Возвращение в Ахен

Часть первая. ЗОЛОТОЙ ЛОСЬ

Саламандра тревожно шевельнулась на большом замшелом камне и снова замерла. Кто-то шел по лесу. Скоро он будет на поляне. Можно юркнуть под камень и там затаиться, но зачем? Маленький огненный дух ленив. Незачем прятаться, незачем удирать от глупого человека. Все равно пройдет мимо, не заметив ящерки, — серой на сером камне, неподвижной, маленькой.

Шаги приближались. Шумное, бестолковое существо — человек.

Тень накрыла саламандру. Ящерка не двигалась. Сейчас этот болван пройдет мимо, и можно будет снова наслаждаться теплыми лучами закатного солнышка…

Слишком поздно дух Огня почувствовал присутствие силы. Саламандра двинулась в надежде укрыться в узкой щели под камнем, но оказалась недостаточно проворной. Страшная сила хлестнула ящерку. Саламандра забилась на камне, заскребла лапками. Бесполезно. Человек коснулся ее пальцем и велел повиноваться. От него исходила власть. Он был всемогущ. Он был страшен и не знал пощады. Саламандра раскрыла рот и зашипела. Струйка пламени лизнула белый лишайник и угасла.

— Ага. Ты — дух Огня, — удовлетворенно произнес мучитель и убрал палец.

Ослабев от боли, ящерка слабо дернула хвостом. Человек взял ее двумя пальцами за бока и положил себе на ладонь. Лапки саламандры бессильно свесились, морда, вытянувшись, легла на запястье человека, рубиновые глазки помутнели.

— Я сделал тебе больно? — спросил человек.

Ящерка снова зашипела. Он осторожно погладил ее вдоль спины. Чтоб Огненная Старуха его проглотила, негодяя! Прикосновение было приятным.

— Я не причиню тебе зла, — продолжал человек. — Мне нужна саламандра. Ты будешь моя. Поддерживай по ночам огонь и сделай так, чтобы мне было тепло. Я стану кормить и охранять тебя.

Саламандра приоткрыла глаза. Тот, кто изловил ее, был, несомненно, чародеем. У огненного духа не хватало сил противиться ему. И не только маленькая саламандра — вряд ли кто— нибудь из обитателей долины Элизабет посмел бы перечить этой силе. Незнакомец был намного могущественнее всех, с кем прежде встречалась плененная ящерка.

На миг смутное подозрение растревожило ее: духам было открыто, что когда-нибудь на Элизабетинские болота вернется страшный Безымянный Маг. О нем говорили немало жуткого, невероятного, но ужаснее всего были его глаза: ярко-синие, холодные, как лед, и в то же время способные испепелить даже камень.

Саламандра дернула голову, заглядывая в склонившееся над ней лицо. Оно, возможно, и было похоже на то, которое расписывали духи, пугая обитателей холмов и болот, — и все-таки оно было совсем другим. Смуглое, оно было обрамлено темно— русыми вьющимися волосами, которые были чуть светлее кожи и в первый момент казались припорошенными пылью. Синие глаза вовсе не были пламенными и не леденили кровь. Они были большими, яркими, и ничего зловещего саламандра в них не заметила. Сейчас они разглядывали ящерку ласково, сочувственно и чуть-чуть насмешливо.

Рубиновые глазки на коричнево-серой мордочке моргнули. Чародей тихонько засмеялся и снова погладил ее по спине.

— Вот и договорились, — сказал он. — Полезай ко мне в карман.

Синяка открыл глаза.

Было утро. Солнце только что встало. Несмотря на то, что весна уже уступала место лету, ночи еще стояли довольно промозглые, и под утро спустился туман. Синяка пошевелился, поежился и обнаружил, что страшно замерз. Костерок, однако, послушно трепетал на краю поляны, хотя дрова давно уже прогорели. Синяка посмотрел на него, и ему показалось, что крохотный огонек излучает легкую укоризну. Пытался он согреть повелителя, пытался изо всех сил, но сил оказалось слишком мало, и вот они на исходе…

Синяка поспешно собрал хвороста и бросил его в огонь. На мгновение мелькнул хвостик ящерки, и тут же костер затрещал громко и весело. Синяке почудилось, что он слышит, как чавкает саламандра, утомившаяся за ночь и, несомненно, жутко голодная. Видимо, она действительно отдала все свои силы на то, чтобы поддерживать костер и не дать ему угаснуть. Слабоват оказался маленький огненный дух, подумал Синяка. А может, хитрая бестия распалила костер лишь под утро? Он посмотрел в огонь, но ящерки видно не было. Из костра доносились треск, хруст и жадное повизгиванье.

Синяка уселся на трухлявое бревно. Вокруг шумел лес. От реки Элизабет доносился запах цветущей черемухи. К востоку, милях в пятидесяти, лежал огромный город. Ахен. Бывший вольный Ахен. Синяке не хотелось думать о нем. По правде говоря, ему и возвращаться туда не хотелось, но здесь, видно, не Синяке решать.

А он устал. Он не знал, сколько лет прошло с того дня, как он расстался с Торфинном, — вероятно, много. Очень много. Все эти годы он жил один. Бродил по лесу, скитался, уходил далеко на север по берегу Реки. Добрался даже до Долины Духов, где его появление вызвало страшный переполох, после чего духи дружно снялись с места и удрали в соседнее измерение. Синяка был слишком могущественным чародеем, чтобы такие беззащитные существа, как Первозданные Духи, могли допустить его к себе.

И он мог сколько угодно уверять самого себя и всех вокруг, что был и останется чародеем добрым, — на самом деле он хорошо знал, что на таком уровне могущества различия между добром и злом стираются. Об этом много лет назад говорил ему Торфинн. Черный Торфинн, хозяин Кочующего Замка. Он очень много знал, этот высокий стройный старик с пронзительными черными глазами. Он прочитал множество книг. А Синяка так и не научился читать.

Они расстались где-то здесь, на этих болотах, у реки Элизабет. Это было лет сто назад, может быть, больше. Торфинн звал его с собой. Стоило Синяке прикрыть глаза — и он снова въяве видел его: старик высился в зияющей пропасти ворот своего замка, огромного черного конуса из холодного металла, выделяясь в темном провале ослепительно-белым плащом, под которым сверкала цепь из рубинов. Черные глаза старого мага горели на хищном лице, плеть свисала из руки, касаясь сапог.

Синяка ежился под его пристальным взглядом. Перед великолепием Торфинна он терялся, становился жалким. Он зябко передергивал плечами, шмыгал носом, переминался с ноги на ногу. И все же Торфинн не счел за унижение трижды повторить ему свое предложение.

— Ты будешь мне сыном, мальчик, — говорил ему тогда Торфинн. — В тебе столько силы, что даже я ощущаю трепет, когда думаю о ней. Я научу тебя читать старинные книги и понимать смысл их темных иносказаний. Я открою тебе тайны моих магических кристаллов. Ты увидишь сокрытое, услышишь несказанное. Вместе мы будем могущественнее, чем Ран на побережье и Колаксай на севере, страшнее Огненной Старухи и мудрее Змея Белых Гор. Подумай об этом.

— У меня уже был отец, Торфинн, — сказал Синяка. — Я из рода Белых Магов.

Тогда Торфинн сказал:

— Напрасно ты так держишься за свой род. Ты был рожден для того, чтобы спасти Ахен. Белая Магия связала тебя с этим городом, приковала его к тебе, как ядро к ноге каторжанина. Никогда ты не сможешь уйти от него далеко. Всегда он будет притягивать тебя. В моих силах разрубить эту цепь. Если ты уйдешь со мной в иные миры, ты будешь свободен. Пусть погибнет Ахен, какое тебе дело до него? Он сам предал свою свободу. Его звезда закатилась, его время вышло, он сам виновен в том, что с ним произошло. Ты же видел, как армия сдала Ахен без боя. Город с живой душой сражался бы до последнего солдата и возродился из пепла на удивление мирам. Ахенцы же ушли, они бросили свой город на милость Завоевателей. Зачем тебе эти мертвые развалины?

На это Синяка ответил:

— Даже обреченному дается последняя надежда.

Усталый он тогда был и оттого еще более упрямый.

И Торфинн в последний раз посмотрел на него с непонятной жалостью.

— Ты не знаешь, мальчик, что означает для тебя эта «последняя надежда». Будет слишком поздно, когда ты поймешь, что такое — «спасти Ахен». Будет слишком поздно. Такие, как ты, идут по своему пути до конца. Поэтому я и говорю тебе: выбери иную дорогу. Пойдем со мной. Оставь этот город умирать. Поверь, ты достоин лучшей участи.

Синяка покачал головой.

— Нет, Торфинн.

— Дурак, — своим низким, громовым, как гул водопада, произнес высокомерный Торфинн. — Нет ничего хуже одиночества. Кроме меня, никто в этих мирах тебе не ровня.

Синяка пожал плечами. Он думал о тех, кто остался на Пузановой сопке. Они были его друзьями и, несомненно, ждали его. А он сумеет принести им немало добра…

Торфинн захохотал.

— Дурак! — крикнул он и скривил рот. — Ты думаешь, что сможешь прожить среди людишек, греясь у печки и творя со скуки мелкие чудеса?

— Уходи, Торфинн, — глухо сказал Синяка.

И он остался один посреди бескрайнего болота. Самоуверенный, гордый мальчишка. Хмуро улыбаясь, смотрел, как исчезает в темной пасти металлического конуса старый чародей, как тает замок Торфинна, как удаляется он, постепенно исчезая за горизонтом, растворяясь в тумане. У синякиных ног булькала и пузырилась трясина на том месте, где недавно высилась черная цитадель. И тяжелый голос Торфинна проговорил, словно маг все еще находился рядом:

— Запомни: нет разницы между Добром и Злом. Есть только Сила.

Синяка мотнул головой, отгоняя голос, но тот не желал уходить

— спокойный, знающий, сожалеющий.

— Что ж, иди к своим друзьям, Синяка. Посмотри им в глаза. В их смертные глаза. И тогда решай сам, сможешь ли ты жить под их взглядами.

Холод окатил Синяку с головы до ног. Он был все еще горд и хотел скрыть свой страх. И тогда голос Торфинна стал неожиданно нежным — таким нежным, что в нем послышались печаль и дрожь сострадания:

— Мой мальчик, мой бедный мальчик, они не потерпят рядом такого, как ты. Они гордые, они смелые, они смертные. Для них ты навсегда останешься черной тенью из запредельного мира. Они прогонят тебя, сынок…

В этот миг Синяка понял, что старый маг говорит ему правду. Он не знал, что его убедило — мудрость ли и житейская искушенность странствующего чародея или его добрый, ласковый голос. Никто никогда не разговаривал с ним так. Никто никогда не называл его сыном, никто не дорожил его счастьем, не страдал его болью, не хотел учить книгам. Один только Торфинн был ему близок и звал с собой. Своими руками Синяка оттолкнул от себя единственного друга, покровителя, учителя… Что он наделал?

Синяка запрокинул лицо к небу и хрипло закричал:

— Торфинн! Вернись, Торфинн!

В ответ донесся издевательский хохот.

— Дурак! — грохотал Торфинн. — Мальчишка! Сопляк! Ты посмел отказать мне! Ты сгрызешь себе руки по локоть, когда поймешь, на что ты обрек себя! О, давно я так не веселился! Гаденыш! Человеческий выкормыш! Иди, иди к своим дружкам! Иди к людям! Они скорее примут к себе Косматого Бьярни, чем тебя!

Слезы текли по смуглому лицу Синяки. Он стискивал кулаки и тяжко дышал. Его колотила крупная дрожь. Потом он вдруг разом устал и опустился на болотную кочку.

— Будь ты проклят, Торфинн, — шепотом сказал он и обтер мокрое лицо. Встал и побрел в сторону сопки. Теперь он знал, что Торфинн прав. Прав во всем.

Долго, долго шел Синяка до сопки. Болото хватало его за ноги, ветви сухих елей рвали на нем одежду. Грязный, оборванный, задыхающийся, он выбрался на сухое место только к рассвету.

Они стояли на склоне, точно ждали его. Потом Синяка сообразил: они заметили его издалека и вышли встречать. Синяка попытался было улыбнуться им, попросить все забыть, обещать, что облагодетельствует своей магией целый край… Но он уже увидел их лица и понял: они вышли не встречать его. Они хотели его прогнать.

Он остановился.

Проклятьем было знать, что будь он простым солдатом из роты Вальхейма, Анна-Стина сейчас не поджимала бы губ, и Ларс Разенна не хмурил бы бровей. Великий Магистр принял бы в своем доме и беглого раба, и солдата-дезертира, и мятежника, и бродягу. Кого угодно — только не его. И еще Синяка знал, что сейчас Ларс отстранит от себя Анну-Стину, шагнет вперед и скажет: «Убирайся».

Ему, великому магу, способному уничтожить весь Орден мановением руки.

Синяка трудно, хрипло дышал. Они не желали терпеть рядом с собой всемогущество. Они не нуждались в покровителе. Они могли баловаться с ясновидением и гаданиями, но великих магов им не нужно — ни злых, ни добрых.

Одиночество наваливалось на Синяку. Слезы дрожали у него в глазах. Ларс Разенна не видел этого. Он снял со своих плеч руки женщины, мягко отодвинул ее от себя. Синяка хотел заговорить с ним, но у него перехватило дыхание. Разенна шагнул вперед. Синяка не стал дожидаться, пока Разенна заговорит. Его изгоняли.

Он повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь, вниз, под гору. Они смотрели ему вслед. Синяка бежал, а они молча смотрели на него. И ни один из них не двинулся с места.

Внезапно костерок погас. Синяка вздрогнул от холода и сердито посмотрел на черные угли. Саламандра с раздувшимся животом и блаженным выражением на хитрой узкой морде, спала посреди головешек — сытая, безмятежная, невинно-наглая. Синяке захотелось поддать ей сапогом под брюхо, но он удержался. Не пристало так открыто выказывать низкие чувства, а тем паче — зависть, подумал он. Он был голоден.

Закрыв глаза, Синяка потянулся. Спешить было некуда и незачем. Здесь его никто не ждал. И раньше случалось так, что он появлялся в окрестностях Ахена, иногда бродил по грязным улицам, торчал в порту, несколько раз привлекался местными властями за бродяжничество, а во время последней войны отводил от города пушечные ядра, так что врагам не удалось смести его с лица земли. Иногда он тешил себя мыслью о том, что однажды уже спас Ахен, не дав его разрушить. Но в глубине души Синяка хорошо знал, что это не так.

Он снова открыл глаза. На огромном валуне среди сосен сидел, уныло опустив тяжелые плечи, великан. Не такой уж страшный, довольно-таки усохший великанишка. Его серые волосы, забранные на макушке в пучок, свисали бунчуком. Он был обут в подобие сапог, крест-накрест перетянутых на икрах ремнями. Имелись также набедренная повязка и очень короткая стеганая куртка синего цвета, из которой в районе подмышек клочками торчала вата. Куртка была вопиюще мала: она прикрывала могучее, заплывшее жиром тело великана лишь чуть ниже лопаток.

Что-то невыразимо знакомое виделось в этой своеобразной фигуре. Синяка еле слышно вздохнул.

— Пузан! — сказал он.

Голос прозвучал отрывисто и громко, как чужой.

Великан встал и медленно затопал к Синяке. Когда он появился на поляне и солнце ярко осветило его уродливую физиономию, сомнений уже не оставалось. Трудно было, увидев хоть раз, забыть этот широкий нос, оттопыренные губы, пересеченные шрамом (там, где когда-то было вдето кольцо), эти маленькие, угодливо моргающие глазки. Встретившись с Синякой взглядом, великан замер и боязливо затоптался на месте.

— Иди, иди сюда, — повторил Синяка. — Ведь ты Пузан, а?

— Пузан я, — преданно пробасило чудовище. Слезы радости выступили на его глазах. Великан шумно шмыгнул носом и покраснел, отчего шрам на губе проступил еще отчетливее.

— А вы признали меня, господин Синяка, — сказал он. — Хоть и не сразу, а все ж признали. А я так вас всю мою жизнь помню. Доброту вашу и остальное. Кабы не вы, гнить бы мне на цепи в подвале у лиходея, душегуба и кровопивца…

Синяка хорошо помнил, как Торфинн подарил ему великана. Чудовище действительно томилось у него в замке на цепи, ошалевшее от голода и побоев и превратившееся за долгие годы неволи в существо плаксивое и отчасти подлое. Синяке не было никакого дела до страданий великана. Получив его в подарок, он тут же отпустил несчастное чудовище на свободу — больше из брезгливости, чем из каких-либо иных соображений. А великан, видимо, решил, что его пожалели.

— Сколько же мы не виделись с вами, господин Синяка, — соловьем разливался великан. — Лет, поди, уж сто тому. И где вы только бродили, горемычный? Я ведь и приказ-то ваш в точности выполнил. Помните? Убиенного вами пирата Бьярни отнес на болото, как было велено, и там его, значит, безжалостно бросил без всякого снисхождения. И погребения ему не творил. Возвращаюсь, значит, назад, на сопку, а вас нету. И никто не может сказать, куда вы подевались. Не бывает же так, чтоб такой великий чародей — и сгинул без следа! Верно? Это я им так говорю. А они говорят, что не имеют понятия. Убежал-с… Это они так говорят. А я вам предан и без вас никуда, господин Синяка. И ждать могу хоть сто лет. А они меня с собой звали, только я не поддался. Чего я там не видел? Я вас, господин Синяка, ждал. И дождался, — слезливо заключил великан.

— Кто тебя с собой звал? — спросил Синяка.

— А этруски, — объяснил великан. — Они же съехали с сопки-то. В Этрурию подались, я так полагаю. Все, все съехали, и люди, и боги, и даже демон, мелкий пакостник. Хорошо там, говорят, в Этрурии-то… Только далеко это, поди, да и давно.

— Зачем же ты остался?

Великан не ответил.

— Дурак ты, Пузан, — сказал Синяка.

— Я так давно вас ищу, господин Синяка, — жалобно басил великан, растянув мокрый рот. — Ну так давно! Страшно же одному…

Ему страшно, подумал Синяка. И повторил:

— С этрусками уходить надо было…

— А чего… — пробубнил великан и свесил голову. — Гоните от себя? Не нужен, да?

Синяка еще немного подумал, покусал губы. Даже великана Ларс Разенна принял к себе. Вот такого — глупого, безобразного. Подхалима и труса. А Синяку прогнал. Интересно, Пузан знает об этом?

— Иди сюда, — сказал, наконец, Синяка.

Великан неуклюже приблизился.

— Господин Синяка, — торжественно провозгласил он, — ежели вам чего надо, то приказывайте, а я буду стараться…

— Сядь, — велел Синяка.

Великан осторожно примостился с ним рядом. И тогда Синяка прижался головой к толстым, угловатым великаньим коленям и громко, в голос, зарыдал.

Подумав, великан бережно накрыл его своей большой лапой и тяжко, в два приема, вздохнул.

— Дела, — многозначительно уронил он, глядя в пространство поверх растрепанных темных синякиных волос. Худые плечи Синяки содрогались. Он что-то невнятно бормотал, а слезы текли и текли из глаз.

Некоторое время Пузан стойко терпел неудобства, а потом гулко пробасил:

— Это… Поплакали, господин Синяка, и хватит. Все равно вы лучше всех, а что кое-кто тут у нас гордый, так это по молодости.

Синяка замолчал, перевел дыхание и, оторвавшись от колен великана, вытер ладонями лицо. Он увидел прямо перед собой маленькие серые глазки с красноватой сеточкой. И эти глазки смотрели на него с пониманием и безграничной любовью.

Ноги путников утопали в мягком мохе болота. Саламандра, недовольная сыростью, взгромоздилась Синяке на плечо, лениво свесила хвост и уткнула сухую мордочку ему в шею. Маленькие острые коготки проткнули синякину рубаху и царапались. Он не обращал на это внимания.

Великан тяжеловесно ступал рядом, время от времени проваливаясь в трясину по колено. Сапоги его безнадежно промокли.

— Ты бы разулся, — сказал Синяка. — Ноги натрешь.

Великан только застенчиво улыбнулся.

Глядя на его нелепую фигуру, Синяка вдруг ощутил, как отдаляется, отпускает его Ахен.

Внезапно великан охнул и споткнулся. Синяка чуть не налетел на него. Великан резко оттолкнул его от себя, так что Синяка упал на сырую кочку, лицом в куст голубики. Саламандра, оказавшись в луже, издала пронзительный звук и, негодуя, быстро забралась Синяке на голову, путаясь когтями в его волосах.

— Пузан, ты что, очу… — начал Синяка и замолчал, когда увидел, что из могучего великаньего плеча торчит тонкая стрела с иссиня-черным оперением.

Вторая стрела вонзилась в кочку, за которой лежал Синяка. Он ясно видел спиральный узор, нанесенный на древко.

Пузан погрозил неведомо кому огромным кулаком.

— Вы можете их испепелить, господин Синяка? — деловито спросил он, пытаясь в то же время рассмотреть стрелу у себя в плече. Он трогал оперение и корчил при этом страшные гримасы.

Синяка встал во весь рост, осторожно вытащил из волос бьющую хвостом саламандру и посадил ее себе на плечо. Он мог испепелить целую армию. Об этом лучше даже не думать.

Еще одна стрела просвистела возле синякиного уха.

— Пузан, отойди-ка в сторону, — сказал Синяка.

— Убьют вас, убьют… — с обреченным видом забубнил великан, однако подчинился.

Из зарослей на край болота бесшумно выступили две темные фигуры. Они вышли одновременно, как по команде. Синяка улыбнулся.

Это были воины в зеленых плащах с опущенными на глаза капюшонами — чтобы комарье и мошка не забивались в волосы. На ногах у них были удобные сапоги из мягкой кожи, а под плащами — плотные кожаные куртки на завязках. Ростом они были на полголовы ниже обыкновенного человека, а по сравнению с высоким Синякой и вовсе казались маленькими.

Один из них откинул капюшон, и открылось молодое лицо, очень бледное, со смелыми широко расставленными светло-серыми глазами. Белые волосы, заплетенные у висков в две косы, были схвачены на лбу простым кожаным ремешком.

Меч-акинак висел в ножнах на поясе справа, чехол, в котором болотный человек носил лук, — слева. В колчанном отделении с наружной стороны чехла Синяка разглядел иссиня-черное оперение стрел.

Воин шагнул вперед, настороженно глядя на Синяку.

За спиной у чародея отчетливо застонал великан.

— Болотные люди… Наскочили-таки! Ясная Ран, за что нам такая напасть? Испепелили бы их, господин Синяка, и дело с концом!

— Нет, — сказал Синяка.

— Да почему же? — в отчаянии взвыл великан. — Вам это раз плюнуть… Вы же не знаете их, а я знаю. Слыхали-с и неоднократно. Они пьют кровь, воруют детей, прячутся от света — боятся, значит, тепла. Сырость им подавай, пакость всякую, труху там, плесень… — Он злобно зыркнул на болотного воина в плаще. — Вон, бледные какие… Настоящая погань.

Беловолосый воин остановился в десяти шагах от путников.

— Я Мела, — сказал он. — Это мой брат Аэйт. Мы свободные морасты. Что вы делаете в наших землях?

— Мое имя Синяка, — отозвался чародей. — Со мной Пузан, великан, мой друг и спутник. Мы не хотели причинить вам вреда.

— Кто вы такие? — хмуро спросил Мела.

— Мы бродяги, — ответил Синяка.

Аэйт подошел ближе. Он тоже откинул капюшон и, щурясь, недоверчиво уставился в смуглое синеглазое лицо незнакомца.

Аэйт был еще почти мальчишкой. Веснушки густо усыпали его нос, щеки, лоб, были видны на руках. Он был вооружен только коротким мечом.

Повинуясь приказу Мелы, путники развели руки в стороны, показывая, что у них нет оружия. Мела покачал головой.

— Должно быть, вы пришли из далеких краев, — сказал он наконец. — Но как же вы ходите безоружные?

Синяка пристально посмотрел ему в глаза.

— За долгие годы на нас впервые напали без предупреждения.

Однако беловолосого воина это не смутило.

— Времена трудные,мало ли кого принесет, — ответил Мела. — У великого Хорса только один глаз, и ему не уследить за каждым, кто будет хлопать ушами.

Аэйт, стоявший на полшага позади брата, кивнул.

— Вы правильно поступаете, — сказал Синяка. — Но мы пришли в эти края с открытой душой.

Пузан злобно пробубнил:

— Разговаривать еще с ними… Это же полулюди. Говорят, они вырастают из болотного семени, а кровь у них зеленая. Размазать их и всего делов.

Братья выслушали оскорбление, не моргнув глазом, зато Синяка рассвирепел.

— Молчать, — прошипел он.

Что-то, видно, мелькнуло в синих глазах, потому что Пузан придушенно вскрикнул и повалился перед ним в болотный мох. «Я всемогущий, — напомнил себе Синяка, — мне нельзя злиться».

— Встань, дурак, — негромко сказал он. — Вставай, не бойся. Я не сержусь.

Оба воина с интересом наблюдали за ними. К счастью, они поняли только одно: Синяка запретил великану отзываться об их народе пренебрежительно. Аэйт что-то прошептал на ухо Меле. Мела сказал:

— Вы пришли на нашу землю. Мы должны убить вас или привести в селение. Выбирайте.

Синяка задумался. Братья спокойно ждали, что он скажет. В том, что они могут застрелить Пузана и основательно навредить ему, Синяке, чародей не сомневался. Два невысоких болотных воина казались, несмотря на свою молодость, людьми, привыкшими к войне. Однако всей их опытности не хватит, чтобы остаться в живых, вздумай Безымянный Маг пустить в ход свою чудовищную силу.

— Я голоден и устал, — сказал Синяка. — Если я пойду в селение, какой будет моя судьба?

— Асантао решит, — сказал Мела.

— Кто это — Асантао?

— Она видит, — был ответ.

Шаманка или знахарка, решил Синяка. Только бы эта Асантао не разглядела в бродяге из далеких земель того самого Безымянного Мага, которого здесь все так боятся… И ненавидят, добавил он, желая быть честным хотя бы с самим собой.

— Я хочу пойти в селение, — сказал Синяка. — Давно уже я не встречал никого, с кем бы так хотел разделить свою жизнь.

Они помолчали. Потом Аэйт сказал:

— Он говорит правду.

Мела кивнул младшему брату, видимо, привыкнув доверять его проницательности. Затем спросил:

— Ты пойдешь с нами один?

— Как же я брошу его? — отозвался Синяка, покосившись на великана. — К тому же, вы его ранили.

Судя по кривой улыбке Мелы, тот был непрочь пристрелить Пузана и на том покончить с ним. Однако он сказал, по возможности равнодушно:

— Пока он с тобой, ты отвечаешь за все, что он скажет и сделает.

— Хорошо, — ответил Синяка и склонился к великану. — Идем.

Селение болотных людей открылось перед ними неожиданно, так хорошо было оно спрятано в ложбине между двумя холмами. Два десятка домов, кузница, костры, возле которых работали женщины, — вот и все, что успел заметить Синяка, когда его и двух его провожатых остановили. Воины в зеленых плащах выступили из укрытия так быстро и бесшумно, что Синяка так и не понял, где они прятались.

Пузан втянул голову в плечи. Он обломал древко стрелы, попавшей ему в плечо, но наконечника из раны не вытащил — малодушничал. Не нравились ему эти болотные люди. Больно они скрытные, загадочные. Обитатели холмов о них ничего толком не знают, а слухи ходят самые мезопакостные. Он злобно сверкал своими маленькими глазками на Мелу, пока тот спокойно разговаривал с часовым.

Проходя по поселку мимо костров, Синяка заметил, что почти все женщины вооружены. У одних на поясе висели короткие мечи, у других за плечами были луки, а в волосы, закрученные в узел на затылке, воткнуты короткие стрелы.

Немного поодаль от костров находилась небольшая печь, возле которой работала молодая женщина, выпекавшая хлебы.

Увидев пламя, саламандра нетерпеливо заерзала у Синяки на плече.

— Тихо, — прошептал он, и ящерка замерла, тихонько зашипев от неудовольствия.

Синяке совершенно не хотелось, чтобы эти люди начали от него шарахаться, увидев, что он подчинил себе огненного духа.

Женщина выпрямилась. Ей было лет тридцать. Она была очень красива — невысокая, широкая в кости, с теплыми карими глазами и жесткими белыми волосами, заплетенными в две толстых косы. Широкая кожаная лента удерживала на лбу вьющиеся пряди. На темной коже головной повязки Синяка увидел золотые пластинки, сделанные по форме древних заклинательных знаков солнца, повторенных трижды: у висков заходящее и восходящее, на лбу — полуденное. На ней была простая холщовая рубаха с кожаным поясом. Женщина была босой, на колене у нее краснел ожог, на лбу под повязкой блестел пот, одна щека испачкана сажей.

Карие глаза остановились на старшем из братьев. Мела выступил вперед и склонил перед ней голову.

— Ты видишь, Асантао, — сказал он вместо приветствия. — Вот чужие. Мы встретили их у наших границ на болоте. Великан с моей стрелой в плече — тень. Смотри на второго, он отвечает.

Асантао перевела взгляд на Синяку. Он ощутил тепло, которое, казалось, проникало в самые отдаленные глубины его души, согревая и успокаивая. Ясновидящая, несомненно, обладала силой, и эта сила была доброй. Такой небольшой силе позволено быть доброй. Скрыть от нее себя будет довольно просто, подумал Синяка, она ни о чем не догадается.

Асантао заговорила с Мелой, и Синяка невольно вздрогнул:

— Он что-то пытается утаить от меня, Мела, — негромко сказала женщина. — Он одинок, несчастлив и скоро его не станет.

Синяка еще никогда не встречался с предсказаниями о своей смерти. Он вообще не думал, что такое возможно. И тем более удивительно было ему слышать это от простой знахарки из полудикого болотного племени.

— Как я умру? — прямо спросил ее Синяка.

Карие глаза затуманились.

— Я не могу увидеть твою смерть, — медленно ответила Асантао. — Я просто вижу мир без тебя.

Из всего сказанного Пузан уразумел только одно: господину Синяке грозит жестокая и неминуемая гибель. Великан отчаянно взревел, бросился на колени и стал колотить себя в широкую грудь кулаком.

— Изверги! — вопил он, брызгая слюной. — Я же говорил вам, господин Синяка, кто они такие! Болотная нечисть! Погань торфяная! Не трогайте его! Если вам так хочется крови, пейте мою!

— Пузан, — очень тихим голосом проговорил Синяка.

— Я говорил вам, господин Синяка, я предупреждал, — завывал великан, стуча себя в грудь, как в гулкий барабан. — Их надо было унич…

— Замолчи, ты, — сказал Синяка и отвернулся.

Асантао с легкой усмешкой смотрела на обоих. Мела и Аэйт одинаково покраснели от обиды, но не двинулись с места.

— Простите его, — сказал им Синяка. — Ему больно, вот он и не соображает, что говорит.

Оба воина взглянули на колдунью, и когда она кивнула, одновременно повернулись и легко зашагали прочь.

Выпрямившись во весь рост, Асантао поискала кого-то глазами среди женщин и, наконец, подозвала одну из них — крепкую девушку лет двадцати с красными стрелами в белых волосах. У нее были густые черные брови, и это придавало ее лицу злое выражение.

— Присмотри за печкой, Фрат, — сказала ей Асантао.

Полуоткрыв рот, Фрат уставилась на чужеземцев. Черные брови поползли вверх, под челку. Она вытаращила свои голубые глаза и невольно коснулась рукой стрелы в тугом узле волос. Синяка улыбнулся ей, глядя на нее сверху вниз. Девушка вздрогнула и с недовольным видом отвернулась к печке.

Асантао сделала Синяке знак следовать за собой и, не оборачиваясь, пошла прочь. Для своего роста она ходила довольно быстро.

— Идем, — сказал Синяка великану, и Пузан, охая, заковылял за колдуньей. Синяка шел сзади, время от времени подталкивая его кулаком в спину.

Дом Асантао стоял особняком, у выхода из ложбины. Он был поменьше остальных, и у входа висела связка амулетов — маленькие железные ножницы от злых духов, клык волка, игрушечный топорик

— знак молнии, костяной гребешок и две ложки. Перед домом, выложенное камешками, чернело небольшое кострище.

Наклонив голову, женщина вошла в дом и почти тотчас же вышла, держа в руках плетеную корзинку с крышкой. Пузан сопел и бросал на нее недоверчивые взгляды. Синяка сел на траву, скрестив ноги, и с интересом уставился на колдунью.

Ее сосредоточенное лицо как будто стало старше. Она нагнулась и пальцем начертила на золе знак огня, положила на него кусок бересты с заклинаниями и полено, на котором ножом были вырезаны неизвестные полуграмотному Синяке символы.

Затем Асантао протянула руку в сторону чародея, едва не коснувшись его плеча, и ящерка, словно ей приказали, перебралась по этой руке к Асантао.

Синяка тихо присвистнул. Оказывается, колдунья сразу заприметила саламандру, но не стала ничего говорить при братьях

— чтобы не пугать их, должно быть. Интересно, что еще она заметила? С ней нужно держаться очень осторожно, решил он.

Лежа на раскрытой ладони Асантао, саламандра от нетерпения дергала хвостом. Женщина внимательно рассмотрела ее, еле заметно усмехнулась и опустила ящерку на бересту. Мгновенно вспыхнуло и затрещало пламя.

Пузан начал, ерзая, подбираться поближе к Синяке, который не обращал на великана никакого внимания, покуда тот не ткнулся ему в бок.

Синяка покосился на перетрусившее чудовище, но ничего не сказал. Великан мелко дышал ртом, не сводя испуганных глаз с колдуньи. Асантао подошла к нему с ножом в руке.

— Говорил я вам, — тоскливо проныл великан.

Он был уверен, что Асантао хочет вскрыть ему вены и что Синяка его предал, отдав на растерзание кровожадным людям болот. Удивление, едва ли не разочарование, проступившее на уродливой физиономии, было почти смешным, когда колдунья принялась осторожно распарывать рукав его куртки.

Придя в себя, великан злобно сказал:

— У, пакость… Лишь бы попортить одежду… Беда, какие вы вредные, морасты…

Асантао, казалось, не слышала. Она вынула из корзинки тонкие золотые щипчики и раздвинула ими края раны, чтобы вытащить стрелу. Великан тоненько взвыл, сморщился, и из его зажмуренных глаз потекли мутные слезы.

— Сделай так, чтобы он не дергался, — спокойно сказала Асантао, обращаясь к Синяке.

Если она думала, что Синяка будет заботливо держать великана за плечи, то она ошиблась. Синяка даже не пошевелился. Он просто негромко проговорил:

— Пузан, дернешься — убью.

Великан испуганно замер, глотая слезы. Асантао подняла бровь, но больше своего удивления ничем не выразила. Отдав Синяке обломок стрелы, она занялась раной.

Чародей рассеянно вертел в пальцах окровавленную стрелу и слушал, как Асантао бормочет, наговаривая на кровь.

С точки зрения Безымянного Мага, Асантао занималась сущей ерундой, как и положено знахарке племени варваров. Сам он никогда не нуждался в посредниках между своей волей и миром. Магия, к которой он прибегал, была чистой магией силы, поэтому ни заклинаний, ни талисманов, ни волшебной символики он никогда толком не знал.

Наблюдая за работой знахарки, Синяка испытывал такое же любопытство, что и любой из невежественных болотных варваров.

Асантао шептала:

Море шумело, птица летела, Пером ала, собой немала, Два черных крыла, нитку в клюве несла.

Ничтока вьется, кровь бежит, льется.

Нитка, порвись, ты, кровь, уймись…

Кровь, казалось, послушалась. Нахмурив брови, колдунья вынула из корзинки маленький глиняный пузырек с мазью. Мазь была жирной — должно быть, на козьем или овечьем жире — и остро пахла луком. Пузан посмотрел на нее с нескрываемым ужасом, но памятуя о синякином предупреждении, не двинулся с места и только обреченно вздохнул.

Конечно, Синяка знал, что сейчас великану очень больно. Но так орать!.. Даже саламандра перестала на миг чавкать и высунула из костра любопытную морду.

— Дня через два заживет, — сказала колдунья, убирая пузырек обратно в корзину. Она обращалась исключительно к Синяке.

Пузан сидел на траве, распустив мокрые губы, и ныл. Большие слезы сползали, размазываясь, по его грязным щекам.

— У тебя, случайно, нет заговора на остановление слез? — спросил у колдуньи Синяка. Он думал, что она улыбнется, но лицо Асантао осталось суровым.

— Слезы — вода, — сказала она. — Слезы утекут, глаза останутся.

— И отвернувшись от Пузана, словно забыв о нем, заговорила совсем о другом. — Ты голоден, чужой человек. Я хочу накормить тебя, а когда ты будешь сыт, ты, может быть, расскажешь о себе?

— Ты видишь, Асантао, — произнес Синяка в ответ, то ли выражая ей свою признательность, то ли намекая на дар ясновидения, благодаря которому она может не задавать вопросов.

И опять она, вопреки его ожиданиям, не улыбнулась.

— Я вижу, но не все, — сказала она. — И ты для меня — смутная, темная тень.

Пузан обессиленно спал, разметавшись по траве в десяти шагах от дома Асантао. Даже во сне физиономия у него была обиженная. Время от времени он коротко всхрапывал, после чего издавал тоненький стон и снова затихал. Синяка потрогал его лоб, но горячки у великана не наблюдалось, и Синяка отсел к костерку.

Асантао куда-то ушла. Разговор с ней оказался трудным: знахарка была проницательна, и утаивать от нее правду было куда как непросто. К тому же она знала гораздо больше, чем Синяка. Она не обладала безграничной силой и поэтому жадно училась. Синяка был невеждой, неотесанным бродягой, и это особенно бросалось в глаза, когда он очутился рядом с этой женщиной — хранительницей мудрости маленького болотного народа.

Огонек лениво лизал головешки. Ящерка спала, устроившись среди углей. Красный жар пробегал по ним, затрагивая и саламандру. Она наелась до отвала, полностью слилась со своей стихией и теперь блаженствовала.

Синяка снова взял в руки обломок стрелы, который Асантао вытащила из раны великана. Тонкий железный наконечник, покрытый засохшей кровью, крепился к деревянному стрежню, который был, в свою очередь, вставлен в полый тростник. Синяка впервые видел стрелу с двойным древком.

Странный народ эти морасты, подумал он. Никто о них толком ничего не знает. Распространяют всякие слухи — как обо всем, чего не могут понять. Кто они такие? Похоже, сами болотные люди имели об этом весьма смутные представления. Они были древним народом, и их осталось очень мало.

Асантао, которой, несомненно, ведомо больше, чем другим, сказала, что ни морастов, ни враждующих с ними зумпфов (оба племени были когда-то одним целым) нельзя относить к человеческому роду в полном смысле этого слова. Колдунье нечасто приходилось иметь дело с людьми, но из того, что она сумела понять, наблюдая за ними сама и слушая рассказы других, ей стало ясно: существуют различия — и немалые.

Прежде всего, у людей совсем иначе организовано зрение. Люди не умеют различать то, что ясно любому годовалому морастику. Они не могут растворяться в воздухе, сливаясь с окружающим миром, не умеют слышать, как текут соки деревьев, видеть, как растет трава, они не понимают голоса птиц и летучих мышей, не знают, как угадывать, откуда придет ветер. Может быть, поэтому они отказались от луков и придумали карабины и пушки? Может, поэтому распускают о морастах всякие слухи, один другого глупей и ужасней?

— Ты ненавидишь людей, Асантао? — спросил ее Синяка.

— Я варахнунт, видящая и знающая, — ответила она. — Мне дана сила. Как я могу ненавидеть? Это было бы опасно.

Синяка слишком хорошо знал, что она права.

— Может быть, ваш народ принадлежит к древнему гномьему племени, которое по каким-то причинам ушло жить в болота? — спросил он, уходя от опасной темы.

И снова колдунья покачала головой, и солнце блеснуло на золотых знаках ее кожаной головной повязки.

— Нет, — сказала она. — Мы морасты.

Синяка воткнул стрелу Мелы в мягкий дерн, раздумывая обо всем услышанном. Зумпфы, сказала Асантао, враждуют с их племенем. В основном эта вражда возникла из-за того, что зумпфы воровали у них женщин. Были и другие вещи, которые оба племени не могли поделить: соль и военная удача.

— Мы кажемся тебе дикарями, — заметила при этом колдунья. — Наверное, так и есть. Но зумпфы — они настоящие варвары. Они очень жестоки.

На миг ее лицо омрачилось, и Синяка подумал, что при мысли о врагах Асантао изменяет своей спокойной мудости. Но не решился выспрашивать об этом более подробно. Эти земли, расположенные среди бескрайних трясин Элизабетинских болот, были для него неизведанным миром, который жил своими страстями и своей истиной.

За его спиной кто-то хмыкнул. Синяка резко повернулся. На него весело смотрел Аэйт.

— Ты разворотлив, как полено, — сказал маленький воин. — И столь же чуток.

Насмешка была заслуженной, и Синяка не стал спорить. Но ему хотелось, чтобы этот парнишка уважал его хотя бы за что— нибудь, и потому заметил:

— И столь же терпелив, о доблестный Аэйт.

Веснушчатая физиономия доблестного Аэйта расплылась в улыбке. На мгновение эта улыбка угасла, когда юноша метнул быстрый взгляд на костер и, без сомнения, заметил саламандру. А потом вернулась, но уже менее открытая. Морасты, похоже, обладали слишком хорошим зрением. Даже Синяка с трудом различал саламандру среди тлеющих углей, хотя он знал, где ее искать.

Он уже лихорадочно соображал, что бы такое соврать в ответ на неминуемый вопрос, но Аэйт заговорил совсем о другом.

— Я пришел просить у тебя доброты в обмен на мою неучтивость, — сказал он.

— Буду рад помочь тебе, — искренне ответил Синяка. — Особенно если ты объяснишь, как. Ведь я еще и соображаю, как полено.

К удовольствию своего собеседника, Аэйт слегка покраснел.

— Не говори Меле, что я приходил донимать тебя распросами. Это будет доброта.

— Почему?

— Гостей нельзя беспокоить праздным любопытством.

— А, значит, я гость, — обрадовался Синяка. Ему очень не хотелось превращаться в пленника.

— Ну да, пока союз воинов не решил, что ты враг и тебя нужно убить, ты — гость, — просто объяснил Аэйт.

Синяка решил пока что не беспокоиться о своем статусе.

— А что сделает Мела, если узнает?

— Поколотит меня и будет прав.

Синяка удивился.

— Поколотит? Разве он тебе не брат? Я думал, вы с ним близкие друзья.

— Мела — лучший воин у нас, хитрый и смелый, — с вызовом ответил Аэйт. — Мне повезло, что я его тень. Конечно, он может меня бить, особенно за такие проступки.

Подумав над этим разъяснением, Синяка спросил:

— Что такое «тень»?

— Спутник воина, — тут же сказал Аэйт.

Синяка еще немного помолчал.

— Он что, жестоко дерется?

— Да нет, — сказал Аэйт, скривившись. — Разве что по уху съездит. Если он узнает, что я опять нарушаю законы, он расстроится.

— Он не узнает, — сказал Синяка.

Они обменялись улыбками, и юноша тут же подсел к костру. Он открыл уже было рот, но Синяка опередил его.

— Ты часто нарушаешь законы?

— Случается, — доверчиво отозвался Аэйт. — Однажды меня даже хотели изгнать из племени.

— Что же ты натворил?

— Подсматривал за обрядами союза воинов. Я ведь еще не воин, я тень Мелы, — пояснил он. — Мела берет меня в разведку или в битву. Все враги, которых я убью, будут убитыми Мелой. Он учит меня. Я хорошая тень, так он говорит. Когда меня хотели изгнать, Мела чуть не убил себя. Наш вождь, Фарзой, сын Фарсана, сказал, что боги разгневаны, что глаза тени не должны видеть тайн. Удача — как женщина, сказал он, ее нагота — только для мужа. Даже если бы Мела перерезал себе горло, Фарзой не простил бы меня.

— Почему же тебе разрешили остаться?

— Варахнунт Асантао, — ответил Аэйт. — Она запретила. Она видит. Ее слово тяжелее слов любого из племени. Но теперь я навсегда останусь тенью.

— А если Мелу убьют? — неосторожно спросил Синяка и тут же пожалел о своей бестактности.

Но Аэйт, похоже, давно уже думал об этом.

— Убивают часто, — сказал он. — Могут убить и Мелу. Тогда я стану тенью Фарзоя.

Он по-детски сморщил нос.

— Почему ты рассказываешь мне все это? — спросил вдруг Синяка.

— Если ты враг, тебя прирежут, — пояснил Аэйт. — Если ты друг, тебя незачем остерегаться.

Это объяснение показалось Синяке вполне удовлетворительным.

— Ты пришел, чтобы что-то спросить у меня, — напомнил ему Синяка.

— Это твоя саламандра? — тут же поинтересовался Аэйт.

— Прямой вопрос — прямой ответ, — сказал Синяка. — Моя.

— Да… — протянул Аэйт. — Я так и понял.

— Что ты понял? — Синяка насторожился.

— А что ты не человек, — просто сказал болотный воин. — В лучшем случае, ты бродячий чародей.

Синяку пробрала дрожь от этого «в лучшем случае», но он предпочел не уточнять.

— Да, — продолжал Аэйт, довольный своей проницательностью, — ты не высокомерен, не так уж туп, неплохо видишь… Человек мог бы еще хитростью и обманом подчинить себе тролля, но приручить саламандру… Как хочешь, я не верю, что ты человек. И Мела так считает. А вот кто ты на самом деле — это вопрос.

Раздосадованный тем, что здесь даже простой мальчишка видит его насквозь, Синяка сказал:

— Скажи, Аэйт, это правда, что вы, морасты, — гномы?

Аэйт поперхнулся.

— Что значит — «гномы»?

— Ну, какие-нибудь болотные гномы… Вы такие маленькие, я хочу сказать, ростом, вы так близки к природе… — Синяка молол чепуху и сам знал это, но ему нужно было отвлечь мальчишку от догадки, которая была опасно близка к истине.

Маневр оказался успешным. Аэйт покраснел от возмущения.

— Что за привычка стричь всех под одну гребенку! Если племя низкорослое — так сразу «гномы»…

— А что, разве не так?

— Нет, — твердо сказал Аэйт. — Мы просто морасты.

На смуглом лице чародея появилась довольная улыбка.

— А я просто Синяка, — заявил он и с удовольствием отметил, что на сей раз даже Аэйт смутился и не нашелся, что ответить.

Аэйт был прав, когда говорил, что слово варахнунт Асантао — самое тяжелое в племени. Синяка не сомневался в том, что вождь, глава союза воинов, о котором рассказывал ему мальчишка, с радостью прогнал бы подальше подозрительных чужеземцев, а то и прирезал бы их на всякий случай. Судя по словам Аэйта, Фарзой, сын Фарсана, был личностью суровой, и ему ни к чему были какие— то бродяги, да еще с такой странной внешностью.

Всеми этими соображениями Синяка поделился с Асантао, как только она вернулась домой.

— Фарзой суров, — согласилась колдунья, — и недоверчив. Идем, он хочет тебя видеть.

Синяка нехотя встал. Великан все еще спал у костра. На его красной от загара лапище белела повязка, распространяющая острый запах лука.

— А великан? — спросил Синяка.

— Он не отвечает, — сказала Асантао.

— Почему ты так решила, Асантао? Он вполне свободный великан, ему лет четыреста, не меньше. Я полагаю, он уже достиг совершеннолетия.

— Он твоя тень.

Пожалуй, она права, подумал Синяка. Хорошо еще, что Аэйт растолковал ему, что такое «тень». Неприятно все время задавать вопросы, большинство которых кажутся, по всей видимости, идиотскими. Синяка так давно жил совершенно один, что мгновенно запутывался, столкнувшись даже с самой простой социальной структурой.

Асантао взяла его за руку и отвела к вождю.

Фарзой восседал, скрестив ноги, на огромном котле, перевернутом вверх дном и покрытом медвежьей шкурой. Потом уже (от Аэйта) Синяка узнал, что этот котел был отлит из сотен бронзовых наконечников вражеских стрел и копий. Справа от вождя стояли воины, числом около двух дюжин, слева на древке сверкало золотое изображение лося, сделанное с изумительным мастерством.

Вождь, глава воинского союза, был довольно высок ростом для болотного человека. Он был широкоплеч и строен; некрасивый шрам пересекал его суровое лицо. Если в его белых волосах и была седина, то заметить ее было не так-то просто. Он носил волосы стянутыми в узел на затылке, оставляя две тонких косички свисать у висков. Две витых золотых гривны сверкали у него на шее.

— Поклонись, — сказала Синяке Асантао, и он послушно наклонил перед Фарзоем голову.

— Хорошо, — проговорил Фарзой. — Чужеземцев, мне сказали, двое. Один — тень. Отвечать будешь ты.

Синяка почувствовал, как начинает ежиться под пристальным, недобрым взглядом Фарзоя. Пришелец был слишком темным, слишком рослым, слишком чужим. Вождь видел в нем неотесанного нищего бездельника — и в своем роде был совершенно прав.

Синяка вдруг понял, что несмотря на все варварские законы гостеприимства, эти люди никогда не будут считать его ровней себе.

Асантао осторожно тронула его за руку.

— Я объясню тебе, — сказала она. — Вот Лось. Хорс ездит на нем по небу. — Она указала на солнце. — Глаз Хорса смотрит на тебя сверху. Лось слушает твои слова. Он из золота. Золото той же породы, что и свет. Поэтому не лги, чужеземец.

Щурясь от ярких бликов, Синяка посмотрел на Золотого Лося, главную святыню племени, и подумал вдруг о Косматом Бьярни. Чертов пират, которого он отправил в преисподнюю, перебил бы со своими головорезами все это маленькое племя, не задумываясь, лишь бы завладеть таким огромным количеством золота. Хорошо, что Бьярни больше нет. И Синяка в очередной раз решительно подавил угрызения совести, терзавшие его при любом вспоминании о капитане «Медведя».

Фарзой спросил:

— Откуда ты родом?

Удобнее было бы солгать, назвав какую-нибудь отдаленную страну, где живут темнокожие люди, — тогда ему не пришлось бы ничего объяснять. Но у Синяки вдруг появилось предчувствие, мгновенно ставшее уверенностью, что Хорс действительно смотрит на него, а Золотой Лось действительно его слышит, и что в их присутствии солгать не удастся. Поэтому он ответил правду.

— Я из Ахена.

Несмотря на изоляцию, в которой жил народ Фарзоя, вождю кое-что было известно об обитателях побережья. Бросив взгляд на Золотого Лося, он сказал:

— Мне странно, что ты не лжешь. Но ведь жители Ахена — люди с белой кожей.

Как объяснить, не слишком уклоняясь от истины, но и не приближаясь к ней на опасно близкое расстояние, что маги его рода, торопясь вложить в него силу, попросту опоили его ею, как лекарством, и что это навсегда сожгло его кожу?

— Я был отравлен в детстве, — коротко сказал Синяка.

— Никогда не слыхал о подобных ядах, — заметил Фарзой, покосившись на Асантао, но колдунья стояла с бесстрастным лицом, скрестив руки на поясе.

— Кто твои родители? — спросил вождь.

— Я их не помню.

— Где же ты вырос, в таком случае?

— У добрых людей, — усмехнувшись при воспоминании о приюте для неполноценных детей, ответил Синяка.

В тот же миг Золотой Лось вспыхнул алым, как будто его облили кровью. Ложь была вопиющей, хотя на сей раз Синяка не собирался никого обманывать. Фарзой понял это и не стал ничего говорить. Он решил дать чужому человеку возможность исправить неловкие слова.

— Я вырос в приюте, — сказал Синяка, — у злого, жадного хозяина, которого ненавижу до сих пор, хотя он и не дал мне умереть от голода.

Алый свет, исходивший от небесного Лося, медленно угас. Фарзой кивнул, удовлетворенный.

— Чем ты занимаешься?

Отчаянно косясь на Лося, Синяка очень осторожно ответил:

— Бродяжничаю…

Это было правдой, хотя и не полной. Но, к счастью, даже Хорсу не уследить за каждым, кто недоговаривает, — правильно говорил Мела, у бога только один глаз.

— Кто твоя тень?

— Великан, только небольшой. Он давно уже не людоед.

— Почему он следует за тобой?

— Мне его подарили.

На этот раз вождь позволил себе выразительно поднять бровь, однако комментировать синякины слова не стал. Вместо этого он поднялся, выпрямившись во весь рост. Котел глухо загудел под звериной шкурой, когда вождь резко ударил по нему ногой.

— Ты бродяга без роду и племени, — спокойно сказал Фарзой. Он не собирался никого оскорблять и просто, подводя итоги, называл вещи своими именами. — Ты не похож на людей внешним обликом. Ты неграмотен и безоружен. Для нашего народа ты бесполезен. Ты высокий, твоя тень — великан, вы будете много есть. Я хочу, чтобы вы ушли.

Он прав, подумал Синяка. Если люди Ахена не признавали в нем полноценного человека, если добрые и веселые братья из Ордена Закуски не захотели делить с ним свою жизнь, то почему его должен принимать маленький болотный народец? Синяка наклонил голову, чувствуя странную горечь.

Неожиданно у него вырвалось:

— Позволь хотя бы моему великану залечить свою рану!

— Нет, — сказал Фарзой.

Синяка взглянул на воинов, но они стояли неподвижно. Он вздрогнул, услышав из-за своего плеча голос:

— Позволь ему остаться, Фарзой.

Все глаза обратились в сторону колдуньи. Что-то в том, как она смотрела, заставило вождя насторожиться. Асантао редко вмешивалась в дела племени. Чаще она выполняла просьбы и поручения вождя: заклинала погоду, подбирала удачные дни для сражений, искала пропажи, лечила раненых. Но сейчас она, похоже, решила настоять на своем.

Фарзой задумался. Он понимал, что варахнунт вряд ли станет объяснять, почему она это делает. Что-то открылось ей, и она считает, что чужаков лучше оставить в племени.

Фарзой кивнул.

— Ты видишь, Асантао, — сказал он, и это было признанием ее правоты.

Мела недоверчиво смотрел на костер. Дрова почти все уже прогорели, но пламя весело трещало, не думая угасать. Молодому воину не нравились все эти колдовские трюки, и присутствие огненного духа его настораживало.

— Не смотри ты на нее зверем, — сказал брату Аэйт, с хрустом грызя птичье крылышко.

Несмотря на то, что в число магических талисманов, висевших у входа в дом Асантао, входили две ложки, племя давно уже забыло, что это такое. Морасты ели руками, изредка помогая себе ножом.

— На кого? — огрызнулся Мела.

— На саламандру, — легко пояснил младший брат и выплюнул кость. — Она сытая и в хорошем настроении.

— Тебе что-то показалось, Аэйт, — ответил Мела недовольно.

Младший брат фыркнул, забрызгав подбородок утиным жиром.

Синяке нравились братья. С тех пор, как благодаря заступничеству Асантао они с великаном остались в поселке, не было дня, чтобы Аэйт не забежал к ним поболтать. Великана он недолюбливал, не в силах побороть неприязни к его огромным размерам, а на Синяку смотрел добродушно и чуть снисходительно. Смуглый синеглазый чужеземец вызывал у него любопытство. Иногда вместе с Аэйтом приходил и Мела.

Великан сидел поодаль от костра, но Синяке было хорошо слышно, как он громко чавкает в темноте. Рана на его руке зажила, но Пузан злобствовал всякий раз, как видел Мелу. О чем думал при этих встречах беловолосый воин, сказать было трудно. Может быть, он полагал, что великан — пустое место, и его чувства не стоят того, чтобы над ними задумываться? Ведь за Пузана отвечает Синяка.

Хотя, с другой стороны, Аэйт, тоже тень, ни в коей мере пустым местом не считался. Для этого парнишка слишком наблюдателен, подумал Синяка. Аэйт выделялся своей проницательностью даже среди морастов. Ему бы стать ясновидящим, как Асантао.

Но когда Синяка высказал это вслух, Мела рассердился.

— Или одно, или другое, запомни. Если ты воин, ничто не должно отвлекать тебя от войны. Если ты варахнунт, твое оружие — второе зрение и магия. Аэйт, может быть, и любопытен, как сорока. Но боюсь, что любопытство его праздное.

— Ты верно говоришь, — нехотя сказал Аэйт и помрачнел.

Братья переглянулись, словно разом вспомнили о чем-то. За спиной Синяки великан растянулся на траве и принялся ковырять пальцем в зубах.

— А почему ты не хочешь заняться магией? — спросил Синяка.

— Колдовство — женская работа, — ответил Аэйт. — Я хочу сражаться.

Мела смотрел на него грустно. Младший брат вытер ладонью рот и начал разливать по чашкам крепкий черный травяной отвар, подав сперва брату, затем Синяке. Помедлив, сунув дымящуюся чашку под нос Пузану. Пузан отпил, обжегся и принялся на все лады бранить Аэйта.

Мела все еще думал о своем.

— Если ты хочешь сражаться, Аэйт, тебе лучше забыть все эти глупости.

Аэйт легкомысленно пожал плечами.

— Я всего лишь тень, — отозвался он. — Кому какое дело?

Синяка осторожно тронул Мелу за плечо.

— За что ты так сердишься на него, Мела?

Мгновение Мела разглядывал Синяку хмурыми светлыми глазами, словно спрашивая, можно ли доверять этому бродяге, у которого и имени-то человеческого нет. Аэйт тоже стал серьезным.

— Скажи ему, Мела, — прошептал он с тяжелым вздохом. — Ладно уж… Вдруг он знает, что теперь делать…

Синяка догадался, что речь идет об очередном проступке младшего брата. Наверняка он сознался в этом только Меле, а Фарзою ничего еще не известно. И Асантао тоже не знает, понял вдруг Синяка, потому что иначе Мела не стал бы секретничать с ним.

— Может быть, ты сумеешь помочь, Синяка, — сказал Мела тихо.

— Я не решаюсь здесь ни у кого просить совета, потому что не хочу, чтобы моего брата все-таки изгнали.

Аэйт смущенно улыбнулся.

— Что он натворил? — спросил Синяка. Ему неожиданно показалось, что дело серьезное.

Мела сильно взял брата за левую руку и повернул ее к Синяке раскрытой ладонью. Три черных надреза скрещивались посреди ладони. Синяка осторожно провел по ним пальцем.

— Что это?

— У него спроси, — сказал Мела, отпуская руку Аэйта. — А ты что молчишь?

— Это ктенонт, — сказал Аэйт. — Разрыв-трава. Я нашел ее и врезал в ладонь. Теперь все замки, все оковы мне нипочем. Одно прикосновение — и металл разлетается в пыль!

Мела обхватил голову руками, посидел так неподвижно, а потом мрачно произнес:

— И как вытравить ее из ладони, я не знаю.

— А зачем? — удивился Синяка. — Полезная штука и всегда при себе. Это же здорово.

— Очень здорово, — сказал Мела. — Раз — и железо в пыль. И меч в пыль, и кинжал, и все, что хочешь. Как раз то, что так нужно воину. Рукой, в которой живет ктенонт, нельзя брать оружие, понял? НИКАКОЕ ОРУЖИЕ! Поэтому я и говорю: ты или колдуешь, или сражаешься.

Он махнул рукой и залпом выпил чай. Аэйт украдкой посмотрел на свою ладонь и лизнул ее.

— Когда-нибудь рука тени принесет тебе славу, Мела, — сказал он.

Мела подскочил, как ужаленный.

— Аэйт, я запрещаю тебе. Забудь о ней!

— Как я могу забыть? — рассудительно сказал Аэйт.

Синяка попытался сделать течение разговора более мирным.

— Лучше расскажи, как ты нашел эту траву, — попросил он Аэйта.

Бросая на брата взгляды, наполовину виноватые, наполовину горделивые, Аэйт рассказал, как отыскал гнездо черепахи, натыкал вокруг него стрел, чтобы она не могла пробраться в свой дом, затаился и стал ждать.

— Она круглая, как глаз Хорса, — сказал Аэйт. — Она знает. Она не стала ранить себя, просто принесла во рту траву ктенонт, и стрелы рассыпались… Я отобрал у нее траву — ну и вот…

— Никогда о таком не слыхал, — сказал Синяка.

Аэйт покосился на него с хитрым видом.

— Ты, наверное, многого еще не слыхал, а?

Мела хотел было одернуть брата, который говорил слишком много дерзостей, но Синяка просто отозвался:

— Ты прав.

Он вспомнил, как снимал с великана цепи, призвав на помощь магию силы. Делал он это долго и неумело, цепи впивались великану в тело и изрядно помучили бедное чудовище, прежде чем рассыпались в прах. Будь тогда на месте Синяки маленький воин с разрыв-травой в ладони, великану не пришлось бы терпеть все эти муки.

Мела все-таки сказал:

— Твоя болтовня утомит самого Салманаксая, Аэйт.

Салманаксай был мелким зловредным демоном, «сорочьим богом». Синяка чаще слышал его имя в проклятиях, чем в молитвах.

— Не ругай своего брата, — сказал Синяка. — Я действительно очень мало знаю. Все, что он рассказывает, для меня ново и интересно.

Из темноты донесся вкусный храп великана. Это было так неожиданно, что все трое — даже хмурый Мела — рассмеялись.

На рассвете вся деревня была поднята на ноги отчаянным звоном. Стонала, жаловалась, проклинала врагов певучая бронза. В полусне Синяке казалось, что ему опять семнадцать лет, он снова сидит на развалинах дома, и вновь уходят из Ахена великолепные защитники города, оставляя его на милость Косматого Бьярни. Звенят колокола, колыхаются знамена, сверкают шпаги, развеваются перья на плюмажах — алое, золотое, синее, белое; начищенные кирасы; лоснящиеся кони…

Синяка сильно вздрогнул и открыл глаза. В первое мгновение он испытал облегчение от того, что находится в лесу, так далеко от проклятого города. Но звон не уходил. Грозная бронза наполняла гудением всю долину.

Над чародеем склонилась большая черная тень. Шершавая ладонь царапнула его щеку.

— Господин Синяка, — прошептал великан, — чего это тут у них такое, а? Может, удрать нам, пока не поздно?

Синяка сел. Великан озирался по сторонам, его глазки тревожно бегали.

— Чего ты опять боишься, Пузан? — спросил Синяка, зевая.

— Я больше о вас забочусь, — обиделся великан.

— Ладно, не ворчи. Пойдем лучше, посмотрим, что случилось.

У огромного котла стоял один из воинов Фарзоя и изо всех сил ударял по бронзовому днищу рукоятью меча. Вокруг уже собралось почти все племя. Наконец, вперед вышел сам вождь, Фарзой, сын Фарсана. Он тронул воина за плечо и произнес несколько слов, которых Синяка не расслышал. Они дождались, пока утихнет последний гулкий отзвук потревоженной бронзы, и воин, подсаженный сильными руками, поднялся на котел.

Теперь он был хорошо виден. Злые черные брови, разлетавшиеся под белыми волосами, подчеркивали его сходство с той девушкой, что носила в прическе красные стрелы и в день появления Синяки с великаном в поселке морастов помогала Асантао выпекать хлеб. Ему было около сорока лет.

Он поднял руки к подбородку и дернул завязки плаща. Плащ упал, прошуршав в полной тишине, и все увидели, что одежда покрыта пятнами крови. Рядом с Синякой сжал губы Мела. Аэйта не было видно.

Молчание нарушил тяжелый голос вождя.

— Говори, Фратак.

Фратак сказал:

— Сегодня они напали на нас у Дерева Восьми Клыков.

Ему не нужно было объяснять, кто такие «они». Мела отчетливо скрипнул зубами.

— Нас было пятеро, их больше двадцати, — продолжал Фратак. — Их вождь силен и полон дьявольского ума. — Внезапно плечи его поникли. Казалось, он едва держится на ногах. — Они сожгли дерево… — выговорил он с трудом.

Синяка почти физически ощутил, как волна ужаса прокатилась по всему племени.

В эту минуту вождь выступил вперед и негромко, но очень отчетливо спросил:

— Кто убит?

Фратак беззвучно пошевелил губами, прежде чем ответить:

— Алким, Афан, Кой и Меса…

Синяка ожидал горестного женского вопля, но все по— прежнему молчали. Потом глухой мужской голос из толпы проговорил:

— Зачем ты остался жив, если они погибли?

Фратак побледнел и пошатнулся, но ответил еще тише:

— Чтобы сказать вам об этом…

Но голос был неумолим:

— Как же ты уцелел?

Вместо Фратака ответил вождь:

— Он жив, и этого довольно.

Похоже, эти слова были приказом, потому что больше вопросов не было. Фратак обессиленно опустился на землю. Возле него уже стояла Асантао. Теплые карие глаза колдуньи быстро отыскали в толпе Синяку.

— Помоги мне отнести его к дому, — сказала она так просто, точно Синяка всю жизнь ходил у нее в помощниках.

Он не стал возражать.

Когда Фратак уже спал, измученный болью и усталостью, Синяка спросил чародейку:

— Скажи, Асантао, эти убитые воины — Меса, Кой, Алким и… — Он запнулся.

— Афан, — спокойно подсказала она, ничуть не удивленная тем, что он запоминал их имена. — Что ты хочешь узнать о них?

— Разве в племени не осталось их близких?

— Почему же нет? Алким и Афан — братья, у них жив отец, у Месы три сестры, а Кой был младшим из пятерых…

Синяка помолчал, собираясь с мыслями и не зная, как лучше задать вопрос, а потом набрался духу и спросил прямо:

— Почему же никто не плачет по ним?

Асантао пожала плечами.

— Слезы прольются, беды остаются, — ответила она пословицей.

— Печаль не мочит, она жжет. — Глаза чародейки потемнели. — Черная Тиргатао ходит по полю битвы с огненным рогом в руке. Она выжигает радость из душ тех, кто остался в живых. Если бы печаль поливала нас водой, мы перестали бы быть воинами. — Она помолчала немного, а потом заключила: — Горькое это пламя. Кого опалил огонь Тиргатао, тому вода уже не покажется сладкой.

Раненый застонал во сне. Асантао помогла ему лечь удобнее.

Синяка вспомнил об еще одной непонятной вещи.

— Что это за Дерево Восьми Клыков?

Асантао обтирала кровь раненого со своих рук.

— Это тайна, — коротко ответила она.

Синяка вздохнул.

— Тайна так тайна, — пробормотал он, решив не спорить.

Пузан, обдиравший перья с утки позади дома, обиженно встрял:

— Вишь какие гордые… секреты все у них. Вы, господин Синяка, только зря время тратите на эту мелюзгу. Верно замечено: чем меньше нечисть размерами, тем больше в ней гонору и всякой вредности…

— Заткнись, — оборвал его Синяка.

Асантао низко наклонила голову, убирая в свою корзину коробки с порошками и травами, и Синяка заметил это.

— Он обидел тебя, — сказал он ей тихо. — Я убью этого ублюдка!

Женщина вдруг улыбнулась.

— Он не отвечает. Мне довольно того, что ты думаешь не так, как он.

— Не отвечает? Кое за что он сейчас ответит. — Синяка возвысил голос. — Пузан, иди сюда!

Великан предстал с очень недовольным видом. Перья утки прилипли к его локтям, кровавые пятна имелись на щеке и под носом, где он, видимо, убил слепня.

— Чего? — спросил он. — Я делом занят. Для вас же стараюсь…

Он заметил, что Синяка по-настоящему сердится, и слегка присел в испуге.

— Пузан, ты меня знаешь, — с легким нажимом проговорил Синяка. — Если еще раз позволишь себе…

Великан быстро-быстро заморгал.

— Не… — сказал он жалобно, и его рот с готовностью расплылся в плаксивой гримасе. — Ни в жизнь. Клянусь кишками Торфинна, чтоб он вернулся, паразит! Я же все это любя и исключительно потому, что вы великий, и я вам предан, а они это… не уважают.

— Вон отсюда, — сказал Синяка.

Великан с видимым облегчением удалился. Из-за дома доносилось теперь сопение, вызывающее, но не чрезмерно наглое.

— Зря ты с ним так, — сказала Асантао, пристально посмотрев на Синяку. — Он тебя любит.

— Знаю, — буркнул Синяка.

Вечером он решил найти Аэйта. Свистнул ящерке, которая подбежала из темноты и ткнулась носом в сапог. Синяка наклонился и взял ее на руки. Пачкая его рубаху золой, саламандра развалилась у него на плече, видимо, решив, что пришла пора отдохнуть. Но Синяка легонько потрогал ее пальцем.

— Найди мне этого парнишку, Аэйта, — сказал он. — Пожалуйста.

Рубиновые глазки на миг блеснули, коготки царапнули плечо, и саламандра снова замерла, уютно пригревшись на плече. Она упорно не слышала никаких просьб.

— Ах ты, ленивая жирная скотина, — прошептал Синяка. — Я ведь могу тебе приказать.

На этот раз ящерка дернулась довольно сильно. Она помнила, как он поймал ее, и ей совсем не хотелось снова корчиться, придавленной его чудовищной властью. К тому же, в силу своей безмозглости, человек не понимал, какую боль ей тогда причинил.

Ящерка стремительно скользнула в траву, оставляя за собой только огненную полоску в темноте. Синяка сел, скрестив ноги, и стал ждать.

Ждать ему пришлось недолго. Аэйт, как всегда, выступил из пустоты, бесшумный, точно тень.

— Привет, — произнес он, радуясь тому, что Синяка от него шарахнулся. Саламандра высунулась у парнишки из-за пазухи и нахально уставилась на своего хозяина немигающими красными глазами. Эти двое были так довольны собой, что Синяке захотелось испортить им настроение.

— Ты не боишься, Аэйт, что эта дуреха спалит на тебе одежду?

Саламандра юркнула обратно. Из-под кожаной куртки Аэйта донеслось обиженное шипение.

— Ай! — вскрикнул Аэйт. — Она царапается.

Саламандра притихла. Синяка решительно запустил руку Аэйту за ворот и вытащил оттуда извивающуюся ящерку.

— Нечего ей тут делать. Это мое имущество.

— Рабовладелец, — хмыкнул Аэйт, следя за тем, как саламандра развалилась посреди потухшего костра и вызывающе замерцала.

Синяка предложил юноше чаю, но тот отказался.

— Что у тебя стряслось? — спросил он.

— Собственно, ничего, — смущенно ответил Синяка. — Я хотел у тебя кое-что узнать. Асантао говорит, что это тайна…

— Какая?

— Дерево Восьми Клыков, — прямо сказал Синяка.

Аэйт долго молчал. Чужеземец спрашивал о том, за что его самого чуть не выгнали в болота умирать от одиночества и голода. И Асантао решила, что Синяке лучше этой тайны не знать. Но, с другой стороны, дерева больше нет, значит, и тайны больше нет…

— Это святыня союза воинов, — сказал, наконец, Аэйт еле слышно. — Она дает силу убивать и оставаться в живых. Она приносила нам удачу. В него врезаны две кабаньих челюсти с клыками… То есть, так было… — Он помрачнел.

Синяка искоса посмотрел на него, но больше ни о чем спрашивать не стал.

Девушка с красными стрелами в волосах стояла перед вождем. Фарзой жестом показал ей на мягкую шкуру, расстеленную на пороге его дома. Там были разложены ножи, стрелы, два лука — Фарзой разбирал свое оружие, полагая, что скоро оно ему понадобится. Отодвинув в сторону связку стрел, девушка осторожно села. Фарзой наклонился к ней и коснулся ее щеки.

— Фрат, — сказал он негромко, — твой отец вернулся один, оставив у соляного озера четверых убитых.

Черные брови Фрат сошлись в дугу.

— Его позор — мое несчастье, — ответила она.

— Ты только тень, — сказал вождь, — а твой отец — хороший воин. Не терзай себя понапрасну. Я рад, что Фратак жив. Клянусь богами, Фрат, не будь ты женщиной, ты давно уже вошла бы в воинский союз.

Фрат склонила голову.

— Ты хотел сказать мне только это?

— Нет, — ответил вождь. — Мне нужно знать, что у них на уме. Зачем они сожгли дерево, приносящее удачу? Ждет ли нас война из-за соли или можно будет поделить озеро между нашими племенами? Я должен прочитать мысли их вождя. Приведи сюда зумпфа, Фрат.

Девушка гибко поднялась, готовая идти.

— Живого, — добавил Фарзой, глядя ей вслед.

Ее не было в деревне несколько дней. Она ушла, взяв с собой немного хлеба, нож и веревку, и никто не проявлял беспокойства о ее судьбе. Даже Фратак оставался совершенно безразличен. Исподтишка наблюдая за ним, Синяка только дивился: как ему удается целыми днями лежать в доме Асантао, есть, пить, принимать заботы колдуньи и ни с кем не разговаривать? Синяка спросил об этом Аэйта, но паренек только пожал плечами.

— В их роду все такие, — пояснил он.

Фрат вернулась к вечеру третьего дня. Она выступила словно из ничего, внезапно показавшись у большого костра. Но не прошло и двух минут, как вся деревня уже знала, что тень Фратака здесь, хотя ни шума, ни крика ее появление не вызвало. Люди сходились к костру, усаживались вокруг и словно бы не обращали никакого внимания на сидящую у огня девушку.

Лицо Фрат осунулось, одежда на ней была грязной, левая нога перевязана повыше колена заскорузлой от крови и болотной тины тряпкой. Но она держалась горделиво и спокойно.

Кто-то передал ей хлеб и кружку чая. Она принялась за еду и ела жадно и быстро. Потом рядом с ней показался Фратак, который тоже ничего не говорил — просто остановился возле дочери. Она подняла на него глаза и улыбнулась. Тогда он мимоходом притиснул ее к себе, взъерошив ее волосы (сейчас в них не было ни одной стрелы, и они свободно падали ей на плечи), но тут же отпустил.

Фрат отложила в сторону хлеб и встала. К ней шел вождь. За ним, шаг в шаг, ступала Асантао. Злое лицо Фрат озарилось торжествующей улыбкой. Она отбросила со лба растрепанные волосы, оставляя на них след копоти, и засмеялась. Глядя на нее, Фарзой засмеялся тоже.

— Где он? — спросил вождь.

— У часовых, со стороны северных ворот.

Не дожидаясь распоряжения, Фратак направился туда. Вождь положил руки на плечи его дочери, любуясь ею.

— Почему тебя так долго не было, тень Фратака? Разве в лесах мало наших врагов?

— Никак не могла найти живого, — ответила Фрат.

Фратак и еще один воин притащили к костру пленного, швырнув его на землю к ногам вождя. Ноги у него были связаны, руки стянуты у локтей той же веревкой. Когда его вздернули на ноги, Синяка, сидевший поодаль от большого костра, разглядел кровоподтеки по всему лицу пленного и кровавые пятна на его одежде. Из раны на бедре торчал обломок стрелы с красным древком. Светлые волосы, криво обрезанные ножом, слиплись и были влажными от пота. Пленник был невысоким и коренастым, и глядя на него, Синяка вполне мог поверить, что его народ когда-то составлял с морастами одно целое. На шее у зумпфа болталась грязная связка амулетов.

Вождь молча смотрел на него. Пленный плюнул ему под ноги, оставив в пыли красноватое пятно.

Фарзой посторонился, и вперед вышла Асантао. Легкий перезвон сопровождал каждый ее шаг. На ней было длинное белое одеяние с тонкими певучими серебряными подвесками по подолу, рукавам и вороту. Такие же подвески свисали с ее головной повязки, качаясь у висков. В руках она держала круглый плетеный щит из ивовых прутьев. Прутья основы торчали по краям щита, как солнечные лучи.

Увидев колдунью, пленный испустил дикий крик, забился в руках воинов и замер, когда Фратак сильно и расчетливо ударил его по раненой ноге.

— Отпустите его, — тихо сказала колдунья.

Оставшись без опоры, пленный опустился на землю у ног Асантао. Он угрюмо свесил голову, разглядывая серебряные подвески, качавшиеся теперь у его глаз.

— Зажгите факелы, — проговорила Асантао.

Поднялись несколько человек, и не прошло и пяти минут, как вся площадь у большого костра была ярко освещена. По приказу Асантао костер разобрали. Теперь люди ее племени стояли с факелами вокруг белого пятна золы, окружив колдунью, пленника и вождя.

Асантао резко вознесла круглый щит над головой. Широкие рукава ее белого одеяния скользнули к плечам, обнажая ее руки, унизанные браслетами. Она громко назвала по имени Хорса и перевернула щит над погасшим костром. Со щита, шипя, посыпалась на золу соль. Пленный дернулся всем телом, пытаясь отодвинуться, но Фарзой сжал его плечо железными пальцами, и он снова затих.

Не оборачиваясь к обступившей их толпе, Асантао негромко позвала:

— Аэйт, подойди ко мне.

Юноша отдал свой факел Меле и послушно шагнул к колдунье. Мела проводил его тревожным взглядом. Не слишком ли часто Асантао просит младшего брата помогать ей? Не хочет ли она забрать его и сделать своим преемником? Вспомнив о последней выходке Аэйта — разрыв-траве — Мела покачал головой. Об этом лучше вообще не думать.

Аэйт остановился перед колдуньей, доверчиво глядя на нее. Сейчас Асантао была величава и неприступна — настоящая владычица, которой некогда разглядывать лица своих подданных.

— Сними с него сапоги, — велела она.

Аэйт спокойно сел на корточки и начал стаскивать с пленного сапоги из мягкой кожи, стараясь не извозиться в глине. Пленный моргал и тяжело дышал — ему было больно. В одном сапоге противно хлюпала кровь.

— Как же ты шел? — невольно спросил Аэйт, увидев, что мизинец на левой ноге пленника раздроблен — видимо, камнем.

Пленный грубо выругался и ударил Аэйта ногой. Раздосадованный, Аэйт вытер с лица грязь и бросил сапоги в траву.

— Что-нибудь еще, варахнунт Асантао? — спросил он, поднимаясь.

На мгновение теплые глаза колдуньи замерли на нем, и Аэйт подумал, что не знает никого прекраснее Асантао.

— Поставь его на золу, — сказала она очень мягко.

Фарзой помог мальчишке поднять пленника на ноги — тот яростно отбивался. Силой они заволокли его на кострище и поставили босиком на соль. Соль разъедала рану на ступне, и зумпф кривил лицо и сильно вздрагивал всем телом, но молчал. Асантао безжалостно заставила его выстоять так довольно долго, покуда она, озаренная красноватым светом факелов, читала свое заклинание. В тишине трещал огонь и звенели серебряные подвески.

Затаив дыхание, Синяка смотрел на белую фигуру колдуньи, по которой пробегали тени, и картина казалась ему жутковатой. То, что она делала, было ему непонятно, но он ощущал перемены, вызванные в мире серебряным перезвоном и ее словами.

Сначала на болотах, далеко-далеко, зародился ветер. Ему ответили листья и трава. Описывая большие круги вокруг поселка морастов, ветер двинулся вперед, становясь все стремительнее и приближаясь с каждым новым витком. Асантао выкликала его по имени, льстила ему, называла ласковыми прозвищами.

Примерно через десять минут после того, как зарождение ветра почувствовал Синяка, тревога охватила и остальных. Один за другим люди начинали вслушиваться. Какая-то разбуженная чарами сила сплетала их судьбы, связывая в единое целое, она отнимала у каждого право быть только собой и создавала одну-единственную личность, состоящую из сотен «я». И эта личность хотела ЗНАТЬ.

Асантао читала нараспев старинные стихи, закрыв глаза и покачивая головой. Подвески, свисавшие с ее головной повязки, ложились то на одну, то на другую щеку. Дул ветер, и мир становился больше.

И вот ветер ворвался в долину. Все уже, все теснее вился он вокруг погасшего костра, сжимая кольцо. Взметнулись огни факелов, взлетели белые волосы. Асантао стояла, вскинув руки, и ее била крупная дрожь. Голос колдуньи звенел и срывался. Ветер приближался. Пленный замер, широко раскрыв глаза.

Прервав заклинание на полуслове, Асантао закричала ему:

— Зови своего вождя! Я хочу слышать!

Он ошеломленно смотрел на нее и молчал. Асантао сорвала с себя тяжелый пояс, украшенный медными бляхами, и изо всех сил хлестнула его по лицу.

— Зови! — хрипло крикнула она.

И он закричал:

— Гатал, вождь! Я говорю с тобой из плена перед смертью! Ты слышишь мой голос? Гатал!

Ветер обвился вокруг костра бешеным смерчем. Взлетела зола, соль, ветки. Вспыхнуло пламя, тлевшее в головешках. На секунду ничего не стало видно. Потом ветер отступил, круги стали шире, медленнее — он уходил из долины, унося голос пленника. Асантао пошатнулась и поднесла руки ко лбу.

— Их много, — прошептала она вождю, который подхватил ее на руки и склонился над ней. — Их вождь очень силен, я слышу его ярость… Он хочет… Он говорит, что соль поделить нельзя, а удача морастов не нужна ему. Поэтому он и сжег нашу святыню. Он захватит соляное озеро, Фарзой…

Потеряв самообладание, пленный катался по траве, завывая от боли. Аэйт пристально посмотрел на Асантао, а потом подошел к пленнику и, перевернув его лицом вниз, придавил его спину коленом и принялся развязывать веревки. Отвернув голову в сторону, пленный хрипло дышал. Из угла его рта стекала розовая слюна. Когда Аэйт отпустил его, он поднялся на четвереньки, потом сел. Рот у него был черный от земли. Не глядя ни на кого, он схватил обеими руками свою кровоточащую ступню, скорчился и принялся слизывать с раны соль, время от времени сплевывая в траву.

Аэйт сел рядом и задумался. Кто-то коснулся его волос. Подняв голову, он увидел усталую улыбку Асантао. Белой тенью она высилась над ним, глаза темнели на осунувшемся лице.

— Жалеешь врагов? — тихонько сказала она. — Это хорошо…

Аэйт встал и наклонил голову.

— Что с ним будет, Асантао?

— Ты упрямый, — сказала ясновидящая. — Пусть идет, куда хочет. Ему недолго жить.

Пленный сильно вздрогнул и посмотрел на колдунью с нескрываемой ненавистью. Аэйт невольно поежился.

Асантао сказала:

— Пусть уходит.

Ноздри Фрат дрогнули. Она метнула взгляд на вождя, который тут же тронул колдунью за руку. Но Асантао не дала ему возражать.

— Пусть уходит, — повторила она чуть громче. — От него для нас не будет вреда. Я не хочу, чтобы мы запятнали себя его кровью. Пускай это сделают другие.

Пленный замер.

— Я могу идти? — переспросил он.

Вместо ответа Асантао посторонилась. Хромая и приволакивая левую ногу, он потащился прочь и вскоре исчез в темноте.

— Фрат, подойди ко мне, — сказала Асантао. — Я хочу посмотреть твое колено.

Девушка повиновалась. Звеня серебром подвесок, колдунья повела ее в свой дом, крепко держа за руку повыше локтя. Из темноты до Синяки донесся тихий ровный голос Асантао:

— Не грусти, Фрат. Ты красива и отважна.

Голос Фрат прерывался от обиды:

— Зачем ты отпустила его?

— Он идет навстречу своей смерти. Их вождь Гатал зарежет его во славу кровавого бога Арея… Почему ты плачешь, Фрат?..

Фарзой отправил десять человек к сожженной святыне союза воинов возле соляного озера, чтобы они подобрали убитых. Мела взял свою тень с собой. Братья давно стали чем-то вроде одного человека. И поэтому когда Фарзой, отбирая воинов для этого похода, сказал: «Мела», никому не пришло в голову усомниться, что он имел в виду обоих. Фрат осталась дома вместе с другими женщинами.

Они вышли рано утром, тихо и незаметно. Синяка и не узнал бы об этом, если бы не великан, бдительно следивший за всеми передвижениями в деревне с целью неусыпной охраны господина и повелителя.

Синяка спал, разметавшись, под навесом из еловых ветвей, сооруженным в двадцати шагах от дома Асантао на склоне холма. Несколько секунд великан жалостливо смотрел на спящего господина. Синякины ресницы, пушистые и длинные, веером лежали на смуглой щеке.

— Господин Синяка, — страшным шепотом произнес великан. — Они опять что-то затевают.

Чародей спокойно открыл глаза, и под навесом словно стало светлее от их яркой синевы.

— Идемте, — настойчиво повторил великан, потянув его за штанину.

Синяка не стал спорить. Они забрались повыше на холм и увидели, как маленький отряд уходит в сторону болот. Глядя на них издалека, Синяка отчетливо понимал, что морасты все-таки не были людьми. Сперва они шли открыто, хотя и совершенно бесшумно, а потом вдруг исчезли, полностью слившись с окружающим миром. Это не было магией. Просто они были частью этого мира и умели в нем растворяться.

Великан за синякиным плечом выразительно шмыгнул носом. Неожиданно вновь стал виден один из уходящих. Он обернулся в сторону холмов и весело махнул рукой, словно заметил наблюдателей, после чего опять исчез. Это был Аэйт.

— Вот жулик конопатый, — сказал Синяка.

В миле от сожженного зумпфами дерева Фратак, возглавлявший маленький отряд, остановился.

— Мела, — сказал он негромко, — твоя тень останется здесь.

Мела помрачнел. Он понимал, что Фратак прав — кто-то должен прикрывать подходы к соляному озеру с этой стороны. Выбор тоже был обоснован: Аэйту лучше не искушать богов вторично и не приближаться к запретному месту. Но Мела не хотел разлучаться с младшим братом.

Фратак, казалось, хорошо понимал это, потому что посмотрел прямо в глаза Мелы, и его злое лицо с прямыми черными бровями немного смягчилось.

— У меня тоже есть тень, — сказал он.

На это нечего было возразить. Двое сыновей Фратака погибли, и с тех пор, как дочь заняла их место, он ни разу не сделал попытки оградить ее от опасности.

Мела знаком подозвал Аэйта.

— Останешься здесь, — сказал он и добавил вполголоса: — Будь осторожен.

Аэйт улыбнулся.

Фратак оглядел его с головы до ног.

— Разгильдяй, — сказал он, снимая кожаный чехол, в котором носил лук и стрелы. — Одним мечом много не навоюешь. Возьми-ка.

Аэйт принял лук, но его взгляд, устремленный на Мелу, был полон растерянности. Мела прикусил губу и отвернулся.

И Аэйт остался один. Постоял, прислушался, потом сел, положив меч на колени, вытащил из кармана кусок ржаного хлеба и начал жевать, подбирая пальцем крошки со штанов. Солнце припекало, и с края поляны пахло горячей травой. Аэйту не хотелось думать о войне.

Война была здесь всегда, потому что всегда жили в самом сердце Элизабетинских болот два враждующих племени. Постоянная близость опасности научила народ Аэйта ремеслам и магии, воспитала множество поколений воинов, сделала их выносливыми и изобретательными.

Зумпфы воровали у них женщин. Обычно это происходило в конце зимы, когда племенам так нужны рабочие руки; они устраивали набеги на амбары по осени, захватывая хлеб, солонину, заготовленную впрок, сушеные фрукты. Стычки были привычны, как смена времен года.

О той жизни, которая кипела за бескрайними трясинами, на побережье к юго-востоку от реки Элизабет, Аэйт почти ничего не знал. Это было очень далеко. Асантао говорила, что там стоит большой город — Ахен. Аэйт был уверен, что жители Ахена куда опаснее для его народа, чем даже исконные враги, зумпфы.

Внезапно Аэйт поднял голову. Ему показалось, что вокруг что— то изменилось. По-прежнему лес был полон солнечных пятен и птичьих голосов, то и дело покрываемых весомым гудением шмеля, и все так же пахло травой и нагретой на солнце хвоей. Но рядом появилось что-то враждебное. Аэйт чувствовал близость черной, глубинной злобы. Нечто похожее он ощутил, когда приблизился к пленному у костра Асантао.

Враги были здесь. Теперь он знал, что их несколько. Аэйт прижался к земле. Рыжие и зеленые пятна пробежали по его рукам; белые волосы, заплетенные в косы, разметались среди опавшей хвои и слегка потемнели, незаметные на ее золотисто— коричневом фоне. Он не знал, улавливали ли враги его дыхание, но сам чувствовал их теперь так хорошо, словно они доложили ему о себе и представились поименно. Четверо пробирались сквозь кусты справа, двое шли прямо на него, еще один должен миновать его справа…

Еще мгновение — и они показались на противоположной стороне поляны. Семеро, как он и предполагал. Аэйт видел их длинные овальные щиты с вырезом в форме полумесяца наверху. Все семеро коротко стригли свои светлые волосы, неровные пряди падали на их лбы и свисали над ушами. Они были такими же невысокими и бледнокожими, как морасты, но, в отличие от своих врагов, утратили способность сливаться с миром и слышать любые изменения, происходящие в нем. Алые полосы, рассекавшие их щиты, вызывающе горели среди свежей зелени.

Аэйт понимал, что у него нет выбора. Эти семеро не должны напасть на отряд Фратака неожиданно. Для того его и оставили, чтобы такого не произошло. Сейчас враги были идеальной мишенью. Он помедлил, взял лук и вытащил из колчанного отделения две стрелы с красным древком. Одну стрелу положил на траву, вторая сломалась у него в руке.

Аэйт стиснул зубы. Нужно подстрелить хотя бы двоих, пока они не опомнились и не сообразили, что к чему.

Трава оплетала врагов по пояс. Они шли медленно, пробираясь сквозь буйство зелени. Запах примятой травы стал невыносимо резким. Потом ветерок донес запах пота и дубленой кожи. Аэйт натянул лук.

Это был прочный красивый лук с костяными накладками. Аэйт не знал, кто его делал, но мастер, несомненно, был талантлив и умен; оружие, которое вышло из его рук, было добрым и никого еще не подводило в бою. Младший брат Мелы почти физически ощутил обиду старого лука, когда чужая воля вынудила его предать воина и разлететься на куски. Тетива, сорвавшись, больно хлестнула Аэйта по щеке. У него брызнули слезы.

Когда он пришел в себя, враги были уже совсем близко. Аэйт проклял свою левую руку и заложил ее за спину. Еще секунду назад ему было невыразимо страшно. Сейчас все прошло. Горячая волна пробежала по его телу, когда он выкрикнул:

— Хорс!

Зумпфы замерли. Аэйт выхватил из-за пояса нож и метнул его в одного из своих врагов. Послышался глухой удар железа о дерево

— воин успел закрыться щитом.

Бежать навстречу врагам не было смысла — пусть сами побегают. Аэйт прижался спиной к сосне, под которой только что лежал. Он надеялся, что они набросятся на него всей толпой и в толчее будут мешать друг другу.

Один из его врагов что-то быстро сказал остальным, выбросив на миг из-за щита руку в широком кожаном браслете, чтобы указать направление. Четверо двинулись в обход места предстоящей схватки, остальные бросились к Аэйту.

Он видел их очень отчетливо. Слишком отчетливо, как на рисунке. Они были совсем не страшными, хотя бы потому, что бежали как бы вовсе и не к нему. Три коренастых беловолосых воина топали по мягкой земле своими грубыми сапогами. Один из них поскользнулся на хвое и чуть было не упал.

Потом первый из бежавших сильно ударил Аэйта щитом. Он увернулся, и удар пришелся по левому плечу. Над вырезом деревянного щита очень близко показалось загорелое лицо, и бесцветные, почти белые глаза посмотрели на Аэйта с холодной, осознанной ненавистью.

«Хорс», — прошептал младший брат Мелы и почувствовал, как жаркое имя бога возвращает ему силы. Он вовремя повернулся и с силой ударился спиной о ствол сосны. Кожаная куртка Аэйта приклеилась к смоле и при резком движении треснула.

Нападавшие наседали на него молча. Воздух вокруг Аэйта был напоен ненавистью и сгустился от звона металла. Юноша чувствовал каждое движение, угрожавшее ему, и только это помогало ему устоять в течение первых двух минут боя.

Но движений было слишком много, чтобы успевать следить за каждым. Аэйт пригнул голову, и меч зумпфа вонзился в ствол сосны. Машинально Аэйт вскинул левую руку и сжал клинок в ладони. В то же мгновение враг, не выпускавший рукояти, резко выдернул меч, оставив на пальцах Аэйта глубокий порез. Аэйт сжал кулак, словно желая удержать свою кровь в горсти. Зумпф еще раз взмахнул мечом — и клинок рассыпался в прах над его головой, осыпав его пылью. На секунду враг ошеломленно замер, опустив щит. Аэйт, не разбирая, ударил его мечом. Ненависть вокруг него стала такой тяжелой, что он начал задыхаться.

Совсем рядом оказались белые глаза с черными точками зрачков. Аэйт выбросил вперед раненую руку, и капли крови полетели прямо в эти глаза. Враг отшатнулся, однако использовать его замешательство Аэйт уже не успел. Правое плечо обожгло огнем, и он с удивлением увидел свой меч, падающий на землю. Затем сильный удар тяжелым щитом в грудь придавил его к сосне, так что кости у него хрустнули. Земля накренилась. Острая сосновая шишка стремительно приблизилась и впилась в щеку. Аэйт посмотрел на свою окровавленную ладонь с черным крестом, ему стало худо, и он закрыл глаза.

Удар сапога перевернул его на спину. Кто-то засмеялся совсем близко. Треснула ткань. Страшной болью сдавило плечо. Аэйт хрипло застонал и потерял сознание.

Мела возвращался к поляне почти бегом. Враги набросились на них с той стороны, где Фратак оставил Аэйта. Их было четверо. Если они сумели дойти досюда, значит, Аэйт либо спрятался от них, пропуская зумпфов мимо себя (это было почти исключено), либо погиб. Если младший брат оказался трусом, его позор падет на Мелу. Мела с удивлением поймал себя на мысли, что предпочел бы сносить позор, лишь бы братишка был жив. Но он знал, что такое вряд ли возможно.

Воины Фратака убили всех четверых и закопали их тут же. Тела своих погибших — Месы, Коя, Алкина и Афана — завернули в чистую рогожу и погрузили на носилки, чтобы потом сжечь останки посреди деревни. Фратак и Мела налегке пошли вперед, чтобы забрать тело Аэйта и заодно выяснить, что же случилось на поляне.

— Не понимаю, — сказал Фратак. — У него была отличная позиция. Я дал ему свой лук. Он мог перестрелять их, не сходя с места.

Мела отмолчался. Они уже подходили к сосне, возле которой оставили пост. По хвое были растоптаны темно-красные пятна. Тяжелые густые капли крови лежали на траве. К смоле на стволе дерева прилип длинный белый волос. В двух шагах от дерева, в луже крови, лежала рукоять меча, обмотанная темным от пота ремнем. Клинка не было видно, даже обломков.

Фратак бродил по полю битвы, разглядывая следы. Вдруг он остановился и уставился себе под ноги, словно не веря собственным глазам. Потом стремительно опустился на траву и схватил костяной обломок.

— Что это? — пробормотал он, шаря вокруг по траве. Еще один обломок попался ему под руку, потом еще. Ошеломленный, Фратак поднял с земли тетиву. — Что это, Мела? — сказал он, поднося обломки своего лука к лицу в трясущихся горстях. — Что это?

Мела побледнел так, что его серые глаза стали казаться почти черными на помертвевшем лице. Он отступил на шаг и прислонился к сосне. Прошло не меньше минуты, прежде чем он ответил:

— Это был твой лук.

— Ты хочешь сказать, — медленно проговорил Фратак, — что твой младший брат сломал мой лук?

Еле сдерживаясь, чтобы не закричать, Мела кивнул. Наконец он перевел дыхание и тяжело уронил:

— Так вот почему они до нас добрались.

Фратак удивил его. Бросив на землю бесполезные уже обломки, он подошел к Меле и уперся ладонью в ствол сосны над его головой.

— Мела, — сказал он, — они его не убили. Зумпфы никогда не хоронят наших убитых. Он жив, и они забрали его с собой.

Он подождал, пока краска вернется на белое лицо Мелы. Теперь старший брат перестал кусать губы, и слезы потекли по его щекам. Мела сердито обтер их рукавом.

— Почему ты так думаешь? — спросил он ровным голосом.

— Сейчас начало лета, им нужны работники. Они убьют его осенью, когда работы закончатся, чтобы зимой не кормить лишний рот.

Мела замолчал, обдумывая услышанное. Фратак снова принялся бродить вокруг, наклоняясь то над одним следом, то над другим. Наконец он поднял рукоять меча и покачал головой.

— Никогда не думал, что твой конопатый обладает такой чудовищной силой. Смотри, как чисто обломано. Я вообще удивляюсь, что им удалось захватить его.

Мела взял рукоять и стиснул ее в пальцах. Он-то знал, почему разлетелся на куски добрый лук и как Аэйту удалось сломать вражеский меч. Может быть, разрыв-трава спасет братишку от плена после того, как подвела его в бою? Если только среди зумпфов нет людей, достаточно искушенных в магии, чтобы догадаться, что означает черный крест на ладони мальчишки— пленника…

— Поставьте его на ноги, — произнес чей-то низкий звучный голос.

Крепкие руки схватили Аэйта за подмышки и подняли. В глазах у него было черно, и он едва понимал, где находится. Невыносимо горело плечо. Правая рука онемела. Кто-то схватил его за длинные волосы, откидывая его голову назад, и прошипел прямо в ухо:

— Смотреть в глаза!..

Аэйт, шатаясь, прислонился к тому, кто стоял у него за спиной. Он ничего не мог разглядеть сквозь густую пелену, которая плавала у него перед глазами.

Послышался взрыв хохота. Смеялись сильные, здоровые и очень дружные между собой люди, и Аэйту стало завидно. Все голоса были мужские.

Затем тот же бас проговорил (и Аэйт понял, что обладатель звучного голоса улыбается) — весело и совсем не зло:

— Ты же не хочешь сказать, Каноб, что этот мальчик и есть тот отчаянный рубака, который нагнал на тебя страху?

Каноб стоял где-то совсем рядом — Аэйт чувствовал его глухую темную злобу. Он угрюмо ответил:

— Не смейся, Гатал. Мальчишка настоящий дьявол.

Аэйт шевельнулся в руках зумпфа, который тут же еще сильнее потянул его за волосы.

— Ну, все-таки не совсем дьявол, а? — примирительно сказал Гатал, все еще улыбаясь. — Вот он стоит, и взгляд у него мутный, как у молочного щенка. Довольно, отпусти его, — добавил он. — С души воротит от этих грязных волосатых морастов. Алаг, посмотри, что у него с рукой.

Аэйта отпустили, и он сел на землю. Его сильно тошнило. Голова нестерпимо кружилось, и хотелось только одного: лечь, прижаться щекой к земле.

— Зря смеешься, вождь, — настойчиво повторил Каноб, и снова на Аэйта плеснуло волной ненависти. — В этом парне чудовищная сила. Он схватил меч Азала рукой, сжал — и железо рассыпалось в прах.

Гатал опять захохотал. Как ни странно, но от вождя не исходило никакой враждебности. Вождь находился на своей земле, его воины отвоевали соляное озеро — не было смысла ненавидеть этого паренька, скорчившегося у ног Каноба. Ему было даже немного жаль глупого мораста.

Но вот приблизился еще кто-то и осторожно уложил Аэйта на спину. Аэйт подчинился, закрыл глаза. Очень мягкая рука провела по его лицу. Она была слишком широкой, чтобы быть рукой женщины, но ее прикосновение было нежным, как пух, и в то же время страшно тяжелым. Аэйт тихо застонал и мотнул головой по траве. Присутствие этого нового врага наполняло его тоской.

— Что это с ним? — спросил вождь. — Ты еще не вырезаешь у него сердце, а он уже ноет.

— Дьявол узнал дьявола, — мрачно произнес Каноб.

Алаг, сидевший на корточках возле Аэйта, повернулся к Гаталу, и на одежде колдуна что-то звякнуло.

— Каноб прав, — сказал колдун. — В этом мальчике есть сила, и она отзывается мне.

— Хватит болтать, — оборвал вождь. — Перевяжи его руку, приложи к ней какую-нибудь целебную дрянь, а потом пусть Эоган закует его в цепи, вот и все. И нечего мудрить.

Алаг покачал головой, и вождь нетерпеливо рявкнул:

— Перестаньте морочить мне голову вашими сказками. Он почти ребенок. Повязка на рану и хорошая, добрая цепь — вот и все, что требуется.

Алаг не ответил. Те же мягкие, странно тяжелые, свинцовые руки ощупывали Аэйта, словно исследовали камень, заросший мхом, отыскивая высеченные на нем руны. Наконец он тронул левую ладонь пленника. Юноша крепче сжал кулак. Пальцы Алага вдруг стали невероятно твердыми, хотя на ощупь они по-прежнему оставались гладкими, шелковистыми. Он легко разжал маленький кулак и увидел глубокую рану, покрытую запекшейся кровью. Несколько мгновений он вглядывался в эту ладонь, а потом крикнул:

— Каноб! Ты говоришь, он взялся голой рукой за меч, и клинок рассыпался в прах?

— Говорю, — мрачно согласился Каноб.

— Ясно, — пробормотал Алаг. — Боюсь, добрая хорошая цепь его не удержит. Иди сюда, Гатал.

Вождь начал сердиться.

— Ну, что еще необыкновенного ты нашел в этом гаденыше?

— Смотри. Видишь крест у него на ладони?

Аэйт судорожно дернул пальцами, пытаясь спрятать свою тайну. Но колдун держал его крепко.

Гатал недоумевал.

— Грязь или татуировка. Ну и что?

— Это разрыв-трава, — задумчиво произнес Алаг. — Мальчишка нашел ее и врезал себе в ладонь. — И добавил, обращаясь больше к самому себе: — А мне этого так и не удалось.

Гатал, как всякий истинный воин, столкнувшись с магией, растерялся. При других обстоятельствах это выглядело бы довольно забавно.

— И что же теперь делать? Отрубить ему руку? Зачем нам калека? Тогда уж сразу перережь ему горло.

С некоторым удивлением Аэйт понял, что ему все равно.

Колдун проговорил:

— Я знаю цепи, которые держат крепче железных. И разрыв— трава не поможет. Отдай его мне, Гатал. Я сделаю все, что нужно.

Саламандра, гревшаяся на солнышке возле своего хозяина, шевельнулась и подняла голову. Синяка, который развалился было в густой пыльной траве, сел и увидел Мелу. Молодой воин шел прямо к нему.

— Привет, Мела, — сказал Синяка. — Почему ты один?

Мела постоял над ним, потом сел рядом и неприязненно покосился на саламандру. Ящерка снова замерла, всем своим видом показывая, насколько ей безразличны чувства всяких там болотных жителей.

— Где Аэйт? — повторил Синяка.

Мела не ответил. В его поведении было что-то странное. Обычно Мела терпел чужака только ради Аэйта и не снисходил до задушевных разговоров с ним.

Мела долго молчал. Потом спросил спокойным, ровным голосом:

— Он еще жив?

Синяка подскочил от неожиданности.

— Кто?

Мела посмотрел на него устало.

— Не притворяйся, что не понимаешь.

— Мела, — осторожно сказал Синяка, — я не притворяюсь. Если тебе нужна моя помощь, скажи, что я должен сделать. Только объясни все как следует, чтобы я понял.

— Как тебе угодно, — сказал Мела. — Аэйт говорил мне, что ты не человек. Он чувствовал в тебе силу, пытался даже отыскать ее предел — и не смог. Стало быть, по его словам, она намного превышает силу Асантао, потому что пределы ее могущества мой брат давно уже нашел.

Синяка отвернулся, чтобы Мела не видел его лица. Но старшему брату Аэйта было, похоже, безразлично.

— Я не знаю, так ли это, и не хочу знать. Мне не интересны чужие тайны. Я воин. Но если ты и вправду что-то можешь, помоги мне. Я хочу знать, жив ли еще мой Аэйт или они уже убили его.

— Он в плену? — спросил Синяка, не веря своим ушам.

— Значит, он ошибся, и ты ничего не можешь, — сказал Мела, как бы подводя итог их краткому разговору. — Если бы ты видел, как Асантао, ты бы знал.

— Я просто не думал об этом, — объяснил Синяка. — А почему ты не пошел к Асантао?

Мела посмотрел ему прямо в глаза.

— Ты можешь узнать или нет?

Синяка сдался.

— Помолчи, — сказал он сердито. — Я позову его.

Меле показалось, что прошла вечность. Синяка искал Аэйта, пробиваясь сквозь горечь невыплаканных слез, затопивших деревню, — там готовились хоронить убитых. Синяка словно открыл в своей душе настежь все двери и впустил в себя все голоса, все чувства. Он услышал одиночество Фрат и вечный страх Фратака потерять ее, его хлестнула ярость вождя Фарзоя, его обожгла боль братьев Коя, и он вспомнил, что погибший был младшим из пятерых. Все это отвлекало, мешало сосредоточиться. Мир вокруг был насыщен чувствами, он шумел, стонал, он был переполнен любовью, страданием, страхом.

Но больше всех мешал Синяке сам Мела. Внешне молчаливый, замкнутый, неизменно сдержанный, на самом деле он почти непрерывно кричал, то проклиная богов, то призывая брата, то умоляя врагов не трогать его. Синяке показалось, что он уловил голос Аэйта где-то далеко на болотах, но Мела не давал ему убедиться в этом. Синяка собрал силу в комок и швырнул ее в сидящего рядом беловолосого воина. «Молчи!» — приказал он резко.

На миг Мела чуть не потерял сознание. Чья-то властная рука точно сжала его мозг. А потом на него навалилась невероятная усталость, и он перестал что-либо ощущать. Он не думал, что такое возможно.

И в наступившей тишине Синяка сразу почувствовал Аэйта. Когда барьер, воздвигнутый болью Мелы, рухнул, чародей не успел вовремя ослабить давление. Синякина воля налетела на юношу так стремительно, что он, далеко на болотах, вскрикнул от этого неожиданного натиска. Синяка поспешно отступил и приблизился к Аэйту снова, но очень осторожно, чтобы не подавить его.

Он ощутил одиночество пленника и его тоску. Потом, к удивлению Синяки, навстречу ему понеслась радость. Потребовалось несколько секунд, чтобы чародей понял, что радость эта была вызвана его вторжением в мир чувств Аэйта. Мальчишка уловил его присутствие и отправил ответный сигнал.

Синяка растерялся. Такого он никак не ожидал. И тут Мела пришел в себя и ударил его такой тревогой, что связь мгновенно оборвалась.

Вернувшись из мира эмоций в зримый и осязаемый мир, Синяка удивился тишине и покою, царившему здесь. Гудели шмели, ныли оводы, от влажной земли поднимался сонный пар. Разомлевшая саламандра наслаждалась теплом. Мела, спокойный и собранный, играл ножом, втыкая его в одну и ту же ямку.

Синяка вздохнул.

— Он жив.

Мела поднял глаза.

— Спасибо, — произнес он и поднялся, чтобы уйти.

Синяка остановил его.

— Мела, ты знал, что твой брат наделен Силой?

— Да, — сказал Мела.

— Поэтому ты и не хотел, чтобы его искала Асантао?

Мела кивнул.

— Я не знаю, что ты почувствовал, когда нашел его, но лучше, чтобы это был ты, а не она.

— Почему?

— Ты чужой, — ответил Мела. — Ты уйдешь.

— Но почему Аэйт не может стать преемником Асантао? Он принес бы вашему племени много пользы.

— Я думаю, ты кое-чего не знаешь, Синяка. Асантао — она никогда не лжет, никогда не думает о себе. Она чиста, как пламя березовой лучины.

— Я глубоко уважаю Асантао, — отозвался Синяка. — Твои слова для меня не новость, Мела.

— Таким должен быть варахнунт, — продолжал Мела, словно не расслышав. — Лживый, трусливый, самонадеянный человек не смеет брать на себя право быть глазами племени и его силой.

— Лживый? — переспросил Синяка, не веря своим ушам. — Самонадеянный? Ты о своем брате?

— Да, — спокойно сказал Мела.

— Но ведь Аэйт…

— Он неплохой мальчик, — согласился Мела. — Но и одной капли зла хватит, чтобы затопить целый народ.

Закутанная до самых глаз в черное покрывало, с горящим факелом в руке, Асантао стояла на холме перед огромной кучей хвороста, сложенного для погребального костра. Оказавшись среди людей, объединенных общим чувством потери, Синяка все яснее понимал, что никогда не сможет войти в жизнь этого племени. Пузан, казалось, был мудрее в житейских вопросах, чем его всемогущий хозяин, поскольку предусмотрительно уклонился от участия в церемонии. Синяке вспомнился сожалеющий взгляд, которым проводил великан, когда он направлялся к костру, и на ум ему пришли слова Асантао: «Он тебя любит».

Мела стоял по правую руку от вождя — бледный, сосредоточенный. Сейчас он выглядел намного старше своих лет.

Никто не проронил ни слезинки, когда четверых погибших уложили на костер и стали обкладывать связками сухой травы. По углам кострища воткнули четыре стрелы и привязали к ним яркие ленты.

Подняв факел над низко опущенной головой, колдунья в черных одеждах начала медленно обходить костер. Волосы ее, густо припорошенные пеплом и оттого ставшие седыми, в беспорядке падали ей на плечи. Когда она обернулась к толпе, Синяка неожиданно понял, что она полностью слилась с Черной Тиргатао, о которой как-то рассказывала ему. В это было почти невозможно поверить. Но она не просто надела на себя темные одежды и изменила цвет своих волос. И не для того, чтобы выразить свою печаль, обвела углем круги вокруг глаз. Какой бы ни была богиня смерти, бродящая по полям сражений с огненным рогом в руке, сейчас она неведомым образом вселилась в тело чародейки, и это наложило отпечаток мрачного торжества на мягкие, немного грустные черты Асантао.

Синяка не мог даже предположить, каким образом это произошло. Сам он не нуждался в том, чтобы увеличивать свою силу, допуская в себя дух божества или демона, и потому не задумывался о подобных вещах.

Перед притихшей толпой с факелом в руке стояла Черная Тиргатао — озаренная пламенем, с разметавшимися по плащу седыми космами, с огромными провалами черных глаз. Она вскинула руки, и люди отозвались ей тихим гулом. Тиргатао испытующе оглядела толпу, словно отыскивая хотя бы одного непокорного. Но все глаза были сухими, все губы сжатыми, и каждый склонял перед ней голову. Сейчас нельзя было сердить Смерть. Она должна забрать к себе погибших.

Вспыхнула и яростно кивнула Смерти Фрат. Тень девушки, рогатая от стрел, торчащих в узле ее волос, метнулась по земле при этом движении. А потом глаза Смерти остановились на Синяке.

Асантао не могла заглянуть в душу незнакомца слишком глубоко. У нее не хватало на это сил; добрая и сострадательная, она сумела лишь понять, что он одинок и очень устал. Но Черная Тиргатао была куда более могущественной, чем знахарка из дикого болотного племени. И сейчас она столкнулась с тем, чего не встречала никогда: перед ней был некто, неподвластный ее силе. И хотя это длилось всего одно мгновение, Тиргатао дрогнула.

Резкий порыв ветра пронесся между ними, словно высшие силы хотели положить преграду между этими двумя, наделенными могуществом. Бездонные черные глаза Смерти смотрели прямо на Синяку, и он сжался и склонился с деланым смирением. И тогда Смерть отвернулась, утратив к нему интерес.

Теперь она стояла лицом к костру, направляя на него свой факел. Пламя побежало по веточкам, лизнуло кору и вспыхнуло, охватывая тела погибших.

Синяка все еще дрожал. Почему Смерть испугалась его? Неужели он никогда не умрет? Смерть что-то увидела. Хотел бы он знать, что. И что увидела Асантао, когда в первую их встречу сказала: «Скоро его не станет?»

Огонь ревел, взлетая в темное ночное небо. С воздетыми руками в багровом свете стояла Смерть. Фарзой в ослепительном белом плаще шагнул к ней навстречу. Справа от вождя шел Мела, слева — Фрат, оба с обнаженными мечами в руках. Вождь остановился перед богиней.

— Я забираю твоих погибших, вождь, — сказала Смерть своим глухим низким голосом.

— Мой народ в долгу перед тобой, Черная Тиргатао.

— Я хочу знать имя того, кто так почтителен.

— Велика твоя мудрость, Смерть, — ответил вождь, — но велика и осмотрительность смертных. Я был вождем тех, кого вручаю тебе. Их имена отныне принадлежат тебе: Меса, Кой, Алким и Афан.

— Хорошо. — Тиргатао протянула руку. — Плати, вождь. Что ты дашь мне за их покой? Ждать ли мне человеческой крови, пролитой в погребальный костер, как было в старину?

— Нет, — ответил Фарзой, — я дам тебе не кровь — золото.

Молодой воин выступил из толпы, подошел к Фарзою с берестяной коробкой в руках. Вождь взял ее, раскрыл — и замер. Метнув взгляд в его сторону, вздрогнула Фрат. Мела же не шелохнулся.

Молчание нарушила Тиргатао.

— Ты даришь мне простой камень?

Впервые за все это время Смерть заговорила угрожающим тоном.

Фарзой швырнул коробку себе под ноги.

— Прости мою забывчивость, Черная Тиргатао с огненным рогом, — сказал он, снимая с шеи витую гривну. Руки его подрагивали. — Я не хотел прогневать тебя. Золото, предназначенное тебе в дар, было у меня на шее.

Тиргатао приняла подношение и громко рассмеялась.

— Ты угодил мне, вождь маленького народа! — прокричала она своим хриплым голосом. — Ты угодил мне!

— А теперь уходи, — сказал вождь, резко меняя тон. — Уходи от нас, Тиргатао!

Толпа загудела. В темноте застучали о щиты рукояти мечей и кинжалов, голоса росли, сливаясь в один оглушительный крик:

— Уходи от нас, Смерть! Уходи!

Фрат и Мела шагнули вперед, направляя на Смерть свои мечи. Выронив факел, Тиргатао отступила. Ее черный силуэт резко выделялся на фоне пылающего костра. Умершие уже исчезли в огне.

— Уходи от нас, Тиргатао!

Два меча скрестились перед лицом Смерти, преграждая ей путь к живым. Она качнулась, сделала еще несколько шагов назад и внезапно скрылась в бушующем пламени погребального костра.

Громкий ликующий вопль пронесся над деревней. Фрат и Мела опустили мечи.

Синяка поднес ладони к горлу. Он подумал, что Асантао, одержимая духом Смерти, сгорела, и клял себя за то, что не остановил ее.

Но никто вокруг, казалось, не сожалел о гибели колдуньи. Несколько человек обступили вождя. Фарзой, уже забыв о погибших и Смерти, сидел на земле, рассматривая берестяную коробку и камень, положенный в нее вместо золотых украшений — ритуального подарка для Черной Тиргатао. Он не хотел верить своим глазам. Кто-то украл из коробки золото еще до начала погребального обряда, а чтобы пропажа не была обнаружена сразу, положил вместо золота камень. Воровство само по себе было в деревне вещью невозможной, но здесь вор еще и опозорил вождя в глазах Смерти.

Фарзой взял в руки камень. Все это было немыслимо, невероятно…

— Слушайте! — сказал он, обращаясь к своему маленькому народу, и люди деревни затихли, глядя на вождя.

Мела, стоявший справа от него, видел, как побагровел уродливый шрам на лице Фарзоя. Фрат, стиснув зубы, неподвижно смотрела на толпу. Позор жег ее так, словно она сама была виновна в преступлении, и ее злое лицо казалось вдохновенным при свете костра.

— Я не поверил бы в это, — говорил вождь, — если бы не увидел своими глазами. Вы знаете, что Смерти нужно платить, иначе она спалит дотла наши души и зальет пепелище слезами, превращая сердца наши в слякоть, и тогда мы будем уже не способны ни жить, ни любить, ни мстить. Ей нужно платить кровью. Так поступали наши предки, пока не узнали, что превыше крови Черная Тиргатао любит жаркое золото. Сегодня я подарил ей, сняв с себя, знаки власти, потому что тот дар, что был приготовлен для нашей гостьи, исчез, и вместо него в коробке лежал камень.

Толпа зловеще молчала. Фарзой медленно обвел глазами своих людей, и взгляд его был таким же тяжелым и испытующим, как у самой Тиргатао.

— Кем бы ни был этот вор, он умрет, — негромко сказал Фарзой.

Стало совсем тихо. Синяка увидел, что Фрат улыбнулась.

— Он умрет, — повторил Фарзой, — и за него Тиргатао не получит ничего. Пусть делает с его душой, что захочет.

Он резко повернулся и пошел прочь от костра, оставив камень и берестяную коробку лежать на земле.

Разговоры возобновились. Несколько женщин уже готовили мясо для пиршества, молодые воины устанавливали длинные столы. Решение было принято, а что оно принесет — покажет утро.

Синяка возвращался к дому на рассвете, прихватив несколько кусков мяса для Пузана. Он знал, что великан будет долго переживать из-за упущенной возможности обожраться. Ну что ж, подумал Синяка, если дрыхнуть целыми днями, то можно, в конце концов, проспать что-нибудь стоящее.

Но великан не спал. Растерянной тенью он громоздился на пороге дома Асантао, бережно держа в своих лапах женщину. Сперва Синяке показалось, что она мертва. Он бросился к великану и споткнулся на ступеньке о саламандру — ящерка, изрядно разжиревшая, развалилась перед крыльцом и вкушала прелести отдыха. Когда Синяка налетел на нее, она зашипела и, лениво волоча хвост, отползла в сторону.

Синяка коснулся ладонью лица женщины. Она тихо дышала, бессильно прижавшись щекой к широкой великаньей груди. Черные круги, нарисованные углем, резко выделялись на ее бледной коже, светлые волосы, осыпанные золой, оставляли серые пятна на черном плаще. Но это была Асантао — все еще не расставшаяся со зловещим ритуальным обликом, однако уже свободная от вселявшейся в нее богини. Ни волоска не обгорело на ее голове, ни лоскутка одежды не тронуло пламя. Она прошла сквозь костер, оставив там Смерть, и вышла в ночь маленькой колдуньей маленького болотного народа.

— Где ты нашел ее, Пузан? — шепотом спросил Синяка.

— Да вот… господин Синяка, они ведь без чувств, — многозначительно сказал Пузан.

— Вижу, — нетерпеливо оборвал его чародей.

Великан жалостливо дернул носом.

— Господин Синяка, я это… если вы в немилостивом расположении, то не осмелюсь… но вот они без чувств и совершенно непонятно… Они шли к себе домой, а их шатало, точно они набрались, как эта винная бочка, Торфинн, чтобы ему и на том свете… И дрожали они изрядно.

— Кто «они»?

— Госпожа Асантао. Они потом упали, я их поймал, конечно, и вот теперь не знаю, чего делать. Они спят, я их держу.

Великан шумно вздохнул, отвернув лицо от спящей Асантао, чтобы не потревожить ее.

— А там пируют, — добавил он дрогнувшим голосом.

— Иди пируй, — сказал ему Синяка. — Давай мне ее и иди.

Великан засуетился. Синяка снял с себя плащ, сел на пороге и принял Асантао из рук великана. Она сильно вздрогнула во сне.

— Вот, под голову, значит, подложить, — бормотал великан. — И холодно тут… Вы уж закутайте ее, как следует… И сами тоже…

Он потоптался немного и побрел прочь от крыльца на запах съестного.

Синяка отер краем плаща уголь с усталого лица колдуньи, пригладил ее волосы. Потом тихонько свистнул саламандре.

Огненный дух приподнял голову как бы в недоумении. Свист повторился. Саламандра пришла к выводу, что господин Синяка просто насвистывает ради своего удовольствия, и с облегчением снова растянулась на ступеньках.

— Слушай ты, ленивая тварь…

Теперь господин Синяка заговорил. Но не саламандру же, в самом деле, он называет «ленивой тварью»? Ящерка не шелохнулась.

Синяка осторожно вытянул ногу и потыкал в нее носком. Проклятье, это же надо иметь такие длинные ноги. И зачем людям такие длинные ноги? Некоторое время саламандра размышляла над этим. Но тут Синяка дал ей основательного пинка, так что она подскочила.

— Мне нужен огонь, живо, — резко сказал он. — И нечего делать вид, что сил у тебя не хватает.

С подчеркнутой обидой саламандра свернулась в кольцо и раздраженно запылала.

Постепенно согреваясь, Асантао начала дышать спокойнее. Синяка уже подумывал о том, чтобы отнести ее в дом и уложить в постель, как из рассветных сумерек бесшумно выступил Мела. Он хмуро посмотрел на костер, горевший без дров, и сел рядом с чародеем.

— Хочешь мяса? — спросил Синяка.

Мела взял остывший кусок, подержал возле огня и рассеянно принялся жевать. Казалось, он раздумывал над чем-то.

Асантао пошевелилась во сне и еле слышно вздохнула. Мела засунул в рот остатки мяса, обтер руки о штаны. Вдвоем с Синякой они отнесли Асантао в дом, уложили ее на ворох звериных шкур, служивших постелью. Синяка впервые был в доме колдуньи и с интересом осматривался по сторонам.

Центром всего сооружения был большой деревянный столб, на котором висели связки сушеных трав, костяные ножи с плоскими рукоятками, на которые углем были нанесены знаки, дощечки с резьбой, изображавшей Хозяина, Огненную Старуху, ясную Ран в окружении ее дочерей-волн. Все это было испещрено магическими знаками, из которых Синяка знал только знак Солнца. На полках среди кухонной посуды стояли глиняные бутылки с запечатанными горлышками, а над ними на крюке висела большая гадательная чаша. В доме пахло пылью и горьковатыми травами.

Мела поправил постель и укрыл колдунью лоскутным одеялом, которое снял со скамьи у окна, потом, встав на колени и коснувшись лицом пола, поклонился спящей и вышел. Синяка последовал за ним.

Был уже рассвет, и по-утреннему холодной казалась трава, влажная от тумана. Воспользовавшись отсутствием хозяина, саламандра погасила костерок и теперь мирно спала, свернувшись кольцом.

— Мела, — сказал Синяка негромко, — ты говорил вождю, что твой брат не погиб, что он в плену?

— Да, — ответил Мела с видимым равнодушием. — Он там и останется.

Как Синяка ни пытался отгородиться от мира чувств и оставаться исключительно в мире внешних проявлений, откуда-то из потаенных глубин души старшего брата на него плеснуло нестерпимой болью.

Синяка владел собой куда хуже, чем Мела. Он переспросил севшим голосом:

— Они знают, что мальчик жив, и не попытаются его спасти?

— Аэйт всего лишь тень, — сказал Мела. — Ради него Фарзой и пальцем не шевельнет. — Он помолчал, подождав, пока уляжется горечь, и, желая быть справедливым, добавил: — Фарзой не стал бы делать этого ни для кого. Погубить несколько человек ради того, чтобы спасти одного…

Синяка кивнул. Неожиданно он подумал о Тиргатао: тем, кого опалит ее пламя, даже родниковая вода уже не покажется сладкой. Так говорила ему Асантао, спящая в доме. Синяка искоса поглядел на Мелу. Он потерял брата. Но когда Синяка заговорил об этом, осторожно подбирая слова, чтобы не задеть Мелу слишком больно, молодой воин ответил:

— Черной Тиргатао нечего делать в моей душе. Аэйт еще жив, и я не собираюсь хоронить его.

Фрат остановилась, передав великану легкий круглый щит.

— Повесь его на ветку, — сказала она.

Великан нерешительно повертел щит в своих толстых лапах, заросших рыжим волосом.

— Так это… Госпожа Фрат, оно же вещь… Я хочу сказать, предмет… И вдруг по нему стрелять? Вы как хотите, а у меня рука не поднимется.

Они стояли в лесу, в двух милях от деревни.

Во время поминального пира после изгнания Смерти девушка заметила Пузана, который неловко топтался в сторонке, вздыхал, громко глотал слюни и с невероятной тоской следил за тем, как куски исчезают с длинного деревянного стола, установленного возле дымящегося кострища. Одна из женщин, поглядев на Пузана, что-то сказала, и все рассмеялись.

Все, кроме Фрат. Она нахмурилась, встала. Увидев ее суровое лицо, великан даже забыл о том, что ростом Фрат едва доходила ему до пояса, и в испуге присел. Она махнула ему рукой. Из опасения развалить скамью, Пузан пристроился возле нее на земле, а Фрат время от времени подавала ему мясо, выбирая куски побольше. Великан хватал их зубами, отрезал ножом все, что не влезало в рот с первого раза, жевал, после чего заталкивал в свою обширную пасть вторую половину куска, иногда помогая себе пальцем.

Наблюдая за ним, Фрат, в конце концов, решила, что из великана может еще получиться настоящий воин, поскольку обжирался он по-богатырски.

Покраснев от удовольствия, Пузан изъявил согласие посоревноваться с маленькой воительницей в стрельбе из лука. Ради Фрат он согласился бы на что угодно. При этом поставил только одно условие: соревнование должно происходить в стороне от деревни. Чтобы никто не стал свидетелем позора проигравшего. По правде говоря, Пузан смущался и отчаянно трусил, ибо отродясь лука в руках не держал. Ну разве что топор…

Фрат вынула из волос стрелы, уложила их в колчанное отделение, а волосы заплела в две косы. Принесла из дома старый круглый щит. На коже щита были нарисованы зеленые и красные круги, а в центре помещалась медная пластина. Этот-то щит она и вручила великану с приказом повесить на дерево в качестве мишени. Пузан же мялся.

— Ну так в чем дело? — нетерпеливо сказала Фрат. — Будь другом, повесь его на ветку. Тебе же ничего не стоит дотянуться.

— Да… оно так… — Пузан вздохнул. — Это нам раз плюнуть… все равно как по харе смазать… — Он внезапно осекся, бросив быстрый косой взгляд на девушку, и мучительно покраснел. — То есть, я хочу сказать, госпожа Фрат, что никаких затруднений.

Фрат склонила голову набок и посмотрела на Пузана снизу вверх.

— Чудной ты, — сказала она.

Пузан осторожно поерзал, не зная, как принимать эти слова, но на всякий случай тяжело вздохнул.

— Вещь ведь попортим, — пояснил великан.

— Это старый щит, — утешила его Фрат.

Великан побрел вешать щит на ветку. Вдруг он замер, вглядываясь сквозь ветви на тропу.

— Идет кто-то, — пробормотал он, снова краснея. — Наблюдать будет, это как пить дать. И издеваться станет, собака…

По лесу шел человек в плаще. Шел он, видимо, торопясь и не слишком заботясь о том, чтобы его не заметили.

— Что ты там бормочешь, Пузан? — спросила Фрат.

— Да вот, шляется тут… В смущение меня вводит… Эдак и рука дрогнуть может… Ну, случайно…

Фрат вгляделась в зелень леса — как казалось Пузану, сплошную.

— Это Мела, — уверенно сказала она и позвала: — Мела! Иди сюда!

Пузан налился мрачностью, как грозовая туча свинцом. Меньше всего ему хотелось, чтобы свидетелем их богатырской потехи стал этот великаноубийца, коварный Мела с Элизабетинских болот.

Мела, казалось, тоже не был в восторге от этой встречи. Он остановился, раздумывая, не пренебречь ли ему приглашением, но Фрат окликнула его снова, и он с видимой неохотой подошел.

— Свет Хорса на твоей дороге, Фрат, — вежливо сказал Мела.

— И тебе удачи и доброго дня, — отозвалась Фрат.

Пузан проворчал нечто нечленораздельное. Мела смотрел на них хмуро. Великан подумал о том, что этот парень слишком уж редко улыбается. По некотором размышлении он пришел к выводу, что подобное наблюдение может послужить зачином для дружеской беседы, и сказал:

— Больно ты мрачный, Мела. Так нельзя. Конечно, ничего хорошего нет в том, что эти вонючие зумпфы схватили твоего брата и посадили его на цепь, как говорится. Ничего был парнишка, обходительный, — добавил Пузан, явно желая сделать Меле приятное. — Жалко, что они его зарежут… Но жизнь-то продолжается, так-то вот.

Он перевел дыхание, утомленный такой торжественной и связной тирадой. Мела побледнел до синевы, словно сама Тиргатао задела его полой своего плаща, но не сказал ни слова. Фрат посмотрела на великана, на Мелу, однако промолчала и вместо того, чтобы тратить время на бесполезные слова утешения, напомнила Пузану о щите.

Мела сел в траву, наблюдая за тем, как Фрат готовится к выстрелу. Ее красные стрелы летели в цель без промаха. Он поймал себя на том, что с удовольствием смотрит на ее длинные белые косы, черные брови, густые ресницы, в тени которых голубые глаза Фрат иногда казались почти черными. У нее было скуластое лицо, покатые, немного тяжеловатые плечи.

Аккуратно послав стрелы так, что они легли вокруг медной бляхи щита треугольником, Фрат улыбнулась. Мела еле заметно улыбнулся ей в ответ. Красивая девушка, снова подумал он, и на душе у него стало тяжело. Пролетел ветер, по лицу Мелы скользнули тени. Он поднялся на ноги.

— Ты вызываешь у меня зависть, Фрат, — сказал он.

Фрат вспыхнула от удовольствия. Солнечный луч упал ей в глаза, и она прищурилась. На Мелу словно брызнуло голубым светом.

— Я рада, что ты говоришь это, Мела, — сказала Фрат, передавая ему лук. — Но я совсем не верю тебе.

Мела подержал лук в руках, а потом сказал:

— Я не хочу нарушать порядок вашего состязания. Пусть стреляет Пузан, как вы и договаривались.

Пузан, поначалу разъяренный тем, что о нем забыли, теперь разозлился оттого, что о нем вспомнили.

— Нет уж, — язвительно произнес он. — Пусть непревзойденный господин Мела стреляют попервости. А то как в живое, извините, мясо палить — это мы завсегда. А как мастерство показать, сноровку и умение — это мы в кусты. Пущай Пузан, стало быть, отдувается. А у Пузана, кстати говоря, еще раны не зажили, предательски нанесенные из-за угла… То есть, из-за куста, — поправился великан, который даже в гневе желал быть точным. — И могут открыться в любую минуту, очень даже запросто, от чрезмерного напряжения мышц… — Он повертел лук в руках, поводил по нему зачем-то носом и заключил чуть не умоляюще: — Да и сломаю я его…

Мела, почти не глядя, выпустил одну за другой три стрелы. Две попали в цель, третья вонзилась в ствол дерева.

Издалека донеслись чьи-то голоса. Мела подошел к своим стрелам, вынул их и протянул девушке. Из ранки на стволе сосны потекла смола.

— Прощай, Фрат, — сказал Мела и повернулся, чтобы идти.

Фрат удивленно вскинула на него глаза. Она вдруг растерялась. Пузан, преисполненный благодарности к этой девушке, которая одна во всей деревне была к нему добра, осторожно прикрыл лапой ее плечо.

— Пущай идет, коли ноги носят, — прогудел он. — Подумаешь, антик с хризантемой. Всех-навсех болотная поросль, а туда же — в амбиции входит. Иди-иди, скучать не будем. Пальни еще по какому— нибудь доверчивому, беззащитному великану, не промахнешься… А вы, госпожа Фрат, зря расстраиваетесь. И получше имеются, и очень даже…

Фрат не слушала утешений чудовища. Мела уже ушел, невозмутимый, как всегда.

Голоса приближались. Несколько человек из деревни шли по той же тропинке, что и Мела, обходя Фрат и Пузана слева. Они возбужденно переговаривались.

— Похоже, они идут по следу врага, — сказала Фрат, сразу взяв себя в руки. — Проклятье! Неужели враги добрались уже до наших окраин?

Она поспешно поправила пояс с мечом.

— Подай мне щит, Пузан.

— Он дырявый, госпожа Фрат! — всполошился великан. — Я сбегаю за новым, а? — Он сделал уже движение, словно собирался бежать к деревне, но гневное выражение на лице девушки пригвоздило его к земле. Вдохновение угасло в великаньей душе, и он послушно подал воительнице ее щит с торчащими из него красными стрелами. — Там же опасно, — сказал он жалобно, — чего вам идти… И без вас, поди, справятся с супостатом…

— Мела не знает, что зумпфы вышли к околице, — ответила Фрат. — Я должна предупредить его. Они хоть и дикари, но ловушки устраивать еще не разучились. Не бойся, Пузан. — Она погладила его по локтю и исчезла в зарослях.

Мела быстро шел по тропинке. Голоса приближались. Он не останавливался. Если кто-нибудь и мог сейчас обнаружить его, выделив его силуэт среди пестрой зелени, пронизанной светом, так это Аэйт. Но братишка в плену, и никто на всех болотах (дальше реки Элизабет Мела не заглядывал даже в мыслях) не шевельнет пальцем, чтобы вызволить его. Так что бояться некого.

— Мела!

Кричала Фрат. Кричала совсем близко, уверенная в том, что он слышит. И те, что шли сзади, слышали ее тоже.

— Мела! Будь осторожен! Тут опасно!

Он нахмурился и замер. Золотистые пятна света пробежали по его лицу, не выделяя, а скрывая его. Голос Фрат вдруг сорвался:

— Мела! Великий Хорс, жив ли ты?.. Мела…

Мела сильно прикусил губу. Как некстати… И Фрат меньше, чем кто бы то ни было, заслужила такое…

Бесстрашная воительница всхлипнула. Он увидел ее на тропе. Она прошептала так, словно он уже умер и она разговаривала с его душой:

— Зачем ты был так неосторожен, Мела?

Он вздрогнул — и это движение выдало его. Фрат застыла с широко раскрытыми глазами, а потом, отбросив в сторону щит, побежала к нему. Беспомощно опустив руки, Мела смотрел, как она летит по тропинке, легко и сильно отталкиваясь от земли. Корни сосен, проползающие под толстым хвойным ковром, золотые солнечные пятна, маленькие ноги, обутые в ременные сандалии…

Она не успела добежать до него. Грубые руки схватили Мелу, отобрали меч, заломили локти за спину и поставили на колени. Мела не сопротивлялся.

Фрат замерла, точно наткнувшись на стену. Стоя на коленях, Мела смотрел снизу вверх, как меняется ее лицо по мере того, как она узнает тех, кто держит его. Она стала тяжело дышать. И тут, словно желая дать ответ на все невысказанные вопросы, один из схвативших Мелу нащупал на его шее кожаный шнурок, сильно дернул и сорвал маленький мешочек. Очень медленно развязал тонкие завязки и вытряхнул на широкую ладонь содержимое мешочка. Нестерпимо ярким блеском сверкнуло золото, уничтожая последнюю надежду.

Это были тяжелые женские серьги с пластинами, изображавшими лебедя и его отражение, — ритуальный дар для Черной Тиргатао.

Мела стоял посреди деревенской площади между двух воинов, вооруженных длинными копьями. Он казался спокойным, как обычно, и только был очень бледен. Оружие у него отобрали, все украшения сняли. Обнаженный до пояса, босой, со связанными руками, он стоял перед Фарзоем и, не мигая, смотрел на вознесенного в яркое небо Золотого Лося.

Фрат и ее отец стояли по правую руку от вождя, девушка на полшага позади мужчины, как и подобает тени воина. Лица обоих были бесстрастны, и никто не видел, как Фрат, таясь от всех, до боли жмет пальцы Фратака.

Пузан тоже был здесь, в молчаливой толпе. Вся его злоба на Мелу куда-то пропала, и он демонстративно вздыхал и бросал на преступника жалостливые взгляды.

Синяки не было видно, но Мелу это не беспокоило. Может быть, странный пришелец с темной кожей поможет младшему брату, кто знает? Они, вроде бы, подружились…

— Мела, сын Арванда, — сказал Фарзой. — Вчера наш народ был опозорен перед лицом Смерти, которая пришла забрать к себе наших погибших. Я сказал, что виновный в этом позоре умрет. Ты слышал?

— Я слышал, — отозвался Мела, и его голос звучал, как всегда, отчетливо и звонко. — Я ведь был рядом с тобой, Фарзой, сын Фарсана.

Вождь поднял левую бровь, и шрам на его лице перекосился, багровея.

— Небесный Лось — Око Хорса, он не терпит лжи, — продолжал Фарзой. — Я говорил с ним всю ночь, желая открыть истину. Я говорил ему: «Дары для Тиргатао украл такой-то» — и Лось наливался алым гневом, отвергая неправду. И с каждым новым именем у меня отлегало от сердца, потому что невыносимо подозревать близких. Твое имя, Мела, я назвал последним. Я был уверен, что золото для Смерти скоро отыщется. И когда Лось остался спокойным и не стал отрицать сказанного мной, мне показалось, что я умираю. Трижды я повторял эти слова, показавшиеся поначалу глупыми и святотатственными: «Золото для Смерти украл Мела». И с каждым разом они становились все менее глупыми и менее святотатственными…

Мела склонил голову.

— Я знал, Фарзой, что тебе долго перебирать имена перед золотым Советником Истины, прежде чем ты доберешься до моего. У меня было время. Я успел бы уйти, если бы меня не задержали.

Вождь, казалось, был более удивлен, чем разгневан.

— Ты был гордостью моего сердца, Мела, — сказал, наконец, Фарзой. — Зачем ты навлек на себя такую бесславную смерть?

— Оставь меня жить, — спокойно сказал Мела, — и избавишь себя от этой муки.

Вождь долго молчал, глядя ему в лицо. Арванд, отец Мелы, умер от ран на руках Фарзоя, когда они вдвоем отбивались от большого отряда врагов. В те годы морасты завоевали соляное озеро и воздвигли на его берегу святыню воинского союза — Дерево Восьми Клыков. Оно было совсем молоденьким, когда они вживляли в него кабаньи челюсти. Оно хранило их удачу многие годы. Великое это богатство — соль. Летом она осаждалась на дно озера, ее выламывали и везли в деревню, где женщины очищали ее от ила, промывали, сушили. И всегда вокруг соли лилась кровь. На эту соль они выкупали своих пленных. Ради нее к народу Фарзоя приходили торговцы из самых разных, подчас очень далеких племен, в том числе и охотники из рода людей.

Серые глаза Мелы серьезно смотрели на вождя. Босой и связанный, сын Арванда стоял прямо, словно ни страх смерти, ни позор осуждения не могли его коснуться.

— Оставь меня жить, — повторил Мела. Не попросил, а посоветовал.

— Нет, — ответил Фарзой и повторил свой вопрос: — Зачем ты украл золото, Мела?

— Ты не захотел спасти моего брата, — сказал Мела. — Тогда я подумал, что смогу выкупить его. Я посмотрел на свои вещи и не нашел среди них ни одной, что мог бы предложить в обмен на моего Аэйта. После этого я украл.

— Я поступил разумно, отказав тебе. Твой брат — тень, а ты хотел рисковать ради него жизнью воинов. К тому же, он уже один раз провинился…

— Это так, — согласился Мела, — но он мой брат. Без него я сам становлюсь тенью.

— Не говори мне, что не можешь сражаться без этого сопляка и жулика! — вскипел вождь.

— Я отвечаю, — сказал Мела.

Великан громко всхлипнул. Мутные слезы потекли по его трясущимся щекам.

— Как они друг за друга… — пробормотал великан, гнусавя от избытка чувств. — Прямо как мы с господином Синякой…

Он сокрушенно потряс головой, потом, заметив, что на него смотрят, побагровел и отвернулся, отстукивая по земле какой-то варварский марш.

— Мела, — уже спокойнее проговорил вождь, — ты слышал, что было сказано у костра Тиргатао.

Мела слегка побледнел. Воин, стоявший справа от него, переложил свое длинное копье в левую руку, а правой схватил его за локоть. Вдвоем охранники поставили его на колени. По знаку вождя к ним подошла Асантао.

— Чего ты хочешь от меня, Фарзой? — безжизненным голосом спросила она. Черная Тиргатао, казалось, выпила ее силы, и колдунье не было дела ни до вождя, ни до старшего брата Аэйта.

Фарзой приподнялся, выбросил вперед руку, указывая на преступника растопыренными пальцами:

— Остриги ему волосы!

Асантао перевела взгляд на Мелу. Он стоял, не шевелясь, так, как его поставили. Не двинулся с места и тогда, когда женщина собрала в горсть его длинные волосы и, сильно дернув, срезала — сперва одну косу, потом другую. Она собрала отрезанные волосы Мелы в платок и бережно завернула их.

На мгновение Мела вскинул на нее глаза. Асантао была уже в обычной своей одежде, но не успела причесаться и смыть как следует уголь с лица и казалась тенью Смерти, которая несколько минут жила в ее теле.

— Прощай, Мела, — сказала она тихо и, не дожидаясь ответа, медленно ушла с площади, унося с собой его косы.

Местом казни служила большая скала, далеко к северу от деревни, там, где заканчивались болота. Это был край света для морастов — дальше скалы никто из них не заходил. По их представлениям, край обитаемого мира был самым подходящим местом для смерти.

Смертная казнь почти никогда не применялась в племени — морасты были гордым народом и крепко держались друг друга.

Под скалой на глубине почти пятнадцатиметрового ущелья были вбиты в землю копья, числом девять, остриями вверх. Не положено было смотреть, как умирает преступник, потому что морасты не наслаждаются видом чужих мучений. И говорить об этом тоже было запрещено — это было бы малодушием или недостойным злорадством. Тело забирали из ущелья на четвертый день, раньше к нему никто не смел приближаться. Если преступник оказывался жив, он оставался умирать у скалы, среди камней, и никто не должен помогать ему в этом.

Спустя несколько часов после того, как двое стражей увели Мелу на край жизни, Фрат вошла в дом, где спала Асантао. Не колеблясь ни секунды, девушка сдернула с нее одеяло и сильно тряхнула за плечо.

— Проснись! — сказала она безжалостно.

Колдунья застонала, заметалась, но крепкие маленькие руки Фрат не выпускали ее.

— Проснись же, Асантао! Проснись, или я убью себя в твоем доме!

Асантао с трудом разлепила веки, и ее обжег яростный взгляд девушки.

— Что тебе нужно, Фрат? — спросила колдунья еле слышно.

Фрат отступила на шаг, склонила голову.

— Ты видишь, Асантао, — сказала она, резко меняя тон и заговорив просительно. — Я хочу знать, что он умер.

Асантао помолчала. Она не в силах была даже встать. Но Фрат нависала над ней, упорная, мрачная, злая, и не собиралась отступать. Отметая все обычаи, все законы, она нарушила отдых колдуньи и заговорила с ней о том, кого изгнали за край жизни.

Увидев чужую боль, Асантао еще раз забыла о себе.

— Поставь чашу на скамью, — проговорила она, едва ворочая языком.

Молниеносно, точно любящая жена, которая стремится угодить усталому мужу, Фрат сорвала с крюка гадальную чашу и поставила ее, куда было велено. Затем повернулась к колдунье и, увидев, что та опять шевелит губами, стремительно нагнулась к ней.

— Налей воды, — услышала Фрат, — положи меч поперек чаши. Та сторона, что к свету, — жив. Та, что к тени, — мертв.

Усталое лицо колдуньи выделялось на темных шкурах неясным белым пятном. Фрат, не дыша, склонилась над гадательной чашей. Маленькая ореховая скорлупка шевельнулась на гладкой поверхности воды и, как будто ее подтолкнули, быстро пошла к свету.

Фрат остановила ее пальцем и вернула под меч. Она не хотела верить.

Но стоило ей убрать палец, как скорлупка, словно кораблик с упрямой командой на борту, вышла на свет и пристала к тому краю чаши, что был освещен ярче всего.

Фрат закрыла лицо руками. Значит, Мела еще жив, и теперь ей нужно идти к обрыву и спускаться вниз, чтобы добить его. Это она для него сделает, и никакие запреты ей не указ.

Не сказав ни слова, она вышла из дома колдуньи. Асантао снова заснула.

— А что ты почувствовал? — спросил Синяка с любопытством.

Мела рассеянно смотрел в костер. Ни саламандра, которая привела огонь на голые камни, ни великан, бросавший на Мелу ревнивые взгляды, уже не беспокоили молодого воина. Он провел рукой по стриженым волосам, словно не веря тому, что они теперь такие короткие. Ему не хотелось возвращаться, даже мысленно, к тем минутам, когда его подвели к краю скалы, поставили спиной к обрыву и сильно ударили в грудь тупыми древками копий.

— Я почувствовал, что падаю, — нехотя сказал Мела, — и в то же время не падаю. Я летел вниз и висел на месте. И я знал, что никогда не упаду.

— Что ты подумал?

Мела просто сказал:

— Я все удивлялся тому, что нет боли. Я решил, что падение — это и есть смерть и что теперь это будет длиться вечность. А что это было на самом деле, Синяка?

— Да… кто его знает, — ответил чародей, отводя глаза.

— Это ты устроил? — прямо спросил Мела.

— Вот ведь пристал к господину Синяке, — встрял великан. — Спасли его, как родного, изловили прямо над этими штуками. А как если б напоролся?! Ты ему руки должен целовать, паршивец, а не изводить дурацкими вопросами.

Ни Синяка, ни Мела не обратили на эту тираду никакого внимания.

— А что, — сказал Синяка, улыбаясь хмурому молодому воину, — ты ведь жив, а это главное.

— Я опозорен, а Аэйт в плену, и это намного важнее, — возразил Мела, снова проводя рукой по волосам.

— Мешает?

Мела тряхнул головой. Неровные пряди упали ему на глаза. Он поднял тонкий кожаный шнурок, которым только что был связан, и перетянул им волосы.

Он снова вспомнил, как очнулся на твердой земле и удивился тому, что нет боли. Руки его были свободны, и он мог ощупать вокруг себя камни. Крови он тоже не обнаружил и испугался. Если он жив, ему предстоит умирать долго и мучительно.

Но не успел он это подумать, как чьи-то смуглые руки подхватили его за плечи и поднесли к его губам плоскую флягу с водой. Кто-то тихо помянул ясную Ран. Мела сильно вздрогнул и увидел над собой темное лицо с горящими синими глазами…

— Как ты это сделал, Синяка? — повторил Мела.

— Применил парадокс о невозможности движения, — мутно пояснил Синяка. — «Летящая стрела на самом деле неподвижно висит в воздухе, ибо в каждый конкретный миг она покоится в конкретной точке пространства».

Мела моргнул. Физиономия великана осветилась торжеством. Из всего сказанного он понял лишь то, что господин Синяка умнее всех, а Мела — полный идиот, облагодетельствованный по капризу великого господина Синяки. Желая подчеркнуть свою мысль, великан опять вмешался в разговор:

— Понял, Мела? Так-то вот.

И опять на него не обратили внимания.

— Я сам все это плохо себе представляю, — продолжал Синяка.

— Слышал как-то от одного чудака…

— А я думал, ты это в книге прочел, — сказал Мела.

— Я не умею читать, — ответил Синяка.

Он не стал объяснять, как всплыл в его памяти тот давний пьяный разговор и потуги бродячего мыслителя поразить своих слушателей великой мудростью, дабы они поставили ему еще бутылку. На несколько секунд всемогущество Безымянного Мага изменило все законы, по которым протекало бытие за краем скалы. То, что было законом, стало пустым звуком, а парадокс и абсурд превратились на эти секунды в закон. И словесная игра о стреле, которая покоится в воздухе, обернулась самой настоящей реальностью.

Падая со скалы, Мела очутился в парадоксальном пространстве, и тех нескольких секунд, пока длилось это смещение, великану хватило на то, чтобы подхватить Мелу на руки и уложить на землю, подальше от копий, однако так, чтобы со скалы его не было видно. При этом Пузан старался не смотреть в сторону своего господина. Присутствие Безымянного Мага наполняло его ужасом.

— Аэйт говорил, что ты не человек, — сказал Синяке Мела. — Я и сам так думаю. Ты или меньше, чем человек, или намного больше.

— Намного, намного больше, — вставил великан умильно. Ему очень хотелось, чтобы его заметили.

Мела задумчиво посмотрел на свои руки. Запястья распухли и покраснели.

— Зачем ты спас меня? — спросил он.

Синяка дернул плечом.

— Не хотел, чтобы ты умер. А что, нужны еще какие-то причины?

— Не понимаю, — упрямо повторил Мела. — Мы с тобой не друзья. Зачем ты потратил на меня столько сил?

— Да мне это ничего не стоило.

— Ведь я вор.

— Вот это я знал с самого начала.

Мела покосился на него, но ничем не показал, что удивлен.

— Мне нужно было золото, чтобы выкупить у них Аэйта.

Синяка тронул его за руку, осторожно, словно боясь обидеть.

— Мы его освободим, — обещал он. И вдруг насторожился. Несколько секунд он прислушивался к чему-то вдали — ни великан, ни Мела ровным счетом ничего не замечали — а потом быстро сказал: — Нужно уходить отсюда. Кто-то ищет тебя, Мела, и ищет очень настойчиво.

Мела вскочил на ноги.

— Зумпфы, — сказал он. — Неужели они и сюда зашли?

— Нет, это кто-то из твоей деревни.

— Не может быть. Никто из моей деревни не подойдет к телу предателя, — уверенно сказал Мела.

— Послушай меня, Мела, — повторил Синяка, — я не могу приказывать тебе. Ты не Пузан и не моя саламандра. Поэтому я прошу тебя — верь тому, что я скажу. Кто-то из деревни идет сюда, и о том, что ты жив, Фарзой узнает через несколько часов. Возьми с собой копье из этих. Нам надо уходить.

Аэйт, спотыкаясь, брел по лесу. Он не ел уже больше суток. Рана опять воспалилась. Левой рукой он прижимал к груди правую, как капризного ребенка, которого не чаял утихомирить. В глазах у него стремительно темнело и никак не могло потемнеть; тени сгущались, не становясь мраком. Руку то дергало, то жгло, то тянуло. Он ненавидел ее, точно живое существо, злобное, упрямое. Наконец он громко всхлипнул и повалился в сырой мох, зарываясь в него лицом. Он не знал, существует ли на свете сила, способная поднять его и погнать дальше.

Вождь Гатал велел заковать его в цепи, не доверяя магии и не веря в ее силу. Алаг, колдун племени, невысокий сгорбленный человечек без возраста, с уродливо перекошенным лицом, заросший до самых глаз серой клочковатой бородой, в свою очередь, не доверяя такой примитивной вещи, как цепи, прибег к магии. То проваливаясь в мягкую черноту забвения, то выныривая из нее, Аэйт видел, как колдун срезает прядь его волос и жжет их, припевая и приплясывая вокруг маленького костерка, разложенного прямо на земляном полу темной хижины; как натирает его босые ступни золой, беспрестанно бормоча какие-то варварские вирши, о которых никто во всем племени не мог сказать наверняка, были ли они дьявольскими заклинаниями, молитвой или грязной бранью.

Аэйт позволял колдуну делать с собой все, что тому вздумается. Измученный, жалкий, парнишка ни у кого не вызывал интереса. Смутно помнил он, как, закончив заклинание, колдун в изнеможении откинулся на подушку, набитую соломой, и, глядя на него с ненавистью, пробормотал:

— А теперь я погляжу, гаденыш, как тебе поможет твоя разрыв— трава…

Аэйт ощутил, как на него плеснуло зловонной завистью, и поднес ладони ко рту; его затошнило. Он слабо простонал и отвернулся.

Потом его потащили прочь из дома колдуна; Алаг провожал его жгучим взглядом. Двое или трое швырнули Аэйта на пол какого— то помещения, где было жарко, и вышли. Аэйт закрыл глаза. Его оставили в покое, и это уже было благом.

Кто-то подошел ближе, но этот новый почему-то не мешал дышать. Он не упивался видом беспомощного, поверженного мораста, и Аэйт не боялся его. Нагнувшись, своими шершавыми грубыми пальцами он убрал волосы, закрывшие пленнику лицо, коротко поглядел на него, а потом без усилия поднял и отнес на кровать.

Теряя сознание и вновь приходя в себя от боли, Аэйт чувствовал, как раненую руку перевязывают (слишком туго, на его взгляд), как рядом (очень близко) ударил молот, и этот звук неприятно прошелся по всем костям, точно Аэйт был мешком и его встряхнули. Он было заснул, но его безжалостно разбудили и заставили проглотить какое-то отвратительное пойло, куда был мелко накрошен черный хлеб.

Сквозь туман Аэйт разглядел закопченное лицо и светлую бороду. Тот, кто стоял рядом, оказался обычным зумпфом, коренастым, белокожим, с жесткими коротко стрижеными волосами. Он сказал:

— Мальчик, я Эоган. Тебе лучше узнать, что я перевязал твою рану и заковал тебя в цепи. Веди себя хорошо, и ты проживешь еще целое лето и всю осень.

— Спасибо, — прошептал Аэйт и уснул.

Он провел в доме кузнеца два дня. Эоган кормил его один раз в день, по утрам, а после забывал о нем. Однажды в кузницу притащился Алаг. Похоже, колдун не слишком-то ладил с Эоганом, поскольку возле постели, на которой съежился Аэйт, колдун так и не появился. Эоган решительно выставил его за дверь.

Той же ночью Аэйт бежал. Цепи рассыпались при первом прикосновении, дверь раскрылась сама собой. Хватаясь за стену, Аэйт выбрался наружу и побрел по деревне. Селение было обнесено частоколом. Двое ворот, имевшихся на юге и севере, запирались на ночь огромными засовами. Аэйт добрался до северных ворот незамеченным. Он не понял, как это у него получилось. Часовые сидели возле костра и пили. Прижавшись к стене покосившейся хибары, Аэйт видел, как метались по частоколу их тени в свете костра. Он скользнул в темноту и двинулся в обход деревни в поисках других ворот.

Деревня спала. Было очень тихо. Аэйт смутно различал темные пятна домов, и везде были сон и усталость после долгого летнего дня. На мгновение ему почудилось, что он среди своих, в маленькой долине морастов. Здесь точно так же отдыхали люди, привыкшие много работать и сражаться. Но он заставил себя вспомнить о колдуне, тряхнул головой и стал пробираться дальше вдоль стены.

У южных ворот никого не было. Засов оказался таким тяжелым, что его с трудом могли бы сдвинуть с места трое взрослых мужчин. Аэйт провел вдоль него ладонью, и он осыпался на землю хлопьями ржавчины.

За частоколом его ждала ночь. Он жадно вдохнул запах леса, травы, воды. Там была свобода.

И Аэйт пошел на этот запах, торопясь уйти из деревни. Он нарочно выбрал направление, которое ни один нормальный беглец не счел бы возможным: в глубь территории врагов. Он рассчитывал обойти деревню, сделав вокруг нее большое кольцо, выйти к соляному озеру и там уже добираться до дома.

Но он явно не рассчитал своих сил. Они стали вдруг иссякать с невероятной быстротой. Может быть, виной тому была рана. И сейчас он лежал посреди болота, среди влажной зелени, и пытался найти в себе мужество встать и пойти дальше. Он подумал о том, что находится уже недалеко от озера. Оставалось совсем немного. Нужно только взять себя в руки.

Жалобно всхлипывая, Аэйт поднялся на четвереньки. Потом выпрямился, стоя на коленях. Пошатнувшись, встал. Переждав, пока пройдет дурнота, сделал шаг. Второй шаг казался невозможным, но и он был сделан. И Аэйт снова побрел по болоту.

Когда впереди показался поселок, юноша сперва не поверил глазам, а потом задохнулся от счастья и нахлынувшей вместе с ним слабости. Он постоял, держась за грудь, а после, спотыкаясь, побежал к воротам, туда, где его ждало спасение. Захлебываясь, он смеялся на бегу. Во всяком случае, ему казалось, что он смеется. На самом деле он тихо всхлипывал.

А ворота, которые были совсем рядом, никак не приближались. Прошла вечность, прежде чем он коснулся руками частокола и с легким вздохом сполз на землю.

Его пнули в бок сапогом. Аэйт со стоном перевернулся на спину и мотнул головой, больно ударившись скулой о камень.

— Расступитесь, вы, — властно произнес чей-то неприятно знакомый голос. — Дайте же мне пройти, остолопы.

Что-то звякнуло — тонко, певуче, как будто к Аэйту пробиралась женщина, обвешанная серебряными украшениями. Но голос был мужской, и Аэйту стало тоскливо до смертного воя. На него упала тень. Аэйт еще не понял, в чем дело и откуда тоска, а знакомый голос над ним уже смеялся — громко, торжествующе:

— Понял, гаденыш? Твоя волшебная рука не помогла тебе! Я все-таки победил тебя. Ты можешь превратить в пыль все замки, все цепи этого мира, но куда бы ты ни пошел, ноги сами приведут тебя ко мне…

Это был Алаг, отвратительный в своих диковинных одеждах, с цепочками и подвесками, свисающими с его жилистой шеи. Аэйт вскрикнул и потерял сознание.

Открыв глаза, он увидел рядом с собой Эогана. Кузнец сидел за столом в своем доме и, склонившись над глиняной плошкой, ел. Ел спокойно, аккуратно, с достоинством. В руке у него была ложка

— предмет, для Аэйта непривычный.

— А где колдун? — спросил Аэйт тихо.

Эоган отложил ложку и повернулся к нему.

— Ты голоден?

— Да.

Кузнец помог ему добраться до стола и сесть.

— Поешь, а потом я посмотрю, что ты наделал со своей рукой.

Аэйт испугался, думая, что речь идет о заколдованной ладони, но кузнец имел в виду его рану. Покрутив в пальцах ложку, Аэйт все же не решился пустить ее в ход, отложил в сторону и выпил похлебку через край, а потом руками подобрал оставшиеся на дне миски куски мяса. Эоган внимательно наблюдал за ним, однако ничего не сказал.

Он снял с полки, терявшейся в темноте над узким оконцем, желтоватый камень, поблескивающий на сколах, осторожно отбил ножом маленький кусочек и истер осколок в порошок. Посыпав этим порошком ломоть хлеба, кузнец подал его Аэйту.

— Что это? — спросил Аэйт недоверчиво.

— Яд, — без тени улыбки ответил кузнец, и Аэйт почему-то сразу успокоился.

Порошок оказался безвкусным, но хлеб пришелся как нельзя более кстати. Аэйт наелся до отвала, и ему сразу захотелось спать. Неудачный побег, страх перед колдуном, одиночество среди врагов — все это смазалось, притупилось. Он очень устал. Кроме того, присутствие кузнеца давало ему странное ощущение безопасности.

— Господин Синяка, — жалобно пропыхтел Пузан, — мы, великаны, не приспособленные для долгой ходьбы по болотам… Мы в них увязаем…

Мела посмотрел на великана с нескрываемым презрением.

— А для чего вы вообще приспособленные?

— Всяко не для того, чтоб разная мелочь о себе воображала у нас под носом, — мгновенно окрысился Пузан.

Мела тряхнул стрижеными волосами, но отвечать не стал и только улыбнулся. Это окончательно вывело Пузана из себя. Резко нагнувшись, он сунул Меле в лицо огромный кулак. Мела немного отклонился назад и посмотрел на кулак с искренним интересом.

— Во! — для ясности сказал великан.

Мела хмыкнул и пошевелил копьем. Почему-то великан сменил тактику и от запугивания и угроз опять перешел к жалобам, адресуя их Синяке:

— К тому же, господин Синяка, практики у меня не было… Долгий плен в подвале у Торфинна, не к ночи будь помянут, меня это… ослабил. Ходить отвык, — добавил великан с тяжким вздохом и в то же время краем глаза следя за тем, чтобы подлый болотный житель не смел улыбаться.

— Еще полчаса, Пузан, — сказал Синяка.

Пузан посмотрел на него так, точно любимый господин решил содрать с него заживо шкуру. Однако безропотно заковылял дальше. Он смертельно завидовал Меле, который шел себе и шел, не зная усталости. К тому же, Мела нес с собой длинное копье, а великан был безоружен и ощущал себя исключительно мишенью.

Он брел, ныл, скулил, спотыкался и, наконец, упал. Синяка сжалился над чудовищем и решил остановиться на ночлег.

Мела промолчал, однако Синяка видел, как он сжал губы и поспешно опустил глаза, скрывая бешенство. Мела ненавидел каждую минуту задержки, потому что это была лишняя минута, которую его брат проводил в плену.

— Зачем ты вообще взял с собой этого недотепу? — спросил он Синяку, когда великан со стоном улегся на ворох листьев возле маленького костра, в котором чавкала саламандра.

Великан почти мгновенно заснул, тоненько, жалобно всхрапывая. Синяка поглядел на своего нелепого спутника. Словно ощутив на себе его взгляд, великан пошевелился во сне и тяжко вздохул.

Из костра то и дело высовывался дергающийся хвост ящерки. Костер сотрясался. Наголодавшись, саламандра объедалась, дрожа от жадности.

— Разбаловалась совсем, скотинка, — ворчливо проговорил Синяка, ногой заталкивая мерцающий хвост огненного духа обратно в костер.

— Саламандра очень пригодилась, — продолжал Мела, который сумел превозмочь свое отвращение к огненному духу, — а для чего тащить на хребте громилу-нытика?

— Да, он такой, — согласился Синяка. — Я скажу тебе кое-что, Мела. Мне уже больше ста лет. И за все эти годы я нашел только одного друга. Нытика, труса и к тому же лентяя.

Мела помолчал.

— Прости, — сказал он, наконец.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — снова заговорил Синяка. — Мальчик еще жив. С ним пока ничего не случилось.

Внешне невозмутимый, Мела вдруг схватил Синяку за плечи.

— Ты уверен?

Синяка кивнул, высвобождаясь.

— Их деревня совсем близко. Мела, ты можешь выслушать то, что я сейчас скажу?

Мела кивнул. Синяка поглядел на него с легкой усмешкой.

— Боюсь, это не так просто, как тебе показалось. Ну, ладно. Завтра на рассвете я пойду в деревню. Ты останешься здесь.

— Нет, — тут же сказал Мела.

Синяка улыбнулся.

— Вот видишь, — заметил он укоризненно, — я еще ничего не успел объяснить, а ты уже негодуешь.

Он с удовольствием увидел, что Мела слегка покраснел. Синяка думал, что молодой воин станет извиняться, но вместо этого Мела угрюмо проговорил:

— Фарзой изгнал меня за край жизни, и я считай что умер. Мне безразлично теперь, как я себя веду: как воин или как нетерпеливый ребенок.

— Моя цель — спасти твоего брата, а не угробить вас обоих, — сердито сказал Синяка. — Ты свободный человек, и я еще раз говорю, что не могу тебе приказывать. А жаль. Поверь мне: будет лучше, если я пойду один.

— Ты будешь убивать их, а я — отсиживаться? — уточнил Мела, желая назвать вещи своими именами. Его серые глаза потемнели.

— Прошу тебя, — повторил Синяка. — Останься. Если ты пойдешь со мной, Аэйт почти наверняка погибнет.

Мела помолчал, осваиваясь с услышанным. Потом спросил, медленно выговаривая слова:

— Ты это видишь?

— Я это знаю, — ответил Синяка устало. — Надоел ты мне, Мела. Мне дорог твой брат, и я не понимаю, почему ты так упорно хочешь загнать его в могилу.

Мела отвернулся. Синяка с внезапной жалостью увидел, как на его спине выступают позвонки и как сквозь загар проступает на правом боку старый шрам. Что он знает о Меле? Хмурый, молчаливый, Мела казался обыкновенным дикарем, фанатично преданным воинскому союзу и своему племени. Консервативный, как все варвары, он не доверял ничему новому. Чужеземец вызывал у него подозрение, и Синяка видел, как поначалу Мела брезгливо вздрагивал, если смуглая рука случайно задевала его. Магия и колдовство были вещами, от которых отважный и гордый Мела шарахался, не желая слушать никаких объяснений. Великана он презирал.

И вот оказалось, что Синяка — всемогущий маг — не разглядел в маленьком воине с болот ровным счетом ничего. Как только непутевый Аэйт попал в беду, старший брат, не задумываясь, преступил все законы, по которым жил до сих пор, и бросился его спасать, пренебрегая самой страшной для варвара угрозой: лишиться покровительства своего божества и быть отторгнутым от своего рода.

— Мела, — сказал Синяка, прерывая молчание, — когда ты украл золото Тиргатао, на что ты рассчитывал?

— Хотел обменять золото на Аэйта, разве ты не знал?

— Знал. Но Фарзой все равно дознался бы, что пропажа — твоих рук дело. Как бы ты вернулся после этого в деревню?

Мела еле заметно улыбнулся, глядя на Синяку, как на маленького ребенка.

— Я бы не вернулся, — сказал он просто.

Два волчьих черепа скалились на входящего у северных ворот частокола. Волки были не живыми и не мертвыми и в новолуние выли, умоляя отпустить их за край жизни, но Алаг, наложивший на них заклятие, был безжалостен. Они были слишком хорошими стражами, чтобы он мог поддаться на уговоры. После того, как пленник уничтожил засов, Алаг решил, что отныне будет умнее полагаться на иные запоры. Магия, как паутина, опутывала селение.

Но если Аэйт и был наделен силой, он никак ею не пользовался. Он жил у кузнеца, помогая ему в работе, и ни разу не пустил в ход свою заколдованную ладонь. Ни одного меча, ни одного кинжала мальчишка не тронул — то ли по недомыслию, то ли из страха перед Эоганом, который мог скрутить его в бараний рог без всякой магии. Бежать он пытался еще дважды, и оба раза ноги приносили его к северным воротам, которых он не узнавал до тех пор, пока не загорались красными огнями пустые глазницы волчьих черепов. Его находили у ворот и жестоко били — и оба раза Эоган отбирал его у разъяренных стражей и уносил к себе.

Эогана в селении побаивались — как всякого кузнеца. Даже колдун относился к нему с опаской. Кузнец знался с огнем и железом и водился с Хозяином Подземного Огня. Лучше было не трогать его. Он был невысок даже для зумпфа, широк в плечах и чудовищно силен. Лицо у него было неподвижное, взгляд светлых, слезящихся глаз казался туповатым. Однако все знали, что вождь Гатал прислушивается к Эогану.

А недавно женой Гатала стала сестра кузнеца, красавица Фейнне. Все, что говорил Эоган, рано или поздно оказывалось правдой. Иногда для того, чтобы убедиться в этом, требовались годы, но каждому в племени Гатала было достоверно известно: кузнец не ошибается. Пока Эоган позволял мальчишке-морасту жить у себя, того не смели трогать. Даже Алаг, хоть и скрежетал зубами от злости, перечить кузнецу не решался.

Эоган держал Аэйта впроголодь, заставлял работать с утра до вечера и почти не разговаривал с ним. По вечерам мальчишка глотал куски хлеба, как собака, хватая их зубами, не в силах побороть позорной жадности. Кузнец поглядывал на него, но молчал.

Однажды, подавившись, Аэйт долго кашлял, пил воду, выйдя из— за стола, потом сказал:

— Хорошо, что Мела не видит.

Он не ожидал, что его слова послужат началом для разговора, но Эоган вдруг откликнулся:

— Кто это — Мела?

— Брат, — выдохнул Аэйт и сел рядом с кузнецом на скамью, поджав под себя одну ногу.

Эоган посмотрел на него со спокойной усмешкой.

— Брат, говоришь? Младший?

— Нет. Младший — я. А Мела меня воспитывал.

— Хорошо воспитывал, — сказал Эоган. — Ты, смотри-ка, трижды уже бежал.

Аэйт очень удивился.

— Разве это хорошо — ну, с вашей стороны?

— Если бы ты не был таким, я давно отдал бы тебя Алагу, — ответил Эоган. — Зачем мне трусливый раб?

Услышав имя колдуна, Аэйт вздрогнул.

— Я все-таки большой трус, Эоган, — признался он. — От вашего колдуна у меня просто мороз по коже.

— Не только у тебя, — утешил его кузнец. — Надо будет все-таки свернуть ему шею.

Аэйт поежился, а потом решился и спросил:

— Зачем он хотел меня забрать?

Он думал, что кузнец не ответит, либо отделается отговоркой, но Эоган сказал:

— Хотел отрубить твою левую руку, высушить и пользоваться потом как отмычкой.

Аэйт помертвел. Словно не замечая этого, кузнец встал и сильной оплеухой сбросил Аэйта со скамьи.

— Хватит болтать, уже ночь. Если завтра ты будешь зевать за работой, я тебя скормлю Огненной Старухе.

Несколько раз в кузницу заходил вождь. Аэйт, таясь в углу, хорошо рассмотрел его. Это был красивый сильный воин, великолепный, уверенный в себе. Каждый его жест словно кричал о том, что он, Гатал, отвоевал для своего народа соляное озеро и сжег священное дерево, приносившее удачу его врагам. Вместо плаща на плечах вождя лежала волчья шкура. Широкие золотые браслеты поблескивали на его загорелых руках. Он громко, вкусно ругался, обаятельно хвастался, и смех у него был заразительный.

Жена вождя, Фейнне, была выше Эогана ростом, однако манерой держаться и характером напоминала брата — такая же молчаливая, спокойная, сильная. Ее длинные одежды были расшиты по подолу и вороту черно-красным орнаментом, волосы она убирала под красный платок, схваченный на лбу золотым обручем, так что Аэйт так и не дознался, носила ли она косы. Фейнне казалась ему властной, умной и сказочно красивой.

Постепенно он убеждался в том, что его народ не знал о зумпфах почти ничего, довольствуясь слухами. Зумпфы действительно были жестоки, и это отдалило их от мира, в котором они жили. Лес и болото не хотели иметь с ними ничего общего и не позволяли им сливаться с деревьями и травой, не открывали им своих тайн, и потому воины зумпфов не умели слышать и видеть так, как это было дано морастам.

Но им нельзя было отказать в своеобразной мудрости, они были отважны, а врожденная хитрость делала их смертельно опасными. Магия зумпфов была недоброй, темной, но очень действенной. Их колдун казался отвратительной пародией на Асантао, однако он был намного сильнее, чем ясновидящая морастов. Среди них было много таких, кто вызывал у Аэйта ужас своей дикостью.

И в то же время был Эоган…

Аэйт жил в своем плену, точно в маленькой клетушке, ограниченной, как стенами, несколькими нехитрыми чувствами: он тяготился подневольной работой и вечным голодом, он любил Эогана, словно кузнец не был его хозяином; он вспоминал Мелу, как недостижимое и забытое счастье — и смертельно, до судорог, боялся колдуна…

Синяка вошел в деревню ровно в полдень. Над воротами навстречу ему оскалились мертвые волки, и суровые стражи, скрестив копья, преградили ему путь. С закрытыми глазами Синяка протянул вперед руки, держа в горстях саламандру. Перед лицами стражников внезапно запылал огонь, поднявшись прямо над смуглыми ладонями. Стражи шарахнулись в стороны. И тогда, ослепив их синевой глаз, чародей развел копья и вошел.

Поселок был самый обычный. Пыльная дорога с клочками травы по обочинам вела к колодцу, возле которого, насаженные на пики, блестели медные изображения хищных птиц — они, должно быть, охраняли воду от злых духов. У большого костра, разведенного на краю площади, хлопотали женщины. Их лица были красными от жары и блестели от пота. Увидев рослого темнокожего незнакомца, они с визгом разбежались, мелькая босыми ногами.

Синяка остановился посреди дороги. Хижины, костер, колодец. Все как обычно. И все-таки что-то в этом поселке было не так. Он прислушался, попытался позвать Аэйта — и ощутил сильный барьер.

Кто-то опутал все селение недоброй, нечистой магией, и она липла к Синяке, как паутина. Не в силах остановить его, она, тем не менее, мешала и раздражала.

В конце улицы показалась чья-то фигура. Он вгляделся, но издалека увидел лишь, как сверкнули украшения. Кто-то шел ему навстречу, неторопливо и с достоинством, высоко подняв голову в алом уборе. Порыв ветра пронесся по пыльной дороге и взметнул подол длинного одеяния.

Женщина.

Синяка остановился, слегка пригнув голову. Женщина приближалась, окутанная зримым золотом солнечных лучей, в невесомом пыльном облаке, стройная, невысокая. Вот она совсем близко. Синяка отступил в тень и исчез. Прежде чем она заговорит с ним, он хотел получше ее рассмотреть.

Это была повелительница. Она не боялась выйти к тому, кто всполошил и перепугал весь поселок. Небольшие, узкого разреза глаза смотрели твердо и спокойно. Еле заметная россыпь веснушек золотила ее лицо.

Она негромко позвала:

— Кто здесь?

— Я, — сказал Синяка, выступая из тени.

Саламандра, выскользнув из его рукава, обежала вокруг своего хозяина, оставив в пыли огненную полоску. На миг пламя взметнулось ввысь, охватив всю фигуру чародея, и тут же угасло. И когда исчез огонь, Фейнне увидела перед собой не великолепного мага во всем блеске несокрушимого могущества, как ожидала, а всего лишь загорелого оборванца в поношенных армейских штанах, льняной рубахе и стоптанных сапогах с обрезанными голенищами. Оборванец сутулился. Он казался смущенным, и ничего грозного в нем не было.

— Кто ты? — спросила Фейнне. — Ты пришел незваным, и тебя испугались. Я хочу знать, кто ты и зачем здесь.

— Вы правительница этого народа, госпожа?

— Мое имя Фейнне. Великий вождь Гатал, мой супруг, сейчас ушел из поселка со своими воинами, и люди, испугавшись тебя, пришли ко мне. Отвечай на мои вопросы.

— Хорошо, — кивнул Синяка. — Что вы хотите знать?

— С миром ты пришел или с войной, незнакомый человек?

— С миром. — Синяка развел руки в стороны, показывая, что у него нет оружия.

Но Фейнне улыбнулась.

— Иное оружие таково, что его можно не прятать. Его нет — и в то же время оно всегда рядом.

Однако чародей все же уловил быстрый взгляд, который женщина бросила на его пояс и голенища сапог. Что ж, она действительно не увидела там никакого оружия. И все-таки она была очень умна, если понимала, что это ничего не значит.

— Вы правы, госпожа, — сказал Синяка. — Но я не хочу никакой войны.

— Кто ты? — повторила Фейнне.

— Я странник, — сказал чародей, опуская глаза.

— Неполная правда все же лучше, чем прямая ложь, — возразила Фейнне. — Боюсь, что это о тебе я слышала от своего брата, а ему рассказывал зимними вечерами сам Хозяин Подземного Огня. По Элизабетинским болотам давно бродят смутные и страшные слухи. Есть в наших мирах некто, не наделенный именем, смуглый, с глазами нестерпимой синевы. Он — Никто и Все, ибо он Всемогущество. Скажи, не знаком тебе Безымянный Маг?

Бродяга провел рукой по пыльному лицу.

— Это я, — сказал он.

Женщина побледнела, несмотря на всю свою гордость, и невольно отступила на шаг.

— Не надо меня бояться, — торопливо проговорил Синяка.

Фейнне пришла в себя гораздо быстрее, чем этого можно было ожидать.

— Я боюсь тебя, чужой человек, у которого нет имени. Я хочу, чтобы ты ушел. Но если тебе угодно быть нашим гостем, мы примем тебя. Иди за мной. — И она бестрепетно взяла его за руку и повела за собой.

Синяка ожидал, что она приведет его к дому вождя, но она остановилась возле кузницы. В закопченных стенах были прорезаны узкие оконца. Из-за раскрытой двери доносились удары молота и звон железа.

— Эоган, — сказала Фейнне совсем негромко, но удары стихли.

Низкий голос произнес:

— Там кто-то звал меня, парень. Сходи-ка погляди.

Что-то громыхнуло, и из кузницы в жаркую пыль на яркий свет выбрался помощник кузнеца, закопченный, тощий. Он прищурился, глядя не на лица, а на одежду посетителей, — и первым делом увидел льняное платье, расшитое красно-черными летящими цаплями. Обернувшись к раскрытой двери, он крикнул:

— Это госпожа Фейнне!

— А, — сказал Эоган и тоже вышел на дорогу. Он улыбнулся сестре и тут же отпрянул, увидев за ее плечом долговязую оборванную фигуру.

— Кто это с тобой?

Помощник кузнеца, который сперва не заметил, что жена вождя пришла не одна, ошеломленно уставился на пришельца. Едва не испустив вопль, он раскрыл рот и тут же зажал его обеими руками. Поверх маленьких грязных ладоней засияли озорные глаза.

Кузнец обернулся к мальчику.

— Аэйт, иди в дом.

Аэйт заморгал, но Синяка ничего не сказал, и пришлось подчиниться.

— Брат, — заговорила Фейнне, — вот странник. Он говорит, что пришел к нам с добром. Посмотри на него. Мне нужен твой совет.

— Что я должен тебе посоветовать, жена вождя? — спросил Эоган. Синяка невольно поежился под тяжелым взглядом кузнеца.

— Вот странник, — повторила Фейнне, — и я хочу, чтобы он ушел от нас. Должна ли я ради этого исполнить все, что он скажет?

Эоган хотел обнять сестру за плечи, но вовремя вспомнил о том, что руки у него в копоти, и улыбнулся ей немного виновато.

— Иди, Фейнне. Я договорюсь с ним сам.

И женщина ушла.

— Зайди в дом, чужой человек, — сказал Эоган Синяке.

Пригнувшись перед низкой притолокой, Синяка вошел. Сидевший на скамье Аэйт тут же вскочил на ноги. Он был очень растерян и не знал, куда себя девать.

— Не мельтеши, — сказал ему Эоган. — Согрей воду, завари чай.

Синяка сел на скамью и облокотился о стол. Кузнец навис над ним — широкоплечий, кряжистый.

— Значит, вот ты какой, — тяжело уронил Эоган. — У нас слыхали о тебе, но я не думал, что ты к нам заявишься.

— Почему? — Синяка в упор посмотрел на кузнеца. Даже в темноте его синие глаза ослепляли. Но смутить Эогана было трудно.

— Да потому, что мало чести в том, чтобы растоптать и уничтожить такой маленький народ, как наш, — прямо сказал Эоган.

— Всемогуществу не пристало мелочиться.

— Скажи, Эоган, — медленно проговорил Синяка, — почему ты считаешь, что всемогущество так губительно?

— Это закон, — ответил Эоган. — Так говорил Хозяин, когда я хотел выковать меч для одних побед и просил его помочь. Владеть всемогуществом — значит, пользоваться им, а это смерть и рабство для остальных. В конце концов, оно губит того, кто им наделен. И это только справедливо.

— Я не собираюсь никого убивать, — сказал Синяка.

На столе появился хлеб и чай в двух глиняных чашках — для хозяина и гостя. Подав угощение, Аэйт хотел улизнуть, но Синяка задержал его, взяв за плечо. Однако заговорил не с юношей, а с кузнецом.

— Ты дорожишь своим рабом, Эоган?

— Он не раб, — хмуро сказал кузнец. — Не трогай его, колдун.

— Твоя сестра хотела, чтобы я ушел. Я уйду, если ты отдашь мне его.

— Нет, — сказал кузнец.

С минуту он бесстрашно смотрел в ярко-синие глаза бродячего чародея, и Синяка первым отвел взгляд.

— Эоган, — повторил он, — этот мальчик попал к вам не по своей воле. Я пришел забрать его. Больше мне от вас ничего не нужно.

Кузнец покачал головой.

— Я не отдал его колдуну нашего племени. Почему я должен отдавать его тебе? Послушай, странник, я и сам знаюсь с силой и умею различать ее в других. Мое могущество — от Хозяина, в нем нет добра, потому я стараюсь не пускать его в ход. Наш колдун пьет чужую кровь и умывается чужой болью. А этот мальчишка наделен чистой и светлой силой, и будь я проклят, если не стану охранять его от ваших грязных лап.

Синяка выпустил Аэйта, но юноша не уходил. Он жался к плечу чародея и жалобно таращился на кузнеца.

— Давай спросим его, — предложил Синяка. — Раз он не раб, пусть отвечает.

Эоган посмотрел в испуганное лицо Аэйта и сказал очень мягко:

— Ты можешь выбирать, Аэйт.

Аэйт медленно зажмурился.

— Синяка, — прошептал он, — Мела с тобой?

— Да.

Тогда Аэйт открыл глаза и посмотрел прямо на Эогана.

— Пусть свет Хорса будет на твоем пути, Эоган, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я хочу уйти к моему брату.

Считая разговор законченным, Синяка встал и двинулся к выходу. Эоган не пошевелился. Он только ссутулился, точно его придавила какая-то тяжесть. Аэйт сделал несколько шагов и вдруг остановился.

— Синяк, — сказал он нерешительно, — они ведь тут меня заколдовали… Я пытался было удрать, но не смог. Ноги сами приводили меня обратно.

Из полумрака донесся низкий голос Эогана:

— Это не моя работа. Можешь не смотреть на меня зверем. Это наш колдун…

— Я еще не знаю, как снять заклятие, — сказал Аэйту Синяка, — но что-нибудь придумаю. Ты мне веришь?

Не отвечая, Аэйт вцепился в его руку. Чья-то темная фигура появилась в дверях, и когда Синяка шагнул вперед, вихрем налетела на него, едва не сбив с ног. За синякиной спиной поднялся со скамьи Эоган.

— Что тебе нужно в моем доме, колдун?

— Кого привечаешь, кузнец? — завизжал в темноте колдун, размахивая руками. Амулеты и украшения, свисавшие с его одежды, мелодично звякали, но их тонкий звон заглушался скрипучим неприятным голосом. — Ты хочешь продать наше племя грязным морастам! А, гаденыш! — выкрикнул Алаг, протягивая к Аэйту костлявую руку и хватая его за косы. — Волосатая скотина! Я доберусь до тебя, и тогда десять кузнецов не смогут тебе помочь!

Аэйт молча, яростно отбивался.

— Оставь его, — сказал Синяка вполголоса.

Кузнец сдавил руку колдуна своими лапищами, так что Алаг скрипнул зубами от боли.

— Тебе сказали же, — процедил Эоган, — оставь его.

Алаг выпустил мальчишку, отступил на шаг и начал бормотать свои жуткие вирши, сотрясаясь всем телом в конце каждой фразы. Скрипучий голос, монотонно и ритмично повторяющий рифмованную ахинею, звон серебряных подвесок, резкие движения рук — все это внезапно сгустило в кузнице воздух. Огонь почти погас. Аэйт в смертной тоске обхватил голову руками и сел на пол. Даже Эоган привалился к стене плечом и тяжело задышал, а потом закашлялся.

Глаза Алага горели в темноте, светясь, как у зверя. И они злобно смотрели на Синяку. А оборванец, невесть откуда взявшийся, расставил ноги в стоптанных сапогах и с любопытством воззрился на колдуна, словно не понимая, что происходит. Алаг начал задыхаться. Наконец, когда он остановился, чтобы глотнуть воздуха, Синяка хмыкнул:

— Ты это что — заколдовать нас хочешь, что ли?

Алаг замер с раскрытым ртом. Ничуть не интересуясь состоянием колдуна, Синяка наклонился к Аэйту.

— Дай руку. Нам пора уходить.

Аэйт помотал головой, сидя на полу. По его лицу неудержимо катились слезы.

— Иди… — выговорил он с трудом. — Скажи Меле… Ну куда я такой пойду? Я умираю, Синяка…

— Глупости, — сказал Синяка, хватая его за подмышки и с силой поднимая на ноги. — Никто здесь не умирает.

Аэйт прижался к нему, хватаясь за синякину одежду. Чародей обнял одной рукой и прошептал ему в самое ухо:

— Перестань дрожать.

Неожиданно Эоган сказал прерывающимся от удушья голосом:

— Ты, кто без имени, — ты можешь раздавить эту гадину?

— Могу, — ответил Синяка, равнодушно глядя на съежившегося в углу Алага.

Сквозь кашель Эоган выкрикнул:

— Так сделай это!

Аэйт никогда не видел кузнеца таким взволнованным. Но Синяка ответил спокойно и грустно:

— Всемогущество развращает. Раз обратившись к нему, я уже не смогу остановиться. Прости, Эоган. Ты лучше моего знаешь, что мне нельзя гневаться. Разбирайся сам с этим взбесившимся заклинателем.

Алаг отполз в угол, когда Синяка, прижимая к себе дрожащего Аэйта, прошел мимо, и что-то пробормотал ему в спину.

Синяка резко обернулся.

— Клянусь Черной Тиргатао, тебе лучше не испытывать моего терпения.

— Твой гаденыш уйдет от тебя, — изнемогая от злобы, прошипел колдун. — Он прибежит ко мне. Я его хозяин. Я выпью его силы, я отберу у него разрыв-траву. И ни ты, оборванец, ни этот твердолобый холуй Подземного Хозяина мне не помеха.

Он перевел свои горящие глаза на Аэйта и поманил его к себе.

— Иди ко мне, мальчик, — позвал колдун скрипучим голосом.

Аэйт вывернулся из синякиных рук и рванулся к Алагу. Сейчас он не видел искаженного ненавистью лица и клочковатой бороды, он не замечал отвратительной ухмылки мокрых красных губ колдуна. Его тянуло к Алагу как к чему-то прекрасному, желанному, светлому.

Эоган отчаянно крикнул:

— Сделай что-нибудь, чужой человек! Пусть Аэйт уходит с тобой, пусть уносит светлые силы из нашей деревни — все, что угодно, но отбери его у этого бешеного волка!

Расхохотавшись, Алаг испустил вопль, подражая волчьему вою, и оборвал его на протяжной тоскливой ноте.

— Бесись, кузнец, — сказал, наконец, колдун. — Рычи! Ты можешь сгрызть свою наковальню, но мальчишка — мой.

— Синяка… — прошептал кузнец умоляюще.

На мгновение Синяка прикрыл глаза, а когда он снова поднял ресницы, взгляд его был уже совсем другим.

— Довольно, — сказал он Алагу. — Твое властолюбие, колдун, становится чересчур назойливым. Слушай меня. Я забираю у тебя твою силу. Ты загадил вокруг себя все, к чему прикасался. Пора тебя остановить.

Алаг корчился, ерзал, но молчал, не сводя с оборванца злобного взгляда.

— Подними руки, поверни их ко мне ладонями, — велел Синяка.

— И не шевелись, Алаг. Ты больше не колдун.

Подчиняясь явно против своей воли, Алаг замер, держа руки на уровне груди. Синяка выпрямился. Он ощутил, как сила колдуна

— и немалая — потекла к нему из раскрытых ладоней, которые беспомощно вздрагивали, но не могли сомкнуться. Она вливалась в Безымянного Мага, словно яд, она обжигала, как кислота, темная, загрязненная завистью и жаждой власти, — эти чувства были настолько сильны, что почти не оставляли места корыстолюбию.

Силы Алага мутным, нечистым потоком захлестывали Синяку, и он начал задыхаться. Это было все равно, что пить помои. В ушах нарастал бешеный звон. Пол качался у него под ногами, и Синяка ухватился за притолоку. И тут его стошнило.

Когда он обтер лицо ладонью (в надежде потом повозить руки в траве, чтобы отбить запах) и смущенно огляделся по сторонам, то увидел, что Алаг лежит в неловкой позе, скребет по полу пальцами и тяжело дышит раскрытым ртом, а по бороде у него течет слюна. Он был теперь просто стариком, неопрятным и жалким. Аэйт в страхе смотрел на него.

Синяка опустил ресницы и прислушался к себе. Нельзя дать силам Алага разбрестись по его душе. Он стал осторожно собирать их в комок. Проклятый колдун накопил столько дряни, что Синяке было страшновато выбрасывать ее в мир. Но он надеялся на то, что дрянь рассеется и будет не столь опасна, как теперь, когда она сконцентрирована в одном человеке. Он скатал ее в шар и осторожно оттолкнул от себя сгусток энергии.

Светящийся желтоватый шар, нечто вроде молнии, ушел ввысь и там взорвался, рассеивая силы Алага по ветру.

Синяка перевел дыхание. Вот теперь действительно все кончено.

— Дай мне какую-нибудь тряпку, Эоган, — сказал он виновато. — Я уберу…

— Не беспокойся, — тут же отозвался Эоган. И медленно добавил: — Сожрать Алага, не поперхнувшись, — такое не под силу даже богу…

— Я не бог, — сказал Синяка, уловив настороженность во взгляде кузнеца.

Он взял Аэйта за руку и вывел на дорогу.

— Синяка, — шепотом сказал Аэйт, — а это действительно ты?

…"И не обижай Пузана», — велел Синяка перед тем, как уйти в деревню. Такое распоряжение легче отдать, чем исполнить. Мела неприязненно посмотрел на безмятежно сопевшее чудовище. Комар наливался рубиновым светом, примостившись у великана за ухом, но Пузану это вовсе не мешало. Спал себе и спал.

Однако спал он, как выяснилось, не так уж крепко, и если комар его не особенно беспокоил, то сказать того же о злом и пристальном взгляде Мелы было нельзя. Великан приоткрыл один глаз и прогудел:

— Мела, успокойся. Ежели господин Синяка сказали, что приведут ребенка из плена, то они так и сделают. Они с Торфинном совладали, очень даже просто, а они тогда были совсем молодые. Во.

И снова захрапел.

Мела подумал немного над этой краткой речью, которая, несомненно, была проявлением великаньей чуткости, и сел спиной к чудищу, подставляя лицо свету восходящего солнца. Мела был дикарем и мог, как животное, ждать долго и терпеливо. Прошло никак не меньше пяти часов после рассвета, и Мела впервые насторожился: ему почудились шаги в лесу. Он легко поднялся и скользнул в заросли. Пестрая зелень, пронизанная светом, хорошо скрывала его. Он двигался бесшумно и очень быстро. Забравшись в ореховый куст, он осторожно выглянул на широкую лесную дорогу.

Зумпфы.

Он усмехнулся сам себе: а кого еще он рассчитывал встретить здесь, в часе ходьбы до их грязного логова? Они шли, перекинув свои кричаще-яркие щиты за спину, вооруженные короткими копьями и широкими короткими мечами, похожими на тесаки.

Впереди отряда Мела заметил красивого воина с волчьей шкурой на плечах. У него была осанка вождя. Щита он не носил. Тесак висел на его поясе справа, а за спиной у него был длинный меч с рукоятью в виде головы и растопыренных перепончатых лап Хозяина. Это и был Гатал.

Отряд двигался к соляному озеру. Вместе с воинами шли несколько женщин, одетых в короткие платья и ременные сандалии

— такие же, что носила Фрат. В отличие от женщин народа Мела, эти не имели оружия, а волосы забирали под яркие цветные платки. Они катили небольшую тележку с колесами, сделанными из круглых спилов дерева, без спиц. С тележки свешивались пустые холщовые мешки.

Одна из них остановилась возле орехового куста. Мела замер. Сперва он подумал, что женщина заметила его и хочет убедиться в том, что ей не почудилось. Но ведь зумпфы не наделены даром видеть скрытое — это пришло ему на ум в следующее мгновение. Он не шевельнулся, когда женщина протянула руку прямо у него над плечом и стала срывать орехи. К ней подошла другая.

— Зачем тебе, Хариона? — сказала она. — Они же зеленые.

Но и сама сорвала несколько.

Мела, не дыша, смотрел на них. Женщины были молодые, у них были простые и добрые лица. Их руки, мелькавшие у него перед глазами, огрубели от работы. Та, которую назвали «Хариона», по-детски щурилась от удовольствия, хрустя неспелыми орехами.

Неожиданно вторая женщина задела Мелу пальцами. Он не двигался, надеясь, что она не обратит внимания на тепло его тела, но женщина насторожилась.

— Что это, Хариона? — шепнула она и вдруг, засунув руки в куст по локоть, схватила Мелу за плечи.

Он вырвался и бросился бежать. За его спиной раздались громкие крики. Пролетело копье, но Мела не обратил на это внимания. Послышался треск сучьев, топот сапог и ругательства. Они все-таки решили погнаться за ним. Мела резко сменил направление и помчался в сторону соляного озера, чтобы не привести эту орду к спящему великану. Хотя Пузан и вызывал у него чувства, весьма далекие от восхищения, но все же не заслуживал такого подарка. Да и Синяка с Аэйтом, если им удалось выбраться из деревни, так вернее не повстречаются с Гаталом и его шайкой.

Мела петлял между деревьев, пролетая сквозь кусты. По треску ветвей и воплям преследователей он понимал, что они несутся справа и слева от него, собираясь взять его в клещи и загоняя в какую-то ловушку.

Мела взлетел на холм, ринулся вниз, в черную влагу грибного леса, под еловые ветви — и вдруг ему почудилось, что земля расступилась у него под ногами. Но это была всего лишь лесная речка, лениво проползавшая в сырых берегах, заросших душными белыми цветами. Здесь все гудело и звенело от комарья. Вода казалась черной, и на ее гладкой поверхности плавали листья, веточки и всякий мелкий сор. Течением их приносило к заброшенной бобровой запруде, и они еще больше захламляли ее.

Мела споткнулся. Гатал знал, что делал, загоняя его сюда. Скользя по глине, Мела скатился к берегу и начал переходить речку. Здесь было глубоко, ему по грудь. Вода была холодной. С трудом добравшись до противоположного берега, Мела вцепился руками в узловатый корень ели, росшей над речкой, и стал выбираться. Ноги расползались. Глина стала еще более скользкой от той воды, что потоками стекала с него. Наконец он перевалился на белые цветы, с хрустом давя их сочные стебли и задыхаясь от душного запаха, вскочил на ноги и, не позволяя себе ни секунды отдыха, побежал дальше.

Теперь преследователи были совсем близко. Им были известны хорошие броды, река их почти не задержала.

— Грязный мораст! — крикнул Гатал.

Остальные подхватили его крик. Вождь расхохотался. Он не испытывал никакой ненависти к этому жалкому существу, покрытому грязью, по которой ползла кровь, — ветки жестоко исцарапали беглеца, когда он продирался сквозь бурелом.

Мела остановился, прижимаясь спиной к большой березе. Спокойная доброта старого дерева коснулась его, будто он стоял рядом с другом. Погоня закончена. Он подумал о том, что увел их достаточно далеко от своих спутников. А умереть в лесу от руки вражеского воина — не самая худшая участь.

Тяжело дыша, он смотрел в красивое, веселое лицо вождя — сильного, храброго человека, который знал, что отныне на Элизабетинские болота пришло его время. Светлый волчий мех лежал на его загорелых плечах, как будто зверь обнимал Гатала своими страшными лапами.

А вождь щурил глаза с искренним любопытством. Мораст был измучен, он трудно дышал и, казалось, держался на ногах лишь потому, что береза не давала ему упасть.

— Где же твои косы? — крикнул Гатал насмешливо. — Разве морасты перестали отращивать волосы, как бабы?

Мела не ответил.

Гатал подозвал к себе молодого воина с луком.

— Сорак, эй, — сказал он. — Ты никогда еще не видел мораста вблизи, так смотри. Вот наш враг. Трусливая, грязная, полуголая тварь, которая где-то потеряла свой меч. Запоминай, Сорак. Смотри на него хорошенько и запоминай. Тебе теперь часто придется убивать их.

Сорак, худенький юноша, поднял глаза на вождя, и на его лице показалось обожание. Мела подумал о том, что Фарзой, как и его отец, старый вождь Фарсан, никогда не вызывал у своих воинов такого восхищения. Никогда, даже в дни побед, они не были так великолепны, так дерзки, так уверены в себе, как Гатал.

Воспользовавшись этим мгновением, Мела метнулся в сторону. На шелковистой бересте остались потеки крови и грязи. В тот же миг свистнули две стрелы, и обе попали в цель: одна впилась Меле в грудь, на пол-ладони правее сердца, вторая в ногу. Он захрипел, опрокидываясь на спину.

Гатал хлопнул Сорака по плечу и шагнул к врагу, чтобы добить его, на ходу вытаскивая из бронзовых ножен свой тесак.

И вдруг вождь замер. Сверкнул браслет на его руке, когда он медленно отвел ее в сторону, приказывая воинам остановиться.

Из травы, возвышаясь над неподвижным телом Мелы, медленно поднимался человек. Он не был похож на мораста. Он вообще ни на кого не был похож.

— Ты Гатал, вождь? — спросил он негромко.

Вождь неторопливо кивнул. Незнакомец произнес еще тише:

— Уходи отсюда, Гатал.

Вождь побледнел.

— Здесь земли моего народа, — процедил он сквозь зубы. — Кто ты такой, чтобы приказывать мне?

Он только сейчас заметил, как просто и бедно был одет незнакомец, настолько смутило вождя в первую минуту черное лицо. И еще Гатал увидел, что бродяга безоружен. Вождь презрительно усмехнулся, выразительным взглядом окинув своего собеседника с головы до ног.

— Я на своей земле, — повторил он, — и буду делать только то, что угодно мне. Этот мораст, который валяется у тебя под ногами, как ненужный хлам, — он мой, и мне угодно перерезать ему горло. Тебя я, так и быть, не трону. Убирайся, пока я не передумал.

Синяка не двинулся с места. Он знал, что сумеет договориться с вождем, так или иначе. Но Аэйт, которого он оставил в стороне от поляны, где происходила стычка, не выдержал. Мальчишка примчался, сопровождаемый топочущим великаном, который отчаянно вопил:

— Ежели господин Синяка велели ждать, так надо ждать!

Сорак увидел бегущего Аэйта и закричал:

— Засада!

Лучники зумпфов мгновенно бросились под прикрытие высоких овальных щитов, расписанных красными спиралями. Свистнули первые стрелы. Аэйт с размаху упал в траву, в последнюю секунду ухватив за ногу великана, чтобы тот не изображал из себя мишени. Великан рухнул, как большое дерево, подточенное острыми зубами бобра.

Вырвав из ножен длинный меч, Гатал бросился к Синяке.

И тогда в душе бродячего чародея ожила и вспыхнула последняя искра развеянной по ветру силы Алага — искра, которую он не изгнал из себя, потому что торопился, а она была мала.

Она запылала.

Охваченный яростью, Синяка выпрямился во весь рост. Тот, кого он прятал от людей и самого себя, вырвался на свободу. Всемогущий и безжалостный, он пришел в миры Элизабет как господин, и нет такой силы, которая помешала бы ему раздавить ничтожную тварь, посмевшую путаться у него под ногами. Вдохновение засияло в синих глазах, и они потемнели, как штормовое море, и смотреть в них стало страшно. Он был Смерть, но, в отличие от Черной Тиргатао, — Смерть умная, зрячая, расчетливая, и ему не нужны были ни кровь жертвенных ягнят, ни золотые украшения. Он знал, за кем пришел.

Великан лежал, уткнувшись носом в землю, и хвост серых волос на его макушке вздрагивал. Аэйт, приподняв голову, смотрел на чародея широко раскрытыми глазами.

Не было больше Синяки — доброго, застенчивого человека, рядом с которым всегда было так хорошо и спокойно. Конечно, Аэйт и раньше чувствовал в нем силу, и она была намного больше, чем знакомая сила Асантао. И все же юноша никогда не сомневался в том, что Синяка посвятил себя добру и свету.

Но тот, кто стоял сейчас перед ним, был кем-то совершенно незнакомым. Его лицо было озарено нестерпимым сиянием гнева и величия. Страшная синева его глаз была глубже синевы неба и обжигала ледяным холодом. Волосы вспыхнули белым огнем и свились в локоны, растворяясь в добела раскаленном воздухе. Смуглое лицо побледнело, посерело, превращаясь в серебряную маску.

Аэйт знал, что лицо у Синяки красивое, но оно никогда не казалось таким идеально прекрасным, застывшим, почти бесчеловечным в своем совершенстве. Ничего ужаснее этой красоты видеть ему не приходилось.

За спиной Безымянного Мага начала расти тень. Серая, полупрозрачная, она вставала прямо с земли и, точно в больном сновидении, стремительно уносилась к небу, — огромная, как башня. Она и напоминала башню или, может быть, замок, но чудовищный, подавляющий своими размерами и идеальной формой, нематериальный, как призрак. И в нем застыла угроза. Казалось, неведомая обитель Зла приблизилась к маленькой поляне среди Элизабетинских болот и отбросила на нее свою жуткую тень.

На поляне сразу стемнело.

И тогда Безымянный Маг молча поднял руку и указал на Гатала тонким серебряным пальцем.

Навстречу вождю метнулся, как копье, страшный луч. Вождь побелел, цепляясь за свой меч, словно искал в оружии спасения. Колени его подогнулись. Он хрипло пробормотал имя Фейнне и повалился набок. На горле у него появилась большая черная рана, словно его проткнули раскаленным шомполом.

Сорак отшатнулся, как будто его ударили в грудь, и тут же рухнул, обливаясь кровью, хлынувшей изо рта и ушей. За ним повалился еще один: кровь стала сочиться у него сквозь поры, как пот, мгновенно пропитав собой всю одежду.

Один за другим падали болотные воины, числом четырнадцать, подкошенные неведомой, неодолимой силой. Одни умирали сразу, не успев вскрикнуть, другие бились, хрипели, корчились, хватались за горло, словно их душило что-то. Но ни один не побежал от опасности. Все, кто преследовал Мелу, — все остались лежать у черной речки, сжимая свое бесполезное оружие. Их щиты, разбросанные по поляне, алели, точно шляпки гигантских мухоморов.

Эти несколько секунд показались Аэйту вечностью. Когда юноша вновь осмелился поглядеть в ту сторону, где высилась чудовищная тень, там уже никого не было. Возле стонавшего Мелы сидел Синяка, бездомный чародей. Он положил голову раненого себе на колени и, склонившись над стрелой, внимательно рассматривал рану.

— Аэйт, — произнес Синяка безжизненным голосом, — принеси воды.

Аэйт кое-как встал и, озираясь, побрел к реке. По дороге он подобрал кожаный шлем одного из убитых. Глядя, как плещет вода в шлеме, Аэйт понял, что у него трясутся руки, но поделать с собой ничего не мог. Он протянул шлем Синяке, вытянув руки как можно дальше, чтобы не приближаться к этому человеку вплотную.

Взгляд у Синяки был пустой.

— Не бойся меня, — сказал он. — Помоги перевязать твоего брата, иначе он умрет.

Все еще опасливо поглядывая на Синяку, Аэйт сел рядом и принялся обтирать грязь вокруг стрелы, вонзившейся в грудь Мелы. Синяка разорвал для этого свою рубаху. Было очень тихо. Хрипло дышал Мела и осторожно плескала вода.

— Теперь держи его, — сказал Синяка. — Я вытащу стрелу.

Аэйт почувствовал, как напрягся Мела и как он, ослабев, повис у него на руках. Слезы текли из зажмуренных глаз старшего брата, и Аэйт, склонившись, обтер их щекой.

— Синяка, — прошептал он, и у чародея немного отлегло от души, когда он услышал это обращение, — кто это остриг его?

— Фарзой, — сказал Синяка спокойно.

Аэйт помолчал, а потом прошептал еще тише:

— Что же он такого сделал?

— Он хотел спасти тебя.

Синяка закончил перевязку. Льняная рубаха чародея была полностью уничтожена, разрезанная на полосы. Вокруг валялись окровавленные тряпки.

— Иди к Пузану, Аэйт, и спи, — сказал Синяка. — Ты устал сегодня.

Аэйт послушался. Пузан был мягким, теплым, и рядом с ним было хорошо и уютно. Почти как дома.

Горел костерок. Притихшая саламандра покорно согревала своего страшного господина, не смея озорничать. Мела метался, пылая в жару. Синяка удерживал его голову, чтобы он не ударился. Он был уверен, что Мела тоже видел Безымянного Мага, потому что раненого не отпускал цепкий ужас.

Синяка ненавидел сам себя. Самонадеянный невежда, он полагал, что творит благо, забирая у колдуна его силу. Алаг никогда не содеял бы и десятой доли того зла, которое сотворил сегодня Синяка.

«Сожрать Алага, не поперхнувшись!» В его душе осталась, может быть, одна невычищенная капля злобы колдуна — и вот она застигла его врасплох и разлилась зловонной жижей.

И все это произошло на глазах его друзей, которые никогда больше не будут его друзьями. Он может сделать их своими подручными, он может заставить их повиноваться — и это все, на что он способен. Вон как притихла неугомонная саламандра. Трусит, скотинка. Синяка вдруг понял, что Ларс Разенна была прав, когда прогнал его от себя.

Мела опять застонал и начал бормотать. Синяка беспомощно смотрел на него. Его можно вылечить, пустив в ход свою силу. При мысли о магии Синяка ощутил приступ тошноты.

Мела снова закашлялся, и кровь потекла по его подбородку.

— Господин Синяка, — сонно пробубнил великан, приподнимая голову с трухлявого бревна, — вы бы его зарезали, что ли… или уж тогда лечите, а то вон какие муки. Стонет, кашляет, спать не дает. У, мелочь болотная…

Готовые исчезнуть в лесу, Мела и Аэйт стояли на краю поляны. Так стояли братья и в тот день, когда Синяка впервые встретился с ними: Мела впереди, Аэйт на полшага за его спиной. Воин и его тень.

Но сейчас Мела выглядел суровым и постаревшим. Короткие волосы падали ему на глаза, и он то и дело смахивал их. Его раны, перевязанные бурыми от проступившей крови льняными полосами, больше не кровоточили, и слабости он не ощущал. Две стрелы Сорака, которые вчера вытащил чародей, Мела заткнул за пояс. Он взял себе длинный меч Гатала и набросил на свои голые исцарапанные плечи волчью шкуру вождя.

Аэйт тоже изменился. Он не был больше смешливым подростком, который умел видеть скрытое лучше, чем любой другой из его племени, и иногда опасно шутил со своим даром. И Синяка хорошо понимал, что Аэйт не был больше тенью.

— Прощай, — сказал Мела Синяке.

Аэйт грустно смотрел на чародея.

— Прощай, Синяка…

Братья отступили на шаг и исчезли в чаще.

Синяка вздохнул. Правильно, что они оставили его. Ему нельзя иметь друзей.

Он нагнулся к погасшему костру и бережно взял в руки саламандру. Ящерка притихла на его ладони, испуганная. Она тоже боялась его.

Синяка не хотел иметь рабов. Если он обречен становиться господином своих друзей, ему лучше оставаться одному.

Он тихонько подул на саламандру, и по выгнувшейся спинке ящерицы пробежала волна жара.

— Беги, — сказал Синяка.

Он опустил ее на траву. Она помедлила, словно размышляя, не шутит ли господин маг, а потом, мелькнув огненной струйкой, пропала среди серых камней.

Оставалось последнее. Синяка повернулся к великану.

— Пузан… — начал он.

Великан в тоске посмотрел на него и заранее задергал бесформенным носом.

— Пузан, — повторил Синяка, — я хочу, чтобы ты ушел.

Великан замахал в воздухе огромными лапами. Его физиономия перекосилась в плаксивой гримасе.

— Гоните? — выкрикнул он. — Гоните, да? А что я за вас кровь проливал, это как? — Он пошмыгал носом и заговорил гнусаво. — Значит, теперь мы врозь, значит, ничего не считается?

Он повалился на бревно, треснувшее под его тяжестью, и громко зарыдал, сотрясаясь всем телом и утопив себя в потоках мутных слез.

Глядя на это нелепое существо, Синяка вдруг понял, что великан его не боится. Пузан знал о Синяке все и любил его таким, каким он был: с проклятием всемогущества, с одиночеством и неприкаянностью, невежественного, грубого, грязного… Синяку окатило жаром — он не мог понять, стыд это или радость.

— Иди сюда, — сказал он. — Пузан, иди сюда. Я передумал.

Погруженный в свое горе, великан продолжал заливаться слезами и не сразу расслышал. Синяка убил комара на голом плече. Все еще зареванный, Пузан медленно расцвел глупейшей улыбкой.

— А знаете что, господин Синяка, — сказал он, — вы еще не совсем негодяй… Капля сострадания в вас все же осталась. Да.

Он деловито стянул с себя синюю стеганку и принялся напяливать ее на полуголого Синяку, бесцеремонно облапив его и бормоча что-то о воспалении легких, малярийных комарах и мухах

— разносчицах сонной болезни. Синяка слабо отбивался, впрочем, без особого успеха. Застегнув на нем последнюю пуговицу, Пузан отступил на шаг и полюбовался на «господина Синяку» как на произведение искусства.

— Так-то лучше, — удовлетворенно произнес он и зачем-то обтер руки о набедренную повязку. — Куда мы теперь с вами, господин Синяка?

— Ты не знаешь, Пузан, дом Разенны на сопке еще цел?

— Цел, куда ему деться. Стоит. Только разве ж это дом, господин Синяка? Одно только название. Так, хибара, и та перекосилась. На что он вам сдался?

— Надо же где-то жить, — сказал Синяка.

— Я-то думал, вам дорога в Ахен, — осторожно заметил великан. — Ну и правильно, господин Синяка, нечего возиться с этим дурацким городом. Он у вас вроде болезни, я так думаю. Догнил уже, прости меня Ран, до неудобосказуемого состояния. Хорошее ваше решение, вот что, — продолжал Пузан, постепенно воодушевляясь. — К черту Ахен. Зачем туда идти, верно? Что нам, некуда больше пойти, что ли?

— Идти туда незачем, — задумчиво проговорил Синяка.

Что-то в его тоне заставило Пузана насторожиться.

— То есть?

— Ахен сам найдет меня, — сказал Синяка. — Он придет ко мне, когда настанет его час.