ЧАСТЬ ВТОРАЯ По чужую сторону ночи

Ух, и странная же штука этот туман! Голоса в нем разносятся далеко. Капельки воды сталкиваются и резонируют, резонируют, резонируют… Кажется, так. А иначе отчего бы?

Но как бы то ни было, а звуки возни на дороге и шум мотора или моторов слышались отчетливо, будто прямо за спиной. Но вдруг как отрезало.

Воронков даже и не знал, попал ли в тот коридор между заборами… Туман поглотил все. Окутал и спрятал.

Оставалось только надеяться, что выбрано правильное направление и его вынесет кривая хоть куда-то.

И она таки вынесла. Поначалу туман начал светлеть, наливаясь молоком. Молочный туман и кисельная дорога. Под ногами был, конечно, не кисель, но какая-то вязкая, непонятная пыль, превращающая обычную ходьбу в упражнение по выработке цыплячьей походки.

И вот впереди прояснело, туман разошелся языками и вдруг враз перестал быть.

За мгновение до этого воздух будто уплотнился и стал не то упругим, будто навалился ветер, не то вязким. Но тут же отпустил, одновременно с исчезновением тумана. И послевкусие осталось от этого премерзкое. Как бывает в старых лифтах, которые трогаются вниз, будто норовят провалиться с воем и грохотом. Но не проваливаются, а едут…

Воронков оглянулся. Тумана не было и позади. Кончился, как выключили. Он даже посмотрел вверх. Не остался ли туман наверху. Потому что ощущение спуска на ступеньку вниз оставалось. Наверху тумана тоже не наблюдалось.

Небо было прозрачное, высокое, темно-бирюзовое в зените и переходящее через лиловый в красный у горизонта. А под ногами была пыльная сухая равнина, плоская, как блин на сковородке. Ни кустика, ни веточки.

Вдалеке, на фоне плоского ландшафта имелись невысокие, срезанные сверху возвышения. Кратеры, что ли? Вот не кстати бы…

— Получилось! — то ли обрадовался, то ли удивился Сашка, сам не понимая, что чувствует.

То есть он вроде как действительно вышел в иной мир, попал на эту самую «лестницу в небо» или как ее там, «тропу»? А с другой стороны никаких ведь ориентиров на предмет возвращения и выхода.

Но по наитию он чувствовал, что нужно просто двигаться вперед, не тормозить. И пошел, взяв за ориентир высокие термитники впереди. Скорее всего это были термитники. И весьма крупные.

— Заодно посмотрим… — сказал он наигранно спокойным голосом, не отдавая себе отчет в том, что пытается таким образом себя успокоить.

«Я здесь, хозяин!» — тявкнул Джой.

— Ты откуда взялся? — Воронков мог бы поручиться, что Джоя только что не было.

Он уже собирался огорчиться не по-детски от внезапной разлуки, но вот он пес, нашелся. Радость, и немалая.

И выглядел он куда лучше, чем сразу после драки. Азартной прежней бодрости он еще недобирал, но и не прихрамывал.

Джой транслировал какие-то лавинообразные, быстро сменяющие друг друга, как горячечный бред, образы победоносных сражений с чем-то непонятным. Это было похоже на: «А они тогда… А я их ка-а-ак! А потом… А они… И тут эта штука!» Но только все в виде картин-вспышек.

Но главным в этих невнятно-восторженных восхваляющих его подвиги «клипах» было стремление найти и догнать хозяина. Или догнать и найти, что в результате ему и удалось.

Получалось, что Джой действительно отстал и, прорываясь через какие-то дебри, преграды и препоны, догнал-таки хозяина.

Воронков был далек от мысли, что у собаки есть абстрактное мышление и фантазия. Приходилось смириться, что, видимо, навсегда останется загадкой, с кем воевал, что повидал Джой в те короткие секунды. И пережил ли что-либо на самом деле…

Начав общаться с Джоем на новом уровне, Сашка быстро уразумел, что мышление собаки состоит из оценок впечатлений. Как в детстве жизнь состоит из впечатлений и ощущений. Ощущения бывают плохие и хорошие, но все они — новые впечатления. Это важно, потому что даже плохие новые впечатления — в конечном итоге — хорошо.

Так что если гипотеза верна, то по собачьей шкале Джой был счастлив.

О себе того же Воронков сказать никак не мог. Больше всего беспокоило даже не то, что он научился если не ходить по мирам, то выпадать из своего в другой. Беспокоила утрата «Мангуста»…

«Мангуст», потерянный в бою, будто не до конца вылетел из руки, а оставил в отбитых пальцах какой-то свой мистический след. Рука норовила сомкнуться на несуществующей рукояти и, не находя ее, тосковала, передавая боль всему организму. Говорят, что у людей с ампутированными конечностями бывают фантомные боли, когда ноет несуществующая эта конечность, болит к перемене погоды и вообще ведет себя, как будто есть на месте. Дает знать, так сказать. Но чтобы фантомные боли вызывал потерянный пистолет — такого диагноза в медицине покуда еще не описано.

От «Мангуста» к Воронкову тянулся некий упругий натянутый нерв и ныл, как больной зуб.

«Получается, что я подсел на свое детище, как на наркотик, — удивлялся Сашка, — а теперь у меня ломка… Так?!»

Выходило, что не совсем так, но что-то вроде. Было и разумное — человеческое понимание, что в результате всего пережитого Воронков сроднился с пистолетом, столько раз выручавшим его за эти дни. Служили два товарища, короче… И вот судьба их развела при сомнительных и загадочных обстоятельствах.

И если амбалы на жутковатом внедорожнике «Руссо-Балт» найдут «Мангуста», то, значит, они свое дело сделали, а Сашка проиграл. Вне зависимости от того, какие цели они преследовали.

В любом случае судьба «Мангуста» больше не была в Сашкиных руках (во всех смыслах), и от этого делалось скверно.


Пень был совершенно изумительный. Наверное, на таких деревьях могли бы помещаться города лесных эльфов. Но в том-то и дело, что лесных, а здесь одинокий пень, посреди равнины. И чем-то гладко так спилено… Ровно, горизонтально на полметра над землей.

Сашка вспрыгнул на пенек и не поленился померить шагами диаметр. Получилось около восьми метров. Притопнул, изображая некое подобие чечетки, искусством которой совершенно не владел.

— Какой чудесный пень… — пробормотал он. — Вот про день того же не скажешь. Да и день ли?

Похоже было, что действительно не день. Похоже, был предрассветный час. Небо светлело. Алая полоса у горизонта сделалась нежно-розовой…

Джой бегал вокруг пня и вынюхивал что-то меж исполинских корней.

Сам по себе пень говорил о том, что здесь имеет место цивилизация, которая преобразует окружающую среду. Ведь никакой супербобр так пень не обработает.

Значит, не кратеры… Значит, пни. Однако расстояния между ними преизрядные. Лес одиноких деревьев? А где же серый кролик в очках и в кепочке? Ушел?

До «термитников» было еще далеко, хотя и выросли они изрядно по мере приближения. Видимо, там жили очень крупные термиты. Размером с большую крысу.

— Да и нужно ли мне туда? — риторически вопросил Воронков. — Надо передохнуть. Уже актуально.

Впечатления от зрелища нового мира взбодрили и подвигли на приличный пеший переход. Но все приедается. Мир, что ни говори, был скучноват. И усталость начала брать свое. Да и побаливало местами помятое тело.

— А скажи, знатная была потасовка? — подмигнул он Джою.

«А то!» — согласился с радостью Джой.

Онемение руки давно прошло, и теперь боль пульсировала в кисти, поднимаясь вверх и отдавая в плечо. Придется полечить, пройтись по точкам. Руки-ноги могут понадобиться в любой момент и выдать должны максимум того, на что способны.

Воронков присел на край невероятного пня и принялся за инвентаризацию снаряжения, а также осмотр и оказание первой помощи себе, любимому.

— Какой чудесный я и песенка моя, — мрачно приговаривал он при этом.

Особым богатством инвентаризация не порадовала. Как говорится, нырнул в чем был. Рубаха, джинсы с ремнем, бандана, куртка, кроссовки. Ключи от разгромленной квартиры, с брелоком-компасом, паспорт. Вот нужнейшая вещь! Предъявлять кому на межмировой таможне, к примеру.

523 рубля бумажками и мелочью.

Носовой платок в кармане нашелся. В другом — свернутый вчетверо полиэтиленовый пакет-сумка с изображением Саманты Фокс — квинтессенции внушительного отсутствия добродетели.

Зажигалка-горелка. Двухпредметный складной ножик. Второе лезвие — пилка для дерева. Опустевшая сбруя — снова укол боли.

Хорошо хоть совсем без оружия не остался. С автоматом все ясно — АКСУ. Калибр, ясное дело, 5,45. Два магазина — один полный, другой начатый. «Калашников» он и есть «Калашников», даже если на нем красуется занятное клеймо: «Тульский Императорский имени Петра Великого оружейный завод».

Зато смешной, похожий на игрушечный пистолетик оказался гораздо интереснее. Настолько, что Сашка на короткое время даже забыл, где находится.

Несерьезная пукалка заинтересовала его не на шутку.

«Это у нас, значит, что? — бормотал он себе под нос, взвешивая трофей в руке. — Это у нас, значит, ни разу не металл. Керамика али пластик. ЦэРэУшная штучка типа „Глассгана“? А еще больше похоже на пушку из киношки с Иствудом. Эк ее там? „На линии огня“?

Потому как ствола тоже два. Только расположенных вертикально».

И на части эта штуковина, чтобы удобней прятать было, не разбирается. Похоже, она вообще не разбирается. Кажется, этот пистолетик отлили в форме одним куском. Что получается, он дульнозарядный? Странно, а с виду хай-тек.

Простенько и где-то даже со вкусом. Маленькая на два с половиной пальца, но вся модерново измятая рукоятка из какой-то шершавой синтетики. Над ней крохотный щиток эмблемки с двумя иероглифами. Кажется, единственная металлическая деталь. Или металлизированный пластик. Больше никаких обозначений.

— Иероглифы — это хорошо, — сказал Сашка. — Иероглифы — это просто замечательно. В иероглифах мы ни бум-бум…

Он попробовал осторожно вдавить клавишу спуска. Констатировал: не идет.

На предохранителе? Тогда где оный?

Повертев игрушку в руках, Воронков обнаружил только одну, кроме спусковой клавиши, потенциально подвижную деталь. Какой-то сдвоенный язычок под ствольным блоком. А если потянуть?

Обе половинки язычка вытянулись вниз на удивление легко, неожиданно образовав некое подобие спусковой скобы, до того отсутствовавшей. Логично, рассудил Воронков, к чему предохранительная скоба при блокированном-то спуске. А теперь как? Теперь спуск «дышал». Ну вот и разобрались.

Пистолетик в карман куртки, автомат на шею. Остальное тоже по карманам.

Лучше бы не пригодилось…

Вот и все. Ни аптечки, ни провианта, ни палатки.

Ну, двинулись?

До «термитников» он дошел, когда налитый кровью глаз какого-то усталого, нежаркого солнца выкатился из-за горизонта и завис в раздумье, глядя на бесплодный пейзаж: вставать дальше или завалиться опять туда, откуда вылез.

«Термитники» оказались действительно очень большими. Похоже, здесь все было крупненькое.

Было их шесть, разбросанных на расстоянии от пяти до пятнадцати метров. У основания метров в семь-восемь и высоты, на вскидку хорошо за десять. Почти правильной формы конусы, с наростами и срезанными верхушками, из которых поднимались жидкие дымы.

«Индейская национальная изба — фигвам, только замазанная глиной», — постановил Воронков.

— Джой, назад! — но пес юркнул в трещину входа в «фигвам-термитник», проигнорировав окрик.

Пахло копченым мясом. Ну, тогда понятно…

Почти в ту же секунду пес выскочил обратно с большим шматом сырокопченого мяса в зубах.

«Термиты коптят мясо?» — удивился Воронков.

Из щели-входа вдруг вылез преследовавший пса абориген. Против ожидания никакой не термит, а натуральный гуманоид.

Джой тем временем занял позицию позади Воронкова, так чтобы последний оказался на полпути между ним и аборигеном, и принялся уминать трофей, вскидывая голову и стараясь не уронить кусок в пыль.

Хряпал так, что за ушами трещало на всю округу.

От пса исходил мощный эмоциональный фон победительного удовольствия.

Но все внимание Воронкова было поглощено туземцем. Тот был длинен, тощ и как-то в связи с этим паукообразен. Но человек — точно, только странной породы. Темная, выдубленная, морщинистая кожа обтягивала почти не обремененный мускулами скелет.

Скелет же был пролонгированный какой-то. Длинные руки и ноги.

Узкий вытянутый череп. Уши, совершенно диковинные, растянутые по бокам головы, чуть не от подбородка до гладкого лысого свода. Из-за ушей на плечи свисали черные с проседью волосья.

На подбородке имелась козлиная бородка, так редевшая к скулам, что длинные, прямые, жирные волосы можно было пересчитать.

Глаза на этом лице были какие-то мутные, угарные. И преследовал пса абориген словно в рапиде. Выйдя, он распрямился в почти двухметровый рост. Подумал. Сделал шаг. Увидел Воронкова. Приставил ногу и встал, опираясь на копье.

Копье было полутораметровой тонкой, прямой, но узловатой палкой, с наконечником из длинной — сантиметров сорок, расщепленной кости, насаженной на палку как перо при помощи двух стянутых какой-то жилой костяных же пластин. Воронков догадался, что наконечник был сменным. Он, видимо, оставался в теле врага или добычи, выскальзывая из-под прижимных пластин, и возвращался на место уже после разделки тушки или заменялся новым.

Короткое, рахитично раздутое в области пузика туловище с узкими плечами и такими же узкими бедрами было обмотано в разных направлениях грязной полоской ткани с обмахрившимися краями. Другой одежды на туземце не было.

Тормознутый абориген Подумал, потом взял копье наперевес, не скрывая своих намерений и не торопясь, после чего вяло, анемично ткнул наконечником в сторону Сашки.

Убить его можно было в течение всех этих манипуляций раз десять. Но чего же его убивать? Все-таки у себя дома человек, в своем праве. Нет, нехорошо было его убивать. Даже бить и то душа не лежала.

Воронков просто перехватил пику под наконечником и дернул на себя с вывертом. Оказалось, что держался за палку абориген довольно крепко, но, пошатнувшись, выпустил ее без особого сопротивления. Взмахнул своими руками-плетьми, восстановил равновесие и посмотрел на предательские кисти с длинными пальцами. В них ничего не было, и это, казалось, немало удивило туземца.

Он оскалил желтые неровные зубы и, вылепливая губами преувеличенную артикуляцию, медленно трубно произнес:

— Э-у-ва-у-у!

Похоже, это был не боевой клич и не приветствие, а просто возглас удивления.

«А здорово он угорел в своей коптильне! — констатировал Сашка. — Как бы дуба не дал».

Джой закончил трескать мясо и подбежал, радостно виляя хвостом, что приводило в движение всю заднюю часть тела.

«Там есть еще! — передал он. — Там много!»

«А что? — возникла шкодливая мысль, — может, запастись провизией?»

Тем более что пахло весьма аппетитно.

Без труда отстранив стоящего все так же аборигена, Воронков наклонился и вошел в темноту коптильни. Что при этом думал туземец? Как он воспринимал происходящее?

Наверное, он впервые в жизни столкнулся со стремительной атакой человека-молнии. Ведь копье только что было в руках и вдруг исчезло. А тут опять! Он никак не мог прийти в себя.

Когда его оттолкнули, туземец снова потерял равновесие и медленно затоптался, всплескивая руками, в попытках его, равновесие, поймать. За сим занятием Воронков его и оставил.

Незваный гость — хуже татарина. Воронков ощущал даже не флюиды, а миазмы неудовольствия от тех, кто в темноте «термитника» встречал его. И этих кого-то, вероятно, таких же анемичных аборигенов, было много. Но даже их неоформленное неудовольствие воспринималось вялотекущим, тягучим, как смола.

В коптильне было темно, жарко и душно. Теперь уже нестерпимо пахло копченым мясом, так что запах даже утратил аппетитную составляющую. Пахло еще и пряным дымом.

Посреди коптильни мерцал накрытый каким-то дырчатым куполом костер, дававший неверный свет. Над ним было что-то вроде противня с тлеющими головешками, от которых поднимался дым к отверстию в верхней части конического сооружения. А в струе дыма подвешены на крючьях из расщепленных костей длинные широкие ломти мяса, закопченные уже до чрезмерной сухости.

В сумраке на стене Воронков заметил шевеление. Обернувшись, он увидел, что вся стена покрыта торчащими из нее брусьями, меж которых натянуты во много-много ярусов гамаки. Из плетеных гамаков торчали тощие колени, косматые головы с поблескивающими глазами, свешивались кисти костлявых рук. Стены, таким образом, были покрыты ровным слоем «паукообразных» аборигенов. И все эти стены шевелились в темноте.

Ощущение — премерзкое.

Воронков решительно подошел к гирляндам мяса.

Полосы были широкие — в полторы ладони и толщиной около двух сантиметров.

Ну, по крайней мере, предположение о каннибализме аборигенов можно было отмести с негодованием, ибо даже в самой толстой части любого из них не нашлось бы такого шмата мяса. Даже окорок туземца в копченом виде походил бы на высушенное цыплячье крылышко. Разве что кость потолще.

На кого же они тут охотятся? Видимо, зверюга, которую они в силах добыть, должна проявлять еще большую медлительность. Это уже и не тормоз, а ручник — стопанкер, выражаясь по-флотски!

Сашка снял с крюка один из ломтей.

«Ешь, хозяин! Вкусно!» — передал Джой.

Воронков осмотрел мясо не без сомнения. Какой еще у этих рахитичных метаболизм? Не отравиться бы. И как бы не стать вдруг таким же.

Но провизии в дорогу стоило припасти, так или иначе.

Воронков прикусил немного. Снаружи мясо было сухое, со сморщенными крупными волокнами, загнувшимися на срезе и отвердевшими. Но внутри оказалось довольно сочным, сладковатым и пряным. Только вовсе без соли.

Тем — временем один из аборигенов выпростался из гамака, рухнул вниз, на четвереньки, и сложился, растопырив острые суставы. Потом медленно поднялся и взял приставленное к стене такое же, как у Воронкова в руках, копье.

— А посолить не пробовали? — заметил ему Воронков.

Туземец стоял и смотрел мутным глазом.

— Сольцы, говорю, нету? — повторил свой вопрос Воронков, понимая, что пора уходить. — Натрий-хлор, белая смерть, андестенд?

Вялые они, конечно, до непотребства. Но как же их неожиданно много. А косить из автомата туземные орды вовсе не дело.

От атмосферы этой жилой коптильни разъедало глаза, и долго дышать дымом просто невозможно. Как они в этом угаре живут, бедолаги?

В этот момент из какой-то норы под ногами появилась голова еще одного аборигена. Он начал выкарабкиваться наружу, и за ним лез еще один. Нор в полу оказалось неожиданно много. Ими испещрен пол всей дальней части коптильни.

Дыры диаметром с ведро. Но тощие аборигены не боялись темноты и тесноты. Они выползали наружу как… как термиты?

— В следующий раз, при закладке следующей партии, я имею в виду, обязательно попробуйте мясо присолить. Солью. Можно не йодированной. Вкус будет куда лучше, да и перевяливать его не понадобится. Ну, пока… Спасибо за гостеприимство. Спасибо этому, как говорится, дому… — и с этими словами Воронков двинул на выход.

Здесь он столкнулся с давешним туземцем и вновь чуть не сбил его с ног. Похоже, находясь снаружи, тот еще больше одурел от свежего воздуха.

А там Сашку ждал сюрприз.

От всех «термитников» к нему приближались такие же, все на одно лицо, тощие, покачивающиеся медлительные фигуры.

Они вылезали и вылезали. Сплачивались в толпу и надвигались, опираясь на копья. Мутные глаза помаргивали и смотрели тупо и недобро.

— Всем привет! — с бесшабашностью кролика Бани сказал Сашка. — Пошли, Джой.

Обогнув коптильню, он столкнулся с еще одной группой туземцев, совершавших скрытный обход с тыла. Но для них, похоже, внезапное появление Воронкова стало большей неожиданностью, чем для него. Они медленно отшатнулись, сминая тесные ряды. Сашка не удержался и сделал им «козу».

— Пока, ребята! Больше гуляйте на воздухе. Освежает.

— О-о-гу-гу! — грозно провыло несколько голосов.

И колыхающаяся толпа двинулась следом, но вскоре отстала.

Воронков сам поначалу не заметил, что двинул в противоположную сторону той, откуда пришел. То есть, миновав «термитники», он продолжил свой меланхолический марш-бросок строго в первоначально выбранном направлении.

Джой забежал вперед и оглядывался, стараясь держаться так, чтобы Сашка был между ним и туземцами.

Воронков не осуждал его за эту тактику. Он и сам бы не отказался от того, чтобы его отделял от туземцев кто-то надежный.

Едва не поскользнувшись на чем-то попавшем под ногу, он увидел вдруг выложенную на манер брусчатки чешую… По-другому не скажешь. Это именно чешуя, разложенная, как для просушки. Каждая пятиугольная чешуйка размером с совковую лопату.

— Рыбка… — опешил Воронков, — была…

Однако пахло от чешуи хоть и отвратно, но никак не рыбой.

Пришлось обогнуть это преизрядное поле, зачем-то вымощенное столь замысловатым образом.

— Значит, мы охотимся на больших, чешуйчатых, тормознутых не пойми кого… — сделал Сашка глубокомысленный вывод.

Представился почему-то гигантский панголин, который, как и полагается муравьеду, приходит к псевдотермитникам полакомиться аборигенами. Засовывает туда свой язык, а местные тык, тык, тык в язык своими копьями. И панголин подыхает от горя.

Тоже версия. Не хуже и не лучше любой другой. Дурковатая, правда. Но так ведь и аборигены, как бы это помягче выразиться, явно не Архимеды.

Сашка оглянулся.

Толпа сгрудилась у своих термитников и колыхалась, колыхалась, колыхалась…

Подняв облачко пыли, Воронков воткнул копье в землю.

Шмат мяса он сунул в пакет с недобродетельной дивой и прикрутил к поясу. Не хотелось занимать руки.

Аборигены смотрели вслед, вяло покачиваясь.

— Надеюсь, я их не обидел, — сказал Воронков.

Ну их на фиг! Погонятся еще…

С этой мыслью Сашка прибавил ходу.

Джой трусил рядом, всем своим видом выражая солидарность с такой постановкой вопроса. Ему тут тоже не нравилось.

Но сюда (понять бы куда!!!) они, в буквальном смысле, из тумана вышли, что твой месяц, а отсюда-то как?

Ассоциация с месяцем, вышедшим из тумана, зацепилась за какую-то извилину мозга: «Буду резать! Буду бить! Все равно…»

Шут его знает, что именно «все равно». Все «все равно»! Надо будет, буду резать, решил Сашка.

И все же… Если туман сработал, как некий занавес при входе, то как определить, что будет знаком при выходе? С туманом вокруг напряженка! Разве что пыль на замену сгодится, которая вылетает из под ног при каждом шаге, да так и остается висеть в воздухе плотными белесыми клубами. Вот только она в основном за спиной остается.

А что! Интересный ход! Чтобы окончательно сделать ручкой здешним дурковатым туземцам, обернуться и двинуть им навстречу. В классической литературе такой рецепт описан!

А если не сработает?

Сашка — обернулся на вялое, но тем более зловещее групповое шевеление у «термитников», споткнулся и едва не пропахал носом пыльную землю. Через несколько судорожно поспешных шагов он восстановил равновесие, распрямился и замер…


Их с Джоем обступал лес.

И был он не вековой даже, а, пожалуй, тысячелетний. Даже многотысячелетний. Что там реликтовые секвойи в Елоустоунском национальном парке американском!? Мелкий, молоденький подлесок!

Причем лес этот, если бы он не производил впечатления бесконечно древней естественности, можно было бы принять за слегка подзапущенный, но все же парк. Подроста мало. Ни бурелома, ни сухостоя. Под ногами пружинит, как батут, сплошная подушка из опавшей хвои. И каждая хвоинка длиной в ладонь, не меньше!

А вокруг просторно! Не мешая друг другу, стоят исполинские деревья. Похожи на янтарную сосну. В два, в три обхвата. Высо-че-е-енные. Красота!

Сашка задрал голову. Там высоко-высоко, в широких просветах разлапистых крон, по ультрамариновому небу плыли пушечные ярко-белые облака.

Интересно, какие же тут должны быть шишки?

— Идешь направо — просто лес, идешь налево — тоже лес, но если ты в дупло пролез — перед тобой волшебный лес! — продекламировал Воронков вполголоса.

Было четкое и острое ощущение, что свалился он сюда через некое мнемоническое дупло между мирами. И сам факт проникновения прозевал. Хотя когда споткнулся и был поглощен только восстановлением равновесия, кольнуло какое-то непривычное ощущение. Будто протискиваешься в толпе людей с мешками, а в мешках кирпичи. Но кирпичи какие-то такие, бутафорские, какими клоуны в зал швыряются. Долю секунды, на границе чувств, схватила эта неудобная, недобрая теснота с привкусом фальши и отпустила.

Он попытался было припомнить, испытывал ли подобное ощущение, когда он шел вслед за Альбой. Но там хватало других ощущений. Так что вполне мог и не заметить ничего. Скорее, и не заметил.

Он с удовольствием вдохнул жаркий, но очень чистый, пахнущий хвоей и разогретой смолой, а не душным навозом и пылью воздух.

Джой почти синхронно чихнул, избавляясь от набившейся в нос пыли, и шумно принюхался.

«Вода-река!» — радостно транслировал пес.

Сашка и сам почувствовал, что откуда-то слева явственно тянет струйкой свежести. Действительно вода и, скорее всего река, согласился он, доверяясь своей обретенной чуткости. Вода прохладная, проточная. В струйке не было ни малейшей нотки болотной затхлости или застойного привкуса тины.

Джой в ответ на невысказанный вопрос утвердительно гавкнул и радостно умчался на разведку. В горле першило и в носу чесалось от пыли, и Сашка решительно повернул налево.


Слишком далеко идти не пришлось.

Каких-то десять минут неспешной, не лишенной приятности прогулки, да еще по большей части под горку, и вот она — речка.

Открывшийся вид его немного удивил. В голове сложилась уже картина холмистой, покрытой светлым гигантским сосняком равнины, и на тебе: высокий яр, речка внизу…

Сама речка такая, как он и думал: небольшая, прозрачная, не слишком быстрая. Вот только течет в каменном ложе. И скалы! Если прямо здесь — еще так себе — валуны, то там вон какой утес — соснам впору. Хорошо еще спуск к реке есть, и не слишком крутой. Вроде даже тропа.

А на другом берегу — лес стеной, чащоба. И не равнина это. Сопки — вот что.

И насколько видно глазу — сопки высокие поднимаются, чем дальше, тем выше, и зубцы леса обозначают их кромки. Красивый, величественный, но при этом зловещий в своей дремучести пейзаж. Робинзонить в таких краях как-то не очень хотелось.

Хмыкнув неопределенно, Сашка закинул за спину странный трофейный «Калашников» и принялся спускаться к воде.

Ровный галечный участок берега ограничивали справа и слева здоровенные глыбы. Еще несколько крутых каменных лбов торчало из похожего на зеленоватое бутылочное стекло чистого потока.

Воронков осмотрелся повнимательнее. Тишь да гладь. И красота без причуд и нарочитости. Здесь бы кино снимать. А то что ни фильм, то одни и те же красоты и виды. Американцы снимают в Гранд каньоне — вестерны, на Новой Зеландии — сказки, в Майями — пляжные дурки, а Техас почему-то в Израиле под Хайфой… Дешевле, наверное? И кочуют из фильма в фильм одни и те же пейзажи. Да и наши тоже раньше: все под Ялтой. Одна скала, один утес и один и тот же пляж с разных точек снятые, во всех фильмах. Сейчас, правда, все больше на Невском… Но тоже новизны мало.

И болезненно сжалось сердце при мысли о том, как далеко от всех родных нелепостей своего мира он находится. Нет, не приедут сюда киношники и не загадят банками из-под колы этот пейзаж. Одному Воронкову посчастливилось отметиться здесь. Да и посчастливилось ли.

«В гробе я видал такое счастье!» — проворчал он.

Воронок уверенно вспрыгнул на спину ближайшей к берегу каменюке, присел и зачерпнул прохладу ладонью. На всякий случай понюхал. Вода как вода. Будто бы родниковая!

Речка была просто очевидно чистой. Никакой народно-хозяйственной деятельностью ее, уж точно, не загадили. Мысленно махнув рукой, тем более, что Джой уже был здесь и вовсю лакал живительную влагу, пришелец из другого мира сначала плеснул себе в лицо, фыркнул, а затем с наслаждением сделал первый, невероятно вкусный глоток.

Есть такой зверек, со смешным названием — выхухоль… Один из самых древних грызунов, с очень суженным ареалом обитания.

Похож на маленькую меховую подушечку с лапками по углам, с головой, которая вертится на 180 градусов, и, что особенно забавно, с подвижным носом-хоботком. Так вот, это единственный из грызунов, который запасает на зиму, что бы вы думали?.. Двустворчатого речного моллюска. И эта самая выхухоль, как аристократ, питается в зимнее время исключительно этими самыми устрицами. Каково?!

Воронкова всегда восхищал этот изыск эволюции. Не зерно, как хомяк запасает, не двадцать кубометров дров, как бобровая семья, а живых устриц! Чтоб я так зимовал!

Про эту зверушку и вспомнил Воронков, когда разглядел на дне, среди темных голышей, огромную, сантиметров в тридцать длиной ракушку. Ракушка, высунув ногу-язык лилового «прикушенного», цвета, деловито отталкиваясь от песчаного меж камнями дна, методично толкала себя вперед, против течения. Видимо, дела у нее там были, в верховьях.

Почему-то подумалось, что там внутри непременно должна быть жемчужина соответствующих размеров. С кулак где-то.

Воронков потянулся за моллюском, рискуя потерять равновесие, но, как и следовало ожидать, глубина была реально больше, чем казалась на взгляд, и не дотянулся.

Чувство опасности было внезапным, острым и до крайности определенным…

Если бы не обретенное недавно чутье, Сашка, вернее всего, тут и погиб на радость вражинам поганым, знакомым и неизвестным.

Однако он еще не вполне освоился со способностью переживать чужие эмоции, воспринимать опасность физически.

Поэтому пережил шок, к великой удаче не вогнавший его в ступор, а напротив — побудивший к действию.

Кожу на спине и затылке мгновенно стянуло от ледяного ощущения стремительно приближающейся прямой и явной угрозы.

Сашку буквально обдало волной чужого кровожадного предвкушения.

— Хозяин, берегись! — отчаянно залился лаем Джой.

Воронок резко дернул головой, бросил взгляд через плечо. Оттуда, сзади и сверху на него неслось, съедая небесную синь, что-то черное, хищное и смертельно опасное.

Сашка сделал единственное, на что у него еще оставалось время, вперед головой нырнул в реку.

Бултых!

Куртка, вздувшись пузырем на спине, замедлила погружение.

Но, по счастью, нефатально.

Возможно, благодаря этому Сашка не врезался головой в гигантскую ракушку, немедленно, как он успел заметить, спрятавшую свой лиловый язык и закрывшую створки до лучших, более спокойных времен.

Вода показалась обжигающе ледяной, что никак не могло соответствовать действительности. А немедленно набухшая одежда сделалась свинцовой и сковывающей движения.

В спину ему ударил злобный визг, с которым крупная сильная тварь, чиркнув по опустевшему камню, в густом облаке брызг обрушилась в воду. В воде крик твари отдавался как стрекот высокооборотного лодочного мотора.

Она не собиралась так быстро отпускать добычу. Отскочивший в сторону Джой ее не интересовал.

Уйти в глубину Воронок не пытался. Не было ее тут — глубины. Он просто сделал несколько бешеных гребков, пережигая в мышцах зашкаливший адреналин и чувствуя сзади крайнее недовольство и раздражение промахнувшегося, но не отказавшегося от своих намерений хищника.

Кажется, тому и в воде было совсем неплохо. Про себя бы Сашка такого не сказал. Он сейчас испытывал настоятельную потребность обрести почву под ногами и, конечно, видеть эту сволочную тварь. Нормально видеть — глазами.

Еще несколько заполненных отчаянными усилиями мгновений, и Воронок зацепил кроссовкой что-то твердое, рванулся вперед и, утвердив себя по пояс в воде, развернулся лицом к преследователю.

Вовремя!

Взбивая пену толстым чешуйчатым хвостом, тварь неслась на него как глиссер, вздымая над водой мощное щетинистое тело с какими-то кожистыми складками по бокам.

Ее ярко оранжевые, с вертикальным зрачком глаза горели лютым огнем. Кроме этих глаз Сашка в тот краткий миг сумел с поразительной ясностью разглядеть и запомнить две длинные, выброшенные вперед в хищном порыве дотянуться и рвать, рвать мягкую добычу жилистые лапы, на четыре пятисантиметровых когтя каждая…

Та часть внутреннего «Я» Сашки, что отвечала за вечно скептический внутренний голос, прекрасно понимала в этот миг, что убежать не удастся, и готова была запаниковать. Но другая его часть, окрепшая в столкновениях с непонятными и требующими немедленных, активных действий опасностями, собрала воедино всю волю, решимость загнанного в угол биться до последнего и неожиданно вспыхнувшую ярость и швырнула все это твари прямо в морду.

В треугольную, бронированную, забранную от голого загривка, через лоб до костяного рыла крупными пластинками панциря… В это рыло, больше похожее на нацеленный на жертву бивень.

И время будто бы растянулось. И этот клюв-бивень, неожиданно украшенный клыками в большой палец, неотвратимый и грозящий смертью в следующий миг, запечатлелся, как на стоп-кадре в сознании.

Уже потом чудом уцелевший Воронков домыслил, что это не клыки, а два мощных костяных или роговых выроста, составлявшие с рылом единое целое, как у какой-нибудь хищной черепахи. Есть такие. Впрочем, с клыками разницы никакой. Как бы не хуже…

Но монстру не было дела до ярости жертвы. До воли бороться до конца. Его добыча всегда боролась до конца. Пыталась бороться. И конец наступал быстро.

И Воронкову зверь — заведомый победитель — отпустил какие-то секунды, но неизбежность мрачного исхода поломал Джой. Воду верный пес всегда недолюбливал, но сейчас, без малейших колебаний с остервенелым лаем бросился в поток и схватил мерзкую тварь за хвост. Вцепился изо всех молодых собачьих сил, не давая врагу добраться до любимого хозяина.

Тварь от неожиданности зарылась в воду. Ее еще не хватали за хвост в момент решительной атаки! Но тут же вынырнула и с оглушительным свистящим шипением развернулась. Для этого она с поразительной стремительностью, как-то по-рептильному сложилась пополам через правую сторону.

Однако совсем еще недавняя схватка в тумане кое-чему научила Джоя. Рванув противника клыками, он не повис на нем мертвой хваткой, а сразу отпустил и отпрянул, чем счастливо избежал жестокого удара когтистой лапы. Реши зверюга его достать, это бы ему не помогло, но…

Хищник продемонстрировал упорство и сфокусированность на одной цели. Не дотянувшись сразу, он не стал гнаться за колли, а, подняв еще один веер брызг, сложился снова и опять рванулся вперед.

Но Сашка за время этой столь малой и столь спасительной паузы успел сделать полтора шага назад и уцепить в кармане несерьезный двуствольный пистолетик.

Доверять незнакомому оружию свою жизнь — не что иное, как преступный по отношению к этой самой жизни авантюризм, чреватый леденящими кровь последствиями. Вплоть до фатальных.

Но выбора-то у Сашки не было.

Он заставил себя замереть на месте, выбросил вперед руку и дважды нажал на спуск…

Он нажал бы и больше, вот только обоснованно догадывался насколько это бесполезно.

Два выстрела прозвучали как два хлопка в ладоши.

Не слишком серьезно и совсем не обнадеживающе.

Сашка ясно видел, как первая пуля, или чем там стреляла эта пукалка, попала твари в центр лба и бесполезно рикошетировала от мощной костяной пластины. Зато второй выстрел угодил хищнику в район левого глаза.

Зверь завизжал и завалился на бок.

Но его атакующий порыв при этом не иссяк. Лишь замедлился.

Отбросив бесполезный, разряженный пистолетик, Сашка едва успел отшатнуться.

Острейший коготь едва не распорол ему щеку.

Джой, заходясь истошным лаем, снова наскочил на зверюгу сзади.

Та шипела, молотила лапами и била хвостом.

Воронок, рыча не хуже Джоя, пятился и тянул из-за спины автомат.

От нового броска монстра Сашку спасло то, что он споткнулся и завалился назад. Уже на самом мелководье.

Хищник, в очередной раз, огрызнувшись, отогнал от себя настырного пса и, готовясь к решительной атаке, поджал под себя упругий хвост.

Но короткий «Калашников» был у Сашки уже в руках.

Предохранитель — вниз на щелчок. Палец на спусковом крючке.

Так, лежа на спине, он и встретил зверя, разрубив его длинной очередью, прямо в прыжке.

И все кончилось.

Сашка сидел на берегу, гладил дрожащего, мокрого Джоя и дрожал сам.

Течение без особой спешки проволокло издырявленную тушу по камням, вынесло на стремнину и утащило за поворот.

Последним из виду скрылась кожистая складка, развернувшаяся во что-то вроде крыла по поверхности воды.

— Абзац… — выдавил Сашка. — Уж лучше туземцы. Джой, дружище, ты не слыхал вообще как-нибудь стороной… Крокодилы-летяги бывают?

Отходя от пережитого, он подумал, что ведь охотящийся хищник не должен излучать агрессию. Наверное, не должен. Он может чувствовать голод. Может чувствовать предвкушение удовольствия от предстоящего лакомства свежатинкой. Ну на крайний случай, хищник может переживать охотничий азарт, вроде того, что чувствовал Джой, когда успешно стырил мясо у туземцев или когда несется проверять, что там зашуршало в траве. Но не ненависть же к жертве. Не такую лютую и отчаянную злобу, как излучал зверь. Неужто его промах так жестоко расстроил? Типа Акела промахнулся и в отместку зачморил всю стаю.

Очень странные зверушки здесь встречаются… проигрывать не только не любят. Кто ж это дело любит. Но и не умеют!

Вот уж действительно — угроза, прямая и явная.

Вместо ответа на не требующий такового риторический вопрос о крокодилах Джой четко передал образ, красноречиво и без обиняков символизировавший, что он с удовольствием съел бы чего-нибудь для подкрепления сил, снятия стресса и вообще… Но только не дохлого врага. Его он есть не будет. Он противный, холодный и скользкий и вообще…

— Все тебе только бы пожрать, — с деланной укоризной сказал Сашка, понемногу приходя в себя. Все же знакомство с местной фауной произвело на него незабываемое впечатление.

У самого Воронкова не было психологических привязок еды к стрессу или удовольствию. Дескать: понервничал, закушу, полегчает, радость привалила — нужно поесть, чудом уцелел при нападении неизвестной земной науке твари — перекуси. Ничего такого. Он чаще всего ел, когда был голоден. Вот перебить аппетит ему могло какое-нибудь событие или зрелище. Это да.

У Джоя же любой повод был поводом подкрепиться. Яма желудка, так сказать. Больших трудов стоило приучить псину к тому, что питается тот два раза в день, чужого не берет, по крайней мере без разрешения хозяина, и т. п. Но одна отдушина была у Джоя. Он четко и ясно знал, что если заслужил — получи свой вкусный приз.

Одна отдушина и еще одна уловка, о которой Воронков только догадывался. Джой искренне проникся тем, что если чужой человек дает ему, Джою, что-то, то этого брать нельзя, пока хозяин недвусмысленно не снимет запрет. А если этот человек плохой, по собачьим меркам, то тем более нельзя, даже если хозяин разрешает. Вообще, если чужой что-то дает, значит, оно либо просто плохое, что ему самому не по нутру, либо со злым умыслом. Иначе с чего бы ему с Джоем делиться? Он же не хозяин. Но вот стащить у чужого то, что он сам собирается слопать, это можно. Это даже где-то почетно. Охотничья хитрость и военная доблесть по-собачьи.

От этого Сашка, сколько ни бился, не мог псину отучить. Да и трудно. Ведь за провинность наказывать пса полагается немедленно по ее совершении. А узнаешь о его тайных кознях обычно потом. Когда уже и ругать поздно. Таких очевидных случаев, как у туземцев, почти не случалось. И всякий раз ситуация была такова, что наказывать Джоя за покражу было так или иначе неудобно. Ну не будешь ведь воспитывать собаку при угоревшем аборигене с копьем.

Теперь же был первый случай. Джой вполне заслужил угощение. Кроме того, начав понимать своего боевого друга на уровне образов и эмоций, Воронков, что естественно, и относиться к нему стал иначе. Беззаветного и самоотверженного товарища как-то западло было дрессировать. Впрочем, в тот момент ни о чем таком Воронков не думал. Были темы поинтереснее.

Он вытащил из пакета мясо, которое даже и не намокло почти. При виде лакомства Джой отчаянно замотал хвостом, сделал самые трогательные глаза, на которые был способен, и, облизнувшись, задрожал пуще прежнего, уже не от холода и стресса, а от вожделения жратвы.

— Как голодный, честное слово, — искренне удивился его хозяин.

Ветер прокатился по кронам. И будто сразу захолодало.

Нужно было бы развести огонь, подсушиться.

Воронков достал складной нож и оттяпал от куска мяса призовой ломоть для Джоя.

— Лопай, герой! Молодец.

Джой был рад стараться, но еще больше был бы он рад второму куску. И заискивающе смотрел и облизывался, мотая хвостом вместе с задницей.

— Это что, блин, за попрошайка?! — строгим голосом осведомился Воронков. — Мы что, не в курсе, когда время кормежки?

Джой сразу сел, стуча тем не менее по гладким камням хвостом, при том посматривая искоса, дескать: «А я чего? Я ничего…»

— Весь режим поломали, гуляем целый день! Вольница началась! Не сметь выпрашивать, пока сам паек не выдам! — грозно наставлял Воронков, соскабливая копоть с мяса.

А сам подумал между тем, что день и ночь поменялись местами, никакого режима теперь ни у собаки, ни у него. И что самое обидное, он, похоже, застрял на «тропе»…

Декорации менялись не так быстро, как он ожидал.

Вместо скорой прогулки напрямки, он, похоже, теперь вынужден блуждать наоборот — глухими окольными тропами.

И это было скверно.

Но как бы то ни было, а мокрым он дальше не двинется! Мало ли что там впереди. Нет уж, увольте. Сначала костер и просушка, хоть до какого-то приличного состояния.

Вот только о месте для костра надо подумать. А то кто знает, как часто здесь встречаются всякие крокодилы-летяги-ниндзи!

Потревоженная гигантская ракушка наконец решила, что шухер миновал, снова выставила свою «прикушенную» ногу и бодро двинула дальше вверх по течению.


Место для открытого бивуака было выбрано удачно, со всей тактической сметкой, на которую продрогший Воронков был только способен в краткое время и в незнакомой местности. Он нашел пятачок над обрывом, с трех сторон защищенный от нападения непреодолимым для подъема отвесом, а от постороннего взгляда с той стороны реки, например, плотным полутораметровым кустарником, обрамлявшим обрыв, как борода подбородок шотландца.

— Мимо, весело гремя карабинами, пронеслась связка альпинистов, — кровожадно пошутил Воронков, убеждаясь в том, что незаметно без спецснаряжения никто к нему сюда не поднимется.

Четвертая вроде бы незащищенная сторона бивуака представляла собой пологий склон под прозрачную, хорошо просматривающуюся колоннаду исполинских сосен, переходящую дальше в сумрачный гигантский ельник.

Здесь был приставлен к сторожевой службе Джой, а под рукой — автомат. Воронков уверился, что сумеет разглядеть незваного гостя на расстоянии прицельного выстрела.

— А нет, что ли? — подмигнул он псу.

«Как скажешь, хозяин!» — охотно ответил тот.

Лиственно-хвойный подлесок, обрамлявший каменистые берега, был богат сушняком, хворостом, горевшим в меру быстро, жарко и бездымно.

Что же касается сухой хвои, покрывавшей подножие леса, то она, будучи брошена в костер, вспыхивала, но тут же переходила в то состояние, которое так ценят шашлычники, — подернутые сединой жаркие угли.

Бог знает на кого походил Воронков, разгуливая голым и с автоматом на шее, на манер германского солдата из старых советских фильмов, вокруг костра. Развешенные на воткнутых в землю палках предметы одежды парили и выдавали какой-то вопиюще нездешний, казарменный запах, едва ли соблазнительный для хищников, как хотелось верить Сашке. По крайней мере, сам бы он на этот запах не купился.

— Вот и поробинзонить пришлось, — заметил он себе, — так что нечего было зарекаться. А климат здесь ничего…

В какой-то момент подумалось, что, судя по всему, сейчас здесь разгар лета. А как было бы тут робинзонить зимой?

Почему-то казалось, просто окидывая взглядом просторы, что зимой здесь бывает много-много снега.

…Так много снега, что звездам не видать с вершин,

Как посреди огней печальных и гудков машин

Мчится тихий огонек моей души…[6]

Если бы он мчался, этот огонек! Если бы. Похоже было, что Воронков застрял. Может быть, какие-то из сил, взявших его в оборот, выпихнули добра молодца из родного мира в эту таежную глушь, и все. И отмучились наезжать, козни строить, монстров посылать, увещевать и умасливать. Перепробовали все. И применили самый радикальный способ из серии: «Да пошел ты…»

И ведь пошел!

От сознания этого факта так гадостно стало на душе, так мерзко, что взвыть хотелось от бессилия.

И в то же время какой-то уголок сознания «тихим огоньком» сигналил, что все не так. Что по своей воле он выбрал этот путь и идет по нему своим умишком и своим открывшимся даром пользуется.

Только неумело еще и потому не так скоро, как хотелось.

Сознание захватил на какое-то время поток паранойи, которая неизбежно затронет всякого человека, который узнает вдруг, что его преследуют.

Воронков проверил на предмет сухости трусы, счел их готовыми к употреблению и напялил, стряхивая с пяток приставшие хвоинки. Одна все же коварно прокралась внутрь и кольнула в задницу. Извлек и начал прокачивать происшедшие события от последних к предыдущим.

Охотящийся хищник не должен излучать агрессию. Это закон природы или нет?

Наверное, не должен. Сашка вновь прокрутил в голове аргументы, на основе собственных представлений о том, что может действительно чувствовать хищник. Вынужден был прокрутить, чтобы сделать безрадостный вывод:

Он может чувствовать голод…

Предвкушение удовольствия…

Охотничий азарт…

Но ненависть к жертве — это как-то не по-нашему. Может, по-местному, а? Но все же не такую лютую и отчаянную ненависть, как излучал зверь.

Тут напрашивается обычный аргумент: «Может, показалось?» С собаками люди тоже если и разговаривают, то не так, как Сашка с Джоем. Но про «может показалось» придется забыть. Не то придется поверять сомнением все, что угодно. Нет, это «Ж-Ж-Ж!» неспроста.

В свете обычных человеческих представлений, которых еще недавно придерживался и Воронков: дверь в другой мир бывает, только если это окно на 18-м этаже. И другой мир бывает только один. Ан нет. Оказалось, дело посложнее будет. Позаковыристее.

Так что не хотел ли ему кто-то что-то сообщить эту тварь насылая. Возможно, сообщить только один приказ: «Умри!» Тоже информация, не хуже и не лучше любой другой. Яснее даже как-то.

Если так, то постановим, что адресат временно выбыл. Информация не принята. «А если сообщить хотели что-то другое, — думал Воронков, — то, Значит, написали неразборчиво и я понять не в силах. Пишите письма крупным почерком. И символизма с околичностями поменьше», без шибко тонких намеков.

Проще жить, если сие было заурядное нападение безмозглого местного пожирателя травоядных у водопоя. Но какого хрена эта сволочь нападает на существо, которое в первый раз видит? Или не в первый?

Одеваясь в «условно просохшую» одежду Воронков понял, что закапывается в ворох вопросов, на которые никакая дедукция и никакая интуиция не может дать ответ.

Из всей одежи только куртка осталась влажноватой. Но медлить не хотелось. Хотелось двигаться дальше. Бог знает, когда здесь наступает ночь и какие твари скрываются в ней. И когда здесь наступает зима и «много снега» — может, к ночи. Ни в чем нельзя быть уверенным и надо быть начеку.

— Идем, Джой, — скомандовал Сашка, по-пионерски затушив прогоревший костер, и добавил, с раздражением от непоняток, старую, неизвестно к чему вспомнившуюся шутку: — Домашние животные украшают нашу жизнь, а в трудную минуту — стол.

Джой, к счастью, этой пошлости не воспринял и смотрел преданным глазом. Он был рад идти. Чего-чего, а бездействия пес не любил.

— Куда двинем? Вверх по течению? Вниз? Вглубь? Или снова будем форсировать? — поинтересовался Воронков.

Насчет «форсировать» был перебор, но тоже вариант, который полагалось огласить.

— Двигай, зверюга! — чуть успокоившись от вида пса, сказал Сашка и сделал шаг.

Лес окрест стал другой. Великаны сменились гигантами. Титанические деревья походили очертаниями на хвощи. Наверное так выглядел лес во времена юных динозавров?

Небо — закатно-предгрозовое. Пряный ветер тянулся над внезапно открывшейся перед Воронковым просторной поляной и колыхал траву, тонкую и острую, как щетина на холке кабана.

Пахло перечной мятой и чем-то еще неуловимым, аптекарским.

Оглянувшись в поисках пса и не увидев его, Сашка обнаружил, что стоит почти ровно посреди поляны, на кочке какой-то, поэтому и трава не по пояс.

Здесь было тревожно.

— Джой! — позвал Сашка севшим голосом.

Пес отозвался на краю ментальной слышимости.

Нет, не тревожно! Страшно было здесь! Очень страшно. А отчего, собственно?

Ни черных туч на небе, ни… Ничего, что ассоциируется со страхом. Но некое неуловимое нарушение пропорций, непривычное освещение и какое-то пронзительно-ядовитое сочетание зелени, сумерек, контрастных стволов деревьев вдали выводило из себя, вызывало обжигающее желание затаиться, скрыться, забиться в уголок, в щелку…

Трава зашевелилась супротив ветра, и снизу выглянул Джой, тоже напуганный, поджавший хвост.

Сашка осторожно спустился с кочки в траву, даже не по пояс, а по плечи. Спокойнее не стало.

Но мозг работал четко. Он вдруг представил себя со стороны: два существа посреди чужого мира. Отрадно было только то, что представителей местного населения не наблюдалось окрест, не визжали женщины, никто не кричал: «Убейте их немедленно!»

Какие женщины, почему крики? Что это такое пригрезилось?

«Ну, что же, я возжелал ускорить смену декораций и получил», — совсем без удовлетворения заметил Сашка, бредя в траве вслед за шуршащим впереди псом, потому что другого направления не изобрел.

Эта декорации ему нравилась куда меньше, чем предыдущие.

Вернее, она ему совсем не нравилась. И не объяснишь почему. Просто трудно вообразить более неуютное место.

Значительное пространство, отделявшее его от леса, оказалось куда больше. Хотя предыдущий лес, казалось бы, демонстрировал крайнюю степень гигантизма. И вот наглядный пример относительности.

И это пространство по всему окоему окружено непонятными деревьями, поначалу показавшимися первобытными древовидными хвощами и плаунами. Но теперь — расстояние не позволяло рассмотреть в точности — они больше напоминали хвойные, но только «ненормально хвойные».

Этакие чешуйчатые и весьма вытянутые по вертикали лиственницы с зелеными помидорами вместо шишек. Но в невероятном каком-то масштабе! Таком, что оторопь берет.

Он прикинул, что по горизонтальной ветке можно было бы маршировать в колонну по четыре, а «в помидоре» оборудовать однокомнатную квартирку, прорезать окошки и жить.

Может, кстати, и живут?

Но интуиция подсказывала, что никто здесь не живет. Величественный, как мемориал, чуждый чему бы то ни было человеческому, продуваемый гулким, холодными струями несущимся ветром, этот жуткий лес никому не подходил для жизни.

Нет, не по-людски тут.

Войдя под его своды, Сашка только уверился в этом. Он поминутно задирал голову. Зеленые с темными пятнами громадные шары таинственных плодов висели как гири. Деревья отвечали рокочущими голосами и покачиванием ветвей на удары ветра.

Да как же такие небоскребы земля-то держит? Это какая должна быть корневая система? Прочность древесины какая? Немыслимо.

— Вот, блин! — внезапно и предательски прорезавшимся голосом сказал Воронков.

— ИН! ИН! ИН! ИН! ИН! — немедленно отозвалось какое-то истерическое кислотное эхо.

И с воем и грохотом упал метрах в двадцати исполинский помидор, так что земля содрогнулась и осколки взорвавшегося плода просвистели над головой и тяжело с хрустом упали где-то далеко позади, с деревянным стуком ударились о стволы.

Джой лег, прыгнул, шарахнулся…

Как же неуютно было и ему в этом чудесном новом мире.

Сашка поднял один из осколков, встреченных на пути, — толстый и тяжелый кусок скорлупы. Очень тяжелый, будто сделанный из стали.

— Орешки, значит, — пробормотал он, — ну, ладно… Только уж, пожалуйста, без белок с бурундучками!


Ветви деревьев начинались приблизительно на одной высоте. Где-то на уровне пятиэтажного дома. Что бы это могло означать? Такое Сашка видел однажды в заливных лугах. Там ветви деревьев тоже начинались на одном горизонте, так, словно были выровнены по уровню вне зависимости от рельефа местности. Была ли какая-то связь? Верна ли аналогия? Откуда здесь такой эффект?

Его охватило какое-то отупение. Отупение и острое болезненное ощущение ирреальности всего, что с ним происходило и происходит последнее время. В таком состоянии люди начинают метаться и кричать: «За что мне, Господи?!» Или делать другие бессмысленные вещи, которые не приносят облегчения, но стимулируют приступы острой жалости к себе, припадки паники и депрессию.

Ничего подобного Воронков не делал. Просто тупо и размеренно шагал через лес. Оглядываясь на Джоя, который то и дело отставал, отвлекаясь на незнакомые запахи.

— За мной, Джой! — окрикивал он собаку, чего не требовалось.

Джой и так не собирался больше терять хозяина из виду.

Джой по-своему переживал за него. Еще бы! Места, где они гуляли, были ОЧЕНЬ ПЛОХИМИ МЕСТАМИ. И по собственной воле пес никогда в такие места не пошел бы. Ни один пес не пошел бы в такие места сам и не всякий пошел бы даже по приказу хозяина.

Кроме того, что эти места были ОЧЕНЬ ПЛОХИМИ МЕСТАМИ сами по себе, у них была еще одна плохая черта: здесь не было ни дома, где жил Джой с хозяином, ни пути домой.

Люди опрометчиво полагают, что это кошки привыкают к месту, а не к хозяину. Что именно кошки умеют находить дорогу домой, куда бы их ни завезли. А собаки привыкают именно к хозяину и для них дом там, где хозяин. Это не совсем верно. Кошка тоже может потеряться, как собака. А собака, лишь когда она вынуждена выбирать между домом и хозяином — делает выбор в пользу последнего.

Потому как если жизнь кошки связана с ее охотничьей территорией, куда она всеми силами стремится вернуться, то жизнь собаки целиком и полностью связана с хозяином — вожаком их маленькой стаи. Ведь такая жизнь, если честно, куда интереснее, чем охота на мышей и гуляние по крышам в рамках довольно скромной территории. Но это в том случае, если на вас не нападают монстры и вы не совершаете меланхолическую прогулку по местам, откуда НЕТ ДОРОГИ ДОМОЙ.

К счастью, хозяин вспомнил о мясе, поел сам и поделился. Это было хорошо. А плохо было попутно то, что на этом всякая еда кончилась. Джой, сколько ни внюхивался, слышал лишь тающий отголосок этого испорченного дымом мяса.

Решив с горя на ходу перекусить, Воронков даже и не заметил, как неаппетитный и на первый взгляд приличный кусок мяса неожиданно съелся. Так или иначе, но сил он не придал, по крайней мере по ощущениям. И порадовал, похоже, только Джоя. Ну, и то хорошо.

Унылые сумерки призрачного леса не менялись. Вот только впереди и чуть по левую руку, знать бы в какой стороне света, обозначился несколько больший просвет, чем обычно.

Любое изменение реальности было отрадно среди этого подавляющего уныния, и Воронков взял левее.

Через некоторое время в просвете начали читаться контуры какого-то непонятного высокого сооружения.

Воронков тревожно вглядывался в этот некий сумрачный темный массив, маячивший позади деревьев, и ожидал от него самого плохого, что только можно себе вообразить: признаков иной жизни.

Сооружение было, и это естественно в таком лесу, деревянным и на первый взгляд — неладно скроенным, но крепко сшитым… Причем насколько крепко сшитым, настолько же и неладно скроенным.

Оно напоминало несколько рыночных каруселей, поставленных одна на другую. Только вместо лошадок и утят по ярусам были расставлены предметы, в которых угадывалась мебель. Или многоэтажную вазочку для фруктов или конфет.

Основой его — центральной осью — служил особенно титанический, монументальный ствол одного из местных деревьев, стоявшего на неясного происхождения, естественном или искусственном островке посреди небольшого пруда.

Хотя куда уж, казалось бы, монументальней?

Вернее всего, островок был как раз естественной невысокой возвышенностью, а вот пруд или ров вокруг был отрыт специально и заполнился грунтовыми водами. С внешним миром островок соединялся единственным дощатым мостиком.

Пять ярусов-этажей, нависавших громадами, были, помимо центрального ствола, поддерживаемы массивными бревнами-подпорками и соединены лестницами.

Выглядело это нелепо и угрожающе. Будто какие-нибудь сказочно противные гоблины обзавидовались сказочно прекрасным эльфам и в меру собственных представлений и умения попытались перейти на их древесно-лесной образ жизни, начав с возведения соответствующего жилища.

И вот, извольте видеть, — результат!

— Ну, что, Джой? Подойдем поближе? Как думаешь, нас там кто-нибудь встретит?

Джой не без оснований полагал, что не встретит никто.

Отчего-то решительно захотелось обследовать все вокруг. Понюхать, пощупать.

Джой этого устремления хозяина решительно не разделял.

Воронков же опасности не видел. Кругом было пусто и гулко. Так пусто и одиноко, что выть хотелось. И рукотворное нечто, пусть и не по-человечески построенное, какой-то не нашей логикой измышленное, рождало иллюзию родства с теми, кто обитал здесь когда-то, кто бы они ни были.

Странное, темного от времени дерева сооружение выглядело окончательно и бесповоротно заброшенным. Никаких признаков жизни вокруг. Гоблины, не закончив строительства, похоже, попередохли от расстройства. Наваждение схлынуло, и больше никаких чувств оно не вызывало, кроме одного — чувства неприятия…

Сооружение и в самой своей массе, и в деталях, различимых с этого расстояния, было чуждо человеческому разумению. И это диктовалось не логикой, а чувством сродни фобии. Возможно, это и была Фобия. Некая основополагающая Фобия, которую вынужден преодолевать всякий оказавшийся в чужом мире.

«На досуге подумаю об этом», — решил Воронков.

Он только теперь выделил интересную, немного напрягавшую деталь в поведении Белого Демона. Альба ко всему в общении с Сашкой, да и к нему самому, относилась с плохо скрываемой брезгливостью. Которой стеснялась, что ли?

Если раньше это было не главным, то теперь он готов был понять демонессу. Возможно, фобия к иному миру не такая уж безобидная вещь. Возможно, она окрашивает самые благородные устремления в специфический цвет. Сбивает прицел и приводит к поступкам несколько иным, чем хотелось бы совершить.

Вот сам Воронков как повел себя по отношению к аборигенам красной пустыни, страдающим анемией от обезвоживания организма и неадекватностью от хронического угара? Ну, не как благородный рыцарь. Наехал, малость рэкетнул и глумливо казал превосходство. А если бы они проявили больше агрессии, то и пострелял бы, не особо смущаясь. Разве нет?

А ведь они, болезные, не враги. Жили-поживали себе, никого не трогали. И тут — на тебе — гость незваный, турист с автоматом.

А если ситуацию перевернуть? Если в наш родной мир провалится такой вот человек-молния — супермен-самоучка? И будет вести себя подобным образом. То картина получается сродни той, что испытал Воронков на собственной шкуре. Так что монстры и прочие гады, которые на него нападали, возможно, не монстры даже, а вполне милые, где-то белые и местами пушистые (среди своих, разумеется!) существа. И ничего персонально плохого, по существу, они ни самому Воронкову, ни миру нашему не хотели. Просто у них свои дела, свои интересы, а если кто мешает — отлезь или умри! Ох вряд ли. А если и так, то разницы все одно никакой.

— Хорошо же, пойдем, посмотрим… — сказал Воронков и направил стопы к мостику через ров.

Но внезапное желание «пощупать» наталкивалось на не менее острое нежелание прикасаться к чему бы то ни было. Однако…

Совершенно невозможно было понять, какое теперь здесь время суток, да и какое время года… Вот разве что не зима — и только… Да и то без гарантий.

Едва он вышел из-под сени лесной на воздух, то будто попал в полосу иного света. И цветовосприятие изменилось. Вместо сумерек мрачных и унылых сделался вновь предгрозовой, яростный колер.

В этом красноватом, контрастном освещении мрачное сооружение уже не казалось безопасным! Джой тоже разделял изменения в настроении хозяина. Правда сложными, они не были — от плохого к худшему. А это предсказуемо.

Но если пес чувствовал то же самое, значит, есть объективная причина. Страх, уныние, дискомфорт, напряженное ожидание чего-то худшего, чувство отторжения их — человека и пса — этим столь странным миром… Откуда эти последовательно возникающие, складывающиеся и умножающие друг друга эмоции? Они субъективны или рождены чем-то извне? Это объективный отклик на реальность или результат воздействия на субъект?

Может, излучение какое? Простейший инфразвук? Что, если сверхтитанические деревья излучают что-то вроде сверхнизкой частоты, не слышимой ухом, но создающей настолько дискомфортное состояние, что это порой приводит к безумию или даже самоубийству.

Мысль о том, что деревья могут выступать в роли органной трубы, испускающей инфразвук, вроде той, с помощью которой один американский физик ненароком выгнал публику из театра, как ни странно, принесла облегчение.

Причина мистического воздействия места могла быть вполне естественно-научной и, значит, возможно, не несла прямой угрозы, а просто инициировала это чувство. Когда это понимаешь, жить легче.

Немного воспрянув-таки духом, Сашка, и не представлявший себе, какие пучины скверных и чреватых безумием переживаний его еще ожидают, сделал то, что следовало сделать давно — поменял магазин автомата на новый. Прежний Сашка опорожнил «до железки», как говорится, стреляя по крокодилу-летяге-ниндзя.

Магия оружия описана многократно. Что-то с человеком происходит после того, как он берет в руки… Лучше бы, конечно, «Мангуст». Воспоминание об утрате вновь кольнуло болезненно и скверно. Вот, кстати, еще одна причина дискомфорта. Нерв, незримо связывавший Сашку с пистолетом, превратился в проволоку, которая вспарывала реальность, волочась за ним, куда бы он ни последовал. И, похоже, избавиться от нее он был не в силах, да и не хотел.


По дощатому мостику над рвом идти было неприятно. Открытое место. До наготы. В прозрачном лесу одиноких деревьев вроде бы и негде было спрятаться, но, с другой стороны, там мог скрываться и наблюдать кто угодно.

А на мостике спрятаться было негде не просто, а вопиюще. Разве что в ров сигануть… И шел Сашка, как на расстрел. И можно было сколько влезет твердить о высокой вероятности инфразвука, подмене интуиции наведенными эмоциями, а страшно, как на карнизе небоскреба при ураганном ветре.

Ощущение взгляда в затылок усиливало ощущение дискомфорта, вызываемого и светом; и всеобщей какой-то жутью окружающего. Этот мир не принимал чужаков. Отторгал их как инородное тело. Хотя почему как?..

Джой осторожно двигался вслед за хозяином. Сашка остановился оглядеться… Они стояли аккурат на середине опасного мостика.

И тут впервые померещились тени… На периферии зрения будто мелькнуло что-то. Сашка резко обернулся и даже присел, вскидывая автомат. Патрон в патроннике, переводчик на непрерывный автоматический.

Показалось… Теней действительно не наблюдалось. Нет как нет.

— Чуешь что-то, Джой?

Но пес был, похоже, в ступоре. От него ничего не исходило.

И снова неясное движение где-то с краю поля зрения. Темный силуэт промелькнул и скрылся за не самыми ближними стволами деревьев.

И кроны вновь зашумели под порывом гулкого ветра. Крикнуть что-либо типа: «Выходи! Мы тебя видели!» Но ведь нет никого. Показалось. Такие здесь, видать, весельчаки лешие. Морок наводят и потешаются над чужаком.

И замерещилось вновь, будто в подтверждение, что тень мелькнула уже не в лесу, а на верхнем ярусе пирамиды. Ствол оружия опять дернулся, но до выстрела не дошло. Воронков точно знал, что стрелять не в кого. Просто чужое место было напитано опасностью.

Как бывают намолены храмы, так места битв и умертвий бывают исполнены ужаса неминуемой гибели.

И не к месту, а может, к месту вспомнился старый анекдот. Про то, как мужик открыл дверь на звонок. А за дверью стоит смерть. Но только странная: в рубище, с синяком под глазом, в одном башмаке и со сломанной косой. И говорит тогда мужик: «Какая нелепая смерть».

Собрав в кулак — в руки, сжимавшие автомат, волю к жизни и к движению вперед и вперед, Воронков сделал следующий шаг. И миновал мостик…

В ближайшем рассмотрении «вазочка» — детище неведомого зодчего, не только подтвердила оценку своих размеров, но и обнаружила еще одну странность. Сооружение было выполнено из бревен, брусьев, досок, но решительно не так, как можно было ожидать.

Образцы деревянного зодчества приучили нас к мысли о том, что мастер всегда идет за спецификой материала: бревенчатые срубы, брусовые колодцы, дощатые настилы…

Здесь же автор всеми силами эту специфику стремился преодолеть, побороть и обмануть. Он строил галереи, которые виделись ему невесомыми, но мощными и прочными. Так, словно он увидел их во сне или подсмотрел сделанными из иного материала…

Теперь же с маниакальным упорством архитектор пытался воспроизвести образы сна из дерева, не зная особенностей этого материала и не желая им потакать!

Это трудно поддается объяснению… Взяв за основу ствол исполинского дерева, мастер насверлил в нем опоясывающих отверстий и воткнул в них двадцатиметровые бревна, которые не удосужился очистить от коры, висящей теперь снизу лохмотьями. По периметру — окружности — он связал бревна брусом, на котором соорудил балюстрады.

Однако некоторые из бревен основы не захотели торчать горизонтально и провисли. Тогда мастер, ничуть не смутившись, подпер их колоннами и упорами, которым впоследствии придал некоторое условно-функциональное значение: вокруг колонн устроил нечто вроде беседок и глухих дощатых барабанов с узкими входами без дверей, что-то вроде кабинок…

Каждый следующий ярус, начиная со второго, был все более неказистым, все более небрежно сооруженным. И в результате это все, первое впечатление было верным, похоже, бросили, так и не доделав.


— Это неправильные пчелы, и они делают неправильный мед! — вдруг сказал Воронков, поднявшись на первый ярус по винтовой лестнице вокруг исполинского ствола.

По трухлявой лестнице, даже и не скрипящей, а проминающейся со вздохом под ногой.

Уже на первом уровне возникло ощущение серого, серого, серого дождя, навевающего мысли о тщете всего сущего.

Восхождение же на следующий уровень вызвало ощущение медленного, но неотвратимого нисхождения в ад. Без видимых причин. Вне логических объяснений.

И опять, вот напасть, чудилось, что на периферии зрения мелькнула какая-то крадущаяся тень. Нет, никого! Новый мир был совсем не прост. Что-то заставляло проецировать свои эмоции на этот мир, а потом вступало с ними в резонанс — отражая и усиливая.

Под ногой чуть скрипнула совершенно новая, недавно поставленная, еще беленькая ступенька.

Он совершенно не думал о возможности ловушки. Да и нелогично было бы об этом думать. Для того чтобы предполагать столь специфическое коварство аборигенов, нужно было самому обладать параноидной подозрительностью, ведь, как известно, ловушку ставят на того, кого ожидают отловить, а на гостя из чужого мира…

Все равно Воронков не пошел выше… С него хватило острых ощущений.

По над рвом идти обратно было так же неприятно, но уже проще и, хотелось верить, в последний раз… И вновь… Ощущение взгляда в затылок… Странное сооружение прощалось неохотно.

Словно молило: «Обернись!» Но Сашка не обернулся. Так и ушел, втянув голову в плечи.

Диковинный лес принял человека и собаку под свою сень равнодушно. Он был все такой же — НЕПРАВИЛЬНЫЙ, но это уже было неважно.

Нужно двигаться дальше. Нужно было вернуться домой и непременно найти «Мангуста». И тогда…

Утрата «Мангуста» начала превращаться в навязчивую идею. Воронков только об этом теперь и думал. Думал так, как преступник, вспомнивший, что оставил важнейшую улику на месте преступления, и понимающий, что ничего уже ни поправить, ни изменить нельзя.

— Тебя зациклило, парень! — сказал наконец внутренний голос, — ну не об этом надо думать! Ты завяз в этом мире, и нет выхода. Соберись. Ищи точку перехода.

Сашка даже остановился.

Джой, забежавший вперед, остановился и обернулся на хозяина.

— Да где же ее искать-то? — взмолился Сашка, — где я ее найду? Я даже направления наметить не могу. Может, мы кружим давно…

«Туда идти, хозяин, надо!» — отчетливо передал Джой и тявкнул, указывая мордой вперед.

— Ты уверен? А что там?

«Туда!» — настаивал Джой.

Он был уверен в направлении, и Сашка почувствовал, что пес-то как раз, в отличие от него, как-то ориентируется здесь. Лес для него никак не однообразен, а, напротив, многолик и занимателен, в том смысле, что для него каждое отдельно взятое дерево обладает «лица не общим выражением», неким портретом признаков, по которым их перепутать нельзя.

Воронков чувствовал отчетливо, что в собачьем восприятии фон окружающего имел много дорог и троп, бесчисленное количество ориентиров и примет. И среди этих дорог Джой выбрал какую-то, подходившую, по его мнению, больше других.

— И что там? — сомневаясь тем не менее в компетенции собаки, снова спросил он.

Действительно, о чем может думать Джой в выборе пути? Об пожрать!

Прислушиваясь к эмоциональному посылу пса, Сашка понял: несмотря на то что «об пожрать» Джой не забывает, в данном случае это не было определяющим.

Джой вел его по принципу уменьшения опасности. Из более опасного, как ему казалось, места в менее опасное.

Тоже метод! Не хуже любого другого.

Там, где пасует избалованный избытком разжеванной информации интеллект, на выручку спешат старые добрые инстинкты.

— Ну, ладно, — пожал плечами Сашка, — веди.

И попутно подумал, что если бы не Джой, то можно было бы уже свихнуться. Как же неуютно было и ему в этом гулком и пустом месте! Как пакостно на душе!

Если недавно его охватило отупение, то теперь какое-то апатичное отвращение, если только такое возможно. Не антипатия, а именно апатия с брезгливостью впополаме. Таких эмоций в нормальной жизни люди, наверное, не переживают никогда. Да и где взяться сочетаниям несочетаемых эмоций в привычном мире, пусть даже и в ситуациях критических и чреватых последствиями.

Острое ощущение ирреальности всего, что с ним происходило и происходит, сменилось довольно быстро чем-то вроде навыка не удивляться удивительному. Вероятно, эмоциональный арсенал нашей психики настроен все же на обычный мир и обычный диапазон переживаний. Вся эмоциональная партитура, которая может разыгрываться в человеческой душе, ограничена «слышимым диапазоном» переживаний, свойственным среде обитания.

Сашка задумался, на ходу мысленно печатая на воображаемой машинке воображаемый текст:

«Тот, кто вознамерился по своей ли воле, по вине ли обстоятельств неодолимых путешествовать в иных мирах, кому „посчастливилось“ оказаться неизвестно где и когда, должен быть готов к увеличению спектра переживаний на порядок и более. А инструментарий эмоций на такой диапазон не настроен…

Вот нервная система и начинает смешивать краски, которые даже в бреду не сочетаются никогда. Черт его знает, что при этом может получиться.

Жуткий пейзаж, ставший „восхитительно угнетающим“, — это еще самое простое, что можно вообразить…»

Сашка привык систематизировать мысли, приводить их в порядок именно в процессе печатания. А теперь даже воображаемый процесс отвлекал от неприятных мыслей и ощущений, заменяясь бодрящим чувством какого-то открытия. Понимания чего-то важного.

«Конечно, — продолжал он, — современный человек несколько подготовлен к этому реалистичными картинами фантастических миров, порожденных воображением фантастов, голливудскими спецэффектами и виртуальными мирами компьютерных игр. И это, вероятно, естественный ход психической эволюции человека.

Самый просвещенный представитель земной цивилизации восемнадцатого века, оказавшись в этом лесу, вернее всего воскликнул бы:

„Так вот как выглядит ад!“ Или, может быть, в зависимости от оптимистичности своей природы: „А в раю скучновато!“

В махровую мистику впал бы, короче…»

Сашка отвлекся вновь и попытался прикинуть, не впадает ли он сам в махровую… если не мистику, то схоластику, и, не обнаружив видимых симптомов, продолжал пробираться к открытию:

«Но если поразмыслить, подготовленность и современного человека вызывает сомнения. Все миры и события, которые может вообразить человек, может воспринять и вообразить другой человек.

А НАСТОЯЩИЕ иные миры, созданные природой вне зависимости от человека, могут быть воистину КАКИМИ УГОДНО и совершенно не приспособленными к тому, чтобы их мог оценить представитель мира иного.

Вот тут и засомневаешься, что же ты видел в действительности. И таковы ли НА САМОМ ДЕЛЕ картины, прошедшие перед твоим взором?

Ведь даже в нашем мире у людей существует огромная ОБЛАСТЬ ИГНОРИРОВАНИЯ — способность не замечать массу вещей, которые могут повредить целостности восприятия мира, ощущению его стабильности и удобства.

Мы великие МИРОТВОРЦЫ — творим для себя тот мир и миропорядок, который удобен для нашей психики.

По Кастанеде мир таков, каким мы все по негласной договоренности решили его считать.

А в действительности все иначе, сложнее и совсем НЕ ТАК, как мы раз и навсегда научились воспринимать.

У человека, оказавшегося внезапно в ином мире, должна резко увеличиться эта самая область игнорирования. Он немедленно должен начать адаптировать то, что видит, к привычным стандартам. Иначе тронется умом.

В итоге в памяти останется сугубо персональная иллюзия, бледная тень реальности.

Другой индивид с другой областью игнорирования вполне способен намыслить себе совсем иные миры. Веселенькое дело…»

Вот оно! Открытие.

Согласно ему вокруг Сашки должна существовать масса вопиющих, не поддающихся объективной интерпретации деталей, которые он выводил в область игнорирования и бессознательно старался не замечать.

И он начал с подозрением всматриваться в окружающее до боли в глазах. Но ничего экстраординарного не увидел…

Пейзаж, в полуреальности которого Сашка почти себя убедил, между тем начал обнаруживать некоторое разнообразие. Почти незаметное в каком-либо другом месте, но в здешней монотонности прямо-таки наизначительнейшее. Оно выражалось в том, что расстояние между деревьями увеличилось, сами они стали еще массивнее, а на прогалинах появились невысокие, покатые холмы с лысыми, не покрытыми опавшей хвоей песчаными верхушками.

По какому-то наитию Воронков обходил их, хотя ничего такого опасного в этих плешинах не было. Обходил, пока не заметил на одной из вершин какие-то борозды. Заинтересовавшись, он поднялся посмотреть, игнорируя призывы Джоя следовать дальше без промедления.

Это оказался след одной широкой гусеницы. Шире метра, с четкими отпечатками зубцов, резко отталкивавших назад слежавшуюся песчаную почву.

Из этого можно было сделать вывод, что здесь проехало нечто быстроходное, тяжелое, на одной одинокой гусенице…

Поскольку след был приблизительно сонаправлен тому курсу, которым следовал Воронков, то он решил пойти по нему как по шпалам…

Идея оказалась не такой уж удачной. На хвое след был почти не заметен, обозначаясь только слегка, поэтому его приходилось высматривать. Но все же какое-никакое развлечение!

Кроме того, водитель неизвестного транспортного средства, похоже, развлекался, двигаясь по прямой с холма в низину и снова на холм. Может, ездоку так и было удобно, но идти по следу — совсем нет.

Стволы деревьев этот аппарат огибал по довольно широкой дуге, словно его габариты сильно превышали ширину.

Однако Сашка шел по следу до тех пор, пока на одном холме след не озадачил его весьма и весьма, заложив крутой вираж, оставив взрытую землю и гребень песка, выброшенного из-под гусеницы. И сразу после поворота след утроился. По бокам от центральной гусеницы теперь отпечатывались еще две поуже.

Джой двигаться по следу дальше отказывался категорически, предлагая либо следовать выбранным им направлением, или же не трогаться с места вовсе.

Воронков плюнул в сердцах на таинственный след и пошел за настойчивым псом.


Вдруг на чешуйчатой коре дерева что-то блеснуло.

Смола?

Да нет! Для смолы слишком блескучая штучка, слишком яркая.

Сашка подошел.

Интересно! В кору были воткнуты очки. Большие синеватые стекла, как для пляжного волейбола, только, без дужек и на петельном шнурке, вроде тех, на которых девушки носят свои маленькие мобильные телефоны.

Сашка вытащил из расщелины в коре эти очки. Шнурок был прикреплен у правого стекла, как бывает на пенсне.

— Забавная штучка, а? — произнес он, обращаясь к Джою.

Пес не оценил находку.

Ему не было дела до несъедобной безделицы.

Воронков решил выяснить, как очки, у которых и в помине не было дужек, крепятся на носу.

Поднес их к глазам, приложил.

Очки прилипли к лицу не так, как в фильме «Маска» одноименный предмет, а просто плотно приникли, удобно закрыв глазницы. Вроде маски аквалангиста, только куда более комфортно и ненавязчиво.

При том что стекла поначалу казались дымчато-голубоватыми, они не окрашивали мир в другой цвет, только повышали контрастность и четкость.

— Классно, — сказал Сашка, — солнечные очки. Буду форсить на пляже.

И вдруг перед его взором возникло что-то вроде сетчатого экрана, который будто висел впереди. И в верхней части пробежала бегущая строка, набранная витиеватой стилизованной кириллицей: «Оптимизаша красиша видяти».

— Чего? — не понял Воронков и отлепил очки от лица.

Ничего. Очки опять стали обыкновенными.

Сашка накинул на шею шнурок, посмотрел, как будут висеть очки на груди, после чего снова прилепил их к лицу.

Сначала ничего, а потом опять появился иллюзорный сетчатый экран и та же надпись:

Оптимизаша красиша видяти

Поводя головой из стороны в сторону, он увидел, что у попадавших в поле зрения стволов деревьев появляются красные точки, как бы помечающие их и цифры с буквами, например:

.2K3S_3

Цифры были, очевидно, арабскими, но перемежались подчеркнутыми или снабженными индексами буквами, как кириллицы, так и латиницы.

— И что бы это значило? — проворчал Воронков.

Возможно, это были указания дальности до цели. Но только как эту тарабарщину интерпретировать?

Он сделал шаг вперед и увидел, что цифры у метки ближайшего дерева изменились, но их значение по-прежнему оставалось туманным.

«Шуката перемена округи,»

— доложила вдруг надпись, а вслед за ней одна из клеток сетки увеличилась и появилось новое пояснение:

Эки мало дипла неровна. Перемена округи незнаема. Нет казуша макриа порядка. Дистанта шаправляша есть: эмброс — та дэкся, прос та дэкся.

— Ее-мое! — не удержался Воронков и снова снял очки.

Оправы у легких стекол не было, только утолщение вокруг, служившее чем-то вроде присоски, которая прилегала к лицу, удерживая их. Где могли прятаться процессор, проектор или что там было в этих очках их начинкой, дававшей такой интерактивный эффект, невозможно было определить. Да и было ли?

Язык был какой-то родственный славянскому, если так можно выразиться, так что некий общий смысл Воронков уразумел.

— Так куда нам? — поинтересовался он у Джоя.

Джой вел в том же направлении, где «Нет какого-то там порядка» и «неровна какая-то дипла». Да еще была какая-то «незнаемая перемена округи».

— Ну, двинем… — пожав плечами, сказал Воронков.


— Автомобиль? — удивился Сашка. — Это и есть твое безопасное место?

Впереди, между стволами, еще довольно далеко, виднелся силуэт, напоминающий джип.

«Это место безопасно, — искренне ответил Джой, довольный выполненной миссией — он привел хозяина туда, куда нужно, — это место опасно! Очень опасно! Но отсюда можно попасть в совсем, совсем безопасное место».

Отлично! Пес свихнулся.

— Вот блин! — произнес Воронков.

Его несколько успокаивало только то, что он сомневался в правильности понимания и вербализации мысленных обращений к нему Джоя.

Между тем он направился к чему-то напоминавшему джип.

Силуэт мог сойти и за автомобиль, и за дедушкин сундук, но когда объект открылся из-за очередного исполинского ствола, Сашка понял, что, ко всему прочему, обладает даром предвидения.

Он не сводил глаз с большого кургузого «Хаммера», который стоял, словно застывший в порыве безумной гонки, засыпанный хвоей, с водителем, пригнувшимся к рулю, и тремя истуканами, держащими автоматы наготове. Картина была противоестественной, как черно-белая фотография.

На лицах четверых трупов в джипе были противогазы.

Неуместные, пучеглазые, страшные.

Банки фильтров торчали вбок, словно все четверо принюхивались к неумолимой опасности, которая преследовала их по пятам. Из-под резинок противогазов торчали клочки пепельных, словно побитых молью волос.

— Все умерли, — неожиданно для себя сказал он.

И это было исключительно верное замечание.

— Джой?!

Воронков оглянулся.

Джой сидел и возил хвостом хвою из стороны в сторону.

Он снова взглянул на джип. Тот казался деформирован стремительностью усилия в движении на месте. Четыре фигуры в напряженных позах.

Что-то их преследовало. Они не ушли.

Огромная, сантиметров двадцать длиной вилочка хвои, как стрела упала в безветрии на голову водителя. На мгновение показалось, что она расколет череп как перезревший арбуз. Но она ткнулась в затылок мягко и беззвучно, лениво скользнула вниз по плечу и присоединилась к остальной хвое, покрывавшей эту странную братскую могилу все больше и больше.

Сашка подошел вплотную.

Захотелось дотронуться, но трупы и сама машина казались будто заразными: не хотелось подхватить бактерию той чудовищной непрухи, которая накрыла их здесь.

— Все умерли… — повторил Воронков, невольно приглядываясь к орудию в мертвых руках.

Это были не М-16, как можно было ожидать.

У всех — одно и то же. Пальцы в серых перчатках напряженно окостенели, в последнем усилии сжимая маленькие автоматики.

— Штейер ТМП, — определил Сашка, — несерьезно как-то…

И тут он услышал далекий гул в небе.

Поднял голову и зашарил взглядом в поисках источника звука.

Здесь просветы между деревьями были гораздо больше, и Воронков почти сразу увидел огромный летательный аппарат, двигавшийся медленно в его сторону, будто висевший в небе.

Это было исполинское, изломанное наподобие «чайки» крыло.

Одно только чистое крыло.

Натужно гудя моторами, аппарат приближался и рос на глазах, намереваясь закрыть собой полнеба.

Джой запрыгал и залаял на эту громадину.

Внизу под деревьями по земле скользила, несколько опережая диковинный самолет, черная вязкая тень. Она должна была достигнуть Воронкова гораздо раньше того, как крейсер-крыло окажется над ним.

Воронков почувствовал неодолимое желание спрятаться.

Он нагнулся, схватил жалобно взвизгнувшего Джоя за загривок и юркнул под «Хаммер» вместе с ним. Подкатился под днище.

Исполинская тень накрыла машину, и Воронкова обдало холодом, окутала тьма, и на мгновение он потерял ощущение реальности, чувствуя только, как оглушительно колотится сердце, застрявшее в горле.


Первое, что Воронков почувствовал, — холод.

Темно было, как… Темно, короче.

Джой возился рядом. Естественно было затаиться и не шуметь. Кто знает, что там в темноте и по другую ее сторону, но от чего-то была уверенность, что никого они с Джоем не потревожат здесь и «врагов растревоженных яростный вой»[7] не раздастся.

— Где это мы, Джой? — пробормотал Сашка.

Образ, который транслировал Джой, был неожиданным и мог быть переведен как «in box», то есть — в коробке.

Ну, тогда многое прояснялось! Замкнутое пространство, недостаток воздуха. В холодильнике что ли?

Воронков приподнялся и тут же ударился головой обо что-то жесткое. Пошарил руками. Вокруг — тесное пространство с большим количеством выступающих механизмов.

Не в холодильнике, это точно. Но где? Очередной раз приложившись головой и шипя от боли, как яичница на сковородке, Воронков оперся о нечто, явно похожее на металлическое сиденье с круглыми отверстиями разного калибра.

Джой тявкнул откуда-то из-за спины. Сашка обернулся, снова впаялся во что-то и головой, и плечом. Да что же это такое?!

Джой передал образ, однозначно означающий, что он нашел выход. И действительно, Сашка увидел полоску света. Узкая горизонтальная щель светилась впереди. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это на волос приоткрытый люк. Люк был толстым, тяжелым, но, видимо, снабженный противовесом, на удивление легко открылся. Морозный воздух и ветер, бросивший в лицо стайку снежинок. Яркий дневной свет ослепил.

Уже выбираясь наружу, Воронков догадался, что за «коробка» это была. Он и Джой выкарабкались из люка в лобовой броне некоего бронетанкового абсурда, занесенного снегом по самые борта.

«Час от часу не легче! — подумал Воронков, сразу начав мерзнуть. — Действительно коробочка!»

Стоя по колено в снегу, он осмотрелся. Горная страна простиралась вокруг. Заснеженные вершины были похожи на титанические волны каменного океана, застывшие в момент наивысшего разгула стихии. Воронков оказался в седловине между двумя наиболее высокими вершинами. Вдали между двумя похожими пиками облака с натугой брали приступом перевал. Комья облачной ваты спускались вниз по склону, разворачиваясь в боевые порядки.

В непосредственной близости, непонятно откуда, как и зачем здесь оказавшись, утопала в снегу разнообразная техника в количестве до десяти единиц.

И танк или броневик, из которого выпростался Воронков, был не самым удивительным представителем этой боевой техники. Он являл собой почившее в бозе грузное средоточие огневой мощи и броневой защиты, ощетинившееся во все стороны стволами орудий, напоминающими гипертрофированные кожухи ствола ППШ. Уступчатая броня была лишена чего-либо похожего на танковую башню. Два ствола торчали из покатого уступа лобовой брони, два — в стороны из бортов, и, как Воронков выяснил, обойдя машину, проваливаясь в снег и оступаясь, еще два торчали назад.

«И под какую же боевую задачу заделан этот тяни-толкай? — мысленно вопросил Воронков, может, это и не стволы вовсе?»

Он обратил свое внимание на другие машины утопающие в снегу.

Ближе всех к танку лежал завалившийся на бок летательный аппарат, более всего похожий на вертолет. У него был несущий винт с двумя непомерно широкими лопастями, которые вполне могли бы служить крыльями для небольшого самолета. Кабина напоминала лодку с задранным вверх носом и маленькими окошками. Еще были крылья, растопыренные вверх и назад, с мотогондолами на концевых консолях и небольшими трехлопастными толкающими винтами. Гидроавтожир, что ли? Не похоже было, чтобы он потерпел здесь крушение. Просто стоял-стоял, да и завалился на бок, видимо, поваленный мощным порывом ветра. При падении у него подломилось крыло, и стойка шасси торчала вверх, как копыто дохлой лошади.

Никаких колес. Ступоход какой-то квадратный. Как на этаком шасси рулить или там парковаться в ангар — бог весть.

Какой-то незадачливый умишко решил вопрос о том, как затащить сюда всю эту технику, но так и не решил зачем. Ну ладно летун, а остальное-то как и куда отсюда могло двинуться без дороги?

Вдалеке, занесенные снегом почти полностью, темнели другие образцы некогда самодвижущегося орудия убийства, загнанные в это гиблое место и брошенные здесь.

Джой носился, проваливаясь в снег, какими-то отчаянными прыжками, временами облаивал что-то, нарушая тишину, но в целом не выказывал неудовольствия, за исключением обычного «про пожрать, как и прежде, хозяин?».

Воронков даже думать не мог «про пожрать». Он уже чувствовал, как голод перестал терзать желудок и принялся за тело, перерабатывая скудные запасы. От этого накатывала слабость, да и холод вкупе с разреженным воздухом не способствовали бодрости. Известно, что холод и голод вместе человек переносит куда хуже, чем что-то одно по отдельности.

Это был новый мир… Заснеженная горная страна. Пологие покрытые слежавшимся снегом склоны. Уходящий вниз язык ледника. Техника, вросшая в снег…

Это напоминало поле битвы. Но отчего-то ясно было, что собственно битвы здесь не было. Было что-то другое. Все это, вернее всего, было брошено здесь, и брошено в панике.

И некому было вернуться?

Воронков выбирал дорогу там, где поменьше слой снега.

И вдруг, обогнув такой же шестиствольный танк, как тот, из которого вылез, уткнувшийся лобовой броней в могучий валун, он увидел; образец техники, явно испытавший нападение. Что-то вроде бронированного длинного автобуса на лыжно-шнеково-хрен-знает-каком ходу…

Так за отсутствием подобающего термина определил Сашка.

А ведь остальные бронемонстры имели гусеницы только в его воображении, по умолчанию. Секреты их подвижности надежно скрывали наносы смерзшегося снега. Так что как там на самом деле — извините, товарищ майор, собака след не взяла.

«Автобус» с узкими окошками, тускло поблескивавшими осколками стекла. На некоторых из них сохранились ставни-заслонки с толстыми жалюзи. В отличие от остальной техники, выкрашенной в серо-зеленый цвет, этот разрисован серыми и белыми пятнами.

Крыша была проломлена, а передняя часть смята, словно его громил исполинский кулак. Бог весть какое оружие могло оставить такие жуткие и противоестественные повреждения.

Сразу за автобусом открывался вход в бункер под горой. Метровой толщины бетонная дверь отодвинута на рельсах. Из черного зева бункера тянуло затхлым запахом, но не гари или гнили. Это был незнакомый, но скверный запах.

«Странно, что не выветрилось еще», — с тревогой подумал Воронков. Джой стоял возле входа и тоже тревожно принюхивался.

— Ну, что Джой? Туда? Как ты думаешь?

Джой обернулся. Он ничего не думал по этому поводу. Он сомневался, что там внутри найдется пожрать, он сомневался, что там будет безопаснее, но там не будет ветра, и то уже хорошо.

Воронков двинулся вперед.

— Фонарик брать не будем, чтобы не потерять его в темноте, — проворчал он.

Какой-то источник света пригодился бы, и весьма.

Мучить газовую зажигалку-горелку бесполезно. От нее не свет, а смех один. А поджечь… Было бы чего…

Он оказался в помещении вроде просторного тамбура. На полу были проложены две параллельные металлические полосы с желобками вроде трамвайных рельсов. Но, судя по их ширине, двигаться по ним должен был не трамвай, а нечто более массивное.

Дальше проход загораживала металлическая стена или ворота. Так вот сразу и не разобрать. Видимо, все же ворота, поскольку рельсы уходили под них. В воротах обнаружилась дверь, обрамленная заклепками в два ряда. На двери вместо ручки были два массивных рычага.

Сашка подергал один из них вверх-вниз. Поначалу ничего, но по мере увеличения усилия рычаг пошел вверх и в массиве металла что-то лязгнуло. Второй рычаг подался в противоположном направлении с тем же звуком. Металл холодил руки.

«Может, постучать сначала?» — язвительно осведомился внутренний голос.

— А может, туда гранату сразу кинуть? — не менее язвительно заметил Воронков внутреннему голосу.

Внутренний голос заткнулся.

Потянув на себя, Сашка открыл дверь, для чего пришлось упереться ногой.

Дверь скрипнула гулко и утробно, но петли работали на удивление хорошо. Либо смазка, либо вкладыши не дали им ни приржаветь, ни примерзнуть.

Внутрь немедленно устремился поток воздуха.

Сашка, подгоняемый холодной струей, вошел.

Взъерошенный Джой осторожно последовал за ним.

Тоннель уходил в глубь горы, немного загибаясь в сторону. По стене шла расшивка толстых кабелей. Сквозняк из двери был нестерпим. Поэтому Сашка не поленился закрыть ее, да и подумал заодно, что если есть сквозняк, то должен быть и выход на другом конце.

Дверь окончательно отгородила дневной свет. Постояв немного, Воронков двинулся вперед. Тьма египетская!

«Я рядом, хозяин!» — обнадежил Джой.

— Ты-то хоть видишь чего? — спросил Сашка.

«Впереди светло!» — обрадовал Джой и гулко застучал когтями, удаляясь.

— Светло ему, вишь ты! — проворчал Воронков.

Но, попривыкнув к темноте, сам понял, что впереди сереет. Не то чтобы свет в конце тоннеля, но не такой непроглядный мрак. Вообще-то свет в конце тоннеля часто означает только, что к вам приближается поезд. Но иногда это действительно выход.

Вообще-то выход из этого мира был бы кстати, и побыстрее.

Черт его знает, может, тут радиация! Когда имеешь дело с военными, нужно готовиться к самому худшему. И, кто знает, может, худшее уже случилось. От таких мыслей Воронков поежился.

Ветра здесь не было, но холодина была все такая же — промозглая, пробирающая до костей.

— Простудиться не хватало еще! — сказал Воронков негромко, чтобы не будить эхо.

Тоннель загибался вправо, и светлело все больше. Теперь уже различался и пол, и кабели на стене, и мертвые плафоны ламп под потолком. Плафоны эти, какой-то модерновой овальной формы и защищены причудливыми решетками в виде сплетающихся ветвей.

Они не очень вязались с тоннелем. Будто для помещений штаба были заказаны, но не понравились генералу и вот нашли применение в сугубо утилитарном помещении.

Странновато.

По правую руку, на той стене, где не было кабелей, стали попадаться массивные, похожие на одутловатый холодильник «ЗИЛ» первых выпусков двухметровые шкафы, приделанные к стене, радикально армейского цвета хаки с ручками желтого металла. Пару шкафов Сашка попробовал открыть, но они были заперты, и попытки пришлось прекратить.

Вскоре открылся и источник освещения. Один из плафонов на потолке заливал часть тоннеля ярким светом, похожим на дневной снаружи — белый, снежный. В этом свете стало ясно, что стены тоннеля выкрашены в бежевый цвет, они гладкие и чистые.

Все в очень хорошем состоянии. Ни пыли, ни мусора, никаких следов разорения. Впечатление не как от бункера, а как от корабля, скажем, ледокола, где старпом гоняет команду в хвост и в гриву. И запах какой-то корабельный, хоть и застоявшийся.

От этой аптекарской чистоты, яркого света сделалось безотчетно тревожно и неуютно, как в больнице, что ли…

— Джой! — позвал Воронков, выдохнув белое облако.

Пес в ответ гавкнул откуда-то спереди, будто сидел в железной бочке.

Направив стопы на голос друга, Сашка внезапно открыл тайну шкафов. Не шкафы это, а тамбуры для входа в боковые помещения. Один из них, растворенный настежь, бросал на пол квадрат света. Воронков заглянул туда.

Перед ним открылся освещенный тремя небольшими, круглыми потолочными плафонами коридор с рядами дверей по обе стороны. В дверях были круглые окошки.

Ну, прямо яхта «Аризона» из фильма «Крах инженера Гарина», который Воронков с детства любил за своеобразную романтическую атмосферу и ненавидел за надругательство над сюжетом Алексея Толстого. Вдали коридор заканчивался крутой лестницей вверх, что аналогию дополняло и заканчивало. У самой лестницы стоял какой-то совершенно неуместный в этом интерьере Джой и брехал, то оборачиваясь на хозяина, то глядя вверх на лестницу.

— Что ты там нашел? — проворчал Воронков, перешагивая два высоких порога, и подумал без особой надежды: может, выход?

Он прошел по коридору, подергивая и покручивая ручки на дверях. Ручки были крестообразные с шишечками, как вентили… но все двери оказались заперты, хотя ничего, похожего на замки, в них не было. На иллюминаторах на уровне лица с той стороны задернутые шторки кремового цвета, и там, за дверьми, царила темнота.

— Так, значит… — сказал Воронков.

Вопросов было много. Откуда энергия на освещение, пусть и частичное? Что здесь стряслось такого? И так далее, и тому подобное. Но общая усталость заглушала исследовательский дух. Одно только устремление было: двигаться дальше. Воронков утвердился в мнении, что этот мир кончится, так же как и все предыдущие, так по настоящему и не начавшись, предоставив несколько испытаний и не приоткрыв ни одной из своих тайн. Задача была только в том, чтобы выдержать испытания или, по возможности, миновать их.

— Туда? — спросил он, показывая вверх на лестницу, где маячила еще одна открытая дверь.

Джой был уверен, что туда, но первым идти не хотел.

— Ну ладно… — пожал плечами Воронков, взял автомат наизготовку и начал подниматься.

К холоду он уже немного, но притерпелся. Отсутствие ветра давало такую возможность. Но было что-то противоестественное в освещенных вымороженных до ломоты в костях помещениях. Все это походило на коварную, нерасчислимую человеческой логикой ловушку.

Воронков поводил стволом автомата над порогом. Странно было заглядывать в комнату на уровне пола. Мало что видно, но ракурс интересный. Киношный такой. И когда в кино вот так вот показывают комнату, то обычно происходит что-то нехорошее.

Он увидел что-то вроде стойки бара, или пульта, на толстых никелированных ножках, высокое кресло с подставкой для ног и сиденьем в форме задницы, сверкающее никелем. «Актуальный дизайн» — всплыло в мозгу бессмысленное словосочетание. Что в дизайне может быть актуального. Но словосочетание он где-то подхватил, и вот оно выскочило из подсознания.

Признаков жизни помещение не подавало.

Все тот же ярковатый против нормы свет с потолка, из матового овального плафона, с абстрактной решеткой из абстрактных сплетенных колючек, напоминающей татуировку.

Прыгнуть и перекатиться, или крикнуть: «Ау!» Прыгать не хотелось. Просто сил не было на это. С этим: «Ау!» — как-то глупо получалось.

Воронков оглянулся.

Джой с интересом смотрел на него снизу.

— Ну, что? — спросил Воронков.

«Едой не пахнет, — заметил Джой, — но ты бы все же поискал там, а, хозяин?»

Сашка поднялся еще на пару ступенек и попытался всунуться в комнату для увеличения угла обзора.

Получилось приблизительно.

— И в кого я собираюсь стрелять? — чуть громче, чем надо, сказал Воронков. — Есть кто живой? Без глупостей. У меня тут автомат, и я не боюсь его использовать! Боже мой, что я несу!

И он осторожно, водя перед собой стволом автомата, вошел в комнату.

Никто не сделал резких движений. Никто не совершил никакой глупости. Ну, кроме самого Воронкова, который немедленно почувствовал себя идиотом в пустом помещении, куда входил с такими предосторожностями.

Похоже было, что это какой-то пост охраны. Полумесяцем выгибался пульт. Темнели экраны. Плоские, вытянутые не по горизонтали, как у нас, а наоборот — по вертикали. Странного вишневого оттенка.

Комнату перегораживал стеклянный планшет, или как они называются? Этакая расчерченная координатной сеткой и улепленная непонятными значками прозрачная стена. Судя по обилию пунктиров и стрелок, сходящихся и расходящихся, можно было предположить, что кто-то летел куда-то, то ли сюда, то ли отсюда, и его собирались нещадно сбивать. Но вообще-то эти значки могли оказаться чем угодно. Хоть тактической разработкой ролевой игры, хоть планом маневров, хоть схемой преследования и поимки дезертира.

Воронков посчитал экраны на пульте и не поленился высунуться в коридор, чтобы вспомнить, сколько было дверей. Экранов было на один больше. Ага, значит, десять комнат и коридор и одиннадцать экранов. Действительно похоже на пост дистанционного наблюдения. Это что же здесь так за личным составом приглядывают во все глаза? Нет. Скорее за дверьми скрываются какие-то испытательные боксы или… или камеры для содержания чего-то или кого-то, за кем или чем нужен глаз да глаз.

Джой стоял внизу крутой лестницы, поставив передние лапы на нижнюю ступеньку, и смотрел вверх, наклоняя голову то вправо, то влево.

«Ну, что там, хозяин?»

— Да ничего, что тебе было бы интересно.

А зачем в же в комнате видеоконтроля нужен тактический планшет? Может, дежурному вменялось не только присматривать за карманными монстриками, но и отслеживать оперативную обстановку вокруг для принятия решения, например, об уничтожении «пациентов»? Да запросто. Только проверить гипотезы невозможно. Между тем, Воронков мысленно поблагодарил судьбу и предусмотрительных хозяев бункера за то, что двери были заперты. И дал себе слово больше ничего не пытаться открыть. А то вдруг окажется не заперто!

Сваливать надо отсюда, решил он. Выход надо искать. И не совать нос куда не следует! Но воли на волевое решение почему-то не хватало. Что-то было нужно сделать в этом бункере. Что-то важное. Его как раз тянуло заглядывать во все дыры, совать нос и пытаться понять.

Если поначалу он принимал это устремление за любопытство, то теперь понял, что это иное. Какое-то наитие говорило о недоделанном деле. И пока он его не доделает — этот мир его не отпустит. Поскольку от пребывания в этом вселенском холодильнике радости было мало, то доделать таинственное недоделанное дело хотелось побыстрее.

Понять бы еще, что так гложет. Что тянет?

Начнем по порядку…

Воронков осмотрелся в комнате поста наблюдения. Здесь, вроде бы, ничего недоделанного не было. Все доделали без него. И доделали чисто… Уцепиться не за что.

Но было еще и помещение, отгороженное планшетом.

Там стоял-большой серый стол. На столе ничего.

Над столом… окно, которого не было видно из помещения поста наблюдения.

Окно было прямоугольное, горизонтальное. И в нем Воронков увидел руины города. Города вполне земного, современного. Что-то вроде Нью-Йорка из выпуска новостей, но дома пониже. То есть были пониже, пока их не разрушили. Остались одни скелеты зданий. Воронков приблизился, чтобы рассмотреть. Что-то в городе было не так. Ах, вот что! Он стоял на равнине. Вид на руины открывался с возвышения или из уцелевшего чудом высотного здания. Но он не мог быть за этой горой, в которой находился бункер. Горная страна казалась снаружи бесконечной. И не могло быть рядом такого города.

В этот миг изображение моргнуло, по нему прошли помехи.

Экран! Это был экран.

И словно подтверждая догадку, экран снова подернулся помехами и без особых эффектов выключился. Не свернул изображение в точку, как телевизор, а просто погас.

— Гикнулся, — констатировал Воронков.

Великие империи времени упадка и руины — любимые декорации для фантастических произведений. Обаяние деспотии беспредельно, тайна руин всегда не разгадана и всегда тайна, даже если сами руины — только декорация.

Что это было за изображение? Кадр из фильма-катастрофы? Прямая трансляция с другого конца похеренной в глобальной войне планеты? Вид на цель стратегического оружия, запущенного из бункера, чтобы визуально освидетельствовать, что цель поражена? Или просто картинка — эдакий милитари-оживляж в интерьере? Черт его знает!

Очередная загадка, которой не быть разгаданной.

И вдруг…

Воронков увидел ботинок, торчащий из за стола. За столом в углу кто-то прятался! И прятался довольно небрежно, как бы в уверенности, что хуже будет тому, кто его найдет, а не ему.

Ну, это мы сейчас разъясним!

Воронков навел автомат.

— А ну!.. — грозно скомандовал он, готовый к тому, что этот некто сейчас как выпрыгнет.

Некто, прятавшийся в углу, не выпрыгнул никак… Он и не мог выпрыгнуть, потому что прятался слишком давно. Даже серая форма выгорела сверху, а в складках была куда темнее.

Приходилось констатировать, что белые лампы не так просты, если ткань в их свете может так выгореть. Или была другая вспышка? Что-то более яркое? Да нет, едва ли.

Труп был иссушен временем до состояния мумии. Истонченная до бумажной толщины серо-коричневая кожа обтягивала череп. В пустых глазницах лежал какой-то мусор, похожий на яичную скорлупу, и торчали какие-то тоненькие пучки, будто черешки дикого винограда.

Белые зубы скалились из растянутых пергаментных губ. Никакого выражения у этого лица не было. Просто череп, обтянутый кожей, — череп он и есть. Никаких по этому поводу ассоциаций. А должно бы…

Офицер неизвестной Воронкову армии, неизвестного рода войск, неведомой страны, неизвестного мира сидел, привалившись к стене, забившись в угол за столом. Одна нога была поджата под себя, а другая отставлена. Поза неудобная. Прятался от кого-то? Нашли его или нет? Без ответа. Без комментариев.

Никаких повреждений, дыр и ран на незнакомой форме Сашка не разглядел. От чего несчастный умер, понять было невозможно. Может, просто завод кончился. Так бывает иногда с человеческими существами. Сам Воронков чувствовал себя заводной черепашкой, делающей уже последние конвульсивные движения. Нужно бы подтянуть пружину, но мальчик с ключиком убежал, маленькая сволочь!

Правая рука трупа была почти под столом. И зачем-то Воронков наклонился посмотреть нет, ли в ней чего. Ну, может, холодной котлеты. В руке была зажата рукоять оружия. Серо-коричневые пальцы, похожие на вялые сучки, стискивали очень, очень, очень знакомую рукоять.

Воронков, не веря себе, тяжело опустился на одно колено, опираясь рукой на стол. Просто наклониться было уже трудно.

— А ну-ка отдай! — сказал Воронков и вытащил из осыпающейся трухой кисти мумии «Мангуста».

Удивительно, конечно. Но на то, чтобы удивиться, как это того стоило, как-то не было сил.

Это был действительно «Мангуст», без поправок и оговорок. Сашка знал его, как никто и как ничто другое в жизни. Целый, ни одной лишней царапинки, чистенький, даже не запылившийся, лишь заиндевелый немного. Сдуреть…

— И что ты, брат, здесь делаешь? — проворчал он, разглядывая оружие. — Где был? Каким ветром?..

Нет, настоящего удивления не было, что само по себе удивительно. Была законная чистая радость от возвращения утраченной немаловажной части самого себя. Было какое-то успокоение. Вновь обретенная точка равновесия.

— Нет, брат, нам друг без друга никак, похоже… — и, заменяя пустые обоймы на новые, которые всю дорогу таскал с собой, словно специально для этого случая, Воронков обнаружил в патроннике патрон — свой, родной.

Пистолет с довольным щелчком занял свое законное место в фиксаторе сбруи.

Mission complete!

Больше недоделанных дел у Воронкова здесь не было. Джой процокал когтями позади и ткнулся в бок. Сашка потрепал его по спине. Поднялся, опираясь на стол. Вот теперь можно и выход искать.

И все же до чего славно было вновь ощутить тяжесть «Мангуста»!

— Что тут у нас?.. — поднимаясь, сказал Воронков.

Захотелось врезать кулаком по столу и ощутить боль в костяшках пальцев, но он сдержался.

Осмотрев помещение новым взглядом, он вдруг почувствовал сосущую пустоту. Это место решительно не имело смысла. Для него — Сашки Вороненка в этом бункере не было ничего интересного. Зато весьма актуальным было позаботиться о том, чтобы не получить воспаление легких в результате дальнейшего тут пребывания. Поэтому — прочь.

Но только не тем же путем, которым пришел. Это было самоочевидно.

— И где тут у нас запасной выход из этого холодильника?

Запасной выход или что там это было (?) нашелся в помещении поста наблюдения. Это была дверь, которую он поначалу не заметил. Ее трудно было заметить, потому что она сливалась со стеновыми панелями из металла или пластика. Однако дверь имела ручку желтого металла, похожую на телефонную трубку от архаичного телефона.

Взялся Воронков за эту ручку, и она осталась в руке.

— Облом, — проворчал он и усмехнулся.

Однако «облом» был неполным… Ручка, как оказалось, не намертво крепилась к двери, а присоединялась двумя защелками. Отскочила она потому, что защелки небыли закреплены до конца. Будто кто-то пытался подсоединить ее впопыхах, но что-то ему помешало.

В какой-то момент Воронков подумал или почувствовал, что это «что-то» все еще здесь, но не мог даже приблизительно представить себе, что же оно такое. Тем более пора сваливать.

Ручка оказалась непомерно тяжелой.

— Да это золото! — догадался Воронков. — Умереть не встать — золото! Джой, здесь все дверные ручки из золота. В этом нет никаких сомнений. Вот пример того, как нужно относиться к оборонному бюджету своей страны!

Воронков тщательно, до щелчка присоединил золотую ручку на зажимы. В двери тут же раздался тяжелый гулкий удар отпирающегося засова. И массивная часть стены подалась на Сашку, после чего легко, от несильного нажатия откатилась в сторону.

За дверью кто-то стоял…

«Мангуст» прыгнул в руку с тем ни с чем не сравнимым проворством, которое казалось потерянным безвозвратно.

В открывшемся помещении вспыхнул белый свет.

— Здрасьте! — рассмеялся Воронков.

Кто-то, кто стоял за дверью, оказался шинелью на вешалке. На одноногой стойке с перекладиной, как на распялке или манекене, монументально возвышалась долгополая, широкоплечая шинель какого-то высокого чина с золотыми пуговицами в два ряда. Сашка сразу понял, что это не пальто какое-то, а именно шинель и именно очень большого военного начальника, несмотря на то, что у нее был какой-то совершенно не армейский пижонский какой-то воротник из седого меха. Мех не то лисий, не то песцовый. Сашка в этом не разбирался совершенно, а может, еще какого, неведомого зверя. Он искрился.

На плечах были совершенно изумительные золотые погоны вроде эполет, а левый рукав оплетал до локтя прихотливым орнаментом золотой же шнур — эдакий местный аналог парадного аксельбанта.

Само помещение было длинным, узким с одной наклонной покатой стеной, забранной тяжелыми стальными горизонтальными жалюзи. Вдоль этой стены тянулся длинный пульт с такими же, как в предыдущем помещении, сиденьями без спинок.

В конце длинного зала на вычурной модерновой подставке покоился совершенно изумительный, огромный белый, как снежный ком, глобус. На белом фоне шара змеились тонкие и толстые коричневые линии. Возможно, они очерчивали континенты.

— Центр управления полетами? — предположил Воронков, — а как думаешь, Джой? А может, центр управления пешими переходами через Альпы?

Джой обнюхивал полу шинели. И это занятие поглотило все его внимание.

Сашка прислушался к Джою и уловил, что у того от тщательного обнюхивания незнакомой одежки даже зрение как-то помутилось и слух притупился. Зато все силы были брошены на анализ незнакомых запахов.

От шинели пахло незнакомым человеком и кожаным ремнем, каким-то въедливым, полынным парфюмом и еще дымом, будто от ароматических палочек. Да, был какой-то отголосок сандала и карри в этом букете.

И еще запах чего-то вкусного, мясного, аристократически-генеральского…

Джой, правда, воспринимал запахи иначе, по-своему, по-собачьи, но транслировал их в чистом виде, такими, какими они были…

Сашка мотнул головой, стряхивая наваждение ароматов.

Да, Джой мог по отголоскам запахов вымерзшей, невесть когда позабытой здесь шинели составить портрет носившего ее человека. Так и рисовался образ бравого служаки, который не имел обыкновения отказывать себе в мирских радостях, но держал себя в хорошей форме. Он был высокого роста, широкоплечим и довольно поджарым, судя по покрою. Он был выше Сашки как минимум на полголовы, при условии, что шинель носил до пола.

Но Воронкова больше интересовал выход отсюда. И нигде, кроме как впереди, в другом конце зала двери на выход не было. «Мангуст» вновь занял свое привычное положение в зажиме.

Вернувшись, Воронков отсоединил дверную ручку. Хоть и тяжела, но может пригодиться. Эдакий универсальный ключ, как в поезде или дурдоме.

— Пошли, Джой!

Проходя мимо пультов, Сашка споткнулся о металлический шкафчик, валявшийся на полу и выпиравший из-под пульта углом. Не сейф, а так просто — громыхающий ящик с защелкой на дверце радикально оливкового цвета, столь любимого военными всех миров.

Наклонившись, он посмотрел, что это. Дверка была открыта. В шкафчике лежали два безусловно военных предмета: пустой коробчатый магазин от неизвестного оружия, такой, что даже и не определить, от какого именно — может, от пистолета со слабо наклонной рукояткой, а может, от какого-то пистолета-пулемета, и еще фляжка каплевидной формы с крышкой-стаканчиком и круглой эмблемой на выпуклом пузике.

Магазин был все же, скорее всего, от какого-то пистолета. Очевидно, двухрядный под короткие патроны на вскидку примерно 11 миллиметров. Ничего особенного.

Отбросив магазин, Сашка взял и потряс тяжелую фляжку. В ней плескалось.

— Посмотрим…

С фляжкой в одной руке и дверной ручкой в другой Сашка подошел к двери в конце зала. Над дверью читался какой-то значок, изображавший человечка, выбегающего в открытую дверь. Рисунок был тонкий, стилизованный странно, будто под восточную графику, но тем не менее такой же конторский, как и все подобные виденные Сашкой раньше значки.

— Отлично! — Сказал Воронков и присобачил ручку к уже привычному разъему.

Ручка встала, щелкнула, подтверждая готовность служить, но лязга засовов не раздалось и дверь не открылась.

— Блин! — вырвалось у Сашки. — И что теперь будет? Сказать нужно чего? Или…

В раздумье он открутил крышку фляжки и понюхал. Запах полыни и спирта обжег ноздри.

— Значит, не парфюм, — машинально отметил Воронок.

Капнул янтарной жидкостью на ладонь. Жидкость не зашипела и не запенилась, не прожгла ладонь насквозь. Вновь принюхавшись, он лизнул жидкость.

— Он? — спросил себя естествоиспытатель и сам же ответил: — Он!

Вкус был обжигающим, сладковатым и терпким.

— Нет, господа офицеры, это не настойка на портянках новобранцев, — заметил Сашка.

Он плеснул в крышку-стаканчик немного таинственного напитка и пригубил.

— Двум смертям не бывать! — сказал он и выпил.

Глаза его увлажнились, в желудок упала горячая капля и тут же дала волну тепла по телу.

Решив, что для дегустации достаточно, Сашка закрыл фляжку, постановив, что если не помрет сразу, то можно будет и повторить.

Неожиданно в голове прояснилось.

Быстрыми шагами он пересек зал в обратном направлении и, сдернув с распялки мягкую шинель, напялил ее на себя. Ткань — не сукно, а что-то вроде кашемира или твида, была мягкой, как нежное детское одеяло, и толстой, а подкладка атласной и холодной.

— Какая колдыба! — проворчал Сашка, запахиваясь как в халат. — Живы будем!

Джой посмотрел на него снизу вверх и зачем-то зарычал.

— Ты чего, — удивился Воронков, — не узнаешь? Это же я как был, так и есть. Только в чине повысили.

Ему подумалось, что нужно бы снять погоны, дабы придать себе аполитично-штатский вид, а то мало ли еще как тут относятся к высоким чинам после предположительной катастрофы. С больших погон и спрос большой. Но жалко было портить вещь, с одной стороны, а с другой — когда еще с такими суперзвездами на плечах походишь? Не светило Воронкову никакое фельдмаршальское звание ни в какой другой жизни. Так хоть примерить.

— Вольно! — скомандовал он Джою, и пес потрясенно сел на хвост.

Да, это была действительно «ух ты какая шинель»! Лучше не скажешь.

— И если верно, что все мы вышли из «Шинели» Гоголя, то так же верно и то, что я не исключение, — чувствуя, что натощак, с устатку малость захмелел, глубокомысленно изрек Воронков.

Он отогнул одну из золотых пуговиц и посмотрел, что на ней изображено. В центре был прозрачный чистый, чуть желтоватый блескучий камень, почему-то вызвавший немедленное желание его выковырять. Воронков потом долго поражался самому себе. С чего бы этот странный позыв?

Вокруг камня завивалось изображение стилизованного дракона, который, будучи скручен в колечко, вроде бы лежал в спячке (в гнезде?) и сосал заднюю лапу. Подтверждая ассоциацию с гнездом, вкруг дракона лежал рельефный, тонкой работы, не то точного литья, не то гравированный шнур. Выходило, что пуговица была не массового производства, а штучного — высокохудожественное ювелирное изделие.

Сравнив две пуговицы, Воронков убедился, что они абсолютно одинаковы. Только камень на второй был более прозрачным и белее, но тоже желтоватого оттенка.

— Брюлики… — пробормотал Сашка и налил себе еще полстопки из фляги.

Вторая порция крепкого напитка пошла еще лучше, чем первая. Вот только горьковатое послевкусие несколько непривычно раздражало язык. Неужели, и правда, на полыни настойка?

На фляжке был знак, напоминающий изображение на пуговице. Тот же дракончик с задней лапой во рту в окружении плетеного шнура, обрамлял медальон, вроде бы вырезанный из кости. На медальоне был профиль властной дамы с тяжелым подбородком и высокой прической. Матушка Екатерина? Королева Виктория? Похоже все царственные дамы в период расцвета царствования на одно лицо. Впрочем, никаких символов власти портрет не содержал. Так что это мог бы быть и портрет любимой мамочки.

Мысль об этом по какому-то выверту логики напомнила Сашке «мумию», которую сделал Карлсон из полотенец и вставных челюстей дядюшки Юлиуса. Ее тоже звали Мамочка. Воронков глупо захихикал и налил себе еще.

— Боевые самоле-е-е-ты над Курии-и-ильскою грядой… — вопиюще немузыкально пропел он, настолько немузыкально, что самому противно стало.

Озадаченный Джой изучающе глядел на хозяина, склонив голову набок.

— Все путем, — сказал Воронков, пытаясь придать своему голосу самые нежные интонации.

Джой в этом никак не был уверен.

Сашка скосил глаз на погон. Предчувствия его не обманули — символика оказалась сходной. Плетеный золотой шнур на маленькой пуговичке заканчивался зубчатым кругом — эдакой шестерней, на которой тот же точеного литья дракон, с камешком в глазу и лапой во рту. Вот только обнимал дракон на этот раз не камень и не медальон, а верхушку белого с коричневыми прожилками глобуса, увенчанного четырехконечной, гладкой звездой.

— Интересы глобальной безопасности! — изрек Воронков очередное нетрезвое озарение. — Всем смирно!

И тут он увидел, что на распялке под шинелью прятался еще один потенциальный трофей, и сердце дало срыв ритма от неожиданного открытия. В лаковых черного дерева с золотыми ободками и тонкой инкрустацией из змеиной кожи ножнах, на коротком ремешке покачивался длинный кортик. Или кинжал с костяной рукоятью и лаконичным перекрестием.

Руки потянулись к оружию сами собою. Машинально завинтив и сунув под мышку флягу, Воронков взял кортик, отжал фиксатор ножен и вытащил клинок. Четырехгранное, обоюдоострое лезвие, не как на наших кортиках, а бритвенной заточки. Стилетообразный кинжал. Навершие рукояти тяжелое, словно каменное, в виде того же белого глобуса с коричневыми прожилками. И дракончик под глобусом в бублик свился, и хвост его оплетает на треть рукоятку. Лезвие под тридцать сантиметров длиной. И великолепный баланс.

— Экий ты змей… — уважительно обратился к этому оружию Воронков.

А что? Змей… Пусть так и называется. Чем не имя для холодного клинка.

И пристроил его поначалу защелкой на ножнах к поясу.

В шинели сделалось тепло. Мех воротника щекотал шею. Ему все больше нравилось в этом тепле.

Он даже попытался промаршировать вдоль длинного пульта, но полы волочились по полу.

При неудачной попытке сунуть руки в карманы Воронков обнаружил, что карманов-то никаких у шинели нет. Зато на уровне талии есть оправленные в металл щели, в которые, весьма вероятно, вдевались зажимы каких-нибудь приспособлений. Может, оружие.

— Что же это за армия такая была… — проговорил Воронков глубокомысленно, — в золоте и в шелках, а? Воистину империя времени упадка… И что тут такого, черт возьми, стряслось?

Джой завилял хвостом. Он рад бы помочь хозяину, но вопрос был слишком общим для него. Вот если бы хозяин соизволил уточнить… Что нужно найти?

Воронков налил себе еще.

— Напьюсь! — констатировал он.

Он оценил уже и крепость, и коварство напитка из фляжки. И вообще-то напиваться не собирался. Но, видимо, перманентный стресс дал себя знать, и хотелось расслабиться, как следует.

Склонный к резонерству внутренний голос бил тревогу: объясняя, что если, потеряв контроль, Сашка заснет в этом холодильнике, то, вернее всего, не проснется.

Но мятежный разум послал внутренний голос к чертям.

— Армия может быть разной… — рассуждал Воронков, обращаясь к собаке. — Где-то, как-то, если подумать, то армия это почти идеальная модель человеческого общества. Не та, конечно, ублюдочная и контуженная общность вооруженных людей без цели и смысла, которую можно нынче наблюдать. Это и не армия любого демократического государства, и уж тем более не армия под тоталитарной властью.

Джой волновался за хозяина.

И возможно, был прав.

Можно сказать, что Вороненок в этот миг был, как никогда, близок к смерти.

Можно эффективно околеть от переохлаждения и при температуре в минус четыре градуса по Цельсию. А самый комфортный способ это сделать — выпить и заснуть.

Но Сашка почувствовал, что должен произнести речь.

— Принцип вертикальной армейской карьеры, в первую очередь определяющейся системой повышений в звании, поощрений и взысканий, если он максимально дистанцирован от воли человеков, является даже не способом разрешить все конфликтные вопросы в общественном договоре, — вещал Воронков, расхаживая взад и вперед, — армия — самый простой способ построить идеальное общество, где каждый находится на своем месте.

— Ты о чем? — вмешался внутренний голос.

— Кто ж из нас не мечтал… г-генералом! — отмахнулся от внутреннего голоса Воронков и картинно запахнул шинель.

Погоны с глобусами вдохновляли его на великие… если не дела, то высказывания.

— В принципе максимально отвечающая потребностям человечества модель общества — это армия в войне. Разумеется, не гниющая в окопах, а хорошо обеспеченная, славно вооруженная и опирающаяся на крепкий тыл. Вот так вот! — Воронков наклонился к собаке и хотел потрепать его по гриве, но пес отшатнулся. — Моделью отвечающих этим требованиям военных действий является колониальная империя, ведущая всей мощью своих ресурсов неограниченную экспансию. Армия, ведущая бесконечную, заведомо победоносную войну! Джой, приятель мой лохматый! Ты чего?

Пес пятился от него под пульт.

— Ничего ты не понимаешь! — сокрушенно изрек Сашка. — И все же… Что это за армия была такая. Вот, к примеру, эта шинель… Если бы генералиссимусы мастились бы между собой в чинах и разбирали, кто из них главнее, то такую шинель должен был бы носить старший комсостав среди генералиссимусов! Вот так, Джой!

Он порывисто выпрямился и качнулся, отворачиваясь от собаки, дескать, все я тебе сказал, а выводы делай сам.

Внезапно Сашка почувствовал, что утерял мысль.

И в тот же момент он потерял равновесие.

— Ч-черт! — воскликнул он, в чем был не оригинален, потому что споткнувшийся человек, равно как и пилот самолета, врезающегося в гору, произносят примерно одно и то же.

Сделав шаг назад, он наступил на полу шинели, в миг осознал, что равновесие ему уже не поймать, и начал валиться на спину.

В последний момент он выбросил назад правую руку и оперся на пульт. Под самую ладонь попал некий торчащий из пульта пластиковый грибок ядовито-зеленого цвета.

Грибок вжался в панель пульта.

И тут же что-то загрохотало, залязгало и заурчало.

Подняв руку, он посмотрел, на что же такое нажал.

Это была безусловно большая ГЛАВНАЯ, если так можно выразиться, кнопка.

— Хорошо, что не красная, — глупо улыбнувшись, пробормотал он.

Но красных кнопок на пульте вовсе не было.

Может, в этом мире роль КРАСНОЙ КНОПКИ выполняет зеленая?

Бронированные жалюзи, закрывавшие наклонную стену, раздвинулись и поползли вверх, приняв горизонтальное положение.

За ними скрывалось исполинское окно, за которым открылся огромный сумеречный ангар.

Какие-то механизмы, в которых угадывались манипуляторы, свисали с потолка ангара.

Воронков подошел к стеклу.

— И что они тут держали? — проговорил он.

Ангар, освещенный лишь едва-едва, уходил в бесконечность и темноту.

Происшедшее несколько отрезвило Воронкова. Мрачные перспективы ангара, снабженного титанической техникой, всколыхнули самые мрачные предчувствия.

— Они что-то держали здесь… — глубокомысленно пробормотал он, — и то, что они держали здесь, как это говорится в американских ужастиках… оно вырвалось из-под контроля. И оно… Оно может быть еще здесь!

Сашка и сам не мог бы сказать, верит ли он в то, что говорит. Но драматизм ситуации, которую он сам себе живописал, обладал пленительностью настоящей трагедии. И от этого охватывала сладкая жуть.

— Когда ОНО вырвалось, то его пытались заблокировать, — продолжал Воронков, — а я разблокировал…

И тут в его затуманенном мозгу возникла информационная суперпозиция.

— Пойдем, Джой, — сказал Сашка, — дверь была заблокирована, а я разблокировал.

Вот тут Джой не возражал, вот тут он был согласен.

Прихватив фляжку и шатаясь, Воронков вновь прошел вдоль пультов до торцевой двери, взялся за золотую ручку и сказал:

— Вуаля!

То, что получилось вслед за этим, действительно больше всего походило на некое безобразное «вуаля!», так что лучше не скажешь.

Воронков открыл дверь и потерял опору под ногами…

Не выпал в дверь, выпал вовсе.

Дверь и бункер исчезли.

Вместо них — сумерки и снежный склон, по которому Сашка покатился в молчании суровом, потому что заорать, как это бывает в кино, ни от восторга, ни от ужаса, ни от неожиданности, ни от чего бы то ни было он не додумался.

Врезавшись в голый зимний кустарник, он затормозил.

Сверху на него сверзился Джой.

— Зашибись! — искренне сказал Сашка, поднимаясь.

Он теперь даже не был уверен, открыл ли дверь или только собирался это сделать.

Фляжка все еще была в руке. Зажим, как на колпачках авторучек, только соответствующего размера, на ее тыльной стороне он вдел в подошедшее по размеру гнездо на талии шинели. Проверил, надежно ли сидит. Надежно. Так же он прикрепил к шинели зажимом и кортик, который на штанах мешался.

«Это другое место!» — недовольно транслировал Джой.

— Сам вижу, — помотал головой Сашка, — а приземляться на меня было обязательно?

Джой не понял.

«Здесь еще холоднее!» — заметил пес, не терявший практического отношения к вещам.

Да, в ночном зимнем лесу было еще холоднее, чем в горном бункере. Луна наполняла голый лиственный-лес призрачным сиянием. Невысокий холм, с которого скатился Воронков, был покрыт чахлым кустарником и увенчан черными зубчатыми елями.

Но холод здесь другой. Воздух плотнее и казался даже сладковатым после разреженного горного. Все равно, без шинели здесь пришлось бы совсем туго. Сашка поднял воротник.

Приходилось констатировать, что это воистину другое место. Вот только какое? Лес на этот раз, словно для разнообразия, слишком уж ординарный. Нормальной высоты деревья с черной корой, которые Сашка не брался бы опознать и днем, могли быть и липами, и вязами, и кленами. Кто их без листьев-то разберет. Не березы — точно, и не тополя. А конкретнее не скажешь. После больших и очень больших деревьев обычные — казались невысокими.

Какой-то уж очень простой лес.

Почему-то вспомнились семейные выезды за город, в такой же вот лес за грибами, на погромыхивающем мотоцикле «Урал» с коляской. Когда Сашка был еще маленький, сидел в коляске, закутанный по подбородок в брезентовый чехол, и захлебывался набегающим воздухом, когда отец наддавал газку по шоссе… Болезненно яркое детское воспоминание. Куда потом делся этот мотоцикл? Потом в семье появилась машина, а что стало с мотоциклом? Сашка этого не запомнил...

Залитый лунным светом зимний лес вполне мог быть тем самым, в котором в детстве Сашка нашел огромный белый гриб. Какой-то неправдоподобно здоровенный. По дороге домой сразу заехали в фотоателье и с этим грибом его — Сашку — сфотографировали. Фотка где-то осталась в одном из желтых конвертов, в которых он хранил теперь семейный архив.

Слеза навернулась. Нервы, размягченные алкоголем, шалили…

Но разум выделил главное — ничего не нашего, иного в лесу вот так навскидку не наблюдалось.

А что? За время путешествий по мирам иным вполне мог и снег выпасть. Погода нынче и не такие фокусы выдает.

Но нет…

Сколько бы ни плутал Воронков вдали от родных пенат, — такой аберрации сознание не желало допускать.

А что, если он очутился-таки на родной Земле и в своем измерении, только где-то в северных краях, на черт его знает каком расстоянии от дома? И от этого места до ближайшего жилья, как до Китая.

Такой расклад напугал Воронкова пуще перспективы застрять в совсем чужом мире. Ну что была бы за глупость — повидаться с паукообразными гуманоидами, одолеть жуткого хищника в не нашем лесу у не нашей речки, пройти по совсем уж нечеловеческим краям, выбраться из заброшенного не нашими военными бункера, все преодолеть и превозмочь и замерзнуть в диких лесах Подкаменной Тунгуски, где и тела-то не найдут…

Обидно.

— Нужно выйти к дороге, — выдыхая вместе со словами густой пар, скомандовал себе Воронков.

И пошел буквально куда глаза глядят — вперед. Перспектива найти дорогу была сомнительной. Но тут ведь главное — двигаться по прямой. Не закружить в лесу.

— Ну, что, Джой, не чуешь ничего? Нет ли поблизости какого зимовья. Или лучше пригородного шоссе. Если поймаю тачку, то могу пуговицей с брюликом расплатиться, — говорил он, проваливаясь в снег почти по колено и волоча за собой долгие полы шинели.

В подтверждение готовности расплатиться пуговицей он ухватился за одну и рванул, потом спрятал в часовой карман джинсов. В крайнем случае хоть останется на память.

И все же в лесу была одна странность, не замеченная прежде. На дальнем горизонте чувств маячила угроза, которая сгущалась кругом. Некая вражья сила наполняла лес своим присутствием. Враг был чужой — не Воронкова враг, а кого-то другого. Про Сашку здесь не знали, не чуяли его присутствия. Хоть это радовало.

Но тяжелая злоба двигалась по лесу в его сторону. И будто со всех сторон. Воронков ощущал это совсем слабо, но даже на таком расстоянии сконцентрированная персонифицированная ненависть заставляла волоски на коже рук вздыбливаться, как от ледяного ветра.

«Буря кончилась и светила луна!» — вспомнил Воронков прочитанную в незапамятные времена строку откуда-то. Откуда — не вспомнил, но рассказ был жутковатый, и фраза эта имела в нем ключевое значение.

Сашка остановился.

Вдруг родилось понимание, что вокруг него бушует буря. А он находится в самом последнем безопасном месте этой бури — будто в глазу урагана.

Вот оттого-то и тихо так. Ни шороха, ни птицы, ни зверя лесного не слышно. И луна, как лампа в морге, на одном из столов которого так покойно лежать, светит с высоты, пронизывая будто самую ткань мироздания своим мертвенным светом.

И вдруг будто колокольчик тенькнул вдали. Будто перестук раздался. Далеко, но все ближе стали слышаться звуки.

Они двигались прямо на него.

Кто-то, их много, они приближаются. И по мере их приближения он ощущал, как будто рок, будто материальная, тягучая лава, движется впереди них медленная, неотвратимая, пригибающая к земле волна холодной, исступленной и непримиримой лютой злобы.

Пытаясь определить направление, откуда ЭТО надвигается на него, Сашка завертел головой и вдруг обнаружил, что стоит на просеке.

Искал дорогу, называется! Нашел, вышел на нее и не заметил.

— Черт! — прошипел он и заскакал, проваливаясь в снег, по заметенной дороге в сторону, противоположную той, откуда ЭТО шло. — Черт! Совсем спятил! — обругал он себя и заспешил прочь с дороги, проламываясь сквозь кустарник. — Джой! За мной! Прячься!

Джоя не нужно было уговаривать. Он и сам чувствовал исходящее от неведомого врага зло.

Звук приближающегося отряда усиливался. То, что это отряд, и, похоже, многочисленный, уже не было сомнений.

Бряцание металла и размеренный, то слитный, то вразнобой, топот коней… Всадники двигались шагом.

Шагом, в такой яростной злобе, которая должна была бы бросить их в галоп, в бешеную скачку, заставить кричать, надсаживая глотку, и рубить, рубить, рубить… — невероятно.

И вот он увидел их и больше не мог оторвать взгляда, забыв о холоде.

Сначала показался авангард. Рыцари в белоснежных, похоже, покрытых эмалью доспехах двигались, как призраки в лунном свете. На мордах лошадей висел иней. Из конских ноздрей и узких прорезей в шлемах рыцарей вырывался пар. На копьях качались флажки.

Первыми ехали шестеро всадников с «Т»-образными прорезями на шлемах, напоминающих ведра, со взведенными арбалетами у луки седла. Кони тоже были в доспехах белого цвета.

Хвост колонны уходил в бесконечность.

Рыцари покачивались в седлах.

«Очки!» — вспомнил Воронков и тут же пожалел, что не испытал забавную находку в бункере.

Тихонько-тихонько, затаившись в своем кустарнике в каких-то десяти метрах от дороги, он начал вынимать из-под пепельной шинели очки.

Один из рыцарей, с прорезями забрала, напоминающими хищный оскал, повернул голову в сторону, где прятался Сашка.

Воронков замер.

«Он чует мой запах…» — возникла немедленно мысль, порожденная, видимо, сложной ассоциативной цепью.

Но рыцарь отвернулся.

Воронков возблагодарил судьбу за то, что белесая, седая шинель скрывает его в заснеженном лесу, а золотые погоны не блеснули в лунном свете.

А не блеснут ли очки?

«Нет ли у них привычки стрелять по всем подозрительным бликам?» — подумал Сашка, видя что многие, из проезжающих в колонне, держат наготове арбалеты, хотя и взведены они не у каждого.

И все же он решился надеть очки.

Поначалу лес в очках сделался светлее. И только. Потом вокруг засиявших белизной рыцарей начали проявляться черные колыхающиеся, как засветка вокруг свечей в старых черно-белых телефильмах, тени. И тут он увидел отчетливую дорожку своих следов, о которой почти забыл. Они и без очков читались явственно, но теперь контрастно выделялись на снегу!

«Идиот!» — обругал себя Сашка.

Потом появился сетчатый экран и начала двигаться по нему как-то неуверенно знакомая надпись: «Оп…»

И все.

И все потемнело.

Сашка снял вырубившиеся очки и нашел себя на берегу замерзшей речки, на крутояре, покрытом заиндевевшей травой.

Но снега не было. И потеплее в безветрии.

Вечер. Закат. Пейзаж с крутого холма захватывает и тянет взлететь.

У горизонта на фоне светлой полосы неба одинокая скала, похожая на колокольню.

И кровавые языки облаков.

— Джой?

«Я здесь, хозяин!»

Нет, теперь Воронков не сомневался, что его перекинуло в другой мир, потому что почувствовал момент перехода — уже знакомое, но всякий раз немного иное ощущение дискомфорта и сдавливания со всех сторон.

Он начал спускаться к реке, всматриваясь в отражение противоположного берега в стекловидной поверхности льда.

Хотел попробовать носком кроссовки лед. Не для того, чтобы попытаться перейти по нему реку, вот еще, но просто так, из академического интереса. Но не успел.

Он вновь пережил комплекс ощущений, сопровождающих переход, но момент исчезновения одного мира и появление другого, как и всегда, пропустил.

Новое место, куда его швырнуло, оказалось совершенно непримечательным. Это была темная комната. Угадывались два окна впереди, завешенные шторами, через которые пробивался свет, как показалось, от уличного фонаря. Какие-то смутные предметы читались в темноте. Возможно, это были диван, два кресла по бокам, торшер рядом с одним из них и телевизор в простенке между окнами.

То есть, совсем ничего интересного…

Кроме одной детали. В комнате кто-то прятался.

Сашка сделал неуверенный шаг, ударился обо что-то ногой, ниже колена, непроизвольно зашипел и услышал из темноты вопрос, который можно было бы интерпретировать как «Юзеф?», если бы это имя произносил удод или злой робот из старого фильма.

После чего декорация снова сменилась.

Теперь он, подламываясь на только что ушибленной ноге, боясь запутаться в полах шинели, некоторое время сбегал по осыпающемуся склону из мелкого, рокочущего в движении гравия, все время глядя под ноги и не в силах осмотреться.

Впереди него скатывался поскуливающий Джой.

Потом Воронков таки споткнулся, юркнул вперед и, распластавшись в полете, увидел, куда же ссыпается этот чертов гравий — в неимоверной глубины ущелье, по которому протекает ручеек (или полноводная река?) — он не успел оценить высоту, с которой предстояло падать вместе с собакой, только и успел — испугаться.

В этот момент он вновь очутился в другом месте и так далее… Движение ускорилось… На радость или на беду. Миры сменяли друг друга в калейдоскопической неповторяющейся последовательности. Он словно ступил-таки на эскалатор, сойдя со скрипучей, подламывающейся лестницы.

Он успевал сделать два-три шага, не успев осмотреться, и мир немедленно менялся. День внезапно менялся на ночь, вечер на утро, а утро на непонятно что. Времена года и суток в разных мирах принимали порой уродливые и пугающие формы.

Только сам переход из мира в мир не баловал разнообразием. Каждый раз Воронков оказывался будто между огромными плохо пригнанными шестернями, пудовые, угловатые зубья которых были покрыты мягким материалом. Не рвали, не травмировали, а только мяли. Причем как физически, так и морально, так сказать, — эти зубья будто проникали через тело и перебирали нервы, как струны арфы.

Только в одном мире, как ему казалось, он задержался на некоторое время. Но воспоминания об этом остались какие-то смутные, как о полузабытом сне.

Паузу он почувствовал сразу… Сам переход в следующий мир был куда медленнее, чем предыдущие. И догадался, что в этом мире он задержится снова чуть больше.


Белый шум. Ощущение тесноты в огромном просторном мире. Целый букет неприятных, дискомфортных, но нераспознаваемых ощущений.

Ну, никак у него не получалось, подобно Альбе, изощренно скользить меж реалий, тасуя места и расстояния.

Вместо этого всякий раз выходило какое-то шокирующее рандеву с новыми декорациями и обстоятельствами. Как бы ты топаешь там и тут ногой, надеясь по звуку найти нужный тебе люк, а он оказываетя с милым сюрпризом. Стоит на него заступить, хоть на краешек, — кувырк! — и ты уже там.

Можешь начинать радоваться.

Но Сашка не радовался. Было в этой методике что-то на редкость бездарное.

И куда она завела его на этот раз?

Воздух был горячим. И слабенький ветерок не освежал его. Он тоже был горячим. Песок под ногами пересыпался с подвижностью изумительной. Идти по столь ненадежной поверхности было тяжело.

— Я с детства склонен к перемене мест… — процитировал Воронков, сбрасывая с плеч на землю тяжелую шинель.

Фляжку он перевесил на ремень защелкой, а кортик почему-то захотелось спрятать, и он пристроил его под куртку, накинув короткую кожаную петлю на плечо и продев ее под сбрую «Мангуста». «Змей» с «Мангустом» на удивление хорошо ужились в непосредственной близости и движениям не мешали.

— Я с детства склонен к перемене мест…

«Лучше домой», — с собачьей безапелляционностью послал в ответ Джой.

— Ясен пень, — проворчал Воронков, — я бы тоже не прочь, да только где он нынче, дом-то?

«Я не знаю. Правда, не знаю», — отозвался Джой и принюхался для проформы, как бы показывая тем самым, что его возможности ограниченны и в данном случае их недостаточно для обнаружения дороги к дому.

Воронков тоже принюхался. И осмотрелся заодно. Воздух заметно пах йодистым дыханием моря. Море угадывалось где-то по левую руку у самого горизонта, каким-то особенным цветом неба и прямизной линии горизонта.

Все же остальное пространство оказалось пустыней, покрытой какими-то цветными наносами песка. Дюны были разноцветными. Длинные языки песка — желтые, как репа, красные, как морковь и цвета запекшейся крови.

— Ты что-нибудь понимаешь в дюнах, Джой? — пробормотал Воронков.

Джой не понимал ничего в дюнах, но место ему не нравилось. Не просто дежурно не нравилось, как большинство предыдущих миров, а не нравилось активно. Мощные флюиды агрессивного страха, исходившие от него, подтверждались и внешними собачьими признаками — поджатый хвост, прижатые уши, шерсть на холке дыбом. Джой и зарычал бы, но не знал источника опасности и поэтому оставался лишь в собачьем недоумении.

— Ну, ну… — покачал головой Воронков и поправил портупею, приятно отягощенную надежной массой «Мангуста», устроил поудобнее кортик. — А что это там?

«Плохое место!» — охотно передал Джой.

— Ну еще бы! — усмехнулся Воронков. — Еще хуже, чем все вокруг?

«Хуже!» — без малейшего колебания констатировал Джой.

— Толку от тебя!..

«Плохое место» представляло собой единственную постройку посреди пустыни.

Сашка решил изучить ее поближе.

Издали сооружение напоминало подушечку для булавок. При ближайшем рассмотрении оно оказалось тремя рядами колонн с остатками навеса на тех из них, что стояли прямо. Большинство колонн торчали во все стороны под разными углами, как те самые булавки, натыканные в подушечку.

Более всего «плохое место» напоминало станцию неопознанного транспорта, заброшенную в незапамятные времена. Имелось даже что-то вроде будки кассира. Вот только дороги нету никакой.

В далеком прошлом это сооружение было сориентировано по направлению от моря к заметному распадку между дюнами. Возможно, это направление и указывало на дорогу, ныне занесенную песком, но что это была за дорога, теперь уже и не определить.

Некая непонятная станция непонятного транспорта посреди пустыни недалеко от побережья. И что в этом плохого и опасного? Вроде бы ничего. Кроме того, что руины, как показывает практика, чреваты встречей со всякими деклассированными элементами типа БОМЖ, а также прочими опасностями. Но эти руины не производили впечатления обжитого места. Скорее они рождали ощущение безысходности. Совершенно невозможно представить себе, чего здесь можно дождаться. И самое главное: чего делать-то? Куда идти? До сих пор был какой-то стимул двигаться вперед, вроде того леса на горизонте. А здесь?

Сашка напрягся и, закрыв глаза, сделал несколько шагов вперед.

Открыл.

Все то же самое.

Да, «люка» здесь явно не было.

А где?

Воронков дотронулся до одной из колонн. Она была теплая, гладкая, из какого-то материала, похожего на мрамор, цвета слоновой кости с кровавыми прожилками. Повинуясь непонятному импульсу, он отдернул руку. Что-то в колоннах было неправильное. Будто бы это были конечности некоего окаменевшего живого организма. Окаменевшего, но еще сохраняющего отголоски жизни. Однако нет. Не это. И все же что-то неприятное было в этом теплом материале.

— Ты был прав, — сказал Воронков, — это очень плохое место. И нам бы убраться отсюда поскорее.

Но с этим-то и проблема. До сих пор что-то вело Воронкова вперед. Тропа, прямо как эскалатор, двигала его из мира в мир почти что сама. И получалось, что вне зависимости от того, переставляешь ты ноги или нет, а все равно движешься. От одной точки перехода к другой. Здесь же не было такого ощущения. Не было направления. Не было движения. Только пустыня, исполненная небытия и безысходности.

Сашка покрутился на месте, пытаясь почувствовать себя стрелкой компаса, и, повинуясь какому-то смутному побуждению зачем-то решил осмотреть то, что опознал как «будку кассира».

Это было маленькое кубическое здание в стороне от колоннады. Плоская крыша с выщербленными краями. Квадратное маленькое окошко чернело на фасаде. Домик выстроен из белых, истертых временем блоков, ничем не похожих на материал колонн.

«Может, нужник?» — мелькнула шкодливая мысль.

Джой, словно в подтверждение этой мысли, подбежал к белому кубу с окошком, обнюхал и пометил по-собачьи угол. Судя по всему, пес несколько успокоился.

Однако, когда Воронков приблизился к домику, Джой вдруг снова по-волчьи прижал уши и зарычал.

«Мангуст» немедленно оказался в руке. Воронков уже окончательно освоился с этим явлением. Рука сама находила пистолет, а пистолет руку в минуту подлинной или мнимой опасности.

Главное — не пытаться сознательно контролировать процесс. И специально воспроизвести эффект, в спокойной обстановке, не получалось.

— Спокуха! — послышался насмешливый голос. — Не делайте резких движений и дышите глубже.

Из-за кубического сооружения появился обладатель голоса. Это был высокий человек в долгополом вылинявшем плаще и широкополой шляпе. Не так чтобы ковбой из второразрядного вестерна, но что-то вроде того.

Из-под плаща выглядывали носки отнюдь не ковбойских, а очень даже футуристических ботинок или там сапог.

Но главным было то, что незнакомец говорил по-русски. И без акцента всякого.

Хотя что значит без акцента? У самого Воронкова был безусловно местный говор. Москвичей, рязанцев, новгородцев и сейчас не спутаешь, хотя телевидение и диктует единый стандарт речи, нивелируя и приводя к общему знаменателю.

Незнакомец говорил, как мог бы говорить диктор, актер или учитель русского языка. Не гнушаясь при этом сленговыми словечками типа «спокуха».

— Осмотрелся? — поинтересовался незнакомец. — И как тебе здесь?

— Да никак… — честно признался Воронков, не понимая еще как ему реагировать на эту встречу.

Незнакомец был здесь в пустыне абсолютно чужероден и неуместен.

Пистолет Сашка между тем не опустил, однако незнакомца это не слишком беспокоило.

— Ничего мы здесь не дождемся, — сказал тот, — поезд ушел, платформу подмели, причем так давно, что никто и не помнит. Придется идти пешком.

— Куда? — глупо поинтересовался Воронков.

Незнакомец махнул рукой в сторону распадка между холмами, где, как уже предположил Воронков, когда-то была дорога.

— Туда, — сказал он, — там еще есть станции, откуда ходит транспорт. Дотемна дойдем. Если поторопимся. Ты ствол-то опусти. Оно без надобности.

И Воронков опустил.

Ага, что-то знакомое. «Абдула, руки-то опусти…» Белое, понимаешь, солнце пустыни. Воронков непроизвольно посмотрел на небо. Какого оно цвета, солнце? И солнца не увидел на небе. Интересно…

Где-то у горизонта небо было светлее, в противоположной стороне, там, где море, сгущалась предгрозовая тьма, но светила нигде не наблюдалось. И между тем пустыня была залита светом и зноем.

«Солнце не белое, а никакое», — констатировал Воронков.

— Двинули? — полувопросительно предложил незнакомец.

— Почему бы нет? — пожал плечами Воронков, убирая пистолет.

Джой обнюхал край облезлого плаща и вопросительно посмотрел на хозяина: «Опасен не он!»

Еще одна загадка.

«Он опасен, но не для нас», — уточнил Джой, руководствуясь своей собачьей логикой.

Незнакомец между тем двинул вперед раскачивающейся какой-то, размашистой походкой. Спина у него была широченная. Что-то в нем не вязалось. Лицо, которое Воронков плохо рассмотрел под шляпой, было узким и сухим. Но по плечам размер плаща читался не меньше шестидесятого. И походка у него была такая, словно его при каждом шаге подбрасывало вперед какой-то мощной силой. Воронков едва поспевал за ним.

Когда отошли подальше от «станции», незнакомец обернулся, дабы проверить, как сильно от него отстали Воронков и Джой, и вдруг выхватил из-под плаща какое-то длинное пистолетообразное оружие и несколько раз пальнул в сторону холмов по правую руку. Да так быстро, что Воронков не успел даже моргнуть.

Каждый выстрел из оружия сопровождался длинным узким зеленоватого газового цвета форсом пламени, и не грохотало оно, а скорее издавало мощный шелестящий высокий звук. Довольно зловещий.

Результат стрельбы оказался нагляден.

У горизонта что-то полыхнуло, и будто содрогнулась атмосфера, а может, и сама здешняя реальность. Без сомнений, странный ганфайтер прикончил нечто враждебное. Но что оно было?

— Поторопитесь, — впервые подпустив в голос тревогу, сказал ганфайтер, — дотемна бы успеть!

Потом он оценил манеру ходьбы Воронкова, качнул головой и посоветовал:

— Шаг держи регулярный, больше усилия в стопу и дыхание… Установи дыхание, синхронизируй с сердцебиением, контролируй кратность.

«Сам-то понял, чего сказал?» — мысленно проворчал Воронков, однако честно решил попытаться следовать странным рекомендациям, потому что опасность не успеть дотемна как-то задела его.

Вообще выходило, что если этот крутой деятель чего-то опасается, то им с Джоем нужно от этого «чего-то» бежать сломя голову.

По ходу дела Воронков налепил на глаза очки. Так, интереса ради.

Оптимизаша красиша видяти,

— пробежала рекламная надпись, но этим текстовая информация не исчерпалась:

Оптиша гадостна среда. Череды пографа поганы есть как задурки вражьи по сим пографам! Обрежно! Си задурки на вражину казать есть!

И первое, что увидел Воронков сквозь чудо-очки, так это как плащ идущего впереди сделался полупрозрачным, как экран в театре теней, и сквозь него проступила настолько атлетическая фигура, какие даже в комиксах не рисуют.

«Я и так знал, что он не прост!» — заметил себе Воронков, завертел головой и не удержался от крепкого словца.

Солнце на небе немедленно обнаружилось — в виде белого жаркого пятна почти прямо по курсу, скрытого от невооруженного глаза какой-то пеленой. Цвета холмов стали глубже и контрастнее.

И самое главное, именно в очках стали видны скользящие по-над холмами полупрозрачные змеящиеся тени и красноватые сдвоенные блики, мелькающие то тут, то там, не то глаза, не то бинокли, не бликующие в видимом диапазоне.

Весь пейзаж вкупе, и тени, и небо, и все, все, все сделалось настолько отвратительным и пугающим, что захотелось немедленно снять очки и вернуться в пусть неприятный, но все же куда как более привычный мир.

Но Воронков не сделал этого. Предупрежден — вооружен.

Но вновь вернулось сомнение, что, дескать, врут эти мудреные очки, пугают и морочат.

Но метки сопровождались цифрами, указывающими расстояние до скользящих теней. Вот знать бы, в каких единицах…

— Вражьи задурки, значит? — пробормотал Воронков, — помехи что ли?

И тут же ганфайтер вновь выпустил несколько зарядов по теням на горизонте. В очках было видно, что стрелял он не по какой-то абстрактной цели, а по одной из неуловимых сущностей, имевшей наглость приблизиться более, чем иные.

Кроме того, очки показали и след, траекторию выстрела, мгновенно пролегший от пули в тугом воздухе и похожий на тугую пружину, и сполох, такой, что действительно, будто сама реальность содрогнулась, и тени, в которую попутчик попал, не стало.

Факт, что оружие ганфайтера оказалось показательно эффективным, несколько успокаивал, но обилие и бестелесность теней тревожили все больше.

— Помехи, точно, — заметил ганфайтер, — как узнал? А… Оптика. Сними. Фонишь. Приманишь еще кого. На активную-то оптику. Лучше не подставляйся.

Воронков чертыхнулся, но снял очки. Похоже, ганфайтер контролировал обстановку. Ему было, судя по всему, виднее. Во всех смыслах.

Но без очков Воронков почувствовал себя так, будто ослеп. Холмы стали прежними, цвета спокойными, но опасность теперь была невидима.

Он начал щуриться, вглядываясь в кромки холмов. Тем более что те подступали все ближе к дороге. А значит, и опасность была ближе.

— А что это такое, то, по чему ты стреляешь? — поинтересовался он.

Теперь ему казалось, что и без очков он временами видит какое-то марево над песками. Да и «глазки» посверкивали. Может, кристаллы песка искрились, а может, и правда кто-то зыркал…

И вдруг два блика высверкнули прямо-таки рядом, метрах в двадцати.

Сашка выхватил «Мангуста» и вскинул на линию прицеливания. Точно! От видел марево, приближающееся по песку прямо к нему. И взял на прицел.

Но тут поверх ствола «Мангуста» легли два пальца неожиданно оказавшегося рядом ганфайтера.

— Патроны-то побереги! — несколько тревожно и чуть более торопливо, чем требовалось, сказал тот. — Пригодятся еще!

И тут же сам влепил в мигом сгинувшее в сполохе марево заряд из своего оружия. Не целясь, от бедра…

— Пока ты не научишься стрелять не глядя на оружие, целясь кистью, ты не стрелок, — заметил спокойно ганфайтер. — Это как гвозди забивать. Пока ты смотришь на молоток — бьешь по пальцам. Как научился смотреть, куда бьешь, — начинаешь попадать.

Это замечание, сделанное не то чтобы свысока, но со спокойным пренебрежением к любой возможной реакции на него, показалось Воронкову оскорбительным. Уж стрелять-то он мало-мало умел. И за последнее время не раз это предметно доказывал. Так что был уверен в себе и в «Мангусте».

Насторожило другое. Похоже, что ганфайтер не хотел, чтобы стрелял именно он — Воронков и именно из своего оружия — из «Мангуста».

Чем это подозрение было вызвано, Воронков не смог бы объяснить даже на приеме у въедливого психоаналитика. Но почувствовал, что дело обстоит именно так.

И ганфайтер немедленно подтвердил это его подозрение. Он лихо извлек из-под плаща очень похожий на свой пистолет, но поменьше.

— Приспичит пострелять, стреляй из этого, — сказал он. — Режим усредненный, так что насчет установок не парься. Просто целься и жми. Легкое нажатие — сорок пять одиночных зарядов, полное — пятнадцать строенных.

Мельком Сашка отметил, что ганфайтер будто подстраивает манеру речи и словарный состав, откуда-то черпая информацию напрямую. Уж не из Сашкиной ли головы?

Оружие было немного странноватым, чтобы не сказать больше, но интуитивно вполне понятным. Вдобавок порадовал весьма хороший баланс при скромной общей массе. На глаз не больше полкило.


Долгий пеший переход.

Джой поначалу крутился рядом, потом осмелел немного и начал забегать вперед и возвращаться, но это длилось недолго. Вскоре, Воронков это отметил, Джой перестал крутиться и просто шел рядом с ним, стараясь держаться у самых ног.

Ганфайтер стрелял все чаще, и дистанция стрельбы сокращалась.

Довелось пострелять из выданного щедрой рукой пистолета и Воронкову. И даже попасть. По ходу он не только изучал это оружие, но и вприглядку сравнивал его с тем, что использовал его попутчик.

Модели несомненно родственные, но все же различные.

Вскоре Воронков понял, что ему явно досталась упрощенная модификация… Да еще уменьшенной мощности.

По габаритам, да и внешне оружие ганфайтера напоминало штурмовой пистолет Калико М-950.

Вот только дизайн выразительнее. Более законченный. Сухой и хищный.

Ствол, доставшийся Сашке, столь грозным обликом не обладал. Гораздо короче, компактнее. Он не превышал по габаритам знаменитой Беретты М-92 или Вальтера П-99.

Только боезапас в отличие от подобного привычного ручного оружия, так же, как и у ганфайтера, нес в лежащем сверху магазине.

Магазин у пушки ганфайтера был как минимум вдвое выше и содержал многорядный частокол явно куда более внушительных поражающих элементов.

Вдобавок его оружие имело видимое, но вполне органичное обилие органов управления. Всяких кнопок, а может — сенсоров. Наверное, предназначенных как раз для установок этих самых загадочных режимов.

Сашке с этим было проще. Оно и к лучшему.

В целом же машинка очень симпатичная. К эргономике никаких претензий. Совсем даже наоборот. И цвет приятный — матово-серый.

А то, что при выстреле отдачи почти не чувствуется — и вовсе душевный сюрприз.

Век бы стрелял да радовался.

Чистое удовольствие от знакомства с таким интересным оружием Сашке портило то, что нельзя его было здесь и сейчас разобрать с целью тщательного изучения внутреннего устройства.

А руки так и чесались.

Внешний осмотр мог дать лишь пищу для размышлений и почву для гипотез. Недостаточно плодородную.

Но кое-что Сашка все же для себя пометил на будущее, решив как-нибудь покумекать над этим на досуге. Если бы еще была гарантия, что таковой у него теперь когда-либо появится…

«Это же как-то надо так начать думать, чтобы до такого додуматься!» — заметил он с удовольствием.


— О как! — радостно воскликнул ганфайтер, указывая вперед себя. — Буде мы оживим эту штуку, так здорово ускоримся.

То, на что он указывал, было спервоначала похоже на еще один холм возле дороги, только поменьше прочих.

Однако, всмотревшись, Сашка понял, что это какое-то сооружение или механизм. Колес или чего-то подобного видно не было.

Нижняя кромка аппарата утопала в песке. Однако теперь, по мере приближения, угадывались уже и окошки, и всякие прочие детали.

Угадывалось, что запорошенный песком одутловатый корпус машины был когда-то черно-фиолетовым, матовым. Но потом краска местами слезла, обнажив не то медные, не то омедненные бока, что придавало аппарату камуфляжный окрас, аккурат под цвет дюн.

Загадочное транспортное средство более всего напоминало верхнюю часть кузова автомобиля «ЗИМ», приклеенную к крыше футуристического паровоза… Или, может быть, бронепоезда. Ну только при оговорке, что автомобиль был гипертрофированных размеров, а бронепоезд — наоборот — компактных. Для гномских войн.

В порыве какого-то непонятного азарта ганфайтер сбросил свой плащ и шляпу и остался в «костюме робокопа», как эту облатку окрестил немедленно Воронков. Причиной сверхатлетической фигуры попутчика были футуристические доспехи, настолько сложные, что охватить единым взглядом все это хитросплетение не представлялось возможным.

Все, что удалось, так это выделить раздражающе-нерезкую, «призрачную» расцветку всего этого снаряжения..

Камуфляж — привычное дело, — но со странным эффектом. Пытаешься сфокусироваться на деталях, напрягаешься, а взгляд соскальзывает и уходит в сторону. И даже на более светлом фоне пустыни ганфайтер в итоге не выделялся. Глаз перескакивал его как смутное пятно и не хотел возвращаться.

Интересно, подумал еще Сашка, что ни загорелое лицо, ни непокрытая голова с коротким ежиком светлых выгоревших волос тоже совсем его не демаскируют.

Превозмогая ломоту в глазах, Сашка сумел рассмотреть. Все, что могло понадобиться ганфайтеру в дальней опасной дороге, он нес на себе, и ничто из этого ему не мешало. Угадывалось, что многое из снаряжения может служить оружием или является им впрямую. К примеру, как вон тот весьма крупнокалиберный, похожий на компактный многозарядный ручной гранатомет инструмент, уютно примостившийся вдоль широкой спины слева.

Здесь Сашку порадовало принципиальное наличие у попутчика еще большей огневой мощи, как и то, что пока тот о ней не вспоминал. Может, все еще и не так плохо.


Взлетев одним прыжком по лесенке из трех ступенек к верхней части аппарата, ганфайтер откинул кверху трапециевидную дверцу кабины и скрылся внутри. Через мгновение он высунул маленькую на огромных плечах киборга голову наружу и с белозубой улыбкой доложил свои планы:

— Дай бог, чтобы завелось!

Воронков стоял внизу озираясь. Огромен и трудноодолим был соблазн надеть очки и видеть врага воочию. Но сказано не фонить!..

Вдруг загадочная машина зарычала и завибрировала, заставив Джоя шарахнуться. Но тут же все смолкло.

«Не завелась», — с легкой досадой подумал Воронков, да и дал маху.

Ганфайтер высунулся и с недоумением осведомился:

— Чего стоим? Кого ждем? Садись!

— А Джой? — промямлил Воронков.

— Закидывай своего кобелину сюда, да поскорее! — ганфайтер откинул вторую дверцу позади «водительской».

Джой, на удивление, не сопротивлялся, правда, показался Сашке непомерно тяжелым.

Внутри машина оказалась еще причудливее, чем снаружи.

Салон был решен в редком сочетании лилового и оливкового цветов… Ничего похожего на приборную панель или экраны. И к этому Сашка был как-то подсознательно готов. Не был готов к другому…

Сиденья представляли собой странные овальные, чуть наклоненные назад, обручи, затянутые очень эластичной пленкой. Воронков никогда не догадался бы, что на этом можно сидеть, если бы ганфайтер уже не сидел на таком, вдавив задом и спиной пластик и помещаясь в квазикресле, как в шезлонге.

Кресел было шесть — в два ряда вдоль. Между ними проход, переходяший в узкий пандус, снижавшийся куда-то назад за кресла. Возможно, в машинное отделение. А там кто знает?

— А что это за аппарат? — не удержался Воронков, смахивая песчинки с панели перед собой, рассчитывая на ответ в том смысле, что оно ездит, летает или, чем черт не шутит, плавает.

Но ответ был малоинформативен.

— Оно? Турындыка. Проедем сколько оно сможет, — ответил ганфайтер.

Спасибо, объяснил!

С тем захлопнули дверцы.

Неуловимым движением ганфайтер извлек из панели какой-то шар на гибкой ножке и положил на него правую руку.

Перед лицом его прошел по узкому ветровому стеклу какой-то радужный сполох и пропал.

Ганфайтер двинул шар в руке вперед, и аппарат пришел в движение.

Мотор (моторы?) работали бесшумно.

Машина, ведомая твердой рукой, плавно двинула как-то вперед и вроде бы вверх и понеслась довольно быстро.

Джой улегся в проходе между сиденьями в львиной позе и поскуливал тихонько, выражая тем свои сомнения в надежности транспортного средства.

— А теперь можно очки надеть? — поинтересовался Воронков бог знает почему.

— А валяй, — сказал ганфайтер с какой-то двусмысленной усмешкой.

Воронков надел очки и тут же пожалел о содеянном.


Очки дали совершенно неожиданный и, как сказал бы Гарик, нелинейный результат. Такой, что нетрудно себе представить, как многие годы спустя много повидавший и изведавший Воронков, вспоминая это, признается себе, что никогда еще не видел ничего гаже.

В первую голову стекла машины стали непрозрачными. Они повисли в пространстве черными пластинами.

Уже нехорошо.

Но если бы только это!

Интерьер перестал быть прежним. Панель, внутренняя отделка местами исчезли совсем, а местами повисли лохмотьями. Все трухлявое, будто изъеденное агрессивными веществами или термитами.

Повсюду, в каждом уголке, притулилась какая-то плесень или мох, вида отвратного и пугающего. Дрянь эта светилась призрачным гнилостным свечением.

В обшивке машины зияли сквозные дыры, через которые прекрасно виден уносящийся назад пейзаж.

Но самое тяжкое — общее ощущение краха, гибели и тлена. Мечты и надежды рассыпались в прах, пали под натиском унылой энтропии все оболочки мира, все уровни саморегуляции и организации. Мир болен чем-то вроде иммунодефицита. И заражен всеми хворями разом. Неизлечимо и в последней стадии. Остались только неприкаянные тени былого.

В буквальном смысле! Кроме Воронкова и ганфайтера в кабине присутствовали неясные, но пугающие призраки. Не привидения в простынях и не жуткие полуистлевшие скелеты в пиратских треуголках, скалящие черепа с пустыми глазницами…

Отнюдь!

Повалившись на приборную панель, лежал полупрозрачный силуэт какого-то существа. Отдаленно схожее с человеком, оно было облачено в комбинезон из толстой ткани… Швы, с вытачками и стежками, просматривались отчетливо. Комбинезон туго обтягивал мощную фигуру. Но на спине плотную ткань вспарывал фестончатый, крокодилий двухрядный гребень. Выглядело так, будто существо напоролось на исполинскую дисковую пилу, пронзившую насквозь, или внезапно превратилось в некую жуткую тварь и не перенесло вида своего отражения в зеркале.

Рядом с Сашкой застыл в воздухе еще один призрак в похожем комбинезоне и замысловатом шлеме. Из трещины в лобной части шлема торчал длинный пучок волос…

Бр-р-р!

Призраки мерцали, становясь убийственно четкими, и тут же практически исчезали, делаясь едва угадываемыми.

Не без некоторой опаски Сашка перевел взгляд на попутчика. С ним-то хоть все в порядке?

Оказалось — да.

Тот сидел в несколько вальяжной позе, «рулил» и чувствовал себя прекрасно.

Сам он ничуть не изменился. Разве что теперь испытавший облегчение Воронков мог отлично видеть его снаряжение во всех деталях…

Но долго рассматривать интересные подробности ему не пришлось. Стоило только попробовать увлечься их изучением, как по фигуре ганфайтера разлилась призрачная нерезкость.

Черт! Сгоряча Сашке показалось, что тот тоже собрался превратиться в привидение, но секундой позже до него дошло, что маскировка ганфайтера просто переиграла «чудесные» очки.

Видимо, искусственный интеллект, встроенный в них, по совокупности впечатлений тоже испытал нечто вроде шока, потому что в этот раз комментариев никаких не последовало. Вообще. Трудно судить о достоверности картинки, показанной очками. Хотелось думать, что это какое-то электронное наваждение. Сбой в работе процессора. Шут их знает, как эти очки работают!

Но самое-то противное в том состояло, что и реальный мир теперь следовало оценивать столь же критично. Сквозные дыры это как-то чересчур!

Воронков, прежде часто недоумевавший по поводу выражения «с тяжелым сердцем», теперь уверился, что понял его значение. Именно с тяжелым сердцем отлепил он от лица коварную оптику. И вновь вернувшиеся нормальные краски уже не казались надежной реальностью.

— Посмотрел? — с привычной ноткой иронии поинтересовался ганфайтер. — Чего видел?

— То, что я сейчас увидел… Лучше б мне того не видеть.

— Бывает, — качнул головой ганфайтер, — стоит, так сказать, вооружить глаз, и такого можно насмотреться… не фокусируйся на этом.

— Да я… — начал было Сашка.

Но попутчик нарочито не стал вслушиваться. Он неожиданно продекламировал:

— Но, даже генезис узнав

Таинственного мирозданья

И вещества живой состав,

Живой не создадите ткани.

Во всем подслушать жизнь стремясь,

Спешат явленья обездушить,

Забыв, что если в них разрушить

Одушевляющую связь,

То больше нечего и слушать.

Воронков несколько опешил от неожиданности. Мало того что незнакомец, черт его знает где встреченный, черт знает на каком расстоянии от дома, говорит на чистом русском, да еще со знакомыми словечками, так он еще декламирует эдак небрежно «Фауста» в переводе Пастернака! Не слишком ли?

Воронков так растерялся, что даже закончил за ганфайтера:

— Encheiresin naturae — вот

Как это химия зовет.

— Во-во! — закивал ганфайтер, — именно encheiresin, именно naturae! Я про то, что ты видел в свои очки. Что бы ты там ни углядел, но физиономия у тебя была, как у… Фауста, когда его подозрения относительно черного пуделя подтвердились.

Сашка начал было соображать относительно выражения лица Фауста…

— Но ключевое слово, — продолжал разглагольствовать вдруг разговорившийся ганфайтер, — генезис. Безусловно генезис! А?

Воронков не нашелся что ответить. Понял только, что тот вкладывает в слово ГЕНЕЗИС несколько иной смысл, нежели просто значение слова, стоящего в словаре между ГЕЛЬМГОЛЬЦ и ГЕНЕТИКА.

— В смысле происхождение? — не удержался от вопроса Сашка.

— Забудем, — отмахнулся загадочный попутчик.

«Ситуация считается необратимой тогда, когда уже нельзя сказать: „Давайте все забудем“,» — припомнил Воронков.

Машина неслась вперед довольно быстро, плавно, без толчков и качаний. Не иначе на воздушной подушке… Скорость на глаз Сашка определил как километров этак в 100–120 в час. Может, больше.

— А куда едем-то? — стараясь говорить небрежно, после долгой паузы поинтересовался он.

— Там сверкание новых огней и невиданных красок, — ответил ганфайтер, — и мираж ускользающий ждет, чтобы плоть ему дали и дали названье.[8] Ну, или что-то вроде того… Нам нужно убраться отсюда. И мы едем поближе к тому месту, где это можно сделать. Или у тебя другие планы?

— Пожалуй, что нет, — подумав, ответил Сашка, — нам с Джоем нужно двигаться вперед. Это единственное, как я понял, что сейчас имеет смысл.

— Как это верно!

Транспортное средство продолжало поглощать расстояние.

Сашка решил воспользоваться передышкой в череде непрерывных событий и задать вопрос, не дававший ему покоя почти с самого момента встречи с ганфайтером. Не задать его он не мог.

Выданный ему пистолет он перед посадкой в машину засунул в правый карман куртки. Весь он не поместился, рукоятка осталась торчать наружу.

Сашка похлопал по ней и спросил:

— А это оружие… на каком принципе оно работает? Что использует? Жидкие метательные вещества, термохимию, рельсотрон, что-то комбинированное? Не порох же, точно.

— Точно, не порох, — покосился на Воронкова ганфайтер, — легкогазовую плазму.

С этими словами он отвернулся, давая понять, что тема закрыта.

Сашка задумался. Раздумий ему хватило надолго. Начали всплывать новые вопросы, но тут ганфайтер, будто ждавший в свою очередь чего-то от Сашки, сказал:

— Ну рассказывай…

— Что рассказывать?

— Где был, что видел?

Воронков насторожился. Но ганфайтер вызывал безотчетное доверие. Это был не то чтобы друг… Но очень удачный попутчик. Случаются в жизни такие бывалые и умелые люди. Неважно где. Можно оказаться с таким в одном купе. И он ухитряется организовать, чтобы простыни были не влажные, а самые что ни на есть какие надо, и чай ему несут не с запахом соды и привкусом веника, а свежезаваренный и ароматный. И коньячок у него оказывается с собой не самый дорогой и пижонский, а непременно настоящий и правильный, и лимончик к нему, и снедь в масть. И в вагоне-ресторане для него место находится, и обслуживают, не как большую шишку какую-то, а просто по-людски, потому что и здесь он умеет расположить к себе.

И конфликтные люди с ним не конфликтуют, потому что как-то умеет он и здесь разрулить… А если попадутся отморозки, то и с ними он умеет обходиться. По-мужски, без лютости, но и не размазывая кашу по тарелке.

И тебе, если ты попался ему в попутчики, перепадает почти равная доля того удобства жизни, которое этот человек без особых усилий вокруг себя организует. Он словно несет вокруг себя обитаемую капсулу. В ней пространство распрямляется, гармонизируется и делается обжитым. И если пускает кого в нее, пусть на время, то и тому становится жить уютнее.

Таких людей любят женщины и уважают мужчины. У них нет незаконченных дел, а проблемы решаются по мере поступления. У них машины всегда заводятся и едут куда и как надо. С ними происходят интересные события, которые заканчиваются, как правило, хорошо, если тому не было фатальных препятствий. Но и фатальные препятствия как-то не очень тяготеют возникать на пути таких людей. Жаль только, что таких очень мало. Их вообще почти что нет.

Но Воронков задумался о другом. О том, насколько случайна была эта встреча, насколько бескорыстна помощь попутчика. И даже если бескорыстна, то по какой причине? Однако даже если этот мужик попался на пути не случайно, если все рассчитано и предопределено, то, может быть, он единственный, у кого можно спросить совета, с кем можно поделиться своими проблемами и не ждать подвоха.

Приобретя обостренное чутье на опасность, Сашка сейчас мог только согласиться со своим четвероногим другом: «Он опасен, но не для нас». И видел сам, что опасность нешуточная, серьезная и чреватая самыми неприятными последствиями была повсюду вокруг. Она приближалась и нарастала. Но именно ганфайтер был тем, кто постарается помочь ее избежать. И он уже делает это. Продолжает делать. Будет продолжать, пока их пути не разойдутся навсегда.

Да, самый большой недостаток таких вот удачных попутчиков в том, что они ненадолго.

— О чем задумался? — прервал Сашкины мысли ганфайтер.

— С чего начать, не знаю.

— Начни с непонятного. Я же ничем тебе помочь не смогу. Никаких твоих проблем не решу, — бесстрастно, с тем же оттенком не то иронии, не то самоиронии сказал ганфайтер, — вот разве что подброшу столько, сколько оно может ехать, да еще провожу малость. А там вразбежку. Тебе налево, мне направо… или наоборот. Я твоих дел не знаю и знать не могу. Просто топчу я эти дороги и тропы, как ты сам догадался, поболе твоего. Кой-чего понимаю. Так где тебя угораздило на этот эскалатор выпасть?

— Да вроде бы… — и Сашка начал рассказывать с анемичного аборигена, который тыкал в него копьем…

Сначала сбивчиво и с неким недоверием к собственным словам, потому что трудно верить в то, во что слушатель верить не должен, ибо сие есть бред. Но, видя, что его воспринимают всерьез, разошелся и начал живописать подробности…

Слушатель пару раз по-доброму хохотнул, напоминая в этот миг красноармейца Сухова, несколько раз задавал уточняющие вопросы. Красоты и виды, которые повидал Воронков, похоже, в большинстве были ему не знакомы, и он живейшего интереса к подробностям не скрывал.

Один раз только вставил замечание:

— Знаю. Это такая теплокровная полурептилия. Называется скальный грунарг… Засадный хищник. У водопоя особо любит подкарауливать. Заберется повыше и ждет сутками. Потом планирует на перепонках и бьет с налета в основание черепа. Злобная тварь. Повезло тебе. Там встречаются обитатели и похуже.

Однако рассказ получился куда короче, чем Воронков предполагал. Казалось, что он повидал много и еще больше пережил и передумал, а вот видишь ли, как задалось — только начал рассказывать, так все сразу и закончилось.

— Такое вот путешествие, — закончил он, когда дошел до пустыни, в которой встретил попутчика.

По какому-то наитию он выпустил из рассказа все связанное с «Мангустом», белым демоном и наездами непонятных, но страшных сил, которые были до Тропы.

Тут нужно либо углубляться в дебри и домыслы, либо пытаться систематизировать факты без комментариев. К домыслам возвращаться не хотелось, а факты сыпать для того, чтобы куда более опытный человек связал их в логичную цепь, было страшновато. Не то чтобы не хотелось взваливать на незнакомца свои проблемы, вовлекать его тем самым в опасную игру неведомых сил, хотя и это тоже…

Просто сейчас интересовало насущное: выжить и выкрутиться. А загадки разгадаем потом!

— Эк тебя помотало! — оценил ганфайтер, и сразу показалось, по тому, как он это сказал, что знает он о делах Воронкова гораздо больше, чем показывает.

А может, только показалось. Может, уразумел он что-то из рассказа, сообразуясь с опытом. Но на миг Воронков почувствовал своим обостренным нюхом на мысли и чувства, что он — Сашка Вороненок — некая не то значимая, а не то и вовсе легендарная уже личность на много миров и много времен. И что встретить его, затерявшегося на Тропе, возможно, очень и очень не к добру. Но ощущение это было мимолетным и тут же ушло.

В следующий момент пригрезилось другое. Что вот сейчас достанет из кармана ганфайтер мятую брошюру с чем-то вроде «Путеводитель по Тропе Миров для путешествующих „автостопом“» на обложке. Вручит со словами: «Держи, салага! Осваивай! Сам с этого начинал!»

Но и это была только иллюзия.

Вместо этого «турындыка» остановилась. Поначалу медленно сбавила скорость, а потом встала резко.

— Приехали! — сообщил ганфайтер с печальным удовлетворением человека, который «так и знал».

— До места добрались? — без надежды поинтересовался Воронков, не видевший никаких ориентиров окрест.

Вообще, если бы не визуально засвидетельствованный факт движения, то можно было подумать что они находятся там же, где сели в машину.

— Куда там! — отмахнулся ганфайтер, — просто оно сдохло. Отъездилось. Дальше опять пешком. И так подскочили прилично. Теперь успеем дотемна. Если, конечно, ничего не случится изумительного.

Изумительного не хотелось.

Хватит, пожалуй.

Ганфайтер выпустил из руки замысловатый шар на гибкой ножке, при помощи которого управлял машиной, и пошевелил пальцами.

Шар втянулся обратно в панель.

— Технолого-энергетическая цивилизация, — с непонятной интонацией, будто восхищения, скрываемого иронией, проговорил ганфайтер, — романтические грезы о переустройстве мира под человека. Полная иллюзия всемогущества. И чем кончилось? А?

— Чем? — не понял Сашка.

— Сам не видишь? Крахом иллюзий. Оно же как? Едва ты себя чем-то возомнишь, как жизнь сразу даст по морде. Так.

Полезли наружу.


И все же повод удивиться у Воронкова появился немедленно. Изумительное, что называется — поперло. Ну, правда, несколько иного толка, чем подразумевал ганфайтер.

Междометие, которое выдал Воронков, когда высунул голову из дверцы «турындыки» было чем-то средним между новомодным «вау!», полузабытым детским «уя!» и вполне мужски «у! йе!», однако ничего по сути не выражало, поэтому Сашка добавил и для себя, и для попутчика:

— Не ожидал!

— Да я и сам думал, что оно столько не протянет, — ответил ганфайтер, неправильно оценив его слова, и продолжая спускаться вниз по длинной лестнице, — так что повезло нам.

Воронков же не ожидал совсем иного: того, что выглядевшая поначалу приземистой машина окажется высотой с трехэтажный дом. Да, его не обманули впечатления при начале поездки. Машина трогаясь, действительно подалась вперед и вверх, потому что была на три четверти врыта в песок.

Джой высунул длинную свою морду из люка и заскулил.

— Да, вижу, ты не спайдер-дог, — проворчал Воронков, соображая, сумеет ли спуститься по отвесной лесенке с собакой под мышкой.

Все же колли не йоркширский терьер, весит чего-то. И здесь, почему-то весит побольше привычного.

— Даже не думай тащить его на себе! — крикнул ганфайтер снизу. — Спускайся сам! Я о собаке позабочусь. Здесь все еще тяжелее. Раза в полтора супротив обычного!

«Это разве уже другой мир?» — удивился Воронков, преодолевая непривычную тяжесть, когда спускался.

— Это вообще уже не мир, — с какой-то злостью ответил на его мысли ганфайтер, — все вразнос пошло. Это уже непонятно что.

Воронков спрыгнул на песок с метровой высоты последней ступеньки, и ноги чуть было не подломились. Тяжесть чувствовалась все больше.

Над ними возвышалось противное человеческому разуму сооружение, похожее на облезлый фюзеляж «Боинга» с тремя рядами трапециевидных иллюминаторов, водруженный на три циклопические (размером с лимузин) Лыжи со сложной системой амортизирующей подвески. Маленькая кабинка, присобаченная сверху, в которой они сидели, казалась теперь чужеродным наростом. Такими же чужеродными наростами были балкончики с колоннами в стиле арт-деко в кормовой части машины. Ничего похожего на двигатели не наблюдалось.

Джой топтался передними лапами по краю люка и то пригибал, то поднимал голову. Оценив ситуацию, он заскулил еще отчаяннее.

— Псина! — крикнул Ганфайтер. — Слушай меня внимательно! Убери нос от края люка! Сейчас же! Бырра!

Джой не был уверен, что понял правильно, Сашка остро почувствовал его сомнение, но от крика собаку хлестнуло такой волей, что он просто не мог не выполнить приказа и скрылся.

Ганфайтер выхватил свое оружие и выстрелил вверх, точно под нижнюю кромку люка.

Что-то громыхнуло, завыло и заскрежетало. Но недолго… Потом открылась щель, и из нее размоталось вниз, как праздничный транспарант, длинное красное полотнище. С какими-то буквами-иероглифами во всю длину. Потом раздался свистящий звук, и полотнище стало надуваться, растягиваться и превратилось в аварийный трап-горку.

— Ну надо же! — восхитился самим собой попутчик. — Сработало! Кому сказать — не поверят.

Сашка подумал, что этот человек временами непоследователен до крайности. О чем это может говорить? О том, что он, вернее всего, импровизирует, рождая решения на ходу. Или о чем-то другом? Ну, например, о том, что он слишком старается скрыть какие-то возможности… Возможности более простого решения проблем. По крайней мере до тех пор, пока их демонстрация не становится необходимостью.

— Псина! — крикнул ганфайтер.

— Его зовут Джой, — сказал Воронков.

— Джой! — крикнул попутчик с той же приказной интонацией. — Вперед!

И Джой выскочил из люка и торпедой понесся по скользкому покатому надувному трапу. Когда оставалось ему донизу не больше метра, надувная штуковина вдруг лопнула с оглушительным хлопком и остатки ее повисли грязной тряпкой.

Джой покатился по песку, поднялся тяжело на лапы и замотал головой.

«Очень громко!» — транслировал он и отряхнулся.

— Или почти сработало! — поправился ганфайтер. — Пошли отсюда! — И он показал направление стволом оружия.

В указанном направлении Воронков увидел странное движение в небе. Серебристые черточки, высверкивающие в вечнозакатных лучах этого неба, кружились в медленном вихревом потоке. Некоторые по сужающейся спирали снижались, а другие в противоход поднимались по спирали расширяющейся.

Идти было тяжело. Повышенная гравитация так и пригибала к земле. Хотелось все, что есть весомого, побросать, да и самому прилечь. Но Воронков шел, глядя на серебристых мотыльков в небе впереди. Ганфайтер в своей броне шагал все так же уверенно, только не убегал вперед, как прежде, и пока не палил направо и налево.

Серебряный вихрь в небе приближался. Очень медленно, но приближался. Уже было видно, что это не просто черточки, а некие продолговатые аппараты, и что спирали, по которым они движутся, имеют форму песочных часов. Где-то в середине спуска или подъема аппараты проходили через минимальный виток, а потом начинали снова раскручивать спираль.

То есть при приближении выяснилось, что это не одна воронка, а две… Очень странный способ двигаться в воздухе! Да еще навстречу друг другу.

Изучение этого бесконечного вихревого движения отвлекало от пытки тяжестью и ходьбой по песку. От того, что изнемогающий Джой хрипло скулит не переставая, от того, что зной палит заметно сильнее… Сашка заметил между тем еще одну, какую-то угрожающую особенность вихревого движения: через минимальный виток в центральной точке, соединяющей верхнюю и нижнюю воронки, проходил всегда только один аппарат — либо вверх, либо вниз.

И тут ганфайтер снова выстрелил вбок и назад.

— Надо ускориться, — тревожно сказал он и критически осмотрел Воронкова, — придется…

— Ага! — раздраженно сказал Сашка, и без того уже выжавший из себя все что мог и сверх того. — Щас!

— Обернись… — сказал тогда ганфайтер.

Воронков остановился, согнулся под тяжестью собственных плеч, упершись руками в колени, от чего не стало легче, но стало как-то устойчивее. И попытался посмотреть назад в позе Ричарда III, который, как известно, был горбуном: «…искоса, низко голову наклоня».

И то, что он увидел у покинутого ими горизонта, заставило его «ускориться» настолько, насколько это возможно.

— Джой! — хрипло гаркнул он. — Вперед!

И все трое двинулись, с натугой продавливая плотный воздух, жару и тяжесть.

У далекого горизонта позади вздыбливались, поднимались и росли, как чернильные кляксы в воде, клубы песка и дыма. Верхними ветрами срывало с них шапки и размазывало по небу.

Воронков не хотел думать, что это было. Похоже на движущуюся лавину. И этого вполне доставало для того, чтобы пытаться быстрее, как только возможно, удалиться от нее.

Рассудок мутился от нечеловеческих усилий.

— Эх ма! — выдохнул ганфайтер и вдруг без предупреждения подхватил Воронкова поперек туловища на плечо.

— Попрошу без амикошонства… — прохрипел едва осознающий себя и происходящее Воронков, повернул голову и увидел, что на другом плече ганфайтера дохлятиной болтается Джой.

И ганфайтер побежал! Широко и размашисто, подпрыгивая при каждом шаге, от чего стальной твердости плечо его било в Сашкин живот с сокрушительной силой, не давая дышать.


…и вдруг тяжесть исчезла!

— Успели! — со свистом дыша, сказал ганфайтер и сбросил свою ношу.

Воронков не упал на песок. Нет. Он начал медленно, как в воде, опускаться. Рядом, перебирая лапами в воздухе и ничего не понимая, висел Джой.

Ганфайтер стоял над ними, широко расставив ноги атланта, и уходил головой куда-то в небеса. И там, в бездонной глубине над его головой, словно нимб, кружились серебристые аппараты.

— Тяжесть как на Луне? — поинтересовался Воронков, вставая на ноги.

— Да, что-то вроде, — согласился ганфайтер.

Сашка осмотрелся, и его подозрения подтвердились. Они находились в центре коловращения странных летательных аппаратов. Вокруг в несколько рядов стояли кольцом эти самые штуки. Они походили на сигарообразные автобусы со свиными рыльцами впереди и нелепыми шутовскими, серебристыми ангельскими крылышками на крыше, функциональными или декоративными. Где-то на периферии эти «автобусы» взлетали один за другим, а на более внешних окружностях садились.

Все это в безлюдье и полнейшей тишине.

— Та-а-ак! — протянул ганфайтер. — Цикл внутреннего круга! Везучий ты парень, как я погляжу… Оклемался? Пошли грузиться. Э… Пушку верни.

Вздохнув про себя, Воронков безропотно отдал владельцу выданную ему «пушку».

— Куда грузиться? — не понял он.

— На транспорт. Нам на ближайший из взлетающих.

— А куда нам надо?

— Вперед и вверх! Очнись!

Воронков невольно поворотился в сторону темного неба. «Лавина» накатывалась все стремительнее. Она была уже близка. До неба и выше вздымались черно-бурые клубящиеся столбы.

Грузиться? Вперед и вверх? Очевидно, ганфайтер имел в виду эти вот дурацкие аппараты с нелепыми крылышками?

Один из ближайших «автобусов» оторвался от песчаного грунта, завис на мгновение и начал по наклонной набирать высоту. Тут же за ним оторвался от грунта стоявший следом.

Ганфайтер выбрал третий после взлетевшего и рванул к нему. Оттолкнувшись от песка, он повис в воздухе и полетел, циркулем растопырив ноги, по длинной дуге. Воронков схватил за шкирку не приспособленного к такой силе тяжести Джоя и повторил прыжок своего спасителя. Повторил только приблизительно. Если ганфайтер умело запустил себя вперед, то неопытный Воронков вместо этого слишком вложился в импульс по вертикали. Получился нелепый прыжок на два с лишком метра вверх и не более чем на метр вперед.

— Кончай развлекаться! — крикнул ему ганфайтер, распластавшись в новом полете и стремительно уносясь прочь. — Направляй тело под углом в сорок пять градусов вперед. Тогда получается быстрее всего. Поторопись.

Движение раздражало медлительностью спуска вниз, до касания с грунтом, но потом-то главное было перенести тяжесть тела вперед и хорошенько оттолкнуться ногами, бросая себя вперед и вверх.

Ганфайтер с разгону вмазался в стенку намеченного «автобуса», ухватился за поручень и попал ногой на какую-то подножку. Так он и прилепился к борту, держась одной рукой и одной ногой. Свободной рукой он открыл до сих пор незаметную дверь и обернулся.

— Быстрее! — взревел он нечеловеческим голосом.

Воронков, совершивший уже с полтора десятка замысловатых скачков разной степени успешности, приближался. Но «автобус» с висящим на нем ганфайтером качнулся, словно ему трудно было отлепиться от песка, словно течение отрывало его от ила, и неровно, чуть приподняв сначала корму, начал подниматься.

— Целься в меня! Ловлю! — заорал ганфайтер.

«Легко сказать!» — в отчаянии подумал Воронков, которому зверски мешал ополоумевший от происходящего и дергающийся всем телом, как креветка, Джой.

Однако последний прыжок удался. Чудом!

В последний момент подхваченный своим спасителем, он ввалился в салон летучего огурца.

Ганфайтер закинул себя следом и закрыл дверь.

— Успели? — он коротко хохотнул. — А вроде и правда успели.

— Здесь что, период песчаных бурь? — приходя в себя, поинтересовался Воронков.

— Каких бурь? — поморщился ганфайтер. — Забудь. Все бури закончились. Все и всяческие. Большой глобальный шторм идет. Последний и окончательный. И после уже ничего.

Воронков по-прежнему не сумел оценить до конца слова своего спасителя.

Тяжесть в салоне была близка нормальной. Это Сашка оценил, когда поднимался.

Джой брехнул несколько раз возмущенно и устало. Встал и утвердился на слегка расставленных лапах. Пол аппарата слегка покачивался.

— Tame and tide wait for no man, — как говорят англичане, — ворчливо проговорил ганфайтер.

— Чего? — не понял Воронков.

— Ты о чем?

— Вот что ты сейчас сказал? — Сашка только смог оценить произношение. Не то чтобы он знал, каким должно быть правильное произношение, но сказано было уверенно, как на родном языке, впрочем, как и по-русски.

— А что я сказал? — ганфайтер вопросительно вскинул бровь. — Ах это… Ну, там, в смысле, что приливы и отливы не про нашу честь, не нами придуманы и ждать нас не будут. В этом роде. Время не ждет, короче.

«Ага», — подумал себе Сашка, собрал воедино все свое знание английского языка, сначала мысленно произнес по-русски, а потом перевел:

— Не who gains tame gains everything, — в тон ганфайтеру сказал он, предварительно прорепетировав фразу про себя.

— Как это верно!

Пассажирский салон аппарата представлял собой что-то вроде летнего кафе. Маленькие-масипусенькие круглые столики, и по три самых простых, но просторных креслица вокруг каждого. Все, конечно, принайтовлено к полу, под каждым из трапециевидных окошек.

Взглянув на этот салон, Воронков сделал несколько выводов, отдавая себе отчет в том, что они, возможно, и не верны. Местные жители были низкорослы и толстозады. Любили сидеть по трое. Видимо, в пути предпочитали напитки, потому что на столик могли бы встать три стакана или три маленькие чашки кофе, но никак не тарелки. И вообще аппараты, видимо, служили для экскурсий, а не для полета от места до места.

Воронков, осмотревшись, с осторожностью опустился в одно из кресел. Выглянув в окно, он убедился, что аппарат стремительно поднимается.

И как «смешной напарник» из американского боевика, с неподдельной тревогой поинтересовался:

— Так, ну и что теперь?

— Что теперь? — переспросил ганфайтер рассеянно и то ли ответил, то ли просто изрек, что называется, вторя своим мыслям: — the longest day mast have an end!

«Длиннющий, или как оно там(?) самый длинный день, должен быть закончен… — не без усилия перевел Сашка, — похоже, он думает на двух, а то и больше языках!»

Эта фраза прозвучала как заклинание или что-то ритуальное… Вроде того как: «Карфаген должен быть разрушен!» Или «Иван Иванович УМЕР!»

Иначе говоря, в фразу: «Самый долгий день должен закончиться» — вкладывался некий больший смысл, чем содержали просто слова. Пусть и правильно расположенные слова.

Один знакомец Воронкова, странный парень из Москвы, наезжавший летом в провинцию, рыбки в Оке половить, и вовсю приятельствовавший с Рыжим, выдавал иногда абсурдистские стишки, свои или чужие:

Страшный черный троллейбус

С неба упал предо мною.

Ужас светит в его фарах,

Злоба в его колесах.

Внутри него пассажиры

Стенают, на помощь зовут,

Но им никто не поможет

И пассажиры умрут.

И не вот определишь, чего здесь больше, смешного или страшного.

Неприятно ощущать себя персонажем комедии абсурда. Воронков не любил фильмы «про идиотов» в духе «Форест Гамп» или «Тупой и еще тупее». Вроде как они призывали не стесняться быть идиотом. Но больше он не любил комедии, в которых нормальный человек попадал в ситуации «для идиотов» и начинал вести себя, как идиот. Как-то стыдно делалось за такого героя.

Юмор абсурда вообще наиболее сильный. Равно как и ужас, основанный на абсурде. Эдакий хичкоковский морок. И персонажем такого ужастика быть наверняка еще неприятнее, чем очутиться в комедии положений.

Вид, открывавшийся из окна, был грандиозен. Будь это в кино, под такие кадры пошла бы мелодия из оперы «Кармина бурана», ну, та, что еще использована была в фильме «Омен». Или «Хорошо темперированный клавир» Баха, как вариант.

Разноцветные пески внизу были похожи на смятую плотную камуфляжную ткань. По-над пустыней, будто струи мути в прозрачной воде, бежали языки пыли, гонимой ветром. И, в довершение апокалиптической картины, на пейзаж надвигалась клубящаяся стена, сжиравшая все на своем пути.

«Атака тьмы и пустоты!» — вспомнил Воронков фразу откуда-то.[9] Он внутренне содрогнулся от грандиозности зрелища. Так что и не думал вспоминать, откуда всплыли слова, столь удачно символизирующие образ происходящего. Образ — отображение в сознании, а не суть — которая оставалась неясной. А еще вспомнилась поразившая в детстве воображение неотвратимая катастрофа на Далекой Радуге.

— Полный улет… — пробормотал Сашка, глядя вниз через иллюминатор.

Ганфайтер обернулся и посмотрел на него с неподдельным удивлением.

— Именно и непременно улет, — сказал он, явно смакуя чеканность формулировки, — причем абсолютно полный. С выходом из всех приложений и закрытием программы. К сожалению, без сохранения данных.

— Вот теперь точно не понял, — сказал Воронков.

Ганфайтер посмотрел на него так, словно впервые видел, и вздохнул. Показалось, что он скажет сейчас: «Ты знаешь, что в мире существует ДОБРО и ЗЛО… Хотя откуда тебе знать…»

Что-то в этом роде.

Но тот сказал:

— Я бы объяснил тебе кое-что, но времени теперь уже совсем нет.

— На что нет времени? — не понял Сашка.

— Да ни на что. У нас немного шансов убраться отсюда. И мы все их должны использовать. У этой реальности не осталось времени. Вот что. — И с этими словами он достал какой-то замысловатый инструмент.

Он подступился к двери, которая со всей очевидностью вела в кабину летательного аппарата. Что-то он там делал некоторое время, непонятно что, так как замка и ручки в двери Сашка не заметил, потом отшагнул назад, и дверь отодвинулась в сторону.

Как-то логично было, что дверь отъедет в сторону. Так и должно было быть. Ожидаемо, короче.

— За мной, — сказал ганфайтер, и они вошли в небольшое овальное помещение, в котором стояли два кресла перед большим овальным окном.

— А где тут рулить? — усмехнулся Сашка, потому что никаких пультов управления не было и в помине.

— А на кой ляд тут рулить? Так… Тебе — налево, мне — направо. Стоп! Отставить. Наоборот.

Они сели в кресла. Сашка в правое, а его попутчик в левое.

— Собаку на руки возьми. Да поживее, — продолжал распоряжаться ганфайтер.

Сашка подозвал Джоя и, вцепившись в шерсть, втащил его на колени. Пес сопротивления не оказал.

Через ветровое стекло было видно, сколь стройно движутся вокруг аппараты и как уже близко накатилась таинственная буря «тьмы и пустоты».

Но здесь она поубавила прыти, словно поток, прорвавший плотину, растекающийся по долине, словно полчища, разлетевшиеся в бескрайнем оперативном просторе.

Однако пожирание реальности продолжилось, и вскоре под ними во весь простор было только колыхающееся клубящееся море непонятно чего, как будто сливки, вылитые в чай.

И это клубящееся теряло четкость и таяло, как туман.

И когда буря внизу пронеслась и совсем угасала, то все изменилось стремительно.

То есть не изменилось — исчезло.

Был пузырь фосфоресцирующего неба и аппараты в нем, еще движущиеся по своим невидимым «проволочкам», и ничего внизу, ничего вверху.

И Джой перестал давить на колени своей собачьей массой. Стал невесомым.

Аппарат качнулся и начал бы «стремительно терять высоту», если бы еще сохранялось понятие о высоте. Но буря слизнула все. ВСЕ — напрочь.

Оставался только пузырь неба и аппараты в нем. В НИГДЕ и в НИКОГДА висел огрызок неба и стайка никчемных серебряных птичек с нелепыми крылышками. Но и летающие огурцы уже не сохраняли траекторий. Они начали валиться в кучу со своих незримых спиральных курсов.

Сашка судорожно сглотнул.

— Капут, — припечатал ганфайтер. — Что тебе сказать? Здесь уже поздно было спасать и защищать. Некого и нечего. А вот если бы дальше пошло… Совсем беда. А могло, вестимо. Уж и варианты все вышли. Кабы не ты — mission failed. Так что расстаемся мы в полной сатисфакции. Ты помог мне… Я тебе.

Нервы у Сашки звенели как струны в ожидании полной погибели или же спасения, но тут изумление пересилило.

— Я помог? Да чем же? — не сдержался он.

— Тем, что появился, — мрачно усмехнулся ганфайтер, безотрывно следя за обстановкой снаружи. — Только ты этим не обольщайся. Раз повезет, другой, а то и… Здесь все совпало удачно. А где-нибудь бы еще, глядишь, совсем наоборот. Потому направление я сейчас дам, дальше — сам смотри. Ну что еще тебе сказать? Удачи, приятель! Быстрой и прямой тропы. Может, и пересечемся еще.

Последнее, что увидел Воронков, — это как прямо на него, целя в лицо своим круглым свиным рыльцем с серебристой модерновой решеткой (радиатора!?), несется аппарат с пустой кабиной.

Краем глаза он заметил и то, что под правой рукой ганфайтера, между сиденьями, возникли два рычага внушительных пропорций. Ганфайтер сгреб их в кулак, с трудом обхватив блестящие шеи могучей рукой, и с усилием рванул на себя.

— Держись! — крикнул он.

Воронкову показалось, что в потолке открылся люк и его выстрелило — катапультировало туда, в люк и в ничто, потому что ничего уже не было в этом мире вовсе.

Но про люк, может, и показалось.

Как же — известное дело, — люки, глюки…

Полет был недолгим. Кресло описало короткую дугу и плюхнулось в воду.

Джой вырвался из рук и поплыл к ближайшей кочке…

Кстати, о кочках!

В полете еще не пришедший в себя Воронков заметил зеркало воды, с частыми плоскими островками на нем.

Хорошо, что не пристегнулся! Плавучесть кресла оказалась нулевой. Или, скорее, даже отрицательной. Впрочем, о наличии каких-либо пристяжных ремней он ничего не мог сказать. Похоже, их и не было. Да и вообще все произошло очень быстро.

Толчок, полет и бултых…

Джой пнул Сашку задними лапами и поплыл.

Сам Воронок немного помучился с определением верха и низа под водой, но вскоре вынырнул тоже.

Едва он отфыркался, проклиная все на свете, как в ноздри ударил гнилостный запах болота.

Над головой Сашки, не касаясь воды, проплывали языки тумана. Джой уплывал прочь бесшумно, как плавают собаки. Его мокрая голова, нацеленная длинной мордой к смутно темнеющему островку, оставляла на черной глади воды две расходящиеся и затухающие бороздки волн.

«Ну, значит, и мне туда, — решил Сашка и поплыл потихоньку, стараясь удерживаться над водой усиленной работой ног, потому что одежда и еще оружие тянули на дно. — И как же бойцы форсировали водные преграды с оружием и прочим? — думал он, понимая, что если не доплывет в течение полминуты, то камнем пойдет на дно. — Тяжело-то как! Я совсем промок! Я сейчас утону! Как бы кстати был таинственный КТО-ТО, кто подставил бы теперь спину».

Но, в отличие от ежика в тумане, Воронкову пришлось добраться до островка самостоятельно. Твердой опоры под ногами он не почувствовал. И на бережок, в отличие от Джоя, со второй попытки вытолкнувшего себя из темной торфяной воды, выбирался долго, хватаясь за пучки травы.

Похоже, что или остров, или только его берег был плавучим сплетением ветвей, травы и кочек. Джой повторно отряхнулся, забрызгав колючими каплями, впивавшимися в лицо.

— Ты не мог бы сделать это в сторонке? Или ты считаешь, что мне не помешал бы душ?

Джой ничего не ответил.

Вдруг над болотом раздался жуткий басовитый рев. Он начинался в самом низком регистре, с рокотом набухал и проникал в самую душу.

— Класс! — вырвалось у Воронкова, — только Гримпенской трясины мне не хватало с собаками Баскервилей.

Впрочем, для собаки Баскервилей рев был слишком густоват и страшноват. Эта собака сама бы забилась под кочку, услыхав такое, от него начинал ощутимо пульсировать воздух в легких и накатывало предчувствие неминучей страшной беды. Да и не собачий это был голос. Но и объяснения типа «газ поднимается ил опускается» тоже не подходили. Сашка мог бы поручиться, что звук издавало живое существо. И встречаться с обладателем этого голоса не хотелось совершенно.

Вороненок всегда полагал, что крики жертв в американских ужастиках давно записаны в некий банк данных и используются в каждом фильме в зависимости от психотипа персонажа. Жалкий толстяк, задираемый саблезубым тигром, всегда кричит, как жалкий толстяк, задираемый саблезубым тигром. Блондинка, столкнувшаяся в шкафу с маньяком, кричит всегда, как блондинка, столкнувшаяся с маньяком и именно в шкафу. Монстры и маньяки тоже издают определенный набор звуков. Рев, раскатившийся над болотами, не походил ни на что вообще. Он мог бы очень обогатить представления создателей триллеров об ужасающих звуках. Он тянул на бюджет блокбастера.

Следующий звук расширил и обогатил представление Воронкова о других звуках — об омерзительных.

Этот звук мог бы издавать вымирающий мамонт, задираемый исполинским вымирающим «смилодон-фаталис», пожалуй, с одним условием — если бы мамонт был снабжен паровым свистком.

Джой еще раз отряхнулся, словно пытался не только осушить длинную шерсть, но и вытряхнуть из ушей застрявшие там противные ноты.

— Какой немузыкальный край, — прошептал Вороненок, начиная мерзнуть.

На этом мокром островке нечего было и думать о костре и просушке. Да и неясность обстановки не способствовала к такой вызывающей небрежности, как открытый огонь. Кто знает, что прячется там в тумане?

Вновь и вновь, наводя жуть, раздавался рев чудовища над болотами, вновь и вновь пронзительно вторил ему паровой туманный ревун какого-то судна, кравшегося по протокам между кое-как прикрепленными к месту островками плавучих растений.

Воронков стучал зубами, сидя на кочке. Джой осторожно пробирался вокруг, словно без особой надежды пытался найти путь к спасению.

Сашка решил разобрать автомат на натянутой на коленях куртке. А на чем еще? Нужно было позаботиться об оружии, побывавшем в воде. Да и любопытно было немного, что там у «Калашникова» изготовленного на «Тульском Императорском имени Петра Великого оружейном заводе», отличается от нашего.

Это было ошибкой. Так ведь: «Знал бы где упал…»

Возиться с неполной разборкой, сидя на кочке и растопыривая колени, чтобы натягивать куртку, оказалось чертовски неудобно. Но тем не менее Сашка откинул вверх крышку затворной коробки, вынул затворную рамку с поршнем газоотвода — самую знаковую деталь «Калашникова» и все детали разложил на влажноватой коже.

Вроде все было как у нас. Ничем особенным автомат не отличался. Разве что целик был диоптрическим и находился не перед газоотводной трубкой, а на крышке затворной коробки, как у израильского «Галила».

А еще нашла объяснение четвертая позиция переводчика-предохранителя. Ударно-спусковой механизм был, очевидно, усложнен для стрельбы фиксированными очередями. Судя по количеству храповых зубчиков — по три выстрела.

Вдобавок все детали внутреннего устройства были ощутимо скользкими на ощупь. Вода и грязь на них практически не задерживались. Интересно. Наверное, что-то вроде тефлонового покрытия. А в остальном все «как у людей».

— Ну надо же, везде «калаш», — почесал в затылке Сашка. — Даже в других мирах. Нет автомата, кроме «Калашникова», и «Калашников» — тот автомат.

Сашка не слишком любил АК, считая, что тот самим фактом своего существования не на шутку затормозил развитие отечественного стрелкового оружия, но признавал бесспорную гениальность конструкции.

В этот момент его отвлекла необходимость удерживать равновесие. Островок закачался на волне.

В разошедшемся тумане было видно, как из темной воды вздымается какая-то огромная горбатая спина.

Сашка напрягся, но, присмотревшись, разобрал, что это горбатится вереница понтонов, на которых, как это Ни удивительно, проложены рельсы.

И уже через мгновение появился поезд. Он двигался по этим самым рельсам, уложенным на бесконечную связку заякоренных понтонов.

Из тумана выплыл покрытый оспинами заклепок первый вагон, с паровозным скребком впереди, торчащей из лобового гнезда пушечкой, казематами с пулеметными амбразурами по бокам и щелями бойниц в ряд.

Следом шел паровозик, забранный бронещитами с боков, а за ним тендер и еще один такой же броневагон. Поравнявшись, паровоз произвел уже знакомый истеричный вопль. Сашка поморщился, Джой заскулил.

Бронепоезд был маленький, будто игрушечный, но в тумане проплывал величественно. На верхних площадках неторопливо перемещались смутные человеческие фигурки.

Впереди и сзади него понтоны, вспучивая воду, выныривали, а непосредственно под колесами погружались, так что он будто бы плыл.

— Не пароход, а паровоз, — изумился Сашка, — вот те и на!

Бронепоезд, идущий по понтонной дороге, был каким-то изумительным артефактом. Но, безусловно, на удивление, органичным на этих болотах и в этом тумане.

Да, а неслабые тут болота, если по ним этакие транспортные артерии и немаленькой, по всему видно, длины кладут. Затратное, должно быть, дело.

Вот и выходит, что раз в обход, по-простому, никак, то болота тут — о-го-го!

В мир совсем из одних болот верить как-то не хотелось, но в некотором приближении…

Хм, неожиданно Сашке вспомнилась странная мысль, безумная, еще институтских времен догадка.

Его с младых ногтей, практически сколько себя помнил, интересовала военная техника. Стрелковое оружие здесь, конечно, стояло на первом месте. Но и авиация (в детстве он вообще мечтал стать летчиком), и бронированные монстры не оставляли его равнодушным. Вот знакомство с рассекреченными страницами истории отечественной бронетехники и навело тогда Сашку на размышления, разбудив воображение. Уж очень некоторые из тех страниц были специфичными.

Дураку понятно, что полярные аэросани в барханах неуместны. Каждому овощу — свой климат. А что тогда сказать об опытном «объекте 279» — чудовищном, похожем на помесь черепахи с летающей тарелкой о четырех гусеницах тяжелом танке «специального назначения». Со 130-миллиметровой пушкой и низким удельным давлением на грунт.

Причем четыре широкие гусеницы вращались вокруг топливных баков. И это наводило на мысль о том, что конструкторы видели свое чудо техники именно в болотистой местности, где притопленные баки с горючим были бы более защищены, как бы находясь «ниже ватерлинии».

Или что нужно думать об «изделии 760» — уникальном экспериментальном прототипе боевой машины пехоты, который с гусениц легко переключался на воздушную подушку, разгружая их просто до самого что ни на есть мизера. Проходимость по топким грунтам обеспечивалась беспрецедентная.

Создатели окрестили свое творение «ползолетом» и на его базе разработали еще два варианта БМП с разными компоновками и принципами формирования подушки.

А есть еще благополучно принятая на вооружение гусеничная инженерно-разведывательная машина, способная выдраться из любого болота. Выдраться и даже, пожалуй, пройти его в режиме глиссирования, включив твердотопливные реактивные ускорители!

Короче, получалось, что существовало особое направление, в рамках которого создавалось целое семейство бронетехники, оптимизированное для действий на болотах.

Советский Союз, конечно, денег на оборонку не жалел, но какой резон был в разработке таких вот бронечудес? Какие такие напряженные бои, с каким таким потенциальным противником, на каком таком важном, радикально заболоченном театре военных действий планировалось вести?

Поразмыслив, Сашка тогда рассудил, что работы над подобной техникой, пожалуй, могли бы быть оправданы лишь необходимостью вторжения в некие гипотетические болотистые пространства. Обширные и чреватые вооруженными столкновениями. Но где эти пространства взять на земном шарике, оставалось вопросом.

Сашка, помнится, поделился мыслями с Козей и Рыжим. И вместе они со смехом родили гипотезу, что в СССР сумели пробить сверхсекретный портал в какой-то иной мир, в какое-то мегаболото.

Сейчас, посреди этой безграничной хляби смеяться почему-то совсем уже не хотелось.

Вместе с последней волной, набежавшей на шаткий бережок острова-поплавка, из пучины вытолкнуло себя нечто пучеглазое, похожее на черно-зеленый комод.

Сашка вскочил, рассыпая в слякотную траву детали автомата, и успел схватить за шкирку бесстрашно бросившегося на монстра Джоя. Он помнил, как однажды тот лизнул жабу, найденную им в траве. Пес долго потом отплевывался и фыркал.

«Мангуст» тут же оказался в руке.

Пучеглазое чудище таращилось на Воронкова тупо и недобро.

Лягушка Баскервилей.

А что? Если такая квакнет, то, вполне вероятно, запросто получится тот самый звук, который разносился по болоту, внушая ужас.

Тварь была до метра длиной… или не длиной, а, вернее сказать, в диаметре. Ее глаза похожи на блюдца, и это были весьма крупные блюдца.

И оно лупало этими глазками. Раз, другой, третий.

Это оказалось заразительным, и Сашка тоже заморгал.

И вдруг чудище начало раздувать мешки позади головы. Они раздувались и раздувались, наливаясь краснотой.

Сейчас ка-а-к квакнет!

Один знакомец Воронкова посадил на даче цукини — кабачок такой, который надо зеленым есть в соленом или жареном виде. Так эти цукини у него переросли, начали угрожающе надуваться, круглеть и желтеть.

И вот этот парень со смехом рассказывал: «Есть на свете три самые страшные вещи. Это Хиросима, Нагасаки и цукини! Эти цукини сначала зеленые, потом раздуваются, желтеют, а когда покраснеют, рвутся как бомбы!» Это он так шутил. Но когда Воронков об этом вспомнил, глядя, как пузыри за щеками монстра становятся больше головы, ему было не до шуток.

Он четко осознал, что ТАКОГО квака «в упор» можно и не пережить. Воззвав о прощении ко всем «зеленым» всех миров и измерений, Сашка в порядке упреждающей самообороны выстрелил в пупырчатое чудище из «Мангуста».

Поначалу ему показалось, что его отбросило назад взрывной волной от лопнувшей супержабы. Потом почему-то подумалось, что его накрыли минометным огнем с проехавшего бронепоезда, ориентируясь на звук его выстрела. Потом ему стало не до этого.


Он нашел себя лежащим на спине, на чем-то вопиюще неудобном, похожем на батут, но растянутый до пола, на котором накиданы всякие угловатые предметы, впивающиеся сквозь ткань в тело.

Он был внутри воронки, застеленной чем-то светлым. Не белым, а именно светлым, неопределенного сероватого оттенка.

Края воронки он увидел, только присмотревшись — они сливались с фоном — были неровными, мягко и жестко одновременно, если такое вообще возможно.

И небо над ней — пасмурным, таким же светло-серым монотонным без разводов облачности. Будто крашеный купол.

Край воронки — неровный — ткань обтягивала что-то под ней, упруго, сглаживая очертания. Если только это была ткань.

«Мангуст» в руке. Другая рука по-прежнему удерживает пса, который не шевелится.

— Джой?

Слабый ответ, не вербализируемый. Ясно только то, что пес жив. Вроде и не ранен. Но поплохело ему конкретно.

Сашка чуть пошевелился и застонал.

Похоже, приземляясь, он здорово отшиб спину о то, что было под тканью, хотя батут и смягчил удар.

Может, потому и дышалось ему так натужно. Или это воздух такой? Плохой воздух.

Подумалось сразу, мельком, а что если вывалишься в мир, где воздуха нет вовсе? Но, видимо, это маловероятно.

Многострадальная куртка зацепилась за кроссовку и перекочевала в другой мир вместе с хозяином.

Под спиной будто бы находился исполинский пупырчатый валик музыкальной шкатулки, тот, что дергает за рычажки, которые приводят в движение молоточки, которые бьют по колокольчикам, которые…

И тупые, сглаженные тканью выступы пронзали, казалось, Сашку насквозь, проходя невидимыми зубьями сквозь его существо. То же ощущение, что и в момент перехода из мира в мир, только пролонгированное и усиленное.

Нет. Если это и была шкатулка, то не музыкальная. Даже вопиюще немузыкальная. Какофоническая скорее.

В ушах стоял тугой, немолчный стон. И стон этот приходил извне прямо в уши. Не объяснить как…


Он попытался сесть.

Это худо-бедно удалось, но в задницу теперь впивались выступы непонятного ЧТО-ТО с утроенной силой.

Избавиться от этого можно было только стоя.

Но почему-то Сашка понимал, что толку от этого тоже будет мало.

Да и стоять тоже было трудно, будто в гамаке. Зыбко.

Кряхтя он передвинул на бок впившийся в поясницу кортик.

Все тело отчаянно ломило, кровь стучала в висках, путая мысли.

Прикосновение одежды к коже сделалось неприятным и даже болезненным, как при ожоге. И тем не менее он надел куртку. Чтобы не нести.


Ткань…

Нет, не ткань это была и не резинка, и вообще непонятная субстанция.

Она предательски скользила, и, натыкаясь на очередной выступ чего-то снизу, Сашка чувствовал боль, сравнимую с электрошоком.

Он убрал пистолет.

— Что же это за место такое?

Джой косил глазом беспомощно.

Джою было плохо. Но в чем это выражалось для пса, Сашка мог только догадываться.

Стоя Вороненок смог выглянуть за пределы воронки.

И ничего путного не смог увидеть.

Кроме того, что все укрывала эта белая субстанция.

Она укрывала будто бы и небо.

Сначала показалось, что горизонт недалек.

Но это было не так.

Скорее, край куда большей, титанической воронки, на дне которой, в самом центре, в другой, крохотной воронке сидит он, Сашка Воронков.

Но тут же почудилось, что не край и не горизонт, а вовсе ничто. Вроде как все это пузырь.

И пузырь этот то ли колышется, то ли пульсирует. Сплющивается и надувается.

Или это в глазах мерцает?

Сашку замутило от звона в ушах и мерцания.

Он закрыл глаза, сдерживая тошноту.

Все равно это бестеневое пространство лишь обманывало и морочило.

А то, что он видит — могло быть только образом, родившимся в сознании.


Белый шелк и камни под ним.

Такой родился у Сашки образ. Неправильный по сути, но близкий к ощущениям по форме.

За неимением лучшего.

И камни словно рвутся сквозь саван, на котором извалявшийся в болоте Сашка не в силах был оставить ни единого пятнышка грязи, тщатся проткнуть неодолимо прочную ткань и достучаться до единственного гостя этого мира.

Руины.

Те самые, которые говорят…

Но эти не говорят.

Они вопиют об участии, о спасении через общение.

Они хотят поделиться своими тайнами, показать все свои трещинки, но саван неумолим: «Доктор сказал, в морг, значит, в морг».

Выступы неведомого НЕЧТО впивались в ступни через кроссовки, проникали внутрь, поднимались вверх по костям ног, создавая такой же эффект, какой создает бормашина, нащупавшая зубной нерв.

С трудом разрывая эти невидимые нити, проникающие в его существо, стаскивая ногу с незримых, но от того не менее болезненных всепроникающих игл, Сашка сделал шаг и застонал от бессильной ярости и боли.

Он снял ногу с одних игл для того, чтобы насадить ее на другие.

— Вставай, псина, — сквозь зубы сказал он и понял, что у верного Джоя недостанет ни воли, ни сил терпеть этот кошмар.

Пришлось взять пса, как дохлятину, и взвалить на шею, как носят баранов. Джой не пытался сопротивляться и вообще не подавал признаков жизни, кроме того, что косил испуганным глазом, вздрагивал, мелко дышал, высунув язык, да еще непрерывно транслировал, как ему здесь нехорошо. Но транслировал глухо и беспомощно.

Хрипло зарычав, Сашка сделал еще шаг и тут же снова зажмурился. Стоило сдвинуться с места, и мир вокруг тоже сдвинулся, качнулся и поплыл, размазавшись в простоквашно-белесую муть. Будто хлопья в сыворотке, замельтешила и затянула все густая рябь.

Хреново-то как…

Сашка сразу въехал, что из воронки ему не выбраться, был готов к тому, что она начнет смещаться вместе с ним, продавливаясь под его весом, куда ни пойди. Но теперь он понял вдруг, что не только она, а все вообще начинает смещаться, стоит только шагнуть.


Сашке вскоре стало отчетливо ясно, что ничего тут нет. Вообще ничего. А есть только этот неправильный от начала до конца, ненатуральный и бредовый пузырь-воронка. Который он, Сашка Воронков, лично продавил в бесконечном НИЧТО, обволакивающем ЧТО-ТО, и уж точно вес тут ни при чем.

А что при чем?

Здесь содержалась какая-то загадка. Может быть, ключ к спасению. Но мысли путались.

Бесплотные тени клубились в них. Призраки. Странные призраки скользили по краю сознания, силясь пробиться сквозь белую пелену.

Пустота вокруг была бесконечная. И воздух, если он был, — был его — Воронкова — личный воздух. Но не было пути. Не было времени. Ничего.

За пустотой таилась глубина, полная голосов. Как он ни старался, но не мог ни расслышать их, ни поймать теней, ни задержать смысла.

Казалось, что он вот-вот увидит воочию, рассмотрит и осознает что-то беспредельно важное. И это помогало превозмогать боль.

Казалось, что он галлюцинировал на фоне боли и безысходности, но уверенности не было ни в чем.

Вот только галлюцинации эти были особыми. Их источник находился не внутри него, а снаружи. Словно что-то бессмысленно и безуспешно взывало к нему, но не поддавалось никакой расшифровке, забивая голову бесконечным белым шумом.

— Везучий я! — зачем-то мысленно твердил Сашка, — мне и сейчас повезет. Выкрутимся. Обязательно. Везучий… Повезет…

Повторяя это как некое заклинание, смертельно боясь окончательно утратить себя, он какой-то неглавной частью сознания понимал, что продолжает идти.

Идти, осторожно выбирая место, куда поставить ногу, потому что белесое нечто натягивалось без складок и морщинок и прятало пыточные выступы до тех пор, пока не наступишь.

Внутреннее и внешнее продолжало проникать друг в друга и перемешиваться. Это место было исполнено хаоса призраков, пробивающихся куда угодно, чтобы воплотиться во что угодно.

Сашка вдруг почувствовал, что его мозг абсолютно обнажен. Боль была ничем по сравнению с ощущением полной открытости и неизбежного грядущего слияния с ХАОСОМ, перенасыщенным отпечатками порядка, с бессмыслицей, состоящей из следов смысла, с бездумной пустотой, слепленной из обломков личностей.

Тело, душа и мозг были одинаково уязвимы перед всем этим. Сашка наяву видел, как он падает и больше не может подняться.

И как засасывает его и Джоя белесая пелена, не оставляя следов.

И как стягивается, зарастает крошечная вакуоль, на краткий миг проявленная слабым человеком в бесконечном нигде.

Или это и есть наяву? Возможно, это уже случилось? Что, если он уже растворен? Ведь что он может? Уже ничего. Разве только осознавать себя. Себя?

Осознавать? Может быть. Аз есмь. Я… Я есть. Я человек. Я Сашка Вороненок. У него уже есть нечто. Это — нечто — осознание себя собою и собственной обнаженности.

— Хорошо.

У него теперь есть еще и «вокруг». Его «вокруг» довольно скудно и в то же время непротиворечиво. Есть опора под ногами и пелена, неоднородная, вязкая и тугая.

Шаг. Шаг. Шаг.

Свет. Шаг — уже не какой-то абстрактный шаг, а шаг — вперед… Белый шум… Мыслей было маловато. По сути, их вовсе не было.

Он достал кортик, покачиваясь и стараясь не уронить Джоя, наклонился и полоснул лезвием по ненавистной белесой поверхности. Клинок не просто соскользнул, но дал в руку такую отдачу, будто Сашка ломом долбанул со всей дури по наковальне.

— И чего ты хотел? — спросил он сам себя, медленно свивая мысли в острие воли.

Мир, поставленный в «игнор». Это такой мир, что с ним никто не хочет иметь дела. Вот что! И я не хочу! Хватит!

В ярости Сашка выхватил «Мангуст» и выстрелил в гадский белый шелк.

Выстрел дал результат изумительный.

Словно сработала первая ступень ракеты-носителя и Сашка понесся в белую высь…

Джой навалился на плечи, как будто весил центнер.


После попытки прострелить «шелк» из «Мангуста» Сашка взмыл в небеса и почувствовал скорее удовлетворение, чем испуг или удивление. Он так и не успел удивиться, когда небеса надвинулись и он врезался головой в обжигающий снег.

Он так бы ничего и не понял, если бы за миг до того, как угодил в сугроб, не ощутил перехода, который воспринимался, как дружеское рукопожатие после только что пережитой боли. Даже с поправкой на то, что пожали ему не руку, а все тело целиком незримой могучей лапой.

— Джой, слезь с меня! Не фиг на шее ездить!

И Джой слез.

Он теперь ходил по верху сугроба, постукивая когтями по обледенелому насту. Этот звук отдавался здесь, внизу, где застрял Сашка.

— Я застрял, — сказал он.

Снег в сугробе был рыхлым, но плотно стискивал с боков.

Джой принялся копать.

Сашка завозился в снегу, пытаясь высвободиться.

Теперь он сполна оценил, как должен был чувствовать себя Саид, которого откапывал товарищ Сухов.

— Осторожнее, Джой! — крикнул он, когда пес несколько раз чиркнул его когтями по затылку.

Джой копал, периодически засовывая нос в снег и отфыркиваясь. Но получалось у него не очень.

Воронков протискивался снизу вверх, изображая червяка.

Наконец ему удалось выдернуться по плечи и вслед за этим высвободить руки.

— Привет, — сказал он.

Джой лизнул его в нос и задышал в лицо, высунув язык. Крупный план оскаленной пасти с могучими клыками и свешенным набок языком был ужасен.

— Отвали, псина, — проворчал Сашка, — я устал. Дороги и тропы, блин! Пора бы уж действительно заворачивать к дому. Что-то тот парень говорил про направление?.. Ты чего-нибудь понял, Джой? Куда он нам задаст направление? Он его задал или нет? И куда?

С этими словами Воронков выпростался из сугроба. Крепкий наст держал его вес уверенно. А вот Джой оскальзывался.

Хорошо, что одежда в шелковой камере пыток успела просохнуть.

— Это сколько же я там валандался? — стряхивая с себя набившийся в каждую складочку снег, сказал он задумчиво.

Действительно, время в шелковом мире будто не существовало, могло пройти несколько минут, а могло и несколько суток.

— В гробе я видал такое направление! — сказал Сашка, осматривая снежную пустыню.

Ни деревца, ни одного ориентира. Пасмурное небо сливалось с горизонтом. От свежего воспоминания Сашку передернуло. Вот только одна черная точка…

Сашка всмотрелся. Точка копошилась и двигалась. Через некоторое время уже можно было определить, что это человек. Он шел на лыжах в сторону Воронкова.

Уже привычный критерий, по которому оценивалась всякая встреча — критерий опасности, — на этот раз почему-то не действовал. Это был не опасный в той или иной степени абориген неведомого мира, а просто человек на лыжах.

Человек может быть каким угодно: диким, глупым, бессмысленно агрессивным, тихим психом, благообразным отшельником, геологом, просто чукчей, но он в первую очередь человек.

У человека не было ружья. Это Воронков отметил в первую очередь, когда тот приблизился. Хотя что-то длинное тот нес на плече. И еще держал что-то в другой руке. Хорошо это или плохо он еще не знал. Одет был человек в нечто вроде кухлянки — куртка с капюшоном без застежки, надеваемая через голову, перепоясанная ремнем с резными костяными бляхами. От обычной якутской кухлянки эта одежда отличалась тем, что от плеч до пояса и от пояса до края она была украшена мохнатыми хвостами какого-то зверя. Это создавало впечатление меховой жилетки и такой же юбочки… Костюм завершали меховые штаны и мохнатые унты.

Человек определенно направлялся к Воронкову. При сноровистой ходьбе на лыжах он опирался на нечто вроде алебарды. При ближайшем рассмотрении это действительно оказалась секира на длинном древке. Только не металлическая, а каменно-костяная. Лезвие, если его так можно назвать, искусно изготовили из округлой челюсти какого-то немелкого животного, воткнув в гнезда зубов отполированные заостренные куски обсидиана. Древко, несколько изогнутое, было также сделано из прихотливо украшенной орнаментом кости.

«Увесистая, должно быть, штука, — подумал Сашка, — и, видимо, вовсе не охотничья, а сугубо боевая. На кого можно охотиться с таким вот рубилом? А проломить череп даже сквозь меховую шапку запросто!»

У самого Воронкова меховой шапки не было, и от этого делалось неспокойно, потому что пришелец или, вернее всего, очередной абориген помахивал своим оружием довольно легко, как бамбуковой лыжной палкой.

Остановившись в трех метрах, местный житель бросил перед Сашкой предмет, который нес на плече. Это оказалась пара лыж.

Из-под капюшона с меховой опушкой были видны только клочья рыжей с проседью бороды, плоский ширококрылый нос да поблескивающие бусины глаз.

— Аха! — выкрикнул он, широко открыв рот и выдохнув целое облачко пара, — Хии?! Аха!

— Ахаха, хихихи, — ответил Сашка.

Если ответ и озадачил аборигена, то он никак этого не выдал, сделал только жест, который можно было истолковать как приглашение следовать за ним.

Вот Джой озадачил аборигена совершенно определенно. Пес вел себя прилично, держался возле ног хозяина, не лаял, не рычал. Чукча сел на корточки и показал пальцем на собаку.

— Ур! — сказал он с уважением, — ур-р!

И замотал головой.

Что он имел в виду и так ли Сашка воспринял его интонацию, оставалось тайной. Во всяком случае эскимос не стал долго педалировать сильные эмоции, связанные с собакой. Он выпрямился, одним прыжком развернулся на своих лыжах на 180 градусов и снова выкрикнул, жестом призывая за собой:

— Аха!

— Да понял я, что аха, — сказал Сашка, — киндза-дза два, блин, судный день на Северном полюсе! Чего аха-то? Кеце у меня нету.

Судя по всему следовало встать на лыжи. Кроссовки не очень подходили к креплениям, а крепления к кроссовкам. Собственно крепления представляли собой ремешки на шнуровке, но носки обуви фиксировались накрепко принайтовленными к лыжам челюстными костями какого-то хищника, вроде, скажем, волка…

Одна из лыж лежала перевернувшись, и Сашка увидел, что ее скользящая поверхность покрыта крупной чешуей, направленной так, что лыжи, очевидно, скользили только вперед.

— Хай-тек каменного века, — заметил Сашка, — остроумно.

Ненецкий разведчик уже укатил метров на двадцать от Сашки и теперь остановился, поджидая.

— Хоть ты бы поговорил со мной, Джой, — сказал Воронков, — только не вздумай сказать что-то вроде этого дурацкого «аха»!

Беспокоило главным образом то, что от якута не исходило никакой мысли, никакого чувства. Не читались никакие эмоции. Нечто подобное было и с ганфайтером, но там хоть было ощущение живого человека — присутствия мыслящего существа. А тут просто наваждение какое-то, этот мансийский хант был будто бы неживым объектом. Он был, говорил, делал какие-то внятные вещи, шел вот на лыжах, например, но при этом будто бы и не был. Вот такое присутствие отсутствия.

И при этом сама снежная пустыня, как раз наоборот, была исполнена смутного, едва ощутимого присутствия некоей воли и некоего разума. И этот разум проявлял любопытство, а воля направлена на то, чтобы это любопытство реализовать. Прилаживая лыжи и оценивая свои ощущения, Сашка четко осознал это.

Избави нас Всевышний от воли смутного разума к удовлетворению любопытства. Сашка насторожился. А что он мог еще сделать? Как постовой, услышав шорох в — ближайших кустах, по уставу должен «усилить бдительность», так и он решил БДИТЬ шмыгая неловко лыжами по скользкому насту и надеясь хоть немного этим движением согреться.

Морозец здорово покусывал за щеки и нос, ноги опять замерзли быстро и основательно. Да и дышалось колючим воздухом не очень.

Джой бежал следом, все так же поскальзываясь. Хорошо, что он не проваливался в снег, но и с таким способом передвижения ему хватало проблем.

Видимо, он еще не отошел от пережитого в «шелковом» мире, чтобы транслировать что либо, кроме ощущения явного неудобства.

И вдруг Воронков почувствовал, что нужно оглянуться. Остро, болезненно… И он знал, что нужно будет смотреть наверх.

И он обернулся.

Высоко в пасмурном небе плыли огромные, как дирижабли, существа, вяло помахивая плавниками. Они стремились вослед процессии из чукчи и Воронкова. Они были серебристые и полосатые, как небесные китовые зебры… Они дали себя рассматривать только мгновение. Через секунду все изменилось…

Великолепные чудовища, плывшие по небу, исчезли вмиг. Истаяли в сполохах полярного сияния. Но у Воронкова осталось впечатление, что ему именно это хотели показать и показали.

Когда же он поискал взглядом своего проводника на заснеженной равнине, то сразу увидел цель их путешествия.

Это было одинокое жилище полярного отшельника. Не стойбище, с оленями, собачьими упряжками или что-то в этом роде, что ожидал увидеть Сашка, а один одинокий чум или, как его — яранга? В чем там эти чуни живут?

Абориген уже наяривал на своих лыжах вовсю, прямиком к жилью. Видимо, не сомневался поганец, что Воронков других путей искать не будет.

— Ишь! Торопится самоварчик раздуть, — заметил Сашка.

Гостеприимство аборигена не радовало. Ведь он должен был отправиться в путь со второй парой лыж еще до того, как Вороненок прибыл к месту — сугробу назначения. Это могло говорить не о феноменальной прозорливости аборигена, а о неком вмешательстве высших сил.

— После пятого удара в бубен шаман вспомнил, где спрятал огненную воду, — вспомнил Сашка анекдот, когда подъезжал к чуму.

На отшибе от своего племени вполне мог жить именно шаман. А шаман он не просто так. Он… шаман.

Поначалу показалось, что жилье шамана покрыто заклепками, но потом выяснилось, что это частые, аккуратные костяные застежки, скрепляющие шкуры, создают такое впечатление. Тоже своеобразный хай-тек каменного века. Кромки шкур были перфорированы отверстиями, оправленными в костяные кругляши, в каждый из которых вдевался зуб на шнурке. И ряды этих «зубастых» застежек шли от низа конического шатра к верху регулярными зигзагами.

Джой устало лег почти у входа.

— Заездился? — пожалел Сашка. — А я-то как уморился, не поверишь.

Абориген отдернул полог чума и высунулся. Теперь на его голове не было капюшона, и Воронков рассмотрел его лицо. Ничего монголоидного, как ожидалось. Скорее обезьянье. Челюсти выдавались вперед, как у шимпанзе, вислые «запорожские» усы, борода и бакенбарды жили отдельно, не соединяясь. Причем сразу видно, что это не изыск стилиста, а анатомическая особенность. Маленькие черные глазки, окруженные морщинками, жались к широкому плоскому носу. Над низким, но выпирающим лбом начинались волосы, такие же рыжие с проседью, как и борода, расчесанные на пробор. По бокам лица свисали тонкие косички с костяными украшениями.

— Помесь мартышки и индейца, — определил Сашка, — будем знакомы…

— Хии? — поинтересовался индеец-мартышка, оскалив желтые, крупные, но вполне человеческие «всеядные» зубы.

— Может, это, конечно, вопрос питания, — пробормотал Сашка, который с детства не любил, чтобы его торопили. — Вот только каннибалам их природный инструментарий нисколько не мешает.

Вспомнился анекдот про охоту на медведя русского охотника и чукчи, тот самый, где бежали, бежали от медведя, а русский опомнился, да и пристрелил зверюгу, а чукча и говорит: «Плохой, однако, охотник! Теперь бери и тащи его до стойбища!» Выходило по всему, что Воронков дошел до чума сам, своим ходом, как тот медведь. Ни голову проламывать, ни тащить не понадобилось. Удобная и легкая добыча.

И хотя Сашка чувствовал, что никто его есть не собирается, но вероятность такого расклада была, и, если верить внутреннему голосу — немалая. Вот и вход в чум так ловко устроен, что входить нужно было согнувшись, головой вперед. Как-то не того… Не хотелось совать голову не то в петлю, не то под топор.

Посему Воронков попытался войти в чум боком-задом с пистолетом в руке. Что-что, а уж сокрушительный удар, предназначенный голове, задница выдержит.

Однако никто его бить не собирался. В кромешной тьме было тепло после покалывающего кожу морозца снаружи. Никто Сашку бить ни по какому месту не собирался. Наоборот, хозяева попрятались.

Очаг, чуть тлевший, света не давал. Сверху было вытяжное отверстие, но и оно не могло осветить помещение.

В дальнем конце жилища сверкали четыре глаза.

«Сам шаман и баба его, — догадался Сашка, — шаман и шаманиха. Чего это они? Что-то я не так сделал? Сначала сам домой привел, пригласил, а тут взял да и перешугался…»

Воронков убрал пистолет. Без всякой опаски. Здесь, в яранге, он начал чувствовать этих людей, их живое присутствие и легко заранее уловил бы любую агрессию. Но почему только сейчас?

Нет, пистолет их никак не впечатлил. Они, вернее всего, не знали, что это такое, потому и опасности никакой от него не чувствовали. Да и сам Воронков их как-то не сильно пугал. А вот Джой совсем другое дело. Вошедший по-хозяйски пес — вот что напрягло обитателей чума.

Если бы не чутье, приобретенное и развитое в последнее время, то Воронков не смог бы разобраться в ситуации. Логики в ней не было. Но он чувствовал проявления разумной воли извне и обоснованно предположил, что обитатель снежной пустыни пошел встречать его не сам по себе. Не по своей воле и разумению привел к себе домой. Он действовал под чутким руководством. А вот теперь с него контроль почему-то сняли и в дело вступили инстинкты полудикого человека, который, естественно, боится всего незнакомого.

Вопросы возникали в связи с этим в большом количестве:

Кому это нужно?

Зачем Воронкова нужно было вести в чум?

Почему теперь с хозяина жилья сняли контроль?

Что делать?

И совсем уж дежурный вопрос: какова степень опасности?

Но ответов не было. А строить гипотезы опять же было делом пустопорожним и бесплодным.

Попривыкнув к сумраку, Сашка начал разглядывать детали обстановки. То, что поначалу он обозвал чумом, вовсе не было легко демонтируемым переносным жилищем кочевника. Жилище строилось всерьез и надолго. Пол, вымощенный очень гладкими плотно подогнанными каменными плитами, вдоль стен устилали шкуры. Только круг, обрамлявший искусно выложенный из пиленого камня очаг, оставался свободным от шкур. Арматура конуса крыши состояла из исполинских бивней, надставленных один на другой и соединенных костяными же перемычками. Даже с первого взгляда было видно, что это жесткая конструкция, не подлежащая быстрой разборке. В рост человека каркас был укрыт шкурами какого-то зверя, имевшего длинный мех и весьма внушительные размеры. Зверь был побольше матерого белого медведя и окрас имел веселенький: седая, почти белая спина, серые серебристые бока и черно-бурые лапы. При этом на холке до середины спины гребнеобразная грива с волосом до полуметра длиной отливала рыжим. Ни одна шкура не содержала той части, которая укрывала голову.

Выше шкур шла широкая узорчатая полоса контрастной черно-белой вышивки. Даже стильно.

Странно, что в жилище практически не было никакой утвари. Но Сашка не придал этому особого значения. Хозяин жилища, до этого жавшийся в дальнем конце, вдруг начал двигаться в его сторону, стоя на коленях и держа что-то перед собой на вытянутых руках.

Нет, не Воронков интересовал обитателя снежной пустыни, он нес дар собаке! Положив перед мордой Джоя развернутую в пластину тушку белой рыбы он несколько раз коснулся лбом каменного пола перед обалдевшим от этого псом, издал нечто вроде «О-о-охо! У-р-р!» и попятился в таком же положении, не переставая кланяться.

— А я, значит, пустое место? — усмехнулся Сашка.

«Дай команду, хозяин, — взмолился Джой, обнюхивая вкуснятину, лежащую перед ним. — Они хорошие! Они не злые! Они меня любят! Они меня очень любят! Разреши, хозяин, и я съем ЭТО! Оно вкусно пахнет!»

— Оклемался, чудик, — обрадовался Воронков, восприняв столь сложный и длинный монолог после долгой паузы. — А поделиться нет желания?

«Тут и одному мало! — неискренне возмутился Джой, кося глазом то на хозяина, то на рыбину в полметра длиной, — ну, уж откуси кусочек, ты же главный…»

В этом посыле пса сквозило еще что-то типа: «Учти, кто берет первым, тот берет то, что поменьше».

Воронков наклонился и уже собирался взять рыбину, как хозяин дома завопил как оглашенный:

— О-охо! Ур! Ур-р! Ат-тату!

И внезапно Воронков куда лучше почувствовал этих людей. И шамана, и его жену. Все это было смутно, куда менее поддавалось вербализации, чем то, что транслировал пес, но смысл читался.

Пса они приняли за какое-то священное существо, с которым было связано много легенд и ритуалов, определявших всю их жизнь и культуру. Это был какой-то мифический первопредок, от которого пошли две касты или два рода разумных и множество неразумных существ, населявших сушу и море. К неразумным относились все виды животных, кроме рыб, а к разумным два рода: морские и сухопутные. Причем морские были куда круче и куда РАЗУМНЕЕ, чем сухопутные — те, к которым шаман причислял себя и бабу свою. Морские вызывали благоговейный трепет, но не такой, как первопредок, олицетворяемый псом. И попытка Воронкова отобрать у собаки дар была кощунственным деянием.

Но Джой что-то такое чувствовал. И что он из этого понял, неизвестно, но так весомо гавкнул на разоравшегося аборигена, что тот немедленно утих и забился с женой в свой темный угол, зыркая оттуда глазами.

«Гав!» Джоя они истолковали в том смысле, что священный первопредок сам решает, с кем ему делиться, а с кем нет. И Сашка это тоже ощутил.

В этот миг шаман, а он действительно был кем-то вроде шамана, вспоминал многосложные, сложносочиненные легенды с массой персонажей и сюжетных ответвлений, которые все знал прекрасно. Это ему нужно было для того, чтобы правильно выстроить линию поведения по отношению к первопредку.

Эти легенды были бы золотым дном для фольклориста или этнографа, но Сашка не был ни тем, ни другим, так что для него главным было почти то же: как вести себя с аборигенами.

А вот мысли жены шамана были полны страхом. Она не разделяла оптимизма и восхищения супруга и твердила только, предвкушая недоброе: «придут морские, придут морские, придут морские, придут морские, придут морские, придут морские…»

И ничего хорошего, судя по всему, эти МОРСКИЕ, или ПОДВОДНЫЕ, что еще менее понятно, со своим приходом не обещали принести.

Может, эти БОЛЕЕ РАЗУМНЫЕ, что вселяли просто мистический ужас, были просто цивилизованным народом из-за моря, несшим смятение в простую жизнь коренных народов Севера. Все же не понятно. Однако, сколько неприятностей белый человек нес диким племенам самим фактом своего появления у них — известно.

Сашка был голоден и устал бояться.

Придут — пообщаемся. Он старался транслировать аборигенам толику спокойной уверенности.

Огляделся получше, пользуясь тем, что глаза уже совсем привыкли к полутьме.


Ему снилось море. Волны бились о берег. Пенились, шумели и брызгали. Море было студеное. Он очень четко запомнил шум прибоя.

Он помнил, как шел по щиколотку в воде. Помнил плеск воды под ногами. Помнил холод.

А потом увидел маяк.

Он возвышался темной глыбой в ночи, и только ярчайший свет на самой вершине, куда труднее всего добраться.

Он пришел к маяку.

У самого основания была маленькая дверца.

Она была закрыта.

Он стал стучать и кричать, чтобы его впустили.

Но он знал — тот, кто может ему открыть — там, на самом верху.

И он никак не может слышать его.

Но он все равно кричал.

Все равно бил в дверь.

Потом он устал и прислонился лицом к шершавой каменной неровной кладке.

А потом…

Потом увидел самого себя сверху. Будто бы витал и смотрел на того, кто стоит, прислонившись к подножию маяка.

И тот — внизу — посмотрел на него вверх.

Больными недоверчивыми глазами.

А потом снова начал стучать в дверь маяка.

«Ему же никто не откроет», — подумал он.

И вдруг понял — это МНЕ никто не откроет.

И проснулся.

Было холодно.

Он продрог…

«Неудивительно, что мне снилось море», — подумал Сашка проснувшись окончательно в темном жилище полярного аборигена.

Начал припоминать, как же он заснул.

Память мутилась и прорывалась в сознание толчками, но все вспомнилось. Он поел мяса, которого ему предложил чукча. Ему полагалось именно мясо. Джою рыба. А ему, сопровождающему великого прародителя, только мясо, зато от пуза — сколько съешь.

Ну он и подкрепился.

И потянуло в сон.

Полусидя-полулежа он задремал у входа, с оружием наготове, просто на всякий случай.

Сначала была тяжелая волчья полудрема.

Он часто просыпался, всматривался в темноту по ту сторону очага, где прятались, кутаясь в шкуры, шаман и баба его, но постепенно Сашка провалился в глубокий сон и его даже накрыло сновидением.

Неприятным. Вызывающе символичным сновидением.

Сколько Сашка себя помнил, ему никогда не снилось-море. А тут вдруг с чего бы это? Море и маяк. И какое-то раздвоение. Что, дескать, вот он ищет выхода или входа, и он же только и может эту дверь открыть и сам себе ее открыть не хочет. Слишком прозрачно для вещего сна. Слишком заманчиво для сердитого дядьки доктора Фрейда.

— Фигня какая-то, — пробормотал Сашка в тишине чума.

Рядом сопел, вздыхая во сне, Джой.

И ему вроде как тоже снилось что-то. Что-то сытое и умиротворенное. Точнее не разобрать.

А вот шамана нигде не было.

Сашка это сначала почувствовал, а потом уже рассмотрел.

Чум был пуст…

«Дом был чист». Откуда это? Ах да, Бредбери…

— И куда же это свалил гостеприимный хозяин? — снова вслух проговорил Сашка.

Ни шамана, ни бабы его.


Он поднялся на ноги, скинув одеяло из такой же диковинной шкуры. Его, оказывается, укрыли спящего, а он и не заметил.

Проверил имущество.

Вроде все на месте.

Ну хорошо, хотя бы не стырили ничего.

Достал флягу, глотнул холодной воды. О как! Когда это успел набрать? Где? Во фляге, как он это помнил, оставалось лишь немного того полынного напитка, который так развеселил его в бункере. Но сейчас, уже взяв в руку фляжку, он знал, что в ней вода.

«Отлично! — подумал он, — белочка начинается. Когда же я?..»

Но воспоминания подкинули четкий образ, как он склоняется над ручьем в каком-то лесу и наполняет флягу. И вспомнилось пение птиц. И папоротник на другом берегу ручья. И солнечный день. Но не сумел вспомнить того, когда и где это все происходило.

Любопытный феномен. Это что же — внезапно прорывающиеся воспоминания из путешествия по мирам? Воспоминания яркие, но вырванные из контекста. Это так надо понимать, что было что-то еще? Но до того как эти левые картинки всплывут, об их существовании и нё заподозришь. А после того, как возникнут, уже никак не отделаешься от попыток вспомнить, что было до и после них.

Попыток навязчиво мучительных, потому как безуспешных.

Сюрприз был поистине гадким. Сашка нехорошо выругался, но, делать нечего, вынужден был смириться с мыслью о том, что массу событий его память просто не сумела вместить и удержать. И та непрерывная последовательность событий, которую он помнит, в действительности только ЯКОБЫ непрерывная. В действительности — она, вероятно, пунктир, на живую сшитый в ленту сознанием, привыкшим бороться за собственную цельность.

Вот ведь, блин горелый! Этак с ним черт знает что могло наслучаться. Может, он уже познал все тайны мироздания, а сам ни сном, ни духом! Нет, брат, это жулики! От расстройства засосало в животе. Сашка поискал и на низенькой колченогой подставке вроде восточного столика для чайной церемонии нашел еще кусочек мяса.

Пожевал.

Потянулся.

Джой все так же спал.

Ну, да ладно. Пускай песя отдохнет. Умаялся, бедняжка.

«Я встал однажды на эту дорогу, и теперь я иду без возможности остановиться, — изрек он мысленно. — Нет, я не жалуюсь. Я просто счастлив. Я всегда мечтал, что наступит день, и я смогу бросить все ради того, чтобы встречать в поле рассвет. Для того, чтобы не видеть людей».

Мысль была какая-то не совсем своя.

Воронков прислушался к ощущениям.

Показалось, что некто бережно и незаметно прощупывает его сознание. Так было уже, когда он общался с художником.

Интересно! Очень интересно.

Он неторопливо обошел по кругу жилище шамана.

Еще раз отметил, что утвари немного.

Да, практически ничего и нет.

«Я так и не смог задать вопрос, вопрос жизни и смерти, — подумал он и вновь будто бы не сам, — а теперь не у кого спрашивать. Я все не могу отделаться от собственного взгляда — взгляда загнанного зверя. Я все пытаюсь понять — это мое будущее или мое прошлое? И если бы я верил в Бога, то что я хотел бы у него спросить или попросить, я так и не решил».

Сделалось вновь тревожно.

Что-то обязательно должно случиться.

Что-то важное.

И тут Сашка сделал большое открытие. Оказывается, чум был только прихожей жилища.

В том месте, где сидели вначале шаман и баба его, оказался выход из чума и вход в ледяную галерею.

Оказывается, основной дом шамана был вырезан в толще льда. А чум был только чем-то вроде переходной камеры — тамбуром для выхода на поверхность.

Это открытие ошеломило Воронкова, когда он откинул полог и увидел ледяной коридор, с лестницей вниз, уступами спускающейся метров на пять. И заинтриговало.

Снаружи был, видимо, уже белый день, потому что коридор освещался гладкими линзами в потолке. Свет был ясный и чуть зеленоватый.

— Тоже мне, ледяной дворец, — с иронией, но и не без уважения к человеку, соорудившему это, проговорил Сашка.

По стенам коридора были выпилены аккуратные ниши-полочки, в которых на подстилках из кусков шкуры стояли разнообразные предметы. Особенно поразили Воронкова тонкие прямоугольные тарелки-лотки из какого-то камня. «Нефрит», — подумал Сашка, не испытывая и отдаленной уверенности в том, что прав. Но тарелки были такой толщины, что пропускали свет, хотя и вырезались вручную, продольно-поперечными движениями.

— Это же сколько надо собираться жить, чтобы вырабатывать такие тарелки? — покачал головой странник, — или они имеют ритуальное значение и вытачивались поколениями? Да, этот шаман не так прост, как кажется.

В других полочках лежали наборы костяных игл, какие-то не то наконечники, не то метательные ножи из обсидиана с резными костяными рукоятками, полированные каменные шары, будто ядра пушечные горкой, размером с апельсин каждый. В пирамиде стояли цельнокостяные копья с зазубренными и гладкими наконечниками и каким-то упором-перехватом на две трети длины. Висели какие-то кожаные плетенки с лаконичным, но красивым узором. Много чего еще было здесь.

Были предметы и неразъясненные. Так, например, совершенно непонятно осталось назначение странных костяных колец с крючьями. Эдакие плоские заостренные по кромке обручи диаметром сантиметров тридцать с одним или тремя острыми крюками на внешней стороне. Для чего они?

Любопытно. Тут Сашке подумалось, что ведь далекие предки наши были ни фига не глупее нас. Возможностей у них было меньше — это да, но пользовались они ими ничуть не менее, а то и более изобретательно. Человек — он и в каменном веке человек.

Очень уместно припомнилась история с «крылатыми предметами», над загадкой которых так долго бились этнографы и палеоантропологи, изучавшие быт и прошлое народов Севера. Каких только мистических гипотез не выдвигалось по поводу этих на удивление разнообразных, но сходных по сути, тонко резных, костяных артефактов. А что оказалось? Каждый такой «предмет», будучи настоящим произведением искусства, являлся оперением, стабилизатором мощного гарпуна и одновременно предохранял торец его древка от ударных нагрузок при взаимодействии со специальной гарпунометалкой.

Сашка был тогда поражен функциональным и эстетическим совершенством всех частей этого изготовленного лишь из дерева и кости оружия: хитрого асимметричного наконечника, без шуток похожего на какой-нибудь стремительный инопланетный звездолет, изящного рельефного древка, фантастического на вид упора-стабилизатора.

А великолепная, прямо-таки запредельная эргономика гарпунометалки, только и позволявшей слабой человеческой руке с расстояния пробить костяным наконечником шкуру любого морского зверя, его просто убила.

Вот вам и чукчи из анекдотов. Так и здесь, наверное. По какой-то ясной необходимости эти кольца создавались, форму их оттачивали под непонятную задачу и эстетические потребности пользователя. Увы, ему, пришельцу, нипочем не догадаться. Как тем этнографам поначалу.

Зато с этим проще…

В следующей ледяной нише находился явный предмет искусства. Вернее, не в самой нише, а в ее задней стенке, вмороженный непосредственно в толщу льда. Сашка протер для большей прозрачности ее поверхность ладонью и, наклонившись, невольно залюбовался.

На разной глубине и высоте во льду темнели с два десятка, наверное, небольших фигурок, несомненно, представлявших единую композицию.

Это, скорее всего, были маленькие изображения неких китообразных. Не то дельфинов, не то касаток, застывших в сложном пространственном танце. Иллюзия объемной фотографии слитного общего движения возникала оттого, что «поза» каждой фигурки была с удивительной точностью увязана с ее местом в «хороводе».

Безупречно выстроенный неведомым мастером (неужели, здешним шаманом?) китовый танец очень живо напоминал ему незабываемую картину двойной воронки из летучих свинорылых автобусов. Ну, очень похоже. К чему бы это?

А вот выпавшая из встречного трехмерного хоровода фигурка к чему? И почему все дельфинчики темненькие, а эта белая? Ответ один: а хрен его знает. Ясно только, что это «ж-ж-ж» неспроста.

И тут Воронкова посетила шкодливая мыслишка. Почему, почему… Потому! Сейчас сделаем так, что половина вопросов автоматически вымрет. Запросто. Воровато оглянувшись, он достал зажигалку. Двухсантиметровое острое жало голубого пламени с готовностью выскочило наружу. Много времени Сашке не понадобилось, благо светлая фигурка сидела во льду неглубоко. Пришлось, правда, опуститься на колени, но уже через минуту выплавленная каменная «рыбка» лежала у него в ладони.

«Вот и славно. Вот и сувенирчик», — пробормотал Воронков, поднимаясь на ноги и пряча добычу в карман.

При этом оттолкнулся свободной рукой от пола.

Пол был вымощен каменной плиткой, довольно ровной и… теплой на ощупь. Сашка специально наклонился и потрогал пол еще раз. Теплый!

Он только головой покачал. Чудеса. Для каменного века это даже не хай-тек, а какие-то технологии ушельцев.

Коридор между тем уперся в завешенный проем.

За занавесом из пепельно-белой шкуры обнаружилась светлая комната.

Там, на шкуре, сидел шаман, подогнув одну ногу под себя.

— Многие беды для больших и малых сулишь ты! — сказал шаман внятно и ясно.

Сашка опешил.

Только спустя минуту глубокого ступора он сообразил, что шаман лопочет что-то невнятное на своем языке, но слова приходят прямо в голову. Знакомая уже метода.

Вот только говорит вроде как не сам шаман, а кто-то через него.

— Никаких бед никому я причинять не собирался и не собираюсь. Я у вас вообще случайно. Мне дальше надо. По тропе и домой.

— Бегство твое чинит несчастья и умертвия. Не сразу, но после.

— А это разве мое дело? — удивился Сашка почти искренне. — Это разве не тех вина, кто взял меня в оборот? Совершенно ни за что, кстати!

— Не бывает без вины наказания, — почти по Глебу Жеглову ответил некто, использовавший шамана как рупор для своих мыслей.

— Вот только демагогии не надо, ладно! — разозлился Сашка. — Я вообще никому ничего не сделал плохого. Может, и хорошего тоже никому ничего. Да только случай не представился.

— Хаос идет вслед за тобой, — ответил некто.

— А с кем это я, как говорится, имею честь общаться? — коварно поинтересовался Сашка, чувствуя, что некто, использующий в качестве посредника шамана, не хочет раскрывать своей личности.

Шаман думал совершенно искренне, что транслирует БОГА (или БОГОВ), но знал при этом, что посредником был не единственным. Ему передавали другие, по цепочке, от самых близких БОГУ или БОГАМ, к менее близким, а там и до самого Сашки.

— Для тебя это важно?

— Еще как.

— Как?

Вот, блин, разговор!

— Очень важно! ОЧЕНЬ! Я хочу знать, с кем имею дело, что ему от меня надо.

— Нам ничего не нужно от тебя.

— О чем тогда базар?

Повисла напряженная пауза.

— Доброй воли движение к тебе навстречу, — был витиеватый ответ. — Информация. Мы информируем. Нас информируют. Взаимно выгодное существование.

При этом собеседник даже через кучу посредников не смог скрыть нервозности. Кроме того, он ухитрялся накладывать понимание ментального посыла на значение слов, которые произносил Воронков. Поэтому воспринял слово «базар» как торг, а не просто разговор. И теперь, это доносилось до Воронкова отчетливо, пытался понять, что на что собирается Сашка менять. Сам же собеседник почитал за ценность только информацию.

— Ну, так поделитесь тем, что имеете, — сказал тогда Воронков, — бросьте мне кость!

Про кость он ляпнул скорее интуитивно, чем осмысленно. Просто раз собеседник улавливает не только мысли, но и заглядывает в ассоциативный словарь, который у каждого человека живет в голове свой и индивидуальный, то пусть поморочится с идиомой.

Результат оказался совершенно нелинейный. Что тут сработало, неизвестно. Возможно, убежденность, с которой он требовал информацию, а возможно, неизбежная ассоциация с собакой, заключенная в идеоматическом выражении, а может, и еще что-то.

Сначала собеседник будто бы впал в ступор. Ничего не было. Шаман сидел и покачивался. Разве только не гудел, как приемник на несущей частоте. А потом прорвало.

На него хлынула лавина образов. Из сонма информации, полученной таким образом, Сашка мог сделать вывод, что его, как минимум, не обманывают, но и всей правды не выдают, потому что собеседник контролирует поток сознания.

Что-то общее было с тем, как он общался с художником. Однако сам мозг, передававший образы, был иным. И разум был иным. Каким-то емким, прозрачным и всеобъемлющим. Но у собеседника явно был опыт общения с человеческими существами, поэтому он переводил поток сознания в строй образов, более понятных для человека. Примитивного в чем-то, в чем-то иного, чем Воронков, но все же человеческого существа.

Во-первых: собеседник был огромным, могучим и во всех отношениях великолепным существом. Так он себя воспринимал сам и так привык представлять себя людям. У него не было врагов. Единственным его врагом был он сам. И в этом был первый урок. Этакая философская парадигма.

Потом: собеседник был существом, способным решать свою судьбу и другие судьбы. И полагал в этом свое назначение. Очевидно, нужно было принять такую постановку вопроса как неоспоримую данность.

Далее: собеседник предпочитал жить в морских просторах, которые почитал как некий абсолютный космос, самую естественную и правильную среду обитания с несчетным количеством измерений и направлений. И себя почитал он космосом, уходящим в глубь себя как в прямом, так и в переносном смысле.

И только уже после этого: собеседник почитал себя совершенным существом и только допускал существование более совершенных, но каких-то бесплотных сущностей, видимо, божественного порядка, что делало честь его скромности. К тем же, кто вынужден существовать в плоскостном мире поверхности суши, собеседник относился снисходительно и покровительственно. Он не отказывал им в примитивном разуме, но непререкаемо был убежден, что этому разуму не хватает способности мыслить объемно, что этот разум утилитарен и примитивен. Примерно так сам Воронков думал о мозговых способностях Джоя.

И вот тут речь дошла до первопредка. И стало сложно. Перво-предок, действительно похожий на собаку, был не научно доказанным прародителем и морского философа и шамана, а скорее философско-теологической категорией. Люди пошли от первопредка, но прямые потомки первопредка служили человеку, пока не исчезли, «УШЛИ», а теперь человек, являющийся предком морского философа, находится как бы в услужении и под покровительством великих и могучих морских обитателей, которые лучше самих людей знают, как надо жить на тверди земной, раз уж такая участь им отпущена.

Уф!!!

Но все это было обильно пересыпано фрагментами легенд и притч, картинами из реального и мнимого прошлого и даже, кажется, будущего, что голова шла кругом. Да кроме того, очень многие категории и понятия были недоступны, как их ни упрощай, и создавали только впечатление непреходящей и вселенской мудрости собеседника.

Сашка при всей иронии и самоиронии все же не смог не почувствовать себя интеллектуально убогим неучем пред лицом светила науки и гиганта мысли.

Но главное, что вынес из сообщенного ему Воронков — то, что морские обитатели (разумные плотоядные млекопитающие, кстати!) имели еще и виды на иные миры. Они были совсем не прочь расселиться в студеных и в меру теплых морях иных измерений. Там объяснить плоско мыслящим обитателям суши, как надо жить и во что верить, а также проводить разведку относительно поползновений к ним со стороны параллельных миров.

Вот, правда, сеть миров они воспринимали не в пример объемнее, что-то вроде взаимопересекающихся многогранных кристаллов, в толще воды почти неразличимых. И сложных донельзя.

Поделились они и своими заботами. Оказалось, что их волнуют проявления неких МЕЖМИРОВЫХ сущностей (а есть и такие!!!) и неких миссионеров, которые шастают по мирам и ведут не всегда чистую политику.

И еще они были за что-то благодарны лично ему — Сашке Вороненку — за какое-то доброе дело, которое было при его посредстве вот только что сделано…

На сем сеанс был внезапно прерван.

Последнее, что он понял, так это что у шамана есть сей момент насущные какие-то дела и ему нужно их все переделать, дабы потом он мог опять, не отвлекаясь, послужить посредником в общении, которого собеседник будет нетерпеливо ждать.

Занятно, что про многие беды, которые он, Сашка, кому-то сулит было как-то незаметно забыто. Впрочем, вполне возможно, что к этому вопросу морской бог (или морской рыжий водоглаз?) еще вернется в самый неподходящий момент.

С одной стороны общение хотелось продолжить, а с другой, пауза была как раз кстати, потому что непросто все это было и утомительно.

— Сказка про белого бычка, — пробормотал Сашка, поматывая головой, как теленок в стойле.

Общение оглушило его несколько. Мышцы шеи затекли со страшной силой, будто голова сделалась на время «разговора» тяжкой как котел.

Ему передали в ответ на эти слова, что про бычка вовсе не сказка, а самая насущная реальность, с которой надо что-то делать. Этого он не понял до конца. По крайней мере не сразу.

«Большой белый зверь пришел! — Сашка понял, что это уже сам шаман ему говорит. — Большой зверь хочет умирать. Надо помогать. Мясо будет. Теплая шкура будет. Пошли со мной. Помогать зверю умирать будем».

Почему-то ментальный посыл шамана Сашка, видимо, в силу игры ассоциаций, переводил для себя в речь, напоминающую немного манеру выражаться чукчи из анекдота.

«Помогать умирать вместе хорошо!» — настаивал шаман.

И в сознании возник образ мультяшного какого-то белого бычка. Лохматого и толстого. Аппетитного. Смешного, как наивный наскальный рисунок древнего человека. Шаман не мог мысленно передать образ подлинного животного. А представлял себе его забавно.

Вышли «помогать умирать».

Сашка и Джой выпростались из квазичума на воздух. Небо прояснело. Светило солнце, перебивавшее колючий морозец. С той стороны, где грело, было тепло, а в тенечке — морозно.

Несильный ветер нес впереди поземку.

Джою не понравилось, что ветер задувает сзади и ерошит шерсть. Он же все-таки не лайка, а колли. И песя шел как-то смешно, бочком, занося задницу вбок против ветра, будто бы заднее передаточное число было у него больше, чем переднее.

Приладили к ногам «дощечки», на лыжи встали то бишь, да и покатили потихоньку.

— Что же мы на охоту и с наветренной стороны? — удивился Сашка вполголоса.

«Белый зверь нас услышит и пойдет навстречу!» — пояснил ментально шаман, вслух же промяукав что-то невразумительное.

Сашка вспомнил вновь тот же анекдот про медведя.

И вскоре впереди замаячил активный такой, подвижный сугроб, который действительно шел навстречу.

Но шел, как Сашке показалось, задом наперед.

Реальность снова подкинула сюрприз.

Белый бычок или, вернее, плотоядный козлище, действительно был крупной тварью.

Встретился он довольно быстро.

Похоже, шел на запах чума. Или действительно на запах охотников. Не то на легкую добычу позарился, не то и вправду собирался добычей стать, как это понимал себе шаман.

Тут Сашка не разобрался.

Зверюга был размером с матерого белого медведя. Косматый. Именно такой твари принадлежали гривастые бело-пепельные шкуры. Только вот голова у твари была голой, морщинистой и покрытой пупырчатой красной кожей. Она, как у черепахи из панциря, выдвигалась из гривы на красной же голой шее с обвислой складчатой кожей. Рыло песье, длинное. На макушке кривые, загнутые назад козьи рога.

Вот с этой головой вышло нехорошо. И смех и грех, как говорится.

Сашка действительно сначала не мог понять, то ли они с шаманом догоняют существо, то ли оно само идет к ним задницей вперед, потому что видел он только воронку в шерсти, куда прячется от холода голова.

Когда очутились на опасном расстоянии, то шаман передал, сопровождая мяуканьем: «Сейчас помогать умирать будем». Но при всей бодрости этого заявления тревога чувствовалась в нем нешуточная. Зверюга ростом с лошадь. И Сашка почувствовал, что у шамана адреналин зашкаливает. Так, что даже малость передалось и ему.

И тут Джой, великий представитель первопредка, поломал всю тактику и стратегию. Он в несколько лихих, каких-то мячиковых прыжка наскочил на зверюгу и залаял. Причем не столько злобно, сколько озорно. Будучи еще щенком, он так приветствовал велосипедистов.

Эта неуместная шалость первопредка совершенно выбила почву из-под ног у шамана. Он растерялся…

И тут из того места, которое Сашка воспринимал как задницу зверя, по-научному — анус, а в просторечии — срака, высунулась эта самая омерзительная морковная морда с рогами и, щелкнув челюстями, атаковала Джоя, выстрелив в его сторону молниеносно на длинной и гибкой шее.

Когда же попытка схватить Джоя не удалась, зверюга выставил в сторону собаки козьи рога, намереваясь так держать его на дистанции.

Шаман ахал в полном непонимании, как теперь вести охоту.

Но сердиться на прародителя не позволял себе даже в глубине сознания.

Только Сашка не усомнился в том, что ему делать.

«Мангуст», очутившийся в руке, рявкнул. Гулкое эхо разнеслось по заснеженной пустыне.

Кровь с клочками мозга брызнула из черепа чудовища на пепельно-белую шкуру, на снег, туша пошатнулась и завалилась на бок.

Тройные, похожие на лист клевера копыта заскребли по насту.

— Хана белому бычку, — констатировал Сашка.

Джой скакал возле ног хозяина и передавал что-то в духе: «Классно, хозяин! Если бы я его не отвлек, то хрен бы ты его убил! Будем держаться вместе и дальше и победим всех!»

Только шаман несколько оцепенел и переводил взгляд то на Воронкова, то на убиенного неведомым способом «белого бычка», а то с подозрением на первопредка.

Ему еще следовало обдумать и понять, как все это произошло.

Да еще и историю доподлинную надо сложить об уникальной охоте с первопредком.

Воронков подумал грешным делом, что в этом мире они с Джоем оставят самый заметный след. В основном, разумеется, Джой.

Шаман между тем воткнул свою костяную секиру рукояткой в наст и в несколько приемов протолкнул ее поглубже. После этого достал из-за пазухи какую-то колотушку и начал лупить ею по боковой поверхности челюсти, из которой была сделана рубящая часть секиры.

Сашка подумал было, что это какой-то ритуал над убиенным животным, но вскоре обнаружилось, что это всего лишь эффективное средство ближней связи. Он даже вообразил себе, как шаманиха после их ухода замерла, прижав ухо к теплым каменным плитам, которыми вымощен пол в жилище. Вскоре шаманиха появилась на лыжах и с большими санями, да еще с набором ножей для разделки туши.

— А быт у них налажен, — отметил Сашка.

— Мы помогаем, — услышал он ответ на незаданный вопрос, который мощно прозвучал прямо в его голове.

— Как? — удивился он.

В ответ ему передали несколько образов, из которых следовало, что в какой-то момент «морские» дезориентируют одного из «плотоядных козлищ» и направляют к людям. О чем им сообщается.

Впрочем, люди и сами иногда охотятся, без помощи морских покровителей. С переменным успехом, правда.

— Мы даем людям только то, что они сами хотят, а берем лишь то, что они могут дать, — подытожил собеседник.

Тут Сашка вспомнил разговор с Альбой. И в связи с ним строки из Элиота:

Искуситель:

Лишь то сулю, чего ты хочешь сам.

Прошу лишь то, что можешь дать. Чрезмерна ль

За грезу величавую цена?[10]

Киты хоть ничего не предлагали ему. И ничего не требовали взамен. Хотя что им может быть нужно?

Сашка отвлекся и забыл поинтересоваться тем, что же берут морские такого от людей, что те сами могут дать…

Он двинулся в сторону, откуда исходил псевдоголос собеседника. Это было нетрудно определить. Стоило отклониться от пути, как голос слабел и уходил в сторону. Так, по пеленгу Сашка и двигался, рассудив, что шаману с шаманихой он сейчас не нужен.

Вскоре стало ясно, что разговор с Альбой Сашка вспомнил не случайно.

Между тем морской обитатель вещал почти непрерывно.

Поначалу Воронкову был показан ментальный «рекламный ролик», который он мысленно обозвал: «Прогулки с монстрами глубин». Занимательные твари населяли пучины моря. И встречаться с ними не хотелось ни под каким предлогом. Купаться запрещено, короче. Вот только самого собеседника среди этих монстров не было показано. Просто между делом продвигалась так и напитанная самодовольством мысль, что он есть существо окончательно прекрасное, монстрам морским не чета и ему самим Провидением предписано все на свете разруливать и гармонизировать.

Пропаганда как она есть. Даже несколько прямолинейная и наивная. Для неокрепших умов.

Среди того, что он сообщил, была дежурная мысль, что великие и ужасные МОРСКИЕ не враги, а, скорее, друзья. Сашка дежурно не поверил, хотя признаваться в этом не спешил.

Впрочем, представления о дружбе у морских обитателей были несколько своеобразные. Сашка самим фактом своего существования и путешествием своим нес для них некую выгоду. Какую, не было понятно. И морские жители ничего конкретного от него не хотели. Но в их покровительственном тоне чувствовалось их неодолимое желание надавать ему ценнейших советов. Видимо, они давно никого советами не осчастливливали.

И Сашка этих поучений ждал с нетерпением, хотя и дал себе слово непременно поступить по-своему. Из чистого упрямства.

Хорошо, что собеседник не чувствовал его мыслей. Иначе это отразилось бы наверняка в том, что ему говорили. Собеседник воспринимал только то, что говорил Воронков.

И это было несколько странно.

Потом собеседник сообщил, что кроме них — МОРСКИХ — другим Воронков несет опасность и заботы: «Дорога дальняя, казенный дом», короче…

Вот только это было сообщено без всяких пояснений и конкретизации. А это уже начинало напрягать.

Хотелось прояснить, кому Сашка мешает.

И немедленно было сообщено, что ему — гостю чужедальнему пора поведать о краях незнаемых и судьбине злой, что завела его в царство студеных морей.

Итак, что рассказать…

Не долго думая, Сашка урезал сколько возможно рассказ, который поведал ганфайтеру.

Результат был несколько неожиданным.

Ему было сказано, что все это, конечно, занимательно, но вторично. Что от него ждут рассказа о том, как он, бедный, дошел до жизни такой.

Нужно было рассказывать. Но как не продать лишней информации.

Довольно сложно сделать это…

И, пытаясь сообщить минимум, Сашка неожиданно проговорился.

Нечаянно в памяти нарисовал яркий образ Альбы и связанных с ним событий.

И тут оказалось, что мыслей его собеседник вовсе не так уж и не воспринимает. Просто удачно скрывал это. И вот подловил.

Немедленно было сказано, что вот оно и есть самое главное. И что ради вот этой информации весь «БАЗАР» и затевался. Слово прозвучало колокольным ударом.

События, которые происходили с Воронковым, оказывается, имеют для МОРСКИХ первоочередное значение. И все их нужно изложить подробно, даже если они будут казаться странными и нелепыми…

И Воронков послушно припомнил начало разговора с Альбой начиная со слов «Дело в том, что то, где живешь ты, — это еще не весь мир». Отчасти в надежде на то, что ему сейчас укажут, где она ему соврала.

Ему снова сообщили, что он ВСЕ НЕПРАВИЛЬНО ПОНИМАЕТ. Вернее, понимает слишком упрощенно.

Сашка вновь вспомнил Художника, его объяснения и свои догадки.

— Та, про кого ты говоришь, скорее всего не из какого-то конкретного мира. Она напоминает… — сказали ему.

У собеседника явно возникла проблема с образом-определением. Сашка получил некий невнятный образ, который объяснял бы что-то, если бы Сашка смог его расшифровать. Но тут его постигло озарение!

— Она напоминает персонаж! — сказал он.

Морской обитатель некоторое время переваривал это сообщение. Видимо, сверялся со своими аксиологическими и понятийными лекалами. В конце концов он согласился.

— Она похожа на некий расхожий образ из типического мифа, служащего поучением для молодых особей, готовящихся вступить в пору инициации, — было ему сообщено.

— Персонаж фильма для подростков, — задумчиво сказал Сашка, и ему показалось, что он сам нечто подобное уже предполагал.

— Персонаж фильма для тебя, в котором ты главный герой, — сказал ему собеседник, легко и быстро приняв терминологию.

— Что им от меня нужно? — задал Сашка ключевой вопрос.

— Мы этого не знаем…

— Но что-то нужно…

Ему в ответ сказали, что главное не то, что он видит, а то, чего не видит. Самую большую опасность для него несет нечто из ВНЕ МИРОВ. Нечто НЕ понятное, НЕ доброе, НЕ злое. Но преследующее свои опасные для любых обитателей любого мира цели. И чем дольше Воронков будет шарахаться по веренице миров без цели и смысла, тем больше и опаснее вероятность того, что ОНО его настигнет.

Оно раздражено. И нетерпеливо. И оно все злее и злее.

Сашка, всерьез встревожившись, поинтересовался относительно того, что ему в таком случае делать.

— Продолжать движение, — был ответ.

— Легко сказать, — проворчал Воронков.

— Сделать так же легко, — заявили ему убежденно.

Некоторое время Сашка скользил по насту без цели и смысла, чувствуя просто физически приближение собеседника.

Джой бежал рядом.

Поземка прекратилась.

Солнце отчетливо грело спину.

Собравшись с мыслями, Сашка поинтересовался относительно того, что же хорошего принес он МОРСКИМ и что плохого кому-то.

— Хорошее и плохое в одном. В том, что преследует тебя.

Пояснили в виде образов и механизм того, как это нечто будет действовать. Оно пройдет за тобой, не входя в мир, скользя по грани. И закроет их — морских — от угрозы из других миров. А их способность «проныривать» в иные миры никак от этого не пострадает. Просто на некоторое время осложнится. Для них это малосущественно. Они подождут.

Все, что ни делается, — к их благу. Потому что они…

И опять поперла беспардонная пропаганда.

Джой залаял.

Присмотревшись, Воронков увидел полынью впереди. Он и раньше удивлялся как-то более темному цвету неба прямо по курсу. А теперь вспомнил, что снег и вода по-разному отражают в небо свет. Это и дает такой нетривиальный эффект.

И голос… Нет, ГЛАС собеседника раздался в голове громом:

Ты встал однажды на эту дорогу и теперь идешь без возможности остановиться.

Ты счастлив?

Ты всегда мечтал, что наступит день, когда сможешь бросить все ради того, чтобы встречать в поле рассвет.

Для того, чтобы не видеть людей.

Ты так и не смог задать вопрос, вопрос жизни и смерти.

Ты все не можешь отделаться от собственного взгляда — взгляда загнанного зверя.

Ты все пытаешься понять — это твое будущее или прошлое?

И если бы ты верил в Бога, то что ты хотел бы у него спросить?

— Вот это загруз! — вырвалось у Воронкова невольно.

— Спрашивай!

— А не пошел бы ты?.. — искренне поинтересовался Сашка.

Вода запенилась. И прямо на край полыньи вырвалась титаническая, как дирижабль, туша. Обтекаемое, величественно-совершенное тело было украшено тигриными полосками. Но только наоборот — с более темного живота к светлой спине. Огромные иззубренные грудные плавники походили на крылья. На морде зверя возвышался тараном «Наутилуса» гигантский спиральный, перламутровый рог.

Исполинский, великолепный нарвал был собеседником Воронкова. И, увидев это существо воочию, Сашка был готов поверить в его божественное естество.

— Здрасте… — вырвалось у него.

Джой припал на лапы, но не зарычал и не залаял. Песя натурально обалдел. Он просто не мог охватить единым взглядом, ни мысленным, ни просто оптическим, эту невероятную разумную громаду и совершенно не знал, как к ней относиться.

Сашка очень хорошо понимал его.

Гигант раскрыл пасть с ровными рядами конических одинаковых зубов под полметра длиной каждый. Зубы были только на нижней узкой, как у кашалота, челюсти, а верхнюю украшали сплошные уплощенные продольные костяные ножи, впереди свивающиеся в тот самый рог, длиной с фонарный столб.

Заглянув в эту пасть, Воронков захотел крикнуть в нее:

— Пиноккио!!!

Но сдержался, победил собственную шкодливую натуру.

Челюсти сомкнулись со звуком выстрела из пушки.

— Ты хотел меня увидеть?

— Честно говоря, м-м… да… Не так чтобы больше жизни… Просто любопытно было.

Нарвал издал неожиданно высокий, пронзительный дельфиний свист и тут же, без перехода, выдал низкочастотное резонирующее, так что ледяная масса под ногами завибрировала, рычание.

В бледно-голубой сапфировой воде полыньи, словно рубки подводных лодок, поднялись широкие, лоснящиеся спинные плавники цвета алебастра и двинулись строем, рассекая волны, — не то айсберги, не то белые подлодки вправду.

Семейство великого нарвала? Жены и дети?

Они построили свою, перевернутую вершиной в пучину моря цивилизацию, в которой люди, похоже, искусственно заторможенные в развитии, играли какую-то подчиненную, второстепенную роль. Но, видимо, важную. Ведь для чего-то же их нарвалы прикармливали, воспитывали и снабжали мифами. Не только ведь в качестве домашних любимцев? Наверняка не только. Иначе они вполне обошлись бы разведением золотых декоративных рыбок.

— Не жены и дети, — поправил нарвал, или, вернее, нарвалиха, — а мужья, дети и внуки.

Он все больше осваивался с чтением мыслей Воронкова.

— Тебе пора! — сказала китиха и, скользнув по льду крыльями плавников, подалась назад и ухнула в воду, подняв фонтан, от которого Сашке пришлось шарахнуться, чтобы не окатило с ног до головы.

Нет. Его все равно бы накрыло. Но в этот самый момент мир перелистнулся.

Сашка потерял равновесие и повалился на спину под треск ломающейся лыжи.

— Что за лыжник на фоне лета? — усмехнулся Сашка, когда пришел в себя.

Трудно сказать, то ли он сам перескочил из мира в мир, когда шарахнулся от волны, то ли нарвалиха его отправила, как по телеграфу, но мир, в котором он оказался, был замечателен именно морским пейзажем, достойным кисти Айвазовского.

Воронков оказался на покатых валунах между пронзительно зеленым прозрачным до неправдоподобной глубины морем и ярко изумрудными холмами позади. Причем трава была такая, будто ее стригли двести лет. Или больше. А последний раз постригли аккуратнейшим образом сегодня утром. И расчесали грабельками.

Прибой грохотал о валуны, и обилие брызг долетавших до Воронкова, позволило сделать еще одно открытие. Вода в море была пресной.

Нужно было избавиться от лыж и отыскать Джоя.

Первое Сашка выполнил без труда, несмотря на то, что здорово приложился спиной.

Отсутствие же Джоя довольно скоро начало его волновать.

Миновав полосу валунов, Сашка пошел по аккуратному газону, поднимающемуся на холм, и громко звал псину, сильно беспокоясь из-за того, что прибой заглушал его голос.

Еще минут через пять Воронков отошел уже метров на сто от моря вверх по склону, и то во всю мочь голоса матерился, то звал Джоя, суля ему все мыслимые и немыслимые блага, в случае если он вот сейчас же найдется, и все немыслимые и мыслимые наказания, если тот потеряется.

Джоя нигде не было.

Впереди за холмом почудился собачий лай.

Сашка припустил туда.

Но еще не добежав до вершины, только выглянув поверх нее, понял, что ошибся.

Изумрудные округлые, будто ненастоящие холмы стелились до горизонта ровными рядами покатых вершин. И по следующей гряде, прямо в его сторону плотной цепью бежали люди в одинаковых красных куртках и синих штанах, все как один с огромными, зверовидными псами на длинных поводках. И эти, волчьего экстерьера кабыздохи время от времени взбрехивали глухо и злобно.

Причем, судя по выгибу этой цепи охотников, получалось, что обкладывают именно его — Воронкова.

Оружия при охотниках Сашка не заметил, но что толку — псы были сами превосходным оружием.

Хотя нет, все же не псы. Зверюги какие-то, со свисающей шерстью, клиновидными мордами и передними лапами вроде бы покороче задних. Да и с когтями на манер медвежьих. Ушки у зверюг были маленькие, округлые, наивные какие-то. Таких ушей у собак не бывает. Росомахи какие-то, вот что. А росомаха зверь серьезный, как говорят чукчи.

Но где же Джой!?

И в этот момент раздался знакомый уже пронзительный дельфиний свист. От него закладывало уши.

Сашка обернулся.

Несколько гигантских белых плавников разрезали оскольчатую зелень воды.

Люди в красных куртках начали падать на траву, обхватывая головы руками, а страшные звери, схожие с росомахой экстерьером, ложились на месте и тоже пытались спрятать головы под лапами.

Ничего не понимая, Вороненок почувствовал присутствие Джоя.

— Я здесь, хозяин!

Но еще не успев отыскать пса взглядом, он ощутил новый переход, почувствовал, что почва под ногами стала тверже, почувствовал, что что-то его толкнуло вперед, и налетел на стену.

Стена ударила его сильно, будто он налетел на нее, спрыгнув с поезда. Но недостаточно сильно для того, чтобы он выключился.

Джой скульнул рядом.

Похоже, его тоже приложило.

— Нужно полежать, хозяин, — категорично и на удивление внятно, без вариантов толкования фразы заявил Джой.

Воронков и сам чувствовал, что надо полежать, отдохнуть, даже вздремнуть часов этак надцать. И потому только поднялся с максимальной поспешностью.

Тут же он удивился, ощутив раскоординированность в конечностях, включая голову, и всем организме, какая бывает только от крайней усталости или же с нечеловечески пакостного похмелья, которое с ним случалось всего пару раз в жизни.

— Сотрясение, что ли? — удивленно пробормотал он.


Его окружали покачивающиеся руины игрушечного города.

Покачивающийся Джой смотрел снизу вверх жалобно.

Послышалась отдаленная канонада.

— О, нам туда! — глубокомысленно воздев указательный палец, сказал Сашка.

Джой не спорил, но энтузиазма перспектива двигаться вперед и вообще двигаться у него не вызывала.

Воронков чувствовал себя совершенно вымотанным. Оно и понятно.

Джой вроде бы тоже. Он время от времени ложился в львиной позе и смотрел виновато, дескать: «Может, хватит? Я дальше идти не могу».

Вдали звенела канонада. Какие-то стеклянные разрывы качали воздух вдали. Было даже любопытно, от чего такие звуки. Похоже было, что стеклянные пушки стреляют стеклянными снарядами. Но стреляют нешуточно. Земля содрогалась, и сполохи взрывов освещали небо, даже невзирая на ясный солнечный день.

Город был совершенно разрушен. Сплошные руины. Но даже по этим руинам угадывалось, что когда-то это был исключительно красивый город. Все постройки — красного мелкого кирпича. Толстые стены, выложенные прихотливой умелой рукой, строили неторопливо, вычурно, изящно. Но разрушили враз.

Что здесь происходило, уже не понять. Бомбардировка, артобстрелы, уличные бои… Все что угодно, хоть все, вместе взятое, но эффективное по разрушительности. Вместо улиц сплошное крошево битого кирпича. Угрожающе нависали полукружия уцелевших арок, зияли глазницы пустых окон.

Воронков пробирался через руины. Туда, где канонада разрывов. Ему было туда. Почему-то именно туда. Зачем? Хороший вопрос. С ответом только туго. Но то, что туда, он знал твердо.

По мере приближения к канонаде появились новые звуки, дисгармонически нарушавшие звонкую мелодию хрустальных раскатов. Выстрелы трещали вдали, как будто ломаются сухие щепки.

Пытаясь на слух определить точное направление на эпицентр перестрелки, Сашка на ходу активно крутил головой, выставляя вперед то одно, то другое ухо, и, увлекшись, не заметил опасности. Он пробирался под еще одним, ничем не выделявшимся среди других оконным проемом разбомбленного дома и вроде бы ничего такого не потревожил, когда его совершенно неожиданно накрыло осыпью щебня, будто с горного склона.

Несколько секунд он слышал, как Джой заскулил и начал копать, где-то сверху, безмерно переживая за хозяина, потом вроде бы отрубился.

Пришел в себя от того, что в щеку ткнулся собачий мокрый нос. Джой оглушительно фыркнул прямо в ухо, как выстрелил, и привел тем в чувство окончательно.

Сашка начал выдираться из колючего битого кирпича, поминая свою судьбину незлым тихим словом.

Что за напасть!? То сталкивают в реку, то катают в снегу, то выстреливают катапультой в болото, а потом опять в снег. Только под битым кирпичом еще не хоронили. Так вот — пожалуйста. Теперь и этот аттракцион есть в списке. Чем еще порадуете?

Когда он наконец выпростался из осыпи, обстановка вокруг изменилась. Сашка увидел солдат, в шлемах вроде американских вертолетных. Солдатики были низкорослые и какие-то квадратные от навешенного снаряжения и оттопыренных многочисленных карманов. На спинах широкие плоские ранцы, на которых крест-накрест были закреплены лопата и маленькая кирка…

Солдатики наступали бессмысленно и беспощадно, но как-то рутинно уж очень. Группами по трое и четверо они поднимались и на полусогнутых, пригибаясь, трусили вперед, стреляя на ходу из маленьких автоматиков неизвестной системы, но вполне банального облика, а остальные тоже постреливали, как бы прикрывая.

Вот только противника впереди не наблюдалось. Яркие даже при свете дня, как сварочная дуга, трассеры цвета зеленого лимона уходили в перспективу улицы. Но в кого стреляли солдатики, видно не было. Все это почему-то напоминало привычный, но пустой ритуал.

Залаял Джой.

И одновременно затрещало что-то, будто кусочек пластика на спицах велосипеда, как когда-то делали мальчишки в далеком родном мире.

Сашка оглянулся на эти звуки и увидел маленький игрушечный вертолет. Не модель. Некая специальная, миниатюрная конструкция с соосным несущим винтом около метра в диаметре и двухбалочной системой подруливания. С хвостовыми стабилизаторами в форме листочков дерева Гинго Белоба. Ни на что известное не похоже, но сделано, сразу видно, добротно. Дизайн отличался каким-то особым, несколько вычурным изяществом, в стиле Колани, окрас под цвет кирпича зданий его не портил.

Вертолетик нацеливался на собаку носом и висел в воздухе, натужно стрекоча, метрах в пяти от пса, исходившего по нему лаем. Наконец аппарат отвернул от собаки, приподнялся вертикально и развернулся в сторону Воронкова.

На вынесенных в стороны крыльях подвески Воронков разглядел два объектива обтекаемых мини-камер.

— Телекамера! — догадался Сашка. — Кино снимаем!

И показал мини-коптеру язык. Засветиться в блокбастере иного мира показалось забавным.

Тот не обиделся.

Висел и жужжал, будто Карлсон.

Надо бы оживить мизансцену.

Воронков достал пистолет.

Мини-коптер рванулся вбок, заложил вираж и немедленно скрылся за уцелевшей стеной разрушенного дома.

Но через несколько секунд высунулся из-за стены и снова навел камеры на Сашку.

Тот демонстративно прицелился.

Вертолетик проворно скрылся.

— Боится, гаденыш! — усмехнулся Сашка, опуская ствол.

Он двинулся за солдатиками, ушедшими сильно вперед.

А почему нет?

Через минуту раздался свист, и за спиной ухнули несколько взрывов. Место, где Сашка познакомился с мини-коптером, накрыли, похоже, из минометов. Защелкали по камням осколки.

Один из замешкавшихся солдатиков получил осколок в зад.

Море крови и поросячий визг.

Раненого в темпе эвакуировали санитары с носилками, возникшие, как черти из коробочки.

— Не кино, — понял Сашка.

Подскочил лейтенант. Этакий Иван Бровкин — Василий Теркин, ростом чуть больше полутора метров, но крепыш. К тому же еще и ухитрившийся дослужиться до офицера. Почему Сашка решил, что это лейтенант, а не старший прапорщик? Что означали две маленькие зеленые звездочки на рудиментарном погончике?

Сашка просто решил для себя, что это лейтенант, и все.

Курносое лицо офицерика было озабоченным, как и полагается в бою, а глаза скорее испуганными.

Спросил, есть ли оружие.

Сашка только и разобрал один невербальный образ-посыл: «ОРУЖИЕ». Тем более что опять застрекотало и забухало очередями и разрывами. И вся короткая фраза, на каком бы языке она там ни прозвучала, потонула для ушей Воронкова в шуме.

И как-то он не интересовался контекстом. Постановил считать, что это был именно вопрос.

Сашка тупо показал ему пистолет.

Лейтенант обрадовался донельзя.

Крикнул солдатам что-то ликующее:

— У нас стрелок! — вроде как разобрал Сашка.

Бойцы ответили радостными воплями.

К чему бы это?

Лейтенант показал в небо.

— Закарай зыркал!

— Не понял? — Сашка добросовестно пытался понять скрывающийся за непонятными словами смысл.

Лейтенант поискал глазами вокруг. Нашел на фоне стены почти невидимый вертолетик.

Показал на него.

— Зыркал закарай.

«Зыркалки сбивай!» — донеслось наконец до Сашки что-то осмысленное, будто Джой перевел.

— А! Понял. Это можно. Это мы запросто. — И с этими словами Сашка нацепил очки.

Оптимизаша… и так далее, знакомо отозвались те бегущей строкой.

Опять резкость и красочность усилилась.

По сетке побежали визиры.

«Дистанта завладения», — написали очки.

— Понятно, — сказал Сашка.

Очки показывали хорошо замаскированный мини-коптер отчетливо, отделяя его элегантный силуэт от фона и обозначая ореолом света.

— Бабах! — веско сказал «Мангуст».

Мини-коптер разлетелся буквально в труху. И стена позади него брызнула осколками кирпича. Такой результат Сашке понравился. И не ему одному.

Солдатики загомонили радостно, вот только что не аплодировали.

«Се маленек коло турбин быти закопан! Цели завладения и побита, — доложила бегущая строка. — Шуката друга цели»

— Шукай, шукай, — одобрил Сашка и начал осматривать окрестности.

Кроме большей резкости и как бы большего объема, город не приобрел никаких черт. Вот разве что стали видны почти прозрачные струи дымов, клубясь уходящие к небу. Почему-то без очков их Сашка не замечал. Да вот еще солдатики стали какими-то размытыми, будто несущественными деталями в пейзаже. И в этом был некий тайный глубокий смысл. Как же без этого.

«Натужна дистанта. Обережно!»

— и очки пометили точкой и теми же непонятными цифрами некую цель на периферии зрения.

Сашка поворотил туда голову, и очки немедленно приблизили цель, увеличив квадратик, в котором находился еще один вертолетик с растопыренными в стороны объективами.

— А достану! — азартно сказал сам себе Сашка.

«Мало-мало завладения есть!»

— заметили очки.

— Да ни хрена подобного! — возразил Сашка и шмальнул пару раз по «зыркалке».

«Есть завладения!»

— констатировали очки, когда аппаратик в небе начал разваливаться и осыпаться вниз сверкающими на солнце обломками.

— Да сам вижу, — констатировал Воронков не без удовольствия.

И он начал с упоением сбивать маленькие летательные аппараты.

Вражеский огонь (в основном минометный) сделался более вялым и неприцельным.

Бравые солдатики уже без потерь продвигались туда, где качались в небе дымы и гремели стеклянные пушки.

После третьего мини-коптера, сбитого враз, без всяких изысков, едва тот выглянул из-за руин, охота осложнилась. Маленькие аппараты начали вести себя гораздо осмотрительнее. Но тем интереснее было их отыскивать взглядом при помощи очков, выцеливать и сбивать.

Очки были хорошим подспорьем. Они могли указать на наличие цели даже на такой дистанции, где невооруженный глаз ее не видел. И приблизить и показать почетче. Мало того, очки сами оптимизировались. Они словно смогли понять, что чугуняка, торчащая на тротуаре и умильно-напоминающая водоразборную колонку, спины солдатиков, Джой и прочие предметы не интересуют Воронкова.

Количество меток с цифрами уменьшалось, очки помечали все меньше предметов и, наконец, стали вычислять только «зыркалки», все остальное оставив в покое.

Вот, правда, незнакомые, впервые встреченные предметы все же помечались. И приближались, предлагаясь в качестве возможных целей.

Одной из таких предполагаемых целей был выбран огромный сундук, кем-то брошенный посреди улицы. Судя по следу на брусчатке, усыпанной крошевом кирпича, его долго тащили, приподняв за одну сторону. А сундук был метра полтора в длину и не меньше метра в высоту. Окованный прихотливой вроде бы посеребренной металлической вязью из листьев и птиц.

Сундук заинтересовал-то Воронкова именно потому, что очки настойчиво предлагали его расстрелять, указывали изменяющуюся до него дистанцию. А когда Сашка, не прекращая охоту, приблизился к нему на дистанцию метров в семь, метка налилась кровью и замигала, а цифры увеличились, сделались кричащими.

А текст пошел ультимативный вовсе:

«Дистанта неминуча! Служба еси не справляша! Задарма пропадаша!»

Сашка чертыхнулся и снял очки.

«Вот дался этот сундук! — с удивлением думал он, глядя на потемневший и утративший всякую привлекательность без очков параллелепипед с ручками на торцах. — Нет, все же эти очки, похоже, не армейская штучка, а скорее игровая. Для какого-то не нашего пейнтбола или чего-то похожего. Слишком много в программе раздолбайства заложено. Для боевой работы совершенно не подходит».

Но стройная мысль вдруг пресеклась и перебилась свежим и интригующим озарением, что ведь очки эти вели себя по-разному в каждом из миров, где он их надевал. И может быть, именно здесь, именно в этой странной войне они так распустились, что стали отпускать замечания вроде последнего.

И с невеселой усмешкой Сашка пожалел, что не надевал очки в бункере, где нашел «Мангуста» и шинель. Может быть, там очки приказали бы ему стать смирно и дали бегущей строкой текст залихватского гимна? А запросто.

И с этими соображениями, простив очкам назойливость, он снова надел их.

И в этот самый миг увидел, как некие заряды, врубаясь в брусчатку и кроша ее разрывами, быстрым пунктиром приближаются к нему.

— Джой! Прячься! — крикнул он, не будучи уверен, что переорал грохот взрывов, и метнулся за груду кусков развалившейся стены.

Пунктир разрывов снарядов, шедших по навесной траектории откуда-то из-за домов, дострочил аккурат до сундука. Последний снаряд разнес его в клочья, разметав содержимое по всей округе. В сундуке, оказывается, были длинные, как платье до пят, полноразмерные, так сказать, серебристые кольчуги, одна из которых со звуком, с которым ссыпается куча денег, плюхнулась в метре от Сашки, выбив целую кучу пыли из-под себя. И к ним во множестве кольчужные перчатки.

Вся эта стальная мануфактура и галантерея разлетелась и живописно попадала тут и там, придав пейзажу какой-то совсем уж сюрреалистический вид. Будто некий Добрыня-Попович-Муромец примерял, примерял, да не выбрал и разметал платьица по окрестностям, а заодно и терема с хоромами порушил с досады.

«Цели завладения и побита, — доложила бегущая строка. — Шуката друга цели!»

— Вот тут врешь! — заметил Сашка, отыскивая глазами, куда запрятался Джой, — Ни хрена не завладения! Только побита. Но мы тут ни при чем. Так что никаких звездочек на фюзеляж и дырок в кителе.

Джой высунулся из-за каких-то полусгоревших ящиков. Чихнул и осмотрелся. Оскалился, увидев хозяина, и высунул язык.

Видно было, что все происходящее вымотанного пса совсем не забавляет. Количество впечатлений, видимо, напрочь перекрыло все возможные собачьи ресурсы их обработки и усвоения.

Кроме «домой и спать» Джой уже давно ничего не хотел.

Сашка и сам хотел того же больше всего.

Но было ощущение какое-то правильное, отрадное, дескать: «последний бой, он трудный самый»! И вот отвоюем сейчас еще самую малость положенного и тогда…

Что именно тогда, он и сам себе не готов был признаться, но чувствовал, что либо ТОГДА сразу ДОМОЙ, либо навсегда здесь.

Последнего он надеялся избежать всеми доступными способами.

Но и усталость и переизбыток потрясений в долгом путешествии привели к тому же примерно отупению, приглушению всех чувств, которое он испытывал в мире исполинских суперлиственниц.

Ничто, казалось, уже не сможет ни удивить его, ни потрясти. А сюрреализм окружающего ощущался как данность. Как избушка на курьей ножке для Ивана-дурака. Вот такое лето…

«Шуката цели. Нова есть. И друга тож!»

Поглядим, — пробормотал Сашка и продолжил с маниакальным упорством сбивать и сбивать маленькие летательные аппараты.

Бравые солдатики, по-прежнему без потерь, по-прежнему стреляя по курсу и не вступая в столкновение с противником, продвигались туда, где качались в небе дымы и гремели стеклянные пушки. Они уперлись в баррикаду обломков, преграждавшую путь вперед, подтянулись все к ней и прилипли. Сейчас прицельный минометный огонь мог бы положить конец всему этому инфантильному подразделению вместе с Перепелицей-Чонкиным во главе. Но минометы явно не могли никого накрыть по-настоящему без своих корректировщиков с пропеллерами, а им не давал развернуться Сашка.

«Вот только патронов у меня не вагон!» — заметил он себе, разнося в пыль очередной мини-коптер.

Странное явление привлекло внимание Воронкова. Одного из бойцов охватило искрящееся ласковое сияние, будто мелкие молнии. Боец, оказавшийся в сиянии, радостно воскликнул нечто нелепое на первый взгляд о том, что он в безопасности, и упал.

Сашка подумал, что это какая-то мина электрошоковая или некое оружие неизвестное подействовало. Пожал плечами и двинулся дальше высматривать «зыркалки» и класть их.

Но через некоторое время другой боец, а там и третий, попали в лучи и сполохи, падали, с криком о безопасности и затихали. На лежащем теле еще скакали, словно сквозь отверстия, сквозные белые лучи, уходящие вверх, а потом оставалось тело без видимых повреждений.

— Я в безопасности! — вскрикнул очередной «счастливец».

Предполагалось, что его теперь не видит враг?

Или что смерть избавляет от мучений?

Чего радоваться-то?

Сам ты в безопасности в каком тебе удобно смысле, но и как боевая единица боец выпадал тоже.

Из упавшего тела кверху вырывались короткие тонкие лучики и происходила вспышка.

Сашка принял, наконец, это как данность, но тут его ждал новый сюрприз.

Через некоторое время боец поднимался и подключался к бою.

Вот так.

Повоевал, полежал — отдохнул и снова в бой.

Тут уж Сашка даже предполагать ничего не стал. Слишком странно было происходящее. Слишком уж за гранью здравого смысла и разумения.

Сашка сам себе поражался, как ловко у него получается гасить стрекоз с телекамерами. Один, ну два выстрела, и капут!

— А я блин, и правда, стрелок! — заметил он подползшему Джою, — я, блин, ух ты какой стрелок, оказывается! Вот только по-ганфайтеровски, как гвозди заколачивать, у меня не выходит. И видать, не выйдет. Не та школа.

Он сковырнул с неба уже не меньше десятка миникоптеров, когда потерял им счет и все больше тревожился от того, что потерял счет и патронам.

Да тут еще новая напасть!

Долгожданный огневой контакт с противником был наконец достигнут.

С «по ту сторону» баррикады, за которой с этой стороны затихарились солдатики бравые, начали лупить очередями. И били под разными углами, плотно, и откуда-то сверху и с улицы. Вражьи трассеры были иные. Красного цвета, но тоже яркие, как сварочная дуга. И боеприпас у врага был явно помощнее. Пули выбивали крошево из брусчатки и разметывали острые осколки, противно так щелкавшие по стенам и обломкам.

Вести до сих пор безмятежную и где-то даже увлекательную охоту за «зыркалками» стало и трудно и опасно.

Тявкнул Джой.

Сашка, укрывшийся за очередной кучей битого кирпича, оглянулся назад.

Кто-то бежал к нему с тыла.

Он вскинул оружие.

Очки приблизили бегущую цель.

— О как! — вырвалось у Воронкова.

К нему бежала рыжеволосая девушка, перепрыгивая через трассеры и уворачиваясь от разрывов. Что-то несла в пригоршне, как воду в решете.

Девушка была невысокая, как солдатики, круглолицая, курносенькая, в гимнастерке, юбчонке выше колена и блестящих сапогах. Боевая подруга из фильмов о войне — вот как она выглядела.

Перепрыгивала трассеры она, буквально повизгивая азартно при этом, и пригоршню держала перед собой, стремясь не растерять то, что в ней было.

Талия, перетянутая ремнем, была у нее, ну буквально — осиная, а вот бедра и грудь пухлые и увесистые. Это подтвердило смутную догадку Воронкова об отличительной черте местных жителей — они будто бы уменьшены на четверть по вертикали из нормальных людей. Низкорослые крепыши.

Несмотря на зигзаги и петли, девушка явно держала курс на Сашку.

Подбежав к нему, она с размаху плюхнулась на осколки кирпича задом, даже не поморщившись. Видимо, та часть тела, которую чопорные англичане называют «фундамент», обладала у девушки феноменальной амортизирующей способностью.

— Стрелок? — переводя дыхание, спросила она, — держи, стрелок! — протянула пригоршню, не дожидаясь ответа на риторический вопрос.

— Что это?! — искренне удивился Сашка.

Оказалось, патроны для пистолета. Не шутка. Самые настоящие, всамделишные патроны для «Мангуста». Только заводские.

— Как воюется? — пересыпая патроны в подставленный карман, поинтересовалась она жизнерадостно.

— Ничего… — ответил Сашка, уставший даже удивляться тому знаменательному факту, что ничему уже не удивляется, — воюем.

Продолжая долбить «зыркалки», он начал снаряжать патронами один из магазинов. Пока снарядил, один мини-коптер был расстрелян, а другой запуган до икоты двумя выстрелами впритирку и скрылся.

Девушка вдруг сказала что-то нелепое:

— Про птицу знаешь? Птицу не зацепи ненароком.

Сашка вытаращился на нее.

Хотел спросить, о чем речь.

Вообще девчонка была какая-то славная, трогательная, располагающая к себе. При этом что-то неуловимо мультяшное в живом человеке с растрепавшимися волосами, поцарапанной щекой, всеми признаками жизни, жизни — как она есть, придавало ей особенное запретное обаяние.

Но поговорить не удалось.

Девушка, выполнив миссию, подверглась воздействию «безопасности». Ахнула, окуталась вспышками и сполохами.

При этом радости она не испытала. Наоборот — выругалась и постаралась упасть поудобнее.

Свет, исходящий из упавшего тела, с досадливым выражением на лице, и вспышка, последовавшая за этим, были изумительны. Эффект был куда красочнее, чем тот, что происходил с солдатиками.

Воронкову показалось, что, падая почти у его ног, девушка с сомнением, оценивая, смотрела на него, как бы пытаясь в последний сознательный миг понять, может ли она доверить этому черноволосому, востроносому и долговязому (по ее меркам) стрелку свое невинное девичье тело.


«Чрезрубежна дистанта завладеня!» — выдали очки, когда Сашка навел пистолет на вертолет, визуально находившийся довольно близко над улицей.

— Чего? — не понял Сашка, уже дважды нажав на спуск.

Через несколько секунд он сам увидел ответ на свой вопрос. Вертолет задымил и, выписав короткую судорожную эволюцию, пошел со снижением за дома, оглашая руины натужным воем.

Да, то был не мини-коптер, а вполне нормальный полноразмерный вертолет. Возможно, летающий пост управления этими самыми мини-коптерами-корректировщиками. Просто ориентиров не было, и Сашка, не оценив дистанцию, пальнул и, на удивление, попал, да так, что повредил основательно тому что-то жизненно важное.

Громыхнуло, и в небо, где рухнул аппарат, взвился клуб черно-красного дыма.

Окрестности огласились воплями: радостными и поощряющими с этой стороны и яростными с той.

— Я что-то пропустила? — поинтересовалась девушка, которая уже поднялась и отряхивалась.

— Мой лучший выстрел всего лишь, — ответил он.

Девушка замерла и посмотрела на него с подозрением в зеленущих больших глазах, как бы соображая, что это такое он имеет в виду.

Воронкову показалось, возможно, только показалось, что она приятно удивлена фактом, что никто ее бессознательным состоянием не воспользовался с сомнительными целями.

Наверное, все же показалось.

Она покачала головой, как бы в раздумье о своей нелегкой солдатской доле, и, сказав на прощанье:

— Не забудь про птицу! — побежала назад в тыл.

«Знать бы, что за птица, уж я бы не забыл!» — мысленно ответил ей Воронков, провожая сбитую фигурку взглядом.

Воронкова странно встревожила информация о наличии на театре военных действий какой-то важной птицы, которую нельзя зацепить случайно. Раз о таком предупреждают, значит, были уже случаи. Не с такими ли происшествиями связан дефицит стрелков? Чем грозит ему такое случайное попадание?


Вот и его — Воронкова — накрыла пресловутая «безопасность».

Он ощутил легкое покалывание, по рукам побежали искорки, упал, на мгновение утратив способность владеть своим телом, но, не желая потакать садизму прихотливой судьбы, тут же вскочил и выстрелил по одной из зыркалок.

Но тут произошла досадная ошибка. Оказалось, что он выстрелил из рогатки, а не из пистолета и сбил ворону. Как-то так чудесно пистолет в руке превратился в большую рогатку, и Сашка, не усомнившись в правильности действий, оттянул резинку с металлическим шариком и запулил в стрекочущий вертолетик. Но едва выстрел произошел, как вертолетик превратился в похожую на ворону черно-серую птицу, и полетели перья.

Сашка расстроился.

«Не ту ли птицу мне нельзя зацепить?» — подумал он тревожно.

И тут почему-то пришла уверенность, что надо искать себя лежащим на камнях. То есть он стоял посреди боя. Рогатка из руки исчезла. Очков на глазах не было. Но при этом осматривался в поисках самого себя, распростертого ниц…

Так он начал искать свое лежащее тело.

Нашел.

Под ногами у Сашки Воронкова лежал Сашка Воронков.

— Какое злое у меня лицо, — проговорил тот из двойников что стоял.

Лежащий как труп был действительно неприятен. Неудобная поза, с подогнутой ногой. Судорожно зажатый в руке пистолет. На шнурке, зацепившемся за ухо, повисли свалившиеся очки.

И лицо было обострившееся, напряженное, оскаленное, застывшее в усилии превозмочь нечто неодолимое.

— И так будет с каждым, кто обидит птичку! — глупо пошутил Сашка.

Но на душе было погано.

Хотя почему на душе?

Он теперь и был одной только душой. Чистым духом без примеси плоти. И весь этот чистый дух болел, как открытая рана.

— Нет в теле лучше, — пробормотал чистый дух.

Пора возвращаться в него.

Встроился в тело.

Получилось неудобно. Что-то вроде того, как натягивание презерватива при неполной эрекции. Бог весть как объяснить это дамам. Собственное тело жало и давило на чистый дух со всех сторон и надеваться не хотело.

Еле-еле вписался в свою оболочку.

Обнаружил себя лежащим мордой в щебенку.

Наверное, пока надевал тело, перевернулся со спины на живот.

Больно и неудобно.

Поднялся.

Пистолета в руке не было.

Зрение не налаживалось.

Где пистолет?!

Навел кое-как резкость.

Нашарил пистолет.

Изготовился стрелять снова…

И тут увидел птицу.

Он сразу понял, что не ворона-галка была птицей, которую нельзя подстреливать случайно, ни при каких обстоятельствах.

А вот эта!

Навстречу с вражеской стороны шло нечто похожее на страуса эму — сине-фиолетового цвета.

Сашка сразу понял, что это та самая, важная птица.

Птичка шла себе, никого не стесняясь и чувствуя себя хозяйкой положения.

— Джой, приятель, ты тоже видишь это?

Джой, подняв уши, пялился на птичку во все глаза.

— И как тебе?

Джой, похоже, был в легком шоке. Он не слышал хозяина. А то, что он транслировал, было непереводимо. Вообще понять собаку можно было, как правило, именно тогда, когда он обращался непосредственно к хозяину или переживал сильное впечатление. В последнем случае он передавал то, как оценивает то, что воспринимает.

Сейчас с ним было что-то непонятное. Он безусловно переживал потрясение, но никак его не оценивал. Во всяком случае он видел что угодно, но не большую птицу. Может быть, собачье божество, если такие бывают. Сашка подумал об этом потому, что эмоции Джоя были чем-то близки эмоциям эскимоса в чуме при виде собаки, но, к сожалению, без какой-либо информационной составляющей.


В это время раздался пронзительный сигнал.

Стрельба тут же прекратилась.

Птичка повертела головой, прислушиваясь. Уставилась немигающим огромным глазом на Воронкова.

Глаз был изумительный и, в отличие от страусиного, да и любого птичьего глаза, на удивление осмысленным. В чем это выражалось, Сашка не смог бы объяснить. Просто видел, что взгляд у птички разумный и, возможно, даже умудренный.

Такую зверюгу можно подстрелить разве что случайно да с большого перепуга. И несчастного сделавшего это Воронков сам приговорил бы к чему-нибудь нехорошему.

Офтальмоптер, — всплыло откуда-то из закоулков эрудиции по аналогии с большеглазым динозавром — офтальмозавром. Название птичке подходило как нельзя лучше.

Пронзительный сигнал повторился.

На этот раз сдвоенный. Звук одного тона шел с «нашей стороны», а звук другого тона, но такой же длительности, с вражеской.

Солдатики немедленно выстроились в ряд и рассчитались на первый-второй. Причем первые Номера остались у баррикады, а вторые отправились в тыл под руководством офицера.

На время своего отсутствия Теркин-Бровкин назначил из солдат старшего (видимо, сержантов на этом поле брани не было), которому вручил желтый шарфик как знак отличия.

Проходя мимо Воронкова, который тоже поднялся, мало что понимая, и принялся отряхиваться, лейтенант сказал:

— Обед. Ты пойдешь обедать на базу, или распорядиться, чтобы доставили сюда?

И по глазам было видно, что лейтенант сам в сомнениях. Воронков не только понимал забавно звучащий язык местных вояк, но и смог проникнуть в глубины смятенной души лейтенанта.

А там была настоящая каша, и все про него — Воронкова.

С одной стороны, лейтенант хотел, чтобы СТРЕЛОК остался здесь и присмотрел за оставшимися солдатиками, по крайней мере до тех пор, пока их не сменят номера первые под его личной командой. А с другой, лейтенант хотел похвастаться перед вышестоящим командиром наличием в его команде СТРЕЛКА.

С одной стороны, он чувствовал искреннее уважение к СТРЕЛКУ, который и ростом на полторы головы выше, и стоит целого отделения, и вообще супергерой. А вот с другой стороны, он испытывал зависть, которой стеснялся, потому что супергерой теперь по всем статьям затмит его — боевого офицера.

С одной стороны, полезно для боевой работы было, чтобы СТРЕЛОК подольше остался с его подразделением, а с другой — он знал, что любой СТРЕЛОК никогда не задержится надолго и пойдет рано или поздно своей дорогой.

С одной стороны, офицер уже продумывал меры для удержания супергероя при себе, как-то: поощрения и почести, доступные и труднодоступные в боевой работе жизненные блага, на которые СТРЕЛОК соблазнится и задержится. А с другой, было бы куда проще сказать: скатертью дорога и забыть, потому что появление стрелка всегда связано с активизацией действий противника.

И много чего еще было намешано в светлой голове лейтенанта, пока он ждал ответа на бесхитростный вопрос.

Почти все это было откровением.

Кое о чем Воронков мог бы и сам догадаться. Если бы не был так вымотан, что просто руки не поднимались.

— Я вам нужен? — спросил он, отметив между делом, что на птицу никто внимания не обращает.

— Стрелки приходят и уходят, — вздохнул офицер, провожая взглядом цепочку своих солдат, уходящих в тыл, — а приказы командования, которые надо выполнять, остаются. Так что? На базу? У нас сегодня обещали к обеду что-то особенное.

Жрать хотелось зверски.

Услыхав про обед, даже Джой отвлекся от птички и оживился, заколотил хвостом.

— Я останусь здесь, — неожиданно для себя сказал Воронков.

Пауза давала возможность обдумать кое-что и переварить.

— Обед доставят немедленно. Хотите, это сделает… — имя Воронков не расслышал, а перевода у него не было, но уловил образ рыженькой, с усиленной амортизирующей способностью…

— А чего бы нет? — пожал он плечами и подумал вдруг: «То что я их понимаю, само по себе факт удивительный, но они-то меня как?»

Птичку по-прежнему никто из местных не замечал.

Чем это объяснить, Сашка не представлял. Разве что привлечь спорную теорию об области игнорирования?

И тогда получается интересный расклад. Очень интересный!

Похоже у них колоссальная область игнорирования! Тогда понятно, что только стрелок, в лице Воронкова, который видит офтальмоптера, может нечаянно подстрелить птичку. Человек, очевидно, не способен взаимодействовать с тем, что находится в области игнорирования.

Тогда, выходит, птичка тут чужая?

Раз ее местные-то в упор не видят.

А он — тоже чужой. Так что? Чужак чужака видит издалека?

Или, может быть, тут табу такое — нельзя показывать, что видишь птичку? Но тогда уж больно здорово притворяются. Нарочитости нет.

Воронков поморщился от усложненной бессмысленности очередных непоняток и мысленно, именно так, только мысленно, опустился на кучу битого кирпича служившую ему укрытием от вражеского огня в последнее время. Почему только мысленно? Очень просто. Он так устал, что чувствовал, если сейчас сядет, то уже не сможет встать.

А нужно было еще принять решение. И от этого решения вроде бы зависело что-то важное в жизни, если не все и если не сама эта жизнь.

— Жизнь подкосила, — пробормотал он, глядя вслед предупредительному, но сотканному из сомнений офицеру, — все условия, значит… И бесперебойное снабжение боеприпасами в россыпь, и обед с доставкой в окоп, и даже местные девушки… Кто бы ни были эти стрелки, за кого меня приняли, а этих ребят здесь и уважают, и ценят.

Птичка тем временем ушла уже далеко. Остановилась у развилки улиц, ведущих в тыл. По правой, залитой светом, удалялись вереницей солдатики.

Левая улица, почти параллельная, была накрыта тенью высоких зданий, чудом уцелевших. Эти мрачные, но причудливые корпуса, напоминающие чем-то не-то фабрику «Октябрь», не-то питерскую тюрьму «Кресты», только такие, будто их строил Гауди, если бы был славянином и имел в своем распоряжении только один строительный материал: кирпич размером с пухлый покетбук.

Птичка посмотрела назад, прямо на Воронкова. Хлопнула длинными ресницами. Будто звала за собой.

Сашка почувствовал, что ему нужно идти за птичкой.

Очень хотелось остаться и пожрать. Тут еще что-то особенное обещали. Деликатесы какие-то местные. Рот наполнился слюной, как у собачки Павлова.

— Хотя еще неизвестно, какие у них тут деликатесы, — проворчал Сашка, — как думаешь, Джой? Джой?! Ты где? О как!

Джой уже трусил за птичкой.

— Эй! Псина-а-а? Джой. Ко мне…

Тщетно.

Мало того, в голове собаки опять произошла суперпозиция. Он ничего не передавал. Просто он знал, что ему нужно идти за птицей. Только беспокоился, не потерялся бы хозяин. Но не слишком. Важность того, что нужно идти за птицей, перекрывала беспокойство о хозяине.

— Как опоили! Ну на фига мне это все нужно? — досадуя, что пес за него принял решение, Воронков поплелся следом.

Пошел за птицей.

Никто его не остановил, не кричал вслед…

Вообще никто никак не реагировал.

Одна птица будто поняла.

Она тут же неторопливо тронулась по затененной улице.

Время от времени она ковыряла что-то клювом у себя под ногами. Копала мозолистой лапой, рассматривала что-то там внизу и двигалась дальше.

Это похоже было не на поиски пропитания, да и что она могла найти на брусчатке, покрытой пылью и крошевом кирпича, а на простое любопытство.

А может быть, она потеряла что-то и разыскивала, слоняясь по городу. Разыскивала без особой надежды найти.

Однако Сашке казалось, что направление она выбирает не произвольно, а следуя какому-то плану. Знает, короче, куда идет.

Или ведет?

Воронков сделал над собой усилие и догнал Джоя.

— Чего же ты меня бросил, — с укоризной сказал он, — а еще друг называется?

Джой посмотрел на него так, что это могло означать только: «А, хозяин… Хорошо, что и ты здесь».

Сашка и за такое внимание был ему благодарен.


Он устал не только и не столько физически, хотя это само по себе было невыносимо. Усталость моральная и душевная давила на плечи не меньше.

Когда человек голодает (Воронков хоть и был утомлен и голоден, но не голодал, так что это не про него), он обычно приобретает и леность мысли. На умственную работу тоже нужна масса энергии. Но иногда в процессе голодания наступает этап просветления. Человек вдруг приобретает такую удивительную легкость и ясность мысли, что чувствует себя способным объять необъятное.

Воронков тоже испытывал чувство сродни голоду или жажде. Голоду, жажде или ностальгии. Сашка когда-то полагал, что ностальгия — это тоска по родине, пока один добрый знакомец, драматург местного значения, не расширил его понимание этого чувства. Тот написал трогательную пьесу, которая даже шла в местном драматическом театре, стоя на афише между Арбузовым и Олби. Она называлась «Ностальгия по хорошему настроению».

Тащившийся за птицей по разрушенному городу Воронков теперь испытывал ностальгию по ясности и простоте мира. Ностальгию по пониманию окружающего. И остро осознавал, что это чувство теперь будет с ним всегда. В той или иной степени, но всегда. Мир уже никогда не будет для него таким, как прежде. Да и сам он — Сашка Вороненок — уже никогда не будет таким, как был всего несколько суток назад.

Самое удивительное в том, что он не мог сказать даже приблизительно, сколько именно суток прошло с того момента, как он собрал «Мангуста» и вся прежняя жизнь пошла наперекосяк. Да это было и неважно. Он провел вне родного мира даже не время, а ВРЕМЕНА. Многие разнообразные времена, наложенные на мимолетный калейдоскоп каких-то маленьких, пробных, что ли, жизней..

Но тот момент, когда «Мангуст» был собран, когда он состоялся как творец чего-то настоящего, как Мастер, когда жизнь удалась, был единственным, и его он запомнит на всю жизнь. И будет благодаря ему знать, что все было не зря.

Он вспомнил, что странно себя ощущал тогда, что на душе полагалось быть празднику, а праздника не было. Синдром достижения цели. Но теперь он твердо знал, что нормальный человек, добившись того, к чему долго шел, не станет прыгать, потрясать в небо кулаками и истерически выкрикивать: «Я сделал это!»

Ничего подобного! Достигнутая цель моментально открывает новые горизонты и новые цели, путь к которым не близок, не далек, но устлан всякими разными терниями. И работа на этом пути предстоит еще серьезнее, чем на том, что пройден.

А он еще досадовал на себя, непутевого, что вот: больше было от сделанного дела непонятной и необъяснимой тревоги, чем радости. Каким же наивным он казался теперь себе нынешнему!

Теперь, миновав этот рубеж и пройдя черт его знает сколько всего, он знал, что не нужно никакого нового смысла в жизни искать. Все время он был полон отчаянной решимости уничтожить все, что стоит между ним и прежней жизнью, но ностальгия по простоте и ясности мира дала ему вдруг момент просветления. Он почувствовал всю свою судьбу встроенной в нелепость и несправедливость жестокого мира. И не увидел противоречия. Все было ненапрасно. Все было к делу и по уму.

И как-то смиренно и чисто он понимал теперь, едва переставляя ноги и обнимая необъятное легкой мыслью, что готов к смерти. Вот еще недавно, минуту назад не был готов. А теперь в любой миг — готов принять смерть. Умереть. И не жить больше. Умереть без иллюзий, без веры в немыслимое «после». С полным осознанием того, что после НИЧТО. И ничего уже ни с ним — Сашкой Вороненком — не будет, ни для него уже ничего не будет.

Но это было не беспомощное смирение перед неизбежным. Просто просветление. И все. Он по-прежнему не собирался отдавать свою жизнь без боя. Но теперь он до такой степени не боялся умереть, что сделался словно бы неуязвим. И опасен. Нешуточно.

Он едва ли осознавал, что на его выбор теперь не смогут повлиять ни боль, ни опасность смерти, ни увечья. Ничто не заставит теперь его руку дрогнуть, а дух сдаться. Нет, так хорошо и возвышенно он о себе не думал, хотя это и было именно так. Он просто осознал, что жизнь — действительно состоялась и удалась.

Потому что неважно, как далеко ты прошел.

Важно, чтобы это была именно твоя дорога.

И пусть кто угодно скажет, что этот путь обернулся смертельным запутанным лабиринтом, Сашка принял его.

И готов был, как жить столько, сколько еще отпущено, получая удовольствие от самого факта жизни, а не от жизненных благ, так и умереть и принять это как должное.

Птичка словно почувствовала его мысли и, остановившись, смерила долгим испытующим взглядом.

Нельзя сказать, что осмысленный взгляд птички был приятен. Скорее нет.

Что-то решив для себя по его поводу, офтальмоптер двинул дальше, уже не задерживаясь и не останавливаясь.


Погода начала портиться.

Поначалу Сашка списал это дело на вязкую, прохладную тень улицы, по которой повела его птица. Но потом, когда они вышли на площадь, окруженную снесенными почти до основания зданиями, Воронков понял, что небо подернулось дымкой пепельных облаков и стало пасмурно. Прохладный ветер порывами налетал, поднимая поземку пыли.

И воздух сделался влажным, будто надвигался дождь.

— Только еще под дождем погулять не хватало, — проворчал Сашка, хоть и обретший изрядную долу самурайского стоицизма в силу озарения, но по-прежнему предпочитавший дискомфорту комфорт.

И вдруг, будто кто-то сказал ему четко и ясно, он понял, что дождя не будет.

— И на том спасибо… — ответил Сашка неизвестно кому, любезно пообещавшему, что хляби небесные не разверзнутся, и чаша сия минует его.

Процессия продвигалась к окраинам города. Мнемонически, по уменьшению груд битого кирпича Сашка понял, что в этом районе этажность зданий была поменьше, чем в эпицентре военных действий. Хотя теперь весь почти город был нивелирован бомбардировками.

Жалко. Красивый, наверное, был.

Внезапно за уцелевшей, прихотливо, уступчато выложенной стеной открылся парк. Зеленый, несколько запущенный газон, грибовидные деревья — кажется, липы, стоящие живописными группами. Мощеная дорога взбиралась на холм. Кое-где на газоне виднелись черные воронки, обрамленные клочьями вывернутого дерна, но парк явно не обстреливали специально. Разве что случайные снаряды залетали.

Птица уже поднялась на холм. Вновь оглянулась. Начала спускаться по ту сторону.

Сашка заспешил, боясь, что, если потеряет птицу из виду, она может исчезнуть так же внезапно, как появилась в городе, и он тогда не будет знать пути и останется обречен скитаться глухими окольными тропами.

Джой тоже заволновался, но теперь уже убегать вперед не стал. Что-то заставляло его держаться подле хозяина. И так было нужно.

А поднявшись на вершину холма, Сашка задохнулся от того, что увидел.

Вид, открывшийся с вершины холма, был настолько поразителен, что у Сашки перехватило дыхание.

Позади над городом сгущались тучи. А впереди лежала залитая солнцем зеленая долина. Вогнутой изумрудной линзой она соединяла далекие, царящие на горизонте горы с коническими выбеленными вершинами и покатые холмы по эту сторону, на которых громоздились развалины некогда прекрасного города.

По дну долины змеилась тихая река, берега которой словно скобки соединяли арочные мостики. Желтые мощеные дороги соединяли кучки белых домов с островерхими красными крышами. От этого сочетания цветов — красного и белого — дома, стоящие вдалеке, были похожи, на крепенькие грибы.

Те же строения поблизости производили впечатления маленьких бастионов: массивные выбеленные стены, белокаменные упоры, маленькие, высоко под самой крышей окошки, похожие на бойницы.

Дома, стоящие по два или три, были окружены садами. В садах на первый взгляд хаотично стояли мощные деревья с шаровидными кронами.

Деревья росли здесь века. И цвели по весне и давали плоды по осени. И маленькие детские ручки собирали урожай крупных, сочных, напитанных солнцем плодов.

Нигде не было видно распаханных квадратов полей и огородов. Только сады, огороженные золотыми, блестящими на солнце, как новая, подарочная корзинка, плетнями причудливых конфигураций, с ажурными арками из лозы.

Ближайшая усадьба располагалась метрах в ста ниже по склону холма. И просматривалась отсюда как на ладони. Окружавший сад плетень приноравливался к рельефу. Помимо деревьев в саду были цветущие кустарники, мосточки, беседки, сооруженные так же, как и ограда из лозы.

Сашка вдруг ощутил новую способность своего сверхчувствия: его зрение, будто научившись у чудо-очков, приобрело способность приближать объекты, а слух обострился, так что слышалось перешептывание листьев и плеск воды.

Это было и тяжело, потому что слишком ярко и слишком густо, и легко, потому что давало радость узнавания новой и желанной красоты.

Стоя на месте, он мог видеть мельчайшие подробности, будто бы уносился туда, на что нацеливал взгляд, как бесплотный дух.

В укромных уголках сада располагались трельяжи, задрапированные клематисами и розами.

Хотя Воронков и не знал, что это именно клематисы и именно розы. Но красота хотела иметь красивое название и сама находила подобающее слово.

Переливающиеся ручейки звенели хрустальным перезвоном по прозрачным камешкам. Изумрудная лужайка была окаймлена кустами с яркими махровыми цветами. В сверкающем золотом прудике резвились голубые рыбы с длинными перламутровыми хвостами.

Простор дышал умиротворением и покоем.

Сердце ухало, нагнетая кровь во вздрагивающие трубочки артерий, грохотало в ушах. Легкие наполнялись воздухом, терпким как вино, и вгоняли в кровь кислород. Зрение впитывало краски…

Сашка чувствовал, что нужно идти. Потому что ноги едва держали. И, стоя на месте, он, как пьяный, едва мог удержать равновесие.

Но он стоял, удерживая мгновение рая. Зная наверняка, что никогда больше не увидит это место. Никогда в жизни.

«Сиреневая тропа», — всплыло откуда-то из глубин сознания. И на реальность наплыло видение какой-то тропинки между двух рядов цветущей сирени, тяжелые грозди которой свисали, смыкаясь над головой.

Красиво и торжественно.

Как в храме.

И между ними — этими гроздьями цветов — пробивались лучи, окрашенные в лиловый, белый и янтарный цвета. И все пространство под этими кустами было иссечено разноцветными лучами. И ветерок шевелил цветы. И качал солнечные лучи.

Но видение исчезло, оставив странный аромат, какой бывает только после очень приятных воспоминаний. И взору снова предстала долина.

— Сиреневая тропа… — пробормотал Сашка и морщил лоб, пытаясь вспомнить, какое отношение к этой долине имеет эта сиреневая тропа.

По ней можно было то ли войти в долину, то ли выйти из нее. Или наоборот, по этой тропе из долины можно было попасть куда-то в очень важное другое место.

Воспоминание было где-то совсем рядом.

Совсем поблизости.

Он знал, что ничего не знает и не может знать об этой долине. Ничего не слышал и никогда прежде не видел никакой сиреневой тропы. Но при этом не сомневался, что если постарается, то вспомнит! Начнет вспоминать об этой тропе.

Сине-фиолетовая, будто сотканная из гроздьев сирени птица, похожая на страуса эму, шла по дороге вниз с холма. Шла быстро, уже не задерживаясь и не останавливаясь, важно вскидывая голенастые ноги.

Нужно ли теперь было идти за птицей?

Можно было пойти. А можно и не ходить.

Но стоять вот так было нельзя.

Чудесная долина звала к себе.

И будто не пускала. Не так чтобы вовсе отталкивала, но что-то держало. Словно нужно было сделать этот шаг осмысленно и целенаправленно. Словно что-то незримое, но властное советовало подумать прежде, чем идти.

А позади, за спиной, — Сашка чувствовал это лопатками — шла война. И в ней была какая-то высшая нужность, в этой странной, немного игрушечной войне. И никто не жалел ни о чем.

И там на войне был нужен стрелок.

А он ушел…

Зачем он ушел?

Пошел за какой-то глупой птицей… Нужно было пообедать, передохнуть, собраться с силами.

Ведь нельзя же так вот, идти и идти.

Что там делают с загнанными лошадьми?

А с загнанными путешественниками по мирам?

Вряд ли что-то шибко отличное.

Джой прижался к ноге теплым мохнатым боком.

Джою нравилась долина, и город с войной тоже нравился, хотя и меньше. Но бедный Джой совсем запутался. Он хотел домой. Он очень хотел домой. Он не хотел оставаться ни в каком месте, даже если оно ему нравится, если это место не дом.

— Я тоже хочу домой, — сказал Воронков.

Джой поднял вверх свою длинную морду.

«Мы устали, хозяин. Хватит гулять. Пойдем домой!» — сказал он одним только взглядом темных печальных глаз.

И незаметно наплыл туман.

Сашка потом, сколько ни думал, не мог понять, откуда он взялся. И фантазировал, что, наверное, начал спускаться в долину, а там у подножия холма…

Но нет. Ничего такого не было. Он просто стоял и ждал, когда туман окружит его. Пепельный, вязкий туман. Ждал, когда туман заслонит долину. И только тогда как под гипнозом он шагнул в него. Вошел в туман, погружаясь по грудь, еще видя изумрудную траву и малахитовые кроны и черепичные крыши. Погружаясь по шею и уже теряя долину из виду за языками тумана. И вошел в него совсем, погрузившись с головой, даже задержав дыхание.

И услышал в тумане шум леса.

Будто телевизор переключили с канала на канал при отключенном изображении — звуки долины сменились другими звуками.

И пошел быстрее.

В тумане было тревожно.

Но звуки, гулко отдававшиеся в нем, казались удивительно знакомыми. Будто шум машин на шоссе, ветер в кронах, шарканье ног. Но не то. И все же…

Симфония звуков родного мира?

И запах не прогоревшего в моторах бензина, сырости, рано пожухлой травы.

Что это там темнеет?

Неужели остановка троллейбуса?

Возможно, это и была остановка троллейбуса. А может, лошадь в тумане.

Воронков вдруг обнаружил, что посеял чудесные очки. И даже не представляет где и как.

Жалко.

Вот бы они сейчас пригодились.

Он сел на корточки и чуть не упал, оперся пальцами левой руки о мокрый асфальт.

Асфальт!

Прямо перед ним, поперек дороги змеилась трещина. Она выходила из тумана и уходила в туман. И было в ней, этой трещине на старом асфальте, тоже что-то родное.

Из тумана вышел Джой.

Голова Джоя.

Вся остальная собака угадывалась в свинцовом мороке только потому, что метрономом мотался хвост, создавая в тумане турбулентные потоки.

«Турбулентные потоки от собачьего хвоста в тумане, — подумал Сашка, — вот тема для диссертации по аэродинамике. С последующей Шнобелевской премией».

— Что скажешь, — все еще сидя на корточках, спросил у собачьей морды, торчащей из тумана, Сашка, — чеширский пес?

«Мы идем домой? Я чую дорогу домой!»

— Веди, псина. Я совсем нюх потерял. Ничего не чую.

И Джой повел. Да только далеко идти не пришлось. Не в количестве шагов было дело. В другом…


И вот уже перекресток, Развилка Миров, узелок на координатной сетке пространств, Корешок Книги Вселенных…

Странно? Да нисколько. Он уже чувствовал себя искушенным читателем, которого не удивишь оформлением переплета. И не такое видали.

Перед Сашкой — протяни руку и одновременно бесконечно далеко — родной город. Такой же вечер, как тот… Или тот же самый? Кто их разберет, вечера родного мира.

Сзади осталась хмарь тропы и все, дальнее и близкое, что она скрыла и показала…

Справа какие-то буйные джунгли. Оттуда доносятся подозрительные звуки — то ли воет на луну саблезубый тигр, то ли вымирающий динозавр задирает эволюционно прогрессивного примата.

Вот, правда, энтузиасты-исследователи доказали, что никаких саблезубых тигров не было. Да, да. Никакого, извольте видеть, «смилодон-фаталис». Это были обыкновенные коты-вампиры, уничтоженные начисто первобытными охотниками на вампиров первобытного братства Ван Хельсинга.

Сашка беззвучно хихикнул.

Слева не то саванна, не то тундра.

Нет не тундра. Холмы. Будто тундру кто-то взял за два угла, как одеяло, и встряхнул, пустив волной.

— Нет, брат, это еще не у нас дома, — вынужден был признать Сашка.

«Дом впереди, хозяин. Я чую!» — стоял на своем Джой.

Сашка понимал, что вроде бы сумел сорваться с крючка и, так уж получается, что сам, своей волей вернулся обратно. Но холмы и джунгли по сторонам знакомой дороги — это что?

Как отринуть окончательно эту чужбину, как пройти по лезвию, не свалившись ни вправо, ни влево?

Некоторое время он колебался.

Помогло сделать выбор событие, прежде, до всех приключений, показавшееся бы ему самым что ни на есть безумным. Но теперь воспринятое как нечто в порядке вещей.

Из джунглей выбежал и как-то сразу приблизился, словно попал в поле трансфокатора пропавший сменщик — Олег. Он был небрит, оборван и перепоясан патронташем. На шее у него болтался неизвестной системы автомат или даже скорее пистолет-пулемет. Похожий абрисом на знаменитый МП-38. Только помассивнее. И более сглаженных, зализанных очертаний, будто «машинен пистоль» сделал стойку, как борзая, подавшись вперед и вытянув дуло-морду.

И магазин коробчатый был у него скошен назад параллельно пистолетной рукоятке, и все обводы, в стиле автомобилей 50–60-х годов говорили об умозрительной, но захватывающей воображение, аэродинамике.

Большего рассмотреть не удалось, кроме того, что детали автомата сочетали черное воронение и серебристый хромистый металл. Этакий «шмайсер» (который не «шмайсер» вовсе, а «Фольмер-Эр-ма») в стиле «кадиллак».

Запало только то, что в поясе-патронташе у бедолаги были какие-то нестандартные патроны для дробовика: длинные и крупные — неопознанного калибра. Никакого отношения к Mashinen-modernpistol эти патроны не имели. А было бы интересно, из какой пушки такими пуляют. В сумеречных пучинах уставшего от всего необычайного воображения возник некий пистолет типа «Хаудах» — слоновый седельный. И почему-то непременно с серебряными чернеными орнаментами, с медальонами, изображающими сцены охоты на крупного зверя вроде зверозубого ящера.

Значительно позже Воронков осознал, что, вероятнее всего, образ пистолета был передан ему Олегом, которому этого оружия в тот момент острейше недоставало. Но тогда только удивился четкости возникшей картинки.

— По глазам! — выкрикнул Олег и дал короткую очередь по джунглям.

— Чего? — не понял Сашка.

Олег, продолжая отстреливаться от кого-то в джунглях, только безнадежно махнул рукой и пронесся мимо, после чего быстро скрылся в холмах.

Глаза у него совершенно безумные, лицо заострившееся, закопченное. Был он небрит и оборван.

Джой посмотрел на хозяина, будто хотел что-то сказать.

«Псих!» — как бы говорил его взгляд.

— У каждого свой путь, — философски заметил Сашка, решился и пошел вперед.

Откуда-то из дебрей эрудиции всплыло, что французы называют сумерки «временем между собакой и волком». И это тревожное определение как-то очень удачно отзывалось в сознании. Но с другой стороны, французы и любовь называют «маленькой смертью», и уснуть по-ихнему «немного умереть».

Воронков чувствовал себя возвращающимся с самого края ночи. Он побывал по чужую сторону ночи, дошел до самого ее края и теперь возвращался. Домой.

— Я вернулся, — сказал он, когда город обступил его со всех сторон.

Сказал и не испытал положенной радости.

Город был тот и не тот. Он был пропитан метастазами бреда. Заражен чужими реальностями.

Сашка брел по обычной своей дороге домой. Но тут и там видел проявления ЧУЖОГО влияния.

Все встреченные мужчины, между прочим, были в зеленых шляпах. И враждебно косились. На него, вообще не имевшего шляпы. Ни зеленой, никакой другой. Вместо голубей копошились какие-то твари, похожие на летучих мышей. Они были противны, нечистоплотны и беспардонны.

Облака в небе выстроились в паучью сеть. Солнце-паук засело в засаде и едва выглядывало из-за горизонта, надеясь дождаться и поймать Луну.

На улицах вместе с машинами, плывущими будто в воде, рикши, которые вялой трусцой катили, тоже как в воде, упираясь ногами в асфальт, какие-то большеколесые повозки, задрапированные черной кожей. Этакие мини-кэбы на человеческой тяге. Дома понизу поросли синим мхом.

Все виделось как сквозь толстое грязное стекло.

Однако Сашка все больше понимал, что это именно его — НАШ — мир и его город. Просто на него (Сашку или город, или и Сашку и город) наведен какой-то морок. Рассуждать такими категориями было уже просто и не требовало усилия. Не понимая механизмов необъяснимого, которое было постоянно рядом, Сашка приноровился чувствовать в нем, необъяснимом, внутреннюю логику.

«Роман — это зеркало, которое человек несет всю свою жизнь, — говорил Стендаль. — И винить надо не зеркало, а смотрителя дорог». Эдакий гибрид поговорки о зеркале и кривой роже и присловья о стрелочнике, который, само собой, всегда виноват.

— Смотритель дорог, — пробормотал Сашка, — что-то такое ему говорили, не то Альба, не то ганфайтер, не то нарвал-философ, а может, никто не говорил и не намекал, но подразумевал, а Сашка почувствовал.

Да, но все это vanitas vanitatum, суета сует, по Экклезиасту. Вся жизнь — игра, а игра имеет двойственный характер: у англичан это, так называемая play и game. Первая предполагает игру детей, а вторая — игру по правилам.

И смотритель дорог — в данной конкретной игре — кто-то вроде рефери, который над схваткой по определению, но может влиять. Может подсуживать. А может, если это не совсем честный рефери, и поменять по ходу игры правила.

Но и для того чтобы менять правила, нужно придерживаться неких правил над правилами. Так, чтобы комитет по организации игры не надумал сменить рефери, который уж слишком нагло ведет себя. Сашка понимал, что это его город, значит, гипотетический «смотритель дорог» мог только замаскировать его. Только туману напустить. Но не изменить по настоящему. И видимые изменения обратимы. А что изменилось по-настоящему? Что можно было изменить так, чтобы Сашка видел свой мир и не узнавал его?

Условия перехода из одного мира в другой. Гадский стрелочник испортил стрелку! Вот что. В таком случае Сашка должен переключить стрелку вручную. Дожать, докончить переход.

И едва он понял это, как ощутил сопротивление движению. Будто что-то вязкое, но сильное не давало ему сделать следующий шаг. Воронков сделал усилие, и физическое и волевое, и, выбрав столб, именуемый в протоколах о ДТП «мачтой городского освещения», выбросил вперед руку и, преодолевая растущее сопротивление, рванулся к нему. Неимоверным, каким-то отчаянным усилием он прорвался сквозь знакомую уже преграду из невидимых мягких валунов и коснулся рукой столба.

Причем за секунду до этого ощущение было такое, что он натягивает собой резинку огромной рогатки, и если не схватится за намеченную опору в виде банальной «мачты городского освещения», то его запулит назад и дальше бог весть куда, и в родной мир он больше не вернется, потому что попытка дается одна-единственная.

Но он прорвался.

И в тот же миг словно волна прокатилась по всему окружающему и как бы смыла изменения. Город на глазах приобрел резкость и четкость, стал прежним, привычным, настоящим и живым.

Воздух утратил вязкость.

— Ну, задолбало все это! — в сердцах выдохнул Сашка, придирчиво осматривая изменения, дабы не попасться на какой-нибудь неприятной детали, которая указала бы, что мир хоть и улучшился, но все еще НЕ тот.

Однако это была чистая паранойя. Он чувствовал, что морок уходит и очищает именно родной мир от напускного маразма.

Именно напускного.

Жалкая попытка сбить с толку, заставить продолжить движение по тропе, миновать свой мир, чтобы уже никогда в него не вернуться.

Почему-то было до тошноты ясно, что если Сашка проскочит на тропе свой мир, как станцию метро, то обратного билета уже не будет. Не просто не будет поезда назад. Нет. Сам тоннель окажется перекрыт. Перестанет существовать в природе…

В природе…

Забавно! В природе ли существуют вот эти самые переходы между мирами? Вообще существует ли «природа» вне миров? И природа — натура одного мира — что она для мира другого?

— К чертям, — сказал Сашка, — потом…

Но вопросы повисли, остались, закрепились в разряде неразрешенных, с претензией на вечность.

— Джой!

«Я здесь, хозяин!»

— Как это мило с твоей стороны! — пробормотал Сашка, усаживаясь у подножия столба прямо на мокрый асфальт.

Спиной он прислонился к столбу, не прерывая с ним контакта, будто от этого зависело спокойствие и порядок в родном мире.

Джой ткнулся мокрым носом в руку, безвольно упавшую на колено полусогнутой ноги.

Гаденькая тварь, растопырившая локти кожистых крыльев, ковыляла по бордюрному камню и слизывала с асфальта черные маслянистые капли.

И вдруг словно ветром сдуло с твари ее уродливую оболочку и пылью понесло по-над дорогой. А на месте маленького уродца очутился голубь. Обычный, жирный, наглый сизарь.

— Я видел твою душу, голубок, — пошутил Сашка, — и она мне не очень-то понравилась.

Голубь оторвался от кусочка, прежде бывшего уголком чебурека, который расклевывал, и посмотрел своей бусинкой прямо в глаза Сашке.

— А я твою душу видел, — сказал этот взгляд, — и что?

— Кыш! — сказал Сашка.

Голубь улетел не сразу. Он смерил Сашку недоверчивым взглядом, дескать: «это ты мне?» А потом перевел бусинку на собаку. И только после этого, решив что-то свое, голубиное, подхватил клювом остаток чебурека и пошел на бреющем на ту сторону шоссе.

Воронков осмотрелся.

И немедленно почувствовал себя глупо.

Потому что оценил, как выглядит со стороны: темная улица освещена редкими фонарями. И под одним из фонарей, прислонясь спиной к столбу, сидит парень. А перед ним, опустив голову, стоит неопрятный, со спутанной шерстью колли.

Многоэтажки спального района вдали светятся окнами, напоминая допотопные перфокарты хаотичным расположением огней-дырок. На противоположной стороне улицы громоздятся старые трехэтажные дома с фигурными балконами. И в них тоже светятся окошки. Видны шторы. Далеко не везде они задернуты. В одном из окон даже виден был силуэт пожилой женщины, которая колдовала над чем-то то ли у плиты, то ли у кухонного стола.

В дальнем конце улицы появились фары автомобиля. Легковушка катилась медленно. Так ездит у нас только один вид транспорта: ментовоз.

— У, брат, пора валить отсюда, — сказал Сашка и кряхтя начал подниматься, — а то нас с тобой заметут.

Удивительно, но после всего пережитого и перевиданного страх перед блюстителем закона — бессмысленным и беспощадным в своем полном праве распоряжаться не обремененным никакими полномочиями и отдельными правами гражданином, — оказался настолько действен, что вдохнул в Воронкова силы. Да уж, родной мир снова заявил на своего блудного сына права.

Он поднялся и, стараясь не шататься, заспешил в темноту, дабы не пересекаться с неисповедимыми путями стражей правопорядка.


До улицы, дома, подъезда, градусника с лифтом Сашка добрел в полусне от усталости.

Надпись (та, что демонстрировала нестандартный взгляд на вещи и философский подход к окружающему) на стене лестничной площадки исчезла.

Вместо нее яркими маркерами, убористым почерком накаляканы были два варианта доказательства теоремы Пифагора. Одно из них Воронков помнил по учебнику математики для средней школы Киселева. В его поры учебнику, уже «устаревшему» и хождения в школах не имеющему, но известному всем, кто математику изучал настоящим образом, а не «от сих до сих». Второе же доказательство даже с первого взгляда выглядело экзотично. Автор привлекал метод полной математической индукции, а таким образом с Пифагором уже давно никто поступать не пытался, хотя бы потому, что теорема не является чем-то новым, уходящим одним концом в тьмы и тьмы непознанного. Уж скорее наоборот. Пифагоровы штаны, что на все стороны равны, стали каким-то кричащим общим местом в математике. И чтобы вот так к этим штанам и вдруг матиндукцию… Нет. Нестрого как-то.

Впрочем, таким образом теорему мог бы доказывать человек, чудесным образом знакомый с математическим инструментарием, хотя бы в рамках школьного курса, но ничего до сей поры не знавший о теореме Пифагора.

Но это было, похоже, только разминкой, потому что следом шла неудачная попытка доказательства теоремы Ферма, в которой (попытке, а не теореме) математик не без удивления нашел бы занятные, остроумные параллели с первыми двумя выкладками. Здесь-то метод математической индукции был на месте. Вот только такая эта теорема из себя есть, что тут нужен перебор вариантов, уходящий в бесконечность. И незадачливый математический вундеркинд рисковал засесть на всю жизнь за вычисление чего-то вроде таблиц Брадиса для теоремы Ферма.

— Вундеркиндов развелось, блин, — как о диких кошках, проворчал Сашка.

Лифт честно приехал и честно повез, без ссылок, кавычек и оговорок. За что бездушному, но норовистому агрегату Воронков был весьма и весьма благодарен, потому что путь по лестнице виделся абсолютно непосильным препятствием.

Джой перед дверью волновался так, как обычно бывало во время сборов на прогулку.


В квартире все оставалось по-прежнему. То есть разгром. По крайней мере он не усугубился. И то хорошо.

Джой в прихожей почему-то зарычал на зеркало.

Но Сашка понял это совершенно обыденно.

— Что, брат, не узнаешь себя? — усмехнулся он, и сам увидев в «глади темных вод» всклокоченного и чумазого донельзя типа.

В голове как-то нехорошо аукнулось про гладь темных вод. Сначала Сашка подумал, что это словосочетание, на заклинание похожее, применительно к зеркалу из какой-то песни вспомнилось, но теперь усомнился.

— Нахватаешься всякого тут, — буркнул он.

Вот так вот, извольте видеть, опустошенный Воронков вместе с Джоем, полные впечатлений, добрались домой, лелея светлую мечту, что все кончилось.

«Усталые, но довольные», — как принято было писать в далеком школьном детстве в конце сочинений о походе в лес. Такие сочинения обычно писали в начале учебного года под емкой темой «как я провел лето».

Сашка ни разу не написал о том, что было на самом деле. Реальные события лета, какие бы они ни были, всегда казались ему недостаточно интересными для сочинений. Поэтому он всякий раз выдумывал поход в лес с другом, рыбалку какую-то, всякие другие приключения, которых не было. И всегда описывал их правдоподобно и занудно до натурализма. Но кроме дежурного окончания: «Усталые, но довольные мы вернулись домой», в них всегда была странность. Неправдоподобная деталь. Например, уходили в поход 12 августа, о чем сообщалось в начале, а возвращались аж 14 июля. Или велосипед «Минск» мог деградировать в «Десну» к концу рассказа. И делалось это сознательно.

Уже после выпускных экзаменов он рассказал об этой своей шалости учительнице русского языка и литературы, думая, что она не замечала нарочитых нестыковок.

— Если бы ты, Сашенька, — ответила тогда старая учительница, — внимательно прочел «Робинзона Крузо», то заметил бы и там массу нелепостей, которые мало кто замечает. Так, например, Робинзон, он же рассказчик, сначала раздевается донага, а потом, добравшись до потерпевшего крушение корабля, набивает сухарями карманы.

Сашка такой неожиданной отповедью был весьма удивлен.

— Когда издатели указали автору, — продолжала учительница, — на все эти нелепости, даже предъявили список всех нестыковок с просьбой исправить их, Дефо отказался что-либо менять в своем повествовании.

— Почему? — удивился Сашка, теребя колокольчик от донки с бантиком из подарочной ленточки на лацкане пиджака.

— Считал, что это придает произведению особый дух, выдает увлеченного и увлекающегося рассказчика, — покачала головой «русичка».

А ведь до этого разговора Сашка был убежден, что она весьма поверхностно знает свой предмет и относится к нему, что называется, спустя рукава.

Школьное воспоминание кольнуло душу какой-то несоразмерной ностальгией. Ну, точно, нервы ни к черту…

Оказавшись в квартире, Воронков бросил взгляд на электронные часы-будильник, которые указывали кроме времени и число. И почувствовал себя если не Робинзоном, то персонажем своих прошлых сочинений. Судя по будильнику, за время его путешествия по иным мирам, занявшего, как казалось, не меньше трех, а то и больше суток, в нашем мире прошло… минус четыре часа.

С часами на его руке это никак не стыковалось. На наручных часах прошло восемьдесят два часа. Бред!

— В гробе я видал такие… — начал было он, но не нашелся с определением что же видал в пресловутом «гробе».

Выходило, что он действительно побывал ПО ЧУЖУЮ СТОРОНУ НОЧИ. И дошел до самого ее края.

— Эк меня, блин, — только и смог он сказать по этому поводу.

И как-то так совпало в голове и школьное воспоминание, и неувязка со временем, что понеслись какие-то нехорошие заморочки.

Существует малоизученный феномен рассеянного сознания. Не то чтобы отклонение психики. А такая вот особенность сознания, когда мозг бессознательно суммирует разнообразные факты, даже не отдавая себе отчета в том, что они складываются подспудно в некую логическую систему. А потом человека посещают видения, призраки или что-то в этом роде, которые выкладывают ему эту готовую систему как готовое решение.

Иногда это объясняют единым информационным полем, к которому человек якобы подключается в момент концентрации, иногда посланиями свыше. В действительности просто мозг концентрирует и компилирует огромную массу нахватанных из разных источников фактов. И послания свыше и поле информационное — нечто иное. Не того порядка явления.

И перед Сашкой вдруг прошла вереница из сонма воспоминаний недавно пережитого. И было странное ощущение итога, понимания и окончательного решения. Будто заглянул в конец задачника, в последнюю главу детектива. И ВСЕ понял. При этом не очень понимая, как и собственно что понял.

Бункер и шинель. Процессия рыцарей, будто призраки скользящих по лесу. Амбалы с «Русо-Балтом» и аборигены в хижинах, похожих на термитники. Все, все, ВСЕ, будто яркие картины кислотного бреда, а не реальности. И только части всего этого складывались воедино. Только части имели значение.

Целое не имело смысла. Но части врастали друг в друга, как пазлы головоломки. Предстояло еще осмыслить эту картину, когда она сложится.

Вспомнился ганфайтер и его таинственное заявление, будто Воронков ему чем-то помог.

Чем?

И еще нарвалы. Им, видишь ли, Сашка тоже удружил.

Может ли это иметь отношение к временному перепаду?

И потом, как-то выпавшее из логической связки обнаружение «Мангуста» в бункере. Ну, положим, тогда Сашке было, мягко говоря, ни до чего. Доползти бы… А все же «Мангуст» сам, без хозяина проделал огромный путь. И в вымерзшем бункере провалялся не день, не два. Труп-то был иссушен, будто век пролежал.

И внезапно Сашка почувствовал, КАКОЕ значение он имел для… Для кого-то, блин горелый.

Он, решая собственные проблемы, связывал или развязывал какие-то узлы, переводил стрелки, решал и создавал какие-то большие проблемы.

Воронков даже присел как-то беспомощно от этого открытия.

Время.

Оно движется по-разному в разных мирах? И то, что в одном мире час — в другом, вполне возможно — неделя. А может, и год.

И как влияет существо с другой протяженностью времени на другой мир?

Нет… Все равно ни фига не понятно.

Хотя и так уже было самоочевидно, что время течет по-разному. Он это уже заметил. Но как-то не обдумывал, не связывал.

И по ходу пришло осознание, что ему еще долго придется прокачивать и анализировать пережитое.

И тут Сашка нарисовал себе образ появления в наших родных «студеных водах» нарвалов с опасной для суетных человечков способностью устанавливать ментальный контроль над существами. На значительной дистанции…

Мир, в котором он оказался сразу после прощания с исполинским нарвалом, наводил на мысль о том, что происходит с теми, кого «морские» берут под крыло… Или как там? Под большой плавник.

Да они, разберись они только в том, для чего людям нужны большие куски железа, плавающие по воде, способны попросту прервать морское сообщение. Неизвестно, конечно, дотянутся ли они до авиации, но стоит им только понять, зачем нужен один-единственный авианосец, и гости смогут диктовать условия.

Им под силу не просто изменить мир…

Жутенькая перспектива объемно предстала перед мысленным взором.

А в чем же им помог Сашка? Что-то следовавшее за ним по пятам блокировало переходы между мирами… Сашка вспомнил, что на это намекали и ганфайтер, и нарвал. Не понять, какое значение это имело для ганфайтера, и какую миссию тот выполнял, но нарвал… Похоже, что Сашка уберег их от встречной экспансии к ним.

Возникло острое желание привести в порядок боекомплект.

— Как бы ты ни хотел, чтобы все кончилось, а ни фига еще не кончилось, — говорил Воронков, расставляя патроны (потому что по-другому они скатывались) на белом, железном боку безвинно убиенного холодильника.

Из «фабричных», тех, что принесла ему рыжая девица, оставались еще четыре. Два в магазине, да еще два отыскались в кармане куртки.

Их он отставил в сторонку. А снаряжать в магазин начал свои. Показалось очень важным то, что удалось добраться до запаса патронов. Нужно было непременно зарядить «Мангуста».

Покончив с этим делом, Воронков пошел в ванную. Заряженную пушку взял с собой.

На дверку ванной повесил новую одежду: чистая футболка, тонкий свитер и брюки — от серого «почти выходного костюма» — единственные теперь чистые порты да джинсовую куртку — последнюю из курток, имевшихся в гардеробе. Псевдокожаная валялась без рукава, кожаную чистить и чистить теперь, а эта, хоть и без подкладки, но на свитер — сойдет. И хоть странно разгуливать в брюках от костюма и джинсовой куртке, но кого это волнует в свете всего происшедшего?

Однако вот ведь, даже в такой ситуации думается о простых вещах — совместимости предметов одежды и прочей ерунде: Как все же традиционно настраивается нашей жизнью мышление человека! Ох и сильно ты, давление «круга общества»!

Он не знал, к чему и зачем готовится. Но чувствовал, что должен быть готов ко всему.

Пока ванна наполнялась, вздымая к небу угрожающие клубы белоснежной пены, Сашка щедрой рукой сыпанул в миску Джоя сухого собачьего корма, припасенного в шкафчике на кухне на случай, когда кашу варить для пса будет недосуг, да налил воды.

Джой жадно захрустел гранулами, похожими на «козьи наки», как сказал один мальчик.

Нужно было покормить и себя любимого.

Пошуровав в разгромленной кухне, Вороненок нашел банку армейской, еще старых запасов, тушенки. Той, что без этикетки, в солидоле, и с секретным номером на крышке, означавшим для понимающего много чего. В такой тушенке нету никаких соевых белков. В ней только мясо, лаврушка, соль да перец черный — как тушенке и положено.

Обернув маслянистую банку туалетной бумагой «для удобства удержания», Сашка открыл ее кортиком, потому что открывалки не нашел, а ножик раскладной был в куртке, брошенной в прихожей. Кортик вспорол толстую жесть с какой-то жадной, радостной легкостью. Налил себе граммов семьдесят водки в стакан, поллитровую кружку воды, обнаружил в разбитой пластиковой хлебнице пару сухарей, расположив это все на табуретке под рукой вместе с пистолетом и кортиком, полез в пену.

— Лафа-а-а-а!


Врут языкастые писаки, что де любовь и война — единственно достойны настоящего мужчины! Нет, ребята. Война — дело грязное, и не только в плане гигиены. Любовь — это, конечно, это ведь как — «что такое рыцарь без любви?» — это уж как повезет. А теплая ванна с солью морской и пеной, банка неразогретой армейской тушенки под водочку да с ржаным сухариком, после голодных трех с лишним суток, пушка верная под рукой — оно тоже неплохо и для настоящего мужчины не только не зазорно, но и в самый раз.

Извольте видеть, господа гусары, — отмокает в горячей воде, напустив в нее аккурат и морской соли, и пены одновременно, покоритель иных миров и измерений, отважный первопроходец и где-то даже проходимец, натянувший нос времени и пространству. Даже чуть задремал.

И в полудреме подумалось Сашке, что со временем и пространством у него получилось не очень хорошо. Ведь он ломанулся на тропу эту, Альбой показанную, для того, чтобы путь срезать и время выиграть, уходя от погони. И время, судя по несходству показаний часов, действительно срезал. Да еще как! Трое с гаком суток уложил в отрицательную величину. А вот путь сократить — не вышло. Отмахал изрядно.

Старик Эйнштейн подкрался незаметно… Применяется ли к путешествию по иным мирам принцип рычага? Наверное, только для неопытных путешественников. Потому что Альба играючи сокращала и время и пространство, действительно экономя, но не теряя и то и другое.

«В другой раз буду проворнее, — подумал Сашка и даже чуть не подпрыгнул, — нет уж! Не нужно мне другого раза!»

Но напряжение понемногу отпускало.

Начались какие-то «маниловские мечтания» о путешествиях по иным мирам, но только непременно уютным, как та зачарованная изумрудная долина. Вот куда бы на пикничок…

Или поохотиться в том лесу, реликтовом, на панцирноголовую тварь — крокодила-летягу, как бишь его? Тахорг? Нет… Грунарг — засадный, блин, хищник. Рыжего еще позвать, то-то порадуется. И череп потом повесить в коридоре. И бросить так небрежно Ленке, когда она появится: «А, это-то? Это скальный грунарг. Засадный, понимаешь, хищник. Вымирающий вид! Вон видишь, сапоги стоят? Думаешь, крокодил? Фиг вам. Из кожи этого самого»…

И от этих героических мыслей начала сниться какая-то эротическая фантазия.

Ленка пришла и ходила по разоренной квартире голая.

И говорила с укоризной, перешагивая через содранный линолеум и обломки мебели:

— Ну не стыдно тебе даму в таком разоре принимать? За кого ты меня принимаешь? Я, конечно, принимаю тебя таким, как есть. Но это же не повод… Это неприемлемо.

И была почему-то в галошах на босую ногу и в косынке на шее. И все время вплетала в каждую фразу «принимать» в самых неожиданных сочетаниях.

И радио пело голосом солиста ансамбля краснознаменной свистопляски под управлением Александрова:

Он дошел до края ночи

И вернулся между прочим!

Пелось это героически, протяжно и бесчувственно одновременно.

А Сашка ходил за Ленкой, весь в пене из ванной, и пытался вставить про череп панцирноголового трофея в коридоре и про то, что вот, слышишь, песня-то про меня, между прочим.

А Ленка вдруг разревелась, закрыв лицо руками и вздрагивая загорелыми лопатками, чего за ней, веселой и разбитной, никогда не водилось.

И говорила сквозь всхлипывания:

— Проснись! Ну куда это годится! Пригласил девушку, а сам… А сам… Проснись!

И Сашка проснулся.

Перед глазами стояли эти вздрагивающие загорелые лопатки. И подумалось, что у Альбы лопатки небось белые-белые… Да! И еще с крылышками. Не спина, а прямо «Олвейз — суперплюс»…

И сон не отпускал. Чувствуя, что уже не спит, Сашка никак не мог разомкнуть веки.

Но боролся и одолел. И первое, что увидел — здоровенный пузырь шампуня. Точнее, пены для ванн. И на нем этикетка с девицей приторно чистой, как полагается, и улыбающейся.

И вдруг улыбка с ожившего лица сползла и брови, сделавшиеся белесыми, а там и белыми, начали сходиться.

— Проснись! — строго сказала она — Альба на этикетке.

И Сашка проснулся вновь и окончательно.

— С возвращением, — сказала Альба и вздохнула.

— Приветик, — сказал Сашка и потянулся за «Мангустом».

— Оставь, — поморщилась белая демонесса. — Сам знаешь, что если бы опасность тебе грозила, то пистолет был бы уже у тебя в руке.

— Слабенький аргумент, — неуверенно ответил Вороненок, но брать оружие не стал. — Чего тебе от меня надо?

— Да все того же. Мне, кстати, можно войти? Могу прямо в ванну к тебе, — и она оскалила свои мелкие острые зубки в улыбке.

— Нет уж, сиди там, — усмехнулся Вороненок, — я на это не повелся, еще когда тебя человеком считал. А уж теперь-то и подавно.

«Наверное, эти демоны невоздержанны сексуально, потому что»… — начал думать он, но демонесса не дала закончить.

— Но о деле при этом не забываем, — сказала он так, будто идея с невоздержанностью ее задела.

— Тогда и давай о деле.

— О деле… — вздохнула она вновь, — наверное, ты сам понял, насколько все серьезно. И то, что тебя в покое не оставят, если только не загонят в какую-нибудь дыру, откуда у тебя не будет хода.

— Мир, поставленный «в игнор»?

— Или гибнущий мир, или мир, где ты сам захотел бы остаться, но откуда не сможешь ни на что повлиять, — продолжила она. — Может быть, бросишь это дело? Полно тебе кобениться. Мы-то знаем, как использовать твою пушку. И что из этого получится. А ты применяешь предмет силы беспорядочно и бестолково. Видеть больно.

— Предмет чего?

— Предмет силы. Нестрогий, расхожий термин. По терминологии ЧеКа.

— ЧеКа? Чрезвычайной комиссии?

— Да нет, — раздраженно поморщилась Альба, — читательского клуба.

— Какого клуба?

— Неважно это! — взвизгнула альбиноска. — Ты уже наворотил дел! И можешь создать еще столько ненужных никому проблем, что последствия невозможно предвидеть. Да пойми же, мы СВЕТЛЫЕ. Мы способны использовать предмет силы для дела СВЕТА. А ты… А ты… — и вдруг прервала себя, — можно я все же войду? Трудно быть этикеткой.

— А меня ты в таком виде устраиваешь.

— Ты по-прежнему мне не доверяешь.

— А с чего бы мне тебе доверять?

— Ну хорошо. — Она, похоже, теряла терпение. — Чего ты сам добиваешься?

— Оставьте меня в покое, и все.

— Неправда, — она мотнула головой, от чего белоснежные волосы выпрыгнули из этикетки и метнулись перед пузырьком в воздухе, — этого ты, может, и хотел в самом начале. Но не теперь.

— Я хочу потрясти это дерево и увидеть, что свалится вниз! — выпалил Сашка, криво усмехнувшись.

— Я так и знала, — поморщилась Альба, — ты почувствовал свой интерес в этом деле. И хочешь остаться при предмете силы. Но это не так просто. Ты даже не представляешь, как это не просто.

— Почему вам обязательно нужно вмешиваться?! — Сашка шлепнул по пенной воде ладонью, и Альба вынуждена была провалиться внутрь пузырька шампуня, увертываясь от пенного шлепка, — на кой хрен вам непременно нужно все переделывать по вашему собственному разумению? Вы, что ли, самые умные?

Но Альба язвительности не оценила.

— Надеешься разобраться и воспользоваться предметом силы сам? — продолжала она гнуть свое.

— Допустим, хотя это и не так, — сказал Воронков.

— Это не менее трудно, наивное ты существо, чем создать теорию относительности, построить машину времени, — она мучительно подбирала сравнение, но ей все примеры явно казались слишком простыми, — доказать теорему сопряжения топологии узлов в сети миров.

— Опаньки… — не удержался Вороненок.

— Для того чтобы разобраться во всем самому, тебе нужно наверстать целые эпохи опыта и культуры, миновать стадии развития цивилизаций…

— В наших школах, — нашелся Воронков, — за десять лет изучают математический аппарат, созданный за три тысячелетия. Не в курсе? И это на фоне других дисциплин, не менее сложных и древних.

Альба явно опешила от такого заявления. То ли была и вправду не в курсе и поразилась, то ли ее сразила наглость собеседника. Во всяком случае, продукт продвинутой культуры СВЕТА выпучил глаза и тряхнул белоснежными волосами, как бы сгоняя наваждение.

Эффект был настолько неожиданным, что сам Сашка почувствовал себя не в своей тарелке. Может, он несусветицу какую сморозил, а может, и вправду тайну могущества людей приоткрыл для представителя иного мира.

Хотя какое, к чертям собачьим, могущество?

Альба между тем оклемалась и оседлала своего конька вновь.

— Ну послушай же ты меня. Хотя бы теперь, может быть, в последний раз. Попытайся понять и поверить. Время для игр прошло. Время для лжи прошло! Слишком мало его осталось до точки невозврата. Ты ведь и сам уже многое понял. Только не хочешь себе в этом признаться.

— Сатана всегда приходит, как ангел света, — заметил Воронков между прочим.

— Ну, зачем тебе это все? Твой выбор, как вы говорите, ни в какие ворота не лезет! Как вообще тут можно еще выбирать? На одной стороне, только руку протяни, исполнение любых желаний. Счастливая, интересная и долгая, очень долгая жизнь. На другой, и это абсолютно неизбежно, в покое тебя никто не оставит, жизнь если и содержательная, то очень короткая. Очень! Счет пошел на часы! И до самого конца страх и боль будут твоими спутниками.

— Ну прямо искушение святого Антония, — покачал головой Сашка. — Страх чего? Страх смерти? Проехали уже. Хочешь верь, а хочешь нет, мне теперь смерть не страшна. Пожил бы еще, конечно. Но это не главное. Доступно излагаю?

— Объясни же, не мне, себе самому объясни, ради чего ты готов страдать и рисковать, ради чего идешь на верную гибель? Ради каприза оставить себе опасную в первую очередь для тебя же самого игрушку? Которой просто повезло, что на нее упала тень силы, которую ты даже не можешь себе представить.

— Сатана всегда приходит как ангел света. — повторил Сашка из вредности. — Ку-ку! Ты меня слышишь?

— Да…

— Тогда ты мне объясни, ради чего это я, по-твоему, лезу на рожон. Может быть, тогда я тебя пойму. А то все это так, риторика…

В глазах альбиноски мелькнула догадка, явно неприятная ей.

— Да неужели ради этих чистоплюев, засевших в средостении паутины? Они же не дают развиваться тем, кто молод, энергичен и знает, чего хочет, — горячо заговорила она, срываясь на шепот от недостатка дыхания. — Они омерзительны! Им заслуженно достанется первый удар! — но, совладав с собой, сменила гнев на обычную назидательную рассудительность. — Стоят ли они твоей жертвы? Вспомни! Они-то сильно помогали, когда тебе туго было? Как же! Ах, они звонили, ах, предупреждали, выражали сочувствие и моральную поддержку. Какая самоотверженность, подумать только! Трусливые высокомерные любители загребать жар чужими руками — вот они кто.

— А по-моему, в последовательном невмешательстве что-то есть, — не скрывая сарказма, нарочно вставил Сашка. — К тому же подозреваю, что помогали они чем могли, и не одними разговорами, кстати.

И словно в подтверждение этого предположения, в памяти мелькнули и порыв ветра с острым запахом, и газета… и даже звук сирены, не давший дотронуться до кинжала.

— Уж мы бы на их месте не сидели, как собака на сене, — гнула свое альбиноска. — Сколько хорошего можно было бы сделать! Делу СВЕТА нужны поступки, а не… — она задохнулась от возмущения, но быстро перевела дух. — Ты уже достаточно разобрался что почем, для того, чтобы торговаться по-настоящему. Ну, только скажи. Подумай о себе. Владение предметом не даст тебе ничего, что ты не мог бы получить, просто отказавшись от него.

— Кроме самого владения им, — буркнул Сашка.

Из этого разговора с альбиноской, больше эмоционального, чем содержательного, как ему показалось, многое начало проясняться. И Воронков чувствовал, что сейчас она если и не говорит всей правды, то и не обманывает.

А правда, что правда? Всей правды не узнать… Нужно только чувствовать правоту. Правоту решения. Глупо стыдиться поступков и бить себя ушами по щекам. Правильнее учитывать и исправлять ошибки. Было бы только на это время.

Ничто не имеет смысла, кроме времени. Если есть время, то и возможность исправить ошибку представится…

Еще несколько дней (личного времени) назад Воронков так бы не рассуждал. Но теперь он был совсем другим. Его не смогли «взять тепленьким», а теперь уже дудки, фигвам — индейская изба.

Время…

Смущало только то, что Альба на недостаток времени всю дорогу и напирала особенно. Не обманывает ли она в этом? Достаточно обмануть только в этом, и решение будет неверным.

Сашка сделал себе пометку этот вопрос провентилировать.

Он даже начал колебаться, а не отдать ли и вправду пушку.

По ходу разговора он прокачивал всю полученную информацию. Первый разговор с демонессой, разговор с ганфайтером, мир, который умирает, разговор с нарвалом-философом через шамана и лично. Но самым информативным теперь уже казалось то, что он узнал от Художника, хотя тот вроде бы ничего конкретного и не сообщил. Просто было какое-то подспудное понимание правоты. А это казалось главным.

Так, может, отдать пушку? И дело с концом.

— Значит, передать «Мангуста» вам? — уточнил Воронков, — а уж вы с печалью в сердце, но жертвенной готовностью примете на себя тяжкую долю неведомых мне несчастных чистоплюев и начнете рулить. Представляю себе…

— Я чувствую неуместную иронию! А кому же еще, как не нам? — взвилась Альба. — Может, ты собираешься договориться с ТЕМНЫМИ?

— Подруга! Ты Лукьяненко, что ли, начиталась? Всем выйти из сумрака! Иначе ночной позор!

— Имей в виду, мой дорогой, ТЬМА неизмеримо сильнее боится того, что предмет может попасть к нам, чем хочет заполучить его сама!

— Тьма — это призраки Пьеро в трауре, неработающий лифт, тухлый шницель и баба на чайник?

— Тебя раздавят! Мы твоя единственная надежда!

— Ты забываешь старика Оби Вана Кенноби!

— Кого? — насторожилась Альба.

В ее сознании, как она думала, надежно прикрытом от Сашки, пронесся сонм образов, из малой толики которых Воронков уразумел, что она пытается понять, как, при каких обстоятельствах и, главное, КТО мог явиться к Воронкову под видом незнакомого ей, но значимого для жителей Земли Оби Вана и предложить больше, чем предложила она.

Странно, подумал он, что вот ведь она находится неизвестно где, а здесь присутствует в образе ожившей этикетки, а я ее тем не менее чувствую… Чудны дела твои, Господи.

— Ты же неплохой парень… — взмолилась она.

— Хороший парень не профессия, — процитировал расхожую квазимудрость Сашка, — и даже не политическое кредо. Не верю я в добро вообще. И во врага вообще не верю. Если бы ты была шпионом в нашем мире, то тебе, лапа, не удалось бы завербовать ни одного зачуханного клерка. Подкупить — запросто. С твоими-то возможностями. Но так чтобы ИДЕЙНО завербовать… Не-а. Никогда. Слабо.

— Не профессия? — задумчиво переспросила альбиноска. — Но как же? Ведь вот, человек у Бальзака, вашего писателя, — это именно профессия. Его характер объясняется местом, где он работает. Понятие профессии у Бальзака дополняется местом персонажа в обществе. Твоя профессия… Ты работаешь на очистке нечистот… — новое озарение осветило ее взгляд, — ты кем себя возомнил? Для чего ты собираешься использовать предмет силы?!

— Ты, подруга, всерьез подумала, что мое призвание караулить процесс очистки говна от говна? — изумился теперь Воронков, — Ни фига себе как вы много про меня понимаете, светлые, блин, проявления сути вещей!

— Характер в романе Бальзака, — как бы оправдываясь, начала объяснять альбиноска, — .совокупность факторов, в основном обстановки и окружающих обстоятельств. Отсюда характерен конфликт, на основе которого и строится сюжетная схема любого из романов Бальзака — борьба индивидуальности и общества.

Похоже было, что она все меньше доверяет французскому классику как источнику информации о человеке, и это почему-то ее сильно смущает.

— А Диккенса, — ответил Сашка, — читать не доводилось? Совершенно иное восприятие структуры сюжетной схемы романа проповедовал старина Чарльз. В его восприятии, как и у Теккерея, между прочим, герой — это нечто большее, чем бревно, плывущее по течению, зависящее исключительно от обстоятельств. В отличие от героя французского романа, англичанин устойчив по отношению к миру. Поэтому герои Диккенса и Теккерея — это люди, постоянно борющиеся с действительностью, сталкивающиеся лоб в лоб с обстоятельствами. Сопротивление — золотая жила Диккенса; Обновите библиотеку в вашем Читательском Клубе. Еще Акутагаву советую… Нас много и все разные.

— Сопротивление… — пробормотала Альба, — но ты сопротивляешься СВЕТУ! Разве возможно такое?! Я же все объяснила!

— Знаешь что, — поморщился Сашка от исходившего от Альбы физически ощутимого напора, — ты сказала и очень много, и очень мало одновременно.

— Что же еще…

— Подожди! — перебил он. — Как у вас там карты ложатся, мне по большому счету плевать. Ты сейчас тут на логику давила и на чувства. Очень впечатляет. Только и логика и чувства у тебя какие-то не те. Не от мира, так сказать, сего. А от сего мира только то, что ты боишься больше, чем кары небесной, того, что я могу стакнуться с вашими конкурентами, ведь так?

Альба кивнула, не нашедшись с ответом.

— Мило. А что бы вам с конкурентами не договориться оставить меня в покое? Как идея? Свежо? Заманчиво? Голосуем. Я — за!

— Это невозможно. Ты и сам должен понимать, что мы не можем договориться. И ты не можешь верить в такую возможность.

— Подруга, во что я верю, а во что нет — это вообще не вопрос. Вопрос в том, что мои желания и интересы для вас по определению на надцатом месте. Скажешь нет?

— М…

— Не нужно дежурных слов, — продолжал Сашка напористо, — чего ты все время интересуешься, что да как я себе понимаю? Скажешь, ты все время не пробуешь меня просвечивать, зондировать или как там у вас называется? Между прочим, на здоровье. Мне скрывать нечего.

— Это не так просто… — ответила Альба.

— Но я-то тебя чувствую. Когда раскрываешься.

— Чувствуешь? — удивилась она.

— Ну да. Не все время, правда. Ты же можешь проникнуть в мою черепушку? Ну так валяй, читай. Копайся в моих мозгах и выясняй, во что я верю и чего хочу.

Вода остыла, и давно мучительно хотелось открыть кран с горячей, чтобы согреться. Вот только делать этого было почему-то нельзя. Однако в следующий миг Сашке стало по-настоящему жарко. Так, что он, казалось, мог вскипятить всю ванну своим телом.

Уже запоздало пришло сомнение, что вот так раскрываться не стоило. Кто знает, насколько этой белой демонессе можно доверять. И насколько СВЕТЛЫЕ эти так называемые СВЕТЛЫЕ. Уж наверняка не так, как пишут в сказках. Если она до сих пор никакой ментальной пакости не учудила, это не значит, что теперь, при благоприятных обстоятельствах, не попробует.

— Как успехи? — поинтересовался Сашка, когда неприятная горячая волна схлынула и он вновь научился различать реальность сквозь зеленые и желтые яблоки, скачущие перед глазами. — Разобралась?

— Мы не можем проникать в сознание так, чтобы уяснить суть человека, — будто оправдываясь, сказала альбиноска-этикетка, — проникновение довольно поверхностно. Внешний уровень мыслей и эмоций. И мне по-прежнему непонятна твоя мотивация.

— Дура ты тогда, — сказал Сашка устало и мудро, — не была бы дура, сообразила бы, что нету у меня ваших амбиций. Все, чего я хочу, так это заниматься любимым делом. Оно у меня, можешь ли ты понять, ХОРОШО ПОЛУЧАЕТСЯ. А все это ваше шаманство. Типа, светлые, темные… Это ваши дела, и меня они не касаются. Не должны касаться. Да, я хочу сохранить «Мангуста» для себя. Но не потому, что выгоды ищу. На ваших полутемных и полусветлых влиять не собираюсь, что-то для себя выгадывая. Нет. Просто он МОЙ. Вы мне несимпатичны. Все вместе и по отдельности. Я уже говорил это, кажется. И еще. Я упрямый.

— Это меня и привлекает, — улыбнулась демонесса, — а ненависть часто переходит в любовь.

— Бред. Никого я не ненавижу. Если меня не доставать, то я действительно хороший парень. Я вас не ненавижу, а презираю. И торговаться с вами не собираюсь. А ненавижу я, когда мне угрожают. И когда мной пытаются манипулировать. Хоть в темную, хоть в светлую. Пешку нашли. А вот вам!

— А ты изменился. Должно быть, много повидал, — примирительно сказала Альба, — только правильных выводов так и не сделал. Жизненный опыт вопреки расхожему мнению, принятому у вас, короткоживущих особей, ума-то не прибавляет. Только иллюзию многого знания создает. А оно, знание, не всегда приводит к пониманию. Им еще надо суметь распорядиться. А ты заблуждаешься, потому что предвзят. Может, у тебя и есть повод презирать тех, кто, этого ты не можешь отрицать, не раз помогал…

Но тут девица прикусила губу, в глазах ее мелькнул испуг.

Джой дико взвыл в коридоре.

Лампочка начала тускнеть и наливаться красным светом.

— Ну, что за фигня опять! — простонал Сашка.

Этикетка задымилась и почернела, обугливаясь без пламени.

— Пока, лапуня, век бы тебя не видеть, — попрощался Сашка.

Почудилось, что весь дом мелко и гулко завибрировал, будто мимо шла танковая колонна или поблизости взлетало что-то межпланетное типа «Н-1».

Вода с осевшей уже пеной покрылась пупырышками, из которых начали выпрыгивать вверх капельки.

— Вот ведь достали! — и Сашка выскочил из ванной, блестящий и скользкий, как тюлень, со стволом наперевес и метнулся, совершая боевые перемещения по квартире.

Прихожая, комната, назад…

Прихожая, кухня…

Вроде бы ничего…

Однако угроза нарастала, хотя гул и вибрация прекратились.

Вернулся в прихожую, где, забившись в угол, выл Джой.

— Ну, что стряслось, Джой?

Джой от ужаса уже не передавал ничего внятного.

Смотрел он в сторону зеркала.

— Черт! — прошипел Сашка, когда взгляд упал на единственное целое зеркало — в прихожей.

А там было что-то неладное. Очень неладное!

В зеркале маячила чья-то широченная спина в черной с зеленоватым отливом коже, вроде как в плаще, перетянутая глянцевой портупеей в форме «Y», на которой в месте схождения «галочки» и «палочки» в глаза бросилось могучее кольцо белого металла. Да и ремни были широкие, будто сдерживали некую нечеловеческую мощь, как у того великана, из сказки, что носил цепи, дабы темперамент сдерживать.

И пусть этот исполинский кто-то ломился из-за по ту сторону зеркала спиной вперед, но ничего хорошего его явление не сулило. Скорее уж очередную разборку, в которой будет причинен материальный, моральный и телесный ущерб, с исходом в боль, смерть и скорбь.

Она — спина эта — уже начинала продавливаться из зеркала и оборачиваться. И Сашка вроде бы даже разглядел над необъятными кожаными плечами согбенную щетинистую холку, как у кабана секача.

Спина ворочала лопатками и в зеркало проходить фронтально не желала, поэтому ее владелец решил, видимо, попробовать бочком. На ней рельефно проступили могучие острые позвонки — целый гребень. И у Сашки мелькнуло нехорошее подозрение, что это и не плащ никакой вовсе, а просто вот такая вот спина… То же, что он принял за ворот плаща, могло вполне быть жировой складкой. Но Воронкову было ей же ей не до этих рассуждений.

Почему-то понятно стало, что вот как обернется оно — и конец! Почему-то стояла перед глазами жуткая рожа с той бумажки, что послужила причиной фейерверка на отстойниках.

Воронков стряхнул краткое оцепенение да сгоряча и не особо задумываясь выпустил сразу половину обоймы. Первые выстрелы сделали дыры в толстой гладкой коже. Спина вздрогнула, и там, по ту сторону, раздался рык, не столько от боли, сколько от возмущения, как показалось.

Но Сашка лепил и лепил в незваного гостя — в чудище пулю за пулей. Неторопливо, но ритмично. Верилось, что должно это к чему-то привести. И на пятом выстреле зеркало лопнуло и разбрызгалось серебряными каплями.

Сашка метнулся обратно в ванную и начал судорожно одеваться. Ясно было, что отсрочка у него есть, но только отсрочка. Кое-как промокнулся полотенцем и напялил одежду.

Облегчение было недолгим.

Джой продолжал рычать и подвывать попеременно.

Вернувшись в прихожую, Сашка ожидал увидеть что угодно: хоть дыры в фанерной раме от зеркала, а хоть и окно в другой мир в раме.

Но не тут-то было! Остатки зеркала начали вытягиваться нитями и срастаться, с пугающей быстротой затягивая пустоту опять зеркальной пленкой.

— Так, значит? А вот, лоб расшиби! — с каким-то отчаянным азартом выкрикнул Сашка и, схватив внезапно потяжелевшую раму, развернул ее к стене.

Показалось, что из щели между стеной и зеркалом раздалось что-то вроде злобного басовитого визга. Если такое вообще бывает. Что-то ударило в стену так, что весь дом содрогнулся, и рама отлетела к противоположной стенке коридора, отброшенная, будто взрывом, да и разлетелась в щепы.

— Действительно, что ли, с разбегу попробовал? — полувопросительно констатировал Сашка, глядя на мокрое сопливое пятно, оставшееся на более темном квадрате на обоях, под зеркалом, и заклеймил:

— Мудак!

Хотя и это была только гипотеза.

Воронков осмотрелся, дескать: не забыл ли чего, когда срочно собирался, и вон, вон из квартиры. Оставаться здесь больше было нельзя. Это он чувствовал совершенно точно.

Уже на лестнице запоздало порадовался, что продал по безденежью не так давно огромное трюмо размером в метр на два. Через оное трюмо к нему мог бы и эскадрон гусар летучих в квартиру вломиться и пройти победным маршем все его двадцать восемь квадратных метров жилой площади.

На улице глубокая ночь.

Сашка огляделся.

Никого.

Даже машин нет.

Почему-то город словно вымер.

Фонари светили красным, будто город перешел на аварийное освещение.

Только одинокий раскатистый грохот в тишине — на соседней улице прошел вагон трамвая. Прошел словно горный обвал, и вновь все стихло.

И это будто послужило сигналом.

Воронков сорвался с места и помчался, мысленно передавая псу команду: не отставать. Это для чего-то было важно, чтобы Джой не потерялся, чтобы был рядом.

Стоп!

Из-под дерева вырос стремительно и начал загораживать дорогу давешний знакомый уже призрак: безумный Пьеро в трауре.

— Банг! — сказал «Мангуст» в руке.

Призрак схлопнулся.

А чего он хотел? Какавы с бисквитом?

Несколько световых жгутов прошло по-над кустами, опалив верхушки и обдавая сверху колючим холодом.

— Банг! Банг! — ответил по кустам «Мангуст».

Сашка отметил, что не только уже не задумываясь целится кистью по-ганфайтерски, как гвозди заколачивает, а даже больше — «Мангуст» будто сам чует врага, разворачивает руку в нужном направлении и жалит смертельно.

— Молодец! — похвалил Сашка хищного друга на бегу.

«Мангуст» в ответ радостно пролаял еще три раза, и Сашка отметил, что еще три призрака схлопнулись в точку, едва он их успел заметить. Все произошло почти одновременно: фиксация внимания на цели, выстрелы, исчезновение врагов. Так что действительно непонятно, что за чем в какой последовательности.

— Предмет силы, говоришь? — усмехнулся Сашка на манер товарища Сухова. — Ну, ну…

Кажется, ему удалось-таки внушить к себе толику уважения.

Вокруг кружили смутные тени. Но оставались вдалеке и проявлять себя какими-либо активными действиями больше не рисковали.

Чувство опасности не ослабло от этого. Наоборот. Подчиняясь ему, веря себе, он бежал по пустым улицам и явственно ощущал, как опасность смыкалась подковой: сзади и с боков. И, чувствуя ее физическое присутствие, Сашка мчался туда, где кольцо было разорвано.

То он ощущал вокруг множество врагов, несущих мрак и погибель, а то вдруг все они словно исчезали, оставляя только тень угрозы. Это было непонятно и тем более тревожно.

Чтобы перевести дух, Сашка перешел на шаг и понял. Понял внезапно и ясно, что его гонят к отстойникам. Накаты и откаты вражеского присутствия были связаны с этим не в последнюю очередь.

Видимо, там, среди экологически чистого продукта, порождения нездешней тьмы чувствовали себя увереннее. Освоились уже? Или, может, у них пикацизм — экскрементофилия, то бишь.

Отчаяние?

Было ли в тот миг отчаяние?

Пожалуй, нет. И гибельного восторга тоже не было и победительного азарта.

Злость!

Вот злость была в избытке.

Но злость, не помутняющая разум, а какая-то просветленная: «наше дело правое» и «врешь не возьмешь!».

А еще было четкое, неизвестно откуда пришедшее знание, что каждое лишнее мгновение его борьбы здесь очень веско ложится на некие весы и очень много значит там, в неведомых межмировых глубинах.

— Нет, ребята, дьяволята! — прошипел Сашка. — Мы еще побарахтаемся. Но только не в «экологически чистом». Нам туда не надо.

Решил не поддаваться он твердо. Поломать их коварный план, свернуть. И рванулся вбок, прямо на ментальную стену неминуемой смертельной угрозы. Прорвемся!

Что это за улица такая, почему не знаю? А так это не дом с трубой?! Да, это был не дом.

Это был «паровой демон» с трубой. Смешное название выплыло из DOOM. Но вид был совершенно иной: сгусток мрака с двухэтажный дом величиной растопырил широкие лоскуты тьмы — руколапы, с длинными, как щупальца, пальцами, а над горбом сверху, как дым из трубы, клубился черный с колючими злыми искорками смерч.

— Ну ни фига себе! — опешил Сашка, а «Мангуст» уже выстрелил.

Выстрелил.

«Демон» с неожиданной для таких габаритов резвостью отпрянул назад и вбок.

Сашка пальнул еще. Горбатая махина дернулась еще раз, как будто ее ударило током, и уступила дорогу.

— Фс-с-с-с!!! — злобно прошипела-просвистела она, и смерч над острым горбом, более похожим уже на рог, истончился и удлинился, уходя в бесконечность звездного неба.

Сашка с холодеющим сердцем проскользнул мимо, увернувшись от вяло и неприцельно метнувшихся в его сторону щупалец.

Значит, и для такого гиганта «Мангуст» ощутимо опасен.

Уже когда Сашка пробежал метров пятьдесят, за спиной что-то громко ухнуло об землю, с раскатистым глыбистым перебором, будто колокольня обвалилась.

Не удержался и оглянулся: «паровой демон» рухнул и таял на асфальте растекаясь. А смерч ввинчивался в землю, бесповоротно утратив всю свою бодрую угрожающую эректильность. Вот так-то! Будете знать. Укус «Мангуста» не просто опасен. Он смертельно опасен!

— Джой! Ты где?

Джой был рядом. Просто онемел, даже на ментальном уровне. Готов был порвать всякого за хозяина, только не знал как ухватить.

И больше ничего не передавал, а это единственное устремление горело как транспарант в его смятенном умишке.

Нет, уклонение от курса, который Воронкову задавали, совсем не понравилось врагу. А то, что он пробил брешь в их полукольце на фланге, без труда завалив ЦЕЛОГО ПАРОВОГО ДЕМОНА, оказалось для них, похоже, полной неожиданностью.

Еще бы! Паровые демоны проверены и надежны. В них нет ничего экспериментального. Они держат оборону глухо и неприступно.

Сашка чувствовал «мысли» врагов. Но их было много, их мысли были не только совершенно ИНЫМИ, но и РАЗНЫМИ. Будто здесь собрались представители ада разных конфессий, которые не говорят на языках друг друга и не думают одинаково.

Но Сашкин маневр обескуражил их не надолго. Разлитое в воздухе напряжение рывком подскочило, зашкаливая в сторону истерики.

Дикая охота обрела новый импульс. Пространство вокруг неслышно взвыло тоскливыми голодными голосами. Шорохи, скрипы, стукоток когтей по асфальту приблизились вплотную.

Сашка бежал, перекидывая ствол из стороны в сторону. Угроза действовала. Тени отшатывались от одного только тяжелого «взгляда» прикипевшего к руке «Мангуста». Отшатывались, но тут же вновь приближались, стоило только отвернуться.

И его загнали-таки в угол.

Он сам не мог понять, как очутился в тупике, между тремя глухими стенами корпусов завода, в двух кварталах от того места, где погиб на посту неуклюжий монстр.

Наступающая тьма перегородила выход и все более уплотнялась, вбирая в себя все новые сгустки черноты.

И будто бы росла концентрация их ярости.

Они вопили, и вслух, и ментально. Но вопли сливались в «белый шум» сплошного монотонного визга, давящего в уши.

Сашка прижался спиной к стене. Рядом давился остервенелым рыком Джой. Как там насчет того, что дома и стены помогают? Что же, уходить на Тропу в любом случае бессмысленно. Придется принимать бой здесь. Место как место.

Внутри что-то попыталось испуганно сжаться, но тут же было смыто приливом ненависти. Сейчас он был готов зарычать не хуже Джоя.

— Ну, подходи! Я знаю, что вам нужно, — сказал он и шевельнул оружием, выбирая первую цель.

Впрочем, промахнуться было уже невозможно.

Загремели выстрелы.

Но враги продолжали надвигаться. Только сейчас Сашка по-на-стоящему почувствовал настоящее значение этого слова — ВРАГ.

И чем ближе они были, тем злее на них действовал «Мангуст», будто мощность боеприпасов росла. Очень скоро появилось ощущение, что он держит в руках противотанковую пушку, не меньше.

Каждый выстрел, как высоковольтным разрядом, стегал и отбрасывал визжащую тьму, прорубая в ней настоящие просеки. Торжествующий гром сотрясал стены тупика.

Похоже, на этот раз «черные» поставили на кон все, что имели. И решились идти до конца, не считаясь ни с какими потерями.

Но тьма была все ближе.

Он убивал нечисть почти с наслаждением. Он мстил им за свою жизнь, переломленную, как зонтик об коленку, на до и после. И он мстил им за смерть друга. За жизнь, приконченную безвозвратно. Без всякого после.


Патроны кончились внезапно. Как отрезало. Сашка даже успел проверить магазины, которые менял: не сменил ли ненароком не совсем пустой, как в прошлом бою на отстойниках. Нет. Увы.

Болью в глазах отпечатались два стоящих, словно солдатики, патрона, оставленные на кухне, на белом, как снег, боку холодильника.

Но будь они здесь, эти оставленные на память единственные в природе и в своем роде фабричные патроны для «Мангуста», и они бы не могли помочь. Все было кончено.

Монстры приближались.

И что самое омерзительное, они уже не выглядели как сгустки тьмы. Тьма стала теперь общим фоном, и на нем различались отдельные силуэты и «части тел», или что там у них (?), этих тварей.

Сашка вспомнил силуэты, тенями отпечатавшиеся при взрыве на стенках резервуара.

И это придало новых сил.

Перехватив «Мангуста» в левую руку, выпускать из рук его не хотелось, он сжал под курткой рукоять кортика с драконом и глобусом.

Он не был уверен, что кортик окажет такое же действие, как «Кобра», но другого оружия при себе просто не имел.


— Отдаш-ш-ш-ш, шам! — прошипело нечто очутившееся поблизости.

Это нечто хоть и напоминало «безумного Пьеро в трауре», но было иным. Оно походило на маленького скрюченного человечка в большой шляпе-цилиндре. Но вместо полей цилиндра клубились черные кольца и сполохи искорок.

— Чего? — переспросил Сашка, как будто перед ним стоял подвыпивший хулиган, а не невесть откуда взявшееся чудище.

— Ш-ш-ш-шам, — чуть ли не ласково сказало оно и потянуло псевдоподию, из которой вырастала кисть руки, блеснувшая сначала крупной черной с синеватым отливом чешуей, а потом матово замерцавшая, будто была в шелковой перчатке.

Сашка уставился на эту руку, пытаясь понять, сколько у нее пальцев.

— Ах шам? — сказал он, так и не сумев разобрать, — ну так шам и получи да распишись!

И взмахом кортика с обратным хватом отсек эту руку, будто стебель чертополоха опасной бритвой, а потом возвратным движением располовинил монстра по тому узкому месту, где под цилиндром должна была угадываться голова.

Оба движения встретили незначительное, но ощутимое сопротивление, и распавшийся монстр схлопнулся.

Тут же в атакующем порыве к Воронкову рванулся еще один.

Взмах кортика дал неожиданно мощный результат.

Темный силуэт осветился изнутри.

Какие-то вращающиеся в бешеном танце сочленения — не то кости, не то вереница присосок на щупальцах мелькнули в этом багряном свете, и монстр схлопнулся в точку.

— Ж-ж-жмейш-ш-ш! Жмей! Ждесь! Жмей! — повисло многоголосое шипение.

И затикало дробно, будто множество обиженных ежиков включили обратный отсчет:

— Ту, тук, тук… Тс, тс, тс…

— Ссышь, когда страшно? — рявкнул Вороненок и, очертя голову, бросился в атаку.

Кортик с хрустом вспорол ближайшую тень, и другую, и еще одну.

Но испуг отпрянувших темных был недолгим. Они быстро пережили потрясение от того, что некий жмей (или змей?) оказался ждесь (или здесь?), и у них нашлось чем ответить.

Тьма стремительно уплотнилась, и с каждым новым ударом кортику становилось все труднее раскрывать в ней багровые раны. И затягивались те все быстрее.

Скоро, выбившись из сил, Сашка перешел на колющие удары, а позже уже вбивал кортик из-за головы двумя руками.

Это помогло, но не надолго. На глазах выровнявшаяся в вогнутую поверхность тьма обрела консистенцию твердой резины, и он в отчаянии отшатнулся к стене.

Смерть накрыла Воронкова. И пусть он уже готов принять ее как неизбежное, но смерть жуткую и лютую, которой грозил ему враг, разум не желал прощать этому врагу. И биться Сашка был готов до самого последнего вздоха.

Джой — рядом и готов умереть за хозяина. Но теперь даже он понимал, что придется умереть, и только.

Патронов больше нет. Кортик уже практически не берет уплотнившуюся стену тьмы.

— Все, — сказал себе Сашка, — приплыли.

И в этот момент тьма раздалась вверх воронкой. Стена уже не наступала.

— Они ждут кого-то, — догадался Сашка, — кого-то еще более страшного.

И тут, словно в подтверждение догадки, муар темных сполохов покрыл непроницаемую тьму, и проступили силуэты. Собственно, страшными они не были. Да Воронкова едва ли могло бы теперь что-либо напугать. Они просто были чудовищно омерзительны.

Эдакий оживший памятник порокам в действии. Но деталей по-прежнему рассмотреть невозможно.

Однако у них была одна пренеприятная особенность. Лишнее измерение. Кроме объема и вопиющей подвижности они уходили куда-то в глубь себя. Куда? В незнаемые дебри? Это трудно передать.

Но Сашка только в тот короткий миг понял не разумом даже, а печенками, что называется, что с таким врагом никто никогда не сможет договориться. Слишком они ЧУЖИЕ.

Все и всяческие монстры и демоны из всех кругов человеческого ада устыдились бы своей убогости рядом с этим сонмом порождений нездешней тьмы. Имя им легион, и нет им дела ни до чего человеческого. И мысли и надежды Воронкова и всех, вместе взятых Воронковых всего мира, были им настолько глубоко по барабану, что им ничего не стоило пройти по ним, не вытирая ног.

И весь мир с политиками и финансовыми воротилами, инженерами и рабочими, проститутками и сутенерами, хозяевами жизни и ее отбросами был для них мутной лужицей на дороге. Шлеп, шлеп, шлеп — пройдут они по амбициям и мечтам, вере и неверию, любви и ненависти нашей.

И небеса треснули. И нечто большое, больше страха и цены всего мира начало вываливаться оттуда, как петли кишок из вспоротого живота…

— А вот хер вам, гады! — гаркнул Сашка вспоротым небесам.

И быстро и сноровисто начал разнимать «Мангуст» на составные части. И тускло поблескивающие детали посыпались прямо под ноги, звякая об асфальт и подпрыгивая искристо.

Синхронно взвыли сонмы порождений нездешней тьмы.

И то самое страшное с неба начало валиться быстрее. И стена черных, муарово переливающихся мерзких силуэтов надвинулась рывком, но…

Но содрогнулась, когда Сашка, перехватив кортик лезвием вверх, упал на одно колено и с остервенелой нечеловеческой силой ударил по деталям «Мангуста» каменным полушарием — глобусом на навершии рукояти.

Удар получился действительно нечеловеческий. Как гидравлическим молотом. Будто кортик рад был отомстить «Мангусту» за что-то и добавил от себя своей силы. И детали начали то плющиться, как будто были из пластилина, то колоться, словно орехи.

Тьма ревела и содрогалась, болью отзываясь на то, как Сашка крушит и увечит детали «Мангуста».

И Сашка впервые почувствовал, НАСКОЛЬКО важен был «Мангуст»…

И остановился в смятении. И увидел дело рук своих. Не осталось ни одной целой детали. Все было непоправимо искорежено.

И тьма взорвалась. Именно так. Произошла вспышка тьмы, как бы ни казалось, что такое невозможно. Свершился некий локальный катаклизм, грозящий поглотить и растворить без остатка…

«До тех пор я и жил», — мелькнуло в голове.

Последнее, что Воронков видел перед тем, как потерял сознание под обрушившимися на него мегатоннами тьмы, — сверху падает огромная белая птица.

В глазах, как на чувствительной эмульсии фотопленки, отпечаталась распростершая крылья птица, рассекавшая тьму перед собой сорвавшимися с крыльев ослепительными дисковыми молниями.


Очнулся, ощупал себя, Джоя… Порядок. Собрал воедино больное тело. Приподнялся.

Белая птица складывала крылья, словно сверкающая палатка свертывалась.

Когда глазам вернулась способность видеть не только световые пятна, он узрел над собою стройную фигуру белой демонессы.

Она рассматривала его с интересом и печалью. И с еще большим сожалением рассматривала останки «Мангуста», искореженные куда больше, чем можно было того ожидать.

— Не починить… Да ты и не захочешь. Ну, смотри. Тебе жить. Скитаясь между двух миров — одним умершим, другим, еще лежащим в колыбели.

— А вы все же обновили библиотеку. — Прохрипел не своим голосом Воронков. — И вот так сразу — Мэтью Арнольдом.

— Мы тоже умеем учиться.

— А я-то, грешным делом, думал, что вы перестали учиться тогда, когда начали учить.

— Даже в такую минуту ты не можешь избавиться от своей иронии, — посетовала Альба, машинально вертя в пальцах что-то вроде то ли парочки трехлучевых льдисто прозрачных звездочек сякенов, то ли бумерангов с текучегранеными лопастями.

— А какая такая минута? — искренне удивился Воронков. — Что такого особенного? Ну не досталась никому моя поделка. Пролетели вы. Вместе с конкурентами. Я-то еще что-нибудь сделаю. Уже идеи есть. Правда. А ты теперь за чем охотиться будешь?

— У тебя талант. А что толку? Прощай, может, еще и встретимся…

Она явно была всерьез расстроена, но так вот сразу уходить, похоже, не собиралась. Не хотелось ей, видать, оставлять за спиной недосказанность. То ли ужалить еще побольнее хотелось светлой деве. Для его же — Воронкова — пользы. Есть в каждом мире такие «светлые», которые чувствуют себя очень плохо, когда их уроки не идут впрок. А может, сама хотела что-то понять недопонятое. Или и то и другое. Сашка четко это дело почувствовал.

— А чего же ты раньше не вмешалась, душа моя? — вновь съязвил он. — Или у вас, у СВЕТЛЫХ, принято вот эдак. В тот момент, когда растает последняя надежда?

— Из малодушия, — призналась Альба и в этот миг была как-то особенно, ослепительно хороша, — ты столько врагов выкосил. Наших врагов. Хотелось выждать, когда ты выбьешь их побольше. Без этого я могла бы не справиться. А с каждым твоим ударом количество зла уменьшалось. И останавливать такое было выше сил.

— Спасибо на добром слове.

— А что до надежды… Так ведь даже в последний миг ты ее не потерял. И это меня больше всего поражает.

— Я же говорил. Я упрямый.

Альба грациозно присела на корточки, над обломками «Мангуста». Взяла длинными пальцами искореженную детальку.

— Как жаль, что все это уже не починить. Но ведь ты теперь и не сможешь жить просто так… Ты узнал, на что способен. И не удержишь этого в себе. Что же… Пожалуй… Будем считать, что у меня бессрочный отпуск. Я подожду.

И с этими словами она демонстративно достала и разобрала свое оружие — похожий на модерновую кухонную пьезозажигалку лучемет. За этим последовало неуловимое разъятие на части трехлучевых бумерангов. Она бросила весь получившийся набор поверх обломков «Мангуста», и белые и ледяные эти части стали вдруг таять, будто испарялись, покрываться расширяющимися дырочками и вовсе исчезли в мгновение ока.

— Тоже своего рода экологически чистый продукт, — усмехнулся Сашка.

Альбиноски уже не было рядом.

Ушла.

Что-то там она процитировала из Арнольда? Между двух миров? Одним умершим, другим, еще лежащим в колыбели… строки вызывали щемящее чувство сопричастности. Да. Он — Сашка — действительно чувствовал так: его мир — прежний, родной и привычный умер. И это понимание приходило к нему постепенно. С каждым новым приступом осознания он видел, как увеличивается глубина и ширина пропасти, отделяющей его от прежней жизни.

А теперь он смутно видел перед собой новый мир. Новую какую-то жизнь. И пока еще не был готов прикоснуться к ней. Новый этот мир еще лежал в колыбели. И выглядел беспомощно. Воронков отдавал себе отчет в том, что причастен к рождению этого нового мира. И понимал, что ответственен за него — этого малыша. Но взять дитя на руки еще никак не был готов. Простого человеческого ребенка, агукающую кроху, не вот так возьмешь под опеку. А тут целый, блин, мир!

Воронков решил дойти до отстойников. Захотелось почему-то забрать свои вещи. Это как при выписке из больницы… Примета есть. Ничего своего не оставлять. Чтобы не вернуться в палату, под опеку шуршащих халатами в холодном неоновом свете, медсестер.

Вот и ему не хотелось оставлять свои вещи в прежнем мире. С прежней жизнью конец, это ясно. Чувство было такое, что нужно сниматься с якоря и плыть в дали далекие, неизведанные. Всего от прежней жизни и осталось-то, что один друг да один родственник. Один поймет, а другой не заметит.

А Джой, после всего, пойдет с хозяином куда угодно.

Тупик, в котором развернулась финальная битва, подвергся значительному разрушению. Так, например, в стене заводского корпуса зияла огромная дыра, силуэтом напоминавшая медведя на четырех лапах — эмблему одной партии. И в той дыре видны были изувеченные какие-то металлоконструкции, словно медведь сей непростой летел через цех, сметая и калеча все на своем пути.

Иные же стены были покрыты щербинами и пятнами «пигментными», как про себя назвал их Воронков.

Был рассветный час. Сизый, студеный и зыбкий.

Звезды спрятались.

Небо безотрадное, как шинель нависало низко.

И отдельные, одинокие, но зато огромные и отчетливо шестилучевые снежинки кружились в воздухе как десантники на парашютах. Десант надвигающейся зимы. Чересчур ранний, между прочим, десант.

Сашка подумал, что битва, должно быть, оказалась экзотермическим процессом. Вот и похолодало. Вот и снег.

Или же это звезды снесло с неба взрывом, и они падали не тая на пепельный замерзший асфальт.

Хорошо хоть не ледниковый период.

Взгляд сделал круг и вернулся к обломкам «Мангуста», зацепился за смятый и перекрученный почти в штопор ствол. И скорбный этот вид отдался болью в сердце.

И пришла какая-то глупая и беспомощная мысль: «Что с ними делать?»

Первой идеей было похоронить торжественно где-то за городом. В могилке. И, может быть, даже произнести дурацкую речь, дескать: «Прощай, друг»… Но это было пошло как-то.

А оставлять обломки действительно верного друга вот так на покалеченном асфальте казалось кощунственным, что ли…

Но руки сделали сами как надо, минуя разум и сердце. Руки оказались мудрее. Правая подобрала небольшую, изувеченную до неузнаваемости деталь, с небольшим отверстием. А левая рука выдернула из ворота куртки шнурок. Дальше руки, в сотрудничестве, невзирая на самого Воронкова и вопреки ему, вдели шнурок в отверстие, завязали узлом и повесили реликвию ему на шею.

И только тут Сашка согласился со своими руками. И понял, что так и надо.

Теперь остальные обломки были только лишь инженерным курьезом. Пусть, кто хочет, потом ломает голову над тем, что это было.

Ему, Воронкову, — уже не интересно.

«Мангуст» был свершением его прошлой жизни — умершего мира. Как и старенькая «Башкирия» в каморке на станции аэрации…

Навсегда попрощавшись с местом, Сашка кивнул Джою:

— Потопали, дружище ты мой лохматый.

— Домой? — без особой надежды спросил Джой взглядом и мыслью.

— Нет у нас теперь дома, — почти не соврал Сашка.

Он как-то не видел себя в ближайшем будущем в своей разгромленной квартире. Не мог представить, как будет приводить все в порядок и налаживать подрубленный на корню быт.

Вот только что, казалось бы, мечтал о голове засадного хищника над дверью, а теперь не мог увидеть себя дома.

Однако решил на этом деле не заморачиваться.

Дом, что дом? Пока живешь, любая квартира — гостиница.


Обычно в этот час город начинает просыпаться. Расползаются по городу фуры с черствеющим хлебом. Рокочут под колесами мокрые спины мостов.

Мусоровозы гремят баками, лязгают, опрокидывая в свои нечистотные утробы порции продуктов жизнедеятельности человеческого муравейника.

Таксисты спешат к вокзалам собрать урожай полусонных пассажиров ночных поездов до начала движения общественного транспорта.

Город отходит от ночи, как инфарктник после интенсивной терапии.

И только одинокий Сашка Вороненок двигался сейчас по пустой улице вымершего города, как тромб, зная, что не встретит никого. Даже себя, отставшего от времени.

Идти было далеко.

И усталые, подгибающиеся ноги — решительно против.

Но отчего-то возникло понимание, что так НАДО. И он шел, и в этом движении, и в холоде внезапном — оттаивала лягушкой изо льда жизнь. И воздух был студен и свеж. И в нем — какая-то невероятная, жизнеутверждающая, целебная благость.

И он дошел до ворот родного режимного предприятия. Круг замкнулся.

Следы былых умертвий и побед выступали как-то особенно рельефно в этот утренний час.

И на дальней периферии сознания возникла дискомфортная, но будто бы совершенно чужая мысль. Что от всех этих разрушений никакими записками объяснительными не отбояриться.

И ясно, что разборки с начальством предстоят более чем серьезные. И лучше всего вообще просто исчезнуть. Пропасть без вести. Уйти в никуда.

Ну, какая бюрократия может иметь значение после всего пережитого.

Все было неважно.

Все малосущественно.

Он смотрел на руины умершего мира.

И видел зубы покойного, которыми тот еще будет пытаться прикусить. Он умер, но еще бредит жизнью.

Джой трусил у ноги, цокая когтями. Спокойный, многоопытный, верный пес.

И для Джоя ничто не было важно, кроме одного-единственного в его жизни человека — его маленькой стаи.

Каморка. Пишущая машинка с вкрученным в нее листком.

Листки с заметками.

Ведь для чего-то же писал?

— Когда же я писал это? — удивился Воронков.

Глаза побежали по строчкам.

«Ежели как-то так исхитриться и окинуть взглядом просторы доступного сему взгляду мироздания, то как-то, видимо, дойдет до ума правильность первой части фразы, начертанной на камине старика Эйнштейна: „Господь Бог изощрен, но не злонамерен“.

И он, видимо, действительно изощрен! Сколько всего в нашем, этом самом, таком сяком, мироздании наверчено. И как хитро все взаимосвязано. Да, точно — изощрен. Как терпеливый, искусный часовщик, задумавший не просто какие-то там особенные часы…»

Вроде бы сам писал, но читалось как нечто чужое и чуждое.

А интересно…

Рука небрежно шевельнула бумажки, лежавшие возле машинки.

По столу покатился белесый с выемками под пальцы, витиевато-гармоничный стержень. Воронков взял его.

«Инструмент!» — вспомнил он слова Художника.

Казалось, что само присутствие здесь этой волшебной палочки, забытой или оставленной на память, как-то электризует не то что воздух, но самую ткань реальности.

Ткань… Ткань реальности…

Последнее время этот образ стал привычным уже.

Мир бесконечен во времени, пространстве и многообразии, потому что растет, усложняется, будто вечный гобелен, который постоянно доделывает неутомимый ткач. А сонмы терпеливых художников украшают канву вышивкой в предусмотренных для этого местах… Но иногда художник увлекается и заходит за отпущенную рамку, слегка нарушает единый замысел изощренного ткача. И мир приобретает новые свойства…

Что-то заклубилось в голове от этих мыслей. И смутное понимание забрезжило где-то за туманом.

Белая птица — раскинувшая крылья, как раскрытая книга во тьме пещеры алхимика. Свеча, чей свет, зыбкий и нервный, вдруг начал наливаться краснотой. И тени в глубине…

Огромные сросшиеся кристаллы в туманной дымке над болотами играли гранями в рассветных лучах…

Воронков мотнул головой, стряхивая наваждение, и убрал стило в карман.

Да именно — стило! Верное название для таинственного инструмента Художника.

Глаз вновь зацепился за строки:

«…уже давно стало банальным сравнение — большой город похож на сложный живой организм, который хотя и неподвижен, но тем не менее растет вширь и ввысь, болеет…»

— Да, — пробормотал Сашка, — благоглупости, упражнения для беглости пальцев… На фига писал?

Строки были какими-то по-пионерски аккуратными и наивными донельзя, но было что-то в них важное, нестерпимо пронзительное:

«…так ли уж „не злонамерен“ сей искуснейший часовщик, направляя свое отточенное мастерство в незнаемые дебри? А ну как его механизм окажется столь тонок, что самую ткань времени зацепит какой-то острый зубчик его часов, да и нарушит? Выдернется одна только ниточка из нежнейшего шелка. Одна только неприметная складочка нарушит орнамент измеряемого полотна. К каким последствиям это может привести?

„От малых причин бывают большие следствия“, — говаривал якобы Козьма Прутков, сам-то бывший как раз малым следствием больших причин. Все в нашем мире так увязано друг с другом. Так утрясено и согласовано, что невозможно угадать, где и как отзовется „принцип домино“, когда ткнешь так, а выйдет эдак…

Часовщик точит шестерни, заостряет оси… Что случится тогда, когда он соберет часы? Какой механизм он запустит тогда, когда повернет ключик?

А пока? Пока Вселенная расширяется. На черном бархате светятся шестеренки, кровавыми капельками сверкают рубины, готовые стать опорами осей. Осталось недолго. Скоро, скоро все это займет места в тесном корпусе и ключ повернется.

Всякий творец — частный случай Творца и подчас сам не ведает, что творит, ибо: изощрен, но не злонамерен…»

— Философ, блин, — покачал головой Сашка, — Спиноза-с…

Но цинизм не спас от умиления. Как-то устало и малодушно Воронков растрогался. Вот ведь жил парнишка, делал оружие для души. Еще не понимая, как это ОРУЖИЕ может быть ДЛЯ ДУШИ. Не отдавая себе отчет.

Но не в состоянии переступить через свое отношение к этому.

Слишком много Воронков вложил в свое творение.

Вот так. Оружие, вещь вроде бы смертоносную, можно изготавливать в состоянии, близком к просветлению.

Бывало, задумывался: ну как можно любить оружие?

Не находил ответа.

По-другому он просто не мог и, не считая, тратил время и силы.

Только теперь понял, когда уже было поздно, понял как итог, что оружие не отнимать жизнь призвано. Оно призвано сохранять жизнь. По-другому могут думать только те, кто заглядывает в черный зрачок ствола, не догадываясь об истинном смысле этого величайшего в истории человечества изобретения.

Оружие дало жизнь человечеству. Спасло его — голого, почитай беззубого, лишенного когтей и всего прочего звериного арсенала человечка — от жестокой агрессивной среды. И впредь должно нести эту миссию, а не служить братоубийству.

Теперь — то Воронков это понимал и разумом и душой. И умилялся себе прежнему, не понимавшему, но чувствовавшему верно.

А вот эти листочки? Они-то были для чего? Для каких откровений записывались беглые, не оформленные во что-то большее мысли?

— Нам снова понадобятся настоящие книги, написанные твердой рукой на добротной бумаге, — прочел вслух для Джоя. — А? Каково? К чему это я? Когда понадобятся-то? Вопрос…

В чужих мирах, краях и странах начинаешь очень трепетно относиться к воспоминаниям. Листочки с заметками будили в памяти картины. Яркие картины из прошлой жизни…

Может быть, и писал их Воронков для вот этого момента. Для того, чтобы найти себя в себе?


— Ну, так что? Сматываемся? — подмигнул он Джою.

И подошел к дверке своего шкафчика.

Зевнул внезапно, сладостно, устало, так что челюсть щелкнула.

Возникло ощущение, что из шкафчика тянет сквозняком.

Но так же не бывает?

Или бывает? Иногда…

Он открыл дверцу и…

— О как! — вырвалось.

Художник, в своей хламиде нелепой, но какой-то опять показавшейся удивительно законченной в своей нелепости, весь из себя спичечный, утонченный до прозрачности, оттуда, из своего далекого далека, сам — там у себя, хитренько эдак ему улыбается…

Нет, не было на самом деле никакого Художника. Просто он с удивительной ясностью, как живой, предстал у Сашки перед глазами, когда, не найдя преграды, взгляд ушел в глубину распахнутого вместо задней стенки окошка. Узкого и высокого, как бойница, провала в другой мир. Полный ярких, но смутных, будто в утренней дымке красок. Безопасный и даже настойчиво приветливый, как на французских пасторалях, бесхитростный и наивный, как игровая площадка.

С той стороны веяло бодрящим, ласковым ветерком, несущим запахи свежевымытых тротуаров, надраенных озонированным полиролем хрустальных окон. Чирикали райские птички, светило солнце, и древние, нетронутые, будто нарочно ради экзотики горы царили вдали.


Москва, 2004

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска и скачивания книг

Книжный Бот

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник