Возмездие

Глава ХII. Копыто дьявола

— Да неужто вы заткнулись, горлопаны чёртовы? — женский голос с верхнего этажа дома напротив опрокинулся на них, точно облив ушатом помоев. — Это ж надо, с шести пополудни и до самой ночи глотки драть! Певуны очумелые, сколько можно-то?!

— Да, голос мой умолк, я больше не спою… — пропел Фантони, к изумлению Альбино взяв удивительно высокую ноту, отчего, как показалось монаху, в окнах задребезжали стекла, и окно наверху с треском захлопнулось.

Монах посмотрел вверх, но кроме ряда тёмных окон уже ничего не увидел. Однако Франческо и его дружки были оправданы этим неожиданным свидетельством: стало быть, и вправду с конца вечерней они были здесь.

Альбино вернулся на улицу Сан-Пьетро в сопровождении Фантони, распрощавшегося с дружками и подружками сообщением о гибели Никколо Линцано возле Фонте Бранда. Никто не выразил скорби, кое-кто присвистнул, а юная девица, которую Альбино заприметил ещё тогда, когда они втроём распевали под окном Сверчка, блеснула глазами и выразила желание побывать там. Вся подвыпившая компания горячо её поддержала, а танцевавший с ней до того юноша сказал, что сейчас самое время освежиться.

— Мушка, только ради Бога, не пускай Чушку купаться в источнике! — приказал Сверчок, и юнец кивнул.

Компания со смехом поднялась, они забрали инструменты и растворились в тёмном проулке.

— А что… Девушку зовут Чушкой?

— Её зовут Клара Сирлето, и она сестра Мушки, которого зовут Бруно Сирлето, — просветил его Фантони, — а с каких это пор вас интересуют девицы? Мне казалось, что «бедный любитель книг», как вы себя отрекомендовали, до сих пор не очень-то замечал красоток вокруг.

Альбино смутился и промолчал, впрочем, Фантони и не ждал ответа, а тут же заметил ему:

— Завтра начнётся следствие, и если будет такая возможность, обязательно упомяните прокурору или подеста, что вы видели Никколо Линцано около восьми часов — говорящим с мессиром Баркальи.

Монах изумился.

— Я должен сказать им это?

— Не ищите случая, — рассудительно сказал Фантони, — но если он представится — не упускайте его. Последним его живым видел Баркальи… — на лице Фантони мелькнула и погасла гаерская улыбка. — Это может быть важным.

Альбино смерил Франческо недоверчивым взглядом.

— Баркальи? Вы верите, что этот человек мог расправиться с Линцано?

— Мы, кажется, с вами пришли к мнению, что гибель подручных мессира начальника гарнизона — дело рук Провидения. Однако мессир Баркальи может помочь… выследить пути этого Провидения, исследовать пытливым глазом роковые стези… стези Рока, я хотел сказать, — поправился наглец. — Мессиру Линцано уже, как я понимаю, ничем не поможешь, но беседа с мессиром Баркальи создаст у подеста и прокурора уверенность, что они честно сделали всё возможное… — в голосе Франческо проступила нескрываемая ирония.

Они уже были на улице Святого Петра, где почти во всех окрестных домах горели окна, на фоне которых прорисовывались силуэты кумушек-соседок. На пороге дома Фантони стояла монна Анна. Увидев их вместе, она несколько опешила, но только на мгновение. Оказывается, мессир Флавио Риччи, их сосед, только что принёс им весть о гибели Никколо Линцано, и сейчас это известие подробно обсуждалось всем кварталом Черепашьей контрады.

О мёртвых здесь, как понял монах, говорили только правду. Простояв у дома меньше минуты, Альбино и Франческо узнали, что покойный мессир Линцано был редкой свиньёй, который обложил данью торговок на Старом рынке и выгнал оттуда старика Лино, безногого инвалида, который осмелился ему перечить. У честной вдовы Лучии Гонтини он свёл со двора дочь, потом, натешившись, ославил её и сегодня бедняжка просит милостыню у собора, а несчастная мать тогда же умерла от горя. Когда же отец Никколо, мессир Франческо Линцано, стал упрекать сына в содеянном, мерзавец замахнулся на него и ударил, заорав, что не потерпит, чтобы его учили. А что творил он вместе с подручными своего начальника, негодяя Марескотти? Сказать страшно.

Франческо Фантони шепнул матери, что мессир Кьяндарони просидел весь день в книгохранилище и, конечно, голоден, и провёл его в дом. Пока Альбино ужинал, Сверчок несколько раз высовывался в окно, слушая пересуды кумушек, потом, угнездившись на подоконнике с гитарой, тихо пробежал пальцами по струнам и запел старинную серенаду.

Голос Фантони, нежный и страстный, казалось, усыпил квартал, злоречивые сплетницы умолкли и исчезли в окнах, звезды проступили и приблизились, заглядывая с небес во дворы и улочки, они пульсировали и вспыхивали, точно силясь разглядеть в своём свете певца. Но Франческо, едва допев, захлопнул окно и сказал Альбино, что идёт спать.

Поднявшись к себе и затворив дверь, Альбино сел на ложе и бездумно уставился в ночное небо, куском чёрного генуэзского бархата проступавшего в окне. Он прочитал вечерние молитвы и умолк. В его голове не было мыслей, точнее, монах не знал, что и думать, а так как сидел он в темноте, веки его постепенно смежились, он опустил голову на подушку, погрузившись в ночь сна — тёмного, без фантомов и сновидений.

…Утром Альбино в обычное время был в книгохранилище и сразу заметил, что о смерти Никколо Линцано уже известно всем. Мессир Арминелли был задумчив, сидел, подперев щеку кулаком и уставившись в пол, писари перешёптывались, а Филиппо Баркальи, со страшно ввалившимися глазами и трясущимися руками, пытался что-то писать на сером пергаменте, но перо не держалось в его пальцах, скользило и то и дело выпадало из рук. Альбино вспомнил слова Фантони о том, что Баркальи последним видел Линцано живым, но нисколько не поверил, что перед ним — убийца.

Стало известно, что в полдень мессир Петруччи распорядился пригласить подеста и прокурора, мессир же Марескотти был у него с девяти утра. Один из писцов проболтался, что Паоло Сильвестри ночью пытался бежать, собрал вещи, но был остановлен людьми прокурора Монтинеро, как раз собиравшегося допросить его. Сейчас он в подестате — под арестом.

— Вы думаете, это он укокошил дружка? — удивлённо спросил писца Массимо Чези, переводчик с греческого языка.

— А почему нет? Он все время крутился рядом, и кто знает, может, хотел убрать приятелей, чтобы самому стать начальником охраны?

— На место Грифоли метил? Пусть так, но зачем Донати и Линцано убивать? А, главное, как убил-то?

Этого писец не знал, но сохранял вид многозначительный и загадочный, дававший собеседникам понять, что он кое-что рассказал бы, да не может.

Двери распахнулись, и на пороге возникли подеста Пасквале Корсиньяно и прокурор Лоренцо Монтинеро. Альбино не пришлось выполнить просьбу Франческо и рассказывать им о встрече Никколо Линцано и Филиппо Баркальи, ибо слуги закона уже знали о ней. Они сразу направились к столу, за которым работал Филиппо, и потребовали ответа на вопросы, что делал тут Линцано вчера вечером, о чём они говорили и куда потом оба направились?

Баркальи сильно побледнел, губы его затряслись, и он нервно ответил, что Никколо пришёл к нему в книгохранилище незадолго до его ухода. Они с Никколо — родственники, пояснил он, их матери — родные сестры, и Линцано зашёл по дороге от своей родни. Никколо пригласил его на день своего Ангела в субботу, они немного поболтали о том, о сём, и вместе вышли, дойдя до постоялого двора матушки Розалины, что неподалёку от Сан-Доминико. Он, Филиппо, остался там поужинать, а Никколо ушёл к базилике.

Альбино удивило, что Баркальи уклонился от того, чтобы передать стражам закона весь свой разговор с Линцано, не менее изумился он известию об их родстве, а тон, каким говорил Баркальи о встрече, и вовсе поразил его. Филиппо не пытался ничего уточнять, не оправдывался и даже не боялся, что его самого заподозрят в убийстве. Его потерянный взгляд упирался в пустоту и, сидя перед подеста, Баркальи явно не видел его. Прокурор обещал уточнить у Розалины, ужинал ли там Баркальи, тот же, услышав это, только тупо кивнул. Нервное напряжение несчастного, как понял Альбино, сменилось вялым безразличием и равнодушием ко всему, не только к судьбе двоюродного брата, но и, похоже, к своей собственной.

— А что говорил Линцано о гибели Пьетро Грифоли и Карло Донати? — резкий каркающий голос подеста снова разрезал воцарившуюся тишину библиотечного зала.

Баркальи приметно вздрогнул.

— Он… он… — Филиппо, казалось, сглотнул репейник, — он считал, что это… что это дьявол.

— Что? — изумился подеста, переглянувшись с прокурором. — Он, что, рехнулся?

Монтинеро тоже склонил голову набок и глядел на допрашиваемого с явным подозрением, точно спрашивая себя, не с безумцем ли столкнула его судьба? Баркальи же были безразличны его предположения. Он не поднимал глаз от плит пола и твёрдо сказал:

— Он видел его.

Под сводами книгохранилища прозрачной паутиной повисла тишина, в которой проступили почти неразличимые ранее шелест листьев клёна в распахнутом окне и ровное жужжание насекомых на дворе.

— Кого видел? — с непередаваемым выражением на лице уточнил подеста, самим тоном вопроса тоже обнаруживая явное сомнение в здравомыслии допрашиваемого.

Баркальи по-прежнему смотрел в пол и, не поднимая глаз, ответил:

— Беса видел, тот подкрадывался к нему ночью, и говорил, что он — следующий, что его ждёт ад. У дьявола этого, говорил, рога были и хвост. Никколо, правда, иногда считал, что это ему мерещится, но вчера сказал, что это точно дьявол.

Прокурор и подеста переглянулись, но если в глазах мессира Монтинеро было явное подозрение на перепой и пьяные видения погибшего, то мессир Корсиньяно казался теперь задумчивым и настороженным. Он спросил у Монтинеро:

— А то, что сказал Гвидо? Это не может быть…следствием…

Монтинеро на минуту задумался. Вызванный ночью врач подестата, Гвидо Мазаччи, вначале дерзко обругал всех, кто разбудил его среди ночи, потом грубо выругался, когда узнал, зачем его вызвали, дав понять присным Монтинеро, что покойник, если уж умер, мог бы подождать и до утра, а когда погибшего наконец раздели, синьор Гвидо взвизгнул и в безбожных выражениях завопил, что не собирается рисковать жизнью ради мерзавца. Площадная брань касалась тёмных глубоких язв в паху и на теле покойника, в которых синьор Мазаччи сразу распознал галльскую блудную болезнь.

— Следствием болезни? — подхватил прокурор мысль Корсиньяно, — да, многие бредят, но Гвидо не уверен, что он умер от заразы. У покойника закоченели руки. И рано ещё, Мазаччи сказал, он мог протянуть ещё пару лет.

Подеста пожевал губами и зло прихрюкнул. Потом вздохнул и почесал за ухом:

— А что если подлинно дьявол? Следов-то нет.

— Ну, нет, — решительно поднялся прокурор. — Вздор это всё. Думать, что дьявол, наградив его распутной галльской заразой, от которой все блудники мрут за пять-семь лет, разлагаясь заживо, ещё и снизошёл до того, чтобы лично угробить дурня? Зачем такое беспокойство? Дьявол, вон, спроси у Квирини, вечен. Он вполне мог подождать пару лет, пока Линцано помрёт сам. Неужто в адских котлах пусто? Привиделось ему всё это.

Подеста вздохнул.

— Да, хвостатого не допросишь. А так мысль интересная.

Монтинеро не спорил.

— Да, возможно. Но нам пора к мессиру Петруччи.

— Рано ещё, — покачал головой подеста. — Меня интересует, умер ли он от остановки сердца или нет?

— Гвидо отказался его вскрывать, говорит, это опасно.

— А точно, что это не от галльской заразы? — с надеждой в голосе спросил Корсиньяно. — Если он не вскрывал его, то откуда знает?

Монтинеро расслышал эту надежду.

— Он не уверен, просто предполагает. Может, и от неё, почему нет? Поверхностный осмотр ничего, кроме язв, не выявил.

В арочном проходе появились капитан народа, его советник Антонио да Венафро и епископ Гаэтано Квирини, почему-то облачённый в скромную монашескую рясу, сзади них маячил Фабио Марескотти. Подеста торопливо поднялся, извинившись, что, занятые допросом, они с мессиром Монтинеро пропустили назначенное время. Пандольфо Петруччи махнул рукой и спросил, что удалось узнать о гибели мессира Линцано? Подеста бросил быстрый взгляд на врага: Фабио Марескотти, исхудавший и бледный, стоял, глядя в пол, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Когда он минутами поднимал глаза, его потухший взгляд окидывал собравшихся, но едва ли их видел. Было заметно, что начальнику гарнизона абсолютно всё равно, что скажет сейчас Корсиньяно.

Тот понял это и отчеканил, обращаясь к капитану народа:

— Мы проследили его последний путь. Он вышел из палаццо Марескотти около шести, его видели в трактире папаши Леонардо, он выпил только стакан вина и пошёл сюда, в книгохранилище, где встретился с мессиром Баркальи, своим двоюродным братом. Оба они вышли отсюда около восьми, мессир Баркальи свидетельствует, что остался ужинать у Розалины, а мессир Никколо пошёл дальше от Кампо. Мы ещё не проверили, точно ли они расстались там, но около половины десятого у источника Фонте Бранда было обнаружено тело Линцано. Наш врач уверен, что покойный был болен галльской болезнью, но не может достоверно утверждать, что мессир Линцано умер именно от неё. В то же время он не нашёл на теле погибшего ни раны от кинжала, ни следов удушья или отравления. Мы ещё не установили, где был покойный с четверти девятого до половины десятого — нам не хватило времени, но наши люди сегодня узнают это.

— И ещё одно, ваша милость, — добавил Лоренцо Монтинеро, едва подеста умолк. — Мессир Сильвестри задержан вчера у гарнизонной конюшни. Он собрал вещи и намеревался удрать. Я прибыл туда для допроса и не мог отпустить его, тем более что с ним не было ни приказа, ни разрешения отлучиться. Сейчас он в подестате.

— Вы полагаете, это он убил Линцано? — задумчиво поинтересовался Пандольфо Петруччи.

— Нет, ваша милость, пока нет никаких оснований так думать, тем более что сам мессир Сильвестри заявил, что он просто смертельно перепуган и боится стать следующей жертвой не то неизвестного убийцы, не то… кое-кого пострашнее. Дело в том, — деловито продолжил он, — что в результате сбора улик всплыло следующее обстоятельство: мессир Линцано незадолго до смерти говорил мессиру Баркальи, что видел… — Прокурор сделал эффектную паузу в речи и, поняв, что внимание всех приковано к нему, артистично развёл руками, — видел дьявола, который подкрадывался к нему ночью и говорил, что он, Никколо, — следующий, что его ждёт ад. Натуральный чёрт, говорил, с рогами и хвостом. Мессир Баркальи уверяет, что мессир Линцано иногда считал, что это ему мерещится, но вчера сказал, что это точно дьявол.

Воцарилась тишина. Все молча размышляли над сказанным. Надо заметить, что немногие из присутствовавших в книгохранилище истово верили в Бога. Но дьявол? Тут безбожие не поможет, дьяволу-то плевать, веришь ты в него или нет.

— Ваше преосвященство! — Пандольфо Петруччи окликнул епископа Квирини, и он, очнувшись от каких-то своих неясных и сумрачных мыслей, обратил на капитана народа задумчивый взгляд умных карих глаз. — Это по вашей части. Этому можно верить?

Лицо Квирини исказилось насмешкой.

— Верить чему? — педантично уточнил он. — Надо различать тонкости. Можно ли верить в существование дьявола и в его могущество? Можно ли верить в видения, в которых больному мерещится дьявол? Или мы обсуждаем веру в возможность дьявола убить человека? Дьявол — анти-Христос: он чистая злая воля, нематериальный злой дух. Христос — лик, образ, по которому Бог сотворил человека, но дьявол отверг этот образ, поэтому он — не лицо, а живая личина. Так как он — не лицо, он множествен. Он — один дьявол, и он же — легион злых духов. У него одно желание — порвать с Сущим, быть несущим, то есть он не есть в прямом смысле этого слова. Но нельзя сказать, что «его нет». Он не есть в своём намерении. Но так как он есть своё намерение, то в итоге о нём «много сказать «есть», но мало сказать «нет»». Лживая личина есть в каждом из нас, но дьявол — ноуменальный, по мнению Аквината, носитель лживой личины, кроме которой у него ничего нет.

— О Боже, — со вздохом ворчливо прервал епископа прокурор Монтинеро. — Когда эти умники-богословы начинают говорить, порой просто перестаёшь понимать, о чём идёт речь, — пожаловался он. — Что за абракадабру ты нагородил, Нелло?

Епископ окинул прокурора высокомерно-наглым взглядом.

— Дьявол есть, Лоренцо, — растолковал он Монтинеро, — он может явиться зримо, а может и привидеться больному воображению. Но если дьявол бьёт, он редко делает это своим лошадиным копытом, чаще — своей человечьей ногой, но может лягнуть и… чужой ногой. Понимаешь?

— А, ну вот, это уже яснее, понимаю, да, — обрадовался Монтинеро. — Но как определить, привиделся погибшему дьявол или явился реально?

— И если речь идёт о чужой ноге, — осторожно вклинился в высокоумный богословский спор подеста, — то чья это может быть нога, а?

Монсеньёр епископ снизошёл до ответа, чётко соблюдая субординацию.

— Ну, вообще-то, мессир Корсиньяно, не стоит предлагать дьяволу огниво. У него своего огня достаточно. Он может воспользоваться чем угодно. И трудно сказать, чья нога ему под руку подвернётся. Что до подлинности видений покойного мессира Линцано, Лоренцо, — его преосвященство повернулся к прокурору, — отличить игру воображения от игрищ дьявола post factum и post humum, увы, уже невозможно. Как инквизитор, я мог бы, допросив его, различить эти сущности, но сейчас… — он с сожалением развёл руками, давая понять, что последний шанс следствия постичь истину в этом деле безвозвратно упущен.

Альбино недоумённо слушал глумящегося над правосудием монсеньора епископа, при этом, осторожно поднимая голову, наблюдал за Фабио Марескотти. Сегодня его ничто не возмущало и не бесило, он никому не возражал, что до кривляний Квирини, то мессир Фабио, казалось, их вовсе и не слушал. Альбино понимал, что творится в душе этого человека. Марескотти не мог и не хотел показать свой испуг, что уже которую неделю сковывал его внутренности, но страх этот проступал в появившейся робкой осторожности движений, загнанности взгляда и порой читавшемся в нём потаённом ужасе. Он озирался, как обложенный охотниками затравленный волк, боязнь которого была тем сильнее, что он не видел и не чувствовал подкрадывавшейся к нему беды, не ощущал угрозы, меж тем как та, подобно арбалетной стреле, била прицельно и ни разу ещё не дала промаха.

Дни мессира Марескотти стали кошмаром, ночи — жутью.

Пандольфо Петруччи, выслушав изгаляющегося епископа, вздохнул и приказал подеста продолжить расследование, сам же направился, как понял Альбино, в обеденную залу, и вскоре в библиотеке не осталось никого, кроме писцов и переводчиков.

Монах уединился за своим столом и задумался над услышанным. То, что Баркальи не упомянул в разговоре с подеста о поручении, которое было дано Линцано Марескотти, могло объясняться как забывчивостью, так и тем, что Баркальи не придал этому разговору с братом особого значения. Намеренно ли он скрыл это? Альбино подумал, что нет. В памяти Филиппо этот эпизод мог запечатлеться только как свидетельство страха мессира Фабио, и афишировать его он бы не стал, — хотя бы потому, что был и сам испуган не меньше. К тому же это могло скомпрометировать лишний раз и мессира Марескотти, выдав имевшиеся у него намерения, а мессир Баркальи не стремился заводить лишних врагов. Но приходил ли перед смертью Линцано в дом Фантони? Это можно было бы узнать у Лауры Моско или у монны Анны, но зачем? Допустим, приходил, не застал Фантони и решил пока сходить к источнику. Почему нет? Но всё это ничего не объясняло.

Однако если до сих пор Альбино по большей части был уверен в том, что кару негодяев вершит меч Господа, сегодняшние странные слова Баркальи изменили это мнение. Монах подумал, что Филиппо подлинно поразили признания Линцано о явлении ему дьявола. Но насколько можно было верить этому признанию Линцано? Был ли дьявол-то? Слова же монсеньора епископа Гаэтано о дьяволе, при всей неприязни к нему Альбино, были верны и каноничны. И его преосвященство очень чётко сформулировал все возможные варианты: «если дьявол бьёт, он редко делает это своим лошадиным копытом, чаще — своей человечьей ногой, но может лягнуть и… чужой ногой». Но странным было именно то, что человеческих следов рядом с погибшими не было. Не было и следов копыт. По сути ничего не было.

Но епископ прав в том, что дьявол «не есть», а раз так, само отсутствие следов говорило именно о присутствии нечистого.