Воздушная деревня

Этот день, а точнее, послеполуденное время пятнадцатого апреля вдруг внесло неожиданную сумятицу в такую спокойную жизнь вагди. Три недели ничто не предвещало потрясений, но и не было никакой возможности для пленных европейцев снова отыскать в Великом лесу дорогу к Убанги. Бдительно охраняемые, замкнутые в тесных пределах деревни, они не могли бежать. Конечно, у них была полная свобода — особенно у Джона Корта — для изучения нравов этих типов, находящихся между самым развитым антропоидом и человеком, они могли наблюдать и делать выводы, какие инстинкты вагди относились к животному миру, какая доля разума приближала их к человеческой расе. В этом заключалась главная ценность изысканий, которые способны были стать их реальным вкладом в дискуссии вокруг теории Дарвина. Но, чтобы осчастливить ученый мир, надо еще было добраться до Французского Конго и вернуться в Либревиль.

День стоял чудесный. Слепящее солнце обливало ярким светом и зноем верхушки древесных великанов, накрывавших деревню своей спасительной тенью. Хотя было уже три часа пополудни, жара не спадала.

Джон Корт и Макс Губер подружились с семейством Маи. Они часто виделись. Дня не проходило, чтобы эта семья не навестила их в домике или чтобы европейцы не нанесли ей визит. Настоящая светская жизнь! Не хватало только карт… Что касается малыша, то он почти не расставался с Ллангой и привязался к нему совсем пылом маленького искреннего сердца.

К сожалению, невозможно было пользоваться языком этих "первобытных людей", они ограничивались очень малым количеством слов, которых хватало лишь для немногих, самых примитивных мыслей. Джон Корт удерживал в памяти значение некоторых из них, но это не позволяло ему беседовать с обитателями Нгалы. Что удивляло его больше всего, так это различные туземные выражения в словаре вагди, он насчитал их с дюжину. Не свидетельствовало ли это об их связях с племенами Убанги? Или занесло к ним какого-то конголезца, что никогда больше не возвращался в Конго? Гипотеза вполне правдоподобная.

Еще одна странность: слово явно немецкого происхождения вдруг срывалось с уст Ло-Маи, правда, всегда настолько искаженное в произношении, что его с трудом можно было распознать.

Вот это обстоятельство представлялось Джону Корту совсем уж необъяснимым. Действительно, если можно еще допустить, что вагди встречались с туземцами, то как поверить, что и немцы из Камеруна знают о лесных полулюдях? В этом случае американец и француз потеряли бы пальму первенства, честь первого открытия принадлежала бы другим.

Но, хотя Джон Корт бегло говорил по-немецки, он ни разу не воспользовался знанием языка, потому что Ло-Маи были известны лишь два-три немецких слова.

Среди прочих выражений, позаимствованных у туземцев, чаще всего использовалось «Мсело-Тала-Тала», которое относилось к верховному вождю племени. Мы знаем, какое острое желание получить аудиенцию у монарха-невидимки испытывали двое друзей. Правда, всякий раз, когда они произносили имя Мсело-Тала-Тала, Ло-Маи опускал голову в знак глубокого почтения. Но, когда прогулки приводили к королевской хижине, и друзья выражали намерение туда проникнуть, Ло-Маи их удерживал, отталкивал в сторону и уводил прочь. Своими действиями он давал им понять, что никто не имеет права переступать порог священного жилища.

Случилось так, что в этот день после полудня, около трех часов, нгоро, нгора и их малыш пришли проведать Кхами и его компаньонов.

Прежде всего бросилось в глаза, что семейство вырядилось в самые лучшие, праздничные одежды. На отце — головной убор с перьями и накидка из растительной ткани, мать запеленута в некое подобие юбки, на шее ожерелье из стекляшек и металлических обрезков, несколько зеленых листков в волосах, а на ребенке — набедренная повязка, его "воскресный костюм", по выражению Макса Губера.

Увидев своих друзей такими расфуфыренными, все трое не могли скрыть изумления.

Уж не пришла ли им в голову мысль нанести нам официальный визит?

— Вероятно, сегодня какой-то праздник, — решил Джон Корт. — Поклонение неизвестному нам божеству… Вот это было бы крайне интересно и помогло бы решить проблему их религиозности.

Он не успел завершить фразу, как Ло-Маи произнес, будто отвечая на не понятые им вопросы:

— Мсело-Тала-Тала…

— Отец-Зеркало! — перевел Макс Губер.

И он выбежал из хижины, подумав, что монарх проходит мимо в этот момент.

Полное разочарование! Француз не увидел даже и тени Его Величества! Тем не менее он констатировал, что вся Нгала пришла в движение. Отовсюду спешили вагди, такие же радостные и нарядные, как и семейство Маи: одни торжественно шествовали по улицам к восточной околице деревни, другие шли, взявшись за руки, как крестьяне на сельском празднике, третьи прыгали с дерева на дсрево, словно обезьяны.

— Это что-то новенькое, — задумчиво изрек Джон Корт, стоя на пороге хижины.

— Посмотрим, — философски заметил Макс Губер.

И, повернувшись к Ло-Маи, он спросил:

— Мсело-Тала-Тала?

— Мсело-Тала-Тала! — эхом отозвался тот, скрестив на груди руки и наклонив голову.

Джон Корт и Макс Губер решили, что население Нгалы собирается приветствовать короля в очках, который не замедлит появиться перед народом во всем блеске своей славы.

У Джона Корта и Макса Губера не было фраков для торжественной церемонии, весь их гардероб состоял из охотничьих костюмов, порядком изношенных и запачканных, и белья, которое они держали в чистоте, насколько позволяли условия. Так что им не пришлось переодеваться в честь Его Величества, и, когда семейство Маи вышло из хижины, они вместе с Ллангой последовали за ним.

Что касается Кхами, то он остался дома, не желая смешиваться с толпой "этих макак". Ему хватало домашних забот, следовало навести порядок "на кухне" да еще непременно прочистить карабины. Никакие события не должны захватить их врасплох, надо быть всегда готовыми применить оружие, если возникнет такая необходимость.

А Ло-Маи вел Джона Корта и Макса Губера по деревне, заполненной ликующей толпой. Тут не было улиц в точном значении слова. Хижины, разбросанные там и сям в соотвстствии с фантазией владельца, как бы повторяли расположение деревьев или, вернее, их вершин, примыкая к ним и обретая надежное укрытие под ними.

Толпа становилась довольно плотной. Не менее тысячи вагди направлялись теперь к той части Нгалы, где на окраине деревни высилась королевская хижина.

— До чего же эта толпа похожа на человеческую! — заметил Джон Корт. — И все ее движения, и сама манера выражать свое удовольствие возгласами, жестикуляцией…

— И гримасами, — едко добавил Макс Губер, — а это уже объединяет наших странных типов с четверорукими!

И действительно, обычно серьезные и сдержанные, мало склонные к общению, вагди никогда еще не казались такими возбужденными и экспансивными, никогда не корчили столько забавных рож. Неизменным оставалось необъяснимое безразличие к иностранцам, которым они не уделяли решительно никакого внимания а ведь каким назойливым было бы внимание со стороны данкас, мобуту и других африканских племен!

Нет, в подобном поведении вагди было очень мало «человеческого».

После долгой прогулки Макс Губер и Джон Корт прибыли на главную площадь, окаймленную пышной листвой крайних деревьев восточной стороны, чьи зеленые ветви нависали над "королевским дворцом".

Впереди выстроились воины с оружием на изготовку, одетые в антилопьи шкуры, скрепленные тонкими лианами. Головные уборы из оленьих голов с рогами придавали воинству вид мирного стада. «Полковник» Рагги, нацепивший голову буйвола, с луком через плечо, с топориком на поясе и с рогатиной в руке, гордо красовался перед вагдийской армией.

По всей видимости, сказал Джон Корт, монарх собирается провести смотр войск…

— Но ведь он не выходит, — быстро возразил Макс Губер, — он никогда не позволяет лицезреть себя своим подданным! Представить не могу, чтобы такая скрытность повышала престиж[206] монарха. Быть может, он…

И, обращаясь к Ло-Маи, с которым он приспособился объясняться жестами, Макс Губер спросил:

— Мсело-Тала-Тала должен выйти?

Последовал утвердительный знак Ло-Маи, как бы говоривший: "Позже… Позже…"

— Ну, не важно, заметил Макс Губер. — Лишь бы нам дозволили, наконец лицезреть эту августейшую физиономию.

— А в ожидании надо ничего не пропустить в этом спектакле, — сказал Джон Корт, жадно вглядываясь в красочную экзотическую картину.

И вот что увидели двое друзей. В центре площади, совершенно свободном от деревьев, оставалось незанятым пространство с полгектара. Толпа собралась вокруг, несомненно с целью повеселиться на празднике до того момента, как появится король на пороге своего дворца. Упадут ли тогда вагди ниц перед ним? Начнется ли массовое поклонение?

— В конце концов, — заметил Джон Корт, — не следует рассматривать подобное поклонение как проявление религиозности, поскольку оно, в общем-то, адресовалось бы только человеку.

— Если этот человек не окажется сделанным из дерева или камня… А что, если этот властелин — всего лишь идол вроде тех, которых почитают туземцы Полинезии?[207] — высказал предположение Макс Губер.

— В этом случае, мой дорогой Макс, у жителей Нгалы окажется все, что необходимо для человеческого существа… И они получили бы полное право числиться среди людей, как и упомянутые вами туземцы…

— Если допустить, что эти последние заслуживают такого звания, — усомнился Макс Губер не очень лестным для полинезийской расы тоном.

— Заслуживают, мой милый Макс, ведь они верят в существование какого-то божества… Никогда никому не приходила в голову — и не придет! — мысль отнести их к животному миру, пускай даже к самым развитым его представителям!

Благодаря семейству Ло-Маи Джон Корт, Макс Губер и Лланга заняли удобное для обозрения место.

Оставляя свободным центр площади, молодежь обоего пола пустилась в пляс, а старшие по возрасту приступили к выпивке, так что все это напоминало фламандскую ярмарку с гуляньем.

Лесные жители поглощали алкогольные напитки собственного производства — перебродившие соки с добавлением специй, извлеченных из стручков тамариндовых деревьев. И напитки, должно быть, весьма крепкие, потому что многие очень скоро захмелели, а ноги принялись выписывать затейливые кренделя.

Эти пляски ничуть не напоминали благородные фигуры менуэта или старинного бретонского танца пасс-пье, но, с другой стороны, не походили и на припадочное виляние бедрами и различные па на танцульках в парижских предместьях. В них преобладали прыжки, гримасы, кривлянье. В общем, в этих хореографических этюдах гораздо больше было от обезьян, нежели от людей. И уж конечно, не от обезьян ярмарочных, дрессированных, а от сохранивших в целости свои первобытные инстинкты.

Вагдийские танцы не сопровождались веселым гулом толпы. Аккомпанировали им самые грубые и примитивные инструменты: превращенные в подобие барабанов тыквенные бутылки с натянутой на них кожей, полые стебли растений, обрезанные в форме свистков… Дюжина крепких глоток что есть мочи дула в эти свистульки, а другие яростно барабанили в свои тамтамы. О, Боже! Никогда еще человеческим ушам не приходилось выдерживать подобного кошачьего концерта.

— Похоже на то, что чувство меры им совершенно не свойственно, — резюмировал Джон Корт.

— Как и чувство тональности, — добавил Макс Губер.

Но вообще-то они чувствительны к музыке, мой дорогой Макс…

— Такое свойство есть и у животных, мой милый Джон, по крайней мере у некоторых. На мой взгляд, музыка это низший род искусства, обращенный к низшим чувствам. А если речь идет о живописи, о скульптуре, литературе, то ни одно животное не чувствует их очарования. Никто еще не видел, чтобы даже самые умные из них проявили хоть малейшее волнение перед картиной или бы их растрогала поэтическая строка…

Как бы там ни было, вагди приближались к человеку не только потому, что на них воздействовала музыка, но и потому, что они сами ввели это искусство в свой обиход.

Два часа уже провели друзья на площади, и нетерпение Макса Губера достигло крайней точки. Его прямо-таки бесило, что этот Мсело-Тала-Тала не соизволит даже пошевелиться в ответ на всеобщее ликование, на это празднество в свою честь. Нельзя же так третировать своих верноподданных!

Тем временем веселье нарастало, шум усиливался. Пляски становились все возбужденнее, многие перепились до чертиков, и угроза беспорядка, каких-нибудь опасных сцен уже висела в воздухе, когда вдруг стало тихо.

Все успокоились, присели на корточки, застыли в неподвижности. Абсолютная тишина внезапно сменила всеобщий кавардак, оглушительный грохот тамтамов и пронзительные вопли свистулек.

В это мгновение дверь королевского жилища растворилась, и воины образовали перед нею живой коридор, построившись с обеих сторон.

— Наконец-то! — с облегчением вздохнул Макс. — Сейчас мы его увидим, этого монарха!

Однако Его Величество не спешил к своим подданным. Из хижины вынесли какой-то предмет, накрытый листьями, и водрузили его в центре площади. Каково же было вполне естественное изумление обоих друзей, когда они узнали в предмете самую обыкновенную шарманку! По всей видимости, сей священный инструмент появлялся на свет Божий лишь во время торжественных церемоний в Нгале, и собравшиеся внимали скудному репертуару шарманки с восторгом первооткрывателейй.

— Да ведь это шарманка доктора Йогаузена! — сказал Джон Корт.

— Такой водонепроницаемый механизм может быть только у нее! — поддержал Макс Губер. — Теперь я понимаю, почему в ночь нашего прибытия в Нгалу мне почудилось, будто я слышу вальс Вебера над головой!

— И вы ничего не сказали нам об этом, Макс?

— Я думал, что мне приснилось, Джон!

— Что касается инструмента, — продолжал Джон Корт, — то я убежден: вагди притащили его из хижины доктора.

— После того, как растерзали беднягу!

Пышно разукрашенный вагди наверное, руководитель местного оркестра занял позицию перед инструментом и принялся крутить ручку.

И тотчас же вальс, которому не хватало нескольких нот, громко зазвучал к превеликому удовольствию аудитории.

Начался концерт, сменивший хореографические упражнения. Толпа внимала ему, покачивая головами, правда, не попадая в такт. Впрочем, звуки вальса явно не навевали ей тех вращательных движений, которые они сообщают цивилизованным людям Старого и Нового Света.

Как бы сознавая всю важность своего занятия, вагдийский дирижер с полной серьезностью все крутил и крутил рукоятку музыкального ящика.

Интересно, знает ли кто-нибудь в Нгале, что шарманка заключает в себе и другие мелодии? Таким вопросом задавался Джон Корт. Не могли ли как-нибудь случайно эти дикари обнаружить, что, нажав на пружину, можно заменить мелодию Вебера другой?

Как бы там ни было, после получаса, посвященного исключительно вальсу Вебера, исполнитель нажал на боковую клавишу, как это делает уличный шарманщик с инструментом, висящим у него на плече.

— Вот это да! — вырвалось у Макса Губера. — Здорово! Просто чудо…

Действительно чудо. Не иначе, как кто-нибудь обучил этих африканских дикарей обращению с механизмом, показал им, как извлекать из аппарата все мелодии, спрятанные в его утробе.

Затем ручка снова пришла в движение. И тотчас же на смену немецкой музыке пришла французская, полилась мелодия очень популярной душещипательной песенки "Милость Бога".

Всем известен этот «шедевр» Луизы Пюже. И каждый помнит, что куплет исполняется там в ля миноре на шестнадцати тактах, а рефрен в ля мажоре, согласно всем правилам искусства той поры.

— Ах несчастный!.. Ах негодяй! — прорычал Макс Губер,

и его возмущенные возгласы привлекли внимание, вызвав многозначительное перешептывание аудитории.

— Кто этот негодяй? — спросил Джон Корт. — Тот, который играет на шарманке?

— Нет! Тот, который ее изготовил! Чтобы сэкономить, он не заложил в ее нутро ни "до диеза", ни "соль диеза"! И этот припев, который должен звучать в ля мажоре: "Иди, мое дитя, прощай, На милость Бога…" — он исполняет в до мажоре!

— Да это… просто преступление! — со смехом воскликнул Джон Корт.

— А эти варвары ни черта не замечают… даже не возмущаются, как должен бы возмутиться каждый человек, наделенный слухом!

Нет! Никакого негодования не вызывала у вагди музыкальная халтура! Они совершенно иначе воспринимали преступный подлог! И если они не аплодировали, хотя и обладали могучими ладонями клакеров,[208] то физиономии их сияли блаженством, и все поведение и позы свидетельствовали о глубочайшем экстазе.

— Да уже только по одной этой причине их следует зачислить в разряд животных! — бурно возмущался Макс Губер.

Судя по всему, другие мотивы в шарманке отсутствовали, и немецкий вальс и французская песенка сменяли друг друга в течение следующего получаса. Прочие записи, скорее всего, были повреждены. Необходимые для вальса ноты, к счастью, были на месте, и немецкий композитор не вызывал у Макса Губера такого отвращения, как романсовые куплеты.

По окончании концерта танцы возобновились с удвоенным рвением, а крепкие напитки еще обильнее полились в вагдийские глотки. Солнце скатилось за макушки деревьев на западной стороне, и среди зелени загорелись факелы, освещая площадь, которой после коротких сумерек предстояло погрузиться в полную темноту.

Макс Губер и Джон Корт были сыты праздником по горло и уже подумывали о том, чтобы вернуться в свою хижину, когда Ло-Маи вдруг произнес:

— Мсело-Тала-Тала!

Неужели, правда?.. Его Величество решил все-таки лично принять восторги своего народа? И он соблаговолит наконец спуститься со своего Олимпа, недоступного простым смертным? И Джон Корт с Максом Губером решили остаться.

В самом деле, какое-то движение началось возле королевской хижины, ему отвечал глухой рокот толпы. Дверь открылась, построился конвой, начальник Рагги занял место во главе.

Почти тотчас появился трон — старый диван, задрапированный тряпками и листьями, он плыл на крепких плечах четырех носильщиков, а на нем торжественно восседал Его Величество, человек лет шестидесяти, с седыми волосами и бородой, весьма плотного сложения, так что ноша, вероятно, была нелегкой даже для бравых служителей; голову вместо короны украшал венок из зелени.

Кортеж[209] тронулся в путь, по всей видимости, с намерением обогнуть площадь, совершить круг почета перед верноподданными короля.

Вагди припали к земле, распростерлись ниц, застыли в коленопреклоненных позах в абсолютном молчании, как будто загипнотизированные явлением августейшего Мсело-Тала-Тала.

Монарх, впрочем, оставался вполне равнодушным к оказанным ему почестям, вероятно, он давно привык ко всеобщему поклонению, и его не трогал молитвенный экстаз толпы.

Мсело-Тала-Тала едва удостаивал ее легким поворотом головы. Ни единого жеста с его стороны, если не считать, что раза два или три он почесал длинный нос, вооруженный толстыми стеклами очков, что оправдывало его прозвище «Отец-Зеркало».

Двое друзей с напряженным вниманием разглядывали монарха, когда кортеж проходил мимо них.

— Да это же… человек! — с изумлением воскликнул Джон Корт.

— Человек? — переспросил Макс Губер.

— Ну да… человек… и к тому же белый!

— Неужели белый?!

Да, сомневаться не приходилось: тот, кого торжественно проносили на его sedia gestatoria,[210] был существом, отличным от вагди, над которыми он властвовал. Не принадлежал он также и к туземным племенам, живущим в верховьях Убанги…

Несомненно, это был белый, полноценный представитель человеческой расы!

— И наше присутствие не производит на него никакого впечатления! — поразился Макс Губер. — По-моему, он даже не заметил нас! Что за черт! Мы все же отличаемся от этих полуобезьян, и за три недели, проведенные среди них, еще не потеряли человеческого облика, я полагаю!

Он готов был уже крикнуть во весь голос: "Эй, вы там!.. Месье!.. Извольте взглянуть на нас!"

Но в это мгновение Джон Корт схватил друга за руку, и голос его напрягся от волнения:

— Я его узнал!

— Узнали?!

— Да! Это доктор Йогаузен!