Возвращение алтаря Святовита

1. Домик в лесу

Предприимчивые предки Дистергефта Петера Клаусовича ещё в начале прошлого столетия перебрались с семьями из разорённой Швабии в гостеприимный Крым, поселившись недалеко от Судакской крепости. Россия приняла их, а прапрадед Петера, бомбардир Макка фон Лейбериха, прибив на двери строящейся кирхи пожелтевшую газетную вырезку с манифестом Александра, воскликнул:

– Отныне наша земля здесь! Да будет мир на этом месте, так повелел бог Саваоф!

С тех пор сыновья и внуки дедов исправно служили новой родине, весьма успешно сражаясь во всех войнах, которые вело Отечество, поставляя ему верных солдат. А уж из пушек как палили – одно загляденье. И повелось со времён обороны Севастополя, после введения всесословной воинской повинности, когда было разрешено принимать в училища лиц всех сословий, мальчики Дистергефты, достигнув четырнадцати лет, отправлялись постигать искусство артиллерийской стрельбы, гордясь шапкой пушкарей с чёрным бархатным околышем, обшитым красной выпушкой. Казалось, ничто не изменит традиции и порядки. Однако события семнадцатого года перечеркнули весь вековой уклад жизни мужской части семьи.

Петер Клаусович в это время только окончил Михайловское артиллерийское училище, получил чин прапорщика и волею судеб встретил революцию в самой её колыбели. Вековые устои государственности рушились, и с отречением царя Петер, как и многие офицеры, оставил службу. Здесь он познакомился с Владиславом Иосифовичем Равдоникасом, который и заразил юного потомственного артиллериста археологией. Подражая своему приятелю, Петер поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, с уважением отнёсся к идеям большевиков и, проучившись пару семестров, вскоре оказался на Карело-Финском фронте, в должности командира артдивизиона. Тут и начались у него неприятности, связанные с новой властью, преследовавшие его всю последующую жизнь. Этот день, когда он оказался на волосок от смерти, бывший прапорщик запомнил от и до. В апреле восемнадцатого финны захватили часть Кемского уезда. Отряды рабочих должного сопротивления не оказывали, стрелять толком не умели, а солдаты возвращались в траншеи, когда лишь выдавали водку. Девятнадцатого числа наступил переломный момент. Всем стало понятно – Советам не удержаться. Петер слал делегатов связи в штаб каждые два часа. Снабжение практически отсутствовало. Снарядов к его четырём гаубицам не подвозили и даже не обещали. Зато агитационная работа велась в полном масштабе. На ней и держалась видимая дисциплина. К двум пополудни на их участке фронта белофинны пошли в атаку. Комиссар примчался к батарее, вывалил бутыль самогона на одиноко стоящий рядом с лафетом первого орудия снарядный ящик и вместо долгих панегириков революции, принялся командовать:

– Стлеляйте! Стлеляйте быстгее!

– Нечем, вашблагородие, – ответил по привычке заряжающий.

– Как нечем? А вот!

Солдаты перестали обращать на комиссара внимание и пустили бутыль по кругу. На крики из блиндажа вышел не выспавшийся Петер. Протёр глаза и уставился на крикуна в кожаном реглане. С минуту он разглядывал его, а затем сплюнул себе под ноги, разворачиваясь обратно.

«Этот ничего путного не привезёт, – подумал он про себя, узнав комиссара, – и ведь не объяснишь придурку в кожанке, ставленнику самого Фишмана, для чего потребны дымовые пристрелочные, а ещё говорили, что при банке работал, образованный. На пушечный выстрел таких грамотеев к батарее подпускать нельзя. Да где только этот выстрел взять? Зря разбудили».

Прибывший представитель революционной власти поначалу окликнул артиллериста, и, видя полное пренебрежение к себе, скорчил от недовольства рожу, отчего запачканный в саже нос удлинился и он стал похожим на чёрта, в точности как на картине Пахера. Более того, как только комиссар выпучил глаза и надул толстые губы, сходство вышло прямо мистическим. Брызжа слюной, плохо проговаривая слова, он стал орать:

– Что вы вылупились на меня? Дгужков с той стогоны поджидаете? Сука! К огудию!

Все призывы потонули в громком солдатском смехе, тогда, вытащив маузер и указав стволом на ящики, он визгливо, с уже просящими нотками в голосе проскулил:

– Стлеляйте! Они сейчас будут здесь!

Дистергефт отказался, причём совершенно не литературным языком, в результате чего схлопотал пулю прямо в голову. К счастью Петера, криворукий стрелок лишь оцарапал кожу на его макушке, а когда он очнулся, то комиссара и след простыл. Возле брошенных орудий никого не было. Контуженый, с залитым кровью лицом, Петер Клаусович решил, что игры в революцию окончены.

В Питер он попал под Новый год. Через старых друзей получил все необходимые справки. И уже героем Гражданской войны, демобилизованным по состоянию здоровья, восстановился в университете. Окончив учёбу, дипломированный историк пристроился работать в архиве, попутно делая переводы для иностранной прессы. Шли годы, Петер женился – неудачно. Супруга наградила букетом болезней, от которых с трудом доставал лекарства. Но бог миловал, здоровье вернулось, а жена, в кокаиновой эйфории, сиганула с моста на бричке вместе с любовником. Тел так и не нашли, да и не искали наверняка. Оставшись один, Дистергефт принялся разыскивать родных. Слал запросы, писал письма, интересовался у знакомых и просто у людей, которые бывали в Крыму. О судьбе родственников он узнал лишь в середине тридцатых. Вести были утешительные. Отец с двумя сёстрами сумели перебраться в Штутгарт, а оттуда на юго-запад Вюртемберга. Разыскать их помог Владислав Иосифович, который и забрал Петера из архива к себе. Потом были экспедиции, раскопки, работа с документами, непродолжительные романы, радости и огорчения. В сороковом году, совершенно случайно, в Псковском кремле, он наткнулся на ещё не изученные записи Дерптского епископа. Это была сенсация. В какой-то Самолве, на берегах Чудского озера, семьсот лет назад, правил выходец из Швабии. И не абы кто, а сын императора Фридриха Гюнтер Штауфен. Петер пошёл на должностное преступление, скрыл от коллег первоисточник и стал по крупицам собирать информацию. Чем больше её скапливалось, тем невероятнее становились факты, ставившие Гюнтера в когорту величайших учёных того времени. Оставалось систематизировать данные и готовиться к защите. Докторская диссертация была не за горами, когда в начале лета возле здания университета он заметил того самого комиссара из восемнадцатого года. Постаревшего, обрюзгшего, но тем не менее его. Редко кто может запамятовать своего несостоявшегося убийцу. Дистергефта прошиб пот, заныл шрам на голове и, не помня себя, он побежал домой. Три дня Петер не высовывал носа, всё ждал, когда раздастся стук в дверь и его придут арестовывать. Это была пытка. Во сне снилось, как комиссар выуживает из папки его липовые справки, бросает их ему в лицо, спрашивает, куда спрятал древний фолиант, и тычет в лоб маузером. На третий день после кошмарного сна мысли о неминуемом возмездии настолько сильно стали угнетать его, западая в душу подобно скребущей когтистой кошачьей лапе, в самое сердце какой-то щемящей и неодолимой тяжестью, что Петер Клаусович чуть не полез в петлю. Рассудок вовремя отключился и, лишившись сознания, несостоявшийся суицидник свалился с табурета, вызвав переполох у соседей. Очнувшись, против всякого чаяния для себя, вместо покорного выслушивания претензий от скандальной супружеской четы, орущей через стену, он выругался в ответ, пообещав использовать орудийный банник не по назначению. Это оказалось настолько неожиданно для скандалистов, что претензии моментально прекратились, а Дистергефт вдруг вообразил себя победителем, после чего внезапно ощутил прилив необыкновенной силы. Совсем как перед опасностью, о которой ещё не знаешь, но чувствуя её смертельное дыхание, организм вырабатывает адреналин, стараясь защитить себя, и тебе сам чёрт не брат. Однако эйфория по безоговорочной победе в битве за доминирование на коммунальной собственности вскоре растаяла и вновь наступила унылая апатия. Верёвка всё ещё продолжала висеть на потолке.

В десять утра колокольчик дверного звонка протрезвонил два раза, и Дистергефт, прислонив к шкафу собранный в тюрьму чемоданчик, понуро опустив голову, стараясь не обращать внимания на подглядывающих сквозь замочные скважины соседей по коммуналке, пошёл отпирать дверь. Равдоникас стоял, опершись одной рукой на стену с облезшей краской, согнув правую ногу ступнёй кверху и внимательно разглядывая подошву своей туфли, водил по ней веткой, что-то счищая, бурча под нос: «Дворник зараза».

– Ты? – удивился Петер.

– Нет, НКВД, – с ходу выпалил Владислав. – Ты чего на работе не появляешься? Заболел? Постой, да на тебе лица нет. Ты как наш старый котелок, что уже год не видел огня, такой же серый. Доктора вызвал?

Дистергефт отрицательно покачал головой и подвинулся в сторону напичканной всевозможной верхней одеждой вешалки, освобождая проход в коридор.

– Проходи, в комнате поговорим. Доктор здесь не поможет.

Выслушав монолог своего друга, посматривая на привязанную к люстре верёвку, выпив рюмочку настойки, Владислав Иосифович встал, достал из портфеля ключи от своей квартиры и, оставляя их на столе, сказал:

– Сегодня воскресенье, переночуешь у меня, а завтра я оформлю командировочные, сопроводительные, ну, всю эту бумажную ерунду, скажем… позавчерашним днём, и привезу часиков в одиннадцать, нет, не успею, лучше в полдень. Ты отправляешься в Оршу. Мы в августе раскопки планировали начать, но так даже лучше. Так сказать, с опережением плана. Подготовь там почву, поработай с архивом, лучше тебя с этим никто не справится. С директором краеведческого музея контакты наладь, а к тому времени всё утрясётся. Кстати, тебе пришла бандероль из Берлинского университета, тяжёлая, на полтора кило. С письмом от самого Эриха Машке. Помнишь, ты запрос посылал?

– Ага, – тихо ответил Петер.

– В поезде посмотришь, я тебе с предписанием её передам. Этот твой «комиссар» из МИДа как раз бандерольку и привёз. Пренеприятнейший тип. Из-за таких уродов я в партию больше ни ногой! Мы тебя в обиде не оставим, помни об этом.

Через пару недель началась война. Командировочный Петер не попадал под план эвакуации музея. Пришлось осаждать кассы вокзала. Брошенный в водоворот беженцев, спасаясь от бомбёжек и трясясь над своим чемоданом с диссертацией, он оказался на перроне пригородной станции Колодня, что в семи километрах от Смоленска с бесполезной плацкартой в кармане. Состав остановили военные. Армии срочно потребовался паровоз. Железнодорожники посоветовали ждать у вагонов, но спустя сутки ситуация не изменилась. Казалось, что про них забыли, а когда отбомбилась немецкая авиация и рельсы выгнулись дугами, стало понятно, что состав никуда уже не поедет. Люди пошли пешком, на юго-восток, навстречу колоннам красноармейцев, ошибочно повернув не на Вязьму, а на Рославль. Кто-то подменил указатели, запутав и без того растерявшихся беженцев. Военные регулировщики постоянно направляли их на второстепенные дороги, вынуждая чуть ли не колесить по кругу. Осуществлялась переброска войск, и гражданское население, с пониманием относясь к подобным мерам, на свою беду двигалось прямо в лапы противника. С самого начала их скитаний к Петеру привязалась девочка Дайва, следовавшая с ним в одном вагоне по соседству. Её умудрённая жизненным опытом бабушка отправила внучку подальше из Орши и, как обычно бывает, провожая детей, просят за ними присмотреть соседей. Дистергефт и присматривал. Шли дни, за сутки колонна проходила с десяток километров, не более. Вскоре пропал завхоз, вместе с продовольственным аттестатом. Начались перебои с продуктами. У ребёнка с собой было два десятка варёных яиц; ими и питались, после того как закончились все припасы, купленные на станции. Да и сколько их было, пяток банок рыбных консервов с булкой ржаного хлеба. Когда в попутную с беженцами сторону перестали следовать машины с ранеными, а канонада стала слышна слева и справа от дороги, Петер сообразил, – они попали в окружение, а вскоре об этом с ужасом догадались и остальные. Переломный момент наступил на следующий день. Ближе к полудню их колонну обстреляли с воздуха. Началась паника. Вражеский лётчик, словно издеваясь, только с третьего захода смог попасть по единственной, брошенной непонятно когда полуторке, отправив попутно на тот свет два десятка женщин. Самолёт, едва не задев высоченную ель, безнаказанно улетел на запад, посеяв страх и безумие. Кондуктор с поезда, выполнявший роль начальника, был смертельно ранен, и сплотить людей возле себя оказалось некому. Убитых даже не стали хоронить, просто сложили у обочины, и колонна побрела дальше. Беженцы постепенно превращались в толпу, которая не то что себя не могла защитить, наоборот, стала опасна. Через несколько часов они вышли к какому-то крупному посёлку. У крайнего дома узнали, что добрались до Хиславич. День и так уже был полон мрачными событиями вроде бы до краев. Какого еще рожна? Но случилось именно то, чего люди хотя и со страхом, однако ждали. По одному тому, как вдруг затихали голоса, Петер догадался, что народ что-то настораживало. Лихорадочный шепот, полный тревоги и отчаянья, пронёсся сначала над посёлком, а потом и среди бесконечно бурлящего потока беженцев. Между тем объяснялось все просто – со стороны Корзово, медленным аллюром, покачиваясь в седлах, верхом скакали немцы. Люди сначала попятились, а затем бросились бежать кто куда, лишь бы не видеть эту страшную змею, одетую в «рогатые каски» с винтовками за спиной.

Определившись на уровне инстинктов с выбранным направлением, Дистергефт с Дайвой стремительно пересекли лужок, скатились по оврагу и, миновав берёзовую рощу, углубились в лес, где неожиданно для себя, когда духу идти уже не осталось вовсе, обнаружили пристанище. Случайно, али какие силы оказали помощь, но впервые за несколько дней мытарств они оказались под крышей над головой, чтобы решить для себя: куда дальше? Ещё оставался призрачным шанс дойти до наших, от которых жди лагерный барак либо пулю в затылок, а в том, что комиссар им заинтересовался и не отстанет, он не сомневался, было за что. Другим возможным решением рассматривалась вероятность дождаться германцев и при удачном стечении обстоятельств добраться до Вюртемберга, к родне. Второй вариант был предпочтительней, но абсолютно непредсказуем и, как он полагал – подлым. Петер Дистергефт, советский человек, немец по национальности, впервые в своей жизни почувствовал, что не знает, как правильно поступить. Оказавшись на распутье, в голову не приходила ни одна мысль, указывающая безошибочное направление. Направо пойдёшь – жизнь потеряешь; налево – сгинешь без чести. Возникла дилемма и её требовалось немедленно разрешить. Но как? Решение пришло само собой. Уж если выбирать планиду, то пусть это решит случай, а не тягостное умозаключение. Петер обратился к Дайве, выцарапав из кошелька с медными застёжками гривенник:

– Давай-ка мы с тобой, девочка, бросим, как некогда древние римляне, жребий.

– Это как? – не поняв сути предложения, спросила Дайва.

– Выпадет «орёл» – вернёмся в Хиславичи, как-нибудь отыщем порядочных людей, переждём войну, а там видно будет. Немцы здесь долго не задержатся. Если «решка», станем пробираться дальше, до Ельни.

– Да вы что, Петер Клаусович? – возмутилась Дайва. – Немцы – звери. Вы видели, что они сделали сегодня на дороге? Дяденьке железнодорожнику ногу оторвало. Как он теперь без ноги? Здесь нас убьют. Я боюсь оставаться или идти назад, только на восток. Не надо никаких жребиев.

– А я ведь тоже немец. Как видишь, нормальный человек, на зверя не похож. Так что на, бросай монетку, а я сейчас свечу зажгу.

Чиркнула спичка, фитиль нехотя разгорелся, освещая пожухлую траву. Дайва подкинула монетку перед собой, та перевернулась несколько раз в воздухе и воткнулась ребром между сучками и желтоватыми хвойными иголками, устилавшими пол шалаша.

– Это хорошо или плохо? – спросила девочка.

– Это странно, – задумчиво, как бы сам себе, произнёс Петер. – Я не склонен верить в предопределённость случая. Может, подбросим ещё раз?

– Будет нечестно, – возразила Дайва.

Петер вспомнил, как перед выпуском из училища, он по старой традиции, отправился к гадалке. Дождавшись своей очереди, кроме сердечных дел, поинтересовался и мировыми; победит ли Россия в этой войне? Та раскладывала карты и так и этак, смотрела в хрустальный шар и, в конце концов, тяжело вздохнув, сказала, что нет. На встречный вопрос, неужели Германия с Австро-Венгрией стяжает лавры победителя, ответ был аналогичен. Лицо гадалки в воспоминаниях Дистергефта стало размытым, а вот последняя её фраза: «В жизни, как и в судьбе отдельного человека, бывает не только «или – или», но и нечто третье, непредусмотренное»; сейчас почему-то вспомнилась отчётливо.

– Что ж, – посетовал Петер, – на то он и жребий, чтобы следовать ему. Это шалаш косарей, а тут, насколько я знаю, полно хуторов. Утром пойдём по протоптанной тропе вглубь леса. Теперь спать.

На рассвете они покинули шалаш. Петер подобрал обломанное косовище от «литовки», просунул под ручку чемодана, зафиксировал пучком соломы и, водрузив палку на плечо, последовал по дорожке, давно не видавшей колёс телеги. Дистергефт шагал широко, размахивал левой рукой и говорил не переставая. Дайва шла рядом, раскрыв рот, вникала в рассказы об экспедициях, тайнах летоисчисления, раскопках золотых курганов и стала первым слушателем защиты докторской диссертации своего спутника. Тот так самозабвенно декламировал ливонскую хронику, что незаметно для себя перешёл на немецкий язык, затем на латынь, и когда они подошли к узкому мостику через речку, то обернулся назад, ожидая услышать слова восхищения или как минимум одобрения проделанной им работы, но…

– Я… я ничегошеньки не поняла. Мы в школе не проходили, – Дайва запнулась на полуслове, – у нас учителя истории и иностранного языка замещает Любовь Константиновна, а она преподаватель математики. Нам обещали с нового учебного года…

Для Петера Клаусовича это стало подобно грому среди ясного неба. Система образования в Ленинграде, откуда была Дайва, была поставлена на высочайшем уровне. Или, как ему казалось, с позиции сотрудника университета, на весьма приемлемом. Молодёжь приходила подготовленной и жаждущей новых знаний. При прилежном обучении ученик после восьмилетки должен был овладеть одним иностранным языком. Обычно изучали немецкий. Девочка, с её слов, в сентябре пойдёт в шестой класс, значит, хотя бы должна была понять, о чём шла речь. Ладно язык, но история!

«Вот доберусь до университета, сразу напишу, куда следует. Какое кощунство! Историю преподаёт учитель математики», – подумал Дистергефт и поймал себя на мысли, что всё-таки думает о том, что, в конце концов, окажется в Ленинграде, а не в Вюртемберге.

За настилом из почерневших от времени брёвен дорожка поворачивала параллельно реке и уходила вглубь леса. Пропетляв с полтора часа мимо поросших осокой болотин, и похожими на маленькие ёлочки хвощом, путники вышли на поляну. За ней начинались болотные заросли, потом снова стало суше под ногами, а когда на пути встал густой ельник, через который напрямик можно было пройти только с помощью топора, Дистергефт испугался. Ему показалось, что кто-то специально водит его по лесу с одной целью: запутать и заставить вернуться обратно. Стало очень темно, и будь он один – повернул бы. Лихорадочно соображая, что делать, – Петер по какому-то наитию скрутил дулю и, удивляясь самому себе, пробормотал под нос частушку про лешего, которую как-то раз поведал ему Равдоникас, оказавшийся в своё время в аналогичной ситуации в буреломах Белоозерья. В лесу резко запахло грибами, хотя до этого Клаусович мог поклясться, что секунду назад он не воспринимал никакие запахи, кроме прелой травы и болотной тины. Посмотрев, как Дайва тоже стала шмыгать носом, он как кабан, положившись на своё обоняние, ломанулся, казалось бы, через непролазный ельник и спустя минуту выскочил на просеку, держа девочку за руку. Вновь обретённая дорожка выходила на увал, где впереди обозначался большой просвет. Как только глаза привыкли к яркому солнцу, к своему удивлению, путники обнаружили одиноко стоящий на холме дом, окружённый высоким, в некоторых местах обрушенным каменным забором, сплошь закрытым переплетающейся между собой ежевикой. Еле заметная тропинка заканчивалась у массивных ворот, возле которых угадывался давно потерявший свою глубину и значение ров. Дистергефт замер, внимательно всматриваясь и вслушиваясь. Изредка завывал ветряк, стальные лопасти которого, так похожие на пропеллер гигантского самолёта, живущие какой-то своей, обособленной жизнью, вибрировали от резких порывов ветра и были чужды древней архитектуре дома, как и видневшийся из-за крыши усадьбы тонкой стальной трубой с проводами. Кроме этого шума ничто не выдавало присутствия какого-либо живого существа: ни лая собаки, ни мычания коровы, ни храпа или звонкого ржания лошади.

– Дайва, – шёпотом обратился Петер к девочке, – спрячься пока вон за тем деревом, оно довольно широкое и скроет тебя. А я подойду к дому и осмотрюсь.

– Петер Клаусович, – девочка затеребила спутника за рукав, останавливая, – смотрите, вон на крыше. Это антенна торчит. Я вам точно говорю, это антенна, у нас похожая в радиокружке Дворца пионеров была, ГУГМСовцы подарили. Я туда три раза в неделю ходила и азбуку Морзе назубок выучила. Здесь наверняка метеорологи пост наблюдения поставили.

– Делай, что я тебе велел, – зашипел на Дайву Петер, – я тоже её заметил. Только для этого захолустья, куда и пешком с трудом, иметь такую новинку вместе с ветряным электрогенератором слишком неестественно. Как бы ни шпионы здесь поселились. Если я позову тебя по имени, то смело выходи, а нет, то беги со всех ног обратно, той дорожкой, что мы шли.

Подкравшись к воротам, Петер потянул на себя створку и с удивлением обнаружил, что за декоративными деревянными рейками покоится что-то весьма тяжёлое, как бы ни железное. Удвоив усилия, он ничего не добился – ворота ни шелохнулись. Бросив неудачную затею, Дистергефт стал обходить забор, внимательно вслушиваясь в малейший шум, и вскоре оказался возле крутого обрыва, обильно поросшего кустарником. Внизу простиралась речка, а в десяти шагах от него спускалась к воде деревянная лестница с частично уцелевшими перилами. Стараясь не уколоться колючей ежевикой, Петер протиснулся по краю крутого склона и отдал должное своей смекалке, когда наткнулся на ещё одни ворота и широкую дверь, которая оказалась незапертой. Оказавшись во дворе, он бегло осмотрел строения и остановился возле дома с крыльцом. Из-за забора он выглядел иначе, как и подобает старым деревянным зданиям. Теперь же можно было различить первый этаж, выполненный из камня, и понять, что видимый фасад для чужого глаза как бы бутафория. Вблизи постройка казалась крепостью. Окна наглухо закрыты плотно прилегавшими ставнями, флигель напоминает прямоугольную башню с чётко рассчитанными бойницами, а вместо клумбы серые гранитные плиты, исключающие подкоп. Причём всё это какое-то неживое, мрачное, наводящее чувство тревоги. Петеру не раз приходилось бывать на раскопках, и он хорошо знал, чем пахнет старина, так вот, глазами он видел, что дому не один век, а носом не чувствовал. Не было того запаха пыли со сгнившим деревом. Оставалось выяснить, насколько найденное строение обитаемо. Хотя изобилие на углах паутины и нескошенная трава, говорящая о том, что люди давно не появлялись здесь, на всякий случай Петер громко крикнул:

– Хозяева! Есть кто дома? Позвольте воды напиться?

В ответ скрипнул ветряк, перед самым носом прожужжал шмель, и вновь воцарилась тишина. Петер подошёл к колодцу, открыл дверцу, заглянул в шахту, аукнул, дождался эха и стал раскручивать подозрительно не скрипящий ворот, опуская окованное дубовое ведро на верёвке вниз, автоматически отмечая её длину. Когда дно ведра плюхнулось в воду и погрузилось, с непривычки пришлось приложить немалое усилие, вытягивая его обратно. Подобный «зюбер» Дистергефт помнил по своему детству, когда отец заставлял обмываться колодезной водой, закаляя здоровье. Тут и пригодился одиноко висевший на гвозде ковшик, с резной рукоятью. Напившись, он снял рубашку, с удовольствием обмыл ледяной водой торс, после чего пошёл осматривать с внутренней стороны ворота, которые он не смог даже пошевелить. Через пару минут, найдя поворотный механизм и разобравшись с редуктором, Петер попытался повернуть закисший, по его разумению, ворот и, толкая рукоятку взад-вперёд, случайно отпустил стопор, после чего сумел провернуть шестерню. Створка ворот медленно поползла по направляющей рельсе, утопленной в каменную кладку на длину ладони.

– Дайва! Выходи! – крикнул Петер, – Здесь никого нет.

Попасть в дом они так и не смогли. Входная дверь оказалась заперта на врезной замок, который больше бы подходил к сейфу, чем к жилому помещению. Даже узкие оконца башни прикрывались жалюзи из прочной стали, как в бронетехнике. Попытаться же без лестницы влезть на крышу к слуховому отверстию, через которое Дайва смогла бы пробраться, Петер посчитал чистой авантюрой. Тем более что в одной из пристроек была обнаружена кирпичная печь с утварью и запас стеклянных банок с крышками, залитыми воском. В них находилось целое сокровище для давно успевших проголодаться путников. Насущный вопрос о пропитании стоял остро, и всё остальное как бы отошло на задний план. Дайва наполнила чугунок водой, а Петер, раскупорив банку, высыпал дроблёный горох, после проверки которого отправил размокать, подкрепив весь процесс фразой:

– В мою бытность, во время Великого поста, мне как-то довелось попробовать одно замечательное блюдо в знаменитом «Строгановском» трактире. Мы с друзьями были веселы и настойчивы, и упросили повара поделиться рецептом.

– Вкусное? – В этот момент девочка сглотнула слюну, и в её животе забурчало.

– Через пару часиков можно будет сварить, а пока давай-ка сходи в лес. Я у края поляны маслят видел. Смальца у нас целая крынка, так что нажарим грибов и будем обустраиваться. Хотя день сегодня и скоромный, нам выбирать не из чего, – Петер заговорщически подмигнул. – Тем не менее, – подняв указательный палец вверх, – то, что я приготовлю, будет очень вкусно, как в старые славные времена, поверь мне на слово.

Отправив Дайву в лес, Петер вынул из чемодана обмылок, спустился к реке и оправился. После чего снял с себя одежду и осторожно вошёл в воду. Буквально через два шага он стоял по пояс, а следующим погрузился с головой. По-лягушачьи проплыв пару метров и ощутив силу течения, чертыхнулся. Пришлось возвращаться. Выстирав и выжав до скрипа одежду, довольный собой Дистергефт побрёл наверх, где переоделся и столкнулся с новой напастью. Во дворе не было натянуто ни одной верёвки, на которой можно было бы просушить одежду. Это требовалось исправить. На скрученной вчетверо суровой нитке, которую он натянул между колодцем и летней кухней, затрепыхались брюки с рубашкой, привязанные (чтоб не улетели) носки и светло-синие трусы, похожие на бриджи. Закончив, он снял с верха поленницы, сложенной у стены, впритык к печке несколько самых тонких поленьев и открыл дверцу топки.

Грибница у опушки оказалась богата. Несмотря на очень засушливое лето, Дайва набрала целую плетёную корзину с горкой и успела сплести венок из цветов, как ей захотелось пройти дальше, вглубь леса. Углубившись по только ей заметной тропке в болотные заросли, пройдя шагов пятьдесят, она повернула налево и, перескочив через яму, напоминающую давно осевшую могилу, заметила бьющий из-под земли ключ. Проследив, куда течёт студеная водица, от которой кожа покрылась мурашками, стоило только коснуться ладонью, девочка двинулась вдоль бегущего ручейка, аккуратно обойдя земляничные кусты, вышла к зарослям малины и остановилась. Здесь обитало пернатое царство. Повзрослевшее птичье потомство уже давно покинуло родительские гнёзда, но не собиралось далеко улетать. Где ещё можно найти столько ягод? Залюбовавшись обилием ярких расцветок холок и спинок птиц, Дайве стоило неосторожно хрустнуть сухой веткой, как птичье царство сразу встревожилось, залопотало, забило крыльями, и малинник вмиг ожил. Птицы вспорхнули и, выражая свое недовольство гамом, разлетелись по веткам деревьев. Углядев среди высохших огромные, ярко-бордовые, готовые взорваться своим соком от одного прикосновения ягоды, девочка не утерпела и поднесла ветку прямо ко рту, с жадностью проглатывая слетающие от лёгкого прикосновения языка плоды. Они были одновременно сладкие и кислые, даже медовые, отчего очень скоро утолили жажду, но возбудили голод. «Волшебный лес», – пронеслось у неё в голове, когда услышала, как её зовёт Петер Клаусович, которого она про себя называла товарищ профессор. Хотя он и представился ещё в поезде как кандидат наук, профессор звучало более подходяще для такого образованного человека. Тем более что внешностью, особенно пенсне, он очень походил на одного учёного, увиденного ею на картинке в музее истории религии и атеизма, когда в позапрошлом году они всем классом ходили в культпоход.

«Дайва! Ау! Дайва!» – разносилось по лесу.

Дайва побежала к поляне, где оставила корзинку, и кусты расступались перед ней, подобно верным пажам, указывая дорогу.

Петер Клаусович, одетый в футболку с модной оранжевой полоской, заправленной в нелепые, явно от пижамы брюки, подтянутые по самые рёбра, и парусиновые теннисные туфли, был взволнован. В одной руке, измазанной сажей, он держал бумажный кулёк, из которого виднелись пшеничные сухари, а во второй газету.

– Ой, сухарики! – обрадовалась Дайва.

– Ты знаешь, какое сегодня число? – строго спросил «профессор».

– Двадцатое июля. Скоро каникулы закончатся. Я у себя в дневнике отмечаю, так Любовь Константиновна посоветовала, а что?

– Снова эта Любовь Константиновна! – вскипел Дистергефт. – Эти сухари я только что обнаружил в печке, когда проверял топку. Вместе с ними лежали спички и эта газета. Всё очень странно. Я точно помню, что заглядывал туда, когда двигал заслонку на трубе, там было пусто. Но это всё мелочи. Газета «Правда» свежая.

– Товарищ профе… извините, Петер Клаусович, можно мне на газету взглянуть?

– Чего уж, посмотри, почитай. – Петер протянул Дайве газету и буркнул под нос: – Мистика какая-то.

Девочка задержалась на заголовке передовицы, над которым стоял номер, дата девятнадцатое июля и цена пятнадцать копеек. Прочла расположенное в правой колонке сообщение от Советского Информбюро (как утреннее, так и вечерние), раскрыла газету, ища что-либо о Ленинграде, всмотрелась в фотографию лётчиков, беглым взглядом пробежала по последней странице, где печатались международные новости, и внизу увидела напечатанные мелким шрифтом телефоны отделов редакции. Улыбнулась, подглядывая за вытирающим несвежим платком испачканную руку профессором и, прочла вслух: «О недоставке газеты в срок сообщать по телефону Д3-30-61». После чего сложила многотиражку, возвращая Петеру Клаусовичу.

– Видимо, здесь подписчик жил. Газету сбросили с самолёта, а она угодила в трубу, провалилась вниз и попала туда, – Дайва указала пальцем на дверцу печи. – А спички, как и сухари, в печке хранили, чтобы не отсырели. Вы их просто не заметили. Вспомните, как мы набросились на банки с горохом. Всё внимание к запасам было. Зато теперь у нас есть хлеб, я принесла маслят, и мы устроим пир!

– Ну да. Вот я дурак старый. Оказывается, всё так просто.

– Петер Клаусович, – Дайва хлопнула ресницами, – разрешите я печь растоплю, мне бабушка в Орше показывала, я умею.

Дистергефт согласился. Растапливать печь не так уж и сложно, но для ребёнка сей процесс являлся своеобразной наградой, так что поощрение, особенно после столь блестяще, для юного ума, логического объяснения возникновения газеты было закономерно и педагогически верно. Прихватив с собой корзинку с грибами, Петер вооружился перочинным ножиком и пошёл к речке чистить маслята, где, устроившись на берегу, стал размышлять. Конечно, он не поверил, что для доставки газеты редакция специально выделяет аэроплан, но способ попадания печатного издания в печку, о котором не додумался, имел шансы быть. Летел самолёт, выпала газета, да залетела в эту «тьмутаракань». Как говорят чопорные островитяне: If it looks like a duck, waddles and quacks, then it’s probably a duck[1]. Теперь спички. Обработанные парафином, с двухцветными головками, зажгутся от любого трения. Подобные он видел, но чтоб именно такие – нет. Да это и не важно, вон, ложки тоже разные бывают: и столовые и чайные; а суть всё равно одна. Правда, коробка, в которой они лежали, немного странновата, скорее всего, из алюминия, не оловянная. На исцарапанном, похожем на многократно уменьшенный чертёжный тубус футляре никакой маркировки нет – самодел. Такие безделушки авиаторам делают их механики, а те таскают с собой, хвастаются. У них и портсигары из алюминия ценятся дороже посеребрённых. В многочисленных экспедициях Петер и сам прятал спички в непромокаемые футляры, не доверяя картонным упаковкам. У Владислава, например, так вообще в рукоять ножа были сложены, а он человек бывалый, знать и тот, чьи спички, из этой же когорты. Вот только держать средство розжига в топке – насколько это разумно? Может, их владельцу так удобно было, но сухари… они не могли сохраниться в печи. Грызуны нашли бы и съели. Этого человек, живущий в лесу, не знать не мог. Не зря в народе говорят о мышке-подпечнице. Значит, предметы оказались в печи совсем недавно и к хозяину дома никакого отношения не имеют. Что имеем: газета попала по воздуху, другим способом привезти её из Москвы за один день физически невозможно; спички могут принадлежать лётчику или человеку, привыкшему к путешествиям; ржаные сухари в авиации не дают – только пшеничные. Снова совпадение. Все три предмета связаны с одной профессией. Следовательно, можно предположить, что летел самолёт, что-то случилось, и лётчик спустился на парашюте сюда во двор сегодня рано утром или прошлой ночью. Спрятал в печи свои вещи, открыл изнутри выходящую на реку дверь и пропал. Возможно, пошёл искупаться и утонул. Течение в речке о-го-го, а дно какое коварное – три шажка и с головой. Только где парашют? Если его найти, то всё объяснится. А вдруг это не наш лётчик, а шпион? Советская газета для отвода глаз или, ещё хуже, печка – тайник. Три предмета что-то означают, и тот, кто их обнаружит, сделает для себя соответствующие выводы. И ведь не докажешь ничего. Точно, как же я сразу не догадался? С каких это пор дом в лесу запирают на такой хитрый замок? Ладно дом, а сарай напротив реки чем дорог? Стоп, а если шпион никуда не уходил и в доме прячется? Там же Дайва хворост собирает одна!

В этот момент сверху, звонкий, беззаботный девичий голос попросил спички, и Петер оставил рассуждения о шпионах, посчитав мысленный бред приступом усталости, связанным с последними днями, полными напряжённости и опасности. Потом всё как-то закрутилось в делах и заботах, что всякие мысли об агентах и вражеских разведчиках более не возникали. Ближе к полудню Дистергефт соорудил возле колодца солнечные часы и с помощью карманного компаса стал их настраивать, сетуя, что точности можно добиться лишь тридцать первого августа. А вот тогда он будет готов поспорить с любым владельцем хронометра о точности времени именно в этом месте.

– Скажите, профессор, – Дайва не стала исправляться, – часы будут показывать точное время круглый год?

– О нет. У каждого простого прибора, к сожалению, ограниченный срок действия. Наклонные солнечные часы, расположенные в Северном полушарии, будут показывать время лишь с двадцать второго марта по двадцать второе сентября. Собственно говоря, нам этого срока хватит с головой.

– Ошибаетесь, Петер Клаусович. Красная Армия столько ждать не будет, да и мне первого сентября в школу надо.

За последующие дни в поисках огорода, грибов и всего того, что можно употребить в пищу, новосёлы изучили местность вдоль и поперёк. Даже выходили на большак, по которому когда-то шли с беженцами, но к своему сожалению, а может и к счастью, никого не встретили. Местность словно вымерла, и если б не отдалённые залпы орудий, то могло показаться, что наступил всеобщий мор. Помыкавшись, они уяснили, что лучшего места им не найти: тут тебе и баня с веничком, и рыба свежая, прямо из воды – речка неподалёку, и дичи вдоволь – лес кругом, только силки ставить успевай возле малинника. Утро у них начиналось с физзарядки, после которой Петер Клаусович выуживал из реки три корзины, закрытые сверху мешковиной с отверстием. Рыба попадалась некрупная, но на двоих хватало. Затем учил Дайву плавать, после чего они шли готовить завтрак из гороховой каши со смальцем и одним сухарём. До полудня, чередуясь, ходили в лес, стараясь не отклоняться от дороги к дому. Обедали ягодами, а если повезёт, то и рябчиком, и до вечера, за разговорами, пытались связать лестницу из двух берёзовых жердин и лыка. Дайва настояла, что по ней она смогла бы пробраться на второй этаж дома, где под крышей располагалось слуховое окно, не имеющее защитного жалюзи. Глупо ютиться в пристройке, когда целый бесхозный дом под боком. Лестница выходила хлипкой, постоянно переделывалась, но Петер не сдавался. И вот, когда она была готова, а продукты стали подходить к концу, что-то громко щёлкнуло, ветряк сам собой развернул лопасти, захватывая ветер – закрутился, и входная дверь в дом стала медленно отъезжать вбок. Из темноты коридора раздался голос:

– Давайте знакомиться. Алексей Николаевич. Это мой дом, а вы, с позволения сказать, мои гости.

Честно говоря, я рассчитывал, что мои незваные гости уйдут на следующий день, как пришли. Я им даже газету подсунул со сводками и сухари на дорогу. До начала августа они имели хоть и призрачные, но шансы выбраться, только вместо того, чтобы ими воспользоваться, почему-то остались и стали обустраиваться. Один раз, когда они вместе вышли за ворота, я уже хотел закрыть их и не впускать. Но как-то не по-людски это было. Выйди они к Хиславичам, так сразу бы угодили в лапы наступающим немцам. 23-я и 197-я пехотные дивизии вермахта в это время атаковали группу генерала Качалова, и ротация происходила по дороге на Рославль. Пошли бы на северо-восток, к Починкам, оказались возле аэродрома Шаталово. Его сейчас обстреливали и бомбили советские войска. В общем, как говорится, при известной доле везения… С каждым днём линия фронта отодвигалась на восток, и мой дом уже находился в зоне глубокой оккупации, а гости соорудили горе-лестницу, присматриваясь к слуховому окну. Ждать дальше было нельзя. Сколько раз я себе говорил, что всем не поможешь, но чёрт побери, воспитали нас так.

– Проходите в дом, – позвал я своих гостей, – поверьте, здесь гораздо удобнее, чем стоять у крыльца, когда вот-вот пойдёт дождь. В это время у меня le petit déjeuner[2] и я приглашаю вас разделить со мной скромную трапезу.

Мужчина с девочкой смотрели на меня как на привидение и молчали. Дайва с испугом, долей любопытства и непониманием происходящего. Петер же ухватился двумя руками за жерди, и взгляд его говорил, что в случае опасности он не побежит. Первой не выдержала девочка:

– Вы всё это время, пока мы были здесь, прятались?

Мужчина хмуро посмотрел на неё. Выпустил из рук бесполезную лестницу, подобравшись, как кадровый военный, только не щёлкая каблуками, хорошо поставленным голосом представился:

– Петер Клаусович Дистергефт. Простите великодушно мою племянницу за несдержанность. Возраст-с, – Петер впервые за многие годы использовал в своей речи словоерс, переводя напряжённую обстановку в немного ироничную, – позвольте представить мою спутницу, хотя у современной молодёжи это уже не в чести…

– Меня Дайва зовут, – вдруг перебила она. – А товарищ профес…

Девочка умолкла, покраснела и виновато посмотрела на спутника. Она хотела сказать, что никакая она не его племянница, и познакомились они всего две недели назад и вообще советские люди так не поступают. То есть прячутся, когда вокруг такое творится. Но не сказала, а наоборот, поняла, что Петер Клаусович поступил правильно, а она оказалась невоспитанной дурой. Точно такой, как её подружка Электрина, влезающей во все мыслимые неприятности благодаря отсутствию чувства такта.

– Хм-м… Дайва, – поперхнувшись, закончил свою речь Петер.

– Алексей Николаевич, – я слегка наклонил голову в сторону девочки, – весьма рад знакомству, мадмуазель. Петер Клаусович, прошу.

Проводив своих новых знакомых в дом и включив в кабинете освещение, я рассадил их по креслам, предоставив в распоряжение библиотеку, покоящуюся на дубовых стеллажах, а также фотоальбомы. Напечатанные на глянцевой фотобумаге листы старинных книг были подшиты в папках с тиснёными наименованиями на корешках переплёта. Большинство на языках оригиналов и в два раза толще их первоисточников, так как каждая фотография размещалась на картонной странице, снабжённая листом кальки. Были там и журналы, к примеру, весьма популярный «Cosmopolitan», позиционирующий себя в начале двадцатого столетия как «журнал четырёх книг», а не развлекательных статей, как станет позже. Отдельный шкаф занимали просто альбомы, составленные из диапозитивов в рамках с видами животных, морских рыб и красивыми пейзажами водопадов, так заинтересовавших Дайву; как и диапроектор с надписями на иностранном языке. Вскоре на столе, сервированном на три персоны, появился завтрак. Конечно, не le petit, как я обещал в начале знакомства, ибо сытый голодному не товарищ. Овсяная каша, хлеб с маслом и ветчиной, яйца всмятку, кофе для мужчин и какао с вафельными трубочками для девочки. Первые пятнадцать минут гости усиленно двигали челюстями, не проронив ни слова. Когда очередь дошла до кофе, Петер завёл разговор о книге, которую он внимательно изучал, вздыхая и мотая головой, явно с чем-то не соглашаясь.

– Алексей Николаевич, я нашёл у вас фотокопию великолепного венского издания записок Герберштейна от тысяча пятьсот сорок девятого года.

– Вы имеете в виду «Записки о московских делах» этого шпиона? – уточнил я.

– Да, да. Именно их. В Ленинграде мне довелось довольно долго изучать этот шедевр, и я обнаружил, – Петер выдержал паузу, – что в вашей книге присутствует утерянная гравюра Василия III. Позвольте, а почему шпиона?

– Ничего удивительного, любой путешественник в то время занимался разведкой. Что же касается гравюры, то при переизданиях они довольно часто терялись. Вы, наверно, знакомились с переводом базельского издания от семьдесят первого года?

– Что вы, это было венское, от пятьдесят седьмого. Типография Эгидиуса Адлера и Иоганна Коля. Более раннего, известного науке, давно не существует, армия Корсиканца постаралась, поэтому и удивился, найдя его у вас. Многие мои коллеги, к сожалению, предпочитают уже переведённые. – Петер гордо, явно хвастаясь, приподнял голову. – Только при Екатерине II книга издавалась три раза, но я предпочитаю читать с оригинала. Ошибки перевода могут стоить дорого для историка.

– Если не ошибаюсь, первый перевод на русский язык осуществил Кирияк Кондратович. Замечу, очень приличный перевод, – констатировал я, уходя от щекотливой темы по поводу фотографий давно сгоревшей книги.

– Абсолютно верно. Но я хотел задать вот какой вопрос, учитывая подборку, вы серьёзно увлекаетесь историей?

– Если так можно сказать, то да, именно увлекаюсь. Собираю предметы старины, выписываю журналы, как видите, – указав рукой на полку, – даже подобрал небольшую коллекцию народного творчества дохристианского периода.

– Весьма любопытно, – Дистергефт подошёл к процарапанной, с остатками краски гальке под стеклом, – я находил подобное на Ладоге. Позвольте спросить, а не встречались ли вам какие-нибудь сведения о князе Гюнтере Штауфене? Это период середины тринадцатого столетия.

– Бастарде Фридриха? – Я поставил чашку на блюдце. – А в чём собственно интерес?

– Вам знакомо и это? – с удивлением произнёс гость.

– Как видите.

– Исследование древности моя работа, – продолжил Дистергефт, – я практически закончил диссертацию об этом человеке. Для учёного совета моих трудов будет вполне достаточно, но для меня самого осталось слишком много неясного. Совсем недавно, перед самой войной, я получил письмо от Эриха Машке, где есть упоминания о деятельности князя в Моравии и Кракове. Знаете, сопоставив известные события, я пришёл к выводу, что его роль в истории, которую мы знаем – не полная.

– Это вы мягко сказали. История самая загадочная наука, так как скрывает за покровами и личинами вечно двойственный, если не больше, вечно противоречивый и навеки искажённый до безобразия истинный лик. Даже противоположные по своей сути сведения от источников могут являться истинными. Всё зависит от того, чью сторону представлял рассказчик.

– И всё же вам что-то известно?

– Вы точно хотите знать, каким был Гюнтер, князь Самолвы, вице-гроссмейстер Ордена Меркурия, серый кардинал Ливонии, учёный, колдун и меценат Православной церкви? Понимаете, что узнанное будет настолько не вписываться в прописные истины современной истории, что вы никогда, подчёркиваю, никогда не сможете опубликовать свой труд? Замечу, даже рассказывать об этом станет не безопасно. Наука не приемлет мистики. Сочтут сумасшедшим.

– Откуда? Откуда вам это известно? – заволновался Дистергефт. – Было только одно-единственное упоминание, – пробормотал он, – и оригинал рукописи никто не… Расскажите мне всё! Я готов к этому. Шлиману тоже пророчили психиатрическую лечебницу.

– Тогда вам придётся уделить этому вопросу куда больше времени, чем вы располагаете. Информация обширна, – указывая на полку с альбомами, – а выносить фотокопии, тем более артефакты, я не позволю. В вашей же ситуации каждый час на счету. Война, знаете ли. К тому же у вас, наверно, есть свои планы, а как всё закончится – милости прошу, с удовольствием устроим дискуссию.

– Минуточку, вы только что обмолвились… У вас есть связанные с Гюнтером артефакты? Какая удача! – Не обращая внимания на предостережение и намёки, он буквально навис надо мной. – Я смог разыскать только одну затёртую серебряную монетку, отчеканенную при Штауфене, где с трудом просматривается изображение белки, зато есть дата. Она у меня с собой, хотите, я сейчас её принесу?

– Только одну? Я думал, что их должно было остаться гораздо больше, – и, видя недоумение на лицах, пояснил: – Ах, да, слишком хорошее серебро – переплавляли. Варварство, конечно, но за блага всегда приходиться платить, – посетовал я, – нумизматика знает примеры и похуже. Гюнтер владел несколькими рудниками, и когда сыну Ярослава потребовалась помощь, то ссудил ему пару тонн серебра в монетах. Насколько я знаю, в Сарае из них начеканили дирхемов. Впрочем, в качестве залога за папку с документами сгодится.

Услышав про деньги, Дайва отдёрнула руку от трубочки со сгущённым молоком и отодвинула от себя недопитую чашку какао, изобразив на лице маску презрения, словно увидела на скатерти счёт, который придётся закрыть. На минуту настала тишина. Не будет лишним напомнить, что в глубине души всё это время было понимание о недавних поступках, ведь проникли они во двор чужого дома и вели себя подобно разбойникам. Нет, угрызений совести Дайва не испытывала, меры социальной справедливости, особенно по отношению к буржую применять можно. Однако осознание, что поступили они с профессором не совсем правильно, и по-хорошему им бы стоило загладить свою вину перед хозяином, хотя бы с материальной стороны, вдруг стало тяготить. Об этом подумал и Петер Клаусович, лихорадочно ставший подсчитывать дни до аванса, протирая стёкла пенсне платком. Когда же осознав тщетность своих умозаключений, он выпрямил спину и произнёс давно продуманную с оттенком смущения в голосе фразу:

– Не поймите меня неправильно, но на сегодняшний момент у меня есть некоторые затруднения, материального свойства. Тем не менее, как только появится возможность, я непременно оплачу все затраты, связанные с нашим пребыванием.

– Возможно, вы меня неправильно поняли. Простите, немного увлёкся. То, что принято в среде коллекционеров, никоим образом не распространяется на рамки приличия в обыденной жизни. Ваше предложение неуместно и к тому же излишне. В моём доме действует закон гостеприимства, так что не стоит беспокоиться. Тем более что вы находились почти в катастрофическом положении и не только не имели крыши над головой, так и ко всему прочему были банально голодны. Посему к этим вопросам больше возвращаться не станем. Я хотел поговорить совершенно на другую тему, кое-что прояснить для себя. Времени для беседы у нас немного. Насколько я понимаю, вы не рассчитывали здесь задержаться?

– Да, вернее нет, это входило в наши планы.

– Хочу вас огорчить, дом хоть и стоит в глухом лесу, но дорожка к нему есть, и рано или поздно придётся столкнуться с неприятностями оккупации. Вы понимаете, какую ответственность хотите на себя возложить? Я не смогу постоянно находиться тут. К тому же здесь нет подсобного хозяйства, даже элементарной приусадебной грядки. Вопрос пропитания встанет для вас так остро, что более ни о чём вы и думать не сможете и закончится всё печально.

– Вы намекаете, что мы нежеланные гости?

– Увольте, я пояснил ситуацию, в которой вы с молодой барышней оказались волей злого случая. Впрочем, раз вы ещё живы, то возможно, бог проявит заботу и далее.

Историк задумался. В скором завершении войны он не сомневался, по крайней мере, хотел в это верить. Значит, требовалось немного потерпеть, а там уже всё станет на свои места. Уйти от столь желанного источника информации не хотелось и вовсе. Сам бы он мог просуществовать пару недель на одной выловленной в реке рыбе, да и немецких солдат он не боялся. Был у него один запасной вариант. Коллега из Берлинского университета, столь охотно предоставлявший бесценные материалы для его диссертации, тоже просил кое-что сделать. То фотоальбом передать одному знакомому, то по определённому адресу зайти, поинтересоваться, как здоровье у какой-то тётушки. Выполнял Петер Клаусович эти несложные поручения, а вспомнил об их странности только тогда, когда из бандерольки извлёк книжицу, а в ней на сорок первой странице текст, к автору произведения совершенно не относящийся. Писалось на той странице письмо: как высоко ценят его помощь университету, что не забывает свои германские корни, а также сообщался адрес и номер телефона с именем абонента в Берлине, куда можно позвонить, хоть днём, хоть ночью, если возникнет необходимость. Помимо этого, коллега с той стороны был абсолютно уверен, что Гюнтер Штауфен обладал алтарём из янтаря, который следует искать и в случае обнаружения находку скрыть. Поделиться же этой информацией с другом из Берлина будет вообще хорошо, так как тому, кто найдёт – и премии, и слава, и должность в университете. В каком? В каком пожелаете. Скудоумием Петер Клаусович не страдал. Сразу сообразил, куда тёмная дорожка ведёт, и даже поначалу испугался, но великая вещь преданность Родине. Кровью на роду было написано: «Отныне наша земля здесь!» И раз обманули его единожды, то на грабли предательства он более не наступит. А вот использовать это сомнительное знакомство, если жизни будет угрожать опасность можно. Только в прикупе оказалась Дайва, а раз обещал Дистергефт незнакомой бабушке присмотреть за девочкой, то обещание выполнит. Иначе грош цена ему будет и позор на весь род. Спустя минуту он дал ответ:

– Алексей Николаевич, я пришёл сюда вместе с Дайвой, с ней и уйду. Но если есть возможность нам остаться, то не прогоняйте. Я столько сил потратил на эти исследования, что они для меня цель и смысл жизни. И вот, я сталкиваюсь с человеком, который обладает столь нужными для меня знаниями, которые я нигде не смогу получить. Вы правильно заметили, идёт война, а значит, всякое может произойти в следующую минуту. Защитить племянницу у меня получится. Обещаю! А вот с остальным… подскажите, как нам быть?

– Вы даже не представляете всей серьёзности ситуации, в которой оказались. Сегодня, до полудня, я ещё могу подсказать, как выйти к линии фронта и перебраться на ту сторону, вечером уже нет. Только с риском для жизни. Не хотите? Что ж, это ваш выбор. Хорошо, если вы так уверенны, это ваше «остальное» я возьму на себя; но давайте сразу договоримся. В моих с вами отношениях будут некоторые правила. Первое и основное – слушаться меня беспрекословно. Считайте, что я мобилизую вас. Второе и последнее – делать всё, что скажу, как бы нелепо или опасно это ни выглядело. Только так вы сможете выжить, да ещё пользу принести. Особенно это вас, мадмуазель, касается.

– Никакая я не мадмуазель, – воспротивилась девочка.

– Дайва! – одёрнул её Петер. – Немедленно прекрати. Мы согласны со всеми условиями.

– Правильное замечание, – продолжил я, – больше не мадмуазель. Учитывая ситуацию, подходяще говорить: фройляйн Дайва. И зарубите себе на носу, соизвольте при обращении к собеседнику упоминать герр. Для всех вы немцы, приехавшие сюда перед войной к своему родственнику. С этого момента я жду от вас только холодной рассудительности, вежливости, скромности в быту и выдержки в преследовании целей. Придётся сменить одежду. Та, что сейчас – не практична. Что такое попасть без головного убора в лес, уже известно?

Девочка кивнула. Вчера она запуталась волосами в сухих ветках, и было ощутимо больно, когда, не заметив этот казус, пыталась срезать гриб. После этого случая, как ни жалко было, надевать выходной берет, купленный на углу Аптекарского проспекта, а волосы дороже. Получить же обновки, так для девочки это в радость, посему Дайва продолжила слушать уже с улыбкой и трубочка с какао вновь оказались в её руках.

– Сегодня я покажу вам дом, – продолжал я, – ваши спальни и как пользоваться некоторыми приборами, особенно в туалетной комнате. После обеда можете принять ванну и постирать бельё в стиральной машине. Радио удобно слушать в кабинете, а в гостиной вечером посмотреть кино.

– У вас есть кинопроектор? – удивился Дистергефт.

– Не только. К нему собрана обширная фильмотека. Хотите посмотреть фильм с Диной Дурбин?

Конечно, гости захотели посмотреть кино, забыв обо всех неприятностях и лишениях, свалившихся на них с началом войны. На этом наш завтрак был закончен. Дайву отправили мыть посуду, а Петер Клаусович, немного смущаясь, поинтересовался насчёт табака и, получив утвердительный ответ, вышел со мной во двор. Как я и обещал, начал накрапывать дождь. Скрывшись под навесом крыльца, я протянул Петеру портсигар. На юго-востоке стала слышна канонада.

– Генерал Качалов пошёл на прорыв, – прокомментировал я.

– Снарядов у него негусто, – глубоко затягиваясь, ответил Дистергефт, – да и гаубиц кот наплакал. Я ж в Гражданскую артдивизионом командовал.

– Вот как, то-то я смотрю, что вы при звуках орудий как-то подтянулись, стали прислушиваться, а взгляд цепляется за ориентиры. Вы что заканчивали?

– Михайловское артиллерийское. Выпуск одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

– Ускоренные? Чин прапорщика и на передовую?

– Нет. Отучился от и до. А вот на передовую я не попал. Революция… новая власть, не по совести мне стало Керенскому и иже с ними служить. В отставку подал. Потом снова призвали, красный бант, вы понимаете…

– А большевикам, значит, по совести?

Ну не хотел Дистергефт отвечать на этот вопрос. Врать не хотел, а правду и сам не знал.

«Все тогда говорили, – подумал Петер, – что воюют за землю Русскую. Только проиграли в итоге как те, так и другие. Господи, нет для России времён хуже смуты. И сейчас смута начнётся. Дети тех, кто пожалел, что за землю воевал и ничего толком не получил, снова за винтовки возьмутся. Злобу свою на остальных вымещать. А что я? За большевиков пошёл, потому что они новый мир, равенство и братство обещали? Нет. Просто за другом, за компанию пошёл».

Посему и ответил так, как тот комиссар из восемнадцатого года, вопросом на вопрос.

– А вы кому служите?

– Земле Российской! Ей и только ей. Она меня вырастила, выкормила и всему обучила. И сейчас она в опасности. Родина-мать зовёт землю Священную защищать. Пришло время каждому из нас долги отдавать. Согласны?

«И вправду… верно говорит хозяин дома: Родина-мать зовёт. Только что я один сделаю? Хотя какой-то план у него наверняка есть», – подумал про себя Петер и произнёс:

– Я вижу, вы что-то задумали? Так знайте, служить Отечеству у Дистергефтов в крови. Видимо, действительно настало время отдавать долги. Можете рассчитывать на меня.

– Я рад, что вы меня поняли, Петер Клаусович. Вы же германских кровей? Поволжье?

– Немец! Никогда этого не скрывал. Из Судака, это в Крыму.

– Приходилось там бывать. Климат просто великолепный. Родители, родственники на полуострове остались?

Собеседник отрицательно мотнул головой.

– Перебрались обратно, в Швабию. Вот судьба-то, откуда пришли, туда и вернулись. По окончанию службы, если оставались в живых, Дистергефты заканчивали свой век в Судаке. Вы правильно подметили, великолепный климат. А что ещё нужно человеку, в чьих лёгких больше пороха, чем воздуха? У меня две сестры, младшие. Тринадцатого ноября двадцатого года отец сражался под Симферополем, добровольцем, а потом на яхте добрался до Констанцы. У нашего соседа по улице яхта своя была, он и увёз моих, от греха подальше. Спустя годы я узнал, что иного выхода для них не было. Про тот ужас[3] сейчас не принято вспоминать, но тех, кого он коснулся, не забудут об этом никогда.

– Переписываетесь?

– Как сказать, – почесав кончик носа, ответил Петер Клаусович. – По почте боялся, только весточки передавал. Есть у меня в Берлине коллеги, будь они неладны, через них и посылал. Ну и они, соответственно, мне от моих слали.

Сигарета в руках Петера стала тлеть почти у пальцев, и он стал смотреть по сторонам, куда бы выкинуть окурок. Увидев, как я показываю на старое ведро, он с благодарностью кивнул и ловко зашвырнул остаток сигареты, как гаубичный снаряд, по крутой параболе.

– Петер Клаусович, оставьте его себе, – сказал я, протягивая портсигар, – нам ещё многое надо успеть перед моим отъездом. Кстати, попрошу вас об одной услуге, обучите девочку пользоваться столовыми приборами.

Дел и вправду было невпроворот. Так что, не тратя времени на различные условности, я решил посвятить Петера Клаусовича в круг его первостепенных забот. Едва мы разобрались с гардеробом и насущными вопросами, как настало время обеда. За столом я рассказал о том месте, где волей случая оказались мои гости, немного о себе и о видении сложившейся ситуации в целом. В своё время мне стоило немалых трудов, дабы участок непролазного леса, где стоял дом, стал пользоваться дурной славой в округе. Местные обходили его стороной из-за различных слухов о блуждающих болотных огнях, не упокоенных мертвецах и прочей нечисти, а другого мне было и не надо. Пришлым рассказывали о чарусе, в которой сгинули не один десяток любознательных, познавших коварство трясины. Конечно, были люди, которые знали, что дом обитаем, но их количество можно было пересчитать по пальцам одной руки. Как бы удобно это ни было, но накатанный жизненный уклад пришлось поменять. Первый раз в сорок первом году я появился в конце апреля, а уже в мае, на праздник, с оказией навестил близлежащий районный центр, как уже свой, чуть ли не местный. Причиной этого была проверка телефонного кабеля, проложенного в основном по дну реки. До этого момента в усадьбе была прямая связь с почтой Хиславичей, о существовании которой почтовые работники даже не догадывались. Для них мой звонок воспринимался как иногородний, и я мог связаться практически с кем пожелаю. Подняв трубку и поняв, что «халявы» почему-то нет, а сигнал поступает, я собрался в дорогу и вышел за дверь. Каково было моё удивление, когда во дворе я застал то ли беглого зека, то ли заплутавшего путника, пытавшегося вскрыть амбар. Проделав необходимые манипуляции с пистолетом, я направился к нарушителю спокойствия, и ничего умнее не придумал, как окликнуть его. Только я крикнул, как тут же получил удар в грудь, слившийся с сухим треском выстрела. Подельник ломавшего дверь амбара стоял чуть в стороне и стал мне виден в самый последний момент. Сам он был маленький, метра полтора, в кепке, надвинутой на самые глаза. В руке у него был револьвер, едва видневшийся из широкого рукава пиджака, явно с чужого плеча. От неожиданности я упал, выдохнув что-то короткое и нечленораздельное. Бронежилет защитил, но в груди просто горело огнём. Мужичок возле амбара обернулся, небрежно бросил взгляд и вновь занялся своим делом, обронив пару неприличных слов на каком-то суржике, похожем на польский язык. Меня посчитали убитым. Теперь, когда стрелявший приблизился, я смог разглядеть этого человека: пиджак не виноват в том, что висел на нём, он был пошит на обычный рост и на обычного мужчину. Просто стрелок был уж очень щуплым и походил на подростка, но с оружием в руках, а это решало всё. Как только он, обрадованно известив своего приятеля звонким голосом по-русски о новых сапогах, я выстрелил. Сначала в коротышку с револьвером, а потом во второго. По два выстрела на каждого. Низкорослый согнулся пополам, обхватив руками живот, упал на колени и заскулил, подвывая нечеловеческим голосом. Стоявший же у амбара не упал, хотя я был уверен, что попал в него, только присел и швырнул в меня молоток. С десяти шагов он промахнулся на какой-то сантиметр от моей головы. Ещё две пули в него, одна из которых угодила в шею, и кровь брызнула как из лопнувшего шланга. Несмотря на рану, он ещё сделал пару шагов, и я всадил в прущего на меня как танк здоровяка остаток магазина. За эту минуту я взмок, ощутив, как пот бежит по спине. Всё же молоток чуть не убил меня. Отдышавшись, я встал с земли и смахнул кепку с мелкого. С револьвером была женщина. Короткая стрижка под мальчика, подведённые глаза и румяна на щеках. Её спутник, настоящий атлет, с которым не захочешь встретиться в рукопашной, имел в кармане на груди золотой крест четвёртого класса. Таким награждали только наиболее отличившихся польских офицеров. Каким образом они угодили сюда и что собирались делать, я так и не узнал. Ни бумаг, ни каких-либо документов с ними не было. Не стала стрелять бы в меня женщина, может, и разошлись бы миром. А с ворами и убийцами, каковы бы ни были их заслуги в прошлом, разговор короткий – смерть. Именно тогда я установил камеры наблюдения, которые для несведущего человека были не более чем торчащими из стены деревянным декором, и не выходил за дверь, пока не просматривал хотя бы получасовую запись, не считая наблюдения в реальном времени. Так что в Хиславичах, несмотря на наличие велосипеда, я оказался только к обеду. И то спасибо попутке из Починок, спешившей дальше, в Мстиславль. Доехал с ветерком и в относительном комфорте, так как сидел в кузове, и десятком анекдотов настолько расположил к себе шофёра, что прямо к двери почтамта подвезли.

На почте посетителей не было, празднование Первомая перешло от трибунных мероприятий к застольным, и народ собирался поближе к гармони. За перегородкой сидела сортировщица, телефонистка и кассир в одном лице. Меня здесь знали как инженера из Смоленска, бывшего в прошлом году с бригадой подсобных рабочих, установившего новый телефонный коммутатор и радиорепродуктор взамен внезапно перегоревшего. Встретили меня с радостью. Но не только потому, что с собой я привёз гостинцы: шоколад – детям начальника почтового отделения, крутившимся тогда возле меня как цыплята, и блеск для губ – Авдотье Никитичне, моложавой двадцатисемилетней барышне, тщетно пытающейся повторно выйти замуж. Всё объяснялось счастливым избавлением от возникшей проблемы. Каково же было моё удивление, когда мне сообщили о поломке моего же коммутатора. Случилось это утром и ещё человека не успели послать за мастером, а я тут как тут; как не обрадоваться? Пришлось разбирать. Электромагнитное вызывное реле, которое считается почти вечным – сгорело. Реле моста питания тоже. Батарея на десять вольт (ГБ-10-У-1,3) признаков жизни не подавала и выглядела так, словно инструкция по эксплуатации ничего не значащий документ. Но самое невероятное, мой встроенный коммутатор был отсоединён. Видимо, Авдотья Никитична или её начальник пытались починить самостоятельно и, заметив лишние детали, решили их отключить. Когда же я спросил, лазил ли кто-нибудь, то оба дружно ответили: нет! Клятвенно заверив, что завтра привезу новые детали, которые есть только в Починках, я укатил. На следующий день моего появления ждал уже милиционер. Органы правопорядка тоже остались без связи, а сводку после праздника подавать надо. Поздоровавшись и вывалив на стол перед Авдотьей Никитичной ворох плакатов: по технике безопасности, соблюдения режима секретности и разнообразной агитационной тематике, по типу – «Овладевая техникой, будь первый в рядах строителей социализма», я принялся за ремонт. Участковый отобрал к себе в контору пяток плакатов, связанных с его работой, и, узнав, что связь восстановится не раньше чем через час, убыл восвояси, подальше от горящих глаз телефонистки, жестикулирующей ему всеми известными способами, что неплохо бы было оставить инженера наедине с ней. Я-то думал, что она мне дружбу предложит, ан нет. Служащую заинтересовала косметика, с которой в области, да и чего греха таить, в самом Смоленске, мягко говоря, было не очень. Выслушав, какие тяготы и лишения приходится преодолевать интеллигентной женщине с мизерной зарплатой, пришлось пообещать посильную помощь. Так я обзавёлся нужным агентом. А вскоре уже никто не обращал внимания на изредка заезжавшего инженера из Смоленска и появлением на телефонистке дефицитных даже в столице чулок со швом, вкупе с изящными наручными часами и летними туфлями. Только поговаривали иногда, мол, снова к Авдотье хахаль с подарками прикатил, а она бл**ь такая, перед каждым мужиком хвостом всё равно крутит. О ней и рассказал я Петеру Клаусовичу, намекнув, что вскоре ему придётся посетить посёлок и разыскать телефонистку. За её судьбу я не беспокоился. Она твёрдо была уверена, что выполняет секретную работу Коминтерна, и последнее время активно готовилась к новым условиям работы, а именно усиленно штудировала немецкий язык, беря уроки у школьного учителя Евгения Владимировича Ржецкого. Это и позволило ей занять прежнюю должность при новом режиме. Незадолго до оккупации Хиславичей, пятнадцатого июля, я позвонил ей и приказал вскрыть оставленный мною тайник. Там лежало письмо с инструкциями, деньги и записка для её учителя. Именно с этими людьми и предстояло повстречаться Петеру Клаусовичу, узнать их настроение, надобности и просто передать привет с гостинцами.

С момента знакомства с моими гостями прошло уже больше трёх недель. Как и обещал, через несколько дней после нашего разговора я «уехал». Как мне это удалось провернуть, гости не догадались. Для них я закрыл за собой дверь в полуподвал и вышел по подземному ходу. Петер Клаусович с Дайвой передали со мной письма в Ленинград. Одно было адресовано Равдониксу, где Петер сообщал, что жив-здоров, хоть и попал в переплёт, работает над диссертацией, близок к научному открытию и готов принимать корреспонденцию по адресу в Севастополе, но когда он её получит – не известно. Второе письмо было для родителей Дайвы. Написанное на шести тетрадных листах сочинение повествовало о событиях последних дней. Я заранее объявил, что письма подвергнутся перлюстрации, тем не менее пришлось ретушировать. По-моему, знать для родителей, что их дитя уцелело в адском водовороте эвакуации, гораздо важнее, чем выяснить подробности точного местонахождения. И вот, двадцать пятого августа я вновь оказался в сорок первом году, в доме под Смоленском. Со мной была перевязанная шпагатом пачка газет, папка для бумаг и крупный арбуз. Просмотрев записи камер наблюдения, я поднялся к себе в кабинет, где испугал своим появлением Петера. Он был настолько сосредоточен на чтении, что не услышал, как я поднимаюсь по лестнице, и выронил альбом с фотокопиями себе под ноги.

– Как вы оказались здесь? – промолвил Петер. – Двери же заперты.

– Я пришёл так же, как и ушёл, – сказал я, размещаясь в кресле. – Это сейчас не важно. Вы выполнили мою просьбу?

– Да, – быстро взяв себя в руки, произнёс Дистергефт. – Признаюсь, это не составило особого труда. Ваш документ не пригодился, меня даже никто не останавливал для проверки. Авдотья Никитична продолжает работать на почте. Очень красивая женщина, необычайно эффектна. Она так бойко говорит по-немецки, вы не предупреждали, признаюсь, я растерялся.

– Ничего удивительного. Она на треть немка. В тридцать восьмом овдовела.

– Что случилось?

– Её покойный муж был из одесских немцев, колония Мариенталь. В своё время трудился в Киеве, учил детей родному языку. Потом донос, неделя допросов с пристрастием, подорванное здоровье и чуть ли не ссылка сюда. Сами знаете, насколько жестокие нравы в преподавательском коллективе. Квартирный вопрос испортил не только москвичей. Продолжайте.

– Так вот, меня направили в недавно созданную управу. Руководит ею некий Ржецкий Евгений Владимирович. Ему я передал записку от Авдотьи Никитичны, и мне выдали временное удостоверение личности, недействительное для разъездов. Дайву я записал на свою фамилию. Он же сказал мне сдать имеющиеся у меня велосипеды, лыжи и голубей. Велосипед пришлось там и оставить. Что ещё, – Петер подошёл к висящему на стуле пиджаку и вынул из кармана сложенный вчетверо листок, – вот, я записал на всякий случай. «Административное устройство по волости утверждено такое: в самой волости – управа, там бургомистр, писарь, бухгалтер, агроном и сельхозгруппа, которой подчинены заготовительные и налоговые органы, а также волостная полиция порядка; в деревнях – староста, заместитель волостного агронома и один полицейский из расчёта на двадцать дворов». Мне надлежит поступить на службу, либо устроиться на работу, иначе будут неприятности. Все прибывшие в посёлок обязаны отметиться в комендатуре, что я и сделал. После этого вернулся сюда.

– Ясно, – недовольно произнёс я. – Велосипед, конечно, жалко. Как обстановка в Хиславичах? Что видели, какое настроение?

– Страх. Всё пропитано страхом. Как рассказала Авдотья, пока шли беженцы, местные скупали у них скот, утварь, одежду. Немцы всё отобрали. Переписали поголовно евреев и заставили их нашить на рукав жёлтую повязку. Срок дали один час. Кто не успел – расстреляли. В этот день, говорят, в госпиталь машина пришла с ранеными, так на заднем дворе уже мест для могил нет, вот и зверствовали. Магазин не работает, на рынке пустота. Хотел молока купить – не вышло. На консервах сидим. Одно хорошо, сумел подстричься. Евгений Владимирович рекомендовал парикмахера. Рубли не принял, а за шоколадку согласился.

– Спасибо, Петер Клаусович. Вы прекрасно поработали, а теперь, как я обещал, держите фотографии артефакта.

Петер принял снимок и, подойдя поближе к окну, тут же схватился за увеличительное стекло. На фотографии был меч. Лежавшая рядом с ним градуированная рейка указывала его длину. Второе фото являлось увеличенным снимком лезвия, где едва просматривалось потускневшее травление, клеймо кузнеца Данилы из Смоленска. На третьем снимке рукоять с крупным янтарём, вставленным в стальное кольцо.

– Какая сохранность! – восхитился Дистергефт. – Но где подтверждение о принадлежности предмета Штауфену?

– Я ждал этого вопроса. Вот снимок обратной стороны лезвия. Читайте монограмму.

– Потрясающе. Надпись на латыни немного затёрта, но читается. Никогда не слышал о Ордене Меркурия. Скажите, вы видели клинок? Где он находится?

– Видел и даже держал в своих руках. Это один из предметов частной коллекции. В конце тринадцатого столетия меч в качестве трофея захватил Карл Анжуйский, в пятнадцатом его выкупил у Джованны II вюрцбургский епископ, а почти через сто лет Юлий Эхтер фон Мешпельбрунн отдал его за некоторую услугу одному русскому боярину Ивана IV по имени Илья. Его потомки и владеют им, как и остальными артефактами, до сих пор. Боюсь, ни вам, ни кому-либо другому коллекцию посмотреть не удастся. Во-первых, она очень далеко; а во-вторых, владелец пожелал остаться инкогнито. Из документальных подтверждений есть только копия купчей с описанием. На начало нашего столетия оригинал находился в архиве замка и, по-моему, до сих пор там. Окажетесь в Баварии, поинтересуйтесь.

– Может? – с надеждой в голосе спросил Петер и поджал губы, когда я отрицательно покачал головой.

– Мы слишком увлеклись. Есть дела насущные, и они никуда не денутся. Для начала ознакомьтесь вот с этими бумагами, – я протянул Дистергефту папку, – в Имперском министерстве оккупированных восточных территорий создана интересная организация. В её состав входит ряд гражданских лиц аналогичных с вашей профессией. Скорее всего, вы их даже знаете. Эти учёные занимаются грабежом; шныряют по музеям, потрошат коллекции, вывозят библиотеки. Полномочия у них очень серьёзные. Понятно, что это не афишируется, но власти на местах в курсе, что они есть, так что грех не воспользоваться этим.

Я даже предположить не мог, насколько я угадал. Пробегая глазами по бумагам, Дистергефт брался за платок. От волнения у него выступал пот на лбу, а пенсне предательски соскакивало. Когда предварительное ознакомление было завершено, я продолжил:

– Обстановка такова, что очень скоро в Смоленске станут выпускать газетное издание. Как это будет обзываться: «Брехушка», «Обмани себя – продайся оккупантам» или как иначе – значения не имеет. Важно лишь то, что советские граждане оказались отрезаны от правильных средств массовой информации. Необходимо побороть страх, о котором вы, Петер Клаусович, упоминали. Поэтому мы начинаем операцию под названием «Редакция приносит свои извинения о недоставке газеты в срок». Советские люди должны знать, что их не оставили.

Партию в два десятка газеты «Правда», спрятанную в потайной карман на спине пиджака, Петер повёз на почту, оседлав новый велосипед уже следующим днём. Только теперь перед въездом в Хиславичи он прятал его в лесу, пристёгивая специальным замком к дереву. Авдотья Никитична, получив газеты, подняла список подписчиков и разнесла «Правду» после работы по домам вместе с какими-то бланками из управы. К сожалению, подобное распространение прессы продолжения не получило. Кто-то испугался провокации, и большинство газет, оказавшихся в гетто, сами евреи принесли в комендатуру. Судьба этих несчастных оказалась печальна. Сам же Дистергефт навестил госпиталь. Сочувствующий своим соотечественникам немец подозрений ни у кого не вызвал, тем более что с собой он принёс наполненный зёрнами кофе кулёк. Врачи были в восторге, раненые раздували ноздри в попытках вдохнуть как можно больше столь забытого аромата. Естественно, напиток достался только офицерам. Солдаты довольствовались «вторым отжимом», это когда гущу заварили повторно, но даже его предпочли эрзацу. Об этом случае доложили, и из комендатуры примчался фотограф-любитель, недавний пациент госпиталя, запечатлевший Дистергефта на фоне выздоравливающих солдат с кофейником и чашками. Представитель научных кругов и вермахт, иначе знания и сила в одном флаконе. Подобные аллегории во время войны всегда в почёте. Вскоре этот снимок был опубликован в Рейхе, в газете «Атака», а Петер Клаусович стал узнаваемым лицом, перед которым теперь открывались многие двери, по крайней мере, в больнице уж точно.

Перед двумя путниками, вышедшими из леса на большак, открылось широкое холмистое поле, на котором сновали фигурки людей, вяжущие последние снопы. Высокий, широкоплечий мужчина в однотонном костюме по последней венской моде и маленькая девочка с беретом, из-под которого выглядывали две косички, шли и о чём-то беседовали. Дорога, подобно ленте, извилисто петляла, обходя возвышенности и, казалось, что конца ей не видно. В первый день осени Петер Клаусович пришёл в Хиславичи вместе с Дайвой. В одной руке он нёс портфель, а второй держал девочку за ладошку. Одетая в белую блузку с галстуком и тёмно-синюю юбку, как её немецкие сверстницы из «Союза девочек», Дайва смотрелась бельмом на глазу среди поселковых детей. Улицы, за исключение предместья, отделённого от центра села оврагом пустовали. И если в русской части, где поселились оккупанты, и было хоть какое-то движение, мальчишки кричали: «Смотрите! Немка, немка идёт», – кидая в мужчину с девочкой огрызки груш, то по окольной дороге к управе их встретила тишина. В Хиславичах к тому времени существовало гетто со всеми его правилами и на дорогу выглядывали в основном старики, которые уже ничего не боялись. Пройдя мимо беседки госпиталя, Петер поприветствовал вышедшего покурить врача и, приняв его приглашение, присел на лавочку. Дайва пристроилась чуть в стороне.

– Петер, – начал разговор врач, – у вас дочка – красавица.

– Племянница, – поправил его собеседник.

– Извините. Зря вы водите её по улице. Заместитель коменданта Майс любит устраивать публичные казни. Я вам как педиатр говорю, это зрелище не для детской головки.

– Что делать, – посетовал Дистергефт, – начался учебный год. Иду в управу, узнавать, будет ли работать школа?

В этот момент к госпиталю подъехал автомобиль. Из «фиата», прозванного в народе за компактность «мышкой», выскочил солдат. Оббежав машину сзади, видимо, чтобы не загораживать своим телом «царю и богу» Хиславичей в одном лице архитектуру бревенчатого дома, открыл дверь, вытягиваясь в струну. Спустя пару секунд из салона высунулись начищенные до блеска сапоги, а затем вальяжно вылез и сам пассажир. Начальник района Шванде. Брезгливо посмотрев на покрытый пылью и грязью автомобиль, немец прошёл рядом с беседкой по дорожке к крыльцу и как только денщик-водитель подсуетился с дверью, исчез в приёмном покое госпиталя.

– Бог шельму метит, – усмехнулся врач, – Шванде подхватил какую-то срамную заразу ещё в Польше. За порошками приехал, тварь. Иногда, Петер, я сомневаюсь, что у таких, – кивок в сторону двери, – есть мать. Вот и всё, – посмотрев на часы, врач привстал с лавочки, – пойду ассистировать, сейчас привезут новых раненых. Говорят, под Ельней творится ад. Ребята передавали спасибо за кофе.

Управа находилась в коротком переулке, который все называли по фамилии первого владельца дома. Здание бросалось в глаза ещё с улицы, своим просторным, «в двенадцать столбов и двенадцать венцов» особняком, широким двором, как и положено обнесённым забором из отёсанных досок и ярко-красных ворот, вот уже много лет висевших на почернелых дубовых вереях. Отчего их не покрасили, вместе с воротами, наверняка таким вопросом задавался ни один десяток проходивших здесь людей. Тем не менее у каждого строения есть своя неразгаданная тайна. Эта объяснялась просто – скаредность. С приходом Советов хозяин дома выкрасил ворота остатками дорогой краски, стараясь подчеркнуть свою принадлежность к новой власти, но так, чтобы в случае чего, не сильно бросалось в глаза. Это ему не помогло. Сначала его раскулачили, а затем отправили рыть канал, где он и сгинул. Потеряв хозяина, всё с воротами осталось по-прежнему, а дом закрепился за колхозом, где разместилось правление, не иначе выбравшее его исходя из конспиративного опыта. Тыном двор выходил на небольшую пустошь, где с самой весны обычно росли лопух с крапивой. За ней простиралось колхозное поле. А с северной стороны, как раз где соприкасались эти участки земли, был глубокий овраг, который терялся в сизой полыни и постепенно раздавался в стороны, пока не достигал леса, затем распадался, образуя лощину, поросшую по краям репейником. Идеальный путь для скрытного отхода. В начале этого оврага было глинище, там брала глину для стен и печей вся деревня, потому почти всегда летом дорога под окнами в переулке была словно окрашена. И стоит задуматься, случайно ли у первого хозяина дома была фамилия Краснов? В самой управе Петер Клаусович задержался недолго. Как бывший учитель, Евгений Владимирович уже озаботился у начальства на предмет возобновления работы школ. Ответ был отрицательный, но не окончательный. Красная Армия вела наступление на Ельню и Рославль, вследствие чего немецкому командованию было не до проблем каких-то школьников. Хиславичи вновь могли стать прифронтовой зоной, но вслух об этом не говорили. Расставаясь, Ржецкий попросил на обратном пути заглянуть к фельдшеру, жившему недалеко от госпиталя. Кто-то активно строчил доносы в комендатуру, подкидывая их в курилку. Отличительная черта кляуз, со слов полицая-переводчика, читавшего их Майсу, состояла в каллиграфическом почерке и правильно расставленных знаках препинания. Исповедь стукача Евгений Владимирович не видел, а то б сам или с помощью учительницы русского языка вмиг бы определил негодяя. Чего греха таить: не одно поколение школьников прошло через их руки, и не одна тысяча тетрадей, проверенная под светом керосиновой лампы, а то и простой лучиной. Но то, что уже стали доносить, являлось тревожным сигналом для многих людей. Одним из них был местный фельдшер Семён Пантюхов, подавший перед самой войной заявление о вступлении в партию, и кто знает, будет ли в следующем доносе информация о нём? Из управы, перейдя дорогу, Петер заглянул в комендатуру. На приём к коменданту Долерману необходимо было записаться, сообщив цель аудиенции. Задумавшись, Дистергефт сказал секретарю два слова: «покупка машины». Тот с удивлением посмотрел на него и стал выводить пером буковки в журнале посещений. Едва он успел поставить точку, как зазвонил стоявший под лампой с зелёным абажуром телефон. Секретарь представился и соединил абонента с Долерманом. За дверью стали слышны слова: «Не имею возможности», «Все койки заняты», «Я не майор медицинской службы (Oberstabsarzt)», «Будет исполнено».

– Ганс! – раздался крик из-за двери.

Секретарь, он же, видимо адъютант, подскочил со своего места и предстал перед начальником.

– Немедленно организовать двадцать семь панцирных кроватей для госпиталя. Пусть Майс перетряхнёт всю эту жидовскую деревню вверх дном, и через три часа доложит о выполнении приказа.

– Есть!

– Из бывшей больницы наверняка остались врачи. Мобилизовать в помощь. Пока они работают, их семьи будут жить. И ещё, на переливание крови отобрать здоровых русских. Лучше детей. Пусть будет с запасом.

Услышав про детей, Петер Клаусович поспешил из комендатуры. Дайва одна оставалась на улице, и стоило кому-либо заговорить с ней, как стало бы понятно, что к немке она никакого отношения не имеет. Заученных слов из учебника (по типу: «родители запрещают мне разговаривать с незнакомыми людьми») хватило бы ровно до второго вопроса. Следовательно: то, что Петер выдавал её за свою племянницу, выглядело как минимум странно. К счастью, девочка стояла в гордом одиночестве возле доски объявлений, делая вид, что читает один из приказов, на немецком, кстати, языке. У Петера аж от сердца отлегло. Поправив шляпу, он подошёл к объявлениям, пробежал глазами и, взяв у Дайвы портфель, тихо сказал:

– Нам пора домой.

Как ни спешили они оказаться возле дома фельдшера, раньше солдат не получилось. К тому времени, когда Дистергефт выяснил, где конкретно живёт нужный ему человек, дом уже пустовал. Только какой-то паренёк что-то откапывал на огороде под присмотром мужичка с белой повязкой на руке, вооружённым охотничьим ружьём. Не задавая вопросов, Петер с Дайвой прошли мимо. К госпиталю из гетто потянулись люди, неся попарно кровати. Некоторые несли матрацы и подушки. Их сопровождали плачущие и причитающие старухи. Всё это шествие сопровождалось лаем собак, словно хвостатые просили вернуть добро хозяев обратно. Вдруг со стороны русской части села заголосили женщины. У них уводили детей, в основном мальчиков старше десяти лет. Эту какофонию звуков нарушил вид самолёта, за хвостом которого тянулся шлейф дыма. Сероватый, с жирными чёрными крестами бомбардировщик тянул на аэродром в Шаталово. Едва он скрылся за лесом, как раздался взрыв. В Хиславичах закричали «ура»! Кричал и фельдшер, сдёрнув с головы соломенную шляпу.

Бах! – раздался выстрел. Майс спрятал пистолет в кобуру и, не обращая внимания на начавшего возмущаться врача, назначил поисковую группу из трёх кавалеристов взвода охраны.

Фельдшер так и остался лежать у стены с радостной улыбкой на лице. Радостной – потому, что взорвавшийся самолёт это была победа; потому что на одно врага стало меньше; потому что проклятые фашисты на себе испытали смерть. Жаль лишь, что с собой не успел утянуть одного из них. И скальпель уже в руке был, и подошёл почти. Чуть-чуть не успел.

Разбившийся «юнкерс» обнаружили недалеко от Шимановки. Немцы выставили пост и больше этого кавалериста никто не видел. Узнать судьбу пропавшего можно было по листку бумаги. Нанизанная на ветку сломанной груши записка сообщала: «За каждого казнённого жителя Смоленщины мы закопаем одного из вас». Ветер вскоре сдул листок, а утонувшему в болоте немцу было всё равно, что напишут о нём. Полез он в трясину за портмоне погибшего лётчика, да надышался болотного газа. Много ли для асфиксии надо – две-три минуты подышать, и начинается головокружение, потемнение в глазах, а за ними общая слабость. Если сердечко слабое – этого достаточно, чтобы подкосились ноги и человек стал беспомощным. Оказавшиеся рядом мальчишки из Шимановки спасать врага в болото не полезли, зато листочек с надписью оставили. Единственное, побоялись подписаться, посчитав, что их косвенное участие в гибели фашиста не придаст авторитета пионерскому отряду. Где-то в это время и началась партизанская война в этих краях.

Утром третьего сентября Петер Клаусович попал на приём к Долерману. Выслушав «чокнутого историка», комендант пытался вспомнить, есть ли формуляр, запрещающий приобрести автомобиль в личное пользование не гражданину Рейха, но немцу по национальности? В памяти документ не объявился, и пришлось действовать по наитию, с известной долей прагматизма, когда истина зависит от множества переменных.

«Вермахту и так не хватает техники, даже у него нет служебной легковой машины. Все перемещения на пролётке с извозчиком, а тут какой-то «учёный прыщ» желает! Но как уверенно он себя ведёт. Надо отказать», – подумал Долерман и, не успев произнести слова, раскрыл рот от удивления.

– Я понимаю, – видя задумчивость коменданта, сказал Петер, – моя просьба выглядит необычно. Но то, чем я занимаюсь тут, очень важно для Берлина. Я мог бы дать телеграмму или позвонить своему товарищу профессору Поссе, и поверьте, вопрос бы решился незамедлительно. Однако тратить драгоценное время светоча науки, а тем более генерала Герхарда Утикаля считаю верхом попустительства.

В голове коменданта прозвенел звоночек. Фамилия какого-то профессора, известного в научном мире, ему ни о чём не говорила, а вот про Утикаля он слышал. Причём на уровне слухов, а они, как известно, зачастую стоят рядышком с правдой. Слухи же эти утверждали, что камрад Герхард Утикаль пользуется необычайным доверием у руководителя Имперского министерства оккупированных восточных территорий.

– Простите, герр Дистергефт, Вы имеете отношение к Айнзац-штабу Розенберга? – заинтересованно произнёс Долерман.

В ответ загадочный вздох, который можно было расценить как: «конечно, имею, только есть ли у тебя допуск, услышать правду».

– Но мне ничего неизвестно, – комендант прикусил губу, – …какие ценности могут быть в этой дыре?

– По понятным причинам я не могу об этом рассказывать, есть приказ генерал-фельдмаршала Кейтеля о содействии нашей работе и там всё чётко сказано. Хорошо, – видя, что Долерман ожидает хоть какого-то, понятного для себя ответа, Дистергефт пошёл с козыря. Настоящий игрок всегда знает, с какой карты, когда ходить. Его ни чёрт, ни сам сатана не собьют. И Петер сыграл: – Я напишу номер телефона в Берлине. При желании можете уточнить, кто такой Петер Клаусович Дистергефт и что значит для Германии наследие Штауфенов. Если вам будет недостаточно и этого, то у меня нет больше аргументов.

– Да, напишите номер, это бы сняло все возможные подозрения. Поймите, – стал как бы оправдываться Долерман, предлагая перо и бумагу, – по роду своей службы я обязан знать о каждом.

Спустя минуту он уже читал строчку цифр с фамилией. Позвонить в Берлин из Хиславич комендант теоретически мог. Заказать разговор через Смоленскую комендатуру при наличии свободной линии в Починках, затем дождаться соединения с Минском, оттуда с Варшавским узлом связи и лишь потом поговорить с абонентом в столице. Загвоздка была только в том, что ему пришлось бы ждать до самого вечера, не отходя от телефона. Слишком незначительную ступень он занимал в иерархии. Вошь – в масштабах Рейха.

– Тогда позвольте рассказать мне, – взял инициативу разговора в свои руки Петер, – как я вижу решение моей проблемы.

Комендант, соглашаясь, кивнул головой.

– Отступающие большевики бросили огромное количество автотранспорта. К сожалению, эксплуатировать какую-то часть легковых автомобилей весьма сложно, если не сказать опасно. Русские совершенно не умеют обращаться с техникой. Я готов выкупить не представляющий интереса для доблестного вермахта один из таких автомобилей, например, ГАЗ-М1, её ещё называют «эмка», и соответственно отблагодарить. Скажем, на всё это я могу истратить восемьсот рейхсмарок, если автомобиль будет ремонтопригоден и у меня не возникнет проблем с документами на него.

Комендант вновь кивнул, но уже с улыбкой, размышляя над словами профессора. «И надо было затевать всю эту историю про людей Розенберга? Хотя это объясняет наличие у него шальных денег. Сказал бы сразу, возьми, Долерман, восемьсот марок, да дай команду привезти из Починок одну из разбитых машин. На бывшей станции МТС их там с десяток стоит, сам видел. Как раз вчера поступил приказ о направлении туда на работы слесарей. Бригада бронетехнику ремонтировать не успевает, а легковушки так вообще в последнюю очередь будут. Значит, стоять им там долго и упорно, пока не заржавеют. Так что Герман, старый австрийский лис, мне не откажет, наоборот, с удовольствием избавится от лишнего хлама. Ну, «прыщ учёный», только тумана вокруг себя напустил. Одну минуту, а не совместить ли нам наши интересы?»

– Герр Дистергефт, завтра в пять утра я отправляю четверых русских в Починки. Вы удивитесь, но именно там есть возможность посмотреть на интересующий вас предмет. Рабочих повезут на комендантском грузовике. Вы же, как мне говорили, живёте в заброшенной усадьбе в двух часах хода отсюда?

– Да. Вверх по реке.

– Прекрасно, – поглядывая на карту района, произнёс комендант. – Ждите машину в Черепово, возле дома старосты. В пять тридцать, вас подберут. Не побрезгуете проехаться в кузове вместе с быдлом?

– Разве в кабине места не найдётся?

– Я не могу назначить вас старшим машины, – вежливо возразил Долерман. – В канцелярии на вас выпишут проездные документы.

– Хорошо, поеду в кузове.

– И ещё, человек, который будет всё решать на месте, из Вены, большой любитель кофе. Для получения хорошего результата будет не лишним сделать скромный подарок, – произнёс Долерман, руками показывая размер подарка, где-то на четверть фунта зёрен. – Для вас это не составит труда? Передать можно с водителем.

– Как я вернусь обратно? – забеспокоился Петер.

– Если всё получится, то на этом же грузовике вместе с вашим грузом. К тринадцати часам машина должна стоять у комендатуры пустой. С номером, как я понимаю, проблем не будет?

– Надеюсь, что нет, – неуверенно ответил Петер.

– Единственное, что посоветую, так это оставить на первое время прежний. Так многие делают, особенно проныры из люфтваффе. Поставим штамп нашей полевой почты, а буквы WH дорисуете на крыльях. Я больше вас не задерживаю.

– Спасибо, герр комендант, – произнёс Дистергефт, оставаясь сидеть на стуле. – У меня будет ещё одна просьба, служебного характера. С двадцать пятого июля введён двухзначный почтовый индекс, так мне на почте сказали. Без него мою бандероль принять не могут.

– А я чем могу помочь? – удивлённо ответил Долерман.

– Дело в том, что почта ещё не получила индекса этой территории[4]. Я не могу правильно написать обратный адрес. Фрау Авдотья отказывается пересылать бандероль.

Комендант чуть не схватился за голову.

– Герр профессор! Какие же вы учёные сложные люди! Вы можете проще изъясняться. Что конкретно от меня надо?

– Отправьте бандероль в Берлин по своему ведомству.

– Да я точно так же отправляю письма, как и все солдаты! Хотя что я объясняю. Давайте бандероль. Так, а марки где? Что-то много. Это рукопись?

– Не совсем, – еле слышно ответил Дистергефт.

– Ладно. Идите уже, Петер Клаусович, идите. Отправим бандероль. Завтра только не опаздывайте.

Петер вышел из комендатуры и утёр платком лоб. С момента отправки бандероли в Берлин начиналась многоходовая операция, после которой археолог становился самым настоящим «иезуитом войны». От него не требовались навыки ликвидатора, умения ножевого боя или скрытого минирования; всё оказалось гораздо сложнее: будучи на виду, ему предстояло прикрывать собою товарищей.

Дистергефта я встретил у края лесного бора, в полуверсте от Хиславичей. Увидев, что я вооружён, Клаусович как-то обмяк и даже стал ниже ростом. Но парочка шуток, два-три анекдота и «профессор» повеселел. По дороге он рассказывал, как сумел договориться, и что ни свет, ни заря ему придётся переть в Черепово, и что он совершенно не понимает, где будут сгружать автомобиль, так как грузовик по мостику не проедет. Пришлось раскрыть часть плана. На самом деле Петеру Клаусовичу машина была нужна как собаке пятая нога. Он-то и с телегой, запряжённой лошадью, плохо справлялся, не говоря о «стальном коне». Но тут был важен сам факт наличия авто. Даже если бы Петер и научился «шоферить», то всё равно бы не перестал интересоваться запасными деталями, топливом и всем тем, что связано с обслуживанием автомобиля. На данный момент восстановление «эмки» означало регулярную возможность официально посещать Починки, или, при некоторой удаче, и иной районный центр. Сначала самому Дистергефту, а потом, возможно, и нанятому водителю. Легальное передвижение на первых порах для снабжения подполья, в том числе и газетами, вот чего я добивался. Как только это было выяснено, Петер изъявил желание взять с собой в дорогу какую-нибудь агитацию. Ведь проезжать они будут через несколько деревень, и он сумеет незаметно скинуть с кузова листовку, газету или какую-нибудь брошюру. Отказывать не стал.

В три часа утра я посадил Петера Клаусовича на велосипед, снабжённый фонарём, поправил резинку на багажнике и, объяснив, как добраться до хутора Тростянки, где и придётся сгрузить «эмку», а оттуда по дороге на Черепово; запер за ним ворота. Дистергефт из озорства трынкнул звоночком и закрутил педали, освещая себе путь. Спустя два часа, вслед за Петером, вышел и я. Дайва осталась на хозяйстве с методическим пособием по радиостанции. Успехи у девочки были потрясающе. Безусловно, занятия в радиокружке заложили тот самый базис, без которого никуда, а присовокупив усердие, трудолюбие и талант – результаты превосходили все ожидания. Ей не хватало только усидчивости, но это было поправимо. Она уже знала, как настроить на приём или передачу практически любую рацию, которые были у меня. Умела работать как в телеграфном, так и в телефонном режиме. И один раз, думая, что никто не узнает, передала в эфир послание для своей мамы. Ребёнок, что с него взять?

К деревне Прилепово, по мало исхоженной лесной тропинке, двигаясь параллельно реке, я добрался через час. Чаща простиралась отсюда от самой реки, прерываясь на широкую подковообразную поляну, где и расположились дома, и уходила дальше, отдав покосным лугам весь северо-запад. Здесь, у приметного дерева, в двухстах шагах от околицы у меня был тайник. Вынув из футляра бинокль, я осмотрел местность. Ничего примечательного, деревня как деревня. На берегах Сожа они все примерно одинаковые: с соломенными крышами на избах и гумнах; с волнистыми, обязательно разнообразной высоты изгородями бесчисленных огородов; с фруктовыми деревьями вдоль дороги. Так было и пятьдесят лет назад, и сейчас ничего не изменилось, хотя кое-что добавилось. Недавно появившиеся электрические опоры в виде столбов, просмоленные на аршин от земли, несущие на своих ярко-белых изоляторах провода. Смотришь на всё это – вроде как и войны нет, даже лошадь с жеребёнком пасётся. Почти полтора десятка дворов, если точно по шнуровой книге – шестнадцать, но не всё так просто.

Военного гарнизона для мелкой деревушки оккупанты не оставили, только назначили старосту. Точнее он назначил себя сам, даже хлеб-соль преподнес немецким мотоциклистам в июле, чем заслужил доверие. А затем и удивление, когда разведывательный взвод фашистов танковой дивизии генерала Шааля, следуя указателям на столбиках, встретил возле его дома накрытый накрахмаленной скатертью метров в пять длиной стол; с водкой, с караваем, с салом и даже патефоном, игравшим песни чуждой здесь, но радостной для германского слуха Цары Леандер. То, что немцы задержались в Прилепово на пару часов, тем самым дав возможность эвакуировать техников с Шаталовского аэродрома, знали единицы. Одним из них, который и рассказал о хитрости, был участковый из Хиславичей, успевший ускакать на лошади буквально из-под носа фашистов. В начале августа, когда у оккупантов стал вопрос об усилении местной власти за счёт полицаев, староста, не дожидаясь помощи, в свою очередь учредил силы самообороны из трёх братьев непризывного возраста, вооружив их дробовиками. Даже фотографии с характеристиками в комендатуру отвозил. Немцы нарадоваться не могли такому сообразительному и, что важно, инициативному помощнику. Потом Савелия Силантьевича на несколько суток забирал третий отдел абвера. Контрразведчики интересовались недалёким прошлым деревенского старосты. Обнаружив архив Смоленского НКВД, кто-то глазастый просматривал списки «врагов народа» и наткнулся на инициалы с буквами «С», пошутив, что для одной властной организации большевики уже заранее готовили кадры. Шутка шуткой, а это был тот самый Савелий. Пришлось ему рассказать, как прятался в подполье и сколько натерпелся от старой власти, пока не пришли «освободители». В ответ на откровения ему показали донос, на основании которого было заведено дело. Натан Соломонович, внештатный корреспондент-фотограф смоленской газеты, сообщал, что некий бывший белогвардеец собирает в доме оружие. Всё написанное было правда. Солдатом призвали его в армию. Служил, до унтера вырос, чего ж отрицать? Собирал ли оружие? Собирал и прятал! Только не для борьбы с законной властью, а чтобы германца достойно встретить. «Такого молодца хоть на доску почёта вывешивай», – подумали абверовцы и отпустили. Когда же призванные следить за порядком братья, на следующий день по возвращению Савелия Силантьевича из фашистских застенков, спалили дотла в центре деревни еврейский дом, засняв деяние на фотоаппарат погорельца, то Прилепово навестил мрачный эсэсовец. Все жители получили новые документы, а Савелий выправил им какие-то должности, гарантировавшие работу по месту жительства. С тех пор в лояльности новому режиму со стороны старосты никто не сомневался, а зря.

Отодвинув в сторону булыжник и потянув за кольцо, я приоткрыл дверь тайника. Помимо нужных вещей там лежал завёрнутый в полиэтилен ящик с радиоприёмником. Закладка была сделана ещё до войны, и пока было время, я проверил работоспособность муляжа под трёхламповый 6Н-1. Подсоединив питание и сделав громкость на минимум, я прислонил эбонитовый наушник к уху. Раздалось шипение. Без выносной антенны поймать на коротких волнах Всесоюзное радио не получалось, но приёмник работал, а это главное. Теперь мне необходимо было подать сигнал, что встреча может состояться. Каждую вторую неделю месяца, с понедельника по среду, Савелий Силантьевич выходил из деревни в лес к семи часам утра, якобы проверить силки. Если у трёх берёз была воткнута в землю палка, то он оставался ждать. Вот и сейчас, оставив опознавательный знак, я скрылся за деревьями, высматривая связного. За четверть часа до назначенного времени к околице вышел человек: высокий, немного грузный, как случается нередко, когда пошёл пятый десяток, медлительный, но нисколько не скованный в движениях. Зевнув, он посмотрел на запястье левой руки и твёрдой походкой направился к опушке. За плечом у него виднелась двустволка. Пройдя рядом с берёзками, он на секунду задержал на них взгляд, вынул из кармана кисет и стал мастерить самокрутку. Закурил.

– Савелий Силантьевич, – позвал я его, – корову в деревне продают?

– Нет, только козу, – услышал отзыв.

Я вышел из-за дерева. Поздоровались.

– Что-то раньше ты, Савелий, ружьишко с собой не таскал.

– Так и я смотрю, не с палкой ты сюда пришёл. Снедать будешь? – Староста вынул из кармана завёрнутый в холстину брикет. – В лесу, чай, с харчами негусто?

– Это смотря в каких лесах, – отшутился я, – присядем?

Положив мою плащ-палатку на землю, мы уселись. Савелий развернул холстину. Два куска ржаного домашнего хлеба, а посередине пластинка сала, толщиной в два пальца. Отмахнув ножом половину и взяв угощенье в руку, я впился зубами в хлеб.

– Вкуфно, – промолвил я с набитым ртом.

– А то. Ты, Николаевич, ешь, не стесняйся. Голод не тётка.

Закончив завтрак, мы перешли к делу. Развязав мешок, я вытащил радиоприёмник.

– Помнишь, перед войной ты антенну к печной трубе мастерил?

– Помню. Диковинная такая, с вертушечкой, как забыть?

– Там на конце чёрного провода «пимпочка» есть, штекер называется. Так вот, ты его в эту дырочку воткни, бублик, вот здесь, со щелчком покрути и будет тебе радио. Хочешь так слушай, а хочешь через наушники. Этим колёсиком ловят радиостанции. Только ты без нужды пока не трогай его, там уже всё настроено. В восемь часов Москва «Последние известия» передавать будет. А как закончишь, вот сюда красный проводок всунешь, стало быть, аккумулятор подзарядить.

– Вот спасибо. Это ж получается, люди Сталина услышат? – заволновался Савелий.

– Если он по радио выступать будет, то услышат.

– Надо чтоб выступал. Сил у меня уже терпеть нету! Деревенские бабы каждый день у меня спрашивают: Красная Армия когда придёт? А я им – терпите, бабоньки, недолго осталось. Двойную личину на себе ношу. В соседних деревнях упырём величают.

– И я тебе так же скажу. Терпи, Силантьевич. Не везде такие люди, как ты, есть. Не станет тебя, кто им надежду даст? Красная Армия сейчас за Ельню бой кровавый ведёт. Рвёт врага, да только много их.

– За Ельню бьются? Что ж они за Прилепово не бились? Стратеги, прости Господи! Пойду я, Николаевич. Восьмой час уже скоро. Буду радио ловить.

– Я тебе тут газет свежих насобирал, конфет детям, табака мужикам, чай, лекарство для Серафимы, колени мазать. Ты осторожнее там. Вдруг кто? – на прощанье сказал я.

– Не боись, – с блеском в глазах ответил Савелий, – они у меня во где, – показал мне сжатый кулак и ударил себя в грудь, – я для прилепчан советская власть!

«Дай-то Бог, чтоб ты сохранил жизни прилепчан, Савелий Силантьевич», – подумал я и скрылся в лесу.

К двум часам дня, изрядно пьяный, на велосипеде прикатил Петер Клаусович. «Эмку» ему дали, вернее продали и даже презентовали насос. Только ездил он не в сами Починки, а на станцию Энгельгардтовская, что по расстоянию не так и существенно. Впечатлений набрался до рвоты. Разбитую русскую технику не восстанавливали, чинили только немецкую, но с привлечением пленных красноармейцев. Нелюдь Герман на его глазах застрелил одного из них, когда понял, что военнопленный соврал, представляясь механизатором. Многие специально называли дефицитные гражданские профессии, так как появлялся шанс сбежать из лагеря на работах или пообедать сухим пайком, а не баландой. Немцы это знали и своими зверствами пытались эту практику пресечь. Ещё одного «австрийский лис», так называли его сослуживцы, до смерти забил кувалдой. На этот раз ему показалось, что тот был евреем. Перед этим он построил всех военнопленных, накалил на горелке сделанную из толстой проволоки шестиконечную звезду, и ходил вдоль шеренги, выявляя кандидата для пыток. Когда всё это мне рассказывал Петер, его рвало. Единственное, что он попросил – это водки. Утром, искупавшись и гладко выбрившись, Петер Клаусович встал на колени перед Дайвой и попросил прощенья за весь немецкий народ. Девочка заплакала и убежала к себе в комнату. Пришлось поднимать «профессора», усаживать на диван и пытаться выяснить все подробности. Сделал он немало. Без четверти пять Петер попал в Черепово, велосипед – великая вещь. Подъехав к дому на площади, это было здание бывшего поселкового совета, Дистергефт как сеятель обронил газету у забора с объявлениями и, оставив двухколёсного друга напротив парадного входа, стал дожидаться машины. Спустя полчаса к нему подбежал запыхавшийся старичок, выяснил, не из Хиславичей ли он ждёт транспорт и, перекрестившись со вздохом: «еле успел», пристроился рядом. Это и оказался староста Черепова. Клаусович разговорился с ним, узнал, что тот бывший учитель начальной школы, угостил сигаретами. Когда болтали за жизнь, подъехал грузовик. Петер оставил на сохранение новому знакомому велосипед, а сам, подхватив поклажу, пошёл показывать свои документы старшему машины. И тут он обратил внимание, что из кармана учителя торчит его обронённая газета. Потом была тряска в кузове грузовика. Ни о какой сброшенной по дороге листовке речи не шло. Четыре пары глаз с ненавистью смотрели на немца. Единственное, что смог сделать Дистергефт, так это постучать по кабине на въезде в Хицовку, просясь в туалет. Там он и оставил на гвозде часть пропагандистской литературы. Возможно, это был самый лучший способ донести печатное слово в массы. Всяк посетивший будочку с выпиленным ромбиком на двери, мог в тишине и спокойствии прочесть призыв и сделать выводы. Затем они въехали в Шаталово, где впервые машину проверили и через пару километров уткнулись в кирпичное здание, напоминавшее конюшню, вокруг которой расположилось кладбище техники. Штук шесть лёгких танков, три десятка грузовиков и пяток легковых автомобилей. Причём слева от здания земля была перепахана воронками. Как потом рассказали Петеру, тут поработал русский бомбардировщик. Осмотревшись, Клаусович передал пакет с кофе в лапы водителя, и тот через несколько минут подвёл к Дистергефту начальника ремонтной базы Германа, абсолютно рыжего по кличке «Австрийский лис». Перебросившись парой слов с немцем в замызганном комбинезоне, Герман указал пальцем на более-менее приличную «эмку», пометил её мелком, собрал несколько ключей в сумку, бросил между сиденьями легковушки, после чего положил туда насос и, выдав какую-то справку водителю, приказал работягам из Хиславичей заталкивать по доскам автомобиль в кузов грузовика. Толкали задом, руль у машины фактически не функционировал, что-то где-то сломалось и хорошо бы только там. Правое крыло с тремя глубокими царапинами, передние колёса пробиты; и это оказалось лучшее, из чего можно было выбрать. Как выяснилось, Петер Клаусович являлся далеко не первым охотником за машинами, и вся техника, которая могла своим ходом покинуть свалку, досталась более расторопным. После этого привели военнопленных, и начался ад. «Профессор» настолько испугался и впал в ступор, что напрочь забыл про газеты. Мечтая быстрее унести ноги из этого места, он вжался в заднее сиденье машины и не высовывался. Когда уезжали, Петер впервые за многие годы молился. Благо учитель из Черепова сообразил, да налил стакан самогона, снял стресс. Там же в деревне силами местных и сгрузили «эмку».

– Вы, Петер Клаусович, задание своё выполнили, только я же не просто так просил сгрузить автомобиль на хуторе в Тростянке. Придётся нам его в Черепово оставить, жаль.

– А если лошадей запрячь, – подал идею Петер, – да до Тростянки дотянуть?

– Где вы лошадей возьмёте, Петер Клаусович? Их в первую очередь реквизировали.

– Да, правда, я как-то не подумал. Постойте, можно попросить у коменданта людей. Он очень любит деньги. Когда я был на станции, то сам слышал, что из лагеря военнопленных красноармейцев забирают на работы.

– Это не в его власти. Хотя отсюда до Шаталово недалеко. Попробуйте. Скажите ему, что нужно четыре человека, желательно, чтобы один из них был шофёром. Предложите ему по пятьдесят марок за каждого, поторгуйтесь, но с условием.

– Каким?

– Люди останутся у вас для работ. Наврите, что вы затеяли раскопки, тут, кстати, недалеко есть курган. Я предоставлю артефакт времён императора Фридриха. Покажите ему якобы найденную вами восковую печать или ржавый меч.

– Долерман, по-моему, не имеет даже среднего образования. Он не отличит Фридриха Второго от Третьего. Но я попробую. Меня вот что волнует, а не слишком ли много денег? Инженер в Германии четыреста марок получает, учёный моего уровня триста в месяц. Откуда у меня подобные сбережения? Очень подозрительно и как быть с конвоиром и где разместить людей?

– Скажем, я не сильно ограничен в этой резаной бумаге, именуемой рейхсмарками. Но вы отчасти правы, не стоит сорить денежными знаками, посему каждую марку отдавайте скрепя сердце.

– Хорошо.

– Теперь о конвое. Чужаки нам здесь не нужны. Можно договориться со старостой из Прилепово, он у Долермана на хорошем счету. Савелий Силантьевич четверых приютить сможет, но лучше, чтобы вам разрешили носить оружие, хотя бы гладкоствольное. Тогда и отсутствие конвоя объяснить можно.

С таким напутствием Петер Клаусович отправился в Хиславичи. С собой он взял тысячу рейхсмарок и на своё удивление довольно быстро договорился с комендантом. В этот раз он даже не записывался на приём, хотя и с ноги дверь тоже не отворял. Секретарь просто доложил, что явился профессор. Прозвище почему-то приклеилось к Дистергефту, вероятно, по судьбе у него было им стать. Комендант приветствовал вошедшего стоя, предложил присесть и во время разговора всё время ухмылялся. Видимо, ему рассказали про поездку, как трясло Клаусовича после казней, и чувство превосходства своего духа перед «учёным прыщом» скрыть не мог. Даже когда Петер заикнулся об охотничьем ружье, Долерман всё с той же улыбочкой не увидел препятствий, предложив любое на выбор из трофейного арсенала. Только вот с патронами была проблема. Оказывается, в районе уже есть спортсмен-охотник, расстрелявший их практически все. Так что если «профессор» найдёт пути подхода к начальнику района Шванде, то милости просим. Но есть и ещё один путь. Это поступить на должность переводчика. Тогда и пистолет получить можно, а то и целый карабин. Подумаешь, привлекут пару раз что-нибудь перевести, зато на службе Рейха. Петер Клаусович пообещал подумать, сделав упор, что на службе он находится уже давно, а службы они разные бывают. После этих слов ухмылочка у Долермана пропала, и было от чего. Утром из Смоленска пришла телефонограмма, извещающая все комендатуры об усилении охраны любого мало-мальски значимого музея по всей области. Готовились к прибытию в середине сентября какого-то шишки из аппарата Розенберга. У Долермана это вылетело из головы, музеев-то в Хиславичах не было, а «профессор» возьми, да напомни, с кем дружбу водит. В итоге сошлись на ружье без патронов, номер которого был вписан в разрешение. Так что рассчитался Дистергефт тысячей марок и за машину и за услуги, условившись, что месторасположение военнопленных, о прибытии которых староста известит, будет в Прилепово. А уж с конвоированием он как-нибудь сам решит. Как только за посетителем закрылась дверь, комендант пересчитал деньги и приказал соединить с Германом из мастерских в Шаталово. Через несколько минут секретарь доложил о выполнении, и Долерман услышал:

– Здесь Рейсс.

– Приветствую, Австрийский лис. Это Долерман.

– Машина добралась до тебя?

– Да. Всё, как договаривались. Сам заберёшь, или матери выслать?

– Лучше домой. Сегодня ты жив, а завтра русские бомбы превратят тебя в фарш. Ты поэтому позвонил?

– Нет. Похоже, мы можем провернуть дельце, как когда-то в Польше. Окажи услугу, пришли завтра мне четверо русских. Один из них должен быть водителем.

– Где я тебе возьму водителя?

– Двадцать за каждого.

– Тридцать.

– За водителя двадцать пять. Это последнее слово. Рядом с тобой за крынку сметаны можно выменять. И чтоб не буйные были.

– Так пойди и поменяй.

– Не нервируй меня, Лис…

– Ладно. Завтра будут, но верни грузовик к вечеру.

Долерман положил трубку. «Как хорошо иметь родственником такого придурка», – подумал комендант и отложил часть суммы в сторону. Оставшиеся деньги легли в несгораемый шкаф, где уже дожидались нового владельца золотые коронки, кольца и несколько монет царской чеканки. Всё это было отнято у недавно расстрелянных хиславичевских евреев. Конечно, кое-что утекло комендантскому взводу, за всем не уследишь, но львиная доля осела именно в этом сейфе. И если брат жены, Австрийский лис, убивал из удовольствия, то Долерман из жадности. Неважно, кто попадал под его власть: русский или белорус, украинец или еврей, поляк или литовец; если на нём было золото или какая ценная вещь, мерзавец возжелал получить это себе. К людскому несчастью, золотой телец старательно оберегал своего адепта. Во Франции в Долермана стреляли из рогатки – только шишка на лбу; в Польше пытались отравить – выжил, даже здоровее прежнего из госпиталя вышел; теперь наступил черёд Смоленской земли.

Выйдя из комендатуры, Петер навестил почту, а потом и госпиталь. Ему очень хотелось пообщаться с кем-нибудь нормальным. От разговора с Долерманом его снова стало тошнить, настолько неприятный был тип. Знакомый врач по традиции пригласил его в беседку, где обратил внимание на его глаза. После чего попросил Дистергефта показать язык, коснуться пальцем кончика носа и поставил диагноз.

– Я уже отвык от нормальных болезней. У вас, мой дорогой, самый настоящий невроз. Перистальтика замедлена? Я прав?

– О чём вы? – не понял его Петер.

– Тошнота, рвота есть? – не унимался доктор.

– Да. Со вчерашнего дня. Мне так плохо было, я ещё стакан самогона выпил.

– Пить чай с мятой, больше спать, вкусно есть и никаких переживаний.

Петер попытался узнать подробности заболевания, но в этот момент появился санитар, сообщив, что лейтенанту Людвигу стало плохо, и врача просят к раненому. Попрощавшись, Клаусович докурил сигарету и расстроенный своей внезапной болезнью побрёл к спрятанному велосипеду.

Шестого сентября наши отбили Ельню. В немецких тылах началась суматоха. Прибывшие в госпиталь раненые говорили, что русские собрали невероятные силы и на одного Ганса приходится как минимум семь Иванов. Кто-то рассказывал, что несколько дней назад заткнуть дыру на передовой послали роту охраны командного пункта, а это уже ни в какие ворота не лезло. Активизировалось подполье, и резко иссяк поток доносов. Политику закручивания гаек в отношении местного населения приостановили. Временно, конечно, пока не будут созданы специальные подразделения. Солдаты же неохотно выполняли карательные функции, уже допуская возможность оказаться в плену и ответить за злодеяния, о чём раньше и не думали. За нарушение комендантского часа, как и прежде, стреляли на месте, но разрешили торговать на рынке за рубли, причём забирать понравившиеся немцам вещи у продавцов запретили. В эти дни к Сожу всё чаще стали выходить люди окрестных с Хиславичами сёл и деревень. По реке плыли газеты. Запаянные в целлофан и привязанные к обрезку доски или к чурбаку. Иногда в свежую газету был вложен «боевой листок», из которого можно было узнать о подвигах советских воинов. Также встречались напечатанные на сероватой бумаге фотографии пленных немцев, их разбитая техника и списки потерь дивизий, статьи военных корреспондентов и рассказы воевавших в Смоленской области бойцов. Но больше всего людей заинтересовал рассказ о танкисте Колосове, про действия которого был написан очерк, с припиской, что корреспондент будет неусыпно отслеживать боевой путь красного командира, о чём поделится с читателями в следующем номере. В Богдановке одна женщина предположила, что Колосов по описанию подходит под жениха Варьки Журавлёвой, жившей в Ивановке. Следовательно, в газетке пишут почти про их земляка, а это как об ушедшем на фронт родственнике услышать. И пошла гулять людская молва. Да не просто так, а с пользой. И пацан, сидящий с удочкой у бережка, без сожаления выдёргивал крючок из воды с почти подсёкнутым карасём, заметив проплывающую деревяшку. А вдруг там газета? И тогда он герой, как Иван Сидорович Колосов. Потому что он такой же смелый и не натурит в штаны, неся газету мамке. Понятно, что герой в масштабах своего села, но так и танка у него пока нет, только удочка.

Через несколько дней, когда наступление под Ельней стало выдыхаться, я совершил первую диверсию. Произошло это возле деревни Мокрядино. Места те известные, и очень мне хорошо знакомые. Именно там, давным-давно, веке так в третьем, выросло городище. Тушемлинская культура, так сейчас называют историки эту территорию. Сюда я собирался направить Петера Клаусовича, дабы тот мог заниматься своими археологическими исследованиями. А пока я смотрел на наведённый немцами, взамен частично обгоревшего старого, мост. Портил он мне всю погоду, и как назло длина его была метров так двадцать, следовательно, охранялся парным постом. Узнав о распространении большевистской агитации, Шванде отдал приказ проследить вверх по реке, от какого места начался подбор из воды газет, для сужения круга поиска и поимки преступников. Нужно было, чтобы плывущие по реке «плотики» исходили именно с этого моста. Тогда вариантов сброса печатной продукции оказывалось множество. От проезжающего по переправе транспорта до невероятно ловких подпольщиков, сумевших обмануть постовых и, перегнувшись через верёвочные перила, на глазах у всех сбросить в реку деревяшку с «боевым листком». О том, чтобы пробраться к мосту по берегу, речи не велось. Немцы вырубили весь кустарник у воды, оставляя возможность плыть по реке, которая закончится после первой пулемётной очереди. Тут как повезёт. В принципе, тёмной ночью, на надувной лодочке, вниз по течению, внаглую – есть шанс. Один из ста. Проще пострелять караул, что в принципе тоже возможно. Засесть где-нибудь поблизости, желательно на возвышенности и лупи в немчуру. Он из караулки на пост, а ты ему пулю в лоб. Да только не по одному они мост охраняют, и гуськом подставляя головы, не стоят. В теории многое возможно, на то это и теория. На практике, имея только стрелковое оружие, один человек охрану моста не отработает.

Осмотрев ещё раз все возможные подходы к переправе, я повернул бинокль в сторону караулки. Располагалась она в шагах шестидесяти от моста, на правом берегу реки. Небольшое, осевшее в землю практически до окон бревенчатое здание, украшенное ярко-красным кирпичом печной трубы. Кладка свежая, предвоенная. Печку хозяин обновил, а крышу не успел. Хлипкая крыша, со стороны дороги покрыта гонтом, как напоказ, а с тыла солома. Ближе ко мне крохотная пристройка с поленницей дров у стены, широкая колода, козлы с бревном и двуручная пила. Чуть дальше к дороге, в тени дерева стоит мотоцикл с изрешечённой осколками коляской. Новой техники в тыловых частях нет. Рядом пристроена лавочка, на которой восседает усатый фельдфебель, по возрасту из старослужащих, лузгающий семечки или орешки. От меня до него метров семьдесят, в бинокль даже волосы на ушах видны, и как он закрывает рот рукой, сверкая золотым кольцом на мизинце. Да и не столь важно, что он грызёт. Возле него стоит ещё один, с погонами унтер-офицера, держит в руках прутик и гоняет пятерых тощих солдат в полной выкладке. Вот они построились в шеренгу, а тот, что с прутиком, принялся им втолковывать:

– Стой, кто идёт! Тот, кто после третьей команды «стой» не остановился, пусть пеняет на себя, часовой имеет право его застрелить. Предупреждение можно не говорить и огонь можно открывать, если явно виден враг. Вам ясно, идиоты?

В ответ молчание. Видимо, особо говорливые уяснили, что командиру начхать на их мнение.

– Смирно! Вольно! Винтовку на караул! Подразделение кру-у-у-гом! Занять позицию!

Солдаты, спотыкаясь, побежали к окопам у моста. Усатый остался на лавочке, указав пальцем на самого первого, мол, этот кое-что уяснил. Но немец с прутиком не унимался, вставив в рот свисток, он подал сигнал, после чего крикнул:

– Внимание, газы!

Не обращая внимания, как идёт муштра, я задумался, а ведь эти пятеро должны как минимум желать своему фельдфебелю всех земных бед. Не понимают ещё, что он учит их выживать. Небось думают, как бы подставить его, чтобы убрали мучителя подальше от них. Подстава! А почему бы и нет? В голове возник план. Если сейчас, пока идут занятия, по старому рву, оставшемуся непонятно с каких времён, проползти до поленницы и засунуть за дровами с десяток, завёрнутых в целлофан газет, то на мост можно и не зариться. Достаточно будет кое-кого известить, о том, где надо искать. А ловить шпиона среди своих – занятие весьма увлекательное. Особенно среди невиновных. Тут землю рыть будут, стараясь уличить.

Оставив рюкзак на месте моего наблюдательного пункта, со свёрнутыми в трубочку газетами за пазухой я пополз ко рву. На месте учений уже раздавались два голоса. К немцу с прутиком, наверно, присоединился «усатый». Выражения стали витиеватей, а команды чаще и громче. Пусть забавляются, главное, чтобы не пошли в атаку в мою сторону. Минут через пятнадцать я дополз к колоде для рубки дров, и до поленницы осталось всего ничего, как команды прекратились. Солдат вновь построили. Надо было спешить. На полусогнутых я бросился к сложенным дровам, сунул за ними газеты и попятился задом. Окно избушки в этот момент распахнулось, оттуда высунулась рука с кружкой и за угол, прямо на меня полетели брызги остывшего кофе из цикория.

Палец сам нажал на курок пистолета. И я никак не мог понять, отчего не слышно выстрела. Так и пятился, стиснув рукоятку, давя на спуск. Уже во рву, подавив в себе страх, я сообразил, что не поставил оружие на боевой взвод. Вроде чего там сложного? Дополз до избушки, подложил газетки и смылся по-быстрому. Правду скажу, не сложно, но очень страшно. Потому как когда ползёшь, спиной чувствуешь рыскающий ствол пулемёта, да пару-тройку глаз, шарящих по округе, выискивая, как кажется, только тебя. И страх этот оттого, что ты один, а их много, и некому твою беззащитную спину прикрыть. А воображение отключить, так ещё хуже может стать. В партизанской войне надо каждый шаг просчитывать. Не семь, а семьдесят семь раз отмерять, перед тем, как отрезать.

До места лёжки, где остались мои вещи, я полз если не час, то очень долго, замирая от каждого шороха. И только ощутив себя в безопасности, лёг на взмокшую как после купания спину и прислонил к себе винтовку. Отдышался, снял защитные колпачки с оптики и, устроившись поудобнее, прицелился в зад «усатого фельдфебеля». Он снова что-то грыз.

– Пух, пух, – прошептал я, – твоя жизнь на пальце моей руки. Ты никто, и живёшь потому, что нужен мне.

Вроде полегчало, отомстил за переживания.

Следующим днём Савелий Силантьевич привёз в Хиславичи отчёт по заготовке сена. Сдал его в управу, и вместе с Ржецким направился в комендатуру. Формально он должен был подать рапорт о пленных красноармейцах, но как потом выяснилось, по документам они были отпущены на поруки родственникам. Знать об их судьбе в планах Долермана стояло где-то между: есть ли жизнь на Марсе и почему пингвины не летают. Второй причиной посещения комендатуры явилась пачка листовок пропагандистского характера, отобранная им у пацана из Мокрядино. Ржецкий переводил, а Савелий рассказывал подробности, как мальчишка сознался, что спёр бумажки у дома возле моста, где живут немцы, думая, что «усатый» прячет в поленнице деньги. Мол, сам просёк, как оккупант туда лазил, сразу после проезда грузовика по мосту. Разыскать пацана? Какие проблемы, Петька Иванов. На вид лет десять, со щербатым козырьком картуз на голове, штаны серые, пиджак перешитый, и примета у него особая – сидор за плечами. Такие вот дела, гражданин начальник.

Долерман всё подробно записал и, выпроводив посетителей, задумался.

Сообщить полученную информацию начальнику района он может и без проверки. Ситуация обязывала. Военнослужащий вермахта, хранящий агитацию большевиков – преступник. Такие сигналы на тормозах не спускают. Взяв в руку перевязанную бечёвочкой пачку серовато-фиолетовых листовок, комендант стал их рассматривать. Листы напоминали десятирублёвые банкноты русских. Такую бумажку несложно спутать с деньгами, да и для самокрутки, ставшей в последнее время популярной у солдат, в самый раз. Враг стал умнее. Что тут пишут?

«Пропуск. Действителен до конца войны для неограниченного числа… Желающих работать мы устраиваем по специальности. Не забудьте взять с собой шинели и котелки».

Так, а что это за цифры внизу, в правом углу? Серийный номер листовки? Они что, на каждую листовку присваивают номер? Невероятно. Версия мальчишки с украденными деньгами становилась правдоподобной. Пацан вряд ли когда-нибудь видел настоящие рейхсмарки, так что вполне мог подумать, что это немецкие купюры. Надо действовать, вот только найдут предателя благодаря Долерману, а крест с мечами достанется какому-нибудь проходимцу с волосатой рукой.

– Ганс! – позвал комендант секретаря. – Ржецкого ко мне, вместе со старостой Прилепово, срочно!

Через несколько минут Савелий Силантьевич писал под диктовку отчёт о проведённых им следственно-розыскных мероприятиях. Всё согласно полученного два дня назад приказа от Долермана, который тоже был составлен. Ржецкий тут же перевёл писанину старосты на немецкий, и спустя час комендант был у начальника района, подавая отпечатанный на машинке первый экземпляр рапорта. Вспыхнувшая было на карьерном небосклоне звезда Долермана по всем законам должна была воссиять, но судьба-злодейка была явно не в настроении. Шванде прочёл бумагу, посмотрел местоположение упоминавшейся в документе деревне на карте, что-то прикинул в уме и хлопнул себя по ляжке. Коменданту, вызвавшемуся лично провести операцию по аресту неблагонадёжных, указали на своё место, объявив лишь благодарность. Долерман вышел из кабинета начальника ни с чем, поклявшись, что больше никогда не проявит служебного рвения. А вот его патрон стал действовать хитрее, да и фантазии у него было хоть отбавляй. Из доклада следовало, что пачка листовок появилась после прохождения по мосту грузовика, и не надо было напрягать мозги, чтобы понять взаимосвязь, но это всё лежало на поверхности. Шванде копал глубже: постовые лишь мелкие сошки, возможно знающие старшего агента, который листовки и передал. Тот наверняка тоже рядовой исполнитель, а вот лицо, стоящее за ним, уже птица, и скорее всего высокого полёта. Любой клубок можно размотать, потянув за ниточку. Главное ниточку найти, что он и сделал.

Выкурив сигарету, Шванде связался с шефом тайной полиции в Починках и предложил ему реальный шанс продвинуться по службе, не забыв про его скромную персону. Из перечисленных доводов выходило, что есть возможность накрыть резидентуру противника, окопавшуюся в вермахте. После его звонка, к пятнадцати часам караул у моста был сменён и препровождён тайной полевой полицией на гауптвахту в полном составе. Если кто-то думает, что немцы взяток не берут – спешу разочаровать. В поленнице обнаружили не только советские газеты, а у солдат при обыске рубли, причём у всех. Нашли и самогон, и колбасы, и золотые украшения. Это обстоятельство немного осложнило выяснение, кто из задержанных русский шпион? Но тут вступил принцип: не выплеснуть бы с водой ребёнка. В одночасье вермахт лишился целого отделения без единого выстрела. «Плотики» по реке больше не сплавлялись, Шванде приписал эту заслугу себе и снял посты наблюдения. Водный маршрут стал свободен, чем я и воспользовался через пару дней.