Востребованное зло

III

Всю дорогу до дома Ким была молчалива и подавлена. Когда после ужина Руфус укладывал ее спать, она наконец спросила:

— Папа… А он уже привык?

— Кто?

— Тот… Дядя.

— Дядя?.. А, ссыльный. Да, наверное. Я думаю, да. Ты за него не волнуйся.

Ким слабо улыбнулась.

— Папа… Расскажешь мне сказку?

— Конечно. Только сначала укройся как следует одеялом.

Ким послушно попыталась натянуть на себя синенькое одеяльце, разукрашенное игрушечными факелами, вязанками дров и смешными крысками.

— Ноги, ноги укрой, — сказал Руфус. Потом пощекотал голую лодыжку дочки повыше копытца. Ким хрюкнула и отдернула ноги, спрятав их под одеяло.

— Давай, ты будешь чудовище, а я буду прятаться? Щекочи меня!

— Нет, сказку, значит сказку.

— Ну, ладно, — согласилась Ким, выпростала руки из-под одеяла и засунула их себе под голову. — Рассказывай.

— Слушай. Итак, жили-были… хм, — Руфус задумался. — Ну, скажем, две сколопендры. Одну звали Ким, а другую…

— Никки, — быстро сказала Ким.

— Хорошо, пусть будет Никки, — согласился Руфус. — И вот пошли они однажды прогуляться по пещерам…

Когда она заснула, Руфус вышел и тихонько притворил за собой дверь.

Лилита лежала лицом к стене и, судя по доносившемуся негромкому храпу, уже спала. Он переоделся в свою синюю в полоску пижаму, аккуратно, насколько это было возможно в полной темноте, повесил одежду на спинку стула и на ощупь начал пробираться к кровати.

Разумеется, под ноги ему попалась какая-то игрушка Ким.

Пытаясь сохранить равновесие, он схватился за угол стола, зацепил стул и неуклюже повалился набок. К счастью, не ушибся.

— Ч-черт, — ругнулся он. Поднял с пола игрушку — это оказалась кукла — и положил на стол. Когда он забрался под одеяло, жена буркнула ему:

— Не лезь, ты холодный.

— Прости, милая.

— Прости, прости!.. Только и слышу от тебя твои «прости». Только уснешь…

— Ну, не шуми, дорогая, ребенка разбудишь.

— А что «не шуми»? Как сам брякаться на пол, словно боров с ветки дуба, так ничего, а я, значит, «не шуми»!

Руфус промолчал. Лилита умела завестись на ровном месте, не стоило еще подливать масла в огонь. Потом ему вспомнилось еще кое-что.

— Лили…

— Ну чего тебе еще?

— Я Цахеса позвал. В гости.

— Кого?

— Цахеса. Ну, старого Цахеса Кляйна, знаешь? Десятник из смолокурен. Его увольняют.

— Не знаю. И что?

— Он придет к ужину завтра.

Лилита молчала.

— Ты же не против? Лили?

— Ну, пригласил, так пригласил, — проворчала жена. — Значит, ты и готовь. А если ты собираешься с ним жрать шнапс и орать похабные песни, то можешь прямо сейчас собирать свой чемодан и убираться жить к этому своему Цахесу.

— Ну, милая, — Руфус примирительно обнял жену за плечи. — Сколько можно вспоминать…

— Я же сказала, не лезь! Руки холодные! — рявкнула Лилита.

— Извини.

Некоторое время Руфус лежал, глядя в потолок. Потом он уснул.

Ему показалось, что он едва успел закрыть глаза, как кто-то потрогал его за плечо.

— Папа!

— М-м?

— Папа!

Руфус пожевал губами. Разлепил глаза.

— Папа! Мне страшно.

— Что такое… м-м… детка? Что случилось?

— Мне сон приснился.

— Сон? Плохой сон?..

Сейчас до него дошло, что Ким стоит босиком рядом с его кроватью. Он сел.

— Так, мышка, давай-ка пойдем тебя уложим.

— Не-ет, папа! Можно я с вами?

Руфус оглянулся и посмотрел на жену. Лилита спала, отвернувшись к стенке и похрапывая.

— Ладно, залазь. Только тихонько, маму не разбуди.

Ким залезла и начала крутиться под одеялом, устраиваясь поудобнее.

— Папа!

— Ну что?

— Мне приснился тот дяденька.

Похоже, решил Руфус, ребенок слишком перевозбудился днем. И все из-за этого ссыльного. Хотя нет, пожалуй, виноват во всем Марвин. Ну что ему стоило принять ссыльного самому? Да он же от таких вещей удовольствие получает. Просто этот чертов козел еще и ленив, как… как… Ну, как самый распоследний лентяй.

— Спи, мышонок, все хорошо. Его тут нет.

— Папа, а за что его в котел?

— За что сослали, ты хочешь сказать?

— Да.

— Ну… Он плохой. Он делал разные плохие вещи.

— А какие?

— Э-э… Я не знаю, мышонок. Давай спать?

— А откуда ты тогда знаешь, что он плохой?

— Его судили и признали виновным. А я просто… Ну, в общем, это его наказание.

— Он делал кому-то больно?

— Может быть. Я не знаю… Наверное, да. Мышка, давай спать, уже поздно.

Ким замолчала. Руфус закрыл глаза и уже начал было снова засыпать, когда услышал мокрый всхлип. Потом еще один.

— Что такое, мышка?

Ким вдруг разревелась, уткнувшись личиком в его пижаму, плечики ее ходили вверх и вниз, а худенькой ручонкой она вцепилась ему в рукав.

— Тс-тс-тс! Что ты?.. Мышонок, ну что такое? Что случилось? Опять приснилось что-то?..

Он погладил ее по черным волосам, но Ким не успокаивалась.

— Я… Не хочу… — прорыдала она, но слезы заглушили остальную часть фразы.

— Тс-с… Мышка, ты ведь маму сейчас разбудишь! Не плачь, моя хорошая.

Лилита перестала храпеть и пошевелилась. Вывернув шею, она посмотрела в их сторону.

— Что?..

— Спи, спи. Ким приснился кошмар.

Лилита не без труда развернула свое грузное тело и движением профессиональной матери прижала к себе дочь. Ким сразу поутихла, слезы перестали литься из ее глаз, уступив место хлюпанью и шмыганью носом. Руфус даже позавидовал. Он ладил с дочерью, но успокоить ее так быстро и без усилий ему никогда бы не удалось.

— Что случилось, детка? — спросила довольно строго Лилита.

— Я не хочу, чтобы папу… наказывали… в котле, — прохлюпала Ким.

— Что ты, мышонок, — сказал Руфус. — Папу не накажут. Я ведь не делаю ничего плохого, за что же меня наказывать?

Ким издала еще серию всхлипов.

— Дяденьку наказали!

— Ну, так ведь то ссыльный, он виновен…

— А ты тоже делаешь больно! Вилой! И в котле им больно!

Руфус заморгал.

— Вот что, детка, — взяла разговор в свои руки Лилита. — Я тебе обещаю, что никто твоего папу не накажет. Мы его в обиду не дадим, так ведь? А если он нахулиганит, мы его сами по попе нашлепаем.

Ким издала звук — что-то среднее между всхлипом и хихиканьем.

— По попе!

— Да, нашлепаем сами, никому не дадим. А теперь давай спать.

Она принялась гладить Ким по голове, спела ей вполголоса какую-то песенку, и в конце концов Ким уснула.

Рукав отцовской пижамы она так и не выпустила из крепко сжатого кулачка.