Из-за стены выхожу без препятствий. Дыра в виде моего силуэта полыхает зеленым. Конечно же, пули не принесли фантому Боэтарха никакого вреда. Сосредоточенно смотрю на левую руку, лишившуюся пальцев, уже зная, что буду делать и зачем, думаю о том, что я — сущность высшего порядка, можно сказать, творец в перспективе, мои мысли так же сильны, как и тело. Я сам — мысль…
Но не получается стать бесплотным, чтобы влиться в стену. Тогда поднимаю валяющийся на полу шлем и говорю невозмутимым:
— Это покажется странным, но… Вы должны верить, что у меня получится прикончить Боэтарха и уничтожить стену. Чем крепче ваша вера, тем я сильнее.
Коммуникатор, который я брал за стену, не работает, потому своей команде говорю через динамики, вмонтированные в коридоре:
— Ведомство «Оплот»! Тейн, Вэра, амазонки! Сейчас я встречусь с Ваалом лицом к лицу, вы должны искренне верить, что я сильнее него, и у меня получится его одолеть. Мне крайне нужна такая ваша поддержка.
Удивительно, но вокруг меня будто бы закручивается смерч из их мыслей, оборачивает коконом, наполняет силой, и становится ясно, за что цепляется Ваал — вера людей дает ему не просто силу, а ощущение блаженства и всемогущества.
Смотрю на стену, сосредоточиваюсь на ней.
Руки и ноги мерцают зеленым и делаются прозрачными вместе с костюмом, сияние поднимается выше. Несколько минут — и я превращаюсь в чистую энергию, в двоичный код, раскинув руки, шагаю к стене, которая казалась мне плотной, рассеиваюсь на тысячи частиц, при этом оставаясь цельным, и с бешеной скоростью разбегаюсь по ней, как распространяется разрушительная волна ядерного взрыва. Там, где я-волна уже прошел, стена блекнет, истончается и истаивает.
Ваал не сразу бросается навстречу мне. Я ощущаю его натиск как удар, и нас выбрасывает в великое ничто, обретающее форму комнаты с белыми стенами и полом, выложенным плиткой в виде шахматной доски.
Ваал принимает естественную для него форму. Передо мной двуногое четырехрукое существо с мощным грудаком, перетянутым бурыми жгутами мышц, с двойным тонким хвостом, заканчивающимся пикой, и три пары красных глаз-прожекторов на пластинчатой башке, отдаленно напоминающей бычью. Он больше меня-человека раза в четыре. Мы оба, как дети в утробе, соединенные энергетическими пуповинами я — со стеной, его пуповина тянется из черного разрыва в ней.
По этим пуповинам в нас течет жизнь и сила, в меня — из нашего мира, в Ваала хрен знает откуда, он — точно порождение другой, более старой реальности, нашедшее себе легкую добычу — наш мир и населяющие его люди.
Он не рычит, как это обычно делают монстры в фильмах, не бьет себя четырьмя кулаками в грудь, в каждой его лапе появляется по огненному жгуту, в моей голове ворочаются мысли о том, что адский огонь испепелит меня, едва дотронувшись…
Проносится догадка, что мир материален настолько, насколько в него верит сущность высшего порядка. Да, я — новый, но я учусь. Вспоминается Книга Книг, которая передавалась из рук в руки и многократно переписывалась трикстерами. Там говорилось, что слово священно, нельзя разбрасываться пустыми словами.
Ваал замахивается правыми руками— ко мне летят огненные хлысты.
— Ливень! — произношу я, и мои слова обрушиваются водопадом, гасят пламя. — Кислота!
Химический состав воды меняется. Кожа Ваала пузырится, исходит едким дымом. Взмах его рук — и над ним возникает полупрозрачный щит, помещающий Ваала в мерцающий шар.
— Бетон!
Прозрачный шар становится бетонным, падает на плитку, она трескается, через трещины из неизвестного измерения в наше врывается оранжевое свечение.
— Молот!
Гигантский молот раскалывает бетон, но Ваал перехватывает его, отбрасывает. Он не умеет или не хочет работать словом, зато умеет — жестами. Неведомая сила бьет меня в живот, шарахает о стену, но успеваю представить ее мягкой и падаю в вату. Меня пронзает стальными пиками, но воображаю себя водой, стекаю на пол, собираюсь воедино и понимаю, что слишком предсказуем: словом я предупреждаю Ваала, что собираюсь сделать.
Наш поединок бессмертных будет продолжаться, пока кто-то не нащупает слабину в обороне противника. Надо действовать на опережение, а значит, враг не должен понимать, что его ждет. Улыбаюсь и произношу наоборот:
— Йынтелотрев тнив!
Материализовавшийся вертолетный винт, бешено вращаясь, шинкует тело Ваала на мелкие куски, в стороны летят кровь, ошметки плоти, обломки костей — и белоснежные стены, шахматный пол потолок, пол становятся алыми. Я же успеваю выставить щит, чтобы меня не обрызгало. Теперь надо изолировать друг от друга куски Ваала.
— Фьес!
Вокруг каждого куска образуется микросейф, запирает останки, усилием мысли отправляю их в разрыв, откуда тянется пуповина. Скоро Ваал найдет способ собрать себя воедино и снова будет сопротивляться, потому надо скорее доделывать начатое. Рассеиваюсь зеленым свечением, и иллюзия комнаты исчезает, я снова в зиккурате, в незнакомом коридоре возле полупрозрачной стены. Сливаюсь с ее оставшейся частью, растекаюсь по ней лавиной и представляю, что я — ластик, стирающий след карандаша. Но на самом деле это скорее похоже на то, что я сворачиваю ткань и толкаю ее к разрыву.
Не слышу, но вижу, как в черноте ворочается Ваал, сверхсущность, проникшая к нам из другого мира, пьющая кровь наших детей.
— Леон, не отрекайся от меня! — звучит голос Элиссы. — Я не смогу ждать тебя целую вечность.
Не слышать, не думать! Это не ее голос, передо мной не Элисса — морок, с которым мне предстоит провести вечность, если я послушаю его. И с мыслью, что бросил без присмотра новорожденный мир.
— Ты не сможешь оттуда вырваться тысячелетия, пока не появится следующий Новый.
Остается последний рывок. Он ведь прав. Как сверхсущность, я обрел бессмертие. Если запечатаю проход, то останусь в мире Карфагена, пропитанном пороками, жестоком, враждебном.
— Где нет ничего, что стоило хотя бы ее слезинки, — то ли додумываю сам, то ли слышу его мысли в голове.
Кадрами проносятся Рианна, Лекс, Тейн, женщины-амазонки, Вэра, Эйзер Гискон и его дочь Дари, почему-то Мариам Линн и за ее спиной — миллионы поверивших мне людей. Они и сейчас мне верят, их вера делает меня сильнее Боэтарха.
— Сдохни, тварь! — кричу в черноту всем своим бесплотным существом, скатываю остатки стен комнаты в огромный ком, бросаю в разрыв, оставаясь снаружи.
— Предатель! — звонкий голос Элиссы меняется, скрежещет, рокочет: — Будь ты проклят, отступник!
Силой мысли свожу края разрыва, запечатываю их и разглаживаю шов, а потом пол вздыбливается, пространство твердеет, неведомая сила скатывает меня в ком и ударяет оземь. Я перестаю существовать.
Трехлетнего Кира, лишившегося чувств, нашли среди сотен мертвых детей, решивших принести себя в жертву Величайшему. Когда он очнулся во флаере неотложки, зарычал и набросился на медсестру, прокусил ей руку. В нем было столько сил, что пилоту и врачу еле удалось его связать. Но малыш не унимался, метался, причиняя себе вред, взрослым голосом велел отпустить его к Величайшему. Успокоился мальчик только после инъекции огромной дозы снотворного.
В себя он приходил дважды уже в больнице, порывался сбежать, дрался и кричал, лишь убойные дозы транквилизаторов успокаивали его. В городе творился беспорядок, и родители мальчика не появлялись, вся ответственность за его жизнь лежала на плечах врачей.
Колоть сильное успокоительное малышу часто нельзя: дозы, которые на него действовали, даже для взрослого были чрезмерными. Обездвиживать его бесконечно невозможно. Даже в смирительной рубашке он нашел способ причинить себе вред — отгрыз нижнюю губу и повредил язык.
В восемнадцать сорок один врачи решили дать ему третью дозу транквилизатора, но едва над ним склонилась медсестра с инъектором, по телу ребенка прокатилась волна судорог, он растерянно захлопал глазами и разревелся, превратившись из чудовища в напуганного трехлетнего мальчика.
Неладное Вивиан заподозрила, когда муж, отправившийся за детским питанием, не вернулся и перестал отвечать на звонки. Он никогда так не делал! Даже если встретил кого-то и выпил. Мари хотела есть, потому тихонько скулила. Вивиан скормила ей последнюю бутылочку молока и решила идти за едой для ребенка сама, посадила дочь в детский рюкзачок на груди, телевизор выключать не стала — отсюда до магазина пять минут ходу. Открыла дверь квартиры, выглянула в длинный коридор и увидела пожилого соседа, который, покачиваясь, топал вдоль стены.
— Мистер Опциус, что с вами? — спросила она, думая, что если ему станет плохо с сердцем, то помощь оказать она вряд ли сможет.
Старик встрепенулся, весь как-то подобрался, перестав походить на старого и немощного. И ничего не ответил, но повернулся и спешно зашагал к ней. Вивиан растерялась, попятилась в квартиру. Что-то в его походке было… чуждое, что ли. Опасное.
Когда до двери осталось метра три, старик рванул вперед — вскрикнув, Вивиан захлопнула дверь, со всей дури ударила по пальцам старика, вцепившегося в косяк. Хрустнули кости, брызнула кровь, но обезумевший сосед не разжал хватки.
Заполошно дыша, Вивиан привалилась к двери. Она понимала, что от того, закроет ли она дверь, зависит и ее жизнь, и жизнь Мари. Опциус сошел с ума, по всему видно: он хочет ее убить! Но почему? За что? Глупый вопрос…
Опциус ударил дверь с той стороны. Точнее, Вивиан подумала, что в нее врезался флаер, такой силы был удар. Защищая Мари руками, Вивиан отлетела в сторону и упала на бок. Истошно закричала полугодовалая Мари. Вивиан вскочила на четвереньки и рванула в туалет, увидев бегущего к ней Опциуса. На этот раз ей удалось запереться.
Старик ударил в дверь раз, еще раз, и Вивиан вспомнила свой спор с мужем, настаивавшим на том, чтобы не только входная дверь была из сверхпрочного пластика, а все. Вивиан не стала возражать, решив, что муж-полицейский старается обезопасить семью от возможного гнева преступников. И Максим поставил двери, как в участках на третьем уровне, которые обошлись ему в три зарплаты.
И вот, пригодилось…
Что же случилось с Максимом? Почему он не вернулся? Когда уйдет Опциус? Качая плачущую Мари, Вивиан похлопала себя по карманам, чтоб достать коммуникатор и вызвать полицию, но не нашла его — то ли не взяла с собой, то ли он выпал при падении.
Удары в дверь прекратились. Мари больше не кричала, лишь попискивала. Мерно рокотал телевизор, Опциус топал по комнате. Телевизор смолк, но вскоре ведущий заговорил тревожным голосом: «Внимание, внимание!» Встрепенувшись, Вивиан приникла ухом к двери, заподозрив, что предупреждение как-то связано с исчезновением мужа и нападением Опциуса.
Слышала она через слово, но и так стало ясно, что где-то треть горожан впала в безумие. На улице кровавая баня, полиция работает на пределе возможностей и рекомендует сохранившим разум забаррикадироваться дома и ждать, пока ситуация не прояснится.
Предупреждение звучит каждые пять минут, а потом телевизор замолкает, слышны лишь шум помех и шаги Опциуса, который периодически проверяет на прочность дверь в туалет.
Мари затихает на руках и засыпает, а Вивиан впадает в отчаянье: Максим не придет, мир рехнулся, они с Мари тут умрут с голоду. Если бы не наручные часы, Вивиан бы потеряла счет времени, а так видела, что прошла не бесконечность, а чуть больше семи часов.
Был промежуток времени, когда шаги Опциуса стихли, и Вивиан собралась выходить на разведку, но только она потянулась к замку, как хлопнула входная дверь, в комнате затопали и вроде даже заговорили. Захлопали ящики комода, заскрипели петли шкафа, и Вивиан сообразила: в квартире мародеры, которые всегда появляются во времена смуты.
Донесся вскрик, что-то загрохотало, кто-то упал и выматерился. И воцарилась тягучая тишина. В ванную не проникали звуки снаружи, клокотала вода в трубах. Вивиан качала мерно сопящую дочь на руках, чтоб она подольше не просыпалась и не просила есть.
Девочка проснулась в восемнадцать сорок, заворочалась, пытаясь выпростать руки из пеленки. В этот миг из комнаты донесся протяжный стон и жалобное бормотание, Вивиан показалось, что вполне осмысленное, и она прижалась ухом к двери.
— Мать моя женщина, что я тут делаю? — Вопрос, очевидно, Опциуса, адресовался самому себе, и Вивиан не удержалась, воскликнула:
— Пытались меня убить.
— Я? Милочка, кто вы? Где я? У меня пальцы поломаны, батюшки!
Вивиан назвала номер своей квартиры, Опциус обвинил ее в клевете, ушел и не вернулся. Выйти она решилась, только когда вернулся Максим, который, как выяснилось, не помнил, что с ним было весь день.
Первое, что вижу, открыв глаза, — серый бетон, куда я уткнулся носом. Упираюсь в него, чтоб подняться, шиплю от боли в левой руке, там, где были пальцы. Я жив? Где я?
Белые стены, белый потолок. Мигает панель идентификатора. Смотрю на покалеченную левую кисть, вспоминаю последние события, и душевная боль перекрывает физическую. Я, сущность высшего порядка, навсегда потерял ту, что люблю, и продолжаю терять.
Пара невозмутимых уводит изрыгающего проклятья Боэтарха, который, похоже, не понимает, за что его так. Ничего, объяснят без меня. Он больше не представляет угрозы.
— Леон? — звенит знакомый голос, женские руки ложатся на плечи.
Рианна обнимает меня, прижимается всем телом, по ее щекам бегут слезы.
— Спасибо! — шепчет она. — Все закончилось.
Не понимая, вопрос это или ответ, отвечаю:
— Дай бог.
Бездумно иду за ней извилистыми коридорами, мы выходим наружу и глохнем от хлопков, треска и грохота. В сгущающихся сумерках сотни пунийцев рушат главную статую Ваала, из чрева которой валит густой черный дым.
— Все жрецы совершили самосожжение, — объясняет Рианна Боэтарх, сжимая мою здоровую кисть.
Пытаюсь понять, что во мне изменилось. Я все еще сущность высшего порядка или стал простым человеком? Открываю разум… и рассеиваюсь. Перед моими глазами — сотни, тысячи зиккуратов, в голове звучат миллионы голосов, я улавливаю миллиард оттенков чужих эмоций: радость, негодование, гнев, боль, боль, боль. Слышу сотни безмолвных криков, обращенных лично ко мне, проходящих сквозь меня.
Слишком много боли, хочется подкрутить кнопку, уменьшив интенсивность. Сперва слышу знакомые голоса-эмоции: отчаянье Лекса, склонившегося над постелью Наданы, которая не умирает, но и не живет. Мысленно касаюсь ее, проникаю в кровеносные сосуды, восстанавливаю отмершие нейроны, и ее ресницы дрожат, она открывает глаза.
На одного отчаявшегося меньше.
Растворяюсь в многоголосом безмолвном вопле. Наверное, так плачет новорожденный, у которого все болит, но он беспомощен и не может ни на что повлиять. Что я могу сделать? Отсекаю «чужие» зиккураты — на время, сосредоточиваюсь на своем.
Выделяю крик, звучащий громче всех. Потому что он мысленно адресован мне, слишком много веры и надежды в нем.
Это мальчик Томис, ему тринадцать. Он живет на первом уровне с матерью. Его сестра пропала. Точнее, ее забрали, потому что она красивая и здоровая. Все знают, кто забрал и зачем — чтобы продать в бордель. И никто ничего не может сделать. Мать взяла все ценное и ушла, чтобы продать и собрать хотя бы часть выкупа.
Томис с недетским остервенением пилит медную трубу для обреза. Он сам убьет Шакала, потому что такое не должно жить. Рик обещал раздобыть порох, а дробь отливать Томис умеет.
Мгновение — и я нахожу его сестру. Обнаженная шестнадцатилетняя девушка лежит на стекловате, она второй день без воды, ее кусают клопы — так Шакал воспитывает непокорных. Он даст ей воду и час свободы, если она…
…лысый пузатый Шакал лежит в постели, раскинув руки, его телом занимаются две нимфы: длинноволосая худышка и грудастая пышечка, а он командует, что и как им делать. Вскакивает, отвешивает пощечину худышке, наматывает ее волосы на кулак. Пышечка жмется к стене, боясь вздохнуть.
Ставлю мир на паузу для всех, кроме Шакала. Возникаю перед ним. Он таращится с ужасом, отшвыривает девчонку, стоя на коленях на кровати, выхватывает пистолет.
— Ты кто такой? — холодно говорит он, взводя курок.
У меня множество вариантов, как его наказать: мгновенная смерть, долгая и мучительная смерть от рака, он услышит мой приговор и будет знать, за что наказан. Да и сейчас могу как парализовать его руку с пистолетом, так и силой мысли преобразовать оружие в червей… Но нет. Слишком гуманно, это не искупит боль, которую Шакал причинил своим жертвам.
— Я — твоя смерть, — улыбаясь, говорю я, пальцем изображаю выстрел.
Он нажимает на спусковой крючок. Летящие ко мне пули застывают, превращаются в капли крови, падают на белую простыню. Шакал жмет на спусковой крючок снова и снова, но ствол выплевывает сгустки крови. Преступник отбрасывает пистолет, его лицо кривится от ужаса, он пятится, но застывает на четвереньках такова моя воля. Подхожу к нему, приближаю свое лицо к его, заглядываю в душу, пытаясь отыскать там хоть отблеск света.
— Знаешь, кто я? Не знаешь. Что ж. — Слова сами ложатся на язык: — Янис Бицентис, властью, данной мне богами, я Белый Судья, приговариваю тебя… Не к смерти. Ты получаешь дар сострадания, в пятьдесят раз превосходящий аналогичный у среднего жителя вашего уровня. Все время до семи утра смерть будет сторониться тебя, а ровно в семь… — кладу пистолет на постель. — Ты обретешь свободу. Какой она будет, выберешь сам.
Исчезаю, давая времени ход. Шакал опрокидывается на кровать. Испуганная пышечка кидается его массировать, а он таращится в потолок, разевает рот в безмолвном крике — чувства девушек, умноженные в десятки раз, обрушиваются на него. Бездна бессилия, отчаянье, страх, жажда привязанной к стекловате девушки становятся его собственными, разрывают на части, пульсируют взрывами. С полминуты он лежит, парализованный пониманием.
Сколько боли! Сердце сейчас разорвется… А ведь это он ее источник! Янис готов душу продать, лишь бы все прекратилось, но понимает, что его ждет полная ужаса бесконечная ночь. Чтобы уменьшить страдания, он обнимает прижавшуюся к полу худышку, становится перед ней на колени и корчится, вымаливая прощение и обливаясь слезами.
Возвращает девушкам одежду, достает из сейфа деньги, раздает своим жертвам, прогоняет их, но они не уходят, боятся, что это очередная проверка.
К утру он распускает всех пленниц по домам, выкупает из борделей тех, на кого хватило денег, но остается тягучая черная ненависть, бездонное отчаянье матерей тех девочек, что отказались покоряться и погибли.
Янис рыдает в голос, стегает себя плетью, пытается вскрыть аорту, но может лишь поцарапать кожу. Дрожа от нервного истощения и обливаясь слезами, он с вожделением ждет семи утра. Трех жизней не хватит, чтобы искупить то, что он натворил.
Ровно в семь сует себе в рот ствол, палец дрожит на спусковом крючке, но Янис находит силы, чтобы не оборвать свою никчемную жизнь — успеется. Он многое может исправить, а потому остаток жизни потратит на то, чтоб хоть немного загладить вину перед людьми, которых сделал несчастными. Пусть лучше они его убьют, если посчитают нужным.
Не Шакал — новый человек, расправив плечи, выходит из своей резиденции. А я возвращаюсь в амфитеатр в тот же миг, когда Рианна сжала мою кисть. Держась за руки, мы становимся на край ступени, я смотрю на полоску догорающего заката, перевожу взгляд вниз, на зиккурат, и вижу не средоточие греха, а младенца, которого мне предстоит научить ходить, дышать и любить.
Как когда-то научили меня.
Данный текст был приобретен на портале Литнет (№ 49685713 15.01.2024). Литнет — новая эра литературы