Возращение ллойгор

Меня зовут Пол Данбар Лэнг, через три недели мне семьдесят два стукнет. Здоровью моему можно позавидовать, но, поскольку никто не знает, сколько еще лет ему отмерено, увековечу-ка я эту историю на бумаге, а может, даже опубликую, если фантазия придет. В молодости я свято верил в то, что шекспировские пьесы на самом деле написал Бэкон, но предусмотрительно не упоминал о своих взглядах в печати, опасаясь своих университетских коллег. Но старость несет в себе одно преимущество: учит, что мнение других людей на самом деле не так уж и важно; вот смерть куда более реальна. Засим если я это все опубликую, так не из желания убедить кого-либо в своей правоте, но лишь потому, что мне все равно — поверят мне или нет.

Хотя родился я в Англии, в Бристоле, я живу в Америке с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Почти сорок лет я преподавал английскую литературу в Виргинском университете в Шарлоттсвилле. Моя «Жизнь Чаттергона» и по сей день считается основополагающей работой на эту тему; и вот уже пятнадцать лет я редактирую «Рое Studies».[2]

Два года назад в Москве я имел удовольствие познакомиться с русским писателем Ираклием Андрониковым, известным главным образом своими «рассказами литературоведа» — можно сказать, что сам он и изобрел этот жанр. Это Андроников поинтересовался у меня, знаком ли я с У. Ромейном Ньюболдом, чье имя связано с рукописью Войнича. Я же никогда в жизни не встречался с профессором Ньюболдом, который умер в 1926 году; более того, и про рукопись слышал впервые. Андроников в общих чертах обрисовал, о чем речь. Я был заинтригован. По возвращении в Штаты я тут же кинулся читать «Шифр Роджера Бэкона» Ньюболда (Филадельфия, 1928) и две статьи профессора Мэнли на ту же тему.

Вкратце история рукописи Войнича сводится к следующему. Ее обнаружил в старом сундуке в одном из итальянских замков торговец редкими книгами Вилфрид М. Войнич и привез в Соединенные Штаты в 1912 году. Вместе с рукописью нашлось и письмо, подтверждающее, что рукопись принадлежала двум знаменитым ученым XVII века, а написана была Роджером Бэконом, францисканским монахом, умершим в 1294 году. В рукописи насчитывалось 126 страниц; текст, по всей видимости, зашифрован. Этот со всей очевидностью научный либо магический документ содержал в себе также рисунки корней и растений. С другой стороны, в нем же встречались наброски, поразительно похожие на иллюстрации из современных учебников по биологии — изображающие клетки и микроорганизмы, как, например, сперматозоиды. А еще — астрономические диаграммы.

На протяжении девяти лет профессора, историки и криптографы, пытались расшифровать этот код. И наконец, в 1921 году, Ньюболд объявил перед Американским философским обществом Филадельфии, что сумел разобрать отдельные отрывки. Сообщение произвело сенсацию: открытие Ньюболда сочли величайшим достижением американской науки. Когда же Ньюболд обнародовал содержание рукописи, это вызвало самый настоящий фурор. Как выяснилось, Бэкон на много веков опередил свое время. По всей видимости, он изобрел микроскоп лет за четыреста до Левенгука, а научной прозорливостью превзошел даже своего тезку XVI века Фрэнсиса Бэкона.

Ньюболд умер, не завершив своего труда, но «открытия» ученого были опубликованы его другом Роландом Кентом. Именно на этой стадии изучением рукописи занялся профессор Мэнли и решил, что Ньюболда ввел в заблуждение его же собственный энтузиазм. Изучив рукопись под микроскопом, Мэнли установил, что странный вид письмен обусловлен не только шифром. При высыхании чернила отслоились с пергамента, так что «стенография» на самом деле явилась следствием самого обыкновенного обветшания за много веков. С обнародованием открытия Мэнли в 1931 году интерес к «самой загадочной рукописи мира» (фраза самого Мэнли) исчез, слава Бэкона пошла на убыль и вся история вскорости позабылась.

По возвращении из России я посетил университет Пенсильвании и изучил рукопись. Странные ощущения она вызвала. Я отнюдь не был склонен романтизировать реликвию. В юные годы, помнится, у меня по спине холодок пробегал всякий раз, как я брал в руки подлинное письмо Эдгара По; немало часов провел я в его комнате в Виргинском университете, пытаясь установить связь с его духом. С годами фантазий у меня поубавилось — я осознал, что гении, в сущности, такие же люди, как и все прочие, и перестал воображать, будто неодушевленные предметы с какой-то стати пытаются «рассказывать историю».

Однако ж стоило мне прикоснуться к рукописи Войнича, как на меня накатило пренеприятное ощущение. Точнее описать не могу. Не ужас, не страх, не опасение — просто гадливость: что-то подобное я чувствовал в детстве, проходя мимо дома женщины, про которую ходили слухи, будто она съела свою сестру. Эти страницы наводили на мысль об убийстве. Ощущение не покидало меня все два часа, пока я изучал рукопись, точно тошнотворный запах. Библиотекарь же явно ничего подобного не испытывала. Возвращая рукопись, я шутя обронил: «Ох, не по душе мне эта штука». Она озадаченно нахмурилась, явно не понимая, о чем это я.

Две недели спустя в Шарлоттсвилл пришли две заказанные мною фотокопии. Один экземпляр я отослал Андроникову, как и обещал, а второй переплел для университетской библиотеки. Я внимательно изучил текст с лупой, сверяясь с книгой Ньюболда и статьями Мэнли. Ощущение гадливости не возвращалось. Но когда, несколькими месяцами позже, я сводил племянника посмотреть на рукопись, я снова испытал то же самое. А племянник мой ничего ровным счетом не почувствовал.

Пока мы были в библиотеке, один мой знакомый представил меня Аверелу Мерримену, молодому фотографу, чьи работы широко использовались в дорогих художественных альбомах — вроде тех, что издает «Темз энд Хадсон». Мерримен рассказал, что не так давно сфотографировал страницу из рукописи Войнича в цвете. Я полюбопытствовал, нельзя ли на нее взглянуть. Тем же вечером я зашел к нему в отель посмотреть на фотографию. Что меня сподвигло? Наверное, своего рода болезненное желание выяснить, а воспринимается ли «гадливость» через цветную фотографию. Нет, не воспринимается. Зато обнаружилось нечто куда более интересное. Так уж вышло, что страница, сфотографированная Меррименом, мне была отлично знакома. И теперь, внимательно разглядывая фотографию, я не сомневался: она чем-то неуловимо отличается от оригинала. Я долго всматривался в письмена, прежде чем догадался, в чем дело. Цвета фотографии — проявившиеся как результат процесса, изобретенного самим Меррименом, — были чуть «богаче», нежели в оригинале. Когда же я смотрел на определенные символы — не прямо, а искоса, сосредоточившись на строке над ними, — они обретали своего рода законченность, как если бы зримо обозначились те выцветшие места, где отслоились чернила.

Я попытался ничем не выдать своего волнения. Отчего-то мне отчаянно хотелось сохранить свою тайну — как если бы Мерримен вручил мне путеводную нить к спрятанному сокровищу. Во мне словно пробудился «мистер Хайд»: своеобразное коварство и едва ли не вожделение. Я небрежно поинтересовался, во что обойдется сфотографировать таким образом всю рукопись. Оказалось — несколько сотен долларов. И тут меня осенило. Я спросил, не согласился бы он за существенно большую сумму — скажем, за тысячу долларов — сделать для меня увеличенные фотоснимки, допустим, по четыре на каждую страницу. Мерримен согласился; я тут же выписал чек. Меня терзало искушение попросить его высылать мне фотографии одну за одной, по мере изготовления, но я подумал, что в нем, чего доброго, любопытство разыграется. Племяннику Джулиану я объяснил на выходе, что фотографии заказала через меня библиотека Виргинского университета, причем ложь столь бессмысленная озадачила меня самого. Зачем мне понадобилось лгать? Или рукопись оказывает на меня некое сомнительное влияние?

Спустя месяц пришла заказная бандероль. Я заперся у себя в кабинете, уселся в кресло у окна и сорвал упаковку. Вытащил из пачки наугад одну из фотографий и поднес ее к свету. И едва сдержал ликующий крик. Многие символы и впрямь обрели завершенность, как если бы их разорванные половинки соединились воедино посредством чуть потемневших фрагментов пергамента. Я просматривал снимок за снимком. Никаких сомнений! Цветная фотография каким-то непостижимым образом выявила разметку, невидимую даже в микроскоп.

Теперь настал черед рутинной работы — и заняла она не один месяц. Фотографии одна за другой крепились с помощью клейкой ленты к большой чертежной доске и калькировались. Скалькированный чертеж как можно аккуратнее переносился на плотный ватман. Затем, тщательно и не спеша, я прорисовывал невидимые части символов, восполняя пробелы. Закончив свой труд, я переплел листы в формате ин-фолио и приступил к их изучению. Я восстановил более половины символов, которые, самоочевидно, были увеличены вчетверо. И теперь, в ходе скрупулезного детективного расследования, я смог дорисовать почти все оставшиеся знаки.

Только тогда, спустя десять месяцев кропотливых трудов, я позволил себе задуматься о главной своей цели — о расшифровке кода.

С чего начинать и как к нему подступиться — я понятия не имел. Символы восстановлены — но что они такое? Я показал несколько листов одному своему коллеге, который написал книгу о дешифровке древних письменностей. Он сказал, что знаки отчасти похожи на египетские иероглифы позднего периода — когда все сходство с «картинками» исчезло. Я убил целый месяц, идя по этому ложному следу. Но судьба мне покровительствовала. Мой племянник собирался обратно в Англию и попросил меня ссудить ему фотографии нескольких листов рукописи Войнича. Мне крайне не хотелось делиться снимками, но отказать я не мог. Я по-прежнему хранил свою работу в глубоком секрете, оправдываясь про себя тем, что всего-навсего опасаюсь, как бы кто не украл мои идеи. Наконец я решил, что лучший способ не дать Джулиану заинтересоваться моими занятиями — это не создавать вокруг них шумиху. Так что за два дня до его отъезда я вручил ему фотографию одной из страниц и в придачу мою реконструированную версию другой страницы. Отдал как бы между делом, словно этот вопрос меня нимало не занимал.

Десять дней спустя я получил от Джулиана письмо — и мысленно себя поздравил, ибо в решении не ошибся. На борту корабля он подружился с молодым представителем Арабской культурной ассоциации: он ехал в Лондон, где ему предстояло вступить в должность. Однажды вечером, волею случая, Джулиан показал ему фотографии. Страница оригинала ничего собеседнику не говорила, но при виде моей реконструкции он тут же воскликнул: «Да это же какая-то разновидность арабского!» Нет, не современного арабского; прочесть текст юноша так и не смог. Однако ж он нимало не сомневался, что рукопись была создана на Среднем Востоке.

Я кинулся в университетскую библиотеку, отыскал арабский текст. Одного взгляда на него хватило, чтобы убедиться: араб был прав. Тайна рукописи Войнича разгадана: по всей видимости, это и впрямь средневековый арабский язык.

Две недели ушло у меня на то, чтобы научиться читать по-арабски, хотя, конечно же, понимать я ничего не понимал. Я приготовился вплотную засесть за изучение языка. Если заниматься по шесть часов в день, то, по моим подсчетам, месяца через четыре я заговорю по-арабски вполне бегло. Однако ж необходимость в этом труде отпала сама собою. Ибо едва я овладел алфавитом в достаточной степени, чтобы переписать несколько фраз английскими буквами, как осознал, что текст написан не на арабском, а на смеси латыни и греческого.

Первой моей мыслью было: кто-то здорово постарался, чтобы сокрыть свои мысли от посторонних глаз. Но я тут же осознал, что это предположение излишне. Ведь в Средние века арабы считались самыми умелыми врачами в Европе. Если арабский доктор взялся увековечить на пергаменте некий текст, так, скорее всего, он бы писал по-латыни или по-гречески, используя арабский алфавит!

Я так разволновался, что не мог ни есть, ни спать. Моя экономка твердила не переставая, что мне необходим отпуск. Я решил последовать ее совету и отправиться в морское путешествие. Я вернусь в Бристоль, повидаюсь с семьей, возьму рукопись с собою на корабль, где никто меня не потревожит и я смогу работать весь день.

Два дня спустя после отплытия я узнал название рукописи. Титульного листа не хватало, но на четырнадцатой странице встретилась ссылка не иначе как на произведение как таковое. И называлось оно «Некрономикон».

На следующий день я сидел в коктейль-баре отеля «Алгонкин» в Нью-Йорке, потягивая мартини в ожидании обеда, как вдруг заслышал знакомый голос. Это оказался мой старый приятель Фостер Деймон из Брауновского университета, что в Провиденсе. Мы познакомились много лет назад, когда он собирал фольклорные песни в Виргинии; я восхищался его собственными стихотворениями, равно как и исследованиями творчества Блейка, так что с тех пор мы общались довольно близко. Я был страшно рад повстречать его в Нью-Йорке. Он тоже остановился в «Алгонкине». Естественно, мы отобедали вместе. В разгар трапезы Фостер полюбопытствовал, над чем я сейчас работаю.

— Ты когда-нибудь слышал про «Некрономикон»? — с улыбкой спросил я.

— Еще бы!

— Правда? Где же? — вытаращился я на него.

— Да это ж из Лавкрафта. Ты разве не его имел в виду?

— Кто такой, ради всего святого, этот Лавкрафт?

— Ты разве не знаешь? Один из наших местных писателей, уроженец Провиденса. Умер лет тридцать назад. Неужто ты никогда не слышал этого имени?

В душе пробудилось смутное воспоминание. Когда я осматривал особняк миссис Уитмен в Провиденсе — я тогда работал над книгой «Тень Эдгара По», — Фостер вскользь упомянул про Лавкрафта, примерно в таком ключе: «Тебе непременно нужно его прочесть. Он лучший из американских авторов, когда-либо работавших в жанре „хоррор“ со времен По». Помню, я ответил, что, по мне, так это звание по праву принадлежит Бирсу, и выбросил имя из головы.

— Ты хочешь сказать, что название «Некрономикон» действительно встречается у Лавкрафта?

— Я в этом абсолютно уверен.

— А откуда, как ты думаешь, Лавкрафт его взял?

— Я всегда полагал, что сам придумал.

У меня тут же пропал всякий аппетит. И кто бы мог ожидать подобного сюрприза? Мне казалось, я — первый человек, кому посчастливилось прочесть рукопись Войнича. Или не первый? Как насчет тех двух ученых XVII века? Что, если один из них расшифровал документ и упомянул его название в своих собственных сочинениях?

Вывод напрашивался один: первым делом прочесть Лавкрафта и выяснить, не подвела ли Фостера память. Я вдруг осознал: я молюсь про себя, чтобы мой друг ошибся. После обеда мы доехали на такси до Гринвич-Виллидж, где я и отыскал томик рассказов Лавкрафта в мягкой обложке. Уже на выходе Фостер пролистал книгу и ткнул пальцем в нужное место:

— Вот оно. «Некрономикон», за авторством безумного араба Абдула Альхазреда.

Так и есть, никаких сомнений! В такси, по пути в отель, я пытался не показать, насколько расстроен. Но по приезде вскорости извинился, распрощался и поднялся к себе. Попытался начать читать Лавкрафта, но так и не смог сосредоточиться.

На следующий день, перед отплытием, я обшарил магазин «Брентано» в поисках изданий Лавкрафта, где отыскались-таки две книги в жестком переплете («Комната с заколоченными ставнями» и «Сверхъестественный ужас в литературе») и несколько — в бумажном. В первой из вышеупомянутых я обнаружил пространный рассказ о «Некрономиконе», сдобренный несколькими цитатами. Однако ж в описании утверждалось: «В то время как сама книга и большинство ее переводчиков, равно как и автор, являются плодом литературного вымысла, Лавкрафт прибегает здесь… к своему излюбленному методу: привносит действительный исторический факт в обширные сферы сугубо воображаемой учености».

Сугубо воображаемой… Возможно ли, что названия просто-напросто совпали? «Некрономикон» — книга мертвых имен. Придумать такое заглавие несложно. Чем больше я об этом размышлял, тем больше убеждался в вероятности такого объяснения. Так что еще до того, как мне подняться на борт корабля, на душе у меня заметно полегчало. Я плотно отобедал и почитал Лавкрафта на сон грядущий.

Не скажу доподлинно, сколько дней прошло, прежде чем я постепенно приохотился к этому новому литературному открытию. Помню, что при первом прочтении я всего лишь подумал, что Лавкрафт мастерски владеет жанром фантастического рассказа. Возможно, это работа над рукописью Войнича заставила меня взглянуть на этого автора новыми глазами. Или осознание того, что Лавкрафт всецело одержим своим собственным творением, этим его странным миром — и подобная одержимость не идет ни в какое сравнение даже с такими авторами, как Гоголь и По. Он напомнил мне кое-кого из писателей-антропологов: при том что литературного таланта авторам недоставало, сочинения их производили неизгладимый эффект в силу одной только достоверности.

Работая по несколько часов в день, я вскорости закончил свой перевод рукописи Войнича. Еще не дойдя до конца, я понял, что это только фрагмент и что тайны, о которых идет речь, шифром не исчерпываются: это, так сказать, код внутри кода. Но что поразило меня сильнее всего — я с трудом удерживался, чтобы не выбежать в коридор и не заговорить с первым же встречным, — так это невероятные научные познания, явленные в рукописи. Ньюболд не слишком сильно и заблуждался. Автор просто-напросто знал куда больше, чем полагалось монаху XIII века — или мусульманскому ученому, если на то пошло. За пространным и темным отрывком про «бога» или демона, который каким-то образом представляет собою звездный вихрь, следовал фрагмент, в котором первоэлемент материи описывался как энергия (с использованием греческих терминов dynamis и energeia, а также латинского vis)[3] в отдельных единицах. Автор со всей очевидностью предвосхитил квантовую теорию. Звучит невероятно, так же как и ссылка на гены. Изображение человеческого сперматозоида приводится в середине текста, ссылающегося на «Сефер Йецира», Книгу творения в учении Каббала. Ряд пренебрежительных упоминаний о книге «Ars Magna» Раймунда Луллия[4] поддерживают версию о том, что автор рукописи — Роджер Бэкон, современник знаменитого мистика и математика, хотя в одном месте он называет себя именем Martinus Hortulanus, что можно перевести как Мартин Садовник.

Так что же такое, в конце концов, рукопись Войнича? Фрагмент ли это труда, претендующего на всеобъемлющее научное описание Вселенной: ее происхождения, истории, географии (если этот термин здесь уместен), математической структуры и потаенных глубин. На страницах, имеющихся в моем распоряжении, содержался краткий предварительный обзор всего этого материала. В отдельных местах — пугающая осведомленность, и тут же — типично средневековая смесь магии, теологии и умозрительных гипотез, предшествующих учению Коперника. У меня сложилось впечатление, что, возможно, авторов было несколько — либо та часть, что попала мне в руки, представляет собою краткий пересказ какой-то другой книги, причем Мартин Садовник не вполне понял прочитанное. Встречались там и традиционные ссылки на Гермеса Трисмегиста, и на Изумрудную скрижаль, и на книгу Клеопатры о получении золота — «Chrysopeia», и на гностического змея Уробороса, и на загадочную планету или звезду под названием Торманций, что считалась домом величественных и грозных богов. А еще там не раз и не два упоминался «хианский язык», причем, судя по контексту, он не имел никакого отношения к Эгейскому острову Хиос, родине Гомера.

Именно эта подробность и вывела меня на следующий этап моего исследования. В книге Лавкрафта «Сверхъестественный ужас в литературе», в небольшом разделе, посвященном Артуру Мейчену, мне встретилось упоминание о «хианском языке», так или иначе связанном с ведовским культом. А еще там фигурировали «дьоли», «вуулы» и некие «буквы Акло». Последние привлекли мое внимание: в рукописи Войнича я уже встречал ссылку на «надписи Акло». Сперва я подумал было, что «Акло» — это искаженный вариант каббалистического «Агла», имени, применяемого в экзорцизме; теперь я пересмотрел свое мнение. Все списывать на совпадения (далее определенного предела) — это верный признак глупости. Теперь в сознании моем сложилась следующая гипотеза: рукопись Войнича — это фрагмент либо краткий конспект труда гораздо более пространного под названием «Некрономикон», возможно, каббалистического происхождения. Полные списки этой книги тоже существуют или, по крайней мере, существовали; возможно, что предание передается из уст в уста в тайных обществах, таких как скандально известная «Кармельская Церковь» Наундорфа либо Братство Тлёна, описанное Борхесом. В 1880-х годах Мейчен какое-то время жил в Париже и практически наверняка общался с учеником Наундорфа, аббатом Буланом, который, как известно, занимался черной магией. (Он фигурирует в романе Гюисманса[5] «Там, внизу».) Неудивительно, что отголоски «Некрономикона» встречаются и в его собственных трудах. Что до Лавкрафта — он, вероятно, каким-то образом познакомился с пресловутой устной традицией — либо сам, либо, возможно, через Мейчена.

В таком случае не исключено, что копии книги и впрямь существуют — спрятанные где-нибудь на чердаке или, опять-таки, в сундуке под сводами итальянского замка. Ах, если бы мне удалось отыскать хоть одну — и опубликовать вместе с моим переводом рукописи Войнича! Вот это был бы самый настоящий триумф! Или если бы мне хотя бы удалось доказать ее существование…

Все пять дней путешествия через Атлантику я жил этой мечтой. Я читал и перечитывал свой перевод рукописи, надеясь обнаружить хоть какую-то зацепку, что привела бы меня к полному списку. Но чем больше я читал, тем больше запутывался. При первом прочтении мне примерещилась некая совокупная структура: общая темная мифология, о которой не говорилось напрямую, но которая угадывалась в туманных намеках. Перечитывая текст, я задумался: а не игра ли это воображения. Книга словно распадалась на разрозненные фрагменты.

Оказавшись в Лондоне, я с неделю просидел в Британском музее, тщетно ища ссылки на «Некрономикон» в разнообразных трудах по магии, от трактата «Azoth»[6] Василия Валентина[7] до Алистера Кроули.[8] Единственная многообещающая ссылка обнаружилась в «Заметках об алхимии и алхимиках» И. А. Хичкока[9] (1865), в сноске к «ныне неразрешимым тайнам табличек Акло». Но никаких других упоминаний этих табличек в книге не обнаружилось. Означало ли слово «неразрешимый», что таблички со всей определенностью уничтожены? А если да, то откуда про них узнал Хичкок?

Пасмурная атмосфера лондонского октября и полное изнеможение, следствие неослабевающей боли в горле, почти сподвигли меня улететь на самолете обратно в Нью-Йорк, когда удача наконец-то мне улыбнулась. В книжной лавке в Мейдстоуне я повстречал отца Энтони Картера, кармелита и издателя небольшого литературного журнала. Он встречался с Мейченом в 1944 году, за три года до смерти писателя, и позже посвятил целый номер его жизни и творчеству. Я доехал с отцом Картером до его монастыря близ Севен-оукса, и, ведя малолитражный «остин» на степенной скорости тридцать миль в час, он долго беседовал со мной о Мейчене. Наконец я полюбопытствовал, не знает ли, случайно, отец Картер, общался ли Мейчен с какими-либо тайными обществами и занимался ли черной магией? «Очень сомневаюсь», — ответил монах, и сердце у меня упало. Еще один ложный след… «Думается, он нахватался всяких-разных преданий в родных краях, в Мелинкурте. Там же когда-то находилась римская крепость Иска Силурум».

— Преданий? — переспросил я с деланой небрежностью. — Каких таких преданий?

— Да право — все то, что он описывает в «Холме грез». Разные там языческие культы и тому подобное.

— А я думал, это чистой воды вымысел.

— О нет. Он мне как-то намекал, что своими глазами видел книгу, расписывающую всевозможные ужасы в краю Уэльса.

— Где же? Что это за книга?

— Понятия не имею. Я не особо вслушивался. Кажется, он познакомился с этой книгой в Париже или, может, в Лионе. Но я помню, как звали человека, показавшего ему этот фолиант. Стаислав де Гуайта.[10]

— Гуайта! — не сдержавшись, воскликнул я, и водитель от неожиданности чуть не вырулил на обочину. Отец Картер посмотрел на меня с мягким упреком.

— Именно. Он был связан с какими-то нелепыми чернокнижными обществами. Мейчен делал вид, что воспринимает всерьез весь этот вздор, но я уверен, он просто меня дурачил…

А Гуайта между тем входил в каббалистический круг Булана и Наундорфа. Еще один кирпичик лег в основание здания…

— А Мелинкурт — это где?

— В Монмутшире, кажется. Где-то под Саутпортом. Вы хотите туда наведаться?

Я не видел смысла отрицать очевидное: ход моих мыслей был более чем понятен.

Священник не произнес больше ни слова до тех пор, пока машина не притормозила в тенистом дворике перед монастырем. И лишь тогда оглянулся на меня и кротко обронил:

— На вашем месте я бы не ввязывался.

Я буркнул что-то уклончивое, и тему мы оставили. Несколько часов спустя, уже в отеле, я вспомнил его замечание — и весьма ему подивился. Если священник полагал, что в отношении «языческих культов» Мейчен его просто-напросто дурачил, тогда зачем предостерегать меня? Неужто он на самом деле в них верил, но предпочитал держать язык за зубами? Конечно же, католикам полагается верить в существование сверхъестественного зла!..

Перед тем как лечь, я пролистал гостиничный справочник «Брадшо». Поезд в Ньюпорт отходил с Паддингтона в 9.55, с пересадкой в Кайрлеоне в 2.30. В пять минут одиннадцатого я уже устроился в вагоне-ресторане, попивая кофе и следя, как унылые, закопченные дома Илинга сменяются зелеными полями Мидлсекса — весь во власти душевного волнения, глубина и незамутненная чистота которого были мне внове. Я не в силах этого объяснить. Могу лишь сказать, что интуиция мне подсказывала: на этой стадии моих изысканий начало происходить что-то важное. До сих пор я пребывал в некотором унынии, несмотря на все многообещающие загадки рукописи Войнича. Возможно, причиной тому стало смутное отвращение к содержанию текста. Я — романтик не хуже любого другого; полагаю, что большинство людей в глубине души разумно романтичны, но, наверное, вся эта болтовня о черной магии показалась мне отвратительной чушью, принижающей человеческий интеллект и его способность к эволюции. Однако ж тем серым октябрьским утром я почувствовал что-то еще: вот так, наверное, у Ватсона волосы вставали дыбом, когда Холмс будил его со словами: «Игра началась, Ватсон». Я по-прежнему не имел ни малейшего представления, что это за игра. Но уже начал осознавать, словно бы по странному наитию, всю ее серьезность.

Когда мне прискучило любоваться пейзажами, я достал из сумки «Путеводитель по Уэльсу» и два тома Артура Мейчена (в одном — избранные рассказы, в другом — автобиография «Дальние дали»). Под влиянием второй книги я уже предвкушал, что Мейченова часть Уэльса окажется страной поистине волшебной. Как пишет он сам: «То, что мне посчастливилось родиться в самом сердце Гвента, я всегда буду считать величайшей своей удачей». Его описания «загадочного кургана», «гигантского вздыбленного вала» Каменной горы, густых лесов и петляющей реки наводили на мысль о ландшафте из снов и грез. А ведь Мелинкурт на самом деле — это легендарный престол короля Артура; именно там происходит действие Теннисоновых «Королевских идиллий».[11]

В «Путеводителе по Уэльсу», купленном в букинистической лавке на Чаринг-Кросс-роуд, Саутпорт описывался как провинциальный ярмарочный городок «в окружении пышного великолепия холмистых гряд, лесов и лугов». У меня было полчаса на пересадку, так что я решил пройтись по улицам. Десяти минут мне хватило. Какими бы уж прелестями он ни обладал в 1900 году (дата выпуска «Путеводителя»), сейчас это типичный промышленный город: на горизонте — силуэты подъемных кранов, и поезда и корабли возвещают о себе оглушительными гудками. Я выпил двойного виски в отеле напротив вокзала — моральной поддержки ради: кто знает, не ждет ли меня сходное разочарование в Кайрлеоне? Но даже это не смягчило впечатления от унылого, осовремененного городишки, в котором я оказался час спустя, по завершении недолгой поездки через предместья Саутпорта. Над округой главенствовала чудовищная громадина из красного кирпича; я предположил в ней психиатрическую больницу — и не ошибся. А честертоновский «бурноропщущий Уск»[12] явился моему взгляду мутным и грязным потоком, что под дождем, ливмя лившим с грифельно-серого неба, смотрелся еще более невыигрышно.

В половине четвертого я зарегистрировался в непритязательной гостинице без центрального отопления, оглядел цветастые обои у себя в спальне — хоть один реликт 1900 года! — и решил прогуляться под дождем.

Пройдя по главной улице ярдов сто, я обнаружил гараж с написанным от руки объявлением: «Прокат автомобилей». Какой-то коротышка в очках сосредоточенно копался в моторе. Я спросил, нельзя ли нанять шофера.

— Конечно можно, сэр.

— На сегодня?

— Как скажете, сэр. Куда ехать?

— Да просто на окрестности полюбоваться.

Коротышка недоверчиво воззрился на меня.

— А вы, часом, не турист, сэр?

— Ну, наверное, можно сказать и так.

— Одну минуточку, сэр, — я сей же миг вернусь.

Он поспешно вытер руки: по всему было видно, что свой счастливый шанс он упускать не собирался. Не прошло и пяти минут, как он уже ждал меня на пороге, в шоферской тужурке по моде 1920-х годов и при машине примерно того же периода. Фары и то вибрировали под стук мотора.

— Куда?

— Да все равно. Куда-нибудь на север — в сторону Монмута.

Съежившись на заднем сиденье, я созерцал дождь и ощущал, как неумолимо подкрадывается простуда. Но спустя минут десять машина прогрелась, а пейзаж изрядно улучшился. Невзирая на всю модернизацию и октябрьскую морось, долина реки Уск покоряла красотой. Пронзительной яркостью зелень полей затмевала даже Виргинию. Вздымались леса — тенистые и таинственные, в точности как описывал Мейчен, а пейзаж казался чересчур живописным для настоящего — ни дать ни взять одно из грандиозных романтических полотен Ашера Дюрана.[13] А на севере и северо-востоке высились горы — смутно различимые в облачной дымке; и в памяти моей оживали ландшафты из мейченовских «Белых людей» и «Черной печати». Мистер Ивенс, мой водитель, тактично молчал, давая мне сполна насладиться окружающей красотой.

Я спросил водителя, доводилось ли ему встречаться с Мейченом, но мне пришлось продиктовать имя по буквам, прежде чем мистер Ивенс сумел его опознать. Похоже, в родном городе Мейчена напрочь позабыли.

— Вы, сэр, никак его изучаете?

Водитель употребил слово «изучаете», как если бы речь шла о некоем эзотерическом ритуале. Я признался, что да; по правде сказать, я слегка преувеличил и сказал, что подумываю написать о Мейчене книгу. Это водителя заинтересовало: как бы он ни относился к мертвым писателям, к живым он питал глубокое уважение. Я поведал ему, что местом действия в нескольких рассказах Мейчена стали те самые пустынные холмы впереди, и небрежно добавил:

— Мне очень бы хотелось выяснить происхождение легенд, что Мейчен использовал в своих сочинениях. Я практически уверен, что он не сам их придумал. Вы, часом, никого тут не знаете, кто был бы в этом сведущ, — может, местный священник?

— Нет-нет, только не священник — ему-то откуда легенды знать? — Прозвучало это так, словно легенды — порождение самого что ни на есть махрового язычества.

— А никто другой вам на ум не приходит?

— Дайте подумать. Ну есть, конечно, полковник — если только найти к нему подход. Полковник — человек со странностями, что правда, то правда. Если вы ему не придетесь по душе, так только время попусту потратите.

Я попытался разузнать об этом полковнике больше — уж не собиратель ли он древностей? — но Ивенс отвечал по-кельтски уклончиво. Я сменил тему, заговорил о пейзажах, и на меня обрушился поток информации, не иссякавший до самого возвращения в Мелинкурт. По подсказке мистера Ивенса мы доехали на север до самого Раглана, затем свернули на запад и покатили назад, так, что справа остались Черные горы: вблизи они смотрелись еще более мрачно и грозно, нежели из зеленых низин в окрестностях Мелинкурта. В Понтипуле я попросил остановиться и купил книгу о римских развалинах в Мелинкурте и подержанное издание Гиральда Камбрийского, валлийского историка и географа, современника Роджера Бэкона.

Тарифы мистера Ивенса на заказ такси оказались на диво умеренными, и я согласился нанять его на весь день, как только погода наладится. По возвращении в отель, потягивая напиток под названием грог (смесь темного рома, горячей воды, лимонного сока и сахара), я полистал лондонские газеты и осторожно навел справки о полковнике. Подход мой себя не оправдал — валлийцы чужаков не жалуют, — так что я воспользовался телефонным справочником. Полковник Лайонел Эрхарт, особняк «Пастбища», Мелинкурт. Взбодренный грогом, я вышел на холод в телефонную будку и набрал его номер. Женский голос с едва уловимым валлийским акцентом сообщил, что полковник вышел, и тут же предположил, что, может, он и дома — она пойдет посмотрит. Прождал я долго, и вот наконец в трубку рявкнул резкий голос с характерными интонациями британца-аристократа:

— Здравствуйте, с кем имею честь?

Я назвался, но не успел я докончить фразу, как мой собеседник отрезал:

— Прошу прощения, но интервью я не даю.

Я поспешно объяснил, что я профессор литературы, а вовсе не журналист.

— А, литературы! Какой такой литературы?

— В настоящий момент меня интересуют местные легенды. Я слышал, вы в них весьма сведущи.

— Ах, вот как? Ну что ж, пожалуй, так оно и есть. Как, вы сказали, вас зовут-то?

Я еще раз представился, упомянул Виргинский университет и мои основные публикации. На другом конце провода послышалось невнятное бормотание, как если бы мой собеседник жевал усы — а вот проглотить их никак не удавалось. Наконец он смилостивился:

— Послушайте… как насчет заглянуть сюда нынче же вечером, часов этак в девять? Выпьем по глотку, потолкуем…

Я поблагодарил полковника, вернулся в гостиную, где в камине пылал огонь, и заказал еще один ром. В конце концов, после всех предостережений мистера Ивенса насчет полковника, меня можно было поздравить! Одно лишь не давало мне покоя. Я по-прежнему понятия не имел, кто этот человек и что за легенды его интересуют. Надо думать, местный любитель древностей.

В половине девятого, после обильного, но обыденного ужина (бараньи отбивные, вареный картофель и какой-то неопознанный зеленый овощ), я отправился в особняк полковника, предварительно справившись о дороге у регистратора гостиницы, явно заинтригованного. Дождь так и не стих, дул холодный ветер, но грог надежно защищал меня от простуды.

Особняк полковника находился за пределами города, на полпути по крутому склону холма. Я прошел сквозь проржавевшие железные ворота и по подъездной аллее, тут и там испещренной грязными лужицами. Позвонил в звонок; залаяли десять псов; один кинулся к двери с другой стороны и угрожающе заворчал. Дверь открыла дебелая валлийка, шлепнула доберман-пинчера, что взрыкивал и пускал слюни, и провела меня мимо целой стаи тявкающих собаченций — несколько, как я заметил, были все в шрамах и с драными ушами — в полутемную библиотеку, пропахшую угольным дымом. Не скажу, как именно я представлял себе полковника — наверное, высоким, типичным британцем с загорелым лицом и щетинистыми усами, но меня ждал изрядный сюрприз. Передо мной стоял коротышка и калека — он сломал правое бедро, неудачно упав с лошади, — темный цвет кожи наводил на мысль о смешанной крови, в то время как срезанный подбородок придавал ему сходство с какой-то рептилией. Словом, по первому впечатлению — персонаж крайне отталкивающий. Блестящие глаза светились умом — и подозрительностью. Он показался мне человеком, способным вызвать резкую неприязнь. Он пожал мне руку, пригласил садиться. Я устроился у огня. Из очага тотчас же клубами повалил дым, я поперхнулся и закашлялся.

— Прочистить бы надо, — промолвил хозяин. — Пересядьте вон в то кресло.

Спустя несколько минут в дымоход что-то обрушилось, следом посыпалась сажа, и, прежде чем мусор поглотило пламя, мне показалось, я опознал скелетик летучей мыши. Я предположил — и не ошибся, как выяснилось впоследствии, — что полковник Эрхарт гостей принимал редко, засим библиотекой почти не пользовался.

— Какие из моих книг вам попадались? — полюбопытствовал он.

— Я… хм… если честно, я их только понаслышке знаю.

Я с облегчением перевел дух, когда собеседник мой сухо заметил:

— Как и большинство людей. Но по крайней мере, обнадеживает то, что вам это все небезынтересно.

В этот момент, поглядев мимо его плеча, я рассмотрел имя полковника на корешке какой-то книги. На кричаще оформленной суперобложке ярко алели буквы названия: «Тайны континента Му».

— К сожалению, про Му я мало что знаю. Помню, читал одну книгу Спенса…

— Жалкий шарлатан! — фыркнул Эрхарт. И мне померещилось, будто в свете огня глаза его вспыхнули красноватым отблеском.

— Кроме того, у Роберта Грейвза[14] есть прелюбопытные теории касательно Уэльса и валлийцев… — добавил я.

— Исчезнувшие колена Израилевы, ну разумеется! В жизни не слыхал настолько инфантильной, притянутой за уши идеи! Да вам любой скажет, это чушь собачья. Кроме того, я убедительно доказал, что валлийцы — это уцелевшие потомки жителей погибшего континента Му. У меня есть неопровержимые свидетельства! Вне всякого сомнения, какие-то из них и вам встречались.

— Не так много, как бы мне хотелось, — признался я, размышляя, во что такое я ввязываюсь.

Тут полковник прервался, предложил мне виски — и мне пришлось по-быстрому решать: сослаться ли на срочные дела и бежать без оглядки или стоять до конца. Дождь по-прежнему хлестал в окна — и это решило дело. Останусь, а там — будь что будет.

— Сдается мне, я угадываю ход ваших мыслей, — заметил полковник, разливая виски. — С какой стати Му, а не Атлантида?

— Действительно, с какой бы стати? — озадаченно повторил я. На тот момент я пока еще понятия не имел, что континент Му предположительно находился в Тихом океане.

— Вот именно. Я задавался тем же самым вопросом двадцать лет назад, когда сделал первые свои открытия. С какой стати Му, если основные реликты древней цивилизации сохранились в Южном Уэльсе и в Провиденсе?

— В Провиденсе? В каком таком Провиденсе?

— Который в штате Род-Айленд. У меня есть доказательства, что именно там находился центр религии уцелевших жителей Му. Кстати, реликты. Вот, пожалуйста.

Полковник протянул мне осколок зеленого камня, такой тяжелый, что в одной руке едва удержишь. Ничего подобного я в жизни не видел, хотя в геологии худо-бедно разбираюсь. А изображение и надпись, на нем вырезанные, встречались мне только раз: в некоем храме в джунглях Бразилии. Плавная вязь письмен чем-то смахивала на скоропись Питмана: лицо в обрамлении букв вполне могло быть дьявольской маской, либо змееподобным божеством, либо морским чудовищем. Я смотрел на рисунок, испытывая то же самое отвращение — чувство гадливости, — накатившее на меня при первом же взгляде на рукопись Войнича. Я жадно глотнул виски. Эрхарт указал на «морское чудовище».

— Это символ народа Му, так называемых йамби. Цвет камня — это их цвет. Одно из средств определять, где именно они жили, — вода такого оттенка.

— Как именно? — недоумевающе вскинул глаза я.

— Когда они уничтожают какое-то место, они любят оставлять там заводи — небольшие озерца по возможности. Их нетрудно опознать: они всегда самую малость отличаются от обычного водоема. Характерное сочетание затхлой зелени с синевато-сероватым отливом — как вот здесь.

Полковник снял с полки роскошный художественный альбом с названием вроде «Прелести руин». Открыл, ткнул пальцем в цветную фотографию.

— Вот, посмотрите: Сидон в Ливане. Та же самая водянистая зелень. А теперь взгляните вот сюда: Анурадхапура на Цейлоне: те же сине-зеленые тона. Цвета распада и смерти. Оба места они в какой-то момент уничтожили. Мне известны еще шесть.

Вопреки себе я был не на шутку заинтригован. Должно быть, это камень произвел на меня впечатление столь сильное.

— Но как им это удалось?

— Вы совершаете распространенную ошибку, предполагая, что они походили на нас. Ничего подобного. В наших терминах, они были бесформенны и невидимы.

— Невидимы?

— Да, как ветер или электричество. Вы должны понять, что они — скорее силы, чем живые существа. Более того — даже не четко раздельные организмы вроде нас. Об этом недвусмысленно говорится в табличках наакалов у Черчварда.[15]

Полковник продолжал рассказывать; всего, что он наговорил, я записать не возьмусь. Многое из его речей показалось мне полным вздором. Но была в них некая безумная логика. Эрхарт то и дело хватал с полок книги и цитировал мне отдельные отрывки — по большей части, насколько я мог судить, за авторством всевозможных эксцентриков. А затем брал в руки учебник по антропологии или палеонтологии и зачитывал выдержки, что словно бы подтверждали все вышеизложенное.

Вкратце, поведал он мне вот что. Континент Му существовал в южной части Тихого океана между двадцатью тысячами и двенадцатью тысячами лет назад. На нем жили две расы, одна из которых походила на современного человека. А вторую составляли пресловутые «невидимые пришельцы со звезд». Эти последние, рассказывал Эрхарт, на нашей земле были явно чужими; главные среди них звались гхатанотхоа, «темные». Иногда они принимали зримые обличья — таково, например, чудовище на табличке, изображение гхатанотхоа, — но в естественном своем состоянии существовали как силовые вихри. Добрыми в нашем понимании этого слова они не были, ибо их инстинкты и желания совершенно отличались от наших. Согласно преданию, записанному на табличках наакалов, именно эти сущности и создали человека, но это, по словам Эрхарта, истине, скорее всего, не соответствует, поскольку археологические свидетельства доказывают: человек появился на Земле миллионы лет назад. Однако ж люди Му со всей очевидностью были порабощены этими пришельцами, и хозяева проявляли по отношению к своим невольникам неописуемую (с нашей точки зрения) жестокость. Ллойгор, или звездные сущности, умели ампутировать конечности, не убивая при этом своих жертв, что и проделывали при первых же признаках непослушания. А еще они могли сделать так, чтобы на телах их рабов в наказание отрастали щупальца, под стать раковой опухоли. На одной из наакалских табличек изображен человек, у которого щупальца растут из обеих глазниц.

Но теория Эрхарта касательно континента Му заключала в себе некий в высшей степени оригинальный штрих. Между ллойгор и людьми было одно ключевое отличие. Ллойгор отличались глубоким, неизбывным пессимизмом. Если верить Эрхарту, так мы даже вообразить не способны, что это такое. Человеческие существа живут разнообразными надеждами. Мы понимаем, что рано или поздно умрем. Мы понятия не имеем, откуда мы пришли и куда уходим. Мы знаем, что мы уязвимы для болезней и всевозможных несчастливых случайностей. Мы редко получаем, что хотим, а если и получаем, то уже не ценим. Все это мы осознаем и, однако ж, остаемся неисправимыми оптимистами: мы даже дурачим сами себя абсурдными и заведомо нелепыми поверьями насчет жизни после смерти.

— Зачем я вообще с вами разговариваю? — недоумевал Эрхарт. — Я же прекрасно знаю, что ни один университетский профессор не мыслит широко и непредвзято, и все до одного, с кем я имел дело, меня предавали! Наверное, мне хочется верить, что вы окажетесь исключением и сумеете постичь истину, о которой я толкую. Но с какой стати мне так уж надо ее обнародовать, раз я все равно умру, как и все прочие? Глупо, не так ли? Однако ж мы — создания не разумные. Мы живем и действуем, повинуясь неразумному рефлексу оптимизма — чистой воды рефлексу, говорю я: вот точно так же и колено дернется, если по нему ударить. Полная нелепость, не так ли? И однако ж мы ею живем.

Полковник произвел на меня глубочайшее впечатление — невзирая на всю мою убежденность, что он слегка не в себе. Ума ему, во всяком случае, было не занимать.

Он продолжал объяснить: ллойгор, далеко превосходившие людей могуществом, осознавали также, что в этой Вселенной оптимизм нелеп и смешон. Их разумы представляли собой неразделимое единство, а не набор разрозненных отсеков, как у нас. Для них не существовало различия между сознанием, подсознанием и сверхсознанием. Поэтому они ясно прозревали суть вещей в любое время, не будучи в состоянии ни отвлечься от истины, ни позабыть о ней. С точки зрения психики наиболее близкий к ним аналог — это какой-нибудь суицидальный романтик XIX века, погруженный в беспросветное уныние, убежденный, что жизнь — это сущий ад, и принимающий этот постулат за основу повседневной рутины. То, что буддисты в своем безысходном пессимизме напоминают ллойгор, Эрхарт отрицал — и не только из-за концепции нирваны, которая предлагает своего рода абсолют, равнозначный христианскому Богу, но еще и потому, что буддист на самом-то деле отнюдь не живет в непрестанном размышлении о собственном пессимизме. Буддист принимает его разумом, но отнюдь не ощущает каждой клеточкой своего существа. А ллойгор пессимизмом живут.

К несчастью — и здесь я понимал своего собеседника с большим трудом, — Земле подобный пессимизм не подходит — на субатомном уровне. Это молодая планета. Все энергетические процессы пока еще, так сказать, на подъеме; они эволюционируют, стремятся к комплексификации и, следовательно, к уничтожению негативных сил. Простейший тому пример: многие поэты-романтики ушли из жизни совсем молодыми — разрушительных элементов Земля не терпит.

Отсюда легенда, согласно которой ллойгор создали людей как своих рабов. Ибо зачем бы всемогущим существам — рабы? Да только в силу активной враждебности самой Земли, если можно так выразиться. Ллойгор нуждались в существах, функционирующих на основе оптимизма, чтобы противостоять этой враждебности и осуществлять простейшие замыслы своих хозяев. Так были созданы люди — нарочито недалекие, неспособные к сосредоточенному созерцанию самоочевидных истин о Вселенной.

Что произошло дальше — это чистой воды нелепость. Ллойгор, живя на Земле, неуклонно слабели. По словам Эрхарта, ни в одном документе не объясняется, почему ллойгор покинули свой дом, расположенный, вероятно, в туманности Андромеды. Они становились силой все менее и менее активной. И власть захватили их рабы — от них-то и происходит современный человек. Наакальские таблички и другие артефакты континента Му, сохранившиеся до наших дней, созданы руками этих людей, а вовсе не исконных «богов». Земля благоволила эволюции своих нескладных детей-оптимистов и ослабляла ллойгор. Тем не менее эти древние стихии никуда не делись. Они отступили, ушли под землю и в морские глубины, дабы сосредоточить свое могущество в камнях и скалах, обычный обмен веществ которых они сумели повернуть вспять. Это позволило им удержаться на Земле на многие тысячи лет. Время от времени они накапливали достаточно энергии, чтобы снова прорваться в жизнь людей, и в результате были уничтожены целые города. А один раз даже весь континент — собственно, Му; а еще позже — Атлантиду. Особенно же неистовствовали они там, где находили следы своих былых рабов. Именно они отвечают за множество археологических загадок: гигантские разрушенные города Южной Америки, Камбоджи, Бирмы, Цейлона, Северной Африки и даже Италии — вот результат их вмешательства. А также, если верить Эрхарту — колоссальные руины двух городов Северной Америки: это Грюден-Ица, ныне погребенный в болотах под Новым Орлеаном, и Нам-Эргест, цветущий град, что некогда высился на том самом месте, где ныне разверзся Большой каньон. По словам Эрхарта, Большой каньон возник не в результате размывания и выветривания, но вследствие грандиозного подземного взрыва, за которым последовал «огненный град». Полковник предполагает, что, подобно великому взрыву в Сибири, вызван он был чем-то вроде атомной бомбы. На мой вопрос, почему в окрестностях Большого каньона не осталось никаких характерных следов, Эрхарт дал два ответа: во-первых, все произошло так давно, что все приметы и признаки по большей части были уничтожены в силу естественных факторов, и, во-вторых, любому непредвзятому наблюдателю самоочевидно, что Большой каньон — это не что иное, как громадный несимметричный кратер.

Спустя два часа таких разговоров и нескольких порций превосходного виски в голове у меня все настолько смешалось, что я напрочь позабыл все вопросы, которые собирался задать. Я сказал, что должен выспаться и хорошенько все обдумать, и полковник предложил подвезти меня до гостиницы на своей машине. Уже усаживаясь на пассажирское сиденье допотопного «роллс-ройса», я внезапно вспомнил один из своих вопросов.

— А что вы имели в виду, говоря, что валлийцы — это уцелевшие жители континента Му?

— Да ровно то, что сказал. Я уверен — и доказательства у меня есть! — что валлийцы — это потомки рабов ллойгор.

— Какие такие доказательства?

— Самые разные. На разъяснения потребуется еще час по меньшей мере.

— Ну хотя бы намекните!

— Хорошо. Загляните утром в газету. И расскажете мне, что вас больше всего поразило.

— Но на что мне обратить внимание?

Мое упорное нежелание смириться с принципом «поживем — увидим» полковника немало позабавило. А чего он, собственно, хотел? У стариков терпения еще меньше, чем у детей.

— На криминальную статистику.

— Может быть, вы все же расскажете подробнее?

— Ну хорошо.

Мы уже припарковались перед гостиницей; снаружи по-прежнему лило как из ведра. В час столь поздний на улице царило безмолвие: слышался лишь шорох дождевых капель да бульканье воды в сточных канавах.

— Вы обнаружите, что уровень преступности в этой области в три раза выше, нежели в остальной части Англии. Показатели столь высоки, что публикуют их крайне редко. Убийства, проявления жестокости, насилие, всевозможные сексуальные извращения — по количеству подобных преступлений здешний край стоит на первом месте в статистике Британских островов.

— Но почему?

— Я же объяснил. Ллойгор собираются с силами — и то и дело возвращаются.

И, давая понять, что ему не терпится домой, полковник перегнулся вперед и открыл мне дверь машины. Не успел я дойти до дверей гостиницы, как он уже исчез в ночи.

Я спросил дежурного администратора, нельзя ли одолжить у него местную газету; он принес мне последний номер из своей каморки и заверил, что возвращать его не нужно. Я поднялся в свой промозглый номер, разделся, забрался под одеяло — в постели обнаружилась грелка. Я наискосок проглядел газету. На первый взгляд заявлений Эрхарта ничего не подтверждало. Заголовок через всю первую полосу сообщал о забастовке на местной верфи, в передовицах речь шла о выставке рогатого скота и об обвинении ее судей во взяточничестве, а также о спортсменке из Саутпорта, едва не побившей мировой рекорд по плаванию через Ла-Манш. В середине номера приводилась редакционная статья на тему соблюдении воскресного дня. Словом, абсолютно безобидная подборка.

А затем я заметил, что промеж спортивных новостей или в разделе объявлений тут и там запрятаны небольшие заметочки мелким шрифтом. В водохранилище на Брин-Маура обнаружено безголовое тело; в нем предположительно опознали девочку-подростка с лландалффенской фермы. Четырнадцатилетнего подростка направили в исправительно-трудовую колонию за нанесение многочисленных увечий овцам при помощи топора. Некий фермер подал прошение о разводе на том основании, что его жена якобы одержима страстью к своему слабоумному пасынку. Приходской священник приговорен к году тюремного заключения за посягательства на мальчиков-певчих. Отец убил собственную дочь и ее парня на почве ревности. Житель дома престарелых сжег заживо двух своих соседей: налил им в постели керосина и поднес спичку. Двенадцатилетний мальчик угостил своих семилетних сестер-близняшек мороженым с крысиным ядом; в суде по делам несовершеннолетних он то и дело разражался неудержимым хохотом. (Дети, по счастью, выжили, отделавшись лишь болями в желудке.) В короткой статье говорилось, что полиция задержала подозреваемого по делу о трех убийствах на Лаверз-лейн.

Я перечисляю все эти новости в том порядке, в каком их прочел. Что за хроника для мирной сельской местности — даже если допустить, что неподалеку находятся Саутпорт и Кардифф с их крайне неблагополучной криминальной ситуацией! Да, в сравнении с большинством американских городов все не так уж и страшно. Даже Шарлоттсвилл может «похвастаться» досье преступлений, которое в Англии сочли бы небывалым разгулом преступности. Перед тем как заснуть, я надел халат, спустился в гостиную, где еще днем углядел справочник «Уитакер», и просмотрел данные по криминальной статистике Великобритании. Всего-навсего 166 убийств в 1967 году — три убийства на миллион жителей; статистика убийств в Америке раз этак в двадцать выше. И однако ж здесь, в одном отдельно взятом номере провинциальной газетенки, я обнаружил упоминания о целых девяти убийствах — хотя надо признать, что некоторые из них датировались задним числом. (Так, хроника смертей на Лаверз-лейн растянулась по времени на восемнадцать месяцев.)

В ту ночь спал я прескверно; мысли мои то и дело возвращались к незримым монстрам, чудовищным катаклизмам, садистам-убийцам, одержимым подросткам. Каким же облегчением стали для меня по пробуждении яркий солнечный свет и утренняя чашка чая!

Тем не менее я осознал, что украдкой поглядываю на горничную — бледненькую худышку с тусклым взглядом и свалявшимися волосами — и гадаю, вследствие какого противоестественного союза она появилась на свет. Я попросил подать мне в номер и завтрак, и утреннюю газету и с нездоровым интересом погрузился в чтение.

И опять новости более жуткие аккуратно запрятывались в неброские заметки. Двое одиннадцатилетних школьников обвинялись в причастности к убийству девушки, найденной обезглавленной, но оба клялись и божились, что голову жертве отрезал некий бродяга «с горящим взглядом». Аптекарь из Саутпорта был вынужден отказаться от должности в городском совете, будучи обвинен в растлении своей четырнадцатилетней ассистентки.

Обнаружились улики, свидетельствующие, что некая ныне покойная повитуха зарабатывала на доверенных ей младенцах в лучших традициях зловещей миссис Дайер[16] из Ридинга. Старухе из Ллангума нанес серьезные травмы какой-то человек, обвиняющий ее в колдовстве — что ее-де происками дети рождались калеками. Совершено покушение на мэра Чепстоу; мотив — какая-то застарелая обида… Более половины списка я опускаю: все эти преступления столь же скучны, сколь и омерзительны.

Разумеется, все эти мрачные размышления о преступности и извращениях постепенно начинали сказываться на моем мироощущении. Мне всегда нравились валлийцы — миниатюрные, темноволосые, бледнокожие. Теперь я смотрел на них точно на троглодитов, пытаясь прочесть в их глазах свидетельства тайных пороков. И чем больше вглядывался — тем больше таких признаков находил. Я вдруг осознал, как много слов начинаются с двойного «л», от «Ллойдз-банка» до Лландидно, и с содроганием вспомнил о ллойгор. (Между прочим, слово показалось мне знакомым — и я отыскал его на двести пятьдесят восьмой странице лавкрафтовского сборника «Комната с заколоченными ставнями»: так именовалось божество, «что блуждает путями ветров среди звездных пространств». Отыскал я и Темное божество именем Гхатанотхоа, хотя оно и не числилось главою «обитателей звезд».)

До чего же это невыносимо — гулять по солнечным улицам, видеть, как сельский люд занимается повседневными делами, как хозяйки ходят за покупками и сюсюкают с младенцами друг дружки, и хранить в груди свой ужасный секрет, который между тем так и рвется наружу. Мне хотелось списать все услышанное на ночной кошмар, на вымысел полупомешанного ученого, но приходилось признать, что все это логически согласуется с рукописью Войнича и пантеоном лавкрафтовских богов. Да, сомневаться не приходилось: и Лавкрафт, и Мейчен просто-напросто имели частичный доступ к древнему преданию, что, возможно, существовало еще до известных нам цивилизаций.

Единственной альтернативой такому объяснению была прихотливая литературная мистификация, совместно подготовленная Мейченом, Лавкрафтом и Войничем (который в таком случае и подделал документ). Такое, конечно же, невозможно. Но первая гипотеза — это же ужас что такое! Как прикажете мне в нее поверить — и сохранить здравый рассудок, здесь, на залитой солнцем центральной улице, пока в ушах у меня звучит напевная валлийская речь? Мир темный и недобрый и настолько отличный от нашего, что люди даже попытаться понять его не в состоянии: чужеродные стихии, действия которых представляются неописуемо жестокой местью и которые, однако же, всего лишь движимы абстрактными законами своего бытия, которых нам вовеки не постичь. Эрхарт, с его лицом рептилии и угрюмым интеллектом. А главное — незримые силы подчиняют себе умы всех этих ни в чем не повинных людей вокруг меня, развращают их, искажают и растлевают.

Я уже решил, чем займусь в течение дня. Попрошу мистера Ивенса свозить меня к Сумеречным холмам, упомянутым у Мейчена, сделаю снимок-другой, осторожно наведу справки. У меня с собой и компас имеется — в Америке я его всегда держу в машине на случай, если вдруг заблужусь.

Перед гаражом мистера Ивенса собралась небольшая толпа; тут же припарковалась машина «скорой помощи». На моих глазах двое санитаров вышли из дома, таща носилки. Мистер Ивенс мрачно наблюдал за зеваками из небольшой автомастерской, примыкающей к гаражу.

— Что случилось? — полюбопытствовал я.

— Да парень со второго этажа ночью с собой покончил. Газом траванулся.

«Скорая помощь» отъехала.

— А вам не кажется, что в здешних краях уж больно много всего такого? — осведомился я.

— Чего такого?

— Ну, самоубийств, убийств и все такое прочее. Ваша местная газета ими просто пестрит.

— Да, пожалуй. Уж эти мне современные подростки! Творят что хотят.

Я понял, что продолжать эту тему нет смысла. И спросил, свободен ли он и не свозит ли меня в Сумеречные холмы. Мистер Ивенс покачал головой.

— Я пообещал никуда не уходить, чтобы дать показания полиции. Но вы можете сами взять машину, если хотите.

Так что я купил карту области и сам сел за руль. Я остановился минут на десять полюбоваться средневековым мостом, упомянутым у Мейчена, а затем неспешно покатил на север. Утро выдалось ветреным, но не холодным; в солнечном свете ландшафт смотрелся совсем иначе, чем накануне. И хотя я внимательно высматривал приметы мейченовских Сумеречных холмов, я не находил в отрадном, полого-волнистом ландшафте ровным счетом ничего, что бы отвечало такому определению. Вскорости мимо промелькнул указатель: до Абергавенни — десять миль. Я решил ненадолго завернуть и туда. К тому времени, как я там оказался, солнце уже настолько разогнало ночные химеры в моем сознании, что я объехал городок кругом (в архитектурном отношении — ничего особенного!), а затем пешком поднялся вверх по склону, полюбоваться на разрушенный замок. По пути я потолковал с парой местных жителей, что видом своим смахивали скорее на англичан, нежели на валлийцев. В самом деле, городишко этот находится не так уж и далеко от долины реки Северн и Шропшира, воспетого А. Э. Хаусменом.[17]

Но я поневоле вновь вспомнил про миф о ллойгор — благодаря двум-трем фразам в местном путеводителе касательно Уильяма де Браоза, лорда Брихейниога (или Брекона), «чья зловещая тень нависает над прошлым Абергавенни» и чьи «гнусные деяния», по всей видимости, шокировали даже необузданных англичан XII века. Я мысленно взял на заметку спросить у Эрхарта, как давно ллойгор обосновались в Южном Уэльсе и как далеко простирается их влияние. Из Абергавенни я покатил на северо-запад через самую красивую часть долины Уска. В Крикховелле я остановился в славном старинном пабе, выпил пинту прохладного легкого эля и разговорился с местным завсегдатаем, который, как выяснилось, читал Мейчена. Я спросил его, где, по его мнению, следует искать Сумеречные холмы, и тот доверительно сообщил, что находятся они прямиком к северу, в Черных горах: это высокое, пустынное вересковое нагорье между долинами Уска и Уая. Так что я проехал еще с полчаса до самой вершины перевала под названием Булх, откуда открывается один из роскошнейших видов во всем Уэльсе: на западе — Брекон-Биконз, на юге — лесистые холмы и поблескивающий под солнцем Уск. Но Черные горы на востоке выглядели совсем не зловеще, и описание их ничуть не соответствовало той странице из Мейчена, которой я руководствовался как путеводителем. Так что я снова свернул на юг, проехал через Абергавенни (где наскоро перекусил), а дальше, по окольным дорогам, что опять круто забирали вверх, покатил к Лландалффену.

Там-то я и заподозрил, что цель моя близка. В холмах ощущалось нечто от бесплодной пустоши, что наводило на мысль об атмосфере «Черной печати». Но я велел себе судить непредвзято: во второй половине дня набежали облака, и я допускал, что, может статься, у меня просто воображение разыгралось. Я притормозил на обочине, близ каменного моста, вышел из машины, облокотился о перила. Река стремительно неслась по камням, кристально прозрачная мощь потока завораживала меня, едва ли не гипнотизировала. Я двинулся по склону вниз чуть поодаль от моста, как можно глубже ввинчиваясь каблуками в грунт, чтобы не потерять равновесия на крутом спуске, и наконец добрался до плоского камня у самой воды. Я, конечно, бравировал; на самом деле я ощущал себя крайне неуютно, но все списывал на самовнушение. В моем возрасте после обеда неизбежно чувствуешь себя усталым и удрученным, особенно если пропустил стаканчик.

На шее у меня болтался фотоаппарат «Поляроид». Зелень травы и серо-стальное небо составляли такой разительный контраст, что я решил сделать снимок. Я выставил экспозицию, навел объектив вверх по течению реки; извлек фотографию, засунул снимок под куртку и стал ждать, пока изображение проявится. Спустя минуту я содрал верхний слой. Фотография была черным-черна. Видимо, как-то засветилась. Я снова взялся за фотоаппарат и сделал второй снимок, а первый швырнул в реку. Извлекая фотографию, я внезапно преисполнился интуитивной уверенности, что и она тоже окажется засвеченной.

Я нервно заозирался — и чуть не свалился в реку: прямо надо мной нависало чье-то лицо. Мальчишка, а может, юноша, опершись о перила, неотрывно наблюдал за мною с моста. Жужжание таймера смолкло. Не обращая на мальчишку внимания, я сорвал со снимка верхний слой. Опять черная! Я выругался сквозь зубы и бросил фотографию в воду. Затем окинул взглядом склон, просчитывая путь назад, и заметил, что юнец стоит на самой вершине. Одет он был в обтрепанные, неопределенного вида коричневые обноски; худое смуглое лицо напомнило мне цыган с ньюпортского вокзала. Карие глаза ровным счетом ничего не выражали. Я глядел на него без улыбки — поначалу мне было просто любопытно, что ему надо.

Но юнец не попятился сконфуженно, и я внезапно испугался, уж не ограбить ли он меня задумал: может, на фотоаппарат нацелился или на дорожные чеки, что у меня в бумажнике. Но следующего же взгляда мне хватило, чтобы понять: он все равно не сумел бы воспользоваться ни тем ни другим. Пустые глаза и оттопыренные уши свидетельствовали о том, что я имею дело со слабоумным. А в следующее же мгновение я вдруг понял, что он замышляет, — понял со всей определенностью, как если бы он сам мне признался. Он рассчитывает сбежать вниз по склону — и столкнуть меня в реку. Но зачем? Я оглянулся через плечо. Да, течение здесь быстрое и воды, пожалуй, по пояс — может, даже чуть глубже, — но недостаточно, чтобы утопить взрослого мужчину. На дне — валуны и камни, но не настолько крупные, чтобы повредить мне, даже если я ударюсь о какой-то из них.

Ничего подобного со мною в жизни не случалось — во всяком случае, за последние пятьдесят лет. Меня захлестнули слабость и страх, так что даже колени подогнулись. Удержала меня на ногах лишь моя твердая решимость страха не выказывать. Я взял себя в руки и, раздраженно насупившись, обжег его сердитым взглядом — тем самым взглядом, который порою приберегаю для своих студентов. К вящему моему изумлению, юнец мне улыбнулся — хотя, сдается мне, в его улыбке было больше злобы, нежели веселья, — и отвернулся. Не теряя времени, я проворно вскарабкался вверх по склону — на менее уязвимую позицию.

Когда несколько секунд спустя я вышел на дорогу, юнец исчез. Единственное укрытие в пределах пятидесяти ярдов было либо с другой стороны от моста, либо за моей машиной. Я даже под автомобиль заглянул — не торчат ли ноги; нет, не торчат. Справившись с паникой, я перешел дорогу и, перегнувшись через перила с противоположного края, посмотрел вниз. Опять никого. Оставалось лишь предположить, что юнец соскользнул под мост — хотя течение здесь было слишком быстрым. Как бы то ни было, обыскивать реку под мостом в мои планы не входило. Я вернулся к машине, заставляя себя идти размеренным шагом, не переходя на бег, и почувствовал себя в безопасности, только стронувшись с места.

На вершине холма мне вдруг пришло в голову, что я забыл, в каком направлении еду. Вследствие пережитой тревоги все воспоминания о том, с какой стороны я приблизился к мосту, выветрились из моей головы, а припарковался я на съезде, перпендикулярно дороге. На пустынном отрезке шоссе я притормозил посмотреть на компас. Но черная магнитная стрелка плавно вращалась кругами, по всей видимости, бессистемно. Я постучал по корпусу: никакого результата. Компас не был сломан: стрелка надежно крепилась на игле. Прибор просто-напросто размагнитился. Я поехал дальше, со временем повстречал указатель, убедился, что направление выбрал правильно, добрался до Понтипула. Проблема с компасом меня слегка обеспокоила, но не то чтобы сильно. Лишь позже, пораскинув мозгами, я осознал, что компас невозможно размагнитить просто так: надо снять стрелку и хорошенько нагреть ее либо с силой постучать прибором обо что-нибудь твердое. Днем, когда я остановился подкрепиться, компас еще работал — я посмотрел. Мне вдруг пришло в голову, что и поломка компаса, и встреча с мальчишкой — это своего рода предостережение. Предостережение невнятное и равнодушное: вот так же спящий непроизвольно смахивает муху.

Все это звучит нелепо и фантастически, и я охотно признаю, что сам был склонен отмахнуться от подобных мыслей. Но я склонен доверять интуиции.

Я чувствовал себя настолько разбитым, что по возвращении в гостиницу жадно приложился к своей фляге с бренди. Затем позвонил портье и пожаловался на холод в номере, и не прошло и десяти минут, как горничная уже разводила огонь, насыпав угля в камин, которого я поначалу и не заметил. Устроившись напротив, покуривая трубку и потягивая виски, я со временем почувствовал себя гораздо лучше. В конце концов, нет никаких свидетельств тому, что эти «стихии» действительно враждебны — даже если допустить на минуту, что они существуют. В юности я презрительно отмахивался от сверхъестественного, но с годами резкая граница между правдоподобным и неправдоподобным слегка расплылась; ныне я осознаю, что и мир как таковой не вполне правдоподобен.

В шесть часов я внезапно решил навестить Эрхарта. Позвонить я не потрудился; я уже привык воспринимать полковника не как человека постороннего, но как союзника. Я вышел в моросящий дождик, дошел до его дома, поднялся к парадной двери и нажал на кнопку звонка. Почти тотчас же дверь распахнулась, выпуская предыдущего гостя.

— До свидания, доктор, — промолвила валлийка.

Я застыл на месте, недоуменно воззрившись на нее. По спине пробежал холодок.

— С полковником все в порядке?

— Ничего страшного, если побережется, — ответил мне доктор. — Если вы друг хозяина, не задерживайтесь у него надолго. Больному необходимо выспаться.

Валлийка впустила меня, не задавая вопросов.

— Что произошло?

— Да несчастный случай. Полковник упал с лестницы в подвале, а обнаружили мы его только через пару часов.

Поднимаясь наверх, я заметил в кухне нескольких псов. Дверь была открыта, однако никто из них не залаял при звуке моего голоса. В коридоре второго этажа царила промозглая сырость, ковер оставлял желать много лучшего. У дверей лежал доберман. Он устало и обреченно поглядел на меня; я прошел мимо — он даже с места не стронулся.

— А, это вы, старина, — поприветствовал меня Эрхарт. — Спасибо, что навестили. Кто вам рассказал?

— Никто. Я просто поговорить заглянул. Что же все-таки случилось?

Эрхарт выждал, пока за экономкой не закрылась дверь.

— Меня столкнули с подвальной лестницы.

— Но кто?

— Могли бы и не спрашивать.

— Так как все было?

— Я пошел в подвал за садовой бечевкой. На середине лестницы накатила удушливая вонь — думается мне, они умеют производить какой-то газ. И тут же — резкий толчок сбоку. Ну я и сверзнулся вниз — а падать-то высоко. Приземлился на ящик с углем, вывихнул лодыжку и думал, ребро сломал. А дверь между тем сама собою закрылась и защелкнулась на защелку. Я два часа вопил как сумасшедший, прежде чем меня садовник услышал.

Я больше не считал, что собеседник мой слегка не в себе, и в словах его нимало не сомневался.

— Но вам же нельзя здесь оставаться — вы в страшной опасности! Вам надо срочно перебираться в иные края.

— Нет. Они, конечно, гораздо сильнее, чем мне казалось. Но в конце концов, я находился под землей, в подвале. Возможно, в этом-то и дело. Они и до поверхности могут дотянуться, но на это у них уходит куда больше энергии, нежели оно того стоит. Как бы то ни было, ничего страшного не произошло. Ну, связки растянул, подумаешь, а ребро, как выяснилось, вовсе и не сломано. Это просто мягкое предупреждение: за то, что вчера вечером разоткровенничался с вами. А у вас что нового?

— Вот, значит, в чем дело!

Мои собственные приключения внезапно обрели смысл; все встало на свои места. Я пересказал Эрхарту события дня.

— Стало быть, вы спустились по крутому склону; видите, в точности как я — в подвал. Впредь нужно избегать таких ситуаций, — возбужденно перебил меня полковник. А когда я упомянул про компас, он невесело рассмеялся. — Это для них пара пустяков. Я же рассказывал, они способны просачиваться сквозь материю так же легко, как губка впитывает воду. Выпьете?

Я согласился и, в свой черед, наполнил бокал и ему. Прихлебывая напиток, полковник задумчиво проговорил:

— Этот ваш мальчишка… сдается мне, я знаю, кто он такой. Внук Бена Чикно. Я его тут вижу иногда.

— Кто такой Чикно?

— Цыган здешний. В его семье половина народу — идиоты. Сплошь кровосмешения. Один из его сыновей получил пять лет за соучастие в одном из самых гнусных убийств за всю историю здешнего края. Мерзавцы пытали престарелую супружескую пару, дабы выяснить, где те прячут деньги, а потом убили обоих. Часть похищенного обнаружилась в кибитке сына, но он уверял, будто вещи ему оставил какой-то тип, который в бегах числится. Мерзавец дешево отделался: обвинения в убийстве как таковом против него не выдвигали. Кстати, судья умер неделю спустя после вынесения приговора. От сердечного приступа.

Я знал произведения Мейчена куда лучше Эрхарта, и теперь в голову мою закралось вполне естественное подозрение. Ибо Мейчен рассказывает о сношениях между некими полусумасшедшими дегенератами из числа сельских жителей — и странными, чужеродными силами зла.

— А может ли быть, что этот старик — ну, Чикно — связан с ллойгор? — осведомился я.

— Зависит от того, что вы имеете в виду. Не думаю, что Чикно — птица достаточно важная, чтобы знать о них много. Но он из тех людей, кого они обычно поощряют: старый тупой выродок. Вы инспектора Дейвисона о нем порасспросите: это глава местной полиции. За Чикно тянется целый хвост приговоров длиной с вашу руку: поджог, изнасилование, грабеж со взломом, скотоложество, инцест. Словом, полный дегенерат.

В этот момент миссис Долгелли внесла ужин и недвусмысленно дала понять, что мне пора. В дверях я полюбопытствовал:

— А что, кибитка этого типа стоит где-то поблизости?

— В миле от моста, про который вы рассказывали. Надеюсь, вы туда не собираетесь?

Я поспешил заверить хозяина, что и думать об этом не думал.

Тем же вечером я написал длинное письмо Джорджу Лоэрдейлу в Брауновский университет. Лоэрдейл пописывал детективы (под псевдонимом, разумеется) и выпустил две антологии современной поэзии. Я знал, что он работает над книгой о Лавкрафте, и я нуждался в его совете. К тому времени я чувствовал, что увяз во всей этой истории по уши. Ни малейших сомнений у меня не осталось. А есть ли свидетельства появления ллойгор в области Провиденса? Мне хотелось знать, нет ли каких-нибудь теорий насчет того, откуда Лавкрафт получал основные сведения? Где он мог видеть «Некрономикон» или хотя бы слышать о нем? В своем письме к Лоэрдейлу я умолчал о подлинных своих заботах и опасениях; сказал лишь, что сумел перевести значительную часть рукописи Войнича и имею основания полагать, что это тот самый «Некрономикон», о котором шла речь у Лавкрафта, и как Лоэрдейл это объясняет? Также я сослался на доказательства того, что в основу рассказов Мейчена легли подлинные легенды Монмутшира, и предположил, что Лавкрафт мог использовать тот же самый легендариум. Не известны ли Лоэрдейлу такого рода местные предания? Скажем, нет ли каких-нибудь неприятных историй, связанных с лавкрафтовским «Домом с заколоченными ставнями» на Бенефит-стрит в Провиденсе?..

На следующий день после несчастного случая с Эрхартом приключилось нечто странное, о чем я расскажу лишь вкратце, поскольку происшествие последствий не имело. Я уже упоминал про горничную: бледненькую худышку со спутанными волосами и ногами как спички. После завтрака я поднялся к себе в номер и обнаружил, что она распростерта на коврике перед очагом — по всей видимости, без чувств. Я попытался позвонить администратору, но телефон не отвечал. Девушка казалась такой маленькой и хрупкой, что я решил перенести ее на кровать или в кресло. Труда это не составило; но когда я взял ее на руки, то невозможно было не ощутить, что под коричневым рабочим халатом на ней не надето почти или вовсе ничего. Я удивился: погода стояла холодная. Я уложил девушку на постель, она открыла глаза и поглядела на меня с лукавой радостью, так что не приходилось сомневаться: до сих пор она просто-напросто притворялась. Я попытался высвободить руку; она ухватила меня за запястье — с явным намерением продлить соприкосновение.

Но уж больно грубо было сработано; я отпрянул. В этот момент в коридоре послышались шаги; я поспешно распахнул дверь. На пороге обнаружился неопрятный мужлан цыганской внешности: при виде меня он явно удивился.

— Я искал… — начал было он и тут заметил в комнате девушку.

— Я нашел ее на полу без сознания. Пойду вызову врача, — быстро проговорил я.

В намерения мои входило лишь побыстрее ускользнуть вниз, однако девица, услышав мои слова, заверила:

— Нет нужды, — и спрыгнула с постели.

Незнакомец повернулся и зашагал прочь, спустя несколько секунд горничная последовала за ним, даже не попытавшись оправдаться. Не требовалось особой проницательности, чтобы понять: эти двое сговорились, цыган должен был открыть дверь и застать меня в постели с девицей. Не берусь судить, что произошло бы потом: возможно, он потребовал бы денег. Но скорее всего, просто бы на меня напал. Между моим незваным гостем и тем юнцом, что глазел на меня с моста, наблюдалось заметное сходство. Больше я этого человека не видел; девица впредь меня избегала.

Этот эпизод лишь подкрепил мою уверенность, что семейство цыган связано с ллойгор куда теснее, нежели осознает Эрхарт. Я позвонил ему домой, но мне сказали, он спит. Остаток дня я посвятил тому, что писал письма домой да осматривал римские развалины в городе.

Тем вечером я впервые увидел Чикно. По пути к Эрхарту я проходил мимо небольшого паба с объявлением в окне двери: «Цыган не обслуживаем». Однако ж в дверном проеме маячил старик в мешковатой одежде — с виду вполне безобидный — и, заложив руки в карманы, провожал меня внимательным взглядом. Изо рта у него, покачиваясь, свисала сигарета. По виду — как есть цыган.

Я пересказал Эрхарту эпизод с горничной; он, похоже, не воспринял его всерьез — в самом худшем-де случае меня рассчитывали пошантажировать. Но стоило мне упомянуть про старика, и полковник, живо заинтересовавшись, попросил описать его в деталях.

— Да, точно Чикно. Интересно, какого дьявола ему занадобилось.

— На вид он вполне безобиден, — промолвил я.

— Ага — как ядовитый паук.

Встреча с Чикно меня изрядно встревожила. Хотелось бы верить, я — не трусливее любого другого, но юнец у моста и нелепая история с горничной заставили меня осознать, что все мы довольно-таки уязвимы физически. Если ухажер девицы — или брат, или кем бы уж он ей ни приходился — вздумал задать мне взбучку, так он с легкостью избил бы меня до потери сознания и переломал мне все ребра — я бы и не пикнул. И ни один суд не вынес бы обвинительный приговор человеку, защищавшему «честь» девушки, тем более если бы она поклялась, что пришла в себя после обморока и обнаружила, что насильник воспользовался ее бедственным положением… При этой мысли по спине у меня пробежал пренеприятный холодок: я в страхе осознал, что играю с огнем.

Этим страхом объясняется следующее из описываемых мною событий. Но сперва упомяну, что на третий день Эрхарт встал с постели и мы вместе съездили в Сумеречные холмы, пытаясь понять, стоит ли что-либо за Мейченовой ссылкой на подземные пещеры, где якобы обитают его злокозненные троглодиты. Мы расспросили приходского священника в Лландалффене и в двух деревеньках неподалеку и потолковали с встречными рабочими с окрестных ферм, объясняя, что мы увлекаемся спелеотуризмом. Никто не ставил под сомнение предлог столь малоправдоподобный, но и нужными нам сведениями никто не располагал, хотя лландалффенский священник уверял, что и в самом деле слыхал какие-то байки о проходах в склонах холмов, что прикрыты валунами от посторонних глаз.

Эрхарт, несмотря на хромоту, облазил со мною все окрестности, устал смертельно и вернулся домой в шесть, собираясь лечь пораньше. По пути домой мне показалось — или, возможно, примерещилось, — что цыганского вида парень следовал за мной по пятам несколько сотен ярдов. Какой-то мальчишка, очень похожий на моего давешнего знакомца, ошивался у входа в гостиницу — и, едва завидев меня, скрылся. Похоже, за мной следили. Но, поужинав и расслабившись, я решил заглянуть в паб, где накануне видел старика Чикно, и осторожно навести о нем справки.

Не дойдя до цели четверти мили, я увидел объект своих поисков: Чикно стоял в дверях молочного магазина и не спускал с меня глаз, даже не пытаясь скрыть свой интерес. Я понимал: если я его проигнорирую, то мое чувство незащищенности только усилится, что того и гляди обернется для меня бессонной ночью. Засим я поступил так, как порою поступаю с чудовищами в ночных кошмарах, — направился прямиком к старику и заговорил с ним. И не без удовлетворения отметил, что застал его врасплох. Водянистые глаза забегали — так выдает себя человек, у которого совесть нечиста.

Приблизившись вплотную, я осознал, что прямой подход мне ничего не даст. «Зачем вы за мной следите?» Чикно инстинктивно схитрит — а чего и ждать от человека, который обычно с законом не в ладах? — и станет все наотрез отрицать. Так что я лишь улыбнулся и сказал:

— Погожий вечер, не так ли?

— Эге, точно, — ухмыльнулся цыган.

Я постоял рядом, делая вид, что любуюсь окрестностями. Шестое чувство меня не подвело. В роли охотника Чикно ощущал себя слегка неуютно: он скорее привык быть дичью.

— А вы нездешний, — заметил он спустя несколько минут. Акцент у него был не валлийский, но более северный — резковатый и грубый.

— Да, я американец, — подтвердил я. И, выждав небольшую паузу, добавил: — Да и вы тоже не из здешних мест, судя по выговору.

— Эге. Из Ланкашира мы.

— Из какой его части?

— Даунем.

— А, ведьминская деревня! — Я в свое время читал курс, посвященный викторианским романистам, и сразу вспомнил «Ланкаширских ведьм» Эйнсворта.[18]

Чикно ухмыльнулся — и я заметил, что во рту у него ни одного целого зуба не осталось — сплошь раскрошенные, потемневшие пеньки. При ближайшем рассмотрении я также понял, что глубоко ошибался, сочтя его безобидным. Эрхартово сравнение с ядовитым пауком было не так уж далеко от истины. Для начала, цыган оказался куда старше, нежели казалось на расстоянии, я бы дал ему больше восьмидесяти. (По слухам, Чикно перевалило за сто. Доподлинно известно, что его старшей дочери стукнуло шестьдесят пять.) Но годы не смягчили его нрава и не сделали его доброжелательнее. Ощущалась в его облике некая животная распущенность, отталкивающая живучесть, как если бы ему до сих пор доставляло удовольствие причинять боль либо вызывать страх. Даже просто разговаривая с ним, я ощущал, как мурашки по коже бегают: все равно что гладить собаку, у которой подозревают бешенство. Эрхарт пересказал мне немало отвратительных слухов об этом человеке, и теперь я готов был поверить каждому слову. Мне тут же вспомнилась история о маленькой дочурке фермера, которую Чикно приютил в дождливую ночь, — и мне стоило немалых трудов не выказать отвращение.

Мы постояли еще несколько минут, разглядывая освещенные улицы. Мимо, не обращая внимания на нас, продефилировали несколько подростков с портативными радиоприемниками.

— Руку давайте, — вдруг приказал старик.

Я послушался. Цыган с интересом воззрился на мою правую ладонь. Затем проследил линии в основании моего большого пальца.

— Линия жизни длинная.

— Рад слышать. А что еще вы видите?

Он поднял глаза и злорадно ухмыльнулся.

— Для вас — ничего интересного.

Во всей этой беседе ощущалось нечто искусственное. Я глянул на часы.

— Пора пропустить стаканчик.

И я повернулся было, чтобы уйти, но тут же предложил, словно под влиянием внезапно пришедшей в голову мысли:

— А вы ко мне не присоединитесь?

— Чего б нет?

И Чикно улыбнулся так оскорбительно, что, если бы не мои подспудные мотивы, следовало бы разобидеться насмерть. Понятно, что он про себя думал: что я-де его боюсь и пытаюсь подольститься. И если первое отчасти соответствовало истине, то второе — никоим образом. Цыган заблуждался на мой счет — и это давало мне некоторое преимущество.

Мы дошли до того самого паба, куда я собирался заглянуть с самого начала. Тут я увидел объявление на двери и замялся.

— Не волнуйтесь. Ко мне это не относится, — заверил старикан.

Мгновение спустя я понял почему. Бар был наполовину полон. Несколько наемных работников играли в дартс. Чикно направился прямиком к месту под мишенью и уселся как ни в чем не бывало. Двое-трое игроков явно разозлились, но никто не проронил ни слова. Все просто сложили дротики на подоконник и перебрались поближе к бару. Цыган широко ухмыльнулся. Он явно обожал демонстрировать свою власть.

Старикан сказал, что не отказался бы от рома. Я подошел к бару; хозяин обслужил меня, не поднимая глаз. Посетители ненавязчиво сдвинулись к противоположному концу стойки или, по крайней мере, подальше от нас — насколько позволяли приличия. Цыгана явно боялись. Возможно, на людей так подействовала смерть судьи, который вынес приговор сыну Чикно. Впоследствии Эрхарт рассказал мне и о других случаях.

Одно меня слегка успокоило. Пить он не умел. Я заказал ему один ром, чтобы цыган, не дай бог, не подумал, будто я пытаюсь его напоить, но он, сощурившись, заметил:

— Маленький больно.

Так что я заказал второй. Первый бокал старикан осушил, пока я ходил к стойке. А десять минут спустя взгляд его отчасти утратил остроту и проницательность.

Я решил, что от откровенности ничего не потеряю.

— Я о вас много наслышан, мистер Чикно. Мне крайне интересно с вами познакомиться.

— Эге. Дык вот и зазнакомились, — отозвался цыган. Он задумчиво потягивал ром, цыкая полым зубом. А затем заметил: — Вы кажетесь здравомыслящим человеком. Зачем вы остаетесь там, где вы лишний?

Я не стал изображать непонимание.

— Я скоро уеду — вероятно, в конце недели. Но я явился сюда попытаться отыскать кое-что. Вы не слышали о рукописи Войнича?

Разумеется, ни о чем подобном старый цыган не слышал. Невзирая на ощущение, что даром трачу слова, ибо собеседник мой тупо смотрел куда-то мимо меня, я вкратце поведал об истории рукописи и о том, как я ее расшифровал. И под конец сообщил, что Мейчен, по всей видимости, тоже знал это произведение и что, вероятно, вторая его часть или, может, еще один список находятся где-то в этой части мира. Когда же Чикно наконец ответил, я понял, что глубоко ошибался, решив, что он глуп либо невнимателен.

— То есть вы пытаетесь меня убедить, будто вас сюда занесло ради какой-то там рукописи? И все? — уточнил он.

Голос его звучал по-ланкаширски грубовато, но не враждебно.

— Да, именно за этим я и приехал, — подтвердил я.

Чикно перегнулся через стол и дыхнул на меня ромом.

— Слышь, мистер, мне известно куда больше, чем вы думаете. Я вас как облупленного знаю. Так что хорош шутки шутить. Может, вы и прохфессор из колледжа, да только мне на это начхать.

Меня не оставляло ощущение, будто передо мной крыса или ласка — опасная тварь, которую следовало бы уничтожить, точно ядовитую змею, — но я усилием воли закрыл на это глаза. Я внезапно понял про него одну вещь: на самом-то деле мое профессорское звание цыгану было глубоко небезразлично: он откровенно наслаждался возможностью приказать мне — университетскому профессору! — убраться прочь и не совать нос в чужие дела.

Так что я вдохнул поглубже — и вежливо проговорил:

— Поверьте, мистер Чикно, меня интересует исключительно рукопись. Если бы я смог ее отыскать, я был бы доволен и счастлив.

Старик допил свой ром, и я уж решил было, что он собрался уходить. Ничего подобного: он просто давал понять, что надо бы повторить. Я сходил к стойке и принес двойной ром ему и еще одно виски «Хейг» — себе.

Я снова уселся за стол; Чикно жадно отхлебнул рома.

— Да знаю я, зачем вы здесь, мистер. И про книгу вашу знаю. Но я парень незлопамятный. Я всего лишь хочу сказать, что вы никому не интересны. Что б вам не уехать обратно в свою Америку? Здесь вы вторую часть своей книги не отыщете, точно говорю.

Минуту-другую мы оба молчали. И тут я решил объясниться начистоту.

— А зачем им так нужно, чтобы я уехал?

В первое мгновение собеседник мой словно не осознал сказанного. Затем разом посерьезнел, помрачнел — хотя и ненадолго.

— Не стоит об этом, — отрезал он.

Но спустя минуту Чикно словно бы передумал. Глаза его снова недобро вспыхнули.

— Вы их, мистер, не интересуете. На вас им плевать. Это вот он им не нравится. — Старикан дернул головой: по всей видимости, имелся в виду Эрхарт. — Дурак набитый, вот он кто. Его уж сколько раз предупреждали; можете передать ему от меня, что в следующий раз никаких предупреждений не будет.

— Он не верит в их власть. Полагает, сил у них недостаточно, чтобы повредить ему, — объяснил я.

Цыган словно бы никак не мог решить, улыбнуться тут следует или презрительно ухмыльнуться. Лицо его исказилось, и на мгновение мне померещилось, будто его глаза вспыхнули алым, как у паука.

— Стало быть, распроклятый дурень заслуживает своей участи!

Я похолодел от страха — и вместе с тем испытал что-то похожее на торжество. Мне удалось-таки разговорить старого мерзавца! Моя откровенность себя оправдала. И если только он не вспомнит вдруг об осторожности, я того и гляди выведаю кое-что из того, что так меня занимает.

Старик цыган взял себя в руки — и добавил уже более спокойно:

— Во-первых, дурак он уже потому, что ничего толком не знает. Ни черта! — И Чикно постучал мне по запястью согнутым пальцем.

— Я так и подозревал, — кивнул я.

— Ах, вот как, подозревали? Ну значит, и не ошиблись.

Не приходилось сомневаться, что презрение его — не наигранное. Но следующие его слова потрясли меня куда сильнее, нежели все предыдущее. Чикно нагнулся ко мне и с неожиданной прямотой сообщил:

— Эти твари — они не из волшебной сказочки, знаете ли. Они не в игрушки играют.

И тут я понял то, чего до сих пор не осознавал. Чикно и впрямь знал «их», знал — и воспринимал с равнодушным прагматизмом, как ученый — атомную бомбу. Думаю, вплоть до сего момента я в «них» толком не верил; я надеялся, что все это какая-то странная иллюзия или что, подобно привидениям, они не могут вторгаться в дела людей хоть сколько-то ощутимо. Слова цыгана открыли мне глаза. «Эти твари». У меня просто волосы встали дыбом, и холодная волна разлилась по ногам от бедер до ступней.

— Так что же, ради всего святого, они делают?

Чикно допил свой бокал и небрежно обронил:

— А вас, приятель, это не касается. Вы тут все равно ничего поделать не можете. И никто не может. — Цыган грохнул бокалом о стол. — Понимаете, это же их мир, как ни крути. А мы — всего лишь ошибка. И они хотят отобрать мир назад. — Он поймал взгляд бармена и указал на пустой бокал.

Я послушно отправился к стойке и принес еще рома. Теперь мне не терпелось уйти и как можно скорее переговорить с Эрхартом. Но как тут уйдешь — чего доброго, старикан обидится!

Из затруднения меня вывел сам Чикно. После третьего двойного рома он внезапно утратил всякую вразумительность. И забормотал что-то на непонятном языке — должно быть, на цыганском. Несколько раз он упомянул какую-то Лиз Садерн (причем произносил это имя как «Соудерн»); позже я вспомнил, что так звали одну из ланкаширских ведьм, казненных в 1612 году. Я так и не узнал, о чем именно старик рассказывал и действительно ли ссылался на пресловутую ведьму. Глаза его остекленели, хотя сам он, несомненно, пребывал в уверенности, что со мною общается. Под конец мною овладело жутковатое ощущение, что беседует со мной не старик Чикно, а кто-то другой, в него вселившийся. Полчаса спустя цыган уронил голову на стол и задремал. Я подошел к бармену.

— Мне страшно жаль, что так вышло. — И я указал на спящего.

— Ничего страшного, — заверил бармен. По-видимому, он уже понял, что я с цыганом не в дружбе. — Я позвоню его внуку. Он заберет старика домой.

Из ближайшей телефонной будки я позвонил Эрхарту. Экономка сообщила, что хозяин спит. Я уже собирался зайти разбудить его, но передумал и повернул обратно в гостиницу, жалея, что потолковать мне не с кем.

Я попытался разобраться в мыслях и найти хоть какой-то смысл в речах Чикно. Если он не отрицал существования ллойгор, тогда с какой стати Эрхарт заблуждается? Но я слишком много выпил и смертельно устал. Лег я в полночь, но спал плохо, меня мучили кошмары. В два часа утра я пробудился с жутким ощущением того, что ллойгор — это страшная явь, хотя в сознании моем они смешались с чудовищными образами из снов — маркизом де Садом и Джеком-потрошителем. Чувство опасности было настолько сильным, что я включил свет. Стало заметно лучше. Я решил, что стоит записать мой разговор с Чикно и дать Эрхарту прочесть его — вдруг полковник сможет восполнить недостающие части головоломки. И я подробно изложил нашу с цыганом беседу на бумаге.

Пальцы у меня онемели от холода. Я снова задремал; проснулся от того, что комната словно бы слегка вибрировала: очень похоже на легкое землетрясение, что я некогда пережил в Мексике. Я опять уснул и проспал до утра.

Прежде чем приступить к завтраку, я спросил за стойкой, нет ли почты на мое имя. Да, была; пришел ответ от Лоэрдейла из Брауновского университета. Я жадно прочел письмо, закусывая копченой селедкой.

Письмо содержало в себе по большей части литературоведческие сведения: подробные рассуждения о Лавкрафте и его психологии. Но отдельные страницы меня немало заинтересовали. Лоэрдейл писал: «Сам я склонен верить, на основании писем, что одним из самых сильных переживаний в юности Лавкрафта стала поездка в Кохассет, захудалый рыбацкий поселок между Квоночонтаугом и Уикапаугом в южном Род-Айленде. Подобно лавкрафтовскому Инсмуту, эта деревушка вскорости исчезла со всех карт. Я там побывал и скажу, что Кохассет во многом соответствовал описанию Инсмута (помещенного Лавкрафтом в Массачусетс): „больше заброшенных домов, чем людей“, атмосфера распада, спертый рыбный запах. Более того, в 1915 году, как раз когда Лавкрафт оказался там, в Кохассете проживал некий капитан Марш, немало поплававший в южных морях. Возможно, он-то и рассказал юному Лавкрафту истории о зловещих полинезийских храмах и обитателях морских глубин. Ключевая легенда — ее упоминают также Юнг и Спенс — повествует о богах (или демонах) со звезд, которые некогда правили нашей Землей, утратили свое могущество через занятия черной магией, но однажды вернутся и снова подчинят себе Землю. В той версии, что цитирует Юнг, эти боги якобы создали людей из неразумных чудовищ.

По моему мнению, все остальные составляющие „мифа“ Лавкрафт заимствовал у Мейчена, а может, и у Эдгара По, который порою намекает на что-то похожее. Вот взять хоть „Рукопись, найденную в бутылке“. Никаких свидетельств того, что с „домом с заколоченными ставнями“ на Бенефит-стрит либо с любым другим особняком в Провиденсе связаны какие-то зловещие слухи, я не нашел. Мне будет крайне интересно ознакомиться с вашими заметками на тему первоисточников у Мейчена. Я думаю, Мейчен вполне мог где-то услышать байку о некоем „таинственном“ фолианте вроде того, что вы описываете, но ничто не подтверждает, что Лавкрафт напрямую имел дело с подобной книгой. Я уверен, что любая связь между его „Некрономиконом“ и рукописью Войнича, как вы и предполагаете, это чистой воды совпадение».

Когда я дошел до фразы про богов, «которые однажды вернутся и снова подчинят себе Землю», а также и до ссылок на полинезийские легенды, у меня волосы встали дыбом. Ибо, как писал Черчвард: «Остров Пасхи, Таити, Самоа… Гавайи и Маркизские острова — это лишь жалкие осколки той огромной земли и ныне стоят как часовые над безмолвной могилой». Полинезия — это все, что осталось от континента Му.

Письмо не сообщило мне практически ничего нового: обо всем этом я уже знал либо догадывался. Однако ж в результате беседы с Чикно возникла проблема практического свойства: насколько серьезна угроза, нависшая над Эрхартом? Может, полковник и прав, утверждая, что ллойгор сами по себе не слишком-то могущественны, но Чикно и его семейка — дело другое. Даже если посмотреть на вещи скептически: дескать, вся эта история — чистой воды суеверия и фантазии. — Чикно представлял собою опасность вполне реальную. Бог весть почему, но Эрхарта цыгане ненавидели.

Гостиничный регистратор тронул меня за рукав.

— Вас к телефону, сэр.

Это был Эрхарт.

— Слава богу, что вы позвонили! — воскликнул я. — Мне необходимо поговорить с вами.

— Так значит, вы уже слышали?

— Что слышал?

— Ну, про взрыв. Чикно погиб.

— Что?! Вы уверены?

— Практически да. Хотя от него мало чего нашли.

— Я сейчас буду.

Так я впервые услышал о великом лландалффенском взрыве. На столе у меня лежит книга с названием «Логике неподвластно» за авторством покойного Фрэнка Эдвардса — не слишком-то достоверная подборка тайн и чудес. Есть в ней и глава «Великий лландалффенский взрыв», в ней утверждается, будто речь идет не иначе как о ядерном взрыве, вызванном, вероятно, сбоем в двигателях «неопознанного летающего объекта». Эдвардс цитирует ракетного ученого Вилли Лея,[19] согласно которому сибирский кратер 1908 года образовался в результате взрыва антиматерии, и проводит параллели между лландалффенской катастрофой и падением метеорита близ реки Подкаменная Тунгуска. А я вам скажу, это полная чушь. Я своими глазами видел место происшествия, и разрушений там для ядерного взрыва, даже для небольшого, недостаточно.

Однако ж я забегаю вперед. Эрхарт встретил меня на полпути к своему дому — и мы вместе покатили в Лландалффен. Произошло там вот что: примерно в четыре часа утра имел место грандиозный взрыв. Наверное, это взрывная волна и разбудила меня ни свет ни заря. Местность там, по счастью, пустынная, вот разве что наемного рабочего в его доме в трех милях оттуда взрывом сбросило с кровати. Самое странное — шума почти не было; фермер решил, что это подземный толчок, и заснул снова. Двое поселян, возвращаясь домой с вечеринки, утверждали, будто услышали глухой звук — что-то вроде отдаленного грома или гула взрывных работ, — и подумали, уж не потерпел ли крушение самолет с грузом бомб. В семь утра наемный рабочий оседлал велосипед и поехал посмотреть, в чем дело, но ничего не обнаружил. Однако ж он рассказал о происшествии своему нанимателю, и где-то после девяти оба отправились на разведку в машине фермера. На сей раз фермер свернул на окольную дорогу и поехал в сторону цыганского табора, что раскинулся милях в двух оттуда. Первой их находкой стала вовсе не часть человеческого тела, как утверждает мистер Эдвардс, но ослиная передняя нога. Нога валялась посреди дороги, а далее деревья и каменные изгороди буквально сровняло с землей. На сотни ярдов вокруг эпицентра взрыва — поля площадью в два акра, на котором цыгане стояли табором, — были разбросаны обломки кибиток и прочий мусор.

Я видел это поле своими глазами — инспектор лландалффенской полиции, хороший знакомый Эрхарта, разрешил нам подойти поближе. По первому впечатлению, здесь произошло скорее землетрясение, нежели обыкновенный взрыв. В результате взрыва образуется кратер либо расчищается более или менее ровная площадь, а здесь поверхность вся вспучилась и пошла трещинами, точно вследствие содроганий земной коры. По полю тек ручей; теперь здесь образовалось озеро. С другой стороны, характерные признаки взрыва тоже наблюдались. Часть деревьев были повалены, от других остались только пеньки, но остальные стояли нетронутыми. Изгородь между полем и шоссе почти не пострадала, хотя и проходила по вершине кургана или насыпи, зато ограда на следующем поле, значительно дальше от эпицентра, разлетелась вдребезги.

Разумеется, как мы и предполагали, повсюду валялись также изуродованные останки людей и животных: клочья кожи, осколки костей. Мало что из них удалось идентифицировать; казалось, взрыв развеял в пыль все живое. Самой крупной находкой была та самая ослиная нога на дороге.

Вскоре мне сделалось так дурно, что я вынужден был вернуться и сесть в машину. А Эрхарт еще с час ковылял по полю, подбирая разнообразные ошметки. Я слышал, как сержант спросил его, что он ищет, и Эрхарт ответил, что понятия не имеет. Но я-то знал: Эрхарт надеялся отыскать хоть какие-нибудь подтверждения того, что цыгане связаны с континентом Му. И отчего-то я был уверен, что полковник ничего не найдет.

К тому времени вокруг собралось под тысячу зевак: все они пытались пробиться поближе и выяснить, что случилось. Пока мы пытались выехать на дорогу, нашу машину остановили раз десять. На вопросы Эрхарт неизменно отвечал, что над полем, по всей видимости, взорвалась летающая тарелка.

На самом-то деле мы оба почти не сомневались, что именно произошло. Сдается мне, старик Чикно зашел слишком далеко — и выболтал мне много лишнего. Эрхарт полагал, что цыган совершил большую ошибку, считая, будто ллойгор в чем-то подобны людям, а сам он — их слуга и может себе позволить некоторые вольности. Чикно не сознавал, что сам он — не более чем расходный материал, а из-за своей простодушной склонности похваляться и выставлять себя глашатаем и вестником ллойгор представляет для них опасность.

Именно к такому выводу мы пришли, после того как я пересказал Эрхарту свою беседу с Чикно. Когда я дошел до конца своих заметок, Эрхарт подвел итог:

— Неудивительно, что они его убили.

— Но он, в конце концов, ничего особенного не сказал!

— Он наболтал достаточно. Вероятно, они решили, что об остальном мы и сами догадаемся.

Мы пообедали в гостинице — и горько об этом пожалели. Похоже, все до одного знали, откуда мы только что вернулись. На нас пялились во все глаза, наш разговор подслушивали. Официант так долго слонялся без дела поблизости от нашего столика, что хозяин был вынужден его отчитать. Мы по-быстрому покончили с трапезой и отправились к Эрхарту. В библиотеке опять разожгли камин, и миссис Долгелли принесла кофе.

До сих пор ясно, как наяву, помню каждое мгновение того вечера. Помню напряженную, зловещую атмосферу, помню отчетливое ощущение физической опасности. Больше всего Эрхарта поразило, с каким презрением отнесся Чикно к моим словам о том, что полковник-де не верит в «их» власть. Как сейчас помню, старый цыган разразился таким потоком ругательств, что даже кое-кто из посетителей обернулся. А ведь он был прав! «Они» обладают немалой властью — властью различного свойства. Ибо мы пришли к заключению, что причиной опустошений в цыганском таборе стал не взрыв и не землетрясение, но сочетание одного с другим. Взрыв настолько сильный, чтобы расшвырять кибитки, услышали бы и в Саутпорте, и в Мелинкурте, и, уж конечно, в Лландалффене, в каких-нибудь пяти милях от поля. Расселины и трещины наводили на мысль о подземных толчках. Но подземные толчки не разнесли бы табор вдребезги. Эрхарт полагал — и в итоге я с ним согласился, — что цыганский лагерь вместе с его обитателями в буквальном смысле слова разорвало на куски. Но в таком случае зачем понадобились содрогания земной коры? Здесь напрашивались два объяснения. Либо это «твари» прорывались из-под земли. Либо «землетрясение» — это ложный след, преднамеренный отвлекающий маневр. А выводы из такого предположения напрашивались столь ужасные, что мы налили себе по виски, несмотря на то что на дворе стоял белый день. Выходит, «они» нарочно стараются создать правдоподобное объяснение случившемуся. То есть у них есть причина для скрытности. И насколько мы могли судить, причина одна, и только одна: у них есть «планы», планы на будущее. Мне тут же вспомнились слова Чикно: «Это же их мир, как ни крути… И они хотят отобрать мир назад».

Вообразите себе нашу досаду: во всех Эрхартовых книгах по оккультизму и по истории континента Му даже намека на ответ не нашлось. Трудно противостоять парализующему отчаянию, если даже не знаешь, с чего начать. Вечерняя газета удручила нас еще больше: в ней с уверенностью утверждалось, что причиной трагедии стал взрыв нитроглицерина! Эксперты выдвигали теорию, якобы объясняющую факты. Сын и зять Чикно работали в каменоломнях на севере и привыкли иметь дело со взрывчатыми веществами. В каменных карьерах нитроглицерин действительно порою использовался: он дешев и прост в изготовлении. В газетном сообщении утверждалось, что сыновей Чикно подозревали в краже больших объемов глицерина и азотной и серной кислоты. Взрывчатка была им нужна для взлома сейфов. Цыгане, должно быть, изготовили изрядное количество нитроглицерина, а тут случилось небольшое землетрясение — и все их запасы взлетели на воздух.

Смехотворное объяснение, что и говорить. Для того чтобы произвести такие разрушения, нитроглицерина потребовалось бы никак не меньше тонны. И в любом случае, взрыв нитроглицерина оставляет характерные следы; на опустошенном поле ничего подобного обнаружено не было. Взрыв нитроглицерина слышен издалека, а тут — тишина.

И однако ж объяснение это никто всерьез не оспаривал; хотя впоследствии было проведено официальное расследование катастрофы. Наверное, люди просто-напросто боятся необъяснимых тайн: ум нуждается в успокоительных гипотезах, пусть даже самых нелепых.

В той же вечерней газете обнаружилась заметка, на первый взгляд к делу не относящаяся. Заголовок гласил: «Таинственный газ — следствие взрыва?» В коротком абзаце утверждалось, будто многие жители этой области проснулись поутру с сильной головной болью и с ощущением вялости и апатии — примерно так дает о себе знать начинающийся грипп. Но в течение дня все прошло, как будто и не было. Уж не выделился ли в результате взрыва какой-либо газ, способный вызвать такие симптомы? — задавался вопросом репортер. Научный консультант газеты добавил примечание: именно такие симптомы вызывает сернистый ангидрид; несколько человек почувствовали ночью характерный запах. А нитроглицерин, как известно, содержит в себе небольшое количество серной кислоты, чем запах и объясняется…

— А это мы сейчас проверим, — промолвил Эрхарт и набрал номер саутпортовского бюро погоды.

Десять минут спустя нам перезвонили и дали ответ на наш вопрос: ночью ветер дул с северо-востока. А Лландалффен лежит к северу от места взрыва.

Но никто из нас по-прежнему не осознавал всей значимости этой подробности. Несколько часов подряд мы просматривали мой перевод рукописи Войнича, а потом перелопатили тридцать с чем-то фолиантов о континенте Му и родственных темах.

А затем, уже потянувшись к очередному тому про Лемурию и Атлантиду, я скользнул взглядом по книге Сачеверелла Ситвелла «Полтергейст». Рука моя замерла на полдороге, я уставился прямо перед собою, отчаянно пытаясь вспомнить какой-то полузабытый факт. И тут меня осенило.

— Боже мой, Эрхарт! — воскликнул я. — Мне тут внезапно в голову пришло: а где эти твари берут энергию? — (Полковник непонимающе воззрился на меня.) — Это ведь их собственная, природная энергия, нет? Но для того чтобы генерировать энергию, необходимо физическое тело. А вот взять, например, полтергейсты!..

И тут Эрхарт понял. Полтергейста забирают энергию у людей — как правило, у девочек-подростков. Одна точка зрения состоит в том, что полтергейсты самостоятельным бытием не обладают, они — что-то психического проявления подросткового бессознательного, выплеск фрустрации или жажды внимания. Согласно второй точке зрения, это «духи», которым необходимо подпитываться энергией эмоционально неуравновешенного человека; Ситвелл ссылается на проявления полтергейста в домах, что долго простояли пустыми.

А не поэтому ли столь многие местные жители, проснувшись поутру, стали жаловаться на усталость и «гриппозность»? Уж не у них ли забрали энергию, необходимую для взрыва?

А если так, выходит, опасность не слишком и велика. Значит, ллойгор собственной энергией не обладают, им приходится черпать ее у людей — предположительно спящих. Стало быть, могущество их ограничено.

Одна и та же мысль одновременно пришла в голову нам обоим. Да, но в мире столько людей…

Тем не менее мы оба внезапно взбодрились. И, в обновленном состоянии духа, задумались о нашей ключевой задаче: как оповестить род человеческий о ллойгор. Вряд ли эти твари неуничтожимы — иначе они бы не взяли на себя труд уничтожить Чикно за то, что слишком распустил язык. Вероятно, их можно истребить с помощью подземного атомного взрыва. Ллойгор никак себя не проявляли на протяжении многих веков; значит, могущество их ограничено. Если бы мы располагали неоспоримыми доказательствами их существования, наши шансы противостоять угрозе оказались бы весьма велики.

Отправной точкой, самоочевидно, был лландалффенский взрыв. Он неопровержимо свидетельствует о реальности этих сокрытых сил; необходимо, чтобы общественность о том узнала. В каком-то смысле смерть Чикно нам только на руку: ллойгор раскрыли свои карты. Мы порешили утром снова съездить на место взрыва и составить подробное досье. Потом мы опросим жителей Лландалффена и выясним, действительно ли кто-то из них ночью почувствовал запах сернистого ангидрида и станет ли настаивать на своем, если сообщить, что ветер дул в противоположном направлении. Эрхарт знал нескольких журналистов с Флит-стрит, которым небезынтересно все таинственное и сверхъестественное; он с ними свяжется и даст понять, что есть материал для сенсационной публикации.

По возвращении к себе в гостиницу поздно вечером я с облегчением перевел дух: таким счастливым я вот уже много дней себя не чувствовал. В ту ночь спал я крепко, без сновидений. Когда же наконец проснулся, время завтрака давно прошло, а я ощущал себя совершенно разбитым. Решив, что слишком долгий сон мне не на пользу, я попытался дойти до ванной комнаты: голова раскалывалась, как при гриппе. Я принял две таблетки аспирина, побрился, спустился вниз. К счастью, такого рода симптомы больше ни у кого не наблюдались. Кофе и гренок с маслом слегка подкрепили мои силы; и я списал все на самое обычное перенапряжение. И позвонил Эрхарту.

— Боюсь, он еще не встал, сэр, — сообщила миссис Долгелли. — Сегодня утром он неважно себя чувствует.

— Что с ним такое?

— Ничего особенного. Просто очень устал.

— Я сейчас буду, — пообещал я. И попросил регистратора вызвать мне такси; сам я еле ноги передвигал.

Двадцать минут спустя я уже сидел у изголовья Эрхартовой кровати. Выглядел он еще хуже меня, да и чувствовал себя ужасно.

— Мне страшно досадно это предлагать, учитывая, как нам обоим скверно, — проговорил я, — но сдается мне, надо нам как можно скорее убираться из здешних мест.

— Давайте подождем до завтра, — простонал полковник.

— Завтра нам станет еще хуже. Они выпьют все наши силы до последней капли, и в итоге мы не переживем самой пустячной простуды.

— Пожалуй, вы правы.

И хотя все это предприятие представлялось настолько тяжким и мучительным, что и словами не выразишь, я дополз-таки до гостиницы, уложил чемоданы и заказал такси до Кардиффского вокзала, рассчитывая сесть на трехчасовой лондонский поезд. Эрхарту пришлось совсем туго: миссис Долгелли, выказав неожиданную силу духа, отказалась паковать его вещи. Полковник позвонил мне; я с трудом дотащился обратно к нему, мечтая лишь об одном — снова залезть в постель. Но усилия мои не пропали втуне: я слегка ожил, а к полудню и головная боль прошла; я почувствовал себя гораздо лучше — вот только в мыслях ощущалась странная легкость. Я объяснил миссис Долгелли, что получил срочную телеграмму и наша поездка в Лондон — это вопрос жизни и смерти; экономка мне поверила, хотя так и осталась в убеждении, что Эрхарт всенепременно скончается по дороге.