данной болезни.

Взгляд Александра ясно давал понять, что он не намерен вести дискуссию на эту тему. Подобные споры возникали между ними постоянно. Все эти три дня их разговоры, похоже, вращались по замкнутому кругу.

Но тут зазвонил телефон и избавил Шнайдера от необходимости продолжать этот неприятный разговор, в ходе которого ему волей-неволей приходилось нести сущую чушь. Он поднял трубку, несколько секунд молча слушал, а затем спросил:

— Вы уверены в этом? Тот же самый человек?

Александр вопросительно взглянул на доктора, но тот сделал вид, что не замечает его. Шнайдер не стал нажимать на кнопку телефонного аппарата, давая возможность Александру слушать голос человека, говорившего на том конце провода.

— Ну хорошо, — сказал доктор, выслушав своего собеседника, — ничего сами не предпринимайте, но вызовите полицию.

— Подождите, — сказал Александр.

— Минуточку, — Шнайдер опустил трубку и, зажав ладонью микрофон телефона, обратился к Александру намеренно недовольным тоном: — Да?

— Опять этот патер? — спросил Александр непривычно деловым тоном.

— Во всяком случае, этот человек утверждает, что является им, — ответил Шнайдер. — Пусть этим займется полиция.

— Нет, — заявил Александр и встал, сделав властный жест. С ним внезапно произошла удивительная перемена. Теперь он не был похож на постоянно улыбающегося, добродушного старика. Осанка и тон Александра выдавали в нем человека, облеченного властью. — Никакой полиции! Я сам займусь этим человеком.

И не давая возможности Шнайдеру что-нибудь возразить, Александр стремительным шагом покинул кабинет, даже не потрудившись закрыть за собой дверь.

Шнайдер снова приложил к уху телефонную трубку, одновременно вставая со своего стула.

— Не надо вызывать полицию, — сказал он. — Поднимайтесь наверх в реанимационное отделение. И… и приведите с собой дежурного санитара.

Бреннер выплыл из душного, сладковато-теплого, обволакивающего тумана сновидения и провалился в новый кошмар. Ему стало жарко, и он ощутил смолистый запах горящей древесины, который совершенно не вписывался в картину этого сна. Всю сцену освещал мерцающий темно-красный свет, напоминающий чем-то огонь зажженных факелов — может быть, именно по ассоциации с ними Бреннер чувствовал этот странный запах. Бреннер лежал на спине и, хотя был как парализованный и не мог пошевелиться, он все же чувствовал, что связан по рукам и ногам. Кто и зачем связал его?

Он попытался открыть глаза. В первый момент ему показалось, что он не сможет этого сделать, но затем он почувствовал, как его веки послушно приподнялись, однако он видел очень смутно. Красноватое мерцание, которое пробивалось сквозь его опущенные веки, не стало светлее. С его зрением что-то было не в порядке. Или он находился в совершенно темном помещении Откуда-то доносились посторонние звуки: шелест дорогой тяжелой ткани, может быть, бархатной одежды, тяжелого плаща или мантии, шлейф которой волочился по полу, голоса, переговаривающиеся шепотом. Бреннер не мог разобрать слов. Было жарко.

Хотя этот сон несомненно так или иначе должен был напутать его, он тем не менее внушал Бреннеру не только страх, но и чувство защищенности и ощущение тепла. Может быть, это происходило потому, что состояние, в котором сейчас находился Бреннер, чем-то напоминало его самые первые воспоминания: сознание полной безопасности и защищенности в красноватой теплой оболочке, похожей на заботливые объятия.

Но это чувство могло оказаться обманчивым. За пеленой этих приятных воспоминаний таилось что-то темное, устрашающее, что не имело формы, однако сущность этого явления постепенно прояснялась. Это было некое событие. Событие, произошедшее очень давно с Бреннером и явившееся для него подлинным потрясением.

Сознание этого — хотя Бреннер и пытался сопротивляться ему — позволило раненому продвинуться дальше за грань между сном и бодрствованием. Сознание защищенности и обволакивающее тепло накатывали на Бреннера, словно волны теплого прибоя, а берег между тем был усыпан острыми камнями и осколками. Руки и ноги Бреннера болели — сначала эта боль была ноющей, а затем стала усиливаться и наконец превратилась в просто невыносимую пытку. При этом голоса начали звучать все отчетливей. Теперь уже Бреннер мог различать слова.

— Рано или поздно, мы все равно должны это сделать. Мы не можем держать его здесь в вечном заточении.

— Но ведь все это в целях его же личной безопасности!

— Безопасности? А что ему здесь угрожает? Это просто смешно!

— Возможно, он сам для себя представляет смертельную угрозу.

Эти слова не имели для Бреннера никакого смысла. Однако, несмотря на это, он ощущал в них какую-то скрытую угрозу. В них крылась истина, которую он не мог никак постичь, но смысл которой уже начал предощущать. При этом он предчувствовал не само событие — которое уже произошло или могло произойти, — а его значение Возможно, чернота, скрывавшая за собой его воспоминания, символизировала не прошлое, а будущее

— Он проснулся. Не говорите ничего лишнего.

Шуршащие звуки становились все громче. Шаги приблизились к Бреннеру, и в красноватых сумерках появился чей-то силуэт, заполнивший собой все поле зрения больного. В первый момент, решив, что перед ним друг, Бреннер почувствовал облегчение, но когда он получше вгляделся в лицо склонившегося над ним человека и увидел выражение его глаз, он все понял и закричал…

Трупы наконец были снесены, но от сознания этого не становилось легче. Последняя машина отъехала час — самое большое полтора часа — назад, и он уже потерял всякое ощущение времени, поминутно глядя на часы. Его субъективное чувство времени, должно быть, дало серьезный сбой: с одной стороны, он считал секунды до конца своего дежурства, а с другой — не мог бы сказать, что произошло полчаса или даже три или десять минут назад. Этот кошмар длился уже два дня. За это время Вайкслер пережил, пожалуй, все возможные ужасы. Он и представить себе не мог раньше ничего подобного.

При этом Вайкслер был вовсе не робкого десятка и никто не считал его неженкой. Впрочем, как и остальных ребят, служивших вместе с Вайкслером в подразделении особого назначения. До того момента, когда Вайкслер — а это было два дня тому назад — спрыгнул из кузова грузовика, привезшего их сюда, на землю и увидел то, что их ожидало, он страшно гордился своей службой. Но с тех пор много воды утекло. И Вайкслер изменил свое отношение не только к смерти, но и к жизни.

Самым страшным, однако, был вовсе не вид обезображенных трупов. К этому он привык еще несколько лет назад. Ужас в душе Вайкслера вызывали мешки. Черные мешки с пластмассовой молнией. Мешки, изготовленные из материала, который был очень неприятным на ощупь и выглядел влажным из-за своего блеска. Отвратительными были прежде всего звуки.

Вайкслер зажег дрожащими руками спичку и прикурил, хотя это было запрещено, однако никто из ребят не обращал на запрет никакого внимания. Он глубоко затянулся, так что у него пошла кругом голова. Дым был обжигающе горячим и оставлял во рту неприятный вкус. Вайкслер поморщился, испытывая отвращение, но преодолел искушение бросить сигарету на землю. Дело было вовсе не в сигарете. В последние два дня всякая пища, всякое питье вызывали у него отвращение.

Вайкслер снова взглянул на часы. Было три минуты пятого. Еще два часа, и его сменят. Вайкслер поморщился. Вероятно, он и сегодня не сможет заснуть.

За его спиной раздался шорох. Хотя нет, этот звук был скорее всего похож не на шорох, а на шуршание фольги, которую мнут в руках, — или на шуршание мешка для упаковки трупов, когда в нем кто-нибудь шевелится…

Первым желанием Вайкслера было желание сорваться с места и убежать, но он подавил его, крепко сжав в руке свой автоматический пистолет. А затем он намеренно медленно повернулся в ту сторону, откуда доносился шорох. Часть его сознания подсказывала ему, что у этого шороха были свои объяснения, но кроме рациональной части в нем все это время не умолкал голос подсознания. И этот голос высказывал совсем другие догадки.

Шуршание внезапно прекратилось. Хотя это уже не имело никакого значения, потому что Вайкслер на минуту остолбенел, увидев вдруг повсюду призрачные тени, расстегивающиеся замки — “молнии” на мешках с трупами и тянущиеся из них обезображенные судорогой руки с синюшно-серой иссохшей кожей. Мертвецы пытались выбраться наружу и…

— Спокойно!

Вайкслер не узнал собственного голоса, а эхо, отозвавшееся в огромном, пустом, едва освещенном спортивном зале показалось ему исполненным скрытой угрозы, как будто это не были его же собственные слова, вернувшиеся отзвуком к нему… как будто в этом эхе звучал теперь чужой враждебный голос… Но несмотря на это, прозвучавший голос успокоил его. Вайкслер давно уже привык повиноваться приказам, даже если эти приказы исходили от него самого.

Вайкслер еще раз глубоко затянулся и, выпустив большой клуб отвратительно пахнущего дыма, загасил сигарету. Только после этого он пошел торопливым шагом вдоль поставленных в ряд походных кроватей. Их было очень много, Вайкслер даже не знал точно, сколько именно. В день своего приезда он насчитал триста коек, а затем сбился и прекратил это занятие. Сейчас их уже, возможно, было пятьсот или даже больше — это, впрочем, не имело никакого значения. Вайкслер знал только одно: коек было очень много.

Он снова услышал подозрительный шум. Но на этот раз Вайкслер понял, что это были не звуки, издаваемые выбирающимся из пластикового кокона ожившим зомби, а совсем другие звуки, которых он по-настоящему боялся. Снаружи подъехал грузовик, захлопали дверцы, затем раздался характерный лязг откидываемого борта кузова. Вайкслер слишком рано расслабился, для него еще не все кончилось. Они снова привезли трупы. Вайкслер опять поморщился, повернулся и пошел к двери.

Но не успел он сделать и нескольких шагов по направлению к ней, как она распахнулась, и Вайкслера на мгновение ослепил яркий свет. Фары грузовика были направлены прямо на дверной проем. Вайкслер торопливо подошел к двери и включил в помещении свет, а затем повернулся к человеку, появившемуся на пороге.

Даже в нынешнем довольно растерянном состоянии солдат в Вайкслере оказался сильнее просто человека — он сначала разглядел знаки различия вновь прибывшего, а затем уже его лицо. Это был старший лейтенант Нериг. Как нарочно. Из всех офицеров их подразделения Вайкслер менее всего хотел бы встретиться с ним. Впрочем, чувство антипатии было у них взаимным.

Нериг, по-видимому, не сразу сумел сориентироваться, потому что несколько мгновений молчал, раздраженно щурясь от яркого, бьющего в глаза неонового света. А затем, кивнув Вайкслеру и небрежно отдав ему честь, махнул кому-то находившемуся во дворе. Только после этого Нериг наконец-то переступил порог.

— У вас все в порядке, лейтенант Вайкслер?

“А что может быть не в порядке? — сердито подумал Вайкслер. — Или ты думаешь, что жмурики встанут и убегут, если я за ними не буду присматривать?” Само собой разумеется, Вайкслер не стал говорить об этом вслух — хотя скорее не из-за уважения к вышестоящему чину, а из боязни произносить подобные слова в этом странном месте, где они — кто знает? — могут внезапно воплотиться в жизнь. Поэтому Вайкслер просто коротко кивнул — точно так же, как до этого Нериг, — и сказал:

— Разрешите доложить. Все в порядке, господин старший лейтенант.

Этот доклад по всей форме почему-то привел Нерига в полное замешательство. Он несколько секунд пристально глядел на Вайкслера, а затем рассмеялся — что было для него в высшей степени необычно.

— Хорошо, оставим эти формальности, — сказал он. — Что тут слышно?

— Ничего, — покачал головой Вайкслер. — Все спокойно.

— И, должно быть, смертельно скучно, — добавил Нериг. — Мы привезли вам еще пару постояльцев. У нас есть еще свободные места?

— Два или три, — и Вайкслер махнул рукой куда-то в сторону рядов походных коек. — Там, в последнем ряду.

— Этого вполне хватит, — Нериг вновь махнул кому-то, находящемуся снаружи. — Несите их сюда.

Вайкслер отступил на шаг в сторону, чтобы дать дорогу солдатам, которые, выполняя приказ Нерига, внесли в бывший школьный спортивный зал черный мешок. За этой парой вошли еще двое военных, которые внесли очевидно более легкий мешок. “Очень худенькая женщина, — решил Вайкслер. — Или ребенок”.

— Несите туда, — распорядился Нериг. — В последний ряд.

Пока четверо солдат устраивали свой страшный груз на указанных койках, Нериг, хмурясь, молча смотрел на то место рядом с дверью, на котором в течение нескольких последних часов стоял Вайкслер, охраняя неизвестное число собранных здесь трупов. На выкрашенном зеленой краской бетонном полу лежало штук пятнадцать растоптанных окурков. Вайкслер решил, что Нериг мучительно обдумывает формулировку взыскания за подобное нарушение служебных предписаний.

Но тут Вайкслера вновь поразило необычное поведение старшего лейтенанта: вместо того чтобы начать распекать Вайкслера, Нериг внезапно вытащил из кармана куртки свою пачку “Уэста” и протянул ее ошарашенному лейтенанту. Вайкслер несколько оправился от изумления и, наклонясь, прикурил от зажигалки Нерига. Ствол его пистолета-автомата с легким стуком ударился о косяк двери. Нериг взглянул на оружие лейтенанта и вновь недовольно нахмурился. Автомат Вайкслера висел не через плечо, а на боку — для того, чтобы в любой момент иметь его под рукой. Однако Нериг так ничего и не сказал по этому поводу. Вайкслер довольно суетливо перекинул свое оружие через плечо, а Нериг тем временем прикурил и глубоко с наслаждением затянулся. Вайкслер внезапно ощутил зависть к своему начальнику — совершенно абсурдное в данной ситуации чувство. Однако Вайкслер не мог не завидовать тому, что Нериг не чувствовал отвратительного вкуса сигареты, в то время как сам Вайкслер никак не мог избавиться от чувства гадливости.

— Когда вы заступили на дежурство? — спросил Нериг, не глядя в это время на Вайкслера, а внимательно наблюдая за солдатами.

— Вы имеете в виду — сегодня ночью? — Вайкслер зачем-то взглянул на часы. — В полночь.

— Время злых духов и привидений, да? — усмехнулся Нериг. Вайкслеру это замечание вовсе не показалось смешным. И Нериг, вероятно, понял это по виду лейтенанта, потому что повернувшись к нему, сразу же перестал улыбаться и сказал: — Дерьмовая работенка, правда?

— Да так себе, — уклончиво ответил Вайкслер.

— Там у нас это выглядит еще хуже, — признался ему Нериг. И хотя Вайкслер, как бы соглашаясь с ним, кивнул, он все же не поверил старшему лейтенанту. Два дня назад он сам радовался тому, что его откомандировали сюда, а не в одну из групп, прочесывающих окрестности в поисках трупов. Но с тех пор много воды утекло. У Вайкслера было время поразмыслить, — он проводил его вместе с молчаливыми трупами, разложенными в спортзале, а также в одной из классных комнат, переоборудованных в спальную, где ему постоянно снились какие-то кошмары. Да, у него решительно было слишком много времени для невеселых мыслей. Конечно, полученное группами поисковиков задание прочесывать близлежащие населенные пункты дом за домом, этаж за этажом, комната за комнатой было само по себе ужасным. Но люди, выполнявшие это задание, были по крайней мере постоянно чем-то заняты, и Вайкслеру, прикованному к одному и тому же месту, казалось, что лучше заниматься чем угодно, лишь бы не торчать в этом холодном спортивном зале, где гуляли сквозняки, в ожидании, когда же наступит день. Мертвые вовсе не были немыми. Они издавали звуки и шорохи, и если он простоит здесь на часах хотя бы еще два дня, то непременно начнет различать их голоса.

— Эти двое, которых мы привезли, — последние, — сказал Нериг, помолчав. — Не думаю, что нам удастся еще хоть кого-то найти. Даст Бог, эта дерьмовая работенка продлится недолго.

— А сколько их всего? — неожиданно для себя задал вопрос Вайкслер и испугался. Зачем он спросил об этом? Ведь он не хотел этого знать! Но несмотря на это, Вайкслер все же подождал ответа, вопросительно глядя на Нерига.

— В общей сложности? — переспросил старший лейтенант, вынимая сигарету изо рта. — Тысяча двести семнадцать — вместе с этими двумя, которых мы привезли последними.

— О Господи! — прошептал Вайкслер. Он знал, что цифрам, приводимым средствами массовой информации, нельзя доверять. Но подобное количество жертв потрясло его.

— Да, очень много, не правда ли? — Нериг выпятил губы и добавил совсем другим, жестким тоном: — И все же одного недостает. Эту свинью до сих пор еще не нашли. Его или распылило на атомы, или он еще жив.

Вайкслеру не понравился тон, которым все это было сказано. Хотя он должен был понять озлобленность Нерига: человек, о котором говорил старший лейтенант, был повинен в гибели тысячи двухсот мужчин, женщин и детей. Но Вайкслер два последних дня слишком близко находился от смерти и потому глядел на эту проблему несколько иначе.

— Рано или поздно они нападут на его след, — ответил он. — Если он еще жив, его непременно найдут. Никому еще не удавалось ускользнуть, выкинув что-нибудь подобное.

Нериг засопел.

— Если бы так! Но разве этим бездарям справиться с такой задачей? Разве вы забыли, что официально весь этот инцидент уже назван несчастным случаем? Преступник мертв, американцы хранят молчание, правительство выделяет оставшимся в живых большую компенсацию, а парочка высокопоставленных скотов, сидящих в Бонне, со своей стороны, готова ублажить общественность, чтобы никто из ее представителей не вздумал поднять головы. Вот так обстоят дела.

Вайкслер не стал возражать Неригу, не желая пускаться с ним в споры на политические темы. Однако то, что старший лейтенант говорил об этом террористе, о Салиде, было верно. Никому не удалось бы выпутаться, выкинув нечто подобное. Ни американцам. Ни любому правительству.

Солдаты наконец отделались от своего груза и вернулись к выходу. Они шли торопливой походкой и молчали. Вглядевшись в их лица, Вайкслер заметил на них одно и то же выражение: своего рода тупую ожесточенность. Он даже засомневался в том, что на его долю досталась самая трудная работенка. Хотя подобный вопрос был совершенно праздным: любая работа сразу же становится самой тяжелой, как только ты за нее возьмешься.

Солдаты не проронили ни слова и лишь вопросительно взглянули на Нерига. Нериг точно так же молча махнул им в сторону грузовика, и они вышли. Вайкслер проводил их взглядом, пока они не скрылись за пеленой мрака и дождя, царивших за порогом. Кроме выражения ужаса, застывшего на их лицах, все четверо имели еще кое-что общее: все они были очень молоды. По мнению Вайкслера, каждому из них было не более двадцати лет. Должно быть, это были призывники. Забудут ли эти парни когда-нибудь то, что им довелось здесь пережить? Хотя этот вопрос тоже можно было отнести к праздным. Ведь если бы кто-нибудь спросил: забудет ли когда-нибудь сам Вайкслер то, что пережил здесь, ответ был бы один: нет, никогда.

Прошло несколько секунд, прежде чем Вайкслер с удивлением заметил, что Нериг не спешит уходить. Он стоял, удобно прислонившись спиной к стене рядом с дверью, и жевал свою сигарету. В ярком белом неоновом свете, который почти не отбрасывал теней, его лицо было похоже на лицо восставшего из могилы зомби. Его кожа казалась неестественно бледной и имела голубовато-зеленоватый оттенок. Лишь глаза на этом лице казались живыми. Взгляд Нерига почти безостановочно блуждал по комнате, останавливаясь ненадолго на отдельных предметах, как будто старший лейтенант что-то выискивал или кого-то боялся.

Вайкслер отогнал от себя эти неприятные мысли. Нериг просто устал, он был физически и морально измотан, как и сам Вайкслер; да и все военные, выполнявшие это задание, тоже были крайне утомлены. И это было самое страшное.

— Жутковато здесь, да? — неожиданно сказал Нериг и нервно засмеялся, выпустив клуб дыма и отталкиваясь от стены. — Вам еще не приходилось видеть здесь привидения?

На секунду Вайкслер всерьез задумался над тем, что Нериг этим вопросом на что-то намекал. Или нет? Во всяком случае..

— Нет, — ответил Вайкслер, — здесь просто очень скучно и холодно.

— Да, здесь как в холодильнике, — согласился Нериг. — Но боюсь, что подобный режим здесь просто необходим. Если мы включим отопление, то от наших друзей может пойти сильная вонь. А это вам вряд ли понравится.

Вайкслер подавил в себе желание ответить колкостью, которая вертелась у него на языке. Нериг говорил о мертвых без всякого пиетета, и Вайкслера злила пошлость его слов. Но лейтенант сдержал свой гнев и только спросил:

— Почему их не увозят отсюда?

Этот вопрос он задавал себе постоянно в течение последних двух дней,

— С каких это пор военный человек начал вдруг обсуждать приказы? — спросил Нериг вместо ответа и ухмыльнулся, однако его глаза оставались серьезными, Через секунду ухмылка исчезла с его лица и он продолжал: — Все уже организовано для отправки трупов. Она начнется завтра вечером. А до тех пор вам придется стоять здесь на часах и внимательно следить за тем, чтобы никто из ваших постояльцев не встал и не убежал, ясно?

Последнее замечание Нерига не показалось Вайкслеру забавным, он был все так же серьезен. Более того, новая волна ужаса накатила на лейтенанта.

— На что вы намекаете? — напрямик спросил он Нерига.

Шорохи, шуршание черных пластиковых мешков, посторонние шумы — все это наводило на мысль о том, что трупы шевелятся, меняют позы, пытаются выбраться наружу. Ему, конечно, объясняли причины этих странных звуков: они возникали из-за происходивших в трупах процессов гниения и разложения, из них выходили газы, и могло возникнуть впечатление, что мертвецы, пролежавшие здесь уже несколько дней, шевелятся. Но все это было научным объяснением, а оно в данный момент не удовлетворяло Вайкслера. Его все равно тревожили эти посторонние звуки, они слышались и сейчас, хотя Вайкслер старался к ним не прислушиваться.

— Не понял, — сказал Нериг, однако его голосу не хватало убедительности.

— Вы действительно опасаетесь, что подобное может произойти? — спросил Вайкслер. — То есть что мертвые могут встать и уйти отсюда?

На этот раз Нериг уставился на лейтенанта с неподдельным изумлением, а затем начал смеяться. Через несколько секунд Вайкслер присоединился к нему, однако его смех был похож на песню, которую горланит человек, идущий ночью по кладбищу и пытающийся развеять свой страх. Однако очень скоро их смех оборвался.

— И все же давайте говорить всерьез, — продолжал Нериг. — Вы должны смотреть в оба. Всего лишь час назад мы задержали поблизости отсюда двух репортеров, которым каким-то образом удалось пробраться сквозь заградительный кордон. Поэтому будьте бдительны и сразу же докладывайте обо всем, что покажется вам необычным.

Это замечание старшего лейтенанта, по мнению Вайкслера, было совершенно излишним. У него и без того был приказ докладывать об обстановке каждые полчаса на командный пост, который находился в пятидесяти метрах отсюда, на другой стороне школьного двора. И Вайкслер неукоснительно выполнял этот приказ.

— А что я должен делать, если здесь вдруг появится журналист? — спросил он. — Расстрелять его на месте?

— Просто будьте бдительны. Этого достаточно. Спокойной ночи, — ответил Нериг. Он загасил окурок, наступив на него каблуком своего сапога, и вышел.

Вайкслер прикрыл за ним дверь, но не плотно. Сквозь узкую щель, из которой ему в лицо дул ледяной ветер, Вайкслер наблюдал за тем, как Нериг, согнувшись, быстро пробежал под дождем к одному из двух грузовиков, стоявших напротив спортивного зала с работающими двигателями.

Вся эта сцена показалась лейтенанту очень странной. Казалось, эти громоздкие грузовики не вписывались в окружающий призрачный мир. Это был самый глухой час ночи, тьма, словно черное покрывало, опустилась над землей. За сплошной пеленой проливного дождя не было видно даже светящихся окон школьного здания. Единственным источником света были фары грузовиков, сейчас медленно тронувшихся с места задним ходом, чтобы затем развернуться на школьном дворе, который, впрочем, был очень просторным. Громоздкие машины с массивными покрышками и с заляпанными грязью прямоугольными ветровыми стеклами походили на древних, давно вымерших ископаемых животных. Когда оба грузовика исчезли из вида за пеленой дождя, Вайкслеру показалось, будто бы за ними захлопнулись ворота времени, отделив их навсегда от этого мира.

Что за безумные мысли! И все же в них не было ничего смешного или забавного. Более того, они по-настоящему испугали Вайкслера, в чем он, впрочем, не хотел себе признаваться. Эти мысли всколыхнули всю его душу, затронув в ней тайный уголок, где обитала неведомая ему самому доселе истина.

Вайкслер готов был уже отогнать от себя эти мысли и хотел отвернуться от двери, но тут его внимание привлекло какое-то движение: ему показалось, что во дворе мелькнула чья-то тень. Хотя он не мог быть до конца уверен в этом. Видимость была слишком плохой. И все же Вайкслер не мог отделаться от впечатления, что он только что видел за пеленой дождя человека — очень рослого, стройного, одетого в какой-то странный наряд. Незнакомец целое мгновение смотрел на Вайкслера, но лейтенант моргнул — и видение тут же исчезло.

“Нет, — думал Вайкслер, — вряд ли найдется такой сумасшедший, который вздумает гулять под проливным дождем. Даже репортер в погоне за сенсацией не станет красться ко мне в такую непогоду”. По всей видимости, у него уже начинались галлюцинации — что, было неудивительно после проведенных в этом спортивном зале двух предыдущих ночей.

Вайкслер понял, что если он немедленно не закроет дверь, то сильно простудится, и, щелкнув замком, обернулся. Кожа на его лице занемела от холода, а левый глаз сильно слезился. Лейтенант протянул руку к выключателю, но, так и не дотронувшись до него, тут же отдернул ее. Часть своего дежурства — до приезда Нерига — он провел при скудном свете лампы аварийного освещения, но теперь Вайкслер не хотел сидеть впотьмах и решил оставить зажженными лампы неонового света, хотя и терпеть их не мог за слепящую резкость.

Затем Вайкслер достал из кармана свою предпоследнюю сигарету и закурил. На этот раз привкус дыма показался ему еще отвратительнее, чем прежде, однако Вайкслер так глубоко затянулся, что у него даже закружилась голова.

И тут внезапно он понял, что означало выражение лица Нерига. Вайкслер принимал его за выражение крайней усталости, однако это было не так.

Лицо Нерига выражало страх.

Бреннер проснулся с тяжелым чувством того, что его вновь ожидает кошмар наяву. Однако уже через секунду он понял: в его жизни произошли кардинальные изменения. Зрение снова вернулось к нему!

Правда, он видел не очень хорошо, но все же он мог видеть! Эта новость сразу же заставила его забыть свой ночной кошмар — на этот раз ему приснилась какая-то запутанная история о незнакомой девушке и пожаре, в огне которого мелькало лицо бородатого мужчины, и до слуха Бреннера в том сне постоянно доносился чей-то тревожный шепот. Бреннер оторвал голову от подушки и тут же вспомнил, что любое резкое движение может отсоединить его от медицинских приборов, к которым он был подключен, и те, словно бдительные электронные сторожа, тут же подадут соответствующий сигнал тревоги. В этот момент у перепуганного Бреннера, широко раскрывшего глаза, был очень смешной и нелепый вид, однако в палате, как всегда, никого не было.

Как и раньше, в момент своего пробуждения Бреннер находился совершенно один. Но все же что-то переменилось — он больше не воспринимал одиночество и тишину как нечто угрожающее ему. Напротив, он чувствовал себя в полной безопасности, хотя, с другой стороны, эта безопасность и защищенность была сродни той, в которой находится заключенный. Если выражаться точнее, Бреннер испытывал сейчас облегчение, похожее на чувство облегчения подвергаемого пыткам узника, которого его палачи оставили на время в одиночестве, и именно это одиночество воспринимается несчастным как самая надежная защита. Это было чувство временной защищенности от заплечных дел мастеров, которые, однако, рано или поздно придут и снова начнут его мучить.

Бреннер осторожно приподнялся — он научился так двигаться, что высоко поднятая над полом сетка его кровати не скрипела — и постарался избавиться от этого странного чувства, но вместо этого только укрепился в нем. Это было совершенно абсурдное чувство, такое нелепое, что Бреннер, наверное, посмеялся бы над ним, если бы оно одновременно не было и пугающим. Все эти приборы и аппараты, весь больничный режим и мощное оборудование с его машинами, операционными, рентгеновскими установками, компьютерами и датчиками, и, наконец, все врачи, санитары и медсестры были призваны защищать его, оберегать и лечить. Но, несмотря на это, Бреннер чувствовал себя скованным по рукам и ногам и ощущал грозящую ему опасность.

Может быть, это состояние было связано с недавним сновидением? Он попытался припомнить его, но ничего, кроме сильно бьющегося сердца и неприятного привкуса во рту в момент пробуждения, вспомнить не мог. В его памяти вставали какие-то разрозненные образы, но они не хотели соединяться в законченную картину. Вероятно, это происходило потому, что такой картины вообще не существовало. По всей видимости, ему и сегодня снова пригрезилась какая-то сумятица, как и в предыдущие ночи, и впечатление от этого сумбурного сна он перенес в действительность.

Очень медленно и осторожно Бреннер продолжал приподниматься, пока не оперся на локти. Теперь он мог окинуть взглядом большую часть комнаты. Он все еще видел перед собой серую пелену тумана, но она уже поредела. Бреннер мог теперь различить мебель, стоявшую в комнате: Дешевый стол, три пластмассовых стула и черный прямоугольник над ним — окно с затемнением, из-за которого он так долго сходил с ума. Рядом было расположено размытое пятно меньших размеров и более светлых тонов — вероятно, здесь висела картина, какая-нибудь дешевая гравюра, как это обычно бывает во второразрядных больничных палатах.

Бреннера охватили противоречивые чувства и мысли. Чувство, что он находится в своего рода заточении, все еще не покидало его, но одновременно он испытывал облегчение, граничащее с эйфорией, и почти истерическую радость жизни, которую он привык за тридцать лет существования на этом свете воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Он так явственно и отчетливо, как никогда, воспринимал свое тело — каждый квадратный сантиметр своей кожи, каждый волосок, каждый электрод подключенного прибора, каждую введенную в него иглу, каждый наложенный бинт. И в этот момент Бреннер понял, сколько болевых точек в нем гнездится до сих пор. Но даже эта боль в некотором смысле была приятна, потому что давала ему ощущение жизни, свидетельствуя о том, что он все еще существует на этом свете. Боль — это, конечно, — зло, но куда большее зло для человека — вообще ничего не чувствовать. Бреннер, кроме того, замечал теперь то, чего три дня назад не заметил бы, даже если бы его ткнули в это носом: он различал каждую мельчайшую пылинку на прикроватном столике, тончайшие царапинки на хромированной поверхности спинки кровати, каждое отдельное волокно на своих бинтах.

Конечно, о полном восстановлении функции зрения еще не могло быть и речи. Зона видимого Бреннером пространства расширилась всего лишь с четырех метров до пяти. Но врач был прав: зрение постепенно возвращалось к нему.

Он очень осторожно повернул голову и взглянул направо. В этом направлении видимый им мир тоже расширился на один метр, и теперь Бреннер вместо пелены серого тумана явственно различил стену, оклеенную белыми обоями, и стоявший рядом с ней медицинский столик из хромированного металла.

Вид этой просто обставленной палаты подействовал на Бреннера отрезвляюще. Технические медицинские средства, используемые для его лечения, были не столь впечатляющими, как ему казалось. На столике стояли три прибора размером с коробку из-под обуви, которые были соединены проводами между собой и подключены к нему. Один из приборов выглядел очень старым и потертым. Бреннер даже был слегка разочарован. После всего, что он пережил, Бреннер, по его мнению, заслуживал все же большего внимания. Хотя, с другой стороны, мог ли он ожидать лучшего ухода, будучи обыкновенным пациентом, не имеющим туго набитого кошелька?

Приободрившись, он сделал еще одно усилие для того, чтобы сесть на постели. Один из хромированных аппаратов на столике тут же сердито запикал, и несколько контрольных красных лампочек лихорадочно замигали. Однако это, по всей видимости, вовсе не был сигнал тревоги, поскольку реакции медперсонала на показания медицинских приборов не последовало. Или приборы вышли из строя, или Бреннер в эти дни навоображал себе невесть что — придумав какие-то фантастические аппараты, к которым он якобы был подключен, но которых, как оказалось, вовсе не существовало в природе. Бреннер медленно подтянул ноги, сел поудобнее и попробовал поднять руки. Левое плечо Бреннера страшно болело, а в тыльной стороне правой ладони торчала игла, которая затрудняла каждое движение больного, так что при попытках шевельнуть рукой у Бреннера на глазах навертывались слезы. Он никогда не умел мужественно переносить боль.

И все же Бреннер сжал зубы и, превозмогая жгучую боль в левом плече, попытался вытащить иглу из руки. Но его попытка не увенчалась успехом. Боль была такой сильной, что даже не столь отъявленный трус, как Бреннер, не смог бы ее вытерпеть.

Оставив иглу в покое, Бреннер после секундного размышления вырвал из капельницы тонкую пластмассовую трубочку, крепившуюся иглой к его руке. Из нее на простыни полилась струйка бесцветной жидкости.

Бреннер несколько мгновений наблюдал за этим, а потом, будучи человеком, любящим порядок, завязал на конце трубки узел, чтобы из нее не капала жидкость. Бросив взгляд на приборы, он убедился, что мерцание красных огоньков прекратилось.

Возможно, сигнал тревоги до сих пор звучал где-нибудь в помещении для санитаров, расположенном в другом конце коридора, но оттуда никто не явился.

Бреннер осторожно отбросил в сторону край одеяла, опустил ноги и поморщился, когда его голые подошвы коснулись ледяного пола. Пальцы ног Бреннера свела судорога, так что он вынужден был оторвать на секунду ступни от пола и затем опереться лишь на пятки. Поколебавшись несколько секунд, он довольно неловко сорвал левой рукой датчики, прикрепленные пластырем к груди в области сердца и к правому виску.

Теперь уже непременно приборы должны были забить тревогу, но хромированные ящики, стоявшие рядом с его кроватью, оставались все такими же безучастными. Вот вам и чудеса техники!

У Бреннера слегка кружилась голова, но это было неудивительно, ведь он три дня пролежал без движения и впервые за это время сел на кровати. Бреннер два раза сделал глубокий вдох и выдох, а затем снова храбро поставил свои ступни на ледяной пол и попробовал встать.

Кто осмелится утверждать, что на свете больше не существует чудес? Бреннер, оказывается, мог не только совершенно самостоятельно стоять, но и чувствовал себя способным совершить небольшую прогулку, на которую он сразу же и отправился. Судорога перестала сводить пальцы его ног Результат предпринятых им усилий был потрясающим — он дошел до окна и при этом совершенно не устал. Более того, он чувствовал себя более бодрым. Теперь он мысленно сравнивал свой организм с машиной, которая работала на холостом ходу до тех пор, пока не получила небольшой толчок, после чего легко тронулась с места. Может быть, его вообще зря отправили в больницу? Может быть, его скорее следовало отправить в авторемонтную мастерскую?

Его мысли все еще путались, вращаясь по замкнутому кругу нелепых сравнений и ассоциаций, как у шизофреника. Однако сквозь них все слышнее становились другие голоса, свидетельствующие о серьезных сдвигах его сознания. Эти голоса вели между собой замысловатые разговоры, смысл которых не всегда был приятен Бреннеру.

Так, например, один голос внушал ему, что у него в голове настоящая каша, и вообще он, пожалуй, скоро получит еще пару ушибов, и ему из-за этого придется задержаться в больнице. Другой же голос настаивал на том, что он находится вовсе не в больнице, а в заточении, хотя этот голос умалчивал, где именно, у кого и по какой причине.

Бреннер поморщился, приказывая нестройному хору голосов, одолевавших его, молчать, и сосредоточился на окне. Оно было закрыто черным экраном, поставленным здесь, по-видимому, совсем недавно и в страшной спешке. Это были, по существу, дешевые бумажные жалюзи, которые поднимались при помощи обыкновенной веревки. Бреннер попытался поднять их, но это было не так-то просто сделать одной рукой. Экран перекашивался, но ни йоту не приподнимался. Однако в конце концов Бреннеру удалось сделать небольшую щелку внизу, сквозь которую он, пригнувшись, мог выглянуть во двор.

Но то, что он увидел, вызвало у него разочарование. За окном до сих пор царила зимняя непроглядная тьма. Даже здоровые глаза не могли бы в ней рассмотреть ничего, кроме теней и каких-то смутных очертаний. Однако в этой мгле Бреннер уловил отличие земли от неба: темнота вверху была не такой насыщенной, как внизу, и ему даже удалось разглядеть несколько звезд. Хотя, впрочем, они горели не на небе, а внизу. Это были уличные фонари. Фантастика! Еще вчера он, пожалуй, не смог бы увидеть горящий уличный фонарь, даже если бы наткнулся на него. Как видно, ему все же не понадобится тратиться на собаку-поводыря.

Бреннер стоял несколько секунд у окна, наслаждаясь открывающимся из него видом — хотя последнего по существу не было — и чувствовал прилив сил. До сих пор в больнице не была поднята тревога, и к нему в палату не сбежались ни медсестры, ни санитары в белых спортивных тапочках и со смирительными рубахами в руках. Наверное, все же диагностический компьютер — или как там назывался прибор, стоявший рядом с его кроватью, — действительно вышел из строя.

И, возможно, именно в этом заключалась причина того, что он себя так хорошо чувствовал.

Эта мысль застряла у него в мозгу, и он никак не мог от нее избавиться. В больницах лечат людей, а не делают из них больных. Это Бреннер помнил, несмотря на весь сумбур, царящий у него в голове.

Осторожно — опершись левой рукой о подоконник так, словно боялся потерять точку опоры и внезапно лишиться сил, — Бреннер снова повернулся к кровати и сделал по направлению к ней несколько шагов. Однако силы и не думали его покидать, а напротив, все прибывали. Поэтому Бреннер на полпути резко изменил маршрут своего движения и повернул к двери. То, что он сейчас переживал, было сродни чуду. Совсем недавно, когда он в последний раз, открыв глаза и пробудившись от очередного кошмарного сна, пробовал поднять руку, он был так слаб, что не мог выполнить это простое движение. А сейчас он чувствовал себя в состоянии без посторонней помощи покинуть комнату и нанести дежурной сестре неожиданный визит. Она наверняка сделает большие глаза от изумления!

Однако его прогулка за пределы палаты чуть не сорвалась. Дверь, хоть и не была заперта на ключ, оказалась очень тугой, и у Бреннера сначала не хватило сил ее открыть. Но это неожиданное препятствие пробудило в нем прежнее упрямство Бреннер изо всех сил толкнул дверь здоровым плечом, она подалась, и он вышел наконец в коридор.

Коридор был пустым и таким темным, что Бреннеру на секунду показалось, что он стоит в мрачном туннеле. Однако вскоре ему стало ясно, что глаза вновь подвели его: очевидно, в коридоре было включено ночное освещение, которое ему представлялось непроглядной тьмой с плавающими в ней размытыми пятнами огней. Бреннер застыл на несколько мгновений. Вероятно, было бы умней не ходить дальше. Мало того, что его силы, восстановившиеся внезапно столь чудесным образом, вновь начали сдавать, Бреннер к тому же подвергал себя серьезному риску получить травму, наткнувшись в темноте на какое-нибудь препятствие. Неожиданное улучшение состояния заставило его переоценить свои силы.

Но у Бреннера не было ни малейшего желания вести себя разумно и осмотрительно. Он прислушался. Здесь царила гробовая тишина, не похожая на тишину больницы, если даже учесть столь ранний час. Бреннер слышал только собственное дыхание и приглушенные голоса, чье монотонное звучание свидетельствовало о том, что они доносились из радиоприемника — одного из тех, которые будто бы были запрещены здесь. Бреннер отпустил ручку двери, которую все еще сжимал в левой руке, подумал еще мгновение и свернул налево. Одно из пятен света было больше, чем остальные — там находился пост дежурной медсестры. Именно оттуда доносились звуки радио.

Бреннер начал пробираться туда на ощупь, шаря левой рукой вдоль стены, а правую держа несколько на отлете, чтобы случайно не повредить ее, задев что-нибудь на своем пути. Но несмотря на все эти предосторожности, он чуть не упал. Внезапно стена кончилась, и его рука схватилась за воздух. Бреннер неловко покачнулся, чуть не потеряв равновесие, и влетел в комнату, дверь которой оказалась распахнутой настежь. Его нога наткнулась на какой-то предмет, который с громким стуком откатился.

Бреннер машинально пробормотал извинение, но тут же понял, что никаких извинений с его стороны не требовалось. Комната была пуста. Хотя он мог видеть лишь белеющий в темноте прямоугольник окна да размытые очертания мебели, Бреннер судил об отсутствии в комнате людей по царящей здесь тишине: его слух за эти дни чрезвычайно обострился.

Бреннер вновь выбрался в коридор, идя на ощупь и действуя на этот раз более осмотрительно. Следующая дверь тоже была распахнута настежь, и Бреннер почувствовал, что эта комната пуста, прежде чем переступил порог. Третья комната ничем не отличалась от двух предыдущих. По всей видимости, вся больница пустовала. Почему-то эта мысль сильно встревожила Бреннера.

Он двинулся дальше по коридору, даже не заходя в следующие две комнаты. Звуки радио стали громче, и Бреннер увидел вдруг голубое сияние, смешивающееся с ярким электрическим светом. Это был телевизор. Разве сестра не пыталась его убедить, что телевизоры запрещены в их клинике?

— Тут есть кто-нибудь?

Бреннера испугал собственный голос. Он звучал здесь совершенно иначе, чем в палате. Он звучал здесь гулко, словно в пустом помещении — пустом коридоре совершенно пустой больницы…

Что за чушь!

Чтобы доказать себе, что он паникует по пустякам, Бреннер еще пару раз крикнул в пустоту, но так и не получил никакого ответа. Если освещенное помещение за стеклянной дверью, которую ощупывали его пальцы, действительно являлось комнатой дежурной медсестры, то и эта комната была совершенно пуста.

Внезапно перед глазами Бреннера поплыли круги, и его на долю секунды охватил панический ужас. Но прежде чем он перерос в настоящую панику, Бреннер вновь пришел в себя, туман перед его глазами рассеялся, и он стал видеть еще лучше, чем секунду назад. По-видимому, зрение возвращалось к нему не просто постепенно, но и поэтапно.

Это действительно был пост дежурной медсестры. За стеклянной перегородкой стоял письменный стол, а на нем — чашка с кофе, термос, полная окурков пепельница и переносной телевизор. Медсестры на месте не было. Голоса, которые слышал Бреннер, доносились из телевизора.

Бреннер несколько мгновений колебался, думая, не продолжить ли ему свое исследование больничных помещений? Он бросил взгляд через плечо и убедился, что коридор действительно пуст. Никто не мог помешать ему осуществить свои намерения. Коридор был не просто пустым, а абсолютно пустым, что делало его непохожим на больничный коридор — здесь не было ни выставленных больничных коек, ни каталок, ни другого больничного инвентаря. В конце этого прохода располагалась двустворчатая дверь из стекла молочного цвета, на которой было написано: “Реанимационная. Посторонним вход воспрещен”.

Наверное, ему все же не стоило идти дальше. Но Бреннер не слышал голоса рассудка, ему не хотелось возвращаться в свою палату. Бреннер вошел в помещение поста дежурной сестры, обогнул стол и подошел к телевизору.

Но, к сожалению, он почти ничего не увидел. Его зрение еще не окрепло, и на экране, диагональ которого составляла всего тридцать сантиметров, он различил только мерцающие, словно снежинки, пятна и бесформенные очертания людей и предметов. Разочарованный Бреннер собирался уже отвернуться от экрана, но в этот момент что-то привлекло его внимание. Он услышал голос невидимого комментатора.

— …число жертв достигло тем временем трехсот двенадцати. Во всяком случае, на этой цифре настаивают официальные источники. Независимые же эксперты считают эту цифру сильно заниженной

Триста жертв? Как видно, жизнь за эти три дня, проведенные им в больнице, не стояла на месте и люди продолжали умирать. Бреннер не относился к людям, падким на сенсации. Глазеть на несчастья других было для него отвратительно Но по прошествии трех дней одиночного заточения, после всех своих кошмарных сновидений и страданий, вызванных слепотой, Бреннер просто изголодался по новостям, по тем событиям, которые происходили в мире.

— Вся местность оцеплена плотным кольцом, поэтому мы вам до сих пор не можем показать кадры, снятые на месте катастрофы, — продолжал голос, доносившийся из телевизора. — Однако наша съемочная группа побывала недалеко от места происшествия, и вы сейчас сможете увидеть группы спасателей, которые только сегодня утром вышли из оцепленной зоны.

Что могло произойти? Бреннер мучительно размышлял над этим вопросом. Авиакатастрофа? Он был не на шутку встревожен. Бреннер все еще ничего не мог разобрать на экране телевизора, но в его душу вкралось подозрение, что на этот раз речь идет не о химической катастрофе в Бангладеш или в каком-нибудь другом отдаленном уголке земли, а о чем-то, происходящем очень близко. Бреннер склонился к экрану телевизора и напряженно вгляделся в изображение… и внезапно мерцающие белые и черные точки слились в одну картину. И хотя изображение было одновременно очень тусклым и имело яркие, режущие глаза контуры — такое невероятное сочетание было очень странным, — все же Бреннер явственно видел осмысленную картину.

Теперь он понял, что верно истолковал тон комментатора. На этот раз несчастье действительно коснулось не бедняков где-нибудь в Мексике или в высокогорьях Анд, а соотечественников Бреннера. Он видел на экране месиво из людей, машин и зданий. Причем на машинах были немецкие номера. Люди, по крайней мере их большая часть — были одеты так, как одевались три дня назад, он встречал таких людей на улицах немецких городов. А вышедшие из оцепленной зоны спасатели говорили не на непонятной тарабарщине, а на чистом немецком языке и его гессенском диалекте. Катастрофа произошла здесь — может быть, всего лишь в ста километрах от него. Ничего удивительного не было в том, что журналисты осаждали больницу, в которой находился Бреннер. Он вызывал у них куда больший интерес, чем человек, просто упавший с крутой лестницы.

Огнестрельная рана от пулеметной очереди, задевшей его плечо, взрыв огромного монастыря, дуэль двух вертолетов и обстрел ракетами.

Все это моментально вспыхнуло в памяти Бреннера. Но он не зафиксировал эти воспоминания, поскольку все его внимание было в этот момент приковано к экрану телевизора

На людной улице теснилась не только съемочная группа этого канала, Бреннер узнал по эмблемам еще две—три частные телерадиокомпании, снимавшие здесь и бравшие интервью. На тротуарах и на площадках перед домами было много народу. Два громоздких фургона с телеаппаратурой Второго канала немецкого телевидения стояли на проезжей части. Людей сдерживали ряды оцепления, в котором стояли, по-видимому, какие-то специальные подразделения полиции, одетые в униформу зеленого цвета.

Комментатор тем временем продолжал рассказывать о катастрофе, но из его слов Бреннер так и не понял, что же произошло. Бреннер с грустью думал, что, должно быть, эта тема уже в течение многих часов держала в напряжении всю общественность и средства массовой информации, и только, наверное, один он в целой стране не знал, что же случилось. Из сообщений комментатора он понял, что оцеплены, по крайней мере, два больших населенных пункта вместе с улицами, проселочными дорогами и полями. В кольце оцепления стояли подразделения не только полиции, но и пограничные части. Если речь все же шла об авиакатастрофе — как все еще полагал Бреннер, — то что же находилось на борту? Мощная атомная бомба?

Бреннер уже собирался отправиться в реанимационную или вернуться в свою палату — он еще не решил, — как вдруг на экране массы людей пришли в движение. Сначала он ничего не понял, все мелькало у него перед глазами. Но затем, сосредоточившись, он сконцентрировал все свое внимание на экране.

Кольцо оцепления на улице разомкнулось и пропустило колонну грузовиков. Бреннер насчитал четыре автомашины с опознавательными знаками НАТО. Содержимое их кузовов было скрыто под брезентовыми тентами из пятнистой камуфляжной ткани. Но полог последнего грузовика был неплотно задернут, и камера на мгновение заглянула туда. Там сидели люди, одетые вовсе не в военную форму — как ожидал Бреннер, — а в белые комбинезоны, переходящие в белые бахилы и белые перчатки, а вверху — в массивный, глубоко надвинутый на лоб шлем. Их лица были закрыты темными стеклами. На этих людях были защитные костюмы, надевавшиеся для работы в радиоактивных зонах.

Нет, тут, по-видимому, была не атомная бомба. Но местность, откуда приехали эти люди, все же была чем-то заражена, и это имело для людей, населявших ее, самые трагические последствия.

Все увиденное так захватило Бреннера, что он едва слышал голос комментатора. С замиранием сердца он, как зачарованный, смотрел на колонну грузовиков, очень медленно продвигавшуюся сквозь плотную толпу. Несколько раз машины останавливались, и полиция вынуждена была принять меры для того, чтобы сдержать натиск толпы. Людей снова оттеснили на тротуары. Бреннер тщетно пытался разобраться во всем увиденном. Люди на тротуарах выглядели очень возбужденными, но не возмущенными. На экране происходило что-то действительно очень странное, необычное, кажущееся нереальным.

Бреннер заморгал, потер тыльной стороной ладони воспаленные глаза и снова взглянул на экран. Колонна грузовиков тем временем окончательно остановилась, взятая в кольцо десятков людей, которые что-то кричали водителям и сидящим в кузове военным. Бреннер все еще никак не мог осознать ту истину, что все это происходит в реальности. На мгновение он даже засомневался: в здравом ли он уме? Увиденная им сцена была такой выразительной и подлинной, что именно это вызывало у него подозрения. Ведь реальная жизнь обычно очень не похожа на игровой фильм. А эта сцена отвечала всем законам кинодраматургии.

Так вот оно в чем дело! В баварских лесах, оказывается, не происходило никакого мощного взрыва. Просто Бреннер, слишком уставший, перевозбужденный и изголодавшийся по информации, принял за сводку новостей игровой фильм катастроф, демонстрирующийся по одному из частных каналов. Эту версию можно было легко проверить — Бреннеру нужно было всего лишь переключить телевизор на другую программу.

Однако сделать это он, оказывается, не мог. По всей видимости, медсестра захватила с собой дистанционный переключатель каналов. Но все же Бреннер был доволен найденным им объяснением. Это кинофильм. Всего лишь выдумка, чья-то фантазия.

Бреннер облегченно вздохнул и отошел на шаг от стола. И тут… Если бы ему вылили в этот момент на голову ведро ледяной воды, он, пожалуй, был бы меньше шокирован. Одна из женских фигур на экране неожиданно повернулась лицом к кинокамере и взглянула прямо в ее объектив. Хотя это только так выглядело. На самом деле она взглянула прямо в глаза Бреннеру. Он был в этом так же уверен, как был уверен в том, что узнал это лицо.

Это была Астрид.

Бреннер зашатался. Он вспомнил не только имя. Вместе с именем в его памяти всплыли все воспоминания о пережитой им катастрофе. И эти воспоминания придавили его своей тяжестью.

Астрид. Девушка из его сегодняшнего сновидения. Девушка, о которой его спрашивал патер. Девушка, которая сгорела на его глазах и превратилась в горстку пепла. Это было невероятно! Это была галлюцинация, ведь Астрид мертва! И все же она стояла перед объективом кинокамеры и смотрела прямо на него, Бреннера Он явственно ощущал, что Астрид знает, что смотрит сейчас именно на него. Она точно знает, где он сейчас находится — в отличие от самого Бреннера, — и знает, что он в этот момент смотрит на экран.

Бреннер ощутил, как к его горлу подкатывает комок, мысли начали путаться в голове, сердце бешено заколотилось в груди, и все его тело покрыла липкая испарина. Он напрасно ждал, что сквозь черты девушки из его сна, девушки, которую он считал мертвой, проступят другие черты — незнакомой девушки, и все окажется наваждением, порожденным его еще болезненным воображением. Но этого не происходило. Это было лицо Астрид. Мало того, она полностью развернулась лицом к камере, улыбнулась и помахала левой рукой. Для миллионов телезрителей это была обыкновенная девушка, возомнившая себя на секунду кинозвездой — на нее можно было сердиться, ее можно было презирать, а можно было просто улыбнуться вместе с нею, но Бреннер знал, в чем дело. Ее улыбка была обращена к нему одному и ни к кому другому. А взмах рукой был знаком, говорившим: “Я — настоящая. Ты не ошибаешься. Я здесь и жду тебя”.

Бреннер крепко зажмурился, так что пестрые точки заплясали в его глазах. Когда же он снова взглянул на экран, то увидел, что кадр не изменился В объективе все еще было улыбающееся лицо Астрид, причем ее улыбка выглядела теперь насмешливой, как будто она видела его в этот момент и потешалась над тем, что он так испуган. А почему бы и нет? Это блуждающее из сна в реальность порождение кошмара имеет полное право радоваться тому, что ей удалось внушить ему наконец-то такой ужас.

Вероятно, именно эта мысль окончательно вернула Бреннера к действительности. Он был просто склонен к истерике. Часть его сознания охватила паника, и он начал видеть то, чего не существовало в реальности. Эта девушка была не на экране, а в его сознании. Он видел ее до сих пор только потому, что хотел видеть. Возможно, этого идиотского кинофильма вообще не существовало, и — кто знает, — может быть, он сам не стоял сейчас здесь, а лежал на койке в своей палате и бредил.

Эти рассуждения помогли ему. Соответствовали они действительности или нет, но Бреннер, по крайней мере, перестал паниковать Ведь когда осознаешь истоки паники, она сама отступает, теряя над человеком власть. Бреннер упорно внушал себе, что не было никакой девушки, не было никакого фильма, не было, возможно, и его самого, а потому не было и не могло быть никаких воспоминаний.

Однако, несмотря на все самовнушения Бреннера, лицо Астрид все еще светилось с телеэкрана. Но как бы в подтверждение последней версии Бреннера лицо девушки изменило свое выражение Теперь Астрид не улыбалась, а выглядела немного растерянной и сердитой, как будто она читала мысли Бреннера.

— Нет, — сказал он вслух, — так просто я не сдамся.

Конечно, Бреннер знал, что она не могла услышать его слов, но он должен был сейчас хоть с кем-нибудь поговорить — по той же причине, по которой он, будучи ребенком, всегда, когда спускался в подвал, насвистывал какую-нибудь песенку. И эта фраза, произнесенная им вслух, действительно помогла ему, по крайней мере отчасти. Лицо Астрид все еще не исчезало с экрана, она все так же укоризненно глядела на него, но Бреннер больше не испытывал страха. Во всяком случае, пока. Потому что в глубине его души зарождался новый страх — страх того, что он сходит с ума. Но он не давал мысли об этом завладеть собой. Этого нельзя было допустить. По крайней мере, сейчас. Бросив последний взгляд на экран, Бреннер вышел из дежурного помещения и ощупью направился по коридору к своей палате.

Он тщетно надеялся подавить свой страх, тот снова вырвался наружу. Бреннер вновь услышал голоса, твердящие о неведомой опасности так громко, что у него звенело в ушах. Он боялся теперь взглянуть в настежь распахнутые двери комнат, мимо которых проходил, хотя отлично знал, что там никого не было. Но он слишком ясно видел теперь эту пустоту, и она пугала его. Если он видел то, чего не существовало в действительности, то возможно, от его взгляда ускользало то, что в действительности находилось в этих комнатах? Бреннеру казалось, что он просто не перенесет вида спящего на койке пациента, если вдруг взглянет в одну из комнат и увидит подобную сцену.

До его палаты было всего лишь несколько шагов, но Бреннер шел очень медленно, и поэтому добрался до своей двери только через минуту, показавшуюся ему целым годом. Еще десять минут назад он не поверил бы, что испытает такое облегчение, оказавшись снова в своей палате, которую три последних дня считал настоящей тюрьмой. Нет, это была не тюрьма, это было его убежище. Он не воспринимал больше темноту как враждебную силу, она спасала его от безумия, которая таилась за нею. Мерцающие сигнальными огоньками приборы, стоявшие рядом с его кроватью, были его верными стражами, а игла, все еще торчавшая в тыльной стороне его ладони, которая давала о себе знать ноющей болью, была его единственным оружием. Он находился здесь в безопасности. Ему не следовало вставать, а уж тем более — покидать свою палату.

Бреннер плотно закрыл дверь за собой, подошел к своей постели и осторожно сел на ее краешек. Но вместо того, чтобы лечь и натянуть на голову одеяло, как это бывало в детстве, — а ему все это очень хотелось сделать, — Бреннер застыл в задумчивости, глядя невидящим взглядом в пространство. Он все еще видел лицо девушки, и ему не помогало сознание того, что все это — всего лишь плод его больного воображения. Бреннер стоял перед дилеммой. Он хотел верить, что все случившееся с ним было правдой. Но это означало, что он упал с лестницы, состоявшей более чем из тридцати пяти ступеней, причем не в подвал, а в какую-то пропасть, в которой не существовало таких понятий, как реальность и логика. Конечно, он мог вновь заставить себя поверить в то, что падение в эту пропасть — тоже плод его больной фантазии. Но подобное объяснение казалось Бреннеру ничем не лучше самого факта падения. Действительно, что лучше — оказаться в другом пространстве или потерять рассудок?

Бреннер стремился к определенности. Но как достичь ее? Он не был уверен даже в том, существовала ли эта девушка в реальности, и не только она… Произошла ли в действительности с ним, Томасом Бреннером, вся эта безумная история, которая внезапно всплыла в его памяти, как только он увидел на экране телевизора лицо девушки? Священник, приходивший к нему в палату, утверждал, что девушка была, и что эта деталь являлась очень важной. Но, может быть, этот человек просто обманывал его, пытаясь вытянуть из Бреннера побольше информации? Скорее всего, это был журналист, выдававший себя за священнослужителя, он говорил о какой-то девушке, которую не мог знать. Все это звучало не совсем убедительно.

Вопрос: каким образом можно установить, происходило ли данное событие в действительности или нет, если не имеешь никакой точки отсчета или возможности произвести сравнительный анализ?

Ответ: никаким.

Эта мысль скорее отрезвила, чем испугала Бреннера. И все же он обманывал сам себя. У него была возможность узнать правду, обратившись к внезапно вспыхнувшим в его памяти воспоминаниям. Однако Бреннер не был уверен, хочет ли он этого.

Посидев еще несколько мгновений неподвижно на койке, он встал и пошел, шаркая ногами, к двери, у которой находился встроенный в стену шкаф. Ему казалось, что его ноги налиты свинцом. Его силы вновь начали стремительно иссякать, что было неудивительно после предпринятой им утомительной прогулки.

Бреннер открыл дрожащими пальцами дверцу шкафа и замер, разглядывая собственную одежду, висевшую там. В другой ситуации он, пожалуй, сильно удивился бы и задал бы себе вопрос: а зачем, собственно, кто-то утруждал себя и вешал это тряпье в шкаф? Это действительно было настоящее тряпье. Брюки и куртка были изорваны и так перепачканы грязью, что невозможно установить их первоначальный цвет. Кроме того, в куртке и рубашке, воротник которой виднелся из-под нее, зияла большая дыра с опаленными краями от пули, попавшей в плечо Бреннера. С трудом верилось в то, что хозяин этой одежды был еще жив. И еще труднее было представить, что этим человеком был именно он, Томас Бреннер. Но больше всего его тревожило то обстоятельство, что одежда являлась подтверждением его самых смелых предположений.

Руки Бреннера заметно дрожали. Еще секунду назад его мучило чувство неизвестности, неопределенности, и он думал, что не перенесет его. А теперь он не был уверен в том, что сможет перенести чувство полной определенности. Почему бы ему не улечься сейчас снова в постель и не закрыть глаза в надежде на то, что, когда он их снова откроет, наваждение рассеется? А если он действительно сошел с ума, то не имеет никакого значения, найдет ли он этому подтверждение часом раньше или часом позже.

Но подтверждение или опровержение он мог найти прямо сейчас, порывшись в своем бумажнике. Тот находился почти в таком же жалком состоянии, как и вся одежда Бреннера. Кожа была опалена и, должно быть, пролежала какое-то время в воде, потому что бумажник был на ощупь очень жестким и его матовая поверхность потрескалась. Почти все его содержимое превратилось в одну слипшуюся бесформенную массу. И только кредитная карточка — словно в насмешку — пострадала меньше всего, а ведь именно она была в конечном счете причиной случившегося с Бреннером несчастья. Кто станет после этого отрицать, что судьба обладает чувством юмора и любит подшутить над человеком? Да, юмор у судьбы был, причем довольно черный.

Сжав зубы, Бреннер попробовал взять раскрытый бумажник в правую руку так, чтобы не вогнать еще глубже в тыльную сторону ладони торчавшую в ней иглу, а левой вынуть из него слипшиеся бумаги. Все они безвозвратно пропали, но Бреннер решил, что как-нибудь переживет эту утрату. Несколько квитанций, пара записок, чек с автозаправки… и на измятом клочке бумаги номер телефона родителей Астрид. Он тоже размок, как и все остальное. Однако влага, размывшая чернила, пасту шариковой ручки и записи, сделанные карандашом, не причинила никакого вреда каракулям, выдавленным на бумаге на пронизывающем холоде. Номер телефона читался так же четко, как и в ту минуту, когда он был написан. Он не размок и не стерся и теперь как будто издевательски усмехался над Бреннером.

Бреннер уставился на эти десять цифр, чувствуя, что сейчас произойдет. Но он не мог помешать этому. У него сильно закружилась голова, комната поплыла сначала влево, потом вправо, а затем свет померк в его глазах. В конце концов судьба все же сжалилась над Бреннером, и он лишился чувств.

Салид чуть не стал жертвой собственной осторожности. С этой больницей что-то было не так. И чтобы это понять, вовсе не надо быть профессиональным террористом, находящимся в розыске. Уже на лестнице его поразила необычная тишина. Конечно, в больницах — особенно в четыре часа утра — бывает не так шумно, как на рыбных базарах, однако, поднявшись вслед за незнакомцем на третий этаж, Салид не мог не изумиться царившей здесь мертвой тишине.

Салид абсолютно ничего не слышал: ни единого звука, ни единого шороха. Человек, тайком вошедший в здание больницы — это был молодой парень с очень светлой кожей и белокурыми коротко подстриженными волосами, одетый не по погоде легко, — не взял лифт, решив подняться по лестнице. Чтобы не выдать себя, Салид вынужден был отстать от него на приличное расстояние и чуть-чуть сам не попался. Это была старая история — преследователя чуть не застали врасплох. В то время как незнакомец следовал, очевидно, за вахтером — может быть, для того только, чтобы не обнаружить себя, — Салид следовал за ним самим и слишком поздно понял, что в этой игре есть еще один участник. Едва Салид закрыл дверь на лестничной площадке, как услышал шаги за своей спиной и на рифленом матовом стекле двери появилась чья-то тень. Салид торопливо свернул направо и спустился на несколько ступеней вниз, а затем, затаив дыхание, прижался спиной к стене.

Практически в тот же момент дверь распахнулась и на лестничную площадку вышли два человека. В тусклом свете, падавшем из коридора, Салид разглядел, что оба они были одеты в белые брюки и светлые блузы с короткими рукавами. Врачи или санитары, во всяком случае, это были работавшие здесь, в больнице, люди, решившие почему-то подняться по лестнице, вместо того чтобы воспользоваться находившимся рядом лифтом.

Салид зло выругался про себя. Как только эти люди включат свет, они тотчас же заметят его. Конечно, ему ничего не стоит прикончить их обоих, но тем самым он создаст себе массу проблем. Сердце бешено колотилось в груди Салида, а его глаза напряженно следили за силуэтами двух мужчин, находившихся всего лишь в двух метрах от него, на площадке лестницы.

Салиду не пришлось их убивать. Люди из персонала больницы не стали включать свет. Один из них с предельной осторожностью закрыл за собой дверь, стараясь не шуметь, а другой в это время напряженно прислушивался, поглядывая наверх. Значит, они решили воспользоваться лестницей не из соображений профилактики здоровья и вовсе не потому, что не хотели ждать лифт. Они сделали это по той же самой причине, что и сам Салид.

Но почувствовавший облегчение Салид вновь призадумался: значит, он не единственный, кто знал о приходе в клинику незваного гостя. Следует ли из этого то, что хозяева охотятся за проникшим сюда молодым человеком, а не за ним, Салидом? Но откуда у него такая уверенность? Ведь оба они практически одновременно вошли в это здание. Можно ли быть до конца уверенным в том, что медперсонал заметил только светловолосого незнакомца, а не их обоих? Возможно, хромой вахтер вовсе не был простофилей и точно знал, что делает, расставляя им ловушку, в которую они в конце концов и попали?

Профессионализм Салида не позволял ему терять драгоценное время, раздумывая обо всем этом и злясь на свою неосмотрительность Прежде всего ему было необходимо, следуя своему обыкновению, принять к сведению худший из всех возможных вариантов, поскольку он вполне мог оказаться правильным Одновременно Салид отметил про себя, что становится слишком небрежным и решил позже вернуться к этой мысли и сделать выводы.

Оба медика тем временем поспешили вверх по лестнице твердой мужской походкой. Они шли уверенно в темноте, поскольку, по-видимому, хорошо знали обстановку. И хотя они не произнесли ни слова, Салид слышал, как парни помедлили у двери следующего этажа, а затем осторожно открыли ее и вошли Они явно охотились за белокурым незнакомцем.

Салид подождал, пока за ними закроется дверь, затем выждал еще секунду и стремительно и почти беззвучно взбежал вверх по лестнице Его сердце вновь билось ровно, пульс нормализовался. Все произошедшее с ним тем утром в лесу изменило, конечно, Салида самым кардинальным образом, однако все его инстинкты и рефлексы остались прежними. Он чувствовал себя заведенным боевым механизмом, подбегая к двери следующего этажа и прикладывая к ее холодному стеклу чуткое ухо, улавливающее малейшие шорохи. Если бы в этот момент кто-нибудь открыл дверь изнутри, то наверняка поплатился бы за это жизнью.

Салид так ничего и не услышал. И хотя парни из персонала больницы опережали его всего лишь на десять секунд, их шагов уже не было слышно. Они двигались или слишком быстро, или слишком тихо

Салид нажал на ручку двери, толкнув при этом другой ладонью матовое стекло и стараясь не шуметь. Дверь слегка приоткрылась. Взглянув в узкую щелку, Салид увидел коридор, который тоже был пуст, но более ярко освещен, чем лестничная площадка. Медиков нигде не было видно, но распахнув пошире дверь и переступив порог, Салид понял, куда они скрылись: коридор тянулся вправо метров на двадцать или двадцать пять, а налево делал резкий поворот. Салид быстро дошел до угла

— Эй, вы! Стоять и не двигаться!

Салид молниеносно обернулся, приготовившись к отражению атаки. Левой ладонью он прикрывал горло, а правую, растопырив пальцы, рывком вынес вперед, чтобы поразить глаза, горло или ударить в грудь противника. Но за его спиной никого не было. Голос доносился из другого конца коридора. Проклятье! Он, оказывается находился в слишком большом напряжении и это помешало ему правильно оценить обстановку. Он не учел еще одну возможность — возможность того, что совершит ошибку…

— Стоять и не двигаться! Это же бессмысленно! — голос звучал теперь более резко и требовательно. Затем послышались семенящие шаги и шум возни, похожей на короткую схватку. Салид осторожно выглянул из-за угла.

Увиденная им сцена была столь комична, что Салид чуть не рассмеялся. Молодой человек, за которым шел Салид, метался из стороны в сторону по больничному коридору, словно перепуганная курица, а за ним неуклюже ковылял хромой старик, одетый в серую форму вахтера. Он тщетно пытался схватить парня за рукав. Однако положение парня было почти безвыходным. Коридор заканчивался двустворчатой закрытой дверью из армированного стекла. А путь назад преграждали два человека — люди из медперсонала, которые чуть не застали Салида врасплох. Эти работники больницы открыто потешались над молодым человеком и вахтером, стоя в отдалении и наблюдая за всем происходящим. Они и не думали прийти на помощь старику.

— Остановитесь же наконец! Ваше сопротивление бессмысленно! — прохрипел запыхавшийся старик. Хотя он двигался не быстрее, чем двигается обычно средний пешеход, он задыхался так, как будто пробежал стометровку, а на его щеках выступили багровые пятна.

— Черт возьми, вы что… вы что, хотите, чтобы у меня произошел инфаркт?

Этот вопрос показался Салиду совершенно абсурдным, но молодой человек, к удивлению террориста, действительно остановился и испуганно поглядел на старика. Однако он поспешно отступил на шаг назад, когда вахтер хотел приблизиться к нему. Взгляд парня лихорадочно бегал, а пальцы сильно дрожали. Он, судорожно дергая головой, оглянулся по сторонам и отступил еще на шаг назад, упершись спиной в стену. Его явно охватила паника.

Салид спрашивал себя, почему этот парень ведет себя так странно. Но окинув беднягу пристальным взглядом, он понял, что перед ним вовсе не преступник. Если, конечно, преступники в этой стране не начали рядиться в одежду священников.

Внезапно дверь из армированного стекла распахнулась и в коридор ворвался человек в белом халате. Он имел интеллигентную внешность, довольно жидкие волосы и носил элегантные очки в тонкой золотой оправе. Однако разъяренное выражение лица не соответствовало внешности этого доктора.

— Что здесь происходит? — повелительным тоном воскликнул он. — Что это за шум? Мы находимся в больнице или на вокзале?

Его взгляд скользнул по лицам обоих санитаров и вахтера и остановился на человеке в одежде священника. У него на переносице появились три глубокие морщины, и он сразу же стал похож на рассерженную таксу.

— Однако вы, оказывается, очень упрямый человек! — сказал доктор.

— Я же вам уже сказал, — начал незнакомец, — что…

— А я вам сказал, — перебил его разгневанный доктор, — что я вас здесь не желаю больше видеть. Я думал, что выразился вполне ясно. Ваше проникновение сюда незаконно. И вас можно привлечь за это к судебной ответственности.

— Хотите, я вызову полицию? — вмешался вахтер.

Доктор сделал вид, что задумался на мгновение, но Салид видел по выражению его глаз, что этот вопрос для него давно решен.

— Нет, — наконец ответил он. — По крайней мере, не сейчас. Вы можете возвращаться на свой пост.

Доктор подождал, пока старик повернется и сделает несколько шагов по направлению к лестничной площадке, на полпути к которой стоял Салид, прячась за угол, а затем негромко добавил ледяным тоном:

— Вы меня крайне обяжете, если будете впредь более добросовестно относиться к своей работе. Как видно, в последнее время сюда может беспрепятственно войти каждый, кому это заблагорассудится.

Вахтер втянул голову в плечи и благоразумно промолчал. Салид быстро выскользнул на лестничную площадку, бесшумно взбежал наверх и затаился. На этот раз он был уверен, что хромой старик не станет спускаться по лестнице, а воспользуется лифтом.

Расчеты террориста оправдались. Через несколько секунд за дверью послышались шаркающие шаги и на матовую гладь стекла легла тень. Вскоре до слуха Салида донеслись звуки открывающейся двери лифта. Террорист вновь вернулся в коридор, но не свернул сразу налево, а — наученный горьким опытом — сначала внимательно огляделся по сторонам.

За свою жизнь Салид побывал во многих больницах мира, и поэтому отлично ориентировался в них — ведь все они очень походили одна на другую. Вот и теперь он сразу же нашел то, что искал. Он, бесшумно двигаясь по коридору, подошел к бельевой и, открыв дверь, проскользнул туда, не зажигая света.

Но на этот раз ему не повезло. На полках стопками, доходившими до потолка, лежали свернутые одеяла, полотенца и постельное белье. Но не было ни одного халата. После непродолжительных поисков, однако, Салиду удалось отыскать небрежно смятый голубой халат — но не медицинский, а скорее халат, предназначенный для пациента, — который кто-то бросил на одну из полок и забыл там. Салид быстро снял куртку, натянул халат и взъерошил всей пятерней волосы. Конечно, это была слабая маскировка, но ничего лучшего он не мог придумать. Так, по крайней мере, террорист мог сойти за убежавшего из своей палаты пациента.

Тщательно проверив карманы своей кожаной куртки, чтобы не оставить в них ничего такого, что могло бы помочь установить его личность, Салид скомкал ее и забросил на верхнюю полку, а затем направился к двери. Отсюда он не мог видеть то, что происходило за поворотом, который делал коридор, но до его слуха донесся голос врача:

— …если бы это зависело только от меня, то вы давно бы уже сидели в полицейском участке и объяснялись бы с представителями правоохранительных органов.

— Так, значит, это не от вас зависит? — спросил незнакомец.

— В принципе это зависит от меня. Но в данном конкретном случае вам крупно повезло.

— Так я могу поговорить с вашим пациентом?

— С Бреннером? — Салид понял, что врач покачал головой. — Нет. Но если вы пришли сюда для того, чтобы поговорить, то я могу пригласить вас для разговора со мной. Я только не уверен, понравится ли вам такой разговор… Что скажете? Будете ли вы вести себя благоразумно или мне и дальше придется отвлекать санитаров от их непосредственных обязанностей, чтобы они стерегли вас?

— Думаю, что этого не требуется.

— Мне тоже хотелось бы на это надеяться. Мое терпение имеет пределы. И оно, надо сказать, уже почти исчерпано. Итак, господа, вы можете идти. Но будьте, пожалуйста, наготове и ждите моего сигнала в дежурной комнате. Это на случай, если наш гость передумает и перестанет вести себя благоразумно.

Салид прикрыл дверь, но не щелкнул замком, опасаясь, что тот издаст слишком громкий звук и выдаст его. Шаги санитаров приблизились, миновали дверь в бельевую и начали затихать вдали, до слуха Салида донеслись приглушенные голоса. Он не мог разобрать слов, глухо и неясно доносившихся через деревянную перегородку. Салид с нетерпением ждал характерных звуков работающего лифта, но их не последовало.

Салид выругался про себя. Прошла уже целая минута, а он не мог двинуться с места, все еще слыша отдаленные голоса санитаров, разговаривавших друг с другом. Парни, скорее всего, стояли у лифта и ждали, когда придет кабина. Левая рука Салида, которой он все это время держал, прилагая усилия, ручку двери, повернув ее вниз, занемела. На секунду он ощутил странное чувство, как будто время замедлило свой ход.

Кроме того, что-то начало беспокоить Салида. Это беспокойство с каждым мгновением нарастало, и внезапно Салиду показалось, что он не один в бельевой комнате. Эта мысль была совершенно абсурдной, но террорист не мог отделаться от нее.

Здесь еще кто-то был. Кто-то находился рядом с Салидом.

Сердце Салида застучало тяжело, с перебоями. Металлическая дверная ручка, которую он сжимал в своей руке, показалась ему вдруг обледеневшей и потому обжигающей кожу, словно огонь. Кто-то в упор смотрел на него. Салид физически ощущал на себе этот взгляд. Ощущение чужого присутствия было таким сильным, что он почувствовал, как его пронзила боль.

Это был он.

Преследователь не стал ждать, когда Салид явится к нему, — на что Салид рассчитывал и в чем себя убеждал. Он был здесь и, вероятно, давно уже находился поблизости от Салида, наблюдая за ним, словно невидимая тень. Возможно, он даже все это время присутствовал в его мыслях, безмолвно следя за их ходом и зная наперед все решения, которые примет Салид. Неужели Салид всерьез думал, что сможет победить его? Это было просто смешно. Что он мог сделать с подобным существом?

Тихо застонав, Салид закрыл глаза, но ему не удалось таким образом укрыться от темноты. Темнота окружала его со всех сторон. В этот момент Салид совершенно не испытывал страха. Чутье подсказывало ему, что существо, незримо стоявшее сейчас за его спиной, явилось не для того, чтобы убить его. Оно уже давно могло бы это сделать: еще три дня назад, там, в лесу, в то роковое утро, а после этого — в любую следующую секунду. Нет, это существо явилось сюда не для того, чтобы убить Салида, а для того, чтобы причинить еще большее зло — продемонстрировать ему его бессилие. Все, что Салид делал, все, что он планировал и намечал, — все было обречено на провал Он вмешался в дела, в которые не должен был вмешиваться человек, это было все равно что пытаться остановить голыми руками бурный поток горной речки. И безмолвная тень явилась сюда именно для того, чтобы внушить ему эту мысль У Салида был выход: сдаться, выйти из этого помещения и предстать перед санитарами, стоявшими в коридоре.

Но Салид не был бы Салидом, если бы сдался Вместо того чтобы сделать то, что ему нашептывал внутренний голос, он повернулся и вгляделся широко раскрытыми глазами в темноту за спиной.

Салид был один, никого рядом с собой он не увидел, но явственное ощущение присутствия в помещении чего-то зловещего и черного только усилилось Чья-то тень таилась здесь вместе с ним в темноте. Салид так напряженно всматривался, что у него начали слезиться глаза. Он пытался проникнуть взглядом в густую тьму. Но это ему не удалось, ему не удалось проникнуть за завесу тьмы — за грань, отделяющую реальный мир от мира непостижимого. Однако, благодаря тому, что он сосредоточился, ему удалось взять себя в руки.

У Салида было такое чувство, словно он очнулся от сна Он был весь в поту и чувствовал во рту горьковатый привкус, как будто съел какой-то недоброкачественный продукт, однако ощущение присутствия здесь кого-то постороннего прошло Внезапно Салид понял, какого именно врага встретил здесь, в темноте.

Это был Страх.

Салид полагал себя знающим, что такое страх. Но, как оказалось, он заблуждался. Конечно, он был знаком с различными разновидностями страха — со страхом за свою жизнь, со страхом попасть в руки к своим противникам, со страхом не справиться с заданием, со страхом боли и страхом заболеть и тысячами других страхов. Но лишь теперь он понял, что есть одна разновидность страха, граничащего с паническим ужасом. Это — страх без причин, страх, от которого нет избавления. Не страх чего-то, а просто страх в чистом виде, от которого никуда не спрячешься. И он узнал это здесь, в темной бельевой — самом, может быть, неподходящем месте для таких откровений.

Салид знал, что теперь этот страх будет постоянно с ним — где бы он ни находился на свету или в темноте, в бельевой или в коридоре, среди тысяч людей или в полном одиночестве. Тем роковым утром в лесу он прикоснулся к чему-то непостижимому, что отравило часть его человеческого существа и переродило его самого. И это останется с ним до конца его дней. И именно это одержит над ним в конце концов верх.

Последние тридцать минут Вайкслер ни разу не взглянул на часы, но точно знал, сколько сейчас времени. Количество окурков на полу у его ног выросло до пяти, и он с удовольствием закурил бы сейчас еще одну сигарету, если бы его пачка не опустела. Впрочем, Вайкслер не жалел об этом. Он курил только для того, чтобы занять хоть чем-нибудь свои пальцы и немного отвлечься. Мистический страх, который он ощутил во время разговора с Неригом, не прошел, а, напротив, лишь усилился. От неумеренного потребления никотина Вайкслер чувствовал неприятный привкус на языке и легкое головокружение.

Он с удовольствием вышел бы сейчас на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, но его удерживало воспоминание о странном видении — чьей-то тени, мелькнувшей на школьном дворе, а также шум непрекращающегося дождя, шелестящего по крыше. Кроме того, внутри вовсе не было накурено. Чтобы задымить такой огромный спортивный зал, Вайкслеру, пожалуй, понадобилось бы выкурить несколько ящиков сигарет.

Существовала еще одна причина, по которой он не мог покинуть это помещение. У Вайкслера был строгий приказ оставаться безотлучно на своем посту и следить за тем, чтобы никто не выкрал трупы. Дня два назад он, пожалуй, посмеялся бы над подобной формулировкой, но теперь ему было н е до смеха. Вайкслер воспринимал полученный им приказ с полной серьезностью. Но даже если бы он и был любителем черного юмора, посещение Нерига развеяло последние следы веселости. Вайкслер чувствовал себя просто отвратительно, и ему хотелось убежать прочь — прочь из этого спортивного зала, прочь из этого городка, превратившегося в город призраков, прочь из этого подразделения. Но прежде всего, конечно, прочь из этого зала

Но до окончания дежурства оставалось еще полтора часа. Целая вечность для того, кто томится в ожидании конца этого отрезка времени. Однако, с другой стороны, это был вполне обозримый срок. Вайкслер старался скоротать это время, считая секунды, потом начал прохаживаться по помещению, подсчитывая, сколько раз надо пройтись туда и назад до тех пор, пока не явится его смена. Он мог придумать еще уйму подобных занятий — все они были одинаково бессмысленны и бесполезны, потому что помогали ему забыться лишь на короткое время. Полтора часа — это полтора часа, и они тянутся намного дольше для того, кто находится один в промерзшем неотапливаемом спортивном зале, заполненном трупами.

Вайкслер вновь взглянул на часы и убедился, что с тех пор, как он затушил свою последнюю сигарету, прошло всего лишь пять минут. Пожалуй, ему следовало еще немного покружить по залу, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Несмотря на теплые зимние сапоги, его ноги были ледяными, а несколько пальцев он почти не чувствовал. То обстоятельство, что было холодно не по сезону, тоже, казалось, являлось одной из деталей этого кошмара. Если верить календарю, через пару дней должна была начаться весна, но, похоже, время потекло в обратном направлении, потому что с каждым днем становилось все холоднее.

Вайкслер несколько раз притопнул на месте, поправил на плече оружие и снова начал медленно кружить по спортивному залу. Его взгляд скользил по ровным рядам походных кроватей, но хотя Вайкслер проводил здесь уже третью ночь, это зрелище все еще производило на него жуткое впечатление. Не только кровати были все одинаковыми, одинаковыми казались ему и черные пластиковые мешки, лежавшие на них. По крайней мере, большинство их ничем не отличались друг от друга.

Те два мешка, которые привез Нериг со своими людьми, выглядели совсем иначе. Правда, это отличие бросалось в глаза не сразу. Вайкслер остановился в самом конце своего маршрута — в глубине спортивного зала — и внимательно вгляделся в новые мешки. Они были изготовлены из более светлого и, по всей видимости, более тонкого материала. Очертания трупов явственно проступали сквозь серовато-синий пластик.

Вайкслер нервно провел рукой по подбородку. Он не мог бы сказать почему, но эти два мешка вызывали у него больше беспокойства, чем остальные триста, привезенные до них. Может быть, потому что он надеялся, будто все уже в прошлом, но эти два доставленные последними трупа свидетельствовали о том, что солдаты до сих пор продолжали находить мертвых. А может быть, причина крылась в том, что, глядя на другие пластиковые мешки, он мог внушить себе: их содержимым могла быть бумага, пустые банки, тряпки, сено, мусор — Бог знает что, но только не трупы. Но эти уловки Вайкслера не срабатывали, когда он смотрел на два последних мешка. Так, например, он ясно видел, что в одном из них лежала женщина.

Раздался громкий удар в дверь. Вайкслер в ужасе обернулся, одновременно срывая с плеча и вскидывая свое оружие. При этом он потерял равновесие и, зашатавшись, навалился на ту кровать, где лежал труп женщины. Он тут же упал на колени, ухватился, чтобы удержаться, за край легкой койки и перевернул ее. Пластиковый мешок с трупом скатился на пол и стукнулся о ножки другой кровати, которая накренилась.

На долю секунды Вайкслеру показалось, что легкие походные кровати, стоявшие в ряд, валятся словно костяшки домино, и триста лежащих на них трупов с глухим стуком падают на пол. Но этого, конечно, не произошло. Даже следующая в ряду кровать не перевернулась, а лишь накренилась, а лежавший на ней покойник сдвинулся чуть-чуть вправо, словно спящий, решивший во сне слегка сменить положение и устроиться поудобнее.

Однако то, что случилось, все равно было ужасно. Кровать, за край которой Вайкслер уцепился, сначала подалась на него, а затем упала на скатившийся с нее труп, придавив последний. Одна из ножек сломалась, и острый край обломка вспорол тонкий искусственный материал, из которого был сделан мешок. Сквозь разрыв виднелся край синей джинсовой куртки. Вайкслер мысленно обругал себя последними словами за свою неловкость. Но когда он взглянул на свое оружие, то обомлел, лицо лейтенанта залила мертвенная бледность. Падая, он схватил свой автомат самым неосторожным из всех возможных образом: за курок. Если бы автомат не стоял на предохранителе, то Вайкслер прострелил бы себе колено.

В этот момент опять раздался тот же стук в дверь, и Вайкслер снова испуганно вздрогнул. Он поспешно встал на ноги, перехватил автомат и снял его с предохранителя. Только затем Вайкслер поспешил к выходу. Взявшись за ручку двери, открывавшейся внутрь, Вайкслер заметил, что его руки дрожали. Но едва он опустил ручку, как створку двери подхватил мощный порыв ветра и рывком распахнул ее настежь. Вайкслер, шатаясь и теряя равновесие, отпрянул на пару шагов назад.

Непогода с воем, словно стая волков, ворвалась внутрь помещения. Ветер швырял в лицо Вайкслеру пригоршни ледяного дождя, так что лейтенант почти ничего не видел, хотя и прикрывал рукой глаза. Температура воздуха так резко упала, что Вайкслер ощутил жгучую боль от стужи, коснувшейся его лица и ладоней.

Вайкслер вновь обрел равновесие и, выругавшись, попытался подойти к двери, от которой был отброшен порывом ветра. Наклонившись вперед и пряча лицо от обжигающего холода, он напряг все свои силы в борьбе со штормовым ветром. И действительно, казалось, что начался настоящий ураган. Дождь теперь хлестал прямо в лицо, и за его пеленой не были видны даже освещенные окна школьного здания, расположенного неподалеку. Теперь Вайкслер понимал, что именно стучало в его дверь. Это ураганный ветер швырял в нее с силой пушечного ядра все, что подхватывал на школьном дворе.

Вайкслер с трудом добрался до двери и попытался ее закрыть, но ветер вновь рывком распахнул ее. И только когда лейтенант навалился на створку двери плечом и приложил все свои силы, чтобы закрыть ее, дверь поддалась. Завывания ураганного ветра стали немного тише

Вайкслер прислонился спиной к двери, закрыл на мгновение глаза и глубоко вздохнул Его лицо горело от холода, а куртка насквозь промокла, хотя он пробыл под ледяными струями дождя всего несколько секунд Одно успокаивало его: теперь он мог быть уверен в том, что в такую непогоду сюда никто не забредет — ни журналисты, ни злоумышленники Нериг зря волновался по этому поводу Даже если кто-нибудь и отважится отправиться сюда, то по дороге он захлебнется дождем и не сможет добраться до этого школьного двора.

Вайкслер положил автомат у стены рядом с дверью, предварительно вновь поставив его на предохранитель, пригладил ладонью влажные растрепавшиеся волосы и, качая головой, огляделся вокруг Дверь стояла открытой всего несколько секунд, но за это время на полу перед ней образовалась огромная лужа, ручьи от которой растекались далеко, теряясь в глубине зала. Окурков на полу уже не было, а первые ряды черных пластиковых мешков блестели от влаги. Вайкслеру следовало благодарить Бога за то, что ураганные порывы ветра не опрокинули легкие и шаткие походные кровати, на которых лежали трупы. Вайкслер сам недавно убедился в том, насколько непрочны и неустойчивы эти раскладные койки. Внезапно он подумал о том, что ему, пожалуй, следует устранить следы погрома, учиненного ураганом. Лужу перед дверью он еще как-то сможет объяснить, но вот опрокинутую кровать и валяющийся на полу женский труп объяснить будет трудней. Вайкслер представил себе комментарий Нерига по этому поводу. Нет, необходимо отремонтировать раскладную кровать, приделав отломанную ножку, и положить разорванный мешок так, чтобы не было видно разрыва материала на нем.

Повесив автомат через плечо и убедившись в том, что дверь хорошо закрыта и новый порыв ветра не распахнет ее, Вайкслер направился в глубину спортивного зала, шлепая сапогами по воде, стоявшей на полу. Судя по этой огромной луже, образовавшейся буквально за несколько секунд, в мире начался второй мировой потоп.

Внезапно Вайкслер замер на полпути. Перед ним на бетонном полу поблескивали чьи-то влажные следы. Они не совсем походили на отпечатки человеческих ног и не имели четких очертаний, но это были именно следы прошедшего здесь существа — расположенные цепочкой, равномерно повторявшие свой рисунок. Следы вели от лужи вглубь рядов стоявших здесь коек. Кто-то вошел в дверь, миновал лужу и спрятался где-то в зале.

Когда это открытие дошло до сознания Вайкслера, у него на голове волосы встали дыбом. Лужа на полу появилась только в тот момент, когда лейтенант открыл дверь, а это означало, что этот “кто-то” прошел мимо Вайкслера, что было просто невозможно!

Вайкслер закрыл глаза, досчитал про себя до пяти и снова взглянул на бетонный пол. Следы были на своем прежнем месте. Кто-то находился здесь, внутри этого помещения.

В конце концов, было совершенно неважно, каким образом незнакомец проник сюда. У Вайкслера на этот случай был конкретный приказ.

Лейтенант вскинул оружие, снял его с предохранителя и повернулся вокруг своей оси. Он никого не заметил — впрочем, Вайкслер этого и ожидал. Проникший сюда негодяй, по всей видимости, прятался сейчас, сидя на корточках, за одной из кроватей и умирал со смеху, наблюдая за Вайкслером, который совсем растерялся. Но больше всего этого мерзавца, наверное, забавлял тот страх, который он нагнал на лейтенанта.

Вайкслер не стал обременять себя поиском нарушителя спокойствия в этом огромном спортивном зале, не стал окликать его и требовать, чтобы он вышел из своего укрытия. Вместо этого Вайкслер достал из-под ремня портативную рацию, нажал кнопку вызова и сказал:

— Говорит Вайкслер. Вызываю командный пункт, прошу явиться сюда.

Ответом ему была тишина. Или, вернее, шорох радиоэфира. Вайкслер три раза повторил свой вызов, он включал и выключал рацию, два раза менял канал и, в конце концов придя в отчаянье, начал нажимать на все кнопки без разбора. Однако все было безрезультатно. Рация упорно молчала: или она была неисправна, или все дело было в погоде, которая делала радиосвязь в данных условиях невозможной. Однако последнее казалось Вайкслеру невероятным. Он плохо разбирался в радиосвязи и рациях, однако штабное помещение их подразделения находилось всего лишь в пятидесяти метрах отсюда. Скорее всего, все же в его рации какая-то поломка — закон подлости срабатывает, как известно, всегда в самый неподходящий момент. Вайкслер снова засунул рацию за ремень, взял в руки свой автомат и опять повернулся кругом, внимательно оглядываясь Зал был, казалось, все так же пуст, однако это еще ничего не значило. Среди трех сотен походных коек можно было запросто спрятать целую армию.

— Ну хорошо! — крикнул он, стараясь говорить как можно более твердым голосом. — Позабавились, и хватит! А теперь выходи!

Ничто в зале не шелохнулось. Вайкслер, конечно, вовсе не рассчитывал на то, что негодяй, пробравшийся сюда, сразу же ответит ему, однако он на всякий случай снова обратился к нему:

— Это бессмысленно! Ты себе же сделаешь хуже! Выходи, и мы обсудим твои проблемы! Кто знает, может быть, я тебя просто отпущу. Мне, собственно говоря, совсем не хочется докладывать о тебе начальству, а потом заполнять кучу бумаг.

Ответа не было, но Вайкслеру показалось, что впереди в темноте что-то шелохнулось. Его охватило неприятное чувство, у него возникло такое ощущение, как будто на него в упор из темноты глядит кто-то настроенный к нему отнюдь не дружественно. Вайкслер крепче вцепился в свой автомат, но не ощутил знакомого чувства уверенности и безопасности. Напротив, его охватило оцепенение, и внезапно до его сознания дошла вся нереальность положения, в котором он оказался. Хотя спортивный зал был ярко освещен, он вдруг наполнился черными насыщенными бездонными тенями, среди которых легко было укрыться, чтобы подкараулить свою добычу. Шелест дождя давно уже превратился в гулкий барабанящий по крыше грохот, который заглушал даже вой ветра. Тем временем стало еще холоднее. Вайкслер видел, как у него изо рта вместе с дыханием вырывается пар. Неудивительно, что он весь продрог.

Вайкслер уже в третий раз подошел к оставшимся на бетоне следам и внимательнее вгляделся в них. Теперь он совсем не был уверен в том, что перед ним на самом деле отпечатки чьих-то ног. Да, они действительно смахивали на следы, но только на первый взгляд. Скорее всего, все же это были просто пятна влаги, которые по какой-то причине расположились довольно упорядоченным образом. Тем более если смотреть на возможность подобного проникновения в зал с позиции логики, то такого просто не могло быть. Никто не смог бы проскользнуть в дверь мимо Вайкслера, оставшись незамеченным.

Вообще-то ему следовало незамедлительно отправиться в здание школы и доложить, что у него вышла из строя рация, а в помещение спортивного зала кто-то пробрался. Однако для этого необходимо выходить под дождь на улице, где все сильнее бушевал ураган. А кроме того, если сюда явится дюжина солдат и, перевернув все кверху дном, ничего не найдет… Нет уж, спасибо! У Вайкслера не было ни малейшего желания после того, что он пережил, стать в конце концов еще и посмешищем всего подразделения.

Вайкслер решил пойти на компромисс с самим собой Хотя ему почти удалось убедить себя в том, что он стал жертвой самообмана из-за того, что его нервная система была все это время сильно перенапряжена, он все же подошел к двери, тщательно запер ее, а затем начал обыскивать спортивный зал. Он два раза прошел вдоль каждого ряда, время от времени неожиданно оборачиваясь или приседая на корточки и окидывая взглядом линии деревянных шатких коек, на которых лежали черные пластиковые пакеты. Никакого признака движения, кроме движения собственной тени, Вайкслер так и не заметил.

Наконец он понял, что ведет себя просто нелепо. Слава Богу, что здесь, кроме него, никого не было, иначе он выставил бы себя на посмешище Но теперь Вайкслер понимал, что правильно сделал, решив не поднимать тревогу.

Но несмотря на это, он методично довел свой осмотр спортивного зала до конца, а затем проверил, хорошо ли закрыты две другие двери, которые имелись в этом помещении помимо главного входа. Одна из них вела в небольшую комнату, где хранились маты, мячи и другой спортивный инвентарь. В начале своего дежурства Вайкслер проверил это помещение, а затем запер его на ключ, который сейчас находился у него в кармане. Вторая дверь вела в раздевалки и туалеты. Вайкслер самым тщательным образом все осмотрел, заглянув даже в каждый шкафчик раздевалок. Закончив с обыском, Вайкслер взглянул на часы и увидел, что до конца его дежурства оставалось всего двадцать минут. Теперь он, по крайней мере, был уверен в том, что кроме него в этом спортивном зале не было ни одной живой души.

Никого, если не считать человека, который стоял слева от двери во втором ряду, склонившись над одним из трупов.

Это было страшным потрясением для Вайкслера. Он остановился как громом пораженный, не в силах отвести взгляд от фигуры человека и не в силах постичь то, что видел. Однако вскоре он сумел вновь овладеть собой — сказалась многолетняя военная подготовка — и, все еще находясь отчасти в шоке, сорвал с плеча привычным движением автомат и направил дуло оружия на незнакомца.

— Не двигаться! Одно движение, и я стреляю!

Незнакомец не сделал ни единого движения, но у Вайкслера было такое впечатление, что на того вряд ли подействовали его слова, скорее человек, тайком проникший в это помещение, был слишком сосредоточен на своем занятии. Вайкслер говорил очень громко, почти кричал; но незнакомец, похоже, его не слышал.

— Эй, вы! Отойдите от койки! Назад! И повернитесь кругом — только медленно!

На этот раз Вайкслер выкрикнул свой приказ, но парень не шелохнулся. Вайкслер чувствовал, как у него начинает дрожать каждый нерв. Указательный палец его правой руки застыл на курке — еще немного, и курок будет спущен. Но что делать, если парень просто проигнорирует его слова? Не может же Вайкслер взять и расстрелять его на месте!

И все же Вайкслер именно так бы и поступил, если бы не произошло чуда. У лейтенанта было ощущение, что неотвратимо надвигается одна из тех катастроф, приближение которых обычно явственно видишь, но не можешь остановить, хотя отлично знаешь, как это сделать. Еще одна секунда, и он нажал бы на курок… Но именно в этот момент незнакомец выпрямился, отошел на полшага от койки и повернулся.

Вайкслер сделал большие глаза от удивления. Теперь он мог хорошо разглядеть незнакомца, а до этого видел всего лишь его силуэт. Это был человек неопределенного возраста — ему можно дать лет тридцать, сорок пять и даже больше. Его внешность производила… странное впечатление. Другого слова Вайкслер не мог подобрать.

— Кто вы такой? — нервно спросил лейтенант. — Как вы сюда вошли и что вы здесь делаете?

И хотя Вайкслер задал незнакомцу сразу три вопроса, он не дал ему возможности ответить ни на один из них, а, подойдя ближе, махнул в сторону повелительным жестом.

— А ну назад! Отойдите от кровати! И без резких телодвижений! Я хочу видеть ваши руки.

Незнакомец даже не пошевелился. Он пристально, но без малейшей боязни, а тем более страха, смотрел на Вайкслера. Его глаза тоже производили странное впечатление: они были темными и самым неожиданным образом яркими, хотя чуть затуманенными, как будто затянутыми легкой поволокой. У Вайкслера сложилось такое впечатление, что этот человек видел мир совсем иначе, чем он сам, но одновременно он разучился воспринимать вещи такими, какие они были в действительности.

Кто он такой, этот парень? Какой-нибудь чокнутый кришнаит?

— Черт возьми, ты слышал, что должен отойти на шаг назад? — снова потребовал Вайкслер. — Я вижу, что ты страшно устал от жизни, но здесь — закрытая зона, контролируемая войсками, тебе это ясно? Мы, черт возьми, выполняем приказ!

Он подчеркивал вескость каждого своего слова угрожающими движениями автомата в сторону нарушителя. И на этот раз он добился реакции незнакомца, правда, не той, на какую рассчитывал.

Взгляд темных, вызывающих в душе Вайкслера тревогу глаз незнакомца проследил за движениями автомата и сконцентрировался на оружии. Но он, как и прежде, не производил впечатления испуганного человека, а скорее казался заинтересованным тем, что увидел. Этот парень или не принимал лейтенанта всерьез, или просто впервые в жизни видел оружие.

Но тут Вайкслер увидел такое, что сразу же забыл все на свете. Пластиковый мешок, над которым до этого стоял склонившись незнакомец, был раскрыт, замок-молния полностью расстегнута, и Вайкслер мог хорошо видеть лицо и плечи лежавшего там трупа.

— Какого черта… — начал он и, снова повернувшись к незнакомцу, направил дуло своего автомата ему в лицо. Вайкслер весь кипел, охваченный яростью, и еле сдержал себя, чуть не ударив прикладом парня в лицо.

— Что это значит? — спросил он дрожащим от бешенства голосом. — Кем ты себя воображаешь? Ты хочешь показать, что не питаешь уважения к останкам погибших?

Вайкслер снова не получил никакого ответа, но в глазах незнакомца зажегся какой-то огонек, который можно было счесть за насмешку — или за нечто другое, диаметрально противоположное.

А затем незнакомец исчез.

Он не убежал, не растворился постепенно в воздухе, не исчез в столбе дыма и огня. Он просто пропал — бесшумно, без дешевых эффектов, моментально пропал и все. Именно это и ошеломило Вайкслера.

Вайкслер уставился на то место, где только что стоял незнакомец, и битых полминуты разглядывал его. Наконец он растерянно заморгал. Он не был даже особенно напуган.

И совсем не удивился, когда, обернувшись, увидел, что “молния” на черном пластиковом мешке наглухо застегнута.

Он, должно быть, где-то здорово ударился головой, потому что, проснувшись, почувствовал сильную головную боль. Следующее ощущение было ему хорошо знакомо — хотя он уже и не надеялся его снова испытать: в вене на тыльной стороне левой ладони торчала игла, и это место жгло как огнем. Затем он услышал голос медицинской сестры:

— Мне кажется, он просыпается.

— Вы ошибаетесь. Он уже проснулся и только притворяется спящим.

Иглу из вены Бреннера тут же вытащили — причем, по его мнению, слишком грубо — и он, невольно открыв глаза, увидел перед собой лицо склонившегося над ним врача.

— Бессмысленно пытаться обмануть этих ребят, — продолжал врач, указывая жестом на столик с медицинскими приборами и невесело улыбаясь. — Надеюсь, вы это хорошо поняли? Как вы себя чувствуете?

— У меня болит голова, — ответил Бреннер.

— Понятно. Судя по шишке на вашем виске, она должна просто раскалываться.

— Что верно, то верно, — выдавил Бреннер сквозь сжатые зубы. — Благодарю вас за сочувствие, доктор.

— С чего вы взяли, что я испытываю к вам сочувствие? — недовольным тоном спросил Шнайдер. — Почему-то все ждут от нас, медиков, понимания и сочувствия. В данном случае я считаю, что вы получили то, что заслужили. Надеюсь, теперь вы понимаете, как легкомысленно вы поступили?

— Но я всего лишь хотел…

— …встать и немного прогуляться. Я знаю, — перебил его Шнайдер. — И при этом по возможности уничтожить все те положительные результаты, которых мы добились за последние дни.

Глаза Шнайдера сердито поблескивали. Его гнев был вполне искренним и, возможно, вполне естественным, с его точки зрения. Однако он показался Бреннеру чрезмерным.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я, действительно, не хотел вас огорчать, господин профессор.

— Если так, то вам не следовало вставать и разгуливать здесь. Вы что, считаете себя молодым богом? — сказал Шнайдер все еще осуждающим, но уже примирительным тоном. Врачи, конечно, не святые, которые все понимают и прощают, но они, по всей видимости, привыкли к огорчениям и неожиданным заботам. Шнайдер взглянул на Бреннера осуждающе, а затем прибавил: — А теперь давайте поговорим серьезно: о чем вы, собственно, думали, когда решились на столь безрассудный поступок? Неужели вы не понимали, что с вами может случиться беда?

— Боюсь, что я действительно этого не понимал, — сокрушенно признался Бреннер. — Мне очень жаль, поверьте. Но я почувствовал себя достаточно окрепшим для того, чтобы…

— Еще бы вы этого не почувствовали! — снова перебил его Шнайдер. — Вас же по завязку напичкали лекарствами! — и он снова показал на приборы, стоявшие возле кровати. — Эти штуковины не только следят за вашим состоянием, но и избавляют вас от сильных болей и других неприятных ощущений.

У Бреннера слишком болела голова, и он не смог проследить за жестом Шнайдера, но чувствовал, что его во время обморока снова подключили к медицинским приборам, стоявшим у его кровати. Эта мысль вселила в его душу тревогу. Ведь в течение этих последних дней он никогда не чувствовал себя так хорошо, как в тот момент, когда отсоединил провода и датчики, с помощью которых был подключен к этим аппаратам, а также выдернул трубочку, по которой через иглу ему в вену вливали черт знает что.

— Я могу видеть, — сказал он ни с того ни с сего.

— Что вы сказали? — удивленно заморгал Шнайдер.

— Мои глаза стали лучше видеть, — ответил Бреннер. — И хотя зрение вернулось ко мне еще не в полной мере, все же я вижу намного лучше, чем вчера. Это произошло внезапно: я проснулся и понял, что снова стал видеть. Поэтому я и встал.

Реакция Шнайдера привела его в замешательство. Врач несколько секунд пристально глядел на Бреннера — причем впервые не просто в лицо, а прямо в глаза, — а затем стремительно отошел на шаг назад, поднял руку и спросил:

— Сколько пальцев вы видите?

— Четыре, — ответил Бреннер. Честно говоря, он сказал это почти наугад. Рука Шнайдера находилась на границе того пространства, которое он мог видеть своим еще неокрепшим зрением, и поэтому Бреннер затруднялся ответить, показывал ли ему доктор два, три или четыре пальца. Однако тридцать процентов было за то, что он попадет в точку. Шнайдер, по всей видимости, был поражен. Бреннеру не надо было видеть его лицо для того, чтобы почувствовать изумление врача. Ошеломленный Шнайдер не стал повторять свой эксперимент, а подошел ближе к пациенту и снова несколько секунд молча разглядывал его. Бреннер прочел в глазах доктора всю возможную гамму чувств: изумление, растерянность, профессиональное любопытство и отчасти сомнение, которое свойственно людям, подобным Шнайдеру. В его глазах не было только одного — радости.

— Похоже, вы не очень-то рады моему сообщению, — заметил Бреннер. — Во всяком случае, вы довольно сдержанно реагируете на него.

Шнайдер еле заметно вздрогнул и изобразил на своем лице неестественную улыбку.

— Нет, нет, — поспешно сказал он. — Вы несправедливы ко мне. Я всегда искренне радуюсь, видя, что моя работа увенчалась успехом. Просто все произошло… слишком неожиданно.

— Правда? — в свою очередь удивился Бреннер. Он заметил, как доктор и медсестра обменялись многозначительными взглядами. — А мне показалось, что подобное улучшение вы сами предсказали всего несколько часов назад.

— Да, конечно, — поспешно сказал Шнайдер. Его улыбка стала еще более натянутой. — Порой сам поражаешься, когда твои предсказания вдруг сбываются. Так вы говорите, что это произошло внезапно?

Бреннер хотел кивнуть, но вовремя одумался и не стал делать этого — иначе его голова просто разорвалась бы от боли.

— Я открыл глаза и понял, что вижу. Но так ведь это и должно было произойти, не правда ли?

Теперь уже Бреннер окончательно понял, что Шнайдер чувствует не облегчение, а крайнюю озабоченность, если не сказать страх.

— Да, конечно. Но, на мой взгляд, радоваться еще рановато. Вы можете столь же внезапно пережить рецидив болезни. Сестра, что случилось с этим прибором?

Бреннер задумался, а затем, сжав зубы, попробовал повернуть голову, утонувшую в подушках. Боль была не такой сильной, как он ожидал, но то, что он увидел, не понравилось ему. Возможно, у доктора были свои причины реагировать тем или иным образом на его сообщение, но в глазах сестры Бреннер увидел все то же замешательство, причем она не пыталась даже его скрыть. Услышав замечание доктора, она поспешно склонилась над столиком с приборами и начала довольно беспорядочно — Бреннер был в этом уверен — нажимать на кнопки и клавиши. Наконец она вновь повернулась лицом к Шнайдеру и слишком наигранно пожала плечами.

— Все приборы работают безупречно, господин профессор.

На лице доктора ясно отобразилось все, что он думает о способностях дежурной сестры разобраться в сложной медицинской технике, однако он не стал делать ей обидных замечаний.

— Хорошо, сестра, — сказал он. — А теперь, прошу вас, позаботьтесь о наших гостях. Я не хочу, чтобы они долго оставались в одиночестве.

Сестра ушла, но Шнайдер, похоже, и не собирался следовать за ней. Он все так же пристально и молча глядел на Бреннера. В конце концов поведение доктора начало страшно раздражать больного. Во всем этом было что-то очень странное.

— А вы… ощущаете еще какие-нибудь изменения? — наконец спросил Шнайдер.

— А я должен их ощущать?

— Терпеть не могу, когда мне на вопрос отвечают вопросом, — заявил Шнайдер довольно резким тоном, хотя в его голосе все еще слышалась нервозность.

— Я не совсем уверен, — ответил Бреннер, — но мне кажется, я начинаю кое-что вспоминать.

— Что именно?

— Я сам пока не знаю, — признался Бреннер. — Еще вчера я поклялся бы, что все это лишь кошмарные сновидения, но теперь… — он пожал плечами, лежа на высоких подушках, и при этом почувствовал такую боль, что решил такого больше не делать. — Что, собственно, произошло на самом деле? Я помню только взрыв и пожар… и потом всякую чушь.

— Я знаю не больше вашего, — ответил Шнайдер таким тоном, что было совершенно ясно: он лжет. До его сознания, по-видимому, наконец дошло то, что Бреннер действительно начал видеть, и он теперь избегал глядеть больному в глаза. — Могу вам лишь сообщить то, о чем пишут в газетах. Похоже, что вы и та девушка попали в переделку, став свидетелями схватки, разгоревшейся между Абу эль-Мотом и одним из подразделений ЦРУ.

— А кто такой этот Абу эль-Мот?

— Террорист, — ответил Шнайдер. — Его настоящее имя Салим или Салид… что-то в этом роде. Похоже, что парни из ЦРУ гонялись за ним по свету целых десять лет, и вам с этой девушкой крупно не повезло: вы оказались как раз там, где они устроили ему засаду.

— Подождите, — возразил Бреннер, — насколько я помню, половина монастыря взлетела на воздух…

— Весь монастырь был взорван, — поправил его Шнайдер. — В живых не осталось никого, кроме вас. И вы сами выжили лишь благодаря тому, что находились в этот момент в подземелье глубиной в десять метров.

— Но ведь такого не бывает в действительности, — промолвил Бреннер. Это замечание вырвалось у него против собственной воли, он видел, что Шнайдер говорит сейчас правду. — Я хочу сказать, что подобное происходит только в фильмах.

— Правильно, — отозвался Шнайдер. — Обычно такие события происходят только во второсортных американских фильмах. Но на этот раз все произошло на самом деле.

— Вертолет ЦРУ и всемирно известный террорист, на которого объявлен розыск, ведут над заколдованным замком воздушный бой, а я ничего об этом не помню. Это нечестно.

Лицо Шнайдера на секунду осветилось улыбкой.

— Уверен, что вы еще вспомните все это, — сказал он. — Бьюсь об заклад, что вы заработаете кучу денег, когда наконец выйдете отсюда и продадите свой рассказ журналистам, которые сразу же устроят на вас охоту. Однако боюсь, что прежде вам придется ответить на массу вопросов.

— Вы имеете в виду ЦРУ?

Шнайдер покачал головой:

— Я ведь уже сказал, что обычно такие события происходят во второсортных фильмах, а не в действительности, и уж, по крайней мере, не в Федеративной Республике Германии. Если я правильно понял то, о чем писали газеты, американцы сейчас втянули головы в плечи и ведут себя тише воды, ниже травы. Общественность не в восторге от подобного рода акции в духе лучших образцов Дикого Запада. А пресса тем временем расписывает эту историю на все лады. В течение этих трех дней сюда уже трижды приходили представители прокуратуры, не говоря уже о полиции. Я не пускал их к вам до сих пор. Но, боюсь, что больше не смогу сдерживать их натиск.

— Я не смогу им сообщить слишком много, — сказал Бреннер.

— И слава Богу. Вы должны радоваться этому, — сказал Шнайдер. — Хотите, я дам вам совет? Стойте на том, что ничего не помните. Кто бы вас ни стал расспрашивать. И о чем бы ни шла речь.

Странно, но у Бреннера сложилось впечатление, что Шнайдер ходит вокруг да около, боясь заговорить о главном. Бреннер нечасто в своей жизни встречал таких прямых и откровенных людей, как этот доктор, однако сейчас он мялся как школьник. Бреннер решил прийти ему на помощь.

— Скажите, а эту девушку, которая была со мной… попутчицу, севшую в мою машину, ее нашли?

— Нет, — ответил Шнайдер. — Даже ее труп не удалось найти. Она, наверное, сгорела в огне пожара.

Но откуда в таком случае Шнайдер знает о ней? Если из обитателей монастыря никого не осталось в живых, то никто, кроме него, Бреннера, не знает, что с ним была какая-то девушка. Все это могло означать только одно: Шнайдер лгал. Но зачем?

— А разве такое возможно, чтобы человек сгорел, не оставив никаких следов? — спросил Бреннер.

— А почему бы нет? — пожал плечами Шнайдер. — От человека может остаться всего лишь горстка пепла. По крайней мере, чисто теоретически возможно.

— А практически?

— Понятия не имею, — признался Шнайдер. — Меня там не было. Я знаю только то, что мне сказали. А это очень немного.

— Из этого делают тайну, не так ли?

— А вас это удивляет? — спросил Шнайдер. — Фигурально выражаясь, общественность стоит на ушах. Перестрелка вертолетов ракетами — это сцена из кино, а не из жизни. Такое не может происходить в Тавнских горах. Да к тому же этот странный монастырь…

Напряженный тон, которым все это было сказано, не укрылся даже от самого доктора, поэтому, помолчав секунду, он прибавил:

— Так все же, что это был за монастырь? Я живу здесь уже двадцать лет, но ни разу не слышал о нем, хотя, как оказалось, он был расположен всего в двадцати километрах отсюда.

Это была первая ценная информация, которую Бреннер получил здесь, в этой странной больнице, от медперсонала. Однако во время разговора с доктором Бреннер узнал также и о том, что Шнайдер остался в палате не для того, чтобы что-то сообщить своему пациенту, а чтобы самому выведать у него какую-то информацию.

— Я не могу вам точно сказать, — начал Бреннер, и его слова звучали вполне правдоподобно, — но мне показалось, что в том монастыре не было даже электрического тока. И насельники этого монастыря были, похоже, отнюдь не в восторге, когда увидели нас.

— А больше вам ничего не запомнилось, ничего не бросилось в глаза? — спросил Шнайдер напрямик.

— Ничего, насколько я могу сейчас вспомнить, — ответил Бреннер. — А почему вы задали этот вопрос?

— Да так, просто мне любопытно, — ответил Шнайдер.

“Врешь ты, братец”, — заметил про себя Бреннер. Теперь он это ясно видел. Дурные предчувствия, которые мучили его с момента пробуждения, внезапно обрели черты конкретной мысли: он действительно здесь не только пациент, но и заключенный.

— Возможно, в будущем мне удастся еще что-нибудь вспомнить, — сказал он. — По всей видимости, ваш прогноз сбывается. Мало-помалу я прихожу в прежнее состояние, и память возвращается ко мне.

Шнайдер не скрывал, что крайне разочарован, но не стал дальше давить на Бреннера.

— Возможно, вы правы, — сказал он. — Позже мы снова можем вернуться к этому разговору, в более подходящее время. Могу я оставить вас одного, не опасаясь, что вы вновь отправитесь на прогулку?

Бреннер молча поднял свободную руку и указал ею на свою голову, не прикасаясь, впрочем, к ней.

— Вы можете быть спокойны, — сказал он. — Но я хотел бы попросить вас об одной услуге. Подмешайте, пожалуйста, лекарства от головной боли в тот коктейль из химикатов, который вливает в меня одна из ваших машин.

— Не беспокойтесь, все, что вам надо, в растворе уже присутствует.

“И даже более того, что мне в действительности надо”, — добавил про себя Бреннер. Ему казалось, что он чувствует, как по тоненькой трубочке и игле в его вены втекает забвение. Память не вернется к Бреннеру до тех пор, пока он подключен к этим аппаратам.

Шнайдер пробыл в палате еще какое-то время, а затем вышел, не попрощавшись и не выключив свет.

В конце концов Салиду стало ясно, что он провел в бельевой не более пяти минут, однако время для него не только остановилось, но, казалось, потекло вспять. Он все еще не мог набраться храбрости для того, чтобы повернуться, хотя знал, что все равно ничего не увидит. Здесь не было никаких чудищ из его детства, которые якобы должны прийти и исполнить свою старую страшную клятву. От этого монстра Салид не мог убежать, потому что носил его в себе. До поры до времени. Салид проклял все на свете, дожидаясь того момента, когда прибудет наконец лифт, и он сможет покинуть свое укрытие, в котором, казалось, проторчал битый час.

Но дождавшись, когда кабина лифта с санитарами уйдет, он выждал еще несколько секунд, прежде чем вышел в коридор и внимательно осмотрелся вокруг. Лифт уже доставил пассажиров на нужный этаж, и на нем горел зеленый огонек, указывающий на то, что кабина свободна. Салид задумался над тем, не блокировать ли ему лифт для того, чтобы защитить свои тылы от неожиданного появления медперсонала. Но он все же решил не делать это, поскольку в общем-то находился в обычной больнице, если не брать в расчет этот довольно странный безлюдный этаж, и ему не следовало нарушать естественный, привычный здесь режим работы. Поэтому он подошел к двери, за которой исчезли доктор и его незваные гости.

Этот конец коридора тоже был совершенно пуст, но дверь доставила Салиду больше хлопот, чем он предполагал. Сам замок был не очень сложным, он срабатывал, когда дверь захлопывалась. Но каким бы умелым специалистом по замкам ни был Салид, он все же стоял сейчас у запертой двери с пустыми руками и, повозившись немного, отошел от нее, надеясь найти какой-нибудь подходящий инструмент.

В карманах его куртки лежали различные приспособления, с помощью которых можно было бы открыть замок, однако сама куртка находилась сейчас в бельевой, а Салид не отваживался переступать порог этого помещения. Поэтому ему пришлось потерять много времени, обшаривая комнаты на этаже в поисках куска проволоки или чего-нибудь подобного. Найдя то, что искал, Салид в одно мгновение открыл нужную дверь, вошел и бесшумно защелкнул замок.

За дверью продолжался все тот же коридор, он был таким же безлюдным, но сюда доносились различные звуки: приглушенные голоса, тихое жужжание и пощелкивание, а также обрывки какой-то радиопередачи. Коридор не был большим — на левой и правой стороне располагалось по две двери, а весь проход заканчивался еще одной дверью из матового стекла, надпись на которой свидетельствовала о том, что за ней находились реанимационные помещения. Бросив беглый взгляд вокруг, Салид моментально отметил про себя, что двери в коридоре были слишком узки, через них невозможно пронести кровать, а стало быть, они представляли собой служебные помещения для медперсонала, а не палаты. Вся эта информация врезалась в подсознание Салида, и в нужный момент он сумеет воспользоваться ею. Теперь он вроде бы не был киллером, но действовал прежними методами, и его рефлексы работали отлично, как раньше.

Секунды две он прислушивался, стараясь определить, откуда доносятся голоса. Одна из дверей по правой стороне коридора была прикрыта не плотно. Сквозь щель пробивался белый неоновый свет, не отбрасывающий никаких теней. Тот, кто находился в комнате, по-видимому, не двигался, но он говорил и говорил не особенно тихо и довольно взволнованным тоном. И хотя Салид не мог разобрать слов, он понял, что это был, без сомнения, какой-то спор.

Он бесшумно приблизился к двери, заглянул в щель шириной с палец и начал напряженно ловить слова. Но хотя голоса стали теперь громче, речь спорящих была все такой же неразборчивой. То, что удалось увидеть Салиду сквозь щель, тоже ни о чем особенном не говорило. По всей видимости, это был обыкновенный кабинет: с искусственным ковровым покрытием, с серым металлическим письменным столом, на котором стоял компьютер, и со шкафом для деловых бумаг, где царил образцовый порядок… И тут Салид понял, что это приемная доктора, а голоса доносились из смежного помещения, где, собственно, и располагался его кабинет.

Входить было крайне рискованно. Салид еще раз внимательно огляделся вокруг, открыл дверь и проскользнул в приемную. Как он и предполагал, в этом помещении никого не было, но из него вела дверь в кабинет Шнайдера.

Убедившись в том, что отбрасываемая им тень не выдаст его, Салид подошел к распахнутой настежь двери и осторожно заглянул в нее. Кабинет доктора был значительно больше приемной и походил скорее на заводской цех — обставлен с такой же рациональностью. Самого доктора, которого Салид видел в коридоре, в кабинете не было, там находились двое мужчин. Один из них — пожилой и седоволосый — сидел за письменным столом в массивном кожаном кресле, а другой, моложе своего собеседника, возбужденно прохаживался перед столом.

Странно, но даже стоя у распахнутой двери, Салид не мог разобрать слов, хотя оба собеседника не старались понизить свой голос, и только когда он взглянул на них, из звуков начали складываться слова.

— Я всегда считал вас более разумным человеком, брат Йоханнес, — произнес седовласый строгим тоном, в котором слышались нотки осуждения. Причем его голос был похож не на голос любящего отца, распекающего своего оступившегося сына, а скорее на голос школьного учителя, отчитывающего ученика, которому, будь его воля, он лучше бы открутил голову. — Неужели вы сами не замечаете, как нелепо звучит все, что вы мне сейчас сказали?

Йоханнес замер на полпути к столу и пристально взглянул на своего собеседника.

— Не называйте меня братом, — гневно бросил он. — Я вам не брат, Александр, или как вас там зовут!

Человек, назвавшийся Александром, в знак примирения поднял над головой обе руки, но этот жест, как и вымученная улыбка, выглядел очень неестественно.

— Как я уже сказал, вы ведете себя по-детски. Должен признаться, что вы меня немного разочаровали.

— Разочаровал? Чем именно? Тем, что я не довольствуюсь красивыми словами и осмеливаюсь плыть против течения? Тем, что я не даю себя запугать, как этот так называемый доктор?

— Профессор Шнайдер — человек, не лишенный способностей, — заявил Александр. — Что вы против него имеете?

— Ничего, кроме, пожалуй, одного обстоятельства: он нарушил клятву. Он делает из этого бедняги больного вместо того, чтобы помочь ему.

Александр, по-видимому, хотел что-то резко возразить, но сдержался и, качая головой, откинулся в кресле.

— Послушали бы вы сами себя со стороны, Йоханнес, — сказал он довольно мягким тоном. — То, что вы говорите, сильно смахивает на паранойю, вы это понимаете?

— Вы имеете в виду манию преследования? — Йоханнес невесело рассмеялся. — Кто знает? Возможно, вы и правы. Если речь заходит о конце света, то паранойя, может быть, вполне оправданна.

Услышав это, Салид чуть не выдал себя. Он уже собирался идти, оставив этих двоих продолжать начатый спор, но последнее замечание Йоханнеса заставило его застыть на месте. Неужели кто-то еще, кроме него, Салида, знает, что в действительности произошло? Но это же совершенно невозможно! Кроме него, никого не осталось в живых — кроме него и страхового агента, который лежал где-то в одной из палат за матовой стеклянной дверью и за которым Салид явился сюда!

— Вы сказали “конец света”? — Александр наклонился вперед. Казалось, его заинтересовали слова собеседника. — Вы, молодой человек, как видно, склонны драматизировать события.

— Перестаньте водить меня за нос, — презрительно бросил Йоханнес. — Вы знаете не хуже меня, о чем именно идет речь. Вы знаете это даже лучше меня.

— Почему вы так думаете?

— Потому что вы видите признаки этого так же ясно, как вижу их я, — заявил Йоханнес. — Зачем вы разыгрываете из себя простачка, Александр? Вы, черт возьми, прекрасно знаете, что творится там, за стенами больницы.

— Знаете, на кого вы сейчас похожи? — смеясь, спросил Александр.

— Мне это совершенно безразлично! — Йоханнес сжал кулаки, чувствуя свою полную беспомощность. — Я, по-вашему, сумасшедший, да?

— Я бы не стал выражаться так прямо… но…

— Но именно на это вы все время намекаете! — перебил его Йоханнес, выходя из себя. И, оперевшись руками о стол, он склонился над ним, так что Александр инстинктивно отпрянул от него. — Однако, если я действительно сошел с ума, если все это всего лишь плод моего больного воображения, то тогда скажите мне прямо, что вы здесь ищете? Почему вы явились сюда? И зачем вы и ваши братья, употребив всю имеющуюся в ваших руках власть, прячете этого беднягу от общественности?

Александр помолчал; а когда он снова заговорил, то, казалось, отвечал Йоханнесу без прежней сдержанности, как будто его собеседник, сам не сознавая того, своими последними словами облегчил его задачу.

— На этот вопрос я могу вам ответить, мой друг, — сказал он — Не надо забывать, что во время этой ужасной катастрофы погибли двенадцать наших братьев, и, по всей видимости, господин Бреннер является единственным свидетелем этой трагедии, оставшимся в живых. И мы, естественно, хотим знать, что же в действительности произошло. А что касается моей власти… если бы я действительно имел в своих руках так много власти, как вы полагаете, то вас бы давно уже здесь не было, это вы понимаете?

— Прекратите! — воскликнул Йоханнес. — Вы прекрасно знаете, что самое страшное уже началось! Вы только не хотите этого признавать, потому что в таком случае надо бы сообщить всему миру, чем был на самом деле этот так называемый монастырь! И кого вы выпустили на свободу!

— Вы действительно верите в то, что говорите? — мягко спросил Александр. — Ваши слова ранят мне душу, мой друг.

Салид наконец принял решение. Из услышанного он понял, что в Йоханнесе он имел потенциального союзника, а в Александре — заклятого врага. Но это усложняло всю ситуацию. Салид намеревался в соответствии со своим первоначальным планом выкрасть Бреннера из клиники и поселить его в снятый для этой цели гостиничный номер Но теперь ему предстояло заняться не одним человеком, а сразу двумя. Салид не мог взять с собой обоих, но он не хотел бросать Йоханнеса на произвол судьбы — это был слишком ценный человек, и он мог пригодиться в будущем. Поэтому он решил действовать не по плану, а импровизировать — это у него всегда хорошо получалось. Бреннер от него не уйдет, об этом позаботились сами врачи — слова Йоханнеса только подтвердили то, о чем подозревал Салид. Вместо Бреннера Салид решил захватить с собой Йоханнеса.

В тот момент, когда Салид обдумывал, каким образом он сможет лучше всего осуществить свой новый план так, чтобы не наделать много шума и не привлечь к себе внимания, чутье подсказало ему, что надвигается какая-то опасность. Кто-то шел сюда. Щелкнул замок какой-то двери, и в коридоре раздались шаги, они приближались.

У Салида не оставалось времени спрятаться, да и прятаться здесь было негде. И поэтому он прибег к другому средству самозащиты — к мимикрии. Он повернулся к двери, ведущей в коридор, при этом его плечи безвольно опустились, спина ссутулилась, а все тело расслабилось. Лицо утратило выражение напряженной сосредоточенности, с которым он следил за разговором в кабинете Даже его глаза казались теперь какими-то заспанными. Когда дежурная сестра вошла в приемную, перед ней стоял не Салид Абу эль-Мот, а пациент клиники, сбежавший из своей палаты, — и дело было вовсе не в надетом на нем махровом синем халате.

— Что такое? — сестра широко раскрыла глаза от удивления, остолбенела на мгновение, а затем снова заговорила резким изменившимся тоном: — Что вы здесь делаете? Кто вы такой и зачем сюда пришли?

Она говорила чересчур громко, громче, чем того требовали обстоятельства.

— Я хочу поговорить с доктором, — ответил Салид. — Ведь это — его кабинет? Я хочу с ним поговорить.

— С доктором? С каким… — сестра снова запнулась Когда она через секунду заговорила, в ее голосе не осталось и следа доброжелательности. — Кто вас сюда впустил?

— Впустил? Никто, — ответил Салид вызывающим тоном. — Дверь была открыта. Меня никто не впускал. Здесь с больными никто не желает разговаривать. Я хочу поговорить с доктором. Я уже целую неделю добиваюсь от медперсонала, чтобы мне сказали, что со мной. И теперь я хочу сам узнать это у доктора!

Трюк Салида удался. Лицо сестры смягчилось, выражение недоверия и гнева сменилось выражением покорности судьбе, хотя она вовсе не собиралась уступать упрямому пациенту.

— Послушайте, — сказала сестра, — вы зашли не в то отделение, которое вам нужно.

— Но ведь именно здесь расположены кабинеты руководства и администрации больницы? — не сдавался “пациент”.

— Да, но…

— Ах вот оно что! — в голосе Салида теперь слышалось ликование. — Вот я и хочу в этом разобраться! Я требую немедленно…

— Вы не можете здесь ничего требовать! — перебила его сестра. — Вы обращаетесь не по адресу, поймите вы это! Скажите мне, в каком отделении вы лежите, и я велю отвести вас туда. А завтра утром я обещаю вам лично позаботиться о том, чтобы один из наших врачей переговорил с вами. Даю вам слово.

— Мне это обещают уже целую неделю, — пробурчал Салид.

Разговор в соседней комнате тем временем прекратился. Салид услышал за своей спиной шаги, а затем увидел выходящих из кабинета Александра и молодого священника. Выражение их лиц было примечательным: Йоханнес выглядел крайне недовольным и раздраженным, а Александр был само недоверие. Салид сразу же определил, что из них двоих именно последний был самым опасным.

— Это вы — доктор? — спросил Салид. — Если это так, то…

— Это вовсе не профессор Шнайдер, — быстро сказала дежурная сестра и, повернувшись к Александру, добавила: — Прошу прощения за причиненное вам беспокойство. Я сейчас же все улажу.

— Кто этот человек? — спросил Александр, прищурив глаза. Этот колючий взгляд предупредил Салида об опасности. Он насторожился, стараясь не показать вида, что готов к внезапному нападению.

— Наш пациент, — ответила сестра. — Как я уже сказала, произошло недоразумение. Я немедленно…

— Этот человек — не пациент, — сказал Александр. Он говорил очень спокойно, в его голосе не слышалось ни тени упрека или возмущения, но в нем звучала непоколебимая уверенность.

— Не пациент? Так кто…

И тут Салид словно взорвался. Он молниеносно обернулся к сестре и швырнул ее о стену с такой силой, что она потеряла сознание, ударившись о косяк двери. Одновременно он выбросил вытянутую ногу назад и отбросил точно рассчитанным ударом Александра к двери в кабинет, тот закачался и рухнул на пол, издав тяжелый вздох. Все это произошло за долю секунды. И прежде чем сестра и Александр успели упасть на пол, Салид уже подбежал к Йоханнесу.

— Боже милостивый, нет! — прохрипел Йоханнес. — Что… что вы от меня хотите?

Он отступил на полшага назад и неловким жестом насмерть перепутанного человека прикрыл руками лицо.

— Не бойтесь, — быстро сказал ему Салид. — Я вам не сделаю ничего плохого.

Он поднял руки, демонстрируя свои добрые намерения, но Йоханнес истолковал его жест совсем иначе. Выражение страха в его взгляде сменилось настоящей паникой. Он отступил еще на полшага назад, споткнулся о распростертое на полу тело Александра и чуть не упал в дверной проем.

— Прошу вас! Вы не должны меня бояться! Я не враг вам! — поспешил заверить его Салид. Он снова опустил руки и отступил на шаг назад Это подействовало на священника. Он перестал паниковать, но выражение страха в его глазах все еще не исчезало.

— Послушайте, — сказал Салид. — Я не могу вам сейчас все объяснить, но я не враг вам. Напротив, я целиком и полностью на вашей стороне.

За его спиной раздался негромкий стон. Салид быстро обернулся, подошел к сестре и присел на корточки. Женщина пошевелилась. Она приподняла голову, снова застонала и открыла глаза, но ее взгляд был затуманен. Салид не дал ей возможности полностью прийти в себя, он нащупал рукой хорошо ему известную точку на затылке и сильно нажал на нее. Карие глаза сестры тут же потухли.

— Всемогущий Боже! — испуганно прохрипел Йоханнес. — Что вы делаете? Вы же… вы убили ее!

— Не беспокойтесь, она жива, — заверил его Салид и встал, с улыбкой глядя на Йоханнеса. Он пытался успокоить его, но добился этим противоположного эффекта. Впрочем, это не имело сейчас никакого значения. По всей видимости, Йоханнеса нельзя было в данный момент ничем успокоить.

— Послушайте, — заговорил Салид громко и в быстром темпе, стараясь, чтобы его тон не казался угрожающим. — Сейчас я не могу вам всего объяснить, но я — ваш союзник. Я пришел сюда из-за Бреннера, по той же самой причине, что и вы. Впрочем, он тоже здесь по той же причине, — Салид показал на Александра. — Прошу вас, доверьтесь мне. Я вам все объясню, как только мы выберемся отсюда. А теперь я должен разыскать Бреннера. Вы знаете, где он?

Йоханнес машинально кивнул, хотя Салид сомневался в том, что священник понял смысл его слов.

— Так где же он?

— За… за дверью, — пролепетал Йоханнес. — Третья… третья палата по правой стороне. Я так думаю

— Хорошо, — Салид направился к двери, но на полпути снова остановился и, обернувшись, взглянул на Йоханнеса. — Вы хотите остаться здесь? Могу ли я рассчитывать на то, что вы не выкинете никакой глупости? Как только я вернусь, я вам все объясню.

— Но что именно вы хотите мне объяснить? — растерянно спросил Йоханнес.

Салид знал, что дорога каждая секунда. Он не испытывал страха. Он даже не нервничал. Но он уже много раз попадал в такие ситуации и знал, что опаснее всего — потерять драгоценное время. Однако молодой священник находился в таком состоянии, в котором его поведение могло стать совершенно непредсказуемым.

— Вы правы, Йоханнес, — произнес Салид. — Все, что вы сказали Александру, чистая правда. Положение очень серьезное. Более того, оно просто катастрофическое.

Конечно, здесь никого не было и не могло быть — ни в раздевалках, ни в душевых, ни в помещении спортивного зала. Не было даже признаков присутствия постороннего — следов или тени. Единственная движущаяся тень в спортивном зале была его собственной. Все страхи являлись плодом его воображения. Все, хватит, с него более чем достаточно всех этих ужасов.

Вайкслер довольно быстро справился со своей паникой и нашел приемлемое объяснение всему случившемуся. Он убедил себя в том, что все это увидел во сне В тот момент, когда незнакомец стоял перед ним, он готов был дать правую руку на отсечение, поклявшись в том, что все это происходило в реальности. Вайкслер слышал голос этого человека. Он глядел в его глаза. Все это была наиреальнейшая реальность. И все же всего этого просто не могло быть. Это была обыкновенная галлюцинация. А галлюцинации, как известно, кажутся реальными, иначе они не наводили бы такой ужас на людей. После трехдневного пребывания в этом сумасшедшем доме Вайкслер тоже имел право на небольшие проявления собственного безумия.

В глубине души Вайкслер понимал, что его объяснение хромает, но он боялся додумывать эту мысль до конца. Истина пугала, и он в ужасе отшатывался от нее.

Кроме того, у него в данную минуту нашлось более важное занятие, чем обдумывание причин появления здесь странных существ, растворяющихся затем в воздухе. Впервые за эти три дня, когда каждая минута превратилась для Вайкслера, казалось, в личного врага, у него не было свободного времени. Через десять минут кончалось его дежурство, и он должен был за это время успеть убрать хотя бы те следы учиненного здесь разгрома, которые бросались в глаза.

Вайкслер отказался от первоначального намерения починить походную кровать — у него не было для этого ни времени, ни необходимых инструментов. Он решил положить труп женщины на койку и постараться поставить койку так, чтобы она упала только тогда, когда его уже не будет в этом проклятом спортивном зале. Ему потребовалось все его самообладание, чтобы поднять труп, находившийся в пластиковом мешке, с пола и положить его на сломанную кровать. Труп на ощупь был просто отвратителен, шуршащий пластиковый мешок казался вовсе не холодным и гладким — каким должен был в общем-то быть — а мягким, теплым… как будто в нем лежал не труп, а живой человек. Живой и слегка шевелившийся…

Вайкслер постарался отогнать эти неуместные мысли. У него просто расшалились нервы, в этом-то и заключалось все дело. Он осторожно положил мешок на застеленную зеленым бельем кровать и подавил в себе сильное желание резко выпрямиться и вытереть руки об одежду. Вместо этого он самым тщательным образом уложил свою страшную ношу, готовый в любой момент — если сломанная койка потеряет равновесие и начнет крениться — подхватить труп.

Но койка выдержала груз, она, правда, зашаталась и чуть не потеряла равновесие, грозя опрокинуться, однако затем вновь встала на свои три ноги Вайкслер не спеша выпрямился и облегченно улыбнулся. Но улыбка тут же застыла на его лице.

Мешок с трупом шевелился.

У Вайкслера не было в этом никаких сомнений. Он действительно шевелился, об обмане зрения не могло быть и речи. И, конечно же, шевелился не сам мешок, а то, что в нем находилось.

Первой мыслью, мелькнувшей в голове Вайкслера, было то, что зашевелившийся труп хочет выбраться наружу. Мозг, пронзенный этой мыслью, казалось, сразу же вышел из строя. Вайкслер испытывал все те чувства, которые испытал бы на его месте каждый: ужас, панику, отчаянье. Однако дальше чувств дело не шло. Он был не способен действовать. Паника и ужас бушевали у него в душе, словно дикие звери, но эти звери находились в надежно запертых клетках. Вайкслера била нервная дрожь, но он не мог сдвинуться с места. Самой разумной реакцией сейчас, возможно, было бы повернуться и без оглядки убежать. Однако Вайкслер был словно парализованный.

Блестящий черный пластик продолжал шевелиться, выгибался, морщился и снова разглаживался. То, что находилось в нем, безостановочно двигалось. Это были руки, которые хотели выбраться наружу. Ногти царапали пластик. Вайкслер почувствовал, как к его горлу подкатил комок, но сам он все еще не мог сдвинуться с места. Он стоял не дыша и смотрел на шевелящийся мешок.

Койка дрожала и ходила ходуном, кренясь из стороны в сторону, словно корабль, попавший в качку Мешок сползал то на один бок, то на другой, пока не оказался в самом центре. И тут Вайкслер, не веря своим глазам, увидел, что труп пытается сесть, однако у него это не получилось и, потеряв равновесие, он с глухим звуком плюхнулся на пол.

Звук падения вывел наконец Вайкслера из оцепенения. Он сглотнул комок, стоявший у него в горле, и из его груди вырвался крик, скорее похожий на хрип Вайкслер отпрянул назад и натолкнулся на соседнюю койку. Кровь ударила ему в голову, и все в его глазах окрасилось в красный цвет — цвет ужаса. Сердце бешено стучало в груди, грозя выскочить из нее. Вайкслер наконец-то снова смог сделать вдох, но вместо воздуха, как ему показалось, он набрал в легкие толченого стекла. Все это продолжалось всего лишь несколько секунд, и Вайкслер, может быть, спас бы свою жизнь, если бы поступил так, Как подсказывал ему его внутренний голос — бежал бы отсюда без оглядки.

Но он этого не сделал.

Возможно, охвативший его ужас был непреодолимым; возможно, то, что происходило на его глазах, выглядело слишком нереальным и странным Даже если бы он убежал и тем самым спасся, все равно воспоминания о пережитом ужасе всю оставшуюся жизнь преследовали бы Вайкслера.

Того, что он видел, просто не могло было быть. Этого не должно быть. Он должен доказать себе, что все это происходит не на самом деле, а в его воображении Он должен был это сделать, иначе потерял бы рассудок.

Двигаясь словно робот, очень медленно на одеревенелых ногах, Вайкслер вплотную приблизился к кровати и присел на корточки С большим трудом, преодолевая сопротивление своих напряженных мышц, он протянул руки к мешку, повернул труп на спину, нащупал “молнию” и попытался ее расстегнуть. Но замок не открывался, его заело Или, может быть, все дело было в его онемевших, неловко действующих пальцах. Но он должен был увидеть эту мертвую женщину. Он должен убедиться своими собственными глазами в том, что она действительно мертва!

Вайкслер бросил возиться с “молнией” и вместо этого нащупал один из разрывов, образовавшихся на мешке во время падения трупа с койки. Вайкслер взялся обеими руками за края разрыва и изо всех сил потянул тонкий искусственный материал в разные стороны. Однако мешок оказался достаточно прочным, и ему с большим трудом удалось лишь слегка увеличить разрыв, находившийся у бедра трупа. Черный искусственный материал растягивался, изменяя свой цвет на грязно-серый и покрываясь черно-серыми полосами, но не рвался.

Постепенно Вайкслер впал в отчаянье. Он одним рывком положил труп снова на спину и опять попытался расстегнуть “молнию”. Ему это не удалось. Тогда он вспомнил о своем ноже. Вайкслер был так неловок, что порезался и его большой палец начал кровоточить. Однако он не заметил этого.

Собираясь уже вспороть ножом мешок, Вайкслер бросил случайно взгляд на лицо мертвой женщины. Оно хорошо просматривалось сквозь тонкий полупрозрачный пластик. Вайкслер мог видеть его во всех деталях: каждую черточку, каждую морщинку, каждое пятнышко на коже, каждую ресничку. Вайкслер видел тонкие слегка изогнутые брови, высокие скулы, придававшие всему лицу что-то азиатское, прямой нос, губы, которые были слегка приоткрыты. Черная полупрозрачная пленка здесь двигалась — вздымалась и опадала. Женщина дышала.

Вайкслер должен был найти всему увиденному объяснение, если не хотел лишиться рассудка — хотя, возможно, это уже произошло и он действительно тронулся умом. Итак, труп дышал. Но трупы не дышат. Значит, женщина была жива. Вот и все.

Это вполне логичное объяснение вновь заставило Вайкслера испугаться: значит, ребята, работавшие в населенном пункте, сделали Ошибку. Эта молодая женщина вовсе не была мертва.

— О Боже… — прошептал Вайкслер, чувствуя, как у него в голове путаются мысли.

Пленка у губ женщины продолжала шевелиться, а затем дрогнули ее ресницы. Мнимая мертвая пыталась открыть глаза.

— Подождите! — сказал Вайкслер. — Не тратьте напрасно сил! Я вам сейчас помогу!

Вот идиоты! Они привезли сюда живого человека. Эта женщина была, возможно, единственным свидетелем, уцелевшим в этой катастрофе. А ее взяли и положили среди трупов. Эти проклятые идиоты упаковали ее, словно мусор, в пластиковый пакет и бросили в кузов машины, даже не потрудившись пощупать у нее пульс!

— Секундочку! — пробормотал Вайкслер. — Я вам помогу! Подождите…

О, эти проклятые идиоты! Эти недоумки! Зажав в перепачканной кровью руке нож, Вайкслер провел лезвием по пластиковому мешку, сделав на удивление прямой разрез — от бедра до плеча.

— Подождите! Сейчас будет готово! Еще одну секунду, и вы сможете свободно дышать. Я вас выну из мешка.

Теперь девушка по мере своих сил помогала ему. Из дыры в мешке появилась перепачканная грязью и запекшейся кровью рука, а затем вторая. Вайкслеру бросилось в глаза, что почти все ногти на пальцах были обломаны и из-под них выступала розовая чувствительная плоть. Вайкслер не мог также не заметить того, что от этого пластикового мешка исходил сильный приторно-сладковатый запах, который все эти три дня стоял в спортивном зале. Но сейчас этот запах был куда сильнее. Сама же девушка, должно быть, пережила настоящий кошмар. Ее заживо похоронили, и вот она очнулась в мире мертвых.

— О Боже… — бормотал Вайкслер, заикаясь, — о Боже, о Боже…

Его руки дрожали, помогая девушке разрывать пленку. При этом его пальцы дотронулись до щеки девушки, и Вайкслера вновь охватил ужас. Ее кожа была такой холодной, рыхлой и скользкой, как у трупа. Это была не живая плоть, а скорее какая-то пенистая резина. Эта женщина прошла через ад. Вайкслер сорвал с ее лица прилипшую пленку, которая мешала женщине дышать. На долю секунды ему показалось, что вместе с пленкой он сорвал кожу с лица женщины. Потому что то, что предстало взору Вайкслера, не было похоже на лицо живого человека.

Вайкслер закричал. На этот раз оцепенение не сковало его, и его крик не был похож на придушенный хрип. Вопль Вайкслера был таким пронзительным, что у него самого заболела голова. Лицо девушки было серым и опухшим, перепачканным запекшейся кровью и засохшей грязью.

Вайкслер моментально вспомнил о том, что слышал о воздействии этого отравляющего вещества на человеческий организм: оно убивало быстро и всех без разбора, никто не имел ни малейшего шанса спастись. Кроме того, оно не только разрушало нервную систему и самым пагубным образом влияло на систему кровообращения, но и приводило к тому, что отравленный им организм выделял фермент, довольно распространенный в природе, но не свойственный млекопитающим — этот фермент чем-то напоминал вещество, которое пауки впрыскивали в свою жертву для разжижения ее плоти. И хотя эта цель полностью не достигалась, само воздействие фермента на организм было смертельным, мышцы теряли свой тонус и упругость, тело становилось дряблым и рыхлым.

Теперь Вайкслер мог воочию наблюдать действие этого отравляющего вещества.

На левой щеке девушки зияла дыра размером с монету в пять марок — вырванный из нее кусок плоти приклеился к внутренней стороне отодранной Вайкслером пленки. В образовавшейся ране можно было рассмотреть белую кость и мышцу. Рот мертвой женщины был все еще полуоткрыт, и Вайкслер увидел полувыпавшие из своих гнезд зубы, торчавшие вкривь и вкось. Но самым страшным на этом лице были глаза. Если бы это были просто пустые глазницы, то Вайкслер еще как-нибудь перенес бы это зрелище, но весь ужас заключался в том, что труп глядел на него в упор большими, оставшимися совершенно неповрежденными глазами, цвет которых был неестественным. Казалось, что глаза состоят из одних зрачков темно-фиолетового цвета, подернутых молочной пеленой — пеленой смерти. И все же в этом теле теплилась жизнь, или, во всяком случае, ее подобие. И эти противоестественные признаки жизни — жизни, закончившейся для девушки три дня назад, были вновь навязаны ее организму чьей-то злой волей против всех законов — божеских и человеческих.

Вайкслер стряхнул с себя остатки оцепенения, опрокинулся на спину и начал отползать, помогая себе руками и ногами, назад от этого Нечто, выглядывающего из своего черного кокона. При этом он натолкнулся на соседнюю кровать и перевернул ее, но даже не заметил этого. Скуля, словно насмерть перепуганная собака, он отползал все дальше, переворачивая одну койку за другой, пока наконец не уперся спиной в стену.

А тем временем мертвая женщина почти полностью освободилась от мешка и попыталась встать на ноги. Похоже, ее тело плохо повиновалось ей — как будто трех дней хватило для того, чтобы разучиться всему тому, чему она научилась за двадцать лет своей жизни. Ее взгляд все так же был устремлен на Вайкслера, и он опять почувствовал, что в ее глазах таилось что-то ужасное. В них не было угрозы, а только мольба, немой крик о помощи.

Возможно, Вайкслер в этот момент уже осознал, что именно означал этот взгляд, однако тут произошло то, от чего сразу же помутился его разум, и он окончательно лишился способности ясно мыслить.

Шевелилась не только эта мертвая девушка, но и трупы рядом с ней, за ней и даже те, что были вдали от нее… Как будто от камня, брошенного в озеро, по его глади пошли круговые волны. Пластиковые мешки шуршали и шелестели, слышался треск разорванной пленки, и все эти звуки сливались с воем бурана, бушевавшего за порогом спортивного зала, время от времени заглушая даже шум непогоды. Один за другим, начиная от определенного центра, расположенного недалеко от Вайкслера, мертвые освобождались от своих шуршащих оболочек и вставали с коек!

Вайкслер вскочил на ноги. Что-то коснулось его ступни и уцепилось за нее. Вайкслер завопил от ужаса и боли, он попытался выдернуть свою ногу и почувствовал, что теряет равновесие. Вайкслер зашатался, но устоял на ногах. Теперь он не воспринимал все происходящее вокруг него в деталях, он видел все в нереальном свете, словно на средневековой картине, изображавшей ад. Вокруг него поднимались силуэты людей, к нему тянулись руки восставших мертвых. Желеобразные выпученные глаза смотрели на него со всех сторон. Вайкслер сорвал с плеча свой автомат и нажал на курок.

Треск автоматной очереди, казалось, должен был оглушить Вайкслера, но его восприятие реальной картины происходящего было нарушено, и поэтому звук открытой им стрельбы казался не громче ударов мягких ватных шариков о стеклянную поверхность. И в то же время он явственно слышал те ужасные звуки, которые издавали пули, попадая в цель. Они были похожи на стук града, падавшего в вязкую слякоть.

Вайкслер, не переставая стрелять, побежал по залу. Пули рикошетом отлетали от стен, слышался звон разбитого стекла и треск отлетавших от деревянных панелей щепок. Вайкслер бежал, не разбирая дороги, ломая попадавшиеся на его пути легкие непрочные койки и расстреливая в упор мертвецов, мешавших ему продвигаться вперед. Но упавшие на землю трупы, простреленные автоматными очередями, снова вставали, смерть потеряла над ними свою власть. Вайкслер расстрелял всю обойму, опустошив магазин автомата, но продолжал нажимать на гашетку, хотя его оружие давно уже перестало извергать из себя огонь и свинец.

Для того чтобы добраться до двери, он должен был пробежать весь зал. Патроны кончились прежде, чем он миновал половину этого пути, однако выпущенные им очереди расчистили ему дорогу. Но одному зомби все же удалось встать на его пути. Мертвец тянул к Вайкслеру свои руки, и тому невозможно было избежать, как он ни старался, его прикосновения. Вайкслер с разбегу натолкнулся на стоявший перед ним труп, и оба упали на пол. Пальцы мертвеца скользнули по лицу Вайкслера, а затем впились в него.

Нельзя сказать, чтобы Вайкслеру было очень больно, но ничего более ужасного ему никогда в жизни не приходилось испытывать. Неровно обломанные ногти мертвеца расцарапывали его кожу в кровь, оставляя на ней глубокие борозды. Вайкслер чувствовал, как какая-то вязкая холодная жидкость смешивается с его кровью. Несколько секунд Вайкслер бился в истерике на полу, издавая дикие вопли. Затем ему каким-то образом удалось вырваться из рук мертвеца и оттолкнуть его от себя. Вайкслер больше не кричал, так как у него пресеклось дыхание. Вскочив на ноги, он пошатываясь направился к двери, всхлипывая, как испуганный ребенок. Его лицо заливали слезы, он почти ничего не видел и врезался лбом в стену рядом с дверью, нанеся себе еще одну кровоточащую рану. Он начал лихорадочно на ощупь искать дверную ручку, распахнул дверь и шатаясь вышел за порог.

На улице бушевал настоящий ураган, холодный ветер накинулся на него, словно чудовище, грозя изрезать кожу Вайкслера невидимыми острыми ножами. При обычных обстоятельствах уже первый порыв ураганного ветра сбил бы Вайкслера с ног и швырнул бы его о стену, но паника и охватившее его безумие придавали Вайкслеру силы. Вокруг него с диким воем неистовствовал вихрь, застя взор колючим снегом, но где-то там за его стеной находилось школьное здание, где горел свет и было тепло, где были сейчас люди, а значит, безопасность. Вайкслер сорвался с места и побежал.

За его спиной порыв ураганного ветра с бешеным воем распахнул дверь и сорвал ее с петель. Но как бы велика ни была его мощь, казалось, что даже он не может войти и надолго задержаться в спортивном зале с его страшными обитателями.

На этот раз Бреннер не стал завязывать узлом конец трубки, которую он выдернул из иглы, торчавшей в тыльной стороне его ладони, и темное пятно растекающейся жидкости начало быстро расползаться по его постели. Это обстоятельство не вызвало ни малейшего сожаления в душе Бреннера, напротив того, он ощутил чувство удовлетворения, видя это. Это была своего рода месть.

Подозрения Бреннера превратились теперь в твердую уверенность. Он окончательно убедился, что стоило ему выдернуть трубку из иглы и прекратить доступ в кровь жидкости, которую в него вливали, как он сразу же начал чувствовать себя намного лучше. Силы вновь возвращались к нему.

Однако, в отличие от физических сил, способность Бреннера четко и ясно мыслить восстанавливалась не так быстро. Он никак не мог нащупать логическую причинно-следственную связь между событиями. Его мысли начали путаться еще во время разговора со Шнайдером. После ухода доктора Бреннер решил в целях предосторожности еще по крайней мере минут пять не предпринимать ничего. И за это время легкий туман в его голове — как это обычно бывает, когда выпьешь три кружки пива, — превратился в непроглядную мглу сильного опьянения. Бреннер испытывал одно-единственное желание — упасть на постель и забыться в теплых объятиях сна.

И все же у него из головы не выходила мысль вытащить иглу из руки.

Ему не удалось это сделать. Боль была слишком сильной.

И лишь через десять минут непроглядная мгла в его голове начала понемногу рассеиваться. Только сейчас Бреннер понял, что он сделал, однако способность ясно мыслить все еще не восстанавливалась. Хотя в тумане, царящем в его мозгу, время от времени возникали просветы. Итак, он был здесь узником. А люди, выдававшие себя за друзей, были его врагами. Ему необходимо было бежать отсюда. И найти ту мертвую девушку. Все эти мысли были не связаны друг с другом, хотя, выстроившись в ряд, они походили на логическую цепочку, связывавшуюся в рассказ, которому, впрочем, не хватало правдоподобия. Но несмотря на это, мысли казались Бреннеру важными и значительными. Они были важнее и значительнее самой жизни, и Бреннер не задавал вопросов, почему все было именно так. Он твердо знал лишь одно: он — узник; все, выдававшие себя за друзей, — его враги; он должен бежать отсюда и разыскать ту девушку.

Прошло немало времени, прежде чем Бреннер, собравшись с силами, сел на кровати и повернул голову вправо. Его зрение вновь сильно ухудшилось, но это не удивило и даже не испугало его. Не отдавая себе в этом отчета, Бреннер знал, что так оно и будет. Более того, у него было странное чувство, что если бы он вдруг ясно увидел окружавшие его предметы, а не серый туман и размытые очертания, то был бы сильно разочарован. Однако даже не видя стоявшие на столике приборы, он знал, что электронный сторож чутко наблюдает за ним. Но Бреннер знал, каким образом он сможет его перехитрить.

Сначала он просто хотел отсоединить датчики, прикрепленные к его грудной клетке и вискам, однако понимал, что в дежурной комнате сейчас же раздастся сигнал тревоги. Вместо этого Бреннер осторожно оперся на правый локоть, сжав зубы от боли, и потянулся левой рукой к прибору Его пальцы нашарили полированную металлическую поверхность, а затем, проведя по ней рукой, он нащупал шнур, подключавший прибор к электросети Бреннеру было очень больно. Он никак не мог удобно схватить шнур, потому что при каждом движении игла, торчавшая у него между указательным и средним пальцами, все глубже и глубже впивалась в плоть. В конце концов Бреннер все же с третьей попытки выдернул шнур из розетки, зажав его между безымянным пальцем и мизинцем. На глазах Бреннера навернулись слезы, но теперь он, по крайней мере, мог не опасаться немедленной расплаты за свое самоуправство.

Бреннер снова сел на постели, спустил ноги на пол и замер так, подождав три минуты, пока стихнет боль в плече и руке. Боль не стихала. Ему необходимо было вынуть иглу из вены, однако это означало бы открытый бунт с его стороны. Ведь если бы теперь его снова застали врасплох медсестра и доктор, то он не смог бы уже отговориться тем, что отсоединил трубочку по ошибке, по неосторожности. И все же Бреннер, превозмогая сильную боль, вытащил иглу из кровоточащей руки и бросил ее на пол. Но еще долго после этого у него было такое чувство, что игла продолжала находиться в тыльной стороне его ладони.

Следующий этап был менее болезненным, но требовал больших усилий. Бреннер, который все еще почти ничего не видел, подошел на ощупь к шкафу, чтобы взять оттуда свою одежду, но это ему не удалось. Сил Бреннера хватило лишь на то, чтобы открыть дверцу шкафа, но он не смог даже снять одежду с вешалки. В этот момент отворилась дверь в палату и кто-то вошел.

Бреннер с трудом обернулся и постарался разглядеть вошедшего сквозь пелену тумана, застилавшего ему взор. Теперь он понимал, что его зрение очень сильно ухудшилось даже по сравнению со вчерашним днем. Единственное, что он видел, это очертания человека, стоявшего в дверном проеме. Бреннер не мог разобрать, кто это был.

— Вы — Бреннер? — спросил вошедший. Это был совершенно незнакомый голос, он не принадлежал никому из медперсонала больницы. В первый момент Бреннер решил, что это — вернувшийся Йоханнес.

— Вы — Бреннер, правильно?

Нет, это был не Йоханнес. Хотя незнакомец говорил без акцента, все же чувствовалось, что немецкий не был его родным языком.

— Кто вы? — спросил Бреннер. — И… чего вы хотите?

Силуэт незнакомца приблизился. На нем был старомодный халат из голубой махровой ткани, слишком тесный для этого человека. Судя по лицу, которое Бреннеру теперь удалось разглядеть, он действительно был иностранцем. Вошедший был смугл и имел арабские черты лица. Во всяком случае, это южанин. Бреннер невольно насторожился, хотя пока еще не мог найти причину своей настороженности.

— Итак, вы — Бреннер, — человек в голубом махровом халате подошел вплотную к Бреннеру и так энергично вцепился ему в локоть, что тому стало больно. — Как дела? Как ваше самочувствие? Вы можете быстро ходить?

Бреннер попытался вырвать у него свою руку, но ему это не удалось, хотя незнакомец не делал усилий, чтобы удержать ее. По-видимому, он даже не заметил робких попыток Бреннера оказать сопротивление.

— Чего вы хотите? — снова спросил Бреннер, который внезапно испугался, догадавшись, кто перед ним стоит. — Вы… вы тот самый террорист, — прохрипел он, чувствуя, как у него перехватило горло. — О Боже! Вы тот самый Салим! Это вы взорвали монастырь! Чего вы от меня хотите?

— Меня зовут Салид, — ответил вошедший, стараясь скрыть свое изумление. По-видимому, он совсем не ожидал, что Бреннер узнает его. — У меня нет времени сейчас все объяснять вам, но заклинаю вас, доверьтесь мне Я пришел сюда не затем, чтобы причинять вам какой-нибудь вред.

Бреннер удивлялся сам себе Он не испытывал паники и страха, стоя сейчас перед террористом, человеком, который всю свою жизнь убивал людей. Однако, возможно, все же паника охватила его, потому что Бреннер заметил, как дрожит у него голос, когда он начал отвечать.

— Чего вы от меня хотите? Зачем вы здесь?

— Я хочу вывести вас отсюда, Бреннер, — ответил Салид, отпуская наконец руку Бреннера. — Я знаю, что мои слова прозвучат странно, но должен вам сказать, что вас держат здесь не в качестве пациента, а в качестве заключенного, — он помолчал еще несколько секунд, внимательно разглядывая Бреннера, а затем добавил: — Но я вижу, что вы это уже поняли. Итак, я помогу вам выбраться отсюда.

Наблюдательность палестинца изумила Бреннера.

— Но зачем? — спросил он. — Для того чтобы убить меня?

— Если бы я этого хотел, вы были бы уже давно мертвы, — ответил Салид так просто и буднично, что его слова подействовали на Бреннера больше, чем какая-нибудь угроза. — Боюсь, что в противном случае вам недолго останется жить. Как, впрочем, и всем нам.

— Вы сумасшедший, если всерьез думаете, что я пойду с вами! — Бреннер попытался отступить на шаг назад и чуть не упал, натолкнувшись на что-то.

— Я могу заставить вас силой идти со мной, — ответил Салид, — я так и поступлю, если у меня не останется другого выхода, но было бы лучше, если бы вы сделали это добровольно. Это упростило бы мою задачу. Вернее, нашу общую задачу.

Да, без сомнения Бреннер был охвачен паникой. Ему только казалось, что он спокоен и не испытывает страха. Это было своего рода вытеснение чувств в подсознание.

— Я закричу.

— А кто вас сможет услышать? — Салид пренебрежительно махнул рукой. — Вероятно, вы не знаете того, что являетесь единственным пациентом на этом этаже, кроме того, — голос Салида стал заметно жестче, — вы сами должны были уже давно понять, что здесь не все в порядке. Что с вашими глазами?

— Ничего. С ними полный порядок.

— Неправда. Вы очень плохо видите.

— Откуда вы…

— Это сразу видно, — перебил его Салид и, взглянув на часы, продолжал: — Последствия несчастного случая?

“Несчастный случай? Довольно странное определение для катастрофы, повлекшей за собой множество смертей”, — подумал Бреннер.

— Да, — ответил он. — Или… нет. Я не знаю.

— В любом случае вы теперь — полуслепой и не сможете самостоятельно выбраться отсюда, — заметил Салид. — А вы ведь именно этого хотите, не правда ли?

— Да, я хочу выбраться отсюда, но не вместе с вами, — Бреннер постарался, чтобы его голос звучал твердо и даже вызывающе, но он сам почувствовал, что ему это не удалось. — Если вы хотите забрать меня отсюда с собой, вам придется ударить меня так сильно, чтобы я потерял сознание.

— Как скажете, — вздохнул Салид.

Бреннер весь напрягся, ожидая, что сейчас последует удар. Он молил про себя Бога, чтобы хотя бы половина из того, что он видел в боевиках, оказалась действительностью. А именно: чтобы он не почувствовал боли и сразу же отключился бы.

Но Салид так и не ударил его. Вместо этого он сказал:

— Я знаю, где девушка.

Профессор Шнайдер взглянул на часы, опустил закатанные рукава своего халата и решительным шагом направился к лифту. Он пробыл у Бреннера минут пятнадцать. Александру должно было хватить этого времени для того, чтобы сказать их непрошеному гостю все, что нужно. Самому Шнайдеру этого времени вполне хватило, чтобы принять твердое решение положить конец этому фарсу. И немедленно.

Войдя в кабину лифта, он нажал на кнопку, нетерпеливо ожидая, когда закроются двери и лифт начнет свой подъем. Покинув палату Бреннера, Шнайдер не сразу направился в свой кабинет, а сначала спустился на первый этаж, чтобы еще раз переговорить с вахтером и убедиться, что все в порядке. Однако это был всего лишь предлог. На самом деле Шнайдер хотел выкурить сигарету. В клинике строжайше запрещалось курить — хотя, впрочем, этот запрет не соблюдала даже старшая сестра. Сам Шнайдер имел обыкновение один или два раза за ночь выходить на улицу, чтобы предаться там своему пороку. На этот раз сигарета не доставила ему никакого удовольствия, а лютый холод заставил побыстрее вернуться в здание больницы. Однако даже этой короткой паузы ему хватило на то, чтобы прийти к твердому решению, которое, возможно, изменит всю его жизнь.

Шнайдер решил подняться наверх и потребовать от этого Александра, чтобы тот выложил ему всю правду. Доктор не желал больше терпеть отговорок и не хотел мириться с полуправдой, находясь под давлением неизвестно кого. “Надо прежде всего слушаться Бога и собственную совесть, а потом уже людей”, — сказал он самому себе. Он презирал и ненавидел себя за то, что был беспомощен, оказавшись втянутым в эту грязную игру.

Кабина лифта остановилась. Шнайдер протиснулся сквозь слишком медленно раскрывающиеся двери, стремительно повернул налево и пошел по коридору, на ходу доставая из кармана связку ключей. Он почти бежал. Шнайдер слишком хорошо знал себя и понимал, что сейчас была дорога каждая секунда В данный момент он был решительно настроен вывести Александра на чистую воду Если же он промедлит, то, пожалуй, начнет задумываться о последствиях подобного шага. О последствиях для него самого, для клиники и для Бреннера.

Шнайдер открыл двери, ведущие в ту часть клиники, которую он вынужден был три дня назад освободить для нового пациента. Это произошло после короткого, но жаркого телефонного спора с начальством Захлопнув за собою дверь, Шнайдер пошел дальше, обдумывая те слова, с которыми обратится к Александру. Важно было правильно начать подобный разговор. Александр умел мастерски вести спор, уходя от ответа. Из всех словесных дуэлей, которые он провел до этого со Шнайдером, священнослужитель всегда выходил победителем. Если Шнайдер оплошает в самом начале разговора, то может и не продолжать его.

Открыв энергичным движением дверь, ведущую в приемную, Шнайдер переступил порог и… остановился как вкопанный.

В первую минуту он просто не поверил своим глазам, до того чудовищным показалось ему зрелище, представшее его взору. В приемной его кабинета разыгралась, по-видимому, одна из сцен, обычных для американских боевиков.

Уходя, Шнайдер оставил Йоханнеса и Александра в своем кабинете, но теперь оба они находились здесь, в приемной. Йоханнес стоял на коленях на полу в довольно комичной позе, судорожно сжимая в руке свой золотой наперсный крест, а левой рукой, сжатой в кулак, он закрывал рот. Александр лежал перед ним на спине, распростершись на полу, его глаза были широко раскрыты, а взгляд, лишенный всякого выражения, устремлен к потолку. Шея Александра была так неестественно выгнута, что Шнайдеру вовсе не надо было изучать медицину целых четырнадцать семестров, чтобы заключить, что у человека, лежащего на полу, перелом шейных позвонков. Рядом с дверью на полу неподвижно лежала сестра Марианна.

Шнайдер взял наконец себя в руки и вспомнил, что он — врач. Быстро опустившись на колени рядом с неподвижно распростертой на полу медсестрой, он склонился над ней.

— Он… он убил его, — пролепетал Йоханнес — Он просто взял и убил его!

— Кто? Кто это сделал? — спросил Шнайдер. Его пальцы нашли сонную артерию на шее Марианны и нащупали слабый пульс. Слава Богу, она была жива.

— Он его просто убил, — пробормотал Йоханнес. — Все произошло так быстро. Я… я ничего не мог сделать! Он его просто убил! Взял и убил…

Шнайдер тем временем осторожно приоткрыл веки Марианны, внимательно посмотрел на ее зрачки, а затем ощупал череп. Однако он не обнаружил никаких повреждений, кроме большой шишки на затылке. Конечно, его это не могло успокоить. Самыми серьезными травмами чаще всего являются те, которые так просто не увидишь. Но, по крайней мере, череп сестры не был проломлен. Шнайдер стремительно встал, подошел к распростертому Александру и опустился рядом с ним на колени. Осматривать его было совершенно бесполезно, однако доктор все же бегло сделал это. Что, конечно, ничего не изменило. Старик, которого он так боялся, был мертв. Шнайдер вскинул голову и взглянул на Йоханнеса. Лицо священника казалось застывшим и приобрело серо-землистый цвет. Он глядел, как зачарованный, на выпученные глаза Александра.

— Что здесь произошло? — спросил Шнайдер.

— Он убил его, — продолжал все так же бессвязно бормотать Йоханнес. — Просто взял и убил. Без всяких причин и…

— Кто это был? — перебил его Шнайдер и, видя, что Йоханнес не собирается отвечать на его вопрос, схватил священника за плечи и начал так сильно трясти, что у того залязгали зубы. — Кто?

— Один… один человек, — заикаясь ответил Йоханнес, который все еще продолжал упорно глядеть на Александра, несмотря на то, что Шнайдер тряс его за плечи.

— Человек? Какой человек? Что здесь произошло? — Шнайдер ни на секунду не усомнился в том, что Йоханнес не причастен к этому преступлению. Хотя, конечно, с другой стороны, доктор не знал этого молодого человека. И если тот на самом деле вовсе не был священнослужителем, то вполне мог оказаться бессовестным убийцей.

— Я… я не знаю, — запинаясь, ответил молодой человек. — Он так неожиданно появился здесь и… и убил его. Но почему он это сделал? О Боже, я не могу понять, почему он это сделал!

Шнайдер начал подозревать, что ему так и не удастся получить вразумительный ответ от Йоханнеса. То, что здесь произошло, совершенно выбило молодого священнослужителя из колеи. Но кое-какие сведения Шнайдеру все же удалось у него получить.

— Этот человек все еще здесь? — спросил врач, тут же испугавшись того, что Йоханнес сейчас кивнет и покажет на дверь в кабинет. Но несмотря на это, ответ священника не удивил Шнайдера.

— Он… он пошел к Бреннеру.

Бреннер… Шнайдеру показалось, что именно это он и ожидал услышать. Ему трудно было сложить всю эту разрозненную информацию в одну целостную картину, однако он о многом начал догадываться.

Шнайдер встал, подошел к столу и снял телефонную трубку, чтобы набрать номер полиции.

Порывистый ветер подгонял Вайкслера в спину. Пробираясь сквозь снежный буран, он был твердо убежден в том, что эта завывающая вокруг него вьюга будет последним, что он увидит и услышит в своей жизни. Вайкслер не испытывал страха при такой мысли. Смерть казалась ему избавлением от ужаса, пережитого им в спортивном зале. Вероятнее всего, ему не придется долго мучиться — ведь смерть от переохлаждения считалась легкой смертью. А температура воздуха тем временем продолжала стремительно падать. Вайкслеру казалось, что его дыхание превращается в лед еще прежде, чем воздух вырвется из его губ. Ледяной ветер пробирал его до костей так, словно на нем и не было теплой куртки. Вайкслер окоченел, у него не было больше сил держать в руках оружие, и он потерял свой автомат где-то по дороге.

Но он так и не умер. Судьба не захотела обойтись с ним милосердно. Снежная буря поиграла с ним немного, покрутила его в своем водовороте, но не убила, а вынесла к освещенному школьному зданию, расположенному на другом конце двора. На первом этаже этого дома находился временный командный пункт. Самое странное заключалось в том, что здесь как будто и не было снежной бури. Взору Вайкслера предстала мирная картина: сквозь большие застекленные окна падал неоновый свет, который, несмотря на свой холодный оттенок, вселял в душу уверенность и обещал тепло. Жизнь там, за окнами, казалось, самым решительным образом отличалась от бушующей на дворе непогоды, поглотившей Вайкслера и вновь извергнувшей его. На стенах висели яркие детские рисунки, наглядные пособия и таблички с отдельными печатными буквами. На стеклах были наклеены узоры из прозрачной разноцветной бумаги, отбрасывавшей цветные тени на снег. В эту мирную обстановку совершенно не вписывались двигавшиеся за стеклами люди, одетые в пятнистую камуфляжную форму, а также массивный радиопередатчик, стоявший на учительском столе, и карта местности, висевшая на школьной доске. Однако все эти инородные детали не могли разрушить того мирного впечатления, которое оставляла эта картина.

Может быть, самым верным словом для обозначения всего этого было слово “сюрреализм”. Состояние, в котором находился Вайкслер, не позволяло ему проанализировать все увиденное и воспринять его. Однако он не мог не заметить, что поднявшийся на дворе буран вовсе не был обычной снежной бурей. В его душе вновь начал подниматься страх. Ветер и снег неистово бушевали на крохотном, строго ограниченном участке двора. Теперь же Вайкслер снова отчетливо видел небо над своей головой. Оно было совершенно ясным, как и сама ночь, царящая здесь. Похоже, что вьюга бушевала лишь вокруг здания спортивного зала. И ее вой лишь едва доносился сюда. В то же время Вайкслер хорошо различал голоса своих товарищей, находившихся в школе. Они вели, как это бывает, разговоры ни о чем и смеялись. Никто из них даже не заметил то, что происходило на улице.

Вайкслер, пошатываясь, поднялся по ступеням крыльца, но не смог открыть массивную дубовую дверь. Его пальцы окоченели от холода и сильно болели. Лишившись последних сил, Вайкслер опустился на землю рядом с дверью и, прислонившись к ней спиной, взглянул в ту сторону, откуда пришел. Снежный буран продолжал бушевать с прежним неистовством. Ветер, казалось, даже усилился. Но в самом эпицентре вихря теперь что-то чернело. То, что Вайкслер принял за бешеную пляску ледяных колючих снежинок, имело свою субстанцию. Ужасное порождение тьмы, исчадие ада не собиралось оставаться в спортивном зале, оно последовало за Вайкслером. Мертвецы шли за ним по пятам, и Вайкслер знал, что ему никогда не избавиться от них. Он прикоснулся к оборотной, темной стороне мира, принадлежавшей мертвым, и поэтому мертвые устремились за ним, чтобы забрать его к себе, потому что он теперь тоже принадлежал им. Однако Вайкслер все еще не сдавался. То, что он не боялся смерти, совсем не означало, что он не боялся умереть.

Пальцы все еще не слушались его, и тогда Вайкслер нажал на медную ручку двери локтем, одновременно толкая створку плечом. К его удивлению, ему сразу же удалось открыть дверь. Шатаясь, он переступил порог и, свернув налево, миновал полсотни висящих на низеньких вешалках, предназначенных для первоклашек, пятнистых курток.

Дежурное помещение находилось сразу же за первой дверью. Кроме двух дежурных офицеров, здесь в этот момент были трое солдат: двое из них сидели развалясь у столика, на котором стояла кофеварка, и тихо переговаривались, а третий пытался надеть свою куртку, никак не попадая рукой в левый рукав, причем на его правом плече уже висел автомат, и все это выглядело довольно комично. Это был сменщик Вайкслера, который готовился заступить на пост.

Когда Вайкслер переступил порог дежурного помещения, все голоса в комнате сразу же смолкли. Один из солдат, сидевших у кофеварки, поперхнулся кофе и чуть не выронил из рук бумажный стаканчик, а другой все еще продолжал улыбаться, но улыбка его теперь была скорее похожа на застывшую гримасу. Сменщик Вайкслера застыл на месте в нелепой позе. И лишь самый молодой из двух дежурных офицеров прореагировал так, как предписывали инструкции. Он не стал тратить время на испуг и растерянность, а сразу вскочил с места, одновременно призывая жестом всех находящихся в дежурке к спокойствию.

— Вайкслер? Что случилось?

Вайкслер попытался ответить, но ему это не удалось. Его губы онемели от холода, а сердце так сильно билось в груди, что у него перехватило дыхание.

— …терять времени… — выдавил он из себя. — Они… сейчас будут здесь!

— Ха-ха! Я отлично знаю, что немного задержался, но это еще не значит, что сразу же надо паниковать! — сменщик Вайкслера попытался разрядить атмосферу, но никто не засмеялся. Похоже, никто даже не слышал этих слов, кроме одного из дежурных офицеров, который бросил на солдата гневный взгляд.

— Итак, Вайкслер, что случилось? Сделайте глубокий вздох и рассказывайте!

Глядя в окно, Вайкслер действительно последовал совету офицера и втянул в легкие побольше воздуха. Это было невероятно, но отсюда буран казался легкой поземкой. Ни о какой вьюге не могло быть и речи. Завывание ветра, похожее на вой тысячи спущенных с цепи собак, казалось теперь далеким шумом, а снежный буран выглядел отсюда довольно привлекательно, словно легкий вихрь кружащихся в воздухе снежинок. Что-то страшное надвигалось на людей.

— Итак? Мы слушаем!

— М-мертвецы, — выдавил из себя Вайкслер. — Они… они… ожили и встали.

Последние слова он произнес с такой дрожью в голосе, что они прозвучали совершенно неправдоподобно.

Но никто даже не улыбнулся.

— Я не понял, что вы сказали? — дежурный офицер сделал большие глаза от изумления. — Что все это значит? Что, черт возьми, вы хотите этим сказать? Немедленно отвечайте!

— Они ожили! — повторил Вайкслер срывающимся голосом. — Мы должны уносить отсюда ноги! Они скоро будут здесь! Неужели вы не понимаете?

Конечно, его никто не понимал. Да и кто мог бы понять его в этой ситуации? Но у Вайкслера не было времени на объяснения. Мертвые шли за ним по пятам, и он чувствовал, что они уже близко. Совсем близко.

Внезапно что-то с глухим стуком упало на пол, и внимание всех присутствующих обратилось к солдату, стоявшему рядом с кофеваркой. Он все-таки выронил свой стаканчик из рук и стоял теперь в луже дымящегося черного кофе. В его лице не было ни кровинки.

— О Боже! Взгляните на его ногу! Что это? — простонал он.

Вайкслер тоже взглянул на свою ногу и вспомнил, как в спортивном зале что-то уцепилось за нее, а затем он вырвал ступню, преодолев сопротивление. Оказывается, что в его правую лодыжку до сих пор впивались серые пальцы мертвой руки, оторванной по запястье.

Сменщик Вайкслера издал дикий вопль и, зажав рукой рот, быстро отвернулся. Один из солдат у столика чуть не перевернул кофеварку. Даже молодой дежурный офицер, который до сих пор сохранял хладнокровие, на мгновение потерял над собой контроль: он издал приглушенный хрип и отпрянул назад, натолкнувшись на своего вскочившего с места сослуживца.

— О Боже! Вайкслер, что… что вы наделали? — прохрипел он.

Вайкслер не успел ему ответить. Снежный вихрь швырнул что-то в большое окно, и стекло со звоном разбилось. И сразу же буря полноправной хозяйкой вошла в дежурное помещение — с завывающим ледяным ветром и снежной колючей крупой, перемешанной с осколками стекла. Испуганные и изумленные крики людей заглушил яростный, дикий, первобытный рев, похожий скорее на рык мифического дракона, а вовсе не на завывание снежного бурана. Столб ураганного вихря в одно мгновение преодолел расстояние от спортивного зала до школьного здания и влетел в разбитое окно. А за ним явились и ожившие мертвецы.

Среди снежной кутерьмы показалось что-то белое — такое же белое, как снег. Только Вайкслер заметил это. Может быть, этот вихрь был нереален? Однако руки, тянущиеся к окну, были совершенно реальны. Вайкслер с ужасом наблюдал, как длинный, острый, словно игла, осколок стекла проткнул одну из ладоней и сломался. Но эти существа больше не испытывали боли. Одно из них очень медленно, делая странные разбалансированные движения, влезло на подоконник, а затем сквозь разбитое окно в классную комнату. За его спиной уже маячили смутные очертания второго мертвеца.

Вой ураганного ветра заглушал все другие звуки, раздававшиеся в комнате. Трое солдат метались в дикой панике, но молодой дежурный офицер до сих пор сохранял хладнокровие. Возможно, это был всего лишь хорошо выработанный рефлекс. Однако, как бы то ни было, только он продолжал действовать осмысленно и целенаправленно. Прикрывая левой рукой лицо от ураганного ветра, этот офицер подбежал к окну и вытолкал мертвеца, стремящегося взобраться в комнату, наружу. Однако при этом молодой человек не рассчитал силы удара — его нога встретила меньшее сопротивление, чем он ожидал, и офицер, потеряв равновесие и зашатавшись, чуть не выпал из окна. В последний момент ему удалось ухватиться за осколки разбитого стекла и удержаться на подоконнике, но при этом он поранил руку до крови.

— Вайкслер! Что все это значит? — закричал он. — Что здесь происходит?

Ураган заглушил его слова, но Вайкслер читал их по движению его губ. Он хотел ответить, но не смог этого сделать. Из глубины снежного вихря вышла целая толпа мертвецов и приникла к разбитому окну. Их пустые глаза умоляюще смотрели на живых людей, дрожащие руки тянулись к офицеру, стоявшему на подоконнике. Мертвецы двигались как бы в замедленном темпе, и молодой человек вполне мог опередить их, но на этот раз скорость его реакции почему-то подвела его. Офицер стоял как вкопанный на подоконнике и смотрел на ожившие трупы, стремящиеся взобраться в помещение на первом этаже, он упустил время, а когда спохватился, было уже слишком поздно. Дюжина рук тянулась к нему, ногти мертвецов впивались в его руки, холодные пальцы хватали его за запястье и шею. В самый последний момент он как будто очнулся, скинул с себя оцепенение и отшатнулся назад. Несколько рук выпустили его из своих смертоносных объятий, но место этих мертвецов заняли другие. Холодные пальцы шарили по лицу молодого офицера, ощупывали его рот, глаза, виски…

Эта сцена выглядела совершенно нереально. Она напоминала один из многочисленных фильмов ужасов И даже для такого фильма все выглядело слишком неестественно. Чего-то недоставало. Вайкслер не успел додумать эту мысль до конца. Внезапно среди завываний снежной бури послышался треск автоматной очереди. Один из мертвецов опрокинулся навзничь и исчез за снежной пеленой, но его место тут же заняли другие. Они наступали на дежурного офицера, оттесняя его вглубь помещения. Мертвецы окружали молодого человека, грозя поглотить его. Он все еще отчаянно цеплялся за оконную раму своими кровоточащими руками. Он все еще был жив.

И теперь уже он не мог умереть. Ожившие трупы вовсе не хотели его смерти точно так же, как они не хотели смерти Вайкслера.

Внезапно Вайкслера осенила догадка. Теперь он наконец понял, что означала мольба, выражавшаяся в глазах оживших мертвецов.

— Не стреляйте! Прекратите стрелять! — прохрипел он.

Его слова потонули в треске автоматной очереди. Придя в отчаянье, Вайкслер повернулся и попробовал вырвать автомат у стоявшего рядом с ним человека. Но солдат так сильно ударил его в грудь, что Вайкслер отлетел назад и снова оказался в коридоре. Но прежде чем он опять обрел равновесие, солдат вновь начал стрелять, делая одиночные выстрелы и выпуская целые очереди.

— Не надо! — кричал Вайкслер. — Не стреляйте! Они просят нас о помощи!

Звуки стрельбы не прекращались, заглушая вой бури. От оконной рамы во все стороны летели куски штукатурки и щепки. Несколько мертвецов были разорваны автоматными очередями на куски, а на спине и бедрах дежурного офицера появились темно-красные быстро расплывающиеся пятна.

Вайкслер, не переставая кричать, устремился вперед и попытался вырвать у стрелявшего солдата оружие. Но и на этот раз он не сумел это сделать, хотя ему удалось повернуть автомат дулом вниз, и солдат расстрелял весь запас патронов в пол.

— Черт бы тебя побрал, ты что, с ума сошел?

Вайкслер получил сильнейший удар в челюсть. Он почувствовал, как распухает его нижняя губа. Один из зубов начал сильно шататься. Однако Вайкслер не выпустил своего противника, а напротив, еще крепче вцепился в его оружие.

Но несмотря на все усилия, он не смог бы предотвратить катастрофу. Трое других военных тем временем тоже вскинули свое оружие и начали стрелять в мертвецов. Вайкслер видел, как их тени шатаются и падают на землю. Автоматные очереди раздирали мертвецов в клочья, отрывали им руки и ноги, превращали их тела в бесформенное месиво.

Солдат, с которым боролся Вайкслер, внезапно выпустил из рук свое оружие. Вайкслер, потеряв равновесие, неловко упал на колени, а солдат, воспользовавшись этим, нанес ему сильный удар кулаком в висок.

Вайкслер не потерял сознание, но тут же упал на бок и в течение нескольких секунд не мог пошевелиться. Когда он вновь пришел в себя, все автоматчики уже расстреляли свои патроны. В комнате бушевал ветер, было очень холодно, и по помещению кружились снежинки. Никаких признаков мертвецов не было видно. Лишь один труп молодого офицера, прошитый автоматными очередями, неподвижно лежал на подоконнике.

Вайкслер, постанывая, попытался встать, но солдат, у которого он только что хотел отобрать оружие, ткнул его в бок. Вайкслер почти не почувствовал боли. Ему было совершенно все равно, что с ним происходит. Неужели эти люди не понимают, что они натворили?

Вайкслер скосил глаза и увидел, что солдат снова собирается пнуть его сапогом в бок. Но в последний момент его остановил кто-то из военных.

— Оставь это! Мы должны поднять тревогу! Кто знает, сколько их еще там, снаружи.

Вайкслер хорошо это знал. Их было около трех сотен. За вычетом тех, кого он сам расстрелял из своего автомата. Но он не мог произнести ни слова. Он просто лишился дара речи, руки и ноги тоже отказывались повиноваться ему. Он чувствовал, что теряет сознание, но ничего не мог с этим поделать.

Когда они проходили мимо дежурной комнаты, телевизор все еще работал, но теперь уже шел не репортаж с места катастрофы, а рекламная передача. Бреннер отметил про себя, что в помещении все еще никого не было, хотя он различал только очертания предметов и видел не очень ясно. Несмотря на то, что зрение постепенно возвращалось к нему, слух Бреннера был все таким же обостренным. Это удивляло его самого, поскольку он полагал, что начнет хуже слышать по мере того, как зрение будет возвращаться к нему. Вероятно, однако, все было совсем не так, как он ожидал, и способность восприятия не была равномерно поделена между всеми сферами чувств, и когда одна из них отказывала, другая начинала работать с двойной нагрузкой, беря на себя как бы ее функции. Нет, скорее все же дело заключалось в том, что человеческая нервная система обладала огромными резервами, которые включались по мере необходимости. В задачу таких людей, как Шнайдер и его коллеги, входило отыскать эти резервы и помочь им включиться. Эта задача была, во всяком случае, более разумной и благородной, чем калечить здоровых людей, делая из них больных.

Впрочем, это были совершенно неподходящие мысли в данной конкретной ситуации. Бреннер понял, что находится на грани истерики. Он не стал возражать Салиду и мешать ему, когда тот начал без разбора выбрасывать из шкафа одежду — по всей видимости, отделение реанимации в спешном порядке было освобождено для особого пациента, и пожитки прежних обитателей палат не успели вынести отсюда. Салид выбрал для Бреннера одежду, и тот впервые за эти три дня облачился вместо надоевшей ему пижамы в настоящие брюки и куртку и почувствовал себя уже за одно это благодарным арабу. Салид тоже подыскал себе вместо голубого махрового халата какой-то вязаный жакет. Хотя Бреннер плохо видел, он все же понимал, что террорист — а все террористы по представлениям рядового обывателя всегда высоки и широкоплечи — являет собой жалкое зрелище в этом измятом жакете со слишком короткими рукавами.

Все эти мысли и впечатления занимали его больше, чем вопрос о том, что находится за соседней дверью и что ждет их на улице, если им, конечно, удастся выбраться отсюда. Те лекарственные вещества, которыми Шнайдер пытался парализовать работу организма Бреннера, все еще продолжали действовать в его крови: он уже был в состоянии сконцентрироваться на какой-нибудь мысли, но не мог думать ни о чем серьезном.

— Подождите здесь, — внезапно сказал Салид, — и ни звука.

Бреннер услышал, как араб открыл дверь и быстро закрыл ее за собою. Внезапно Бреннера охватила паника, хотя причину ее иначе как нелепой нельзя было назвать. Он испугался, что Салид бросил его! Бреннеру было безразлично, кто именно находился рядом с ним — пусть даже сам черт! — он боялся только одного палача, палача, который мучил его в течение всех последних дней: одиночества.

Кое-как ему удалось все же взять себя в руки и подавить свой страх, но эта победа не была полной. Руки и колени Бреннера дрожали, он учащенно дышал. Физически он чувствовал себя неплохо, но разум его был явно переутомлен. Именно этим прежде всего объяснялось то, что он безропотно последовал за Салидом. В таком состоянии он никому не смог бы возражать или сопротивляться. Даже подобному убийце и террористу.

Салид вернулся и вытянул руку, чтобы взять Бреннера за локоть и повести его дальше, как он вел его до сих пор, но внезапно застыл на месте, изумленно разглядывая Бреннера.

— Что с вами? — наконец спросил террорист. — Вы побелели как мел. Вам дурно?

Бреннер не понял, звучало в голосе террориста недоверие или озабоченность, и если озабоченность, то чем именно?

— Нет, все в порядке, — ответил он, качая головой. — Минутная слабость.

— Это пройдет, — заявил Салид. — Это побочное действие тех лекарств, которыми вас все время пичкали. Вы сумеете спуститься на первый этаж?

— Запросто, — солгал Бреннер. На самом же деле он вовсе не был в этом уверен. Чувство страха все еще не отпускало его. Напротив того, казалось, что оно усиливается. У Бреннера было такое ощущение, как будто его силы возвращаются с каждой секундой, по мере того как кровь очищается от введенных в нее препаратов, однако эти силы так и не превращались в энергию, исчезая где-то на полпути.

— Хорошо, — сказал Салид довольно неуверенно. — Соберите в кулак все свои силы. Это недалеко. Позже вы сможете расслабиться и отдохнуть.

Бреннер снова почувствовал нечто вроде благодарности к Салиду, когда тот взял его под локоть и подтолкнул к двери впереди себя. Но ему с каждым разом становилось все труднее и труднее передвигать ноги. Бреннер понял, что ошибся: у него иссякали не физические силы, а сила воли.

Вторая половина коридора была такой же пустой и тихой, как и первая. Пройдя всего лишь несколько шагов, Салид остановился и снова попросил Бреннера подождать. Бреннер, видевший очень смутно, догадался, что Салид открыл какую-то дверь и исчез в помещении. В следующий момент послышался громкий голос Салида, который выругался на незнакомом Бреннеру языке. Когда араб снова появился в поле зрения Бреннера, тот понял, что Салид сильно нервничает.

— Что случилось? — спросил Бреннер.

— Ничего, — ответил Салид. — Я совершил ошибку. Вот и все. А теперь нам следует действовать как можно быстрее!

Они пошли дальше торопливым шагом, Салид открыл дверь, вытолкал Бреннера, а затем шагов через десять молча затолкнул его в кабину лифта.

— Вы различаете эти кнопки? — спросил он.

Бреннер сильно прищурился, напряженно присматриваясь, но смог разглядеть только панель. Салид вздохнул, взял руку Бреннера и положил его указательный палец на одну из кнопок.

— Сосчитайте мысленно до тридцати, — сказал он. — Двадцать один… двадцать два… двадцать три. Понятно? А затем нажмите на кнопку.

Бреннер кивнул. Похоже, Салид хотел еще что-то сказать, но передумал, повернулся и молча ушел. Бреннер слышал, как где-то близко открылась и закрылась дверь. Он начал послушно считать, не имея никакого представления, зачем он это делает Однако Бреннер был сейчас в таком состоянии, что не задавал себе никаких вопросов о целесообразности своих действий. Он, пожалуй, подчинился бы приказу любого человека, а не только Салида. У Бреннера путались мысли, и ему трудно было принять хоть какое-нибудь решение — даже решение ничего не предпринимать и оставить все, как есть.

Он досчитал мысленно в очень медленном темпе до двадцати пяти, а затем еще до пяти и сильно надавил на кнопку. Двери лифта закрылись, и кабина устремилась вниз.

Однако очень скоро она снова остановилась. Бреннер, продолжавший мысленно считать, не успел дойти и до сорока. Только он хотел произнести про себя “сорок один”, как двери лифта распахнулись и в кабину влетело что-то огромное и белое, швырнув Бреннера о стену с такой силой, что у того перехватило дыхание. Он сильно ударился головой о хромированную металлическую облицовку кабины, и перед его глазами замелькали серебряные искры, к горлу Бреннера подкатил ком. Ему стало нечем дышать.

— Прекратите! Это не он! — послышался чей-то голос. Человек, сжимавший горло Бреннера своими железными пальцами, ослабил хватку, второй рукой он вывернул правую руку Бреннера за спину, подражая, наверное, манерам полицейских из какого-нибудь американского боевика.

— Прекратите немедленно, черт бы вас побрал! Отпустите его!

Несмотря на то, что он был крайне перепуган, Бреннер все же узнал голос Шнайдера. Но прошла еще целая секунда, прежде чем напавший на Бреннера человек отпустил его, причем он сделал это с явным сожалением и неохотой. Бреннер захрипел и начал ловить воздух ртом, стараясь одновременно справиться с выступившими на глазах слезами. Его рука снова кровоточила. Парень слишком сильно сдавил ее, и Бреннер вряд ли бы удивился, если бы оказалось, что у него переломаны кости кисти.

Бреннеру не нужно было объяснять, что этот грубиян был санитаром в больнице — одним из тех редких, но все же порой встречающихся экземпляров, для которых прелесть их профессии заключалась в том, что им приходилось иногда усмирять слишком строптивых пациентов. Санитар, пятясь, вышел из кабины лифта, уступая свое место Шнайдеру, за спиной которого Бреннер заметил еще несколько человек. Теперь он понимал, почему Салид сам не воспользовался лифтом. По всей видимости, он догадался о том, что им уготован теплый прием.

Шнайдер почти вплотную подошел к Бреннеру и зачем-то оглянулся по сторонам, как будто желал еще раз убедиться, что в этой тесной кабине рядом с Бреннером действительно никого нет.

— Где он? — спросил доктор.

— Кто? — сдавленным голосом прохрипел Бреннер. Он до сих пор не мог вдохнуть воздух полной грудью и так растерялся от неожиданности, что действительно не понимал, о ком идет речь.

— Вы это сами отлично знаете! — ответил Шнайдер. — Тот парень, который вывел вас из палаты. Ваш сообщник!

— Сообщник? Я не знаю, кого вы… — Бреннер уперся здоровой рукой в стену кабины, чтобы устоять на ногах. Его ребра сильно болели. Он два раза глубоко вздохнул, прежде чем снова заговорил. — Я не знаю, кого вы имеете в виду. Я не знаю этого человека.

Шнайдер повел себя не так, как ожидал Бреннер, чем сильно удивил последнего. Бреннер полагал, что доктор накричит на него, но тот молча вытолкал его из лифта на площадку и гневно произнес:

— Ладно! Не хотите говорить со мной, будете говорить с полицией. Полицейские уже выехали сюда.

Предположение Бреннера оказалось верным: на площадке перед лифтом было несколько человек. Бреннер видел, по крайней мере, троих из них. Остальные находились вне поля его ограниченного зрения. Площадка была очень просторной и гулкой. Вероятно, это был вестибюль клиники.

— Чего вы от меня хотите? — пробормотал Бреннер. — Я не знаю, кто этот человек. Он заставил меня силой идти с ним…

— Я уже сказал, что все это вы объясните полиции, — перебил его Шнайдер. Его голос дрожал. По-видимому, ему стоило огромных усилий сдерживать себя.

— Полиции? Но почему? — Бреннера внезапно охватило упрямство. — С каких это пор запрещается покидать больницу?

— С таких, — огрызнулся Шнайдер. — Тем более если при этом совершаешь убийство. Итак, спрашиваю последний раз: где этот парень?

— Убийство? — Бреннер вздрогнул, как от электрического разряда. Оказывается, кроме физической боли, усталость с человека в секунду могло снять эмоциональное потрясение. — Что… что все это значит?

Конечно, Бреннер и сам знал, что все это означало. Он не мог пока, правда, предположить, кого именно убил Салид и за что, но он внезапно вспомнил слова Салида, сказавшего: “Я совершил ошибку, вот и все”. О Боже, неужели этот безумец мог назвать убийство человека так коротко — “ошибкой”? Однако Бреннер понимал, что сейчас бессмысленно задавать себе подобные вопросы.

— Думаю, он говорит правду, — произнес чей-то голос, и хотя Бреннер всего лишь один раз слышал его, он сразу же узнал по нему Йоханнеса, проникшего вчера ночью в его палату и представившегося Бреннеру священником этой больницы.

— Что вы хотите этим сказать? — резко бросил ему Шнайдер.

Бреннер повернул голову в том направлении, откуда донесся голос, и с изумлением заметил, что видит намного лучше, чем всего лишь минуту назад. Препарат, который ему вливали в вену, вероятно, очень быстро терял силу своего воздействия. Или, может быть, здесь просто было светлее.

— У меня сложилось такое впечатление, что тот человек не был знаком с Бреннером, — ответил Йоханнес.

— Кто знает, возможно, вы и правы, — заметил Шнайдер. — Лично я начинаю задавать себе вопрос: а не могло ли так случиться, что вы, патер, были знакомы с убийцей?

У двери, ведущей на лестничную площадку, послышалось тихое царапанье, однако его услышал не только Бреннер. Шнайдер сразу же умолк на полуслове, а оба санитара удивленно повернули головы в ту сторону. Через секунду тот же шум повторился, и на этот раз Бреннер понял, что кто-то скребет ногтем по рифленой поверхности армированного стекла. Шнайдер, вероятно, тоже сразу же догадался о природе этих звуков и, сделав знак остальным молчать, указал на закрытую дверь. Один из санитаров — парень со зверским выражением лица, тот, который чуть не придушил Бреннера в кабине лифта, — устремился к двери и взялся за ручку. Должно быть, Салид задумал не совсем удачный трюк. Хотя, с другой стороны, Бреннер с трудом представлял себе, как может такой человек, как Салид, допустить подобную оплошность.

В тот же момент к двери подошел второй санитар и стал рядом со своим коллегой, приготовившись к атаке. Но когда дверь распахнулась, Бреннер понял, что ошибку совершил вовсе не Салид.

Дверная створка, обшитая по краю металлическими полосами, распахнулась так стремительно и с такой силой, что со всего размаха ударила санитара в лоб, и он, отлетев, упал на пол. А затем дверь откинула далеко в сторону и второго санитара, который еле удержался на ногах. Практически в ту же секунду в дверном проеме появился Салид, он устремился ко второму санитару и молниеносным ударом сбил его с ног. Санитар упал на пол, с удивительной ловкостью повернулся на спину и вскочил на колени, собираясь снова подняться на ноги. Но тут Салид вскинул правую руку и направил на санитара ладонь, словно оружие. Тот окаменел, превратившись в соляной столб. Это было довольно странное и смешное зрелище. Хотя, с другой стороны, жест действительно выглядел очень угрожающим, и у всех присутствующих создалось такое впечатление, как будто Салид и вправду держал в руке оружие.

— Ради всего святого, что вы… — начал было Шнайдер.

Салид резко повернулся к нему, и Шнайдер тут же замолчал. А затем террорист кивнул Бреннеру.

— Прекрасная работа, — похвалил он. — А теперь нам надо уносить отсюда ноги. Боюсь, что эти ребята уже вызвали полицию.

— Можете быть в этом уверены! — подтвердил Шнайдер. Если бы Бреннер не остолбенел в изумлении от слов Салила, он поразился бы мужеству доктора, так смело говорившего с террористом.

— А теперь — вперед! И как можно быстрее! — и Салид сорвался с места, стараясь увлечь за собой Йоханнеса, но священнослужитель вырвался из его рук и отбежал в сторону.

— Нет! — крикнул он в ужасе.

Салид, похоже, действительно был ошеломлен подобной реакцией.

— Но я полагал, что мы с вами союзники.

— Я не заключаю соглашений с убийцами.

— Убийцами? О чем вы говорите? Я никого…

— Вы убили Александра, — заявил Йоханнес, не дав Салиду договорить.

— Убил? Так, значит, он мертв? — растерянно спросил Салид, а затем пожал плечами. — Я не хотел его убивать. Мне очень жаль.

— Да, это сразу бросается в глаза, — съязвил Шнайдер, но Салид не удостоил его взглядом.

Две или три секунды террорист, качая головой, с выражением искреннего сожаления смотрел на Йоханнеса, а затем отступил на полшага назад и опустил правую руку в карман своего жакета.

— Жаль, — сказал он, — но если иначе не выходит, то…

Жест, знакомый по тысячам детективных фильмов, произвел на Йоханнеса соответствующее впечатление. Он вздрогнул и, должно быть, побледнел, однако Бреннеру было трудно разглядеть его лицо. Но несмотря на свой испуг, священнослужитель через мгновение снова покачал головой.

— Вы не выстрелите в меня, — заявил он, однако его голос так сильно дрожал, что эффекта, на который рассчитывал Йоханнес, явно не получилось. — Я нужен вам живой, а не мертвый.

Салид, не вынимая руки из кармана, пошевелил ею так, что тонкая вязаная ткань заметно оттопырилась.

— Вы хотите поспорить со мной, поставив на кон свою жизнь?

Бреннер знал, что у Салида нет оружия: на нем был жакет с чужого плеча. Бреннер отлично видел, как террорист бросил махровый халат на пол, ничего не переложив из его карманов в карман надетой им верхней одежды. Нет, у него не было оружия.

Однако Йоханнес не мог знать об этом. Он помолчал еще несколько мгновений — поскольку сразу же сдаться ему мешала гордость — и затем наконец кивнул.

— Ну хорошо, я подчиняюсь грубой силе. Но все равно я должен высказать вам протест. Ваши действия я квалифицирую как похищение!

— Согласен, — смиренно произнес Салид. — Но это мы обсудим позже. Если останемся живы. Похоже, нам предстоит пережить серьезную перестрелку, — и Салид указал свободной рукой в сторону выхода. — Вы слышите? Это полиция, она уже здесь.

Бреннер тоже услышал приближающийся вой сирены. Он был еле слышен, но быстро нарастал. Похоже, Салид обладал столь же тонким и чутким слухом, как и сам Бреннер. Да к тому же он прекрасно видел.

Салид нетерпеливо махнул свободной рукой и направил воображаемое оружие, которое он будто бы держал в кармане, на Бреннера. Бреннер отлично знал, что у Салида нет оружия. У него не могло быть оружия! Но, с другой стороны… Салид некоторое время отсутствовал и мог достать себе какой-нибудь пистолет или что-нибудь в этом роде. Почему бы нет? Хотя вряд ли… Шанс на то, что в кармане его жакета находилось оружие, а не пустая рука, был слишком ничтожен. Хотя все же сохранялся один процент из ста. И Бреннер, не подчинившись террористу, мог запросто погибнуть. Ведь тому уже нечего терять.

Когда они выбежали из клиники и свернули направо, вой полицейской сирены был уже хорошо слышен.

Когда Вайкслер снова очнулся, он почувствовал, что прошло полчаса — не меньше. Его внутренние часы продолжали отсчитывать время. Вокруг царила жуткая звенящая тишина. На мгновение Вайкслеру показалось, что он просто оглох. Но тут он пошевелился и услышал тихие шорохи, которые производило его тело при движении. Он открыл глаза, повернулся на бок и сел.

Электрический свет погас, и Вайкслер не многое мог разглядеть в серых густых сумерках, струящихся в комнату сквозь разбитое окно и смутно отражавшихся в осколках стекла, валявшихся на полу, и в насыпавшемся тонким слоем снегу. Вьюга уже утихла. Сквозь разбитое стекло в помещение уже не летели снежинки, и это тоже играло на руку мертвой звенящей тишине, установившейся вокруг. Возможно, эта тишина казалась Вайкслеру странной и жуткой еще и потому, что в его ушах до сих пор стоял оглушительный вой бурана.

Вайкслер старался не оборачиваться к окну, потому что, кроме воспоминаний о снежном буране, в его памяти сохранились воспоминания о мертвом дежурном офицере, перевесившемся через подоконник. Вайкслер подозревал, что это был не единственный труп, лежащий поблизости. Он осторожно подошел к двери и, нашарив выключатель, щелкнул им, однако свет не зажегся. Возможно, автоматные очереди разбили лампы, но вероятнее всего сгорели пробки. В коридоре тоже было совершенно темно.

Вайкслер боялся переступить порог и шагнут в эту непроглядную тьму. И, как оказалось, его страх был совершенно оправданным. В школьном коридоре царила такая же мертвая тишина, как и в классной комнате и — вероятно — во всем здании. Однако Вайкслер, несмотря на темноту, сразу же понял, что в коридоре полно трупов. Первый из них лежал в нескольких шагах слева от двери, второй непосредственно напротив него. А дальше этот страшный след смерти тянулся вплоть до лестницы, ступени которой тоже были завалены неподвижными телами. Их было двадцать, тридцать или даже больше… Классные комнаты на втором этаже были переоборудованы под казармы, вмещавшие одновременно до пятидесяти солдат. Должно быть, здесь произошла настоящая битва.

И хотя Вайкслер не хотел восстанавливать в своем воображении разыгравшуюся здесь трагедию, он невольно представлял себе то, что могло случиться: шум и выстрелы в дежурном помещении на первом этаже разбудили спящих солдат, и первое, что они увидели, когда, перепуганные и полусонные, вышли на лестницу, была толпа оживших мертвецов. Вероятнее всего, военные тут же открыли огонь.

Поднимаясь наверх по заваленной трупами лестнице, Вайкслер ощущал горьковатый привкус во рту. Ему приходилось в буквальном смысле идти по трупам. Добравшись до второго этажа, он увидел, что и этот коридор был завален убитыми солдатами. Некоторые из них успели впопыхах надеть пятнистую форму, другие были полуодеты. Почти все сжимали в руках оружие, обороняясь от врага, который не хотел делать им ничего плохого. Вайкслер пару раз остановился у трупов своих бывших сослуживцев и, нагнувшись, осмотрел их. Как он и предполагал, все эти люди были застрелены, причем в спину. Не ожившие мертвецы убили их, а живые люди, стрелявшие автоматическими очередями. Но не всегда ли именно так и случается?

Вайкслер обошел все пять классных комнат на втором этаже, приспособленных под казармы, и всюду было одно и то же: настежь открытые двери и горы мертвых. Почти все окна были разбиты. Вероятно, солдаты, отчаявшись, отказались от мысли пробиться на улицу через первый этаж и бежали через окна.

Но это было бессмысленно. Более того, это было преступно: ведь они явились свидетелями настоящего чуда — может быть, единственного настоящего чуда за всю историю человечества. Мертвые восстали. А солдаты прореагировали на это так, как всегда и везде реагировали все люди на непонятные им явления.

Вайкслер попробовал определить количество трупов, но сбился со счета — он сейчас не был способен ни на какие логические действия, рассудок его помутился, мысли путались. В душе он был твердо уверен, что ожившие трупы, пришедшие сюда из спортивного зала, больше не существуют. Он боялся поверить в это и одновременно опасался, что это не так. Вайкслеру была невыносима мысль, что люди уничтожили это чудо, но одновременно он боялся, что мертвые все еще “живы”. О таких жизненных ситуациях он раньше только читал в книгах: любой из возможных вариантов был плох.

Войдя в последнюю классную комнату, он подошел к окну и выглянул во двор. Снежный буран прошел, словно его и не было, снова стало тепло, хотя до этого царил жуткий холод. Не было видно и следов снега, а голый асфальт влажно поблескивал. Двор был пустым, лишь под самым окном неподвижно лежало тело солдата, одетого в пятнистые камуфляжные брюки. Он был обнаженным по пояс.

Вайкслер отвернулся от окна и направился к двери, все еще испытывая то же сложное смешанное чувство надежды и опасения. Теперь он не ощущал ни страха, ни ужаса, мучившего его еще совсем недавно, а только облегчение от того, что все уже произошло и было позади. Он не мог себе, конечно, представить, что является здесь единственным оставшимся в живых и что сможет продолжать жить дальше так, как будто ничего и не случилось.

Выходя из классной комнаты, он случайно бросил взгляд на мертвую женщину, тело которой лежало поперек прохода. Входя сюда, он переступил через него, не обратив на труп никакого внимания. Но теперь он увидел лицо женщины и сразу же узнал ее. Собственно говоря, это не так-то просто было сделать, потому что женщина за это время сильно переменилась. Когда Вайкслер впервые увидел это лицо, на нем лежала печать смерти и разложения, кожа была серой и дряблой, темно-фиолетовые глаза были безжизненными и выражали отчаянную мольбу. Если судьба действительно является не абстрактным понятием, а руководящей человеком силой, то ей несомненно присущ поистине черный юмор. Вайкслер видел девушку, которая ожила на его глазах, но теперь ее лицо не было искажено гримасой смерти.

Вайкслер целую минуту стоял над трупом и глядел на него, не в силах додумать свою мысль до конца. Он не мог четко сформулировать эту мысль, потому что она была слишком пугающей и приводила к таким выводам, от которых Вайкслеру становилось не по себе. Но понимание всего произошедшего уже брезжило в сознании Вайкслера. Мертвые не просто восстали, они были излечены от всех признаков смерти. Это были не зомби, а братья и сестры Лазаря. Чудо, вернувшее их к жизни, уничтожило все следы смерти.

Вайкслер опустился на колени рядом с мертвой девушкой и протянул ладонь к ее лицу, но не осмелился дотронуться. Раньше ее лицо носило знак смерти, как у зомби, а теперь оно было прекрасно, исполнено очарования, которое, казалось, может разрушить одно-единственное прикосновение Вайкслер провел кончиками пальцев в воздухе в сантиметре над кожей девушки вдоль всего тела, как бы очертив ее контуры. Он задержал ладонь над двумя большими кровавыми пятнами на груди девушки. Ее вторая смерть была окончательнее и бесповоротнее первой. И, во всяком случае, милосерднее — поскольку была мгновенной. Вайкслер ошибался, полагая, что только его сослуживцы явились жертвами современного оружия, несущего смерть. Он ошибался также, недооценивая разрушительную силу этого оружия — оружия, обходиться с которым его и его сослуживцев обучали на протяжении нескольких лет. Он знал, конечно, что оно может лишить человека жизни. Но не предполагал, что оно окажется могущественнее настоящего чуда. Эта мысль скорее изумила его, чем испугала.

Вайкслер встал и обследовал еще два или три подобных трупа. Причина смерти была одна и та же. смертельные огнестрельные ранения от автоматных очередей.

Вайкслер снова пересек классную комнату и подошел к окну. На другом конце школьного двора он увидел одинокий неподвижный силуэт человека, который смотрел прямо на него. Тот находился на значительном расстоянии, и Вайкслер не мог разглядеть его лица, но кожей чувствовал взгляд темных глаз, словно прикосновение теплой сильной руки. И хотя в глазах незнакомца не было ни угрозы, ни гнева, ни даже упрека, Вайкслера жег этот взгляд сильнее, чем в первый раз там, в спортивном зале, когда они в упор смотрели друг на друга. Вайкслер ощущал теперь в этом взгляде что-то вроде приговора, еще не вынесенного, не высказанного, но неумолимого и окончательного.

И опять — который уже раз в эту ночь! — Вайкслер испытал чувство окончательности и бесповоротности. Но теперь он знал, что это означает. Он отошел от окна, еще раз взглянул на мертвую девушку, лежащую у двери, а затем достал пистолет и пустил себе пулю в лоб.

Едва они отошли от клиники на десять шагов, как к вою полицейской сирены прибавился похожий звук, доносившийся с противоположного направления. Бреннер думал, что теперь-то Салид побежит со всех ног, но Салид даже не прибавил шага, он только махнул рукой и сказал, обращаясь прежде всего к Йоханнесу, который вздрогнул и хотел оглянуться назад:

— Спокойно. Без паники. Продолжайте идти в том же темпе.

Судя по выражению лица Йоханнеса — а Бреннер мог его теперь разглядеть, несмотря на то, что на улице было темнее, чем в ярко освещенной больнице, — он был действительно охвачен паникой. Вероятно, священнослужитель в первую очередь боялся самого Салида, хотя Бреннер просто не мог себе этого представить. Хотя, конечно, то, что Йоханнес был священником, еще не означало, что он не имел права испытывать страх за свою жизнь Сам Бреннер тоже постоянно боролся с искушением обернуться назад. Хотя он вряд ли сумел бы многое увидеть.

Несмотря на то, что вой сирен, доносившихся с двух противоположных направлений, нарастал, все трое все еще двигались хотя и в быстром, но не в стремительном темпе, чтобы не привлекать к себе внимания. Бреннер спрашивал себя, неужели у Салида действительно такие крепкие нервы, или, может быть, он просто устал от жизни, ему была безразлична его участь? Сирена полицейской машины звучала теперь совсем близко. Машина свернула на дорогу, по которой они шли, и быстро приближалась. Бреннер подумал, что теперь-то уже пора бежать. Но вместо этого Салид остановился, быстро оглянулся по сторонам и показал на угол здания больницы, от которой они отошли на пять или шесть метров. Вокруг больницы рос небольшой парк, окруженный высокой двухметровой каменной оградой, выкрашенной белой краской.

— Вы сможете взобраться на нее?

Вопрос был обращен к Бреннеру, который энергично замотал головой. Единственным видом спорта, которым он занимался в последние пять или шесть лет, были компьютерные шахматы. Хотя, конечно, при нормальных обстоятельствах он отважился бы преодолеть это препятствие, однако его нынешние обстоятельства никак нельзя было назвать нормальными: он все еще плохо видел и его физические силы были на пределе. Без посторонней помощи Бреннер мог, пожалуй, разве что переступить порог, и то несказанно радовался по этому поводу.

— В таком случае, вам самое время испытать себя, — сказал Салид.

— Но…

Салид не стал слушать его возражений и сильно толкнул Бреннера по направлению к ограде. Бреннер налетел на стену, инстинктивно выставив вперед руки, при этом его правую ладонь, кожу на которой он содрал о шершавый цемент, обожгло огнем. Но Салид был уже рядом с Бреннером, он в мгновение ока обхватил Бреннера за бедра и с удивительной легкостью поднял его вверх. Бреннер инстинктивно ухватился за верхний край стены, а Салид изловчился и снова сильно толкнул его, так что Бреннер перелетел через ограду. Если бы не мягкий газон парка, Бреннер наверняка получил бы серьезную травму. В следующее мгновение рядом с ним приземлился Йоханнес, совершив не менее элегантный трюк. И почти одновременно со священником на газон спрыгнул сам Салид. Не говоря ни слова, он нагнулся к Бреннеру и поднял его на ноги.

— Ну как, все в порядке? — наконец спросил он.

Ошеломленный Бреннер молча кивнул головой, хотя, честно говоря, не был уверен, что сможет сделать хотя бы еще один шаг.

— Вы, должно быть, сумасшедший, если думаете, что они клюнут на вашу хитрость, — заявил Йоханнес. — Любой ребенок сразу же разгадает ваши намерения. Машина, на который вы собираетесь уехать, стоит напротив больницы, не так ли?

— Кроме того, когда мы перелезали через эту ограду, за нами вероятно, наблюдали, — весело поддержал его Салид. — Что же касается моей машины, то надеюсь, что она скоро придет, — и Салид махнул рукой, — пошли!

Бреннер даже не пытался понять смысл его слов. Он давно уже понял, что Салид был очень умен, опасен и одновременно совершенно безумен.

Салид безжалостно гнал их дальше. Бреннер совсем выбился из сил. Они быстро удалялись от здания больницы, но двигались вдоль ограды, не теряя ее из виду. Они прошли уже метров двадцать, когда сквозь решетку ворот увидели голубой мигающий огонек проехавшей мимо полицейской машины. Салид указал рукой на ворота, а затем подбежал к ним. Бреннер не видел, что делает палестинец, но когда он и Йоханнес подошли к воротам, замок на них был уже открыт.

— Посмотрите, — сказал Салид, указывая рукой на улицу, — вон там идет наша машина.

Йоханнес широко открыл глаза от изумления.

— Вы что, с ума сошли? — спросил он.

— Конечно, — подтвердил Салид. — И это ключ к моему успеху. Иначе меня давно бы уже не было в живых, — внезапно он вновь заговорил совершенно серьезно: — Подождите здесь, пока я не подам вам знак. Если вы попытаетесь убежать, я вас убью.

По мнению Бреннера, Салид, который называл себя их союзником, слишком уж часто прибегал к подобным угрозам. И хотя Бреннер не очень-то верил в их серьезность, он все же беспрекословно подчинялся террористу. Возможно, он, как и Йоханнес, испытывал страх не перед конкретной угрозой Салида, а перед тем, на что человек вообще был способен. И к этому страху примешивалось еще одно чувство: Бреннер не хотел признаваться себе, его пугала эта мысль, и все же правда заключалась в том, что Салид притягивал его к себе. На Бреннера производило сильное впечатление не то, что Салид делал, а то обстоятельство, что он обладал мужеством, силой или, скорее, наглостью делать все эти вещи. Нет, Салид не будил в душе Бреннера отвращение, страх или гнев праведный — те чувства, которые люди должны питать к подобному типу, он скорее затрагивал какие-то темные первобытные глубины, существующие в душе каждого человека. Зверь, дремавший в Бреннере, узнавал в звере, каким по существу являлся Салид, своего брата.

Эта мысль испугала Бреннера, но он не мог отделаться от нее. Он хорошо знал, что Салид — убийца, негодяй, человек, лишенный совести, человек, для которого существует только право силы. Сам Бреннер никогда бы не совершил тех преступлений, которые содеял этот террорист, но он иногда мечтал о чем-то подобном… Нет, он, конечно, не хотел творить злодеяния на самом деле, он только хотел чувствовать себя способным на такие поступки. Но он не ощущал себя способным на них. И вот Бреннер поймал себя на мысли о том, что завидует Салиду.

Вой полицейской машины затих. По всей видимости, она подъехала к клинике и остановилась. Но вторая полицейская машина только приближалась, а издали слышался звук сирены еще одного автомобиля, спешащего на место преступления. Своим звонком Шнайдер, похоже, переполошил полицию, чего, наверное, сам не ожидал. Однако, Салид, по всей видимости, не испытывал никакого беспокойства по этому поводу. Он молча ждал с присущим ему хладнокровием у ворот ограды, пока звук сирены приблизится, а затем, рванув, распахнул створку ворот и выбежал на тротуар, размахивая, как безумный, руками. Бреннер с недоумением наблюдал за ним. Вот Салид вступил на проезжую часть и упал на колени, но тут же снова вскочил и опять дико замахал руками. Его фигуру выхватил из темноты свет фар подъезжающей машины. Салид, как бы защищаясь от слепящего света, прикрыл левой рукой лицо и сделал еще несколько шагов навстречу полицейскому автомобилю.

— Он здесь! — крикнул Салид. — Быстрее! Он здесь!

Завизжали тормоза. На долю секунды Бреннеру показалось, что машина обязательно собьет Салида, но шофер среагировал в последний момент. Бело-зеленый автомобиль занесло, и он остановился поперек проезжей части, едва не задев палестинца.

— Он здесь! — снова закричал Салид. — В парке! Быстрее!

Дверцы машины одновременно распахнулись, и из них выпрыгнули полицейские, доставая на ходу оружие.

— Вам что, жить надоело? — крикнул один из них Салиду. — Что случилось?

Салид заковылял к полицейскому, нагнувшись вперед и все еще прикрывая рукой лицо, как будто свет фар слепил ему глаза. На самом деле он просто не хотел, чтобы его узнали.

— Он в парке! — прохрипел палестинец. — Будьте осторожны! Он вооружен и уже застрелил одного священника!

Второй полицейский тем временем уже обошел машину и направился к Салиду. Увидев, что Салид показывает на решетку ворот, полицейский нацелил туда свой пистолет. До сознания Бреннера дошло, что полицейские хорошо видят его силуэт за прутьями решетки и несомненно принимают его за убийцу, которого преследуют.

Их заблуждение длилось, возможно, не больше секунды, но и этого времени Салиду хватило для того, чтобы осуществить свой план. Он молниеносно выпрямился, выбил у одного из полицейских оружие из рук, а другого ударил по горлу ребром ладони. Полицейский захрипел и упал на колени, схватившись руками за шею и судорожно ловя воздух ртом. Его коллега хотел наброситься на Салида, но у него не было ни малейшего шанса одержать верх над террористом. Салид выставил локти, защищаясь от удара, а затем, отпрыгнув в сторону, ударил кулаком в лицо полицейского, так что тот упал на капот машины. Салид тут же молниеносно ринулся к нему, приподнял беднягу и нанес второй мощный удар. Полицейский обмяк в его руках, и Салид небрежно бросил его на землю.

— Живо сюда! — крикнул он, повернувшись лицом к воротам.

Если бы Бреннеру нужны были еще доказательства того, будто что-то в его душе заставляло его самого безропотно подчиняться террористу, то эти доказательства теперь были налицо. Ноги сами понесли Бреннера к машине, хотя внутренний голос говорил ему, что его поведение не просто граничит с безумием, но уже перешло эту границу. У Бреннера был шанс убежать. За те несколько секунд, на которые Салид оставил их одних, Бреннер и Йоханнес могли бы скрыться в темноте парка. Почему же они этого не сделали? Почему?

На этот вопрос, вероятно, не существовало ясного ответа. Или, по крайней мере, такого, какой удовлетворил бы Бреннера. Власть Салида над ним была совершенно очевидна Эта власть распространялась и на Йоханнеса — теперь в этом не было сомнений. Ведь он тоже — после секундной заминки — сорвался с места и побежал к машине.

Салид рывком распахнул заднюю дверцу автомобиля и без лишних слов затолкал туда Бреннера Затем он обернулся к Йоханнесу.

— Вы умеете водить машину, отец?

— Не очень хорошо, — ответил Йоханнес. — И не называйте меня…

— В таком случае настало время учиться, — перебил его Салид и, бесцеремонно подталкивая его в спину, усадил Йоханнеса за руль. Затем он быстро обогнул машину, наклонившись по дороге над полицейским, находившимся без сознания, подобрал его оружие и сел на переднее сиденье. Йоханнес уставился на оружие в руках Салида с таким выражением лица, которое при других обстоятельствах можно было бы назвать комичным.

Салид, во всяком случае, широко ухмыльнулся, переложил пистолет в левую руку, а правую спрятал в карман своего жакета. Затем он снова вынул ее — она была совершенно пуста — и вытянул указательный палец, словно дуло пистолета, в сторону Йоханнеса.

— Пиф-паф, — сказал он.

— Так, значит, у вас не было никакого оружия, — сказал Йоханнес.

“Верно, — ответил ему взгляд Салида, — но несмотря на это, я убил бы тебя быстрее, чем ты успел бы моргнуть”.

— Вы слишком легковерны, мой друг, — сказал террорист. — А теперь поехали!

Йоханнес бросил на Салида гневный взгляд, но не стал ему перечить — по-видимому, он понял немой ответ террориста. Поэтому священник включил зажигание, и автомобиль плавно тронулся с места. Салид протянул руку и быстро выключил сирену и мигалку.

Добром все это не кончится — Бреннер знал это. Он попал в какую-то безумную историю, в которой происходили невероятные события. Время работало против них, а также все законы теории вероятностей и логики. С того мгновения, когда Салид остановил полицейскую машину и отправил в нокаут обоих полицейских, прошло всего лишь несколько секунд, хотя Бреннеру они показались вечностью. Однако Шнайдеру и другим работникам больницы тоже понадобятся всего лишь считанные секунды для того, чтобы показать полицейским направление, в котором скрылись Салид, Йоханнес и он, Бреннер. Бреннер невольно затаил дыхание, когда они проезжали мимо крыльца больницы. Вторая полицейская машина стояла поперек тротуара и была совершенно пуста.

И все же Бреннер был уверен: добром все это не кончится.

Однако он оказался не прав, и все обошлось. Они благополучно миновали здание больницы и, слыша, как с другой стороны приближается вой сирены третьей полицейской машины, доехали до конца улицы и свернули направо.