Я – Спартак! Возмездие неизбежно

Глава 4

Марк Робертович не сдержался. Во рту появился привкус крови. От злости на самого себя Крассовский не заметил, как прикусил язык. Глаза на миг закрыло пеленой ярости. Вспышка продолжалась лишь доли мгновения, пока олигарх усилием воли не заставил себя опомниться, сдержаться. Внутри все кипело, мысли о неудаче обжигали. Ну уж нет – снаружи олигарх должен был оставаться спокоен и не подавать виду. Пусть все думают, что ничего не может вывести его из себя. Колебания – удел дураков, которые вовремя не могут признаться себе в собственной слабости, а оттого терпят поражения в своей никчемной жизни. Действительно, на каменном лице олигарха сейчас нельзя было прочитать ни одной эмоции. Ничего не выражали глаза. Однако олигарх с трудом сдерживал в себе желание свернуть шею юнцу, который только что принес страшную весть, ставшую причиной расстройства Марка Робертовича.

Юноша с необычайно большими глазами и высоким лбом нагнал их отряд в полутора лигах от римского лагеря. Его растрепанный вид, взмыленный галопом конь, которого всадник не жалел по заснеженной дороге, сразу внушили опасения и предзнаменовали дурную весть. Достаточно было того, что его рассказ начался со слов:

– Достопочтенный Марк Лициний! Меня послал легат Публий Консидий Лонг! Мне велено донести до вас, что Спартаку и его рабам удалось бежать! – сказал он сбивчиво, заикаясь, трясясь всем телом, словно осиновый лист на ветру.

Неужели слова сопляка были правдой? Какой-то гладиатор с жалкой кучкой не пригодных ни на что рабов сумел… Крассовский усилием воли заставил себя не впадать в рассуждения, которые сейчас были не к месту и никак не могли помочь. Факт оставался налицо. Раб обошел его, попутно разрушил дальновидные планы. Все, о чем мечтал Марк Робертович, вдруг начало рушиться прямо на его глазах. Провал в подавлении восстания рабов мог стать тем малым кирпичиком, вытащив который можно было разрушить весь дом! Как выяснялось, дом этот был построен впопыхах, без всякого фундамента, без цементной хватки. А строил его сам олигарх! Захотелось врезать себе ладонью по лбу, но Марк Робертович сдержался. Оставалось лишь благодарить всемогущих богов за то, что единственное, чего добился Спартак со своими рабами, – избежал полного разгрома уже сейчас. Значит, не все потеряно. Но это как посмотреть…

В голове стоял гул от выпитого вечером фалернского, однако Крассовский попросил у одного из своих ликторов еще один кувшин вина, рассчитывая протолкнуть вставший поперек горла неприятный липкий ком. Он сделал два больших глотка, закрыл глаза, собирая свои мысли в одну кучу. Получается, один ноль в пользу грязного раба? Может быть, не зря Красс выжидал, зная силу этого вероломного варвара? Крассовский тут же отбросил подобные рассуждения. Скептик, который сидел глубоко внутри Марка Робертовича, подсказывал, что нерешительность Красса в отношении Спартака не может быть оправдана ничем. Он вдруг поймал себя на мысли, что отвращение к самому богатому человеку древности, в теле которого он оказался, выросло.

Всерьез можно было рассмотреть вариант тактической ошибки его легионов. Оплошность могли допустить военные трибуны, на откупе которых осталось командование армией. Свою роль могли сыграть погодные условия. В конце концов, случай. Со счетов не стоило списывать неповиновение, тот же бунт. Он припомнил, как не самым лучшим образом провел последний разговор с офицерами своего личного легиона. В голове всплыла ссора с Тевтонием…

Все это лишь только предстояло выяснить. Вопросы, предположения вереницей закрутились в голове Марка Робертовича. Но надо сказать, что Крассовский потому и был олигархом, что умел находить золото там, где его, казалось бы, вовсе нет. Так, Крассовский понял, что не успеет он допить кувшин вина до дна, как в Риме станет известно о прорыве Спартака из оцепления на Регийском полуострове. От этой мысли неприятно засосало под ложечкой. Вряд ли подобные вести приведут в восторг сенат, члены которого вручили Крассу проконсульские полномочия, чрезвычайный имерий! Более того, запрос Марка Лициния Красса, который тот отправил сенату в письме за своей печатью накануне, теперь наверняка будет удовлетворен. Не ввиду, а теперь скорее уже вопреки! Вкупе с прорывом рабов из Регийского капкана, письмо с призывами о помощи могли воспринять как признание собственной беспомощности претора в подавлении восстания. Никто из этих трехсот толстых римских сенаторов знать не знал, что сам Марк Робертович отнюдь не нуждается в помощи Лукулла и Помпея с их легионами, а может справиться с силами восстания собственноручно! Разве можно говорить иное, имея чрезвычайный империй, а по сути, безграничную власть! Да, формально он оставался претором наряду с недоумком Муммием, одним из своих легатов и начальником левого крыла армии. А по факту? Имея империй, проконсульские полномочия, слово Крассовского перебивало слова нынешних консулов – недальновидных Публия Корнелия Лентула Суры и Гнея Ауфидия Ареста! Одни труднопроизносимые имена этих двух консулов вызывали отрыжку у олигарха.

Впрочем, со стороны его положение теперь выглядело весьма шатко. Крассовский вновь сдержался, на этот раз от того, чтобы не разбить полупустой кувшин фалернского о голову гонца или не приказать ликторам пустить в ход фаски. Юноша, будто чувствуя неладное, попятился к своей взмыленной лошади, не без основания полагая, что ему может влететь за принесенную дурную весть. Наверное, все дело в том, что здесь, как и в Москве, ничего нельзя поручить другому. Пора было брать дело в свои руки и лично все исправлять, пока еще существовала возможность что-то исправить. Марк Робертович лихорадочно перебирал в мыслях все возможные варианты, судорожно ища лазейки, за которые он мог бы зацепиться и поставить все с головы обратно на ноги.

Личная охрана Марка Робертовича, насчитывающая одиннадцать ликторов, причитающихся проконсулу, замерла, осторожно наблюдая за одним из самых богатых людей мира, теперь уже независимо от времени и эпох. Ликторы ожидали распоряжений. Крассовский расправил плечи, блеснул широкой каймой на тоге, которую скрывал пурпурный плащ. Он не удосужился облачиться в неудобный доспех, который сковывал передвижения и доставлял дискомфорт.

– Подойди сюда, Лиций Фрост! – подозвал он старшего ликтора своего отряда.

Вперед выдвинулся мужчина, навскидку сорока лет, опытный ветеран с лицом, покрытым вдоль и поперек шрамами.

– Ближе! – скомандовал олигарх и принялся шептать ему на ухо распоряжения.

Ликтор внимательно слушал, кивал, а когда олигарх закончил, жестом подозвал к себе двух других ликторов. Те внимательно выслушали приказ и галопом ускакали в темноту на лучших каппадокийских жеребцах. Крассовский проводил их взглядом. Первое, что необходимо было сделать сейчас, – перехватить письмо Тевтония и трибунов, которое они послали в Рим. Если, конечно, такое письмо было отправлено на самом деле. Август Таций, латиклавий его личного легиона, славился своими связями в аристократической сенатской верхушке и вполне мог настроить сенат против Крассовского. Ликвидация письма офицеров позволяла олигарху выиграть несколько дней. Время же сейчас шло на вес золота. Марк Робертович был далеко не глупый человек, поэтому послал в Рим свое письмо, в котором пытался убедить сенат, что погорячился, когда просил о помощи для подавления восстания. Письмо олигарха должно было попасть в руки сенаторов до того, как слухи о прорыве Спартака на Регийском полуострове доберутся в Рим. Если все сложится, оставался шанс, что сенат проголосует против привлечения Лукулла и Помпея к подавлению восстания. У самого Крассовского в таком случае оставался шанс занять кресло консула на следующий год.

Шансы казались призрачными, и он не мог рассчитывать на них всерьез, но сенатские заседания с бесконечными спорами давали ему драгоценный задел. Сомнения отпали сами – рабы не ушли далеко. Следовало рвать жилы, пахать землю и делать все, чтобы догнать восставших, выскользнувших из его рук. За это время он должен был стереть с лица земли недоразумение, которое называлось Спартак. Как известно, победителей не судят. В случае победы он мог назвать то, что произошло на Регии, частью хитроумного плана.

Крассовский развернул своего жеребца и поскакал обратно к лагерю, который он покинул несколько часов назад в сопровождении ликторов и двух турм кавалерии личной охраны. Сейчас или никогда! Рабов поджидала немедленная кара. Ликторы и кавалерийские турмы последовали за олигархом, тогда как растерявшийся гонец остался стоять у обочины, поглаживая свою взмыленную лошадь.

Ночь выдалась жуткой. Мы то и дело останавливались и прерывали свой марш. Не выдерживали тяжелый переход старики, умирали раненые. Восстание теряло людей и оставляло за собой след из тел несчастных повстанцев. Я отдал приказ закапывать тела в снег, силясь спасти их от надругательств римлян и хищников. Почти каждая смерть сопровождалась рыданиями, мольбами и криками. После событий, случившихся на полуострове, в лагере появились те, кто молча провожал людей в последний путь. На их лицах я видел облегчение. Многие уже не находили в себе сил досматривать раненых, но держались.

Ужас вызывало осознание наших потерь. Безумный прорыв ударил по армии восставших сильнее всякой чумы. Смерть в одночасье забрала в свои цепкие лапы тысячи жизней повстанцев, которые полегли у римских фортификационных стен. Стало жутко, когда я понял, что сражения можно было избежать. Чего стоил легион Висбальда, от которого осталось лишь несколько неполных центурий! Мысли об этом вызывали смятение в моей душе. Я искал оправдания произошедшему, но всякий раз заходил в тупик. Терялся в догадках, предположениях, многие из которых сводили меня с ума. Как офицер, я взял ответственность за своих воинов на себя и пребывал в отвратительном расположении духа.

Нервозности добавляли нависшие на линии горизонта островки вражеских костров, которые римляне палили всю минувшую ночь, напоминая нам о своем присутствии. Однако с каждой пройденной лигой римский лагерь отдалялся от нас, растворялся в сумерках. К рассвету свет костров исчез вовсе, как будто его и не было. Странное поведение римлян настораживало. Красс будто бы впал в ступор и не спешил немедленно нагнать нас. Со стороны могло показаться, что претор давал возможность восставшим уйти. Легионы проконсула выжидали. Вот только чего? Я поймал себя на мысли, что Красс, ошибившись единожды, возможно, хотел лишить себя удовольствия дважды наступить на одни и те же грабли в бою со мной. Свой следующий шаг Марк Лициний готовил скрупулезно, тщательно, безо всякой спешки. В моем лагере поползли первые слухи… Но я в отличие от своих людей не питал никаких надежд и понимал, что претор в скором времени скомандует наступление. О каждом нашем шаге будет доложено римлянину лично. Свежие, хорошо обученные к марш-броскам легионы нагонят нас к завтрашнему утру.

С этими мыслями я провел всю ночь. С первыми лучами солнца мы подошли к небольшому холму.

– Скажи, чтобы делали привал, – устало распорядился я, остановив своего коня и спешившись.

Рут, единственный из ликторов, кто наотрез отказался оставлять меня одного этой ночью, скакал на своем жеребце в нескольких перчах позади. Уставший, вымотанный, обессиленный. Гопломах кивнул, оглядел открывшийся перед нами холм и без слов, на которые уже не осталось никаких сил, поскакал выполнять мое распоряжение. Я проводил его взглядом. Что же было с теми, кто провел минувшую ночь на своих двоих, если мы с Рутом верхом на лошадях вымотались и истощились? Страшно было представить. Стоило дать восставшим отдохнуть, вздремнуть и набраться сил, чтобы сохранить войско боеспособным. Люди валились с ног от усталости, и продолжать путь дальше было бы крайней глупостью. Никто не испытывал иллюзий – следующий переход обещал быть еще длиннее, изнурительнее. Мы должны были подготовиться морально и физически, чтобы не попасть впросак, на случай если сражение с легионами Красса произойдет уже днем.

Взвешивая все за и против, я осознавал возможные риски. Римляне получали возможность отыграть свое отставание и вплотную приблизиться к нашему лагерю. Фора, полученная нами во время ночного броска, вряд ли внушала оптимизм. Впрочем, другой альтернативы в это холодное утро у меня не было.

На руку Крассу играло мое незнание местности. Первые часы обескровленное войско повстанцев шло наугад, безо всякой конечной цели, в кромешной тьме. Шли тяжело. Снег местами доходил до колена. Приходилось останавливаться, чтобы убрать бурелом. Я злился, не мог совладать с собой, сосредоточиться. Понимал, что римляне, которые выдвинутся вслед за нами, получат преимущество в скорости. Наткнувшись на бурелом в очередной раз, я принял решение свернуть с дороги и идти по полям, чтобы остановиться там на привал. Мы вернулись по дороге назад, сквозь растущие небольшими островками чащи деревьев свернули на северо-запад, вышли в поля. Я попытался схитрить и оставил в месте нашего схода с дороги три центурии, которые взрыхлили снег и забросали участок ветками. Вряд ли я мог сбить римлян со следа, но запутать их, выиграть драгоценные минуты я мог вполне.

В поле войско замедлилось, но сильные порывы ветра поднимали с земли снег и заметали наши следы. Я понимал, что даже самый сильный ветер не сможет укрыть нас от взгляда претора, но обстоятельства играли нам на руку. Метель в открытом поле затруднит легионерам Красса переход, собьет с пути.

Теперь, когда привал был объявлен, когда войско остановилось, я перевел дух. Я взобрался на холм, огляделся, вытащил из-за пазухи смятую карту Южной Италии. Развернул свиток и уставился на рисованные чьей-то рукой незнакомые местности с названиями на латинском языке. Солнце медленно вскарабкивалось на небосвод. Лучи приятно согревали промерзшее за ночь лицо. Буря оставила после себя приятно хрустевший под ногами снег. К основанию холма стекались восставшие. Несмотря на тепло, которое принесло с собой солнце, окончание бури и ясную погоду, никто из несчастных людей не проронил ни единого слова. На разговоры не осталось никаких сил. Изредка слышались стоны раненых, всхлипы измученных женщин, потерявших на поле боя своих мужей. Туманными, ничего не видящими глазами люди бросали на меня взгляды вскользь. Шли дальше, искали себе место, где бы они могли расположиться на привал. Из всей многотысячной толпы только один мальчишка лет десяти вдруг остановился, внимательно посмотрел на меня, его взгляд прояснился. Он вскинул руку в знак приветствия, пока его не одернула мать, ищущая место для привала. Я тяжело вздохнул, чувствуя, как ходят желваки на моих скулах.

Мы покинули полуостров в спешке. В лагере осталась большая часть наших запасов. Колеса телег застревали в рыхлом снегу, буксовали, поэтому большую часть запасов было решено бросать в лагере. В повозках остались палатки, провиант, часть арсенала и доспехов. Впрочем, возможности разбить в поле полноценный лагерь у нас не было. Отчего-то мысль приятно согрела, но я знал, что, размышляя подобным образом, я всего лишь обманывал себя, чтобы успокоить.

Обессиленные люди садились на холодный снег, многие сразу засыпали, кутаясь в затертые до дыр плащи, снятые с тел римских солдат или с плеча доминуса. Размещались солдаты, снимали с шестов-фурков последние запасы продовольствия и делились ими с женщинами, детьми и стариками. Это было вяленое мясо, черствые черные сухари, остатки начавшей цвести воды. Гладиаторы охотно отдавали последнее слабой части моего лагеря во многом потому, что среди этих людей были их дети, жены и родители.

Я ловил завистливые взгляды пехотинцев, которые те бросали на кавалеристов, преодолевших мучительный переход верхом на своих конях. Никто не высказывал своего возмущения вслух, понимая, какую роль играет кавалерия в нашей войне. Впрочем, я понимал, что рано или поздно мне придется пустить лошадей под нож. Это был только вопрос времени.

Перед привалом я назначил экстренный военный совет, куда пригласил всех до одного своих полководцев. До того я разослал ликторов к своим военачальникам и попросил оставить меня наедине с моими мыслями. Позиции Спартака в войске подорвались, и мне следовало их восстановить. Мне было что сказать, я все для себя решил. Вопрос следовало ставить иначе – найдется ли что сказать моим офицерам? Я хотел посмотреть каждому из них в глаза.

– Ты в порядке, мёоезиец? – Рут то и дело косился на меня, явно переживая за мое самочувствие.

– Порядок, переживай за себя, лады? – пробурчал я.

Я не без труда спешился, измерил германца тяжелым взглядом исподлобья, на что гопломах только лишь покачал головой.

– Можешь не просить, только через мой труп. Я никуда не уйду, Спартак! – прохрипел он своим низким голосом. – Я поклялся защищать тебя и буду делать это до конца. Не знаю, что ты задумал, но от меня тебе не избавиться.

Я гулко выдохнул, понимая, что мне действительно никуда не деться от своего ликтора, который ходил за мною буквально по пятам. Рут был обязан жизнью тому, прежнему Спартаку и поклялся, что будет защищать его до конца своих дней. Гопломах был со мной везде и повсюду. Именно Руту пришла в голову мысль окружить ликторами прежнего Спартака.

– Я отведу Фунтика! – Рут погладил бок моего нумидийского коня, которому я успел дать имя, и, придерживая рукой овечью шкуру, которая выполняла роль седла, повел лошадь к дереву, где собирался привязать. – Пошел!

Чтобы прийти в себя, я умыл снегом лицо, взбодрился. На руках остались кроваво-черные разводы, следы копоти погоревшего римского лагеря и крови врага. Ныло ушибленное бедро. Если бы не мой вороной нумидийский скакун Фунтик, я оказался бы в числе раненых и лег на носилки. Ушиб при том деле, которое я задумал сейчас, – враг, но, будучи прижатым к стене, я твердо вознамерился искать выход из сложившейся ситуации любыми способами. Мое войско, раздираемое противоречиями, напоминало ладонь с растопыренными пальцами, где каждый отдельно взятый палец представлял легион. Непослушный, своевольный. Ударь открытой пятерней, и я услышу хруст ломаемых пальцев, разобщенные легионы будут разбиты. Чтобы победить Красса, я должен сжать эту невидимую ладонь в кулак, после ударить. Слова звучали красиво. Я тяжело вздохнул. Время, что прошло с тех пор, как мы вырвались из римской западни, я провел в размышлениях. План в моей голове давно созрел и мерно ожидал исполнения, но, чтобы запустить механизм и начать отсчет, который затем станет необратимым, мне следовало навести порядок в своих рядах. Поэтому я собрал военный совет. Для себя я решил: чтобы привести свой план в действие, я готов буду поставить на кон собственную жизнь.

Военный совет должен был начаться с минуты на минуту. Вот уже несколько часов мы шли вдоль дороги, держались редких замерших деревьев у скалистых холмов. Местом встречи я выбрал небольшую опушку, что скрывалась за чащей в реденькой роще. Сегодня могло случиться всякое, и мне следовало позаботиться о том, чтобы это видели как можно меньше посторонних глаз. Я рассматривал пустынную опушку. Возможно, в более теплое время местные жители пасли здесь свой скот, а по ночам это было местом встречи молодежи. Сейчас же здесь должна была решиться наша судьба.

– Идут, вон они, – пропыхтел Рут.

Германец привязал лошадей, присел на корточки и растирал снегом измазанные грязью ладони. Я оперся о валун и смотрел на приближающиеся силуэты своих военачальников, чувствуя, как крутит и жжет все тело. Мышцы не знали отдыха и сна. Четыре фигуры гладиаторов, первым среди которых шел грек Леонид, шли молча, понимая, что все оставшиеся силы стоит приберечь на потом. Пятой фигуры все еще не было видно, и поначалу я насторожился, считая, что Ганник проигнорировал наш совет. Однако вскоре я увидел одинокий силуэт кельта, нарисовавшийся за спинами остальных военачальников. Каждый из гладиаторов приветственно вскинул руку, но я остался недвижим. Обвел полководцев тяжелым взглядом, который был красноречивее любых моих слов. Надо признать, ни один из этих мужественных людей не опустил своего взгляда, никто не дрогнул. Повисло молчание. Ничего не сказал Ганник, который встал по левую руку Икрия и скрестил руки на груди. Выглядел он отвратительно. Его лицо осунулось и ничего не выражало, под запавшими глазами набухли мешки. На руках запеклась вражеская кровь, которую он и не думал смывать. На шее виднелась свежая рана, не глубокая, но болезненная.

Когда молчание затянулось, Леонид сделал неуверенный шаг вперед. Я обратил внимание, что повязка на ране у бедра, которую грек получил в крайней битве, полностью пропитана кровью.

– Спартак… – начал он.

– Лучше заткнуться! – грубо прервал я.

Он осекся, замолчал. Я поймал себя на мысли, что будь иначе, попытайся грек развить свою мысль, то я бы не сдержался. Ладони сжались в кулаки, и мне понадобилась вся моя сила воли, чтобы остаться стоять на месте с каменным лицом. Я обнажил свой гладиус, небрежно положил его на валун, затем встал по одну сторону камня, по другую сторону остались стоять мои полководцы. Отошел подальше от валуна, скрестил руки на груди.