Канун Дня Всех Святых

Глава 1 Новая жизнь

Она стояла на Вестминстерском мосту. Смеркалось, но Город словно противился темноте. Фонари на набережной Виктории еще не горели, зато в окрестных домах сняли светомаскировку, все ставни, жалюзи, занавески то ли раздернули, то ли и вовсе не закрывали, и окна светились, как первые неяркие звезды над головой. Огни означали мир. Конечно, настоящий, официальный мир еще не наступил, но земля перестала содрогаться от взрывов бомб. Враг перестал быть врагом, миновал еще один мучительный кризис; настало время для терпеливого труда и благоразумия, чтобы покончить с тоской, страданиями и невзгодами. Отныне не будет больше изматывающих дежурств и ежедневного отчаяния.

В сгущающихся сумерках Лестер Фанивэл смотрела на Город. Полумрак скрыл следы бомбежек, но она знала, как много предстоит поработать, чтобы они исчезли совсем. Где-то высоко в небе гудел самолет. Звук успокаивал даже больше, чем полная тишина. В мерном далеком гудении было больше безопасности, чем в реве и грохоте всех эскадрилий, вместе взятых. Вторая мировая война кончилась, и дальний гул мотора красноречиво сообщал ей об этом.

Луна еще не взошла; темнела река внизу. Она положила руку на парапет и поглядела на нее; надо постараться, чтобы этой руке больше не пришлось накладывать бинты.

Неплохая была рука, хоть и не такая чистая и гладкая, как много лет назад, до войны. Двадцатипятилетняя рука.

Ее хозяйке возраст казался весьма почтенным. Она долго разглядывала ее в тишине и покое то так, то эдак, пока ей не стало казаться, что тишина затянулась, пожалуй, слишком надолго, не считая того далекого самолета. За все время, что она стоит здесь, ни один человек не прошел по мосту; за весь вечер она не слышала ни голосов, ни звука шагов, ни шума автомобиля.

Лестер сняла руку с парапета и обернулась. Мост был пуст, как и река под ним: ни машин, ни пешеходов вверху, ни одной лодчонки внизу. Словно во всем Городе она — единственное живое существо.

Пока она смотрела на реку, ощущение мира и безопасности постепенно пропитывало все ее существо, и только теперь Лестер попыталась припомнить, как, собственно, она оказалась здесь. Сознание с недоумением подсказало, что она шла куда-то по делу; то ли к себе домой, то ли из дома. Наверное, она хотела встретиться с Ричардом, но почему-то вспоминалось, как сам Ричард или кто-то рядом с ним не велели ей приходить.

Нет, она совсем не могла представить, кто бы это мог быть, если не Ричард, но каким-то образом знала, что должна прийти. Все смешалось из-за дурацкого крушения, теперь в голове вообще никаких мыслей не осталось. Она подняла глаза и увидела за зданиями Парламента и Аббатства виновника этой неразберихи — самолет, лежавший одним крылом в воде, а другим — на набережной. Она рассматривала его, чувствуя, как много он для нее значит, только непонятно, почему. На какой-то момент Лестер показалось, что он просто перегородил ей дорогу домой, где был — или будет Ричард, и где ее ждали неотложные дела. Она с удовольствием вспомнила новенькую чистенькую квартирку — им очень повезло снять такую прелесть. Они с Ричардом поженились как раз накануне. Неужели это было вчера?

Ну, пусть не вчера, но совсем недавно — просто в другой день. Да, это был другой день. Слово на миг встревожило ее; это и правда был какой-то отдельный день. Может, она потеряла память? Да нет, она точно помнила, что выходила замуж, и конечно же, за Ричарда.

Тьма становилась все гуще, и самолет казался теперь просто чуть более темным силуэтом, различимым только потому, что она не отводила от него глаз. Стоит посмотреть в сторону, и ей уже не найти его. Если она его упустит, то останется посреди этого… этого затишья. Да, она помнила, в Лондоне так бывает, но нынешнее длилось до нелепости долго. Неестественная тишина — в ней не было никакого движения, если не считать легкого дрожания уже разгоревшихся звезд вверху и вечного течения реки внизу. По крайней мере, она видела текущую воду. В самом деле видела? Может, и вода неподвижна?

Она была наедине с этой ночью в Городе, ночью мира, огней и звезд, знакомых мостов и улиц, замерших в совершенно незнакомой тишине. Стоит только поддаться ей, и тогда уже не узнать всего остального, все сразу станет иным и жутким.

Лестер выпрямилась, оторвавшись наконец от парапета, на который облокачивалась до сих пор, и заставила себя встряхнуться.

— Совсем скуксилась, — ввернула она словечко, позаимствованное у подруги по Красному Кресту. Раз короткий путь перекрыт, придется идти в обход. К счастью, в Сити относительно светло. В домах горели огни, освещая дорогу куда ярче, чем в недобрые прежние дни. Она могла бы даже заглянуть в окна. Пожалуй, ей хотелось увидеть кого-нибудь — читающую женщину, играющих детей, мужчину, слушающего радио, уловить хоть какой-нибудь признак человеческой близости. На этом мосту как-то уж очень одиноко. Она повернулась к Вестминстеру и тронулась в путь, но, не успев пройти и десяти шагов, внезапно остановилась. В первый момент она сочла, что слышит лишь эхо своих собственных шагов, и тут же поняла, что это не так. Здесь был кто-то еще. Кто-то шел к ней, и шел быстро. Сердце подскочило и упало; звук одновременно и радовал, и пугал ее. Быстрые смены противоречивых ощущений раздражали. Это Ричард мог без конца размышлять над своими переживаниями; ее же подобные вещи просто сводили с ума. Да, конечно, она восхищалась этой его способностью, просто сейчас ее немножко одолели зависть и раздражение. Это он виноват в охватившем ее чувстве неуверенности! Лестер помедлила и, не успев тронуться с места, узнала шаги. Это были его шаги. За шесть месяцев замужества ей не наскучило узнавать их. Это Ричард. Лестер быстро пошла навстречу и вскоре уже увидела его. Глаза узнали силуэт так же безошибочно, как уши — звук шагов. Однако облегчение от встречи одновременно усилило и раздражение.

Почему он причинил ей столько беспокойства? Разве они не условились о встрече? А если условились, почему он опоздал? Почему ей пришлось ждать? И что она делала все это время? Вспомнить подробности никак не удавалось, и это только подлило масла в огонь. Ричард приближался. Белокурые непокрытые волосы отливали золотом в свете дальнего фонаря; возле следующего столба они сошлись лицом к лицу.

Он замер, едва увидев ее, и лицо у него стало мертвенно-белым. Потом он метнулся к ней. Она вытянула руку, словно отстраняясь, и проговорила ледяным тоном, совершенно противоположным ее сокровенным желаниям:

— Где это ты был? Чем занимался? Я столько времени жду.

— О чем ты? — переспросил он. — Как ты выбралась?

Что значит — жду?

Вопрос ошеломил ее, и она растерянно уставилась на мужа. Он тоже смотрел на нее, только встревоженно и почти враждебно; что-то в его лице напугало ее еще сильнее. Ей подумалось, что она теряет сознание. Ричард стоял рядом и одновременно словно плыл в воздухе далеко-далеко от нее. Она сказала:

— А ты — о чем? Где ты пропадаешь? Ричард!

Он действительно пропадал — в прямом смысле. Ее ладонь еще не успела опуститься после того отстраняющего жеста, а он уже пятился назад, неуверенно, неловко, торопясь выбраться из тускло освещенного круга.

Она пошла за ним; нельзя было дать ему ускользнуть.

Она почти настигла его, увидела, как он протянул к ней руки… поймала их; она знала, что поймала, потому что видела его ладони в своих, только почему-то не чувствовала их. Страшные ладони, и сам он такой же страшный.

Она прижала руки к груди, и они словно приросли там.

Широко открытыми от страха и гнева глазами она наблюдала, как он исчезает, исчезает… и вот уже истаял, как призрак; вместе с ним истаяли все чудесные человеческие звуки — шаги, голоса, колокола, рокот моторов, шелест колес. Все это время, пока он был здесь, она снова отчетливо слышала множество разных звуков. А теперь он ушел — и все стихло. Она с трудом выдавила его имя; но и оно не смогло вернуть его. Он исчез. Лестер снова осталась одна.

Она не могла бы сказать, сколько времени провела так, потрясенная, не в силах двинуться. Страх поначалу мешался со злостью, но теперь отделился от нее, оставшись единственной леденящей определенностью. Когда наконец она смогла пошевелиться, смогла сделать шаг, прислониться к парапету, ухватиться за него руками, внезапная мысль вдруг опустошила ее. Мысль разом нависла надо всем: над злостью, недоумением, тишиной.

Она умещалась в коротеньком слове: «Умер, — думала она, — Ричард умер». Иначе он не ушел бы. Ни разу, даже поссорившись, ни он, ни она не бросали друг друга. Без этой уверенности они не отважились бы на союз. Лестер заплакала — непривычно, беспомощно, глупо. Она ощутила, как слезы текут по лицу, и поглядела на парапет в поисках сумочки и носового платка. Вот беда, теперь уже не одолжить их у него, как она делала порой, чтобы досадить побольнее. Она отошла на пару шагов, ладонями размазала по лицу слезы и посмотрела на мостовую. Сумочки не было и там. Она рыдала, стоя посреди улицы, и при ней не было ни платка, ни пудреницы. А все из-за того, что Ричард исчез, умер. Раз исчез, значит, умер; как еще это могло бы случиться? Как иначе она могла бы оказаться здесь, и в таком виде?

Мертвый… А она так часто досаждала ему. Мертвый, и это было их последнее прощание. Мертвый — и страдания затопили раскаяние. Они говорили друг другу, что это ничего не изменит, и вот чем все кончилось! Они утешали друг друга, когда мирились после ссор, потому что хоть оба и были глупы, самолюбивы и несдержанны на язык, но горячо любили друг друга и вместе прокладывали курс в жизни для своего кораблика. Но теперь она вспоминала, что в сокровенных мыслях всегда предвидела такой конец. Смерть. Разъединенность. Вечная разлука. И какая разница для этой разъединенности, кто из них мертв! Если она…

Она. В тот же миг Лестер все поняла. Однако это еще означало для нее только эту разъединенность, и новость не удивила. Один из них, и этот один — она. Ну что ж, она так она. И вдруг на нее обрушилось, как гром — она мертва! На этом реальнейшем мосту, под этими реальнейшими звездами стояла она и все знала. Слезы разом иссякли и высохли; она ощущала свою онемевшую, заплаканную, столь же реальную плоть, но теперь сомнений не оставалось, хотя и удивления по-прежнему не было. Она вспомнила, как все случилось. Они с Эвелин договорились встретиться у станции подземки, а вместо этого Лестер наткнулась на подругу вон там, и обе остановились. А потом — внезапный рев, крики, отчаянная боль. Прямо на них рухнул самолет. Вот тогда или сразу после этого она и стала тем, кем была сейчас.

Она больше не плакала, просто заледенела от страданий.

Разлука, выпавшая на ее долю, была даже глубже, чем казалось поначалу. Она видела Ричарда в последний раз.

Это она, именно она уходила от него все дальше и дальше. Она теперь полностью отрезана от него, ибо мертва.

Слово казалось посторонним, как никогда раньше, но означало именно это. Если бы умер он, может, она и последовала бы за ним; теперь же не могла и этого. Она никогда не сможет вернуться к нему, и он никогда не придет к ней. Он не сможет; ведь она сама оттолкнула его. Все совершенно правильно и совершенно невыносимо. Она оттолкнула его, и с Ричардом покончено. Но для нее конец еще не настал.

Впервые в жизни ей пришлось столкнуться с последним из всех концов, но, как выяснилось, и он концом не являлся. Любая мелочь тянула за собой хвост воспоминаний, и это обнадеживало. Она никогда не думала, что будет так: заканчивая школу, выходя потом замуж, она считала, что начинает совершенно новую жизнь. Пожалуй, ей везло, она привыкла к своему везению, обещавшему и в будущем немало приятного. Но вот теперь ее ждала действительно совершенно новая жизнь. Благосклонная судьба хранила ее до поры от всех переживаний подобного рода… как они называются? А-а, очень точно:

«умереть заживо». Она и к жизни-то как следует не готовилась, а в итоге плохо подготовилась и к смерти. Никогда-никогда сердце ее не обрывалось в неизмеримые глубины, оно легко держалось на трепещущих крыльях повседневной жизни, никогда не задаваясь вопросом, а что же, собственно, держит его. Она была совершенно обыкновенной женщиной, разве немножко более удачливой, чем другие. И вот она мертва.

Вокруг нее раскинулся молчащий город, внизу, под мостом, беззвучно текла река, да в небе помаргивали звезды, а в домах светились огоньки. Даже сквозь пелену безысходного страдания Лестер немного удивилась — откуда взялся этот свет? Если Город и правда такой пустой, каким кажется, если нигде ни души, почему же светятся окна? Она смотрела на них не отрываясь, удивление вспыхнуло и погасло, чуть погодя вернулось и опять ушло, и так снова и снова. Она все еще продолжала стоять на том же месте. Всю жизнь Лестер считала себя вполне разумной и не самой слабой, но ни разу в жизни ей не приходилось проявлять инициативу — особенно такого рода, какая требовалась сейчас. Она никогда не задумывалась о смерти; никогда не готовилась к ней; никогда не сверяла с ней свои планы. У нее не было с ней никаких дел, и вот теперь никаких дел не было и в ней. Похоже, и смерти нечего было ей предложить, кроме вида Лондона, вот она и стояла на мосту, беспомощная, всеми брошенная. Город заполнял все пространство до горизонта, и когда долгий мрак начал понемногу сменяться тусклым светом, она поразилась, как он огромен. Развиднелось; казалось, наступал блеклый октябрьский день; огни в окнах погасли. Потом снова стемнело, и они снова зажглись — и так раз двадцать-тридцать. Солнца не было. Днем она могла видеть Реку и Город; ночью — звезды. И ничего больше.

Она и сама не знала, что в конце концов заставило ее двигаться. Не было ни голода, ни жажды, ни холода; пожалуй, она немного устала, но так, самую малость.

Просто в какой-то момент Лестер поняла, что Ричард не придет, и ожидание стало бессмысленным. Помимо Ричарда был у нее в жизни еще только один маленький интерес: к простому человеческому обиходу; люди мало интересовали ее, не считая, быть может, школьной подруги Эвелин, а вот вещи, которыми люди пользуются, все эти дома, одежда, мебель, милые безделушки — к ним она всегда была неравнодушна. Именно их она любила, они теперь и окружали ее. Конечно, она не знала и не могла знать, что именно этот ее неподдельный интерес и подарил ей теперешний отдых в Ничто. Если бы умер Ричард, окружающее осталось бы для нее живым; а теперь умерла она, но окружающее все равно осталось с ней, только лишенное населявших его мужчин и женщин, не такое живое, как раньше.

Она двинулась в путь. Куда? Не все ли равно? Обернувшись через плечо, Лестер отыскала взглядом рухнувший самолет. Он все еще был там, но теперь выглядел бледнее и меньше, словно постепенно исчезал. Неужели и весь Город со временем поблекнет и оставит ее в пустоте?

А может, и сама она тоже исчезнет? До сих пор она не думала, как выглядит ее собственное тело; смерть не ставила перед ней проблем такого рода. При жизни тело никогда не создавало ей неудобств; она просто принимала его, со всеми недомоганиями и кое-какими несовершенствами, впрочем, весьма незначительными. Гордость — а женской гордости ей хватало — дозволяла отдавать это тело только Ричарду. Ей хотелось отдаваться Ричарду, и поэтому она считала, что любит его — так это называлось на ее языке. Правда, когда она была не в духе, ей хотелось, чтобы Ричард любил ее (в ее понимании этого слова) больше, чем она его. Но плохое настроение посещало Лестер не так уж часто. Она действительно желала Ричарда, нуждалась в нем, и до определенной степени любила. Она естественно и вполне искренне страдала без него, тосковала, брала вину на себя. Это была простая, честная страсть, простой честной страстью она и оставалась. Но теперь эта страсть все больше и больше воплощалась в одну-единственную мысль: она не в первый раз оттолкнула его, она слишком часто делала это раньше, и теперь получила неизбежный результат — он ушел.

Итак, она двинулась в путь и пошла на север. Движение было неосознанным, просто эту часть Лондона она хорошо знала. За мостом, возле Уайтхолла — никого; на Трафальгарской площади — никого. В магазинах, в конторах — никого. В них было все, кроме людей. Временами ее охватывало ужасное ощущение — будто те здания, на которые она именно сейчас не смотрит, совершенно пусты; что вокруг — только фасады, за которыми нет вообще ничего; что если она пройдет один из магазинов насквозь, то окажется в полной пустоте. Словно Ничто кралось за ней по пятам; она не могла подобрать нужных слов, но подозрение не исчезало.

Она добралась до Чаринг-Кросс Роуд и направилась по ней. Впереди показалась кирпичная стена, скрывающая вход в метро на станции «Лейстер-Сквер». У противоположного входа кто-то стоял. Лестер по-прежнему не испытывала ни удивления, ни страха, ни радости. Эмоции бездействовали. Раньше не было никого; теперь кто-то появился, но не Ричард; на этот раз — молодая женщина.

Она перешла дорогу и подошла к незнакомке; видимо, это нужно было сделать. Незнакомка? Да нет. Это же — отметила она с намеком на удивление — это же Эвелин.

Внезапно она сообразила, что именно здесь они и договаривались встретиться, и сразу почти забыла о своей смерти. Потом вспомнилось, что они чисто случайно встретились не там, где договаривались, и что обе шли именно сюда. Воспоминание внезапно возродило боль и беспамятство, столь же быстро угасшие. Оставалось идти дальше. Она и пошла.

Фигурка Эвелин двинулась ей навстречу. Звук каблуков ужасно громко разнесся над мостовой, но через пару шагов стал едва слышен. Лестер не обратила внимание ни на звук, ни на то, как он убывает; она вся обратилась в зрение и просто пожирала глазами приближающуюся фигуру, словно старалась заполнить пустоту, оставшуюся после ухода Ричарда. Второе из дорогих ей существ теперь становилось единственным. Когда они сблизились, она не смогла найти слов для приветствия, кроме сотни раз говоренного, невыразительного и беспечного «Привет, Эвелин!» Звук собственного голоса испугал ее, а ожидание ответа заставило замереть в напряжении — будет ли ответ? И он пришел. Образ подруги произнес дрожащим голосом: «Привет, Лестер!»

Они остановились, разглядывая друг друга. Лестер обнаружила, что совершенно не может обсуждать их нынешнее состояние. Эвелин стояла рядом, ростом чуть ниже ее, с осунувшимся лицом и быстро бегающими черными глазами. Черные волосы прикрывала зеленая шляпка; пальто тоже зеленое, в тон, пальцы беспокойно теребят друг друга. Лестер тут же заметила, что сумочки при Эвелин нет. Отсутствие того, что для обеих составляло почти неотъемлемую часть одежды, без чего обе они никогда не показывались на людях, утрата носового платка, косметички, ключей, денег, писем особенно остро заставляли чувствовать свою заброшенность. Они остались в чем были — без собственности, без элементарно необходимого. Лестер начала побаиваться, не потеряет ли она и платье, если так дальше пойдет, и отчаянно вцепилась в него. Без сумочки она ощущала себя вдвойне одинокой в этом пустом Городе. Но теперь Эвелин была рядом, а это уже кое-что. Теперь обе они готовы встретить неведомое грядущее. Бедные, затерянные странницы, теперь они смогут скитаться вместе.

Она сказала:

— Значит, и ты здесь! — и ей стало немного повеселее. Пожалуй, скоро она сумеет произнести даже слово «смерть». Лестер не страдала отсутствием мужества. Она всегда была готова, как говорится, «смотреть фактам в лицо»; беда скорее заключалась в том, что в своей, лишенной особых кризисов и особого смысла, жизни она начинала сама изобретать факты, а иначе откуда взяться лицу, в которое надо смотреть? Она разделяла общие смутные представления, свойственные ее возрасту, что если у вас нет проблем с противоположным полом, значит, и все остальное в порядке, и столь же смутные представления, свойственные всем возрастам вообще, что если у вас в жизни (в том числе и сексуальной) что-то не ладится, то виноваты в этом другие — пусть и непреднамеренно. Когда она злилась на мужа, то в этом скорее проявлялась сила, не находящая приложения, чем просто каприз. Это мужество и эта сила шевельнулись в ней, когда она увидела Эвелин; она тут же отвела им роли — открытости, бесстрашия, даже некоторого исследовательского интереса. О, если бы только здесь был Ричард!

Оказывается, Эвелин в это время тоже говорила. Быстрый, небрежный голос перекатывал, смазывал слова.

— Как долго тебя все же не было, — бормотала она. — Я думала, ты уж совсем не придешь. Я ждала, ждала, ты и представить себе не можешь, сколько. Пойдем в парк, посидим немного.

Лестер приготовилась ответить, но испугалась того, как привычно-плоско звучат слова. Она держала себя в руках с тех самых пор, как окончательно рассталась с Ричардом, поэтому сумела удержать в сознании и то новое состояние, в котором они очутились. Болтовня о том, чтобы посидеть в парке, показалась ей кошмаром, сродни тем страшным снам, в которых невозможное оборачивается реальностью. Она видела перед собой вход в подземку и припоминала, что они собирались отправиться куда-то на метро. Она начала отвечать не менее дурацким образом: «Но, может, мы лучше…» — когда Эвелин схватила ее за руку. Лестер не любила, когда ее трогают, и прикосновений Эвелин не любила; а теперь и то и другое не понравилось ей больше обыкновенного.

Тело отшатнулось. Она не сводила глаз со входа, а отвращение плоти все нарастало. Вот вход; они собирались ехать. Да, но что, если там уже нет никакого метро или в нем пусто так же, как и на улицах? Человек Средневековья испугался бы в этот момент чего-нибудь другого — возможно, пути в citta dolente[247], или его обитателей, гладкокожих или волосатых, с клыками или с когтями, злобных или алчных, крадущихся или карабкающихся наверх из самых жутких бездн. Лестер не думала об этом, зато она подумала о подземных пространствах и о том, чем они могут быть заполнены. В самом деле, чем, кроме смерти? Возможно, вспыхнула мысль, возможно, там люди, все люди этого мертвого Города; возможно, именно там ждут они ее, как ждет этот вход и все, что под ним. С подобными вещами все ее мужество не отважилось бы встретиться лицом к лицу. Так легка была рука Эвелин, сжимавшая ее руку, а страх, застывший в глазах подруги, так тяжел, так близок к ее собственному, что Лестер поддалась и позволила увести себя.

Они отправились в парк; они нашли скамейку; они уселись. Начав говорить, Эвелин никак не могла остановиться. Лестер всегда знала, что та любит поболтать, и готова была привычно перестать слушать после первых же слов. Однако на этот раз отключиться не удалось. Никогда еще тусклая скороговорка Эвелин не казалась ей столь противной. Голос был тонкий и вкрадчивый, как обычно, но теперь он еще и прилипал как-то, и все никак не кончался. Он струился, как река, нет, пожалуй, кувыркался, словно что-то, с размаху брошенное в реку; в нем не было напряжения, в нем не было веса, одно только чистое течение.

— ..Не стоит нам, наверное, сегодня туда ходить, после всего, — булькали слова. — Я про то, что людей вокруг слишком мало, а я терпеть не могу сидеть в пустом театре, ты ведь тоже, наверное? Даже в кино. Все становится совсем не так. Ненавижу, когда вокруг никого нет. Может, нам стоит пойти навестить Бетти? Знаю, знаю, Бетти тебе не нравится, да и мамочка ее тоже. Мне ее мамочка тоже не больно-то нравится, но, сказать по правде, с Бетти ей, должно быть, не сладко приходится.

Надо было мне больше ей помогать, но я уж и так старалась, делала все, что могла. На самом деле мне всегда очень нравилась Бетти, и я ведь говорила, что найдется какое-нибудь простое объяснение той истории с немецким эмигрантом, ну, года два назад, помнишь? Конечно, с ней я об этом никогда не говорила, потому что она ведь всегда такая болезненно стеснительная, правда? Слышала только, что этот художник потом еще несколько раз к ней заходил. Как его звали? Дрейтон, кажется. Он ведь друг твоего мужа? Никогда бы не подумала, что он…

Лестер сказала или ей показалось, что сказала, нечто вроде:

— Уймись, Эвелин.

Голос тут же смолк. Лестер поняла, что это она его остановила. Сама она не могла бы произнести ни слова. Безмолвие Города сразу стало давящей явью, и на миг она чуть не пожалела о своих словах, но тут же поняла, что скорее предпочтет напряженную, враждебную тишину этой бесчувственной болтовне. Смерть, честная и откровенная, казалась предпочтительнее смерти, маскирующейся под глупую жизнь. Лестер напряженно выпрямилась, движение получилось почти вызывающим. Теперь они обе молчали. Наконец Лестер услышала рядом с собой тихий, странный звук. Она повернула голову и увидела, что Эвелин сидит и плачет так же, как» недавно — недавно? — плакала сама Лестер: слезы катятся по лицу, а рот кривится почти беззвучно. Эвелин трясло, зубы у нее постукивали, именно этот звук и услышала Лестер.

Раньше она начала бы раздражаться или сочувствовать. Наверное, и сейчас она могла бы реагировать так же — но не реагировала никак. Вот она, Эведин, причитающая и рыдающая — да, Эвелин, причитает и рыдает.

Ну и что? Она отвернулась. В небе густели сумерки следующей ночи. Солнца не было, так что закатываться было нечему. Луна была, но какая-то другая — она почти не давала света. Она висела в небе, огромная, яркая и холодная, но лунного света на земле не было. В домах зажглись и погасли огни. Становилось определенно темнее.

Рядом с ней снова послышались причитания, рыдания стали еще отчаяннее. Лестер смутно припомнила, что раньше подобные вещи раздражали ее — людей, не умеющих сочувствовать по-настоящему, часто раздражают чужие страдания. Теперь же этого не было. Она ничего не сказала, она ничего не сделала. Она не могла совсем забыть об Эвелин, и в голове невольно проступили воспоминания об их совместном прошлом. Она знала, что никогда по-настоящему не любила подругу, Эвелин была ее привычкой, чем-то вроде наркотика, которым она заполняла пустые часы. Эвелин почти всегда делала то, чего хотелось Лестер. Она могла посплетничать о вещах, которые Лестер не очень-то хотелось обсуждать, зато хотелось услышать из чужих уст, потому что тогда можно было и слушать, и презирать их одновременно. Она держала Лестер в курсе всех происшествий. Она приходила, потому что ее приглашали, и оставалась, потому что в ней нуждались. Они часто появлялись вдвоем, потому что обеих это устраивало. Вот и в тот день они хотели встретиться возле станции, потому что обеих это устраивало; а теперь они были мертвы и сидели на скамейке в парке потому, что это устраивало кого-то еще — кого-то, кто просмотрел поломку в самолете или не справился с управлением; или просто весь этот Город, за фасадами которого таилась завораживающая пустота, притянул их сюда, в это место.

По-прежнему уставившись в быстро сгущавшуюся темноту парка, Лестер думала о Риуарде. Если Ричарда ужаснул ее вид — не слезы и стоны, конечно, скорее уж немота и твердость — могла ли она поправить дело? Пожалуй, что нет. Но ведь могла же она, точно могла, крикнуть ему. Наверное, он бы ответил. Но думать об этом почему-то не получалось: слишком болезненно отзывались мысли в голове. Его здесь не было и быть не могло. Что ж… Боль не стихала, но она уже начала привыкать к ней. Она знала, что привыкнуть придется.

Голос рядом с ней зазвучал снова. Он сказал, захлебываясь рыданиями, давясь ими:

— Лестер! Лестер, я так боюсь, — и потом снова:

— Лестер, почему ты не разрешила мне говорить?

— Потому, — начала Лестер и замолчала. Собственный голос в наступивших сумерках ужаснул ее. Он походил на эхо, а не на голос. Совсем недавно, днем, он звучал не слишком плохо, но теперь, в этих сумерках, даже не понять, откуда он исходит, В нем не было смысла; весь смысл остался где-то позади, может, в той квартире, где ей никогда больше не жить, а может, с остальными умершими в пещерах подземки, а может, и еще дальше, в том, что притянуло их сюда и, наверное, потянет дальше; здесь — только клочок пути. О, что же еще предстояло узнать?

Она медлила, не желая признать поражение. Она заставила себя говорить; она может, она должна осмелиться на это. И она сказала:

— Почему… Ну почему тебе надо говорить именно сейчас?

— Я ничего не могу сделать, — донесся до нее другой голос. — Тут так темно… Давай будем говорить. Что нам еще остается?

Лестер снова ощутила маленькую слабую ладонь на своей руке, теперь ей ничто не мешало исследовать это ощущение. Прикосновение определенно вызывало почти ненависть. Рука Эвелин могла бы принадлежать какому-нибудь робкому сладострастнику, от нее у Лестер мурашки по коже ползли. Раза два в ее гордой жизни ей довелось пережить подобное. Один раз в такси — но нынешнее прикосновение больше походило на другое, в этом же самом парке летним вечером. Ей тогда едва удалось справиться с негодованием. Но тот неудачник, по крайней мере, был ей хоть немного симпатичен, и пообедали они перед этим весьма приятно. Она удержалась тогда, вытерпела прикосновение пальцев к своему запястью, хотя все тело негодовало, и как только представилась возможность, мягко освободилась. Пожалуй, ей впервые удалось воспользоваться опытом своей земной жизни, только она еще не поняла, что владеет воспоминаниями. На миг ей показалось, что невдалеке едет по парку такси, она тут же подумала, что этого не может быть, и машина исчезла. Она не позволила своей руке содрогнуться от неприязни и заставила ее лежать спокойно, пока немощная, несчастная ладонь цепляется за нее.

Восприятие обострилось. Оказаться в ее нынешнем положении, стать мертвой, было достаточно плохо само по себе, но в то же самое время ощущать рядом с собой мертвое, выносить «мертвую» хватку, быть мертвой и чувствовать мертвое — нет, живой человек в такси был куда лучше, чем Эвелин, ее дребезжащий голос, постукивающие зубы, беспомощные всхлипывания, цепляющиеся пальцы. Но она была связана с Эвелин гораздо сильнее, чем с тем человеком в такси; сердце знало о своем долге. Она по-прежнему не двигалась. Голосом, лишенным сочувствия, но все-таки окрашенным жалостью, она сказала:

— Ничего хорошего нет в разговорах, особенно в таких. Разве ты не понимаешь?

Эвелин с трудом справилась с дрожью и ответила:

— Я только говорила тебе про Бетти, и все это — чистая правда. И никто не мог меня слышать, кроме тебя, а это не считается.

Никто? Вроде бы так, если только сам Город не слышал, если только не слышали очертания далеких домов, и контуры близких деревьев, если только в них не затаилась способность всевидения и всеслышания. Тонкое ничто, вполне возможно, могло и слышать, и знать. Лестер ощущала разлитое вокруг себя странное внимание, и Эвелин, словно испуганная собственными словами, быстро обернулась и снова разразилась тем же истеричным монологом:

— Ну подумать только — мы совсем одни-одинешеньки! Никогда бы не поверила, что такое может приключиться, а ты? Но я ведь правду говорила… хотя я терпеть не могу Бетти. Я вообще всех ненавижу, кроме тебя, конечно, как я могу тебя ненавидеть, я ведь тебя так люблю. Ты ведь не уйдешь от меня? Вот снова почти совсем темно, а я ненавижу, когда темно. Ты и не знаешь, на что была похожа темнота, пока ты еще не пришла ко мне. Почему с нами такое сталось? Я же ничего такого не делала. Не делала. Да говорю же, совсем, совсем ничего не делала.

Последнее слово жалобным всхлипом взметнулось в ночи, словно (как в старых преданиях) ослабли узы, и стенающий призрак бежал, с криком, таким же тонким, как разреженный пар его существования, сквозь безучастный воздух мрачного мира, где единственное его оправдание одновременно являлось и худшим из его обвинений. Стон прозвучал так пронзительно и высоко, что Лестер показалось, будто и сама Эвелин вот-вот распадется и исчезнет, но этого не случилось. Пальцы по-прежнему держали ее запястье, а Эвелин по-прежнему сидела рядом, хныча и причитая, боясь даже заплакать погромче.

— Я ничего не делала, ничего. Совсем, совсем ничего не делала.

Что же они могли сделать теперь? Если ни она сама, ни Эвелин никогда ничего не делали, то что бы они могли, что бы они сумели сделать теперь, когда вокруг них не осталось никого? Когда они оказались заключены в оболочку Города и сами — не больше, чем оболочки, и хорошо, если хоть настоящие оболочки? Когда им остались лишь смутные воспоминания и муки совести, горшие, чем память? Это было невыносимо. Словно подхваченная древним порывом ярости, Лестер вскочила на ноги. Тело вскочило или только оболочка — но это движение высвободило ее руку из чужой ладони. Она шагнула в сторону. Лучше бродить одной, чем сидеть в такой компании; но не успела она сделать второго шага, как Эвелин опять завела: «О, не уходи! не уходи!» Лестер показалось, что она снова отталкивает Ричарда. Она приостановилась и обернулась. Гнев пополам с жалостью, страх, презрение, нежность — все смешалось в ее взгляде. Она увидела Эвелин, Эвелин вместо Ричарда. Она смогла только воскликнуть:

— О боже мой!

Этим незначащим восклицанием они с Ричардом имели обыкновение бросаться направо и налево, не придавая ему особого значения. Если гнев или обида были нешуточные, к их услугам существовали и черти, и соответствующие представители животного царства. Она никогда не думала, что в этом может заключаться какой-то смысл. Но здесь, в темных сумерках молчащего парка, каждое слово казалось значимым, каждое соответствовало своему смыслу; эта новая любопытная точность речи висела в воздухе, как звучание незнакомого языка, словно она поклялась на испанском или на пушту, и клятва обрела силу заклятия. Однако ничего не произошло; никто не появился; даже легчайший шелест не потревожил ночи, просто на миг ей показалось, что кто-то должен прийти — нет, даже не так. Такое мимолетное ощущение возникает, когда прислушаешься — не пошел ли дождь. Лестер вдруг стала странной сама себе, слова и интонации звучали незнакомо. В чужой стране говорила она на чужом языке, она говорила и не знала значения сказанного. Гортань, губы следовали привычными путями, но значения привычных слов оказывались совершенно иными. Она не понимала, чем пользуется.

«Я ничего не делала… О боже мой!» — так они говорили, и звуки преобразовывались в слова могучего и точного доисторического языка. Губы шевелились, произнося слова Адама, и Сета, и Ноя, только смутно осознавая их значение. Она снова в отчаянии воскликнула: «Ричард!» — и узнала слово. Только это слово и было общим для нее и для Города. Пока она говорила, она почти видела его лицо, видела, как он произносит что-то, и думала, что понимает смысл сказанного, потому что само его лицо было частью этого смысла, как бывало всегда, и она жила в этом смысле — любила, желала, корила его. Что-то понятное и огромное мелькнуло и исчезло. Она помолчала, потом повернулась и сказала, куда ласковее, чем раньше:

— Эвелин, давай-ка сделаем что-нибудь.

— Но я ничего не делала, — снова зарыдала Эвелин.

Точный смысл сказанного звенел вокруг, и Лестер ответила именно ему.

— Знаю, — сказала она, — я и сама делала не слишком много.

Шесть месяцев она вела их с Ричардом дом и теперь могла опереться на свою простую работу; ссоры и пререкания ничего не значили; да если бы даже не эти полгода, все равно ничего бы не изменилось. Она подняла голову; это было так же несомненно, как звезды, светившие теперь у нее над головой. Во второй раз она почувствовала — в отличие от Эвелин — что ее прошлое с ней. Оно вернулось впервые ощущением призрачного такси в парке, а теперь стало еще сильнее и определеннее. Она с облегчением сказала:

— Не слишком много. Пойдем.

— Но куда? — вскричала Эвелин. — Где мы? Здесь так ужасно.

Лестер огляделась. Она видела звезды, она видела огоньки, она различала смутные очертания домов и деревьев — все выглядело немножко непривычным. До сих пор она не осмеливалась произнести при Эвелин слово «смерть». Их окружал пейзаж смерти, а впереди ждало посмертие. Оставалось сделать лишь самую малость — войти в него. Она подумала о своей квартире и о Ричарде — нет. Она не хочет вести туда эту другую Эвелин. Да и сама она может оказаться для Ричарда только смутной тенью, галлюцинацией, тревожащим призраком. Лучше бы не доводить до этого, она не вынесет, если окажется только страшным сном. Нет, они должны отправиться куда-нибудь еще. Интересно, Эвелин тоже так относится к своему бывшему дому? Она знала, что подруга всячески третировала свою мать, с которой жила. Раз или два Лестер даже намеревалась вмешаться, хотя бы из соображений равнодушного превосходства. Но равнодушие тогда победило превосходство. Теперь выбор был за Эвелин.

— Может, пойдем к тебе? — предложила Лестер.

— Нет, нет! — пронзительно вскрикнула Эвелин. — Я не хочу видеть мать. Я терпеть ее не могу.

Лестер только пожала плечами. Что так, что этак, все равно они — бродяжки, несчастные, беспомощные создания, без толку, без цели. Она сказала:

— Ладно… Пошли.

Эвелин робко взглянула на нее. Лестер, стараясь казаться дружелюбной, неловко улыбнулась. Получилось не очень хорошо, но Эвелин наконец-то, медленно и неохотно, поднялась на ноги. Огни в домах погасли, но воздух стал прозрачнее — может, уже занимался неожиданно ранний день. Теперь Лестер точно знала, что должна сделать, и с некоторым усилием сделала это. Она взяла Эвелин за руку. Две молодые мертвые женщины медленно побрели к выходу из парка.

Глава 2 Жуки

После похорон Лестер Фанивэл прошло около месяца. Власти сообщили о причинах авиакатастрофы и выразили сожаление по этому поводу. Муж миссис Фанивэл и мать мисс Эвелин Меркер получили официальные извещения и соболезнования. Пресса вяло обсудила возможность и уместность компенсации, в Парламенте был сделан запрос. В объяснениях говорилось, что предупредить катастрофу было невозможно, но все, связанные с авиацией, начиная от заводского рабочего и кончая маршалом, уже получили новый пакет инструкций.

Эти публичные прения потрясли Ричарда Фанивэла чуть ли не сильнее, чем смерть жены: уж очень одно не вязалось с другим. Благодаря развитому чувству благоразумия Ричард понимал: если закон в этой ситуации ничего не может предложить, в особенности бедным людям, то самое время Короне продемонстрировать милосердие. Понимал он и то, что Лестер, доведись им поменяться местами, и не подумала бы отказываться от денежной компенсации, которую сам он с гордостью отверг. Нельзя сказать, что ее натура была попроще, или что она, например, любила мужа меньше, чем он ее, нет, просто Лестер сочла бы справедливым получить хоть шерсти клок с тех, кого он высокомерно игнорировал.

Министерство иностранных дел, в котором Ричард служил во время войны, настойчиво предлагало ему длительный отпуск. Сначала он хотел отказаться. Первое потрясение уже прошло, а последующая депрессия, как он предполагал, наступит не сразу. Любая утрата дольше всего терзает неожиданностью происшедшего. Ричард ни минуты не сомневался, что воспоминания о гибели жены наверняка будут охватывать его на улицах и остановках, в театрах и ресторанах, и конечно, в их собственном доме. Но ему пришлось с удивлением отметить, что боль утраты обрушивается на него в местах, которые он считал только своими — в собственном кабинете, когда он читал протоколы норвежских переговоров, в подземке, где он обычно просматривал утреннюю газету, в баре, куда он обычно заходил с приятелями пропустить стаканчик виски. Эти привычки существовали задолго до того, как он встретил Лестер, но и они не спаслись от нее. Из какой-то немыслимой дали ее тень ухитрялась вмешиваться практически во все. Ее присутствие ощущалось постоянно, и конечно, причиняло боль, но еще больнее было ее отсутствие.

Поэтому Ричард сначала уехал, а потом вернулся.

Уехал, чтобы не ставить коллег в неловкое положение при встречах, вернулся, потому что не вынес одиночества; однако на работу не вышел, с этим можно было и повременить несколько дней. А пока он вдруг решил зайти к Джонатану Дрейтону.

Они познакомились давно, во всяком случае, задолго до того, как Дрейтон стал известным художником.

Несмотря на свою известность, он был еще и просто хорошим художником, хотя многие критики недовольно ворчали по поводу слишком пронзительных красок.

Впрочем, это не помешало им признать Дрейтона баталистом, и две его картины — «Погружение подлодки» и «Ночные истребители над Парижем» — считались заметными произведениями искусства военных лет. Он тоже уезжал на какое-то время, готовился, как говорили, к художественному осмыслению недавних исторических событий. Незадолго до катастрофы он заходил к Фанивэлам, но потом уехал в Шотландию и писал Ричарду оттуда. Последняя открытка как раз уведомляла о его возвращении.

Ричард наткнулся на открытку, перебирая почту, и внезапно решил заглянуть к художнику. Джонатан жил — то есть оставлял вещи на время своих отлучек — в Сити, занимая мансарду одного из домов недалеко от собора Святого Павла. Здесь в одной из светлых комнат располагалась его мастерская. Художник шумно встретил старого приятеля, притащил в мастерскую и, как обычно, усадил в самое удобное кресло, а сам примостился на краешке стола.

— У меня для тебя много всего, — начал он, не дав Ричарду и рта раскрыть. — Кое-что я тебе расскажу, а кое-что покажу. Сначала лучше рассказать… дело в том, что я практически помолвлен.

— Замечательно! — сказал Ричард. Джонатан опасался, как Ричард воспримет подобное известие, но его слова, кажется, не потревожили недавней раны. Ричард был просто искренне рад. — А я ее знаю? — тут же спросил он. — И что значит «практически»?

— Не знаю, знаком ли ты с ней, — сказал Джонатан. — Это Бетти Уоллингфорд, дочь маршала авиации.

Они с матерью скоро должны зайти ко мне.

— Мне приходилось слышать ее имя, — кивнул — Ричард. — Она дружила с Лестер. Ну, может, не особенно дружила, просто когда-то они знали друг друга. Но я почему-то считал, что она тяжело больна, и мать не позволяет ей разгуливать по городу.

— Так и есть, — ответил Джонатан. — Маршал пригласил меня на обед, после того как я закончил его портрет. Славный человек, хотя совершенно неинтересен в качестве модели. Леди Уоллингфорд держит Бетти в строгости, а «практически» я сказал потому, что когда мы наконец заговорили с ней всерьез, она показалась мне какой-то неуверенной. Не отказала, но и не обнадежила. А сегодня они обе собираются прийти ко мне. Не бросай меня одного, ладно? Но это — не единственная причина, чтобы ты остался. Есть и еще одна.

— Да? — сказал Ричард. — И какая же?

Джонатан кивнул на мольберт и прикрепленный к нему холст, завешенный тканью.

— Вот, — ответил он и поглядел на часы. — У нас еще час до их прихода, и я хочу, чтобы ты первым ее увидел. Нет, это не портрет Бетти и даже не ее матушка; вещь совершенно другая, и она может — я не уверен, но может — оказаться немного неприятной для леди Уоллингфорд. Есть у меня и еще кое-что посмотреть, если не возражаешь. Хорошо, что ты зашел, а то я уже собирался тебя вызванивать. Я же ни одной работы не выставляю, пока ты ее не посмотришь.

Последнее, как Ричард отлично знал, было явным преувеличением, но Джонатан если уж привирал, то от души. Здесь надо отдать ему должное: он ни разу не сказал одного и того же двум разным людям, а если даже и говорил, то слова звучали у него как-то по-разному. Разницу мог уловить только он сам, но и знакомые не возражали. По крайней мере, Ричард только и пробормотал:

— Никогда не думал, что ты придаешь такое значение моему мнению. Все равно показывай, что бы оно ни было.

— Сюда! — воскликнул Джонатан и повел друга к дальней стене комнаты. Здесь, опираясь на спины своих собратьев, стоял холст, записанный, судя по всему, совсем недавно. Ричард приготовился смотреть.

Это была часть Лондона после налета — пожалуй, самый центр, потому что здание справа смутно напоминало собор Святого Павла. На заднем плане виднелось несколько домов, а все остальное пространство холста занимали руины. Светало, небо было ясным, с первого взгляда казалось, что свет исходит от солнца, еще скрытого за группой зданий. Самое сильное впечатление на этой картине производил именно свет. Пока Ричард смотрел, ему начало казаться, что и само полотно светится, что свет изливается наружу и уже заполнил всю комнату. По крайней мере, он царил на картине, так что каждая деталь словно плавала в этом странном сиянии, как земля плывет в свете солнца. Цвета были усилены настолько, что казались почти невероятными. Ричард снова видел то, что критики называли «пронзительными» или «кричащими» красками в работах Джонатана, но он видел и несомненное мастерство, перечеркивающее мнение критиков. Границы между формами и оттенками почти исчезли. На этой картине цвет осмелился сам стать образом.

Желтая деревянная балка больше всего напоминала луч света, застывший в янтаре. Едва различимые штрихи, сами похожие на блики света, устремляли все это буйство красок в сторону поднимавшегося солнца. Глаз тщетно пытался сосчитать цветовые волны, расходящиеся от центра, и неизменно возвращался к их источнику.

И тогда становилось ясно, насколько самодостаточна такая манера письма. Зритель начинал понимать, что источником света может быть не только солнце, хотя оно и воплощает саму его идею. «Там восток, разве не там начинается день?» День — несомненно, там, а свет — нет. Стоило присмотреться повнимательнее, и целостность светового потока исчезала. Свет разливался по всей картине — он таился в домах и в тенях домов, лежал у подножия собора, вдруг отблескивал в булыжниках мостовой, оживал в неуловимой игре оттенков небосвода.

Каждый миг он был готов брызнуть отовсюду, но сам ограничил себя контурами, предпочел узилище форм, смирился и поставил предел собственному величию красочной палитрой, но и таким не утратил всеохватности. Он жил.

— Как бы мне хотелось увидеть здесь солнце, — проговорил наконец Ричард.

— Да? — переспросил Джонатан. — Почему?

— Потому что тогда я бы понял, живет ли свет в солнце или солнце — в свете. Я не могу это выразить. Если покажется солнце, то оно станет хранилищем… нет, оно может оказаться сделанным из света так же, как и все остальное.

— Весьма приятная критика, — отозвался Джонатан. — Похоже, ты выразил самую суть восприятия, на которое я едва смел надеяться. Стало быть, одобряешь?

— Это лучшее из всего, что ты сделал, — с чувством ответил Ричард. — Это словно современное Сотворение Мира — по крайней мере, Сотворение Лондона. Как это тебе удалось?

— Сэр Джошуа Рейнольдс, — сказал Джонатан, — однажды сослался на «простое видение и ясное понимание» как источник всякого искусства. Мне бы хотелось считать, что здесь я согласен с сэром Джошуа.

Ричард все еще рассматривал картину. Через минуту он медленно проговорил:

— Тебе всегда удавался свет. Я помню луну в «Голубях на крыше», впрочем, в «Истребителях» и в «Подлодке» тоже есть что-то от этого. Конечно, световых эффектов скорее ждешь на воде или в воздухе, поэтому и вздрагиваешь от неожиданности, когда земля вдруг становится похожей на них. Но не это главное. Удивительно, как ты ухитряешься, не теряя воздушности, сохранять ощущение веса. Никто не может сказать, что вещи у тебя на картине бестелесны.

— Надеюсь, никто и не скажет, — усмехнулся Джонатан. — Я вовсе не собирался терять одно, сосредоточившись на другом. А вот изобразить весомость света…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ричард.

— К сожалению, я имею в виду компромисс, — ответил Джонатан. — Ричард, ну и зануда ты! Почему ты всегда норовишь подсказать, что еще я должен сделать?

Ты же не даешь мне порадоваться тому, что я уже совершил! Да, я теперь и сам вижу, это — всего лишь компромисс. Превращение света в предметы. Придется отказаться от вещей и перейти к чистому свету.

Ричард улыбнулся.

— Как насчет ближайшего будущего? Не собираешься превратить какой-нибудь танк в поток чистых световых вибраций?

Джонатан задумался.

— Тут можно бы… — начал он, но оборвал сам себя. — Что-то я разболтался. Пойдем, посмотрим вторую работу, она совсем другая, — и он обошел мольберт с другой стороны. — Ты слышал об Отце Саймоне?

— Кто же не слышал? — отозвался Ричард. — Разве о нем не трубят все газеты, как будто он важнее мирного договора? Вообще, Министерство иностранных дел интересуется всеми новоявленными пророками, включая и этого. Есть еще один в России и один — в Китае. В такие времена они и возникают. Но с нашей точки зрения все они представляются совершенно невинными. Я лично как-то не вдавался в подробности.

— Как и я, — кивнул Джонатан, — пока не встретил леди Уоллингфорд. С тех пор я много читал о нем, слушал его, встречался с ним, а теперь вот — рисовал его.

Леди Уоллингфорд встретилась с ним в Америке после Первой мировой войны, и, как я понял, тогда же подпала под его чары. Во время этой войны он стал одним из великих религиозных вождей, и когда он приехал сюда, она организовала из самой себя комитет по его встрече. Она предана ему; Бетти — тоже, хотя и не столь сильно, но она во всем слушается мать, — он нахмурился и помедлил, словно собирался сказать еще что-то о Бетти и ее матери, но передумал. — Леди Уоллингфорд решила, что для меня — высокая честь рисовать Пророка.

— Они его так называют? — спросил Ричард.

Держа руку на покрывале, Джонатан заколебался.

— Нет, — сказал он, — не хочу быть несправедливым.

Нет. На самом деле она зовет его Отцом. Я спросил ее, священник ли он, но она, похоже, меня не услышала. В Америке у него было огромное количество приверженцев, а здесь, вопреки газетной шумихе, он держится очень тихо. Про него говорят, что он единственный, кто мог бы наставить Германию на путь истинный. Говорят еще, что он и его коллеги из России и Китая могли бы составить Мировой Триумвират. Но он сам до сих пор по этому вопросу не высказывался. Может быть, просто выжидает. Ну, я сделал все, что мог. Вот что получилось.

Он отдернул ткань, и Ричард остался наедине с картиной. С первого взгляда казалось, что на ней изображен проповедник. Собрание, весьма многочисленное, внимательно слушает. Люди немного подались вперед, и Ричард видел только множество слегка изогнутых спин. Не церковь… но и не комната… трудно понять, где происходит сборище, впрочем, Ричарда это мало заботило. Какое-то открытое пространство; земля напоминает развалины на предыдущей картине, только местность более. каменистая, скорее похожая на пустыню, чем на Город, На чем-то напоминающем каменную кафедру, высеченную из темной скалы, стоял проповедник — рослый темноволосый человек далеко за сорок, в своеобразном облачении. Чисто выбритое, тяжелое, изнуренное лицо словно нависло над аудиторией. Одна рука вытянута вперед и чуть опущена книзу, но открытая ладонь обращена вверх. За ним на скале — черная тень, над ним мчатся по небу тяжелые облака.

Ричард заговорил, одновременно проверяя свои ощущения. Он попристальнее всмотрелся в фигуру проповедника, особенно в лицо. Полотно было приличных размеров, но лицо говорившего упорно не желало увеличиваться, оно все время оставалось маленьким, хотя и тщательно проработанным, и пока Ричард рассматривал его, превратилось в маленький цветной овал, придавив слушателей внизу и обесцветив вокруг себя все — облака, толпу, каменную кафедру. Если это и вправду была кафедра — Ричард не мог решить, то ли фигура отбрасывает тень на скалу, то ли выступает из расщелины. Но лицо! Проповедник пригнул голову, словно стремясь скрыть выражение, которое мог уловить художник, и не успел — Джонатан прекрасно уловил его. Что же именно он все-таки уловил? И почему Джонатан предпочел создать именно этот эффект неудавшейся попытки ускользнуть, увернуться?

Наконец Ричард сказал:

— Потрясающий эффект — особенно от цвета лица.

Не знаю, как тебе удалось передать эту мрачную мертвенность. Но что… — он остановился.

— Ричард, — обвиняющим тоном произнес художник, — ты собирался спросить, что это значит.

— По-моему, нет, — ответил Ричард. — Я скорее хотел спросить, что он значит. У меня такое чувство, что в нем есть что-то, чего я не уловил. Он… — снова пауза.

— Продолжай! — сказал Джонатан. — У нас еще есть время до прихода дам, и я надеюсь, ты получишь хотя бы общее представление о том, зачем ты мне нужен здесь, когда они придут. Как бы там ни было, продолжай, говори все, что в голову взбредет.

Ричард послушно возобновил исследования и комментарии. Они и раньше устраивали такие обсуждения новых работ Джонатана. Ричард не боялся сказать глупость, а друг его давно уверился, что Ричард не станет ругать картину понапрасну; он даже полагал, что один такой монолог стоит десятка критических статей. Джонатан считал, что такое возможно только в живописи: стихи или симфония воспринимаются иначе, нежели картина; протяженность во времени, в отличие от протяженности в пространстве, не дает возможности целостного восприятия. Впрочем, даже для восприятия картины нужно время, хоть и сравнительно небольшое. В этом-то музыка и проигрывает живописи — ее нельзя услышать всю сразу.

— Кожа выглядит словно раскрашенная, — говорил между тем Ричард. — Я имел в виду — словно ты специально добивался эффекта искусственной раскраски. Очень темная и очень тусклая. Этакая массивная тусклость — вроде как твои вес и свет, только наоборот. А вот выражения лица я так и не понял. Поначалу кажется, что проповедник собрался закругляться — сейчас осудит грех, заклеймит и тому подобное. Но когда присмотришься, видишь, что до конца далеко. Эта тяжеловесность создает такой эффект — рука, хотя и повернута ладонью вверх, все равно давит на них, она словно владеет какой-нибудь магией и может обрушить на них небеса — как Самсон столбы в храме, но чем больше я смотрю на его лицо, тем больше думаю, что оно вообще ничего не значит. Это какая-то гротескная простота, я бы даже сказал — пустота. Никогда не видел такого лица…

— Ха! — воскликнул Джонатан, соскакивая со стола. — Ричард, ты гений. Я тоже так думал. Но мне приходилось так часто смотреть на него, что я в конце концов запутался: кто кого приводит в недоумение — я его или он меня.

Ричард вопросительно поглядел на него.

— Я начинал рисовать эту проклятущую натуру как положено, — продолжал Джонатан, меряя шагами комнату и хмуро глядя в пол. — Конечно, он бы не стал позировать мне, пришлось ограничиться единственной встречей в церкви Святого Варфоломея, парочкой речей, фотографиями в «Пикчер Пост» и дюжиной ежедневных газет. Леди Уоллингфорд говорит, что позировать он отказывается из-за своего обета. Может, это и правда.

Вот из этой мешанины мне и пришлось выжимать решение. Утомительное занятие, должен тебе сказать. Я не пытался изобразить его душу, вообще не ставил перед собой грандиозных задач; мне просто хотелось изобразить его как можно лучше, чтобы доставить удовольствие матушке моей Бетти. А когда я кончил и посмотрел на то, что получилось, поневоле подумал: «То ли я не знаю, что он такое, то ли он не знает, куда попал». Но парень, который поставил на уши всю Америку и часть Англии, скорее всего, знает, где находится, значит, это я чего-то не понял или не сумел понять. Все равно, странно. Я привык рисовать нечто определенное. А этот тип получился у меня, с одной стороны — до предела конкретным, а с другой — просто пустое место. Этакий повелитель мира и какой-то заблудившийся дурачок одновременно.

— Может, так и есть? — неуверенно предположил Ричард.

Джонатан остановился у мольберта и мрачно вздохнул.

— Нет, — сказал он, — боюсь, что нет. Впрочем, это меня не беспокоит. А вот не получу ли я в результате отставку? Как ты думаешь, заметит леди Уоллингфорд? А если заметит, то что она скажет?

— По-моему, вряд ли, — сказал Ричард. — В конце концов, я сам только что до этого додумался, а она знает тебя как художника куда меньше, чем я.

— Да, ко мне она, может, и не привыкла, — угрюмо отозвался Джонатан, — зато слишком привыкла к нему.

Она же из самого узкого внутреннего круга. Если сейчас возникнут сложности, нам с Бетти потом придется куда труднее. А с другой стороны, что мне за дело до этого? Расскажи-ка лучше, что знают о нем нормальные люди?

— Мы знаем, — сказал Ричард, — что зовут его Саймон Леклерк, иногда называют отец Саймон, иногда — Саймон Клерк. Мы выяснили, что предки у него евреи, что родился он во Франции, а вырос в Америке. Мы знаем, что он силен в ораторском искусстве — по крайней мере был силен по ту сторону океана; по эту он нечасто в нем упражнялся. Говорят, он продемонстрировал несколько весьма впечатляющих исцелений, но эти случаи никто не проверял. Мы знаем, что за ним идут вполне образованные люди — вот, пожалуй, и все. По крайней мере я больше ничего не знаю. Но я ведь уже говорил тебе, что никогда этим не интересовался. Подожди, ты же слушал его проповедь; ну и о чем он проповедовал?

— О любви, — сказал Джонатан и еще помрачнел, взглянув на часы. — Через минуту они будут здесь. Да, он говорил о любви, насколько я смог понять, но я больше смотрел на него, чем слушал, а я не из тех, кто может делать два дела сразу. Я мог бы попытаться рассортировать ощущения, которые вызывала его речь. Но говорил он больше о Любви, с намеком на какую-то тайну, которая дескать может найтись в Любви. Я знаю, что иногда он беседует с людьми наедине, но, по-моему, просто заявиться на такую беседу неловко. Поэтому могу только повторить тебе те крохи, которые уловил, пока разглядывал его. Любовь и еще что-то.

У входной двери зазвонил колокольчик. Джонатан снова набросил на картину покрывало и сказал:

— Ричард, если ты сейчас уйдешь, я никогда тебе этого не прощу. А если не скажешь то, что надо, то я никогда в жизни не буду слушать твоих советов, — и он поспешил встречать гостей.

Джонатан вернулся быстро. Неясное ощущение приоткрывшейся другой жизни едва шевельнулось в отдалении и ушло, не успев прорваться наружу и подавить все обыденные переживания. Ричард совсем не обладал опытом «иной» жизни, а тут, отворачиваясь от мольберта, он снова почти увидел мертвое лицо Лестер, увидел таким, каким оно недавно мелькнуло перед его глазами — плывущее, смутное, неопределенное и все-таки совершенно реальное. Две женщины, вошедшие в комнату, вполне зримые и земные, казались, тем не менее, пустыми оболочками по сравнению с ней.

Между ними было лет тридцать разницы, но сходство улавливалось. Обе невысокие. Леди Уоллингфорд — седая и стройная высокомерная дама. Бетти — светловолосая и тоненькая, тоньше, чем обычно бывают девушки ее возраста. Она выглядела бледной и усталой. Входя в комнату, она не сводила глаз с Джонатана, и Ричарду показалось, что их руки успели мимолетно поговорить друг с другом. Джонатан представил его. Леди Уоллингфорд приняла его существование как должное, то есть просто не сочла его необходимым. Бетти удостоила его беглым взглядом с проблеском интереса, причины которого остались ему неясны; он напрочь забыл, что они с Лестер были знакомы. Дважды поклонившись, он отступил на шаг. Джонатан сказал:

— Не хотите ли сначала чаю, леди Уоллингфорд? Сегодня не слишком тепло.

— Сначала давайте взглянем на картину, — распорядилась леди Уоллингфорд. — Она меня весьма тревожит.

— Я так замерзла, мама, — проговорила Бетти, как показалось Ричарду, немного нервно. — Может, действительно выпьем чаю?

Леди Уоллингфорд оставила ее слова без малейшего внимания.

— Это она закрыта? — спросила она. — Позвольте взглянуть.

Джонатан подчинился, едва заметно пожав плечами.

Подходя к мольберту, он проговорил через плечо:

— Вы поймете, конечно, что это скорее впечатление, чем портрет, — и отдернул ткань. В мастерской повисло сосредоточенное молчание. Ричард, благоразумно отойдя в сторонку, ждал первых высказываний.

Отвернувшись от картины, он взглянул на Бетти. Она стояла как раз позади матери и едва заметно дрожала.

Эта странная дрожь не укрылась и от внимания Джонатана, художник шагнул было к своей невесте, но замер на полпути, остановленный неподвижностью леди Уоллингфорд. Казалось, протекли минуты, прежде чем она произнесла:

— Мистер Дрейтон, а где это выступает наш Отец?

Джонатан прикусил губу, украдкой взглянул на Бетти и ответил:

— Выбор за вами, леди Уоллингфорд.

— Но у вас же должны были быть какие-то резоны, — недовольно заметила леди Уоллингфорд. — На чем это он стоит? На скале?

— Да, на скале, — с готовностью подтвердил Джонатан. Потом, словно неохотно подчиняясь истине, добавил:

— По крайней мере вы вполне можете считать это скалой.

Вернисаж что-то не ладился. Бетти села, словно силы покинули ее. Леди Уоллингфорд продолжала допытываться:

— Так он на ней стоит?

— Полагаю, это не так уж важно, — ответил Джонатан и с беспокойством взглянул на Ричарда. Ричард выступил на шаг вперед и проговорил как можно обаятельнее:

— Главное — это ведь общее впечатление, как вам кажется?

Замечание оказалось некстати. Леди Уоллингфорд и ухом не повела, а продолжала, обращаясь по-прежнему к Джонатану:

— А почему все эти люди так напоминают насекомых?

Бетти издала сдавленный звук. Джонатан и Ричард вдвоем уставились на картину. Ни одному из них не пришло в голову — даже Джонатану — что скопление чуть склоненных вперед спин действительно напоминает скопище жуков, чьи овальные надкрылья тускло отражают Далекий свет. Но едва прозвучало это слово, как картина неожиданно приобрела зловещий оттенок. Джонатан попытался поправить дело, но его голосу явно недоставало Убедительности.

— Они вовсе не… Я не имел в виду… они не похожи на жуков.

— Они выглядят в точности как жуки, — отрезала леди Уоллингфорд. — Они совсем не похожи на человеческие существа. И лицо отца Саймона тоже какое-то странное.

Ричард увидел, что по крайней мере в этом она права. Овал лица отличался от моря спин только своей очерченностью и другим углом наклона, да еще тем, что не отражал света. Именно это и придавало ему то самое мертвенное выражение; свет тускло отражался от спин, но не от лица. Но теперь и оно казалось столь похожим на них по форме, что на миг Ричард увидел на его месте просто еще одну спину: словно у человеческого тела вместо головы — отвратительный здоровенный жук, повернутый спиной к зрителю, и все-таки каким-то образом ухитряющийся смотреть на него. Теперь стал заметен огромный разинутый рот: говорящий жук, ораторствующий жук, и вместе с тем мертвый и наблюдающий жук.

У Ричарда враз вылетела из головы какая-то эстетская глупость, которой он собирался отвлечь внимание.

— Я думаю, все зависит от того, как это прочесть, — говорил меж тем Джонатан. С его стороны такое замечание было не слишком-то разумным, но его пугала мысль о Бетти. Голосом он еще мог управлять, и он оставался таким же холодным, как у леди Уоллингфорд, но тон выдавал его.

А леди Уоллингфорд тем временем слегка подалась вперед. Ричард уловил это движение, и внезапно ее фигура обрела ту же самую форму насекомого-переростка. Теперь ее спина неотличимо напоминала фигуры на картине. Ричард неожиданно понял, что верит написанному.

Вот, значит, как выглядят последователи отца Саймона.

Он снова взглянул на лицо, но, наверное, угол зрения изменился. Теперь оно больше походило на обычное лицо, хотя и осталось мертвенно-искусственным, каким казалось ему и раньше. Леди Уоллингфорд тянулась к картине, словно ощупывала ее невидимыми усиками. Но, кажется, усики не подвели ее. Когда она заговорила, голос ее был не просто холоден, он напоминал ледяной топор:

— Почему вы нарисовали отца нашего как слабоумного?

Здесь уж Джонатану пришлось протестовать куда энергичнее. Он повернулся спиной к картине и страстно воскликнул:

— Ну что вы, леди Уоллингфорд! У меня и в мыслях подобного не было! Я могу понять, на чем основано ваше недовольство образами, хотя, честно говоря, совсем не это имел в виду, и даже мог бы как-нибудь… Я хотел сказать, что напишу это как-нибудь по-другому.

Но у меня никогда не было ни малейшего намерения изображать отца Саймона в неподобающем виде…

— Не было намерения… — поджала губы леди Уоллингфорд. — Да вы взгляните только!

Джонатан осекся. Он поглядел на женщину, потом посмотрел на Бетти. Девушка ответила ему отчаянным взглядом. Ричард мгновенно понял всю критичность положения. Он не хуже молодых влюбленных почувствовал, как волна гнева леди Уоллингфорд уносит Бетти с собой, увидел, как метнулась ее рука к Джонатану, как мгновенно отозвался Джонатан. Он видел, как друг его оставил картину и двинулся к Бетти, взял ее ладони в свои и поднял из кресла, так что теперь она стояла напротив него. Приобняв ее, он снова повернулся к картине. Тогда и Ричард обратился к ней опять.

Наверное, на полотне ничего не изменилось. Или нет? Неужели лицо было опущено так низко? Или все же чуть приподнято и теперь рассматривало комнату?

Может, он не правильно оценил ракурс? Конечно, все дело в угле зрения. Но сказать «рассматривало» было бы слишком сильно, лицо не рассматривало — оно просто тупо пялилось в нее. То, что он посчитал недоуменным выражением, обернулось простым отсутствием смысла.

Ему вспомнилась фраза Джонатана — «повелитель мира и заблудившийся дурачок одновременно». Протянутая рука больше не казалась властно удерживающей внимание аудитории, скорее она тянула слушателей за собой, буквально завораживая. Она подтягивала их к себе, и дальше, за себя; тень от фигуры на скале была уже не тенью, а мраком ущелья, отверстого в бездну, ущелья, зиявшего коридором между двух скал. Туда утягивалась фигура, парящая на своей призрачной платформе; той же силой втягивались туда и склоненные перед ней спины. Скопище крылатых жуков собиралось взлететь и исчезнуть в этой щели, в этом длинном коридоре. А лицо, которое пялилось на них и поверх них, было действительно лицом слабоумного. Ричард с досадой подумал: «Надо же было этой старухе наболтать!» Любую картину можно рассматривать под разными углами.

Правда, не так уж часто она от этого превращается в совершенно другое полотно: пустое и примитивное лицо в серых сумерках склонилось над жучиными спинами, в которых только и отражается солнце; пустые и примитивные, тянутся к лицу тысячи насекомых; а за ними узкий коридор намекает на некое огромное расстояние, куда готовится перелететь собрание вместе со своим предводителем. Но можно было заметить и еще кое-что. Лицо было вовсе не настоящим лицом — не пародия, но личина чего-то скрытого и повернутого не к миру людей. Теперь это лицо настолько же отличалось от того, которое они разглядывали несколько минут назад, насколько само оно отличалось от спин других насекомых под ним.

Все уже давно молчали, но теперь заговорили одновременно. Ричард в отчаянии произнес:

— Зато какие превосходные краски.

Бетти сказала:

— О Джон, ну зачем ты?

Джонатан сказал:

— Это все фокусы здешнего освещения. Не плачь, Бетти. Сделаю что-нибудь еще.

Леди Уоллингфорд сказала:

— Не смеем задерживать вас, мистер Дрейтон. Если это все серьезно, значит, у нас с вами мало общего.

Если нет, то я не рассчитывала на подобные потрясения.

Идем, Бетти. Моя дочь напишет вам, мистер Дрейтон.

— Какая нелепость, — сказал Джонатан. — Спросите мистера Фанивэла, он скажет вам, что никаких жуков на картине не было и в помине, пока вы не наговорили нам всего этого. Мне чрезвычайно жаль, что вам не понравилось. Хорошо, я напишу другое полотно. Но не можете же вы думать, что я собирался показать вам изображение сумасшедшего и кучу жуков вместо портрета вашего отца Саймона. Я ведь знал, как вы к нему относитесь. Ну скажите, разве могло так быть?

— Однако это факт, — сказала леди Уоллингфорд. Она повернулась спиной к картине и в упор смотрела на Джонатана. — Значит, мы для вас не больше чем паразиты. Бетти!

Бетти все еще не могла оторваться от Джонатана. Казалось, прикосновение давало ей силы, потому что она подняла голову и сказала:

— Мама, Джонатан собирается все переделать.

— Переделать! — воскликнула леди Уоллингфорд. — Пусть себе переделывает, сколько влезет. Ты больше не будешь иметь с ним ничего общего. Идем.

— Леди Уоллингфорд, — вмешался Джонатан. — Я ведь уже извинился за то, в чем не виноват. Другое дело — наша помолвка с Бетти. Я не могу допустить, чтобы она расстроилась.

— Да? — холодно обронила леди Уоллингфорд. — Бетти будет делать то, что я ей скажу, а у меня — другие планы. Эта надуманная помолвка всегда казалась мне нелепостью, теперь с ней покончено.

— Мама, — начала Бетти. Леди Уоллингфорд, до той поры смотревшая на Джонатана, медленно перевела взгляд на дочь. Легкое движение ее головы было точно выверенным и таким властным, что все в мастерской ощутили присутствие новой силы. Глаза матери держали Бетти так же, как на картине у нее за спиной протянутая рука удерживала внимание собравшихся; они повелевали как жест. Джонатан был отброшен, осужден и забыт. Он стоял, беспомощный и одинокий, наблюдая безмолвный разговор, и не мог помешать ему. Он сразу почувствовал, как поникла Бетти, его рука больше не помогала ей. Тогда он сжал узкую кисть покрепче, но она словно проваливалась, как проваливается раненая птица сквозь воздух, который должен держать ее. Ричард, видя это медленное движение, внезапно вспомнил Лестер и странный жест, которым она отдернула руку. Движение было слишком серьезно и явно не соответствовало причине, оно содержало в себе нечто не вмещаемое сознанием. Так убийство, хотя и может служить выражением ненависти, означает нечто совершенно иное, чем ненависть. А в комнате сейчас ощущалась именно ненависть, та особая ненависть, из-за которой убивают холодно и расчетливо. Как человек, ослабевший после болезни, безуспешно пытается справиться с убийцей, Ричард то ли заговорил, то ли только представил свой голос, произносящий слова:

— Леди Уоллингфорд, если мне позволено будет сказать, то, может, лучше отложить разговор до другого раза? Наверно, нет нужды так сразу рубить сплеча. Я хотел сказать, если Джонатан перепишет картину, то и причины размолвки не останется. Я даже думаю, если бы вы захотели взглянуть на картину при другом освещении, она показалась бы вам совершенно иной. Иногда немного внимания…

Он не помнил наверняка, какую часть своей речи успел произнести в действительности, когда его перебил Джонатан. Художник говорил страстно и очень быстро, помянул отца Бетти, маршала авиации, и свою собственную тетушку, которая могла бы приютить Бетти на несколько дней, так что они хоть завтра поженились бы, и никакие картины, никакие родители, никакие пророки в целом мире не смогли бы им помешать. Он говорил почти на ухо Бетти и все пытался повернуть ее лицом к себе, заглянуть ей в глаза. Но она не оборачивалась, она только побледнела еще сильнее, и когда леди Уоллингфорд сделала первый шаг к двери, начала поворачиваться вслед за ней, а потом вдруг вывернулась из-под руки Джонатана, по-прежнему не отвечая на его мольбы, увещевания и приказы. Ричард подумал, что ее лицо при этом напоминает другое, виденное им недавно; несколько мгновений он пытался вспомнить, чье, и внезапно оно возникло перед ним: лицо Лестер, каким он видел его в последний раз, мертвое лицо Лестер. Сходство оказалось сильнее, чем различия, существовавшие между их живыми лицами; обе они сейчас жили в городе, гораздо более далеком, чем Лондон за стенами мастерской, и тот, другой город вдруг заполнил комнату. Он увидел леди Уоллингфорд, та как раз оглянулась на Бетти от двери, увидел ее лицо тоже. Нет, это лицо не выглядело мертвым, оно было как твердая скала в стране мертвых или как здание, если смерти ведомо зодчество, как дом или храм из какого-то странного, гибельного камня. От обычной комнаты осталось лишь слабое подобие. И Джонатан, и он сам были теперь только призраками в призрачных покоях, зато человек на скале и готовые взлететь жуки стали самой настоящей реальностью, такой же, как мертвое лицо Бетти, и живое — вот только живое ли? — лицо ее мучительницы. Ричард вздрогнул от внезапного чувства беспомощности, именно в этот момент Бетти высвободилась и шагнула вслед за матерью.

Леди Уоллингфорд открыла дверь, бросив на ходу: «Мы едем в Холборн», — пропустила дочь вперед и обе вышли.

Мужчины слышали, как хлопнула входная дверь.

Они переглянулись. Гости ушли, и с их уходом мастерская снова стала комнатой, а не предместьем иного мира. Ричард перевел дыхание и снова посмотрел на картину. Теперь ему казалось невозможным не заметить ее настоящую суть. Если смотреть на фигуры перед скалой, как на людей, то на полотне все застыло, но стоило лишь согласиться с их жучиной сущностью, как все обретало движение, насекомые вот-вот должны были взлететь. Картина жила, как живет «Мона Лиза» с первого взгляда, касающегося ее. Однако теперь Ричард видел и другое: поразительную двусмысленность, заключенную в ее образах. В этом был огромный, явно неожиданный, определенно нежеланный успех: люди, на поверку оказавшиеся жуками, жуки, оказавшиеся людьми. Казалось, они уже не могут избавиться от этой двойственности. Но можно ли тогда, думал он, не отрываясь от картины, так и воспринимать их? Насекомые, только что ставшие людьми, люди, только что бывшие насекомыми? Почему бы и нет? Может, это человечность нисходит в них, и мы видим чудо, видим, как плоть заново пересоздается разумом? Тогда их движение — это подъем к образу уже ставшего человека, а протянутая рука — знак и власть, призвавшие их?

Он проследил глазами вдоль руки и пришел к лицу, которое правило ими и призывало их. Невозможно. Это пустое лицо никогда не смогло бы сотворить чудо; а если бы и смогло, то только чудо падения и утраты. Он не мог убедить себя, что оно возрастает в духе. Знак перевоплощения, если и был в нем, теперь исчез. Черный зев отверстия в скале за его спиной, не содержал в себе даже намека на обещание царственных перемен. Там не было жизни, только скала — «tutto di pietra di color ferrigno»[248] и камни цвета железа. Какую еще жизнь, кроме своей собственной, может содержать в себе этот камень? Разве что жизнь на лице женщины у двери, жизнь, вломившуюся в эту комнату и уничтожившую саму возможность понимания. А потом он вспомнил, что это — только тыльная сторона, ложное, обманное лицо.

Каким же тогда может быть то, которое смотрит в сторону расщелины, видимое оттуда, из конца коридора, если только там есть конец? Вот уж оно-то действительно знает больше, намного больше, ужасающе больше.

Он с усилием отвел глаза. Джонатан приблизился к нему, говоря:

— Вот же попадется теща!

— Мне показалось, ты ждал чего-то похожего? — спросил Ричард едва ли не с любопытством.

— Сам не знаю, — раздраженно отозвался Джонатан. — Когда начинал картину, вроде чувствовал, что здесь что-то не так, а потом стал думать, что ничего нет, что я сам все выдумал. Но я был совершенно уверен, что она ничего не заметит или предпочтет не заметить. Она и не заметила бы, просто она не хочет отдавать за меня Бетти.

Ричард сказал:

— Но если предположить, что единственным выходом окажется уничтожить картину? Допустим, леди Уоллингфорд попросит тебя об этом?

— Но она же не попросила, — отозвался Джонатан. — А если попросит, тогда я и буду думать. Не знаю — может, так и надо. Жаль, конечно, но если это поправит дело… Самой-то Бетти наплевать на этого Саймона, она просто привыкла во всем слушать мать.

— Хотел бы я на него поглядеть, — задумчиво произнес Ричард. — Где его искать? Они что-то говорили насчет Холборна?

— Ну что ж, попробуй, — сказал Джонатан. — Тебе нужно местечко между Холборном и Ред Лайон Сквер, ты легко его найдешь. Сходи, послушай, как он говорит.

Он не часто выступает, но ты сможешь узнать, когда будет следующий раз. Посмотри, потом расскажешь мне, чем дело кончилось.

— Пожалуй, так я и сделаю, — сказал Ричард. — Завтра же. Весьма сожалею о случившемся. Сам-то ты что будешь делать?

— Для начала просто подумаю, — ответил Джонатан. — Смириться сразу или попробовать договориться?

Что-то мне не верится, что от сэра Бартоломью будет много толку, даже когда он вернется из Москвы, но я по крайней мере смогу повидаться с ним, мне ведь теперь чертовски трудно будет видеться с Бетти. Мать блюдет ее так, словно она — монашка или послушница. Может, она даже письма ее читает и уж наверняка прослушивает телефонные разговоры. Если тебе не в тягость, заходи завтра, а? Поговорим еще.

Ричард пообещал зайти и направился домой. Был конец рабочего дня, и, едва взглянув на переполненный транспорт, он решил пойти пешком. Сегодня уличный шум почему-то приятно успокаивал. Душа его немного отмякла в этой сутолоке. Он думал о Джонатане и Бетти, думал и о том, что если бы Лестер была здесь, то сообразила бы, как поступить; кроме того, она ведь и Бетти знала. Как было бы удобно, если бы Лестер могла позвонить Бетти. Ему хотелось, чтобы это было возможным… хотя бы ради Джонатана. Немного энергии и характера Лестер очень пригодились бы сейчас Бетти.

С легким удивлением он отметил, что думает о Лестер почти без напряжения. Он совершенно искренне сожалел об утрате этого женского начала, столь нужного сейчас даже не ему самому, а Джонатану. Именно она сама, а не та Лестер, которая была женой Ричарда, вполне могла бы справиться с этой ситуацией. Странно, он ведь обычно думал о Лестер только в связи с собой. И вдруг Ричард вспомнил, что в ней всегда была сила, ждущая применения, и одновременно увидел, что эта сила никогда его не заботила; ему хватало удовлетворенного сознания, что Лестер пользуется ей для его, Ричарда, блага. Он произнес почти вслух:

— Господи, дорогая, неужели я проглядел тебя?

Не то чтобы он не обращал на жену внимания, здесь его вины не было. Он имел в виду тот второй смысл, в котором сама она, возможно, была виновата не меньше, чем он. Нет, вина здесь ни при чем. Просто она знала его лучше, чем он когда-либо хотел узнать ее. Дурачились они или ссорились, но ее замечания всегда звенели правдой, а его слова в лучшем случае могли сойти за шутку, а в худшем бывали просто обидными. Ричард впервые задумался о том, — каким точным инструментом был ее разум, и тут же понял, что несмотря на искреннюю и страстную привязанность никогда не хотел замечать, как часто она оказывалась права. Почему-то эта мысль еще теснее сблизила их… даже после смерти Лестер. Он подумал о том, сколько раз мог порадоваться ее правоте, вместо того чтобы извинять, возмущаться, протестовать. Ее сияющая красота все росла, а теперь оказалось, что ее украшало еще и знание. Этого знания, как и многого другого, он тоже предпочитал не замечать. И вот когда Лестер так нужна им всем, ее как раз и нет с ними.

А может, есть? Он шел к Холборну, так как собирался этим вечером взглянуть на обиталище Саймона — зал, дом или что там еще, и вдруг впереди, за перекрестком, увидел Лестер. Сначала ему подумалось, что кто-то стоит рядом с ней. Призрак застыл совершенно неподвижно — вот так, подумал Ричард, он должен был столбенеть от радости, встречая ее каждый раз живую — а он ни разу не смог устоять на месте. Теперь смог. Пережитое потрясение наконец-то вынудило его признаться самому себе — наконец-то, хотя ему всегда казалось, что он и раньше подозревал в ней многое такое, чего не понимал, просто в начале их знакомства это ощущение было сильнее, а потом постепенно ушло, вытесненное привычкой. Но теперь он чувствовал, что странность никуда не исчезала, разве что стала еще больше. Так они и стояли по обе стороны Холборнского перекрестка и смотрели друг на друга.

В этот момент Ричард сам ощущал себя больше призраком, чем человеком. Вот стоит Лестер — реальнее не бывает, а он — словно привидение, которое она притягивает. Из памяти Ричарда мгновенно исчезли и час, проведенный в мастерской Джонатана, и надгробный лик леди Уоллингфорд. Но если бы он вспомнил о ней, то почувствовал бы, что Лестер настолько же сильнее этой женщины, насколько эта женщина оказалась сильнее его. Не улыбкой, а своей неподвижностью Лестер дала ему понять, что узнала. Страстные губы были серьезны, а в глазах таилось некое знание. О нем? Конечно, о нем. Ему показалось, что он почти видит, как она вздохнула с облегчением. Нет уж, больше он никогда не проглядит ее.

Нарушенные клятвы тихонько подталкивали его в сердце.

Правая рука Лестер словно покоилась на руке невидимого спутника, а левая вдруг порхнула к груди и замерла, как будто стремилась удержать там его образ. За эти секунды ни один из них не шевельнулся, но неподвижность обоим казалась естественной. Ричард не шевелился вовсе не потому, что она была призраком, а как раз потому, что она была тем, чем была. Сотни раз им приходилось встречаться на улице, и вместе с тем это была их первая встреча — снова первая, единственно первая. Надежнее скалы, переменчивее воды в реке, сияющая ярче звезды из надмирных далей, успокаивающая лучше счастливого сна, освежающая, как ветер, опаснее любого огня — все вещи в мире были ей под стать. Но кроме привычных вещей в ней чувствовалась и незнакомая сила. Он мог бы заговорить с ней; но прежде чем сумел найти слова, она ушла.

Сегодня ему показалось, что он видит ее уход. Прошла мимо? Нет. Свернула в сторону? Тоже нет. Но она не исчезла, не испарилась, именно ушла, как уходила до этого сотни раз при жизни, иногда — с поцелуем, иногда — , — с улыбкой, иногда — просто взмахнув рукой. На этот раз не было ни поцелуя, ни смеха, ни жеста, но когда он увидел, что ее здесь больше нет, какой-то привкус прощания все еще оставался с ним.

В домах напротив проступили огни, в уши ворвался беспорядочный шум города. От избытка впечатлений кружилась голова. Ричард постоял, успокаиваясь, свернул в боковую улочку и тоже ушел.

Глава 3 Клерк Саймон

Остаток дня Джонатан провел в мастерской. Трижды он пытался позвонить Бетти. В первый раз, назвавшись, ему пришлось выслушать, что мисс Уоллингфорд нет дома. Во второй раз он назвался Ричардом, а для третьего изобрел некоего военного летчика. Однако результат оставался одним и тем же. Допустим, ко времени первого звонка дамы могли еще не вернуться из Холборна, но в половине одиннадцатого стало ясно, что леди Уоллингфорд попросту изолировала свою дочь от нежелательных контактов. Если она распорядилась не беспокоить Бетти, то добраться до нее будет трудновато. Между двумя последними звонками к Уоллингфордам он надумал зайти с другой стороны. Джонатан знал, что у сэра Бартоломью есть кое-какая недвижимость в Хэмпшире, так же, как у леди Уоллингфорд — дом где-то в Йоркшире, и он, назвавшись представителем местных властей, заявил, что хочет переговорить с кем-нибудь по вопросу перестройки дома, а заодно поинтересовался, вернулся ли из Москвы сэр Бартоломью, поскольку пора бы уже. Ему ответили, что о передвижениях сэра Бартоломью ничего не известно. Тогда он предложил поинтересоваться у леди Уоллингфорд и услышал, что это бесполезно, существует четкое распоряжение ограничиваться вышеупомянутым ответом. Наконец Джонатан сдался, отставил телефон в покое и принялся за письма.

Он написал Бетти, он написал леди Уоллингфорд. Он предложил, после небольшой борьбы с собственным самолюбием, никому не показывать картину; при этом самолюбие потребовало только заменить «спрятать» на «уничтожить». Но пока он все же пытался сохранить и картину, и Бетти. Правда, если так и дальше пойдет, картину действительно придется уничтожить, но ведь никто не запретит ему написать еще одну, а уж там-то он без всяких намеков покажет, что думает об отце Саймоне.

Потребовалось некоторое напряжение, чтобы не дать этой мысли всерьез обосноваться в сознании. Пришлось даже призвать на помощь чувство собственного достоинства. Он переписал письмо Бетти, сообщив, что весь завтрашний день будет в мастерской на тот случай, если она позвонит или сумеет зайти, и опять напомнил о доме своей тетушки в Тинбридж Уэллс, вполне подходящем в качестве временного убежища. Еще он упомянул, что собирается написать сэру Бартоломью на адрес Министерства обороны. Конечно, леди Уоллингфорд прочтет письмо, но в нем же нет ничего, о чем бы она и сама не догадывалась, а так, по крайней мере, становилось ясно, что у него есть и другие способы добраться до маршала авиации.

И все же он медлил отправлять письма и просидел дома почти до полуночи — а вдруг Бетти решится позвонить. Когда наконец угасла последняя надежда, он взял письма, подошел к двери и, открывая ее, выключил свет. В тот же момент зазвенел колокольчик в парадном.

Единым духом Джонатан слетел вниз и распахнул дверь.

В тусклом свете с лестничной площадки он различил незнакомую высокую фигуру, и от жестокого разочарования чуть не захлопнул дверь. Он уже взялся за ручку, когда незнакомец произнес:

— Мистер Дрейтон?

— Да? — мрачно отозвался Джонатан. Голое был вежливый, немного суховатый, со слабым иностранным акцентом, который Джонатан не сразу определил. Он чуть подался вперед, чтобы разглядеть лицо, но это оказалось непросто, несмотря на то, что шляпы пришелец не носил.

Голос продолжал:

— Леди Уоллингфорд рассказывала мне сегодня о картине. Я — Саймон Клерк.

— О! — сказал Джонатан. — Да. Понимаю… Так, может, зайдете? — он был совершенно не готов к такому повороту событий, и пока провожал гостя в мастерскую, единственным его ощущением была радость оттого, что он успел закрыть полотно. Могло бы получиться неловко, если бы Саймон сразу же на него наткнулся.

Он не вполне понимал, зачем тот явился. Хочет убедиться в правоте леди Уоллингфорд? Все равно подобная настойчивость непонятна, особенно если вспомнить, как ему не нравилось позировать. Ладно, сейчас все выяснится. Он чувствовал некоторое напряжение, но, заперев дверь, постарался сказать как можно дружелюбнее:

— Присаживайтесь. Выпить хотите?

— Нет, благодарю вас, — отозвался мистер Саймон. Он все еще стоял, не отрывая глаз от занавешенного мольберта. Это был высокий человек с гладкими, седыми — почти белыми — волосами, с большой головой и тонким, можно сказать, истощенным лицом. В лице имелся намек на еврейское происхождение — только намек, настолько незначительный, что Джонатан спросил себя, обратил бы он на это внимание, если бы не рассказ Ричарда. Он всмотрелся повнимательнее — нет, конечно, заметно. Кожа темная. С неожиданным удовлетворением Джонатан увидел, что поймал на картине тот мертвенный оттенок, которым она обладала в действительности.

Глаза были посажены глубже, чем ему думалось; во всех остальных деталях он оказался совершенно точен. Единственная ошибка — не стоило придавать лицу отсутствующее, почти дебильное выражение. Во взгляде Клерка не было ни того, ни другого. Ни благородным, ни пророческим его нельзя было назвать; так мог бы смотреть закоснелый клирик или отшельник после многих лет жизни в пустыне. Он спокойно стоял и ждал. Джонатан глазом художника отметил, что стоит он, словно статуя. Люди так обычно не могут. Ни малейшего видимого движения, ни единого звука дыхания. Из него просто изливалась тишина.

Джонатан почувствовал, как и его собственное беспокойство начинает стихать. И тогда, не без усилия шевельнувшись, он сказал каким-то не своим голосом:

— Вы уверены, что не хотели бы выпить?.. Тогда, надеюсь, вы извините меня, я налью себе.

Его собеседник только чуть заметно шевельнул головой. Колокола в Городе начали отбивать полночь. Джонатан проговорил про себя слова, вошедшие у него в привычку с тех пор, как он встретил Бетти, когда полночь заставала его бодрствующим (а это случалось довольно часто):

— «Benedicta sit, et benedicti omnes parvuli Tui»[249].

Он выпил и повернулся к гостю со стаканом в руке.

Уцелевшие колокола, дальние и ближние, продолжали звонить. Звон все шире расходился по Лондону, а тишина в душе Джонатана все росла. Он еще некоторое время прислушивался к ней, а потом хрипловато спросил:

— Ну а как там леди Уоллингфорд, отец Саймон?

— Леди Уоллингфорд подавлена вашей картиной, — ответил Саймон.

— Подавлена? — зло повторил Джонатан. — Скорее возмущена, я бы сказал, — потом ощущение тишины и присутствие постороннего заставили его пожалеть о своей вспышке, и он сменил тон. — Прошу прощения. Она не показалась мне подавленной, скорее уж — сердитой.

— Покажите ее мне, — произнес Клерк. В его голосе не было приказа, хотя он всего лишь немного не дотягивал до командирских интонаций. Таким тоном маршал авиации мог бы обратиться к штатному художнику в чине младшего офицера. Голос подразумевал подчинение, но не собирался принуждать. Джонатан заколебался.

Если Саймон согласится с точкой зрения леди Уоллингфорд, то его положение только ухудшится. А вдруг у него появится свое мнение? В этом случае он мог бы оказаться весьма полезным; может, он даже заставит леди Уоллингфорд пересмотреть кое-какие свои взгляды. Но риск велик. Гость заметил его нерешительность. Сухой вежливый голос произнес:

— Давайте посмотрим. Меня не волнует мнение леди Уоллингфорд, у меня свой взгляд на вещи.

Джонатан неуверенно кивнул.

— Но… я имею в виду, она ведь уже говорила с вами.

Не знаю, что именно она сказала, но она так категорична, что, по-моему, даже художника способна убедить, будто коричневая умбра на самом деле — красная киноварь. У нее уже был такой настрой, когда она пришла. Какой бы ни оказалась картина, она должна быть плохой, иначе ей не найти повод встать между мной и Бетти, а в таком случае нечего и говорить о беспристрастности.

— Для меня ее слова мало значат, — отозвался. гость. — Я никогда не смотрю на вещи чужими глазами.

Если она ошибается — я могу быть вам полезен.

— Да, — сказал Джонатан, неохотно подходя к мольберту. — Конечно, если вы смогли бы ее переубедить…

— Она будет думать так, как скажу я, — бросил Клерк, и в голосе его прозвучало такое неожиданное презрение, что Джонатан обернулся.

— Вы так хорошо ее знаете? — с удивлением спросил он.

— Я знаю ее достаточно, — ответил Клерк. Он опять ждал. За все это время он так и не пошевелился. Даже мастерская, просторная и не обремененная мебелью, казалась рядом с ним слишком тесной и суетливой. Откидывая покрывало, Джонатан начал, пожалуй, испытывать определенное расположение к этой неподвижной фигуре, обладавшей несомненной властью над мыслями и делами леди Уоллингфорд. Сгоряча он даже решил, если Саймон отнесется к полотну благосклонно, написать для него другое, такое, чтобы уж ни у кого не возникало никаких сомнений. Он отошел на шаг в сторону, и в третий раз за этот день картина предстала на обозрение.

Чем больше Джонатан смотрел на нее, тем больше его снедало беспокойство. Жуки, пустой взгляд, затягивающий коридор впечатляли ничуть не меньше, чем утром. Как-то трудно было представить, чтобы отец Саймон, если это и вправду он, понравился себе в таком виде. Джонатан испытал отчаянное желание никогда не видеть, никогда не писать этой картины. Сейчас он ясно видел, как мог бы избежать этого. Просто сказал бы, что недостоин. Чушь, конечно. Личные качества художника не связаны напрямую с его талантом. Либо вы можете рисовать, либо нет. Но это была бы простительная — а для леди Уоллингфорд и вполне достоверная — ложь, и он уже сожалел, что не воспользовался ей, как бы ни было трудно сделать это убедительно. Но Бетти… Может, лучше сказать, что он только сейчас понял, насколько недостоин этой работы? Однако отец Саймон не походил на людей, способных попасться на подобную удочку.

К сожалению, он чувствовал: если дела опять пойдут плохо, он опять начнет спорить. Картина стала ненавистна ему до отвращения. Он мог бы изрезать ее на куски, или… подарить народу — если, конечно, народ захочет.

Он оглянулся.

Саймон стоял все в той же позе, не отводя глаз от полотна. Колокола прозвенели четверть первого; в Городе стояла тишина. За Саймоном в огромном окне сияла высокая холодная луна. Ее стылый свет заливал мастерскую.

Джонатан поежился, ощутив холодок на сердце. Казалось, Бетти была далеко, ушла, как уходят любимые и жены, как ушла жена Ричарда… И постель Бетти холодна, холодна, как ее девственность. Он вдруг почти увидел эту постель. И никаких свадебных одежд!

Мастерская наливалась страхом. Тишина, не правдоподобная тишина, и эта фигура из иного мира. Все остальное слабо трепещет и кружится около нее. Жуки? Да нет, легковаты они для жуков — мотыльки, пестрые мотыльки во мраке, который только плотнее от незримого пламени; мрак и голод. Высокая полная луна — тоже мотылек, и он сам… только не Бетти, Бетти мертва, как и жена Ричарда, как мертвы все женщины на улицах залитого лунным светом Города.

Далекий сухой голос со странным акцентом нарушил тишину.

— Это я, — произнес голос.

Джонатан пришел в себя и увидел, как смотрит Клерк.

Голова чуть наклонена вперед; глаза уставились в одну точку. Без сомнения, он был доволен, доволен так, что и говорить нечего. Потрясение и облегчение, вызванные этими двумя словами, оказались так велики, что у Джонатана сразу отлегло от сердца. Он отступил на пару шагов, чтобы его творение оказалось в фокусе, и начал говорить что-то, но Клерк настолько очевидно его не, слушал, что Джонатан бросил это занятие и отошел к окну. Тем не менее он напряженно ждал, не произнесет ли голос еще что-нибудь — такое, что вернуло бы ему надежду, Бетти, уверенность в собственных силах. Он смотрел на улицу, купающуюся в лунном свете. По тротуару на противоположной стороне шли две девушки — единственные живые ночи — и пока его глаза вбирали их, он снова услышал позади себя голос. Не просто с удовлетворением, скорее с тихим торжеством прозвучала фраза:

— Это — я.

Джонатан повернулся и спросил:

— Вам понравилось?

— Сотни лет никто не рисовал меня лучше, — ответил тот. — Здесь есть все.

Джонатан снова отвернулся к окну. Он не вполне понимал, как продолжить разговор. Сбивало упоминание о «сотнях лет». Наконец он произнес нерешительно:

— А леди Уоллингфорд?

Клерк медленно повернул голову, словно его окликнули. Лицо у него чуть дернулось, когда он произнес:

— Леди Уоллингфорд? А она-то здесь при чем?

— Она была очень недовольна, — объяснил Джонатан. — Говорила о насекомых и слабоумных, и вам наверняка все это выложила.

Клерк, не отводя от него взгляда, произнес:

— Они не насекомые, они меньше, чем насекомые.

Конечно, только насекомых вы и могли изобразить. Что же до слабоумия, то вряд ли вы читали «Sapientia adepti stultitia mundi»[250]. Поэтому-то ваша работа столь удивительна.

— О! — только и сказал Джонатан.

— А это, — продолжал Клерк, снова поворачивая голову, — я, именно такой, каким видят меня эти существа, и ваша леди Уоллингфорд — только одна из них.

Она многовато о себе думает, но это до поры до времени. Им полезно побыть под гипнозом — так они гораздо счастливее. Но вы — вы другое дело. Вы — гений. Вам нужно почаще рисовать меня. Вы показали, каков я для них и для себя, теперь вы должны отобразить мою внутреннюю сущность.

Гибельное ощущение совсем отхлынуло от сердца Джонатана. Он начинал чувствовать, что жизнь, и даже с Бетти, еще возможна. Он задумался, на что же все-таки похоже лицо у него на портрете. В начале работы он не видел в нем ничего необычного; потом начало появляться какое-то беспокойство. Ричард, кстати, тоже его почувствовал. Потом леди Уоллингфорд заговорила о слабоумии.

А теперь Саймон, похоже, углядел в нем нечто совершенно противоположное. Может быть, он расскажет об этом леди Уоллингфорд; может быть, он расчистит дорогу для них с Бетти. В течение нескольких секунд Джонатан успел жениться на Бетти, обзавестись домом, нарисовать для отца Саймона великий портрет (и без всяких жуков, между прочим), написать еще несколько работ, снискавших шумную славу на мирной конференции и после нее, заработать кучу денег, стать основателем модной школы, обессмертить свое имя и успеть вернуться назад, в мастерскую, чтобы немедля объяснить Саймону, как все это претворить в жизнь. Он преследовал и еще одну, тайную, цель. Лучше бы оставить дальнейшее обсуждение подробностей картины и сразу перейти к главному.

— Значит, вы поговорите… — начал было он, но собеседник перебил его.

— Вы должны отправиться со мной, мистер Дрейтон.

В моем окружении необходимы люди, хоть что-то собой представляющие, не то что все эти пигмеи. Они не могут без какого-нибудь Учения, и тот, кто разрушит в них эту веру, ничего не добьется. Об этом написано во всех ваших книгах — что в Коране, что в Новом Завете, что в Своде Законов. Гитлер попробовал бороться с этим, ну и где он теперь? Раз им это нужно, пусть будет, все равно ничего лучшего не придумали. Но вы — исключение.

Вы принадлежите себе — и мне. Великое искусство сродни апостольству. Вы ни в коем случае не должны размениваться на мелочи, ваш удел — мастерство. Я могу кое-чем помочь вам, но потом потребуется мужество, чтобы рисовать правильные вещи.

Джонатан выслушал Саймона не без удовлетворения.

Он был слегка ошарашен сравнением великого искусства и апостольского служения, но, несомненно, в некотором смысле это было верным, хотя «простое видение и ясное понимание» сэра Джошуа нравились ему больше.

Он и вправду считал себя заметным художником, и его мало заботило, сколько раз ему об этом скажут. Но главной своей цели он из виду не упускал. Едва Саймон остановился, он проговорил:

— Так значит, вы поговорите с леди Уоллингфорд?

На протяжении последних минут голос Саймона становился все ближе и отчетливее, но теперь снова отдалился и стал суше.

— Зачем вам так понадобилась леди Уоллингфорд?

— Я хочу жениться на ее дочери, — быстро ответил Джонатан.

Клерк опустил глаза и, помедлив, произнес:

— Вряд ли это разумно. Но будь по-вашему. Я поговорю с ней — да, в ближайшие дни, если вы по-прежнему этого хотите. Вы получите девушку, если хотите ее. Покажите мне еще что-нибудь.

— Здесь у меня не так много работ, — сказал Джонатан. — Военная тематика…

— Ах, эта война! — сказал Клерк. — Война, затеянная Гитлером, была глупостью. Это я должен прийти, а не Гитлер! Нет, не надо войны, что-нибудь другое.

— Ну, есть еще городской пейзаж, — сказал Джонатан. — Подождите, я поверну ее к вам.

Он подошел ко второму полотну и вспомнил, что с самого утра ни разу не взглянул на него. Он знал цену собственной работе — но в то же время понимал, что на оценку автора нельзя полагаться. Полной уверенности в таких делах не бывает. Но если работа воплощает опыт истинного видения мира, она наверняка способна что-то дать и уму, и сердцу. А большего от картины и требовать нельзя. Он надеялся, что эта картина окажется именно такой: он сказал в ней все, что мог. Он видел наклонившегося к холсту Клерка, окно позади него, и вдруг ему показалось, что картина с жуками ожила и вышла из подрамника. Вот та самая фигура и пустое пространство за ней; с такого расстояния и при таком свете не различить, что там, дальше. Окно просто открывалось в пустоту. И на всем свете — никого, кроме него и Клерка. Он поглядел на лицо гостя — оно словно висело в воздухе, такое же пустое и лишенное всякого выражения, как и окно. «Ну и дурак же я», — подумал он про себя, разворачивая мольберт и слегка щурясь от сияющих красок.

— Что скажете? — поинтересовался он, не сумев сдержать некоторого самодовольства в голосе.

Клерк взглянул и вздрогнул. Джонатан удивился. Похоже, его посетителя пробрало. Клерк закрыл глаза и снова открыл их.

— Нет, нет, — сказал он, — оно слишком яркое. Я не могу его рассмотреть как следует. Уберите его.

— Сожалею, что не угодил, — холодно произнес Джонатан. — Я склонен считать эту работу лучше той.

— Вы просто сами не понимаете, что сделали, — сказал Клерк. — Этот пейзаж — сон, иллюзия, а то полотно — факт. Там я уже пришел. Я могу дать мир всем этим людишкам только потому, что они верят в меня. А ваши выдумки со светом только собьют их. Искусство, настоящее искусство должно показывать им хозяина.

Лучше бы вы… Впрочем, нет, я знаю, художники любят даже собственные ошибки, и не буду советовать вам уничтожить ее. Лучше спрячьте на годик. Идемте со мной, а потом посмотрите на нее снова, и вы увидите ее так же, как я.

Джонатан осторожно проговорил:

— Поглядим, что скажет Бетти. Да у меня и без того будет не много времени в ближайшие год-два, чтобы глядеть на этот город.

Джонатан вынужден был признать: и слова, и хозяйский тон вполне соответствовали этой высокой, властной фигуре. Ему невольно пришлось занять оборонительную позицию. Намек на то, что картина оказалась глубже, чем он предполагал, что он написал творение более великое, чем собирался написать, конечно, польстил ему.

Ну что же, если человек так хорошо разбирается в живописи, ладно, пусть похлопочет насчет Бетти. Делу это не повредит. На всякий случай он добавил:

— Так вы не забудете поговорить с леди Уоллингфорд?

— Непременно, — сказал Клерк. — Но вы должны помнить, что вас ждет великий труд. Когда я воссоединюсь, вы нарисуете меня, каким я стану. Теперь уже скоро.

Джонатан что-то пробормотал. Разговор становился беспредметным и непонятным. Ему хотелось, чтобы посетитель ушел до того, как он ляпнет что-нибудь некстати. Клерк словно тоже почувствовал, что все уже сказано, и повернулся, бросив на прощание:

— Я зайду к вам снова или пошлю за вами.

— Меня могут отправить в командировку, — сказал Джонатан. — Служба, понимаете…

— Ваша служба — при мне, — ответил тот. — Я или… или Бетти дадим вам знать, — говоря это, Клерк по-прежнему смотрел в окно. — Как вы могли бы рисовать! Доверьтесь мне. Я сделаю вас… впрочем, ладно, не сейчас.

Только уберите подальше вторую картину. Цвет не тот.

Джонатан не успел ответить. Гость направился к двери, и хозяину пришлось последовать за ним. Прощаясь, Клерк чуть заметно приподнял руку и вышел на улицу, словно нырнув в лунный свет.

Он легко и быстро шел в сторону Хайгейта, а город словно съеживался, умалялся перед ним. Иудейские черты лица обозначились резче; редкие полицейские принимали его за еврея, гуляющего по ночам. Им ли знать, что раса царей достигла в этом существе своей второй кульминации. Две тысячи лет ее истории словно подступили вплотную, готовя освобождение всей расе, как только он исполнит свою миссию. Первосвященному от Авраама Израилю был уготован великий итог. Но когда другие страшные войны разрушили римский мир, когда армии начали маршировать по землям Европы, а Цезарь, обладая всем, чем подобает обладать Цезарю, был заколот посреди собственного дворца, когда вскоре после этого родился другой Итог, они не осознали его. Им было возвещено невыносимо царственное будущее; они готовились стать родичами своего Создателя, домом избранных и семьей его Воплощения — пусть неверные принимают его по духу, но только народу Завета суждено стать его родней по плоти.

Однако так не случилось. Они поддались на обман, потребовав распнуть Того, Которого не узнали, они сами перечеркнули сужденный им Итог, и раса, посланная миру во спасение, стала Божьей карой, проклятьем для этого мира и для самой себя. Но клятвы, возвещенные с небес, остались. Недаром именно еврейская девушка, повинуясь Голосу, который звучал в ее ушах, в сердце, в крови, в лоне, отдала всю себя совершенному Тетраграмматону. С тем, что возглашал первосвященник среди сокровенных таинств Храма, она обратилась прямо к Богу. Не познав мучительной разделенности, в цельности тела, души и духа, она произнесла Слово, и Слово стало в ней плотью. Если бы ее собственный народ принял эту плоть, великие врата Иудеев открылись бы и для всех остальных народов. Этого не случилось.

Иудеи остались чужды Ему, как и всему остальному миру, и мир ответил такой же отчужденностью — и им, а еще больше — Ему. Не-иудеи, призванные тем, другим иудеем из Тарса, не захотели принять их первосвященничества. Кичливо посчитав себя новым Израилем, они оклеветали и разрушили старый, а старый отрицал и ненавидел похвальбу новых. И так продолжалось до тех пор, пока в Европе не поднялось нечто, ни то и ни другое, готовое уничтожить и старое, и новое.

А когда этого не произошло, в конце концов случилось и то, чему суждено было случиться. И иудеи, и христиане одинаково ожидали человека, шагавшего сейчас по пустынным лондонским улицам. Он явился на свет в Париже, в одной из тайных масонских лож, уцелевших даже под напором энергии Луи XIV. В нем текла дворянская кровь. Грянувшая революция могла бы уничтожить его, несмотря на малые лета, но семья благополучно перенесла лихолетье, надежно защищенная богатством и опытом. Если же ревущие валы слишком близко подступали к порогу, в ход шел и опыт другого рода, почерпнутый из древних, черных фолиантов. Отец его считался в миру столько же дворянином, сколько человеком ученых занятий, одним из первых филологов, но для своего круга, включая и собственного сына, наука его оборачивалась другой стороной. Он ведал речь и корни речи, постиг самые ее начала; вибрации разрушительные и вибрации созидательные. Сын пошел в отца.

Теперь, идя по улицам, он вспоминал, как постигал самого себя. Нечасто он позволял себе потакать памяти, но лицо на картине, которое Джонатан полагал лишенным смысла и одновременно исполненным силы и значимости, это лицо словно отворило двери воспоминаниям. Он вспоминал, как смотрел на толпу, плескавшуюся в тесных берегах парижских улиц, на ее бедность, нужду, ожесточение, и даже детским умом понимал, насколько необходимы людям комфорт и контроль. Он видел возвышение и падение Наполеона, но прежде чем тот достиг власти, его детским мечтам о троне короля или императора нашлось лучшее применение. В маленькой школе для избранных, директором которой был его отец, он узнал две отнюдь не маленьких вещи: для достижения власти существует иная сила, существуют способы управлять этой силой. Еще он узнал, что многие люди дорого заплатили бы за подобное обучение. Если бы продать эти способы! Нет, невозможно. Способами владеют те, кому они дарованы от природы, как и любое искусство, они — для расы первосвященников. Только еврей может по-настоящему овладеть древнеиудейским языком, только на нем может быть произнесено слово силы.

Круг, где он рос, не опускался до обычных непристойностей магии, здесь со снисходительным пренебрежением относились и к эффектному насилию черной мессы, и к богохульной чувственности шабаша. Правда, для проверки кандидатов в новые члены сохранялся кровавый ритуал, но это была скорее дань традиции, чем необходимость. Толпу суровые чародеи презирали и жалели одновременно. Он тоже учился укрывать, кормить и утешать, в то же время прекрасно понимая, что отделен от них прочнейшей стеной. Он наблюдал, как человек умирает от голода, но поступал так не от жестокости, просто это входило в курс обучения. Он не был похотливым, всего раз за всю жизнь он спал с женщиной, да и то по велению рассудка. Его не удерживали от разговоров с благочестивыми равви и милосердными священниками; выбери он их путь, никто не помешал бы ему, просто он стал бы непригоден для великой работы. Он оправдал надежды, не сделав такого выбора; он предпочел собственный путь.

Поначалу он не сильно отличался от обычных людей, но со временем приходили все новые возможности. Постепенно в его сознании очерчивались контуры славы большей, чем у признанного поэта, и власти большей, чем у любого короля. Да, славы и власти он желал не меньше, чем они. Но его магическое мастерство простиралось туда, куда им и не снилось, и это было его удачей.

Сознание своей силы впервые пришло к нему, когда он как-то раз ассистировал при свершении магического действа. Стоило мертвому телу подняться и заговорить, как он почувствовал власть над другой половиной мира. Однажды, как он узнал из предания, уже предпринималась попытка обрести подобную власть — и провалилась. Тот чародей тоже был евреем, потомком дома Давидова. Облекшись ангельским сиянием, он вынудил женщину из того же рода произнести Имя и дать жизнь кому-то, превосходящему смертных. Но предприятие кончилось неудачей. О том, чем кончил сам чародей, записи умалчивали. Иосиф бен Давид просто исчез. Создание, рожденное его женой, тоже обрело жалкую смерть. Только две тысячи лет спустя маги осмелились на новую попытку.

Чем ближе он подходил к Хайгейту, тем тусклее становились воспоминания. Он больше не думал о картине, время его духовного воцарения еще не пришло. Но он почувствовал, как уменьшился Город — не только Лондон, все физические тела в мире, все души всех людей.

Он поднял голову, лицо его под луной выглядело изможденным и алчущим. Он шел в одиночестве среди крошечных домиков и чувствовал, как копошатся в них мужчины и женщины — под его защитой и по его воле.

Там, в доме, к которому он направлялся, ждало его еще одно средство — оно позволит ему добиться власти не только в здешнем мире — его дитя. На миг он подумал о Джонатане и о любви Джонатана. Он улыбнулся — это выглядело так, словно внезапная судорога свела его лицо, больше гримаса, чем улыбка. Гримасу нельзя было назвать недоброй, ему вполне нравился Джонатан, он действительно хотел, чтобы его гений расцвел и еще ярче, сильнее изображал великого хозяина. Но Бетти…

Бетти предназначалась для другой цели. Едва ли он сознавал, что улыбка на его лице держится только потому, что он забыл стереть ее. Зачем улыбаться, если некому?

А ему некому улыбаться. Он был один. Так он и шел с ничего не означающей гримасой на лице.

Глава 4 Сон

В доме на Хайгейт лежала в постели несчастная Бетти Уоллингфорд. Едва они с матерью вернулись с таинственного собрания в Холборне, в котором ей даже не позволили принять участие, как мать отослала ее спать.

Она не хотела спать, она хотела позвонить Джонатану.

Но протестовать было совершенно бесполезно. Бетти не помнила случая, когда на ее протесты обращали внимание. Наверное, приходись она леди Уоллингфорд родной дочерью, ей было бы полегче. Но с тех пор, как много лет назад леди Уоллингфорд объявила, что Бетти — приемная дочь, она постоянно чувствовала себя неловко.

Однажды она предприняла робкую попытку узнать о своих настоящих родителях, но мачеха обронила только:

«Не будем говорить об этом, Бетти», — и, конечно же, об этом больше не говорили. Обращаться с подобными вопросами к сэру Бартоломью ей тоже запретили. Сказать по правде, он не так часто бывал дома, к тому же его интересы целиком и полностью исчерпывались авиацией. Да, она не та, за кого все ее принимают, но ничего другого сказать о себе она не могла.

Ну, насчет всех — это, пожалуй, слишком. Следовало бы сказать — все в Лондоне. На севере, в Йоркшире, у леди Уоллингфорд был небольшой домик. Время от времени они ездили туда, всегда только вдвоем, так вот там положение Бетти становилось еще хуже. Из падчерицы она превращалась в простую служанку. Считалось, что ей не вредно прибрести навыки в работе по дому на тот случай, если придется самой зарабатывать на жизнь.

Леди Уоллингфорд не раз говорила, что такое может случиться. И Бетти работала по дому, провожала в комнаты викария и других посетителей из местных, потом отправлялась в аккуратную кухоньку, где ей дозволялось читать выписанную леди Уоллингфорд «Дейли Скетч» и слушать радио — в основном популярную музыку. Хозяйка считала, что именно ее обожают девицы среднего класса. На кухне Бетти почему-то звали Беттиной.

— Ну и нелепые же имена у нынешних девушек! — заметила как-то леди Уоллингфорд викарию, на что тот отозвался:

— Вовсе нет! По-моему, весьма подходящее имя.

Но вид он при этом имел весьма рассеянный, и Бетти сразу поняла, что помощи от него ждать бесполезно.

Впрочем, и нужды в его помощи не ощущалось. В самом деле, чем тут поможешь? Выходить из дома одной ей категорически запрещалось.

Эти поездки начались, когда Бетти еще училась в школе. Она всегда жутко боялась встретить в Йоркшире кого-нибудь из своих одноклассниц и долго раздумывала, как поступить в этом случае. В том, что они с матерью живут здесь, не было ничего необычного, но вот как объяснишь, что к ней относятся, как к прислуге… Какое бы объяснение она ни придумала, девчонки ни за что не поверят, да она и не рискнула бы врать. Наверное, из-за этого она часто лежала по ночам без сна, представляя себе эту ужасную встречу, но судьба оказалась благосклонна к ней, и никого из знакомых она так ни разу и не увидела. В конце концов они вдвоем возвращались в Лондон, и она снова становилась Бетти Уоллингфорд, хотя даже это имя не относилось к ней, так же, как и роль служанки. Она была ничем и никем. Хозяйка-мать, мачеха-хозяйка, говорила ей, что делать; она да еще тот человек, который заходил навестить ее, отец Саймон.

Изо всех одноклассниц она помнила теперь только двоих, и даже продолжала поддерживать с ними знакомство. Ей хотелось поближе сойтись с Лестер Грэнтхэм, которая теперь превратилась в миссис Фанивэл, но она не успела. В школе Лестер не хотела водиться с ней, ограничиваясь слегка ироничной благосклонностью, к тому же с леди Уоллингфорд они так и не нашли общего языка. Пару раз Лестер приглашали в гости вместе с Эвелин Мерсер, но Бетти не нравилась Эвелин. Лестер она могла бы рассказать даже о Беттине, но одна мысль, что об этом узнает Эвелин, ужасала ее. Между тем Эвелин как раз относилась к тем людям, которые всегда все узнают. Эвелин обожала поболтать, иногда она даже специально подстерегала Бетти в школе и доводила до слез.

Даже приходя в гости, Эвелин задавала так много вопросов и рассказывала так много ужасных историй, что Бетти не понимала, как ей удается все это выносить.

Если бы можно было убежать, она убежала бы, но Эвелин садилась рядом, ела ее глазами и болтала, болтала без умолку. Довольно скоро Бетти стала бояться ее куда больше, чем леди Уоллингфорд. В самом страшном из своих кошмаров она убегала от Эвелин, а та мчалась за ней и кричала пронзительным голосом: «Беттина! Беттина!» А других знакомых у нее не было.

Во время войны она надумала найти работу и уйти из дома. Она даже зарегистрировалась и один раз поговорила с приятной пожилой дамой. Но этим все и кончилось.

Ее никто не вызывал и, слегка удивленная, она даже решилась задать вопрос леди Уоллингфорд. Та только и сказала:

— Ты недостаточно крепка — в психическом плане, я имею в виду.

Из этого она заключила — и была права — что леди Уоллингфорд предприняла определенные шаги. Неожиданное исчезновение милого знакомого эмигранта заставило ее впервые обеспокоиться состоянием своего рассудка. Их знакомство продолжалось очень недолго, но все это время ей было удивительно хорошо и спокойно.

Потом в один из дней его просто не оказалось рядом.

Она снова осталась одна.

Так продолжалось, пока не появился Джонатан Дрейтон. Бетти почему-то не запомнила их первую встречу, а ведь встречались они не так часто. Если бы у мачехи не возникло столь сильное желание заполучить портрет Отца Саймона, они могли бы и вовсе не встретиться. Но даже леди Уоллингфорд приходилось порой считаться с чужим упорством. Неожиданно заговорив о помолвке, Джонатан поразил пожилую леди едва ли не больше, чем саму Бетти. Зато потом… Как она прижалась к нему в тот день, когда он впервые поцеловал ее! Какие слова он говорил тогда! Нет, лучше не вспоминать, не к добру это. Мачеха обиделась из-за картины, этим все и кончилось. Очень скоро ее снова увезут в деревню. Леди Уоллингфорд частенько повторяла, что теперь, когда прекратилась эта дурацкая война, они переедут туда насовсем. «Там-то ты и осядешь. Мне придется иногда наведываться в город, но тебе больше незачем будет оттуда уезжать». Бетти временами даже казалось, что так будет лучше; она станет Беттиной уже навсегда и, быть может, обретет покой.

Но пока никакого покоя не предвиделось. Джонатан был слишком близко. Иногда он разговаривал с ней о живописи, она старалась понять его и даже задавала вопросы, хотя ее хозяйка — нет, мачеха — довольно часто к месту и не к месту приговаривала: «Бетти у нас туповата, к тому же она сущий ребенок», — на что Джонатан однажды заметил:

— Слава Богу, что ее не приобщали к культуре! Я и сам-то чувствую себя не намного взрослее, — и продолжал объяснять, а ей хотелось выплакаться у него на плече, и раз или два ей это удалось. А больше уже никогда не удастся. Ее отведут слушать утешительные речи Отца Саймона о любви.

Когда он говорил, Бетти забывала обо всем и словно впадала в транс. Но так бывало только в Холборне. Когда он приходил в Хайгейт, его слова почему-то переставали успокаивать. Может, потому, что ее все время заставляли что-то делать? Он говорил: «Ни о чем не тревожься, просто делай, что я скажу», — и она слушалась. Только этим да еще простой работой на кухне она и жила.

Она лежала без сна и ждала: ждала, когда ослабеет сознание, когда угаснет память о Джонатане, ждала конца.

Она боялась леди Уоллингфорд и отчаянно боялась Эвелин. Эвелин вызнает у нее все про Джонатана и всем расскажет — нет, уже не расскажет, ведь Эвелин умерла. Бетти села на постели с внезапным чувством удовлетворения.

За долгие годы это было чуть ли не первым ее самостоятельным движением. Она глубоко вздохнула. По крайней мере этот страх оставил ее навеки. Эвелин мертва. Конечно же. Лестер тоже мертва. Бетти было немножко жаль Лестер, но та никогда не хотела дружить с ней. Это ведь мужа Лестер видела она сегодня… Красивый. Во время их свадьбы она была в Йоркшире. Да ее все равно не приглашали. Йоркшир… Ну да, Йоркшир; но Эвелин теперь-то уж никогда, никогда не попадет в Йоркшир.

— Эвелин, — сказала она себе, слегка ударив ладонями о колени, — Эвелин мертва!

От внезапно обретенного, неведомого прежде чувства свободы она даже забыла про Джонатана. У нее и мысли не шевельнулось, что она ведет себя неподобающим образом; она просто радовалась и поэтому, набрав побольше воздуха, поздравляя себя, смакуя слова, снова повторила:

— Эвелин мертва.

Отворилась дверь. Вошла леди Уоллингфорд, включила свет и увидела Бетти. Бетти увидела ее, и прежде чем они обменялись хоть словом, хоть взглядом, подумала:

«А ведь люди умирают!»

— Ты почему сидишь так? — спросила леди Уоллингфорд, и Бетти сказала то, о чем думала, ведь это было так важно:

— Эвелин умерла.

На миг леди Уоллингфорд остановилась в растерянности. Эвелин никогда не интересовала ее, хотя с этой девицей она держалась приветливее, чем с Лестер, она же видела, как Бетти боится Эвелин. Ей вовсе не нужно было, чтобы Бетти потеряла этот страх, и она ответила почти сразу же — почти, но все же перед ответом была крошечная заминка, миг торжества для Бетти.

— Да. Только не забудь, это означает, что она по-прежнему жива, — ответить нужно было именно так. Леди Уоллингфорд не сомневалась, что эта мысль еще вернется к падчерице и испортит ей настроение. Она тут же перешла к делу. — Сейчас нам некогда об этом думать. Наш отец ждет тебя.

— О, только не сейчас… — воскликнула Бетти. — Я так устала. Я не могу… после того, что было днем… мама, я не могу, — она говорила хотя и жалобно, но все равно дерзости в ее голосе звучало куда больше, чем обычно.

Ощущение свободы, которое принесла ей смерть Эвелин, никак не проходило, а в сердце неторопливо «вызревала уверенность, что перемены все-таки возможны.

Это странное ощущение родилось в тот момент, когда леди Уоллингфорд входила в комнату. Люди же умирают!

Бетти поглядела на мачеху почти как на равную; даже жена маршала авиации может умереть. Но она не смогла вынести ответного взгляда.

Когда девушка опустила глаза, леди Уоллингфорд проговорила:

— Мы ждем. Оденься и спускайся вниз.

Еще мгновение она разглядывала эту замухрышку, потом повернулась и вышла.

Разом лишившись мужества и уже чувствуя себя привычно беспомощной, Бетти поднялась и начала одеваться. Она знала, что сейчас произойдет, такое случалось и раньше. Она знала, что ей придется пойти — неизвестно куда и неизвестно зачем. Знала, что потом окажется дома совершенно измученная. Следующий день леди Уоллингфорд, как всегда, продержит ее в постели. У слуг эти происшествия назывались «сдвигами мисс Бетти». Молчаливо предполагалось, что с мисс Бетти не все ладно.

Что-то с рассудком Впрочем, слуги были не так уж далеки от истины, потому что сознание не меньше, чем тело, страдало от этих одиноких путешествий, и ее руководителей весьма тревожило, что вскоре она окажется вообще не в силах выносить их.

Когда она кончала одеваться, руки у нее тряслись.

Она надела и с трудом застегнула пару уличных туфель.

Если бы только ей не пришлось выходить из дома! Или если бы она знала хотя бы, где ходит и что делает! Тогда она чувствовала бы себя увереннее. Необходимость выходить на улицу, в неизвестность пугала ее больше всего.

Ее мучители никогда не говорят ей, где она бродит, никогда даже не вспоминают об этих принудительных прогулках, но они будут ждать ее. Бетти забыла о смерти Эвелин. Леди Уоллингфорд опять стала бессмертной. Она поглядела на часы: половина второго. Медлить бессмысленно. Она сошла вниз.

Она знала: ее ждут в гостиной. Леди Уоллингфорд сидела у стола. Отец Саймон мягко прохаживался по комнате. Когда она вошла, он остановился, оглядел ее, потом указал на кресло и произнес тем сухим голосом, которого она боялась до судорог, хотя он ни разу не звучал грубо:

— Я хочу, чтобы ты вышла.

Собственных желаний у нее уже не осталось. Она подошла к креслу и опустилась в него.

— Да, отец, — сказала она.

— Скоро ты обретешь покой, — сказал он ей. — Ты обрела бы его уже сейчас, если бы не сопротивлялась.

Настанет миг, когда ты не будешь сопротивляться; тогда обретешь мир, и навеки пребудешь в нем. Отдай себя моей воле. Я могу послать тебя, я могу вернуть тебя, не беспокойся об этом. Пребудь в мире, и ты пребудешь в радости. Почему ты… нет, ты не станешь сопротивляться, ты не сопротивляешься, ты упокаиваешься в мире, почему бы тебе не почить в мире? В мире…

Тихий, сухой, успокаивающий голос шуршал и шуршал, повторяя великие слова, внушая известные истины.

Она знала, что утратит себя; теперь это уже не казалось таким ужасным; теперь она удивлялась, почему мешкает и не может выйти побыстрее. Обычно так и случалось, но сегодня кроме слов действовало еще что-то. Ее руки, как ни тихо они лежали, остались странно теплыми, и кровь в них словно продолжала биться. Ее тело (хоть тогда она этого и не осознавала) помнило то, что забыло сознание. Сила рук Джонатана все еще жила в ее ладонях, растекалась по плечам, трепетала в глубине тела.

Уши еще помнили его голос. Она не думала об этом, но все ее живое тело кричало: «Джонатан!» — и этим призывом противостояло чарам, которые сегодня не могли ее усмирить. Слово «любовь», которое наконец произнес Клерк, было не отчетливее шелеста ветра, но за ним стояло «Джонатан»; слово «покой» было огромными волнами, набегающими на пологий берег, но и в нем слышалось «Джонатан»; слово «радость» было лишь эхом, но и в нем жил отзвук имени «Джонатан». Даже нынешний день, даже картина и все, что случилось потом, делали его только более явственным; как человек бормочет во сне имя любимой, так и теперь, в состоянии, которое нельзя было назвать ни сном, ни явью, тело вздыхало по своему другу. Она не могла говорить, но, уступая заклятию, едва слышно застонала. Она спала с открытыми глазами, но спала беспокойно. Клерк знал это. Он подошел к ней поближе, он проговорил над ней — мужества ему было не занимать — три величайших слова: «мир», «радость», «любовь». Он свободно пользовался этими словами для своих нужд, но означали они для него, а значит, и для нее тоже — то, что он хотел.

Леди Уоллингфорд прикрыла глаза. Она так и не научилась выносить зрелище подавления чужой жизни. Она ненавидела дочь и с удовольствием сама подавляла и мучила ее. Но вместе с тем ей хотелось, чтобы Бетти, пока она еще жива, оставалась самой собой, иначе некого было бы мучить. Однако тот, кто стоял сейчас над девушкой, вовсе не хотел, чтобы она оставалась собой больше, чем это требовалось для его цели. Сейчас ему нужен был послушный инструмент, и слова «мир», «радость», «любовь» делали его просто более послушным.

Да, он — единственный, уникальный, но все еще не больше, чем человек — ведь он пока только подбирается к огромной власти и полной внутренней свободе.

Наконец леди Уоллингфорд услышала рядом его голос.

— Ты не говорила мне, что она так сильно влюбилась. Впрочем, неважно. Я вовремя успел перехватить ее.

Он стоял рядом с ней, внимательно глядя на Бетти.

Девушка теперь тихо сидела в своем кресле, по-прежнему с открытыми глазами, собранная, готовая действовать. Он глубоко задышал, потом сказал так тихо, что леди Уоллингфорд едва услышала, и с такой силой, что сомнамбула тут же подчинилась:

— Теперь иди и принеси мне новости.

Она поднялась, не отводя от него ясных глаз, в которых не было заметно даже промелька собственной воли. Теперь она вручала ему свою покорность даже с каким-то облегчением. Последний протест угас без следа; подчинение приятно овладело ею. И подчинение, и удовольствие, доставляемое им, она уже знала и воспринимала вполне естественно. Покорность заменила покой, удовольствие заменило любовь, удовлетворение заменило радость. Девушка повернулась и направилась к двери. На следующий день она очнется донельзя усталой не только из-за того, что совершит сегодня, — много сил уйдет на то, чтобы отказаться от самой себя. С каждым возвращением ей все сложнее восстанавливаться; может настать день, когда она уже не сможет выйти из гипнотической неподвижности. И этого дня, как полагал Клерк, ждать осталось недолго. Тогда он сможет навсегда послать ее в тот мир, в который сейчас она только заглядывает.

Бетти вышла из комнаты. Клерк направился следом, леди Уоллингфорд, притягиваемая жутковатым для нее самой интересом, вышла вместе с ним. В доме было тепло и стояла тишина. Сэр Бартоломью все еще совещался в Москве, слуги спали по комнатам. Бетти вышла в прихожую, сняла плащ и грубую шляпу, надела их. Высокий мужчина и женщина немного пониже его ростом стояли неподвижно — руки опущены вдоль тела, ступни сдвинуты, глаза неотрывно прикованы к девушке. Они смотрели, как она подошла к входной двери и широко распахнула ее. Пустынную улицу заливал лунный свет, сам воздух стал бледно-голубоватым. Безмолвие обрушилось на них, безмолвие, в котором тишина прихожей казалась только что оборвавшимся шумом. Бетти вышла.

Клерк быстро шагнул вперед, прикрыл дверь, оставив лишь маленькую щелку, и замер возле нее, внимательно вслушиваясь. Леди Уоллингфорд осталась на месте, чуть заметно дрожа. Не прошло и пяти минут, как в том же полнейшем безмолвии, какого не бывает ни в затихшем городе, ни в деревенской усадьбе, послышался слабый звук едва влекущихся шагов. Казалось, человек шел, с огромным трудом волоча ноги, почти не отрывая от земли подошв. Клерк отошел в сторону. Дверь чуть подалась, и в прихожую протиснулась Бетти. Она была бледна до синевы и почти падала от изнеможения. Она вошла, попыталась закрыть за собой дверь, споткнулась и упала. Клерк поймал ее и коротко взглянул на леди Уоллингфорд.

Словно повинуясь беззвучному приказу, та метнулась вперед, наклонилась и подхватила дочь под колени. Вдвоем они несли девушку наверх, а за ними на стенах колебались две чудовищно искривленные тени. В комнате Бетти они опустили свою ношу на постель, потом раздели и укрыли одеялами, по-прежнему — в полной тишине, двигаясь мягко и быстро. Потом они придвинули кресла и сели по обе стороны от нее. Леди Уоллингфорд достала тетрадь и ручку. Клерк наклонился к Бетти и что-то сказал ей на ухо. Потом он приник почти к самым губам лежащей, жадно ловя едва слышный голос, с длинными паузами, невнятно выговаривающий слова. Все сказанное он тут же повторял четко и чуть громче, чем обычно. Леди Уоллингфорд записывала. Когда они закончили записывать, за окном брезжило утро. Клерк разогнул спину, встал и нахмурился. Леди Уоллингфорд поглядела на него.

Он медленно покачал головой, и оба вышли из комнаты.

Она направилась к себе, он спустился по лестнице в зал.

Выйдя на улицу, Бетти не помнила, что должна сделать, и некоторое время постояла в тени у крыльца, глубоко дыша. Сгусток мрака, напоминавший ее собственную тень — только это была не тень, а нечто гораздо более плотное, — притаился на крыльце у нее за спиной.

Она ничего не заметила и направилась в Город, в сторону Хайгейтского холма. Бетти шагалось легко и весело, эти прогулки всегда приносили ей радость и ощущение близкой удачи. Правда, другие ощущения все равно отсутствовали, и сравнивать было не с чем. Казалось, в жизни ей только и остались часы этих приятных путешествий. Совершенно не сознавая, что исполняет чужую волю, и в то же время стремясь как можно лучше выполнить поручение, шла она по улицам. Не помня названий, да и не обращая на них внимания, она тем не менее безошибочно выбирала нужные направления и повороты.

Как это происходило? Она не думала. Она сейчас вообще не могла думать. Способность рассуждать исчезла, словно ее никогда и не было. Все, что нужно, она просто знала. Зато она не знала другого. Безмолвие вокруг не имело ничего общего с земной тишиной, а небо над ней было то самое, под которым бродили сейчас Лестер и Эвелин. Некоторая призрачность окружающего не беспокоила Бетти Если контуры домов порой казались ей зыбкими, она приписывала это эффектам лунного света.

Мир вокруг был знаком ей не хуже земного, зато пугал куда меньше.

Этот мир не воздвигал преград, не прятал своих троп, одинаково призрачный и для Земли, и для Небес, и его горние слои казались призрачными обитателям адских бездн, если они, конечно, существуют. Этот мир наш и не вполне наш, потому что ни мужчинам, ни женщинам не предназначено долгого пребывания в нем.

Хотя встречаются авторитеты, которые уверяют, что ряд необъяснимых исчезновений приводил именно сюда, и что есть люди (даже из числа живых), издавна и по ею пору влачащие здесь свое жалкое существование. Но большей частью эти улицы служат только перевалочным пунктом для новопреставившихся. Они не предназначены для человеческих тел, хоть и знавали некоторые из них — «Еноха, Илию и Владычицу» — правда, не в Лондоне, а в тех местах, где они умерли. Одно время в обществе попыталась было укорениться мысль, навеянная откровениями отдельных визионеров, будто в год величайшей опасности мощные атаки наших врагов увенчались успехом; Лондон и Англия исчезли, а все мы погибли и попали в другой мир, где и будем жить, пока не отработаем свое спасение — чтобы возрадоваться искупленной свободе, недостижимой на земле. Думали также, что наши завоеватели живут теперь на нашей земле, доводимые до бешенства мистическим ощущением нашего присутствия. Правильнее считать, как полагают ученые мужи, что во времена кровавых распрей этот мир притягивается ближе к нашему (хотя мы едва ли можем ощутить это так называемое соседство), и любому из живущих становится легче попасть сюда, а тому, кто стремился править душами людскими в обоих мирах, становится легче добиться своего.

Быть может, настанет день, когда этот мир прорвется к нам. Тогда он разрушит нашу плотность, принадлежащую земле и небесам, и все те, кто будет жить тогда, познают полное одиночество, и будут пребывать в нем, пока не прорвутся к месту собственного упокоения. Путешествующих здесь немало, но в большинстве своем одиноки и они, хотя умершие вместе могут не разлучаться, как Лестер с Эвелин, как некоторые другие близкие друзья и влюбленные.

Ничего этого не знала Бетти Уоллингфорд. Она шагала спокойно и весело в своем видимом теле. Она ведь считала, что не расставалась с ним, в нем и вышла из дома. Да только ее настоящее тело лежало теперь на крыльце, скрюченное, лишенное сознания, ожидающее возвращения хозяйки, в то время как Лестер и Эвелин нигде не ждали их бренные оболочки. Им предстояло найти другой путь воссоединения великой целостности души и тела. Но дни, прошедшие с момента их смерти, значили для них не больше, чем для Бетти — несколько минут после ухода из дома. Да, здесь тоже существуют неведение и страх, но здесь они — только пауза или немедленное действие. Неопределенность, грезы, сомнительные раздумья позволительны только на окраинах интеллектуальной жизни, а в этом мире они редки. Ни ангелам, ни насекомым они неведомы, и знакомы только растерянным людям. Бетти спускалась с холма, а внизу, у его подножия, бродили Лестер и Эвелин. Ни Город вокруг них, ни они сами не изменились. Сердца их по-прежнему тревожились о том, что как раз совершенно не заботило Бетти.

Она все шла и шла. Светало. Навстречу ей торопился новый день. Занималось ясное октябрьское утро — немного прохладное, с редкими облачками, но приятно радующее все ее чувства сразу. Она даже ощущала его запах — новый приятный аромат примешивался к старым городским запахам, хотя и тяжеловатым, но тоже не вызывающим неприязни. Земля под ногами Бетти тихонько гудела, словно откликаясь на музыку легкого неба и вот-вот готового появиться солнца. Звук отозвался в самом ее существе, как отзывался и во время предыдущих прогулок, и она с радостью вслушивалась в отдаленный шум просыпающегося Города. Поначалу он всегда казался ей странным, но потом быстро становился привычным. Горожане и вовсе не замечали его; они давно стали частью Города, их уши притерпелись к нему. А вот ее слух был теперь ясным и свежим, она знала, что это — счастье, и она счастливая, раз идет туда. Что-то ей предстоит найти здесь, нечто такое, что поможет понять и этот шум тоже.

Все звуки и времена, производившие шум, стали для нее теперь важными, но важными по-разному. Ага, наверное, дело во времени: она должна была прийти вовремя, потому что так ей приказали, но прежде предстояло миновать некий район, не то чтобы враждебный, но все-таки какой-то чужой. Как будто она должна вспомнить что-то из прошлого, только само прошлое почему-то меняется то и дело. Она помнила из него только несвязные обрывки. Кто-то когда-то говорил ей, что она не слишком-то сильна умом. «Ну что же, наверное, так оно и есть, — весело думала она, — но я все равно сделаю то, что нужно, а то, чего делать не надо — о том и беспокоиться нечего». Кто это так подтрунивает над ней? Кому это она так радостно отвечает?

Пока она спускалась с Хайгейтского холма, память будто бы понемножку прояснялась. Так бывало и раньше.

Чуточку похоже на сон, но все-таки не совсем сон, потому что дело происходило наяву, но другого слова она не могла подобрать. По временам она словно оказывалась в сумрачном доме, сквозь стены которого смутно виднелись улицы; иногда она даже видела себя в машине вместе с матерью. Так или иначе всю жизнь она проводила в снах, и за некоторые из них ей было немного стыдно, потому что в них она слишком уж суетилась по пустякам. В обычных снах, насколько она знала, человек не занимается самокритикой. Он делает то или другое, просто делает, не задумываясь, нельзя ли сделать это лучше. Ну и что? Может, и можно, но ей ни капельки не было стыдно, какой бы суровой критике она не подвергала свои поступки. Она бы сейчас весело согласилась с любым выговором. Бетти попыталась припоминать другие свои сны, но это оказалось трудно, она уже добралась до оживленных улиц, где краски, шум, многолюдие и сверкающее небо наполнили ее сердце еще большей радостью. И тут она оказалась на вокзале Кинг-Кросс.

Здесь тоже было людно, что, впрочем, не создавало неприятного чувства толчеи. Она сразу поняла, что должна делать — вернее, что нужно делать в первую очередь.

Надо найти свое другое «я» и подбодрить его; она должна помочь сама себе. Люди поумнее, несомненно, стали бы помогать другим, но она не завидовала им, только восхищалась. В конце концов, помощь себе не сильно отличается от помощи другим, а помощь другим похожа на, помощь себе. Охваченная счастливым возбуждением действия, она направилась к платформе, где стоял поезд на Йорк. Она помнила, что пересаживаться надо в Палчестере, а потом — в Лаутоне, и помнила, как та, другая она, с каждой пересадкой становилась все подавленнее, выглядела все печальнее. Почему? Лучше бы обойтись без этого. «Будь самой собой, Бетти», — напомнила она себе, и увидела себя на платформе рядом с купе. В последнем путешествии они с матерью ездили туда в июле (наверное, и сейчас июль), и вот так стояла она, а вот так — ее мать. Мать… В этих снах мать неизменно удивляла ее; наяву Бетти всегда видела ее властной и сильной, а когда встречала в этом мире, в ней словно пропадало что-то. Тогда она казалась пустой, бесцельной и даже жалкой. Но зато наяву рядом с матерью всегда оказывалась другая Бетти, тихая, поникшая, несчастная. Проводники объявили: «Грентхэм, Донкастер, Йорк»; пассажиры начали заходить в вагоны. Бетти прошла в купе.

Определенно сегодняшний сон был очень сильным. Она словно видела со стороны себя или свою сестру-близняшку. Какая же она нахохленная! Бетти рассмеялась и воскликнула весело и нетерпеливо:

— Ох, да не тревожься ты так! Это же просто игра!

Почему бы тебе не сыграть в нее?

Она не знала, откуда взялась уверенность в том, что это игра. Не знала и того, как сумела понять, что игра касается только ее матери, а сама она может из чистой любезности подыграть ей.

— Она не повредит тебе, — добавила она, но другая Бетти тихо возразила:

— Но она же вредит мне.

— Ну, если ты и щипка не можешь вынести, — начала Бетти и перебила сама себя, — миленькая моя, да улыбнись же ты!

Другая Бетти стояла с несчастным видом и молчала.

— Входи, Бетти, — поторопила ее леди Уоллингфорд. — Ты же знаешь, что до Лаутона едешь первым классом, — и, обращаясь к проводнику, уточнила:

— Этот вагон — до Йорка?

Проводник, только что выкрикнувший: «Грентхэм, Донкастер, Йорк», проявил заметное самообладание и подтвердил: «Да, сударыня». Может, он сказал так просто по привычке, но в этом Городе привычка рождается из прошлого долготерпения, и теперь это терпение отозвалось громовым появлением властвующего Бога, чудесным и непреходящим. Златоликое Терпение, солнечный покров Справедливости отразились в словах проводника, а в лице его промелькнула сокровенная суть самого Города. Он снова повторил:

— Да, сударыня! — голос его раскатился по всем закоулкам станции и пошел порождать отзвуки на станционной площади. Он держался в воздухе, пока не упал и его место не заняла какая-то другая фраза. Во всем этом месте не осталось ни малейшего уголка, не искупленного красотой и добром чудесных звуков — кроме глаз леди Уоллингфорд и бледного лица ее юной спутницы.

Но в этот момент другая Бетти, веселая, счастливая, остававшаяся незримой для мачехи, наклонилась, и когда поезд уже трогался, крикнула своей близняшке:

— Игра! Всего лишь игра!

Девушка в поезде просветлела лицом и даже попыталась улыбнуться.

Бетти стояла и смотрела вслед поезду. Когда он исчез, став уже прошлым этого мира, она повернулась и помедлила секунду, не зная точно, что делать дальше.

Веселье в сердце чуть потеснилось, давая место печали; лицо посерьезнело. Она чувствовала себя так, словно замешкалась, выполняя поручение, но имела на это право, потому что сам Город хотел этой встречи. Она была дарована и предписана ей, чтобы помочь самой себе; теперь пришла пора заняться делами других. Она попыталась припомнить, о чем ее просили, и не смогла. Да это было и неважно: в таком замечательном городе ей и так все покажут. Она медленно сошла с платформы, и в тот же миг сама атмосфера и весь облик станции начали меняться. С каждым ее шагом свет дрожал все сильнее, люди вокруг становились все призрачнее, и скоро она переставала осознавать их присутствие. Теперь она двигалась в некоем трансе, не осознавая ускоренного хода времени, вернее, не замечая, что проходит сквозь время. Совершенное спокойствие Города, в котором одновременно существовали все времена Лондона, приняло эту странницу в себя и предоставило средства для выполнения ее задания. Когда она выходила из дома, кончался октябрь, а на платформе в полном разгаре звенел прошлый июль; теперь она шла в сторону осени, каждый шаг — день, и когда добралась до книжного киоска, миновало чуть ли не полгода. Бетти подошла к нему темным январским утром, тем утром, о котором ее смертное тело, оставшееся на крыльце, еще не знало, о котором не знал даже Саймон Клерк, да и никто на земле. Теперь она входила в события, которым еще предстояло свершиться, потому что здесь все события свершались одновременно. То были окрестности блаженства. Блаженство Города знало свои собственные пределы, но пока она оставалась здесь только странницей, она не смогла бы обозначить их. До этого счастье переполняло ее, но возле киоска смутное чувство, мешающее блаженству, вдруг поднялось в ее душе и тут же исчезло. Все правильно, она должна сделать то, что собиралась сделать, и все же ей это не слишком нравилось. Она чувствовала себя так, словно сказала или сделала что-то пошлое, хотя и не могла догадаться, что. Она держала в руке несколько монет, хотя не могла бы сказать, откуда они взялись. Перед ней лежали на прилавке утренние и вечерние газеты. Виновато — она не могла избавиться от ощущения вины — Бетти купила несколько газет, потом прошла в зал ожидания и села читать.

Впрочем, едва ли это можно было назвать чтением.

Глаза бежали по печатным строчкам, память вбирала их в себя. Но сама она не понимала и не запоминала прочитанного. Она делала это не для себя, а выполняя чужой приказ. Она развернула одну газету, прочла, свернула, отложила в сторону, взяла другую, и так, пока не перебрала все. Она читала будущее, но для нее оно не становилось более известным. Законы Города, властвовавшие здесь, позволяли ей только передать прочитанное хозяину. Ведь он за тем и посылал ее, вот и пусть наживается на этом. Город хранил от опасности ее, предоставляя пославшему самому расплачиваться за свои поступки. Слова и дела мира в этот новый январь записывались в ее памяти, но она, хотя и подвластная волшебству, все еще оставалась свободной. Наконец она легко встала, оставив газеты на скамейке, вышла из зала ожидания и вообще с вокзала. Теперь она возвращалась к Хайгейту.

Чтобы выйти на улицу, ей снова пришлось пройти сквозь убывающее время. Снова наступил октябрь и дул свежий ветер.

Теперь ее прежняя радость немного утихла. Она поймала себя на том, что настраивается на скуку, какую испытываешь от пустых разговоров. Ее ждут какие-то люди, которым захочется, чтобы она объясняла им что-то или без конца повторяла одно и то же.

— А я не очень-то хорошо объясняю, — запротестовала Бетти. — Сколько раз я пыталась объяснить что-нибудь своей матушке, и ни разу так и не справилась.

Она говорила вслух сама с собой. Улицы опустели, ни впереди, ни позади нее не было ни единой души. Она говорила, обращаясь к Городу, не защищаясь и не оправдываясь, просто сообщая факт. Она не услышала ответа, разве что воздух потяжелел и набух светом, словно предлагая ей надежду и подбадривая. Если бы она видела вторую картину Джонатана, то могла бы узнать эту световую дрожь, хотя ни она, ни кто-либо другой не догадались бы, откуда и как пришло к художнику такое понимание никогда не пережитых им впечатлений.

— И еще, — продолжала она, — я ведь уже не буду чувствовать себя так хорошо, как сейчас. Скорее всего, опять голова разболится, и вообще станет совсем плохо.

Фраза угасла в воздухе; она шла дальше, стараясь не раздражаться. Слишком быстро пришла она к подножию холма, и когда увидела, что он приглашает ее подняться (такими разумными выглядели улицы, дома и сам рельеф местности), то произнесла уже почти подавленно:

— Вот жалость-то.

А что? Разве не жалость — покинуть все это благолепие ради предстоящих глупых и скучных дел. Она знала, что они будут глупыми, и уже чувствовала первые признаки будущей головной боли. Но делать нечего; кому-то же надо выполнить эту работу, и если ей… Она поняла, что собирается сделать проблему из простого подъема на холм, и ускорила шаги. Скука, поджидавшая впереди — всего лишь игра, и она сыграет в нее как надо. Но когда она поднялась наверх, ощущение расставания с Городом усилилось. Раз или два она оглянулась, посмотрела назад.

Красивый и светлый, Город лежал перед ней, полускрытый на востоке легкими тенями и подкрашенный розовым и красным от заходящего солнца на западе. Она знала, что когда солнце зайдет, ее здесь уже не будет, ночь в этом Городе — не для нее. Другая ночь ждет ее. Ей казалось, что никогда еще возвращение на давалось так трудно, как в этот раз. Раньше печаль и боль внезапно обрушивались на нее в самом конце. Теперь она готовилась; они приближались, и она уже заранее начинала протестовать, чуть ли не восставать против их приближения. Почему надо уходить? Зачем уходить? Она была уже на краю тени, нависающей над Хайгейтским холмом, и перед ней мягко горел закат, а над Городом сиял другой закат, с другим солнцем — сиял так, словно не свет гас, а надвигалась святейшая ночная красота, предваряя роскошное ночное таинство. Она прижала ладонь к телу, и ощутила тепло, словно сжимала другую ладонь, добрую и теплую ладонь этого места. На рубеже соединения двух миров, скорее на границе, оказавшейся внутри нее, добро одного мира низвергалось в другой. Она знала имя, она знала, кто, живя в одном из миров, на самом деле принадлежит другому. Там кто-то еще мог отрицать это, здесь это знание было само собой разумеющимся.

Она громко позвала вслух: «Джонатан!» Близко, на краю тени, совсем близко к тому темному дому, который ждал ее, так близко к той силе, которая убьет это яркое, веселое «я» и саму радость жизни, она позвала своего любимого. Она сделала только один маленький шажок по мостовой. В ней уже поднимались беззвучные причитания и бледная покорность той, другой Бетти, но и энергия этой пока еще жила в ней. Она остановилась, как вкопанная, и решительно заявила:

— Не пойду!

Конечно, это было глупо, но теперь даже сама ее мягкость взбунтовалась, и она продолжала звать, призывая единственное свое счастье, пытаясь утвердиться в нем, удержать его — снова и снова она звала:

— Джонатан! Джонатан!

Голос ее звенел так свободно и полно, как никогда за всю ее юную, мучительную жизнь не осмеливались говорить ее смертные уста. Бессмертная, взывала она к бессмертному, и бессмертный Город предоставил этому слову звучать в нем, отразил его эхом, наполнил эхо новым смыслом: «Джонатан! Джонатан!» Одна, в надвигающейся тени, смотрела она вниз с холма, ждала и вслушивалась. Если бы он вдруг оказался там, то может, и она могла бы остаться. Если нет… Ночь вокруг нее все росла, а Бетти все медлила.

По смертным меркам далеко, но достаточно близко по бессмертному времени, шли по Городу две мертвые девушки. Они покинули парк не так уж и давно — несколько дней назад, а может, и меньше. Но Эвелин дошла до состояния, которое на земле называлось бы облегчением от слез. Здесь не было облегчения, просто она устала, замолчала и немного расслабилась. Может, собравшись с силами, она начнет снова, но пока сил у нее не было. Она не осмеливалась покинуть Лестер, хотя та нравилась ей все меньше и меньше. Лестер по-прежнему мешала ей болтать, а без болтовни этот мир для Эвелин выглядел совершенно невыносимым. Она боялась потерять единственный способ спасения от его тяжести и не понимала, как выносит эту тяжесть сама Лестер. А если Лестер не будет слушать, то, выходит, слушать ее будет вообще некому. Она же боится, а когда она боится, она всегда болтает, это так утешительно. И она ненавидела Лестер, лишавшую ее последнего утешения. Но Лестер все еще держала Эвелин за руку, и за неимением лучшего приходилось с этим мириться. К тому же Лестер иногда говорила что-нибудь и даже ждала от нее ответа — только почему-то говорила она все больше о каких-то глупых и неинтересных вещах.

Однажды где-то в Холборне Лестер остановилась и заглянула в одно из этих чудных окон, которые на самом деле никакие не окна, а потом нерешительно сказала подруге:

— Эвелин, погляди, ты ничего особенного не замечаешь?

Эвелин поглядела, но не увидела ничего необычного.

Наверно, это был магазин с люстрами и электрокаминами — только вещи выглядели каким-то смутными и неопределенными. Но Лестер смотрела на них серьезно.

— Вот такую я всегда хотела, — сказала она. — Видишь, в последнем ряду?

Эвелин даже смотреть не стала, она просто сказала высоким напряженным голосом:

— Не глупи, Лестер. Ни к чему это.

Выместив таким образом обиду, Эвелин доставила себе маленькое удовольствие. Кроме того, она действительно никогда не интересовалась всякими бытовыми подробностями. Если ей становилось плохо, она жаловалась, но никогда не пыталась сделать так, чтобы стало хорошо. Лестер печально улыбнулась Пожалуй, это была ее первая улыбка здесь.

— Ни к чему, — согласилась она. — Они выглядят почти настоящими. Мы оба именно такую хотели. Ричард даже собирался подарить ее мне на день рождения. Ну, послушай же меня, Эвелин.

— Ты же не слушаешь, что я говорю, — насупившись, буркнула Эвелин и пошла прочь.

С легким вздохом Лестер направилась за ней. Всего на какую-то минуту этот магазин перестал походить на декорацию и превратился в настоящий. Там на полках стояли вещи, которые всегда интересовали ее. Она хотела бы их иметь — не ради какого-то особенного комфорта, и вовсе не ради того, чтобы произвести впечатление на соседей, а просто для удовольствия. Дойдя до угла, она обернулась и вдруг остановилась так резко, что Эвелин вскрикнула от неожиданности. Рука Лестер, сжимавшая ее руку, разжалась, а потом так стиснула ладонь, что она снова пискнула, уже протестующе. Но Лестер грубо оборвала ее.

— Помолчи! — голос Лестер выдавал крайнюю степень волнения. Подобная несправедливость возмутила Эвелин: то говори с ней, то не говори, как тут угадаешь? Она поняла, что вот-вот опять заплачет, но они пошли дальше и шли на север, пока не пересекли все знакомые ей районы Лондона, и не оказались на какой-то длинной убогой улочке. Вокруг по-прежнему не было ни души.

И тут наконец появился новый звук. Где-то высоко над ними, пронзая воздух и отдаваясь в их сердцах, звенел голос. Подруги разом остановились. Голос был несомненно человеческий, больше того — девичий; он звучал, разрывая тишину призывом и верой. Лестер подняла голову: нет, голос она не узнала, но тон его будто придавал силы. Звала женщина, только так и могла звать женщина в этом Городе, так когда-нибудь позовет и она, если только осмелится. Она подумала о недавней встрече с Ричардом, и уже открыла рот, чтобы послать его имя звенеть над улицами так же, как звенело это чужое имя, которое она даже не успела разобрать… Она услышала свой голос. Охрипший от долгого молчания, он тускло каркнул: «Ричард!» Звук ужаснул ее. Это все, на что она способна? Лестер попробовала еще раз. Так и есть.

Она предприняла третью попытку и снова услышала почти беззвучно слетевший с губ плоский голос смерти.

Смерть владела ею. Смерть все никак не кончалась, скорее наоборот, только начиналась. Она продолжала умирать. Вот она уже и позвать не может, скоро она не сможет говорить, потом — видеть, и не станет ни высоких звезд, ни бессмысленных огней — хоть и бессмысленных, но все-таки привычных, городских. Скоро даже этого бледного света окажется для нее слишком много, и придется прятаться от него в те огромные отверстия, которые виднеются то здесь, то там; наверное, они для этого и нужны. А потом она будет забираться все глубже, чтобы не видеть входа, все дальше, все глубже по извилистым лестницам. Если в тот момент Ричард пройдет по улице… нет, лучше она потерпит и подождет у входа, а потом, когда увидит его, позовет своим слабым хрипом. Один раз она оттолкнула его, но больше такого не случится. Она позовет и удержит его; пусть и он тоже увидит все это — черные отверстия туннелей, длинные, извилистые лестницы, всех этих живых мертвых. Теперь она понимала, что ошибалась: не мертвые жили в норах, а живые, там, глубоко, глубже всех линий метро, в ходах, которые они сами прорыли, чтобы укрыться. Нет уж, больше она не оттолкнет Ричарда, Ричард будет здесь, с ней, станет пленником вместе с ней, ради нее. Если бы только он тоже умер и пришел!

Все это пронеслось в ее сознании, пока звал голос.

Она вдруг увидела все совершенно отчетливо, увидела на вечность вперед. Вот чего она хотела, вот чем она на самом деле была. Она проклята. Да, пока она остается такой, она проклята. Выхода нет, вот только если стать другой… но где же взять силы на это? Она стояла, замерев в ужасе то ли перед собой, то ли перед адом, то ли перед тем, что они оказались одним и тем же, когда в ее сознание ворвалось слово. Джонатан! Далекий голос звал:

«Джонатан!» Она знала это слово, так звали друга Ричарда. Сам художник совсем не интересовал ее, но она приглашала его обедать, потому что Ричард его любил, она благосклонно относилась к его картинам, потому что они нравились Ричарду. Она узнала имя, и имя разбило вставшее перед ней видение Бездны. Нет, она все-таки не такая, она еще не там. Она стоит на улице и дышит вольным воздухом, узнавая зов любви. Может быть, из глубин сознания, может быть, откуда-то извне пришел вопрос:

— Справедливо ли это будет?

Она ответила со свойственным ей мужеством, но с новой, праведной осторожностью:

— Наверное, это будет последняя возможность.

— Это будет твоя последняя возможность, — закончил голос, если это был голос вообще.

И тогда она ответила:

— Да.

Бессловесный разговор окончился, и в тот же миг перестал звучать голос над ними. Видно, она прикрыла глаза; теперь, снова открыв их, она увидела уже довольно далеко убегающую Эвелин. Она позвала ее и тут же без особого удивления поняла, что может звать Эвелин без всяких затруднений.

— Эвелин! — окликнула она. Маленькая фигурка на бегу оглянулась, и до нее ясно долетел тонкий голос.

— Это Бетти! — Эвелин повернулась и побежала дальше.

Лестер помчалась за ней. Лицо подружки, когда та оглянулась, ошеломило ее: на нем были восторг и предвкушение. Лестер вспомнила Бетти, вспомнила и то, как Эвелин мучила ее. Однажды они вот также втроем бежали по школьному саду у моря. Сейчас на бегу она видела, как сквозь дома и магазины проступают кусты того сада.

Бетти убегала, а Эвелин гналась за ней, а потом и сама Лестер вдруг помчалась за Эвелин. В школьные годы она не любила связываться с ними, потому что с Бетти было скучно, а заступаться за нее не было нужды. Эвелин не собиралась причинять бледной, всегда немножко забитой Бетти особого вреда, да и на этот раз она, кажется, просто хотела поговорить с ней. Но тогда, на берегу, Бетти отчего-то расплакалась, и Лестер тут же вмешалась. И вот теперь все повторялось: они бегут по тропинке вниз, нет, не вниз, а вверх, и не по тропинке, а по улице к Хайгейту, а над ними на фоне неба стоит одинокая фигурка и ждет их приближения.

Бетти издали смотрела на них, не узнавая. Едва она сошла с предписанного пути, как освободилась от боли.

Незыблемые законы этого места дали ей то, чего она так настойчиво добивалась. Страдание или его предчувствие могли объяснить неожиданный бунт, но не изменить его последствия. Она сошла на мостовую и (как в старых сказках) обитатели этого места разом обрели существование.

Она попросила о том, что знала. Но то, о чем она просила, принадлежало к миру лежащей за ее спиной тени, а здешний мир не мог ей этого дать. Она увидела вдали двух бегущих женщин, чужих и чуждых, как на картине или в стихотворении. Она с любопытством наблюдала за ними, и теперь время шло для нее так же, как для Эвелин, взбирающейся по склону, и для Лестер, замешкавшейся позади. Лестер споткнулась, в отличие от Эвелин она не знала точно, зачем бежит. Поэтому одна бежала быстрее, а другая медленнее. Во внешних кругах этого мира жестокая цель все еще может опередить смутную жалость. Но жестокость не достигнет того, к чему стремится. Бетти ждала до тех пор, пока на полпути к вершине холма — первая из бегущих не подняла голову, и тогда она узнала Эвелин. Бетти невольно сделала несколько шагов назад, и ночь того мира, в который она медлила вступать, подхватила ее. Кошмар надвинулся вплотную; вот оно и случилось. Она вскрикнула, повернулась и бросилась бежать.

Эвелин звала:

— Бетти! Бетти! Остановись! — но Бетти услышала совсем другое. В страшных снах этот голос часто звал ее:

«Беттина!», вот так же он звучал и сейчас. Она бежала.

Между ней и домом оставались всего одна-две короткие улицы; она хорошо знала их, печальные, несчастливые улицы Хайгейта. Но сейчас страх перед домом отступил куда-то далеко, уступив место ужасу перед Эвелин.

— Беттина! Беттина!

Пропала, совсем пропала! Но дом уже ближе, и ближе то холодное, замершее, что ждет ее на пороге.

— Беттина! Беттина!

Нет, она уже здесь, она и ее образ у двери уже неразделимы. Изнеможение навалилось на нее как мокрое одеяло, глаза закрылись, тело обмякло, она едва сумела приоткрыть дверь и протиснуться внутрь. Она упала, кто-то подхватил ее. Больше она ничего не помнила.

Напротив дома Эвелин остановилась. Для нее мир остался все тем же тихим и пустым, таким же земным и неземным, как и раньше. Он не был темным, никогда еще он не бывал для нее совершенно темным. Она не успела узнать мягкой, насыщенной, священной темноты Города. Эвелин стояла, слегка задыхаясь, — так могла бы запыхаться любая девушка, игравшая в догонялки с любимым. Впрочем, не совсем так — в ней вовсе не чувствовалось быстрой и щедрой жизнерадостности. Наоборот, злоба, жившая в ней, изо всех сил противилась смерти второй. Совсем недавно у нее появилась цель: она хотела Бетти, а теперь она опять не знала, чего хочет.

Дом стоял перед ней, но она боялась войти.

Тут-то ее и догнала Лестер. Она резко остановилась рядом и сказала с высокомерной требовательностью:

— Что ты делаешь, Эвелин? Почему ты не можешь оставить ее в покое?

Вот! Опять то же самое! Она уже говорила это раньше — в том самом саду у моря, на берегу огромного моря, рокот которого она слышала сейчас та же явно, как звук собственного голоса. Как слышала тогда, в школе, и во время уроков, и после них, лежа в постели.

Ей показалось, что Город позади нее пришел в движение. Она собиралась схватить Эвелин за плечо — и это тоже она когда-то уже делала. Но теперь опустила руку, потому что не смогла пересилить отвращение, которое неизбежно вызовет прикосновение. Но Эвелин тут же повернулась, словно повинуясь этой властной руке, и заговорила тем глупым, смазливым голоском, который только усиливал недоверие к словам:

— Да о чем ты? Ничего я такого не делала.

Ответ наконец привел Лестер в себя. Они уже не школьницы. Но кто же они тогда? Женщины; мертвые женщины; живые женщины; женщины, в чьих устах подобные слова не имеют никакого смысла. Извинения ребенка в саду у моря могли быть приняты, если бы не прозвучали здесь. В парке Лестер могла бы еще посмеяться над ними, теперь она не могла заставить себя даже улыбнуться. Когда она заговорила, голос ее звучал так полно и ясно, как еще ни разу не звучал в этом мире.

Она говорила как женщина, как жена Ричарда, пусть еще не совсем здешняя жительница, но уже и не бездомная бродяжка.

— Не надо, моя милая, — сказала она. — Не стоит этого делать… — и, словно по наитию, закончила:

— Здесь.

Эвелин осеклась и отступила на шаг. Лестер поглядела на дом. Он показался ей странным и грозным. Бетти нашла в нем убежище, как раньше находила на садовой скамейке в кустах. Над крышей, совсем близко к трубе висела одинокая звезда. Все остальные дома были призрачными, зыбкими, только этот стоял твердый и настоящий. Он высился перед ней, и вход казался таким же мрачным, как те темные устья нор, которых она боялась. Пока она смотрела, из дома донесся слабый звук.

Там плакал кто-то. Приглушенные, жалобные всхлипывания только одни нарушали вновь повисшую над Городом тишину. Так же звучали недавно в безмолвном парке причитания Эвелин, но сейчас Эвелин не плакала. Плакала Бетти — в кустах… или в доме, без сил, без надежды. От пронзившей ее острой тоски Лестер беспокойно шевельнулась; очень хотелось пойти и сказать ей, чтобы перестала. Тогда, на берегу, она не пошла, и теперь тоже, поколебавшись мгновение, повернула прочь. Бетти должна сама за себя постоять.

«Должна ли?» — спросил ее собственный голос, и она воскликнула, не сдержав своей прежней, прижизненной вспыльчивости:

— Проклятье!

Слово бросилось от нее прочь сразу во все стороны, словно вырвалась на свободу и кинулась врассыпную дюжина маленьких зверушек. Они помчались по улицам, выбивая слово дробным топотом маленьких лапок, а самое большое метнулось к дому и исчезло под дверью. Лестер со страхом проводила слова глазами: какой новый вред она высвободила? Но поправить уже ничего нельзя.

Теперь она тоже должна пойти туда. А Ричард? Она думала, что потеряла Ричарда в этом ужасном Городе, но вдруг ей стало казаться, что именно здесь она и сможет его встретить. Она уже видела его дважды, и второй раз можно было принять за неявное возобновление любви. А что подарит ей третий раз? Голос? Слово? Ведь призраки могут говорить: тот, который являлся ей дважды, тоже мог бы заговорить. А вдруг войти в дом — значит освободить его? Тихий, какой-то потрясающе безнадежный плач все продолжался. Лестер в нерешительности все еще стояла перед домом.

У нее за спиной Эвелин раздраженно позвала:

— Лестер! Пойдем же отсюда!

При этих словах Лестер впервые в жизни увидела искушение таким, каким оно становится, когда снимает маску — отвратительным, нелепым, подлым. Она ничего не сказала. Она пошла вперед и поднялась по ступенькам.

Она вошла в дом леди Уоллингфорд.

Глава 5 Ходбори

Этой ночью Ричард Фанивэл тоже не спал. Пока он добирался до своей квартиры — не сразу удалось ему привыкнуть говорить «моя квартира» вместо «наша» — ночь становилась все глубже; чем дальше, тем тревожнее он себя чувствовал, его даже немного знобило. Можно было придумать дюжину объяснений недавнего видения, но почему-то ни одно из них его не устраивало. Вполне подошло бы что-нибудь метафизическое, но метафизика никогда не входила в круг его интересов. Он вспомнил несколько историй о привидениях, даже попытался произнести это слово, но у него не получилось, очень уж оно было несерьезным. Привидение — это призрак, тень, а он видел перед собой настоящую Лестер.

В квартире было пусто и холодно. А как еще может быть в меблированных комнатах, из которых ушла любимая, ушла навеки? День, проведенный с Джонатаном, вызвал в нем прилив мужской дружбы. Эта теплая волна поднималась в нем и раньше, но раньше ей противостоял утес с негасимым маяком на вершине. Огонь маяка угас, казалось, навсегда, а тут вдруг затеплился снова.

Теперь его не оставлял глухой шум, подобный дыханию океана, а глаза снова видели древний яростный огонь.

Встретив Лестер, женившись на ней, он вовсе не перестал ощущать себя Левиафаном, свободно резвящимся в море споров и смеха, в этих естественных для мужчин водах, но отныне на горизонте он всегда видел, или хотя бы чувствовал неясную фигуру, вроде архангела, далекого и близкого одновременно, страшноватого, но в то же время и надежного охранителя, женщину, жену, данную ему свыше и вместе с тем ему не принадлежащую. До сих пор, несмотря на все свое добросердечие, он пренебрегал ею, он поглядывал на нее из своих привычных вод, но никогда не входил в загадочную башенку на вершине маяка. Он любовался ею, случалось, пользовался, но до сегодняшней встречи не думал о ней, как о живом существе.

Шум океана стих, кончились витиеватые сравнения.

Та, которую он видел сегодня на перекрестке, некогда жила в его настоящем доме, а теперь ее нет, без нее же дом холоден и темен. Он затопил камин, чтобы согреться, поел и выпил, остановился возле книжного шкафа.

Но книги, которые он открывал — от современных романов («Тетушка Рэчел не смогла жить после этого…») до давно забытых основательных размышлений старых авторов («Долгая привычка к жизни отвращает нас от мыслей о смерти…») — напоминали ему об одном: Лестер мертва. Зубы у Ричарда постукивали, тело сотрясала крупная дрожь. Он лег, задремал, проснулся, походил и лег снова, но теперь уже не смог заснуть. До этой ночи он и не знал, как сильно любит ее.

Утром он наскоро собрался, торопясь уйти. Звонок Джонатана перехватил его чуть ли не на пороге. Ричард выслушал рассказ о визите Клерка и об одобрении, которое получило злополучное полотно. Неожиданный поворот событий даже немного заинтересовал его.

— Выходит, теперь все становится намного проще? — радуясь за друга, сказал он. — Полагаю, после этого с леди Уоллингфорд проблем не будет?

— Да, — донесся голос Джонатана, — да. Если я его попрошу. Только вряд ли я это сделаю.

— Почему? — удивился Ричард.

— Потому что… Видишь ли, дело в том, что он мне не нравится. Не нравится, как он говорит о Бетти, не нравится, как он смотрит картины. Если хочешь, сходи, повидайся с ним, или хоть послушай его, а потом зайдешь, расскажешь. Бог знает что я… да ладно. Я буду здесь весь день, если только Бетти за мной не пошлет.

Закончив разговор, Ричард совсем собрался выйти, но вдруг остановился на пороге и вернулся. Ему не хотелось спасаться из дома бегством. Если провидение позволит его жене возникнуть вновь, пусть ее встретит знакомый уют — по крайней мере, насколько он окажется в силах воссоздать его. И вовсе незачем при этом спешить.

Он прошелся по комнатам. Сейчас он полностью отдался памяти, приправленной горьковатым чувством самого обычного сожаления; его душе еще предстояло созреть для покаяния. Так ничего и не сделав, он тихо вышел и направился к Холборну, не переставая оглядываться по сторонам в тщетной надежде увидеть Лестер.

Он недолго разыскивал нужный ему дом. Сразу за Холборном, рядом с Грэт Джеймс-стрит, на короткой улочке, не тронутой бомбежками, стояли три здания.

Самое большое, круглое — посредине, а два дома поменьше — по бокам. Никакой вывески на них не было, но, подойдя к последнему из домов, Ричард увидел открытую дверь. Почтовый ящик перед ней украшало маленькое, изящное изваяние детской, а может быть, женской, во всяком случае, весьма нежной руки. Пальцы указывали на дом. Ричард никогда не видел скульптур, столь точно передающих цвет тела; с первого взгляда он решил, что рука — из плоти, что это настоящая отрубленная рука указывает ему на обиталище Клерка.

Проходя мимо, он осторожно коснулся ее пальцем и сам немного устыдился чувства облегчения от того, что она твердая и ненастоящая.

Он прошел до конца улицы и вернулся обратно. Стояло теплое солнечное октябрьское утро, и на какой-то миг Ричарду показалось, что воздух наполнен запахом цветов. Уличный шум смолк; стало очень тихо. Прежде чем повернуть к дому, он подумал, как здесь хорошо. Приятно было ни о чем не помнить, ничего не держать в мыслях.

Те, о ком помнишь, частенько садятся тебе на голову, а это немного утомительно. Конечно, лучше так, чем никак.

Нет, Лестер ни разу не вызвала его недовольства, но здесь, где воздух так свеж и полон запаха, который никак не узнать, а Лондон затих, как лес в Беркшире, где они с Лестер провели несколько дней после свадьбы, было почти приятно хотя бы недолго побыть без нее. Он прикрыл глаза, боясь, как бы память опять не вызвала из небытия призрак. Достаточно было просто вспомнить ее в том лесу, но лучше не злоупотреблять и этим. Там ведь тоже не все было просто. Помнится, Лестер втемяшилось немедленно отправиться в ближайший городишко за каким-то особенным журналом, пока его весь не раскупили.

Ричарду он даром был не нужен. Он вполне разумно и толково объяснил, что с этим она вполне может потерпеть до Лондона. Но Лестер заупрямилась, и он, чтобы не быть эгоистом, уступил. Сейчас он стоял и удивлялся, сколько раз, оказывается, он ей уступал. Десятки примеров теснились в памяти. Он и правда уступал ей; в этом отношении он был очень хорошим мужем. Мелькнула мысль: не слишком ли он потакал ей, не слишком ли был добр? Ее тут же прогнала другая: если бы все повторилось, он поступал бы так же. Но ведь нет ее. Остается только вспоминать. Но раз теперь ее нет, он может позаботиться о себе. Это было приятнее, чем он ожидал. Наслаждение постепенно завладело им, разлилось вокруг в теплом воздухе; тихое, чистое наслаждение для его желаний и привычек, нежное, сладкое, развращающее безделье, привкус грешной праздности.

Стало неприятно, что он пришел по делу. Джонатан мог бы и сам сходить, если ему так надо. В конце концов, это ведь Джонатан собирается жениться на Бетти. Ладно, раз уж он обещал, раз уж его просили… проще сделать, чем объясняться потом с Джонатаном. И с самим собой — но признать это он не решался. С восхищением, почти с восторгом созерцал он изваяние руки; вот действительно вершина изящества. В ней нет ничего от кричащих красок Джонатана. Джонатан всегда такой страстный. А искусство, думал он, должно быть убедительным.

Стоп! На него напала какая-то сонная одурь. Наслаждение наслаждением, но это уже чересчур. Он очнулся, вернее, почти очнулся, уже в прихожей.

Она оказалась куда просторнее, чем он рассчитывал.

Слева уходила наверх лестница; прямо перед ним начинался коридор, в конце его виднелась еще одна лестница. Наверное, там за поворотом должен быть еще один коридор, уходящий влево. Справа приотворенная дверь открывала взгляду комнату, в дальнем конце которой была еще одна, запертая дверь. Ричард неуверенно вошел. Но стоило ему сделать шаг, как из-за двери появился невысокий плотный человек и произнес, как показалось Ричарду, слегка насмешливым тоном:

— Да, сэр?

— О, доброе утро, — сказал Ричард. — Не здесь ли живет отец Саймон?

— Именно здесь, сэр, — ответил коротышка. — Чем могу быть полезен?

— Я хотел бы узнать кое-что по поручению моего друга, — сказал Ричард. — С кем бы я мог поговорить?

— Входите, сэр, — ответил собеседник, отступая в глубь комнаты. — Я здесь именно для того, чтобы отвечать на вопросы, так сказать, на самые первые вопросы. Меня зовут Планкин; можно считать, я — привратник. Входите, сэр, присаживайтесь. Все сначала приходят ко мне, сэр, и никто лучше меня не знает, что может отец. Опухоль мозга, сэр — вот от чего он меня вылечил с год назад, а с тех пор у него перебывало еще много несчастных.

— Неужели? — скептически переспросил Ричард. Он уже вошел в комнату. Наверное, он ожидал увидеть нечто вроде приемной в учреждении, но комната скорее напоминала зал ожидания. Стол с телефоном, несколько стульев — и все. Ричард опустился на стул; коротышка тут же уселся на другой возле стола, умостил руки на коленях и благожелательно посмотрел на посетителя. Ричард заметил на столе кроме телефона еще внушительных размеров альбом и горшочек с клеем. Он подумал, что Планкин неплохо устроился, но тут же одернул себя — после опухоли мозга особо не поработаешь. Он сказал:

— Мне бы хотелось узнать, как отец Саймон это делает. Может быть, он…

Коротышка, сидя совершенно неподвижно, вдруг заговорил.

— Да, сэр, опухоль, — вещал он. — Возложил свои благословенные длани на мою голову и вылечил ее. Во всем доме нет мужчины или женщины, которых бы он не вылечил. С тех пор у меня никаких болей не было, нигде. У нас у всех так. Все мы носим на теле его отметку, да, сэр, и гордимся этим.

— Правда? — сказал Ричард. — Да, наверное, вам есть чем гордиться. Что же, у него здесь клиника?

— Ну что вы, сэр, — сказал Планкин. — Он исправляет все сразу же. Он снял паралич с Элси Букин, нашей машинистки, и вылечил старую миссис Моррис, главную повариху — от рака, между прочим, вылечил. Он все это делает. У меня вот тут есть альбом, сэр, и я в него собираю все, что о нем пишут в газетах. Но это, конечно, не то, по этому альбому разве узнаешь его так, как мы знаем?

— Нет, — сказал Ричард, — наверное, нет. И много у вас… любопытствующих?

— Не очень, потому как отец не хочет привлекать внимание, — сказал Планкин. — Многих он отсылает после того, как встретится с ними, чтобы ждали, значит.

Но приходят, да, приходят. Одни сразу уходят, другие даже остаются на Расслабление.

— Простите, на что? — не понял Ричард.

— О сэр, — сказал Планкин, — вы сами все поймете, если останетесь. Просто Отец дарит нам покой. Он расскажет вам об этом, — Планкин покивал и, чуть покачиваясь, повторил:

— Да, покой.

— Значит, я могу повидать отца Саймона? — спросил Ричард. Теплый воздух комнаты казался пропитанным тем же восхитительным ароматом. Казалось, еще немного, и он снова окажется в самом сердце Беркширского леса, один, без Лестер, но с приятной памятью о ней. Зеленые обои на стенах комнаты едва заметно колыхались, словно стены эти были плотной завесой листвы с проблесками солнечного света; а коротышка напротив очень напоминал древесный пень.

Ричард с удовольствием посидел бы в этом лесу, куда никогда не возвращаются мертвые, где они вообще ничего не значат, словно их и не было вовсе, а вся предыдущая жизнь была всего лишь счастливым сном. Но тут словно какая-то волна прошла по лесу, старый пень встал и произнес:

— А вот и одна из наших дам. Она вам лучше расскажет о наших делах, чем я.

Ричард пришел в себя и услышал шаги в прихожей.

Он поднялся со стула, и в этот момент в дверном проеме появилась леди Уоллингфорд.

Она стояла, молча разглядывая его, и по ее виду незаметно было, чтобы она обрадовалась встрече. Когда накануне их представляли друг другу, он даже не рассмотрел как следует ее лица, и теперь поразился его властному выражению. Леди Уоллингфорд холодно проговорила:

— Что вам здесь нужно?

Вызывающий тон мгновенно исцелил Ричарда. Он слегка поклонился.

— Доброе утро, леди Уоллингфорд. Я пришел разузнать побольше об отце Саймоне. После вчерашнего меня, естественно, заинтересовала его личность.

— Вы уверены, что вам стоило сюда приходить? — сказала леди Уоллингфорд.

— Ну, — отозвался Ричард, — вполне допускаю, что Джонатан мог и ошибаться, — он вспомнил утренний телефонный разговор и добавил:

— Если, конечно, его картина и в самом деле такова, как вы о ней думаете. Я хотел узнать, не мог бы я повидаться с отцом Саймоном.

Не подумайте, что я навязываюсь. Безусловно, отец Саймон — значительная личность, но у него бывают, наверное, какие-нибудь встречи с общественностью…

Лучше узнать из первых рук.

— Вы поступили несколько опрометчиво, — сказала леди Уоллингфорд. — Но я и в самом деле несколько изменила мнение о картине вашего друга. Конечно, всякие разговоры о помолвке — это чепуха. У меня в отношении Бетти совершенно другие планы. Но если вы и в самом деле хотите узнать…

— До помолвки мне нет дела, — сказал Ричард. — Я здесь в связи с собственными интересами, — он чувствовал, что в обход дорога может получиться короче. Джонатан всегда был слишком прямолинеен. Он шагнул вперед и настойчиво произнес:

— Уверяю вас… — и замолчал. Позади леди Уоллингфорд появилось новое действующее лицо.

Кажется, она, и не оборачиваясь, знала, кто вошел в комнату, потому что безмолвно шагнула в сторону, освобождая проход. В ту же минуту Ричард узнал овал лица с картины Джонатана, и тут же подумал, что художник ошибся самым нелепым образом. Смотревший на него человек не обнаруживал в лице ни особой пустоты, ни признаков слабоумия; величественное, почти высокомерное выражение привело Ричарда в замешательство. Он скорее почувствовал, чем увидел, как справа от него опустился на колени Планкин. Леди Уоллингфорд сделала несколько шагов, но он даже не заметил этого, настолько его внимание вдруг оказалось подавленным властной силой, исходившей от этого человека. На мгновение мелькнула мысль: убежать! Но бежать, собственно говоря, было некуда. Между ним и дверью стоял Саймон. Вернее, Ричард помнил, где должна находиться дверь, но сначала не мог сфокусировать на ней взгляд, а потом понял, что Саймон и был дверью; все пути из этой комнаты, все тропинки в этом лесу вели через Саймона. Леди Уоллингфорд была не больше чем старой, тупой лесной колдуньей, зато Саймон был лесным божеством. Ричард остался один между древесным пнем и караулящей ведьмой посреди Беркширского леса, а Лестер… ушла в ближайший город. Он не пошел с ней — потому что и тогда он пошел не с ней, а чтобы не расстраивать ее, уступить — а это не одно и то же, Теперь она ушла одна, и он остался один в компании с этим лесным божеством, колдуньей и древесным пнем.

Божество, наверное, было мужем колдуньи и отцом… чьим, собственно? Да вообще — отцом; оно высилось перед ним и над ним. Но кроме этого оно представлялось единственным путем бегства из леса… и от себя.

Высокое изнуренное лицо виделось Ричарду одновременно и стеной, и калиткой в стене, но калитка была слишком древней, многие годы никто не ходил через нее, разве что сама колдунья…

Планкин встал. Голова у Ричарда дернулась.

— Мистер Фанивэл? — осведомился Саймон.

— Отец Саймон? — отозвался Ричард. — Как поживаете?

Клерк быстрым шагом вошел в комнату. На нем была черная сутана, подпоясанная тяжелой золотой цепью.

Руки он не протянул, но проговорил вполне приятным голосом:

— Пришли повидать нас? Это хорошо.

Какие-то неуловимые интонации напомнили Ричарду голос Лестер; по телефону ее звонкий голос всегда казался чуть суховатым. Ему даже нравилось. Иногда он нарочно звонил, чтобы услышать этот шуршащий голос, посмеиваясь над собой, но радуясь ему, как неожиданному подарку. Именно таким голосом произнесла она последнюю фразу в тот роковой день: «Скоро увидимся, дорогой». Все это за одну секунду вспыхнуло у него в памяти.

— Да, — сказал он. — Меня заинтересовала картина Джонатана Дрейтона. Надеюсь, я не совершил ничего предосудительного?

По лицу Клерка прошла едва заметная судорога. Он ответил:

— Вход свободен для всех ищущих. А любому из друзей мистера Дрейтона здесь рады особенно. Он великий человек! Только пусть больше не рисует глупых картинок про Город. Лондонский свет совсем не такой. Так и скажите ему. Ну, что же вам показать? У нас нет зданий, нет реликвий, нет интересных вещиц. Только мы сами.

Он двинулся в глубь комнаты, и Ричард наконец увидел еще каких-то людей. Один походил на шофера грузовика, другой — на мелкого служащего, третий — на недавнего выпускника университета. Было здесь и несколько женщин, на которых он, впрочем, не обратил особого внимания. Наверно, это те, кому помог Саймон.

Они по-собачьи преданно не сводили глаз со своего пастыря. Ну и ничего удивительного. Здесь, в этом теплом месте, не осталось ни болезней, ни боли, ни страданий.

Саймон присматривал за этим. Может, здесь нет и смерти? Ни изувеченных тел, ни жутких воспоминаний?

— Здесь только мы сами, — снова повторил Саймон, и Ричард, словно рывком распахивая дверь в заповедный храм, неожиданно выпалил:

— Как бы мне хотелось, чтобы вы знали мою жену!

Божество ответило суховатым голосом, шедшим словно из глубины леса:

— Она умерла?

Резкое слово не нарушило разлитого в воздухе покоя.

Ричард, глотнув, сказал:

— Да.

Голос божества продолжал:

— Что ж, посмотрим. Не так уж много на свете невозможного. Если я пошлю за ней, она может прийти, — он поднял руку. — Идемте все, идемте на Расслабление.

Пойдемте, мистер Фанивэл.

Последние слова он произнес самым обычным голосом и снова стал Саймоном Клерком, человеком, с которым Ричард просто беседовал. Он повернулся, и все повернулись вместе с ним, пропуская его. Он вышел в прихожую, и Ричард обнаружил, что оказался окруженным со всех сторон и движется, слегка зажатый, вместе со всеми, но не сделал даже слабой попытки высвободиться. Слова Саймона звенели у него в ушах: «Может прийти… может прийти… Если я пошлю за ней, она может прийти». Кто? Мертвая? Может прийти? Что таилось за этим намеком — угроза или обещание? смерть или жизнь? Но она ведь приходила; он уже видел ее, видел недалеко отсюда! Внезапное воспоминание потрясло его, он даже остановился; в тот же миг что-то мягко коснулось его плеча — может, пальцы, может, усики насекомого, и он снова, чуть вздрогнув, двинулся вперед. Они миновали прихожую и свернули в узкий коридор, похожий на трещину в стене; все они прошли в нее, словно насекомые забрались в щель. Коридор заканчивался еще более узкой дверью, через нее и вовсе проходили по одному, и женщина-колдунья, которая шла рядом с ним, отступила в сторону, уступая ему дорогу. Это была леди Уоллингфорд, но теперь она дружелюбно улыбалась, пришлось и ему улыбнуться в ответ, перед тем как шагнуть внутрь. В дверном проеме что-то снова коснулось его щеки — то ли лесная паутина, то ли какая-то веточка. Неожиданно он оказался в старом деревянном зале, похожем на круглую нору; но здесь стояли стулья, значит, это все-таки комната. Чем-то она походила на древнюю церковь. Посередине стояло кресло с подлокотниками и высокой спинкой. Саймон направился прямиком к нему. На противоположной стороне располагалось единственное окно — низкое круглое оконце, прорубленное словно бы в очень толстой стене, только этого никак не могло быть, потому что Ричард видел сквозь него просто пустой угол двора. Он не сразу понял, куда идти, но легкая маленькая рука (почти такая же как на входной двери) скользнула в его руку и подвела к последнему из стульев, стоявших полукругом. С этого места можно было одновременно видеть и Клерка в кресле, и окно. Он сел.

Оказалось, что вела его леди Уоллингфорд. Ее рука отпустила его ладонь и ему помстилось, будто щеки его опять коснулись то ли паутинки, то ли усики насекомого.

Но она тут же отошла и села точно напротив него. Саймон, он сам, леди Уоллингфорд, окно — четыре точки в круге. Круг. Вернется… сможет прийти, снова и снова прийти. Теперь все сидели. Саймон заговорил.

Ричард поглядел на него. Он знал происхождение слова «Клерк», знал, что по-гречески оно означало «наследник». Древний мудрый язык называл так людей, собиравших свое достояние, как собирало сейчас свое это существо со странным сухим голосом, восседавшее на троне посреди норы. Клерк произносил великие слова на чужом языке; казалось, он увещевает и объясняет, а потом созывает кого-то. Чужой язык? Он звучал почти как английский, но не совсем как английский, а временами и совсем не как английский. Ричард всегда питал склонность к языкам, но этого не знал и даже никогда не слышал. Зато остальные, казалось, прекрасно понимали его: они сидели молча и внимательно слушали. Удивительно, но голос звучал как хор из двух или трех голосов, потом вдруг все они умолкли, и осталось одно простое слово: «любовь».

Клерк сел, помолчал и заговорил снова. Руки его покоились на подлокотниках кресла, тело держалось совершенно неподвижно, только голова чуть поворачивалась, когда он обводил взглядом полумесяц своих слушателей.

Резче проступили в лице семитские черты. Он говорил на древнееврейском, но произношение было совершенно незнакомым. Он помедлил и перевел сказанное на английский — во всяком случае, так это выглядело, ведь кроме него в зале никто не знал древнееврейского. Знакомый английский звучал теперь странно и монотонно, под стать голосу, произносящему слова без ударений и интонаций. Так умные декламаторы стараются подчинить голос стиху, предоставляя словам обретать их собственное значение, предоставляют звучать рифмам и ритму.

Однако Клерк пошел еще дальше. Он устранил из слов самое их значение. Они сопротивлялись, человеческая речь сражалась с ним. Может, человеческое искусство в конечном счете и правда немногого стоит, но оно по крайней мере что-то значит, хотя бы как средство общения. Все стихи и картины могут, подобно надежде и вере, в конце концов исчезнуть; но пока надежда и вера — и отчаяние — живы, живы и они. Пока остается общение между людьми, остаются и они. Именно это и устранял Клерк: он превращал или пытался превратить слова в простые колебания воздуха. Тайная школа, в которой он вырос, изучала возможность властвовать над звуками речи за пределами обычных человеческих способностей.

Поколения посвящали себя этой работе. Искусство целительства, практикуемое в доме Клерка, тоже основывалось на этой власти; согласовывая звуки, целитель восстанавливал разорванные взаимосвязи в теле пациента, действуя через его подсознание.

На том же принципе действовали чары, обладавшие властью не только над живыми, но и над мертвыми — точнее, над живущими в ином мире, еще не утратившими связь с этим. Великие созвучия сообщили порядок мирозданию; другая тональность могла изменить этот порядок. Иудей сидел в кресле и говорил. Сначала он использовал заклятия, державшие в плену души тех, кто уже нес в себе отпечаток его вибраций, но постепенно подбирался к другим, великим заклятиям. Скоро должен был настать черед величайшего — произносимого наоборот иудейского слова власти, самого Тетраграмматона, только вывернутого наизнанку. Энергия этого самого тайного из имен Бога, в зависимости от того, насколько точно оно произносится, означает почти абсолютный контроль над миром. Клерк считал его абсолютным без оговорок. Освобождающаяся сила не предназначалась сидевшим перед ним. Направь он ее на них, их просто не стало бы. Нет, ее следует послать вовне. Он провел немало исследований и знал: близится время, благоприятное для великого обмена. Он сможет притянуть из того мира одно существо, но численное равновесие не должно нарушаться — придется послать кого-нибудь взамен. Такую двойную магическую цепь можно прокручивать до бесконечности. В принципе он может начать править там. За этим он и вызвал сюда Ричарда. Ричард, естественно, не подозревал, что решающее значение имеет пока еще живая нить памяти, связывавшая его с умершей, именно она — залог удачного обмена. Клерк вполне мог бы управиться и без него, но зачем отказываться от того, что само идет в руки? Невнятным заговором он стронул дремлющее сознание Ричарда в сторону чувственной любви, любви, которой уже знаком предельный, физический союз, то крайнее напряжение совместной жизни, которое по-прежнему называется браком.

Глаза Саймона перестали блуждать и остановились на круглом окне напротив. Оно выходило во двор, но сквозь него виден был двор со всех мыслимых инопространственных направлений. Оттуда должен прийти дух. Маг подошел вплотную к заветной фразе; расщепление звука исчезло, теперь звучал только один голос. Это означало, что его двойники в Китае и в России впали в транс. Могучая формула может быть произнесена только подлинным человеческим голосом нераздельного существа.

Кроме Саймона еще один человек из присутствующих знал об этом последнем секрете; она сидела справа от него и верила изо всех сил. Она уже поняла, что момент близок и что она тоже участвует в магическом действе.

Ах, как она бывала полезна ему… раньше. Теперь он нуждается в ней не больше, чем в этих безликих существах, которые служат живой пищей его духу.

В давние дни первой поры их знакомства Сара Уоллингфорд знала, что ему нужна ее помощь. Но все уже давно изменилось. Он больше не нуждается в ней, может, пока она еще нужна, чтобы охранять их дочь; но скоро он отошлет Бетти навсегда, а она… Кем она тогда будет? Ее поджидает одиночество пострашнее того, которое знают обычные люди. Срок близок. Он давным-давно сказал ей об этом, жаловаться не на что. Срок очень близок. Когда он придет, кончится его тройственность, и она станет просто еще одним из его восторженных недоумков — вроде тех, на картине. Он даже не потрудился разуверить ее в этом.

Перед ней словно заново прошел ужасный день, когда единое разделилось на множество. Дело происходило в том доме на севере. Он пришел к ней ночью, из сада, как нередко приходил до этого. Это была следующая ночь после зачатия Бетти, и она уже знала, что беременна его ребенком. Она не хотела этого, да и он не жаждал отцовского счастья. Но ребенок должен был стать для него тем инструментом, каким она стать не могла. Поэтому она возненавидела дитя еще до зачатия, а когда это все-таки случилось, весь следующий день ощущала внутри себя словно ледяной кристалл. День ото дня он все рос, и вместе с ним росла ненависть. Так продолжалось до самого дня рождения Бетти — «холодного, как родниковая вода». А то, что произошло на следующий день после того, как она понесла, пожалуй, растравило ее еще больше.

Едва увидев его, она поняла, что он готовит магическое действо. Для величайшего из своих деяний ему не потребовались вспомогательные инструменты — ни посох, ни меч, ни светильники, ни травы, ни мантия. Когда он пришел, она лежала в постели. Ей было двадцать девять тогда, и она знала его уже восемь лет. Давно уже он перестал просить ее о помощи; она и так все восемь лет служила ему верной помощницей. Однако ночь зачатия кое-что изменила. Теперь она зависела от него все больше, а он нуждался в ней все меньше. Тогда, правда, она еще не понимала этого. Она лежала в постели и наблюдала за ним. Он задернул занавески и выключил свет.

На туалетном столике стояли свечи, на кресле у кровати лежал ее халат со спичками в кармане. Она протянула руку, удостоверяясь, что сможет до них дотянуться.

Он стоял между ее постелью и большим зеркалом. Оно и висело здесь именно для подобных нужд, и как бы ни было темно в комнате, всегда оставалось тускло-серым.

Порой, следя за его отражением, она ловила себя на мысли, что не может с уверенностью сказать, он ли это или его отражение живет в зазеркальной глади. Он разделся, и обнаженный, встав перед зеркалом, вперился в серебристо-серую глубь. Внезапно тусклый свет, сочившийся из зеркальной поверхности, исчез, и она уже ничего не видела, но зато могла слышать тяжелое дыхание со всхлипами, почти животные вздохи, только подчиняющиеся определенному ритму. Звук рос и становился глубже, пока наконец не превратился в низкий стон, так что даже у нее на лбу выступил пот, и пришлось закусить собственную руку, чтобы не закричать от ужаса.

Стон был натужным, а вовсе не болезненным. В комнате становилось жарче, только жар шел изнутри ее тела, и это угнетало ее. Она вздохнула и откинула одеяло. Она молилась тогда. Богу? Ну, конечно, нет. Ему? Вот именно, ему. Она отдала себя его воле, стала матерью инструмента его владычества и молилась, чтобы и это действо кончилось как надо.

В зеркале опять забрезжил серый рассвет, там был он, но тусклый. Казалось, там было два его образа, и они то сливались в один, то разделялись, она не могла уследить за ними. Оба были блеклые, без четких очертаний, по краям их тел серый цвет переходил в темноту.

Стоны прекратились, комната дрожала от напряжения, жара все росла, она обливалась потом, но по-прежнему хотела только исполнения его желаний. Свет в зеркале погас. Его голос прокричал:

— Свечи!

Она выскочила из постели, мгновенно накинула халат и нащупала спички, потом метнулась в темноте к туалетному столику, на ходу чиркая спичкой и протягивая ее к свечам. В тот момент, торопливо зажигая их одну за другой, она не успела еще осознать образ, мелькнувший в овале зеркала, но когда все свечи разгорелись, она резко обернулась.

И чуть не упала. Между ней и зеркалом, отражаясь в нем, стояли трое. Один — ближе к ней, двое других — чуть поодаль. Из зеркала пристально смотрели на нее три одинаковых лица. Безумное чутье подсказывало, что ближайший — это он, ее хозяин, чье дитя она носит под сердцем. Но кто же тогда другие — подобия? люди? любовники? Шестикратный ужас, ближний и дальний, застыл совершенно неподвижно. Эти двое не были ни тенями, ни призрачными эманациями, они обладали и плотностью, и формой. С минуту она смотрела не отрываясь, изо всех сил вцепившись в край стола, потом покачнулась, обмякла и рухнула на пол.

Когда она пришла в себя, Клерк был один. Позже он уверил ее в своей подлинности. Двое других — только образы, точные копии, способные действовать и посланные с важными поручениями. Занавески были отдернуты, в мире занимался серый рассвет. Она глядела на вересковые пустоши за окном и знала, что где-то там идут навстречу утру эти невероятные существа. Мир был готов для них, и они отправились готовить его. Потом он оставил ее, и с той ночи между ними не было больше физической близости. Она — даже она — не вынесла этого бреда. Она верила Саймону, но порой начинала сомневаться. В последовавшие двадцать лет, работая на него, она гадала, действительно ли служит оригиналу или только одной из его мыслеформ, управляемых издали настоящим человеком. Но она гнала эти мысли. Она обратила внимание на газетные статьи о появлении в Китае великого религиозного философа, а в России — великого священника-патриота, и, конечно, догадывалась — нет, не кто, ибо в них не было личностного начала, — а что они такое. Война скрыла их на время, но теперь, когда война кончилась, они возникли снова, провозглашая повсюду мир и любовь, и сопровождавший их проповеди энтузиазм сметал все преграды, народ за народом покорно склонялся перед этой троицей.

Каждый вызывал утроенную энергию одобрения и восхищения. Требовали, чтобы трое проповедников встретились и начертали свое священное писание, а также политические взгляды, чтобы они полностью приняли на себя бразды правления. Так было с ним в Америке и, несомненно, было бы и здесь, если бы он не ушел деликатно в тень. Во всем мире, не считая самого Клерка, только она знала, что на самом деле двое других — вообще не люди, а приспособления, автоматы, плоть от его плоти и кость от его кости, но лишенные воли и души.

Она знала, почему он стремится к уединению. Наверное, он уже сейчас справился бы со всем миром, но предпочитал не спешить. Волшебное ораторское искусство вкупе с гипнозом, чудесные исцеления и другие таланты быстро приводят к идолопоклонству, однако всегда остаются отдельные трудновоспитуемые, и вот для них-то приходилось пока прибегать к искусству личного обольщения, им предназначался этот сухой шепоток: «Ты — не такой, как все, ты не подлежишь закону, ты — особенный». Он играл на обеих струнах, управлял толпами, но не пренебрегал и отдельными душами. Она сама попалась когда-то на эту удочку: и ей еще повезло, потому что она оказалась полезной и даже стала матерью его ребенка. Облегчит ли это чувство покинутости? Вряд ли.

Даже когда свершится то, ради чего призвали в этот мир Бетти, и дочь их уйдет в духовные пространства, она не станет ближе к нему. Он ведь и сам уже почти дух. Скоро именно духи станут его спутниками, и тогда…

Только сначала ему все-таки придется совершить то, что так долго откладывалось. Когда через Бетти будет установлена связь с тем, иным, миром, ему придется отправиться в Европу, а может, и дальше — в Персию или Индию. Туда же должны будут прийти его двойники, за каждым из которых стоят толпы и толпы фанатичных приверженцев. Обряд воссоединения свершится в тайне, и тогда все будет в его руках.

Она отвела от него глаза, только она одна среди всех собравшихся могла воспринимать одновременно и Клерка, и происходящее вокруг, и поэтому видела, как начинают терять разум остальные. Они начали медленно раскачиваться взад-вперед; лица утрачивали осмысленное выражение; руки протягивались к нему. Они все больше походили на насекомых с той картины, а лица их приобретали все больше сходства с его собственным.

Едва взглянув на картину Джонатана, она узнала лицо, которое так часто видела в этом доме, узнала пустой и беспомощный взгляд умалишенного. Потому и разозлилась так сильно. Но он-то не мог видеть себя в эти минуты. Она быстро взглянула на Ричарда — пора бы и ему ощутить власть здешнего хозяина.

А для Ричарда эта опасность действительно подступила вплотную. Он думал о любви, о том, что могло бы означать это слово для него, доведись ему встретить какую-нибудь отзывчивую душу. Ведь Лестер понимала его далеко не всегда. Какие-то ее ритмы плохо согласовывались с его собственными. Он шевельнулся, словно пробуя свой собственный ритм, совсем немного: вперед-назад, вперед-назад. Глаза открылись чуть пошире, голова чуть запрокинулась, и тут его взгляд упал на женщину, сидящую напротив. Она показалась ему такой же, как накануне, и внезапно он вспомнил картину Джонатана.

Он вспомнил насекомых и с удивлением увидел их вокруг себя. Ах, вот оно что! Он попал под какое-то влияние, что-то воздействовало на его сознание. Ричард с некоторым усилием заставил себя выпрямиться, сесть ровно и собраться. Да, он неосторожно подошел к самому краю, но в последний момент успел отпрянуть. Он подумал о Лестер, но не о красоте ее и не о страсти; он представил себе, как она сердится, и в тот же миг на пороге вечности услышал голос, тот самый, что недавно звучал на Вестминстерском мосту. Он, как живой, раздавался у него в ушах: «Почему ты заставляешь меня ждать?» Сознание взметнулось в тревоге: если она ждет, что он тут делает?

Он снова стал собой — «плохонькое создание, зато свое»; по крайней мере, его больше не раскачивало то существо на троне. Вернулась природная рассудительность.

Он огляделся и сразу заметил круглое окно. Он услышал голос Клерка, который все еще говорил, но теперь звук был такой глухой и странный, что Ричард едва признал его за голос. Он больше походил на эхо выкрика за углом коридора, только это эхо не усиливало, а ослабляло звук, словно он исходил из глубокого круглого окна в толстой стене. То, что оно круглое — не странно, бывают всякие, а вот почему оно такое толстое? Простое окно, выходящее во двор на какую-то пустую площадку… Нет, кто-то был там, кто-то заглядывал в окно, какая-то женщина.

Он испытал огромное облегчение, когда обнаружил, что это не Лестер. И все же чувствовал, что с Лестер она как-то связана. Она уже входила в комнату, входила прямо сквозь стену. Она улыбнулась, и по этой улыбке Ричард тут же узнал ее. Эвелин, подруга жены, погибшая вместе с ней. Она улыбалась Клерку, и, мельком оглянувшись, Ричард увидел, как по лицу сидящего на троне скользнула гримаса, заменяющая улыбку. Он услышал, как с отзвуком человеческого голоса смешивается другой звук — высокий звук не то трубы, не то флейты, упавший из поднебесья, как птичий крик, только птицы здесь были ни при чем. Ричард прикрыл глаза, но и сквозь опущенные веки видел, как эти двое улыбаются друг другу. И звук, и гримасы с очевидностью подсказали ему, что происходит преступление. Он чувствовал, что стал свидетелем неземной встречи, самым ужасным в которой было именно это показное дружелюбие. Если бы он иначе относился к этим вещам, то сказал бы, что в комнате запахло проклятием и вечными муками. Но тут была только улыбка — ни боли, ни протеста, но какая-то ужасающая непристойность таилась за всем этим. У него на глазах рушился духовный закон. Он видел неподвижно сидящего мужчину и наполовину вышедшую из стены женщину, ничтожнейшее существо, однако настолько исполненное низости, что его чуть не стошнило.

Ричард не знал, сколько это продолжалось; просто вдруг все встали, и он тоже почувствовал, что может держаться на ногах, а потом все, кто был в комнате, повернулись и вышли вон.

Глава 6 Воды мудрости

Когда Лестер вошла в дом на Хайгейт, по-земному времени было около пяти утра, а в Городе только начинало смеркаться. Этот слой бытия и в пространстве, и во времени мало зависит от своих земных подобий. Сам Город решает, где, как и когда должен жить каждый из его обитателей, пока не освоится в нем. Немногие поначалу понимают, что разные события могут происходить практически одновременно. Вот и Лестер еще не успела отвыкнуть от обычной временной последовательности и не могла воспринимать несколько событий сразу. Здешние старожилы, те, кто давно и свободно жил в Городе, владели иным способом познания, недоступным новичкам, но что и как скажешь о нем, если человеческий язык не в состоянии выразить возможности полновластной, искупленной человеческой природы. Лестер не слишком быстро, но и не медленно выясняла возможности своего нынешнего состояния, но объясняла их пока по-старому.

Она еще не приобрела опыта посмертия, и земные привычки еще не утратили для нее значения.

В прихожей — ей показалось, что это прихожая, — она помедлила. Пожалуй, случившееся слегка потрясло ее. Чтобы попасть в дом, она просто прошла через дверь, не открывая ее! Понаблюдать за собой со стороны не получалось; она и раньше этого не умела, и здесь пока не освоила это довольно полезное качество. Легкость перемещения в пространстве ей понравилась. Если минуту назад ей казалось, что кто-то не хочет пускать ее к Бетти, то теперь дело обстояло иначе. Раз она так легко проникла сюда, то наверное и дальше пойдет не хуже. Однако не померещился ли ей этот плач? Сейчас, кажется, все тихо. Она почти ничего не видела, однако темнота была естественной и даже приятной после призрачного, мертвенного полусвета, разлитого везде в Городе. Правда, так продолжалось недолго. Светлее не стало, но теперь она могла разглядеть впереди небольшой зал и кон-. туры немногочисленной мебели, только цвет обивки никак не удавалось разобрать. Лестер даже вздрогнула от острой тоски по своим любимым вещам, оставшимся в их маленькой квартирке. Именно это ощущение вернуло ее к действительности. Так бывает, когда человек просыпается в незнакомой обстановке и мгновенно понимает, насколько все вокруг чуждо ему. Ее совершенно не интересовало, как обставила леди Уоллингфорд свою гостиную, но раз уж она все равно видит в темноте… Она еще некоторое время постояла, но не услышала ни звука.

У себя наверху в этот момент Бетти действительно перестала плакать. Ее мучители ушли, оставив ее в полном изнеможении. Мать отправилась к себе в комнату, чтобы расшифровать запись отчета Бетти. Она начала стенографировать давным-давно, во время их первых с Клерком экспериментов, теперь это просто вошло в привычку. Нужда в записях отпала, когда выяснилось, что Саймон все помнит и так. Поначалу он мог забыть какую-нибудь деталь, но уже давно об этом и речи не было. Он даже не интересовался, что она пишет, и вообще все чаще поручал ей всякую черновую работу. Но она продолжала делать то, что считала нужным.

Клерк, выйдя из комнаты Бетти, медленно направился к лестнице. Ум его пребывал в некотором замешательстве. В первый раз за последние годы, сообщая мировые новости, Бетти ни разу не упомянула его имени. Это было странно. Возможно, какая-нибудь случайность помешала его появлению на первых полосах газет. А может быть, она слишком устала, чтобы пересказывать все.

Или он сам… Нет, о таком он даже думать не хотел. Он давно чувствовал, что пора окончательно отправлять его подопечную в иной мир. Она осмотрится на месте, и постепенно расскажет обо всем, что узнает сама; у него отпадет нужда пользоваться не всегда понятной, а иногда и недостоверной информацией из газет. До сих пор ему ни разу не удалось протолкнуть ее подальше во времени.

Если он пытался это сделать, то по возвращении она только стонала: «Дождь! Дождь!» На нее обрушивались буквально потоки воды, словно само время превращалось в дождь и заливало, или даже смывало все. Когда Бетти совсем переселится в тот мир, все пойдет по-другому. Ей не будут мешать мысли о возвращении, она привыкнет к дождю, пройдет сквозь него, и сообщит наконец, что находится по ту сторону водяной завесы.

Можно и сейчас заставить ее, но тогда есть риск, и немалый, что она не выдержит, а терять ее ради простого любопытства нельзя ни в коем случае. Лицо его прояснилось, он дошел до лестницы и начал спускаться. Вставала луна, но свет ее пока не попадал в окна, прихожая. внизу тонула в темноте. На полпути он внезапно остановился. У подножия лестницы кто-то был.

В отличие от Лестер, Саймон не мог видеть в темноте.

Никакая магия не могла даровать ему возможностей посмертного бытия. Он не верил, что смерть может застать его врасплох, он долго и упорно готовился к самым невероятным опасностям. Несколько раз слуги по его приказу устраивали настоящие покушения, и он всегда справлялся с ними. Но тем самым он отгораживался и от возможностей, которые открывает человеку только смерть. Он не мог отдаться ей так же просто, как тот, другой сын еврейской девушки. Тот другой отказался сотворить чудо и спасти себя. Он принял смерть в неведении и боли, разделив удел всех остальных людей на земле. Клерк считал это его провалом и твердо намеревался избежать и боли, и неведения. Так что теперь он мог рассчитывать только на собственные силы.

Он увидел, как внизу слабо светятся чьи-то глаза. Он мог бы сообразить, что это значит, но не сообразил. Он даже не понял, что перед ним женщина, вернее, призрак женщины. Что-то осмелилось явиться в его дом незваным. Он принял пришельца за одно из меньших созданий иного мира. Иногда, совершая древние магические обряды, он видел их, а пару раз что-то увязывалось за Бетти без ее ведома, и потом некоторое время маялось в прихожей. Создания эти, как правило, лишены человеческой формы, обычно они являются в обличье маленьких чудовищ — вроде крыс, кроликов, обезьян или змей, или даже карликовых грифов, жуков или пауков. Но это лишь иллюзия формы — на самом деле они не имеют к животным никакого отношения.

Если бы природа животных позволяла осуществлять магическую связь, он давным-давно воспользовался бы ими для своих целей. Однажды, много лет назад, он пытался проделать это с обезьяной, но связь оборвалась, как только животное погибло. Из-за отсутствия развитой души они, если и живут после смерти, то только собственным прошлым. Саймон предположил, что и на сей раз к нему пожаловал какой-нибудь призрак из полинявших древних монстров. Теперь оно ждет его распоряжений. Бесполезно спрашивать его имя или род: эти твари только смущаются от подобных расспросов и все равно не могут ничего сказать. Они ведь и сами не знают, что они такое, в лучшем случае, могут сообщить, зачем оказались здесь. Стоя на верхних ступеньках лестницы и презрительно глядя вниз, Саймон спросил:

— Что ты здесь делаешь?

Лестер увидела Саймона, едва он появился на верхней площадке. Огромная фигура в плаще навела ее на мысль, что перед ней наконец кто-то из настоящих жителей ее нового Города и что именно ради этой встречи ее и тянуло войти в дом. Может быть, это один из тех, кого она все время ждала увидеть. Детские воспоминания об ангелах — она уже не помнила, в какой сказке или на какой картинке видела их — смешались со взрослыми мечтами о герое, гении, завоевателе, хозяине. Лестер, подобно многим жизнелюбивым, но неудовлетворенным женщинам, иногда хотелось встретить великого человека, который стал бы направлять ее. Только тогда уж он должен быть воистину велик (так подсказывала ее невинность), а мужчина это будет или женщина — не столь важно. Однако стоило ей влюбиться, как эти смутные мечтания развеялись, словно дым. Одно дело подчиняться придуманному повелителю и совсем другое — реальному Ричарду. Сам-то он едва ли стремился к подобному отношению, а если два-три раза у него и возникало желание поруководить, она все равно отчаянно сопротивлялась. И вот внезапно к ней вернулись юношеские мечты. Лестер вглядывалась в это лицо аскета, и оно казалось ей куда значительнее обычных человеческих лиц.

Но когда он заговорил, она едва расслышала вопрос.

Голос, который Джонатан счел суховатым, для Лестер оказался слишком густым. Она не удивилась — возможно, так и должны разговаривать богоподобные существа. Но смысл вопроса она все же уловила и ответила таким жалким голосом, какого не предполагала у себя до сей поры:

— Я Лестер. Я пришла повидать Бетти.

В этом писке Клерк все-таки разобрал что-то похожее на «Бетти». Он спустился на пару ступенек, пристально вглядываясь. Вон там, думал он, темнота погуще, значит, что-то действительно притащилось за Бетти, хотя и непонятно, зачем. Это его немного озадачило. Впрочем, что бы оно ни было, может убираться обратно. На обезьяну не похоже и на крысу тоже… скорее это человеческий контур, только уж больно грубо сработанный. Он поднял руку, начертал в воздухе магический знак, требующий от чужака беспрекословного подчинения, и властно спросил:

— Зачем?

Магия подействовала, но характер Лестер внес свои коррективы. Сила заклинания могла бы просто поглотить Лестер или подчинить, зацепившись за эмоциональную вспышку недавнего необдуманного проклятия, но теперь оказалась нейтрализованной чистотой ее намерений.

Что привело ее сюда? Желание помочь? Ну, можно сказать и так. Она проговорила:

— Помочь… — и замолчала. Как-то неловко говорить о помощи этому властному человеку на лестнице. К тому же, оказавшись выраженным, намерение немного потускнело. Вспомнив о тех случаях, когда она действительно могла бы помочь Бетти, но не сделала этого, Лестер испытала такие же ощущения, какие испытывала в жизни, когда краснела. Вот на эти смутные воспоминания и обрушилась сила магического знака. Прихожая внезапно наполнилась тенями Бетти и самой Лестер. Она и подумать не могла, что им так часто приходилось встречаться в жизни, а главное, что она так часто отказывала бедняжке в помощи. Множество зыбких фигур двигались, общались между собой Стоило ей остановить на них взгляд, как они разом уплотнялись, выделялись среди прочих, становились явью. Она видела, как забывает о Бетти, унижает Бетти, презирает Бетти — в саду, в классе, на улице, даже в этой прихожей. Образы были такими живыми, что она забыла про фигуру на лестнице.

Кто бы мог подумать, что в прошлом их отношения таили столько эмоций! На какой-то момент весь этот призрачный мир стал реальнее того, который она все еще по привычке называла настоящей жизнью. На себя она не смотрела, а видела только Бетти — вот она говорит что-то жалобное, вот робко протягивает руку или просто смотрит на нее жалобными глазами. Лестер попыталась отмахнуться от образов. Голова у нее закружилась, она Словно вертелась среди них на какой-то инфернальной карусели. Ах, если бы хоть одна из них была настоящей Бетти, Бетти, к которой она пришла, Бетти, которой она — глупая! — собиралась помогать. Там, где раньше она отказывала в помощи, ей впору было теперь просить о помощи самой. С ужасающей ясностью Лестер поняла, что единственной причиной ее равнодушия была лень и безразличие. Она не замышляла злое, и если и согрешила, то не поступком, а своим духовно безграмотным естеством, и хлынувшие слезы как нельзя лучше подтвердили это. Зато сразу вслед за раскаянием ее подхватил восторженный порыв: она больше не разбиралась, кто давал, кто принимал помощь, она просто нуждалась в ней сама, нуждалась так, как никогда до этого. Она порывисто протянула руку навстречу робкому полужесту Бетти, но какой бы реальной ни казалась фигура рядом с ней, никакого прикосновения Лестер не ощутила.

Пальцы зримо касались чужой ладони, но находили лишь пустоту, и Бетти снова убегала от нее по садовой дорожке, по улице, по этой прихожей, по бесконечному коридору. Смутное, так и не нашедшее выражения при жизни чувство симпатии к Бетти позволили Лестер окликнуть беглянку. Она закричала с такой мольбой в голосе, которой совсем не ожидала от себя:

— Бетти! Пожалуйста! Бетти!

Первый же звук ее голоса мгновенно уничтожил все призрачные фигуры, она оказалась в одиночестве. Но теперь Лестер твердо знала, где находится Бетти, знала и то, что все ее надежды тоже сосредоточились там. Мечты о герое исчезли без следа, желание немедленно видеть Бетти заставило Лестер забыть о том, кто стоял на верхней площадке лестницы. Она помчалась наверх, и как только начала двигаться, тут же исчезла из поля зрения Клерка. Он даже не ощутил, когда она прошла мимо. Для него гротескный человеческий образ вдруг съежился, заколебался и исчез, слабое свечение глаз погасло. Он презрительно повел плечом. Очевидно, бедный странник из иного мира, конечно, поменьше человека или ангела, не смог вынести заданного им вопроса и превратился в ничто прямо на глазах. Саймон действительно заметил, как содрогнулось новое мистическое сердце Лестер — но процесс искупления оказался от него скрыт. В тот миг, когда она приблизилась к истинной жизни Города, он посчитал, что призрак испарился. Спокойно спустившись по лестнице, Саймон открыл дверь и вышел в земную ночь.

А Лестер, не открывая дверей, вошла в комнату Бетти. На этот раз она осознала, что проходит сквозь дверь, но не посчитала ее серьезной преградой. Дверь осталась дверью, она не истончилась и не превратилась в тень, просто через нее лежал самый короткий путь. Открывать ее значило бы терять время. Она быстро осваивала возможности своего нового состояния. Вряд ли ей удалось бы теперь так же просто преодолеть пустые комнаты или туманные фасады из ее предыдущего опыта, но в этом реальном мире она могла действовать, и действовала решительно. Поэтому она просто прошла через дверь. Перед ней распростерлась на постели неподвижная Бетти.

Лестер прекрасно видела ее в темноте. Она подошла и остановилась в ногах девушки.

Пожалуй, ей еще не доводилось видеть настолько замученного и увядшего человека. Живая Бетти лежала с закрытыми глазами, едва дыша. Если бы время от времени ее тело не сотрясали конвульсии, ее вполне можно было счесть умершей. Мертвая Лестер смотрела на кажущуюся мертвой Бетти. Сердце ее упало: на какую помощь она могла надеяться здесь? Откуда в этом полуживом теле возьмутся силы, если она уже не способна помочь самой себе? Того и гляди Бетти умрет, тогда — конец всем надеждам. Вот и с этим примирением, как и с Ричардом, она слишком промедлила. Оттолкнула Ричарда? не притянула Бетти. Перед ней результаты собственного выбора. Она подумала: «Но так нечестно. Я же не знала», — и тут же пожалела об этом. Нет, знала. Ну разве не была уверена насчет Ричарда? Чтобы прекратить их вечные ссоры-примирения, требовалась справедливость особого рода, какого именно — она пока не понимала, но про Бетти знала все. Она была тогда слишком молода.

А молодость часто бывает жестокой. Ее отказ был холодным и определенным, таким же холодным и определенным, как тело, на которое она смотрела сейчас. Смерть для смерти, смерть к смерти, смерть в смерти.

Занавески на окнах были откинуты. Поднималось солнце, в комнате постепенно светлело. Лестер продолжала стоять, потому что ничего другого ей не оставалось.

Она ничего не хотела, ни к чему не стремилась. Ей было некуда идти. Об Эвелин она не думала. Она знала, что ничего не сможет сделать, если не обретет помощи, а единственная ее надежда бессильно простерлась перед ней. Внезапно она осознала, что в дверь уже давно стучат.

В комнату вошла служанка и остановилась на пороге. Она взглянула на Бетти, она оглядела комнату, посмотрела прямо на Лестер и не увидела ее. Лестер окинула ее равнодушным взглядом, как посторонний и неуместный предмет. Сейчас была важна только Бетти, а Бетти как раз лежала на постели и не подавала признаков жизни.

Служанка вышла. Утренний свет стал ярче.

Внезапно Бетти открыла глаза и посмотрела на Лестер. Тихий, неразличимый для смертных ушей голос назвал ее по имени.

— Да, — отозвалась Лестер и поняла, что ее не услышали. Глаза раскрылись шире, голос прошелестел:

— Лестер! Но ты же умерла… Вы с Эвелин умерли, — Бетти помолчала и добавила едва слышно:

— Я так рада, что Эвелин умерла.

Глаза закрылись. Изнеможение поглотило ее.

Лестер расслышала радость в этих гаснущих звуках.

Она совсем забыла про Эвелин, но совместные странствия по призрачному миру успели создать легкое ощущение дружеской связи, и враждебная радость Бетти наполнила ее страхом. Она смутно догадывалась о том ужасе и отчаянии, которые ожидают мертвых, оставляющих позади себя только такую радость. Им ни за что не обрести так необходимой здесь доброжелательности людей, которых они знали при жизни. Есть, конечно, не праведно замученные или убитые — возможно, их ждет великое утешение. Но для обычных мужчин и женщин такая радость вместо последнего причастия — ужасный груз. Лестер даже ощутила на миг, как весь Город — призрачный или земной, а может, оба они в подлинном единстве — испустил слабый вздох. Неужели и в нем слышалась радость? О чем? О смерти Эвелин? О ее собственной смерти? Неужели это все, что могут дать ей Бетти и вся земля? Вздох облегчения, потому что она ушла? Все ключи были у той, что лежала на постели.

Если она могла сказать так об одной, то как же другому духу не подумать, что и его могут отринуть подобным образом — гаснущим голосом и сомкнутыми глазами выбросить из сознания, от которого так много зависело.

Лестер благоговела при мысли о том, сколько на самом деле зависело от этой бледной девушки — какая власть вечного приговора сосредоточилась в этом сердце. Суд, приговор, палач скрывались за этими закрытыми глазами. Ну уж нет! Горячность, которую она не раз испытывала в жизни, вновь захлестнула Лестер с головой. Ей хотелось разбудить, растолкать Бетти, заставить ее говорить, помогать. Только теперь она знала, что горячится напрасно. Это в прошлом она могла пререкаться с Ричардом — но там все было по-другому. Там в основе лежало доступное ей представление о любви, правильное или не правильное, но все равно другое. Они никогда не позволяли себе ссориться на людях. Лестер не позволяла. А сейчас она была именно на людях, на виду у всего этого духовного Города, хотя изо всех его обитателей перед ней находилась только Бетти. Поэтому она просто ждала, она и должна была ждать. Что бы там ни поднималось в ней, она ждала. Дом, земной, теплый, освещаемый огромным светилом, все еще оставался для нее частью Города, во всяком случае, до тех пор, пока в нем оставалась Бетти. Все зависело от Бетти, но и сама Бетти зависела от чего-то. Лестер еще не знала, от чего.

Дверь комнаты снова открылась. Вошла леди Уоллингфорд. Она подошла к постели, наклонилась над Бетти, пощупала виски и запястья, поправила одеяла, потом подошла к окну и задернула занавеску, чтобы солнечный свет не падал на лицо дочери. Она стала обходить вокруг кровати, и Лестер подалась было назад, но тут же одернула себя. Ни к чему. Она стала другой, хоть и не знала, какой именно. Но теперь совмещение тел в пространстве вовсе не означало соприкосновения. У нее возникло слабое ощущение, такое же, как когда она проходила сквозь дверь, будто паутина задела ее; глаза моргнули и прояснились. Леди Уоллингфорд прошла сквозь Лестер, только и всего. Окинув комнату взглядом профессиональной сиделки, леди Уоллингфорд вышла.

Тело и видимость тела снова остались наедине. На улице заработал мотор и отъехал автомобиль. Леди Уоллингфорд отправилась в Холборн. Туда же направлялся сейчас Ричард, а Джонатан ждал в своей комнате, в тщетной надежде услышать хоть слово от Бетти. А за ними три континента глухо переговаривались о трех великих вождях, и два растительных подобия Клерка раскачивали по его единственной воле огромные толпы, а сам он готовил себя к действу, которое на его языке называлось «отсылкой», другими словами — к убийству.

Когда шум автомобиля смолк вдали, Бетти села. Глаза ее, яркие в тени, посмотрели на Лестер с нежностью и затаенным весельем. Она откинула одеяла, села на край постели и сказала:

— Привет, Лестер! Что ты тут делаешь? — голос прозвучал удивительно дружелюбно, Лестер не могла этому поверить. — Все равно, так приятно тебя видеть.

Как ты? — продолжала Бетти.

Лестер ждала чего угодно, только не этого. Она ведь не видела другой Бетти, проходящей, пританцовывая, по улицам Города, не догадывалась о свежей радости, естественной для этого места. Она слышала только высокий крик с вершины холма, и теперь узнала голос — именно так он и должен звучать в дружеской беседе. Она тут же поняла, что Бетти умеет здесь больше, чем она.

Неудивительно, что ее послали сюда за помощью. Она во все глаза смотрела на девушку, единственную, не считая Эвелин, чей голос так легко достигал ее слуха здесь, и наконец проговорила, надеясь, что собеседница тоже услышит ее:

— Не так, чтобы очень хорошо.

Бетти тем временем встала. Она собиралась подойти к окну, но слова Лестер остановили ее.

— Что случилось? — спросила она. — Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Лестер поглядела на нее. Без всякого сомнения, перед ней Бетти, но Бетти веселая, Бетти радостная, почти счастливая. В голосе не слышно ни малейшего страдания, одно только искреннее желание помочь. Вот только попросить о помощи оказалось не так-то легко.

Ощущение рокового судилища не уходило, чудесное превращение Бетти не отменяло приговора. Малейшее движение руки, легчайший поворот глаз могут опять вернуть каменную безысходность. Просить, умолять о милости… Лестер это совершенно несвойственно. Но ведь ей нужна помощь, нужна так, что мешкать просто нельзя. И она сказала:

— Да, можешь.

Бетти светло улыбнулась ей и беззаботно ответила:

— Хорошо, тогда расскажи мне, в чем дело.

И Лестер довольно беспомощно начала:

— Все это время… все это время в школе и потом. Без тебя мне с этим не справиться.

Бетти наморщила лоб. Потом проговорила немного удивленно:

— В школе? Лестер, я всегда любила тебя в школе.

— Может, ты и любила, — ответила Лестер, — но ты же помнишь, по моему поведению нелегко было заметить, чтобы и я отвечала тебе тем же.

— Разве нет? — удивилась Бетти. — Я знала, тебе не очень-то хотелось со мной дружить, но почему ты должна была этого хотеть? Я же была маленькая и, кажется, довольно занудная. Насколько я помню, ты очень благородно со мной обращалась. Но я мало что помню. Да и зачем вспоминать? Я так рада, что ты пришла повидаться со мной.

Лестер начала понимать, что все как-то не так. Она собралась просить прощения, но похоже, этого мало.

Надо еще, чтобы сопротивляющееся сознание Бетти увидело правду. Образы прошлого (если, конечно, это образы, а не само прошлое) перестанут кружить ее в своем водовороте только когда сама Бетти отпустит их.

Сейчас их не видно, но стоит ей выйти за дверь, как они снова закружат ее. Лестер не понимала, откуда взялась эта новая Бетти, но Город не позволял тратить время на обычное земное недоумение. Она же слышала голос с вершины холма, она хотела, чтобы и ее голос звучал так же. Тот голос принадлежал Бетти, и если сейчас перед ней та же самая Бетти, она должна понять. Лестер заставила себя произнести самые горькие слова, которые ей только доводилось выговаривать в жизни:

— Постарайся и вспомни.

Взгляд Бетти притягивал солнечный свет за окном.

Она с усилием отвела глаза, чтобы повнимательнее присмотреться к Лестер, и сказала быстро и страстно:

— Лестер, ты плакала!

Лестер ответила, не в силах скрыть раздражения:

— Сама знаю, что плакала. Я…

Бетти перебила ее.

— Ну, конечно, я вспомню, — сказала она. — Я просто не понимаю, что именно должна вспомнить? — она улыбалась, и за этой улыбкой отчетливо проступила та нежность, к которой так стремилась вся ее смертная жизнь и в которой ей было отказано. Лестер захотелось удрать, спрятаться, по крайней мере закрыть глаза. Она сдержалась — дело того требовало — и сказала:

— Вспомни, как я обращалась с тобой в школе. И потом.

В наступившей вслед за тем долгой паузе Лестер ощутила первые смутные признаки тихого восторга, который таил мир ее новой жизни. Тревога не пропала, страх не стал меньше, просто происходило то, что должно было происходить. Кем еще она могла стать здесь, если не жертвой своей жертвы? Но, к счастью, она оказалась здесь, в этом мире, рядом со знакомым, расположенным к ней человеком. Мало того, что человек этот прекрасно ориентировался в этом мире, он еще и счастлив здесь, и даже воздух вокруг него звенит от радости. Она узнала эту радость, почувствовала ее, как чувствует лежачий больной наступление лета. Сама она еще не была счастлива, пожалуй, она даже не встречала этой разновидности счастья, но ожидая его, вспомнила, как один-два раза испытывала нечто подобное с Ричардом — в ту ночь, когда они расстались под уличным фонарем, в тот день, когда они встретились на мосту. Всего лишь мгновения, но они, оказывается, тоже принадлежали к этому миру. Правда, и те греховные времена, что кружились вокруг нее, никуда не делись. На сердце у нее стало спокойно. Если она должна идти, значит, должна; может быть, этой порхающей радости позволят отправиться вместе с ней. Врожденное благородство Лестер поднимало голову. Маленькая, хрупкая фигурка у окна была ее судьей, но она же была и центром этого мира, его источником. Совсем немного оставалось до прихода собственной радости, и чтобы Бетти смогла разделить с ней всю полноту момента, Лестер воскликнула:

— Ну вспомни! Вспомни же!

Бетти спокойно стояла и внимательно смотрела на нее. До сих пор небеса ее счастья здесь оставались безоблачны, ни одна тучка из ее смертной жизни не пятнала небосвод, кроме редких случаев, вспоминавшихся смутно, как неприятные сны. Теперь она настроилась вспоминать, потому что этого, кажется, от нее добивались, вспоминать нечто, о чем впоследствии можно будет с удовольствием забыть. Ей казалось, что они тратят попусту это сияющее утро, но видно, ничего не поделаешь.

Как только она поняла, что этого хочет Лестер, она захотела того же: так проста любовь-в-раю. Она стояла и думала. Она все еще улыбалась, хотя теперь улыбка стала чуть серьезнее. Она сказала:

— Но откуда ты можешь знать?

— Я знаю вполне достаточно, — ответила Лестер.

Улыбка Бетти исчезла. Она сказала гораздо серьезнее:

— Мне кажется, Эвелин была очень недоброй. Хотя, наверное, ей просто нравятся подобные вещи. Нет, это не о том, мы же не о ней должны думать. Ладно. Сейчас.

Ну вот, все и сделано.

— Ты вспомнила? — воскликнула Лестер, и Бетти, рассмеявшись, ответила ей:

— Дорогая, какая же ты серьезная! Да, я вспомнила.

— Все? — настаивала Лестер, и Бетти, взглянув ей прямо в глаза, так что Лестер пришлось посмотреть в сторону, ответила:

— Все, — и добавила:

— Как хорошо, что ты попросила меня. Думаю, сама я никогда не захотела бы вспомнить до конца, а тут ты попросила меня, и я просто вспомнила, и теперь мне нет дела до того, что тогда было. О Лестер, ты так добра ко мне!

У Лестер слезы навернулись на глаза. Фигура Бетти потеряла четкость и пришлось моргнуть, прогоняя слезинки. Они посмотрели друг на друга, Бетти засмеялась, и Лестер почувствовала, что вот-вот тоже засмеется, но все еще пыталась настоять на своем:

— И все равно!..

Бетти приложила ладонь к ее губам, но Лестер снова не ощутила прикосновения. Они видели и слышали друг друга, сердца их узнали друг друга, и они могли свободно делиться друг с другом добрыми чувствами в этом открытом Городе, но установленные для каждой из них пределы все еще разделяли их. Одна была мертва, другая нет. Рука Бетти тихо опустилась. Обе уяснили для себя суть закона и подчинились ему. Бетти подумала: «Конечно, ведь Лестер погибла», — и тут же сказала вслух:

— Но ведь я была так рада, что Эвелин убита, — голос у нее задрожал, она потрясенно поглядела на Лестер. — Как же я могла?

Лестер к этому времени опять успела забыть об Эвелин, но теперь снова вспомнила, и вдруг поняла, что Эвелин бежит сюда, к ней, к ним обеим. Она словно оказалась на другом конце бесконечной улицы, по которой всю жизнь спешила Эвелин. Вместе с Бетти она была теперь целью и на расстоянии чувствовала, как торопится Эвелин, она вот-вот будет здесь. Лестер вскинула голову, почти так же, как тогда, впервые услышав крик с вершины холма, и вызвав из небытия голос, который так любил Ричард и которого обычно не смел ослушаться, быстро проговорила:

— С Эвелин я справлюсь сама.

Бетти ответила, наполовину смеясь, наполовину смущенно:

— Не знаю, почему, только она все еще немного пугает меня. Я же не хотела ее смерти. Просто она так перемешалась со всем тамошним. Об этом как-то не думается, когда я здесь, — не было необходимости объяснять, где это «здесь». Их сердца, говорившие друг с другом напрямую, и без того все понимали. — Но в последнее время все равно приходилось думать. Теперь, когда ты заставила меня вспомнить, это уже неважно. Побудь со мной еще чуть-чуть, ладно, Лестер? Я знаю, не тебе решать, что будет. Всякое бывает. Но пока ведь можно… Я чувствую, меня ждет что-то очень трудное, но не хочу зря волноваться.

— Конечно, я побуду — если смогу, — сказала Лестер. — Только не понимаю, чего тебе волноваться?

Бетти села на край постели и снова улыбнулась Лестер. Потом она начала говорить, словно сама с собой или убаюкивая ребенка.

— Я знаю, что не должна волноваться, — говорила она, — когда думаю об озере. По крайней мере, мне кажется, что это озеро. Слишком оно широкое для реки.

Наверное, я и правда была очень маленькая, потому что, понимаешь, мне всегда казалось, будто я только что выплыла из него, а это же чепуха. Но иногда мне почти верится, что так и было, потому что я вспоминаю каких-то рыб в глубине, только не могу их описать. Они меня не замечали, а одна, с рогом на голове, все кружилась вокруг, все подныривала под меня. Видно было очень хорошо, порой я даже не понимала, где я. Может, тонула? Только я о себе совсем не думала. А потом рыба опять нырнула, и я почувствовала, как она поднимает меня на своей спине; вокруг забурлила вода, и я оказалась на поверхности. Там я и лежала. Солнце светило, и я плыла под солнцем, как будто купалась в самом солнечном свете, и наконец увидела берег. На уступчике стояла женщина. Я не помнила, кто она, но теперь ты попросила меня вспомнить, и я знаю — это няня, которая была У меня, но очень недолго. Она нагнулась и вытащила меня из воды. Мне не хотелось выходить. Но она мне нравилась, она была мне почти как настоящая мать, и она сказала: «Вот так, дорогуша, теперь никому этого не нарушить. Ну и слава богу».

А потом я уснула, и это, наверное, самое раннее мое воспоминание. После этого помню только, как иногда проезжала по Лондону, и видела Темзу, и белых чаек.

Все они были в той стороне, где озеро, и в другой стороне тоже, но о ней я только начинаю вспоминать. И ты тоже из той страны, Лестер, немножко.

— Я? — горько сказала Лестер. Разве она может принадлежать к этому миру света и красоты? Но в тот же миг она подумала о глазах Ричарда на углу в Холборне — и еще, перед тем, как… как она умерла? Ричард приходил встречать ее, и тогда, стоило ему появиться, сердце переполнял восторг. Бетти опять заговорила:

— Я теперь вижу, что и ты тоже, и это правильно. Вот почему я бегала за тобой — как же я тебе надоедала! — но это неважно. Я столько раз волновалась попусту, особенно из-за головной боли — там были такие места, в которых, я точно знала, у меня обязательно разбаливается голова, а еще из-за Эвелин. Насчет Эвелин — это было, конечно, глупо. А потом был еще этот дом…

Она остановилась и зевнула. Потом прилегла на подушку и подобрала ноги, не переставая говорить:

— Я теперь слишком сонная, чтобы вспомнить все про этот дом… А потом еще и Джонатан. Ты знаешь Джонатана? Он был так добр ко мне. Как-нибудь мы пойдем и посмотрим на ту Темзу, ты, я и Джонатан…

Глаза у нее закрылись, руки бессильно вытянулись поверх одеяла. Она проговорила так, что Лестер едва расслышала:

— Прости, пожалуйста. Мне так хочется спать. Только не уходи. Джонатан придет… Не уходи, пока можно. Так славно, что ты здесь… Хорошо, что ты пришла… Джонатан сможет… Милая Лестер… — неуверенным жестом она попыталась поправить одеяло, но так и не закончив движения, заснула.

Лестер ничего не поняла. Откуда этой незнакомой, счастливой Бетти знать ее? Она говорила так, словно жила одновременно двумя жизнями, причем каждая казалась сном для другой. Наверное, одна из них — фантазия. Обидно, потому что именно из нее пришла эта другая, счастливая, веселая и живая Бетти. Но теперь Лестер слишком остро воспринимала обе эти жизни, и не хотела рисковать, отказывая в реальности хотя бы одной из них. В ее собственной единой жизни тоже было нечто похожее — милосердная, восторженная жизнь света и радости и тяжелая, угрюмая жизнь горечи и ненависти.

Может, воспоминание о собственной глупости и показало ей Бетти такой… нет, не в этом дело. Бетти менялась, она уходила в смерть, она становилась тем, чем уже была Лестер. Краска сошла со щек, поблекла сладкая невинность сна, а бледность изнеможения и страдальческие складки усталого беглеца проступили сильнее. Руки едва заметно теребили край одеяла. Она была, как говорят, при смерти.

— Бетти! — позвала Лестер. Никакого эффекта. Теперь изменения коснулись уже всей комнаты: солнечный свет потускнел, сила и радость ушли из нее. Перед Лестер на постели лежала именно та девушка, от которой она, бывало, привычно отворачивалась. Ни рукам, ни голове больше нельзя доверять, они не могут судить. Но они уже рассудили. Каким сложилось отношение Лестер в другом состоянии, таким оно и осталось. Она совершенно точно знала, что Бетти… простила ее. Улыбка, теплота, расположение означали прощение. Странно, Лестер как будто не обратила на это внимания. А не могла ли она так же проглядеть и Ричарда? Она улыбнулась. Вот новость! Проглядеть Ричарда? И его прощение? Прощение этого тяжелого, несносного, обожаемого существа?

Пусть только он придет к ней, и тогда она покажет ему, что значит прощать. Им не раз случалось «прощать» друг Друга, но жертве это приносило мало радости. Теперь другое дело. Теперь, получив соизволение свыше, она знает. А если Ричард простит, как уже простила Бетти, то чем хуже остальные? Остальные тоже простят, если будет на то высшая воля. «Тем самым, — как там дальше? — на веки вечные я прощаю тебя, ты прощаешь меня».

Вином и хлебом называлось это в поэме. Пусть так и называется. А пока ей остается только ждать, и пусть случится то, что должно случиться. Ей поручили присматривать за Бетти, вот она и будет присматривать. Она должна ждать.

Все время с тех пор, как Лестер вошла в дом, несчастная душа Эвелин тоже ждала. Сначала она чуть не отправилась вслед за Лестер, но не посмела. Присутствие пустого Города пугало ее, но оказаться запертой в этом доме вместе с Лестер и Бетти — еще хуже. Насчет Лестер — ладно, а вот с Бетти — точно. Она ненавидела свою жертву, и мысль оказаться с ней наедине вроде бы должна устраивать ее, а вот поди ж ты, не устраивает!

Лестер она тоже ненавидела. Лестер опекала ее, но она имела на это право, потому что у нее хватало сил, вот она такой и была. Нет, и с Лестер она не смогла бы высидеть в этом мрачном доме. С тех пор как Эвелин пробежалась за Бетти, ей стало полегче, хотя она и упустила ее. Улица, по которой она бежала, когда миновала холм, та улица, на которой она сейчас находилась, казалась как-то ближе, надежнее других. Кажется, здесь можно рассчитывать на какую-нибудь поживу. Во всяком случае, больше похоже на Лондон. Дом — это, наверное, высшая точка, войди она туда, так бы и оказалось. Только она не посмела. Лестер нельзя доверять: Лестер и Ветти вполне годятся, чтобы изобрести какую-нибудь пакость против нее.

В конце концов, она рада, что не поймала Бетти. Лестер могла бы догнать ее, и тогда от этих двоих ей бы не поздоровилось. Они небось думали, что она кинется в этот дом — а она и не кинулась… она слишком умна для этого — да и для них тоже. Она отошла на несколько шагов. Нехорошо стоять так близко. Они, конечно, не выйдут, но на всякий случай… Эвелин почти видела, как они разговаривают там, в доме, и улыбаются друг другу. Она отходила все дальше, то и дело оглядываясь через плечо.

Ее лицо все еще сохраняло выражение, которое так потрясло Лестер недавно. Это была ненависть, освобожденная от смягчающей вуали смертной жизни, сама злоба, не поддающаяся смерти. Лицо Лестер, пока она находилась в доме, испытало схожие изменения, его выражение тоже утратило неопределенность. Сама она, впрочем, не догадывалась об этом, ее внимание слишком поглотила великолепная перемена, произошедшая с Бетти. Но в лице самой Бетти подобной ясности пока не было. То, что промелькнуло во взгляде Эвелин, то, что проявилось теперь в ее собственных глазах, было чистым бессмертием.

Печать Города, его первый дар мертвым, вступавшим на его улицы: здесь они становились тем, чем были, становились, казалось, навеки. С этим даром в глазах Эвелин повернула голову и медленно побрела прочь.

Она поднялась на холм и спустилась с него. Ей было все равно, куда идти, но все же что-то тянуло ее — если не в дом, то от него, — и она шла по собственным следам, медленно возвращалась, медленно спускалась и спустилась уже примерно на треть, когда издалека до нее донесся звук Имени. Вряд ли она расслышала его, до нее дошел даже не звук, а просто импульс. Протяжный крик пронесся у нее над головой и затих где-то в вечном Городе. Он не мог воздействовать на твердые земные дома или на миллионы мужчин и женщин, упорно трудящихся ради добра, не мог достичь и райских мест с их обитателями. Он звучал только над пустыми улицами, над видимостью фасадов и призрачными комнатами недавно умерших. Там проложил он свой путь. Другие странники, незримые для Эвелин так же, как и она для них, но подобные ей, сразу ощутили его — старик, ищущий разврата, юноши, ищущие пьянства, женщины, творящие зло и верящие злобе, все, кто погряз во лжи.

Изуродованный Тетраграмматон притянул их своим бесплотным щупальцем. Звуки пронеслись, взвихрились и потащили тех, кого удалось захватить, к говорящему.

Одни из них прошли совсем немного и упали, другие сдались чуть позже. Только она, самая последняя, самая слабая, самая близкая, худшая из всех, попалась основательно. Эвелин не распознала плена и продолжала считать себя свободной. Она только пошла быстрее, а потом и вовсе побежала. Чем быстрее она бежала, тем яснее становился звук. Он не обещал дружбы, в нем не слышалось приязни, но он был союзником. Ее тянуло к нему, как Лестер тянул крик с вершины холма. Души в этом месте знают свои подлинные звуки и торопятся к ним.

Что-то похожее на страх шевельнулось в ней лишь тогда, когда она поняла, что бежит уж очень быстро.

Дорога круто поднималась в гору и казалась куда длиннее, чем когда она бежала по собственному желанию. И все-таки она бежала, мчалась вдоль натянутой струны зова, почти не касаясь мостовой. Бессмертие застыло на лице, темный дух давал силу ногам. Вот она еще немного приподнялась над дорогой и полетела быстрее птицы.

Она не успевала узнавать улицы. Кажется, мелькнула Кинг-Кросс, на нее надвинулась и поглотила путаница домов Юстон Роуд, значит, она движется в сторону Холборна. Чем ближе, тем тише звучал крик. То, что на дальних улицах казалось истошным воем, вблизи стало обычным голосом. Наконец на лету она проскользнула через калитку во двор, пересекла его и оказалась возле маленького низкого оконца. Эвелин остановилась и заглянула внутрь. В небольшом зале на стульях сидели люди, а у противоположного конца, в кресле восседал мужчина и смотрел на нее. А может, и не смотрел, только она знала, что он видит ее. От огромного облегчения закружилась голова, наконец-то здесь нашелся еще кто-то.

Она даже не заметила, что продолжает потихоньку двигаться вперед, сквозь стену. К ней липла какая-то паутина, она рывком протиснулась сквозь нее. Она вернулась!

Под его присмотром она сможет навсегда вернуться в человеческий мир. Она спаслась от этого ужасного, смутного Города, и этот, сидящий на троне, пришел сюда, чтобы приветствовать ее.

Он улыбался. Она подумала — ни Ричард, ни Джонатан не допускали даже мысли такой — что видит настоящую улыбку, хотя это была все та же гримаса. Впрочем, у него был повод улыбнуться. Еще один призрак явился, значит, его призыв разнесся по всему духовному Городу.

Иначе и быть не могло. Вот только почему Бетти ни слова не сказала о его будущем? Мертвая тишина, казалось, нависла над ним, как будто он — неопытный маг, допустивший ошибку в простом заклятии. Хватит. Пора посылать своего предвестника. Тем более что тишина наконец заговорила. Вон из стены торчит ее первое слово — пока одно, но скоро последует и продолжение. Он въедет туда под их крики. Он победит еще один мир.

Обмен улыбками — впрочем, о каких улыбках может идти речь, если собеседники не испытывают друг к другу ни малейшего уважения? — обмен имитацией улыбок состоялся. Каждый из них изменил естеству Города, того самого, внутри которого они находились, каждый из них хотел пробить в нем брешь. И она открылась, выведя каждого из них точно навстречу друг к другу. Любовь к любви, смерть к смерти, брешь к бреши — таков порядок в Городе, такова его природа. Она соединила Лестер и Бетти, Ричарда и Джонатана, Саймона и Эвелин; так решил Город. Какую форму она примет теперь — зависит от них. Шум Лондона — разговоры, уличные звуки, гудки машин — почти не долетал сюда. В тишине зала мужчина сказал женщине:

— Ты мне скоро понадобишься.

И она ответила:

— Забери меня отсюда.

— Скоро заберу, — кивнул он и встал.

Именно в этот момент Ричард понял, что выходит из зала.

Глава 7 Жертвоприношение

Примерно час спустя Джонатан открывал дверь Ричарду.

— Послушай, — воскликнул он, — что стряслось? Ты как с того света вернулся. Садись-ка и выпей.

Ричард действительно был бледен до синевы и, подойдя к креслу, почти упал в него. Ни уютная теплая мастерская, ни участливый тон Джонатана не могли избавить его от леденящего ужаса, поселившегося где-то глубоко внутри. Ричард ощущал его с того момента, как покинул дом в Холборне. Когда Джонатан принес выпивку, он передернул плечами и диковато огляделся. Художник с беспокойством спросил:

— Ты в порядке? Вот возьми, выпей.

Ричард выпил и ненадолго затих, прислушиваясь к себе, а потом заговорил:

— Лучше уж я тебе все расскажу. Или я свихнулся, или… Да нет, не мог же я так ошибиться. Либо я прав, либо сошел с ума. Только не говори, что мне померещилось, а на самом деле я встретил знакомую барменшу…

— Хорошо, — сразу согласился Джонатан, — не буду.

Рассказывай, что хочешь, я всему поверю. Идет?

Ричард собрался с духом и начал рассказывать. Говорил он медленно, и старался быть точным. Он без конца дополнял свои ощущения и переживания, и при этом старался выглядеть как можно беспристрастнее. Раз или два он даже попытался острить, но шутки не получались, и он оставил это занятие. Чем ближе рассказ подходил к концу, тем невнятнее становился рассказчик. Джонатан по обыкновению сидел на столе и наблюдал за ним.

— Я видел, как она вошла. Они смотрели друг на друга и улыбались. А я подумал, что знаю теперь, как выглядит богохульство. Ничего в нем нет ни привлекательного, ни интересного. Кровь стынет в жилах, и все. Это — нездешнее, просто иногда оно случается и здесь. Верно тебе говорю, случается. У меня в глазах потемнело, я понял, что просто не вынесу этого. Понимаешь, я же чувствовал: еще немного, и я тоже стану, как они. Но тут мы все встали и пошли по тому самому коридору. Я думал только об одном: лишь бы никто меня не тронул. В прихожей все пошептались, расшаркались, а потом — глядь, кроме привратника никого и нет. Я увидел наружную дверь и направился прямо к ней. И тут он меня окликнул. Веришь ли, я даже оглянуться не мог. Встал столбом и стою — сам не знаю почему. Наверно, еще не отошел от этого кошмара. А снаружи торчит эта мерзкая рука и указывает мне за спину. Тут он заговорил своим проклятым шелестящим голосом и сказал…

— Ничего, ничего, все в порядке, — сказал Джонатан, когда Ричард со второй попытки все-таки совладал с голосовыми связками. — Крепись.

— Извини! — отозвался Ричард, потирая горло. — Так вот, он сказал: «Я не стану удерживать вас, мистер Фанивэл. Возвращайтесь поскорее. Когда я вам понадоблюсь, я буду готов. Если захотите повидать жену, я приведу ее к вам; не захотите — буду держать ее от вас подальше. Передайте своему другу, что я скоро пошлю за ним. До свидания». С этим я и ушел.

Он поднял глаза и поглядел на Джонатана. Кажется, друг его пребывал в затруднении, он явно не знал, что сказать. Помолчав, Ричард продолжил еще тише:

— А вдруг он действительно сумеет?

— Что сумеет? — мрачно спросил Джонатан.

— Вдруг он что-нибудь сделает с Лестер, — тщательно подбирая и выговаривая слова, ответил Ричард. — Давай пока оставим Бетти, она-то живая. А Лестер мертва. Что, если он в самом деле властен над мертвыми? Не забывай, одну я видел. Я видел, как эта женщина, Мерсер, вошла к нему в зал через стену. Она-то точно мертва, и вид у нее был как у мертвой. Нет, она вовсе не походила на труп. Во всяком случае, не больше, чем ты или я. Но только в ней было куда больше ее самой, чем в нас обоих. Как будто все в ней окончательно определилось. Если он заставил ее прийти, то вдруг он может и Лестер заставить? Если он это сделает, я убью его.

Джонатан, глядя в пол, задумчиво проговорил:

— Нет, я бы не стал этого делать. Если… если он и впрямь занимается подобными штучками, то, подумай, велика ли разница, жив он или мертв? Я бы не стал его убивать.

Ричард поднялся и начал расхаживать по комнате.

— Понимаю. Да, наверное, ты прав. Но я все равно не позволю ему трогать Лестер… — говорить ему становилось все труднее. — Или покончу с собой, — неожиданно заключил он.

Джонатан покачал головой.

— Мы ничего не знаем об этом, — мягко сказал он. — Ты никогда не будешь знать наверняка — увидишься ты там с ней или нет. И в любом случае, это грех.

— Подумаешь, грех! — раздраженно отмахнулся Ричард и смолк.

Джонатан собирался заметить, что если существуют души, то, пожалуй, есть смысл признать и существование грехов, но в последний момент решил промолчать.

Взгляд его упал на собственную картину с онасекомившимися душами, некоторое время он разглядывал ее, словно видел впервые, а потом резко произнес:

— Ричард, я не верю. Может, он и способен загипнотизировать этих несчастных, но Лестер ведь не из таких, правда же? Я не верю, что он сможет управлять ею, если только она сама ему не позволит, а я как-то не могу представить, чтоб она ему позволила. Насколько я помню, она не из тех женщин, которые любят, чтобы ими управляли?

Ричард перестал мерить шагами комнату. Слабая тень улыбки мелькнула у него на губах.

— Нет, — сказал он. — Хотел бы я посмотреть на мистера Саймона, если он только попробует управлять Лестер. И все же, — лицо его снова помрачнело, — знаешь, самолета для кого угодно может оказаться многовато, а тогда у него есть шансы…

Они стояли рядом и смотрели на сплошные жесткокрылые спины. Эвелин Мерсер была одной из них, но не затерялась ли среди них и Лестер? Не эта ли участь предназначалась Бетти? Их женщины взывали к ним, каждая из своего заточения, они нуждались в помощи, их нужно было спасти. Коридор в железной скале открыт — не заманит ли он их благословенные головки?

Нет, эти царственные создания никогда не склонятся перед полоумным пророком. Но все-таки что же делать?

Агностицизм, которым Ричард так гордился, мгновенно исчез, стоило Эвелин выступить из стены. Ричард даже не вспомнил об этой потере. Джонатан начал подумывать о том, чтобы поискать священника. Однако история выглядела слишком дико, к тому же он не представлял, что тут может сделать священник. Ни один священник не сможет указывать Саймону, так же как не сможет изгнать бесов из Бетти или вернуть к жизни Лестер.

— Да будь оно проклято, — проворчал наконец Джонатан. — Не одну же эту картину я написал. Давай посмотрим вторую, ту, что не понравилась Саймону.

— Какой в этом толк? — вяло проговорил Ричард, но все-таки обошел мольберт вслед за другом. Он никак не мог избавиться от ощущения, что стоит один среди толпы насекомых. А вдруг и Лестер где-то и как-то тоже оказалась втянутой в их стаю — такое же трусливое, неразумное насекомое, только и отличающееся от остальных желанием держаться к нему поближе. Если так, если это вдруг станет так, тогда — конец любви, всему конец, и навеки. Да не бывать этому! Чтобы покончить с их прошлым, Саймону пришлось бы полностью изменить самую сущность ее природы. В обличье женщины, или насекомого, или жуткого гибрида женщины и насекомого — она все равно останется самой собой. Он знал это, так же как знал, что хочет быть с ней, несмотря ни на что, несмотря на весь ужас — если только выдержит!

Может быть, нужен какой-то договор с отцом Саймоном, может, он должен заменить Лестер там, где она оказалась? Ох и рассердилась бы она на него за это! Ему ли не знать — случись такое на самом деле, спор вышел бы не шуточный; гордость схлестнулась бы с гордостью, а любовь — с любовью. Пожалуй, нечестно было бы поступать так без ее ведом», но ведь если она узнает, вовек не согласится. Мысль промелькнула в сознании прежде, чем он успел осознать, о чем думает. Вот если бы он правда сделал это, то уже вряд ли смог бы о чем-нибудь думать, чудовищный метемпсихоз моментально овладеет им и исчезнет. Его уже просто не заметишь.

Ричард глядел прямо перед собой и медленно осознавал, что смотрит в глубины света. Мощное сияние второй картины изливалось на него с полотна. Странно, что он не ощущал его, когда смотрел в прошлый раз. Какая энергия! Он забыл Саймона и скопище его духовных жертв, он забыл Лестер, в сознании, как звездочки, вспыхивали отдельные ее черты — ладонь, лоб, глаза, губы. Раскрашенный холст стал центром Вселенной.

Здесь, в мастерской художника, лежал Город, разрушенный и возведенный заново, затопленный и восставший в новом великолепии. Не столько переживание красоты, сколько ощущение исследователя овладело Ричардом. Казалось, сделай шаг, и войдешь прямо в этот сияющий простор, а вокруг столпятся дома, разбегутся улицы. Даже булыжники на переднем плане расположились спокойно и гармонично: они не собирались в кучу, повинуясь, как жуки, внешнему побуждению, а хранили достоинство своего внутреннего лада. Множество деталей собралось в единство — формы и краски, камни, дома, собор, небо и невидимое солнце. Мир света, сам бывший всем и все в себе содержащий, накатил на него, приблизился вплотную. Эта картина двигалась вперед, а та, другая, уходила назад. Там полоумный хозяин и его спутники поглощались расстоянием, здесь Город сам поглощал расстояние. С перспективой на полотне все было в порядке, но ничто не рассыпалось, все оставалось в целостности, как будто дальние и ближние вещи пребывали одновременно в одной плоскости. Такова живопись.

Он глубоко вздохнул и тут же вспомнил одну из вчерашних фраз. Повернувшись к Джонатану, он сказал, по-прежнему не отрывая глаз от полотна:

— «Простое видение и ясное понимание»?

— Да, — отозвался Джонатан. — Могу поклясться, так оно и есть. Неудивительно, что Саймону не понравилось.

Ричард больше не мог смотреть на это сияние. Теперь он понимал картину даже лучше Джонатана. Во-первых, он не писал ее и потому мог смотреть непредвзято, а во-вторых, после встречи с Лестер он, сам того не подозревая, принял посвящение, приобщился к этому духовному миру. Он подошел к окну и поглядел вниз. Серый октябрьский денек ничем не напоминал сияющего света на полотне, но глазам Ричарда, все еще ослепленным блеском картины, скопление реальных серых домов показалось осиянным тем же нездешним светом. Это был их собственный, внутренний свет. На картине, лежащей за окном, солнце еще не встало, но все было проникнуто таким напряженным ожиданием, что если не появится обычное, знакомое солнце, то какое-то другое, еще более великое светило прорвется сквозь тучи, заполонившие настоящее небо. Мир за окном словно подшучивал над Ричардом, то обещая стать прообразом картины, то объявляя себя оригиналом, с которого она написана.

Он все еще смотрел в окно, когда сзади, в комнате, что-то звякнуло. Даже не успев повернуться, Ричард почувствовал, как пол под ним задрожал, а звяканье волной прокатилось по всей мастерской. Но вещи только чуть вздрогнули и сразу успокоились. Это продолжалось не долее мгновения, просто какое-то бесконечно малое колебание родилось глубоко в недрах земли и передалось всем ее обитателям. Ричарду показалось, что в небе словно дрогнули веки, облака на миг разошлись и сразу сомкнулись вновь. Он не заметил солнечного луча, но крыши и трубы домов сверкнули то ли отраженным светом, то ли сами по себе. За окном было все то же пасмурное утро, но Ричард воспрял сердцем. Он больше не сомневался в Лестер, потому что мелькнувший свет помог ощутить ее новую жизнь. Она жила — вот и все; и он, по милости Божией, тоже.

Он подумал над последней фразой. Она казалась странной, и вместе с тем привычной. В ту секунду он еще не понял, что навсегда изменил своему агностицизму ради того, что Джонатан называл верой, наоборот, ему даже показалось, будто его хваленый агностицизм поздоровел и окреп. Легким танцевальным движением он отвернулся от окна, увидел Джонатана, застывшего с недовольным выражением перед своим полотном, и падающий со стола серебряный карандаш. Он подошел, подобрал карандаш и хотел уже заговорить с Джонатаном, но тот опередил его.

— Ричард, она ведь другая, — сдавленно произнес художник.

— Другая? — переспросил Ричард. — Что значит — другая?

— Ты знаешь, я — хороший художник, — продолжал Джонатан так просто, что в его замечании не было и намека на бахвальство, — но эта работа слишком хороша для меня. Она просто не по мне. Я никогда, понимаешь; никогда не смогу написать такое.

Ричард взглянул на картину. Но его взгляд любителя не уловил различия, о котором говорил Джонатан. Вроде бы образы действительно стали отчетливее, масса света, раньше просто подавлявшая зрителя, теперь была организована точнее, монолитное единство превратилось в единство множества — но так ли это на самом деле или только кажется ему, он не мог бы утверждать наверняка.

— Ты же — мастер, — только и сказал он. — А в чем, по-твоему, разница?

Джонатан не ответил на вопрос. Он заговорил тихо, словно опасаясь собственной картины.

— Если вещи реально существуют, то почему бы реально не существовать цветам и краскам? Им просто не хватает материальности, не хватает уверенности в собственном бытии. Разве нет? Я ведь именно это и хотел сделать, потому что я так вижу. Если есть мир, чьи краски живут сами по себе, то на этой картине он и есть. Но если так…

— Если так, если так! — перебил Ричард. — Ну что ты заладил? Нас никто не делал, и поэтому не может переделать. Мы не жуки, и жуками не станем, сколько бы они ни ухмылялись друг другу в своих норах. Твои «простое видение и ясное понимание» против этого. А мое «ясное понимание» сто раз подсказывало мне, что Лестер не любит ждать. Так что я лучше постараюсь не раздражать ее понапрасну.

— А она ждет? — спросил Джонатан, улыбаясь словам друга.

— Не могу утверждать наверняка, но постараюсь как-нибудь выяснить, — сказал Ричард. — Давай сделаем что-нибудь. Хотя бы просто понаблюдаем. А то пойдем на Хайгейт и посмотрим на Бетти. Или подразним леди Уоллингфорд. А еще можно попробовать полюбить Саймона, он любит любовь. Идем, человече, — он отступил на шаг и махнул рукой в сторону Хайгейта. — Дайте им Цель, джентльмены. И пей до дна! Идем. Тебе никогда не приходилось видеть Лестер во гневе? «О, как прекрасны ее упреки…» Но, честное слово, не стоит делать их чересчур прекрасными.

Он подхватил шляпу. Джонатан сказал:

— Я чувствую себя силуэтом с собственной картины.

Хорошо. Идем. Поймаем такси, доедем до Хайгейта, а там видно будет. Я только не понимаю, зачем.

— А тебе и не надо понимать, — воскликнул Ричард. — Небо поймет, или земля, или еще что-нибудь.

Саймон хочет управлять Лестер? Да Саймону не управиться и с обычным, настоящим жуком. Равно как и мне, впрочем, но я и не собираюсь с ними связываться.

Идем.

Когда они вдвоем выбегали из дома, Клерк уже больше часа находился в комнате Бетти. Он знал, что приближается переломный момент, и пришел, чтобы управлять им. До сих пор он довольствовался результатами призрачных путешествий дочери, к этому он и готовил ее, но не только к этому. Едва она вышла из младенческого возраста, как он уже начал заниматься с ней всерьез. Теперь настало время для большего. Мистический дождь, преграждавший ей дорогу в будущее, больше не посмеет вмешиваться в его планы. История магии сохранила несколько имен древних мастеров, которым уже случалось проделывать это. Да, их было совсем немного.

Один из них, кстати, тоже Саймон по прозвищу Волхв, с помощью магии убил мальчишку и послал его тень туда, где живут духи. Мальчишка служил ему там. Он, Саймон Клерк, мог бы создать еще более сильную связь, послав туда собственного ребенка. Для того, чтобы наладить связь, физическое тело посланца должно сохраняться здесь. Только через него можно передать команду двойнику в астральном мире.

Древний Саймон хранил тело мальчишки в золотом саркофаге у себя в спальне. Говорят, воля этого мага, переданная через одну-единственную живую душу, подчинила многие нездешние силы. По первому требованию они открывали ему будущее, показывали сокровища и тайны прошлого, и так продолжалось до тех пор, пока их владыка не стал столпом Вселенной, так что даже сферы планет вращались вокруг него. Но в те времена чародеи пользовались всеобщим признанием; сейчас лучше пока не афишировать подобные эксперименты. И никаких кровавых жертв! За эти века магия далеко шагнула вперед.

Узы, связывающие душу и тело, просто распадутся. Он заставит навеки раздвоиться то, что изначально создано единым и неделимым. Когда наступит смерть, тело надо будет подготовить для похорон. А после никого не удивит, если убитая горем мать отправится в собственный дом на севере, чтобы в тишине оплакивать утрату. Естественно, при ней будет обычный, ну, может быть, чуть больше обычного, чемодан — Бетти невелика ростом — с личными вещами. Поедет она, конечно, на автомобиле. Ему не составит труда в ночь перед погребением создать из пыли, воздуха, грязной воды и слабого бледного пламени форму, чтобы подменить настоящее тело. Вот эту форму мы и положим в гроб, а вниз сунем пару кирпичей для веса. С помощью магических приемов нетрудно создать тело потяжелее или полегче, но всем им будет недоставать загадочной тяжести по-настоящему опочившего человека.

Ладно, сойдет и так, а потом пусть земля станет землей, а прах — прахом. Он совершит эту подмену, а настоящее тело увезет подальше. Для него уже приготовлено место в кладовой дома на севере, и уж там оно будет служить ему, когда он пожелает, во всяком случае, до тех пор, пока он не воссоединится со своими двойниками, и мир под его рукой не станет единым. Тогда он найдет ему место в собственном дворце.

Его время пришло. Он может произнести перевернутое Имя. Впрочем, ему-то плевать на величие, заключенное в этом Имени. Все его усилия как раз и направлены на то, чтобы лишить его подлинного смысла, поэтому в первую очередь он лишил, его смысла для самого себя.

Теперь для него это уже не Имя, а простой набор вибраций, которыми он может управлять по собственному желанию. Он давно перестал думать, насколько богохульственен такой переворот; грех затерялся, как и множество обычных грехов обычных людей, где-то в прошлом. Для него за Именем давно уже ничего не стояло. Этим утром он нацелил силу вибраций на ближайшую из мертвых — на жену этого тупицы, заявившегося к нему вынюхивать какие-то нелепые тайны. Он уже звал ее, но она почему-то не пришла, зато пришла ее спутница по смерти — та, которая оказалась более чуткой. Ей тоже найдется дело. Но сначала надо восстановить равновесие; туда, откуда пришла одна, должна уйти другая. Он притянул сюда душу другой женщины, и она ждет теперь неподалеку завершения действа. Закончив приготовления, он вошел в комнату дочери.

Хозяйка вошла вместе с ним. Для слуг он был иностранцем, практикующим врачом и давнишним другом семьи, который временами помогал мисс Бетти. Для порядка существовал, конечно, и настоящий врач. Он неплохо изучил печальное состояние своей подопечной и делал все необходимое. Им обоим сегодня придется признать, что больше они ничем не могут помочь пациентке. Но пока этот час не наступил, все должно оставаться по-прежнему. Поэтому ему понадобилась леди Уоллингфорд. Ладно, живую женщину привести нетрудно, а вот мертвая так и осталась в своем призрачном мире. На это его сил пока не хватало. Сумей он и ее вытащить сюда, бедная покорная душа могла бы хоть намекнуть ему, что в комнате есть еще кто-то. Сам он мог видеть только тех, кого вызывал, а вот Лестер, стоявшую у постели бедной провидицы, не только не видел, но даже не подозревал о ее присутствии. Тем более не догадывался он о спасительной взаимной любви, связавшей две одинокие души, как не догадывался и о другой, незнакомой ему прекрасной Бетти, поднявшейся некогда из мудрых вод озера. Впрочем, если бы ему и рассказали об этом, какое значение могли иметь для него детские воспоминания каких-то школьниц? Даже если это воспоминания о деяниях души. Для Саймона Клерка они ничего не значили, ему не дано было увидеть в бледной, изможденной девушке, лежащей на постели, веселые световые ручейки, за которыми теперь с удивлением наблюдала Лестер. Кровь Бетти словно преобразилась и, насыщенная сиянием, разносила по усталой плоти истинную благодать. Еще недавно и Лестер не увидела бы тайны, таившейся в крови Бетти, но взыскующая, пусть пока не без страха, новой жизни, искавшая и обретшая любовь, она видела теперь, не понимая, даже не пытаясь понять, что видит. Просто смотрела и видела. К этому она уже успела привыкнуть: если уж она что-то видела, это что-то было на самом деле. С понятием «верить или не верить своим глазам» она распрощалась решительно и навсегда.

Клерк стоял совсем близко. Лестер не вспомнила образ, виденный недавно на лестнице, а самого Клерка она не знала. Но когда высокая, властная фигура появилась в комнате, она почувствовала ту же природу. Как и тот, на лестнице, вошедший обитал в одном мире с ней. Та ночная встреча и теперь эта, дневная, ошеломили ее. Огромный плащ означал власть, облекавшую обоих незнакомцев, аскетичные лица дышали силой. Оба явления, так же как и смеющаяся Бетти, принадлежали к одному ряду, но в появившемся человеке сразу чувствовался хозяин или, по крайней мере, страж. Лестер оробела: прикажи он ей что-нибудь в этот момент, она бы подчинилась. Она знала, что обычные мужчины и женщины не видят ее, но когда его глаза так же невидяще скользнули мимо, она почувствовала себя скорее отверженной, чем незримой.

Великан (таким он представлялся ей) помедлил у кровати. Лестер ждала, готовая подчиниться его воле. Так же ждала у нее за спиной леди Уоллингфорд. Бетти беспокойно зашевелилась и повернулась на спину, оказавшись лицом к лицу со своим хозяином и отцом. Не оборачиваясь, он бросил через плечо:

— Запри дверь.

Леди Уоллингфорд подошла к двери, заперла ее, повернулась и осталась стоять, не снимая руки с дверной ручки. Клерк снова велел:

— Задерни занавески.

Она сделала, что требовали, и вернулась. Теперь комната тонула в полумраке, надежно запертая, отрезанная от всего мира живых. Клерк сказал ласковым голосом, словно будил ребенка:

— Бетти, Бетти, пора уходить.

Нет, он не пытался ее разбудить.

Лестер внимательно слушала. Она подумала, что великан дает Бетти какое-то поручение, но суровость и непреклонность голоса насторожили ее. Они же друзья, так почему бы ей не помочь Бетти выполнить это важное задание? Ее уже давно мучило желание поскорее найти свое место в этом мире, почувствовать руководство, получить какое-нибудь дело. Порывистая, вполне настоящая, только невидимая, она резко обернулась и заговорила:

— Позвольте мне… — но тут же осеклась, потому что глаза Бетти широко раскрылись и с тоской уставились на Клерка; пальцы девушки теребили край одела, — так часто делают умирающие. Много лет назад Лестер видела, как умирал отец. Она узнала этот признак. В полной тишине голос Бетти был едва слышен:

— Нет, нет.

Клерк подался вперед и вытянул шею. Сутулый, закутанный в плащ, он напомнил Лестер какую-то огромную птицу, не то грифа, не то орла, парящего высоко в небе, ожидающего возможности камнем рухнуть вниз, на свою жертву.

— Уходи! — слово было похоже на удар хищного клюва. Тело Бетти дернулось. Лестер невольно взглянула на грудь бедняжки — нет ли там крови от удара, и только после этого убедила себя, что ей почудилось. Но Клерк снова, словно вонзая разящий клюв, дважды повторил:

— Уходи! Уходи!

Слабый звук донесся от двери: леди Уоллингфорд резко выдохнула. Глаза у нее разгорелись, руки она стиснула, словно приготовившись швырнуть что-то, и вот из ее груди вырвалось слово, и осталось эхом звучать в комнате:

— Уходи.

Восприятие Лестер изменилось. Теперь она ясно понимала, что никогда не сможет ощутить прикосновение руки Бетти. Проверить вкусовые и обонятельные ощущения пока не представлялось возможности. Зато необычайно обострились зрение и слух. Не поворачивая головы, она видела все вокруг, слышала каждый звук отдельно, в то время как совсем недавно они наслаивались друг на друга. Перемена прошла для нее почти незамеченной, наверное, потому, что показалась естественной. Она не думала о себе — разве что как о части этого мира, — зато прекрасно чувствовала подругу. Фигура в плаще все еще не вызывала у нее недоверия, но мелкие вибрации последнего сказанного слова уже проникли в нее, делая свою работу. Она видела, как сопротивляется Бетти, как не хочется ей повиноваться приказу. И тогда Лестер заговорила громко и страстно. Голос ее, по-прежнему неслышный находившимся в комнате, прекрасно слышали мириады вольных жителей Города; его слышали иные, но дружественные небесные силы, часто проходящие сквозь Город, ее голос звучал для прошлого, настоящего и будущего Города, для его вечности и для Того, кто является оплотом вечности и ее сутью. Для всех, кто слышал ее сейчас, легко покрыв несравненно более могущественные звуки непрестанного творения, Лестер воскликнула:

— Бетти!

Глаза подруги мгновенно нашли ее. Они опять безмолвно умоляли, так же, как годы назад. Они уже тускнели, но еще жившее в них сознание взглянуло прямо на нее: тоска девушки, зов ребенка, крик младенца. Голос, еще тише, чем у леди Уоллингфорд, такой тихий, что даже Клерк не мог слышать его, хоть и знал, что она говорит, но прекрасно различимый для Лестер и для всех тех, кому положено было его различить, произнес:

— Лестер!

Это был тот же самый робкий призыв, то же смущенное предложение дружбы, которые Лестер некогда отвергла. Зато теперь она ответила сразу же:

— Все в порядке, моя дорогая. Я здесь.

Бетти обратила к ней лицо. Клерк протянул руку, он хотел повернуть ее голову, чтобы заглянуть в глаза дочери. Но это было очень медленное движение. Духовный разговор между тем продолжался. Бетти говорила:

— Я вовсе не прочь уйти, просто я не хочу, чтобы он посылал меня, — голос стал чуть-чуть увереннее, в нем даже можно было разобрать привкус улыбки: дескать, понятно, что нелепо цепляться за какие-то там обстоятельства. Лестер быстро сказала:

— Конечно, конечно, дорогая. С какой стати ему тебя отсылать? Побудь со мной еще.

— А можно? — спросила Бетти. — Милая Лестер! л и она закрыла глаза. Клерк наконец повернул ее голову.

Лестер говорила, следуя порывам души. Но она совсем не представляла, что делать. Сейчас, у постели Бетти, она еще острее осознала свою отделенность от мира живых, ощутила разницу в их существовании, а ощутив, тут же поняла, что повелитель в плаще к ее миру принадлежать не может. Он жив и внушает страх, а раз так, то скорее всего, он не друг им, не друг Городу, он — злой, он — враг. Она больше не стала тратить силы, пытаясь заговорить с ним. Надо было опять ждать, хотя она никогда не любила ожиданий. Но уже в следующий момент ей открылась радость, скрытая в ожидании. Широкие улицы Лондона, словно приспособленные для того, чтобы ждать, Вестминстерский мост и она сама, ожидающая Ричарда. Это уже было — вот только когда? В день смерти? Нет, за день до смерти. Да, как раз накануне они договорились встретиться там. Он опаздывал, а она даже не пыталась унять свое нетерпение. Ничего удивительного, что после смерти ее снова захлестнула эта лихорадочная волна, и снова заставила ее ошибиться. О, теперь бы она ждала сколько угодно, он все равно пришел бы в конце концов.

Ее бестелесность ничуть не мешала растущей уверенности, будто тело ее напряглось и звенит в предчувствии его появления, в предчувствии радости. Однажды (тогда Лестер не обратила на это внимания) она ворвалась в комнату чем-то возбужденная и воинственная, как Диана, поразив Ричарда неожиданной гранью своей красоты.

Сейчас было то же самое, только теперь она не тратила боевой задор на пустяки. В ней самой без труда находились достойные цели. Глаза Лестер — вернее то, во что они преобразились в этом мире — сверкали; голова была гордо вскинута; сильные, ловкие руки приготовились к действию; она топнула ногой и замерла. Ее новое тело, сотворенное только силой духа, подлинностью и величием стократ превосходило всю плоть леди Уоллингфорд. Все свое новое внимание Лестер сосредоточила на Клерке.

Он медленно и сурово говорил на языке, которого она не понимала, словно давал последние указания ленивому или бестолковому слуге. Левую руку он положил Бетти на лоб, и Лестер заметила слабый бледный свет, расплывающийся из-под его ладони. Глаза Бетти смотрели прямо перед собой без всякого выражения, какая-то пелена быстро туманила ее взгляд. Бетти отступала, еще немного — и она сдастся. Лестер окликнула ее:

— Бетти, если я нужна тебе, то я здесь, — она вложила в простые слова всю силу, на какую была способна в этот миг. Клерк наконец закончил читать нотации, передохнул и заговорил речитативом.

Три женщины внимательно слушали его, но в комнате не раздавалось ни звука. Непроизносимый заговор управлял его губами, рот подчинялся формуле. Леди Уоллингфорд повернула голову и прислонилась к двери. Свет надо лбом Бетти разросся и поднялся вверх, в тусклом полумраке комнаты подрагивал маленький световой столб. Лестер видела его. Теперь она уже не рвалась действовать. Вместо этого родилось пока еще неотчетливое желание предоставить себя в полное распоряжение Бетти, но уже через минуту оно захватило Лестер целиком. Тогда-то она и поняла, что Клерк обращается к ней.

Разумеется, сам он так не думал. Все его внимание по-прежнему оставалось сосредоточенным на дочери. Он смотрел только на нее и говорил только с ней. Он тоже видел мертвеющее лицо и подернутые пленкой глаза. Но от него укрылась перемена, без труда подмеченная Лестер.

Бетти смежила веки, лицо ее расслабилось. Она спала, спала сладко и умиротворенно. Лестер почувствовала, что зловещий заговор предназначается уже не Бетти, а ей.

Впрочем, это знание пришло к ней лишь на миг, а потом его смыла волна яростной, терзающей боли; ей показалось, что она даже вскрикнула. Скоро мука начала ослабевать, но все равно оставалась столь сильной, словно от этой боли вернулись чувства ее физического тела. Она еще не привыкла переносить всю гамму ощущений боли или радости, доступных бестелесному состоянию. Они и в самом деле похожи на земные ощущения, только стократ усиленные свойственной миру Города полной идентичностью души и тела. Она перестала воспринимать и Клерка, и Бетти, и комнату, но слышала, как невнятные звуки сливаются в грязную лужу у ее ног. Заговор быстро становился глубже, он уже заливал ее колени, коснулся груди… и схлынул. Сразу придя в себя, Лестер взглянула вниз и увидела болотце синевато-зеленого мертвенного света, подбирающееся к ее лодыжкам. Она сразу поняла, в чем дело. До сих пор она была еще не вполне мертва, как и тогда, когда пыталась и не смогла ответить голосу на вершине холма. До этого она пребывала лишь в преддверии смерти; то, что надвигалось теперь, было настоящим концом. Лучше уж пустой Город, чем такое. Но ведь она ушла из Города, вышла за его пределы, и нашла вот эту мерзкую лужу, медленно ползущую вверх по ее новому телу, растворяя и меняя его частицу за частицей. С тоской подумала она о просторных, пустынных улицах. Отчаянно сопротивляясь распаду, она готова была ухватиться даже за эту тоску.

А обращенный Тетраграмматон продолжал звучать. Он нарастал не равномерно, а волнами, на приглушенных тонах. Он уже достиг коленей Лестер. Она уже не чувствовала одежды, до той поры облекавшей ее тело, поглядев вниз, она увидела в этом колышущемся сине-зеленом студне только свою новую, беззащитную плоть. Со всех сторон струился в нее поток заговора.

Еще одно ощущение привлекло ее внимание. Если раньше она стояла свободно, то теперь опиралась на какую-то раму, которая поддерживала ее от поясницы до головы. Казалось, ее руки, раскинутые в стороны, тоже прижимаются к какому-то основанию, словно притянутые к деревянному брусу. Она сражалась с провалами беспамятства. То ей казалось, что она почти лежит на своей опоре, словно на постели, только рама немного наклонена вперед. Она держалась, или ее поддерживали, полустоя, полулежа. Если опора не выдержит и рухнет, а это может случиться в любой момент, то она упадет в мелкий, назойливый речитатив, звучащий в ушах и видимый уже у самых бедер. Тогда он развоплотит, разрушит ее. Она всем телом прижалась к этой единственной оставшейся ей опоре. Этим путем проходили куда более великие, чем она — святые, мученики, праведники, но проходили с радостью, зная, что это — первое движение, первый шаг к новой жизни в Городе, где они начнут строить так, как мечталось им в земной юдоли, новые, настоящие дома и улицы. Но сознание Лестер, моральные принципы, по которым она жила на земле, совсем не готовили ее к подобному открытию, она даже не догадывалась о том, что происходит. Только благодаря целостности натуры она смогла ухватиться за эту другую целостность, к которой прижималась теперь ее спина. Только она теперь поддерживала ее. Бледная, растворяющая пустота, захватив почти все ноги Лестер, замедлила движение, но не остановилась. Ниже ее верхней границы Лестер уже не чувствовала ничего, выше она держалась на невидимой раме. И все же что-то препятствовало движению второй смерти. Хорошо, если это — опора, хуже — если сама Лестер. В этом случае полное небытие скоро поглотит ее всю.

Она закрыла глаза, точнее сказать, перестала видеть.

Когда обращенный Тетраграмматон уже подбирался к ее лону, Бетти внезапно шевельнулась в постели, тяжело и резко, и заговорила во сне. Клерк припал на колено, чтобы сократить расстояние и тем усилить действие заговора. Он считал, что она уже подчинилась заклятию; неожиданное движение заставило его вздрогнуть и откинуть голову. Он готовился к любым переменам в Бетти, но ждал только одной, вполне конкретной, и совсем не ожидал обычного человеческого движения. От неожиданности он прослушал слово, которое произнесла спящая девушка. Наверное, на его месте кто угодно прослушал бы его. Но он-то не кто угодно. На короткий миг, меньше чем на секунду, ритм вибраций сбился. На столь же короткий миг в глазах мастера магии мелькнула неуверенность. Впрочем, он тут же вернул самообладание, восстановил контроль над голосом и зрением. То, что предстало его глазам, едва снова не выбило его из равновесия.

Древние книги, глухие предания, опыт мага, немало поработавшего с мертвыми телами, подготовили его и настроили на вполне определенный результат. Повторив заговор трижды, он приблизился к центру звука, единого и многоголосого, и ожидал при последнем, самом великом и эффектном повторе увидеть перед собой въяве двойной образ: совершенно мертвое тело и совершенно свободную душу. Они должны были находиться в одном месте, но отчетливо разделенные, а с последним повтором перевернутого Имени должны были разделиться еще сильнее, но так, чтобы и душа и тело остались в его распоряжении, в полном и безоговорочном подчинении его воле. Надлежало разделить их, не нарушив единства, чтобы одна ушла, а другое — осталось, не нарушив в момент разделения духовной связи между ними и тем самым закрепив ее навечно. Он экспериментировал с мертвыми, но только с недавно скончавшимися, и иногда у него что-то получалось, хотя и ненадолго. В этот раз все должно было быть иначе. Он ожидал увидеть двойной образ, и он его узрел: Бетти и кого-то еще. Но, вот беда, этого другого он никогда прежде не видел.

Будь это одно из тех случайных созданий, вроде того, в прихожей, оно не застало бы его врасплох, как и любой другой странный обитатель бестелесного мира. Он знал, что если позволит себе удивление, то оно может стать роковым для него, потому что в момент наивысшего напряжения маг оказывается незащищенным, открытым для любой атаки. Храбрости ему было не занимать; его не испугал бы любой образ, высокий или низкий, херувим или могучий демон. По крайней мере, он думал так, и, наверное, был прав. Но не было ни херувима, ни демона. Он видел двух спящих девушек попеременно, они просвечивали одна через другую. И они были совершенно разными. Мало того, когда он попытался разделить их, подвергнуть это потрясающее соединение анализу и подчинить своей воле, то понял, что именно спящая незнакомка лежит тихо, в полном изнеможении и с закрытыми глазами, а Бетти спит самым здоровым сном за всю свою жизнь — свежая, умиротворенная, с улыбкой на губах. Она заговорила так невнятно и неожиданно, что он не уловил слов, и вот теперь, когда он почти собрал всю свою волю в единый кулак, готовясь произнести перевернутое Имя, в самом средоточии великого слова возник другой звук.

Повторяя во сне свою последнюю, самую любимую мысль, Бетти просто пробормотала: «Лестер!» Едва слетев с ее губ, слово изменилось. Оно стало если не самим Именем, то по крайней мере нежным смертным его отображением. Слетев с ее губ, оно повисло в воздухе, выпевая само себя, продолжая, повторяя само себя. Оно было не громче голоса Бетти, в нем даже сохранялось его звучание, оно словно не хотело слишком быстро расставаться со смертным голосом, вызвавшим его; оно все еще походило на имя «Лестер», словно не хотело слишком быстро отказываться от смертного значения, с которым пришло сюда. Но вот оно рассталось с обоими подобиями и стало только собой, утратило последовательность звуков и стало единственной нотой, радостнозвучащей снова и снова, неизменно попадающей в середину каждого очередного чародейского повторения. Совершенная, полная, мягкая и тихая, она легко удерживала точное равновесие и делала его источником особой радости для всех, чьи небесные взоры наблюдали за этим поединком. Воздух вокруг нее едва заметно дрожал, чуть подрагивала комната и все, кто находился в ней, но и за пределами комнаты легкая дрожь расходилась во всех направлениях, охватывая дома и весь мир. Волна разбегалась все дальше, вот она достигла Лондона, и в мастерской Джонатана Ричард увидел промельк света на. крышах и услышал звяканье упавшего карандаша.

Лестер, лежавшая с закрытыми глазами, ощутила перемену. Она почувствовала, как опора обрела устойчивость — теперь она поддерживала ее надежно и безопасно, во всяком случае, вызывала больше доверия. Рядом с собой она услышала тихое дыхание, словно на постели притулился друг, заботливый даже во сне. Она не видела, как замерло обнаженное жало Смерти, как оно отступает, оставляет почти завоеванную высоту. Зато она смогла вытянуть ноги, почувствовала, как они тоже нашли опору, и зевнула изо всех сил. В блаженной полудреме она подумала: «Ну вот, ей и не пришлось никуда уходить», — но не смогла припомнить ни одного своего действия, вспомнила только, как однажды ночью Ричард принес стакан воды и ей не пришлось вставать, чтобы утолить жажду. В блаженном полусне перед ней протянулась длинная череда тех, кто, не задумываясь, делал это для многих ближних и дальних. Нет, они не оказывали любезность, принося воду, они несли собственную радость, а может, и вода, и радость были вместе… Все изменилось, никто больше не думал о бескорыстии, не заботился о нем. Смертный свет земли уходил все дальше, а их свобода становилась все полнее.

Тем не менее она подумала: «Милый, милый Ричард!»

Он принес ей собственную радость, чтобы она выпила, прежде чем снова уснуть, она только теперь почувствовала ее вкус. Радость, заполнившая Лестер сейчас, была сродни той, которой одарил ее Ричард в ту ночь, и всем хорам небесным и птицам земным не дано было воспеть его за это, как подобает. Зато в ее сознании родилось совершенно правильное слово — ах, если бы только она сумела разобрать его сквозь сон — не слишком длинное слово, и очень легкое для произношения, если бы только кто-нибудь подсказал ей, какое. Оно само походило на стакан воды, потому что, если говорить откровенно, в душе она всегда предпочитала воду вину, хотя временами ей доставляло огромное удовольствие выпить с Ричардом и вина, особенно того… она забыла название, но Ричард, конечно, помнил его, он вообще знал намного больше, чем она, кроме вещей, о которых вообще ничего не знал. Это слово, которое было одновременно водой и вином — но ни в коем случае не смесью их обоих — очистило ее память, и теперь она могла бы разделить с Ричардом радость общего знания. Теперь они оба могли бы упиваться этим словом в великом покое. Она все думала о слове, оно напоминало имя, имя походило на «Ричард», и немного — на «Бетти», и отчасти — на ее собственное, хотя это и было совсем уж удивительно: она вовсе этого не заслужила. И все-таки слово не было ни одним из этих имен… разве что именем того ребенка, который у них с Ричардом мог бы появиться в один прекрасный день. Они же не собирались тянуть с этим. Он родился бы на постели, похожей на эту, где она так удобно вытянулась. Она не могла понять, почему ложе совсем недавно казалось ей твердым, как дерево, теперь-то она воспринимала его, как мягкую весеннюю лужайку, сплошную весну мира, пробуждение души.

Лестер охватило забытье. Она выполнила задачу и теперь отдыхала в ритме этого мира. Перед ней проплывали видения сна: вот Божественный Младенец прикрыл изумленные глаза, и мать его рядом с ним, и царственный Иосиф, их защитник. Лестер приняла на себя удар проклятья. Да, она не знала, на что идет, но суть совершенного ей от этого не изменилась. Она пострадала вместо Бетти, как Бетти однажды пострадала через нее; но мука была недолгой, а восстановление — быстрым. Так быстро Имя, которое и есть Город, пришло ей на помощь. Когда она снова ощутила себя, то оказалось, что она стоит у постели: мертвенный, бледный свет исчез, а на постели спит Бетти, блистающая истинной красотой, и дышит ровно и с удовольствием.

По другую сторону кровати стоял на коленях Клерк. Едва заслышав постороннюю ноту, он удвоил свои усилия. Ему казалось, что силы его на исходе, но они вот-вот начнут прибывать и будут прибывать до самого конца. Он сумел завершить повтор, в который ворвалась посторонняя нота, но усилие оказалось непомерно велико. Он продолжал заклинать, и по лбу его струился пот. Единственное, чего он достиг, это завершил собственное слово, как хотел, но так и не смог изгнать из него другую песню. Он протянул руку в сторону леди Уоллингфорд и сделал ей знак присоединить к заклинанию свою волю. Тут он сделал глупость. В магии существует мудрейшее правило: если действие пошло не так, адепту надлежит немедленно прервать его. В кругах адовых не прощают ошибок. Он обязан был начать все сначала. Едва увидев перед собой две формы, Клерк должен был остановиться. Даже новичок понял бы, что ход ритуала нарушен вторжением чего-то чуждого. Но маг не внял явному предостережению, он не мог допустить потерю контроля над ситуацией, ведь он заранее считал себя победителем. И он призвал на помощь свою наперсницу, тем самым ступив на не праведный и скользкий путь вниз, увлекавший многих подобных ему. Не раз и не два совершив подобную ошибку, могучие чародеи обращались к помощи своих учеников, слуг, наемников, к ядам и кинжалам, к восковым фигуркам, бормотали убийственные заклятия. Саймон еще не дошел до такого, но все быстрее и быстрее приближался к роковому финалу.

Сара Уоллингфорд все еще опиралась лбом о дверь.

По мере своего разумения, она понимала, что означает происходящее. Чем дольше звучало заклинание, тем сильнее охватывала ее жгучая ненависть. Она пробормотала: «Убей! Убей!» Ей было наплевать, что станется с Бетти, эта дрянь должна умереть! Смутно различив звенящее противодействие Имени, она испугалась, что Бетти останется жить. И в тот момент, когда она боролась с этим страхом, прозвучал безмолвный призыв хозяина.

Если бы только они были союзниками, пусть сколь угодно неравными по положению, то между ними, может быть, и существовало бы доверие. Это могло бы помочь — но никакого доверия не было. Ни разу не довелось им обменяться радостной улыбкой равенства, облагораживающей любое правильное человеческое или царственное руководительство. В их отношениях не было и намека на равенство — именно это так испугало Ричарда в улыбке Саймона. Оно должно было быть, потому что Всемогущий изначально умалил свою мощь, предоставив подчинению совершаться по доброй воле, а может быть, потому, что в самом Всемогуществе существует равенство подчинения самому себе. Иерархия бездны ничего не хочет знать ни о равенстве, ни о красоте внутреннего равновесия, и владыка этой иерархии (если он вообще существует) никогда не смотрит снизу вверх, подчиняясь своим подчиненным, и не видит над собой превосходящую славу его дома. Никогда ни в одном мифе о Сатане или Люцифере, Иблисе или Ахримане даже намека не было, чтобы этот владыка облекся в человеческую плоть.

С какой стати ему лежать в каких-то яслях, беспомощному, зависимому от этих жалких людишек вокруг? Подобно ему и Саймон в таинстве рождения обрел только то, над чем намеревался властвовать. Поэтому он, да и все его предшественники и последователи, никогда не удовлетворяются достигнутым. Бич жажды власти, не разделенной ни с кем, гонит их все дальше и дальше. «Как может устоять царство сатаны, если разделится само против себя?» — спрашивал Мессия, и мрачные педанты, к которым он обращался, не могли дать ответа, которого ждали его сияющие глаза. «Никак».

Мужчина позвал, женщина выпрямилась. У нее не оставалось выбора: она же только его орудие, она обязана подойти и дать использовать себя. Но она была и орудием своего прошлого, и даже в большей степени, чем предполагала сама. Едва она сделала шаг в сторону, как в дверь постучали. Стук был очень тихий, но для этих двоих он разнесся в тишине, как громовой призыв обыденного мира. Его услышали все трое. Для Лестер он прозвучал именно таким, каким и был: ясным и отчетливым.

Сказать, что она снова ощутила себя живой, было бы слишком мало: в ней зрело ощущение счастья, обещание еще большей полноты жизни. Даже простой стук в дверь нес в себе чистую и совершенную радость. Она знала, что если захочет, может проникнуть по ту сторону двери и посмотреть, кто это, но не захотела. Не стоит, пусть это утонченное открытие произойдет само.

Лицо Клерка исказилось, он сделал запрещающий жест.

Но он опоздал. Прошлое леди Уоллингфорд слишком впиталось в ее сущность. С прислугой надо считаться — это рефлекс хозяйки, и он давно подчинил ее себе. Она была слугой своих слуг. Знаменитый принцип, запечатленный навеки в титуле папы римского — servus servorum Dei[251] — бесславно правил и ею. В эту секунду она забыла про Клерка, протянула руку и включила свет — не было времени отдергивать занавески, — отперла замок, открыла дверь и увидела горничную.

— Простите, госпожа, — заговорила служанка, — там внизу дожидаются два джентльмена, они говорят, что обязательно должны увидеть вас. Тот, который говорил, сказал, что вы вряд ли знаете его, а второй — мистер Дрейтон. Они говорят, что дело очень срочное и связано с мисс Бетти, — служанка была молода, мила и неопытна. Ее любопытные глаза обежали комнату и остановились на Бетти. — Ой, сегодня она выглядит куда лучше, ведь правда, госпожа? — выпалила она.

Появление Джонатана возмутило теперешнее состояние леди Уоллингфорд, дерзость прислуги оскорбила ее прошлое. Столкновение двух времен нарушило и без того неустойчивое равновесие. В сознании взвихрились все невысказанные упреки, и пусть они не стали зримы, как поступки Лестер, но голос леди Уоллингфорд задрожал от них.

— Ты забываешься, Нина, — ледяным тоном произнесла она. — Передай другу мистера Дрейтона, что я не смогу встретиться с ними. Отошли их и проследи за тем, чтобы меня больше не прерывали.

Служанка сразу стала меньше ростом. Леди Уоллингфорд сердито смотрела на нее. И в этот самый момент ее охватило любопытное ощущение. Ей показалось, что она приросла к чему-то, оказалась закрепленной на каком-то невидимом устройстве. К ее спине прижималась доска; деревянные колодки охватили руки; ноги прижало железной хваткой. Она могла теперь только смотреть.

Она услышала собственный приказ: «Проследи, чтобы меня не прерывали», — но тут же забыла, зачем сказала это. Служанка шагнула в сторону и торопливо ответила:

— Хорошо, госпожа.

Леди Уоллингфорд, не в силах шевельнуться, смотрела ей вслед. Служанка повернулась, но вдруг охнула и отступила на шаг, чуть не налетев на свою хозяйку. Послышались быстрые шаги, в коридоре появились две темные фигуры. Нина вылетела за дверь, и только тогда леди Уоллингфорд отпустили деревянные объятья. Ей позволили освободиться, но не раньше, чем Ричарду и Джонатану удалось проскользнуть мимо нее в комнату.

Ричард объяснялся на ходу.

— Вы должны извинить нас за вторжение, леди Уоллингфорд, — приговаривал он. — Мы оба осознаем — и я, и Джонатан — что ведем себя несколько необычно. Но нам абсолютно — именно абсолютно — необходимо увидеть Бетти, если вы, конечно, верите в Абсолют. Вот нам и пришлось прийти, — и он добавил, через всю комнату обращаясь к Лестер, ничуть не удивленный, но искренне озабоченный:

— Дорогая, я не заставил тебя ждать слишком долго? Я так виноват.

Лестер увидела его. Вся предыдущая земная жизнь вдруг нахлынула и заполнила ее существо. Бестелесная, она разом вспомнила все телесные радости, которые дарили они друг другу, пока были вместе. Он увидел ее улыбку, и в этой улыбке небеса были откровенны, а она — застенчива. Она сказала — и только он услышал, нет, скорее понял, но какой-то звук речи все же прозвенел в комнате, так что Клерк, уже поднявшийся на ноги, ошеломленно огляделся и даже взглянул и вверх, словно пытаясь увидеть непонятный звук — она сказала:

— Да, я готова ждать тебя хоть миллион лет.

Внутри нее что-то шевельнулось, словно жизнь ускорилась, и она с новой радостью вспомнила, что смертный прилив не достигнет и даже не приблизится к вечному дому жизни. Если Ричард или она сейчас уйдут, это не будет иметь никакого значения: полнота их счастья уже обещана им, неважно, где и как им придется вкусить его.

Бетти открыла глаза. Она тоже видела Лестер.

— Лестер, так ты осталась! — сказала она. — Как мило с твоей стороны! — она оглядела комнату. Глаза ее расширились, когда она заметила Ричарда. Не задерживаясь, скользнули по лицам Клерка и леди Уоллингфорд и остановились на Джонатане. Она вскрикнула и села, протягивая руки. Он подбежал к постели и взял их. А потом, обласкав ее взглядом, сказал, тщательно подбирая слова:

— Ты выглядишь лучше.

Больше он ничего не смог произнести. Бетти зарделась и прильнула к нему.

Клерк смотрел на них сверху вниз. Да, опыт не удался.

Он не сомневался, впрочем, что сумеет добиться успеха, но придется начать все сначала. Он не позволил себе никаких эмоций по поводу досадной помехи. Это было бы напрасной тратой энергии. Дело не в этих молодых людях.

Причины его неудачи лежали в другом мире, там их и надо искать. Сосредоточившись, он медленно повернул голову к леди Уоллингфорд. Она поняла и подчинилась.

— Нам лучше спуститься вниз, — сказала она. — Вы и сами видите, мистер Дрейтон, что Бетти получше. Правда, Бетти?

— Намного лучше, — весело откликнулась Бетти. — Джонатан, милый… — она помедлила, потом договорила:

— Я сейчас встану и оденусь. Выйди на несколько минут, и я спущусь.

— Я бы предпочел не покидать тебя ни на секунду, — немедленно откликнулся Джонатан.

— Чепуха, — сказала Бетти. — Со мной все в порядке.

Увидишь, я мигом. Мама, ты не возражаешь?

О конечно, леди Уоллингфорд возражала. Но всему аду не дано изменить этот закон: рано или поздно дочь уходит от матери. Ярость, захлестнувшая леди Уоллингфорд до самых глаз, в основном принадлежала ей самой, впрочем, было там немного и от ярости Клерка.

Сам он давно и решительно избавился от эмоций, но не потому что преодолел их, а просто предоставив леди Уоллингфорд страдать и гневаться вместо него. Во всяком случае, она сказала только: «Не спуститесь ли вы вниз?» — а Клерк взмахнул рукой, пропуская молодых людей вперед себя. По лицу его прошла внезапная судорога. Он пристально всмотрелся в Ричарда. Но этот молодой человек был уже не тем Ричардом, который приходил в дом за Холборном. В квартире Джонатана он пригубил новой жизни, а теперь испил полной мерой, увидев глаза жены. Пока Джонатан разговаривал с Бетти, он не отрывал взгляда от Лестер, но она уже удалялась — или, скорее, не удалялась, а что-то — может, просто воздух земли — становилось между ними. Но в миг ее бессмертного приветствия, во вспышке ее страсти и обещания, прозвучавшего в ее словах, он освободился от последних остатков власти Клерка. Она исчезла, но Ричард, по-прежнему легко, повернулся, встретился взглядом с Саймоном и рассмеялся.

— Видите, дорогой мой отец, — сказал он, — мы с ней сами во всем разобрались. Но с вашей стороны было очень любезно предложить помощь. Нет, нет, после вас.

Леди Уоллингфорд ждет.

Несчастная служанка не знала, куда себя девать. Сначала она решила, что сейчас леди Уоллингфорд попросит ее выпроводить обоих джентльменов за дверь. Однако по короткому взгляду хозяйки она поняла, что ошиблась.

Странный доктор отправился вниз, а следом — оба посетителя. Мистер Дрейтон помедлил, оглянувшись на Бетти, потом тихонько прикрыл дверь. Служанка, несмотря на некоторое уныние, припомнила, как много раз говорила на кухне, что между ним и мисс Бетти что-то есть.

Глава 8 Магическая Тварь

А Эвелин Мерсер все сидела на ступеньках. Раньше она и помыслить не могла, что будет сидеть вот так, скрючившись и обхватив себя за плечи, как какая-нибудь старуха-нищенка. Нет, она молодая… и все-таки нищая. С тех пор как она увидела властную фигуру в кресле, Эвелин только и думала о собственной нищете. Он кивнул ей, улыбнулся. Как было бы хорошо, если бы он заговорил. Ну что бы ему задать хоть один вопрос! Она бы рассказала обо всем — о своей занудной матери, о глупой Бетти, о жестокой Лестер. Пусть бы он сам молчал, только бы выслушал. Больше Эвелин ни о чем не стала бы просить, не того сорта она девушка. Не то что Лестер или эта замухрышка Бетти.

Смотреть на него было как-то больно, ну, не больно, а так… неудобно. Чувствовалось какое-то томление в груди. Вот если бы она смогла заговорить, все сразу прошло бы. Он просто сидел и кивал, словно одобрял ее приход, а потом поднялся и кивнул уже совсем по-другому. Вместо того, чтобы приветить, теперь он прогонял ее. Сообразив, что пора уходить, она чуть не взвыла.

Просто ничего не могла с собой поделать. И она завыла-таки, как потерявшаяся кошка, уж очень не хотелось уходить; неприятное ощущение в груди немедленно усилилось. Но деваться было некуда — он хотел, чтобы она ушла. Правда, он все еще улыбался, и в улыбке этой Эвелин почудился намек. Только тут она вспомнила о собственной улыбке, той самой, с которой она гналась за Бетти. Она так и застыла у нее на лице. Властелин коротко, через плечо, глянул на нее и пошел к выходу. Тут же Эвелин обнаружила себя во дворе, снаружи. Почему-то она удалялась от него с той же скоростью, что и он от нее. Оказавшись напротив окна, она заглянула и поняла, что смотрит уже с противоположной стороны. В воздухе отчетливо ощущался запах, смутно напоминавший рыбный. Она принюхалась. Вдруг он еще вернется? Запах был как-то связан с ним и боль в груди тоже. Наконец она скользнула прочь от подоконника, за который цеплялась. Запах тянул ее за собой. А-а! Так пахла Бетти, когда слушала ее — только раньше она никак не могла этого понять. Она побежала, сначала — со двора, потом — по улице. Голова тянулась вперед, глаза сверкали, хотя видеть она могла только мостовую под ногами. Впрочем, бежала она не слишком долго, а когда остановилась, то оказалась возле двери — той самой, от которой убежала недавно… или давно? Во всяком случае, теперь она снова стояла перед ней.

Что это она бегает, как собачонка, взад-вперед?

Этак никакого толка не будет. Кажется, она уже третий раз проходит по одному и тому же месту. Наверное, пока она остается на улице, ничего и не изменится. Но по-другому не получалось. Там ее не пустили внутрь, а здесь она сама не осмеливается войти.

Эвелин подошла вплотную к двери — здесь запах был сильнее всего, определенно рыбный запах — и остановилась, вслушиваясь. Внутри была Бетти; но и Он тоже мог оказаться там. Она даже положила руку на дверную ручку. Рука прошла насквозь. Она попыталась вытащить ее, но впечатление было такое, словно она влетела в середину тернового куста. Эвелин дернулась. Что-то острое полоснуло ее прямо по руке. От боли на глазах у нее выступили слезы. Она стоит тут совсем одна. Раненая. Она попыталась посмотреть, сильно ли порезалась, и долго не могла отыскать глазами не то что царапину, а даже собственную руку. Ладонь казалась тусклой, потому что она смотрела сквозь слезы, грязной, потому что она опиралась на ступеньку крыльца, и вдобавок кровоточила — или начинала кровоточить, если присмотреться как следует. Если вместо двери оказался какой-то терновый куст, нечего и думать открыть ее. Эвелин спустилась по ступенькам. Даже дышать было больно.

— Это нечестно, — громко сказала она.

То же самое говорила и Лестер, но если у той это звучало разумным выводом, то Эвелин не рассуждала, она просто жаловалась. В груди полегчало. Заметив это, она заговорила снова.

— Почему мне никто не поможет? — произнесла она, и ей стало еще легче. — По-моему, могли бы и помочь, — от боли осталось лишь легкое неудобство. Правильно, она всегда считала, что лондонский воздух ей не подходит, но они с матерью никак не могли договориться, куда переехать. И вот из-за материнского дурацкого упрямства они продолжали жить в Лондоне. Между прочим, в глубине души Эвелин побаивалась, как бы ее мать тоже не оказалась в этом темном доме. Хотя вряд ли: мать не любила рыбы, да и сама она вовсе не за рыбой сюда пришла. Вот если бы тот высокий был здесь!

Не сводя глаз с двери, Эвелин бочком присела на нижнюю ступеньку. Она почти забыла о царапине и вспоминала о ней, только когда с досадой смотрела на Дверь, прикинувшуюся дверью, а на самом деле скрывавшую терновые заросли. Когда ее донимала боль в легких, она принималась говорить вслух. Скоро, даже не заметив этого, она говорила уже без умолку. Говорила не о себе, а только о других. Она же не эгоистка, просто так получалось. Мужчины и женщины — все, кого она знала, — в ее монологе становились меньше и хуже. Никому не пришло в голову обращаться с ней повнимательнее, и это понятно — среди них не найти ни одного чистого, понимающего человека, не говоря уж про человека нежного и заботливого. Чем больше она говорила, тем темнее становилось утро, а улицы с каждой минутой становились все грязнее, поражая своим убожеством.

Посреди длинной тирады о всеобщей испорченности Эвелин пришлось резко замолчать. Дверь открылась, на пороге стоял Он и снисходительно смотрел сверху вниз, пока она торопливо поднималась на ноги.

У Клерка были причины не обострять назревавший в доме конфликт. Он велел леди Уоллингфорд не выпускать Бетти, а сам отправился в Холборн. Теперь он мог наконец заполучить агента, и еще какого, для работы в местах духовных. Эта тень расскажет ему и о Бетти, и о том, что помешало великому действу. Он знал, что она никуда не денется и будет ждать, околдованная властью перевернутого Имени, открывшегося ей через этот странный запах.

Так и было. Она сидела и медленно задыхалась в нем.

Клерк шевельнул пальцем, и она встала. Он по-прежнему пребывал в своем мире, она — в своем, но они уже могли видеть друг друга. Потом он двинулся вперед, и так быстро, что обычные люди сразу перестали видеть его, а уж Эвелин у него за спиной была и вовсе незримой; так же были незримы для нее улицы настоящего Лондона.

В Холборне он, не оборачиваясь, вошел в дом; прошел длинным коридором в свой тайный зал, подошел к креслу и сел. Эвелин не очень хотелось входить в зал, и она осталась за дверью. Легкие снова разболелись, но теперь она не осмеливалась заговорить без его разрешения.

Правда, она надеялась на доброту повелителя, не может он быть таким жестоким, как Лестер. В сумрачном зале сильно пахло рыбой. Наверное, запах исходил из глубины вод. Эвелин чувствовала, как их толща давит ей на грудь, огромные водные пространства мраком окружали ее со всех сторон. Немного погодя ей стало легче, в голове прояснилось, вот только давление все возрастало.

Эвелин плыла, а где-то позади сидел он, хозяин всех морских чудовищ, и прозревал сквозь хляби, в которых ей надлежало плавать и ждать.

Когда боль стала всерьез тревожить ее, он наконец повернул голову. Глаза приказывали — она подбежала к его трону и пристроилась у ног повелителя так же, как сидела до того на ступеньках крыльца. Приходилось либо парить, либо сидеть съежившись, стоять оказалось намного труднее. Это совсем не удивило ее. Просто раньше она могла делать что-то, а теперь не могла. Клерк, казалось, не обратил на нее внимания, его глаза снова устремились вдаль.

— Что ты знаешь о том доме? — неожиданно спросил он.

Она тут же принялась болтать. Впрочем, после двух предложений выяснилось, что она открывает и закрывает рот, но голоса при этом не слышно. Боль не на шутку терзала ее. Приходилось говорить и говорить, но, видимо, сказать она могла только то, что он хотел знать. На глаза снова навернулись слезы и побежали по лицу. Однако это не помогло. Тогда она взяла себя в руки, заговорила как надо и немедленно почувствовала облегчение.

— Там была Бетти, — сказала она. — К ней Лестер отправилась.

Вот оно что! Имя помехи, имя той девчонки у постели — Лестер. Клерк посуровел. Он-то полагал, что во всех мирах Бетти избавлена от любых подруг. Конечно, всегда существовала возможность, что странная жизнь в духовных глубинах примет какие-нибудь уродливые формы, но уж от человеческих привязанностей он оградил свою дочь достаточно надежно. И вот пожалуйста — всплывает какое-то вполне человеческое имя. Надо разобраться. Он спросил:

— Кто это — Лестер?

— Она училась в одной школе со мной и с Бетти, — заговорила Эвелин. — И что бы она теперь из себя ни строила, тогда от нее Бетти никакой пользы не было.

Она никогда не любила ее. Ее убили — тогда же, когда и меня, — последние слова дались с трудом, ее встряхнула судорога.

— Она была твоей подругой?

— Да, была, ну и что? Злобная, высокомерная гордячка! Мы просто ходили вместе. Лучше бы ей и дальше оставаться со мной. А тут она взяла и бросила меня.

Клерк поразмыслил. Он знал о яростной жажде плоти, которая охватывает порой недавно умерших, даже величайших из них. Он знал о том, что некогда другой чародей из его народа, сын Иосифа, властью, данной ему, вернул душу в собственное тело и поддерживал его в течение сорока дней, пока наконец на склоне горы оно не превратилось в яркое облако. Если уж не устоял сам Иисус бен Иосиф, то что говорить о какой-то ничтожной Лестер. Особенно если ее приманит подружка. Он протянул руку над головой Эвелин, и она ощутила ее вес, хоть ладонь даже не коснулась ее.

— Чего бы тебе больше всего хотелось сейчас? — спросил он.

— Вернуться обратно, — жалобно проскулила Эвелин, — или чтобы было с кем поговорить. Никто меня не слушает.

Лицо Клерка скривила улыбка. Он презирал это жалкое существо и всех, ей подобных. Как же их много — миллионы! Они так и рвутся растратить силы в болтовне о друзьях, в болтовне об искусстве, в болтовне о религии, в болтовне о любви; растворить в пустой болтовне все строгие теории, все доказательства. Нетрудно заставить их гипнотически покачиваться под звуки его неторопливых, обдуманных речей. Они парят, они плавают в пустых словесах, и легко никнут к земле от словес пожестче. Они бегут от действительности. Да, он тоже говорит, но разница в том, что они не знают, что говорят, а он — знает. Поэтому они его слуги и останутся ими до той поры, пока не распадутся и не исчезнут как дым. То же самое ждет и эту. Ну и пусть ее, только она послужит ему инструментом и приманит ту, другую, от постели дочери. Ему не приходило в голову, что и сам он может оказаться только чьим-то орудием и точно так же исчезнуть, когда станет не нужен.

Сара Уоллингфорд, Бетти, Эвелин… Конечно, Эвелин — инструмент поплоше, чем Бетти. Беспомощной, покорной Бетти легче управлять, она больше похожа на точную машину, чем этот жалкий призрак, застрявший меж двух миров.

На самом деле даже для Эвелин существовала возможность спасения — стоило лишь захотеть принять ее. И цена не велика — надо только согласиться замолчать, и молчать, чего бы это ни стоило. Близилось время, когда исчезнет и эта возможность, но оно еще не настало. Теперь же она украдкой посматривала из-под его руки, простершейся над ней, как тень на воде; а он по-прежнему смотрел в сторону.

Молчание все длилось и длилось, пока Клерк наконец не нарушил его.

— Это нетрудно. Я мог бы дать тебе тело. А что до разговоров, с кем бы тебе больше всего хотелось говорить?

Она поняла сразу. До сих пор в этом мире она бормотала едва слышно, а тут воскликнула в полный голос:

— Бетти!

И он ее понял. Желание обладать всего одной душой показалось ему убогим, — он-то считал, что количество принципиально важно, что оно меняет само качество желания, но такое желание он понимал. Потакая себе, даже благородный ум может дойти до такого слабоволия, что в конце концов от благородства и следа не останется. Божественный Мильтон прекрасно знал это, потому и заставил своего Мессию так торжественно отречься от подобного искушения. Рай не для того, кто не грешил, потому что случай не представился, а для того, кто волей своей противостоял собственной немощи.

Он поглядел на нее сверху вниз.

— Я могу отдать тебе Бетти, — сказал он.

Она только подняла голову и посмотрела на него. Он продолжал:

— Но сначала ты должна найти мне эту Лестер. Тогда получишь, что просишь.

— Навсегда? — переспросила она. — Я получу ее навсегда?

— Навсегда, — подтвердил он. Слово приобрело смутно видимые очертания, на миг возникло ощущение бесконечности, которую он назвал. Для них обоих зал изменился. Для Клерка — распахнулся наружу, для Эвелин — сомкнулся. Он видел, как открывается перед ним пространство временного мира; он видел, как один из его двойников распаляет толпу в уральском городишке, а другой сидит в своей комнате в Пекине и диктует страшнейшие заклятия ученым мужам Китая, а за ними зыблются восторженные тени и склоняются знамена Поднебесной Империи. Для нее же зал стал совсем маленькой комнаткой (и она продолжала уменьшаться), там сидели они с Бетти. Она говорила, а Бетти трепетала.

Далекая и близкая бесконечности жили вместе, потому что он произнес одно из названий Города, и тут же Город оказался здесь — такой, как им хотелось.

Он опустил руку еще чуть-чуть. Будь перед ним смертная плоть, он коснулся бы ее, но бесконечность разделяла их, как разделяла она Бетти и Лестер. Он сказал:

— Оторви от нее Лестер и приведи сюда. Тогда ты получишь Бетти. Иди и ищи их, найди и скажи мне. Найди и скажи, тогда ты сможешь говорить с Бетти. Найди и скажи мне. Иди и разыщи ее, найди и скажи мне…

Она хотела немедленно броситься исполнять его распоряжение, она подчинилась. Но она еще слишком недолго пробыла в мертвых, чтобы изучить возможности духа и научиться пользоваться ими. Она не могла мгновенно перемещаться в пространстве или находиться в двух местах сразу. Но он-то хотел от нее именно этого, его сила давила на нее. Ей надлежало быть одновременно с Бетти и с ним, видеть и говорить. Эвелин по-прежнему думала о себе, как о теле. Правда, за последнее время тело как-то потускнело, а тут еще эта боль в груди… Она продолжала воспринимать духовное бытие в телесных ощущениях. Но теперь ее заставляли оказаться в двух местах одновременно, и от этого кружилась голова, да так сильно, что она уже открыла рот, чтобы закричать. В легкие ворвался ветер и привел ее в чувство. Боль была ужасной. Почти в агонии она повисла в воздухе над тем же местом, где сидела, и в той же позе. По-другому представить нематериальное существование духа не получалось. Ей показалось, что она слышит собственный крик, и вместе с тем она знала, что этого не было. Так просто ее мучения не прекратить. Медленно, бессильно опустилась она опять к подножию трона, но теперь фигура ее скрючилась еще сильнее, и только глаза неотрывно следили за хозяином. А Клерк и не смотрел на нее, не обращал внимания на ее боль, он просто ждал известий о помехе, нарушившей его планы.

Именно в этот момент Лестер увидела ее. Она уже поняла, что опять разлучается с Ричардом. Миг, доставшийся им, был дольше и ярче предыдущих, и она уже спокойнее позволила ему уйти. С тех пор как они с Бетти помирились, Лестер начала понимать, что любовь — это единство обладания и не-обладания или даже вообще что-то другое, не она и не Ричард. Скорее она сродни пути познания, познания полного и совершенного. Она начинала жить по-другому. Она заметила, как смотрит Ричард на то место, где она только что была, и поняла, что ему тоже стало полегче. Мужчины вышли из комнаты вместе с леди Уоллингфорд. Комната опустела, не считая двух девушек — живой и мертвой. Теперь они свободно могли говорить друг с другом через разделявшую их преграду.

— Дорогая моя, что случилось? — спросила Бетти.

— Ничего, — отозвалась Лестер. — Ну или почти ничего. По-моему, он пытался затолкать тебя куда-то, а потом… когда у него не получилось, он попытался затолкать туда меня.

— Он тебя не поранил? — с беспокойством спросила Бетти.

Лестер улыбнулась и бросила иронично:

— Здесь-то?

Бетти благодарно улыбнулась в ответ. Она смотрела на подругу, а милосердие между ними удваивалось, учетверялось, так что они уже с трудом могли выносить друг друга, настолько стеснительной и смиренной стала каждая из них, и вместе с тем обе постепенно превращались в величественных, великолепных женщин. Бетти сказала:

— Я не хочу терять ни минуты, просто ни минуточки этого ужасного времени, если оно означает такое.

Лестер покачала головой и сказала почти печально:

— А разве ты не можешь почувствовать то же самое с кем-нибудь еще? Мне хочется, чтобы ты стала счастливой, — она помолчала и добавила:

— Я не понимаю, что тебе мешает. Ох, ну почему я такая бестолковая? И ведь это не только с тобой.

— Может, когда мы окажемся там, то поймем, — тихонько сказала Бетти. Но Лестер, кажется, не слушала, она пыталась свыкнуться с новым для себя образом мыслей. Это оказалось не так просто. Лицо ее посуровело, в чертах проступила некоторая торжественность, когда она продолжила:

— Неужели мы обречены ждать веками, хотя ждать совсем незачем. Ужасно, что так много времени уходит на пустое ожидание.

— А я не жалею, — сказала Бетти. — Да, по-моему, мы и ждали не очень долго. Просто если бы прожить все еще раз, мы сразу поняли бы, какое это счастье.

Лестер фыркнула:

— Ха! Если бы проживать все снова…

Бетти улыбнулась и сказала:

— Лестер, ты выглядишь совсем как раньше… — Лестер слегка покраснела и улыбнулась в ответ, а Бетти быстро продолжала:

— Я ведь вот что имела в виду. Если мы проживаем сейчас другие свои времена… ох, нет, я не знаю. Никогда у меня не хватало ума на подобные вещи. Но то озеро, или чем оно было на самом деле… и потом Джонатан., а теперь ты… Как будто вы уже были там, даже когда вас не было, а теперь, может быть, мы сможем узнать, какие вы, даже если вас нет. Да ладно, — добавила она, тряхнув светло-золотистыми кудрями так, что по всей комнате словно солнечные зайчики разлетелись, — это не так уж и важно. Знаешь, мне вдруг захотелось повидать мою няню. Вот было бы здорово!

Только как?

— Должна сказать тебе, — заметила Лестер, — что ты можешь сделать почти все, что захочешь, — при этих словах она подумала о Городе, через который недавно шла.

Может, и другие дома в нем, раньше казавшиеся такими пустыми, так же полны радости, как и этот? Да, а если ее подстерегает там такая же вторая смерть, как здесь? Интересно, если вернуться туда, какими они ей покажутся? Если выйти на улицу… Ох!

Бетти уже одевалась и чуть не подпрыгнула от неожиданности, когда Лестер закричала:

— Бетти, я забыла про Эвелин!

Бетти застыла и только смотрела на Лестер, растерянно моргая. Потом, намного сдержаннее, чем раньше, она проговорила:

— Ах, Эвелин!

Лестер снова улыбнулась.

— Да, конечно, — сказала она, — для тебя так лучше.

Но не для меня. Я ведь использовала Эвелин.

Бетти скорчила рожицу — ее лицо отразилось в зеркале на туалетном столике, — и сказала:

— А ты не подумала, как она пыталась использовать меня?

— Подумала, — отозвалась Лестер, — но это же совсем не одно и то же, ты должна понять. Бетти, ты же и так все понимаешь! Ты просто дразнишься.

— Так приятно немножко тебя подразнить, — пробормотала Бетти. — Ты же не обидишься. Тебя вон сколько! Не то что меня. Вот я и решила поискушать тебя немножко.

Ни одна из них не восприняла слово всерьез, да и зачем? Обе они, конечно, понимали, что никакие искушения сейчас не властны над ними. Но вот Бетти повернулась и сказала уже серьезно:

— Ой, и правда забыли про Эвелин. Что будем делать?

— Я пойду поищу ее, — ответила Лестер, — если она все еще бродит по улицам, то, должно быть, ужасно несчастна… Мне надо идти. — У нее возникла смутная мысль захватить для Эвелин чашку чая, или шерри, или стакан воды — хоть что-нибудь из этой плотной, текучей радости. Наверное, надо дать ей поговорить немножко, может, даже послушать… Эвелин отдохнет. А может… Но сначала нужно все-таки найти ее. Вот она нашла Бетти и обрела радость, о которой и не мечтала. Может, когда она найдет Эвелин, случится то же самое? Было какое-то слово — она просто забыла, — именно то, о чем она думает. Ричард, наверное, знает — она могла бы спросить…

Когда? Да хоть через миллион лет. Вознаграждение? Восстановление? Искупление? Похоже, конечно, но все не то. Оно касается и Бетти, и Эвелин, и ее самой, и всех остальных вообще. Ладно, подумать можно и потом. Сейчас надо найти Эвелин.

Бетти кончила одеваться.

— Ну, я готова, — сказала она. — Мне пойти с тобой?

— Конечно, нет, — сказала Лестер. — Спускайся-ка вниз к своему Джонатану. А если вдруг увидишь Ричарда, передай, что я люблю его.

Тривиальная фраза, слетев с ее губ, обрела неожиданный вес. В этом воздухе слова получили новое звучание, перестали быть простым приветом, и стали конкретным действием — щедрым даром любви одного человека другому, благословенным предвкушением новой, третьей встречи.

— Хорошо бы вместе, — мечтательно протянула Бетти. — Ты что, правда, не хочешь, чтобы я пошла с тобой? Ты не думай, я не буду больше расстраиваться из-за Эвелин, даже если она снова захочет поговорить со мной.

— Нет, — сказала Лестер, — я об этом и не думала. А вот для Эвелин это будет удар. Лучше уж ты иди куда собиралась. И не забывай обо мне, если получится.

Бетти широко раскрыла глаза и произнесла тем же тоном, что недавно и Лестер:

— Здесь-то?

— Да нет, я знаю, — сказала Лестер. — Просто не привыкла еще. И… Ох!

Она не смогла сдержать крик. Бетти выключила свет и отдернула занавески. Лестер стояла лицом к окну, а там, непонятно, на улице или уже здесь, в комнате, стояла и смотрела на нее Эвелин — но как же она изменилась! Лестер едва узнала ее, не глазами, скорее каким-то внутренним чувством. В глазах, в упор смотревших на нее, стоял тот самый смертный свет, который недавно окутывал ноги Лестер. Эту душу искорежили, заставили подчиниться, ведь сил для сопротивления не было. Равно как не было и выбора — кому подчиняться..

Лестер немедленно оказалась возле Эвелин: скорость ее перемещения зависела теперь главным образом от ее воли. Для Бетти она просто исчезла. Оказавшись снаружи, она схватила Эвелин за руки. Это живым и мертвым не дано коснуться друг друга, а мертвые прекрасно чувствуют мертвых. Она воскликнула:

— Эвелин, дорогая!

Губы Эвелин шевельнулись, но Лестер не услышала ни слова. Так и должно было быть, ведь Эвелин говорила не с ней, а с Клерком.

— Я вижу Лестер, — говорила Эвелин, — она ухватилась за меня. А Бетти не вижу.

— Поговори с ней, — приказал Клерк. — Спроси ее, что она делает. Попроси ее пойти с тобой.

— Эвелин! — звала между тем Лестер. — Эвелин! Что с тобой? Пойдем со мной, — она не задумывалась над тем, что говорила, не представляла, что собирается делать, но чувствовала великую важность происходящего и доверяла великой силе Города. Только эта сила и может спасти Эвелин так же, как спасла ее.

Эвелин ответила, как было ведено:

— Лестер, что ты делаешь? — но эти слова, вместо того чтобы обрести особый смысл, утратили последний; фраза прозвучала глупее не придумаешь.

— Я? — удивленно переспросила Лестер и замолчала.

Наверно, она не смогла бы объяснить, даже если бы знала. — Я улаживала кое-какие дела с Бетти, — наконец проговорила она. — Но я уже собиралась пойти за тобой, правда собиралась. Хочешь поговорить с Бетти? — своим обострившимся зрением она увидела, что Бетти больше нет в комнате, и добавила:

— Она скоро вернется.

Взгляд Эвелин бесцельно блуждал по сторонам. Она выдохнула едва слышно:

— Я не хочу ждать. Пойдем со мной.

Лестер заколебалась. Она была готова сделать все, что захочет эта несчастная, но она и на земле никогда не доверяла Эвелин, не склонна была доверять ей и здесь, особенно с тех пор, как увидела лицо подруги у подножия холма и услышала голос Эвелин у входа в дом. Интересно, в какие глухие закоулки Города может завести их извращенная тяга Эвелин. Лестер знала, что на этих улицах можно встретить тени, подобные божествам, но излучающие тот самый мертвенный свет, который едва не затопил ее недавно, а теперь горел в глазах Эвелин.

Она не боялась, но ей не хотелось без крайней необходимости лезть в грязь. Природная гордость больше не мучила ее, но взамен пришла некоторая небесная брезгливость. Даже в раю одно добро было для нее предпочтительнее другого. Но вид этого смятого лица в конце концов заставил ее забыть обо всем. А что, если ей удастся стать для Эвелин тем же, чем стала для нее самой Бетти?..

— Я нужна тебе? — спросила она.

— О да, да! — захлебываясь, забормотала Эвелин. — Только ты. Пойдем же.

Лестер опустила руки, но в тот же миг к ней протянулись две скрюченные лапы, похожие на птичьи, и сомкнулись на ее запястьях. Лестер ощутила слабый толчок. Раньше ей не хотелось заходить в этот дом, теперь ей так же не хотелось отсюда уходить. Здесь оставалась единственная ее подруга в новой жизни. Однако благородство этого Лондона требовало, чтобы она помогла своей знакомой по Лондону прежнему. Едва заметно вздохнув, Лестер расслабилась и позволила себе двинуться вперед.

Легкое волевое усилие перенесло ее туда, куда хотела Эвелин. Если пространство, в котором она перемещалась, еще говорило что-то ее чувствам, то время не ощущалось никак. Она была на месте раньше, чем Эвелин, сидя у подножия трона Клерка, успела повернуть голову. , И все-таки, пока Лестер была в пути, она видела сияющий Город, это розовеющее чудо, раскинувшееся вокруг.

Его улицы жили обычной городской жизнью — магазины, транспорт, люди… Теперь она видела, что не только в оставленном ей доме бьет ключом искрящаяся человеческая жизнь. Пока Лестер не участвовала в ней, но это не беда, это — временно. Главное, что больше не было той ужасной тишины, с которой она столкнулась в первые дни своего посмертия. Теперь она слышала приглушенный гул уличного движения, такой привычный и вместе с тем новый. Этот новый Лондон приходилось постигать каждый раз заново. Потом сквозь сеть ставших уже привычными улиц начали проступать другие. Наверное, они принадлежали какому-то другому Лондону — или другим Лондонам. Знакомый ей город смешивался с другими, растворялся в них, а может быть, наоборот, проявлялся четче. Однако эти странные превращения не вызвали у Лестер ни малейшего беспокойства. Все было в полном порядке, и когда в конце широкой улицы она замечала позади сегодняшних автобусов плавное движение портшезов и старинные платья, а за ними, вдали и вместе с тем совсем близко, вспыхивали солнечные блики на рыцарских доспехах и шпилях крепостных башен, она и это воспринимала как самую настоящую действительность.

Лестер смотрела сквозь время (хотя сама она не смогла подыскать именно такую форму для своих немного сбивчивых мыслей). Раз или два ей показалось, что она видит совсем уж странные улицы, совершенно неузнаваемые, мужчин и женщин в невероятных одеждах. Но они появлялись не более чем проблесками, словно будущее Города приоткрывалось ей лишь случайно. Иногда улицы на миг выцветали, их словно вытеснял могучий лес. Тогда среди деревьев поблескивала лента реки или зеленоватое зеркало болота. А однажды она увидела грубый каменный мост, а за ним — скопление примитивных хижин и людей в шкурах. Приближаясь к месту, которое в ее времени занимал центр Города, Лестер уже не удивилась, когда дома и улицы вдруг исчезли, и ей пришлось пробираться по тропе между деревьями — таким было это место до того, как здесь возник Лондон, а может, таким оно стало, когда завершилась долгая и славная история Города, и лишь несколько отставших племен бродили по старым, полустертым дорогам. Огромный Город доверчиво демонстрировал ей все фрагменты своей духовной истории во времени, и в пространстве.

Она пока не могла постигнуть глубокий смысл этой мистерии. Позже, когда она освоится здесь, когда станет мудрее и милосерднее, он откроется ей. То, что замечали ее новые глаза, на самом деле было лишь малой частью грандиозного целого. Вокруг нее раскинулся не только Лондон, здесь были все города — слитые воедино и все же сохраняющие свой неповторимый облик. Они то наслаивались друг на друга, то простирались, как районы одного Города. Будь у нее возможность, она могла бы побывать в любом из них, отправиться в любое время и в любое место, которое люди занимали когда-нибудь или могли бы занять. В этой единовременной бесконечности неуловимо слились и огромный мегаполис, в котором ничего не стоило затеряться человеку, и крохотная деревушка, которой впору было затеряться самой… В этом Городе сошлись Нью-Йорк и Афины, Чикаго и Париж, Рим и Иерусалим; здесь находилось то, к чему они вели своих жителей при жизни. Когда придет срок, Лестер узнает, зачем ей нужно было тосковать среди этих фасадов.

Впрочем, она догадывалась об этом уже сейчас. Не познав милости прошлого, искупленного любовью, она не вынесла бы даже слабейшего отблеска настоящей жизни этого Города. Жить в Городе — значит сродниться с самой жизнью. Те, кто живет здесь, по своей воле проживают новые или старые жизни. На Земле такое состояние возникает в редчайшие счастливейшие моменты дружбы или любви, здесь оно — обычное дело. Новая дружба Лестер и Бетти была лишь слабеньким отголоском подобного состояния, но именно на этом отголоске стремительно неслась теперь ее душа.

Перемещение закончилось. Лестер, возбужденная скоростью и впечатлениями своего путешествия, стояла во дворе дома в Холборне. Эвелин, по-прежнему скорчившаяся возле кресла, наконец почувствовала, как отпустил ее смертный озноб. Судороги, трепавшие ее несчастный дух, стали слабее. Она распрямилась и под пристальным взглядом своего хозяина рванулась туда, куда посылала ее повелительно вытянутая длань. Мгновение — и она оказалась рядом с Лестер. Захваченная своим путешествием, Лестер, признаться, забыла о ее существовании, но теперь сразу вспомнила. Лицо Эвелин выглядело все еще немного застывшим, но тяжелое грубое страдание исчезло с него. Эвелин улыбалась, по крайней мере, ее лицо искривилось. Как и прочие обитатели этого дома, она уже несла на себе отметину Клерка. Лестер деликатно отвернулась: лучше уж было не замечать эту уродливую гримасу. Правда, за последнее время представления Лестер об улыбках стали существенно шире.

Коротко взглянув через окно, ласково и вместе с тем непреклонно она спросила Эвелин:

— И что же ты хочешь, чтобы я тут делала? Если, конечно, — все так же мягко добавила она, — ты действительно хочешь, чтобы я что-то делала.

— ОН хочет, — сказала Эвелин. — Пойдем.

Голос ее стал сильнее и настойчивее, она снова попыталась тащить Лестер за собой. Всех ее сил не хватило бы, чтобы сдвинуть Лестер с места хоть на дюйм, она могла только обозначить свое желание. Но Лестер зашла слишком далеко, чтобы поворачивать назад, и поэтому подчинилась. Вместе с Эвелин она спокойно двинулась прямо через стену, увидела Саймона и тут же узнала его.

Однако с тех пор, как смертный свет отхлынул от нее, изменилось многое. Фигура Саймона утратила ореол величия. Больше того, Лестер заметила, что он чем-то сильно недоволен и стоит с обиженным, даже немножко жалким выражением на лице. Сам он больше не видел ее, не видел даже глаз, как при первой встрече в прихожей. Только поведение Эвелин подсказало ему, что Лестер здесь. Эвелин была их связующим звеном. От нее зависело преодоление помехи.

Существовал лишь один способ действия. Если бы Клерк сам мог войти в мир другой мерности, быстрых законов и милосердных решений, он, наверное, смог бы воспользоваться другими средствами. Но он никогда не бывал там. Все, что он мог, это создать магическую связь земного и небесного и поставить ее под свой жесткий контроль. Он думал только в этих терминах, поэтому появление Лестер вместе с Эвелин означало для него только одно: Эвелин каким-то образом способна удерживать Лестер. Ему и в голову не приходило, что Лестер могла просто прийти сама. Он, столько болтавший о любви, не знал о ней ровным счетом ничего. Вот почему он даже не догадывался о Бетти, вынырнувшей из вод мудрого озера, лежавшего прямо посреди великого Города, как тень от собора — в центре картины Джонатана.

Таинственный и незаметный источник, бивший из самого сердца Лондона, питал его. Множество источников многих миров, Темза и все остальные реки рождались и несли свои воды в море, море разливалось все шире, по нему ходили корабли; континенты, составлявшие его берега, тихонько двигались, намекая на еще большие, скрытые континенты. Здесь царил сам принцип движения, поскольку оно первое было даровано некогда творению. И Саймон собрался обратить это движение вспять?

Перевернуть речь, которая есть то же движение, но в другой форме? Ну что же, только пусть сначала попробует зачаровать трех девушек и подчинить их своей воле.

Он услышал, как Эвелин вошла в зал и прошелестела:

— Вот она.

Он знал, что надо делать, и принялся за дело без промедления. Ему предстояло построить ловушку и установить магическую связь между собой и одной из умерших девушек, чтобы она могла утянуть за собой и другую.

Пусть попадутся обе! Гибельный анти-Тетраграмматон для этого не годился, но ему должно хватить и других заклятий, способных отклонить первичные потоки. Он выпрямился. Он устремил на Эвелин горящий взор и принялся почти неслышно гудеть. Невидимые пылинки, рассеянные в воздухе, и еще меньшие частички материи отозвались ему. Немного погодя он перестал гудеть и сплюнул. Плевок упал на пол у ног призрачной Эвелин, немедленно покрылся пленкой почти незримой пыли и начал притягивать пылинки. У самого пола постепенно конденсировалось слабое, но вполне различимое облачко.

Он глубоко вздохнул. Он втянул воздух, наклонился к облачку, которое поднималось теперь подобно крошечной пирамиде, и выдохнул воздух в ее сторону. Он простер вниз, к облачку, обе руки и снова плюнул. Когда плевок коснулся пыли, пирамида стала гуще и плотнее. Испустив тихий посвист, кучка пыли начала расти на глазах. Над ней повис в воздухе другой звук, тихий, не громче шелеста, не голос, а эхо страждущего голоса.

— Ox! Ox! Это для меня место? — Лестер, услышавшая слабый стон нарождающейся нежити, различила и голос Клерка. Он звучал не громче потока лунного света, когда его пересекает легкое облачко:

— Для тебя, для тебя.

Сама она говорить не могла или не хотела; пожалуй, сердце ее чуть встревожилось. Еще не постигшая всей стройной гармонии любви, она тем не менее всегда знала, что любовь — это только любовь. Не понимая происходящего, она прекрасно видела: в этом обмене словами есть что-то неестественное. Клерк снова протянул вниз руки, словно защищая первый, слабенький язычок пламени, и пламя тут же занялось.

Оно выпорхнуло из его ладоней. Не огонь, а имитация огня. Даже не согрев рук Клерка, пламя теперь пылало, оставаясь, правда, мертвенно-бледным. В нем не было силы, языки призрачного огня опадали вниз и обволакивали пыльную пирамидку. Они цеплялись за нее, а он подбадривал их движениями рук, заставлял впитываться, проникать вглубь. Когда движения рук и пламени обрели общий ритм, пыль начала вздыматься внезапными фонтанами и опадать, но каждый раз кучка оказывалась выше, чем прежде. Она достигала уже шести дюймов высоты и больше напоминала столбик, чем пирамиду. Она раскачивалась, как качается под ветром одинокая былинка, и дышала с тихим присвистом, словно умирающий. Может, это и было растение. Оно извивалось и покачивалось само по себе, словно искало чего-то и не могло найти, бледное пламя шевелилось теперь внутри его ствола. Над ним раздавались тяжкие вздохи Саймона, ладони продолжали прикрывать его, хотя, на взгляд Лестер, между странным образованием и этими ладонями оставалось огромное, почти бесконечное расстояние. Кажется, она обладала совершенно иным углом зрения, и вся картина представала перед ней иначе, чем перед глазами Клерка. Внезапно Клерк сплюнул в третий раз, и оно разом подросло еще на шесть дюймов. Движения бледного выкормыша приобрели уверенность. Теперь оно явно пыталось ощущать окружающее своей верхушкой — наверное, это должно было заменять ему голову. Пламя полностью вобралось в него и исчезло. Тварь все больше становилась похожей морскую губку. Она с трудом удерживала равновесие, елозила по полу, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, чтобы не упасть. Тонкое посвистывание стало прерывистым, продолжая напоминать дыхание больного с забитой носоглоткой, и вдруг прекратилось. Тут же стихли и тяжелые вздохи Клерка. Он с трудом распрямил спину. Словно подражая ему, распрямилась и вытянулась губчатая поросль на полу.

Теперь она стояла куда тверже, а следующие один-два рывка придали ей карикатурное подобие человеческого тела. Не было пока ни головы, ни ног, но что-то уже торчало по бокам, уже наметилась линия, разделяющая бедра, и две маленькие выпуклости обозначали груди.

Быстро выросли руки и тут же безвольно упали; туловище ниже центра разделилось пополам и начало беззвучно притопывать бесформенными обрубками. Верхушка принялась отчаянно тянуться вверх, словно пытаясь освободиться от собственной тяжести, но не справилась с этим и начала трястись. От этой дрожи рыхлая плоть быстро уплотнялась, сменяясь гладким бледно-желтым веществом, и скоро только кое-где на теле остались рыхлые пятна. На полу стояло грубое подобие женщины чуть ниже двух футов ростом, с едва сформированной головой. Проступающие черты лица не выражали ровным счетом ничего. Создание напоминало гуттаперчевую куклу, но оно жило, дышало и двигалось, на голове торчал выступ, видимо, долженствующий обозначать волосы. Оно подняло руки, словно хотело на них посмотреть, но глаза еще не прорезались, пришлось снова опустить их. Оно попыталось прислушаться, но хотя уши и были на месте, они не работали. Только едва слышные вздохи Саймона, по-видимому, достигали восприятия гомункула.

Лестер удивилась — живая кукла не вызывала у нее омерзения. Да, у нее отталкивающий вид, как у любой противной куклы. Ей не нравились рыхлые пятна и мертвенный оттенок искусственной кожи, но чувство было не очень сильным. Джонатан, например, ненавидел бездарные картины куда сильнее. У Лестер возникло желание исправить это неуклюжее творение как надо — кое-что подтянуть, пригладить, но пришлось бы трогать куклу, а этого ей совсем не хотелось. Однако Лестер все равно не понимала, зачем здесь кукла, и почему Эвелин смотрит на нее с таким напряжением, что даже повизгивает от удовольствия, наблюдая, как та растет. Эвелин даже подалась вперед, но ее остановил голос Клерка.

— Подожди. Она слишком холодная, — сказал он. Маленькие язычки пламени на внутренних сторонах его ладоней по-прежнему были бледными, и он принялся дышать на них, словно желая разжечь поярче. Скоро они окутали обе его кисти, словно перчатки из бледного огня, чем-то отдаленно похожего на обманный Тетраграмматон, но не столь смертоносного. Одев руки огнем, он взял манекен и начал оглаживать, ласкать, греть, шептать ему, а раз или два даже приподнял его над головой, словно отец, играющий с ребенком. Кукла повернула уже отросшую голову и глянула через плечо.

Широко открылись яркие, совершенно бессмысленные. глаза. Лестер отметила, что она выросла уже почти до трех футов, но по-прежнему ничего не весит. Клерк ласкал и обихаживал ее, держа одной рукой, словно это была пустая оболочка. Но тут он кончил свои пассы, опустил ее на пол, похлопал ладонями, сбивая с них пламя, и оно разлетелось по комнате бледными искрами.

Он поглядел на Эвелин и сказал:

— Это для тебя и твоей подруги.

— Для нас ОБЕИХ? — переспросила она.

— Вы двое с удовольствием поделите ее, — сказал Саймон. — Туда можно забраться. Она будет расти вместе с вами, в ней вы сможете ходить куда угодно. Она укроет вас, а потом вы научитесь разговаривать с ней, и она будет понимать вас лучше, чем кто бы то ни было, и отвечать всегда то, что вам захочется. Она не потребует ни еды, ни питья, ни отдыха — пока вам самим этого не захочется. Если я иногда и вызову вас оттуда, то потом обязательно отправлю обратно. А если я позову тебя, то только затем, чтобы отдать женщину, о которой ты просила.

— А можно, чтобы она была только моя? — спросила Эвелин.

Клерк медленно покачал головой и поглядел в сторону неподвижной Лестер. Воздух потускнел, теперь он тем более не мог увидеть ее. Она же видела его прекрасно, но так далеко, словно смотрела в перевернутый бинокль. Лестер не знала, что для Эвелин она тоже далеко-далеко. Только поэтому Эвелин и осмелилась прошептать (а на самом деле прохрипела голосом, вполне подходящим только что сотворенному уроду): , — А ей обязательно входить?

— Если ты собираешься входить, то и ей придется, — отозвался Клерк.

В зале стало холодно. Эвелин вздрогнула и повернулась к Лестер с какой-то отчаянной настойчивостью.

Кукла теперь представлялась ей единственной надеждой, убежищем от угрожающей пустоты Города, укрытием от неприязни и холода, а если бы удалось затащить туда еще и Бетти, чтобы помучить всласть, это и вовсе было бы здорово. Поэтому она схватила Лестер за руку, и у нее получилось. Лестер позволила ей. Она брезгливо отстранилась от этого разговора, отказалась слушать, о чем говорили эти двое. Если бы в руке, жадно ухватившейся за нее, была хоть капля дружелюбия и любви, ее дух отозвался бы немедленно. Но в прикосновении крылась только жадность, и все-таки Лестер встретила его без неприязни. Преддверия Небес этим не потревожить. Она сразу поняла, чего ждет от нее Эвелин, и мягко сказала:

— Я не пойду, Эвелин.

— Но ты должна, — сказала Эвелин. — Ну иди же, Лестер. Оно тебе не повредит.

Лестер неожиданно рассмеялась. Много лет никто не смеялся в этом зале, и теперь неожиданный звук, хотя и негромкий, оказался таким богатым и свободным, так разнесся по залу и наполнил его, что Эвелин вскрикнула, а Клерк резко завертел головой. Даже его убогое создание как-то напряженнее стало смотреть прямо перед собой незрячими глазами.

— Да, — сказала Лестер, — не думаю, чтобы это мне повредило. Но для тебя это не очень хорошо.

— Не смейся так больше, я не хочу, — капризно сказала Эвелин. — Я хочу в нее. Давай, иди. Я и так делала все, чего тебе хотелось, теперь и ты могла бы пойти мне навстречу. Лестер, ну пожалуйста! Я больше ни о чем не буду тебя просить. Клянусь, что не буду.

Отголосок смеха Лестер, до сих пор звучавший в воздухе, внезапно оборвался. Настала тишина. Все здешнее и все нездешнее прислушивалось к клятве Эвелин. Лицо Клерка сжалось, а Лестер вздрогнула, даже не успев понять, что глупая человеческая фраза вызвала к жизни свой точный смысл. Если бы это была простая глупость, она не вышла бы за пределы фасадов Города, но это была не глупость. Это была жадность, грубая, хамская требовательность, и поэтому она проскользнула во дворцы и на холмы Города, и отпечаталась на его стенах искренностью желания. Лестер, невольно пытаясь остановить это запечатление, быстро проговорила:

— Пойдем со мной, пойдем обратно. Пойдем к Бетти или к твоей матери. Давай-ка… — она увидела в глазах Эвелин бессмертие, сделавшее окончательный выбор, и осеклась.

Эвелин опять потянула Лестер за руку, оглядываясь на Саймона, словно ища у него поддержки. Но он уже сделал все, что мог. Он знал, что не получит власти над этим чуждым для него духовным созданием, пока не войдет с ним в контакт. А этого, как он успел усвоить после предыдущей стычки, можно добиться только правдоподобием. Он произнес, словно изрекал некую великую мудрость:

— Любовь есть исполнение закона.

Лестер услышала его. Помноженный на ее чувство долга, принцип мгновенно перерос того, кто его изрек.

Лестер не особенно волновало, любит ли она Эвелин, но она знала свой долг. Да, влезать в этого идола вместе с Эвелин ей не хотелось, но не более того. Наверное, так же чувствовала себя Бетти, когда сама Леетер просила ее вспомнить прошлое. Зачем тратить попусту столько времени? К ощущению парящей легкости новой жизни примешивалась жалость к магическому недомерку, сотворенному Клерком; едва оперившаяся энергия требовала большего простора. Но, кажется, другого пути не было. Она подумала о Ричарде, она подумала о Бетти, вздохнула — неглубоко, но все же вздохнула, взглянула на измученное лицо Эвелин и оборвала вздох. Потом, повинуясь озарению интуиции, нередко посещающей благородные и страстные сердца, Лестер воскликнула:

— Мудрее было бы сказать, что исполнение закона есть любовь, — бесполезно. Она говорила в пустоту. Тогда, повернувшись к Эвелин, она добавила:

— Если ты так хочешь, я пойду. Но для тебя было бы куда лучше убраться отсюда, и побыстрее.

Эвелин упрямо молчала. В зале повисла пауза. Кукла-недомерок сделала шаг вперед. Под взглядом Клерка она снова начала расти. Дрожь сопровождала изменение формы, ей то и дело приходилось поправлять руками шею и голову. На гладкой, мертвой коже больше не оставалось рыхлых областей, зато появились пятна пепельного цвета. Их становились все больше, и наконец они покрыли все тело полностью, обвисли складками и окутали его неким подобием убогого платья. Теперь перед Клерком стояла невысокая, довольно плотная дама средних лет, неказистая, одно плечо чуть выше другого, одна нога немного приволакивается, но в остальном обычная женщина. Глаза гомункула прояснились, кажется, кукла обрела возможность видеть и слышать.

Клерк поднял палец, и она остановилась. Ни на минуту не прекращая бормотать, он медленно опустился на колено. Положив руки на бедра женщины, он с силой огладил ее, потом наклонился и очень осторожно поцеловал в губы. Теперь темница была запечатана. Духи вошли в нее по собственной воле — им не выбраться. Он полагал, что неплохо поработал. Плоть, даже такая нечистая, магическая плоть имеет огромную власть над человеческими душами, особенно если они еще не успели свыкнуться со своей подлинной личностью, проявленной смертью. Чужие в новом мире, они быстро забывают о своих телах, но это — их прошлое, причем такое, которое не просто забыть. Поэтому рано или поздно их сущности снова начинают изо всех сил стремиться к восстановлению утраченной целостности. Но им не дано обрести ее, пока не исполнится полнота времен. Когда их одолевает жажда плоти, устоять могут только те, кто обрел блаженство, для них время ожидания длится не дольше, чем неожиданная задержка перед обедом в доме друзей.

Магия способна ненадолго призвать душу обратно в тело, значит, рассуждал Клерк, и эта фальшивка годится в качестве ловушки для души, осмелившейся встать у него на пути. Лучше бы, конечно, поработать с ее настоящим телом, но раз его нет, придется обойтись. Если бы Ричард остался под его влиянием, он мог бы подчинить эту душу и через него, используя их прошлую телесную связь, а уж потом нашел бы способ добраться и до настоящего тела, пусть полуразложившегося, или даже до горсти праха, если ее кремировали. Годится что угодно, лишь бы доставить хоть частицу останков в этот зал. Но Ричард не оправдал его ожиданий, а искать обходные пути некогда: Лестер и Джонатан вполне могли отобрать у него власть над Бетти. Сейчас он не имел права рисковать. Правительства неизбежно уступят воле своих народов, а сразу вслед за тем настанет его время. Произойдет роковая встреча с двойниками, роковая, конечно, для них. На расстоянии он свободно управлял ими, питал своей волей, но когда они сойдутся вместе, те двое неминуемо поблекнут, ссохнутся рядом с ним. Но до этого необходимо послать дочь в духовный мир. Прежде чем взять власть, он должен обеспечить себе вечность. А до тех пор время будет против него. Приходилось спешить.

Поэтому-то он и воспользовался магической ловушкой, потому же решил отправить ее в мир людей.

Продолжая держать куклу за бока, он принялся нашептывать ей на ухо. Теперь они остались одни в зале.

Нельзя было понять, слышит ли она его, во всяком случае, она улавливала его дыхание.

Между Клерком и двумя тенями воздвиглась нерушимая преграда. Теперь только он мог вызвать их из телаловушки. Там заключены их сознания. Не то чтобы они жили внутри гомункула, он просто давал им возможность ощущать мир. Совершенно неважно, сколько их там. Одним телом могут пользоваться многие духовные сущности, ведь никаких органических связей при этом не возникает.

Истинность реального воплощения недоступна даже самым сведущим мастерам магии. Чем изощреннее их мастерство, тем глубже тайна подлинной жизни, ведь природа магии противоположна ей. Самая могущественная ложь все равно остается всего лишь ложью. Рождение и смерть одинаково непостижимы для мага, он знает только соединение и разделение. Но даже у лжи есть свои законы. Лестер, согласившись на испытание, теперь могла войти в Город только так, в теле гомункула. Осталось выяснить, на что оно способно.

В приемной стоял смотритель Планкин. Из зала вышла женщина средних лет, невысокая и довольно неказистая на вид. Уставившись прямо перед собой, слегка приволакивая одну ногу, она быстро прошла мимо Планкина, кажется, даже не заметив его, открыла дверь и вышла на улицу. Глядя ей вслед, он подумал:

— А, наш Отец еще не вылечил ее. Но вылечит, обязательно вылечит, и тогда уж поставит свою метку.

Глава 9 Телефонные разговоры

Леди Уоллингфорд сидела в гостиной. Джонатану и Ричарду присесть никто не предложил, и они расположились как сумели. Джонатан опирался на спинку кресла и все время поглядывал на дверь. Ричард расхаживал по комнате. Доведись Джонатану рисовать эту сцену, он изобразил бы пустыню с невысоким скальным выступом в центре, а рядом — притаившегося льва и рыскающего леопарда. Именно так виделась Джонатану композиция из трех тел в интерьере комнаты. Он смотрел на леди Уоллингфорд и гадал, шевельнется ли она вообще когда-нибудь. За Ричардом следить было интереснее:

Джонатан старался угадать, с каким выражением лица он повернется в следующий раз.

Леди Уоллингфорд озадачил сущий пустяк. Она понимала замысел Саймона, хотя и не знала, какими методами он собирается действовать. Разъединить тело и душу дочери с помощью магии не удалось, и теперь оставалось только обычное, вульгарное убийство. Она знала, что именно это и должно произойти нынче же ночью. Это ее совершенно не беспокоило. Ощущение жесткой рамы, на которой ее распяли, постепенно ушло, но изнутри волнами накатывался гнев. Это он сковал тело леди Уоллингфорд, и вот-вот грозил выплеснуться наружу. Из головы не шли слова этой дуры-служанки: «О, она выглядит куда лучше, правда же, моя госпожа?»

Именно вид Бетти, которой ни с того ни с сего взбрело в голову «выглядеть лучше», приводил ее в бешенство. Да еще эта служанка со своими наблюдениями!

Как будто порозовевшего лица дочери недостаточно, чтобы рехнуться от злости. Ярость переполняла почтенную леди, и она боялась неосторожным движением выплеснуть это жгучее состояние на пол гостиной.

Служанка маялась в прихожей. Она боялась попадаться хозяйке на глаза, но и уйти не осмеливалась. Если позвонят, лучше бы явиться побыстрее. Наконец наверху хлопнула дверь. По лестнице спускалась мисс Бетти. Служанка подняла голову и замерла от неожиданности. Молодая хозяйка весело улыбнулась ей и встретила робкую ответную улыбку. Чтобы доказать самой себе, как несправедливо с ней обошлись, служанка осведомилась:

— Вам ведь и в самом деле лучше, мисс Бетти?

— Конечно лучше. Спасибо, — отозвалась Бетти и добавила с искренним сожалением:

— Наверное, я доставила тебе кучу лишних хлопот, Нина.

— Да что вы, мисс Бетти, — отмахнулась Нина. — Мне нравится за вами ухаживать. Моя бабушка состояла при матери сэра Бартоломью, я же вам не чужая все-таки. Она была вашей няней, мисс Бетти.

Бетти замерла на третьей ступеньке, потом одним прыжком соскочила вниз и схватила девушку за руку.

Лицо ее просветлело, и она воскликнула:

— Твоя бабушка — моя няня! А она жива? Где она живет?

Нина, удивленная и обрадованная таким интересом, сообщила:

— Да тут в Лондоне и живет. В Тутинге. Я ее почти каждую неделю навещаю.

Бетти глубоко вздохнула.

— Ну разве не чудеса? — проговорила она. — Я тоже хочу ее повидать. Можно? Можно прямо сейчас?

— Она будет так рада вам, мисс Бетти, — сказала Нина. — Вот только не знаю, — с сомнением добавила она, — понравится ли это хозяйке? По-моему, они с бабушкой сильно не поладили. Ее ведь почитай что из дома-то выгнали, но сэр Бартоломью помогал ей. Тому уж, конечно, сколько лет прошло!

— Да, — сказала Бетти, — я тогда уже родилась, а ты — еще нет. Это неважно. Скажи мне адрес, а с матушкой я сама объяснюсь.

— Клепхэм-Лейн, 59, — ответила Нина. — Раньше это был ее собственный пансион, потом дело перешло к моему брату с женой, только он теперь в Австрии. А бабушка так и живет там.

— Сегодня же и схожу, — решительно тряхнула головой Бетти. — Спасибо тебе, Нина. Ну, пока, — она выпустила руку служанки и переступила порог гостиной.

«Она вошла, как вода, пронизанная солнцем», — подумал Джонатан. Как будто в пустыне, среди песков, вдруг роза расцвела. Дикие звери не стали от этого ручными, но Бетти сейчас радовалась всему на свете как ребенок. Ее ладонь безошибочно и сразу нашла руку Джонатана. Улыбнувшись всем, она произнесла:

— Мама, я только что выяснила, где живет моя старая няня. Я собираюсь пойти повидаться с ней. Ну, разве не чудесно? Мне так часто этого хотелось.

— Лучше бы ты сначала позавтракала, — отозвался мертвый голос леди Уоллингфорд.

— А надо? — беззаботно спросила Бетти. — Джонатан, ты не пригласишь меня на ланч где-нибудь по пути?

— Мы же договорились позавтракать вместе, — с мягким упреком напомнил Джонатан. — А потом можем пойти, куда ты захочешь.

— Ты не возражаешь, мама? — спросила Бетти. — Ты же сама видишь, со мной все в порядке.

Леди Уоллингфорд тяжело встала на ноги («Словно скала сошла с места», — подумал Джонатан). Конечно, она помнила наставления своего любовника, но даже ради него не смогла придать голосу хотя бы оттенок дружелюбия. Увы, ни тянуть время, ни приказывать она сейчас не могла, и поэтому сказала только:

— Когда вы вернетесь?

— Ну, к вечеру, — предположила Бетти. — Можно я приведу с собой Джонатана?

— Нет, премного благодарен, — торопливо отозвался Джонатан. — Сегодняшним вечером я занят. Но ты ведь можешь и пообедать со мной, а там посмотрим. Пойдемте.

— Хорошо, — сказала Бетти. — Я позвоню тебе, мама, и скажу, что мы решили.

Джонатан поглядел на Ричарда.

— А ты как?

Ричард уже стоял у двери.

— Я сознаю, что был непростительно назойлив, — обратился он к леди Уоллингфорд. — Но я все же надеюсь на ваше прощение, оно избавило бы от лишних волнений нас обоих. Всего доброго, большое вам спасибо. Я рад, что Бетти лучше и что сэр Бартоломью скоро вернется.

Бетти радостно вскрикнула, а леди Уоллингфорд проговорила все тем же мертвым голосом:

— Откуда вы знаете?

— Чего только не знают в наших министерствах, — неопределенно ответил Ричард. — До свидания, леди Уоллингфорд, еще раз большое вам спасибо. Идемте, дети, а то останетесь без завтрака.

Но едва выйдя за дверь, Ричард предоставил влюбленных самим себе и заторопился домой: Джонатан и Бетти легко простились с ним и отправились завтракать.

Они совсем не торопились. Времени, чтобы узнать друг друга заново, было сколько угодно. Выйдя из кафе, они пошли разыскивать дом 59 по Клепхэм-Лейн. Это оказался довольно представительный дом, к тому же выглядел он для своих лет весьма аккуратно. Они долго рассматривали его, пока Джонатан не сказал:

— Все и вправду стало ярче или это только потому, что я с тобой?

Бетти сжала его руку.

— Просто все вещи стараются изо всех сил. Они еще ярче будут, вот увидишь. Кроме тех, которые от природы темные, — помолчав, добавила она.

Джонатан покачал головой.

— Кто из нас художник? — спросил он. — Это мне положено видеть больше других и понимать вещи глубже, а на деле что получается? Ну ладно. Давай звонить.

Вскоре они уже сидели в комнатах миссис Пламстед.

Она очень обрадовалась их приходу. Это была очаровательная пожилая дама. Внезапное появление Бетти тронуло ее чуть ли не до слез. Однако с первых же слов она повела себя так, словно только вчера простилась со своей воспитанницей. Когда в разговоре пришлось помянуть леди Уоллингфорд, няня проговорила ледяным тоном, удивительно похожим на тон ее прежней хозяйки:

— Я не устроила мою госпожу.

— Зато вы прекрасно устраивали Бетти, миссис Пламстед! — воскликнул Джонатан, и с некоторым пафосом добавил:

— Если бы не вы, она бы такой не была.

Миссис Пламстед приосанилась.

— Да, мы с моей госпожой не устраивали друг друга.

Но все эти годы, милочка, я об одном думаю. Надо бы мне раньше тебе рассказать. Я тогда помоложе была и о многом судила по-своему. Теперь-то, конечно, поосторожнее стала. Своеволие не всегда хорошо, знаете ли. А тогда мы с ее милостью часто думали по-разному, но в конце концов она ведь была твоей матушкой и тоже хотела тебе добра. Повторись оно все сейчас, я бы вряд ли так сделала.

У Джонатана мелькнула мысль, что миссис Пламстед сильно похожа на королеву Елизавету, отправляющую на казнь Марию Шотландскую. Но это сравнение вытеснил образ озера, о котором Бетти рассказывала ему за завтраком. Высокое небо и мудрая вода этого величественного сна поразили его художественное воображение. Он даже подумал: сон ли это? Бетти тем временем подалась вперед и пристально смотрела на старую няню.

— Ну, говори же, няня! — поторопила она ее.

— Так вот, моя дорогая, — едва заметно покраснев, продолжала старая женщина, — как я сказала, я тогда была помоложе, и в некотором смысле отвечала за тебя, а уж упрямости мне в те годы было не занимать. Конечно, хорошего в том мало. Но ты была такая ненаглядная крошка, и я возьми как-то и скажи про свое намерение моей госпоже. А она как взбеленилась! «Не вмешивайтесь в воспитание ребенка!» — кричит. Да как же мне не вмешиваться-то? Я же говорю — упрямая была, страсть!

Взяла да и сделала по-своему… — старая няня говорила, не замечая напряженной тишины, повисшей в комнате. — Взяла, значит, и сама тебя окрестила.

Голос Бетти прозвенел, словно горный ручей:

— Но это же чудесно, няня!

— Нет, наверное, это было не правильно, — покачала головой миссис Пламстед. — Но что сделано, того не воротишь. Я ведь думала: тебе вреда не будет, а пользу, может, и принесет. Опять же, очень мне тогда захотелось сделать наперекор ее милости. Одно слово: глупая была.

И вот как-то днем в детской я набрала воды и помолилась Господу, чтобы он благословил ее, хотя сейчас я и сама не знаю, как я тогда осмелилась, а потом взяла да и окунула тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа, а сама-то думаю: «Что ж, раз нет у меня для моей бедняжки крестных отца с матерью, пусть Дух Святой станет ее крестным, а я сделаю, что смогу». Да только вскоре после этого мы с ее милостью и перестали подходить друг другу. Вот так все оно и было. А теперь, когда ты уже взрослая женщина, и, похоже, даже замуж собираешься, лучше бы тебе знать про это.

— Так это ты приняла меня из озера! — воскликнула Бетти.

Джонатан подумал, что леди Уоллингфорд, пожалуй, так и не нашла нужного тона в обращении со слугами. У нее, наверное, в голове не укладывалось, что няня, которую она вряд ли отличала от кухарки, может обладать таким благочестием, решительностью и мужеством (или упрямством, это уж кому как больше нравится). И вот теперь, как Мерлин, который во многих легендах выходит из озера, в глубинах которого был зачат великой магией, так и это дитя мага после рождения оказалось спасено таинством Крещения, неизмеримо превосходящим всякую магию. Вера этой простой женщины как-то легко и просто рассеяла мрачные тучи чудовищных замыслов. Что же касается обряда, то он и был именно тем Крещением, при котором простая вода становится истинной водою живою, жизнью, искрящейся и сияющей радостью.

Бетти поднялась и расцеловала няню.

— До свидания, нянюшка, — сказала она. — Мы скоро снова придем к тебе — я и Джон. И никогда больше не жалей об этом; я тебе как-нибудь расскажу, что ты сделала на самом деле, — и совершенно естественно добавила:

— А теперь благослови меня.

— Благослови тебя бог, милая, — растроганно произнесла миссис Пламстед. — И вас, мистер Дрейтон, тоже, вы уж простите, что я с вами так по простому.

Будь счастлива с ним. И спасибо тебе, что сняла камень У меня с души.

Оказавшись на улице, Бетти проговорила:

— Значит, вот как все это было! Но… Джон, расскажи мне — что это значит на самом деле.

— Вряд ли тебе помогут мои объяснения, — мрачно заявил Джонатан. — В конце концов, это ведь с тобой случилось. Ты не удивишься, если я скажу, что начал слегка тебя побаиваться, дорогая?

— Знаешь, я и сама себя побаиваюсь, — серьезно сказала Бетти. — Так, чуточку. И еще у меня ощущение, что ты — это на самом деле ты — удивительный, дорогой, но тоже немножко пугающий. Пойдем, я хочу посмотреть твои картины, хорошо? Я ведь так и не видела их толком.

Вчера я просто тряслась от страха, матери боялась. Теперь я буду смотреть спокойно, а о ней и не вспомню.

— Чего ты хочешь, того и я хочу, — улыбнулся Джонатан. — Господи, пусть оно так и будет до самой нашей смерти. Давай возьмем такси. В помолвке есть одно великое преимущество — всегда найдется повод взять такси.

Прежде чем подойти к тем двум картинам, Бетти пересмотрела все остальные, и только потом подошла к мольбертам. Она надолго задержалась у Города-в-свете, и Джонатан заметил слезы у нее на глазах. Он поймал ее руку и поцеловал. Бетти прижалась к нему.

— Я и правда немножко боюсь, дорогой, — сказала она, — я еще не готова для нее.

— Ты готова для большего, чем какая-то картина, — .ответил Джонатан, нежно удерживая ее.

— Она ужасно настоящая, — сказала Бетти. — Я люблю ее. Я люблю тебя. Но я не очень умная, и мне надо многому научиться. Джон, ты должен помочь мне.

— Теперь я нарисую тебя, — сказал Джонатан. — У озера. Или нет — я нарисую тебя и озеро в тебе. Оно будет совершенно бездонное, а вот это, — он снова поцеловал ее руки, — будут его берега. Теперь я понял: все, что я делал раньше, — только подготовка к этому полотну. Даже эти вещи. Мне почему-то совсем не хочется хранить их у себя.

— Я как раз хотела тебя попросить не оставлять ту, другую, — сказала Бетти. — Ты переживешь? Может быть, это и неважно, но как-то жутковато, если она все время будет рядом — теперь.

— С удовольствием от нее избавлюсь, — легко согласился Джонатан. — Что мы с ней сделаем? Подарим народу? От миссис и мистера Дрейтон по случаю свадьбы.

Конечно, статьи в газетах, и всякое такое.

— Д-да, — с сомнением протянула Бетти. — Но мне почему-то не хочется, чтобы она доставалась народу. По-моему, нехорошо отдавать ему то, что нам самим не нравится.

— Тебе не нравится, — поправил Джонатан. — Что до меня, то я считаю, что это — один из лучших образцов моего Раннего Среднего периода. Тебе придется научиться думать в терминах биографии твоего мужа, дорогая.

Но если мы не хотим держать ее у себя и дарить народу, что же с ней делать? Саймону отдать?

Бетти испуганно взглянула на него, но видя его озабоченность, несмело улыбнулась. Джонатан продолжал рассуждать:

— Собственно, почему бы и нет? Он — единственный, кому она на самом деле нравится. Твоей матушке не понравилась, тебе тоже, и мне, и Ричарду. Вот что мы сделаем. Мы отвезем ее в Холборн и оставим там для него. Бетти, ты ведь не собираешься возвращаться сегодня на Хайгейт?

— Если хочешь, то не вернусь, — легко согласилась Бетти. — Только у меня при себе ничего нет, и я не представляю, как смогу устроиться в гостинице, даже если мы найдем комнату. А потом… мне же не трудно вернуться.

— Зато мне ужасно трудно отпускать тебя, — серьезно сказал Джонатан. — Вообще-то я думаю, что Саймон все так не оставит. Меня, правда, это не очень заботит. После всего, что случилось, мне кажется, у него нет ни малейшего шанса. Понятно же, что он — в руке всемогущего Господа. И все-таки сделай одолжение, побудь сегодня у меня на глазах. Я говорил тебе, у меня в Годалминге тетушка живет. Есть эта моя мастерская. А еще есть квартира Ричарда. О! Это — мысль. Для женщины там удобней, чем в мастерской. Думаю, он не станет возражать.

— Это будет очень любезно со стороны Лестер, — сказала Бетти.

Она не знала, где сейчас Лестер и что она делает, но в том возвышенно-героическом почитании, которое на небесах испокон века является чуть ли не основной формой общения святых, она была твердо убеждена, что Лестер занята каким-то хорошим и важным делом. Конечно, лучше бы Лестер сама пригласила ее к себе домой, но раз она занята…

— Кстати, Джон, — неожиданно сказала она, — я как раз собиралась попросить тебя пригласить как-нибудь Ричарда пообедать с нами.

— Я и сам об этом думал, — кивнул Джонатан. — Обязательно пригласим. Я, к сожалению, плохо помню его жену, но она казалась мне хорошей женщиной — еще до того, что ты мне рассказала.

— Ой, она — чудо! — воскликнула Бетти. — Она…она как свет на твоей картине — и почти совсем как ты.

Джонатан посмотрел на Город, изображенный на полотне.

— Перед тем как начать новую, серьезную работу, мне хотелось бы рассчитаться с долгами, — сказал он. — Раз уж мы дарим Саймону его портрет и раз ты так высоко ставишь Лестер — не подарить ли нам эту картину Ричарду? Или ты хочешь оставить ее дома?

— Чудесная мысль, — одобрила Бетти. — А можно?

Мне всегда хотелось подарить что-нибудь Лестер, только нечего было, а если ты отдашь им эту картину, будет просто замечательно. Если они возьмут.

— Ничего себе «если»! — фыркнул Джонатан. — Милая моя, да ты хоть понимаешь, что на сегодня это моя лучшая работа? Ты что же, полагаешь, что любой приличный небожитель не будет рад такому замечательному подарку?

Смеялась не только Бетти, даже воздух вокруг нее искрился от смеха. Успокоившись, она проговорила с нарочитой застенчивостью:

— Она может не слишком хорошо разбираться в картинах. Даже в твоих.

— Если честно, я и сам временами сомневаюсь, так ли уж это хорошо, — признался Джонатан, но Бетти тут же запротестовала:

— А я ни капельки не сомневаюсь. Ну, то есть я пока еще плохо разбираюсь, но потом обязательно научусь.

— Ты совершенно права, — перебил ее Джонатан. — Ладно. Мы спросим у Ричарда. Вот пригласим обедать, и прямо спросим: нравится или нет, а потом спросим, можно ли у него переночевать. А по пути завезем вторую картину Саймону. Пошли звонить.

Попрощавшись с друзьями, Ричард вернулся домой и, едва добравшись до постели, тут же заснул. Проснулся он далеко за полдень таким отдохнувшим, словно наконец отоспался за всю прошлую жизнь. Нынешнее состояние свежести напомнило ему детство. Не то чтобы ему хотелось опять стать маленьким, но сейчас он, пожалуй, был счастлив не меньше, чем иногда в детстве. Радуга счастья соединила тогдашнее и теперешнее, радуга, о которой ему не хотелось забывать, внутри которой он хотел бы жить всегда. Если он редко вспоминал о ней, если часто жил так, будто ее и не было — ну что ж, в этом его вина. В общем-то он жил вполне нормальной жизнью, но почему же тогда временами возникало ощущение, что жизнь проходит мимо? Он много знал, но должен был знать больше, или… знать что-то другое. Вот только как его узнаешь, это другое?

Во всяком случае, встал он весьма довольным собой.

Расхаживая по комнате, он неточно процитировал: «И я бы мог почти сказать, что тело мое мыслит» и тут же мысль метнулась к другому телу, которое так много значило для него. Сами собой вспомнились другие строки:

Истина знает, что речь неотрывна от мысли, Знает Любовь, что тело нельзя оторвать от души.

Никогда раньше ему не удавалось так точно выразить свое отношение к Лестер. Почему-то именно сейчас он вспомнил эти старые строки, хотя теперь-то, кажется, знал, что душа прекрасно обходится без тела. Сон вызвал из глубин его подсознания древний магический закон: дух и тело действительно нерасторжимы. В молодости он любил порассуждать об антропоморфизме, но только теперь понял, что антропоморфизм — всего лишь один из диалектов божественной правды. Тело, которое он помнил, тело, которое еще недавно ходило по улицам Лондона, лежало рядом с ним, теперь отчетливо проявило свою небесную, божественную природу. Тело? Разве можно сказать «просто тело», или «просто душа»? Это — Лестер.

Ему вспомнился дом в Холборне. Сейчас, выспавшись, он думал о нем, как о кошмаре. Да нет, в кошмарных снах такое не привидится, оно возможно лишь наяву, а вот из реальной жизни, бывает, просачивается в радость сна. Он глубоко вздохнул. Саймон понятия не имеет ни о какой радуге, он вообще — просто недоразумение, маленькое, незначительное. Ричард вспомнил, как через окно пыталось пролезть нечто неопределенное, и они еще общались между собой. Бр-р-р! Отвратительно. Впрочем, все это так далеко теперь, и совсем не угнетает. Во всяком случае, намного меньше, чем воспоминание о себе самом в Беркширском лесу. Как он носился тогда со своим «я». Как гнусно он был добр к своей жене. Да, у Лестер тоже были недостатки, но она никогда не позволяла себе ничего подобного, никогда не была с ним бесстрастно рассудочной. А он… Недавно обретенный покой того и гляди улетучится без следа.

Глядя на собственное отражение в зеркале, он готов был запустить в него расческой, настолько непотребная, фарисейская «любовь» исковеркала его черты. Ее любовь никогда бы себе такого не позволила. Резкая, пылкая, самолюбивая — это пожалуйста, но всегда обращенная на другого, и никогда — на себя. Ради иллюзии наслаждения она бы и пальцем не пошевелила. Когда она служила ему — как часто это бывало! — она делала это не из доброты или бескорыстия; просто она хотела того же, что и он, и потому готова была служить. Мало доброты, терпения или терпимости, этого и у него хватало в избытке; у нее была любовь. Ему еще предстоит найти это — другой способ жить. С самого детства, с тех пор как он был шустрым мальчуганом, он рос не туда, осваивал не правильный способ жить. Но как перейти к другому?

Как научиться тому языку, без которого он не сможет говорить с ее теперешним царственным величием? Не иначе как придется заново рождаться.

У него промелькнуло смутное ощущение, что раньше он уже слышал где-то подобную фразу. Но тут он вспомнил о Саймоне, и не поймал слабого отголоска мыслей.

Саймон! Нечего бояться, что Саймон получит какую-то власть над Лестер. Но если другая жизнь действительно существовала, то существовала и другая смерть. Ведь что-то же пыталось влезть в этот противный, маленький зал. А еще там были люди. Когда-то все они лежали там больные, а теперь исцелились. Неужто и вправду исцелились? Думать о том, как их исцеляли, не хотелось. Уж лучше не лечиться вовсе, чем так… да, но ему тогда никакого лечения и не требовалось. Он с беспокойством подумал о тех, которые, ничем не рискуя, заставляют несчастных выбирать между свободой телесной и вечным спасением. Интересно, а что бы он сам выбрал, если бы на него давила боль? Если бы он совсем загибался? Не хочешь страдать — к твоим услугам гипнотическое таинство ползучей смерти. Погодите-ка! Да ведь если никто не вмешается, Саймон распространит свои миазмы по всему Городу, по всему миру. Все народы примутся раскачиваться так же, как живущие у него в Холборне. Если даже сейчас…

Ему помешал телефонный звонок. Звонил коллега по Министерству иностранных дел. Он начал с вопроса, правда ли Ричард выходит завтра на работу, как собирался? Ричард подтвердил. Коллега поговорил немного о делах, и вдруг спросил, не знаком ли Ричард с деятельностью некоего Саймона Клерка. Становилось интересно.

— И да, и нет, — осторожно отозвался Ричард. — Я и раньше слышал о нем, а совсем недавно мы познакомились. А что?

— Пока тебя не было, понадобилось срочно добраться до него, — сообщил приятель, — неофициально, разумеется. Понимаешь, здесь возникло мнение, что если бы удалось привлечь его и еще некоторых общественных деятелей к переговорам с союзниками, это всем пошло бы на пользу. Во всяком случае, у этих троих проповедников достаточно последователей. Там, где они берутся за дело, недовольных, похоже, не остается. Что ты говоришь?

— Ничего, ничего, продолжай, — сказал Ричард. — Значит, недовольных нет?

— Практически нет. А для нового Мирового Плана это — самое главное. Ну вот, и поговаривают, что если наметится какая-нибудь международная встреча… Тут кое-кто думает, что ты знаешь Саймона.

— Знаю, — сказал Ричард. — И от меня хотят…

— Ну, раз уж ты его знаешь, — ответил коллега, — тебе ведь нетрудно будет ненавязчиво поинтересоваться, что и как. Справишься, как думаешь? Ты ведь понимаешь, чего мы хотим. Понимаешь, существует некое давление. Это чувствуют даже русские. Мы сейчас проверяем информацию о том, что две китайские армии в полном составе перешли на сторону своего пророка. У них там тоже есть такой. Правительство полагает, что лучше было бы иметь дело со всеми тремя одновременно, чем по отдельности. Если бы удалось собрать их…

Ричард молчал. Он прекрасно знал эту манеру вести разговор и понимал больше, чем говорил ему сотрудник международного отдела. Министерство не затевало ничего плохого. Людоедов среди его высших чинов насчитывалось не больше, чем во всем прочем мире; и когда Оксеншерн[252] жаловался на недостаток мудрости власть имущих, он так и не смог сказать, откуда взять недостающую часть. Если официальные власти решили прибегнуть к неофициальным уведомлениям проповедников, значит, они поддались давлению. В таком случае, те, «вылеченные» в Холборне — сущий пустяк по сравнению с новыми масштабами, а жучиные спины — провозвестники великого множества преданных. Преданных кому? Человеку, который улыбался мертвой женщине, вышедшей из стены, и заявлял, что может приказывать Лестер. Тому, кто в непонятном мрачном усердии стоял на коленях возле кровати Бетти. Это к нему указывала дорогу развратная фаянсовая ручонка. Он, Ричард, и сам едва не оказался в числе его «приверженцев», и оказался бы наверняка, если бы не его погибшая жена. Саймон сделал ошибку, назвав ее имя. Они были настолько несовместимы, что даже такой недостойный член общества, каким считал сам себя Ричард, почувствовал немедленную потребность в возрождении.

Конечно, он понятия не имел, сколько последователей у двойников Саймона, не догадывался даже, что они — двойники. Он читал газеты, но он еще и знал Саймона. Ричард дернулся. Ему показалось, что усики какого-то насекомого прикоснулись к его щеке. Перед его глазами снова встала картина: пророк, проповедующий стае жуков. А голос коллеги все бубнил в трубке:

— Фанивэл, ты слушаешь? Тебе не мешало бы знать, что дело на контроле у Боджа (Ричард не сразу вспомнил, что Бодж был секретарем министерства). Сегодня его нет, но завтра будет. Не мог бы ты к утру прощупать этого отца Саймона?

Бодж — это кабинет министров. Качающиеся плечи и поднятые лица; глянцево поблескивающие спины английских министров, с гулким жужжанием поднимающихся в воздух; коридор, которым предстоит пройти всем нациям; окно, через которое приходят мертвые.

— Не знаю, — резко ответил Ричард. — Не могу сказать. Завтра буду, доложу… Да, хорошо, посмотрю… О да, я вполне понимаю, насколько это срочно… Нет, ничего не обещаю. Завтра приду, — в этот миг внезапная вспышка озарила его сердце. — Если только, — добавил он вдруг, — моя жена не будет против.

Гомункул медленно шагал по набережной. Прошло уже немало часов с тех пор, как он выбрался из тайника на улицы Лондона. Он шел не по своей воле — у него ее не было; он просто подчинялся последнему приказанию хозяина, шагал никуда и ни за чем. Со стороны придраться было не к чему. Идет себе по мостовой бедно одетая, немного скособоченная женщина. Поначалу она двигалась на север, к дому на Хайгейт. Но постепенно волевой импульс слабел, а потом и вовсе пропал — он перестал управлять ей. Женщина заколебалась, словно забыла, за чем шла, остановилась, а потом повернула на запад. Она не могла вернуться — такого приказа не было; она не могла идти дальше — так далеко его влияние не простиралось. Поэтому она стала описывать широкий круг, пересекая одну улицу за другой и все время забирая против солнца. Иногда (впрочем, не очень часто) она промахивалась и попадала в тупик, тогда она возвращалась по собственным следам, и пользуясь каким-то невероятным чутьем, продолжала путь. Но вот дуга привела ее к реке. Это оказалось серьезное препятствие. После недолгих раздумий женщина повернула вдоль берега на восток, да так и шла, пока наконец ей не открылся крест на соборе Святого Павла. И вот там, совсем немного пройдя по Виктория-стрит, она снова надолго остановилась.

Чувствительность особого рода, свойственная подобным существам, не позволяла ей переступить незримую границу церковной земли. Какими-то своими магическими чувствами она осознавала запретную черту. Две плененные в ее оболочке души примерно так же постигали окружающий мир. Одна из них приняла новое «телесное» состояние почти с восторгом. Эвелин — если можно называть дух прежним именем — ликовала уже оттого, что может смутно ощущать землю; подробности ее не заботили. Она уже пробовала голос. Он пока еще не слушался, но со временем — она была уверена в этом — они обязательно смогут болтать сколько угодно. Случайный прохожий мог бы услышать звуки, похожие на сиплое карканье, но слов бы не разобрал, а если бы вслушался, то услышал бесконечный поток бессмысленных упреков и жалоб: «Но ты ведь могла бы подумать, правда могла?., не сказать, чтобы меня так уж спрашивали… я так думаю, что ты поняла… в конце концов, честно — значит честно… ну уж она-то могла бы… он должен был… он не должен был… по крайней мере, они могли бы…» — и дальше, и дальше, сквозь все те греховные и глупейшие нелепости, которыми жалкая душонка защищается от реальной жизни. Если это доставляло Эвелин удовольствие, то она могла им наслаждаться без всяких ограничений.

Пожалуй, и Лестер впервые после смерти по-настоящему осознала то, что мы называем нормальным миром.

Некоторое время она изучала новое тело и познакомилась таким образом с подволакивающейся ногой, мокрыми ладонями, подслеповатыми глазами. Она прислушивалась к монотонному ворчанию, но пока не нашла способ прекратить его. Ей не нравилось соседство, но таково было условие. Иначе они не смогли бы вернуться в материальный мир. При таком отношении Вселенная казалась ей вполне приемлемой. Лестер с удовольствием ощущала мостовую под ногами; тусклые глаза все-таки позволяли ей радоваться серому октябрьскому дню, тяжелому небу, людям, машинам.

Она не знала, может ли управлять этим телом, да и не особенно хотела этого. Ее даже не заинтересовало то, что они куда-то торопятся. Но когда эта спешка прекратилась и тело принялось описывать круги, она ощутила властное чувство. Понаблюдав за телом словно с птичьего полета, Лестер решила прекратить бессмысленное кружение. Впервые это произошло, когда тело заколебалось у реки, осененное куполом собора. Словно с вершины золотого креста видела Лестер его траекторию и понимала, что центром круга остается Саймон. «А зачем?

Чего ради вокруг него кружиться? Тоже мне — ось мироздания!» — думала она почти человеческими словами.

На самом деле, с той высоты, откуда она смотрела, различить Саймона было невозможно. Зато кое-где на улицах ей удалось обнаружить еще несколько форм, вовлеченных в такое же круговое движение. Она узнала их по странному сходству с огромными жуками, идущими на задних лапах. Она остановила свой кривобокий паланкин в тот самый момент, когда он опять собрался вернуться на проверенную орбиту. Лестер приказала мысленно:

«Нет, нет, в другую сторону!» Гомункул затрясся, стал мучительно изгибаться и неохотно повернул. Подергиваясь, он медленно побрел обратно по набережной. По углу наклона тела можно было предположить, что оно преодолевает сильный встречный ветер, хотя в Лондоне в тот день было тихо. Просто солнце теперь било ему в глаза, а это уж и вовсе против всех обычаев магических тварей. Будь на месте тела живая колдунья, даже из низкого сословья, она никогда не подчинилась бы так легко.

Гомункул же испытал всего лишь некоторое неудовольствие, но вообще-то ему было все равно. Загребая ногами, бормоча, дергаясь, тело шагало обратно в сторону Вестминстера.

В какой-то момент Лестер перестала чувствовать Эвелин. Магическая форма, объединившая их, одновременно и разъединила. Они сосуществовали в ней, но перестали принадлежать друг другу. Лестер вошла в эту подделку ради Эвелин, а та куда-то делась. На самом деле Эвелин просто перестала нуждаться в Лестер. Ее заботило теперь только новое убежище и собственный комфорт. Все равно — стоит оно или идет, а если идет — то неважно куда. Главное, во Вселенной появился голос.

Пусть пока он только повторяет за ней, как попугай. Ничего. Потом она заставит его разговаривать. Лестер слышала этот брюзжащий голос и, конечно, считала его голосом Эвелин, но до поры решила не обращать на него внимания. Звуки приходили к ней через новую тишину, через отрадный покой, который они словно бы и не нарушали; из многоголосого лондонского шума выделялось только это карканье, но и оно проходило мимо, подобно тому, как тело, бредущее по улицам, не нарушало покоя низкого облачного неба.

Между прочим, облака над городом нависли действительно тяжелые. Река, придавленная ими, с трудом несла темные воды. Взгляд одновременно мог отыскать не больше одной-двух лодок. Движение по Темзе, по крайней мере здесь, выше по течению, еще не восстановилось. Лестер заинтересовал какой-то баркас, и тело, скрестив на груди руки, послушно остановилось, опершись на парапет. В воде было полно всякого мусора: ветки, обрывки бумаги, щепки, веревки, старые коробки, медленно поворачиваясь, выплывали из-под моста. Однако новые глаза Лестер смотрели на это без отвращения. Грязная вода казалась им такой, какой она и должна быть. Город большой, вполне естественно, что он сбрасывает свои отходы в реку. Да, они портят природу, но терпимо, вполне соответственно масштабам Города, и в этом нет ничего плохого. Факт он и есть факт; о нем не забудешь ненароком, не потеряешь среди бесплодных фантазий. Все, что уже свершилось, естественно пребывало в мире. Размокшие коробки и бумага плыли по реке, но даже это безобразие доставляло радость. Вообще, все, что происходило в этом огромном материальном мире, было хорошо. Тяжесть нависшего неба была чудом, а предчувствие дождя — удовольствием.

Река упорно стремилась куда-то. Лестер глазами гомункула наблюдала эту целеустремленность и радовалась.

Но одновременно она осознавала какое-то иное движение внутри себя или под собой. Одинокая чайка, залетевшая с побережья, нырнула вниз, описала круг, поднялась и исчезла в низовьях. Как ни был огромен Лондон, чайка показывала направление, где он кончался и начиналось море. Море означало нечто другое, не Лондон, и даже не Темзу. Подслеповато щурясь, Лестер провожала глазами чайку, не думая о других людях, которые когда-то вот так же, на берегу другой реки следили за исчезающим в небе голубем, а потом поглядела вниз, и ей открылись глубинные потоки и течения.

Под причудливо расцвеченной, беспокойной поверхностью текли бесконечные вариации одной и той же реки. Чем глубже проникал взгляд, тем прозрачнее становились ее воды. На земле люди могут видеть только непрозрачные вещи, а Лестер без труда различала все новые и новые прозрачные слои. Все состояния бытия начинали обретать для нее свой собственный вид, каждый был сам по себе. Ни один не терял связи с остальными, но и не мешал видеть расположенные за ним.

Темза, по-прежнему оставаясь Темзой, открывала внутри себя бесконечные потоки разной степени чистоты, неуловимо переходившие один в другой. Но каждый новый видимый поток словно сохранял в себе все черты своих надстоящих собратьев, и Лестер, всматриваясь в открывающиеся бездны, чувствовала все нарастающее желание увидеть самую первую, самую настоящую Темзу.

На это желание наслаивалось давнее воспоминание о том, как они с Ричардом хотели однажды открыть родники, питающие истоки Темзы. Печаль, высокая, новая, но все-таки горькая, вызванная какими-то несбывшимися намерениями ее земного прошлого, не оставляла Лестер даже здесь.

Она смотрела на реку — теперь уже не с той высоты, откуда недавно наблюдала за парящей чайкой, а глазами своего нынешнего тела, стоящего на набережной. Она смотрела на реку, и хотя не могла проникнуть сквозь массивные строения Парламента и Аббатства, но даже эти плотные массы, казалось ей, плыли в нескончаемом потоке текучей красоты. Она смотрела на них, и ее кольнуло предчувствие внезапной боли. Ощущение границы, словно именно здесь эфирная река вливалась в реку земную, а дальше их пути расходились, и источник Темзы совсем не походил на родники ее притоков. Так было в этой точке, да и в любой другой, везде — то же самое разделение. Внезапно ей стало страшно. Ее пугало сильное течение под поверхностью. Оно все струилось и струилось, холодное, страшное, хуже смерти. Мост над потоком (они иногда встречались там с Ричардом) выглядел таким хрупким. Они встречались над этой текучей бездной и понятия не имели, что у них под ногами разверзлись хляби, в которых уже нет ничего земного, ни встреч, ни радости. О тщета бытия, тщета всех земных встреч! «Миллион лет», — сказала она? Да ни единого мига! Какое наивное ребячество! Ее духовное сознание поняло это и содрогнулось. Она никогда больше так не скажет, сколько бы она ни ждала, она всегда будет ждать разлуки, потери, конца. Нижняя река текла и пела, голос ее заполнил улицы Лондона одной нотой, той самой, которую она слышала в комнате Бетти, когда лежала на постели в восхитительной безопасности. Постель, звук, река — все было пропитано слабой, холодной болью вечной разделенности.

Время еще не кончилось, но стало совершенно определенным. Жестокая ясность текла рядом. Лестер поняла, что должна использовать настоящий момент как можно лучше. Она-то думала помочь Эвелин, но теперь видела, что не сможет: от Эвелин осталось только сиплое карканье. Но что-то ведь она должна делать. Бетти? Ричард?

Ричард — и это тело? Она все-таки заставила себя обдумать такую возможность. Если уж ей отвратительна сама мысль о том, чтобы предстать перед любимым в таком обличье, то каково же будет ему? Но если она сможет…

Если они смогут говорить? В конце концов, не так уж и плоха эта форма, ничего страшного. Прежде чем настанет великое разделение, можно попросить прощения, и простить самой, подбодрить… если…

Она не очень хорошо представляла, насколько дальнейшее зависит от ее усилий. Конечно, она может действовать, но что бы она ни сделала, все приобретает единственно возможный смысл, точный и ясный. Как бы это помогло, будь с ней сейчас Бетти или Ричард, да она бы смеялась от счастья. Но их нет. Надо идти. Повернувшись к земной грани Города, Лестер заставила тело двинуться в путь. Скоро они оказались напротив входа в подземку на Чаринг-Кросс. Здесь пришлось остановиться и осмотреться. Лестер задумалась, как предупредить, подготовить мужа к предстоящей встрече. Ничего удивительного, что она вспомнила о телефоне. Вещественное вещественному; почему бы этой земной форме не воспользоваться земными вещами? Но никакая духовная страсть не поможет ей создать нужные два пенни. Может, она и обретет бессмертие на пути к славе небесной, но два пенса вряд ли добудет. Ей вспомнился добрый самарянин, у которого они нашлись[253], и с радостью в сердце она протянула руки навстречу этому неожиданно живому образу. Она ведь не Саймон, она не может создавать вещи. Но если ей суждено их иметь, значит, кто-нибудь даст ей. Она вспомнила, совершенно не думая о воздаянии, что в свое время тоже давала мелочь нищим.

Пока происходил этот оживленный внутренний обмен мнениями и воспоминаниями, тело безучастно стояло, опершись на парапет. Улица жила своей жизнью, но тут, словно споткнувшись о стоящее тело, все замерло и наступила тишина. Только пожилой джентльмен в очках; уставясь в вечернюю газету, прихрамывая, ковылял ей навстречу. Лестер робко двинулась к нему. Она хотела сказать: «Простите, пожалуйста, не могли бы вы дать мне два пенни, чтобы позвонить?» Но она совсем не пробовала управлять этим новым голосом, и сквозь хрип прорвалось только что-то вроде «пенсик одолжить». Пожилой джентльмен оторвался от газеты, увидел жалобно глядевшее на него бедное, неуклюжее, оборванное создание, услышал бормотание и торопливо зашарил в кармане. Произнеся скороговоркой «Вот вся моя мелочь», он приподнял шляпу и заковылял дальше. Тело тупо стояло, сжимая медяки в ненастоящей ладони, а Лестер ощутила легкое торжество, как в тот раз, когда заставила Бетти впервые улыбнуться.

Без возражений повинуясь ее порыву, тело пересекло улицу и вошло в телефонную будку. Вложив монеты в прорезь, Лестер заставила чужие пальцы набрать номер.

Никто не подходил. Видимо, Ричарда не было дома. Ее немного кольнуло, когда она представила пустую квартиру; запустение казалось неизбежным. Скорее всего, он у Джонатана. Что ж, можно попытаться еще раз. «Джонатан Дрейтон слушает», — произнес голос. Она заставила свое орудие нажать на кнопку и сказала — она уже так освоилась с управлением, что хриплые спазмы отступили и сквозь них прорвался звонкий голос земной Лестер.

— Мистер Дрейтон, не у вас ли Ричард?

— Подождите минутку, — сказал Джонатан. — Эй, Ричард, подойди, это тебя!

Вскоре после разговора с сослуживцем Ричарду позвонил Джонатан и от имени обоих влюбленных так тепло пригласил пообедать с ними, что отказаться было совершенно невозможно. Ричард зашел за ними в мастерскую, они присели на минутку и вскоре уже забыли о том, что собирались идти куда-то. Их захватило обсуждение последних событий. Бетти хотела как можно скорее избавиться от картины с Клерком и его паствой, а заодно, чтобы покончить со всей этой историей, принялась уговаривать Ричарда принять полотно с городским пейзажем. Ричард, хотя и был немного смущен неожиданным подарком, не стал отказываться. После всех происшествий, он привязался к этой картине. Ему даже казалось, что если присмотреться повнимательнее, можно разглядеть в сплетении улиц летящую походку Лестер. Он и самого себя словно видел там, на полотне… они могли бы встретиться. Все трое как раз обсуждали, насколько удалось Джонатану передать на картине природу лондонских улиц, их неповторимое лицо, когда зазвонил телефон.

Несколько удивленный Ричард взял трубку.

— Ричард Фанивэл, — назвался он и услышал, к своему удивлению (отнюдь не чрезмерному), голос Лестер.

Голос прерывался какими-то хрипами — Ричард сначала решил, что аппарат неисправен, но он ясно расслышал свое имя и узнал неповторимые интонации, поэтому откликнулся даже более уверенно, чем мог ожидать от себя:

— Это ты, дорогая?

В телефонной будке гомункул безвольно прислонился к стене; для прохожих картина выглядела совершенно обычно. По проводу бежал земной и одновременно неземной голос.

— Послушай, милый. Кое-кто собирается повидать тебя — такая невысокая и довольно неприятная женщина — по крайней мере, на вид. Но я надеюсь, что буду с ней — очень надеюсь. Ты сумеешь ласково отнестись к ней? Ну, как отнесся бы ко мне? Понимаешь, Тебе ведь может быть неприятно…

— Ну что ты говоришь! — воскликнул Ричард. — Я сделаю для тебя все, что хочешь, все, что смогу. Здесь со мной Джонатан и Бетти…

— Это хорошо, — перебил его родной голос. — И еще одно. Прежде чем я уйду, прежде чем я покину тебя… О, мой ненаглядный!

Голос заполнила такая неизбывная грусть, что Ричард похолодел и поторопился сказать:

— Послушай, нас ничто не заставит расстаться теперь. Я только-только начал тебя находить.

— И все же мы расстанемся, даже если ничто не заставит тебя, — произнес голос. — Так надо. Но сначала я все же приду. Не мучай себя понапрасну, что бы ни случилось. Попроси Джонатана впустить меня, я не хочу говорить на улице. До свидания. Я люблю тебя, Ричард.

Какое-то гудение ворвалось в разговор, сквозь механические хрипы начал проступать чей-то чужой голос, но тут еще раз, ясно и звонко, он услышал Лестер:

— Ждите нас. До свидания.

Клацнула повешенная на рычаг трубка. Ричард еще с минуту постоял возле смолкшего аппарата, а потом медленно и осторожно положил свою трубку. Джонатан и Бетти с напряженным ожиданием смотрели на него из-за стола.

— Сюда идет нечто, — с трудом проговорил Ричард. — Нечто вроде женщины. И Лестер. Больше я ничего не знаю. Она сказала, что будет с ней.

— Но… Лестер… — начал Джонатан.

— Если это звонила не Лестер, — с нажимом сказал Ричард, — значит, и это — не Бетти.

Оба поглядели на Бетти. Она стояла у окна и смотрела в быстро сгущавшуюся октябрьскую мглу.

— Какой у нее голос — встревоженный? — серьезно. спросила она.

— Я бы не сказал, — ответил Ричард. Он помолчал, потом вдруг с мукой выкрикнул:

— Ну почему человека не учат, КАК быть любимым? Почему нас вообще ничему не учат?

— Не горячись, Ричард, — сказала Бетти. — Нас нельзя научить до тех пор, пока мы неспособны учиться.

Хотела бы я, чтобы Джонатану так же повезло с женой, как тебе. Она не похожа на нас, ей едва ли приходилось задумываться, как учиться. Джон, сними эту штуку с мольберта, ладно? Этим же вечером мы от нее избавимся. Обязательно.

В голосе прорвалось нетерпение. Они до сих пор ничего не сделали, этот проповедующий ужас все еще находился здесь, а ведь сюда придет Лестер. Джонатан подошел, снял полотно с мольберта и положил на стол изображением вниз.

— А знаете, какой сегодня день? — спросил он. — Канун Дня Всех Святых.

— Хорошая ночь для того, что нам предстоит совершить, — заметил Ричард.

— И хорошая ночь для Лестер, чтобы прийти сюда, — добавила Бетти. Они замолчали и потом почти не разговаривали. Через некоторое время Джонатан пробормотал что-то насчет еды. Они с Бетти на скорую руку накрыли на стол — хлеб, сыр, остатки еды из холодильника, вино. Набралось немного, но им хватило. Они ели и пили стоя, как делал Израиль, когда ангелы его Всемогущего трудились в Египте. Снаружи прильнула к окнам тяжелая ночь. Там шел дождь. Все трое ждали.

Наконец зазвонил колокольчик. Они переглянулись.

— Иди ты, Джонатан, — сказал Ричард. — Она просила, чтобы ты открыл.

Джонатан спустился вниз и распахнул дверь. Из темноты в освещенный прямоугольник у порога вступила невысокая, бледная женщина. Джонатан посторонился, пропуская ее. Когда она шагнула мимо него в коридор, он заметил, какие пустые у нее глаза, какого мертвенно-тусклого цвета ее кожа. Он мог бы поклясться, что она узнала его и даже попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась, мышцы лица не повиновались ей. Ни он, ни она не сказали ни слова. Видимо, она знала дорогу и прошла впереди него в комнату, где ждали остальные.

Они смотрели, как она входит. Джонатан закрыл дверь комнаты. Бетти приветливо окликнула незнакомку:

— Лестер!

Она разглядела то, чего не могли видеть остальные: под чужой, чуждой плотью она узнала облик подруги. Но виделся он уже не так ясно, как раньше. Их относило все дальше друг от друга. Лестер уходила, погружалась в тот, другой мир, которому не слиться с земным миром до той поры, пока прошлое не воскреснет и не встанет наравне с настоящим и будущим. Воскрешение, доставшееся ей, было случайным воскрешением чистилища, а не рая, хотя временами грань между ними становилась неразличимой. Бетти тоже менялась. Дарованное ей свыше свободное, чистое «я» готовилось теперь принять одно из условий своего земного существования. Вступали в силу природные законы. Кончалось действие чуда, охранявшее ее. Бетти стояла на пороге горестей и искушений обычной земной жизни. Ее тоже относило прочь, и потому слабела ее способность ясновидения. Сегодня она пользовалась ей в последний раз, но уже двоились, подергивались дымкой черты женщины, которая так недавно стала для нее лучшим другом.

И все-таки она пока еще видела ее, чего нельзя было сказать о Ричарде и Джонатане. Они с удивлением и жалостью рассматривали неуклюжую посетительницу: пустой бегающий взгляд, прилизанные волосы, опущенные плечи, одна нога короче другой, уродливое платье. Оба не могли вымолвить ни слова. Неужели это страшилище имеет какое-то отношение к Лестер? Если бы ей самой удалось увидеть всю сцену со стороны, она пожалела бы, что пришла сюда. Но Лестер ни о чем не жалела. Все свершалось по путям, угодным Провидению. Когда придет срок, она скажет то, что должно сказать. Она уже достаточно хорошо понимала Закон и легко подчинялась его воле. С того момента, как убогое вместилище двинулось в сторону квартиры Джонатана, Провидение решило поторопиться и закончить искупительную работу. Пока тело тащилось вверх по Виллэр-стрит, вдоль Стрэнда и Флит-стрит, вверх по Лудгейт-Хилл, вдоль Олд-Бейли, высшие силы трудились над ней. А магическая форма влеклась все дальше, с каждым шагом все медленнее и тяжелее, сквозь дождь и тьму; временами Лестер начинало казаться, что возвращаются прежние ощущения. Это мучило ее. Она любила свое земное тело, пожалуй, немного гордилась им; она хорошо помнила, что и Ричард любил его. И теперь, когда представилась возможность снова повидать мужа, как же ей хотелось протянуть ему ту же изящную, тонкую руку, которую он знал и помнил, и говорить с ним теми губами, которые он целовал. Не ради физического желания, а только из стремления предстать перед ним в том виде, к которому он привык. Но едва подумав об этом, она испытала тревогу.

В жизни ее тела не было ошибок. За ним не тянулся шлейф внебрачных связей или супружеских измен, поэтому не было нужды в мистическом очищении от всех этих напастей. Ее прежнее тело не знало других, чужих тел, не опутывало себя союзами плоти и не нуждалось в искуплении или освящении этих союзов. Не связывали ее и другие обременительные свойства физической сущности. Лестер никто не упрекнул бы в жадности или лени, короче, тело ее при жизни было достаточно чистым. Чем с большей благодарностью вспоминала она свое прежнее тело, тем больше не нравилась ей подделка, которая теперь заменяла его. Она шла и припоминала снова и снова свою энергию, свою ловкость и грацию.

Да, при жизни она была разборчива, и если искушала других, то вполне естественно, невольно, совсем не поддаваясь искушению сама. Сами собой приходили на память множество удовольствий, которые предоставляла ей жизнь, она таяла в этих воспоминаниях, незаметно попадая в зависимость от них, и так прониклась этими ощущениями, что в какой-то момент перестала различать прежнее тело и нынешнее. Так во второй раз умерло ее земное тело. Лестер только обрадовала его смерть. Через нее открылось ей новое и важное: тело — это всего лишь тело, и то, которым владела она прежде, ничуть не больше того, в котором она пребывала сейчас. Все гимны телесных ощущений не стоят предстоящей встречи с кроткой Бетти, верным Ричардом, не стоят Города, раскинувшегося вокруг, и его сути, выраженной еще непривычным для Лестер именем Бога. Прошлое всю дорогу шло рядом с ней, и к концу пути научило ее этому.

Чем бы ни были заняты ее мысли по дороге, стоило ей войти в дом, как она забыла обо всем, кроме Ричарда.

Если она заговорит как Лестер в этом обличье, Ричарда ждет удар. Приветствие Бетти осталось незамеченным.

Да, она пришла, чтобы говорить, но посметь заговорить оказалось невозможно. Ричард смотрел — на нее? — нет, он смотрел на ЭТО. Он же был ее мужем; неужели она должна заставить его страдать? Ей случалось демонстрировать холодность, случалось сердиться на него, но кого обманут маленькие горести любви, порой неотделимые от ее радостей? Как бы они ни ссорились, как бы ни расходились во взглядах, все это можно было поправить… когда она была жива. А теперь? Разве можно поправить то положение, в котором оба они оказались? Лестер испугалась. Ричард, единственный, наполнявший смыслом ее жизнь, должен узнать, что она пришла к нему в этом невыносимом теле! Тяжелое молчание повисло в комнате. Положение спасла Бетти. Она первая начала действовать — метнулась через комнату и схватила за руки Джонатана и Ричарда.

— Идите сюда! — крикнула она.

Ее порыв освободил их, они неуверенно подчинились. Она потащила их к окну и сказала:

— Повернитесь кругом, вы оба.

Она тряхнула головой, и Джонатану показалось, словно золотой дождь прошумел в ночи и исчез. Они молча подчинились. Обнимая мужчин за плечи и удерживая лицами к ненастной ночи, она воскликнула, обернувшись через плечо:

— Лестер, скажи же нам что-нибудь.

Лестер благодарно отозвалась. Она сказала всего лишь «Привет!» — но голос несомненно принадлежал ей, он мгновенно заполнил всю комнату, хотя звучал не громче, чем обычно на земле. Джонатан подскочил от неожиданности. Ричард не шелохнулся. На дне океана и в глубинах Вселенной он узнал бы этот голос и радость, звучавшую в нем. Он ответил, не раздумывая, повинуясь только велению любви:

— Привет, дорогая!

Первая волна всеохватного покоя мягко колыхнула Лестер. Забыв об остальных, забыв обо все на свете, она заботливо произнесла:

— Я не очень опоздала? Прости, пожалуйста.

Слово «прости» может содержать множество смыслов.

Иногда в нем встречаются благодарность и блаженство.

Именно это услышал Ричард.

— Мы так замешкались. Ты долго ждал?

Бетти сняла руку с плеча Ричарда. Разговор шел настолько личный, что даже рука на плече казалась неуместной. А голос Лестер между тем продолжал:

— — Я иногда так надоедала тебе, дорогой мой. Я…

— Никогда ты не надоедала мне, — запротестовал Ричард, но она перебила:

— Нет, нет, говори все как есть, мой родной.

— Хорошо, — согласился он, — бывало, конечно. Но какое это, ради Бога или черт побери, имеет сейчас значение? Мы что, отчитываемся друг перед другом? Если даже это мое последнее слово, то я могу сказать, что ты была слишком хороша для меня.

— Правда? — в голосе Лестер прозвучал не смех, это была чистая радость. — Продолжай, дорогой, говори, как будто это и в самом деле наши последние слова.

— Правда, — сказал Ричард. — Позволь мне теперь повернуться. Все в порядке, обещаю тебе, все будет в порядке.

— Повернись, дорогой, — сказала она.

Он повернулся, и остальные тоже отвернулись от окна. Они увидели в противоположном конце мастерской Город на мольберте. Он властно заполнил пространство студии, отменил, уничтожил заднюю стену, так что комната открывалась прямо в картину, на ее улицы; свет, идущий от полотна, связал разные измерения и создал напряженные вибрации в воздухе. Стол с остатками еды, вино в бокалах, подрамник другой картины, лежащей на столе — все отяжелело от света. Перед столом стояло убогое создание, но облик его уже ни для кого не имел значения. Прекрасный, нежный голос прозвучал так, словно заговорила густая ночная тень, явившаяся на свет:

— Так приятно снова всех вас увидеть.

— Такое блаженство видеть тебя, — откликнулась Бетти. — Но в чем это ты пришла, дорогая? — она окинула взглядом неказистую фигуру.

— Ее сделал какой-то… Я даже не знаю, кто он, в общем, тот человек, которого я видела у тебя в комнате, — сказала Лестер.

— Его зовут Саймон, а иногда — Клерк, — сказал Ричард. — Похоже, он довольно высокого мнения о себе.

Он не сделал тебе ничего плохого?

— Совсем ничего, — успокоила его Лестер. — Я хожу в этом, потому что сама так решила. Но вот сейчас, когда я вас увидела, я поняла, что надо сделать. Эту штуку надо отвести к нему.

Внезапно для нее многое прояснилось. Она здесь — вместе с Ричардом, и Бетти, и Джонатаном — для того, чтобы вовремя вернуть магическую форму Саймону. От него она пришла, к нему должна и уйти. Законы Города действовали, и она хорошо понимала их требования.

Фальшивое создание должно быть возвращено своему фальшивому создателю.

— А мы как раз собирались отдать ему портрет, который нарисовал Джонатан, — сказала Бетти. — Ты его еще не видела, да это неважно. Очень хороший портрет, только пусть лучше забирает его себе. Джон, как святой, дарит его ему… Господи, Лестер, с тобой еще кто-то!

К счастью, законы Города позволили всем троим за несколько минут привыкнуть и к голосу и к фигуре. Гомункул вдруг быстро шагнул вперед и издал невнятный возглас. Ни Ричард, ни Джонатан не узнали, да и не могли узнать новый, хрипящий и кудахчущий голос, зато Бетти узнала его сразу же. Слишком сильно и слишком долго он донимал ее, чтобы теперь остаться неузнанным. Она вздрогнула, словно этот хрип ударил ее, но не отступила.

— Эвелин!

Шум резко оборвался. Джонатан шагнул вперед, но Бетти удержала его за руку.

— Право, не стоит, Джон, — сказала она. — Ничего страшного. Я просто удивилась. Лестер, не держи ее. Ты со мной говоришь, Эвелин?

— Никому, — хрипло вымолвил гомункул, — никому до меня дела нет. Мне же много не надо. Я много не прошу. Я просто хочу тебя, Бетти. Лестер жестокая. Она не хочет плакать. А мне всего и надо — посмотреть, как ты плачешь, — она попыталась поднять руки, но они только слабо качнулись. Тело поникло, голова бессильно упала набок. Оно еще издавало какие-то звуки, но разбирать их становилось все труднее. Но вот, сопровождаемые мерзким смешком, четко прозвучали слова:

— Бетти такая забавная, когда плачет. Я хочу смотреть, как Бетти плачет.

— Господи, помилуй! — выдохнул Джонатан.

— Эвелин, если хочешь говорить, давай поговорим, — сказала Бетти. — Не обещаю, что буду плакать, но тебя послушаю.

— Может, не стоит терять время? — сказал Ричард.

Гомункул судорожно дернул головой и мутно посмотрел на всех по очереди. Ясные взгляды троих людей заставили его отступить. С видимым усилием в недрах фигуры родились слова:

— Мне больно. Я не хочу, чтобы вы так смотрели на меня. Это я хочу смотреть на вас. Бетти, ты же всегда меня боялась. Я хочу, чтобы ты испугалась меня опять.

— Ладно, — сказал Джонатан с внезапной решимостью. — Давайте делать то, что в наших силах. Раз мы решили идти, надо идти, — он подошел к столу и взял картину.

— Нам идти, Лестер? — спросила Бетти.

Другой голос, снова заполнив всю комнату, легко ответил:

— Лучше бы пойти. Эвелин не справится, а тело нужно обязательно вернуть. Идемте.

Ричард вслед за Джонатаном быстро подошел к столу и схватил свой бокал. Все посмотрели на него. Он попытался заговорить и не смог. Всех опять выручила Бетти.

Она тоже подняла бокал и просто пожелала:

— Удачи тебе, Лестер!

Люди выпили. Ричард уронил бокал, и осколки зазвенели по полу. Гомункул повернулся и заковылял к двери. Остальные отправились за ним.

Когда они вышли на улицу, было уже очень поздно.

В круг света от ближайшего фонаря выкатилось такси.

Джонатан поднял руку, машина остановилась и шофер, перегнувшись через сиденье, открыл дверцу. Мужчины ждали, пока гомункул медленно и неуклюже забирался внутрь. Бетти быстро нырнула вслед за ним. Ричарду пришлось устраиваться напротив. Джонатан сел рядом. Он пытался припомнить, назвал ли он адрес, но машина ехала вперед, водитель ни о чем не спрашивал, и он решил, что все-таки назвал. Напротив он видел милое лицо Бетти, но даже оно не могло отогнать вдруг охвативший его липкий страх. В памяти возникали то ли вычитанные, то ли слышанные где-то истории, начинавшиеся с подобных полуночных поездок: так бежали свергнутые короли, так увозили в сумасшедшие дома несчастных по коварным наветам, так похищали людей наемные убийцы. Сквозь эти воспоминания сквозил другой слой: аресты еретиков, захват заложников, мученики за веру, ведьмы-жертвы или жертвы ведьм… Во всех городах всего мира зловеще шуршат шинами темные полночные автомобили, и ждут своего часа вещи, неназываемые при свете дня. Что-то мрачное, какое-то простое, жуткое действо под стать этой ночи ждало их впереди. А то не случилось бы худшего. Вдруг ночь сменится рассветом, а вокруг — не привычные лондонские улицы, а другой город, страшный и зыбкий, населенный созданиями, подобными сидящему сейчас напротив, или жуками с жесткими надкрыльями, спешащими по своим делам. А вдруг он и вправду видел их, незримых при свете земного солнца, но становящихся тошнотворно реальными в другом свете, так похожем на призрачную мглу за окнами машины?

Рядом с ним откинулся на спинку сиденья Ричард.

Тоска не мучила его, это он давно пережил. С некоторых пор он пришел к выводу, что на свете вряд ли найдутся вещи, способные потрясти его, и вот ошибся. Вселенная всегда готова доставить нам больше неприятностей, чем мы рассчитываем. Достаточно знать об этом, чтобы обходиться без особенных потрясений. Какие бы кошмары ни измышлял Джонатан, боль от них не сравнится с болью матери, ночь напролет сидящей у постели ребенка, заходящегося в кашле. Ричард испытывал примерно то же самое. Ему не было нужды придумывать кошмары, вполне хватало реальных, упрямых фактов. Оказывается, на свете есть вещи, которых, по его мнению, быть не может. То, чему не следует быть, тем не менее существовало, молчаливо утверждая, что может существовать и большее. В природе вещей, а значит, и в его собственной природе, возникла брешь. То же произошло с его привычными самооправданиями. Здравый смысл больше не приходил к нему на выручку. Самое странное, что Ричард и не звал его. Он принял новое, готов был войти в этот счастливый мир, но уже маячила впереди боль разлуки вечной и окончательной. Он не мог не верить Лестер, когда она говорила об уходе; он даже не сомневался в том, что это правильно, что так и должно быть. Но кроме этого «должно быть» холод, сжимавший его сердце, ничем не отличался от прежнего холода вдруг наступившего одиночества. Ему отказали в новом рождении.

Он все никак не мог понять, что для второго рождения есть только один путь. Он отчаялся.

Лестер тоже было знакомо это отчаяние по первым часам после смерти, проведенным в мертвом Городе.

Позже непреложность его законов вытеснила чувство покинутое™. Еще ненадолго она поддалась нетерпению, когда обучалась управлять магическим телом, но теперь ее не занимало и это. Ее нынешняя сила позволяла одинаково принять и «миллионнолетнее ожидание», и тщетность всех ожиданий. Когда она садилась в машину, фальшивая плоть передала ей ощущение дождевых капель на фальшивой коже; эти капли стали предвестниками сияющих вод разлуки. Оставались две задачи, всего две: убрать гомункула с лондонских улиц, а потом уйти самой. Беззаконие должно вернуться к своему истоку и там перестать быть. Прах да возвратится во прах. Город получит принадлежащее ему в том виде, в котором допустил его к жизни на своих улицах. Она больше не думала о туннелях и подземных переходах. Они не пугали ее. Материя была чиста и земля свободна, а если еще нет, то обязательно станет такой. Но вместо тоннелей текла неумолимая река. Лестер тоже пора было уходить.

Такси неторопливо катило по улицам. Лестер видела все четыре фигуры в салоне автомобиля. Она знала, что стоит ее новому видению укрепиться еще немного, и ей станут видны не только цилиндры и поршни работающего двигателя, но и внутренняя сущность плоти истинной и плоти ложной. Она уже видела так Ричарда, чудесный замысел, все частицы которого были одновременно и плотью, и духом, а все вместе составляли человека. Таким она любила его еще больше. Лестер смотрела, как шевельнулась Бетти, как она повернулась к уродливой фигуре в углу, и как та под ее живым и понимающим взглядом начала терять подобие женщины. Она увидела яркую, живую ладонь, поглаживающую мертвую лапу.

Она услышала голос Бетти: «Эвелин!» И еще раз: «Эвелин! Давай поговорим!» а затем расслышала сквозь невнятное бормотание ответ Эвелин:

— Я тебя больше не хочу.

Она увидела — и больше уже не могла смотреть — как плавится неподвижная, мертвенно-бледная маска лица, с какой испуганной злобой выглядывает из фальшивой плоти призрак, и тоже вскрикнула:

— Эвелин, не уходи от нас!

Она попыталась удержать ее, но тут же отступила.

Справиться с фальшивой плотью не составило бы для нее труда, но с тем, что теперь находилось в ней, она справиться не могла, и даже не старалась. Эвелин прошипела:

— Я вас ненавижу!

Мертвая лапа, почти потерявшая даже отдаленное сходство с человеческой рукой, попыталась стряхнуть руку Бетти, а когда та сильнее сжала ее, задергалась, высвобождаясь. И как только распадающийся гомункул сумел освободить руку, такси остановилось.

Глава 10 Законы Города

Канун Дня Всех Святых выдался дождливым и тусклым. Прохожих на лондонских улицах почти не осталось, большинство освещенных окон отгородилось от ненастной ночи плотными занавесками. Даже радости наступившего мира не хватало, чтобы открыто смотреть в глаза приближающемуся празднику. Да и погода не благоприятствовала.

Клерк в одиночестве так и сидел в своей большой гостиной с тех пор, как отправил гомункула во внешний мир. Где-то в Городе, как он полагал, бродил в магическом теле и тот дух, который столь бесцеременно помешал его работе. Маг не хотел признаваться даже самому себе, насколько его беспокоило развитие событий. Две причины не давали ему покоя. Во-первых, почему Бетти не нашла ни слова о нем, когда пересказывала заголовки будущих газет? Он видел только одно объяснение: она, неожиданно ослабела и не смогла доставить ему полной информации. Вообще-то, это объясняло и неудачу магического ритуала. Существо, которое он поймал и послал теперь подальше, наверное, подействовало на нее и заставило молчать. Поэтому будущее не соответствовало ее рассказам. Он даже не допускал возможности, что будущее не содержало упоминания о нем по той простой причине, что его там не было. Он, словно наркотиком, взбадривал сознание иллюзией. Иллюзия для чародея — вещь не менее опасная, чем для святого. Но этим страдали и величайшие из мастеров некромантов. В глубине сердца каждого из них обязательно селилась крошечная иллюзия. Рано или поздно ее отрава расползалась по всему существу мага, предвещая его конец. Саймон уже испытал на себе ее воздействие. Она заставила его спешить.

Пока он удерживал себя от шагов, к которым принуждала царившая с некоторых пор в сознании сумятица.

Последнее дело для посвященного высокой ступени — возвращаться к примитивным методам. Чародейство, как и святость, не допускает возврата. Мастер, отказавшийся от достигнутых вершин и скатившийся к привычкам подмастерья, сильно рискует. Ни одному влюбленному (даже влюбленному в самого себя) не дано вернуться из зрелости в юность. Прошлое можно вызвать из памяти настоящего, оно искупается настоящим, но настоящее нельзя покинуть ради прошлого. Лестер нашла правильный путь, прокладывая дорогу в будущее; Эвелин настойчиво искала ошибочный, стремясь к прошлому. Но чародей рискует неизмеримо сильнее, чем рисковала по недоумию Эвелин. Если он возвращается к прошлому, то неизбежно утрачивает накопленный опыт. Саймон прекрасно знал об этом и раньше, но никогда не думал, что такая возможность станет искушать его. Он сам не заметил, как начал скатываться к ранним, грубым магическим методам. Он уже пошел на поводу у своих желаний, сотворив фальшивое тело. Теперь он готов был уступать и дальше. Чтобы вернуть власть над Бетти духовными способами, требуется тщательно спланированная, ювелирная работа. Он сидел, не отводя глаз от окна, и даже не думал, а просто страстно желал увидеть в нем туманные контуры ее покорного духа. А ведь он прекрасно понимал, что сначала должен приостановить ее физическую жизнь и отделить дух от тела. Ах как не вовремя это» тело обогатилось новым знанием! Дурацкое, своевольное чувство явилось совершенно некстати, но теперь любовь служит ей дополнительной охраной. Он должен разрушить тело быстро и сразу. Лицо мага, устремленное к окну, приобрело совершенное сходство с изображением на картине Джонатана.

Он подумал о своей любовнице. Она в это время обедала в одиночестве в доме на Хайгейт и внезапно почувствовала, как сбилось дыхание и задрожала левая рука.

Она узнала симптомы и тут же поспешила очистить сознание. Подобное общение, как и молитва, требует навыков. Сначала она перестала думать о чем-либо, кроме него; когда в сознании остался только образ повелителя, она волевым усилием исключила и его. Перед ней остывала на столе чашка кофе; никто не войдет без звонка. Она устроилась поудобнее — женщина, которой едва исполнилось пятьдесят, но события сегодняшнего утра разом прибавили ей лет десять — и стала смотреть на темную, лаковую поверхность жидкости в чашке. Привычно уйдя в медитацию, она наблюдала, как образ Саймона постепенно тускнеет, а на смену ему приходит глубокая внутренняя тишина. Здесь, словно на пороге призрачного храма, она услышала голос, внятно произнесший:

— Волосы. Принеси мне ее волосы.

Она сразу поняла, о чем идет речь, но подождала, пока голос повторит слова дважды, прежде чем начала действовать — а ведь раньше не стала бы медлить ни секунды. Но сегодня она устала до изнеможения; немалую роль сыграло и разочарование, вызванное непредвиденной задержкой. Тяжело опираясь на подлокотники кресла, она встала и медленно отправилась наверх, в комнату Бетти. Там, внимательно осмотрев зубья расчесок, она обнаружила два-три золотистых волоска, осторожно вынула их, положила в конверт, спустилась вниз, завела машину и поехала в Холборн. Примерно час спустя служанка обнаружила, что впервые на ее памяти хозяйка покинула столовую, не позвонив.

Когда она добралась до Холборна, Планкин как раз собирался запирать двери. Еще на ступенях крыльца ей вдруг показалось, что маленькая изваяние руки кажется бледно освещенным во мраке и словно колышется, приглашая и поторапливая ее идти дальше.

— Добрый вечер, моя госпожа, — говорил меж тем Планкин. — Ужасная ночь, — она кивнула ему, и он кивнул в ответ. — Хорошо принадлежать Отцу нашему и быть внутри, — продолжал он. — Скоро мы будем в наших теплых постелях. Отец дает хорошие постели тем, о ком он заботится, — и пока она шла по коридору, он все бормотал:

— Хорошие постели. Хорошие постели.

Узкая дверь привела ее в темный зал. Она повернула выключатель — зажглась одна-единственная тусклая лампочка как раз над дверью. В полумраке леди Уоллингфорд едва разглядела Клерка. Он сидел на кресле-троне, держа на коленях что-то блестящее. Он ждал ее. Она подошла к возвышению, достала из конверта волосы Бетти и подала ему. Теперь она разглядела на коленях повелителя маленький комочек, слепленный как будто из воска. От него исходило слабое свечение. Он взял у нее волосы, вдавил в вязкую массу и начал разминать. Комочек и так был маленький, не больше двух дюймов, а пока он давил и разминал его, стал еще меньше. Запустив руку под мантию, Клерк достал еще пригоршню такого же светящегося вещества и добавил к первой порции. Зал по-прежнему освещала только слабая лампочка у двери да фосфоресцирующее сияние странной субстанции.

Когда он закончил работу, на ладони у него осталась грубо слепленная фигурка женщины. Статуэтка, полностью лишенная деталей, выглядела намного примитивнее его утреннего произведения. Клерк встал и усадил фигурку на свое место.

— Сейчас я сделаю ограду, — бросил он женщине, молча стоявшей рядом с ним. — Ты подержишь куклу, когда мы будем готовы.

Она кивнула. Он отступил на шаг от кресла, наклонился, и спиной вперед начал обходить его по кругу, прочерчивая за собой черту большим пальцем левой руки. На полу оставался слабо светящийся след, как будто улитка проползла. Замкнув круг, он отступил еще на шаг и начал обводить второй круг, а закончив и его, соединил круги четырьмя прямыми линиями по четырем сторонам света. Воздух внутри кругов стал более тяжелым и душным, словно они создали стену, не пропускавшую ни единого дуновения. Клерк выпрямился и подождал немного, словно приходя в себя, потом взял фигурку в руки и снова уселся в отгороженное от мира кресло. Он тяжело кивнул женщине, она подошла и опустилась перед троном на колени лицом к нему. Теперь она выглядела еще старше, чем недавно у себя в столовой. На вид ей можно было дать все восемьдесят, и эти зловещие перемены продолжались. Старели на глазах руки, протянутые к нему, они становились тоньше и все сильнее дрожали. Он отдал ей фигурку, и она держала магическое подобие своей дочери на уровне его колен.

Единственным звуком в комнате был стук дождя по крыше.

— Позови ее! Зови ее чаще! — приказал Клерк. Она безропотно подчинилась. Голосом автомата, в котором не осталось ничего живого, она принялась выкликать:

— Бетти!.. Бетти!.. Бетти!

Повторения словно придавали ей сил. Пока она звала, Клерк снова поискал под мантией и на этот раз достал длинную иглу. Она тоже поблескивала, но это была настоящая сталь; просто блики от светящейся куклы играли на острие. Безукоризненная форма иглы должна была бы казаться изящной, но вместо этого вызывала почему-то ощущение мистического ужаса. Один конец иглы заканчивался крошечной головкой. Клерк, держа инструмент в левой руке, указательным пальцем надавил на головку, а большим и средним взял иглу словно в щепоть.

— Громче! — велел он.

В гнетущем воздухе Саре Уоллингфорд было не так-то легко выполнить его требование, но она сделала усилие, и собственное тело неожиданно помогло ей. Голос сорвался на пронзительный визг:

— Бетти!.. Бетти! — и все это время она протягивала куклу своему повелителю. Клерк наклонился вперед и поднял иглу.

Почти минуту леди Уоллингфорд завывала как одинокий неприкаянный дух в пустыне. Потом одиночество вдруг разом кончилось. Где-то в доме раздались голоса, начали вторить ей и слились в гулкий хор. Она дернулась и едва не уронила куклу. Именно эту секундное замешательство выбрал Клерк, чтобы нанести удар. В итоге игла пронзила подушечку среднего пальца, придерживавшего фигурку. Показалась кровь. Под тяжелым взглядом Клерка леди Уоллингфорд, стоя на коленях, как могла, выпрямила спину. Палец кровоточил, плечо куклы окрасилось розовым.

Визгливый крик, наполнявший дом, разом смолк.

Она стремительно побледнела. Все эти годы ей нужен был только сам Клерк, а вовсе не его секреты, но все-таки она достаточно разбиралась в магии, чтобы испугаться.

Огромное лицо нависло над ней, вырваться невозможно.

В окаменевших чертах проступили лица всех изгнанников Израиля, старого и нового. Путь к возвращению все еще был свободен. Даже не думая об этом, леди Уоллингфорд видела перед собой лицо Отказа от возвращения, и оно впервые показалось ей таким же бессмысленным, как на картине Джонатана. Она попыталась выпустить куклу, и не смогла. Пальцы левой руки еще как-то разжались, а вот на правой словно намертво приклеились к воску кровью. Левой рукой она безуспешно попыталась отодрать куклу — ее тут же скрутила боль раздираемой по-живому плоти. Ее кровь смешалась с веществом куклы, а взамен маленький идол отравил человеческое тело тупым безразличием. Мозг знал, что за этим последует, но плоть не внимала ему. Живая кровь куда сильнее связала леди Уоллингфорд с куклой, чем прядь золотистых волос могла связать куклу с Бетти. Она осознала смысл происшедшей замены: скорее всего, ей придется умереть вместо Бетти.

Она знала, что Клерк не пощадит ее, даже мысль об этом едва ли придет ему в голову. Ради него «и вместе с ним она возненавидела все, но теперь его ненависть обратилась и против нее тоже. Ну что же, ради него она согласна ненавидеть даже саму себя. После первой инстинктивной попытки избежать страшной участи, она приняла и это, приняла с восторгом фанатика. Ее сердце взметнулось в то огромное чуждое небо, которое было его лицом, и растворилось в нем. Только об одном умоляли ее глаза: пусть он нанесет удар побыстрее, пока кукла еще не перестроилась полностью на нее, пока в ней остается больше от Бетти. Ведь если промедлить, замещение на крови вытеснит первоначальное, а тогда Бетти может и уцелеть. Пусть ударит раньше, чем это случится! Пусть ударит, и обе они получат то, что их ждет! Пусть у нее будет хоть одна возможность встретиться там с дочерью открыто, и тогда посмотрим, кто из них будет править!

Лицо над ней колебалось. По нему ото лба к подбородку катились волны вибраций. Леди Уоллингфорд воспринимала их как нарастающий и затихающий барабанный бой; волны шли одна за другой, словно одна туча сменяла другую на мглистом небе ее сердца. Она не понимала, что их чередование соответствует порывам дождя за окном — тяжелого, быстрого, неутомимого. Октябрь заканчивался потопом. Дозор Всех Святых бессменно бдил над городом; никто в Лондоне не спал в эту ночь.

Наверное, ее призыв, обращенный к грозовому облаку лица Клерка, возымел действие. Тонкая сталь вспыхнула и ударила снова. Удар по-прежнему был нацелен в куклу, но то ли из-за его ошибки, то ли из-за того, что она опять сжалась, боль вспыхнула теперь в указательном пальце. Губы леди Уоллингфорд были плотно сжаты — она онемела еще после первого укола, тем не менее где-то совсем рядом с собой она слышала странные стенающие вопли. Не сразу до нее дошло, что их источник — у нее в руках, по эту сторону барьера. На месте головы восковой фигурки раскрылась широкая щель, похожая на лягушачий рот. Это оттуда вырывались гнусавые крики, почему-то очень похожие на ее собственный голос. Леди Уоллингфорд начало трясти. Опасность она оценила мгновенно и с этого момента перестала помогать Саймону.

Магический круг, очерченный им, больше не защищал.

Сквозь него проникло какое-то воздействие. Только в спальне Бетти оно пришло снаружи, а здесь зародилось изнутри. В простом магическом ритуале что-то разладилось, магическая форма изменилась и теперь визжала, сворачивая внутри себя пространство и время. Действие мгновенно оборачивалось противодействием.

Но это было еще не все. Погруженность в себя не мешала Клерку слышать стук дождевых капель по стеклу — так находящиеся в глубокой молитве могут слышать и даже осознавать внешние звуки, не теряя сосредоточения — однако с некоторых пор к монотонному звуку стали примешиваться какие-то посторонние шумы. Кажется, возле входной двери громко разговаривали, и тон голосов быстро поднимался до крика.

Когда у дверей остановилось такси, дом спал. Шофер откинулся назад, протянул руку и открыл дверцу. Первым выбрался Ричард, за ним — Джонатан и Бетти. Последним, медленно и с трудом, выбралось неуверенное существо, садившееся первым. Джонатан рассчитался с водителем, и машина растаяла в темноте. Все повернулись к дому: в полумраке мерцало изваяние руки. Проходя мимо, Бетти сделала небрежный жест, словно отстраняла ветку, и свечение вокруг руки погасло. Гомункул, шедший первым, дернулся, как от удара. У двери он остановился. Во всем Лондоне только Лестер могла бы свободно пройти сквозь эту запертую дверь, но спутники ее такой способностью не обладали. Джонатан попытался стучать.

Ричард поискал колокольчик и не нашел. Тогда, отступив на шаг, он зажег спичку и осмотрел привратную глумливую кисть. Бесцветное пятно на ладони могло быть неким подобием звонка, одним из нервных окончаний дома, и Ричард воспользовался им, однако настойчивые попытки передать сигнал мозгу, отгороженному двойным барьером магии и безумия в полутемном зале, ни к чему не привели. Джонатан еще постучал, а Ричард даже попробовал покричать, но шум, производимый ими, тут же гас в мертвенной тишине. Спустя некоторое время над ними все-таки открылось окно и знакомый Ричарду голос привратника недовольно произнес:

— Что тут такое? Сейчас вам нельзя видеть отца. Уже слишком поздно.

— У нас есть кое-что для него, — крикнул Джонатан. — Кое-что из его собственности.

— Вам нечего дать ему, — сурово ответил Планкин. — Уже поздно, слишком поздно.

Его перебил другой голос с плачущими интонациями Эвелин. Гомункул с неожиданной силой принялся колотить в дверь.

— Впустите меня! Впустите меня!

Где-то наверху невидимый Планкин ответил:

— Не знаю, как быть, это точно. Нехорошо открывать дверь после полуночи. Отец этого не любит. Он говорит, что в темноте есть вещи, которые могут напугать нас.

— Впустите меня! Здесь дождь! — визжала Эвелин. — Я не хочу оставаться под дождем, — она помолчала и добавила, жалобно шмыгнув носом:

— У меня будет жуткий насморк.

Гомункул снова забарабанил в дверь, и на этот раз фальшивые руки произвели неожиданно глубокий, гулкий звук, словно слабое эхо предыдущих ударов добралось наконец до громадной пещеры в недрах дома. Вот это был подобающий зов для будки Цербера; то, что они привели с собой, по праву требовало впустить его.

На стук рожденного здесь гомункула дверь должна была открыться, независимо от того, есть там кто-нибудь или нет. Однако Планкин ничем не обнаруживал себя, и им оставалось только ждать.

Дверь начала приоткрываться — образовалась маленькая щелочка. Наверное, никто из них и не заметил бы этого, если бы гомункул не ухватился за створку, норовя просочиться внутрь. Оба духа, живущих в нем, соединили усилия и погнали свою форму вперед. Порог задрожал.

Бетти и ее друзья почувствовали движение, дверь, словно сама по себе, распахнулась шире, вытаскивая за собой полуодетого Планкина. При виде неожиданной гостьи он попятился. Гомункул конвульсивно дернулся и проскочил в освещенный коридор. Бетти и мужчины вошли следом, привратник, кажется, только теперь заметил их и изменился в лице. В глазах Планкина плеснулся ужас, он задохнулся, схватился за голову и заохал. Ричард тут же вспомнил утренний разговор про опухоль мозга. Наверное, беднягу опять мучили боли. С верхнего этажа послышался шум. Гомункул равнодушно отодвинул Планкина и устремился по коридору. Чем дальше он шел, тем громче становились звуки наверху — плач, вскрики, глухие удары, шарканье торопливых шагов и хлопанье дверей. Начиналось действие неумолимого закона.

Они возникали как призраки, сходили, стеная и спотыкаясь, по лестнице — все те, кто носил на теле метку Клерка. Первой брела пожилая женщина в ночной сорочке, из глаз ее катились слезы, рука судорожно вцепилась в бок, где снова начала грызть ее раковая опухоль.

Она проснулась от боли с единственной несвязной мыслью — исцелиться, добраться до своего утешителя. В нескольких шагах позади тащился молодой полуодетый человек. Он непрестанно кашлял и сплевывал кровь на ступени, тщетно нащупывая платок, забытый в комнате.

Следом за ним спускался, все сильнее прихрамывая, мальчуган. На глазах у всех одна нога у него усыхала и становилась короче другой. Сделав три шага, он уже не смог идти и прыгал вниз, цепляясь за перила. Появлялись все новые, одни — с невидимыми недугами, другие — с открытыми ранами, всех гнало единственное стремлением — добраться до Саймона, найти отца, получить исцеление и покой. Только одной обитательницы дома не было здесь — разбитой параличом женщины. Проснувшись, она обнаружила, что плоть снова стала для нее тюрьмой. Она успела наполовину сползти с постели, но тут паралич сковал все ее члены и она застыла, мучаясь от боли, совсем одна в своей комнате. Калеки заполнили коридор, передние спешили за угол, туда, к стене, где маленькая дверца вела в нору, главное здешнее капище.

Впереди, быстрее всех, шел гомункул. Жалкая свита торопилась за ним, и первым поспешал Планкин. Охота за торговцем чудесами началась; они рвались снова удостоиться запечатления, но в том, как они шли, чудилось что-то грозное.

Бетти помедлила у поворота, пока толпа не втянулась в коридор. Она держала за руку Джонатана, а у него под мышкой все еще торчала свернутая в рулон картина. Рядом стоял Ричард. Когда наконец она тоже двинулась вперед, лицо у нее было спокойное и серьезное. Войдя в узкий коридор, они увидели, что стены здесь покрыты каплями и тонкими струйками воды. Ричард поднял голову. Кажется, дождь начинал просачиваться через крышу.

Он чувствовал влажную морось на голове, на лице, на ресницах. Но странным образом воздух оставался сухим и даже каким-то алчущим; стены впитывали влагу, на глазах покрываясь противной слизью.

Правда, в зале стены оказались пока сухими. Негодующая, страждущая толпа мешала видеть гомункула впереди, закрывала мужчину и женщину в центре зала. Когда калеки ворвались внутрь, женщина даже не шелохнулась, а Клерк только повел глазами. Планкин так спешил, что обогнал даже магическое создание, замешкавшееся на пороге. Остальные тоже обогнули его и первыми добрались до невидимой ограды. Вряд ли она удержала бы какого-нибудь уличного горлопана, да она и не предназначалась для такой защиты — что же говорить о небесной радости, для которой она была прозрачнее воздуха. Но ожесточение могло давить на нее сколько угодно. Этим и занялась толпа, рассыпавшись вдоль внешнего круга, крадясь, смыкая кольцо вокруг трона, ощупывая руками незримые стены, воя и стеная, кто-то даже скулил совершенно по-собачьи. Клерк не обращал на них ни малейшего внимания; его настороженный взгляд неотрывно следил за тем, другим существом, которое только теперь начало медленно приближаться к центру зала.

Оно шагало уверенно, словно обрело внутри себя нечто определенное. Когда тело подчинялось Лестер, в его движениях была заметна некоторая порывистость. Но теперь от нее и следа не осталось. Тело двигалось машинально, словно не могло и не желало останавливаться.

Когда оно почти достигло ограды, Бетти отпустила Джонатана и побежала за ним. Быстрым и сильным движением она схватила гомункула за руку и воскликнула:

— Эвелин, остановись же!

Клерк встал. Как только восковая фигурка освободилась от его сосредоточенного внимания, она повалилась набок и повлекла за собой давно утратившую равновесие леди Уоллингфорд. Клерк в это время шагнул к ограде, так что она упала поперек кресла. Кукла, которую она никак не могла отпустить, оказалась под ней, на сиденье. Повернув голову, леди Уоллингфорд смотрела на гомункула, о котором ничего не знала, и видела свою дочь, свою соперницу и ненавистного врага. Она держала за руку странное создание. Эта Бетти была совершенно свободна от нее. Она смотрела словно глазами Джонатана и видела добрую, прекрасную, истинную Бетти. Вот уж кто не имел ничего общего с куклой, которую она продолжала беспомощно сжимать окровавленными пальцами. Именно в кукле сосредоточилось для матери все, что она считала дочерью, но по мере того как кровь все глубже окрашивала воск, в магической фигурке оставалось все меньше и меньше от Бетти, зато все больше и больше от самой леди Уоллингфорд. Она сама сделала первый шаг и теперь медленно занимала в ритуале симпатическей магии место Бетти. Она лежала, неподвижная, жесткая, навалившись на край кресла, а из двух маленьких ранок продолжала капать кровь, исчезая в недрах ненасытной фигурки.

Клерк сделал быстрое яростное движение, и ропот недужных созданий утих. Он оглядел круг, собирая их жалобные взгляды, потом он поднял руку, указал на гомункула и распорядился:

— Уберите это отсюда!

Однако его приказ остался без последствий. Правда, кое-кто из легких больных оглянулся, но тут же перевел взгляд обратно. Нет, о прямом неподчинении и речи не шло, их удерживало бессилие. Кто-то — в такой толпе трудно было понять, кто именно — жалобно произнес:

— Вылечи нас, отец!

Гомункул, словно не замечая цепляющейся за его руку Бетти, сделал еще несколько шагов. Оказавшись возле ограды, магическая форма решительно поставила одну ногу примерно на полдюйма внутрь круга и остановилась, словно не могла продвинуться дальше. Бетти по-прежнему держала ее за руку, больше она ничего не могла сделать.

— Лестер, помоги мне! Я не могу ее удержать! — крикнула она.

Но уже ни нахмуренные брови Клерка, ни руки Бетти не могли сдержать безумный порыв падшей души.

Эвелин обуял страх, что даже это убежище, в котором она кое-как существовала, у нее отнимут. Она прекрасно видела ограду, для нее это была самая настоящая стена, и если только она сможет протащить внутрь это тело, то окажется в безопасности. Что-то влекло ее туда. С тех пор как они оказались в доме, Лестер уже не нужно было понукать тело, оно и так рвалось вперед. Сдержать его, она тоже не могла. Правда, Бетти все еще цеплялась за руку нежити. Словно чувствуя, что ей не справиться одной, она откинула назад другую руку, и Джонатан, правильно оценив это движение, прыгнул вперед и схватил ее. Кажется, только теперь Клерк заметил их.

Джонатан и Бетти были слишком заняты, они попросту не обратили внимания на его взгляд. Отвечать пришлось Ричарду. Горький смерчик взвихрился в его сердце, когда он вспомнил, как этот тип предлагал ему вернуть Лестер или, наоборот, убрать навсегда, как будто это от него зависело! До этого Ричард стоял у двери, но теперь двинулся вперед и он. Если Лестер предстоит уйти, она уйдет достойно. Он подошел к остальным и взял у Джонатана картину.

— Отец Саймон, — проговорил он, — моя жена хочет, чтобы мы вернули вам кое-что. Возьмите, — он небрежно бросил картину. Рулон свободно пролетел через обе незримых преграды и ударил Саймона в плечо. Клерк неожиданно взвизгнул. Ричард принял величественную позу и продолжал:

— Если бы в свое время я не оказался таким дураком, то у вас не было бы возможности…

— Дорогой, тебе обязательно хочется быть таким жестоким? — перебил его немного насмешливый голос Лестер. — Просто скажи ему то, что должен сказать — этого будет довольно.

Ричард совсем забыл о своем поручении, но теперь вспомнил.

— А… да, — совсем не величественно пробормотал он, — только мне почему-то кажется, что в этом уже нет необходимости. Ладно. Мистер Клерк, я должен сообщить вам, что Лестер свободна от вас, и Бетти тоже, а скоро и весь мир освободится. Но перед тем как это произойдет, я уполномочен предложить вам все царства земные со всей их славой. Вас просят встретиться с двумя другими властителями душ. Вы, насколько я понимаю, собрались… Господи, с чего я это взял?., собрались править миром. Но, по-моему, мы пришли вовремя. Посмотрим, захотят ли этого ваши коллеги.

Внезапно настала тишина. Все, даже Клерк, невольно вслушивались. В зале раздавался беззвучный голос.

Лестер по-прежнему совершенно ясно воспринимала происходящее. Именно поэтому она сразу заметила перемену в своем окружении. Она вошла в дом вместе с друзьями, вошла в зал вместе с толпой, но когда Ричард выступил вперед и начал говорить, а она перебила его, узы кособокого тела вдруг исчезли. Оно само выпустило ее, выпустило еще на пороге зала, и сразу же она оказалась опять под дождем. Он лился, не переставая, и увлекал ее… в Темзу? нет, в какую-то другую реку, шире Темзы. Откуда в доме дождь?

Бледный, призрачный свет в зале изменился. Казалось, свежие, прохладные капли принесли с собой новое, неяркое сияние. Его отсвет лег на реку, придал залу совершенно новые очертания. Да-да, зал со всеми здоровыми и калеками тоже оказался под дождем, река текла сквозь него. Свет походил на зарю, вот только красного слишком много для предрассветных сумерек. А в дождевых каплях и речных извивах переливались алые и розовые, богатые, насыщенные тона.

Лестер снова ощутила свою отделенность. Это было похоже на острую боль посреди великой радости. Она отдалась ощущению, она согласилась на это давным-давно — может, когда вышла замуж за Ричарда, а может, соглашалась только сейчас, когда покидала его. Сердце у нее упало: зачем ей бессмертие и слава без него? Однако только без него она сможет быть тем, чем стала. Все, все кончалось, именно теперь, после стольких приготовлений наступала подлинная смерть. Она испытывала совершенную и чистую радость смерти, и это было так горько, что почти невозможно вынести. С каждым мгновением небо над ней становилось все более высоким и чистым; а дождь продолжал идти — его источник скрывался где-то в недоступной вышине, выше любых облаков. Мириады капель соткали в воздухе сетку косых линий; касаясь поверхности реки, каждая из них взрывалась крошечным фонтанчиком. Своим новым совершенным восприятием Лестер успевала замечать каждую капельку и одновременно видела их все вместе, а еще — текущую реку, чистое небо, и себя, но уже не телесным существом, а точкой, искоркой света в воздухе. А потом она перестала осознавать себя, и больше не думала ни о своих тяготах, ни о своей радости. Великие воды, текущие вокруг нее и внутри нее, несли вечное спасение; среди них, как островок, затерялся круглый зал и в нем — несколько маленьких смертных. Лестер видела теперь, что сверху он совершенно открыт водам реки и небесного дождя. Она видела там и Ричарда, только теперь это было уже неважно, потому что пришло спокойное понимание: он по-прежнему необходим и бесконечно дорог ей, но все, что было связано с ним, лежало в неизмеримой глубине вечного потока, она могла обрести это снова только в его водах или в блестках дождя. Ни о каком их будущем союзе она вовсе не думала; иначе чувство отделенности стало бы неполным, а дождь перестал бы нести в себе радость.

Она не могла понять, идет ли дождь в самом зале.

Если и шел, то, наверное, незримо для нее. Но пространство над ним продолжало оставаться распахнутым, а издали к дому приближались две фигуры. Прямо по водам шагали двое с огромными головами, закутанные в огромные плащи, удивительно похожие на Саймона; просто два Саймона, пришедшие издалека к Саймону здешнему.

Сначала ей показалось даже, что там целая вереница Саймонов, но потом она поняла, что их всего двое. Они направлялись прямо к проему над залом, и едва увидев их, Лестер вдруг остро ощутила, что никогда, ни при каких обстоятельствах не попросила бы этих людей принести ночью стакан воды. Она не осмелилась бы выпить то, что они принесут. Яд, подсыпанный в питье — это всего лишь человеческая злоба, понятная и в общем-то простительная для любого человеческого существа. Здесь же чувствовалась холодная инфернальная неприязнь ко всему живому. Они проходили словно бы под ней, хотя она не могла понять, откуда смотрит на них, и когда прошли, Лестер ужаснулась. На миг ей показалось, что внизу — не они, а она сама. Фигуры с огромными головами и в огромных плащах просто не могли иметь с ней ничего общего, и все-таки они были ею — двойственные, необъятные, скрытные, идущие сквозь внечувственный дождь по неподатливой воде, отвратительные, сами преданные только отвращению; словно в призрачном Городе ее ранней смерти она пошла по другому пути, и через глубокие туннели вышла к этой воде, чтобы разрастись, закутаться в плащ и отправиться дальше к тихому и страшному концу. Так вот каким был другой путь, тот, по которому она не пошла. Фигуры прошли, свет у них за спинами сгустился до кроваво-красного, потом стал багрово-огненным и, взметнувшись стеной, последовал за ними, впитывая и очищая то отвращение, которое исходило от них. А позади оставалась свобода, красота и свежесть воды и света.

На земле утро готовилось сменить ночь. Оно приходило незаметно, и никто из живущих не знал о наступлении истинного праздника. Никто? Клерк знал. Как человек отчетливо ощущает предрассветный холодок, который заметнее всего ранней весной или поздней осенью, так и он, задолго до появления солнца, ощутил в зале новый холод. Воздух внутри зачарованного круга стал неимоверно тяжел, но когда Законы Города взялись за дело и близость Всех Святых разлилась вокруг, внутри круга вдруг повлажнело и потянуло могильным холодом.

Наступало время нечеловеческих чудес. Струившаяся с небес благодать начала преобразовывать все находящееся в зале. Все формы тварного мира пропитывались ей и постепенно начинали проявлять свою божественную сущность. Они тоже были святыми, в них просыпалась жизнь, хотя сам Город еще не проснулся. Что-то шевелилось, ползло, шагало, летело, словно все сущее незримо присутствовало здесь. Уже вступали в действие Законы Города, а Саймон все еще смотрел на гомункула, протискивающегося сквозь барьер. Бетти пока не сдавалась и тормозила продвижение магического тела. Всех его рывков не хватало, чтобы справиться с молодым упорством. Но и сама Бетти почти вплотную приблизилась к барьеру. Джонатан продолжал крепко держать ее. Но как только носок ее туфли коснулся внешнего круга, она обернулась и сказала:

— Не надо меня больше держать, Джон. Я должна пойти с ней.

— Ты не сделаешь ничего подобного, — возразил Джонатан. — Чем это поможет? Пусть идет, куда хочет.

Может быть, ты и нужна ей, но мне нужна больше.

— Нет, правда, Джон, — задыхаясь, проговорила Бетти. — Я должна идти, в конце концов, мы были знакомы. А ты — дело другое, ты можешь справиться и сам.

Кроме того, я стану тебе обузой, если… Отпусти меня, дорогой. Я не могу позволить ей опять умереть. Я радовалась, когда она умерла в первый раз, так что позволь мне теперь быть с ней.

Джонатан попытался возразить, но все его усилия оказались тщетны. Он расставил ноги, они начали скользить. Он ухватился за тонкую фигурку Бетти, она продолжала неумолимо двигаться вперед.

— Не ходи туда, это — ад! — выкрикнул он. — Что мне делать?

— Ад? — Бетти вздохнула. — Он не в силах повредить мне. Я должна идти. Дорогой, ну позволь же.

Их голоса, в общем-то довольно тихие, громом отдавались по залу, на фоне непрестанного шума дождя.

— Ричард, помоги мне! — позвал Джонатан.

Пожалуй, ответ Ричарда удивил его. Но ведь сердце Ричарда страдало дольше, и он лучше Джонатана знал, что разлук не миновать. Может быть, чуть-чуть нетерпеливо — обычное дело для смертного — Ричард сказал:

— Я бы на твоем месте не стал так беспокоиться. Ты не получишь ее, если попытаешься удержать. Раз она хочет идти, значит, ей надо идти.

Он по-прежнему не сводил глаз с Клерка, а Клерк смотрел на Бетти. Происходящее казалось магу кошмарным сном. Вид собственной дочери, здоровой и свободной, ничем не напоминающей бессловесную рабыню недавнего времени, сбивал его с толку. Он как-то вдруг забыл теорию магии, философию и метафизику. Заклятия не удались, и подобия не имели ничего общего с оригиналами. Сейчас Клерк больше чем когда-либо напоминал обычного растерянного человека, он утратил способность рассуждать логично, в соответствии с принципами магии, и торопился действовать. Одна из последних идей всецело завладела им: убить! Он видел перед собой тело Бетти, и рука, державшая иглу, медленно поползла вверх. Бетти приближалась медленно-медленно и так же медленно Клерк поднимал свое оружие. Его глаза не отрывались от ее горла.

В зале происходили теперь только простые действия.

Время раздумий, споров, приготовлений кончилось. Они были в Городе. У одних остались силы действовать, у других — нет, вот и вся разница. Глаза женщины, все еще лежавшей поперек кресла и действовать неспособной, тоже не отрывались от Бетти. В них, как и в глазах Клерка, светилась только фанатичная жажда убивать.

Убогие, лишенные способности действовать уже давно, слабо постанывая, рассредоточились вдоль границ магического круга. Гомункул все еще двигался, силу ему давали притяжение создателя и стремление Эвелин обрести убежище.

Наверное, тяжелее всех приходилось Бетти. Со всех сторон на нее давила незримая энергия заклятий. Она опять повернулась к Джонатану и выдохнула:

— Пусти. Так надо. Я могу это сделать, а ты — нет.

Сможет только один, но я знаю ее.

Она выдернула руку и коротким жестом — то ли благословения, то ли проклятия, совсем как недавно Лестер Ричарда, оттолкнула Джонатана. Любовь и долг придали жесту такую силу, что он тут же выпустил ее и отступил на шаг. Ричард подхватил его и помог удержаться на ногах. И в тот момент, когда Бетти вошла в круг, туда проник и дождь.

О, это были совсем не те веселые, поблескивающие капельки, за которыми недавно наблюдала Лестер.

Дождь обрушился яростно, словно проломив или сорвав крышу дома. На самом деле, крыша осталась на месте, просто для дождя она не существовала. С неба хлестал поток, напор его сильнее всего был в центре круга. Под этим натиском кукла на кресле тут же растаяла, она вытекла из руки женщины и попросту исчезла, осталась только тоненькая пленочка жидкой гнили, кишащей какой-то простейшей жизнью. Леди Уоллингфорд увидела, что пальцы ее все еще кровоточат, и затрясла рукой, пытаясь вытащить ее из грязи. Однако мерзкая слизь не отпускала. И тогда она впервые в жизни заплакала, неумело, всхрюкивая и давясь слезами. А тем временем одержимость ее таяла, как недавно кукла под дождем, и кончилось тем, что она поднялась на ноги и поплелась к Саймону, вытянув вперед беспомощно скрюченные руки. Он даже не обратил на нее внимания, и в этом был его роковой просчет.

Магический барьер таял, словно тоже размытый струями небесного дождя. Гомункул стал двигаться проворнее, поскользнулся и чуть не упал, но удержался и заковылял вперед. Но и с этой формой происходили метаморфозы. Она начала терять даже то грубое человекоподобие, которое в ней еще оставалось. Благостный дождь хлестал сверху; голова формы опустилась в плечи, потом у нее уже не осталось ни головы, ни плеч, и все-таки она упорно продолжала тащиться вперед. Рука, которую сжимала Бетти, превратилась в жидкую грязь, субстанция начала просачиваться сквозь пальцы Бетти, ноги урода подогнулись и слиплись в бесформенный ком, но даже обезножев, обрубок продолжал подпрыгивать и продвигаться, пока на краю внутреннего круга силы его не иссякли окончательно и он рухнул к подножию кресла, забрызгав грязью ноги Саймона, идола, к которому он так стремился.

Когда рука гомункула растаяла под ее пальцами, Бетти остановилась. Саймон мельком глянул на брызги, а потом, быстрый, как сам святой дождь, метнулся вперед и вонзил иглу в горло дочери. Нет, он намеревался вонзить, но смертоносное движение не достигло цели, рука с иглой дрогнула и отклонилась в сторону. При первом движении мага оба молодых человека кинулись к нему, но их опередили окровавленные и грязные руки старой женщины, полуослепшей от слез. Леди Уоллингфорд повисла на локте Саймона, ей просто надо было держаться за кого-нибудь. Промахнувшись так нелепо, маг хрипло вскрикнул и отбросил стальную иглу. Бетти легко ее поймала. Она с любопытством осмотрела страшное оружие и с улыбкой передала Джонатану. Клерк с каким-то орлиным, яростным клекотом пытался отцепить от себя повисшую на нем женщину. Наконец это удалось ему. Тело, лишенное опоры, стало заваливаться набок и открыло Саймону багрово-алый проем в стене.

До сих пор он не замечал этой бреши, проделанной неведомыми силами в воротах его крепости, но как только увидел — понял, что это — конец.

В проеме стояли две фигуры, которые он тотчас же распознал. Они были совершенно одинаковыми; огромные головы-черепа выдаются вперед; мрачные плащи скрывают очертания тел; пустые глаза обращены к нему.

Когда-то он сотворил их своими точными копиями, но его человеческая плоть все же несла в себе отпечаток собственных переживаний и настоящего жизненного опыта, они же были созданиями только рационального ума. Поэтому теперь они выглядели как зловещие карикатуры на него — восковая кукла была такой же карикатурой на Бетти, а гомункул карикатурно изображал всех женщин вообще и никакую в частности. Самой природе магического мира свойственно производить не столько злое, сколько бездарное. Картина Джонатана больше соответствовала магической реальности, чем любое произведение, рожденное ей самой. Казалось, небесный дождь поливает фигуры без всякого видимого эффекта: они все-таки были сработаны из человеческой плоти, хотя и нерожденной. Их человечность можно было поставить под сомнение в той же степени, что и человечность самого Саймона. Закон пригнал их сюда.

Пламенное свечение позади них все сгущалось, а впереди собиралась тяжелая, грозная грозовая туча. Такая же туча заходила с запада над Лысой горой перед вознесением того, другого еврея. Это она скрыла от глаз учеников Его медленно поднимавшееся в иные измерения сияющее тело.

Но Он возносился в Закон и в соответствии с Законом. Теперь же Закон восполнял брешь, пролом, проделанный незаконным вторжением. Кровь всех жертв и гнев всех отмщений, от мирных подношений Авеля до германских гекатомб, пришли вместе с ним. И все-таки он оставался только Законом, чистым действием. Исполинской волной он вздымался за приближающимися фигурами. Клерк неподвижно замер, у ног его распростерлось тело его любовницы. По залу шагали к нему два других Клерка.

Он сделал еще одно, последнее усилие. Но в них было слишком много от него самого: все эти годы он подпитывал их из глубин своего сердца. В их головах роились его мысли, их голоса произносили его слова. Говорил он — говорили они. Поэтому слова, с которыми он обращался к ним, неизбежно обращались и к нему самому. Как только он попытался лишить их способности двигаться, он тут же обнаружил, что сам утрачивает подвижность. Он пытался взглядом пригвоздить их к месту, но не смог поймать их взгляд, как никому не удавалось поймать его собственный. Он поднял руку, чтобы начертать магический знак, и тут же почувствовал, как под ним задрожала земля и воздух навалился на плечи невыносимой тяжестью. Чтобы разрушить их, он должен был разрушить себя. Оставалась, правда, одна возможность: немедленно, без всякой подготовки, снова воссоединить их в себе. Он должен действовать, все равно ничего другого не остается. Он решился.

Он вышел из круга и пошел им навстречу. Теперь они приближались, точно повторяя его собственные шаги. Он начал бормотать заклинания, но снова почувствовал ответный трепет собственной плоти и замолчал.

Он совершил очередную ошибку. Под защитой магического круга ему ничего не грозило. Здесь, в шуме дождя, он лишился последней надежды. Дождь выстукивал по голове и плечам Саймона беспорядочную дробь, не давая думать, он слепил глаза, не давая смотреть. Но дождь он мог вытерпеть, а вот красное свечение пугало его все больше. Из-за него он не смог верно оценить расстояние, и когда две темные фигуры внезапно оказались совсем рядом с ним, он подумал: «Это смерть» и понял, что мысль обессилила его.

Он заставил себя произнести приказ. Они остановились, но вместе с ними остановился и он. Он подчинялся сам себе. Если бы только у него было время! Всего лишь немного времени и место, чтобы укрыться от дождя, красного света и красного запаха, запаха не только роз, но и крови, костров, всех великих красных дел.

Красная пелена разделяла его и замерших двойников.

Ему приходилось дышать этой пеленой, зарево накрывало, обволакивало, сжималось вокруг них, оно сгущалось, словно превращаясь из света в текучее вещество, его можно было ощущать, даже закрыв глаза. Наконец плотный красный туман сомкнулся вокруг двоих безгласных и одного, имеющего голос, но не смеющего воспользоваться им. Порыв взаимной ненависти пронзил слои тумана. Он ненавидел их, а они, зеркально отражая его чувства, ненавидели его. Ненависть словно выжгла в тумане полость, края которой слой за слоем стали заворачиваться вовнутрь, словно лепестки засыпающего цветка.

Саймон уже инстинктивно рванулся, пытаясь в прыжке преодолеть закрывающуюся западню. То же сделали и двойники. Его постигла неудача, он рухнул назад — как и они. Запах изменился. Теперь в нем не оставалось ни единого намека на запах роз, — только кровь. Он поглядел вниз и увидел слоистые розовые глубины. Внезапный порыв дождя затянул его туда. Двое других последовали за ним. Струи дождя словно обрели сверкающие наконечники, сначала хрустальные, потом разноцветные — смотреть стало совершенно невозможно. Но вблизи Саймон все еще продолжал видеть лица двойников. По ним прокатывались те самые волны, которые часто видели на его собственном лице его приверженцы. Небесный ливень Дня Всех Святых бушевал вокруг. Все было бесполезно. Что бы он ни задумал против двойников, все обернется против него самого.

Красный туман двинулся и потащил его за собой.

Под ногами словно разверзлась багровая трясина. Запах крови стал нестерпимо сильным, на коже Клерк чувствовал опаляющий жар близкого огня. Он не знал, почему, но был уверен, что погружается. А сверху все летели цветные стрелы. Таким являлся ему Город. «Если и во ад сойду, там тоже Ты». Почему-то он решил, что если сможет следить за сверкающими наконечниками, то избежит ада. Если же не сможет — что ж, придется вечно изучать эти неизменные в своей изменчивости лица. Он тупо смотрел на них, и так же тупо смотрели на него они. Между тем всех троих несло все дальше и дальше, глубже и глубже, через красный свет, кровь и огонь.

В тот миг, когда Клерк встретился с двумя другими Клерками, когда красный свет начал конденсироваться вокруг всей троицы, Ричард и Джонатан тоже почувствовали дождь, падающий на них и даже сквозь них, но только поежились, приняв его за обыкновенный. Отмеченная благодатью Таинства, Бетти подняла лицо навстречу летящим струям и почувствовала, как они вливают в нее живительную силу. Потом у нее на глазах потоки небесных вод поредели, переместились в сторону, некоторое время еще падали отдельные капли, и дождь кончился. Остался только розовый туман. В воздухе стоял запах цветущего сада. Скоро туман рассеялся, а запах остался.

Глядя вниз будто с огромной высоты, она увидела маленькую лужицу, розовеющую на свету. Она высыхала на глазах, но прежде чем исчезнуть окончательно, ее поверхность отразила весь Город, через который ей так часто случалось проходить, живой и настоящий. В следующий миг видение исчезло, потому что она заметила, как панорама Города открывается повсюду вокруг нее, прямо здесь, в зале, залитом обычным солнечным светом.

Снаружи доносился привычный шум утреннего Лондона.

Она облегченно вздохнула и повернулась к рассветной радости, к своему любимому. Он улыбнулся ей в ответ, и она поняла, что несмотря на молодость, Джонатан успел узнать и понять некоторые Законы Города. А вот над Ричардом эти законы потрудились всерьез. Бетти подумала, что у него такое же лицо, как было тогда в ее комнате у Лестер. Скорбь, ранняя смерть, мрачноватая отрешенность покаяния…

Но в зале все еще оставались и другие. Больные молчали, только изредка кое-кто из них непроизвольно всхлипывал. В резком утреннем свете они выглядели совсем жалко. Тело Сары Уоллингфорд так и лежало возле кресла. Она не шевелилась. Но не мать, и не убогие калеки привлекли внимание Бетти. Там, где недавно пролегала линия магического круга, стояли две живые мертвые женщины. На первый взгляд — обычные земные обличья, обычные земные одежды. Бетти подошла поближе. Так они и стояли втроем во всемогущей обыденности, как стояли бы три любые женщины, решающие, чем заняться или обменивающиеся новостями. Первой заговорила Эвелин. Стреляя глазами от Бетти к Лестер и обратно, она дрожащим голоском заявила:

— Не вмешивайтесь в мои дела. Я вам не позволю. Я не хочу. И не пытайтесь.

— Послушай, Эвелин, мы так часто ходили вместисказала Лестер. — Давай так и сделаем. Пойдем со мной сегодня, а там посмотрим.

Бетти хотела заговорить, но Лестер легкой улыбкой удержала ее. Кажется, этот разговор уже не раз происходил между ними в прошлом.

— Пойдем, ты же можешь, — продолжала уговаривать Лестер. — Прости, если я иногда бывала… ну, недогадлива. Если я когда-нибудь использовала тебя для своих целей. Ну что ж, теперь твоя очередь. Я только этого и хочу.

Правда-правда. Идем, посмотрим, что у нас впереди!

— Наверное, по-твоему это называется добротой, — укоризненно протянула Эвелин. — Ты небось думаешь, что лучше быть доброй? Я всегда терпеть не могла таскаться с тобой, и надеюсь, рано или поздно найду себе кого-нибудь еще. Спасибо.

— Да, — печально вздохнула Лестер, — боюсь, что найдешь.

Всем, кроме Эвелин, слова эти напомнили о зловещем мире, еще недавно окружавшем их. Но ведь Эвелин и там ничему не научилась. Когда ее вожделенные укрытия начали таять вокруг нее, она в отчаянии не знала, что делать. Теперь, настороженная, как зверек, она решила во что бы то ни стало не дать себя поймать. Именно этим и занимались, по ее мнению, хитрые Лестер и Бетти. Они хотели поймать ее, удержать, сделать больно; они всегда ненавидели ее. Но она с ними справится, и не с такими справлялась. Она неожиданно рванулась, пробежала между ними, растопырив руки и, крича «Пустите меня», промчалась сквозь толпу больных (они и не пытались удерживать ее) и мгновенно оказалась возле окна. За ним лежал подозрительно пустынный и призрачный дворик.

Она чуть не остановилась, но оглянулась через плечо и увидела, как Лестен шагнула вслед за ней.

— Думаешь, поймаешь? — крикнула Эвелин, и Бетти ужаснуло каменное выражение лица, со старательно нарисованной торжествующей гримасой. Жестокость и раньше доставляла ей удовольствие, но открыто торжествовать она все же не решалась. Теперь последние барьеры исчезли.

В следующий момент Эвелин прошла сквозь окно и оказалась в другом Городе, чтобы ждать там, бродить и ворчать, пока не найдется попутчик.

Бетти посмотрела на Лестер, обе помолчали. Потом Лестер сказала:

— Мы с ней могли бы вместе найти эти воды. Что ж, мне пора идти. Всего доброго, моя дорогая. Спасибо за ласку.

— А как же?.. — воскликнула Бетти. Она оборвала себя из жалости к тем, кто мог ее услышать, но глаза все равно обежали толпу несчастных, и она чуть заметно повела рукой в их сторону. Она не знала их, не знала, как они попали сюда, но видела, что они страдают. Лестер покачала головой.

— Это для тебя, дорогая моя, — сказала она. — Ты можешь это сделать, ты делала и куда более сложные вещи. Кое-чем я, конечно, помогу, но ты справишься.

Прощай, — она перевела взгляд на Ричарда. — Мой драгоценный, я так люблю тебя. Прости меня, и спасибо тебе, Ричард, спасибо, дорогой! Прощай, благословенный мой!

Она стояла перед ними, спокойная, очень настоящая, только немножко слишком сияющая. Потом яркий воздух начал дрожать, сияние усилилось, затмило дневной свет и распространилось на весь зал. По Городу прошли Все Святые, и она ушла с ними, ушла туда, где и встречи, и разлуки только приближают Последнюю Встречу, за которой уже не будет разлук. Трепетное сияние приняло ее.

Первой пошевелилась Бетти. Она оглядела тех, кто еще остался в зале. Теперь, после слов Лестер, она точно знала, что ей делать. Она чувствовала себя так же, как на Хайгейтском холме, только еще более спокойной. Приближалась трудная пора, в которую ей предстояло вступить по слову ее подруги. Нет, конечно, действовать будет не она — но без ее участия действие не сможет осуществиться. Зато сейчас с ней был тот, кого она звала тогда на холме и по которому тосковала.

Ей даровали большую милость, но и работу предложили немалую. А впрочем, много ли стоит милость, полученная даром?

— Джон, я постараюсь не быть занудой, — порывисто сказала она.

Вместо ответа он обнял ее за плечи и спросил:

— Что там с твоей матерью?

Они подошли к ней, осмотрели, потрогали, попробовали заговорить. Она была жива, но совсем не реагировала на окружающее. Если леди Уоллингфорд и предстояло прийти в себя, то нескоро. Память, знания, даже простейшие навыки уже никогда не вернутся к ней. Она будет жить, не зная, кто она, и как здесь оказалась, не различая, кто вокруг нее, и что они делают — или что уже сделали для нее — одевают ли, кормят, выносят на воздух — у нее просто не будет слов для этих понятий.

Она отдала себя целиком, от ее личности ничего не осталось. Ее, как новорожденного младенца, придется заново учить жить. Но поскольку, отдавая себя, она хотела добра Клерку, а не себе, поскольку она действительно пыталась отдать себя, Город лишил ее страсти, а дар ее принял в свое собственное божественное «я». Ей предстояло родиться заново. По крайней мере заново расти душой, а руководить этим ростом станет дочь. Ее нежность будет утолять нужды «новорожденной», а если речь когда-нибудь вернется к ней, дочь ответит на первые запинающиеся слова. Пока же она пребывала как раз в том состоянии, до которого маг хотел довести их дитя.

Подобное замещение тоже входило в законы Города. Ее духовное знание покоилось в полном неведении, ее тело лежало под обычным солнцем. Начиналось воскресение, и отныне Бетти предстояло делать для матери все, что способна сделать любовь.

Пока же они ничем не могли помочь ей. Бетти постояла над матерью, поцеловала Джонатана и, повернувшись, заметила Ричарда. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом она улыбнулась и протянула руки.

Он подошел к ней и немного смущенно произнес:

— Спасибо за картину.

Бетти кивнула, поцеловала и его тоже, а потом подошла к ближайшему из тех страждущих созданий, которые, как раздавленные черви, шевелились на полу. Она шла к ним и с каждым шагом наполнялась силой бессмертия. Первым на ее пути оказался Планкин. Она взяла его за руки; радость Города переполняла ее, и она поцеловала его в губы, заглянула в глаза и тихонько сказала:

— Ты поправишься.

Некоторое время он смотрел на нее совершенно ошалевшим взглядом. Потом лицо его постепенно прояснилось и внезапно по нему разлилось ликование. До этого он сидел, уронив голову на колени, а тут, беспорядочно размахивая руками, поднялся на ноги и издал какой-то утробный вопль.

— Все будет хорошо, — звонко пообещала Бетти и пошла дальше. Так она обошла весь круг — касаясь, гладя, исцеляя — просто и естественно, весело и звонко.

Но хотя голос ее ни разу не запнулся и руки ни на миг не потеряли силы, сама она менялась на ходу. Она становилась все бледнее; возле каждого следующего больного ей приходилось задерживаться все дольше. Джонатан все это время неотступно следовал за ней. И не напрасно. К концу обхода она уже тяжело опиралась на его руку, прежде чем сделать два шага к новому страдальцу. Высокая небесная сила вливалась через нее в эти измученные создания, и одновременно убывала ее собственная сила и радость обладания ей. Она, поднявшаяся из мудрых вод, оставалась самой собой и могла бы погибнуть, только предав саму себя, но эти целительные силы предназначались для других, их следовало истратить на них без остатка. Брать и отдавать, отдавать и брать — иногда первым становится одно, иногда — другое. Но и получая, и отдавая, и она, и Лестер, и все остальные идут к Городу. Как непросто научиться единству того и другого, но ради этого стоит стараться, а достичь этого можно лишь отказавшись от любого достижения. Ее волшебная жизнь переходила в других, но сама она оставалась прежней Бетти, ничего не оставившей для себя. Под конец она зашаталась и чуть не упала. Джонатан подхватил ее и подвел к Ричарду. Они вдвоем придерживали ее за плечи, а она, бледная и изможденная, стояла между любимым и другом и с последней проступившей на губах улыбкой едва смогла прошептать:

— Ну вот и готово!

Все те, кого она исцелила, были уже на ногах — двигались, болтали, охорашивались. Похоже, они так и не поняли, что произошло. Может быть, даже не заметили присутствия Бетти и уж во всяком случае не обращали на нее внимания. Кто-то сказал:

— Я знал, что отец нам поможет.

Другой добавил:

— Наверное, это был кошмар.

И еще кто-то:

— Вот ужас-то!

А потом смолкли голоса и негромкий смех. Бетти жалобно поглядела на Джонатана, и они втроем начали медленно пробираться к выходу. Праздничный утренний свет заливал зал. Уже у самой двери, когда белой хрупкости Бетти едва хватало на то, чтобы держаться на ногах, к ним подбежал Планкин.

— Простите меня, мисс, и вы, джентльмены, — заговорил он, — да только наверху еще одна есть — Элси Букин, которая у нас печатала. У нее вроде как паралич, и если она вдруг решила, что он вернулся, так, наверно, не смогла вместе со всеми вниз спуститься. Но ей, может быть, и правда плохо, так что если бы вам наверх подняться, она бы вам спасибо сказала.

Бетти поглядела на Планкина, и слабая улыбка едва шевельнула ее губы. Последним усилием она заставила себя выпрямиться.

— Ясно… — выговорила она. — Хорошо. Джон, ты не возражаешь?..

Загрузка...