Возвращение к каменным языкам

Каждый день я задаю себе один и тот же вопрос и не нахожу ответа. Какая злая воля руководит нами? Почему совершенное с легким сердцем и чувством радости подчас неожиданно заканчивается катастрофой? Неужели так всевластен рок и мы обречены подобно марионеткам разыгрывать трагические пантомимы?

С Беном Лоусоном мы не виделись почти полтора года, и, когда мне представилась возможность пригласить его к себе в Доршет, я не колебался и сделал это с радостью. Мог ли я тогда предугадать, чем обернется наша встреча, и отказать ему, зная из писем о его угрюмой меланхолии и совершенно расстроенных обстоятельствах? Если бы я мог забыть ту роковую ночь! Смешно сказать! Забывается ли прошедшее? Пожалуй, с каждым годом оно берет над нами все большую власть.

Последний раз я видел его в 1945 году. Тогда он еще был майором Лоусоном. Во время войны его трижды награждали за храбрость, однако высшего отличия он так и не получил, может быть, потому, что, как он сам позже выразился в своей несколько грубоватой манере, «на передовой не было высшего командования, чтобы заметить, как чертовски я храбр». Он был отважным человеком. Никто не будет отрицать этого. Полк гордился им, родители боготворили, невеста была от него без ума. И тем не менее рана, нанесенная самолюбию, не заживала.

После окончания второй мировой войны он написал мне в одном из писем, что собирается выйти в отставку. Разочаровала ли его служба, или армия была для него лишь возможностью испытать себя на поле боя — об этом остается только гадать.

Хорошо помню, как разволновался Честертон, командир нашего полка, узнав о его намерении, и как потом горячо убеждал не оставлять военную карьеру, но Лоусон отказался. Мирно служить в армии, не рискуя каждую минуту собственной жизнью, — что может быть унизительнее для солдата, изведавшего запах пороха и свист вражеских пуль? Военные действия в Палестине вызывали только усмешку: из того, что он слышал и читал, у него составилось мнение, что британцы там только и делают, что растаскивают по углам евреев да арабов, чтобы те ненароком не перегрызли друг другу глотки.

«Если и есть что-то в жизни, то уже не для меня. Все в прошлом. В молодости я верил: мое призвание — борьба с нацизмом, но сегодня я так не думаю. Последние пять лет, возможно, приблизили меня к сокровенной цели — но в чем она? Как разгадать ее, Петер?» — заканчивал он одно из своих писем.

Дальнейшая его жизнь, казалось, была полна горечи: он крепко, поругался с отцом, отказавшись участвовать в семейном деле — торговле свежими овощами; долго тянул с женитьбой, и невеста оставила его; поговаривали, что он расстался с ней с легкостью и без сожаления. Как-то, вспоминая случившееся, он написал мне, что после их последнего свидания у него отлегло от сердца и некоторое время он был почти счастлив. Но продолжалось это недолго, и вскоре к нему вернулось обычное сумрачное настроение.

В конце ноября 1946 года я оказался на короткое время в Лондоне и позвонил Лоусону. Он обрадовался мне, как долгожданному подарку судьбы. Меня тронула его теплота, и я пригласил его к себе в Доршет. С большим воодушевлением он принял предложение, и на следующий день мы совершили стомильную поездку на его потрепанном «остине».

Он тихо напевал себе под нос, разглядывая тянувшиеся по обе стороны дороги ухоженные поля Сюррея. Когда же мимо замелькали скромные домики Хэмгапира, его голос окреп и выказал сочную густоту. К Доршету он уже во всю глотку выводил рулады из не слишком-то подобающих случаю молитвенных гимнов. В коротких паузах он принимался вслух размышлять о причине столь удивительной перемены своего духа. Прямо на глазах из угрюмого затворника он превращался в прежнего, веселого и добродушного Лоусона, каким я его всегда знал.

Тихий ясный вечер, общество старого друга, с которым вместе прошел войну и которого не видел вот уже полтора года, — не в этом ли была причина его внезапного расположения к жизни? Благодушное настроение невольно передалось и мне. С удовольствием я слушал его пение, тихонько подпевал и думал, что неплохо бы сейчас пройтись с ружьем по полям и пострелять зайцев. Моя мысль настолько пришлась ему по душе, что он, нажав ногой на акселератор, с необычайным чувством пропел что-то из Генделя.

Было пять часов пополудни, когда мы добрались до Смолуотера, что лежит на середине пути между Доршестером и Бриджпортом. В этих краях быстро темнеет.

— Еще немного — и мы дома! — заметил Лоусон и, круто развернув машину, направил ее по главной улице.

Я собирался показать ему дорогу, но неожиданно понял, что в этом он не нуждается. Дом стоял на окраине городка, и, чтобы подъехать к нему, надо было миновать несколько запутанных и извилистых поворотов. Лоусон справился с ними без какой-либо помощи с моей стороны. Мне показалось это любопытным: он никогда за всю свою жизнь не бывал у меня дома!

— Вот мы и приехали, — сказал Лоусон, маневрируя «остином».

Я уставился на него.

— Откуда ты знаешь дорогу?

Он с удивлением посмотрел и сказал:

— Разве ты не говорил мне?

Я отрицательно покачал головой.

— Наверное, все-таки рассказывал, но давно, а теперь не помнишь.

Во время войны я действительно часто вспоминал свой дом и родной городок. На фронте не проходит и дня, чтобы кто-нибудь не вспоминал о близких и дорогих сердцу предметах. Чем ближе к смерти мы находимся, тем более задушевны наши воспоминания. Но они всегда расплывчаты и неясны. Трудно поверить, что я, рассказывая о своей семье в минуты короткого затишья, во всех деталях описал и все повороты, ведущие к моему дому.

Первым делом мы откупорили бутылку и помянули боевых товарищей, которых уже нет с нами. Недоумение, возникшее по приезде, быстро рассеялось и забылось. После легкого ужина я показал Лоусону библиотеку.

— Чем же ты заполняешь свое время? — жмурясь от удовольствия, спросил Лоусон, когда мы удобно расположились за гостиным столиком, с сигарами и потягивали портвейн.

— Дел у меня не так много, — ответил я, — погулять, пострелять да порыбачить. Так себе: не жалуюсь, но скучаю.

— Тогда почему бы тебе не уехать?

— А куда? В этом доме я прожил всю жизнь. Правда, скажу тебе по секрету, я несколько раз пытался продать его с торгов. Не берут. Никто не хочет жить в провинции. Сейчас в больших городах на разрухе можно сколотить состояние. Лет через десять — пятнадцать кто-нибудь и купит мой дом, но тогда я буду уже стар и меня не сдвинешь ни за какие деньги.

— Тебе надо жениться, — улыбнулся Лоусон. — Найди себе женщину; с ними приятнее проводить время, чем сидеть одному.

— Где они, эти женщины? Всю жизнь собираюсь жениться, было бы на ком.

Так мы сидели и мирно беседовали часа два, пока Лоусон не сослался на усталость.

— Извини, старина Петер, но поездка стоила мне много сил.

Я постарался загладить свой промах:

— Действительно уже поздно. Последствия бессонницы: совершенно забываю, что другим нужен отдых.

Уединенная и праздная жизнь в последние месяцы стала сказываться: ночи я уже проводил не в постели, как все здоровые люди, а в кресле перед камином, ожидая рассвета, когда удавалось забыться на несколько часов…

Я показал Лоусону его комнату, пожелал спокойной ночи и вернулся к себе. Как обычно, сон не шел. Я завернулся в широкий халат, придвинул кресло поближе к огню и поудобнее уселся, вытянув ноги и уперев их в каминную решетку.

Настенные часы пробили два. Я закурил сигарету. Время тянулось медленно. Приглушенно постукивал маятник. Я смотрел на тлеющий огонек, приближающийся к моим губам. Незаметно меня охватила приятная дрема, голова свесилась на грудь, и сон почти смежил глаза, как вдруг во мне все насторожилось: я услышал шелест крадущихся по коридору шагов. На мгновение меня успокоила мысль, что Лоусон мог отправиться в ванную. Шаги замерли, и я почувствовал на себе тяжелый взгляд, от которого волосы зашевелились на голове. Подобное ощущение я много раз испытывал во время войны и в нескольких случаях был обязан ему жизнью.

Через минуту шаги стали удаляться, потом я услышал, как скрипнула лестница, и наступила тишина. Входная дверь отворилась и с шумом захлопнулась. Я вскочил и подбежал к окну. В темноте я разглядел спину торопливо шагающего человека. Он шел прямо к дороге. Конечно, я узнал его: это был Бен Лоусон. Я следил за его высокой фигурой, пока он не скрылся между деревьями, потом зажег спичку и посмотрел на часы: они показывали два тридцать.

На следующий день за завтраком мой гость не обмолвился ни словом о своей ночной прогулке, и мне показалось благоразумным вообще не упоминать о ней. Возможно, он не мог заснуть в непривычной обстановке, и я бы смутил его бестактными расспросами.

Когда я говорил Лоусону, что делать тут особенно нечего, разве что бродить по лесу, охотиться и рыбачить, то был вполне откровенен, но он, казалось, так обрадовался своему бегству из беспокойного Лондона, что пропустил мои слова мимо ушей. Он весь кипел энергией и юношеским задором. Даже наша короткая прогулка по невысоким окрестным холмам и мои постоянные подшучивания еще более развеселили его.

— Никогда не чувствовал себя так хорошо, как у тебя, — сказал он, прожив у меня неделю.

Однажды, уже на вторую неделю его пребывания, я снова не мог заснуть, по-видимому от слишком плотного ужина, и, провалявшись целый час в постели, решил, что лучше выпить снотворного, чем маяться всю ночь. Проклиная холодную зиму, я закутался в плед и пошел в ванную, где у меня хранились лекарства на все случаи жизни. Когда таблетка была проглочена, а стакан поставлен на место, я неожиданно услышал стук приближающихся шагов. Осторожно прикрыв дверь, я затаил дыхание.

Лоусон — никого, кроме него, и не могло быть — прошел по коридору до дверей моей комнаты, на мгновение остановился, после чего стал спускаться по лестнице. Переполняемый любопытством, я бросился к окну.

Ярко светила полная луна. Теперь мне было намного легче следить за Лоусоном. Несколько раз он пропадал из виду, но я снова замечал его, как только редели скрывавшие его деревья. Он шел по дороге в сторону Бриджпорта и вскоре исчез в темноте.

На следующий день у меня в городе была назначена встреча с адвокатом, и я извинился перед Лоусоном, что вынужден его оставить на несколько часов. Лоусон принял это как должное и сказал, что за это время он успеет осмотреть свой «остин», у которого от долгого простоя и бездействия обычно начинает пошаливать двигатель.

Я вернулся намного позже, чем предполагал. Лоусон встретил меня словами:

— Ты мне не говорил, что это место имеет свою историю.

— Какое место?

— Доршет. Я тут поболтал с твоим садовником, и он сказал, что несколько лет назад здесь произошло убийство.

Я припомнил слышанную в детстве от отца историю.

Это случилось полстолетия назад. Одна замужняя женщина полюбила мужчину. Они встречались в местечке, известном как Каменные Языки, в полумиле от дома, по дороге в сторону Бриджпорта.

Каменные и Чертовы Языки — это три огромных камня, высотой в десять пятнадцать футов. Никто не знает, как они здесь появились; назвали их так в давние времена жители Смолуотера за сходство с языком Сатаны, подшучивающим над небесами. Легенда утверждает, что камни были местом жертвоприношений, но это никем не доказано.

Все, что я мог рассказать Лоусону, сводилось к следующему: муж этой женщины, проведав об измене, выследил ее и ночью в приступе ярости зарубил топором. Затем набросился на любовника, но тот, чудом увернувшись вырвал из рук топор и убил его.

— Что же тебя заинтересовало? — спросил я у Лоусона.

— Странная история. А что случилось с любовником?

Я пожал плечами:

— Кажется, помешался. Не вынес вида зарубленной женщины. Он давно умер. Если хочешь, мы можем сходить туда утром.

— Спасибо, Петер. Но мне интересно взглянуть сейчас. Роковое место; одинаково подходящее и для любовного свидания, и для убийства.

— На твоем месте я бы не стал торопиться, — сказал я.

— Почему?

— Днем там нечего смотреть: камни да камни, а вот по ночам их обходят стороной — страшно.

— Ты ходил ночью?

— Однажды. Но больше не испытываю желания. Лоусон засмеялся:

— Жизнь в провинции не для тебя: ты стал суеверным, как крестьянин.

— Может быть.

Во время обеда никто из нас не проронил об этом ни слова. Лоусон задумался и молчал. Мне вспомнилась та ночь, когда я с колотящимся сердцем пошел к Каменным Языкам. Ничего не случилось, никто не набросился на меня, не испугал, но я почувствовал за те десять минут, что стоял там, жуткий страх — такого страха я никогда больше нигде не испытывал — ни на фронте, ни в госпитале.

С утра у меня подскочила температура; вызванный Лоусоном доктор Фишер объявил, что я серьезно простудился и мне необходим постельный режим по крайней мере в течение недели. Лоусон посочувствовал мне.

— Крепись, Петер, — сказал он и, как обычно, ушел прогуляться после обеда; я же лег в постель и заснул. Когда проснулся, было уже темно. Часы показывали двадцать минут одиннадцатого. Я проспал восемь часов и чувствовал себя намного лучше.

Я позвонил в колокольчик рядом с постелью. Через минуту в дверях появился Лоусон, держа на вытянутых руках большую кастрюлю с бульоном.

— Сварил тебе бульон, — сказал он, поставив кастрюлю передо мной на столик. — Заглядывал к тебе в семь, но ты спал как убитый; я не стал будить.

Я выпил сколько мог бульона, а он тем временем вяло рассказывал, чем занимался в течение дня.

— Добавить? — спросил он, когда я отложил ложку. Я покачал головой.

— Есть горячий пунш, или ты хочешь что-нибудь еще?

— Нет, благодарю.

— Тогда спокойной ночи. Пойду. Надеюсь, к утру тебе станет лучше.

Я выключил ночник и немного полежал с открытыми глазами.

Было слышно, как Лоусон вышел из ванной комнаты и закрыл за собой дверь спальни.

Как я говорил, по ночам мне обычно не спалось. Однако эта ночь принесла настоящее страдание.

Я метался и ворочался, сильно вспотел, сбросил пижаму, потом снова надел ее. Холод пробрал меня до костей. Тяжелый сон налег на грудь и липкими пальцами сдавил голову. Фантастические фигуры, мрачные и зловещие, проплывали перед глазами. Казалось, они наполнили собой всю комнату. Отрываясь от пола, они плавно поднимались к потолку, кривляясь и корчась, зависали над головой и стремглав обрушивались на меня. Постепенно каждая фигура теряла бесформенность и обретала жуткий, узнаваемый облик. Одна из теней выросла в гигантскую летучую мышь и кружила, кружила над головой, изредка задевая и царапая мне лоб перепончатой лапой. Что-то шевелилось в ее зубах, но я, как ни напрягал зрение, не мог разглядеть ее жертву.

Потом из мрака вышла женщина. Она приветливо раскинула руки и, улыбаясь, подходила все ближе и ближе. В двух шагах она остановилась и рассмеялась; я в ужасе отшатнулся — из ее рта спрыгнула на постель мокрая от крови, жирная крыса; одна, другая; из ноздрей стрелой выскочили две тонкие змеи и с шипением, свиваясь упругими кольцами, подняли к моим глазам сплюснутые морды. Они трогали жалами мое лицо, падали на меня, холодные, липкие… Третья фигура появилась надо мной: огромный зловонный слизень. Он медленно опускался, набухая сочащейся слизью. Слизь стекала с него, и капли обжигали меня. И когда казалось, сил уже не будет терпеть, он взорвался удушливой вонью и ошметки его тела рухнули и похоронили меня.

Я в ужасе закрыл глаза. Не видеть, убежать — прочь, прочь от омерзительных призраков, но услышал глухой и властный голос:

— Открой глаза! Открой!

Я повиновался. Гигантская летучая мышь кружилась надо мной — и теперь я увидел, что она держала в зубах: в ее пасти корчился в муках Бен Лоусон. С перекошенным от ужаса лицом, обливаясь кровью, он взывал ко мне. Я схватил его руки и потащил что было сил, но они выскользнули, и мышь улетела.

— Петер! Петер! — услышал я слабеющий крик. Я принялся молить Господа о спасении моего друга, взывал к милосердию, к Его всемогуществу.

Потом стал мерзнуть. Мне становилось все холоднее и холоднее…

Очнулся я слабым и опустошенным. Одеяло валялось на полу. Меня неудержимо била дрожь. Господи! Это был всего лишь сон!

Я повернулся на бок, стараясь поднять одеяло и укрыться от холода, как вдруг снова тот же призывный и слабый голос позвал меня: «Помоги, Петер! Помоги мне!» Казалось, он исходил издалека. Он умолял и просил. Во мне все перевернулось: «Сплю ли я?» Губы шептали молитвы. Неужели я пропал, безвозвратно погиб? Нет, я слышал знакомый стук маятника, видел темные полосы оконного переплета. Нет, я не спал. Тогда что это?

— Помоги мне! — отчетливо прозвучал голос. Я вскочил, бросился в комнату Лоусона. Она была пуста; постель стояла нетронутой.

— Бен! Бен! — кричал я.

— Иди к Каменным Языкам, Петер, к Каменным Языкам! — чуть слышный шепот Лоусона, как дыхание ветра, донесся до слуха.

Чертовы Языки! Я не медлил ни минуты.

Я кинулся обратно в спальню, схватил одежду, какая попалась под руку, и выбежал из дома.

Первые две сотни ярдов я бежал со всей скоростью, на какую был способен, но вскоре стал задыхаться и перешел на шаг. Я весь горел, рубашка от пота прилипла к телу, даже пронизывающий северный ветер с холмов не мог остудить меня. Темные тучи набегали на светлый лик луны одна з, а одной, как стаи изголодавшихся мышей на кусок сыра. Высокие, стройные деревья вдоль дороги низко склонялись ко мне и будто просили: «Помоги, помоги».

Не прошло и четверти часа, как я добрался до Чертовых Языков. Три огромных камня зловеще оскалились в ночной темноте. Кругом стояла мертвая тишина. Лоусона нигде не было.

Я уже повернул назад, укоряя себя за глупость, когда услышал тихий, шепчущий голос Лоусона и легкий женский смешок. Я было открыл рот, чтобы окликнуть его, но вовремя спохватился. Как объяснить свое присутствие? Лоусон примет меня за сумасшедшего, когда узнает, что я поверил ночным кошмарам и примчался сюда в морозную ночь за полмили от дома. И что я спрошу: кто эта женщина и что они тут делают?

Я направился домой, но не сделал и дюжины шагов, как увидел Лоусона, появившегося из-за деревьев. Рядом с ним шла женщина. Я осторожно отступил в тень одного из камней.

Мне было неприятно, что я оказался невольным свидетелем и тайком наблюдаю за ними.

Насколько я был глуп! Один Бог знает, как долго они здесь встречаются. Теперь я знал причину ночных отлучек Лоусона; оставалось незаметно уйти, но этого я и не мог сделать.

Женщина стояла лицом ко мне, и было хорошо видно, как она смотрит на Лоусона. Я убежденный холостяк и достаточно холоден к женщинам, чтобы судить о них, но красота избранницы Лоусона была несомненна. И вместе с тем в ее чертах было что-то до странности чуждое и отталкивающее. Я долго вглядывался, прежде чем понял, что красота этой женщины таилась в мертвенном лунном свете. Луна словно просвечивала ее насквозь, наполняя лицо восковой бледностью.

— Да, дорогая, скоро пойду, — сказал Лоусон, — но почему ты всегда остаешься здесь?

— Ты знаешь почему, — ответила женщина. — Мне нравится гулять одной, ночью тут так красиво, и потом… я чувствую себя спокойной. Ненавижу дневной свет. Мужчина не поймет этого: мне кажется, что солнце раздевает меня.

— Да, трудно понять, — признался Лоусон.

Они обнялись. Я уже был готов выйти из укрытия и прервать мучительное для меня положение, как женщина вдруг сказала:

— Пора расставаться. Ты придешь завтра?

Ветер глухо взвыл, по-волчьи, взахлеб; воздух налился холодом и с пронзительным свистом закружил вокруг нас.

Женщина повернулась и пошла к холму. Лоусон смотрел ей вслед, я смотрел на Лоусона.

Неожиданный пронзительный крик, долгий, леденящий душу, заглушил шум ветра. Выражение ужаса пробежало по лицу Лоусона, он бросился вдогонку за женщиной. Невольно подавшись вперед, я увидел на фоне неба два силуэта. Навстречу женщине, угрожающе размахивая топором, шел мужчина исполинского роста. Он занес топор над головой женщины и дико завопил:

— Шлюха! Грязная шлюха!

— Стой! Стой! — кричал Лоусон, карабкаясь вверх по холму.

Он был уже недалеко от них, когда на голову женщины с размаху обрушился топор. Широкое лезвие блеснуло в лунном свете, и топор, рассекая кость, глубоко погрузился в мякоть мозга. Гигант снова поднял топор и, примериваясь, снова ударил. Блеснуло лезвие — голова раскололась надвое.

Лоусон был уже рядом, когда убийца обернулся.

— А, прелюбодей! — зарычал он и, размахивая топором, пошел прямо на него.

Я с ужасом видел, что, если не поспешу на помощь, Лоусона не минует судьба несчастной женщины. Однако мое тело словно одеревенело: я не мог пошевелить ни ногой, ни рукой. Глаза, уши видели и слышали, но ноги были неподвижны. Невидимые силы, которые привели сюда, приковали к проклятому камню. Единственное, что мне оставалось, — смотреть и молиться.

Топор уже падал на голову Лоусона, но он, увернувшись, отскочил в сторону. Лезвие просвистело над правым плечом и воткнулось глубоко в землю. С поразительной отчетливостью я увидел, как мокрые от пены губы убийцы растянулись в торжествующей ухмылке. Он легко подхватил топор и с рычанием набросился на безоружного Лоусона. Я зажмурился, чтобы не видеть неминуемой гибели друга, но сила, которая пригвоздила меня, принудила наблюдать и это мучительное и невыносимое зрелище.

Каким-то чудом Лоусон избег сокрушительного удара и, отбежав, стал кружиться вокруг врага, сохраняя дистанцию. Он искал хоть какой-нибудь камень. Наконец под ногами оказался булыжник. Лоусон быстро нагнулся и с силой швырнул его в противника. Вскрикнув от боли, убийца выпустил из рук оружие. В отчаянном прыжке Лоусон попытался достать топор, но чудовищным ударом ноги был далеко отброшен в сторону. Казалось, Лоусону не подняться, настолько силен был удар, но он как ни в чем не бывало вскочил и помчался вниз по склону холма. Убийца, непристойно бранясь и спотыкаясь, побежал за ним.

Сердце мое бешено заколотилось, когда безумец огромными прыжками стал настигать Лоусона. Неожиданно Лоусон развернулся и бросился в мою сторону. Его преследователь оказался менее ловок: поскользнулся и упал прямо на изуродованное тело жены. В приступе ярости он схватил ее труп и швырнул вниз. Пролетев несколько ярдов, тело ударилось о землю, перевернулось и съехало со склона к моим ногам. У меня потемнело в глазах от вида изрубленного лица.

Когда я пришел в себя, в двух шагах от меня стоял Лоусон. Он рыдал. Я попытался позвать его, но не мог разжать губ. Он не видел ни меня, ни своего врага, который находился сейчас почти рядом. Топор снова качнулся, но в спешке убийца потерял равновесие, и оружие выпало из его рук. Быстрым движением Лоусон подхватил топор и обухом вдребезги разнес ему череп. Алый фонтан крови ударил струей вверх. Тяжелые капли падали на мой плащ. Обезумев, Лоусон бил топором по лицу еще и еще, до тех пор, пока оно не превратилось в кровавую кашу из раздробленных костей и дымящегося мяса. Потом он обмяк, привалился к камню и замычал, вначале тихо, будто напевая, потом все громче и громче.

Следующее, что я помню, было пробуждение после четырехдневной комы. У моей постели сидел доктор Фишер и с беспокойством вглядывался в мое лицо.

— Вы совершенно не заботитесь о своем здоровье, молодой человек, — первое, что сказал он, когда я очнулся и стало ясно, что кризис миновал. — Благодарите судьбу, что не подхватили пневмонию. Надо же, придумали: разгуливать по ночам.

— Где вы меня нашли? — спросил я.

— Возле дома. Вы были в горячке, и неудивительно. Бормотали о языках да о бедняге Лоусоне.

При упоминании имени моего друга воспоминания ужасной ночи нахлынули на меня.

— Где Лоусон?

— В госпитале, где еще ему быть. Свихнулся, как шляпник.

— Сошел с ума?!

— Да. В ту же ночь, когда вас принесли, явился в участок, уверяя, будто видел, как у Каменных Языков зарубили женщину; на себя напраслину нес: сам, говорит, тем же топором убийцу и порешил.

— Но это так и было, прямо на моих глазах.

— Да, да, — успокоительно зажужжал Фишер, поправляя мне подушку.

— Но я сам видел… Лоусон прав, — запротестовал я. Неожиданная мысль пришла мне в голову. — Так вы были там?

— Конечно, первое, что сделал, — туда сбегал.

— И что?

— Да ничего, голубчик, ровным счетом ничего. Раскопали даже чью-то могилу: два скелета вынули, мужской и женский. Да им лет уж за полета; и еще вот, чуть не забыл, топор ржавый нашли. Может быть, пошутил кто. Так-то, молодой человек, теперь отдыхайте, набирайтесь сил, — сказал Фишер и поднялся, давая понять, что уходит. — Завтра будете молодцом, наговоримся.

Я сильно сомневался в искренности Фишера, но сделал вид, что удовлетворен его объяснениями.

Через десять дней я уже был на ногах. Фишер сообщил мне, что Бен Лоусон совсем плох и переведен в психиатрическую клинику. Я пошел навестить его, но мне сказали, что он буен и посетителей к нему не допускают. Доктор, с которым я разговаривал, сказал, что я его сейчас не узнаю: он страшно изменился и постарел.

Идет время, я не сижу сложа руки: езжу по соседям, собираю сведения о женщине, вылепленной точно из воска, и уже побывал в Бриджпорте. Пока что никто не смог помочь мне, но я не теряю надежды.

Меня по-прежнему мучит бессонница, и в жутких кошмарах я неизменно вижу Бена Лоусона размахивающим, подобно дровосеку, огромным топором.

В моем шкафу висит плащ, который я надевал в ту ночь. Я чистил его раз шесть, но пятна крови до сих пор видны и не счищаются. Иногда мне хочется его выбросить, но я не решаюсь. Это единственная вещь, которая помогает мне сохранить рассудок и напоминает, что возвращение Лоусона к Каменным Языкам не приснилось мне.