Вознесение

Глава десятая

На свете есть много такого, во что мне хотелось бы верить, потому что тогда жизнь обрела бы связность. Например, в Бога. Или в то, что на пороге смерти перед взглядом вихрем калейдоскопических картинок проносится вся твоя жизнь: драмы, травмы, заоблачные взлеты, мрачные провалы, или те застывшие кристаллики времени, в которых, будто в каплях смолы, заключено то или иное переживание: запах форзиции, расцветшей у детского сада, или фраза — «са va tourner au vinaigre»^[10], — с горечью оброненная мамой в телефонном разговоре, или чпокающий звук, с которым взрывались блохи, которых мы с Пьером вылавливали из шерсти нашего терьера и бросали на нагретый мангал, или ужасающая интимность первого поцелуя, или страшный удар, каким стала для меня смерть матери, или неразбериха, царившая на свадьбе Пьера, или догадка, обрушившаяся на меня в тот момент, когда отец вместо «кухня» сказал «Месопотамия», или тот вечер, когда я кричала на Алекса и он вывернул руль, или утро, когда врачи объявили мне окончательный диагноз, а я не нашла ничего лучшего, как посмотреть на часы и подумать: «Одиннадцать двадцать три».

Или двадцать второе августа — день, когда Стамбул обратился в прах, а с ним и последние сомнения и я переступила черту.

Черту, оставшуюся так далеко позади, что прежняя жизнь кажется пустым сном.

Октябрь, но на улице так тепло и солнечно, будто лето еще не кончилось. Пахнет попкорном — это ветер с моря несет запах дешевого биотоплива, попутно вороша палую листву. На далеком горизонте, под голубым в белых прожилках небом, машут крыльями ветряные турбины. Проезжаю по улицам Хедпорта, где разыгрывается деловитый утренний ритуал: люди стайками бегут кто на работу, кто в школу, выгуливают собак, отмыкают двери лавочек и контор. Жуют на ходу круассаны, потягивают кофе с молоком, стоят в очереди на трамвай. Торопятся — на утреннее собрание «Общества анонимных алкоголиков», на распродажу строительных материалов, а может — в объятия возлюбленных. Страх и нетерпение — стимулирующий коктейль: в Торнхилл я въезжаю уже в девять. Паркуюсь на привокзальной парковке и, имея в запасе целый час, направляюсь к прославившей этот городок средневековой церкви, путь в которую лежит через жутковатое кладбище, окруженное бастионом грубых цементных стен. Лавирую между просевших могил разросшихся тисов. В желобки на шинах коляски набиваются каменная крошка и строительный песок.

Даже с распахнутыми настежь дверями в склепе темно и холодно, как в морозильной камере. Витражи над кафедрой переливаются сложными спектрами канонических цветов, заключенных в частый переплет потемневшего свинца. Одна из стен покрыта фреской с изображением пригвожденного к распятию Христа: голова, склоненная набок, выпирающие ребра. Из-под вонзенного копья ручьем льется кровь, вокруг хищно кружит воронье. Поежившись, выгребаю из кошелька горсть монет и ссыпаю их в ящичек для сбора пожертвований.

Вдыхаю затхлый дух — воск и селитра, — которым пропитаны все божьи храмы размером больше сотни квадратных метров. Здесь собирают деньги для страдающей от засухи Африки, потому что треть планеты осталась без питьевой воды. Неужели это правда? Как, почему? Будь я верующей, кинулась бы искать свечку. Увы: я погружаюсь не в молитву, а в созерцание цветных стекляшек, пытаясь уловить сюжетную линию, которая объединила бы разрозненные кусочки. Без четверти десять поворачиваю на выход — назад к солнцу, палящему столь нещадно, что предметы кажутся выцветшими: белесые пятна в искрящейся кайме. Вернувшись к машине, втаскиваю сложенную коляску на пассажирское кресло, когда в памяти, призванные узорчатым переплетом, вдруг всплывают вчерашние черные птицы. Вороны?

Ни с того ни с сего мои губы расплываются в широкой улыбке. Да здравствует подсознание! «Пшеничные поля и вороны». Автор — «ВВГ».

Включаю радио — вдруг появились новости о Бетани? — но попадаю на передачу о пенсиях — предмете, который все больше занимает умы переваливших за пятый десяток британцев. Это одна из тех дискуссий в прямом эфире, когда звонящие — люди «из разных слоев населения», но почему-то в основном представители среднего класса — делятся своими финансовыми затруднениями, вежливо наседая на приглашенного эксперта. Как раз в тот момент, когда тот пускается в рассуждения об ипотеках с опцией выкупа, дверь магазинчика напротив распахивается и выплевывает мужчину в мятых джинсах и красно-белой футболке с мультяшным тарантулом на груди. В руках у него гигантский пакет тянучек-ассорти. Незнакомец переходит дорогу, оглядывает парковку и, взмахнув рукой будто старому другу, направляется прямиком ко мне. На вид ему лет тридцать пять. Взъерошенная копна черных волос, солнечные очки в пол-лица. Выросший мальчишка-скейтбордист или барабанщик из любительской группы, которая еще не оставила надежды прославиться. Выключив радио, приспускаю стекло.

— Габриэль Фокс? — спрашивает он. Киваю. — Позволите к вам присоединиться?

Каковы бы ни были обстоятельства, австралийский акцент всегда вызывает у меня улыбку.

— Пожалуйста. Коляску только переложите.

Обогнув машину, незнакомец открывает пассажирскую дверцу, небрежно роняет пакет мне на колени и одной рукой перебрасывает коляску на заднее сиденье, после чего усаживается и защелкивает ремень.

— Надеюсь, угощение предназначено не мне, — говорю я. — Не люблю лакричные тянучки. А мои племянники вечно дерутся из-за ирисок.

— Бетани просила. Ей лакрица нравится. Нед Раппапорт, климатолог.

Этот невидимый вопросительный знак после каждой фразы — сколько же в нем оптимизма. Пожимаю протянутую ладонь. Рукопожатие у него крепкое, рука — загорелая и мускулистая. Из-под рукава выглядывает вытатуированная ящерка. В былые времена, когда женское начало еще было во мне живо, подобное сочетание качеств вызвало бы во мне очень любопытную реакцию.

— Вы из Австралии?

— Из Брисбейна. Учился в тамошнем универе. — А в перерывах между семинарами конечно же курил травку и носился по волнам. — Но жил я по большей части в Штатах. Работал в НУИОА.

— Что в переводе для непосвященных означает?..

— Национальное управление по исследованию океанов и атмосферы. Хотя я вот уже пару лет как уволился. Надоело. Пятнадцать лет расписывал сценарии климатической катастрофы, и хоть бы кто на них посмотрел. После «Катрины» плюнул и ушел на вольные хлеба. Давайте прокатимся. На съезде налево, потом первый поворот направо. — И, неожиданно чихнув: — Пардон. Аллергия.

Ага. Значит, человеческое нам все же не чуждо.

— Как Бетани? — спрашиваю я и, повернув ключ в зажигании, трогаюсь с места. Несмотря на мои усилия держать себя в руках, я все больше волнуюсь. Одному Богу известно, что у нее там в голове, после двух-то лет взаперти. Разве может климатолог из Брисбейна с татуировкой на бицепсе разглядеть тревожные сигналы?

— Идет на поправку. Ожоги заживают, повязки я менял каждый день. В голове у нее тараканы. Ну, для вас это не секрет, верно?

— Как моральный настрой?

— Зашкаливает.

— Охотно верю, — киваю я на сладости. — Кто-нибудь ее караулит?

— Почти все время. Нам на кольцевую. Днем она бегает по всему дому, но на ночь мы ее запираем, на всякий случай. Розетки у нее в комнате я все вырубил. Если честно, она нам дает прикурить. Все время требует «току». Хотя, может, оно и нормально, я с шизиками раньше не сталкивался. Вот приедем часа через два — если пробок не будет, — и увидите сами. Мы очень рассчитываем на ваше умиротворяющее влияние.

Сжав руль покрепче, анализирую услышанное.

— Значит, поэтому-то меня и позвали? Потому что сами вы с ней не справляетесь?

Контур его профиля меняется.

— Из того, что мне говорили, у меня создалось впечатление, что вы с нами. Выходит, я ошибался?

Тревога в его голосе звучит вполне натурально.

— На роль слепого орудия я не соглашалась.

На загорелом лице появляется застенчиво сконфуженное выражение.

Понимаю. Простите. Мы долго обсуждали этот вопрос и решили, что так будет лучше. Мы и сами не рады, но такой уж сложился консенсус.

— Знаете, я не слишком доверяю консенсусам. Особенно таким, в которых я не участвовала. Кстати, «мы» — это кто?

— Я, Фрейзер и Кристин Йонсдоттир — это одна…

— Знаю, — перебиваю я с излишней резкостью. — Я навела о ней справки.

Покосившись на меня, Нед говорит:

— Фрейзер решил, что, узнай вы о наших планах, ни за что бы не согласились. А если бы и согласились, полиция вас все равно бы вычислила. Если Бетани права, на кону стоят судьбы многих людей.

После Стамбула тут нечего и спорить. И отмахнуться от моральных соображений тоже нельзя. Смотрю на дорогу, силясь подавить эгоистичные мысли и некую горечь.

— Расстроились? — спрашивает Нед.

— Почти нет, учитывая, в каких обстоятельствах состоялось наше с вами знакомство, — отвечаю я светским тоном и в подтверждение одариваю его доброжелательной — сладко-поцелуйной — улыбкой. Будто стюардесса, принимающая от пассажира использованный бумажный пакет. — Так вы сами ее похитили или кого подрядили?

— Виновен, ваша честь. Обошлось без насилия. Жертва не возражала. Напротив.

Могу себе представить. Побег в обществе катастрофомана, любителя футболочных приколов, который к тому же подрабатывает доставкой конфет… Бетани, наверное, решила, что сбылась ее голубая мечта. Одна из.

— А как вы оказались в этом замешаны?

— Мы с Фрейзером — давние приятели. Одно время он тоже подвизался в НУИОА.

И наверное, мне об этом рассказывал. А я, наверное, забыла.

— Ну и где же он теперь?

Физик — рана, в которой я все время ковыряюсь, невзирая на боль. Нет, потому что — боль.

Сделал остановку в Париже, по пути из Бангкока. Кристин с ним вчера разговаривала. — Смотрит на часы. — Сейчас он, наверное, уже в воздухе.

Меня обжигает ревность. Значит, ей он звонит. Оно и понятно — это ее он трахает, а я для него как была, так и осталась орудием. Он меня использует, а я, как наивная дурочка, должна ему содействовать — ради спасения мира, на который мне плевать, и чем дальше, тем больше.

Под ребрами начинает извиваться гигантский, ядовитый червь.

Следующую четверть часа мы едем в молчании.

— А вам не кажется, что все эти разговоры о самопожертвовании — пустые слова?

Идеалист, он, наверное, вообразил, будто я думаю о тех, чьи жизни будут разрушены в результате катастрофы, явившейся Бетани словно далекий безумный мираж. Он же не знает о черве у меня в груди. На самом деле я думаю об одной хорошей своей знакомой — о себе. А так — же о неком физике, чьими стараниями от моего душевного спокойствия остались одни лохмотья, и неизвестно, смогу ли я когда-либо прийти в себя. О потерянной любви, об обманутом доверии, об отсутствии рамп на затопленных опустевших землях, об утраченных надеждах и практических невозможностях, о беспомощности, которую чувствуешь в бесконечном, темном туннеле, где тебя бросили с парой бесполезных ног.

— То есть это вы так считаете? — спрашивает Нед, бросив на меня испытующий взгляд.

Глубокий вдох и мед ленный выдох — как я учу людей на курсах релаксации.

— Я такой же человек, как другие, и ответа у меня нет, — говорю я, глядя на мелькающие за окном поля кукурузы. — Ван Гог покончил с собой после того, как нарисовал такой же пейзаж.

Хотите, остановимся.

— Не нужно, — говорю я, собрав себя в кучу. Этот человек явно не подозревает о моих отношениях с физиком. Изображаю улыбку. — В чем смысл открытки с волынщиком?

— Отвлекающий маневр.

— Я, конечно, рада, что вы воспринимаете Бетани настолько всерьез, что готовы ради нее рискнуть тюремным заключением. Но детектив Кавана не дурак.

— Проверить эту версию ему все равно придется, а на это нужны люди, так что геморрой ему обеспечен. — Прихлопнув на руке букашку, климатолог подносит ее к лицу. — Если вам позвонят, не говорите, где вы. Пообещайте перезвонить, чтобы я успел вас проинструктировать. До Хедпорта от нас всего день пути. Выедете сегодня вечером.

Логика мне понятна, но перспектива возвращения в Хедпорт меня совсем не вдохновляет. Видимо, складывая чемодан, я упаковала в него больше надежд, безрассудства и самообольщения, чем думала.

— Куда мы едем?

— На ферму в Норфолке. Владелец — мой приятель, морской биолог, один из ведущих специалистов в хемолюминесценции. Сейчас он где-то в арктическом Заполярье, выкапывает глубоководных червей. Слыхали об азиатском эксперименте со светящимися лепешками из генетически модифицированного риса? Это один из его учеников придумал, после того как переметнулся во вражеский стан, — усмехается Нед.

— Насколько я поняла из своих поисков, речь идет о замерзшем метане. Который где-то там добывают.

— Похоже на то. По крайней мере, рисунки на это указывают. Когда Кристин их увидела, то поразилась их точности.

— Она была в числе ученых, с которыми списался Фрейзер?

— Нет. Но ей переслали его письмо, после чего она с ним связалась.

«Во всех смыслах этого слова».

Потом он позвонил мне, ну я и прилетел. На следующем перекрестке — налево. Давайте-ка послушаем новости, — говорит Нед, включая радио.

Динамики разражаются музыкальной заставкой. Одиннадцать часов. В странах третьего мира продолжаются демонстрации голодающих. Мэр Лондона признался в расхищении городской казны. А отец Бетани Кролл, пациентки психиатрического учреждения, похищенной из городской больницы в минувшую среду, выступил с трогательным обращением, в котором призвал похитителей вернуть дочь в целости и сохранности. Мы с Недом переглядываемся, и он прибавляет звук.

— Моя дочь — очень больной ребенок, — скорбно взывает преподобный Кролл. — Она нуждается в постоянной психологической и духовной поддержке. Прошу вас, если вы видели Бетани или знаете, где она, позвоните в полицию. Или отведите ее в свою церковь. Мы все молимся о ее благополучном возвращении.

Нед выключает радио. Я чувствую, что его скрытые за темными очками глаза внимательно меня разглядывают.

— Удивлены?

— Да, — говорю я, подумав. — Во-первых, странно, что они так быстро обнародовали ее имя. Во-вторых, Леонард Кролл ни разу не навестил ее в Оксмите, так с чего бы ему вдруг так волноваться?

— А вы как думаете?

— Думаю, он искренне верит, будто Бетани опасна. Он из «жаждущих». Происки дьявола, креационизм, вознесение и прочие бредни. Джой Маккоуни…

— Та докторша, у которой рак? — Киваю. — Фрейзер говорил, она превратилась в нашу единомышленницу.

— Мне думается, Бетани разглядела болезнь Джой раньше врачей. А когда та отказалась вытащить ее из Оксмита, намекнула, будто это ее рук дело. Решила ее подурачить.

А в случае катастрофы…

Вопрос не нуждается ни в продолжении, ни в ответе. Мои мысли галопом несутся в том же направлении. Если СМИ свяжут надвигающуюся катастрофу с именем Бетани, а Леонард Кролл и Джой Маккоуни поделятся своей версией происшедшего, то в довершение всех наших бед начнется охота на ведьм. Какое-то время мы обдумываем печальные последствия такого поворота событий.

— Так вы — специалист по клатратам? — прерываю я затянувшуюся паузу.

— Нет. Но в НУИОА я смоделировал много разных сценариев, в том числе и метановый. А с началом промышленной добычи опасность возросла, и существенно. Новая нефть. Все — Китай, Штаты, Индия — хотят свой кусок пирога. И все понастроили экспериментальных вышек в прибрежных водах.

— А как они извлекают газ?

— Как придется, — презрительно фыркает он. — Можно дестабилизировать гидраты, впрыскивая горячую воду в придонный грунт. Изменение давления приводит к высвобождению метана. Газ поднимается по трещинам к поверхности морского дна, где его сжижают и выкачивают, как нефть или любой другой газ. Есть и другой метод: из залежей высверливают куски, а потом вылавливают их огромными брезентовыми «сачками». Игра с огнем… Хотя, придумай кто безопасный способ эксплуатировать метановые залежи, это решило бы энергетическую проблему раз и навсегда. Метан чище нефти и угля, если с ним правильно обращаться. Он подходит для любых механизмов, а его запасы поражают воображение. Метан вывел бы человечество из энергетического кризиса. К сожалению, он нестабилен, а значит, может встать нам так дорого, как никому и не снилось. Даже в самом страшном сне.

— Есть же протоколы о глобальном климате…

Нед Раппапорт мрачно хмыкает:

— Значит, случись беда…

— Если без обиняков, Габриэль, то все мы окажемся в жопе. Простите за выражение.

Молча веду машину.

Выехав из Торнхилла, мы пересекаем 25-ю автостраду и берем курс на Норфолк. Где-то между Эли и Кингс-Линн несколько километров тянутся коммерческие центры, жилые районы и фабрики, но вскоре они остаются позади, уступив место открытому сельскому пейзажу: вспаханные поля уводят взгляд к горизонту, где торчат телеграфные столбы и пасутся под нависающим небом овцы, будто шарики ванильного мороженого. Мы выехали на прямую дорогу, по бокам от которой виднеются запоздалые первоцветы и несет свои мутные воды зловонный канал, черный как чернила. Солнце спряталось в киселе облаков. Пахнет сеном, жжеными листьями и какой-то химией. Километров через пятнадцать сворачиваем на проселок. Среди зарослей крапивы на обочинах мелькают ягоды шиповника и случайные островки горчицы. Опускаю стекло — в машину врываются запахи дизеля и рапса. Вскоре дорога поворачивает, открыв взгляду пологий спуск холма и дом из серого камня с садом, укрытым за полуразвалившейся стеной из сложенных елочкой камней. За домом виднеются блестящее озерцо, окруженное рощицами берез, заброшенная оранжерея и огромная, скорбно-величавая ветряная турбина.

Местечко укромное, но и здесь нам задерживаться не стоит, — объясняет Нед. Теперь, когда мы добрались до места, он сидит как на иголках, словно утренняя поездка в Торнхилл на наше рандеву была кратким антрактом посреди бесконечной, невыносимой пьесы. — Скоро придется передислоцироваться в другое место. Можно припарковаться за домом.

Огибаю ветряк, и у меня перехватывает дыхание.

Она здесь. Стоит, повернувшись спиной, но я узнаю ее с первого взгляда. Волосы у нее светлее, чем на фотографии. И шелковистее. Будто сотканные из светлого меда. Она говорит по телефону. Как я выдержу предстоящее знакомство — понятия не имею.

— А вот и Кристин, — говорит Нед. Делаю заинтересованное лицо, спрятав ужас подальше. — Надеюсь, ее собеседник — Хэриш Модак.

Модак — планетарист с тяжелыми веками. Серый кардинал «зеленых».

— А откуда она его знает?

Услышав шум мотора, Кристин Йонсдоттир поворачивается и с улыбкой показывает на телефон, давая понять, что присоединится к нам, как только договорит. Нед машет ей рукой.

— Его жена, Мира, — бывшая начальница Кристин. Старшая коллега, советчица. В общем, что-то вроде второй матери. Мира умерла, но Кристин время от времени общается с Модаком. — Свитер на ней длинный, не скрывающий очертания груди и бедер. — На сегодняшний день Модак — наша главная надежда. Если нам удастся привлечь его на свою сторону, то к нам прислушаются.

— А если нет?

Теперь ясно, почему физик перед ней не устоял.

— Хотелось бы мне сказать, что найдется, дескать, и другой способ. Но увы.

Его и винить нельзя, думаю я.

— Так что же будет, если Модак вам не поверит? — переспрашиваю я, просто чтобы отвлечь себя от печальных мыслей.

— Поверит, никуда не денется, — отвечает Нед и протягивает руку. — Вот здесь остановитесь. Ради этого Фрейзер и полетел в Париж. Взял с собой рисунки Бетани и все, что смог наскрести. Но Модак — упрямый тип. Требует дополнительных доказательств.

Паркуюсь и глушу мотор.

— А если мы представим доказательства, он готов выступить публично?

Чихнув напоследок, Нед распахивает дверцу:

— Кто его знает. Ему семьдесят восемь лет. Детей у него нет. И никаких теплых чувств к людскому роду он не испытывает. Вбил себе в голову, что человечеству якобы суждено самоуничтожиться. Что в истории Геи настает новый виток. Для Модака мы — такой же биологический вид, как любой другой. Как появились, так и исчезнем. Поэтому, даже если он нам и поверит, может просто умыть руки. Пожмет плечами, скажет, что мы сами во всем виноваты, и пожелает приятного полета в тартарары.

— И как мы изменим его мнение?

— Вы же у нас психолог, — говорит он, отстегивая ремень.

— Ах вот оно что. Так это еще одна причина, по которой меня пригласили?

Он отвечает обаятельной улыбкой мальчишки. Невзирая на расстроенные нервы и грызущего меня червя, сердиться на него невозможно.

Нед Раппапорт открывает мою дверцу:

— Сейчас достану вам кресло.

В доме витает уютный, старомодный запах мебельного воска. Низкие потолки, темнота после яркого света сначала кажется непроглядной, а потом начинает бледнеть и рассеиваться, превращаясь в тусклый желтоватый сумрак. Массивные балки. Сверху доносится быстрый топот кроссовок и внезапно смолкает, будто споткнувшись.

— А вот и Бетани, — говорит Нед. — Открыла для себя гигиену, чем немало нас порадовала. Через пару минут спустится. Прошу вас.

Следую за ним по коридору, где на стенах развешана довольно эклектичная, но внушительная коллекция произведений искусства: мрачные гравюры на дереве, прозрачные акварельные пейзажи, более основательные масляные полотна и иллюстрации, на которых детально изображены насекомые, рыбы и моллюски. Иногда даже не отдаешь себе отчета, как изголодались глаза. Или может, я просто сублимирую свои эмоции? Так или иначе, мне хочется устроить себе пиршество.

Нед Раппапорт толкает темную дверь, за которой открывается необъятных размеров, пропахшая временем гостиная, она же кабинет. Портьеры задернуты, но в полумраке все же можно разглядеть контуры древних диванов, кресел, журнального столика, компьютерного стола и многочисленных застекленных витрин, набитых образчиками высушенных рыб, окаменелостей, маринованных червяков и морских раковин — каждый со своей этикеткой, на которой указано родовое название и эпоха. В этой пещере Али-Бабы явно поработал некто весьма педантичный, прилежно классифицируя сокровища. Две стены занимают полки, уставленные сосудами, от которых исходит слабое фосфоресцирующее сияние. Подъехав поближе — будто мотылек на свет, — я вижу, что внутри плавают крошечные, похожие на креветок рачки с хрупкими щупальцами.

Что это?

Протянув огромную ладонь, Нед снимает один сосуд и вручает его мне. Банка оказывается тяжелой и прохладной на ощупь. Сжав ее обеими руками, присматриваюсь к одному из пленников. Откуда-то изнутри его тельца исходит слабый, бледнеющий ближе к хрупким конечностям свет. Вокруг кружатся всплывшие со дна блестки.

— Миодокоповые. Ракообразные подкласса ракушковых. Выделяют светящийся пигмент, чтобы привлечь партнера, и даже после смерти испускают световые волны. Собирательное название — Luzifer gigans. Японские солдаты использовали их во время Второй мировой: собирали, толкли, а потом мазали этой кашицей руки — и вот, готовый фонарик. — Возвращает банку на место. — Как донесла разведка, помощи от вас можно ждать только после порции кофе. Пойду запущу процесс.

Швырнув конфеты на пухлую зеленую софу с лопнувшим швом, он поворачивается к выходу.

— Нед. Подождите…

Поздно. Дверь уже захлопнулась.

Долгая дорога начинает сказываться. Пора бы принять горизонтальное положение. Лавируя между витринами, проезжаю в глубь комнаты. Недалеко от набитого шишками и сухими березовыми ветками камина стоит потертый полосатый шезлонг, на котором, похоже, можно неплохо устроиться. Рядом с ним пристроился столик орехового дерева, весь в круглых следах от чашек, напротив — зеленая софа и пара продавленных кожаных кресел наподобие тех, что еще встречаются в клубах для пожилых джентльменов. Перебираюсь из коляски на шезлонг и, скинув туфли, подтягиваю ноги. Ложусь. Сквозь прорези в жалюзи в комнату просачиваются тонкие полоски света, и видно танцующие в лучах пылинки. Глаза еще привыкают к темноте, поэтому ее появление я замечаю не сразу.

И ничего не слышу. Пока…

— У-у-у!

Подпрыгиваю, еле удержавшись от визга.

— Ага! Что, Немочь, не ждала?

Вся мокрая после душа, с темными разводами на футболке и редкой щетиной на голом скальпе, Бетани Кролл похожа на куклу, сотворенную безумным шаманом. По рукам змеятся следы шрамов — ядовито-багровые с потеками желтого. Ладони — словно кошмарно изуродованные медузы: сплошная масса ободранной, пузырящейся кожи. Разведя руки в стороны, Бетани трясет плечами, как певичка в водевиле.

— Рада тебя видеть, — говорю я.

— Ты смотри у меня. А то вдруг мы с тобой лесбиянками заделаемся.

Она стремительно, с пугающей быстротой, приближается, воздев руки, как будто держит огромные механические кусачки. Подтягиваюсь в вертикальное положение, жалея, что я не в коляске.

— Как ты тут? — спрашиваю я, а сама ломаю голову: как бы увеличить личное пространство? Через пару секунд проблема разрешается сама собой — Бетани замечает на софе гостинец, кидается к нему и, схватив пакет, надрывает его зубами. Черт, надо было его припрятать.

— А ты как думаешь? — Тут расстояние между нами снова сокращается: Бетани вспрыгивает на журнальный столик и встает лицом ко мне — зловредный босоногий эльф в зеленых леггинсах, промокших там, где она забыла вытереться, с пакетом сластей, испускающих тошнотворный химический запах. Запустив руку внутрь, она находит лакричную завитушку, неловко ее разворачивает и, сунув краешек в рот, мотает головой. — Тут не дом, а пятизвездочная гостиница. Хочешь конфетину?

Она явно стоит на грани чего-то. Радуется обретенной свободе — свободе, которая позволяет ей…

— Нет, спасибо. Ты бы не слишком налегала на сахар.

Снова меняю положение тела. Без коляски мне неуютно. Бетани по-прежнему стоит прямо надо мной, сжимая и разжимая изуродованные ладони.

— Эй. У меня кончики пальцев покалывает.

— Это называется боль. Совершенно нормальное явление. Может, присядешь?

— Чуешь близость моря? — спрашивает она и, спрыгнув со стола, подходит к окну. Такое ощущение, как будто ей все время нужно двигаться. — Оно дышит нам в спину. Чувствуешь его дыхание? А запах? Пора уносить ноги подальше от побережья. — Раздвигает жалюзи еще немного — сквозь прорези льется солнечный свет, и можно разглядеть дорогу за окном, яркий ландшафт, теплицу, белые лопасти ветряка. — Хижина в горах, вот что нам нужно. Вот куда бы я перебралась, хотя и пропустила бы весь спектакль. Мне нужен электрошок, Немочь. Сможешь устроить мне сеанс прямо здесь?

Пока она говорила, на дороге появилась серая машина. С тоскливым страхом думаю о том, кто окажется внутри. Из-за теплицы выходит Кристин Йонсдоттир и, сунув телефон в карман, направляется к входной двери. Она чем-то встревожена. А может, просто задумалась. Интересно, что она почувствовала, увидев меня. Стройная фигурка останавливается на пороге и оборачивается: должно быть, услышала звук мотора.

— А вот и наш герой-любовник, — мурлычет Бетани, проследив за моим взглядом.

Пытаюсь отвести глаза — тщетно.

Притормозив, он паркует машину. Выходит. Выражение, с каким исландка на него смотрит, ни с чем не спутаешь. Когда-то и мое лицо вот так же светилось. А сердце тоже…

Глядя на обнявшуюся парочку, моргаю и с трудом сглатываю.

Трахаются как кролики, — сообщает Бетани будничным тоном.

Наконец они отстраняются друг от друга. Кристин Йонсдоттир показывает на дом и взволнованно что-то рассказывает. Нечто заставившее его сначала обрадоваться, а потом тревожно нахмурить брови.

— Посмотри на них. Он с нее глаз не сводит. — Искоса на меня поглядывая, Бетани снова запрокидывает голову и засовывает в рот очередную лакричную полоску. — А как она стонет! И оргазмы у нее прям-таки бесконечные. — Прервавшись, Бетани смотрит на меня, оценивая эффект. — А он тоже хорош. Рычит, как лев. Да, Немочь? — ухмыляется она.

Отрываю взгляд от окна и зажмуриваюсь, пытаясь остановить поток воспоминаний. Даже не голая — освежеванная, я лечу в пустоту.

— Кофе, — объявляет Нед, внося маленький поднос. — Колумбийский. Фрейзер сказал, вы только такой и пьете, вот я и запасся. Вижу, конфеты ты уже нашла, Бетани. Погоди, у вас тут все в порядке?

Нет! — рвется у меня с языка. Ради всего святого, увези меня отсюда, пока я не умерла.

— Да мы тут секс обсуждали, — радостно сообщает Бетани. — Кто с кем и как.

В ответ на непонимающий взгляд Неда заставляю себя уклончиво пожать плечами. Но Бетани уже понесло.

— А ты, Нед, часто дрочишь? — Его лицо напрягается, под щетиной перекатывается мускул. Бетани с ухмылкой продолжает: — Наверное, скучаешь по своему дружку. Бывшему. Видишь ли, Немочь, по его виду, может, и не скажешь, но наш приятель Нед любит подставлять задницу.

Тут она бросает на него победоносный взгляд, а я смущенно краснею. Конечно. Могла бы и сама догадаться. Глядя, как дергается его кадык и ходит челюсть — будто он что-то жует, — я чувствую прилив жалости. Нед ставит поднос и начинает разливать кофе.

— Что-то я не припомню, Бетани, чтобы я делился с тобой подробностями своей личной жизни.

— Зачем? Я и так все увидела. Есть у меня такой неприятный талант. Да, Немочь?

Нед вопросительно косится на меня. Качаю головой. Удивительно, и как этого раньше не случилось?

На улице, прямо под окном, слышны тихие, оживленные голоса Фрейзера Мелвиля и Кристин Йонсдоттир. Нужно срочно отсюда бежать. Бетани, мгновенно почуяв мою нервозность, быстрым движением разворачивает мое пустое кресло и отпихивает его в сторону. Неслышно проехавшись по всей комнате, оно застывает у двери.

В ответ на мой взгляд Нед послушно подкатывает кресло к другой стороне шезлонга и ставит его так, чтобы я могла положить на него руку. Голоса под окном смолкли. Из коридора доносится звук приближающихся шагов. Кто-то из них направляется к нам — один. Дверь открывается, но поднять глаза я не в силах. Я и так знаю, кому принадлежит заслонившая весь проем тень.

— Габриэль! Слава богу, ты здесь! Значит, план все-таки сработал! — взволнованно восклицает он, не подозревая, какие бури бушуют в этих стенах. — Привет, Бетани. Привет, Нед.

Отпиваю глоток кофе, спрятавшись за чашкой и пытаясь растянуть эту крошечную отсрочку.

— Я тут как раз о вас с Кристин рассказывала, — сообщает Бетани и улыбается так широко, что видно черный язык. Вылитая горгулья. — Но раз ты теперь здесь, передаю слово тебе.

В тот день, когда она сунула вилку в сеть, — почему, почему она не умерла?

Вспыхнув, искоса смотрю в его сторону. Заметив выражение моего лица, физик застывает как вкопанный. Его улыбка испаряется.

Бетани театрально вздыхает:

— Берегись, Фрейзер! Она здорово на тебя зла. Можешь и по яйцам схлопотать. Пока!

Довольная собой, она хватает конфеты, бежит к двери и, нырнув под руку физика, исчезает.

Напротив меня, поглощенный своими мрачными думами, молча потягивает кофе Нед. Наши с физиком взгляды встречаются, и я вижу зеленый осколок. Нет, я не поддамся. Как бы мне хотелось оказаться сейчас в коляске, но если я начну пересаживаться, то покажу свою слабость. Бетани права. Я застряла.

— Габриэль, — тихо окликает они делает еще несколько шагов — никак собрался меня обнять? — но, увидев, как я отодвигаюсь подальше, медлит и со вздохом опускается в кресло рядом с моим шезлонгом. Слишком большой, слишком близко. Меня мучительно тянет к нему, за что я себя презираю.

— Тебя держали в неведении ради твоей же безопасности. — В его мягком голосе проскальзывает вызов.

— Ври больше. — И потом, мрачно думаю я, дело-то не в ваших секретах.

— Это правда, — вступается Нед подливая мне кофе. Я резко вдыхаю. В крови разливается желчь. — Я понимаю вашу обиду. Поймите и вы: Фрейзер боялся, что вас выгонят с работы и что у вас возникнет куча проблем — и личных, и профессиональных. Мы хотели как лучше.

— Ну работу, скажем, я и так потеряла.

— Черт! — восклицает физик. — Прости меня, Габриэль. Это я во всем виноват.

— Можешь меня поздравить. — Отпиваю еще глоток. Хороший кофе, крепкий и бодрящий. — Я пополнила ряды безработных.

— Если Бетани права, это, наверное, и не важно? По большому счету? — говорит Нед. Наверное, он искренне верит, будто меня это утешит.

Пропустив вопрос мимо ушей, обращаюсь к физику:

— Может, физически я и неполноценна. А вот судя по твоим поступкам, ты решил, что и с головой у меня не все в порядке.

— Мы не могли посвятить тебя в наши планы. Иначе ты попала бы под подозрение. — Физик смотрит на меня с мольбой. — Я надеялся, наших подсказок хватит, чтобы ты сама обо всем догадалась.

— Догадаться-то я догадалась. И в итоге мне пришлось тебя покрывать перед полицией — рискуя схлопотать срок за препятствование правосудию.

В соседней комнате раздается музыкальная тема из «Симпсонов» — с такой громкостью, что закладывает уши.

— Кое-кто требует к себе внимания, — вздыхает Нед, поднимаясь с софы. — Пойду разберусь.

— Конфеты у нее заберите, — говорю ему вслед. — И хорошо бы сделать ей перевязку.

Дождавшись, пока закроется дверь, перевожу дыхание. Я не глядя знаю, что физик не сводит глаз с моего лица.

— Радость моя…

Он кладет руку мне на плечо, но я яростно ее стряхиваю:

— Не трогай меня! И не смей меня так называть!

— Эй, в чем дело-то?

Похоже, он обиделся.

— Ну и чем еще вы тут занимались с Кристин Йонсдоттир?

Озабоченность на лице физика уступает место недоумению.

— Мы с ней почти и не виделись. Может, ты еще не знаешь, но все это время я был сначала в Таиланде, а потом в Париже. Что тебя так разозлило?

Пункт первый… Нет, не могу. Слишком это все унизительно. Что бы я ни сказала, получится жалкое нытье. Так низко я не паду. Зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Но когда я открываю глаза, физик все еще здесь. Рев телевизора смолк, теперь за стенкой слышны возмущенные вопли — «Сволочь! Мудак!» — и тихие увещевания Неда.

— Ладно. Не хочешь объяснять…

— Тебе что, разжевать нужно? Пожалуйста. Я знаю, кто она такая. Понял теперь? Я все знаю.

«Убери свои вонючие руки! — визжит Бетани. — Пидор! Ублюдок! Я сама, понял?» Голос Неда тревожно взлетает: «Эй! Смотри, что ты натворила! Господи боже мой!»

В эту минуту открывается дверь. Входит улыбающаяся Кристин Йонсдоттир и, протянув руку, направляется ко мне. Такие лица, как у нее, притягивают взгляд. Высокий лоб, ясный, спокойный взгляд. Безмятежность.

— Габриэль! Я так рада, что мы наконец познакомились.

В соседней комнате Бетани разражается очередной тирадой.

— Габриэль, — говорит физик, не обращая внимания на шум. — Познакомься: Кристин.

Неохотно беру протянутую руку и тут же ее отпускаю.

— Кристин Йонсдоттир. Ударение на первом слоге, — с улыбкой сообщает она. — Я исландка.

В ее акценте сквозит легкая неправильность. Такой голос хочется слышать снова и снова — при условии, что ты в нее влюблен. Странно, но, похоже, наше знакомство ее ничуть не смущает. Скорее радует. Потому — озаряет меня, и я тут же краснею, — что про нас он ей, как и Неду, не обмолвился ни словом. Я ей не соперница. И никогда ею не была.

Я читала про вас, — говорю я. — Жаль только, про ударение никто не писал.

Если она и уловила иронию в моем тоне, то просто ее проигнорировала. Она по-прежнему улыбается и рассматривает меня спокойно и доброжелательно. Женщины делятся на три вида — на тех, кому возиться с косметикой лень; на тех, кому не лень; и на таких, кому косметика попросту не нужна. Вот к этим последним и принадлежит Кристин Йонсдоттир, фанатка свежего воздуха, которая и дышит-то, наверное, через раз — чтобы не загрязнять атмосферу.

— Давно ждала этой встречи. Когда изучаешь мир, каким он был пятьдесят пять миллионов лет назад, с арт-терапевтами как-то не сталкиваешься.

А с брошенными любовницами твоего бойфренда? Я бросаю на физика яростный взгляд. В ответ он пожимает плечами с таким видом, как будто его оскорбили в его лучших чувствах. Входит всклокоченный Нед и, поприветствовав Кристин, с облегченным вздохом шлепается на софу напротив меня:

— Фью-ю! Жуть какая.

— Отстрелялись? — спрашиваю я.

— Она меня поцарапала, — жалуется он и в подтверждение показывает предплечье, на котором тянется кровавая полоса. — Ну что, Кристин? Что говорит Хэриш Модак?

Исландка вздыхает:

— Все еще упирается.

— Пойду ему позвоню, — говорит физик, поднимаясь. Наверное, ему не терпится сбежать. — Нед, не могли бы вы с Кристин ввести Габриэль в курс дела?

— Нет проблем, — говорит Нед и поднимает с пола ноутбук. — Сейчас загрузится, и мы не только расскажем, но и покажем.

— Итак, Кристин. Геология, — говорю я, когда за физиком закрывается дверь, и вынимаю из мешочка под сиденьем «громовое яйцо». Больше всего мне хочется запустить им ей в голову, но вместо этого я протягиваю свое оружие ей.

Кристин Йонсдоттир берет камень, и ее лицо озаряет прелестнейшая улыбка. Глаза у нее нежного серо-зеленого оттенка. Взвесив яйцо на ладони, она осторожно его трясет.

— Сплошное. У вас никогда не возникало искушения его вскрыть?

— Жду подходящего момента. Фамильная ценность как-никак.

Она улыбается:

— Откуда оно?

— Из Невады.

— Если из пустыни Блэк-Рок, то, скорее всего, начинка у него — из красивейшего опала. Хотя встречаются и агаты. Еще бывают смеси.

Значит, она способна опознать камень так же быстро, как я — психа. Моя ненависть к ней глубже самой глубокой любви. Возвращая яйцо, Кристин свободной рукой сжимает мои пальцы вокруг яйца.

— Вы на меня сердитесь. И правильно делаете. Я должна попросить у вас прощения.

В ужасе прячусь в свою раковину. Серо-зеленые глаза смотрят на меня с невыносимым спокойствием. Выдергиваю руку. Такого прямодушия я не ожидала. Мысленно перевожу дыхание. Откровенность за откровенность.

— Да, — говорю я. — Должны.

Нед заинтересованно наблюдает за этой сценой. На скулах Кристин Йонсдоттир расцветает по красному пятну.

— Когда вы мне позвонили — вот так, как гром среди ясного неба, — боюсь, я повела себя непростительным образом. Я попросту растерялась. Мне и в голову не могло прийти, что вы узнаете мое имя и позвоните.

— Верю.

— А вы, должно быть, настоящий мастер дедукции.

— Не стоит преувеличивать. Я просто потянула за ниточку.

— Я же вам говорил, — поспешно встревает Нед. — Мы были и сами не рады, что приходится держать вас в неведении.

Он тяжело поднимается с софы и, развернув белую простыню, вешает ее на вбитые над камином гвозди. Получается нечто вроде импровизированного экрана.

— Могу только извиниться. Снова, — говорит Кристин. — Когда Фрейзер показал мне рисунки и рассказал о даре Бетани, я хотела поговорить с вами. Но он настаивал, что вы не должны знать о готовящемся вмешательстве. Это повредило бы вашей карьере.

— «Вмешательство» — любопытный эвфемизм… Но вы мне вот что объясните. В какой момент у вас возникла мысль похитить мою пациентку?

Краем глаза я замечаю, что Нед нервничает все сильнее.

— Когда стало известно о ее переводе в другое учреждение, доступа в которое у нас нет. Тот факт, что она лежала в обычной больнице, облегчил нашу задачу.

Кристин со скромным изяществом опускает глаза и задумчиво изучает пол — как будто прикидывает, не пора ли его отполировать и какое средство даст наилучшие результаты. Она явно понятия не имеет о том, что натворила, и так расстроена моей враждебностью, что впору ей посочувствовать.

Отступив на пару шагов, Нед придирчиво рассматривает свою работу, затем разворачивает проектор таким образом, чтобы изображение проецировалось на простыне, и наводит фокус. Кристин Йонсдоттир подается вперед, сцепив руки, и устремляет взгляд на экран. Несмотря на нежную кожу и тонкие, интеллигентные черты, вряд ли она часто смотрится в зеркало. Зачем? Она и так прекрасно знает, кто она такая. Эта женщина подобна старому вину, думаю я с завистью. Все лишнее давно отслоилось в осадок. А моя муть еще плавает. Наверное, потому-то Фрейзер Мелвиль и находит ее неотразимой. Возможно, ему отвратительна не только моя параплегия. Возможно, все в тысячу раз хуже, чем я думала.

— Знаете, я увидела рисунки Бетани, и мне захотелось понять, откуда взялись эти образы. Эти проекции, эти…

Видения, — договариваю я за нее. — Бредовые видения. — Почему-то мне хочется расставить все точки над «i». Наплевав на деликатность, скромность и такт.

Даже в темноте видно, как густеет румянец на скулах Кристин Йонсдоттир. Возможно, она поняла, что в моих к ней чувствах нет ничего сестринского или доброжелательного. — Бетани говорит «видения». На тот случай, если вы не знали.

Как же велик снобизм, с которым эмпирики — к ним я отношу и себя — взирают на любую метафизику, на сериалы, которыми дурят людей, на третьесортные фильмы в духе «хотите верьте, хотите нет», на программы из разряда «удивительное рядом».

— Простите, что вмешиваюсь, но я сейчас задерну шторы, — тихо говорит Нед. — Чтобы вам было видно то, что я собираюсь показать.

Мы обе рассеянно киваем. Комната погружается в темноту.

Кристин говорит:

— В этой области я не специалист, поэтому не возьмусь судить о происхождении ее… — Она изящно выкручивается: вместо слова «видения» просто поводит в воздухе у висков. — Но в том, что касается самих изображений…

Кристин хочет сказать: нам не хватает информации, чтобы определить место будущей катастрофы, — объясняет Нед и щелкает мышью. — Взгляните на это. — На простыне возникает один из рисунков Бетани. Нед настраивает резкость. — В этом изображении есть множество интересных деталей. Правда, чтобы их разглядеть, нужно иметь представление о том, как устроены буровые вышки. — Показывает на платформу и на линию, уходящую под морское дно. — Такие рисунки и заставили нас заподозрить, что Бетани увидела начало подводного оползня — результат буровых работ, ведущихся на некой платформе. К сожалению, мы не знаем, на какой именно. Все они довольно сильно отличаются друг от друга. — Тут он посылает мне шутливо-ироничный взгляд. — Человеку, открывшему то или иное месторождение, позволяют его окрестить, поэтому названия у них довольно чудные.

Кристин встает:

— Пойду позову Фрейзера. По-моему, он должен присутствовать при этом разговоре.

Наконец до нее что-то дошло. Отлично.

— Задали же вы ей жару, — говорит Нед после ее ухода. — Ко мне вы отнеслись снисходительнее. При том, что Бетани похитил именно я.

Молчу. Слепой он или дурак — это его проблема.

Нед Раппапорт пролистывает список файлов, а я перекладываю ноги поудобнее и собираюсь с силами для новой встречи с физиком.

— Нашел. Вот фотографии всех офшорных вышек, где по имеющимся у нас сведениям уже ведется экспериментальная добыча, плюс десяток нефтяных и газовых, которые, как мы подозреваем, собираются переоборудовать под метан.

Нажатием кнопки белая простыня превращается в лоскутное одеяло, составленное из фотографий морских платформ со шпилями дерриков: скучные железобетонные конструкции тянутся к небу, окруженные бурлящими волнами, или припорошенные снегом, или застывшие под солнцем среди пронзительной бирюзы тропических вод, в обманчивой дали от берега.

Сами вышки — из некрашеного металла, зато все подъемные краны — разных цветов, как и на суше. Бетани утверждает, что наш — желтый, поэтому… — Теперь на коллаже остается всего несколько разросшихся фотографий, на каждой из которых возвышается канареечного цвета кран. Некоторые выглядят как новенькие, но на большинстве краска начала облезать. — Из этих восьми три — у берегов Китая, Индии и Новой Зеландии — закрыты для переоснащения, а из российских одна законсервирована с прошлого года. В итоге круг подозреваемых сужается до вот этой четверки. — Он снова щелкает мышью, поделив простыню на четыре квадрата. — «Погребенная надежда» в Северном море, «Мираж» в Индонезии, «Затерянный мир» в Караибах и «Эндшпиль Бета» у берегов Сибири.

Оживленно переговариваясь, в комнату входят Кристин Йонсдоттир и Фрейзер Мелвиль.

— Что Хэриш? Согласен? — спрашивает Нед.

Парочка переглядывается и принимает совместное решение.

— Более или менее. Давайте сначала введем Габриэль в курс дела, — говорит физик.

Он и Кристин Йонсдоттир усаживаются по обе стороны от меня: он — на край шезлонга, она — на стул слева. Попав в оцепление, впариваюсь взглядом в импровизированный экран и впервые рассматриваю вышки как следует.

— Какой у них… героический вид.

— Именно, — откликается физик, как будто я, сама того не зная, угадала ответ на некий тайный вопрос. — Олицетворение людского гения. Сколько в них амбиций, сколько надежды… — Эта реплика звучит почти как начало одной из дискуссий, которые мы вели в те времена, когда еще разговаривали друг с другом. — Пока Бетани не подбросит нам еще какую-нибудь зацепку, мы вынуждены исходить из того, что любая из этой четверки может оказаться той, которая нам нужна. И если подводная трещина из ее видения…

Скользнув вдоль края шезлонга, физик придвигается ко мне. Отклоняюсь в сторону, но он все равно сидит так близко, что я чувствую тепло его тела.

— Так вот что там нарисовано? — спрашиваю я. В голове царит полный сумбур, но я должна во что бы то ни стало сохранять обычный тон — хотя бы из гордости. — Трещина?

Разлом и точка вспышки, — говорит Кристин Йонсдоттир. — Чтобы высвободить вмороженный в дно метан, там, скорее всего, пробурили горизонтальную скважину и спровоцировали перепад давления. Однако, если они где-то просчитались и ускорили уже начавшийся процесс, давление начнет расти. Когда оно достигнет критической точки, есть риск самопроизвольного выделения огромной массы замерзшего метана — много больше, чем они рассчитывали.

Пока она говорит, Фрейзер Мелвиль пытается встретиться со мной взглядом. Но я не поддаюсь. Интересно, рассказала ему Кристин о моем враждебном к ней отношении или сочла, что другие вопросы — звонок Хэришу Модаку, например, — гораздо важнее?

Нед подхватывает:

— Дестабилизация осадочных пород вызовет подводный оползень, который может привести к высвобождению всего метанового залежа. Этот процесс, в свою очередь, сдвинет огромные пласты грунта над и рядом с гидратным полем. Цепная реакция затронет всю территорию — а в случае любого из наших месторождений это тысячи квадратных километров. Результат — гигантское цунами, которое дестабилизирует соседние пласты донных отложений и вызовет очередные гигантские оползни.

Будучи учеными, каждый из этих троих способен без труда представить всю разветвленную схему последствий. В моей же голове возникает совсем другая картина — огромное, величественное полотно маслом в стиле Тернера: вздымающиеся волны, клубящиеся бледно-перламутровые облака воды и пара, которые густеют и становятся сначала розовыми, потом оранжевыми, а потом кроваво-алыми — в тот момент, когда бурлящая, пузырящаяся пена вспыхивает огнем, а на переднем плане рушатся в столкновении стихий спичечные перекладины вышки.

Бесполезная, если не считать эстетического удовольствия, картина.

Ясно одно: полученные сведения укладываются в моей голове как-то неправильно.

Что, по всей вероятности, приведет к новым оползням и новым цунами, — продолжает Нед. — А значит — к дальнейшему разрушению метанового слоя. По парниковому эффекту метан в десять раз превосходит углекислый газ. Если весь этот кошмар начнет расти и расползаться, нам грозит глобальное потепление такого масштаба, какой нам и не снился. Температура взлетит по всей планете. В свое время этот сценарий называли «гипотезой о метан-гидратном ружье» — когда он был всего лишь гипотезой.

Физик внимательно следит за моим лицом, как будто пытается определить, какая часть услышанного оседает в моей голове. Небольшая.

— В прошлый раз — по меркам геологии — весь процесс занял не дольше, чем щелчок выключателя, — добавляет он.

Теперь на меня смотрит вся троица.

— Мы должны сделать все, чтобы люди узнали об опасности, — говорит Кристин Йонсдоттир. — Целые побережья уйдут под воду. И не только ближайшие. Из-за эффекта домино процесс очень быстро охватит всю планету. — И, моргнув, добавляет: — У скандинавов это называется «Рагнарек».

— Хаос, — объясняет физик. — Их версия ада.

Мое сердце съеживается, превратившись в крохотный твердый комок. Чего он от меня ждет — одобрения? Нед щелкает кнопкой, и на экране высвечивается следующая картинка — медленно вращающийся земной шар. С каждым оборотом с ним происходят причудливые метаморфозы.

— В прошлый раз растаяли ледники, и наводнения затопили огромные территории. Многие виды вымерли. На этот раз, где бы ни начался процесс — в Сибири, в Индонезии, во Флориде или в Северном море, — катастрофа затронет не только близлежащие регионы. В одночасье нагреется вся планета. Представь себе бедствие, подобных которому человечество еще не видело.

Не могу. Даже теперь, когда у меня перед глазами вращается Земля, на поверхности которой белые, голубые и зеленые пятна безостановочно меняют форму и сливаются друг с другом будто гигантские куски пластилина.

— Но ведь владельцы вышки, наверное, знают?

Я и сама сознаю, как упрямо это звучит. И все же отрицание пока кажется самой уместной реакцией. Их теории абсурдны. Сплошная фантастика. А тот факт, что подобные катастрофы уже случались, ничего не доказывает. Может, в доисторические времена нечто подобное и произошло, но в наш просвещенный век такое невозможно. Природа не может разрушить цивилизацию. Слишком многого мы достигли. Мы научились справляться с любыми напастями. И можем вовремя подготовиться.

Нед говорит:

— Возможно, на данном этапе внешних признаков еще нет. Однако даже если в той фирме что-то знают, то, скорее всего, захотят скрыть факты от общественности. Особенно если в деле замешана коррупция или некомпетентность управляющих. А такое встречается сплошь и рядом, поверьте.

— Попытаются же они локализовать последствия… — настаиваю я, понимая, что несу чушь.

Половина лица горит, как будто мое тело осмыслило то, что отвергает мой мозг. В воцарившейся тишине Кристин Йонсдоттир подходит к окну, приоткрывает жалюзи и выглядывает наружу. Нед щелкает клавишами компьютера, а физик, видимо сообразив наконец, что я не желаю иметь с ним дела, с преувеличенным вниманием разглядывает изображения на экране. За окном самолет прочерчивает через все небо белую дугу, оставив за собой зыбкую полосу. Похоже на след улитки…

— И что теперь? — спрашиваю я.

— Я говорил с Хэришем Модаком, — откликается физик. — Он по-прежнему не видит необходимости в спешке. При всем при том мне удалось уговорить его нанести нам визит. Сегодня вечером. — Вопросительно смотрит на Кристин. Та кивает. Они явно чего-то не договаривают. — Прилетит он только потому, что я обещал представить новую информацию. Если не доказательство, то хотя бы парочку убедительных фактов.

— Какого черта ты дал ему обещание, которое не сможешь выполнить? — ахаю я.

Кристин смотрит на меня со странной мольбой.

Потому что ничего лучше я не придумал. Я надеялся, с твоей помощью Бетани вспомнит что-нибудь еще.

И тут меня озаряет:

— Так вот зачем я вам понадобилась!

— Габриэль, — мягко произносит Кристин, — нам нужна ваша помощь. Вы и так зашли дальше, чем можно было ожидать. Но без вас у нас ничего не выйдет.

Омерзительно. Я вздыхаю:

— Вы отдаете себе отчет, что получить сведения от Бетани можно только одним способом? Электрошок.

Молчание. Да, они знают.

— Она и сама твердит то же самое, — тихо признается Кристин. — Похоже, это самый действенный способ.

— А наблюдать за процедурой вы предлагаете мне, — продолжаю я вслух развивать свою мысль. — И случись беда — взять на себя ответственность.

Физик легонько пожимает мне ладонь. Останься у меня хоть капля гордости, я бы стряхнула его пальцы, но мне нужно его прикосновение, тепло его рук. Я еще не забыла тех времен, когда от такого вот жеста меня захлестнула бы радость. Он тихо говорит:

— Вспомни, что мы чувствовали после Стамбула… Той ночью, когда услышали новость и…

Нет. Об этом лучше не помнить.

Звонит мой телефон. Момент неподходящий, и в обычное время я бы не ответила, но я рада возможности отвлечься, вынырнуть на поверхность. Раскрываю телефон — и тут же об этом жалею.

— Детектив Кавана. Где вы находитесь, мисс Фокс?

— Дома, — поспешно вру я, послушавшись инстинкта. И напрасно. — Давайте я вам перезвоню через минутку, — говорю я, отчаянно пытаясь найти выход из ловушки, в которую я только что себя загнала, и жестами показываю Неду, что меня застали врасплох. Он качает головой. Поздно. Я все испортила.

Не утруждайтесь, — говорит Кавана ровным тоном. — Раз вы дома, вам достаточно открыть. Я стою перед вашей дверью. Звоню-звоню, и все без толку. Честно говоря, я удивился, услышав, что вы дома. Потому что вашей машины и след простыл. — Молчу. — Мисс Фокс, вы когда-нибудь слышали термин — «чинить препятствия следствию»? Похищена опасная несовершеннолетняя особа. На Бетани Кролл лежит обвинение в убийстве, а это вам не шутки. Не знаю, как обстоит дело с удобствами для инвалидов в женской тюрьме вроде Холлоуэя. Но в одном можете не сомневаться — сеансы — э-э-э — арт-терапии вам предложат. Так что советую…

Что именно, я не слышу, потому что нажала на отбой и выключила телефон.

— Ясно. Возвращение в Хедпорт откладывается, — говорит Нед. — Вы только что превратились в преступницу.

На меня взирают три пары глаз. Из соседней комнаты доносится музыка из сериала «Друзья». Прирожденный, закоренелый пессимист, я когда-то научила себя оптимизму, мало-помалу усваивая новые рефлексы — до тех пор, пока на сцену не вышло «позитивное мышление» и не вытеснило все остальное, — будто навязанный извне жизненный кодекс. Непонятное облегчение, затопившее меня после разговора с детективом, пришло не оттуда. Оно не искусственно. Несмотря на свалившуюся на меня новую беду, это чувство искренне. И я должна ему доверять. Должна, потому что, наверное, все это время подсознательно догадывалась: этот момент наступит. Тайное, глубоко запрятанное знание того, куда я, сама того не сознавая, иду — с того самого дня, когда я ступила на порог Оксмита и познакомилась с Бетани Кролл; с того вечера, когда мы с физиком сбежали из «Армады» и уплетали папады в индийском ресторанчике; с той минуты, когда Фрейзер Мелвиль зажег лампочку в обреченном глобусе Бетани и вспыхнул земной шар; с того мига, когда пал Спаситель, а Стамбул рассыпался в прах; с мгновения, когда Кристин Йонсдоттир возникла на экране моего ноутбука со своей вязаной шапочкой и куском пылающего льда.

Вы пытались решить, готовы ли пойти дальше, — говорит Нед. — Учитывая внезапное изменение вашего юридического статуса…

Смотрю на него, потом на Фрейзера Мелвиля, потом на его любовницу. Пытаюсь думать о человечестве. О невинных жертвах. О детях, которые умрут. Почему-то в голову лезут только мысли о себе. О моей боли, о ревности, о дважды потерянной женской сущности. Об отсутствии у меня какого бы то ни было будущего.

Я не готова ни к чему подобному. Ни сейчас, ни завтра, никогда.

Вот зажмурюсь покрепче и все забуду.

Глава одиннадцатая

— Миссия выполнена, — объявляет Бетани с порога гостиной. Входит, шлепая босыми ногами и победно потрясая красным пластмассовым ведром. — Хлопья, молоко, одно яблоко, яичница и пятнадцать конфет — кстати, спасибо тебе, Нед. Три пальца в рот — и пожалуйста: мой желудок пуст, я готова к наркозу, а у нашей Немочи одним поводом для ворчания меньше. Хотите проинспектировать?

Выбора у нас нет. Выполнив свой долг, мы с Недом обмениваемся взглядом, который плавно перерастает в улыбку. Самоотверженность, с какой Бетани добивается своей «дозы», внушает невольное уважение.

Скажи мне кто пару недель назад, что я окажусь в скрипучем фермерском доме и буду распаковывать медицинские принадлежности на пару с климатологом из Брисбейна, в комнате, где убившая собственную мать девчонка (в похищении которой подозревают меня) скоро подвергнется незаконной электрошоковой терапии, вряд ли бы я поверила. Но — вот она я, с Недом Раппапортом, в тесной, затхлой комнатке, окруженная коробками и кусками пузырчатой пленки. Чуть раньше, когда сумерки еще не сгустились, я смотрела в окно на яблоню, растущую посреди лужайки, заросшей высокой травой с кисточками ворсянки и мерцающими монетками лунника, и вдруг вспомнила сад отца, а потом и его самого, и мне так отчаянно захотелось его увидеть, что я готова была все бросить и помчаться к нему, забрать его из дома престарелых и привезти сюда — просто потому, что я плоть от плоти его и мне одиноко. Аппарат для ЭШТ — квадратный ящичек, похожий на тот, которым пользовался в Оксмите доктор Эхмет. Под моим руководством Нед застелил низкий диванчик.

— Спасибо, Бетани, — говорю я, кивая на ведро. — А теперь пойди и вылей — желательно в унитаз, а не кому-нибудь на голову. Придет время, мы тебя позовем.

Помимо благополучно разрешенного вопроса о содержимом желудка Бетани, главной моей заботой в истекшие пару часов была игра в прятки с физиком. Упиваясь счастьем и мукой его отсутствия, смотрю в окно.

«Осенний вечер с приближающимися фарами».

— А вот и наш человек, — объявляет Нед.

У входной двери Кристин Йонсдоттир с кислым выражением лица и физик, чьего взгляда я упорно избегаю, приветствуют гостя — высокого худого мужчину в джинсах.

— Предлагаю обойтись без имен, — быстро говорит Нед. — Проще для всех.

Анестезиолог так молод, что его можно принять за студента. Длинные светлые волосы свисают до плеч, подчеркивая острые черты лица, болезненная бледность которого свидетельствует о долгих часах, проведенных в помещениях с искусственным светом. В его облике чувствуется некая смутно знакомая уязвимость.

Прибывший кривит уголки губ, приветствуя неловко застывших хозяев. Кристин в особенности выглядит так, будто мечтает провалиться под землю — или под воду, к своим замороженным молекулам. Мне ее почти жаль. На втором этаже часы отбивают шесть.

Ну, не будем вам мешать, — говорит Фрейзер Мел виль. — Если что — зовите.

— Ваша пациентка? — спрашивает анестезиолог. Киваю. — Тогда попрошу вас остаться. Предупреждаю вас сразу: я пробуду здесь ровно столько, сколько потребуется для процедуры. И еще — не обижайтесь, но я намерен забыть, что когда-либо сюда приезжал.

— Вы вроде бы говорили, это наш человек? — спрашиваю я у Неда, когда Кристин Йонсдоттир улизнула на второй этаж, а физик увел врача в наш полевой лазарет.

— Да. Но это не значит, что наша затея ему по душе.

— Как же вы вообще его уговорили?

Нед отводит глаза:

— Приоритеты изменились. Нас ждет много трудных решений, и не все из них окажутся безупречными в моральном плане…

— А вы покрутились среди политиков, как я погляжу. Что вы собирались дальше сказать — «цель оправдывает средства»? — Молчание. Вздыхаю. — Мне понадобятся фотографии всех четырех вышек — чтобы сразу же показать их Бетани. Надеюсь, она заметит недостающую деталь. Желательно качественные. И с других ракурсов, если найдете.

— Ясно. Пойду позову нашу принцессу.

Вскоре появляется Бетани — босоногая, взлохмаченная, со свежими бинтами на руках. Она явно рвется в бой. Невзирая на мои протесты, хватает ручки коляски и, пулей промчавшись по коридору, вталкивает меня в комнатку, где нас ждет медик, которого она приветствует коротким «Салют, док!» и сияющей улыбкой. В ответ тот посылает ей полный скорби взгляд и молча смотрит, как она устраивается на диванчике, фальшиво мурлыча под нос и сдирая корочки с незабинтованных участков рук.

Я часто задумываюсь, что именно привлекает людей к профессии, в которой требуется так безошибочно чувствовать границу между сознательным и бессознательным, между бытием и смертью? Частые самоубийства в их среде принято списывать на доступность орудия, но что-то в этом юноше подсказывает: причина гораздо сложнее. А Бетани? Человек с улицы собирается поджарить ей мозги в ходе процедуры, воздействие которой до конца не изучено, — а она рада-радешенька. Абсолютное доверие одной, абсолютная власть другого и полное отсутствие каких-либо уз между ними — веселенький эмоциональный контракт, ничего не скажешь, думаю я, наблюдая за тем, как он поправляет положение стоящего на журнальном столике ящика. Анестезиолог подносит к ее губам резиновый кляп, и Бетани с несвойственным ей послушанием широко открывает рот. Ее голые пятки вымазаны — кажется, в земле. Медик косится на повязки, но не задает ни единого вопроса — ни о причине травмы, ни о том, что она вообще здесь делает.

— Готова? — спрашивает он. Бетани кивает. Для обоих происходящее — рутинная процедура. Он прикладывает маску, накрыв рот и нос Бетани, затем влажной губкой протирает ей виски.

Через какое-то время ее веки смыкаются: анестезия подействовала.

Жду, затаив дыхание. Медик запускает таймер и прижимает электроды к ее вискам, но через несколько секунд недовольно хмурится.

— Ее мозг выработал сопротивляемость, — бормочет он.

Таймер отсчитывает секунды. Пять, шесть…

— Откуда вы знаете? Я думала, мышечные релаксанты и наркоз для того и применяют, чтобы реагировал только мозг.

— Мельчайшие внешние признаки есть всегда. А я их не вижу. Говорю вам, аппарат работает нормально, но толку нет никакого.

Десять секунд истекли. Он убирает электроды. Бетани по-прежнему не шевелится и, даже пальцы на ногах не поджимаются, будто побеги папоротника. Где-то в глубине дома звонит телефон.

— Попробуете еще раз? — шепчу я. — Подольше?

Губы медика превращаются в тонкую неодобрительную линию.

— Дважды за день — рискованно.

— Вы же говорите, ее мозг нечувствителен. И потом, все пациенты разные. Верно?

Вид у него раздраженный.

— Пусть придет в себя. Тогда я и приму решение.

Две минуты спустя веки Бетани начинают трепетать, и она распахивает глаза. Снимаю маску — вокруг рта остается розовый след, будто гримаса печального клоуна.

— Ни хера у вас не вышло, — мычит она сквозь резиновый кляп.

Ее лицо обвисло и странно перекосилось, на лбу выступила испарина. Даже волосы кажутся грязными, как будто электричество выжало из нее все соки и каким-то образом перенесло ее на несколько лет в будущее. Она выплевывает кляп.

— Давай еще раз. И не как сейчас, придурок, а нормальную дозу. Тридцать секунд.

Моргнув, анестезиолог отвечает мне:

— Двадцать.

После чего закатывает рукава, подбирает резиновый кляп и принимается обтирать его бумажным полотенцем. Наблюдая за его действиями, я вдруг замечаю на его руках следы уколов. И только теперь зависимость, о которой я должна была бы догадаться с самого начала, расталкивая соседей, встает на свое место в картине событий.

— Мало, — возражает Бетани, уже уплывая в забытье. — И вообще, что ты за доктор?

Он быстро затыкает ей рот резиновым кляпом.

— Доктор, который боится, что его лишат права практиковать? — продолжаю я, дождавшись, пока глаза Бетани закроются.

Он холодно улыбается:

— Уже нет. Я свое отбоялся. Лицензию у меня отобрали еще в прошлом году.

И это я должна была сообразить сама.

— Придется вам назвать и причину.

— Пожалуйста, — говорит он, проверяя положение регуляторов на металлическом ящике. — Я убил пациента.

Боже правый…

— Таким же аппаратом?

На секунду задумывается:

— Нет. Тот был посовременней.

— Значит, он умер во время электрошока?

Я слышу, как панически взлетает мой голос.

Он смотрит мне в глаза:

— А что, у этих ящиков есть и другая функция? Да. Но одного раза с меня хватит. Двадцать секунд — максимум, на что я соглашусь. Свою позицию я высказал изначально.

«А если снова осечка? Что тогда?» — думаю я.

— Хотите, чтобы я остановился?

— Нет, — говорю я, презирая и себя, и его. — Раз уж вы здесь, делайте свое дело.

Он жмет на кнопку, и мы оба затаиваем дыхание. Пальцы на ногах Бетани слегка подергиваются, но этим все и ограничивается, и только к концу, когда двадцать секунд почти истекли, она издает еле слышный звук — тихий вздох, предвестник стона.

— Думаете, подействовало?

Медик встает, проверяет мобильник, хлопает по карманам, а затем направляется прямиком к двери.

— А это выясняйте уже без меня.

— Стойте, — говорю я. — Послушайте. Вашего имени я не знаю. Если меня спросят, то я вас в глаза не видела. Оборудование не ваше. Полиция вас никогда не найдет. Если окажется, что эффекта снова не было, попробуете еще раз?

— По-моему, вы меня не слышали, — говорит он, стоя в дверях. — Я уже все объяснил. Я убил человека и должен с этим жить. Это не значит, что я готов повторить ту же ошибку.

— Пожалуйста! Останьтесь хотя бы, пока…

Он уже вышел. Я знаю, что догонять его бесполезно, решение принято и таково условие его сделки с Недом, а главное — со своей совестью.

Через пять минут во дворе заводится машина, и в ту же секунду Бетани открывает глаза. Убираю маску с ее лица, подставляю ладонь. Она выплевывает кляп, берет протянутый стакан воды и жадно пьет. Вид у нее еще истерзаннее, чем раньше. Глядя на нее, я чувствую себя запачканной.

— Здравствуй, Бетани.

Она поднимает на меня мутный взгляд и мычит краем рта:

— Привет, Немочь. Опять не вышло.

Разочарование похоже на острый привкус какой-то гадости.

— Он уехал.

— Почему?

Похоже, у нее свело нижнюю челюсть.

— По причинам, с которыми не поспоришь.

Остальных я обнаруживаю на кухне, где они мрачно о чем-то переговариваются.

— Хэриш Модак звонил, — сообщает физик, подняв глаза. — Он уже в пути.

Меня захлестывает удушливая волна.

— И что теперь делать?

Он пожимает плечами:

— Не знаю.

Наши глаза встречаются. Вынести его взгляд я не в состоянии. Поражение давит на плечи, словно хомут. Как будто меня впрягли, тянут за шею и я бреду по кругу, увязая в грязи. Заметив мое состояние, Фрейзер Мелвиль сочувственно касается моей руки, но, почувствовав, как я напряглась, отдергивает ладонь.

— Давайте расспросим Бетани, — предлагаю я. — Может, какой-то толк все же был.

В молчании они следуют за мной в комнату, где на кушетке лежит Бетани и разглядывает поджившие руки. Длинная спираль бинтов валяется на полу, будто гигантская макаронина.

— Знал ведь, что я и не такое выдержу, и удрал, слизняк вонючий! А ты его взяла и отпустила! Говорили же тебе, Немочь, тридцать секунд! Тогда все бы у нас получилось.

— Ты точно ничего не видела?

— Ясное дело, нет! — взрывается она. — Потому что мне не хватило току!

— Теперь уже ничего не поделаешь, — говорю я, чувствуя себя раздавленной, беспомощной и как будто выдернутой из собственного тела. Такое ощущение, что я смотрю на себя из дальнего утла. Или снаружи, из темноты за окном.

— Не будь идиоткой, — возражает она, приподнявшись и морщась от боли. — Тупицы вы все. Машинка-то все еще здесь. На какие кнопки жать, ты знаешь. Так что давай, вперед.

Глаза Кристин Йонсдоттир округляются, а Фрейзер Мелвиль посылает тревожный взгляд в мою сторону. Нед почесывает заросший подбородок.

— Не глупи, — бормочет физик. — Тебе что, жить надоело?

— Ерунда, — говорит она и заторможенно кивает на ящичек. — Давай. Тут и ребенок справится. А наша Немочь так и подавно. Или любой из вас. Вперед. Тридцать секунд, поняли? Ваш профессор-то уже едет небось? Давайте шевелитесь. Пока не струсили. Не думайте ни о чем, нажмите на кнопку — и все.

Кристин отступает назад. Она как будто уменьшилась в размерах, словно собралась сжиматься, пока не исчезнет совсем. Фрейзер Мелвиль стоит, застыв посреди комнаты. Открывает рот, но, бросив на меня вопросительный взгляд, сжимает губы. Я знаю, какие мысли у него в голове.

— Нет, — говорю я.

— Господи! — шипит Бетани. — Трусливая корова. Не хочешь меня выручить, так вспомни хотя бы о тех людишках, которых ты вроде как спасать собралась!

Ее трясет от ярости.

— А ты? Готова ли ты рискнуть ради «людишек»?

— Идиотка несчастная. Дело не в других. Во мне. А моя жизнь и так ни хрена не стоит. Давай займись делом.

— Намылить тебе веревку? Нет уж, спасибо.

Бетани глубоко вздыхает:

— Ладно. Хочешь красивых слов, получай. Я люблю жизнь. Обожаю. Радуюсь каждому дню. Наслаждаюсь каждой секундой на этом великолепном сволочном свете. Некая калека открыла мне глаза на все его охрененное великолепие. Своим чудотворным психотрепом. Я мечтаю увидеть будущее. Жду не дождусь. А теперь включай ящик, чтоб тебя! Это мое последнее желание, ясно?

Не успеваю я и глазом моргнуть, а она уже засунула в рот кляп, нащупала дрожащими руками маску, накрыла ею лицо и включила подачу газа.

— Давай, — бормочет она заплетающимся языком и зажмуривается. — Иначе я никогда тебя не прощу.

Для этого ты должна еще выжить, думаю я. Меня чуть не рвет от ужаса. Нед Раппапорт, Фрейзер Мелвиль, Кристин Йонсдоттир — все ошалело смотрят на меня. С улицы доносится шелест колес.

— Хэриш. Пойду его встречу, — бормочет Кристин и бесшумно выскальзывает за дверь.

Меня часто упрекали за то, что я, дескать, слишком много думаю, бесконечно анализирую, выискиваю скрытый подтекст там, где его нет. Если на кон поставлено нечто настолько огромное, что сознание не в силах его охватить, нельзя терять время на пустые раздумья.

Иногда нужно просто шагнуть во мрак. Не колеблясь, вслепую. Зная, что после этого все безвозвратно изменится.

Быть может, я буду клясть себя за это решение до конца жизни. Но всё — оно принято. Мазнув губкой по лбу Бетани, хватаю электроды, прижимаю их к ее вискам и, щелчком запустив таймер, включаю ток. Электричество затапливает ее мозг, а я перестаю дышать.

Голова работает четко, ясно. Все лишнее забыто. Главное — не потерять сознание от ужаса. Если она умрет, меня назовут убийцей. И будут правы.

Крепко прижав электроды, слежу за часами.

Тихо, как в могиле. Лицо Бетани так бесстрастно, что кажется неживым. Проходит десять самых долгих в моей жизни секунд, но ничего ужасного не случается. Двадцать секунд. Двадцать пять. Двадцать шесть. Двадцать семь. Ни малейшего движения, никакой реакции. Хорошо это или плохо? Должны быть какие-то признаки, но какие? Не дышать, пока все не кончится. Двадцать восемь. Слышу, как сглатывает Нед. На плечо ложится рука физика. С отвращением ее сбрасываю — себя я ненавижу еще больше, чем его.

На двадцать девятой секунде — беда.

Внезапно, без малейшего предупреждения, голова Бетани взлетает над подушкой в сильнейшем эпилептическом спазме. Руки и ноги беспорядочно дергаются, электроды и кляп летят на пол, но лихорадочный брейк-данс продолжается. Фрейзер Мелвиль кричит Неду, чтобы тот хватал ноги, а сам вцепляется в молотящие воздух руки. Едва отдавая себе отчет в своих действиях, опираюсь на руки, приподнимаю непослушное тело над сиденьем и с отчаянным усилием падаю на кушетку, прижав своим телом судорожно извивающуюся фигурку. Голова Бетани, выскользнувшая из ремней, врезается мне в губы. Во рту становится солоно. Судороги продолжаются. Несмотря на тяжесть моего тела, она наполовину сползла на пол. Течет кровь — моя ли, ее ли, непонятно. Она откусила себе язык, думаю я. И тут худенькое тельце замирает.

Нед отступает в сторону, а физик — играючи, будто тряпичную куклу — поднимает меня и усаживает обратно в кресло.

Окровавленная, скрюченная фигурка застыла — грудь, до этого бурно вздымавшаяся, теперь неподвижна.

Земля уходит у меня из-под ног.

В дверях возникает ошарашенная Кристин Йонсдоттир. А с ней — Хэриш Модак.

В жизни он кажется немощнее, чем на фотографиях, — седовласый, усохший старик с темными прищуренными глазами хищной птицы, которые быстро обегают комнату и при виде кровавого хаоса расширяются.

Повсюду — красные потеки. Бетани лежит в неестественной позе, как будто пыталась вывернуться наизнанку. Из угла ее рта капает кровь.

Она не дышит.

Когда до него доходит смысл увиденного, у Хэриша Модака подкашиваются ноги. Покачнувшись, он упирается рукой в дверной косяк. Кристин подхватывает его под локоть и усаживает посеревшего лицом идеолога планетаристов на стул у окна.

— Я буду дышать ей в рот, а ты жми на сердце, — говорю я Фрейзеру Мелвилю.

— А я — считать, — говорит Нед, подбегая к нам.

Набрав побольше воздуха, прижимаю губы к губам Бетани и выдыхаю ей в легкие.

Следующие минуты сливаются в один долгий миг. Чувствую вкус крови и соплей. В голове стучит мысль: «Пусть я умру вместо нее. Не знаю как, но я придумаю. Бетани, вернись. Вернись». Легкие саднит от усилий, а я все перекачиваю воздух, как заведенная. Все рефлексы включились. В какой-то момент я отрываюсь от ее губ и думаю: «Это уже не Бетани. Это ее труп». Все равно упорно продолжаю дышать в ее легкие. Краем сознания отмечаю, что Неда сменила Кристин Йонсдоттир, а сам он разговаривает по телефону.

— «Скорую». У ребенка припадок. Да. Искусственное дыхание, да, и…

— Посади ее, — говорю я физику. Тот сгребает ее в охапку и поднимает, прижав к груди, так что она полусидит у него на руках. Увидев, что он пошатнулся, Кристин отпрыгивает с его дороги, но он восстанавливает равно равновесие. Я думала, самое страшное в моей жизни уже случилось. Кто же мог знать, что меня ждет такое?

— Что теперь? — шепчет Кристин.

— Гляди, — говорю я.

И — с размаху бью Бетани по спине. Никакой реакции.

— Габриэль, — тихо произносит Фрейзер Мелвиль и перехватывает мою руку, занесенную для нового удара. — Габриэль, разве ты не видишь? Поздно.

— Ее уже нет, — вторит ему Кристин с искаженным лицом. — Умерла.

Из груди исландки вырывается глухое рыдание. Хэриш Модак сидит неподвижно, как мумия.

— Нет! — Я выдергиваю руку и снова колочу ее по спине. — Давай, Бетани, возвращайся! Сейчас же! — Как будто от криков и ругани кто-то оживал. — Очнись, тебе говорят!

Нед, который что-то жарко втолковывал своему собеседнику, внезапно умолкает. Его взгляд прикован ко мне. Нет. Не ко мне. К Бетани. Я ее лица не вижу. Зато он — видит.

— Простите. Ложная тревога, — тихо произносит он и вешает трубку.

С моих губ срывается стон. И вдруг я замечаю, что губы Неда растягиваются в ошарашенной, ликующей улыбке. Перевожу взгляд на Хэриша Модака — выражение морщинистого лица точь-в-точь повторяет эмоции австралийца. Серо-зеленые глаза Кристин округляются, потом сужаются — от улыбки не удерживается и она. Они все спятили. И тут я слышу голос Хэриша Модака — будто скрип колеса.

— Ну что, мисс Бетани Кролл, — негромко произносит он. — Вот мы с вами и встретились.

Следующий звук — кашель Бетани — заставляет мое сердце забиться, словно вытащенная из воды рыба.

Фрейзер Мелвиль быстро опускает девочку на кушетку, и вслед за Недом, Хэришем Модаком и Кристин мы видим: ее глаза открыты и часто моргают. Жива. В груди у нее что-то хрипит, она с трудом втягивает в себя воздух и снова закашливается. На пол шлепается огромный сгусток крови, похожий на красную хризантему.

Из моих глаз брызжут слезы. Деревянной походкой, как будто каждый шаг причиняет ему мучения, Хэриш Модак приближается ко мне. Я на грани истерики. Каждый трудный вдох отдается болью. Боковым зрением я вижу, как дрожит Бетани.

— Все позади, мисс Фокс, — произносит Хэриш Модак. — Можно расслабиться.

Голос у него хрипловатый, индийский акцент заметнее, чем я ожидала. Он стар, немощен. Возможно, еще и очень болен. И, несмотря на его циничные взгляды на роль гомо сапиенс в экосистеме, он добрый человек. Это видно хотя бы по тому, как мягко он касается моего плеча.

— Давайте-ка смоем с вас кровь, — продолжает он. — Я не знаю, чему стал свидетелем в этой комнате, и знать не хочу. Юная мисс вне опасности. Так что, если вы не против, мисс Фокс, я тут привез кое-какую провизию и пару бутылок горячительного. Может быть, это поможет вам воспрянуть духом. — Фрейзер Мелвиль направляется к нам, решив, очевидно, присоединиться, но Хэриш Модак вскидывает руку. — Мы с мисс Фокс сами о себе позаботимся. Лучше займитесь, дружок, нашей пациенткой, а потом мы все соберемся вместе.

Со старомодной торжественностью, будто слуга у трона монарха, он огибает мое кресло, разворачивает его на сто восемьдесят градусов и увозит меня из комнаты.

Глава двенадцатая

Потягивая вторую порцию виски, я наблюдаю за тем, как Хэриш Модак обустраивается в гостиной — извлекает из портфеля верблюжьей кожи разнообразные свертки и, сняв обертку, раскладывает содержимое на журнальном столике. Я только что вернулась из ванной, где, оставшись наедине с собой, дала волю слезам — столь мучительно я не рыдала с тех пор, как потеряла Макса. Возбуждение понемногу проходит, и только ноги покалывает так, словно в них поселилась стайка электрических скатов, — издевательское напоминание о том, что, хотя служить мне они упорно отказываются, мои нижние конечности каким-то образом научились улавливать сигналы душевных бурь и устраивать свои, параллельные бесчинства.

— Готово, — объявляет Хэриш Модак и делает приглашающий жест. — Помощь жертвам стихийных бедствий.

Обвожу взглядом разложенные на столе яства — ароматные французские сыры, брикетик фуа-гра, крошечные самосы, коробка бельгийского шоколада, плитки швейцарского «Линдта», личи, турецкий рахат-лукум — и понимаю, что поторопилась, причислив Модака к аскетам.

— Не вздумайте отказываться — обижусь.

— Тогда я возьму вот это, — говорю я и беру из коробки шоколадно-кофейный трюфель. — И еще один.

Оказывается, я умираю с голоду. Хорошая порция сладкого — то, что доктор прописал.

— Как ваше самочувствие?

Слышал, как я рыдала в ванной? И если да, насколько это страшно?

— Знаете, такие вопросы я привыкла задавать людям сама. Такая у меня работа. Вернее, была — до недавних пор. Это вас мне хочется спросить о самочувствии. Как не дает забыть Бетани, это мой профессиональный рефлекс. Мой способ узнавать людей поближе. Других я не знаю.

— Что ж, справедливое замечание, — говорит он с ответной улыбкой. Шоколад начинает действовать — обволакивает и согревает меня изнутри. — «Справедливое замечание». Люблю это выражение, а вы? Очень уж оно британское. «Честная игра» во всем.

— Ну и как же вы себя чувствуете?

В данный момент? — спрашивает он. Киваю. Поза бавленный вопросом, он слегка хмурит лоб в раздумье. — Если речь идет о теперешней ситуации, я бы сказал, что одновременно встревожен и изумлен. Но к выводам еще не готов.

— А в общем контексте?

— Ага. Вопрос по существу. Вас интересует, какие чувства я испытываю к окружающему миру?

— В данных обстоятельствах я не вижу темы важнее.

— Опять-таки — тревога пополам с изумлением. Правда, в то же время я чувствую себя обманутым. Жаль, что нельзя заглянуть на пятьдесят лет вперед, — говорит он, усаживаясь в кресло с прямой спинкой. Двигается он с осторожностью человека, страдающего хроническим ревматизмом. — Больше всего на свете мне хотелось бы увидеть будущее. Узнать, по какому пути пойдет развитие жизни на Земле.

— В устах главного защитника теории, согласно которой никакого развития не будет, такое заявление звучит довольно странно, — роняю я и отпиваю глоточек виски, чувствуя, как под ребрами разливается блаженное тепло.

— По всей вероятности, так и случится — для гомо сапиенс как вида. Потеря человечеством биологического лидерства станет началом новой эры в истории миллионов других живых организмов. Вот они-то меня и интересуют.

Если таково его представление о светской беседе с дамой, то о чем же он говорит с серьезными собеседниками? Сунув руку в нагрудный карман, Хэриш Модак достает карманный ножик с рукояткой из рога, раскрывает его и отрезает себе скромный ломтик пиренейского козьего сыра.

По меркам геологии существование человека — всего лишь краткий миг, — продолжает он, рассматривая сыр с таким видом, будто ему предложили закуску из человеческого мозга. — Моя супруга была одним из ведущих специалистов по позднему пермскому периоду.

— Тогда с лица земли исчезло практически все живое. Но уже в следующий период жизнь — с присущей ей эффективностью — взяла свое. — Замолчав, он наливает себе виски и, качнув стакан, смотрит на янтарную воронку. — Много миллионов лет назад хозяином планеты был листрозавр — ящерообразный предок свиньи. Как и грибки, листрозавр относится к животным приспособленцам, прямо-таки созданным для жизни после потрясений, — они отлично себя чувствуют, питаясь продуктами разложения. Двести пятьдесят один миллион лет назад грибки славно попировали. Как и миксины, уродливейшие твари, которые тоже не гнушаются падалью.

— Из чего следует?..

Он натянуто улыбается, словно поступает наперекор голосу рассудка. Затененные глаза мерцают, как потускневший от времени мрамор.

— А следует из этого то, что с точки зрения эволюции стоит моргнуть — и вы рискуете пропустить сам факт существования гомо сапиенс. Мы превратимся в пустое место.

Произнесенная, эта мысль ему, похоже, очень нравится. Он отрезает себе еще один ломтик сыра и отправляет его в рот.

— Мы до последней минуты не знали, приедете вы или нет.

Взгляд глаз за тяжелыми веками смещается чуть в сторону.

— Я тоже.

Судя по тому, как он напрягся, за его решением стоит каприз, родившийся где-то в хитросплетениях его души. Каприз, дать имя которому он не может или не хочет. Лучше не настаивать — либо он заговорит об этом сам, либо так и будет молчать.

— А теперь, когда вы здесь?

Хэриш Модак направляет на меня кончик ножа:

— Я видел своими глазами, с какой драматичной серьезностью вы воспринимаете эту замечательную девочку. Тут хочешь не хочешь, а впечатлишься. Надеюсь только, ваш эксперимент окажется не напрасным.

— Если Бетани сообщит нам недостающую информацию…

— Мне говорили, такая информация у вас уже есть. Собственно, поэтому я и приехал.

— Это не отменяет моего вопроса.

— Вступать в игру или нет — это я решу не раньше, чем увижу свои карты. А потом еще подумаю, сильны мои козыри или так себе.

Откуда-то доносится голос Неда: он громко улещивает Бетани, а та вопит, чтобы ее оставили в покое. Ростки сомнения крепнут. Что он здесь делает на самом деле, этот профессор? Нед намекнул, что — даже если нам удастся убедить его в своей правоте — добиться от него реальной поддержки будет ох как непросто. Сам же гуру «зеленых» причиной своего приезда назвал «любопытство». Неужели этим и ограничивается его интерес? Далеко ли он способен зайти из одного лишь любопытства? Допустим, он упрется, — есть ли у нас способ склонить его на свою сторону?

— Расскажите мне о Мире. — Ответом мне служит настороженный взгляд. — Вы прожили вместе долгую жизнь. Наверное, вам ее не хватает?

— Позвольте задать вам один вопрос. Как психологу. — Интонация его по-прежнему игрива, но я чувствую в нем какую-то перемену. Киваю. — Она хотела, чтобы ее прах развеяли над водами Ганга. Но часть я оставил себе. Видите ли, когда из крематория доставили урну, меня посетило странное желание… Мне захотелось съесть частицу ее праха. — Ага. Черти таки выбрались из омута. Молча жду продолжения. — Поедание своей половины — это что, известный науке синдром?

— Я прочла пару статей на эту тему. Хотите верьте, хотите нет, но это довольно распространенное побуждение.

Думаете, это сродни каннибализму?

— А вы?

— Мой внутренний суд присяжных еще заседает.

— Ваше желание быть с ней — не преступление. Наверное, в этом есть своего рода утешение, возможность даже после смерти оставаться одной плотью. Значит, вы поддались искушению.

Он улыбается, обнажив зубы того же оттенка, что и клавиши старинного рояля:

— Доктор Мелвиль говорил мне о ваших талантах.

Заливаюсь краской, а мой собеседник вынимает из своего портфеля баночку из-под варенья, наполненную пеплом. Благоговейно поднимает ее повыше, затем усмехается:

— Квинтэссенция Миры.

И тут, ни с того ни с сего, меня охватывает сильнейшее любопытство. Что он делает с прахом жены? Посыпает им еду, как приправой? Или глотает, будто лекарство? Ситуация требует дипломатии.

— Наверное, она была сильной личностью.

— Как и я, она считала, что загробная жизнь бывает только одна — органическая. Я не страшусь смерти. И видоизменения материи — живых тканей в минералы — тоже. Но вы гораздо моложе меня.

— Значит, вы добились всего, к чему стремились?

— Я пришел к определенным выводам касательно нашего вида и его судьбы. К выводам, которые большинство предпочитает не слышать.

— Вы создали целое движение. С самодостаточными поселениями по всей планете. По-моему, к вашим идеям прислушались многие.

— К сожалению, не так внимательно, как хотелось бы.

Старческие губы складываются в суровую линию. Он похож на черепаху.

— У вас с Мирой нет детей. Полагаю, этот выбор был вашим личным ответом.

Зачем множить заложников будущего, которое про сматривается так ясно? Люди стараются избежать лишнего горя. И своего, и чужого. — По привычке я делаю мысленную зарубку — показательно, что он говорит не «я» и не «мы», а неопределенное «люди». — В мире и без того тесно, и тем не менее бездетные всегда становятся объектом нападок. Какая ирония, что человека называют эгоистом за решение, которое по сути своей бескорыстно.

С тех пор как от отцовских мозгов осталось одно воспоминание, мне часто не хватало общения с пожилыми мужчинами. Впрочем, общество профессора Модака пробуждает во мне не дочерние чувства, а тревожные сомнения. Если он — с его жизнерадостным нигилизмом и банкой съедобного супружеского праха — искренне верит, что мир без людей станет лучше, и ведет счет времени на эпохи, а не на дни и часы, то да: зачем ему утруждать себя спасением пары-тройки случайно выбранных миллионов?

С какой стати?

Заслышав шаги на лестнице, Хэриш Модак возвращает банку в портфель и поворачивает голову к двери. Первой входит Бетани, за ней появляется физик.

— Привет, Немочь.

Оглядываю Бетани с ног до головы. Судя по размерам банного халата, в который она завернулась, наш отсутствующий хозяин, специалист по хемолюминесценции, — человек немаленьких пропорций. Утонувшая в клетчатых складках, она пристраивается в уголке дивана напротив моего, поджав под себя босые ноги. Фрейзер Мелвиль хмуро здоровается и что-то говорит Хэришу Модаку о впечатляющей выставке снеди. Я чувствую на себе его ищущий взгляд, но теперь я уже наловчилась в искусстве избегать зрительного контакта. Бетани привели в порядок, и кто-то — наверное, Нед — поменял ей повязки на руках. Она бледна, из-за нижней губы свисает прокушенный язык. Кончик похож на рубленый бифштекс.

Это я ей велела, — говорит она, кивая в мою сторону, но обращаясь к Хэришу Модаку. Слова она выговаривает осторожно, в обход обезображенного языка. — Заставила ее дать мне тридцать секунд.

В ее голосе сквозит гордость. В этот момент входят притихшие Кристин с Недом и усаживаются на стулья. Все окружили журнальный столик напротив камина.

Хэриш Модак кивает:

— И каковы же успехи, мисс Кролл?

В наступившем молчании кажется, что воздух вокруг нас сгустился. Красуясь перед пятью парами внимательных взрослых глаз, Бетани усмехается, но тут же морщится от боли и втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.

— Я была в самой середине. Меня будто молния ударила. Такой кайф. Такой заряд получила, офигительный.

В напряженной неподвижности Хэриша есть что-то от рептилии.

— Не торопись. Опиши все подробно.

Нед устанавливает ноутбук на краешке журнального стола, готовясь спроецировать фотографии на простыню.

— Как будто кто-то поднял над кроватью огромное одеяло. А из-под него полились пузырьки и какая-то хрень. Сплошным потоком. — Фрейзер Мелвиль и Кристин Йонсдоттир незаметно переглядываются. Такое ощущение, будто меня исподтишка ударили в солнечное сплетение. — Вонючие такие пузырики. Потом оно расползается. Огромные белые пласты отрываются и всплывают, как поплавки. И так без конца. Везде, куда хватает глаз. Потом на воде вспыхивает пламя, море вроде как светится в темноте. Огонь оранжево-желтый, кое-где голубой. Пляшет на поверхности. — Все это она рассказывает монотонным, убаюкивающим тоном, будто сказку на ночь. — А потом вздымается здоровая такая волна. Стеной, до самого неба. Выше облаков.

Старик сидит неподвижно, но я чувствую, что угольки начинают разгораться.

Нужно выяснить, где это происходит, — вмешивается Кристин Йонсдоттир. — Надо идентифицировать вышку.

Подъезжаю ближе к Бетани:

— Твой рисунок. Ты была под водой и представила, будто поднимаешься по трубе, а потом увидела платформу и желтый кран. В этот раз ты видела то же самое? — Бетани кивает, потом, скосив глаза, дотрагивается до кончика языка. На бинте, которым замотан ее палец, остается ярко-красное пятнышко. Она сплевывает на пол, затем закрывает глаза и откидывает голову на спинку дивана. — Ты запомнила кран? А то, что внутри, ты видела?

Вздохнув, закатывает глаза. Какое-то время проходит в молчании.

— Что-то там было. Ай! Говорить больно! Розовое. Похоже на… — Хотя ее глаза по-прежнему закрыты, я вижу, что она пытается сосредоточиться. — Боженьки мои. Да это ж киска, — говорит Бетани, расхохотавшись. — Женская киска! Бритая! — Распахнув глаза, она встречается взглядом с Кристин Йонсдоттир и криво улыбается, неуверенная в точности своих воспоминаний. А потом снова начинает радостно хохотать: — Голая баба! Даже анус видать! Фу, гадость какая!

— Бетани, — резко говорю я. — Не валяй дурака. Я тебя сегодня чуть не убила. Сейчас не время для шуток.

— Это не шутка! — смеется она. — Говорю тебе, я видела п…ду!

— Э-э-э… Если я хоть что-то смыслю в вышках, — вмешивается Нед Раппапорт, — вполне может быть, что она видела нечто в этом роде. Никаких тайн тут нет.

По лицу Хэриша Модака проскальзывает тень веселья.

— Они что, проституток туда пускают? Какая забота о работниках!

Кристин слабо улыбается.

— Нет, но почти, — говорит она и поплотнее закрывает жалюзи.

В следующую секунду на стене появляются давешние четыре вышки. На последней фотографии вода ядовито-бирюзовая, на остальных море темнее.

— Это наши главные подозреваемые. На всех добывают метан. Расположены они соответственно в Сибири, в Индонезии, в Северном море и в Карибском, чуть южнее Флориды, — перечисляет Нед. — Остальные мы вычеркнули по причинам, связанным с режимом их эксплуатации. На этой четверке установлены желтые краны.

— Качественные снимки, — комментирует Хэриш Модак, озадаченно разглядывая коллаж. — Со спутника таких не получишь.

— Шпионы бы за них передрались, — бормочет Нед, настраивая резкость. Замечание Хэриша Модака ему явно польстило. — Военные помогли. — Он щелкает мышью, и на экране остается одна вышка. — Это та, что в Сибири. «Эндшпиль Бета», — объясняет он, увеличив сначала верхушку буровой установки, а затем желтый кран, стоящий на краю платформы.

— Увеличь-ка еще, — командует Бетани.

В следующий миг перед нами возникает необъятный, весь в складках жира живот. Принадлежит он немолодому мужчине, который сидит за пультом управления в кабине крана, широко раскрыв рот — то ли поет, то ли зевает. О том, что его снимают на камеру, толстяк явно не догадывается.

— Ну как, Бетани? Узнаешь какую-нибудь деталь? — спрашивает Нед. — Может, этот тип тебе знаком?

Бетани пожимает плечами и показывает на семейную фотографию, которая висит на стене кабины:

— Никаких интересных частей тела. Ничего генитального. Я б сказала, этот сибирский мистер сидит в беспиписечной зоне.

Нед показывает следующий снимок: ничего. На третьем, где снят «Затерянный мир» в Карибском море, кабина пуста, только на стенке, слева от рычага и кнопок, виднеется розовый прямоугольник. Нед увеличивает фотографию и наводит фокус. И вдруг, нежданно-негаданно, расплывчатая плоть обретает контур и фактуру, и нашим глазам открывается пара раздутых грудей с темными сосками размером с хорошее блюдце. Над ними улыбается брюнетка — гордая обладательница этих богатств.

— Фу, тошнотство! — гогочет Бетани.

Нед прокручивает изображение вниз, но останавливается чуть севернее украшенного колечками пупка.

— Mons veneris отсутствует. Ну что, вычеркиваем карибскую мисс Ноябрь, — сухо говорит Нед, — и идем дальше?

На следующей фотографии лобовое стекло кабины залито солнцем, поэтому поначалу можно разобрать только контур головы оператора. Бетани возбужденно тычет пальцем:

— Верхний правый угол. Прямо над левым плечом этого типа. — Светловолосый мужчина поднимает руку в перчатке и подносит к губам банку с этикеткой «Доктор Пеппер». — Выше, — командует Бетани.

На экране с галлюцинаторной четкостью вырисовывается нечто розовое и блестящее. Нед увеличивает снимок, пока не материализуется вся девица. Китаянка.

Ее ноги широко раздвинуты.

Между ними — масса гладкой мясистой плоти.

— Вот и она, — бросает Бетани.

Похоже, она уже потеряла интерес к происходящему. Нед выключает экран, и гостиная снова погружается в полумрак. Когда он заговаривает, его голос звучит сдавленно:

— «Погребенная надежда».

— Боже, — шепчет Кристин Йонсдоттир. — Это же в Северном море. В сотне километров от побережья Норвегии.

— Норвегия, — повторяет Хэриш Модак.

В тишине слышно, как он с шумом втягивает воздух и медленно выдыхает. А я думаю: горы, круизы по фьордам… И на этом сбиваюсь: больше ничего в голову мне не приходит. Бетани со скучающим видом роется в коробке шоколада, с отвращением косится на сыр и в итоге выбирает личи.

— «Погребенная надежда» принадлежит «Траксораку», — говорит Нед. Краска схлынула с его лица, и теперь темная щетина выделяется сильнее. Глядя на него, я вдруг понимаю, что ему так же одиноко, как мне. Кристин Йонсдоттир кусает губы.

— Можешь определить точные координаты? — спрашивает физик.

Со второй попытки на экране возникает геологическая карта: переплетение тонких концентрических окружностей, рассеченных линиями широты и долготы. Красная точка, по всей видимости, обозначает вышку. Бетани, раздосадованная потерей всеобщего внимания, широко зевает.

— Понятно, — произносит помрачневший вслед за остальными Хэриш Модак. — Плохо дело.

— Я же вам говорила, — небрежно роняет Бетани. Мы дружно поворачиваемся к ней. — Эта штука совсем рядом. Мы все утонем. Твердишь, твердишь вам, а вы не слушаете. Ну да мне не привыкать. Меня по жизни все игнорируют.

— Может мне кто-нибудь объяснить? — прошу я.

Фрейзер Мелвиль устало отнимает ладони от лица:

— Ты когда-нибудь слышала об оползне Стурегга? — Качаю головой. Заговорить с ним я по-прежнему не в силах. Рана слишком свежа, слишком мучительна. Больше всего мне хочется покинуть этот дом и никогда сюда не возвращаться. — Восьмисоткилометровая гряда из песка и глины на границе континентального шельфа, которая тянется от Норвегии до Гренландии. Результат крупнейшей из известных науке подводной катастрофы, произошедшей восемь тысяч лет назад. Оползень вызвал огромное цунами, прокатившееся по всей территории Британских островов. Эта вышка расположена на его границе.

Что-то мешает ему продолжить.

Люби я его, мне стало бы его жалко. Мне бы захотелось обнять его, поцеловать его в скулу. Оглядываюсь на Кристин Йонсдоттир, но, похоже, она слишком поглощена собственными переживаниями и не обращает внимания на его чувства. Ясные глаза потемнели от тревоги.

Хэриш Модак откашливается:

— Похоже, мисс Фокс, мы столкнулись с любопытной перспективой бедствия, которое произойдет весьма… гм… близко. Массивный подводный обвал в любой точке территории Стурегги вызовет цунами, которое разнесет в щепки весь регион. Норвежское побережье находится к Стурегге ближе всего, но гряда повернет первую волну в обратном направлении, к востоку. В результате Великобритания пострадает первой. В устье рек и Немецкой бухты мощность цунами возрастет. — Зияющая тишина. Такое ощущение, будто молекулы воздуха устремились прочь и утянули за собой все звуки. — Следующими на очереди станут Норвегия и Дания. Затем — вся остальная Северная Европа. Цунами наверняка достигнет Исландии, а возможно — и США.

— А дата? — спрашивает Фрейзер Мелвиль. Дышит он прерывисто и хрипло. — Бетани, ты по-прежнему уверена в точности названной даты?

— Явление дракона! Лжепророк! Армагеддонская битва! — хихикает Бетани, снимая кожуру с личи.

— Бетани, — говорю я. Горло стискивает спазм. — Ты назвала двенадцатое октября.

Она роется в клетчатых складках халата, разыскивая упавший кусочек кожуры.

— Да? Не знаю, не знаю. Может, и раньше. Сначала будет гроза. Но эта напасть не похожа на остальные.

Выуживает очисток и, щелчком зашвырнув его в угол комнаты, переключает внимание на добытую мякоть.

В прошлом мисс Кролл не ошибалась, — вмешивается Хэриш Модак, не сводя пристального взгляда с Бетани. — Предлагаю исходить из предположения, что и на этот раз она права.

— Конечно, права. Слушайте, — бормочет Бетани, разглядывая перламутровый плод на свет. — Эти штуки похожи на глазенапы.

В комнате воцаряется задумчивое молчание, прерываемое только фальшивым мурлыканьем Бетани. Первой заговаривает Кристин:

— Хэриш, сегодня десятое. Вы должны нам помочь.

Тот поворачивается к ней, морщась, словно от боли.

— «Должен»? Забавное слово. Из той же оперы, что «обязан» и «вынужден». Я не доверяю таким словам.

Бетани заинтересованно вскидывается.

Кристин вспыхивает:

— То есть вы хотите сказать, что приехали в такую даль только…

— Дорогая моя Кристин. Вы же неплохо меня изучили, а значит, прекрасно понимаете, какой вопрос я сейчас задам. Тот же, что я задаю себе не первый десяток лет. Чего ради? — Кристин бросает безнадежный взгляд сначала на физика, затем на меня. Бетани энергично кивает, как будто подбадривая профессора. — Ради какой такой цели, если эта катастрофа изменит наш мир до неузнаваемости?

— А о моральном долге вы слышали? — Нед говорит вполне бесстрастно, но вид у него угрожающий. — О неоказании помощи? Об оставлении людей в опасности?

Он вскакивает и начинает метаться по комнате, нервно теребя щетину.

— Лично я предпочитаю знать, какие у меня альтернативы, — вмешивается Фрейзер Мелвиль. — И только потом принимать решение. Отказывать в этом другим мы не вправе.

Модака этот довод оставляет равнодушным.

— Хорошо, что я старик, — вздохнув, произносит он. — Быть молодым — что может быть хуже?

Это точно. Хреновей некуда, — соглашается Бетани, после чего засовывает палец в ухо и осторожно, словно наполненный жидкостью сосуд, запрокидывает голову.

— Хэриш, — говорю я.

Он оборачивается и хмурит лоб:

— Дорогая моя мисс Фокс.

— Какое бы будущее ни ждало большинство из нас, мне придется еще тяжелее. Но я не хочу умирать. Я хочу жить, — говорю я с убежденностью, которой не чувствую.

— Жить и бороться за выживание — разные вещи.

— Значит, мы вернулись к вопросу о неумножении горя? — спрашиваю я и краем глаза замечаю, как напряглась Кристин.

— В некотором роде, — отвечает Модак. — И что же в этом плохого?

«Люди стараются избегать лишнего горя. И своего, и чужого».

Поворачиваюсь к Кристин:

— Вы хорошо знали Миру. Окажись она здесь, что бы она, по-вашему, сказала?

Похоже, упоминание имени жены его задело. Отлично. Раз Мира — запретная зона, небольшое вторжение возымеет эффект.

— Я знаю, Габриэль, что бы она сказала, — произносит Кристин. И хотя она обращается ко мне, на самом деле ее слова адресованы ему. — Услышь она, что говорит ее муж, ей стало бы стыдно. — Лицо профессора напрягается, и он издает раздраженный стон. — Она видела мир иначе, чем Хэриш. Слишком многим она ради него пожертвовала. — Профессор зажмуривается, чтобы не видеть Кристин. Та не замолкает. — Она хотела детей, а вы ей не позволили, правда, Хэриш? Ради будущего она бы рискнула, далее зная, что ее ждет горе. Будь Мира здесь, она бы сказала вам: если это последнее, что ты совершишь в своей жизни…

Задохнувшись от гнева, Кристин замолкает и отворачивается.

А я согласна с профессором Эм, — усмехается Бетани. — И мир наш — дерьмо, и людишки. Все поголовно.

— Мы не заслуживаем жизни. Пускай лучше планету заселят другие. Скорпионы там или еще какие твари. Поганки. Гиены. Или эти светящиеся букашки. Ну потонет толпа идиотов, и что с того?

— Мисс Кролл, я говорил несколько о другом, — говорит он и, сжав кулаки, встает. — Вы неверно истолковали мои слова.

— В каком смысле?

— Во всех.

— Значит, вы так не думаете?

— Наша вселенная умирала и возрождалась бесчисленное количество раз.

Я хватаю его за стиснутый кулак, усаживаю рядом с собой и заставляю повернуться лицом ко мне: пусть он видит мою ярость.

— Что бы вы там ни думали о Гее, и о Великом цикле, и о ничтожестве видов, Хэриш, поймите — все это не имеет значения! Речь совсем о другом — о живых людях, которые умрут, если вы не поможете их предупредить! — Он пытается высвободиться, но я держу его крепко. — Посмотрите на меня. После Стамбула я чувствовала себя убийцей. И Фрейзер тоже. Если мы ничего не предпримем, значит, все мы — не лучше военных преступников, осужденных в Гааге. И в первую очередь — вы, потому что спасти людей — в вашей власти!

Кристин подходит и, встав у него за спиной, кладет руки ему на плечи. Следом за ней вскакивает и Нед — хватает поднос, идет к буфету и, вернувшись с шестью стаканами, отвинчивает пробку с бутылки «Лафройга».

— Конечно. Выпьем за ваше здоровье, Хэриш. И за ваше мужество.

— Но я вовсе не…

— Да, — говорю я. — И мы восхищены вашим решением.

Профессор выдергивает руку и тяжело поднимается. Какое-то время он стоит под нашими взглядами, потом вздыхает и, словно истощенный конфликтом, с глухим стуком садится на место.

— Скажу лишь одно. Всем вам. И каждому, кто способен заглянуть дальше этой катастрофы. Будьте осторожны в своих желаниях!

Моргнув, он тянется к портфелю. Увидев в его руках банку из-под варенья, отворачиваюсь. Момент слишком личный.

Спеша закрепить победу, Нед чокается со всеми и предлагает следующий тост — за Бетани.

— Чего тебе налить, Бетани? Колы? Сока?

Быть может, это первый тост, когда-либо поднятый в ее честь, но она угрюмо мотает головой. Выражение ее лица и то, как она катает между пальцами очередную ягоду, заставляют меня насторожиться. Бетани явно готовит какую-то каверзу.

— Будь Мира с нами в эту минуту, она бы не преминула напомнить о всеобщем заблуждении насчет иероглифа, которым в китайском языке обозначают слово «кризис», — говорит Хэриш Модак, отхлебнув глоток виски. Теперь, когда моральный выбор сделан, он заметно воодушевился.

— Кризис — и опасность, и шанс, — говорит Фрейзер Мелвиль.

— В чем пытаются убедить нас западные гуру бизнеса и прочие шарлатаны. Показывают, где прерываются штрихи, и говорят: вот, мол, смотрите — опасность и благоприятная возможность. А китайцы знают, что это не более чем миф.

— И какова же мораль?

— А такая: кризис — он кризис и есть. Не больше и не меньше.

— Для «Траксорака» эта история станет вопросом чести и имиджа. Сохранить лицо — вот что они поставят во главу угла, — размышляю я вслух. — Нам придется иметь дело с корпоративными эмоциями, с психологией стада. А стадо — штука непослушная и трудноуправляемая, его настроения изменчивы, мышление ступенчато, и к тому же оно склонно зацикливаться.

— Признаваться в ошибках не любит никто, — подтверждает Нед. — То же самое можно сказать о правительствах.

— Наша задача — предупредить как можно больше людей, выбрав для этого наиболее эффективный и убедительный способ. И сделать это независимо оттого, признается ли «Траксорак» и прислушаются ли власти, — говорит Кристин Йонсдоттир. Если бы моя ненависть к ней не была столь сильна, я прониклась бы к ней симпатией. И оттого, что она лишила меня этой возможности, я ненавижу ее еще больше. — Готова поспорить: когда они убедятся в реальности угрозы, то первым делом кинутся искать козла отпущения и заметать следы — вместо того чтобы разруливать последствия.

— Она права, — говорит Нед и тянется за блокнотом. — Я видел, как оно бывает, изнутри. Первой реакцией будет отрицание, а потом они переключатся на поиски виноватого.

Он что-то строчит в блокноте.

— Если в точке бурения идет образование горизонтальной трещины и разуплотнение осадочных пород, где-то это должно быть зафиксировано, — произносит физик, отхлебнув виски.

— Ты прав. И одного-единственного доказательства будет достаточно, — подхватывает Кристин. — При условии, что оно неопровержимо. И искать его следует в последних данных сейсморазведки, которую ведет «Траксорак». Если в показателях за разные периоды обнаружится расхождение, значит, процесс пошел. Этого бы хватило.

— Хэриш, — говорит Нед, оторвавшись от своих записей. — Нам нужны ваши связи.

— У меня такое чувство, будто мне тысяча лет.

Как только журнал наблюдений будет у нас в руках, устроим пресс-конференцию. Представим факты, а дальше пускай люди сами решают, как им быть. Наш долг — предупредить общественность. А потом мы сразу отпра вимся в какое-нибудь безопасное место.

— Кто это «мы»? — встревает Бетани. Все молчат. — Я вас, сволочи, спрашиваю, «мы» — это кто конкретно?

После нескольких попыток ей удается встать, хотя она еще слишком слаба и еле держится на ногах.

— Вы, недоумки. — Ухватившись за подлокотник дивана, она с трудом выпрямляется. Фрейзер Мелвиль бросается ее поддержать, но Бетани отмахивается. Ей удалось завладеть нашим вниманием. — Это я, я видела будущее. Так что даже не думайте услать меня к оксмитским мудакам. Или в Киддап-мэнор. Сами знаете, что меня там ждет. — Все по-прежнему молчат. Нед нервно ерзает. — Ну? — говорит она обвиняющим тоном. — Профессор Эм? Нед? Фрейзер? Кристин? Немочь? Неужели вы меня бросите? — Ей никак не удается сфокусировать взгляд. Заметивший это физик решительно берет ее за руку и усаживает на диван. — Что, вышвырнете меня, как ненужную тряпку, гады? Вы это собираетесь сделать?

— Мы все в одной команде, — неуверенно произносит Нед. На большее его не хватает. Скорее прагматик, чем дипломат, он явно думает: Бетани — бомба замедленного действия. Безумная девчонка, опасная и для себя, и для окружающих. Мертвый груз. Ее ищет полиция. Нельзя с ней связываться. Во взгляде Кристин смятение борется с глубоким отвращением. Физик изучает свои руки.

— Немочь.

Глаза Бетани блестят, рот кривится. В ушах у меня гудит — тихо, на высокой ноте, будто я сижу в самолете, идущем на посадку. Я резко разворачиваюсь к остальным, хотя что-то больно давит мне на плечи. Я встряхиваюсь и распрямляю спину.

— Это и моральный выбор.

Серый кардинал устало вздыхает:

— Похоже, им конца-края не будет.

Да, профессор Эм, — рычит Бетани. По ее лицу струятся злые слезы. — Вы вроде бы в них сильны? На том и стоит ваша репутация, верно? Я про вас много чего нагуглила.

Хэриш Модак прикрывает веки и, тихо вздохнув, бормочет вполголоса:

— Не думал, что моя публичная персона станет сегодня предметом столь жарких дискуссий… Однако мы должны быть последовательны в своих действиях. Наверное.

И только теперь я выдыхаю. Кто бы мог подумать, что эти слова принесут мне такое облегчение. Старик открывает глаза и смотрит на меня в упор:

— Что же до вашей роли в последних событиях, мисс Фокс…

Пожимаю плечами:

— Не перестанете же вы делать свое дело только потому, что вас вышвырнули с работы. Я всего лишь занимаюсь своим делом.

Нед вскидывается, но не говорит ни слова.

А я думаю о том, что мое дело — Бетани. Потому что, кроме нее, у меня ничего не осталось.

Глава тринадцатая

Добившись признания своей свободы, ходячая бомба замедленного действия удаляется смотреть телевизор, а остальные, под председательством Неда, приступают к жаркому обсуждению технических деталей. Первоочередная задача, говорит он, — добыть данные сейсмической разведки «Траксорака», вторая — устроить так, чтобы сообщение, сделанное на пресс-конференции, достигло максимальной аудитории.

Мы тут готовим один фокус с тем самым приятелем биологом, в чьем доме мы находимся, и его гренландской командой. А пока… — Он щелкает клавишей ноутбука, и на экране возникает карта Северного моря, а на ее фоне — восемь колонок тезисов. — Вот план наших действий, каким он мне видится.

Теперь мне ясно, почему Фрейзер Мелвиль позвал его в команду. Нед — стратег, генератор идей, но в своих расчетах он не учел один фактор. Хэриш Модак прерывает его вопросом об объемах добычи «Погребенной надежды», физик и Кристин Йонсдоттир достают блокноты, а я незаметно покидаю гостиную и качу по коридору в сторону кухни.

Огромная и мрачная, она обставлена в том же фермерском стиле, что и весь дом. Под низким потолком тянутся массивные балки, середину занимает отполированный до блеска стол из темного дуба. На столешнице — раскрытый ноутбук. Отыскав чайные пакетики, чашки и молоко, я ставлю на плиту чайник, включаю компьютер и открываю ленту новостей. И, как и следовало ожидать, среди первых же заголовков вижу сообщение, которого я с тайным ужасом ждала с той самой минуты, как в трубке раздался голос Каваны.

«Похищение подростка: полиция подозревает врача-инвалида». При виде слова «инвалид» я возмущенно вспыхиваю. По мере того как я читаю дальше, краска заливает все лицо: «Поиски девочки-подростка, похищенной из больничной палаты в прошлую среду, активизировались в свете исчезновения Габриэль Фокс, бывшего психотерапевта пропавшей. Теперь мисс Фокс фигурирует в списке главных подозреваемых, наряду с доктором Фрейзером Мелвилем, физиком-исследователем».

Фотография неудачная и несомненно выбрана ради вящей убедительности: на ней я выгляжу мстительной. О том, где меня сняли и когда, можно догадаться по бесформенному наряду — неудачному гибриду спортивного костюма и платья. Коллеги из хаммерсмитского отделения устроили мне проводы. Идея принадлежала доктору Сулейману: наверное, он решил таким образом меня подбодрить. И зря. Я напилась, и кому-то пришлось вызвать мне такси. Фотография физика меньше моей: безликий черно-белый портрет, вырезанный из корпоративного снимка. В заметке на сайте Би-би-си нас (о, ужас!) называют «парой» и дальше цитируют призыв Леонарда Кролла немедленно вернуть его заблудшую дочь ради ее собственной и общественной безопасности. За сим следует официальное заявление детектива Каваны, еще одно — представительницы Оксмитской клиники по связям с общественностью и комментарий-оправдание администратора больницы Святого Свитина. Имя Джой Маккоуни всплывает в самом конце статьи: «Похоже, похитители даже не понимают, что они натворили. Бетани Кролл психически неуравновешенна, опасна и очень агрессивна». Мысленно представляю глаза Джой — бледно-голубые гомеопатические драже. «Однажды Бетани Кролл уже совершила убийство. И вполне способна повторить это вновь. Тот, кто ее прячет, должен знать: пока она на свободе, людям грозит опасность. Лучшее, что вы можете для нее сделать, — вернуть под опеку профессионалов».

Теперь мне ясно, почему Фрейзер Мелвиль позвал его в команду. Нед — стратег, генератор идей, но в своих расчетах он не учел один фактор. Хэриш Модак прерывает его вопросом об объемах добычи «Погребенной надежды», физик и Кристин Йонсдоттир достают блокноты, а я незаметно покидаю гостиную и качу по коридору в сторону кухни.

Огромная и мрачная, она обставлена в том же фермерском стиле, что и весь дом. Под низким потолком тянутся массивные балки, середину занимает отполированный до блеска стол из темного дуба. На столешнице — раскрытый ноутбук. Отыскав чайные пакетики, чашки и молоко, я ставлю на плиту чайник, включаю компьютер и открываю ленту новостей. И, как и следовало ожидать, среди первых же заголовков вижу сообщение, которого я с тайным ужасом ждала с той самой минуты, как в трубке раздался голос Каваны.

«Похищение подростка: полиция подозревает врача-инвалида». При виде слова «инвалид» я возмущенно вспыхиваю. По мере того как я читаю дальше, краска заливает все лицо: «Поиски девочки-подростка, похищенной из больничной палаты в прошлую среду, активизировались в свете исчезновения Габриэль Фокс, бывшего психотерапевта пропавшей. Теперь мисс Фокс фигурирует в списке главных подозреваемых, наряду с доктором Фрейзером Мелвилем, физиком-исследователем».

Фотография неудачная и несомненно выбрана ради вящей убедительности: на ней я выгляжу мстительной. О том, где меня сняли и когда, можно догадаться по бесформенному наряду — неудачному гибриду спортивного костюма и платья. Коллеги из хаммерсмитского отделения устроили мне проводы. Идея принадлежала доктору Сулейману: наверное, он решил таким образом меня подбодрить. И зря. Я напилась, и кому-то пришлось вызвать мне такси. Фотография физика меньше моей: безликий черно-белый портрет, вырезанный из корпоративного снимка. В заметке на сайте Би-би-си нас (о, ужас!) называют «парой» и дальше цитируют призыв Леонарда Кролла немедленно вернуть его заблудшую дочь ради ее собственной и общественной безопасности. За сим следует официальное заявление детектива Каваны, еще одно — представительницы Оксмитской клиники по связям с общественностью и комментарий-оправдание администратора больницы Святого Свитина. Имя Джой Маккоуни всплывает в самом конце статьи: «Похоже, похитители даже не понимают, что они натворили. Бетани Кролл психически неуравновешенна, опасна и очень агрессивна». Мысленно представляю глаза Джой — бледно-голубые гомеопатические драже. «Однажды Бетани Кролл уже совершила убийство. И вполне способна повторить это вновь. Тот, кто ее прячет, должен знать: пока она на свободе, людям грозит опасность. Лучшее, что вы можете для нее сделать, — вернуть под опеку профессионалов».

Надо полагать, что ни Би-би-си, ни остальные солидные службы новостей целиком интервью с Джой не напечатают. Зато сетевой мелочи о репутации заботиться не надо. Пара ссылок — и вот оно: видеоролик с Джой Маккоуни, смонтированный из кусочков пространного интервью. Прибавив звук, жму на «старт». С тех пор как мы виделись на детской площадке, Джой успела поработать над своим имиджем: от боевой экипировки не осталось и следа, на рыжем парике появился женственный шиньон, а неброский макияж и строгий костюм сообщают ее облику такую солидность, что можно только удивляться, как ей удалось столь разительно преобразиться за столь короткий срок.

— Во время своего пребывания в Оксмите Бетани Кролл предсказала ряд стихийных бедствий. Все они произошли в названные ею даты, — говорит она.

В памяти всплывает наш телефонный разговор — звуки борьбы, истошные вопли Джой. Теперь же, собранная, рассудительная, она перечисляет предсказанные Бетани катастрофы, начиная с прошлогоднего извержения Этны и заканчивая землетрясением в Стамбуле.

— Больше всего меня беспокоит не то, что Бетани Кролл способна предсказывать подобные события. — Тут она делает эффектную паузу. — А то, что она каким-то образом их вызывает. И это не голословное утверждение. Я лично столкнулась с теми силами, которые ею управляют. Два месяца назад мне поставили диагноз. Рак…

Чайник вскипел, но мне уже не до чая. Ставлю видео на паузу и несусь к остальным.

— Ясно. Это меняет дело, — говорит Нед, выслушав мой рассказ. И он, и остальные встревожены, но если кто-то из них и жалеет о решении позволить Бетани остаться, то вслух роптать не решается. — Габриэль. В Лондон мы вас взять не можем. И вам, и Фрейзеру, и Бетани придется остаться здесь. Показываться вам нельзя, а в нашей компании — тем более. После пресс-конференции мы подберем вас на вертолете. — Нед раскрывает телефон и набирает номер. — А на всякий случай организуем вам запасной транспорт. — Зажав телефон между щекой и плечом, смотрит на часы. — Кристин, Хэриш, максимум через два часа мы должны быть в дороге. Привет, Джерри! Снова я. Нужна вторая машина, тоже на чужое имя… да, сегодня.

Украдкой смотрю на Фрейзера Мелвиля — мужчину, который открыл передо мной новый мир и тут же его разрушил. Если уныние, так ясно читающееся на его лице, вызвано неожиданной перспективой остаться здесь, со мной и Бетани, вместо того чтобы поехать в Лондон и вместе с любовницей и остальными предупредить мир о возникшей на горизонте опасности, то я разделяю его чувства.

Поздний вечер. Делегация уехала. Физик согрел в микроволновке готовый ужин из «Маркс и Спенсер», который мы и едим, сидя за кухонным столом и почти не разговаривая.

Еда застревает у меня в горле. Даже Бетани притихла.

— Лягу на диване в гостиной, — говорю я, оставшись наедине с физиком.

Бетани объявила, что идет спать, и отправилась наверх.

— Габриэль, нам надо поговорить.

— Мне нечего тебе сказать. Я займусь посудой, а ты проверь, как там Бетани, и запри двери.

Четверть часа спустя он возвращается. Я уже устроилась на диване, натянула на себя одеяло и трусливо притворилась спящей, потому что видеть его — выше моих сил. На душе пусто, я вымотана и заранее знаю, что после разговора с ним мне станет только хуже. Он входит, приближается к дивану, садится на корточки рядом со мной. Лежу не шелохнувшись. Он целует меня в лоб, и на меня накатывает немыслимая тоска.

— Габриэль, — шепчет он. — Я знаю, ты не спишь. Пожалуйста, перестань сердиться. Прости меня. Нужно, чтобы мы снова разговаривали. Нужно жить дальше.

Не шевелюсь.

Пусть бы он меня поцеловал, коснулся меня, как раньше. Но этого он не делает. Сидит еще какое-то время, потом тяжело поднимается и уходит. Что он чувствует? Жалость, вину, раскаяние?

Чуть погодя слышу шаги на лестнице и его приглушенный голос. Наверное, он очень по ней скучает, потому что разговор получается долгий.

В отличие от любовников изменивших, любовники умершие верны нам навек. Если бы я могла, то установила бы знак «Вход воспрещен» — чтобы Алекс впредь не влезал в мои сны без спросу. Каждый раз, когда он просачивается в мое спящее сознание, утром я с трудом выгоняю себя из кровати, зная, что пережить предстоящий день смогу только ценой героических усилий, собрав по крохам весь свой оптимизм. Еще бы часок сна — и мое восприятие, возможно, изменилось бы. Однако сегодняшний тягостный сон, в котором Алекс сооружал из прядей моих волос диковинные узоры, слишком свеж в памяти, и снова заснуть не удается: реальность слишком навязчива.

— Ну же, Немочь! Пойдем, покажу тебе озеро, — зовет она, размахивая белым полотенцем у меня перед лицом. Сквозь жалюзи пробиваются полоски света. Часов восемь, прикидываю я. — Давай! Шевелись! Пойдем подышим воздухом!

Впереди маячит новый день — стресс, ожидание звонка, прятки с физиком.

— Пять минут, — говорю я и натягиваю футболку.

Инвалидные кресла и раскисшая земля — вещи несовместимые. К счастью, в саду обнаруживается вымощенная бетонными плитами дорожка, по которой я добираюсь почти до прибрежных камышей. Моя спутница убежала вперед и уже раздевается.

— Бетани, не глупи! В ледышку превратишься!

— Да ну! Знаешь, как здорово? — кричит она и швыряет в меня скомканным полотенцем.

Ее прихоть можно понять. Внезапно кровь бросается мне в голову, и меня тоже неудержимо тянет сбросить одежду и поплыть. На горизонте тянется апельсиновая полоса рассвета, нежный бриз колышет по-августовски теплый воздух. Над головой кружат чайки, скворцы прыгают по земле, роясь в палой листве. Каких-нибудь пять лет назад мысль о купании в октябре, в Англии, показалась бы мне такой же несуразицей, как появление колонии морских коньков в Темзе или выращивание папайи где-нибудь в Кенте. Теперь же теплая осень стала всего лишь еще одним пунктом в длинном списке маленьких радостей, которыми жизнь подслащивает нам пилюлю на пути к девятому кругу ада. Бетани уже разбросала свои одежки по узкой полосе круто уходящего в воду пляжа, и теперь у кромки воды стоит жалкая голая фигурка. Кожа да кости: выпирающие ребра, пупырышки грудей, впалый живот, тощие, расчерченные шрамами бедра, ниже — темный пушок. Повязок она уже не носит, но раны на руках еще толком не зарубцевались.

— Осторожно! — кричу я.

Поздно: она уже прыгнула в озеро и теперь самозабвенно плещется в мерцающей воде. Если ее и обжигает холодом, виду она не подает.

— Залезай! — восторженно вопит она. — Знаешь, какой кайф!

Моя первая, здравая реакция — отказаться. Санитаров здесь нет, и, если Бетани вздумает на меня напасть, защитить меня будет некому. Вдобавок придется покинуть кресло, а я вовсе не уверена, что готова на столь смелый шаг. Но я уже ступила на территорию без правил, и меня одолевает болезненное искушение. Я соскучилась по ежедневным заплывам, мышцы требуют движения, нагрузки на грани возможного и последующей награды — мощного притока серотонина. В воде я чувствую себя увереннее и двигаюсь свободнее, чем где-либо еще. И тут совсем близко…

Слишком много я думаю. А сегодня возьму и не буду. Выбираюсь из кресла на прохладную землю и ползком преодолеваю ту пару метров, что отделяет меня от просвета в камышах, через который Бетани вошла в воду. Добравшись до берега, стягиваю юбку и остаюсь только в трусиках и футболке. Утрамбованная земля холодит ладони. Там, где берег становится круче, ложусь на бок и качусь вниз, отдавшись силе тяжести. Неожиданное, украденное ощущение, чувственное до абсурда. В этот миг я прощаю свои ноги за то, что они отказываются делать свое дело. Будь склон длиннее, я катилась бы вот так до конца своих дней. До самого края земли. Почувствовав обжигающее прикосновение мутной пены, я вздрагиваю, но угаснуть инерции не даю и падаю в ледяные объятия воды. Погрузившись с головой, отплываю чуть дальше, переворачиваюсь на спину и гребу, отдавшись жгучему наслаждению. Бетани стоит по пояс в воде, лицом к горизонту, дрожа и размахивая высоко поднятыми руками.

— «И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами, — несется в небо ее крик. Чайка взмывает вверх и уносится к темнеющей вдалеке роще. — На рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные!»

Воды озера обволакивают, будто материнская утроба. Свет просыпающегося дня чарует, как шепот. Может, наш мир не так уж плох. Смотрю, как резвится в волнах Бетани, как вращаются лопасти ветряка на дальнем склоне, и вдруг чувствую прилив острой, непонятной нежности.

Я могла бы полюбить и ее, и мир, в котором мы живем.

А может, уже полюбила.

Закрываю глаза и замираю, раскинув руки. Через пару минут, надоев самой себе, Бетани перестает плескаться. Слушаю, как поют птицы, шуршит в камышах ветер. Вдалеке гудит трактор. Одиннадцатое октября. По идее, я должна бы сходить с ума от тревоги, однако в глубине души угнездилось смутное, но упорное чувство: Бетани все перепутала и, что бы ни случилось завтра — а что-то, несомненно, случится, — здесь мы в безопасности. В этом краю лоскутных полей, холмов и утесов, долин и ущелий, с лесами, где растут дубы, березы и ели, с реками, пастбищами и яркими просеками, заросшими коноплей и сурепицей, — в этом мире катастрофам нет места. Сюда им ход закрыт.

Доктору Сулейману было бы что сказать по поводу столь откровенно эскапистских фантазий.

Увлекшись ими, я забываю о Бетани. До тех пор, пока прямо под ухом не раздается ее дрожащий от холода голос.

— А Кристин-то уехала. Теперь Фрейзер, наверное, снова тебя захочет, — произносит она светским тоном, как будто речь идет о погоде.

Открывать глаза не хочется, но нужно, иначе она застанет меня врасплох. Бетани плывет рядом. Над водой виднеется только голова. С макушки, будто парик из фильма ужасов, свисает склизкий пучок мокрицы.

— Ты как, согласишься? Хотя тебе, наверное, выбирать не приходится.

Начинаю грести к берегу. Но она не отстает.

— Ему ведь сиськи нравятся, да? У тебя они получше, чем у Кристин, так что тут у тебя преимущество. Жаль только, с остальным у тебя не очень.

Бежать отсюда, скорее. Не только от Бетани (неужели я собиралась полюбить ее пару секунд назад?), но и от всего остального тоже. Здесь не место изгою. Вернусь в Хедпорт, пойду к Каване и все ему объясню.

— Эй, не думала же ты, что Фрейзер тебя ради удовольствия трахает? Что он в тебя влюблен?

Руки сводит. Холод пробирает до мозга костей. Захлебываясь, отчаянно гребу к берегу.

— Да и кому захочется е…ть убогую? — кричит она. — Он спит с Кристин! Ты и сама это знаешь! Хватит себя обманывать!

Если я не выплыву — так мне и надо.

Почему-то я не тону. Сдерживая рыдания, выбираюсь из воды, а Бетани заходится гадким, визгливым смехом и, взметая фонтаны брызг, плывет на противоположный берег. Оскальзываясь, карабкается по склону, хватает полотенце и, в чем мать родила, уносится в сторону дома.

С трудом доползаю до спасительного кресла и стягиваю мокрую одежду. Вопли Бетани замирают вдали. «Вас водят за нос, — сказал ее отец. — А вы этого даже не видите». Что ж, теперь я прозрела. И хотя знаю, что она безумна, все равно чувствую себя обманутой. Подумать только, всего несколько минут назад я вообразила, будто мы перевернули страницу! Стуча зубами, окруженная облачками ледяного пара, я медленно, с трудом вытираюсь и выжимаю футболку. Взбираться в кресло с земли я научилась давным-давно, еще в реабилитации. Здесь оно стоит как-то криво, съехав одним колесом в грязь у бетонной плиты, и задача кажется невыполнимой. Промахнувшись дважды, к третьей попытке я уже глотаю слезы.

«N’abandonne pas!»^[11] — раздается у меня в голове. Вспоминая мать, я каждый раз возвращаюсь в свои одиннадцать лет. Сейчас я не слушаю ни ее, ни отца, который тоже здесь, только не нынешний, а прежний — добрый, мягко подтрунивающий эрудит. Его характер и жизненные ценности укладываются в одно слово — «цивилизованно». «Габриэль, как это нецивилизованно», — укоряет он.

Да, папа. Прости, но так уж вышло. Голая, лежа в грязи, я мысленно вижу, как тает, превращаясь в часть земной коры, мое тело, как истлевает моя плоть, как рассыпаются в прах мои кости.

Кричат. Голос Фрейзера Мелвиля зовет меня по имени. Устало поднимаю глаза. С искаженным лицом физик бежит от дома. Призвав на помощь остатки чувства собственного достоинства, подтягиваюсь в сидячее положение и прикрываюсь полотенцем.

— Что здесь произошло? Что она с тобой сделала? — Задыхаясь, он опускается на колени и берет меня за руку. — Боже, ты вся продрогла!

— Пусти! — кричу я и яростно его отталкиваю.

— Успокойся. Все позади. Все в порядке. Я с тобой.

В глазах — безумная тревога. Сильно надавливая пальцем, провожу на земле черту. Пусть только попробует ее переступить.

— Габриэль, объясни, ради бога, в чем дело! — умоляет он. — Как ты здесь очутилась? Почему ты ведешь себя так, будто я тебе противен?

— Потому что так и есть!

Да, и теперь мне нужно, чтобы он посадил меня в кресло, и я ненавижу его еще и за это. Он смотрит на меня с изумлением и обидой. Потом — с ужасом.

— Да что я тебе сделал?

— Он еще спрашивает!

Делаю новый бросок в сторону кресла — мимо. Физик ставит его прямо, берет меня под мышки — из чисто практических соображений я спускаю ему это с рук — и усаживает меня на сиденье. Обретя свободу передвижения, я резко толкаю колеса назад. Край плиты ближе, чем я думала: кресло кренится. Фрейзер Мелвиль ловит его в последний момент и возвращает на место.

— Я ни в чем перед тобой не провинился!

— Ну да, конечно! И ты ждешь, что я в это поверю? После того, как видела тебя с ней?

Развернувшись, я резко толкаю колеса. Он ловит ручку и, рванув на себя, заставляет меня остановиться. Потом обходит кресло и склоняется к моему лицу:

— После того, как ты видела меня с кем?

— С Кристин!

— Кристин?

— У тебя дома. Вечером. Ты задернул шторы. А на следующий день соврал, что был на работе.

— Да, Кристин приходила ко мне домой! Я показал ей рисунки Бетани, мы разговаривали. И все! Ах да, я же задернул шторы. Что с некоторых пор считается классическим признаком неверности! — кричит он. — Если ты веришь в подобную чушь, ты такая же сумасшедшая, как Бетани! Я не стал тебе рассказывать о Кристин, потому что мы уже поняли: Бетани придется похитить, а я не хотел тебя втягивать. Я солгал ради тебя. Как ты могла вообразить, будто…

— Я приехала к тебе, а тут она, и, естественно, я подумала то, что подумала!

— Какое, к черту, «естественно»!..

— А такое, что я — это я! И Бетани сказала…

Договорить мне мешают слезы и ярость.

— Бетани? И ты ей веришь?

— Ты тоже ей поверил! Между прочим, именно поэтому она здесь!

— Погоди, ты действительно ей поверила? Будто я с Кристин — что? Завел интрижку? Как ты могла? — Он взбешен. И взбешен искренне. — Как ты могла так меня оскорбить?

— Ну так скажи, что это неправда! — кричу я. — Посмотрим, хватит ли тебе наглости!

Все. Прекрати. Габриэль, посмотри на меня. Я люблю тебя. Неужели ты сама не видишь? Я люблю тебя!

Нет, не могу пойти на попятный. Пока еще не могу.

— Нет! Я — не вижу! Посмотри на меня!.. Я даже почувствовать тебя не могу, понимаешь? Там, внизу, я не чувствую вообще ничего!

— Ну и пусть! Мне плевать, слышишь? Когда я с тобой, я люблю тебя всю! Не низ, не верх, а тебя. Ясно?

Он трясет меня за плечо, стискивает его еще крепче, не обращая внимания на мою попытку высвободиться. Я знаю, что он прав и мне должно быть стыдно, но мой гнев вырвался на свободу и ревущим потоком неудержимо несет меня за собой. Я вырываюсь изо всех сил, пока наконец не приходят слезы. И тогда я замираю, а физик берет меня на руки, целует мне волосы, и лицо, и шею и говорит, что ему все равно, плевать, плевать. Он никогда даже не взглянет на другую. Он любит меня. Каждую мою частичку — и ныне, и во веки веков.

Фрейзер Мелвиль развел огонь, и мы сидим перед камином, наблюдая, как мечутся по стенам отблески пламени. Время от времени раздается треск сухих поленьев, или кора, лопнув, выпускает шипящие капельки смолы. Будь моя воля, я провела бы вот так всю оставшуюся жизнь. Чуть раньше, в ванной на первом этаже, я забралась в ванну и вымыла волосы, которые он потом долго сушил. Долго, потому что поминутно отвлекался — поцеловать меня и повторить, что я вела себя, как последняя идиотка. Теперь, с чашкой кофе в желудке и с индийской шалью на плечах, я наконец начала согреваться. Физик отругал Бетани и пригрозил сдать ее властям, если она хоть раз попытается выкинуть подобный фортель, после чего она укрылась наверху и сидит тихо, как мышка. Впрочем, я не обольщаюсь — раскаяние тут ни при чем.

— Страшная вещь — комплексы, — подвожу я итог.

Проблемы с самооценкой — у тебя! Я и подумать не мог, — грустно признается он. Глядя на мерцающий в его глазу зеленый осколок, я вдруг понимаю, как мне его не хватало. И его хозяина тоже. — А должен был. Но ты так в себе уверена. И так поразительно сексуальна, — добавляет он, наклоняясь и зарываясь лицом в мой вырез. — Я все время тебя хочу. Всегда. И сейчас тоже.

Я тоже его хочу. К несчастью, я все еще под впечатлением от жестокой правды, явившейся мне в водах озера, правды, которую до сих пор я не осмеливалась произнести вслух, — о том, как хрупок мой мир, как глубока рана. Сегодняшний день показал: что бы я там себе ни говорила, до исцеления мне — как до луны.

Фрейзер Мелвиль подкладывает дрова в огонь. Раздается звонок. Беру трубку: Кристин. Если она и удивилась теплоте моего приветствия, по ее голосу этого не заметно. Мне хочется как-то загладить свою вину.

— Кристин, я должна перед вами извиниться. Я вела себя грубо. На меня столько всего навалилось, и я…

— Ерунда. Я все понимаю. А теперь слушайте, — произносит она скороговоркой. — Хэриш нажал на кое-какие кнопки и раздобыл журналы сейсмических наблюдений с «Погребенной надежды». Нашлась пара-тройка геофизиков, которые ведут исследования по заказу «Траксорака» и регулярно получают от них данные. Я подключила еще двух знакомых экспертов. Так вот, они подтверждают слова Бетани. Действительно, под месторождением образовалась трещина, из-за которой может произойти гигантская утечка метана. Когда она появилась — неизвестно, но в данных за сентябрь она уже была, а значит, процесс продолжается не первый день. Фирма наверняка в курсе.

— Значит, можно собирать пресс-конференцию?

— Да. Мы тут такой цирк затеяли, чтобы ее разрекламировать. Следите за новостями. Кстати, в прогнозе погоды сказали, что грядут те самые грозы, о которых говорила Бетани. Сегодня после обеда прольются на севере, а потом поползут к югу. Можете передать трубку Фрейзеру? Мне надо с ним кое-что обсудить.

Могу. Любопытно, как легко мне это дается — теперь, когда выяснилось, что мы с ней не соперницы и никогда ими не были. Теперь, когда можно беспрепятственно ею восхищаться, я преисполняюсь к ней восхищения. Безмерного. Передаю телефон, и между физиком и моей не соперницей завязывается дискуссия по поводу серии схем, которые только что появились на экране его ноутбука. Пока они разговаривают, подтягиваю кресло и пересаживаюсь в него. Я не видела Бетани с тех пор, как она выскочила из воды. Если я хочу остаться профессионалом, пора возобновить диалог.

Жаль только, что я совсем к этому не готова.

Дождавшись, пока Фрейзер Мелвиль повесит трубку, говорю:

— Схожу пообщаюсь с Бетани. Одна.

— Может, не надо?

— Надо.

— Пойду заварю чаю и позову ее вниз.

Десять минут спустя Бетани, утонувшая в клетчатых складках своего халата, шлепается на диван напротив меня. Вид у нее насупленный.

— Твои извинения приняты, — говорю я.

— Я перед тобой не извинялась.

— Знаю. Поэтому и решила принести себе извинения от твоего имени, а потом их приняла — уже от своего.

— И как ты это провернула?

— Магия. Полезная вещь.

— Хэриш Модак зовет меня «мисс Кролл».

— И тебе нравится, как это звучит? — Кивает. — В таком случае перестань называть меня «Немочь» и зови по имени — Габриэль. Договорились, мисс Кролл?

Она моргает и задумывается, но ничего не отвечает. С двумя чашками в руках входит Фрейзер Мелвиль. Ставит их на столик между нами.

— «Лапсанг сушонг», — объявляет он, закрывая за собой дверь. — Не буду вам мешать.

Тишина. Первой заговаривает Бетани:

— Она тоже приносила мне чай.

— Кто?

— Мама. Приносила мне чашку чаю.

Внутренне напрягаюсь. Похоже, я неверно истолковала ее настрой. Бетани впервые заговорила о матери сама, без подсказки. Она явно стоит на некой грани.

— Значит, мама приносила тебе чай. А каким она была человеком? — Бетани пожимает плечами и отводит глаза. — Между вами что-то произошло. Помнишь тот вечер?

— Не знаю.

— Как это «не знаешь»?

— Могла же я забыть?

— Или решила забыть. Есть вещи, которые помнить слишком тяжело. Например, ощущение, будто ты уже умер. А после электрошока воспоминания иногда всплывают на поверхность. Может, именно это с тобой и происходит. Доза-то тебе досталась немаленькая.

Нагнувшись, Бетани зарывает ладони в ворс ковра и растопыривает пальцы. А я думаю о семейной фотографии Кроллов: представительный отец, широко улыбающаяся девочка со скобками на зубах, бесцветная тихоня-мать. Наконец Бетани выдыхает чуть слышно:

— Я старалась бьггь хорошей девочкой, но им все было мало.

— В каком смысле?

— Даже когда я верила в Бога, в Библию, в Бытие и прочее дерьмо, им все было мало. Тогда я решила, что буду плохой.

— Начала спать с мальчиками? — спрашиваю я, припомнив записи в истории болезни. Одноклассник. Нет, здесь чувствуется что-то еще, нечто глубже и глобальнее.

— Ты книг никогда не жгла?

— Нет. Как это делается?

— Ну, сначала обливаешь спиртом…

— А зачем нужно было сжигать книгу?

— Потому что в ней одни враки. От начала и до конца.

Бетани разглядывает свежие бинты — Фрейзер Мелвиль обработал ей руки антисептиком и наложил повязку.

— Начало — это Книга Бытия. «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною». Красивые слова, — говорю я.

— Вот именно. Красивые слова, за которыми ни хрена нет. И ты обязана в них верить, даже если совершенно точно знаешь, что… — Бетани замолкает и переводит взгляд за окно — на вычерчивающие свою вечную дугу турбины, на нестройные птичьи клинья. Улетать на зиму или нет? Год от году решение дается им все труднее. Какой она кажется маленькой в этом дурацком балахоне. Пошарив под сиденьем, протягиваю ей «громовое яйцо»:

— Оно возникло миллионы лет тому назад, когда не было ни людей, ни динозавров. Оно старше любой окаменелости, старше самой жизни. Что же происходит с человеком, когда он сжигает Библию, потому что считает Книгу Бытия сплошными враками?

Взяв яйцо, Бетани взвешивает его на обожженной ладони.

— Бац — и конец всему.

— Конец — это всегда и начало.

— Ага.

— Что же происходит с Бетани в это время?

И вдруг она начинает говорить — торопливо, взахлеб:

— Ее привязывают к лестнице, и начинают изгонять из нее бесов, и заклеивают ей рот, чтобы дьявол не наложил на них проклятие, и все время ее трясут, но дьявол все никак не уходит, поэтому ее связывают, а на следующее утро он все еще тут, и они опять ее трясут, и так три дня, и все это время ей не дают ни есть, ни спать, и держат связанной, а дьявол все никак не выйдет.

Бетани резко замолкает и принимается вертеть в руках «громовое яйцо». Отчетливо тикают напольные часы. Небо за окном наливается фиолетовой тьмой. Щебечут птицы. Во рту — вкус виски.

— Однажды, — говорю я, — твой отец уехал, и вы с матерью остались одни.

Мне удалось высвободить одну руку. А как только я развязала вторую, из кухни появилась она, начала на меня орать. Я побежала к дверям, но тут у меня закружилась голова, и она меня поймала — и ну вопить про дьявола. Встала перед дверью и не пускает, потом схватила меня за волосы, начала возить по полу, причитая, что я неблагодарный, злобный урод и скорее бы я сдохла. Мотаюсь я по полу и вдруг вижу — отвертка валяется. Будто ждет, что кому-нибудь пригодится. — Бетани издает смешок. — Будто Боженька ее туда положил, нарочно.

Киваю:

— И что потом?

— Ну я ее и схватила. И как ткну. — Пытаюсь отключить воображение. Тщетно. — В горло. А она все не унимается, не хочет меня отпускать. Тогда я тыкаю еще раз. Потом она падает, и становится легче — держи ее и тыкай куда придется. Такое чувство — улет!

Ее щеки на миг вспыхивают, как будто подсвеченные воспоминанием, а потом в ее лице не остается ни кровинки. Бетани разглядывает свои руки. Между нами, будто зияющая пропасть, пролегает долгая пауза. Пронзительно кричит какая-то птица. Бетани поднимает голову, и я вижу, что лицо девочки искажено болью.

Подъезжаю ближе:

— Долг матери — защищать своих детей. Для того и существуют родители. Они не имели права так с тобой поступать.

«Вокруг творятся ужасные вещи, а Господь не делает ничего, чтобы их предотвратить… Но Бог знает, что делает. То, что кажется бессмысленным нам, для Него исполнено смысла».

Как искренне, как убежденно он это говорил… Терзать собственную дочь — тоже часть Божьего замысла? Выходит, Леонарду Кроллу и его жене удалось каким-то образом себя убедить, будто так оно и есть.

— Если с тобой обошлись столь чудовищно, я могу понять, почему в твоем сознании это изменило все правила.

Мое сердце колотится, словно молот. Окажись передо мной Карен Кролл, вполне возможно, что мне бы и самой захотелось ее убить.

— Вот именно. Правила изменились.

Бетани откидывается на спинку дивана. Время и мысль сливаются в моем сознании воедино, твердеют, будто сплав. Ее лицо мокро от слез. Протягиваю руку и промокаю его салфеткой. Бетани не противится.

— Габриэль… — говорит она шепотом, будто боится, что нас подслушают. — Я видела нас… — Она впервые назвала меня по имени. Голос ее похож на замирающий вдали шелест ветра. Жду, что она скажет дальше. Какой из сотен смыслов вложила она в эту фразу? — Тебя и меня.

— Где, Бетани?

— В небе. — Терпеливо молчу. — Только наши дороги разошлись.

— И куда же мы направились?

— После грозы мы вошли в золотой круг, вознеслись на небо. Только ты полетела в одно место, а я — в другое.

— Посмотри на меня.

Она медленно поднимает голову. Я заглядываю в мерцающие темные глаза:

— Бетани, мы не расстанемся. Я тебя не оставлю. Она качает головой с таким усилием, будто она вдруг стала неподъемной:

— Не выйдет. Это ничего, я просто хотела, чтобы ты знала. Ты не расстраивайся, ладно?

— Из-за чего, Бетани?

Такое ощущение, что она смотрит не на меня, а сквозь, на что-то у меня за затылком.

Из-за того, как заканчивается эта история.

Глава четырнадцать

До кухни я добираюсь как во сне. Погруженная в ступор, Бетани так и осталась сидеть на диване.

— Нед звонил, — сообщает Фрейзер Мелвиль, под поднимая глаза от ноутбука. Выслушав мой сжатый отчет, он глубоко вздыхает: — Боже правый… Бедная девочка. Неудивительно, что у нее в голове такой бардак.

— Что в Лондоне?

— Часть данных выложили в Сеть. Нам повезло — кое-кто из академических знаменитостей решил к нам примкнуть.

— Кто?

— Каспар Блатт, Акира Камочи, Валид Хабиби, Ванс Озек. — Имена все знакомые, но визуально я знаю только Камочи. — Есть и плохие новости. Нед говорит, в остальном наше лоббирование зашло в тупик. Никто не хочет нам верить. Ну и пусть: данные опубликованы и Сеть уже зашевелилась. Кстати, он сказал, чтоб мы следили за новостями.

Включаю Би-би-си. Очередное неудавшееся покушение на президента Ирана, убиты трое телохранителей. Показывают залитый кровью тротуар. В Южной Америке толпы голодных снова вышли на улицы. Но наше внимание привлекает другой — сенсационный — заголовок.

Граффити в Гренландии.

В своем отчете местный корреспондент описывает край инуитов, ездовых собак и снегоходов. Упоминает проблему пьянства и рассказывает о падении уровня жизни, связанном с глобальным потеплением: с недавних пор эта вотчина датчан с июня по август захлебывается в лучах солнца. Зато зимой, как теперь, страна погружается в кромешную тьму и единственными источниками света становятся электричество, луна и ночное небо с его россыпью звезд и волшебными спиралями северного сияния.

А теперь, как выяснилось час тому назад, — еще и граффити.

Гигантское граффити. Буквы вперемешку с цифрами — какой-то шифр. Послание длиной в пятьдесят километров раскинулось посреди ледяной пустыни, вдали от человеческого жилья. Надпись светится в темноте. Губы физика растягиваются в широкой улыбке. Теперь на экране показан спутниковый снимок: бледно-голубая цепочка знаков, оттиснутых на ночном пейзаже, на первый взгляд — совершенно бессмысленных. С такой высоты разобрать письмена почти невозможно, говорит репортер, но в реальности каждый отдельный символ занимает площадь размером десять на десять километров. Приглядевшись, я различаю контуры цифры «три», букв — «N» и «Е» — и какой-то значок, похожий на дефис, за которым стоит буква «Н». Там, в темноте, на гренландских льдах, неизвестный мегаломан не пожалел трудов, чтобы выразить свое мнение. Или…

— Похоже, Нед слил информацию местным репортерам, — мурлычет физик. — Смотри внимательно.

На лицо гренландского репортера, которое на широкоформатном экране выглядит странно приплюснутым, падает свет камеры, и кажется, будто его голову окружает нимб. Стоит двадцатиградусный мороз, и, хотя на журналисте куртка с меховой опушкой, он весь дрожит от холода. За его спиной, на бархатном пологе арктической ночи сияет настоящее световое шоу — красные, голубые, зеленые сполохи сливаются в диковинный водоворот красок. Такое впечатление, что перед объективом трепещет аляповатое крыло гигантского насекомого.

— Надпись так велика, что увидеть ее можно только из космоса, — поясняет репортер, ежась от холода. — На вчерашних спутниковых снимках ее не было и в помине, а сегодня — вот она, тут как тут. Это событие уже объявили самым амбициозным рекламным трюком в истории. Мы находимся у нижней точки вертикальной черты, образующей цифру «четыре». Так вот, эта полоса тянется до самого горизонта, насколько хватает глаз.

Демонстрируя этот факт, камера отъезжает назад, и в кадре показывается стоящая рядом с репортером женщина, которую он представляет как «местного биолога». Нагнувшись, она с помощью небольшого ледоруба отделяет кусок мерцающей бледно-фиолетовым светом белизны и подносит его к камере.

— Фосфоресцирующая жидкость, замерзшая при контакте со льдом, — заключает она с видом глубокого удовлетворения. — По всей видимости, пигмент — органического происхождения и содержит кусочки вещества, напоминающего измельченные раковины некой разновидности ракообразных. Точный состав еще не известен, но пробы взяты и отправлены на анализ.

Голубовато-зеленый с примесью фиолетового — один из любимых цветов Пикассо. Где-то я его уже видела. В этом самом доме, на заставленной банками полке.

И тут меня разбирает смех.

— Как вы их в жидкость-то превратили?

— В бетономешалке, наверное, — ухмыляется Фрейзер Мелвиль.

Снеси он «громовое яйцо», вряд ли это привело бы его в такой же восторг, как теперь.

На экране материализуется специалист из космического центра имени Кеннеди. Вид у него затравленный.

— Нам позвонил мужчина. Имени он не назвал, сказал только, чтобы мы присмотрелись к Гренландии. Продиктовал координаты и повесил трубку. Мы навели спутник на эту точку и увидели размытые светящиеся очертания. А когда увеличили изображение; поняли, что перед нами послание.

На экране снова возникают спутниковые фотографии ажурной паутины символов, будто выведенных бесплотным духом на спиритической дощечке.

Затерянные в арктическом мраке льды использовали как гигантскую школьную доску, — раздается голос ведущего. — Кому вздумалось поиграть в учителя? Что за урок нам решил преподать этот неизвестный географфитчик? Вот тут-то и начинается самое интересное. — Кадр снова переключается на таинственные символы, но теперь, четче обводя их контуры, по ним ползет красная линия.

«63 N-05.24 ECH₄». — Для любого, кто имеет хоть какое-то представление о науке, это даже не шифр. Начальные символы — «63 N-05.24 E» — географические координаты, широта и долгота, а тремя последними — «СН₄» — в химии обозначают метан. Указанная точка — вышка в сотне километров от побережья Норвегии под названием «Погребенная надежда», где ведется добыча метанового льда. Ее владелец — одна из крупнейших энергетических компаний, «Траксорак», с представителями которой мы вскоре побеседуем. А пока предлагаю послушать, что скажет нам по этому поводу «Гринпис».

— Мы любим рекламные трюки, но в данном случае авторство принадлежит не нам, — заявляет представительница «Гринписа» — убежденно, но как будто бы с сожалением. — Я бы сказала, что за этим посланием стоят экологи и провести расследование на месте этой вышки необходимо. Гидраты метана известны своей нестабильностью, и, если кто-то решил привлечь внимание мировой общественности к риску, с которым сопряжена их добыча, — тем лучше.

— Бинго! — раздается хриплый шепот, и в дверях появляется Бетани — закутанная в одеяло, раскрасневшаяся, как будто только что очнулась от полного кошмаров сна. — Гляди-ка, — показывает она на экран. — А вот и наша вышка. С голой теткой в кабине.

Фрейзер Мелвиль пододвигает для нее стул. Она тяжело опускается на сиденье и, прижав забинтованные руки к груди, устремляет глаза на экран.

Свидетельство людскому мужеству перед лицом враждебных стихий — это зрелище вселяет гордость. Снятая с воздуха, «Погребенная надежда» выглядит амбициозным, жизнеутверждающим сооружением, каким она, несомненно, и была задумана.

Здесь нет ровным счетом ничего, о чем концерну «Траксорак» пришлось бы умалчивать, — заявляет Ларе Аксельсен, начальник участка. Норвежец стоит на бес крайней платформе, в сверкающей на утреннем солнце каске. За его спиной снуют одетые в комбинезоны рабочие с инструментами и наладонниками в руках. Далеко под ними ворочается иссиня-черное море, бьются о сваи высокие волны. Когда его спрашивают, что он думает о послании на арктических льдах, Аксельсен выражает недоумение: — Мы спустили под воду радиоуправляемую установку, и первые данные показывают, что там все в полном порядке. Безопасность — наша первоочередная забота. Случись здесь какой-нибудь сбой, мы будем рассматривать все версии, в том числе саботаж и происки террора. От этой угрозы никто не застрахован, и…

— Что бы мы делали без Аль-Каиды, — говорит физик.

Аксельсен хмурит лоб:

— Да, на таких вышках, как эта, аварии иногда случаются. Подобный риск — неотъемлемая часть нашей деятельности. Мы придерживаемся самых жестких норм безопасности и ввели систему двойного контроля, призванную обеспечивать…

— Ля-ля-ля, — выпевает Бетани, театрально потягиваясь. Она ожила и воспряла духом, но ее душевное состояние меня по-прежнему беспокоит. Отвернувшись от телевизора, она лениво подходит к холодильнику и распахивает дверцу. — Есть хочу. Сварганю-ка я себе омлет, — объявляет она, роняет одеяло на пол и достает коробку яиц.

— Метан — один из самых опасных парниковых газов, не правда ли? — спрашивает между тем ведущий.

— Конечно. Если с ним неправильно обращаться, — отвечает Аксельсен. — На самом деле мы извлекаем гидраты в контролируемых условиях — сжижаем газ на морском дне и выкачиваем на поверхность. Еще раз подчеркиваю: скрывать нам нечего. Хотите, проверьте сами. Мы будем рады принять любого представителя СМИ — пожалуйста, прилетайте к нам хоть сегодня, посмотрите собственными глазами.

Пока я щелкаю пультом, Бетани ловко разбивает в огромную стеклянную миску шесть яиц, швыряя скорлупу в раковину. На канале Си-эн-эн идет интервью с морским биологом, чей вердикт таков: «органический краситель» — морская вода, насыщенная частицами измельченных светящихся рачков Luzifer gigans.

— Вероятно, состав нанесли непосредственно на лед, с помощью наземного транспорта, или же распылили с вертолета по тщательно рассчитанному маршруту.

Появившиеся в студии картограф и специализирующийся на арктических перелетах пилот пускаются в обсуждение воздушной версии. Переключаю на «Евроньюс», где на метеорологической карте показаны надвигающиеся на Британию грозовые тучи. Бетани высыпает в яичную смесь чудовищное количество соли и начинаете бешеной скоростью все перемешивать.

— Последние часы нормальной жизни, — говорит она.

Включив газ, Бетани отламывает от бруска кусок масла, швыряет его на сковородку и, когда оно начинает шипеть, выливает взбитые яйца.

— Если их можно назвать «нормальными». Но почему «часы»?

— Потому что, похоже, все начнется раньше, чем я думала, — с надеждой в голосе объявляет она и, выудив из вазы два нектарина, начинает ими жонглировать. — Запах становится сильнее. Я чувствую, как оно приближается. И голова разболелась. — Тут она роняет нектарины обратно в вазу, хватает пульт и щелкает каналами. — О, «Симпсоны»! — Лиза и Барт, в палатке. Появляется монстр. Мардж строго его отчитывает и приказывает ему убираться. Тот послушно исчезает. — Может, уже к вечеру доберется. Чуешь запах тухлых яиц? Я да. — На ее лице застыла мрачная решимость. — Оно будет везде. И здесь, и в золотом круге. «И сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра». Загорится море. Я видела, чем все закончится. — Омлет начинает шкворчать. — Видела Беаниленд. Своими глазами.

Звонит телефон. Беру трубку, включаю громкую связь.

— Габриэль, плохие новости, — раздается торопливый, встревоженный голос Неда. — Уезжайте. Сейчас же. — Фрейзер Мелвиль с шумом втягивает воздух и сжимает переносицу, как будто это условный знак, по которому его мысли должны срочно явиться на место сбора. — Квартиру анестезиолога обыскивали. Вполне возможно, что и его самого выследили и он сказал им, где вы находитесь. У дома стоит «ниссан». В салоне — ключи и мобильник. Нигде надолго не останавливайтесь. И следите за новостями: в машине есть телевизор. Поезжайте на юг, в сторону Лондона, мы подберем вас на вертолете. Найдите какое-нибудь место, где можно его посадить, и сбросьте нам координаты.

На этом он вешает трубку. Подавив приступ накатившей на меня клаустрофобии, говорю:

— Нужно успеть до дорожного столпотворения. Как только люди узнают новости, а ученые публично подтвердят сведения — что они сделают, как только увидят данные, — начнется паника. Поедем к дельте Темзы. Все остальные кинутся в обратном направлении.

— Вертолетам требуется открытое пространство, — говорит физик. — Спортивная площадка, например. Или парковка.

— Золотой круг, — объявляет Бетани, тыкая пальцем подгоревший омлет. От запаха горелого меня чуть не выворачивает. — Там нас и заберут на небо. Я видела.

— И где же он, этот твой круг? — спрашивает Фрейзер Мелвиль и, крутанув ручку, выключает газ.

Бетани роется в ящике стола.

— Да откуда я знаю? Сказано вам — золотое и круглое. И огромное. Вот и напрягите свои мозги. — Отыскав вилку, она принимается уминать дымящуюся массу прямо со сковородки. — Не могу, как жрать хочется.

Нужна спутниковая карта, — говорю я. Через несколько секунд на экране ноутбука возникают снятые из космоса Британские острова. — А теперь ищи.

Шваркнув сковородкой об стол, Бетани садится перед экраном.

— Вот, — говорит она, ткнув грязной вилкой в район на юго-востоке Лондона.

Фрейзер Мелвиль увеличивает изображение.

— Это Ист-Энд, — растерянно произносит он. — Это же…

— Да, — пожимает она плечами, не прекращая есть. — Вот это я и видела. Золотой круг. — Вытирает жирные губы рукавом. — Там нас и поднимут в воздух.

Физик снова увеличивает изображение — еще и еще, пока не отпадают последние сомнения. И как я не догадалась? Именно там проходили Параолимпийские игры. Я смотрела их в реабилитационном центре, через три месяца после моей аварии, в компании других пациентов, попавших туда со свежими травмами. Глядя на поток мчавшихся по дорожке инвалидных кресел, мы все ощущали радостный подъем, не подозревая, какое разочарование нас ждет, когда, промахиваясь раз за разом, мы начнем учиться технике пересаживания с пола в коляску.

Мы назвали это «постпараолимпийским синдромом неадекватности», получив таким образом возможность шутить о грустном — то есть приобрести весьма полезный для психологического выживания навык.

— Там вертолет приземлится без труда, — говорит успевший открыть нужный сайт физик. — В программе только концерт на следующей неделе, а сейчас там пусто.

Верится с трудом, хотя я читала, что после Игр в 2012 году полстадиона разобрали и продали лишние сиденья.

От раздробленных позвонков по спине растекается зудящая волна страха. Легкие сдавило, будто меня ударили в грудь. Какое странное, незнакомое чувство — это яростное желание выжить. К несчастью, запах подгоревших яиц меня все-таки доконал, и я опрометью несусь в ванную, где меня выворачивает — до тех пор, пока из желудка не выходит все содержимое. До тех пор, пока моя голова не начинает вращаться вокруг оси собственной пустоты. К тому моменту, когда я снова обретаю способность дышать, меня затопила тоска — непонятная тоска пополам с отвращением к себе. Откуда она взялась, я не знаю, но почему-то уверена: ее корни уходят в сон про Алекса. Это знание всплыло из таких глубин, что отрицать его невозможно.

Возвращаюсь к остальным. Физик выволакивает через заднюю дверь наши сумки и грузит их в серый «хэтчбэк». Все вокруг выглядит иначе, как будто я не вижу дом, а вспоминаю его, оглядываюсь на эту сцену из далекого будущего. Мое тело пересекает невидимая черта, ниже которой я ничего не чувствую. Выше, в той части, где еще сохранились нервные окончания, словно морская анемона, сжимается какая-то мышца. Я прижимаю ладонь к коже и почти чувствую, как разрастается во мне чужеродное нечто — будто паразит, которому известно больше, чем мне. Существо, обладающее сознанием и волей.

Оно кричит «нет».