Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»

ЧАСТЬ II Трафик Троцкого

Свежевырванное сердце он стократно отточенным жестом взметнул к солнцу. Оно смутно и безжизненно маячило за оконным стеклом. Брызжущая кровью плоть неприятно вибрировала в ладони. Как-то по-заячьи буквально тряслась.

«Ну вот, блин, опять второго сорта попалось, а может, и вовсе третьего», — опечалился Генрих и с тревогой взглянул на подернутый дымкой солнечный диск. Но светило не подвело — ответило яростной вспышкой. Тучи разлетелись в клочья. Неистовые протуберанцы пробили атмосферу и долбанули по головам обитателей Земли и их хитроумным электронным приборам, внося сумятицу с неразберихой в те и другие.

— Показатели, быстро! — скомандовал Феликс. Но в ответ услышал только плотоядное чавканье из соседней, погруженной в мерцающую тьму комнаты. Заглянув в нее, он при свете компьютерного монитора увидел отвратительную и предельно неприглядную сцену. Майор увлеченно присосался к рассеченной груди только что умерщвленной жертвы, совершенно позабыв о своих ассистентских обязанностях.

— Вот ведь упырь долбаный, — не выдержал жрец. — Да очнись ты, Серега, потом пообедаешь.

— Ну че ты пиздишь не по делу? — раздраженно отозвался майор. — Много ты понимаешь, потом уже совсем не то будет. Сейчас же самый свежачок. А показатели твои нарастают. Где-то треть уже от проектных величин.

Перепачканный кровью майор Казаков буквально на миг оторвался от терзания тела, чтобы глянуть на экран компьютера, по которому ползли разноцветные змеи графиков, и снова вернулся к трапезе.

«А ведь я почти что Данко, — мелькнула в сознании Генриха задорная мысль. — Ну что с того, что он своим сердцем светил, а я чужими. Задача-то у нас одна — людей от тьмы избавить». Подумал и тут же спохватился: «Это что ж я эгоистические поползновения допускаю, все ж насмарку сейчас пойдет». Действительно, солнце, словно бы услышав эти неправильные, недостойные служителя жестокого, но справедливого культа мысли немедленно втянуло протуберанцы назад и снова уютно укуталось сероватыми облаками.

Неудачливый жрец обессиленно рухнул на пол прямо в лужу не остывшей еще кровищи. С досады запустил затихающим сердцем в упыря майора. Тот среагировал молниеносно — не отрываясь от тела, поймал и засунул его во внутренний карман пиджака. Профессионализм, как говорится, не пропьешь. Чужое сердце еще немного потрепетало возле его, навеки оледеневшего, и замерло окончательно.

«Да, над концентрацией мысли еще работать и работать, — между тем самокритично размышлял Генрих, — а ведь времени-то не так много. Не сегодня завтра могут и выпасти нас. Уж больно майор беспредельничает. Засада какая-то получается, — констатировал он, наблюдая за ненасытным сотоварищем. — Самому заготовкой заниматься нельзя, потому как не до медитаций тогда будет, а Серега так по ходу лютует, что до добра это точно не доведет. Да и экземпляры, честно говоря, левоватые. Конечно, количество в качество, может, и перейдет, вот только дождемся ли?»

Генрих угрюмо поднялся и подошел к окну. Практически с вершины одной из сталинских высоток открывался захватывающий вид. Город уже вовсю жил своей торопливой утренне-будничной жизнью. Муравьишкам, суетившимся внизу, по барабану было все, и прежде всего — собственная стремительно прогрессирующая деградация.

— Москва, блин, как много в этом звуке, — мрачно прошептал жрец и прижал лоб, пылающий горячкой национальной революции, к оконному стеклу. Ледяной ветерок проникал сквозь старые рамы, бодрил. Однако ему, неуемному, хотелось большего. Генрих распахнул окно и шагнул в пустоту.

Полковник Владимир Козлов с самого утра буквально занимался разгромом Чистопрудненского джамаата. Бегал с бойцами по московским дворикам, кричал ваххабитам, что, мол, «сдавайтесь, вы окружены». Сам при этом понимая бессмысленность подобных призывов. С одной стороны, адресовались они закоренелым смертникам, с другой — никто, конечно, окружен не был. Какое там… При том бардаке, который в последнее время стал повсеместен в России и день ото дня только нарастал, кого-либо окружить реально так, без балды, было абсолютно невозможно.

Пока спецназовцы с фальшивым энтузиазмом обстреливали окна очередной квартиры-убежища экстремистского, он присел устало на бортик детской песочницы. Закурил прищурясь. «Как будто в казаки-разбойники играем», — подумал уныло Козлов и сразу вспомнил детство. Разве мог он тогда, обычный московский пацан, веснушчатый и драчливый, представить себе, что лет эдак через двадцать каких-то в родном его городе молодые ребята (точно такие же, как прежние его старшие товарищи, игравшие в этих же дворах на гитарах под портвейн и водочку) будут носить чужие, нерусские имена, а называть себя станут шахидами? «Не мог», — решил Козлов и со злой досады уронил голову в пропахшие порохом ладони.

И перед глазами непрошено пронеслась жизнь — непутевая, конечно, с точки зрения нуворишей и ренегатов, однако постыдного он в ней на беглый взгляд ничего не увидел. Но дать ей более взвешенную оценку не позволили, как это не раз бывало, враги.

Ваххабиты с криками «Аллаху акбар!» пошли на прорыв. Козлов упал на колено и открыл огонь. Вороненый ствол хищно вцепился мушкой в чью-то белобрысую голову, перехваченную зеленой лентой. В бою он о приятелях детства, к счастью, не вспоминал и движущиеся мишени с ними не отождествлял. Грянул меткий выстрел. И Владимир увидел, как кровавое пятно расплылось на сукне, испещренном арабской вязью исламистских лозунгов. Однако тут из подъезда грянул гранатомет, и полковника накрыла взрывная волна.

Благополучно очнувшись минут через десять, он выслушал донесение командира спецназа о том, что ваххабиты тем временем умудрились беспрепятственно ворваться в здание театра «Современник» и заминировать все входы и подходы. Козлов даже не удивился. В последнее время контртеррористические операции неизменно развивались по самым херовым сценариям. А по-другому и быть не могло, собственно. Ведь в спецслужбах остались только уж вовсе ни на что не годные персонажи, да вот такие, как он, тоскующие о былом патриоты. В чем-то, пожалуй, самураи…

Владимир, правда, и среди последних был исключением. Ведь он в этот период хаоса и безвременья, когда крысы бежали в разные стороны с тонущего лубянского корабля, как раз на него вернулся. Дело в том, что в период недавнего торжества чекистской диктатуры, завершившийся внезапной и чудовищной катастрофой, он трудился простым незаметным нотариусом. Хотя и душила его постылая бумажная круговерть, но честь офицерская, которую ему как-то посоветовал беречь смолоду сгинувший неведомо куда наставник, не позволяла участвовать в кровавом беспределе, творимом его коллегами. Умом он, конечно, понимал его полную оправданность и глубокую целесообразность, вот только сердце наотрез отказывалось подчиняться зловещим велениям разума. И оно, в конечном счете, не обмануло Козлова.

Гибель последнего президента в результате трагически нелепого (однако по большому счету спровоцированного опять-таки экстремистами) происшествия повлекла за собой лавинообразный распад всего привычного миропорядка. Безвременная кончина лидера совпала с полной утратой спецслужбами компьютерного контроля за ситуацией. В результате хакерских атак интернет-террористов были утрачены абсолютно все базы данных: на агентов и сотрудников, террористов и просто потенциальных оппозиционеров. Все эти гигантские информационные массивы были порушены начисто, буквально стерты в порошок. Разумеется, подрывные элементы, ощутив, что нет за ними сурового чекистского пригляда, полезли из всех щелей. Поползли со мстительным стремлением разорвать страну. Тут как тут, конечно, оказались и мировая олигархическая закулиса, и американский империализм, недаром дожидавшиеся своего часа.

«И страны не стало», — обреченно прошептал полковник, устремив глаза, подернувшиеся непрошено набежавшими слезами, к тусклому солнцу. И тут светило внезапно вспыхнуло немыслимо острыми, яркими лучами. Козлов упал на колени и уткнулся опаленными зрачками в сугроб.

Генрих по паспорту был никакой не Генрих, конечно, а самый обыкновенный Гарри. Мать, интеллигентная в целом женщина, фанатела при этом принцессой Дианой. И назвала сына в честь одного из принцев.

Бабья доля ее не задалась. Точно как и у венценосного идола. Оттого и рос Гарри безотцовщиной, оттого и увлекся с подростковых лет человеконенавистничеством. И переименовался в честь рейхсфюрера Гиммлера.

Подельники его по лютым расправам с врагами белой расы сие погоняло признавали, ибо был он не по годам прозорлив и удачлив. Очередным подтверждением чему стало его спасение (единственного из собранного майором отряда) после подземной операции.

С той поры они и скорефанились. Майор, следуя указаниям Дзержинского-Розенберга, узнавал от него азы расовой теории. Время для этого имелось, поскольку они совместно пребывали на нелегальном положении вследствие художеств, учиненных обоими. Но ныкались по подмосковным дачам они недолго.

Генрих издавна, как и все активные неонацисты, был под колпаком у Мюллера. Того самого, шефа гестапо. Пребывал он теперь на лунной базе Четвертого рейха, управляя оттуда посредством всяких внушений и излучений разветвленной агентурной сетью.

Непосредственно с Мюллером Генрих общался только однажды. И разумеется, телепатическим способом. Шеф гестапо открыл ему, как верному национал-социалисту, кое-какие тайны. В частности, Генрих узнал наконец, почему космическая экспансия человечества безнадежно буксовала. Он никогда не мог понять, как оно так получается, что в компьютерной сфере, к примеру, то и дело революции происходят, а космические корабли, как и в конце двадцатого века, все так же уныло нарезают круги вокруг родной планеты. Вместо того, чтобы отчаянно рвануть в звездные дали.

Объяснялось же все на удивление просто. Первая же лунная экспедиция америкосов столкнулась с арийскими колонистами, которые с помощью межпланетных демонов погрузили их в состояние неземного ужаса, не отпускавшего их и по прибытии на Землю. После и советские, и штатовские секретные экипажи на снаряженных новейшим оружием аппаратах пытались прорвать нацистскую блокаду Земли, но неизменно гибли в схватке с гораздо более высокоразвитым противником.

Паралич власти, а затем и хаос, случившиеся в России вследствие неполной вменяемости трансформировавшегося Берии, позволили экстренно перейти к реализации главной, тайной и высшей задачи гитлеристов. Для ее осуществления требовалась тотальная мобилизация всех адептов.

Генрих с майором были на летающей тарелке вывезены в Мексику, где прошли ускоренный курс нагуалистской магии. И теперь могли вполне уверенно проводить ритуалы, игравшие в общем глобальном плане одну из ведущих ролей.

Генрих был убежден, что целью их является умерщвление дегенератов и, напротив, пробуждение в не совсем пропащих россиянах арийской крови, превращение их в полноценный материал для грядущего сверхчеловечества. Однако истинные намерения Мюллера и прочих высших нацистов-лунатиков были иными.

Их план был поистине зловещим. От сотворения мира никто не дерзал замысливать такое. Но ведь недаром фюрер говаривал, что те, кто видит в национал-социализме исключительно политическое явление, фатально заблуждаются…

— Ну, Юр, вот и ссучился губер-то наш. — Яркая скуластая брюнетка скинула на пороге избы длинную норковую шубу, оставшись в ультракоротком черном платье и валенках.

— А все к тому и шло, Гюльчатай, — улыбнулся в ответ командир партизанского отряда имени Аркадия Голикова Юрий Котелков.

— Вчера пакт секретный с китайцами подписал, падла, — продолжила докладывать агент Гульнара (Гюльчатай ее в целях конспирации называли партизаны).

— И на каких же условиях? — Юрий налил девушке чаю из пузатого старинного самовара.

— Томская область теперь провинция Китая, а долбоебу этому пожалован титул вана и сто миллионов юаней, — села, закинув ногу на ногу, на грубо сколоченную табуретку Гульнара.

— Да, оборзели вконец китайские товарищи, — задумчиво протянул партизан. Чувствовалось, что зреет в его изболевшейся народными бедами голове замысел священной мести агрессорам. Девушка доверчиво и восхищенно следила за этим грозным и многообещающим мыслительным процессом.

— Так-так, значит, сегодня ревтрибунал собираем, а на следующей неделе исполним гада, — констатировал наконец Юрий и добавил: — Спасибо тебе, Гуля. Последние дни тебе в этом крысятнике осталось мучиться. Скоро в отряд. Только, смотри не расслабляйся, бдительность не теряй. Китайцы вычислят — запытают.

— Да о чем ты, Юр, что я, первый год замужем? — ухмыльнулась девушка и призывно растянулась на простой деревянной скамье.

Партизанский вожак был видным мачо, за счет чего и вербовал всегда полезных девчонок с успехом. Кроме того, он в былые годы, служа госбезопасности, прошел спецподготовку по женской части (его природное обаяние, конечно, было отмечено и не осталось без последствий). Тогда-то, беря по спецзаданию в оборот слабые половины олигархов, он и познал сокровенные глубины женской психики. Это впоследствии не раз ему способствовало во многих инициативах.

И сейчас он понимал, что не в праве отказать Гульнаре, измотанной постоянным нервным напряжением и гнусностью импотента-губернатора, в толике тепла и участия. Хотя и было ему по большому счету не до ее прелестей. Не терпелось детально и всесторонне разработать план ликвидации. Юрий, однако, не подал виду и радушно обнял девушку.

Она не первый год, будучи секретаршей губернатора-перерожденца, орально его обслуживала. В результате чего и была в курсе самых потаенных его замыслов. Поначалу у партизан теплилась надежда, что глава области, коммунист и державник в прошлом, все же сумеет выстоять, не поддастся давлению и посулам южных соседей. Однако повальная эпидемия предательства скосила и его — опытного хозяйственника и в целом грамотного управленца.

После краха диктатуры в Москве подсуетились прийти к власти недобитые демократы. Но власть их распространялась только на территорию Среднерусской возвышенности. И поволжские, и сибирские региональные бароны присягать им на верность отказались. То есть попросту перестали платить налоги. Демократы же и в силу либеральных убеждений, и по причине тотальной зависимости от Запада применить против них силу не могли. Так и жили — не вместе и не врозь. Границ между регионами пока что не было, но не было и общего управления. Каждый губер как мог обходился своим умом.

А поскольку выдающихся мыслителей среди них не обнаруживалось, то плясали они под дудку местных олигархов и зарубежных шпионов, буквально наводнивших страну. Кстати, российские ядерные арсеналы, воспользовавшись хаосом, взяли под контроль где американские «зеленые береты», а где спецназы объединенной Европы, управляемой теперь, после серии финансовых кризисов, советом транснациональных олигархов.

Случилось это в одних случаях при попустительстве, в других — при полной поддержке российских властей всех уровней. Умаявшись нести груз геополитической ответственности, они только и мечтали от него избавиться, чтобы на приволье отдаться распиловке остатков национального достояния.

Заниматься этим им пока дозволяли. Дело в том, что мировые властители пребывали в недоумении относительно того, как взять под контроль все эти гигантские фактически бесхозные пространства так, чтобы не спровоцировать глобальный военный конфликт — войну за российское наследство. Только китайцы времени даром не теряли. На ядерные объекты они не полезли, а просто принялись по-тихому прибирать к руками приграничные территории. Народ на это взирал вполне безучастно, усталый от бесконечных катаклизмов и исторических катастроф, а больше всего — от себя самого.

— Захара съели! — истошный крик кого-то из партизан грубо прервал любовные утехи Юрия и Гульнары. Партизанский командир, запахнувшись в тулуп и прихватив автомат, выскочил из избы. Действительно, у самого крыльца в центре безмолвного круга бойцов лежали окровавленные останки, даже скорее огрызки, Захара, его, Юрия, ординарца.

Агент мировой закулисы Джеймс Блонд прибыл в Москву, как и было ему положено, со специальной миссией. Высший совет международных финансовых кровососов и сопряженная с ним масонская ложа нередко давали ему личные поручения. Новое задание на первый взгляд было ему как-то не по профилю.

Просторный лимузин мчал его по утренней Москве. Он любил этот город и с интересом наблюдал сквозь бронированные стекла за переменами в его многовековой жизни. Дед спецагента был власовцем. И после войны служил с радостью любым врагам красного режима. Внук унаследовал от него весьма недурной русский и ненависть буквально к каждому проявлению чекизма.

Череда катастроф, внезапно и неотвратимо рухнувших на страну и державшую ее в рамках репрессивную систему, смела этот колосс, как выяснилось, даже не на глиняных, а на песочных ногах. Отчаянная, безоглядно жертвенная работа террористов сделала свое дело. А ее плодами, как и планировалось, воспользовались хозяева глобальной финансовой паутины, никогда не ошибавшиеся в выборе объектов для инвестиций.

Короче говоря, Блонд с чувством глубокого удовлетворения приближался к Кремлю — некогда цитадели советизма и чекизма, а ныне — гнезду выкормышей западных спецслужб.

Сверкающе-белый лимузин лихо затормозил на Соборной площади. Секьюрити подобострастно распахнул дверцу. Блонд повел плечами и покрутил головой.

После недавнего триумфа демократии с кремлевских башен посбивали рубиновые звезды, но и имперских орлов сажать на них не стали. Так и торчали они елками вечнозелеными в неприветливом сером небе. Кресты на храмах пока оставили. Хотя всерьез сейчас рассматривался вопрос об их снятии.

Тем самым надеялись удовлетворить чаяния исламистов, все активнее терроризировавших столицу.

— Рады, безмерно рады, — принялись причитать подбежавшие гурьбой деммарионетки. Он в ответ вежливо, но чуть брезгливо улыбался.

— Мистер Блонд, мне надо срочно поговорить с вами тет-а-тет, — почти сразу оттер его от своих настырных коллег спикер Госдумы (он теперь после ликвидации института президентства, как антилиберального, был самым главным). — Признаюсь без обиняков, только на вас надежда. Уже сил нет никаких. Каждую ночь ко мне приходит потусторонний бегемот.

Лом-Али, перебирая четки и поглаживая огненно-рыжую свою бороду, сидел в режиссерском кресле на сцене театра «Современник». Все здесь было ему чуждо и неприемлемо. Взорвать такое непотребное ни на что благое заведение, по его убеждению, сам Аллах велел. Заложники-актеры в зрительских креслах трепетали. Уж больно угрюмым и нелюдимым был тот, от кого зависели сейчас их бренные жизни. Они слишком явственно ощущали — от такого ждать пощады не приходится.

По проходам между тем шныряли юные моджахеды, умело минируя все, что ни попадя. Преобладали среди них славяне. С тех пор как весь Северный Кавказ превратился в клокочущее вооруженными конфликтами месиво, туда, как в былые века на Дон, стекались молодые и горячие разных племен и народов. Большинство в итоге вставало под ваххабитские знамена.

Чекистский режим, успешно истребляя правоориентированных экстремистов, с исламскими джамаатами, стремительно плодившимися в горских республиках, совладать не мог. Лубянские просто удерживали кое-как регион под контролем, подогревая межнациональную напряженность, провоцируя кровную вражду местных кланов. Короче, по мере сил разделяли и властвовали, сея братоубийственность на многострадальной земле, видевшей Ноя, Хаджи-Мурата и Шамиля Басаева.

Однако смута, разразившаяся в стране, опрокинула кавказский клубящийся насилием котел. И его содержимое начало стремительно затоплять Центральную Россию и столицу само собой. Чистопрудненский джамаат был одним из самых мощных и перспективных. Связано это было с тем, что духовно его окормлял лично Абу-Джихад, крупный теоретик ваххабизма, проживавший с детства в одном из переулков, сбегавших от Покровки вниз. Его-то проповеднический дар и зачаровывал не находившую иного смысла славянскую молодежь.

Парадоксальным образом он даже в период диктатуры не был репрессирован. Объяснить это можно было лишь немыслимой изощренностью его ума. Творения Абу-Джихада были столь глубоки, что донырнуть до дна, где и таилась тотальная античеловеческая агрессия, эксперты спецслужб были не в силах. А оттого, проявляя преступную халатность, не придавали им надлежащего значения.

Бойцы Лома-Али, который был военным лидером джамаата, вели неспешный огонь из окон театра по то и дело перебегавшим туда-сюда спецназовцам. А сам он тем временем думал, что бы такое за жизни заложников потребовать. Ему казалось, что реально пора уже синюю полоску на российском флаге заменить зеленой, а на белой — неплохо бы написать «Аллаху акбар!». Однако без консультации с Абу-Джихадом он на это не решался. Оттого и теребил бороду все неистовей и неистовей.

Лом-Али был моджахедом со стажем. Начав свой боевой путь в окрестностях родного аула во Вторую чеченскую, он позже перебрался в Ирак. После же много где побывал, успешно сражаясь то с российскими, то с американскими шайтанами. На Москве осел он недавно. Обстановка здесь была сложная, как ему не уставал объяснять Абу-Джихад. Привычные для Лома-Али методы не всегда были адекватны. А ему так хотелось иной раз устроить в каком-нибудь отдельно взятом микрорайоне компактный, но запоминающийся холокост.

Размышления моджахеда были прерваны неясного происхождения грохотом над головой. Он резко взметнул к потолку бороду — прямо на него камнем падал некто окровавленный со здоровенным и странно сверкающим ножом в руке.

— Это что ж за зверь его так? — всплеснула руками Гульнара, выбежавшая на крыльцо избы следом за Юрием.

— А это и не зверь вовсе, есть такая маза, — протянул задумчиво бывалый таежник (успевший, впрочем, и в Чечне «поохотиться») Валера Кривых. Он присел и принялся внимательно изучать истерзанную плоть сотоварища. Поцокал языком и продолжил: — Разделали Захара грамотно. Гляди — филейные части отрезали и выпотрошили по уму.

Партизаны молчали потрясенные. Командир каменел лицом. Только Гульнара тихонько всхлипывала, припав к покосившимся ступенькам.

— Где нашли? — спросил Юрий у бойцов, притащивших тело из тайги.

— Верстах в пяти отсюда, в овраге. Волки над ним уже собирались, — доложил молодой боец с алой октябрятской звездочкой (коммунистическая атрибутика была в дефиците) на черной вязаной шапке.

— И кто там в округе промышлять может? — деловито, стараясь не выдавать собственной потрясенности и пытаясь не глядеть на труп, в общем-то, ставшего близким ему человека, поинтересовался командир.

— Да там верстах в семи к западу сектанты обитают, но вроде люди божьи, по слухам. Хотя никто из наших их пока не встречал, — словно бы оправдываясь, сообщил парнишка.

Партизаны перебазировались в эту покинутую давным-давно деревушку буквально пару дней назад, после того как та же Гульнара сообщила, что старый район дислокации вычислен вездесущими китайцами (их спецназ уже вовсю шнырял в округе). Соответственно толком осмотреться да приглядеться к соседям у котелковских бойцов времени не было.

— Значит, пора повстречаться, — рубанул Юрий. И внутренне покорил себя за явный недосмотр и упование на авось. Но бойцам вида не подал и отдал приказ: — Левченко, Кривых, Сабуров, Абрамян, ко мне!

У Котелкова было давнее правило, привитое ему покойным уже старым зубром генералом Шуршалиным, — никогда не оставлять непонятки на потом. Потому как они непоправимо разлагают коллектив. Бойцы впадают в задумчивость, а она — главный враг решимости. Рефлексировать же может себе позволить только командир, да и то по праздникам.

Уже через каких-то полчаса, проинструктировав Гульнару и тепло с ней простившись, Юрий во главе небольшого отряда выступил в поход. Заснеженная тайга была, как обычно, величава и загадочна. Свинцовые облака, казалось, пригибают к земле верхушки мохнатых елей. А их колючие лапы норовили преградить путь небольшому, но отчаянному отряду. При этом чем дальше партизаны углублялись в чащу, тем почему-то тревожнее становилось у них на душе. Что-то зловещее как будто висело в звенящем стылом воздухе и постепенно сгущалось, сдавливая сердца бойцов ежовыми рукавицами ужасающего предчувствия.

Юрий бывал в разных передрягах, видел смерть разных видов и сортов. Срывался в пропасти. Тонул в бурных реках. Погребала его земля, вздыбленная взрывом. Наконец горел он даже как-то в танке. То есть все стихии, с какими человек дело имеет, норовили его поглотить. Только он не давался.

После исполнения последнего задания генерала госбезопасности Шуршалина, ввязавшегося в гибельную для себя борьбу против разрушительного для родины заговора, Котелков отправился на Памир. Любивший его, как сына, генерал знал, куда услать Юру, чтобы уберечь его от мстительной руки неумолимых внутренних врагов. Оттуда он совершал рейды и в Афганистан, и в Пакистан, налаживая связи-контакты, каковые могли бы сыграть немалую роль в грядущем (Юрий в это безоговорочно верил) возрождении геополитического могущества России. И непременно (он опять-таки не сомневался) она будет Советской.

Так вот, даже в самых зловещих пещерах горного массива Тора-Бора, где одно время ныкался легендарный Бен Ладен, он не ощущал такого стрема, как здесь, среди родных сибирских елок. И бойцы впали в массовый психоз недаром…

— Ну вот, представьте себе — белая дорога. Не широкая, не узкая, а такая, к примеру, как Китайгородский проезд, — начал свой рассказ спикер российского парламента Германцев. И продолжил, заметно нервничая, а оттого то и дело кося глазами на дверь: — И бежит она через океан. Точнее, прямо по нему, по волнам то есть. И я так понимаю, не вижу, ну сами знаете, как во сне бывает, а осознаю, что конечный пункт у нее здесь — в Кремле.

Германцев выпалил наболевшее и осекся, глядя почему-то в ужасе на Блонда. Тот постарался максимально доверительно улыбнуться и успокоил несчастного:

— Продолжайте, Ефим Семенович, я, конечно, не психоаналитик, но ничего тревожного пока в вашем сновидении не обнаруживаю.

— Именно что пока, — встрепенулся и вышел из столбняка спикер. — Дальше — больше. Я вдруг вижу, что по дороге идет кто-кто. Лицо все в крови, а сам в черной коже.

— А вы, я извиняюсь, садомазохизмом не балуетесь? — с трудом скрывая внезапно ставшее необоримым раздражение, уточнил спецагент.

— Да при чем тут моя личная жизнь? — гневно покраснел демократ. — А бегемота вы как объясните?

— Какого бегемота, Германцев? Излагайте конкретно, или вы хотите, чтобы я сообщил кое-кому, что у вас белая горячка, провоцирующая склонность к зоофилии? Полагаете, вам более адекватной замены не найдется? — мрачно осведомился Блонд.

— Бегемот прибегает из ниоткуда и топчет дорогу, — истошно заорал спикер, словно бы вовсе не слыша отрезвляющих слов. — Да, блядь, стирает ее в порошок, в пыль, а сам на меня рычит и скалится, что, мол, сожрет меня, если служить ему не буду. Прямо надвигается всей тушей, бурый такой, огромный. И чем ближе ко мне, тем он меньше на бегемота похож, а просто какое-то нечто булькающее. А потом оно уже раз — и со всех сторон, А я, как в болоте, в нем захлебываюсь и просыпаюсь.

Германцев опустошенно умолк и уставился в пол, сотрясаемый какими-то внутренними конвульсиями. Он по-прежнему был кудряв и моложав, но из глаз напрочь исчезла так характерная для него прежнего раздолбайская беззаботность. В них поселился кромешный, неизбывный ужас затравленного, потерявшегося в чудовищном мире кролика.

Блонд гадливо наблюдал за этим человеко-студнем, размышлял недоуменно: «Что же так высших братьев-мастеров встревожило? Просто больной придурок, он и раньше-то небольшого ума был, а как власть на него свалилась, и последнего лишился. Но делать-то мне нечего, придется эту галиматью дешифровывать».

Агент встал, прошелся (руки за спину) по залу.

— И давно это с вами? — резко обернулся к измученному спикеру.

— Дорога с месяц как видится, а бегемот почти сразу, как я в должность вступил, приходить начал, — не поднимая глаз, сообщил Германцев.

— Белая дорога — это кокс, как я понимаю. Давно подсели? — уточнил на всякий случай Блонд.

— Ну, какая, в самом деле, разница? — всплеснул руками спикер. — Вы что, когда-нибудь с подобными эффектами от его употребления сталкивались, слышали о таком?

Агент решил, что спрашивать, собственно, больше нечего. Надо переждать, кремлевским воздухом подышать, что ли. Раз рациональных ответов не подыскивалось, приходилось уповать на интуицию. Она у Блонда была донельзя развита. Никак не меньше интеллекта. Что и послужило, как он теперь догадывался, причиной того, что разгадывать этот сумбурный ребус отрядили именно его.

Между тем требовалось в данном случае не столько это, без сомнения, замечательное свойство, сколько умение видеть сквозь толщу времен (такие специалисты в распоряжении всемирной олигархии, конечно, имелись). У Блонда же подобное зрение пока даже не прорезывалось. Иначе он, познакомившись с темой, обсуждавшейся без малого сотню лет назад в том самом зале, где они с Германцевым сейчас находились, понял бы многое…

— Этот вариант, только этот, — процедил сквозь зубы неумолимый Троцкий, тыкая когтистым пальцем в пирамидообразную модель ленинского мавзолея. При этом широким жестом смел на пол кипу других проектов увековечивания любимого вождя.

— Но почему, в конце концов, Лев Давидович? — не выдержал Бухарин. — На каком основании вы навязываете партии ваши модернистские вкусы?

— А вот на каком, — цинично усмехнулся Троцкий и насыпал на красный кумач цековского стола белоснежный сугробик кокаина.

Прочих старых большевиков аж передернуло, и тут же к нему потянулись одна за другой дрожащие руки. Однако глава рабоче-крестьянской Красной Армии безжалостно дунул, и вожделенный порошок бесполезным маревом повис в воздухе. Товарищи заскрежетали зубами и упали, обессиленные, в кресла. Выглядели они, прямо скажем, не лучшим образом — красные дрожащие веки, пересохшие высунутые языки. Троцкий злорадно усмехнулся, ощущая безграничность своей над ними власти.

Только Сталин мрачно покуривал в углу трубку. Иосиф Виссарионович, единственный из членов ЦК, не был наркозависим. Вино пил, табак курил, а вот чтоб кокс долбить — ни-ни. Но он пока был в явном меньшинстве, а потому не мог противостоять грубому троцкистскому диктату. Он только-только приступал к формированию своей железной гвардии, свободных от наркозависимости партийцев. Отбор вел тщательно, событий не форсировал. Хотя знал бы он тайный смысл необъяснимой на первый взгляд упертости Льва Давидовича, может, и не стал бы медлить — позвал бы верных Буденного с Ворошиловым, отдал бы Москву Первой Конной на поток и разграбление. Однако не знал…

Дискуссии о том, как должен выглядеть вечный приют Ильича, велись уже неделю. И весь этот немалый срок вожди революции были лишены ставших с осени семнадцатого привычными доз. Колбасило их, понятно, не по-детски. Троцкий вполне убедительно объяснял отсутствие порошка перебоями в поставках. А их, в свою очередь, — происками оппортунистов. И вот теперь он абсолютно недвусмысленно дал партийной элите понять, что лгал, что держит их всех в кулаке, по-прежнему полностью контролируя трафик, и что никому не позволит идти против его генеральной линии.

Начинался диктат Льва Давидовича исподволь — с момента его возвращения из последней предреволюционной эмиграции, что протекала в Америке. Полиция Временного правительства от агентов в среде подрывных элементов уже очень скоро по его прибытии получила скандальную информацию — большевики обзавелись крупными запасами кокаина, посредством которого ведут агитацию среди балтийских матросов. Богемные увлечения братишек позабавили сыскарей, и не более.

А стоило бить тревогу. Поскольку кокс не простым был, а заговоренным. В потребителях он пробуждал неутолимую жажду мировой революции и звериную лютость к ее врагам. Это была работа мексиканских колдунов-брухо, с которыми Троцкий в прямом и переносном смысле снюхался за океаном. У них был, кстати, свой интерес.

Красные, согласно их видению, призваны были отомстить белым, то бишь расе бледнолицых, за истребление индейцев обеих Америк, за разрушение их величественных цивилизаций. Были у них и иные, еще дальше идущие и неизмеримо более зловещие планы. Революция в них играла роль лишь служанки высших (точнее, низших) неизвестных. И понеслось…

Лев же Давидович со временем сам перестал понимать, что движет им в его борьбе — учение Карла Маркса или заветы Дона Хуана (самого близкого ему брухо). Это он, старик в дырявом пончо, с то и дело вспыхивающими зловещим огоньком глазами, прислал ему ровно неделю назад заказным письмом рисунок — ступенчатая пирамида, а на ней надпись: ЛЕНИН.

Генрих немного полетал вокруг шпиля высотки. Покувыркался в воздушных потоках и, утомившись, присел на какое-то архитектурное излишество. Нехитрому для мексиканских колдунов умению парить над долинами и взгорьями, поросшими кактусами, да над зеленым ужасом сельвы обучил его брухо Хуан, который и проводил с ним курс «молодого бойца», по заданию Мюллера.

Майор колдуном был попросту вампиризирован, поскольку, согласно экспертному заключению, для работы с зоной неведомого, с зоной сверхчеловеческой Силы — Нагуалем, он был непригоден. Генрих — другое дело…

Дон Хуан раскрыл ученику, между прочим, главный секрет бытия — все, что ни на есть, и все, чему еще только суждено стать, должно быть оплачено кровью. В том числе и даже прежде всего — благодатный солнечный свет. Если соответствующих богов не питать кровью, они с досады и голодухи попросту погасят светило. В этом индейцы были уверены накрепко.

Мысль эта и Генриху приглянулась. Она, почудилось, дает ключ к пониманию последних смыслов. И он с увлечением погрузился в яркий и зловещий мир бесчеловечного культа.

Впрочем, Мюллер определил его на обучение, разумеется, с далеко идущими намерениями. И именно эти-то намерения позволили столковаться арийцам с теми, кто все белое люто ненавидел. Дело в том, что Новый Мир, каковой должен был бы родиться, точнее, возродиться, в итоге всех этих операций был вожделенной целью что тех, что других.

Короче говоря, лунные нацисты планировали глобальный катаклизм. Раскалив Солнце, путем массовых жертвоприношений, а также по сговору с космическими демонами, они не просто новый потоп замышляли вследствие таянья всех какие ни на есть льдов. Они, используя сомнамбулические вояжи Лавкрафта, договорились о взаимодействии с подводным Злом. Необходимо было синхронизировать потоп и тонко рассчитанные подвижки земной коры.

И тогда свершилось бы великое — современные континенты, населенные дегенератами, погрузились бы в океанскую пучину. А со дна поднялись бы острова древних — Арктогея и Атлантида.

Лунные колонисты, а также их собратья из Новой Швабии, что в Антарктиде, с Северного полюса и иных заповедных мест собрались бы там и дали бы старт новой эре — Золотому веку Сверхчеловека.

Брухо они соглашались инкорпорировать в элиту, поскольку обнаружили у большинства из них первую — арийскую группу крови. Впрочем, планы самих брухо не вполне совпадали с вышеописанным грандиозным триумфом воли…

Что сердца рвать, что в небе парить, у Генриха получалось неплохо. Способности к запредельному в нем жили действительно несусветные. Однако сам он в них до конца уверен не был. Адепт кровавого культа резонно опасался все же уходить в дальние перелеты. Но и домой, однако, возвращаться не хотелось.

«И хрен ли там делать, — думал он, зависнув на манер врубелевско-лермонтовского демона над Москвой. — Упырь этот беспонтовый нажрался небось до отвала и на боковую в гроб залег». Генрих с досадой плюнул, сконцентрировав в своей ядовитой слюне все клокотавшее в нем презрение к обывателям и их городу, готовому шлюхой распластаться то под чекистскими недоумками, то под дегенератами-демократами. Задумчиво проследил за полетом белого сгустка.

«Надо по уму все же персонажей подбирать, — вернулся он к тяжким своим размышлениям. — Майор-то все больше коммерсов хватает по кабакам ночным. Скины и вовсе по привычке чурок-гастарбайтеров таскают. А ведь ацтеки только воинов плененных вражеских в жертву приносили, а всякую шелупонь — типа там крестьян, ремесленников — не трогали. Вот и результат был, что называется, налицо. А если низшие касты потрошить продолжать, солнце путем не разгорится».

Вот только где брать этих истинных воинов, у которых сердца не дрожали бы ни в груди, ни вне ее, было непонятно. Погоны на плечах — это в нынешнюю эпоху тотального вырождения отнюдь не показатель — их кто ни попадя таскает. Генрих заглянул в зеркально отполированное лезвие жертвенного обсидианового ножа. Там иногда он кусочками видел будущее. Но солнце заволокло опять напрочь, и пророческие глубины древнего клинка остались непроглядны.

— Опять суки-янки свое метеорологическое оружие в ход пустили, — выругался Генрих. Действительно, в ЦРУ догадывались, что глобальная жара — дело рук врагов прогрессивного человечества. И, как могли, укутывали Землю в облака.

И в этот безрадостный миг монотонный городской гул, доносившийся снизу, разорвали выстрелы. Генрих с высоты вгляделся. Неподалеку от соседней станции метро шла оживленная перестрелка. Это полковник Козлов гонял ваххабитов. И что-то екнуло в груди у «демона». Почуял он, что там и найдет он подходящего кандидата в жертвы.

Генрих усмехнулся: «Я прям, как Хищник из одноименного кинофильма, — где стрельба, туда меня и тянет». Однако уйти в ассоциации он себе не позволил, а вместо этого мощно оттолкнулся от стены высотки и понесся в воздушных струях к опоясанному вспышками выстрелов театру «Современник».

— Ну и какого же хера, позвольте поинтересоваться, вы, полковник, до этого джамаата доебались? Чем они вам не угодили? — поинтересовался депутат Кабанов, багровый от возмущения. Он прибыл к «Современнику», всполошенный звонком Абу-Джихада. Философ-мистик регулярно перечислял ему на счет крупные суммы саудовского происхождения. Поэтому парламентарий никак не мог оставаться равнодушным к притеснениям мусульман.

Казаков о причинах обеспокоенности своего собеседника догадывался. И даже пожалел, что к нему вернулось зрение — опять эти паскудные рожи видеть. Они, их обладатели, яростно и сладострастно насиловали его несчастную родину, а Козлов ничего не мог поделать. Погоны обязывали на вытяжку перед этой сволочью стоять.

— А что, по-вашему, терпеть беспредел этот? — все же не выдержал он. — Нам сигналы от населения что ни день поступают — ваххабиты народ терроризируют. То девчонок в мини-юбках на бульваре поймают, мешки из-под картошки на них наденут и так вокруг прудов водят. То у мужиков пиво отнимут и по шеям надают. Что они со своим уставом в наш огород?

— Какой огород? Вы чего, Козлов, бредите, забыли, какой год на дворе? Мы вам тут гебистский произвол разводить не позволим, живо погоны потеряете, — взъярился не на шутку депутат.

— Не вы мне их давали, не вам и срывать, — уперся полковник.

— Немедленно снимайте оцепление, идиот, там в театре у них актеров да обслуги человек сто в заложниках. Трупы, если что, на вас повесим, под суд пойдете. А в СИЗО мы вас в мусульманскую камеру определим. Ну, как, годится? — злорадно выпалил депутат.

Казаков прекрасно понимал, что от такой гниды ждать можно чего угодно. В том числе и всего вышеперечисленного. Именно депутаты были теперь главными заправилами окончательного раздербанивания богатств, еще в немалом числе остававшихся у страны. Делились они, как и прежде, на фракции с псевдопартийными названиями. Но реально обслуживали уж, разумеется, не избирателей-лохов, а исключительно те или иные внешние силы, лязгавшие зубами на распадающийся лакомыми кусками обширный и жирный российский пирог.

В парламенте имелись межфракционные группы проамериканской, международно-олигархической, прокитайской и даже исламской ориентации. Они наперебой торпедировали любые попытки немногочисленных патриотов, чудом в Думе сохранившихся, сохранить какую-никакую цельность страны.

Казаков чувствовал, что могучему терпению его приходит конец, что не в силах он больше потворствовать этим преступным поползновениям. Мужественное и простое его лицо побагровело, и он, заскрежетав зубами, уже изготовился ответить врагу народа резкой отповедью, как вдруг офицера ударила по ушам подозрительная тишина. Весь его боевой опыт свидетельствовал, что не к добру она.

Почти беспрерывные провокационные постреливания ваххабитов стихли. «Что бы это значило?» — тревожно заозирался Казаков. Происшедшее не ускользнуло и от депутатского внимания. Кабанов не в первый раз выступал в роли переговорщика (он изрядно поднаторел в том, как сводить на нет усилия спецслужб и выручать из засад исламистов).

— Ну что, полковник, доигрались? Сейчас небось головы начнут выбрасывать. Что тогда ваш народ сигнализирующий скажет? Гляди, падла, первая же жертва среди заложников — тебе пиздец! — начисто утратив остатки корректности, заорал депутат, напирая на чекиста объемистым брюшком и брызгая слюной.

— Товарищ полковник, заложники выходят, — доложил подбежавший к ненавидяще глядевшим друг на друга мужчинам командир спецназовцев.

И действительно, из каких-то боковых окон осажденного театра, пугливо озираясь, выпрыгивали актеры, облаченные в нелепые костюмы девятнадцатого века (репетировали «Горе от ума»). Особенно тяжко приходилось дамам — пышные юбки цеплялись за шпингалеты, тянули назад — во власть беспощадных террористов. Наблюдать за этим зрелищем без душевной боли было невозможно, и спецназовцы, даже не дожидаясь приказа, рискуя попасть по кинжальный огонь боевиков, бросились им на помощь.

— Куда, суки? — искаженным яростью голосом заорал депутат. — Вернуть немедленно!

Полковник было хотел, как это нередко проделывают в аналогичных ситуациях голливудские «крепкие орешки», нарезать в рыло продажному ублюдку, однако в театре грянул взрыв такой силы, что его старые стены, видевшие немало корифеев сцены, начали на глазах покрываться ветвящимися трещинами. Этот процесс явно грозил скоротечным обрушением всего здания. И тут уж даже циничный депутат не выдержал, опасаясь за жизнь исламистов, вместе с чекистами со всех ног бросился к эпицентру драмы.

Лом-Али в любой момент готов был стать шахидом. Точнее, он так думал, пока невиданный какой-то, несуразный даже тесак не прижался к его горлу. И дикого вида мужик, свалившийся с театрального потолка, не потребовал от его соратников полного повиновения. Только чеченец хотел прорычать боевикам, что, мол, валите гада, а я к Аллаху полечу, как вдруг вспомнилось, что должок у него остался кровавый неоплаченный. И затосковал он тяжко.

Лом-Али сформировался в зрелую личность в период, когда родная его земля не первый уже год обливалась кровью. Никто — ни стар, ни млад, ни мужчина, ни женщина не могли чувствовать себя даже в относительной безопасности. Детство кончилось, когда по аулу его ударили пушки генерала Шаманова.

Тогда под развалинами родового дома погибли его мать и сестра. Отец, ушедший в горы к Руслану Гелаеву, прославился как бесстрашный головорез. Но пал во время геройского освобождения Грозного от банд федералов. В итоге взращивал Лома-Али дедушка, мудрый суфий, лучше всех в ауле танцевавший зикр. Юноша вскоре стал отчаянным моджахедом. И во Вторую чеченскую он, познавший науку убивать в тренировочном лагере международного террориста Хаттаба, уже сам лютовал вовсю.

В эти-то годы и случилось страшное. Его родной многострадальный аул был захвачен бандой русских контрактников-отморозков, ведших охоту за командиром Лома-Али Русланом Мусаевым. Подонки взяли в заложники всех стариков селения, в их числе и любимого дедушку молодого воина. Спасти их не удалось. Палач, такая кличка была у вожака этих подлых крыс, расстрелял всех до одного.

Гонялся он, да и не только он, конечно, за убийцей долго. Но все без толку. Ни кто такой Палач, ни откуда он родом, его однополчане не знали (Лом-Али лично запытал не одного). А после узнал он, что убийца исчез из Чечни невесть куда. Да и самому ему пришлось уносить с родной земли ноги. По пятам шли кровники Лома-Али — бойцы Рамзана Кадырова.

Ставший к тому времени закоренелым, убежденным ваххабитом, он угодил в Ирак, где принялся умело и самоотверженно биться с врагами Ислама на новом театре военных действий. Но Аллах услышал его яростные молитвы. Там, где и не чаял, Лом-Али встретил своего врага. Чем Палач между Тигром и Евфратом занимался, чеченец не знал. Да это и не заботило его вовсе. Знать ему одно хотелось — как завизжит этот пес, когда дедовским кинжалом он начнет ему глотку резать.

Очутившись в лапах врагов, тот сразу впал в глухую прострацию. Лом-Али не раз видел такое. Но случалось это все больше с солдатами-срочниками. В преддверии смерти неминучей и лютой их словно бы кто-то отключал от реальности, чтоб не мучить ожиданием ужаса и душераздирающей боли. Лом-Али позлорадствовал тогда, что враг его кровный, как мальчишка, муки боится, и принялся с двойным воодушевлением готовиться к казни.

Однако, когда принялся Лом-Али русского резать (не спеша начал, думал до глотки под конец добраться), тот и вправду завизжал, но вот только по-особому как-то (Палач на самом деле применил особое самурайское искусство концентрированного крика). У чеченца даже уши на миг заложило и парализовало к тому же.

А пленнику того и надо было. Даром что связанный, он пружиной с пола глинобитного выпрыгнул — головой своей русой, стриженой — чеченцу в лицо. Когда очнулся Лом-Али, не было кровника. И никто из братьев ваххабитов понять так и не смог, как он из лагеря их незамеченным выбрался. Не иначе шайтан помог, решили.

И вот теперь, когда незнакомец орудовал ножом своим у самой сонной артерии амира Чистопрудненского джамаата, вспомнил он пронзительно ту иракскую хижину и понял, что до скрежета зубовного не хочет он этот мир покидать, Палача в нем оставив. И взмолился ваххабит Аллаху, чтобы избавил его от смерти безвременной, чтобы дал своему воину верному страшную месть свершить.

Надо ли говорить, что его соратники, обнаружив главаря угодившим в заложники, позабыли и об актерах плененных, и о спецназе за окнами. И причиной тому была не только внезапность и необъяснимость появления незнакомца, но и какой-то запредельно лютый его вид. Лицо перемазано свежей кровью, мочки ушей порваны, клочьями болтаются, взгляд черный, звериный, безумный — шайтан да и только. От испуга и нажала одна из сестер-моджахедок на кнопку пояса шахидского…

Последние километры пути до поселка сектантов давались партизанам немыслимо мучительно. Все знаки сулили неминучую беду. Кричали надрывно, как водится, вороны, завывали где-то в отдалении волки. Небо, и прежде темное, почернело вовсе, чугунно навалилось бойцам на плечи. Но они, однако, шли себе и шли, веря в удачу и тактическую смекалку своего командира…

Деревня возникла внезапно. Просто чаща кончилась, и на крутом берегу таежной речки обнаружилось хаотическое скопление ветхих домишек. Место было живописное (открывалась даль), но уж больно дикое и неприветливое. Строения были все, как одно, почернело-бревенчатые и кривые. Ни людей не было видно, ни лая собак — слышно. Партизаны перебежками преодолели голое пространство, отделявшее ближайший забор от деревьев и затаились. Поползли вдоль.

Достигнув калитки, Юра чуть привстал и нос к носу (если уместно так выразиться) столкнулся со свежим, судя по всему, черепом. Он болтался на черенке лопаты, вонзенной в красновато-бурый грунт. Котелков взял себя в руки и осмотрел двор. На бельевых веревках болтались рваная тельняшка, тренировочные штаны, тоже дырявые, и содранная с кого-то кожа.

Юру при всей его бывалости увиденное просто нокаутировало. Он с каким-то нутряным стоном осел товарищам на головы. Чуть посидел, отдышался и, придя в себя, отдал команду: «Вперед!». Бойцы слаженно повиновались. Коротким броском преодолев двор, они ворвались в хибару.

Посреди комнаты за колченогим столом сидели мужик и баба, с аппетитом обгладывавшие чьи-то длинные ребра. Атака партизан застала их врасплох. Да и если б не застала, все равно, в силу своего глубокого убожества, они вряд ли смогли бы оказать эффективное сопротивление. Сразу же для убедительности сломав прикладами им самим практически все ребра, бойцы приступили к допросу. Аборигены, впрочем, и не думали утаивать что-либо. Рассказ их оказался чудовищным, впрочем, как и вся тогдашняя российская действительность.

Выяснилось, что заброшенную деревушку населяют в основном бомжи. Попадаются, впрочем, и маньяки. Еще не так давно они использовались кровавым спецслужбистским режимом как ликвидаторы. Их выявляли и культивировали, чтобы истреблять посредством их революционеров и просто неблагонадежных. После убийства Юриного наставника, генерала Шуршалина, стоявшего препоной на пути авторов этого безумного замысла, перековка монстров из свободных охотников в верных псов диктатуры была поставлена на поток.

Когда грянула внезапная и скоротечная катастрофа, похоронившая режим, они, бесконтрольные, разбрелись кто куда. Но следствием тесной работы со спецслужбами стали невиданные доселе мутации. Вот и сельскую общину возглавлял один такой монстр.

Стоит отметить, что людоедство в гибнущей на глазах державе не было каким-то из ряда вон выходящим явлением. Тяжелейший экономический кризис, помноженный на политические и местами военные конфликты порождали в населении апатию к трудовой деятельности. Однако инстинкт выживания при этом сохранялся. Бомжи и даже вполне оквартиренные граждане нередко промышляли охотой на человека. Органы правопорядка в этом смысле бездействовали, поскольку в ситуации разрушения всех и всяческих норм сами разбились на бригады и в основном бандитствовали.

Вот и понял один из мутантов, что теперь он не марионетка, исполняющая танец смерти на ниточках чекистов, а пророк новой религии. Ему очень кстати вспомнились заветы литератора-изувера Захара Садомазова, в кружке коего состоял юношей. Его уродливое и кровосмесительное богоискательство монстр довел до логичных глубин.

Паству он обрел среди городских люмпенов и особенно — опустившихся интеллигентов. Которым и втолковал, что евангельский призыв, есть плоть и пить кровь Сына Человеческого, извращен попами. Что для обретения вечной жизни и крепкого здоровья следует понимать его буквально. В качестве же потенциальной пищи может рассматриваться абсолютно любой, а не какой-то особенный представитель рода людского.

Можно было, конечно, продолжать пожирать себе подобных и в каменных джунглях, но в лесных дебрях, по замыслу предводителя монстров, процесс этот протекал бы более органично и перспективно. Так и вышло, что деревушка, давно уже оставленная изначальными обитателями, стала пристанищем для людоедов. Жертв из числа взрослых особей они заманивали посулами безбедного житья под эгидой международного благотворительного фонда, а детей просто похищали.

Когда через час партизаны покидали деревню, у них за спиной полыхало яростное пламя, обращавшее в пепел запертых в самом большом сарае каннибалов. А каждый боец шептал внутренне клятву: умереть или все же выжечь на Руси всех мироедов и людоглотов дотла.

Погруженный в тяжкие раздумья Генрих брел по Садовому кольцу домой. Он на отрез не мог взять в толк, какой конкретно бес (или в терминологии Дона Хуана, враждебный дух) его попутал. Никакого внятного смысла устраивать весь этот переполох, завершившийся неслабыми пиротехническими эффектами, не было. «Хорошо еще, что не придавило балкой, как того чеха», — подумал Генрих. И тут же с предельной ясностью осознал, что за такую везуху придется незамедлительно расплатиться. «Ну, да за мной дело не станет», — констатировал он, неведимкой двигаясь среди взбудораженных очередным терактом прохожих.

Нет, он не дематериализовался. Эта операция была все же не его магического уровня. Он просто, что называется, «отвел глаза» сначала спецназовцам, которые нелепо суетились в развалинах театра, а потом прочим москвичам и гостям столицы. Их взгляды обтекали Генриха, неспособные на нем сфокусироваться. Возникало, правда, у встречных неприятное ощущение, что некая муть мимо них промелькнула, ну да у мути же паспорт не потребуешь.

Лететь у Генриха сил после взрыва не было. Он вообще ощущал дикую потерю энергии. И жрец в связи с этим задавался резонным вопросом: «А смог бы я по воздуху чечена до высотки допереть, даже если бы все нормально прошло?» И утвердительно ответить не брался. Что лишний раз свидетельствовало — атака его была предельно авантюристична, и оправдать ее ничем не получалось. Дело было в том, что резать чеха (в котором Генрих учуял реального, конкретного воина, не то что прежние Майоровы клиенты) прямо на месте смысла не было. Жертвоприношения могли быть эффективны только в столичных высотках советской пары, ну и на пирамиде мавзолея, разумеется.

Поначалу Генрих с упырем-напарником пробовали было совершать ритуалы в гигантских доминах схожего очертания, понастроенных в Москве в лужковские годы. Без толку. Многие литры жертвенной крови пролились абсолютно впустую. Солнце не реагировало. Надо отметить, что брухо Хуан, давая им наставления и напутствия, просто на клочке бумаги нарисовал силуэты подходящих для их работы сооружений. Никаких дополнительных комментариев он не давал. Пришлось действовать методом проб и ошибок. Но, в конце концов, Генрих понял — советские высотки возводились, исходя из выверенных магических пропорций, а новоделы — абы как. Так что теперь он наобум не тыкался.

Дорога была недолгой, и уже через четверть часа жрец-террорист отмыкал ногтем (ключ он, разумеется, второпях не захватил) дверь квартиры на последнем этаже. Как он и ожидал, майор мирно посапывал в гробу. «Что с него взять, с упыря-то», — беззлобно усмехнулся Феликс и принялся готовиться к ритуалу. А он был между тем тяжек и крайне болезнен.

Из специально приобретенного сейфа жрец извлек драгоценную для него шкатулку, вырезанную Хуаном из какого-то священного корня не менее священного индейского древа. Открыв ее, он выбрал самую толстую из игл агавы, в ней хранившихся. Уицилопочтли, беспощадное божество ацтеков, которого он в последние годы главным образом и ублажал, требовал от своих адептов изрядной самоотверженности либо выраженной склонности к мазохизму. Принимал он от них подношения исключительно в виде крови, извлеченной из самых болезненных мест, например, из языка или члена. Так уж повелось с глухих доколумбовых времен.

Можно было, конечно, и уши продырявить. Но, во-первых, этим в данном случае было не отделаться — уж больно серьезным косяком был его беспонтовый полет. А во-вторых, мочки ушей у него были и без того изодраны вдрызг. Язык же ему все-таки мог пригодиться. Короче, Генрих снял штаны и принялся, бормоча заклинания, впадать в транс.

Погружение в него не отняло много времени. И вскоре жрец самозабвенно пронзил свой член. Но вместо волны нестерпимой боли его накрыло длительное виденье. Он парил над городом, ничем не схожим с серой, угрюмой Москвой, да и вообще с любым из виденных им населенных пунктов. Кварталы белоснежных, сияющих под, казалось, незаходящим солнцем домов тянулись к гигантской пирамиде в центре. По прямым и широким улицам мимо голубых прудов двигались смуглые величавые люди. И среди них не было ни одного урода, ни одного даже сколько-нибудь убогого.

В окрестных храмах особо самоотверженные, дабы продемонстрировать богам воинскую свою несгибаемость, строились в шеренги и пронзали в едином порыве с Генрихом свои детородные органы. Сквозь отверстия продевали веревки, которые связывали их в единую цепь посвященных. И он чувствовал, что включен в нее. А с вершины пирамиды между тем низвергался буквально водопад жертвенной крови, в которую все, к ней шествующие, и стремились погрузиться.

Генрих еще глубже вонзил иглу и пронзительно-нечеловеческим голосом запел: «Под небом голубым есть город золотой…»

— Вот ведь пиздабол, прости господи, — не выдержал и возмутился полковник Козлов. Он тоже добрался до дома и сидел в тапочках перед телевизором. Жена укоризненно посмотрела на него, мол, непотребную ругань ребенок может услышать. Но, как всегда, ничего не сказала. Она вообще не разговаривала с мужем с тех пор, как он вернулся на государеву службу, резонно полагая, что в нынешних условиях это было чистым безумием. Однако и не бросала его, непутевого. Отчасти из-за дочери, отчасти потому, что, когда страна катится в пропасть, при мужике все же надежнее.

Козлов ее взгляд понял и тоже, ничего не говоря, выбежал на лестницу покурить. Дом у них был так себе, консьержей не водилось, поэтому стены были исписаны черт-те чем. Но вот надпись «Аллаху акбар» появилась, это уж точно, не далее как вчера и аккурат напротив двери в их холл на четыре квартиры. Но полковник сдержался от бранных слов и неистовых движений. Поднялся выше, открыл окно. Затянулся и медленно выдохнул дым.

Однако как ни пытался отвлечься, все равно продолжал видеть наглую рожу телерепортера, сообщавшего зрителям об очередном беспределе спецслужб, учинивших налет на мирную религиозную общину. В результате варварства и жестокосердия чекистов, по его словам, и сгорел театр «Современник» — некогда мекка московской либеральной интеллигенции. На этой фразе полковник и вспылил.

Дальше, Козлов в этом не сомневался, наверняка в кадре возник сука-депутат, который призвал безотлагательно довести реформу кровавых органов госбезопасности до логического конца, ликвидировав их как наследие страшного прошлого вовсе.

Полковник понимал, что в конечном счете это, похоже, неизбежно. «Контору» и так уже раздербанили почти до основания. Большинство функций передали ментам. «А они, падлы коррумпированные, почему, спрашивается, актеров не эвакуировали? Их ведь теперь задача. Заказ ваххабитский был — точно. К гадалке не ходи…» — с тоской подумал офицер. Но выхода у него нет. Это он давно для себя решил. Полковник Козлов останется на посту до последнего.

Вернувшись в квартиру, он взял из холодильника бутылку пива и снова мужественно сел к телевизору. Решил тренировать волю. Программа о разнообразном криминале между тем продолжалась. Камера репортера внимательно, во весь экран изучала чей-то истерзанный труп, а закадровый голос сообщал, что, мол, у не опознанного пока гражданина вырвано сердце и отрезана голова. Сообщалось, что это за последнюю неделю уже третий случай. Сообщалось, как показалось полковнику, злорадно, с намеком на то, что это кто-то из бывших подконтрольных Комитету маньяков куролесит.

«Вот ведь где эта сволочь русофобская все эти годы пряталась?» — задавался вопросом Козлов, имея в виду журналиста, в который раз неразрешимым вопросом. Он, конечно, не приветствовал методы, которыми с подобными персонажами еще недавно боролись его коллеги. Тем не менее искоренять их все-таки было необходимо. Тут сомнений у него не было.

«Однако что-то я с этими ваххабитами гребаными совсем за криминальными сводками не слежу», — осознал Козлов и как-то сразу решил взять расследование только что увиденного эпизода под свой контроль. Ему вдруг пришла в голову нежданная догадка: «А что, если вовсе не в маньяках дело и даже не в сатанистах доморощенных? Может, тут трансплантологи наследили? Раньше они тоже под контролем „Конторы“ были, а теперь почем зря бабло рубят, новых хозяев обслуживая».

Демократы в эмиграции поизносились, никому особо не нужные. Ведь ни Империя Соединенных Американских Штатов, ни транснациональная олигархия никак не ожидали столь резкого падения режима. Как и в случае с крахом СССР, основные мировые игроки оказались к катаклизму не готовы. Однако теперь наперебой опекали выживших либералов, а те, пытаясь услужить, что называется, и нашим, и вашим, вконец запутывались в своем бестолковом интриганстве. Но, несмотря на нервные издержки, вид они теперь имели цветущий. «Ясное дело, — подумал полковник, — все себе внутри и снаружи подновляют небось регулярно. И теперь им на потребу людей на улице режут».

Козлов внутренне уже был убежден, что дело обстоит именно так, а не иначе. Оставалось разыскать улики. Его даже не смущали препоны, которые наверняка на столь скользком пути возникнут. На кону стояла честь Комитета, пусть уже многократно поруганная, но все же ему дорогая.

Лом-Али, кстати, тоже смотрел в это время телевизор. С совсем другим чувством, разумеется. «Так их, так их, подлых крыс», — приговаривал он, слушая беспощадную критику спецслужб в исполнении депутата Кабанова. Ваххабит при этом лежал на койке в бывшей Центральной Кремлевской больнице. Туда его пристроил, по указанию Абу-Джихада, этот самый депутат.

Лом-Али приходил в себя после операции. Балка раздробила ногу столь основательно, что ее пришлось срочно отнять. Но несгибаемый воин Ислама по этому поводу ничуть не убивался. В конце концов, шейх Шамиль Абу-Идрис, известный всему цивилизованному миру как террорист Басаев, тоже одноногим был, а сколько геройств, прежде чем стать шахидом, учинил.

Между тем новости кончились, и началась порнуха. Ее тотальное засилье с первых дней ознаменовало торжество демократии над диктатурой. Правоверному такое смотреть категорически противопоказано, да и потом к мужественному ваххабиту вот-вот должны были приехать все три его любящие жены, всегда готовые по первому движению его суровых бровей немедленно исполнить зажигательный танец живота. Чего ж, спрашивается, ему всякую дрянь суррогатную смотреть. Поэтому Лом-Али принялся щелкать пультом. Но всюду было практически одно и то же. «Русня поганая», — скрипнул зубами ваххабит, выключил телевизор и стал кушать восточные сладости, присланные заботливым Абу-Джихадом.

Лом-Али с удивлением вгляделся в глубины себя. Он вспомнил, что еще пару часов назад оказался не готов умереть. Аллах, конечно, его мольбы услышал. Но не сплоховал ли он, матерый ваххабит, придав такое значение кровной мести, поставив ее вровень, а то и выше джихада? Вопрос был не из легких и требовал, конечно, толкования людей более исламски грамотных, чем он, в общем-то, простой по своей сути боевик.

А все же, поймал себя на мысли Лом-Али, он и сейчас неистово жаждал, чтобы кровник его был жив, здоров и чтобы однажды их пути непременно пересеклись. Уж тогда он своего не упустит. Горьким опытом наученный, тянуть не станет — сразу прирежет этого пса бешеного. А после в любой миг готов будет предстать перед Всевышним. Эти тяжкие раздумья прервало появление чернооких и пышногрудых жен, с причитаниями бросившихся к своему израненному господину.

А между тем по каменистой и пыльной дороге, в далеких южных краях, неуклонно удаляясь от старинного монастыря, шел тот, о встрече с кем так страстно молил Аллаха Лом-Али. Он был высок, сед и отрешен практически от всего. Ночью к нему явился Грозный Ангел и безапелляционно велел возвращаться в Россию. «Жатва созрела, а жнецов нет», — сказал посланник.

А ведь и бегемоту, в свою очередь, снились сны. И кто сказал, что они были менее чудовищны. Эта причудливая тварь, продукт многоступенчатых, жестоких мутаций, органично сочетала в себе человеческое, звериное и даже потустороннее. За счет чего многое видела насквозь.

Однако будь ты хоть трижды прозорлив и столь же беспощаден, из подземного (а где ж еще такому монстру обитать) убежища все не проконтролируешь. К тому же не настолько всесильна оказалась научная мысль, чтобы предугадать развитие организма мутанта. Внутренние и внешние трансформации вовсе не прекратились (как предполагалось) после успешного завершения операции слияния. Периодически, причем непрогнозируемо спонтанно, существо корежило и колбасило. Какие-то способности у него внезапно прорезывались, какие-то бесследно отмирали.

К тому же к бабам ему так и не удалось приспособиться…

Кризис чекистского режима роковым образом совпал с одним из периодов ломки животного. Оттого-то и случилась катастрофа, плоды которой успешно пожинали всевозможные люто враждебные Державе Российской силы. Придя в сознание, бегемот по большому счету мог только кусать локти (будь они у него). Процессы дезинтеграции там, под все безумнее сиявшим солнцем, развивались, похоже, необратимо. И все же мужественный зверь решил не сдаваться.

С некоторых пор он осуществлял контроль за положением в стране в основном через сны правящей элиты. Вот и теперь, удрученный неизбывной печалью реальности и тотальным предательством обслуживающего персонала, бегемот все глубже погружался в чужие видения. Это был действительно единственный способ нечто изменить в его и страны незавидном положении. Ведь в последнее время он был фактически предоставлен сам себе. Никто не проводил даже профилактического ремонта систем его жизнеобеспечения. Тут следует отметить, что лицом к лицу или, точнее, морда к морде, с ним никто не встречался. Поскольку в результате мутаций, даровавших ему власть над снами (кошмарными преимущественно), он так пропитался ужасом, что любое теплокровное существо в его присутствии неотвратимо падало замертво.

Как же, спрашивается, бегемот питался, всеми позаброшенный? Ну, во-первых, он умел трансформировать липкий страх, испытываемый жертвами его ночных посещений, в килокалории. А что касается необходимой и ему белковой пищи, то здесь беспредел, царивший наверху, был ему на руку (или на лапу).

В период диктатуры была смонтирована хитроумная система, оберегавшая обитателей Кремля и других режимных объектов от посягательств революционных боевиков и ваххабитских шахидок. Любой акт вооруженной агрессии в отношении этих бастионов верховной власти провоцировал разверзание мостовых, смонтированных на этих участках из подвижных титановых плит. Террорист, разумеется, проваливался в подземелье (камеры слежения на этот миг автоматически отключались). Ну а там безраздельно хозяйничал бегемот, с аппетитом злодеев и пожиравший. Однако рано или поздно шестеренки, приводившие в движение вышеописанную систему, неизбежно заржавели бы, потому и форсировал бегемот свое давление на властную элиту. Больше всех, разумеется, доставалось Германцеву.

Но вот зловещий парадокс — чем жестче он контролировал сны этих, уже почти тотально закошмаренных им персонажей, тем неуютнее становились его собственные. Прежде насыщенные эротическими приключениями, до которых он был горазд в человечьем обличье и каковых он был лишен в нынешней своей реальности (в них фигурировали, к счастью, женщины, а не бегемотихи), теперь сны будоражили его тяжелыми картинами прошлого. Причем как человечьей, так и звериной его ипостаси. То есть он то ускользал из хитроумных ловушек заговорщиков, то уворачивался от клыков крокодилов и копий охотников.

Но в последнее время обстановка в снах стала окончательно тревожной. В них начал появляться его давний смертельный враг, а с ним и вовсе какой-то чудовищный безумец с огромным окровавленным ножом. Агрессивных действий они пока не предпринимали. Похоже, просто не видели его. Но чувствовалось, что настроены эти изверги решительно. Бегемот готовился к решительной схватке…

— И все-таки, уважаемый доктор, мне придется пообщаться с вашими сотрудниками, хотя, вам, похоже, это не по нутру, — строго заметил Козлов.

— А что, собственно, вызывает ваши сомнения или, я уж не знаю, подозрения? — тяжело и как-то осоловело глядя полковнику прямо в глаза, но при этом почему-то сквозь него, бесцветным голосом спросил глава центра трансплантологии Булдаков.

— Да, в общем-то, все, — нервно засмеялся Козлов. — Знаете ли, по всей Москве трупы без сердец находят. При этом, заметьте, никаких надругательств над ними, не зафиксировано. То есть на маньяка похоже не слишком. По крайней мере, до сих пор экземпляры с такими симптомами не встречались. Нет, сатанистов мы тоже проверяем. Но ваш институт, уж простите великодушно, не раз был связан с темными историями. Почему бы мне в этой связи с его работой не познакомиться?

— А может, это Джек-потрошитель? — с подчеркнутой серьезностью предположил доктор. — Его же, помнится, не нашли коллеги ваши английские. Вот и куролесит опять.

— А почему бы и нет, — подыграл полковник, — только он ведь врачом, по мнению этих, как вы выражаетесь, коллег, был. Может, он у вас практикует?

— Вы, полковник, сами не понимаете, что творите и во что пытаетесь сунуть свой нос, — резко отбросив сарказм, предельно мрачно констатировал доктор. — Не перебивайте. Вы должны понять, а если не можете понять, то просто поверьте мне на слово, что без работы нашего центра сегодня практически немыслимо дальнейшее развитие цивилизации.

— Отлично, а для него, для развития то есть, необходимо забой людей периодически организовывать? — с энтузиазмом, надеясь спровоцировать и поймать на слове собеседника, развил тему чекист.

— Вы совершенно напрасно передергиваете, — вконец помрачнел Булдаков и совсем уже недобро посмотрел на полковника. — То есть вы должны отдавать себе отчет, что пытаться остановить прогресс небезопасно.

— Вот как? — еще больше обрадовался Козлов. — Значит, во имя прогресса, по-вашему, кто-то должен жертвовать своими органами и даже жизнями? А кто же достоин плоды его пожинать, по-вашему?

— Избранные, — просто-таки замогильно произнес Булдаков.

Надо сказать, что подобного циничного поведения Козлов, если честно, не ожидал. Он, конечно, был очень даже наслышан о высокой клиентуре зарвавшегося доктора, но чтобы вот так вот, в открытую, к этому он при всем своем оперативном опыте был как-то не готов. Тем не менее Козлов решительным усилием взял себя в руки.

— Так, так и кто же их избирает, позвольте поинтересоваться? — спросил он в лоб.

— Знаете, полковник, а вот это уже совершенно не вашего ума дело. Размер и форма вашего лба никак не свидетельствуют о весомости мозга, за ним скрывающегося. И потом, мы, по-моему, сильно отклонились от первоначальной темы разговора, который, кстати, на мой взгляд, закончен, — предельно нагло заявил трансплантолог.

Тут уж, надо признать, Козлов немного опешил. Но, тем не менее сумел смерить собеседника, насколько мог, холодно-оценивающим взглядом. Тот был воистину чудовищен — огромный, рыхлый, какой-то буквально шарообразный. Больше всего, в своем не слишком опрятном белом халате, он походил на заготовку для снеговика. Казалось, выкатись он из-за своего обширного стола, запросто раздавит невысокого чекиста.

Он, впрочем, подумал не об этом. А о том, как же может такое чудище об избранных рассуждать. Какие же тогда они? Страшно подумать. Но, разумеется, ничего на этот счет не сказал, а просто подвел итог:

— Значится, так. Вы, получается, берете на себя смелость вот так вот, запросто тормозить расследование. Ведь, насколько я понимаю, общаться с сотрудниками вы мне намерены воспрепятствовать?

— Совершенно правильно понимаете. У людей тяжелейшая работа. Нечего им с вами нервы трепать, — уже не глядя на него, а нарочито листая чью-то медицинскую карту, заявил Булдаков.

— В таком случае вы задержаны, — рискнул рявкнуть Козлов.

Услыхав это, трансплантолог усмехнулся и немедленно принялся тыкать толстыми волосатыми пальцами в клавиши телефонного аппарата. Поднес к уху (тоже волосатому) трубку и произнес в нее с расстановкой:

— Мне нужна наконец настоящая, окончательная бумажка, такая бумажка, которая гарантирует, что никакой Козлов больше никогда не переступит порог моего кабинета.

Намерения партизан были просты и решительны. Они собирались разом уничтожить всех предателей-губернаторов, а в придачу к ним и «дорогих» гостей китайских. Дело в том, что по информации, полученной от верной Гюльчатай, в Томске на смотровой площадке, к которой с одной стороны неуклонно стремится главная, некогда Ленина, теперь же Первая Демократическая улица, а другой она нависает над живописной излучиной полноводной реки, должно было пройти сугубо кощунственное мероприятие. Там, на фоне бескрайнего сибирского простора (что было не только символично, но и глубоко магично), местные власти намеревались передать золотые ключи от края представителям Срединной империи. Южные соседи томичей нечто подобное уже проделали и теперь прислали делегации высших чиновников, щеголявших друг перед другом новыми, необычными для русского уха титулами.

Зная раздолбайство местной службы безопасности, Котелков рассчитывал на успех своего безумного предприятия. При этом он надеялся, что китайские спецслужбисты еще не успели толком разобраться в здешней ситуации. Гульнара, по крайней мере, утверждала, что косоглазых пока в городе немного, а вся подготовительная часть лежит на плечах их новых незадачливых вассалов. И действительно, партизанам удалось без проблем снять пару квартир, откуда открывался неплохой вид на смотровую площадку. Они запаслись противотанковыми ракетными установками и стали, предвкушая святую месть, ждать.

Но творцы дерзкого плана не учли рокового обстоятельства. Им противостояли не только местные васьки и даже не разведка и контрразведка некогда по сути, а формально и сейчас, коммунистического Китая. С началом покорения Сибири в игру почти открыто вступили сотни лет остававшиеся тайными силы. Ни для кого в китайском руководстве уже не было секретом (сопредельные страны это еще не прочухали), что Великий и к тому же самый первый император Срединного царства Цинь Шихуанди пробужден от более чем двухтысячелетнего сна и фактически непосредственно контролирует ход начавшейся глобальной экспансии своей державы.

В Томск на рассвете прибыл его верный эмиссар, даосский посвященный весьма высокой квалификации, к тому же без пяти минут бессмертный, Боря Ли. Он издавна отвечал за развитие ситуации в землях северных варваров (так императорские чиновники именовали Россию). Специалистом Ли был знающим и весьма широкопрофильным. Он-то немедленно и отправился осматривать маршрут следования высоких гостей.

Боря, надо признать, не на шутку озадачил российских провожатых. Он не рыскал по дворам в поисках возможных засад, не спускал с поводков натасканных на взрывчатку чау-чау. Все это он счел излишним, обнаружив на левой стороне центральной магистрали памятник Кирову (революционер что-то подрывное некогда мутил в здешних местах). Это странное белое изваяние стояло здесь с незапамятных даже старожилами времен. Причем надписи на постаменте не было. Быть может, именно поэтому статуя и пережила благополучно режимы самых разных расцветок и степеней жесткости. Ее воспринимали как статую простого и безымянного труженика в кепке. Но на этот раз памятнику пришел конец.

Странный китаец долго созерцал изваяние сквозь полуприкрытые веки (никто не решался его побеспокоить) и вдруг нанес по нему, взвившись, разумеется, в воздух, сокрушительный удар ногой. Каменный революционер тут же рассыпался в пыль. Шустрые косоглазые военные, составлявшие свиту Бори, незамедлительно распахнув двери рефрижератора, неотступно и загадочно за ними следовавшего, вытащили из его глубин изрядных размеров и явно нелегкое нечто, обернутое в багряную парчу.

Водрузив его на место Кирова, китайцы сорвали покрывало, и изумленные томские гэбисты увидели древнюю скульптуру немыслимо древнего же воина. Те из них, что обладали минимальным кругозором, узнали в нем одного из терракотовых стражей гробницы Цинь Шихуанди. В прошлом веке целое войско этих головорезов отрыли из-под земли якобы в научных целях. На самом же деле им просто пришла пора приступать к подготовке триумфального возвращения своего грозного владыки.

Несмотря на свою реальную терракотовость, они в определенном смысле были живыми. Ну, по крайней мере, уж никак не меньше, чем пресловутый Голем. Они ведь помимо всего прочего являлись фактически портретными изображениями бойцов личной гвардии императора. И с помощью специальных приемов даосской алхимии души воинов были накрепко к ним привязаны. Соответственно вселить их внутрь и задействовать активизированную статую было делом, в общем-то, для посвященных несложным. Эта операция и была с блеском проделана Борей Ли.

Терракотовые глаза воина внезапно зажглись зеленым огнем и стали яростно вращаться в своих орбитах. Сам он тоже начал поворачиваться вокруг своей оси, но уже медленно и немного натужно. Все же постамент, установленный в томском месте силы (это Боря сразу вычислил), был, что называется, насижен революционным деятелем и слегка притормаживал императорского гвардейца. Но он дело свое знал туго и неуклонно ощупывал всевидящими очами местность, сканируя ее на предмет затаившихся угроз и скрытых опасностей. Внезапно гвардеец резко (даже чуть не сорвался с постамента) застыл, простер руку, сжимавшую меч, и указал его острием на окна одной из квартир, где затаились подпольщики.

— Ну хули ты орешь как резаный, спать ни хера не даешь. — Майор, разбуженный истошным пением Генриха, вылез из гроба и с трудом продрал глаза.

Действительно, еще запросто можно было подремать пару часов. Солнце даже не скатилось за горизонт, а обессиленно цеплялось пока последними лучами за крыши окраинных девятиэтажек. Подобное сумеречное свечение для упыря не представляло смертельной опасности, а все же ощущал он себя как-то неуютно. Однако, оглядевшись по сторонам, майор мигом воспрянул духом и змеем пополз к изрядных размеров кровавой луже, скопившейся под табуреткой, на которой в трансе восседал Генрих. Лакая живительную субстанцию, майор не заметил, как жрец вернулся из потустороннего странствия. Поэтому резкий удар ногой по ребрам застал вампира врасплох. Он обиженно взвизгнул и, откатившись к стене, принял оборонительную позу в полуприседе.

— Ну что ты творишь, тварь беспредельная? — сокрушенно поинтересовался Генрих. — Это ж все Уицилопочтли причиталось, а ты досуха вылизал. Что ж я, выходит, зря хуй себе дырявил, а?

— Да ладно тебе, — примирительно заметил майор, — чего ты вообще себя мучаешь? Может, и без этого вполне можно, а?

— Это тебе можно, потому что ты в натуре полумертвый, с тебя и взятки гладки. А у меня миссия, — изрек многозначительно Генрих, бинтуя израненный член. Он все же как-то внутренне чувствовал, что изуверство его было не совсем напрасным, что жертва принята.

— Полумертвый говоришь? — усмехнулся майор, — а вот, знаешь ли, бабы так не думают, говорят — еще ого-го. А вот тебе, я гляжу, они теперь без надобности…

— Зато ты за себя и за того парня отрываешься, — уже вполне добродушно заметил жрец, — это дело, конечно, твое, только о главном не забывай. А то, я смотрю, объекты пошли один левее другого. Так у нас хрен чего получится.

— Нормальные объекты, упитанные, полнокровные. Чего ты придираешься? — обиделся майор.

— Да это, знаешь ли, не главное, — усмехнулся Генрих, — важно, чтоб дух в них воинский был, а его нет ни хера. Хотя, может, ты для себя в основном стараешься?

— А что впроголодь жить прикажешь? — возмутился упырь. — Работа у меня нервная, по лезвию ножа каждый день хожу. Надо же как-то потерю нервных клеток компенсировать.

Жрец в ответ добродушно расхохотался и по-товарищески обнял кровососа:

— Ладно, братан, давай без обид. Нам друг без друга сейчас никуда.

— А может, слушай, Гена, того, забьем на это дело, а? — рискнул предложить майор. — Уйдем на хрен в отрыв, и поминай, как звали.

— Так именно что и не вспомнят, Серега, — строго подчеркнул благополучно натянувший штаны жрец. — Уицилопочтли нас в покое не оставит. За базар ответим.

Майор промолчал и снова на всякий случай залез в гроб. Там он лежал и внутренне матерился. Надо сказать, что Казаков всерьез сомневался в могуществе Уицилопочтли, да и в самом его существовании.

Майор вообще, будучи прежде идеалистом не хуже Генриха, став упырем, обрел здоровый прагматизм, которого ему раньше так не хватало. Соответственно исполнять возложенную на них брухо Хуаном миссию (в планы Мюллера и его соратников он, конечно, посвящен не был) Казакову совершенно не хотелось. Ему и так было хорошо.

Ведя сугубо ночной образ жизни, он по прибытии в Москву очень быстро и даже как-то для самого себя незаметно стал видным сутенером. Причем конкуренты ничего с ним поделать, разумеется, не могли. Пули не причиняли упырю-майору ни малейшего вреда, а вот злоумышленников, на него посягавших, он, со своей стороны, высасывал досуха. Поэтому жизнь его (при всей условности этого понятия в данном конкретном случае) была весела и беззаботна. С доставкой объектов для манипуляций Генриха он действительно особо не парился. Просто хватал первых попавшихся клиентов, курируемых им проституток, и тащил на разделку. Но и эта повинность его стала порядком напрягать. Хотелось воли.

Можно было, конечно, плюнуть на все и бросить Генриха к такой-то матери, но майор не знал, чему тот успел у мексиканских колдунов научиться. «А ну как в отместку нашлет на меня хворь какую? — размышлял майор. — Вампир, конечно, человечьим недугам не подвержен, но черт его знает, какие у меня уязвимые зоны». Не веря в высшие, запредельные силы, он ничуть не сомневался в не вполне стандартном могуществе некоторых отлично знакомых ему землян.

— Эй, майор, хватит тебе в гробу валяться. Вылезай давай. Телевизор посмотрим, пивка попьем. Не все ж тебе только кровь лакать, — прервал его невеселые раздумья Генрих.

Казаков пружинисто вскочил (кровь товарища усвоилась хорошо, чувствовался прилив сил) и бодрой походкой направился в гостиную. На плазменном, во всю стену, экране гоняли мяч какие-то брюхатые мужики.

— Это кто ж это хуйней страдает? — осведомился майор.

— Депутаты, блин, хозяева жизни, — ответил Генрих и продолжил: — Я вот, знаешь, смотрю на них и думаю: а не устроить ли им другую игру? Помнишь, как тогда, под большой пирамидой, — игру на выбывание?

Джеймс Блонд задумчиво прогуливался по ночной Красной площади. Демократы превратили ее в вещевой рынок, якобы потакая народным традициям. Ведь и в самом деле некогда на ней было торжище, и священным местом она вовсе не почиталась. Вот как раз, чтоб не осталось ничего священного, и старались демократы.

Само собой, из Кремлевской стены повыковыривали урны с прахом советских заслуженных покойников. Красно-кирпичная громадина зияла дырами.

«Словно бы на тот свет», — подумал Блонд. И продолжил вслух:

— Fucking shit. — Ругательство было адресовано мутной ситуации, в которой он оказался. Искать призрачных бегемотов, несмотря на разнообразие биографии, ему доселе не доводилось.

А между тем он чутьем своим, донельзя развитым, различал нечто реальное во всем этом бреду, тревожное и даже опасное для мирового закулисного правительства. И он решился-таки прибегнуть к помощи консультанта.

Взойдя на Лобное место, каковое по всем расчетам было и местом Силы, он открыл саквояж и извлек из него голову Басаврюка.

Сей «колобок» в Ираке не сумел далеко укатиться. Попав в лапы ЦРУ, он был подвергнут бесчеловечным манипуляциям и излучениям, лишившим его остатков самосознания. А после усилиями особо изощренных каббалистов его превратили попросту в некое подобие радара, чутко реагирующего на разного рода потусторонние присутствия. Компьютер же, вмонтированный в голову, оперативно расшифровывал ее озарения.

На этот раз агрегат, бывший некогда залихватским упырем, даже подпрыгнул и мелко завибрировал. Это говорило о какой-то абсолютно беспримерной аномалии, дислоцировавшейся буквально неподалеку.

Блонд в тревоге прильнул к экрану встроенного в затылок Басаврюка монитора, когда на пустынной, покрытой только кое-где бомжами площади появился странный персонаж.

Присутствие угрозы Блонд всегда чуял и без всякой кабалистики. Незнакомец в каком-то полумонашеском облачении нереально быстро преодолел дистанцию, отделявшую его от спецагента, и выбил неведомым приемом у того пистолет.

В лучших традициях бондианы между ними вспыхнула рукопашная схватка. Басаврюк тем временем обреченно отключился. И был прав. Все завершилось куда быстрее, чем в голливудских массовых киноподелках, — один из сокрушительных ударов отбросил Блонда аж к памятнику гражданину Минину и князю Пожарскому. Там он и был добит. В последний свой миг он умудрился заглянуть в бронзовые глаза победителей Смуты и молниеносно осознать, что Русь — вечна.

Голова Басаврюка попросту полетела в Москву-реку и растворилась без остатка в ее загрязненных разнообразными едкими выбросами водах.

Так началась миссия Палача…

— Сдается мне, Лаврентий, что Троцкий все еще жив, — говорил Сталин, проницательно прищурясь, и, выпуская изо рта клуб сизого дыма, исчезал. Этот сон неотступно терзал Берию в который уже раз.

И вот спрашивал его Отец народов, как бывало и наяву, а он ответа не находил. Нет, тогда в легендарные уже годы, когда жив был еще Иосиф Виссарионович, Берия звонко рапортовал, что, мол, как же можно. Мол, мертвее не бывает, даже немного обидно такое недоверие. Ледорубом башку раскроили настоящим образом, по-большевистски основательно. Но и тогда себя-то он обмануть не мог. Действительно, для сомнений основания были.

Знал Лаврентий Палыч, что уж больно непростые персонажи вились вокруг Троцкого в последние мексиканские годы. Одна любовница его Фрида чего стоила. Берии было доподлинно известно, что, живя под легендой авангардной художницы, практиковала она зловещие ритуалы своих индейских предков. Имелись подозрения, что и Троцкого к ним приохотила. Кстати, и умер-то он даже официально, медицински не сразу. А как такое может быть с человеком, которому в мозгах ледорубом поковырялись, спрашивается.

Значит, не совсем человеком стал Лев Давидович накануне визита к нему рокового посланника родины, догадывался Берия. Впрочем, и сам он уже к концу пятидесятых стал, прямо скажем, не рядовым с точки зрения обменных процессов членом ЦК.

Сталин это, кстати, чуял. Брал иногда под локоть хитро, искоса поглядывал, опять-таки сквозь дым, и спрашивал задушевно:

— И зачем же тебе, Лаврентий, жизнь вечная? Неужели не надоело тебе на свете, а? Сам себе не опостылел?

Берия неизменно ощущал в таких случаях, как блестящая его лысина предательски покрывается крупными бисеринами холодного пота, которые катятся одна за другой вниз, заливают стекла пенсне. А Сталин глядит на него, слушает, как бормочет глава госбезопасности неуклюжие оправдания, запинаясь, и смеется в усы.

— Иосиф Виссарионович, — трепеща твердил Берия, — я марксист-ленинец, какая же для меня жизнь вечная быть может?

— Эх, Лаврентий, именно что не может. Ты со смертью в прятки поиграть решил, знаю я, вижу. Только смерть тебя найдет, не смотри, что ты такой хитрожопый. Думаешь, как в детстве, под кровать залез, и ладно? Глупый ты, Лаврентий. Смерть всегда побеждает, — тыкал его дружески кулаком в бок Сталин и отворачивался, вдруг теряя к нему всякий интерес.

Берия помнил, когда он в первый раз услышал эту беспощадную фразу вождя. Генерал Де Голль поздравлял Сталина с Победой, а он вдруг возьми и скажи, что настоящий победитель — смерть. Всех это тогда озадачило. Жуков даже не сдержался, хмыкнул. Только француз в ответ загадочно кивнул. Позже Берия узнал, что генерал был членом тайного ордена, адепты которого издревле разделяли эту максиму. Но вот откуда это стало известно Сталину, нарком так в толк и не взял. Все чаще, впрочем, ему казалось, что Иосиф Виссарионович и без всяких орденских посвящений такие глубины насквозь видел, что никаким тамплиерам не снились.

Только Лаврентий Палыч, невзирая на сверхчеловеческую прозорливость вождя, смириться с тотальным торжеством смерти не желал. Он от всей души любил жизнь во всех ее проявлениях. И верил, что сумеет все же как-нибудь выкрутиться. Ученые в шарашках да разведчики зря времени не теряли — искали по его заданию пути, способы, как обмануть костлявую, и нашли. И жил он вопреки Сталину, вопреки Жукову, вопреки истории и логике. Но в радость ли ему это было? В последние годы — мука одна.

Терзался он люто судьбой страны, гибнущей на глазах у него окончательно, похоже, и бесповоротно по его, Лаврентия Палыча, недогляду. Да к тому же вот и Хозяин тревожить стал часто, неотступно. Тыкал его, как кота нашкодившего в дерьмо — Троцкий, Троцкий, Троцкий. И Берия все беспощаднее понимал, что встречи им с Львом Давидовичем, похоже, не избежать, на том ли, на этом ли свете, во сне ли, наяву — решающая схватка неизбежна.

— Ну, что, полковник, вам все ясно? — предельно нагло и вызывающе, даже не глядя на Козлова, поинтересовался трансплантолог Булдаков.

— Куда уж больше? — как мог спокойно и холодно, ответил чекист. Хотя внутри у него все буквально клокотало. Ведь в левом ухе еще звучала визгливо-истеричная ругань его верховного шефа, начальника Службы демократической безопасности. Бывший правозащитник Адам Северьяныч Колдуновский был назначен на этот пост Парламентом год назад. И сам, кстати, придумал новое название, чем крайне гордился. За этот недолгий, в общем-то, срок он сумел развалить практически все. Большинство функций было передано самым разным ведомствам. Практически первым попавшимся, буквально хоть кому.

И это была принципиальная позиция Колдуновского. «Комитет должен быть разрушен», — повторял он всем встречным на манер несгибаемого римлянина Катона Старшего, который, как известно, столь же страстно ненавидел Карфаген.

Мало того что Колдуновского уже давно бесила манера полковника Козлова нарочито игнорировать демократические перемены в работе «Конторы», так его еще угораздило наехать на клинику Булдакова. И это в то самое время, когда сам Колдуновский стоял уже который месяц в очереди на пересадку члена. Его, естественно, подбирали тщательно, в строгом соответствии с заказом, каждый раз с ним консультируясь. И вот теперь какой-то недобитый пособник диктатуры вламывался в сапогах и портупее, что называется, прямиком в этот тонкий и деликатный процесс.

Разумеется, обматерив Козлова и пригрозив расследованием его деятельности в прошлые годы, Колдуновский прямиком сообщил полковнику, что тот уволен без выходного пособия. «Очередным кирпичом в стене этой поганой лубянской системы меньше стало», — умиротворенно подумал Адам Северьяныч. Вспомнил о грядущей операции, восхитительных надеждах, связанных с ее итогами, и улыбнулся, радуясь торжеству научного прогресса. При этом Колдуновский с удовлетворением отметил, что личное далеко не всегда противоречит общественному. У подлинных демократов как раз наоборот.

— Ну и долго я еще буду наслаждаться вашим присутствием? — между тем снова нетерпеливо нахамил чекисту Булдаков.

— Да нет, доктор, я уже… — Козлов на самом деле не находил уже слов. Мир, который и так был для него изрядно накренившимся, просто рухнул в никуда. Смысл жизни, который он кое-как выуживал из своей ежедневной верной и самоотверженной службы, теперь исчезал начисто. «Да, кстати, и семью чем кормить? — озадачился теперь уже бывший полковник. — Суки эти демократические наверняка ведь и частной практикой заниматься не дадут». Он по тону Колдуновского понял, что задел его за живое, а это означало, что кислород ему перекроют всерьез и надолго.

Козлов медленно и как-то неуклюже вытащил из кобуры пистолет. Посмотрел на него внимательным и долгим взглядом, словно бы видел в первый раз и поднес вороненый ствол к виску. Тот уткнулся в него тупо и холодно. Трансплантолог оторвался от своих бумажек и, как показалось Козлову, с профессиональным интересом стал следить за его манипуляциями.

— А что, доктор, если я сейчас себе мозги свои недоразвитые вышибу, вы же там моей печени, селезенке, сердцу опять-таки пропасть не дадите, прихуярите олигарху какому-нибудь или, блядь, парламентарию? — криво и предсмертно усмехнувшись, спросил Булдакова чекист.

— Ни в коем случае, — без тени улыбки, угрюмо-оценивающе его рассматривая, заверил трансплантолог. — Вид у вас, прямо скажем, не ахти. Думаю, и состояние внутренних органов соответствующее. В любом случае мы слишком уважаем наших клиентов, для того чтобы предлагать им подобный неликвид.

— Ах, вот как? — Палец Козлова замер на спусковом крючке, уже было чуть сдвинув его. — Значит, совсем я никчемный, даже на запчасти не гожусь?

— Именно так, жаль, что вы не поняли этого раньше, — не оставил ему надежды беспощадный доктор.

— А вот хрен тебе, упырь, не тварь я дрожащая! — заорал Козлов и выстрелил трансплантологу прямо в его широкий, лоснящийся лоб.

Палач не узнавал родную ему некогда столицу и ее обитателей. Москва и москвичи выглядели исключительно ублюдочно. С другой стороны, он не был уверен в том, что они и прежде такими не были. Ведь теперь у него изменился не только угол зрения, но и вообще, в целом, способ мировосприятия. Впрочем, иначе после всего, им пережитого, и быть не могло.

Уйдя невредимым из хищных рук кровожадного Лома-Али (как это произошло он, кстати, сам понимал не вполне, да и не заморачивался насчет рациональных объяснений, просто решил — чудо). После, ведомый своим могучим небесным куратором, он оказался в одном из древних монастырей Палестины. Годы, проведенные там в посте и молитве, произвели в нем духовную революцию, результаты которой теперь сказывались. Кстати, там наставник, явившийся ему в тонком сне, сообщил, что именно и как нужно поднимать из глубин на самом деле…

Первого демона он встретил на Чистопрудном бульваре. В глазах незнакомца при этом откровенно читались его намерения на ближайшие час-полтора. Купив сигарет, он должен был, гонимый населявшими его бесами, свернуть в какой-нибудь укромный дворик, притаиться в подъезде, а затем изнасиловать и расчленить нескольких симпатичных девушек. Вся цепочка событий возникла в мозгу Палача явственно и безальтернативно. И сразу же очевидным стало задание, с которым он был делегирован на родину высшими силами.

Палач, ни слова не говоря, подошел к объекту и молниеносно свернул ему шею. Тут же из казненного с хрюканьем, кваканьем и посвистом полез никак не меньше чем легион бесов. Они сгрудились вокруг Федора и принялись всячески поносить его за то, что он так грубо, без предупреждения лишил их жилплощади.

Твари вытаскивали из окружающей московской пустоты свитки с горящими письменами, излагавшими прегрешения их обидчика. Их было более чем достаточно, для того чтобы схлопотать бессрочное заключение в одной из адских колоний строгого режима. Однако тут же, у чертей на глазах, только что полыхавшие вроде бы негасимым пламенем буквы пеплом посыпались на грязный асфальт.

И бесы разом поджали хвосты, осознав, что Федор находится под патронажем кого-то для них совершенно недосягаемого. Поэтому экзекутор легко растолкал адское воинство, сбил с ног нескольких зевак, тупо глазевших на убитого, после чего, сверившись с путеводным голосом, направился по Маросейке к Садовому кольцу.

По дороге ему повстречалось еще несколько подобных персонажей, с которыми он обошелся столь же безжалостно. Стоит отметить, что, поскольку действовал он голыми руками и к тому же исключительно натренированно быстро, свидетели происшедшего виновником его не считали. Прохожие, ко многому зловещему давно привыкшие, воспринимали внезапное падение замертво того или иного гражданина как явление естественное и обыденное.

Палач прекрасно понимал, что, будь на его месте святой, он изгонял бы всю эту нечисть, не уничтожая при этом ее носителей. Строго говоря, они, возможно, были не до конца потеряны для общества. Однако Федор на подобное был неуполномочен, во-первых, а во-вторых, и не умел толком. Зато ремесло ликвидатора он в свое время освоил основательно. Сам для себя он объяснял тот факт, что как раз в этом качестве сейчас и пригодился, исключительной запущенностью ситуации. Тут явно требовались радикальные хирургические меры, то есть массовая зачистка. Такой опыт у него имелся в изобилии.

Надо отметить, что, добираясь до родины, Палач пересек многие страны (в основном на попутной бронетехнике), но нигде такой плотности духов тьмы на единицу человеческой плоти не встречал. То ли шариатское право, активно внедрявшееся ваххабитами там и тут, не давало им развернуться, то ли перманентные боевые действия всех против всех создавали более здоровую обстановку. Палач подумал, что решит эту дилемму позже, когда второй из упомянутых сценариев реализуется в России. По его наблюдениям, это было неизбежно.

— А ну-ка, притормози, ебырь-террорист, — гнусно осклабился майор и со всей дури шарахнул рукояткой пистолета депутата Кабанова по затылку.

Из-под разом обмякшего, а оттого еще более грузного тела, матерясь, вылезла Ефросинья — самая элитная из проституток, курируемых упырем. Была она по-русалочьи зеленоглаза и крутобедра, чем и завлекла доверчивого депутата в хитроумно расставленную ловушку.

Майор успокоил ее длительным, замогильным поцелуем и отправил к подружкам на улицу. До конца ее рабочей смены оставался немалый срок — ночь была еще в самом разгаре. Сам же склонился над начинающим приходить в чувство депутатом, перевернул на спину и заглянул своими красновато поблескивающими в темноте глазами ему в лицо. Изуродованная нечеловеческими пороками, жирнощекая физиономия производила тошнотворное впечатление. Такого даже грызть не хотелось. Майор плюнул в эту неаппетитную рожу и брезгливо отшатнулся.

Жгуче-ледяная слюна вампира ошпарила депутата, и он, даже чуть подпрыгнув, пришел в себя. Сел, болтая из стороны в сторону головой, пытаясь сфокусировать мутный, посттравматический взгляд.

— Где я? — задал Кабанов, в общем-то, объяснимый в его положении частичной амнезией вопрос.

— В Караганде, — нашелся майор и жутко захохотал, дабы окончательно возвратить депутата в реальность.

— Вы что, меня похитили? — осенило того.

— И да, и нет, — загадочно сообщил упырь, оскалив изрядно отросшие за последние месяцы клыки.

— Вы, наверное, слабо понимаете, с кем связались, — не слишком решительно попробовал перейти в наступление депутат-коррупционер. — На ваш след обязательно выйдут, причем не только спецслужбы, но и люди Абу-Джихада.

Майор не стал с ним спорить. Он просто оскалил клыки и зарычал.

— Что все это значит, в конце концов? — отчаянно взвизгнул депутат и осекся, только теперь обнаружив, что на нем нет штанов, да и прочей одежды тоже.

— А значит все это, что ты круто попал, Васек, — меланхолично заявил майор, — только не думай, что мы тебя на бабки там выставить хотим, — ни в коем разе. Наши намерения чисты. Мы, знаешь ли, с приятелем фанаты футбольные. И, доложу тебе, болеем мы за вашу думскую команду. Так вот, очень нам желательно на тренировочку к вам попасть. Ну, сам понимаешь, вблизи на кумиров поглядеть, может, автографы-хуеграфы взять. Так ты оформи нас своими телками. То есть, блин, бодигардами, так ты лучше понимаешь, наверное.

— А может, все-таки лучше деньгами? — резонно засомневался в бескорыстии собеседника депутат.

— А может, лучше я сейчас тебе кадык на хер вырву, а? — ответил вопросом на вопрос майор и задушевно продолжил: — Вариантов у тебя, сука, нету. Давай одевайся, Казанова хренов, спортом будем заниматься.

Глубоки и необъятны Васюганские болота. Нет их обширнее и бездоннее на земле. Здесь, в самом сердце трясины, на островке заповедном, — партизанская база. Сюда чудом уцелевший Юра Котелков увел свой поредевший отряд. Спасла его природная везучесть. Пока шла у красных бойцов полным ходом подготовка к теракту против китайских оккупантов и местных предателей, Юрий решил прогуляться по городу, проведать, что да как.

Ксива, свидетельствующая, что он — сотрудник губернаторской службы безопасности, изготовлена была на славу. Гульнара расстаралась — и печати, и подписи настоящие. Сразу же потянуло его к памятнику Кирову — перед боем хотелось чего-то вроде благословения от последнего в округе большевика. Так Котелков и стал свидетелем чудовищной сцены свержения с постамента Сергея Мироновича, а затем и более роковых событий.

Юрий сразу понял, что огневые точки партизан обнаружены и вот-вот его боевых товарищей постигнет злая судьба. Недолго думая, он дал очередь по китайцам, а потом из подствольного ракетомета долбанул по статуе. Несколько трупов тут же рухнуло заливать кровью ночной асфальт, но вот истукан остался цел, невредим и даже непоколебим. Удивляться этому обстоятельству времени не было, и Юра перебежками, постреливая, скрылся в переулках.

Расчет его был прост. Пожертвовав собой, Котелков намеревался увести, отвлечь беспощадных врагов, чтобы дать товарищам время скрыться. Не переставая вести огонь по преследователям, он, конечно, отзвонил соратникам и отдал приказ немедленно ретироваться по заранее определенному отходному маршруту. По всем его прикидкам они должны были успеть.

Однако вышло иначе. Борю Ли провести было почти невозможно. А если и вышло бы это у кого, то, конечно, только у посвященного никак не меньшего ранга, а не у лихого, но наивного партизанского вожака. Боря сразу же взмыл в воздух и помчался над городом к тем окнам, в которые упирался невидимый луч, исходивший из меча императорского стражника. Прибыв на место, он магически заблокировал все пути отхода. Тут же перенесся ко второй точке (статуя исправно указывала курс) и проделал ту же роковую операцию.

А тем временем китайский спецназ примчался к гнездам террористов и блокировал их уже по-своему, вполне материально, используя всю имевшуюся в наличии живую силу и технику. На штурм косоглазые изверги пошли тотчас же, разумеется, нимало не беспокоясь о женщинах, стариках и детях, мирно посапывавших в соседних квартирах. Боря Ли знал своим вещим даосским сердцем, что партизаны не сдадутся, а следовательно, отдал приказ мочить всех. И он был исполнен скрупулезно и зверски.

Юра, воевавший тем временем во дворах с преследователями (вслед ему послали местные кадры, чтобы китайские силы не распылять), услыхав грохот взрывов и увидев вдалеке багровое зарево, понял, что операция сорвана, а товарищи его обречены. Вариантов не было — оставалось спасать остальных, ничего пока не ведавших в своей лесной чащобе. И Юра успешно ускользнул, пользуясь опять-таки ксивой, из города. Вот так партизаны и угодили в болото. Однако и это их убежище умудрился вычислить коварный враг. И тоже, кстати, не без помощи магии.

Той же роковой ночью, успешно расправившись с террористами (бились они, разумеется, до последнего патрона и пали смертью храбрых), Боря со статуей провели форсированный допрос всех сотрудников губернской администрации (слишком явно они чуяли, что есть там у партизан глаза и уши). И тотчас же поняли, что принадлежат они очаровательной секретарше новоиспеченного вана.

Даос не стал ее чудовищно пытать, дабы выведать место дислокации отряда русских патриотов. Он прекрасно владел более действенными контрразведческими приемами. Опять-таки благодаря своим сверхчеловеческим свойствам и умело используя навыки истукана, Боря ввел девушку в сомнамбулическое состояние. А в нем ее любящее Котелкова сердце повлекло Гульнару прямиком к болотам. Следом двинулся хищный враг, намеревавшийся уничтожить очаг сопротивления так, чтоб прочим неповадно было.

А между тем Троцкий сидел на самой вершине Пирамиды Солнца в одном из заботливо укрытых сельвой древних городов. Ночь была звездная и романтическая. Как раз в такую когда-то немыслимо давно в его юношеском горячем сердце поселилась мечта о всемирном восстании угнетенных.

— Фрида, Фрида! — позвал создатель Красной Армии. Но ответа не последовало. Его подруга и любовница, сама уже обретшая среди индейцев статус богини, тем не менее своего человечьего увлечения не бросала и писала сейчас в глубине храма, возвышавшегося за спиной Льва Давидовича, монументальное настенное полотно «Уицилопочтли — вождь всемирной революции».

Троцкий грустно усмехнулся, булькнул навеки не заживающей раной во лбу и принялся наслаждаться пьянящей мексиканской ночью в одиночку. Неисправимый перманентный революционер, он с годами полюбил такие минуты абсолютной тишины и покоя. Лев Давидович взглянул на звезды, пожевал ус и принялся кидать камушки с вершины пирамиды вниз, в непроглядную почти тьму. Длилось это, впрочем, недолго, поскольку откуда-то из ночной глубины вынырнул внезапно Дон Хуан и укоризненно посмотрел на Троцкого.

Старый брухо в последние дни беспрерывно жевал свежесорванные листья коки, а образовавшуюся кашицу сплевывал на уступы священной пирамиды. Так готовилось сырье для волшебного кокаина. С первыми лучами солнца в него проникала неистребимая энергия борьбы. Конечно, со стороны Льва Давидовича было несколько легкомысленно нарушить своими камушками магический ритуал, совершаемый брухо, в чем он тут же повинился и, дождавшись исчезновения Хуана, сразу погрузился в воспоминания.

Сто лет назад молодой и амбициозный, он шел по Петрограду с мешком кокса за плечами и чувствовал себя властелином реальности. Не было еще в «колыбели революции» никакого Ленина. А были он (только что прибывший на пароходе из Америки) и невиданная здесь доселе партия кокаина. Да к тому же не простого, а заряженного вирусом восстания, пламенем слепой и мстительной краснокожей ярости. Кстати, Ильич, прибыв в Питер и оценив эффект, оказываемый снадобьем на балтийских братишек, немедленно обнял Троцкого и с веселой хитрецой в прищуренном монгольском взгляде констатировал: «Так победим!».

— Эх, Ильич, Ильич, где ты теперь? — сокрушенно вздохнул Лев Давидович. Дело в том, что в первые же годы недавней всероссийской диктатуры тело вождя вынесли из Мавзолея и неведомо где тайно схоронили. А ведь пока он оставался внутри этой магической гранитной пирамиды, сохранялся шанс его воскресить. Хоть и спорили они до хрипоты когда-то, хоть и несдержан бывал в выражениях пролетарский вождь, а все-таки Троцкий любил его за беспощадную диалектичность мысли. Теперь же он даже не знал, куда запропастились страждущая ленинская душа и связанные с ней психические остатки.

Следы Сталина он тоже, кстати, как ни пытался, не мог отыскать в потусторонних закоулках. И это не могло не тревожить. Даже от мертвого от него можно было ждать любого подвоха. Зато отлично им с брухо было ведомо незавидное нынешнее положение Берии. И Троцкий, думая о нем, каждый раз в нетерпении потирал руки — отчаянно хотелось нанести последний, смертельный удар. «Уж мы тебя достанем карающим мечом пролетариата, хрен оклемаешься», — предвкушал Троцкий.

Но тут поток его меланхолических размышлений был прерван резко и необратимо. Прямо перед глазами у Льва Давидовича вспыхнуло ярко-изумрудное свечение, и, как обычно, словно бы из ниоткуда, возникла сверкающая, как елочная игрушка, летающая тарелка.

— Шайбу, шайбу! — задорно взревел майор.

— Серег, завязывай, это тебе не стадион «Динамо», да и не в хоккей они вообще-то играют, — попробовал урезонить упыря Генрих.

— А какая хуй, разница? — возразил уже пьяный от крови, а потому несговорчивый Казаков. — Все равно, пиздец им всем настал.

С этим жрец спорить не стал. Игра и впрямь была посуровее что футбола, что хоккея (хотя в последний, как известно, трус не играет). Строго говоря, это было достаточно зловещее ритуальное действо. Весьма распространенное среди индейцев древних цивилизаций Мезоамерики, в интерпретации Генриха, оно стало еще чудовищней.

В принципе игра в мяч для майя, ацтеков и прочих имитировала некие космические процессы и даже, судя по всему, ими управляла. Она была в связи с этим весьма трудоемкой и странной. Так, тяжелый каучуковый мяч (иногда в него закатывали чью-нибудь голову) надо было бедрами, ягодицами или предплечьями (но ни в коем случае не ладонями) забить в каменное кольцо, присобаченное к стене.

Разумеется, в распоряжении Генриха не было ни каучука, ни каменного кольца. Поэтому пришлось подручными средствами закрепить на стене спортивного зала баскетбольную корзину в вертикальном положении, а вместо мяча попросту использовать тут же отрезанную голову одного из думцев.

В зал, где проходила тренировка депутатской футбольной сборной (она готовилась ко второй встрече с командой Курултая независимого Татарстана), кровавая парочка попала без проблем. Провел их в качестве своих телохранителей, как и было задумано, парламентарий Кабанов. По иронии судьбы его-то головой сейчас и перекидывались шокированные коллеги несчастного. Настоящие охранники парламентариев между тем были умело перерезаны майором, который тут же и подзаправился.

Теперь приятели, заминировав все входы и выходы (о чем была немедленно оповещена демократическая пресса), сидели на трибуне и от души потешались над незадачливыми игроками. Первые минуты депутаты брезгливо шарахались от брызгавшей кровью головы, однако когда для острастки этих же частей тела лишили парочку самых пассивных, игра заметно оживилась.

Особенно радовал Германцев. Приехавший на тренировку, дабы развеяться, он, что называется, угодил из огня да в полымя. То есть удушливого потустороннего бегемота сменил на абсолютно материальных и конкретных головорезов. Теперь спикер, явно обезумевший, резво носился по полю, матерился на нерасторопных собратьев и даже умудрился однажды ловким ударом задницы заколотить-таки голову Кабанова в кольцо.

Согласно древнеиндейским правилам по окончании игры непременно кого-нибудь опять-таки обезглавливали. В зависимости от местных традиций эта участь постигала либо капитана побежденных, либо, как это ни покажется странным с общечеловеческой точки зрения, главаря победителей. Имелось в виду, похоже, что тем самым ему оказывается честь. Ведь он отправлялся типа прямиком к богам. Но Генрих на эту мутную ритуальную тему не грузился и решил разобраться, как быть, по ходу, интуитивно.

В любом случае намечавшееся масштабное жертвоприношение (пусть даже и снова недоброкачественных особей) не могло оставить, по расчетам жреца-террориста, привередливого Уицилопочтли безучастным. Между прочим, то, что элитный спорткомплекс был оборудован, как нельзя кстати, в одной из советских высоток, Генрих счел крайне благоприятным свидетельством поддержки, оказываемой ему этим персонажем и его сотоварищами. И знаком их удовлетворенности первыми итогами его деятельности.

Майор, разумеется, тоже был совсем не против массового кровопролития. Он, правда, втайне не оставлял крамольной мысли при удобном случае свалить от одержимого товарища. Однако, когда речь шла о таком богатом угощении, глупо было отказываться. И он, предвкушая резню, покалывал язык своими мощными клыками. Вот только надо было суметь продержаться в здании до следующей ночи, а то при свете солнца идти на прорыв (разумеется, спортклуб уже был взят в тройное кольцо разношерстными спецназами) упырю было, прямо скажем, несподручно.

Колдуновский затравленно метался по кабинету. То подбегал к окну, то хватал телефонную трубку, чтобы тут же, точно обжегшись, бросить. Он, конечно привык, что в Москве сотни раз на дню происходят разного рода беспредельности. Но такого, чтобы разом захватили в заложники группу самых отборных депутатов, да еще во главе со спикером, конечно, не бывало.

Самыми тревожными моментами в этой ситуации стали полная анонимность захватчиков и какая-то нарочитая неведомость их намерений. Просто некто незадолго до полуночи позвонил нескольким редакторам самых либеральных газет и сообщил, что думцы взяты в заложники. При этом добавил, что штурм исключен, поскольку при малейшей попытке его организовать все сразу рванет.

Колдуновский, само собой разумеется, резких движений и не планировал. Общество и так за годы диктатуры настрадалось от чекистского отвязного людоедства. Эти выродки вообще ведь в контакт ни с кем не вступали, а согласно тайной директиве мочили всех без разбора. Демократические власти, напротив, всегда и со всеми договаривались. Поэтому и теперь старый правозащитник первым делом позвонил Абу-Джихаду, которого знал еще со времен совместных пресс-конференций в защиту некогда безжалостно гонимых ваххабитов. Однако тот, призвав в свидетели Всевышнего, уверил растерянного Колдуновского, что воины Аллаха к этой акции никак не причастны.

Внезапно в приемной Адама Северьяновича грянул пистолетный выстрел. Истошно завизжала секретарша (пересадка члена была задумана Колдуновским во многом ради нее). И тут же в распахнутую ударом тренированной ноги дверь кабинета, пошатываясь от свалившейся на его плечи ответственности, вошел полковник Козлов. Он, переступив в логове трансплантолога свой Рубикон, категорически решил взять руководство госбезопасностью на себя. Поскольку не видел более подходящей кандидатуры и надеялся, что ряд еще не окончательно ссучившихся коллег поддержат его патриотическую инициативу. Кроме того, по-любому Колдуновского надо было валить. Тут двух мнений быть не могло.

Тот между тем, брызгая слюной и размахивая кулаками, бесстрашно бросился на чекиста.

— Гражданин Козлов, вы уволены. Это решение окончательное, и ваши дебоши в стиле матроса Железняка только усугубляют вашу участь! — старчески визгливо сообщил он.

Тут надо отметить, что вследствие бардака и паники, царивших в городе, информация о злодеянии Козлова до него еще не дошла, а потому масштаба нависшей над ним и демократией угрозы Колдуновский не осознавал.

— Ах ты гад! — только и ответил полковник, ударив Адама Северьяновича пистолетом наотмашь.

Тот отлетел на пару метров и, больно ударившись позвоночником о тяжелый дубовый стол, кряхтя, сполз на пол. Козлов навел на него ствол и спросил:

— А скажи-ка мне, гнида, как по громкой связи с коллективом пообщаться?

Потрясенный Колдуновский жестами дал понять, на что нажать и куда говорить. Чекист поправил сбившийся на бок галстук, пригладил волосы, и легендарное здание огласил его строгий, чуть подрагивающий от волнения голос:

— Говорит председатель Комитета государственной безопасности. Всем офицерам немедленно собраться в актовом зале. При себе иметь табельное оружие.

Гульнара, сияя влюбленными глазами, шла по болотам. Ощетинившись разнокалиберным стрелковым оружием, за ней двигался китайский спецназ. Боря Ли, постоянно консультируясь со своими служебными духами, замыкал отряд. При этом по мере углубления в трясину его все больше охватывала нет, не тревога (подобные чувства чужды посвященным), но подозрительность. Стали проявляться странные, абсолютно неожиданные признаки стремительного приближения весны.

В суровых сибирских краях она никогда не торопится, но буквально в течение последних нескольких суток солнце принялось вести себя совершенно аномально. Жарко пульсируя, оно становилось все ближе и ближе к заиндевевшей сибирской земле. И вот теперь, когда воины Срединной империи забрели уже достаточно далеко по скованной льдом топи, светило вдруг дало такой залп протуберанцев, что Боря явственно ощутил — твердая опора вот-вот уйдет из-под ног.

Гульнара к солнечной активности тоже не осталась безучастной. Девушка вышла из гипнотического состояния и начала стремительно осознавать, что же она такое творит. Чудовищность совершаемого навалилась на нее так неподъемно тяжко, что девушка даже обессиленно осела в начинающее предательски похлюпывать болото. Китайцы тут же сгрудились вокруг и, тыча ей в лицо стволами, что-то угрожающе залопотали. Подлетел и Боря Ли. Приземлился рядом и пристально уставился в рысьи Гульнарины глаза, рассчитывая просветить ее насквозь, до печенок. Но внутреннее пламя, вспыхнувшее в ней благодаря солнечному удару, заслоняло обзор. И даос даже отпрянул, чтобы не опалить свои обычно всевидящие зрачки.

Этот огонь питало взрывоопасное переплетение жгучей любви и испепеляющей ненависти. Да, собственно, первая и зародилась из второй. Принужденная к сожительству старым козлом-губернатором, победительница регионального конкурса красоты обожала партизанского вожака как раз за то, что он жизни своей не жалел ради того, чтоб не случалось на земле сибирской, а может, потом и в мировом масштабе таких похабств. За то, чтоб юные, горячие девичьи тела доставались отчаянным молодым воинам, а не вонючим, обрюзгшим импотентам. Вот такую революцию Гульнара и ждала и готовила, как могла, жертвенно подчиняясь во имя нее похоти врага.

«А что же теперь? — окончательно прозрела она. — Я сама, выходит, сволочей этих к Юре веду. Чтоб они его по-своему, по-китайски казнили?» Девушка не стала думать-гадать, как могло такое случиться, а просто решила бесповоротно: «Не бывать этому!» Только она знает тайные тропки к партизанской базе, бегущие из обжитого, людного мира по кромке бездонных окон болотных. А они между тем уже явственно чавкали под снегом, радуясь внезапному теплу и предвкушая уже, изголодавшись за зиму, что кто-нибудь, человек ли, зверь ли вот-вот ухнет в них и сгинет. Китайцы, между тем все настырнее тыкали в нее вороненые стволы, ощущая явную и нарастающую опасность.

«А им ведь без меня не выбраться», — пронзила Гульнару радостная мысль. И нечеловеческая радость озарила ее предсмертным светом абсолютной победы. Она, больше уже ни о чем не размышляя, ударив по яйцам ближайшего китайца, вырвалась из круга врагов и с разбегу, легко пробив совсем уже хрупкий наст, нырнула в трясину. Темные воды поглотили ее молодое недолюбленное тело и, попузырившись немного, застыли.

В ужасе дивились китайцы стойкости сибирячки, а Боря клял себя за то, что не учел (для посвященного это, конечно, недопустимо) сусанинского комплекса, коренящегося в глубинах душ всероссийских. Кажется, его носители и на свет появляются с одной только целью — заманить, запутать и погубить в итоге врага. Вся жизнь их до этого сладостного часа может быть совсем неказистой, но зато после озаряется ясным негасимым огнем жертвенного истребительства.

Одному только радовался Боря — что не захватил с собой императорского истукана. Хоть он (штучный экземпляр) не потонет. А спецназовцев, практически неотличимых друг от друга, в Китае хватает. И даос, отрешившись от незавидной участи обреченных бойцов, помчался прочь легкими, невесомыми буквально шагами воспитанника бессмертных с горы Удан. Практически не касаясь все активнее пробуждающейся трясины, он несся, оставляя за спиной предсмертные крики земляков, к далекой твердой почве.

Палач поселился в одном из подмосковных монастырей. Рекомендательное письмо его духовного отца, оставшегося там, на благословенной Святой земле, возымело действие. Ему отвели крохотную келью и пригласили столоваться вместе с братией. Впрочем, режим монашеский Федор, конечно, не соблюдал, поскольку демонов во плоти за стенами тихой обители было видимо-невидимо. Соответственно он ежедневно отправлялся их развоплощать.

Очень скоро Федор смекнул, что все они — гоги и магоги, о появлении которых в последние времена предупреждает Библия. То есть существа эти с виду люди, но внутри натуральные адские твари. Вскоре он даже научился отличать один тип от другого. Причем чисто эмпирически. Так, гогов достаточно было просто придушить или рубануть как следует по сонной артерии натренированным ребром ладони. А вот магогам надо было непременно сворачивать шеи. Этим он и занимался в последние дни, ожидая дальнейших указаний свыше.

Но при этом времени не терял, не только казни творил, но и вообще зорко присматривался к действительности. Она между тем была воистину дикой. Однако же россияне к ней вполне, похоже, приспособились. И каждый жил себе, не тужил особо. Но при этом большинство было почти совершенно потерянным. Распад страны ползучий, но неуклонный, полное беззаконие и экспансия разномастных чужих и чуждых их ничуть не волновали. Люди, покрывшись толстой и шершавой коростой безмыслия, бродили тенями под все более раскаленным небом. Кто служил где-то, по старой привычке, почти уже вовсе бесплатно, кто людоедствовал. Короче, все при деле были.

У Федора даже и помысла не было решать, как с таким народом быть. Это, судя по всему, не его заботой являлось. А на его век, как он прекрасно понимал, недолгий и палаческой работы хватало. К ней он был призван и другой доли не желал. Еженощно он многократно пропевал канон Грозному Ангелу, написанный, как известно, первым русским самодержцем Иоанном Васильевичем, и отчетливо ощущал живую и действенную связь с обоими. Это давало уверенность, что вплоть до смертного часа силы его не иссякнут и душить гогов с магогами он не устанет.

Однако при этом в глубинах его лишенной привязанностей к любым земным объектам души все-таки жило одно, пожалуй что, последнее человеческое чувство. На нем висел долг. Долг великий и неоплаченный.

В первый же день по прибытии он побывал на могилке матери, навел справки и в полной мере осознал его наличие и жгучую потребность расплатиться. Как он теперь обнаружил, матушка его после пропажи сына прожила еще несколько лет, пусть и печалясь по нему, но в остальном мирно. И преставилась абсолютно ненасильственно. «Значит, Генрих обещание исполнил», — понял Палач. И с теплотой вспомнил своего лучшего ученика, неутомимо, под его водительством осваивавшего жестокие премудрости тайского бокса. Пусть и было это в другой уже жизни, а виделось все же явственно.

Вот этот-то долг и требовал оплаты. «Только где же ты, братишка?» — задался Палач тяжким вопросом и тут же твердо решил непременно отыскать на него ответ.

— Коли, падла, добром прошу! — рычал тем временем Генрих на совершенно ополоумевшего Германцева.

— Но зачем вам это? Зачем вы меня мучаете? — причитал тот, нелепо стоя со спущенными штанами посреди залитого кровью спортзала.

— Ты пойми, — немного смягчившись и пытаясь рационально аргументировать свое требование, продолжил увещевать спикера Генрих, — вот команда твоя выиграла. Почтили вы богов, значит. Они довольны. Я проигравших в жертву принес, как положено. Опять-таки богам хорошо. Но ты ж, блин, столько времени высшую власть в руках держал и ни разу им кровь свою не пожертвовал. Так не годится. Короли майя в обязательном порядке себе хуи или языки протыкали. Потому что платить надо за власть. На халяву нельзя. Страна от этого гибнет. А ты как главный начальник на том свете долг отдавать будешь, да так, что мало не покажется. Ведь чем выше ты, понимаешь, по властной вертикали взобрался, тем богам твоя кровь нужнее. А без крови солнце гаснет, врубаешься, дурень?

— Что вы такое говорите, какие боги, какие индейцы, вы разве не ваххабит? — вконец запутался несчастный Германцев. Он сжимал в потной ладошке хищный, острый шип, который ему сунул этот маньяк, и глубоко шокированный, то и дело поглядывал то на свой съежившийся от ужаса член, то на неистового террориста.

— Слушай, мудила, — снова сорвался тот, — какие на хуй ваххабиты? В последний раз спрашиваю, будешь за власть расплачиваться или нет? Тебе шанс дан. Раз выиграл, значит, и сам ты, и долбоебы твои в живых остаться можете. Давай, не ссы, а то хуже будет. Или ты, сука, не хочешь, чтоб над Россией солнце встало?

Но мозг Германцева был безнадежно парализован. Это был уже не страх, а какой-то ледяной сон разума. И в нем искрились кинжально острые снежинки сыпавшихся на него угроз. Но осмыслить их, а тем более что-то в ответ предпринять, он был категорически неспособен. Последняя тирада террориста вызвала во всем его организме внезапную и бурную конвульсию. Священный шип выпал из сведенных судорогой пальцев, упал на пол, и неловкий Германцев на него вдобавок наступил заляпанной уже кровью белой кроссовкой.

Такого кощунства Генрих стерпеть, конечно, не мог. Он сделал для спикера все, что было положено, и даже больше. Но тот, видимо, был обречен изначально, еще задолго до своего появления в этом жестоком мире, потому и не сумел воспользоваться предоставившимся блистательным шансом.

Ловко сбив несчастного с ног, Генрих оседлал его и привычно уже свершил свое чудовищное дело. Обсидиановый нож взметнулся и без малейшего промедления опустился. А Германцев, проваливаясь во что-то невообразимо кошмарное и явно нескончаемое, увидел у себя над головой собственное пульсирующее сердце.

За ним пришел черед и прочих депутатов команды спикера. Кровавая оргия была недолгой, но интенсивной. Утомленные друзья повалились здесь же на пол. Один — до тошноты уже упившийся кровью. Другой — намахавшийся до одури тяжелым ножом. У каждого внутри была пустота, густо посыпанная пеплом их человеческих желаний и склонностей. С каждым новым погубленным во славу Уицилопочтли они все больше отдалялись от мира людей и все глубже погружались в волны доисторического космического ужаса, который грозил вот-вот уже окончательно затопить планету.

Но солнце за стенами депутатского спортзала полыхало в результате все жарче и жарче (окон в нем не было, а то майор первый бы спекся). И в далекой Сибири китайские спецназовцы один за другим шли на дно все активнее клокочущей трясины, именно благодаря дерзкой операции в центре Москвы.

— Товарищи! — рубанул ладонью спертый воздух актового зала Козлов. — Пришла пора действовать! Отечество в опасности!

— Ты че, Володь, бухой, что ли? — поинтересовался кто-то с первого ряда.

— Да, ладно, не мешай, пусть говорит, — возразили со второго.

— Да хули ж параноиков слушать? — возмутился еще кто-то из скептиков.

— Нет, он не параноик. Он изменник, — встрепенулся ободренный полемикой, возникшей в зале, Колдуновский. Он, прикованный наручниками к стулу, сидел на сцене на всеобщем обозрении. Адам Северьянович кашлянул и возвысил голос: — Граждане демократической России, мы должны немедленно подавить этот безумный путч в зародыше.

— Аааа, гнида! — яростно выкрикнул Козлов и, понимая, что от его решимости сейчас зависит судьба страны и Комитета, почти не целясь, прострелил Колдуновскому коленную чашечку.

Тот отчаянно завизжал, а офицеры в зале повскакали с мест и стали с разной степенью сноровки выхватывать табельные стволы. Но целиться они принялись вопреки ожиданиям корчащегося правозащитника не только в путчиста, но и в него самого, и друг в друга. То есть картина, представшая с высоты сцены взору Козлова, живо напомнила ему фрагмент одного из любимых им в юности фильмов — «Бешеные псы». Только была она не в пример масштабней.

— Товарищи, — снова рубанул он изо всех сил, — вспомните о присяге, о чести офицерской, о России, о родине. Только ведь мы можем спасти ее, мать нашу.

— Володька, слезай на хуй, демагог! — не выдержал начальник его отдела, до предела коррумпированный генерал Обломов.

Но стоявший поблизости молоденький лейтенант, так и оставшийся Козлову незнакомым (поскольку через минуту погиб), отважно выстрелил «оборотню в погонах» прямо в разорванный матерной бранью рот. И пошла потеха. Грохот выстрелов слился в оглушительную канонаду. Офицеры, прячась за спинками кресел, палили кто с испугу наугад, кто, старательно выцеливая, в недругов своих или государственных. Вскоре перестрелка расплескалась по коридорам и кабинетам.

Козлов было думал приковать к себе Колдуновского и сохранить его в качестве заложника. Но тут же понял, что, фактически одноногий, тот ему будет серьезной обузой, и с досады пристрелил. «А и к лучшему это, с другой стороны, — подумалось тут же. — Коллегам теперь ясно — обратного пути нет. Демократы за него теперь всех нас в говно втопчут».

Как-то сама собой вокруг него сложилась боевая группа из сотоварищей, близких по взглядам, и некоторых, недавно еще колеблющихся. Однако острый запах пороха заставил их внезапно и травматично осознать себя российскими офицерами, а не прислужниками западных наймитов. Впрочем, последних оказалось на Лубянке гораздо больше. Другое дело, что умирать здесь и сейчас за хрен собачий у них не было никакого желания. Соответственно никаких устойчивых групп из них не получилось. Ошалело озираясь, изменнически настроенные офицеры по одному выскакивали из овеянного зловещими легендами здания и разбегались кто куда.

Козлов и его братья по оружию их не преследовали и даже не стреляли вслед. Они сохранили вдобавок к горячим сердцам холодные головы, а потому немедленно сгрудились здесь же, в зале, для экстренного военного совета.

— Товарищи, — в который уже раз воодушевленно провозгласил Козлов, — свершилось!

И тут же осекся, силы враз оставили его. Чудовищное нервное напряжение последних часов, когда он один за другим «сжигал за спиной корабли», не могло не сказаться. Но чекисты бережно подхватили его под руки и тут же дружно решили, что выход у них один — надо создавать эскадроны смерти.

В самом деле, прежде чем обращаться к населению с каким-никаким воззванием, необходимо было произвести зачистку столицы. Не массовую пока, разумеется, а точечную — требовалось срочно истребить, пока они не поняли, что к чему, наиболее зловредных врагов народа. Захват неизвестными Германцева и прочих «футболистов» был им в этой связи только на руку. Власть демократов и без их участия была фактически обезглавлена.

Подвиг Гульнары остался безвестным. Китайские спецназовцы перетонули все до единого. А Боря, уж конечно, никак не был заинтересован сообщать кому-то о собственном вопиющем косяке. Партизаны между тем сумели в своем тайном убежище перегруппироваться и собраться с мыслями. Юра даже разработал план, который в случае успешного его осуществления мог радикально поколебать баланс сил, если не мировой, то уж региональный точно.

Котелков был, конечно, невеликий стратег. Но порой у него случались реальные озарения. Одним из них он и поделился с сотоварищами, сидя на болоте.

— Надо нам отсюда выбираться, а то что-то странное кругом творится. Весна вон ни с того ни с сего нагрянула, — констатировал он.

— Знамо дело, — сурово согласился партизан Кривых, да и прочие бойцы закивали головами.

Юрий понимал, что не все его товарищи сумели оправиться от шока, вызванного гибелью лучших из лучших бойцов в ходе неравного боя в Томске. Однако поредевший отряд сохранял боеспособность и, очевидно, мог наносить кинжальные удары в спины многочисленным врагам родины. Кроме того, он не исключал вероятность того, что кто-то из таких же, как они, несломленных патриотов уже перешел к активным действиям.

Лишенные какой-либо связи с внешним миром, заныкавшиеся в своем болотном приюте «котелковцы» просто обязаны были вновь заявить о себе. В противном случае их позицию вполне можно было расценить как предательскую.

И партизаны дружно выступили в поход. Курс они взяли не назад, в омраченную для них трагедиями Томскую область, а вперед — в некогда кузницу научных кадров — Новосибирскую. Но Юру интересовали не доценты с кандидатами, которые еще, может, не вконец вымерли, он вел своих бойцов к ракетным шахтам, взятым в прошлом году под контроль американскими коммандос. Зная наверняка, что противник радикально превосходит их в живой силе и технике, он руководствовался впитанным им с молоком матери принципом — смелость города берет. Но и не только им.

Генерал Шуршалин завещал Юре секретные карты стратегических объектов, обильно рассыпанных по просторам Руси. Пока Котелков по афганским горам бегал, они дожидались его возвращения в надежном схроне. Зато теперь он ими вовсю руководствовался. Поэтому партизаны обрушились на врага, как это и принято у народных мстителей, словно снег на голову.

Американцы не успели ни поднять тревогу, ни даже толком открыть огонь. Всех до одного почти беззвучно перекололи беспощадные «котелковцы». И уже спустя каких-то полчаса после начала атаки Юра оказался в самом что ни на есть центре управления ракетами. Размещался он в бункере на многометровой глубине, надежно предохранявшей его от ракетных ударов прежде вероятных, а теперь абсолютно очевидных противников.

Командир отер со лба пот и кровь. И, довольный, ощупал взглядом хитроумные пульты, таившие в себе угрозу массового уничтожения. Котелков ласково погладил зловещую красную кнопку и, озорно улыбнувшись, бросил через плечо товарищам:

— А что, ебанем-ка, пожалуй, по Пекину?

Иосиф во весь опор мчался по самой кромке бездонного ущелья. От резвого скакуна во все стороны летели крупные хлопья пены, но он только гикал и пришпоривал. К тому же время от времени он палил из двух наганов разом. Эхо шарахалось о крутые горные склоны и вызывало местами камнепады. А всадник все несся и несся, охваченный буйным и страшным весельем.

Нет, никто не гнался за ним. И сам он никого не преследовал. Просто в груди его, мучительно требуя выхода, пульсировала и клокотала кипучая и могучая воля к власти. Он забирался все выше и выше, все круче и уже становилась тропа. И конь пал наконец, хрипя и вращая глазами. Иосиф замысловато по-грузински выругался и пристрелил его. Дальше он помчался безлошадным, но по-прежнему стреляя куда ни попадя. Нередко пули его сражали наповал медлительных горных орлов, то и дело выплывавших из-за туч, теснившихся вокруг штурмуемой им вершины. Он перепрыгивал через трупы и бежал дальше.

Вскоре, однако, пришлось ползти и карабкаться. Но это не смутило Иосифа. И он, ломая ногти и зубы (ими он пытался вгрызаться во встречные уступы), взбирался к сияющей высоте. И достиг ее в итоге. Там мраморный и суровый одиноко вздымался Ленин. Он протянул Иосифу руку, и тот не сробел пожатья каменной его десницы.

Ильич ухмыльнулся и принялся раскручивать его, присев и сгруппировавшись, как заправский метатель молота. Крутил долго, поэтому взлетел Сталин высоко и помчался уже ракетой среди холодных и страшных звезд к иным тревожным мирам.

Палач проснулся от тяжкого удара монастырского колокола. Поэтому не успел узнать, что было целью Сталина в этом полете. Лоб Федора был в холодном поту. Он уже вторую ночь видел совершенно безумные сны о сущности тотальной власти. Позавчера он стал свидетелем разгрома Хазарии князем Святославом, а потом, почему-то сразу же — его гибели. Особенно подробно он разглядел, как из черепа зачинателя Русской империи потом пили что-то хмельное замочившие его степняки.

А накануне он наблюдал за разгромом вольного Новгорода опричным войском Иоанна Васильевича Грозного. Дикие казни даже его, бывалого «пса войны» в прошлом, заставляли иногда содрогаться. Впрочем, в снах нередко привычные вроде вещи предстают в своем подлинном, беспощадном свете. В результате всего увиденного Палач впал в глухую задумчивость и даже вторые сутки никого не убивал. Только и делал, что искал причину и смысл этих, явно неспроста, видений. И вот снова здорово. Да к тому же так беспримерно иносказательно.

При последнем ударе колокола он трижды осенил себя крестным знамением и раскрыл наугад Библию. В книге Деяний апостолов Палач тут же и обнаружил пламенеющие для него в тот момент строки: «И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».

«Вроде не старец пока, но и не юноша, конечно, — подумал он, — однако то, что последние дни на дворе, это без вопросов». И прочел еще: «Солнце превратится во тьму, и луна — в кровь, прежде, нежели наступит день Господень, великий и славный».

Майор так и остался в спортзале. Забрался под тяжелые маты, свернулся калачиком и уснул. Во-первых, днем его всегда клонило в дрему, а во-вторых, солнце снаружи, похоже, разошлось не на шутку. Он ощущал какое-то подозрительное жжение во всем организме, потому-то на всякий случай и навалил на себя этой светонепроницаемой дряни.

А Генрих, скользя по крови, выбрался из зала и отправился прогуляться по зданию и немного развеяться. Ведь одно дело, будучи в трансе (входить в него он, разумеется, научился у Дона Хуана) потрошить одного за другим и без того обреченных, а совсем другое сидеть потом среди истерзанных тобою же тел. Генриху это, прямо скажем, радости не доставляло, он же не маньяк в конце концов был.

Весь персонал они с майором сразу после захвата отпустили. Так что революционный жрец, задумчиво переходя из кабинета в кабинет, из сауны в качалку, разумеется, не встречал ни души. И мог спокойно отдаться раздумьям как стратегического, так и тактического характера.

Относительно враждебных поползновений он особо не беспокоился. Закладывая взрывчатку, они с майором понавтыкали везде микрокамеры слежения. Лунные нацисты исправно снабжали их всякими техническими приспособами. Поэтому Генрих имел возможность в любой момент, заглянув в портативный монитор, болтавшийся у него на шее, оценить обстановку вокруг элитного спорткомплекса. Она была умеренно беспокойной. Спецназовцы то перебегали туда-сюда, то замирали, ожидая новой команды. А начальники, в свою очередь, то подъезжали, то уносились прочь на своих лихих и навороченных авто, сверкающих все нестерпимее в лучах неуклонно разгорающегося солнца.

То есть снаружи ничего интересного не наблюдалось. Поэтому Генрих, расположившись в уютном кабинете директора комплекса, налил себе текилы (в Мексике он от водки как-то отвык) и включил телевизор. Прошелся по каналам (все они были теперь один другого демократичней) и понял, что в столице, похоже, начался путч. В прямом эфире шла трансляция всего творившегося на Лубянской площади и около.

Камеры злорадно фиксировали искаженные разного рода позорными гримасами лица разбегавшихся чекистов. Как ни старались, им не удавалось покинуть родные стены «Конторы» незамеченными. Вконец распустившиеся по ходу стремительного распада страны папарацци буквально вели охоту за затравленно озиравшимися офицерами. Некоторых удавалось даже под страхом обвинения в тоталитарности принудить к блицинтервью.

Настырная и белобрысая репортерша буквально схватила за грудки пожилого, с трясущимися щеками гэбиста и выстрелила в него очередью бьющих наповал вопросов:

— Что происходит в здании, кто открыл огонь, куда вы бежите, правда ли, что начался путч?

— Да, хуй его знает, чего происходит, — не выдержал напора и без того потрясенный чекист, — Козлов, мать его, КГБ возродить захотел.

Выдохнул чекист в камеру отчаянные эти слова и, сорвав журналисткин захват, головой протаранив стену ее коллег, рысью рванул к метро.

Тем временем вступила в игру другая бригада репортеров, дежурившая у ворот зловещей Лубянской цитадели. Тяжелые створки распахнулись, а из них на всех парах, сбив несколько камер вместе с операторами, вылетел кортеж разномастных автомобилей, который помчался в сторону Кремля. Корреспонденты, позабыв о корчащихся на асфальте товарищах, рванули следом.

Генрих подивился всему увиденному и решил, кстати, выяснить, как несут службу обложившие их с майором спецназы. Заглянув в волшебное зеркальце монитора, он с удивлением обнаружил, что они снимаются с позиций и, врубив мигалки и квакалки, сваливают.

— Нормально, — заметил сам себе террорист, — а Германцев-то с футболистами его, похоже, при таком раскладе им по хуй. Сливают их, реально сливают. А так, кстати, всегда и бывает, когда власть на халяву хапают и крови отлить жидятся.

Сделав этот глубокомысленный вывод, он потянулся до хруста в костях и решил:

— Упыря-то, пожалуй, будить пора. Вроде смеркается.

Не без труда растолкав майора, мучимого кровавым похмельем, Феликс потащил его к одному из служебных выходов. Посрывав с запоров взрывчатку, приятели вывалились на улицу. И там их сразу же накрыл тяжелый вал весенних запахов и звуков. Солнце в течение нескольких часов начисто спалило остатки зимы. «Работает метода деда Хуана, работает», — радостно подумал Феликс. Он ведь не то чтобы был фанатичным поклонником Уицилопочтли и прочих, а просто искал всю жизнь самый верный, надежный способ уничтожить систему торжествующих расово-неполноценных мироедов. А майор ничего не подумал, а просто до неприличия откровенно начал облизываться на попадавшихся по пути тоже воспрянувших от тепла ночных бабочек.

— Хайль Гитлер, Лев Давидович! — на ступени пирамиды буквально в двух шагах от Троцкого молодцевато спрыгнул светловолосый красавец в эсэсовской форме. Покинутая им тарелка мигнула бортовыми огнями и мгновенно растворилась во тьме.

— А нельзя ли, Фриц, без провокаций, — поморщился создатель Красной Армии. — Вы же знаете прекрасно мое отношение к Адольфу Шикльгруберу. Тупой антисемит, и больше ничего. Погубил, между прочим, дело мировой революции. Да, конечно, мы с вами одно теперь дело делаем, но это же не повод, в самом деле, так вот глумиться.

— Да ладно вам, Троцкий, будьте проще, и люди потянутся. Такая, кажется, поговорка популярна в России, — белозубо расхохотался немец. И сразу же посерьезнев, спросил: — Где Дон Хуан, как дела с коксом?

— Где-то здесь бродит. Ждет вас, — ответил Лев Давидович, раздосадованный тем, что такая романтичная ночь безнадежно испорчена инопланетными гостями.

Действительно, брухо не заставил себя долго ждать. Что-то напевая себе под нос и тихонько посмеиваясь, он внезапно возник из тьмы. Панибратски обнял Фрица и утащил его в свой мрак. А Троцкий подумал, что все-таки ему по-прежнему не хватает тонкого и деликатного, ныне уже покойного Рудольфа Гесса, с которым они когда-то в другой жизни снюхались. Прочие нацисты до его уровня явно не дотягивали.

Постсоветские историки всегда безоговорочно издевались над нелепыми, по их мнению, обвинительными конструкциями сталинского правосудия. Так, утверждения Вышинского, что Троцкий работает в связке с нацистами (а значит, и его последователи в Советской России с ними заодно), неизменно поднимались на смех. И приводились как наглядный пример людоедского абсурда, повсеместно культивировавшегося отцом народов.

Между тем неопровержимым фактом было то, что курс на сотрудничество с нацистами в Германии отстаивал именно троцкист Карл Радек. И сотрудничество это, как несложно догадаться, строилось опять-таки на коксе. Его поставляли из Советской России как коммунистам Тельмана, так и штурмовикам Рема в надежде, что общность интересов рано или поздно сгладит различия в идеологии. Но после разгрома троцкистов Сталиным, а левых нацистов Гитлером эти дерзновенные, многообещающие надежды погибли.

Впрочем, если в СССР с наркоманией вели борьбу не на жизнь, а на смерть, то в Германии нашлись силы, которые решили продолжить использование кокаина. Гнездились они в недрах СС. Инспирировав в ходе «ночи длинных ножей» уничтожение Эрнста Рема и его сподвижников, они боролись не с магическим порошком как таковым, а с зависимостью от Советов. Гиммлер и его сподвижники сумели связаться непосредственно с Доном Хуаном и наладить прямые поставки.

Они никогда, даже, между прочим, в период героического штурма Берлина Красной Армией, полностью не прерывались. И осуществлялись в основном в рамках тайных программ засекреченных структур СС. Применяли кокс аккуратно и избирательно, а не повально, на чем настаивали некогда штурмовики. Но случались, конечно, и эксцессы.

Чего стоит хотя бы полет в Англию напрочь обдолбанного Гесса. Ну а к Хуану маги-эсэсовцы имели не только наркотический интерес. Их влекло к нему преклонение перед наследием цивилизации атлантов. Именно она, разумеется, была прародительницей государств и майя, и ацтеков. В последние века Атлантиды там творились вещи даже почудовищнее тех, что вытворяли индейские жрецы. Устраивая холокост, нацисты ориентировались как раз на эту антигуманную традицию.

После гибели Рейха воины ордена, основанного Генрихом Гиммлером, сумевшие ускользнуть от истребления, учиненного мстительными союзниками, основали три базовые колонии — под арктическими льдами, в Антарктиде и, наконец, на Луне. У каждой был свой фюрер, и они хотя и не враждовали, но активно конкурировали за право считаться родиной грядущего сверхчеловечества. К тому же в расовом вопросе у них не было согласия.

Арктическую цитадель постигла катастрофа несколько лет назад в результате бунта, созданного ее вождем-оборотнем. Антарктическая захирела после неудачной попытки воскресить императора Фридриха Барбароссу. Все дело погубил теракт, подготовленный еврейскими спецслужбами. Таким образом, закоренелые антисемиты закономерно пожинали плоды насаждавшейся ими тотальной ненависти.

Надо отметить, что владыки как Северного, так и Южного полюсов придерживались общераспространенных среди гитлеровцев национально-расовых воззрений. Зато лунатики были не в пример раскрепощенней. С ними и поддерживал контакт Троцкий, болезненно реагировавший на жидоедские предрассудки. Там, во мраке космоса, его арийские партнеры напрямую общались с целым роем демонов. А оттого их гораздо больше интересовали отличия между разными подвидами бесплотных сил, чем физическое и психическое несходство обитателей давно покинутой Земли.

Информация о последнем батальоне СС, улетевшем на Луну, периодически озвучивалась не в меру говорливыми посвященными. Общественность им, конечно, не верила. Зато в ее истинности наглядно убедились американские астронавты, высадившиеся на бледном и зловещем спутнике нашей планеты. И Пентагон, и ЦРУ после этого рассматривали космических эсэсовцев как одну из самых масштабных угроз земному и межпланетному могуществу США.

Фриц пробыл с Хуаном недолго. Вскоре он вновь возник из тьмы. За плечами у него был тяжелый мешок. Приветливо помахав взбиравшемуся уже к вершине Троцкому, он по-особому свистнул, гикнул, и перед ним тотчас же возникла летающая тарелка. Исчезая в ее глубинах, эсэсовец крикнул на прощание:

— До новых встреч, Лев Давидович. Лечу посевную в России организовывать. Урожай обещает богатым быть.

Вся эта чреватая крушением демократии неразбериха в Москве, конечно же, случилась не без участия подземного бегемота. И без того болевшего душой Козлова он подвигнул путем тайного внушения на отчаянный демарш. Уповая на то, что смелость города берет, бегемот послал его в атаку на Кремль. Однако, даже напрягшись что есть сил, он не сумел внушить охранникам-привратникам дикую мысль впустить взбунтовавшихся чекистов внутрь.

Их переговоры с продавшимися демократам коллегами завершились ничем. Тем не менее те явственно колебались. Бегемот понял, что надо только дождаться ночи, когда человек так уязвим для тонких влияний, а тогда уж, поднатужившись, и нанести по их подсознанию массированный удар. Он должен был окончательно склонить чашу весов на сторону мятежников. Последних же он, чтобы не расслаблялись, отправил по адресам агентов влияния мировой закулисы — зачищать гадов.

Берия в своей долгой и бурной жизни одержал немало блестящих побед. Но и ошибки, конечно, случались. Причем порой довольно-таки роковые. Однако он при всем при этом никогда не сдавался. Не намерен он был отступать и в нынешнем своем вполне плачевном положении. Однако, прежде чем кошмарить кремлевских служивых, он решил ликвидировать главную угрозу — Генриха.

Лаврентий Палыч своим изощренным стратегическим мозгом наконец-то вычислил его и раскусил. Он опознал в кровавом беспредельщике, учинившем истребление цвета депутатского корпуса, того зловещего персонажа, который вместе с Троцким являлся в самые жуткие его сны. Очевидно было, что это неспроста, что жив ли, нет ли глашатай теории перманентной революции, но связь между ним и Генрихом наверняка имеется. А в последнее время все явственней проступал к тому же нацистский след…

И Берия решился нанести сокрушительный удар — ворваться в сон Генриха и затоптать его своими могучими ногами-колоннами насмерть. Он такое проделывал не раз с особо неподатливыми и кошмароустойчивыми. Наутро их обнаруживали с загадочным и необъяснимым образом переломанными членами.

Вот и теперь он весь внутренне подобрался, сконцентрировался и ринулся в атаку. Однако нарком-бегемот, к несчастью, даже не подозревал, с кем конкретно он имеет дело в данном случае. Генрих слишком глубоко проникся всеми аспектами учения Дона Хуана, чтобы его можно было застать врасплох. В снах, как своих, так и в чужих, он чувствовал себя как рыба в воде. Причем рыба хищная и проворная, прекрасно осведомленная, какой кошмар за какой корягой притаился.

Жрецы майя говаривали: «Нет, это неправда, что мы рождаемся для того, чтобы жить. Мы рождаемся, чтобы спать и видеть сны». Соответственно область по ту сторону дневного, суетливого бытия ими изучалась глубоко и всесторонне. Учеников своих они окунали туда не наобум, а вели шаг за шагом, знакомя накоротке с кровожадными обитателями сумеречной зоны. Генрих увлеченно изучал эту науку побеждать неведомое. И добился немалых успехов. Соответственно теперь он не падал в невнятный сумбур бестолковых обрывочных сновидений, как подавляющее большинство его некогда соотечественников, а был беспощадным и эффективным воином круглосуточно.

В общем, незадачливый бегемот напоролся на такой мощный и абсолютно асимметричный отпор, что сразу же пожалел о своей опрометчивости. Дело в том, что, пока он не проявил себя так по-дурацки отчаянно, Генрих при всей своей сновидческой сноровке, замечал его только мельком и довольно-таки размыто. Все же Берия был не человек, не демон, а мутант научно-мистического изготовления. С такими ученику краснокожего колдуна дела иметь не доводилось. Однако теперь он увидел потустороннее животное отчетливо, во всей красе. Многотонной махиной оно неслось прямо на него.

Картина, конечно, была необычная, однако ничего пугающего для жреца-сновидца в ней не было. Ему доводилось иметь дело с нездешними чудищами столь жуткого и отвратительного вида, что бегемот, пусть даже гипертрофированно огромный и слегка человекообразный, в сравнении с ними отдыхал. Вот этих-то демонов подсознательного Генрих и призвал на помощь. Злобными гарпиями они принялись клевать растерявшегося Лаврентия Палыча. Он было попробовал их распугать грозным, как ему казалось, рычанием, однако ничего путного из этого не вышло. И вскоре сломленный и непоправимо закошмаренный бегемот позорно пустился наутек по лабиринтам своих же затаенных обид и преступлений.

Они, коридоры эти, кстати, оказались практически идентичны тем подземным казематам, в которых он долгие годы скрывался. Только были они, конечно, не привычно уютными и комфортабельными, а беспросветными и безысходными. А следом неотступно и угрожающе наступал Генрих с жертвенным обсидиановым ножом.

Берия затравленным минотавром метался, натыкаясь на глухие стены так и не разрешенных вовремя проблем бытия. Скоро ужас стал так необорим и всеохватен, что подчинил себе не только мозг его, но и весь мощный организм. А он, неспособный уже пробудиться, помчался, сметая на своем пути даже вековую кирпичную кладку, прочь из подземелья, заполнившегося по воле Генриха жуткими призраками.

Так бегемот и оказался в мавзолее, с некоторых пор тревожно опустелом. Но в нем не задержался, а выскочил вон и взобрался наверх — туда, где некогда стоя в пальто и черной шляпе вместе с прочими членами политбюро принимал краснознаменные парады. Но теперь на площади не было стройных колонн столь милых ему толстоногих физкультурниц, приветственно машущих ему и на все для него готовых. Выложенное видавшей виды брусчаткой пространство было космически пусто и безлюдно, озаряемое диким сиянием полной, да к тому же, как было ему известно, оккупированной нацистами луны.

Берия отчаянно завыл-заревел на нее, одинокий, беззащитный. И тут же увидел Генриха, садистски, торжествующе улыбающегося, но уже не с ножом, а с ледорубом, изготовленным к удару. Сердце Лаврентия Палыча не выдержало и разорвалось. И тут же из глубин Земли послышался нарастающий гул.

Мысль Котелкова ебануть ракетой типа «земля-земля» по Пекину была вполне здравой. В ней, в ракете то есть, была хренова туча боеголовок, а значит, хотя бы одна наверняка проскочила бы сквозь щели в китайской защитной системе. И не такой уж изощренной, кстати, в отличие от штатовской. И что бы вышло в этом случае? Вышла бы глобальная провокация.

Пекинские товарищи прекрасно знали, что пусковые шахты в Новосибирской области находятся под контролем янки. А значит, на кого бы они обрушили ответный удар, спрашивается. На ни в чем не повинных сибиряков или на заокеанского агрессора? Юра был уверен во втором варианте.

Разобраться, как чего функционирует в пусковом комплексе, партизанам удалось без особых проблем. Недаром предусмотрительный Котелков везде таскал с собой пару офицеров-ракетчиков. Короче, уже через несколько часов после захвата грозное оружие было готово отправиться в путь.

— Ну что, Валер, полюбуемся, как она пизданет? — спросил Юрий у партизана Кривых, предвкушая сладостный миг мести.

— Ну, давай, командир, глянем, — ответил обстоятельный сибиряк, усаживаясь в кресло перед экраном, на котором вот-вот должна была появиться траектория ракеты, призванной развязать бойню между двумя глобальными хищниками. Чуть в стороне у пультов управления колдовали ракетчики. Но пуск осуществить Юра собирался лично.

— А вот, скажи, Валер, не жалко тебе детей их, к примеру? — поинтересовался склонный порой к гамлетизму Котелков.

— А хрен ли жалеть, они наших-то давно списали, — резонно заметил Кривых. — А потом, ну дети… так ведь все равно, когда подрастут — пидорами станут.

— Ну, может, и станут, конечно, но сейчас-то все же дети. У тебя, кстати, свои-то есть? — продолжал допытываться Котелков.

— А то, — внушительно подтвердил партизан, однако конкретизировать не стал. И вопросительно взглянул на командира: мол, чего резину тянешь?

Только Юрий ответить ему не мог. Как расскажешь такому прямому и не замутненному сомнением товарищу о внутренней дрожи, которую он ощутил только что внезапно и остро. Почуял тотчас же, как осознал, — одно нажатие его пальца на вожделенную столь многими красную кнопку, и миллионы, а скорее всего миллиарды, превратятся в пепел. Когда он планировал эту лихую операцию, подобные терзания ему и не мерещились. А теперь вот накатило и накрыло с головой.

Мучительно было принимать решение такого масштаба в одиночку, без наставительного слова старшего, мудрого товарища. В идеале, конечно, хотелось бы получить соответствующий приказ. Однако о таком в его сугубо автономном партизанском положении не приходилось и мечтать.

Юра прикрыл глаза, плюнув уже мысленно на то, что о нем подумает Валера, и попробовал представить себе покойного генерала Шуршалина, хотя бы чуть-чуть материализовать его образ (этому его учили старики комитетчики, владевшие кое-какими полумистическими навыками) и задать ему терзающий душу вопрос: «Действительно ли ядерный удар оправдан международной ситуацией или можно обождать, не брать грех на душу?» Но изборожденное морщинами мудрое лицо почему-то никак не хотело проявляться. Только какое-то белесое пятно маячило в памяти, не давая возможности обратиться к генералу по всей форме.

— Командир, мать твою, это что ж творится? — взревел таежник Кривых.

Но у Котелкова не было ответа. Он распахнул глаза и ничего не увидел. Зато ощутил мощные колебания подземных структур. Нутро планеты где-то глубоко под ними нарастающе грозно гудело. Вокруг была тьма. Погасли все экраны, мониторы, светильники и даже лампочки на приборных панелях.

— Может, накрыли нас? — вполне обоснованно предположил Кривых. — Может, долбанули на упреждение?

— Давай-ка без паники, земеля. Накрыли — не накрыли, а биться до последнего надо. Ты, чем в угадайки играть, лучше к выходу пробирайся, — посоветовал Юрий в ответ. Сам он съехал с кресла на пол и пополз к двери. Она оказалась, к счастью, открытой. Опытные ракетчики, похоже, проторили им дорожку.

— Хорошо, что не на подводной лодке, — заметил в кромешной темноте Валера.

— Это точно, брат, — максимально оптимистичным голосом согласился командир.

Между тем ситуация, конечно, была более чем тревожной. Здесь, под многометровой толщей земли, в пункте управления, из которого ничем уже нельзя было управлять, они были лишены возможности, хоть как-то оценить ситуацию. Между тем подземные толчки стихли. Воцарилась тревожная и какая-то странно гулкая тишина.

Узникам подземелья ничего не оставалось, как наобум карабкаться по винтовой лестнице к поверхности. Какова была судьба остававшихся там на карауле партизан? Вполне возможно, все они уже были истреблены американскими головорезами, которые теперь злорадно поджидали Котелкова и Кривых. А может, и что-то более страшное с ними случилось…

— Не ссы, командир, ползи сюда, — вдруг раздался сверху непривычно развязный голос партизана Сабурова.

Преодолев последние метры лестницы, Юрий был подхвачен под руки кем-то из невидимых им во тьме бойцов и тут же извлечен на свет. То, что он увидел, не поддавалось никакому рациональному объяснению. Солнце херачило просто-таки с неистовой силой. Все вокруг словно бы даже пламенело. Остатки зимы испарились без следа, и из земли перла какая-то невиданная им прежде растительность.

Котелков взглянул на бойцов — те были совершенно ошалевшими. Протуберанцы явно попробивали им крыши. Тем не менее один из ракетчиков собрался с силами и доложил:

— Товарищ командир, аномальная солнечная активность плюс землетрясение вызвали, судя по всему, геомагнитную бурю и подвижки земной коры. В результате прервано электроснабжение и выведены из строя локаторы и сканеры.

Генрих обессиленно вынырнул из долгого и изнурительного сна. Погоня за бегемотом изрядно его измотала. Причем, разумеется, не только физически, но и ментально. Отслеживать зигзагообразные истеричные метания животного в лабиринтах его подсознательного было мучительно тяжко. Эти темные и мрачные коридоры то и дело к тому же порождали всяческих чудовищных фантомов.

Генриху приходилось, пуская в ход локти (жертвенный нож он мог использовать только по прямому назначению) протискиваться то сквозь толпы угрюмо бредущих в никуда врагов народа, сопровождаемых автоматчиками и потусторонними псами, то врубаться, применяя техники восточных единоборств в плотные шеренги сотрудников НКВД, шагающих при полном параде на праздничное построение.

Он мог бы, между прочим, запросто сгинуть в их нескончаемых рядах. Однако выручало то, что бегемот, впавший в панику, начисто лишился способности хоть как-то контролировать эти призрачные легионы. Они соответственно просто бессмысленно мыкались у Генриха на пути, но агрессивных действий не предпринимали.

По ходу погони террорист начал постигать, что имеет дело не с банальным потусторонним чудищем, но с крупным политическим деятелем сталинской эпохи, каким-то образом затесавшимся в монстры. А окончательное понимание того, с кем ему довелось схлестнуться, пришло в финале безумной гонки — на вершине Мавзолея. Гигантская туша, над которой он уже занес свой нож, внезапно обмякла и как-то растеклась по уступам пирамиды. А сквозь оскал мгновенно помертвевшей морды проступили черты безмерно уставшего и несчастного лица Лаврентия Палыча Берии.

Потрясенный Генрих долго вглядывался в него. И оно прямо на глазах менялось, стиралось и превращалось в магическое белесо-туманное зеркало. Из его глубин одна за другой стали выплывать страшные тайны двадцатого века. Они накатывали на жреца-террориста валами, закручивали водоворотами парадоксов и нереализованных пятилетних планов. Одна из этих могучих потусторонних волн и выбросила его на берег утреннего столичного бытия.

Оно между тем до краев было залито солнцем, неистово ярким и обжигающим. Кроме того, здание изрядно трясло. Генрих подполз к компьютеру. Он уже местами искрил, однако хитрые сканеры параметров окружающей среды продолжали подавать на него сигналы. Они преобразовывались в графики, с предельной точностью отражавшие ход климатической революции, затеянной лунными нацистами. Экстремист, переполненный надеждой, заглянул в монитор и понял — она свершилась.

Пики графиков значительно превышали проектные параметры. Впрочем, тут же здание в очередной раз содрогнулось от вершины до основания, и компьютер напрочь вышел из строя. Но в Генриха нарастание катастрофических явлений вселило еще больший энтузиазм. И он немедленно исполнил благодарственную песнь Уицилопочтли.

Опьяненный открывшимися наконец манящими перспективами и дразнящими горизонтами, Генрих не сразу заметил отсутствие майора. Между тем его гроб зиял пустотой, что не могло не встревожить террориста. Профессиональные навыки некогда сотрудника госбезопасности, а ныне упыря, служили ему немалым подспорьем. А все же катаклизмы и для такого тертого калача могли оказаться роковыми. «А ну как сгорел на работе?» — ужаснулся террорист, успевший проникнуться к нелегкой доле упыря искренним сочувствием.

Вернувшись после бойни в спорткомплексе домой, майор заскучал. В самом деле, заняться было нечем. Хоть на стенку лезь и самого себя от лютой тоски грызи. Генрих отправился в свои еженощные странствия по извилистым тропам снов, а майор мало того что уже выспался, так еще и жестоко мучился с кровавого бодуна. Настоятельно требовалось опохмелиться. Да и, честно говоря, душа попросту праздника желала.

Короче, недолго думая, он решил зажечь в каком-нибудь ночном клубе. Его знали в подавляющем большинстве подобных заведений как подающего большие надежды сутенера. Поэтому проблем с фейс-контролем у него не возникало, в каком бы виде и состоянии он ни заявился. Администрация понимала, что у постоянных клиентов появление Сереги (он не считал нужным особо шифроваться и скрывать свое имя) вызывает исключительно позитивные эмоции.

Так было и на этот раз. Майор развалился на пурпурном диване в одном из самых уютных уголков клуба «Вавилон» и стал принимать заказы на девок. Им он тут же оперативно отзванивал и давал оговоренные с клиентом задания. Сам же между тем присматривал себе жертву, чтобы избавиться наконец от терзавшего его сушняка. Богема и нувориши, кстати, совершенно игнорировали творившиеся в городе кошмары. Почти круглосуточно погруженные в безудержный разврат, они вообще почти не замечали жизненных реалий.

Вскоре под руку майору подвернулся какой-то свеженький олигархический сынок, и он, ничуть не стесняясь присутствующих, надкусил ему вену, чтобы в несколько глотков опорожнить организм несчастного. Клиенты заведения, да и персонал были, во-первых, как уже отмечалось, насквозь порочны, а во-вторых, опьянены самыми немыслимыми сочетаниями алкогольных напитков и наркотических веществ. Поэтому ничего предосудительного в действиях майора никто не заметил. Кроме некогда нефтяника, а ныне крупного банкира и оборотня Шнеерсона.

Он тоже любил, ясное дело, ночные похождения. С наступлением беспредельного либерализма он резко сократил дозу эликсира, блокировавшего его звериные инстинкты. И все чаще позволял себе лютовать всласть.

Растерзать кого-нибудь он и намеревался этой ночью. И тут трагическая судьба свела его с упырем. Хотя оба они были отнюдь не готического вида и по генезису оставались советскими людьми, каждый почуял близость онтологического врага. Древняя неизбывная вражда вампиров и оборотней дала себя знать…

Шнеерсон мгновенно покрылся шерстью, обнажил клыки и бросился на майора. Тот, впрочем, всегда был готов к отпору. Мастерство не пропьешь! И скоро потрясенный персонал кабака (гости были слишком обдолбаны, чтобы удивляться) стал свидетелем жестокой, но скоротечной схватки. Совершив ловкий бросок, упырь прижал оборотня к полу, взял на удержание, прокусил артерию и буквально в несколько глотков осушил.

Разумеется, победитель тут же ощутил дикий прилив позитивной энергии. И принялся, невзирая на легкие раны от когтей Шнеерсона, отплясывать на танцполе что-то зажигательно латинское.

Но триумфальный восторг был недолог, внезапно упырь почуял пугающее жжение по всей коже. Обычно это свидетельствовало о приближении рассвета. Между тем на часах горела цифра три, а рядышком два нуля. В недоумении и тревоге майор направился к выходу, дабы оценить состояние природной среды.

Благодаря кровопролитнической активности Генриха восток уже не то что розовел, но даже начинал вовсю багроветь. И ровно в тот момент, когда дверь на улицу была распахнута пьяным и утратившим после победоносного боя осторожность майором, из-за горизонта ударил первый, но страшно жгучий луч, поразивший вампира в самое сердце. К недоумению и ужасу фейсконтролера, он тотчас рассыпался в прах.

— Лева, Берия мертв, — сообщил Троцкому Дон Хуан и, как ни в чем ни бывало, побрел куда-то по темным своим делам.

Лев Давидович закричал на радостях: «Фрида, Фрида!» Но она снова не ответила, зато, как всегда из мрака, откликнулся брухо: «Она праздник в деревне готовит по этому случаю». И добавил: «Эх пить будем, гулять будем…» И тут же, судя по звуку, из тьмы донесшегося, отбил залихватскую чечетку.

Троцкий подумал: «Как все же удивительна и непостижима душа индейского крестьянства! Кто такой Берия, они и знать-то не знают, а вместе со мной веселиться будут, чтоб, главное, гостя не обидеть». Впрочем, у него самого веселье, ярко вспыхнув, куда-то быстро подевалось, уступив место привычной уже потусторонней меланхолии. Лев Давидович, надо признать, в последние десятилетия, мало напоминал прежнего страстного трибуна. Жил он все больше воспоминаниями.

Нацисты пока что его лелеяли, бдительно следя за психическим состоянием. Они готовились использовать Льва Давидовича для пущего шока в финале пьесы, дабы вконец дезориентировать мировое левое движение.

Дон Хуан, чтобы Троцкий не тосковал, устроил так, чтобы тот мог по желанию с головой нырнуть в любой на выбор эпизод своей некогда яростной и бурной судьбы и прожить его вновь с прежней интенсивностью.

Вот и барахтался он, бывало, дни и ночи напролет в своем героическом прошлом, почти не осознавая настоящего. Сейчас он пожелал все же ухватить ускользающую радость за хвост и увидеть Берию живьем, чтобы сладостнее ощутить мстительную удовлетворенность. И тот, как по команде, предстал перед Львом Давидовичем, а вместе с ним обрел призрачную зримость и давно уже рухнувший в небытие солнечный мир молодой страны Советов.

— Как отдыхается, Лев Давидович? — радушно и даже лучезарно улыбнулся Троцкому молодой чекист.

— Спасибо, товарищ, отлично, — оторвался он от чтения сборника стихов Есенина. В отпуск на Кавказ Троцкий взял с собой тогда последние поэтические новинки. В московской текучке, заполненной проблемами социалистического строительства и борьбой с интригами Сталина, познакомиться с ними было недосуг. Но художественная натура перманентного революционера требовала время от времени прекрасного. Есенина давно опекал наперсник и сподвижник Троцкого популярный в художественных кругах чекист-авантюрист Яша Блюмкин. Он и посоветовал Льву Давидовичу обратить внимание на молодое крестьянско-хулиганское дарование.

— Нет ли пожеланий каких-нибудь? — озорно подмигнул между тем сквозь пенсне любезный незнакомец.

— А что вы имеете в виду, товарищ? И как вас, кстати, зовут? — рассеянно поинтересовался Троцкий, еще находясь во власти пленительных есенинских созвучий.

— Берия Лаврентий, — отрекомендовался грузин. Лихо козырнул и тихо добавил, сверкнув при этом коварными, ястребиными глазами: — Ну, вы, я знаю, без супруги на отдых прибыли, можно девочек устроить.

— Как вам, товарищ, не стыдно? — опешил от такой развязности Троцкий, мигом лишившийся возвышенно-поэтического настроения.

— Прошу прощения, ошибочка вышла, — снова козырнул Берия и исчез в кустах, из которых за пару минут до этого и возник.

Троцкий же остался в недоумении. Он не мог определиться: то ли это сталинская провокация, то ли просто кавказское гостеприимство. А если все-таки второе, то, может, он зря был так резок. Может, стоило…

Больше лично они никогда не встречались. Берия был приглашен в Москву, когда Троцкого уже выслали из страны. Но он сразу, даже из своего мексиканского далека, ощутил железную хватку нового хозяина Лубянки.

Звенья наркотрафика, за счет которого он продолжал тайно контролировать многих партийных, военных и, разумеется, богемных деятелей, выдирались из некогда прочной цепи раскаленными чекистскими щипцами одно за другим. И уже к началу сороковых некогда полноводный кокаиновый поток превратился в жалкий ручеек. И дело было даже не в том, что бдительные пограничники регулярно ловили курьеров. Просто потребители волшебного кокса были в подавляющем большинстве своем беспощадно репрессированы.

А вскоре некогда тоже завзятый кокаинист, но после брутально пересаженный подручными Берии на героин, Рамон Меркадер явился к нему со своим нелепым ледорубом. Но об этом он вспоминать не любил.

И все же окончательно ликвидировать трафик Троцкого сталинским псам не удалось ни тогда, ни позже. Например, архитекторы, чертившие дерзкие силуэты московских высоток, были поголовно его давними клиентами. Потому-то и были эти величественные здания возведены в соответствии с лишь слегка модернизированными для конспирации принципами ацтекской храмовой архитектуры.

— Здорово, Генрих, — поприветствовал жреца, тяжело переживавшего пропажу майора, эсэсовец, внезапно возникший в проеме окна облюбованной революционером высотки.

— А ты что еще за клоун? — опешил жрец-террорист и принял боевую стойку мексиканских колдунов, решив, что это не иначе как враждебный дух пожаловал.

— Да расслабься ты, я от Хуана к тебе с грузом волшебным, — успокоил его Фриц.

Надо отметить, что он, будучи реальным инопланетянином, обладал специфическими способностями. Например, мог при необходимости общаться на любом земном (и не только) языке и наречии, причем в том его варианте, который наилучшим образом воспринимается собеседником.

Если конкретно, то Фриц был коренным лунатиком. И этим законно гордился. Рожденный под магическо-кристаллическим куполом, укрывавшим колонию нацистов, он с детства поднаторел в общении с духами планет и прочей космической нечистью. Они и подсказывали ему нужные слова и телодвижения.

Дед Фрица штандартенфюрер фон Штиглиц был командиром легендарного для всех неонацистов последнего батальона СС. Это подразделение покинуло Берлин, когда советские солдаты уже вовсю бесчинствовали в Рейхсканцелярии. Терять эсэсовцам было, таким образом, уже нечего, потому они и рискнули покинуть нашу планету на не вполне еще опробированной летающей тарелке. Как позже справедливо утверждали разнообразные оккультисты, над разработкой летательных аппаратов подобного типа с энтузиазмом отчаяния трудились практически все оставшиеся верными фюреру научные светила, посланцы Шамбалы и духи стихий.

Придать тарелке кондиции сверхоружия они, впрочем, не успели. Однако она сумела-таки эвакуировать из гибнущей столицы фюрера и самых преданных его бойцов вкупе с теми же учеными (посланцы Шамбалы в мистических целях решили героически пасть). Разумеется, сообщения об обнаружении тела Гитлера были не более чем дезинформацией НКВД. На самом деле он спал (отключился он еще в Берлине вследствие контузии и расстройства), дожидаясь лучших времен, в глубинах одного из лунных кратеров, заботливо спрятанный в титановой капсуле от любых нездоровых воздействий.

Коллег, готовивших торжество Третьего рейха на Земле, подо льдами Арктики и в пещерах Антарктиды, лунатики слегка презирали. Поскольку эти колонии были созданы про запас еще в ходе Второй мировой и их обитатели, не вкусив безумия и неистовства последних битв, соответственно не могли сравниться по заслугам с бойцами последнего батальона.

Генрих пришел в себя и осведомился:

— Так, ну и что ты за подарки притаранил, Санта-Клаус межпланетный?

— Кокс магический, которым Лев Давидович Троцкий матросов балтийских стимулировал. Он и тебе пригодится, — радостно сообщил Фриц и добавил: — Не только готовый продукт, кстати, но и посевной материал. Климат-то теперь, спасибо тебе, братишка, позволяет. Надо, чтоб накануне грядущих планетарных трансформаций всем подряд башни посрывало. Чтоб никакой контригры ни в чьей не сложилось…

Партизаны оставили совершенно уже бесполезный в силу небоеспособности стратегический объект и решили выбираться как-нибудь к людям. То, что происходило с природой и ими самими, требовало внести радикальные коррективы в действия отряда. Юра с тревогой отмечал, что бойцы все больше теряют ориентиры. Причем не только географические, но и моральные. Безумная жара, не ослабевавшая вторые сутки, провоцировала у них утрату патриотических мотиваций. Чуял это Котелков нутром. И подтверждение его прозорливости не заставило себя долго ждать.

— Командир, а, командир, ты вот скажи нам честно, какая у нас вообще задача? — спросил как-то вдруг до последнего времени самый надежный и верный — Валера Кривых. Случилось это на привале в зарослях какой-то невиданного роста травы, вымахавшей вдруг, явно под воздействием неистового излучения.

— А ты, Валер, что, подзабыл? Родину мы вообще-то защищаем, — уверенно парировал Юра, а сам между тем заметил, что прочие бойцы, тяжело дыша и мутно поводя налитыми кровью глазами, один за одним обступают их, с нескрываемым любопытством прислушиваясь к разгорающейся дискуссии.

— Родина, говоришь… — нежданно скептически протянул таежник и уточнил: — А где она, родина твоя? Ты глянь вокруг, она сама от себя отрекается.

— Это, брат, временные трудности, — уже не так убежденно заметил Котелков.

— Да нет, шалишь, такого отродясь не было, — не согласился его оппонент. — Это вот что за трава такая, а? Кто такие чудеса видывал? — Он явно апеллировал к прочим бойцам, которые что-то нестройно, но явно одобрительно замычали. Юре показалось, что ему вот-вот сунут в потную ладонь «черную метку». Окружающая все более буйная растительность и недобрые физиономии боевых товарищей вызывали зловеще-пиратские ассоциации.

— Я в тайге родился, — все больше воодушевляясь, продолжал Кривых, — но теперь не узнать ее, кормилицу. Джунгли какие-то вокруг, мать их. Что, скажешь, нет?

— Валера, ну что ты хуйню порешь? — решился перейти в наступление Котелков. — Это ж ясно, блин, как белый день — америкосы просто решили нам сауну устроить, в расчете на таких, как ты, кстати, неустойчивых. Надеются, что крыши у нас посрывает и воля к борьбе пропадет. И я смотрю, у тебя как раз это и происходит.

Ответом стал короткий, без замаха, но мощный, поставленный удар в челюсть. Юра успел среагировать, чуть отпрянув, поэтому прошел он немного вскользь. Тем не менее партизанского вожака неслабо болтануло. Это позволило Кривых, а затем и прочим мятежникам продолжить атаку. Котелков оказался на земле, где его принялись остервенело топтать ногами.

— Ах ты, пионер-герой, мать твою! Тебе волю дай, всю жизнь по лесам шляться будешь. А нам оно надо? Да и вообще, кому, кому надо-то? Где он, народ твой? Аууу! — наставительно приговаривал и вскрикивал Кривых, с размаху всаживая тупые носы тяжелых армейских ботинок в распростертое тело. — Мы, блядь, одичали уже вконец. И баб который месяц не щупали. Сам-то ты гад с Гюльчатай забавлялся. А нам чего — в тайге на елки дрочить по твоей милости?

Прочие бойцы только яростно сопели, но по всему чувствовалось, что они Валерину точку зрения от души разделяют и поддерживают. Доказательством чему стал новый град жестоких, костедробительных ударов.

Юра же, утопая разбитой головой в духмяных цветах и травах, как-то расплылся, утратил единство и цельность, хотя полностью сознания не потерял. Просто почуял себя вполне посторонним этому мускулистому, но уже порядком изломанному телу. И даже обиды на боевых товарищей не ощутил. Он ведь тоже, по правде сказать, устал смертельно и держался-то, в общем, только из-за своей командирской ответственности. Ну а если им того не надо, так что ж, он не прочь был отдохнуть от этого немыслимо затянувшегося особого задания. И уйти в потусторонний запас…

Колеблясь, таким вот образом, на самой грани земного существования, Юра заметил, что к продолжавшим его целеустремленно убивать партизанам тянется откуда-то сбоку какой-то странный мохнатый шланг. Следом за ним в сектор котелковского, уже замутненного предсмертным туманом видения вплыл огромный рыжий и притом волосатый слон. Это было уже слишком даже для него, бывалого, и Юра от удивления вырубился.

Обстрел Кремля вел, разумеется, лично Козлов. Закусив до крови губу, он поливал дворцы смертоносным свинцом и время от времени, пугая пилота, выкрикивал радостно: «Строчит пулеметчик за синий платочек!»

Вертолеты пару часов назад были им успешно экспроприированы в Бета-банке. Хозяева процентной паутины готовились уже удрать на них из охваченной беспорядками и катаклизмами России, однако не успели, поскольку ждали коллегу своего старшего — Шнеерсона — не дождались. Козлов во главе летучего отряда мстителей нагрянул слишком внезапно. Его никакие землетрясения, никакая жара остановить не могли. Не такой он был человек, чтобы тормозить и опасаться.

Охрана было вступила с ним и его бойцами в перепалку, быстро перетекшую в перестрелку, но чекисты ее тут же оперативно истребили, воспользовавшись превосходством в числе и умении. Провозись гэбисты минут на пять дольше, и председатель правления банка Виктор Борисович Аксельрод успел бы добежать до поджидавшего его на крыше вертолета. А так, его буквально в десятке шагов от спасительной машины скосила меткая автоматная очередь.

Сгубила банкира, как водится, жадность, помноженная, правда, на любовь к высокому искусству. Он замешкался, лазая по своему обширному кабинету в поисках раскатившихся по углам вследствие землетрясения яиц Фаберже. Призвать же на помощь, конечно же, более расторопных и ловких бойцов охраны он не рискнул. В складывавшейся критической ситуации они могли не устоять перед искушением и одно-другое яйцо прикарманить.

А они (яйца) между тем уже стали неотъемлемой частью его делового имиджа. Утрата хотя бы одного могла нанести ему (имиджу) серьезный ущерб. Коллекцию он как-то прикупил по случаю, но с большой международной помпой. И с тех пор в мире бизнеса и даже порой среди искусствоведов в разговорах об этих ювелирных шедеврах они именовались уже не «яйца Фаберже», но «яйца Аксельрода».

И вот теперь их гордый обладатель истекал кровью у ног Козлова и его запыхавшихся товарищей. У них, впрочем, не было времени насладиться совершенством и изысканностью этих драгоценных свидетельств отменного вкуса последнего российского императора. Работо- и боеспособность вертолетного парка интересовала их куда больше. Они, как чекисты немедленно убедились, были хоть куда.

Поэтому, быстро взяв в оборот пилотов, к машинам прилагавшихся, путчисты, недолго думая, взмыли в воздух. И понеслись над так напоминавшей сейчас растревоженный муравейник Москвой. В городе царил форменный хаос. Люди, ошпаренные впавшим в неистовство солнцем, бессмысленно метались по улицам. Большинство зданий послесталинской конструкции были или разрушены, или дали непоправимые трещины.

Помимо потери крова и имущества, людей будоражила и транслируемая по радио (Останкинская башня рухнула, поэтому телевидение не функционировало) информация о событиях загадочных и зловещих. Во-первых, наконец-то пронырливые журналисты пробрались в остававшийся заминированным, но неинтересный уже спецслужбам депутатский спорткомплекс. Несколько десятков папарацци, конечно, подорвались на минах-растяжках, установленных там и сям аккуратным упырем-майором, зато остальные были вознаграждены редким зрелищем. Об ужасе, открывшемся их глазам, журналисты теперь в режиме нон-стоп оповещали сограждан.

Во-вторых, опять-таки представители свободных СМИ, на которых в эту годину безвластия не было вовсе никакой управы, обнаружили на Красной площади не менее сенсационную находку. С вершины Мавзолея на брусчатку стекала зловонная жижа. Это, разумеется, разлагался Берия. Впрочем, так называемая реальность редко совпадает со снами. Поэтому никто сквозь звериный оскал мертвого бегемота не разглядел трагического лика последнего сталинского наркома.

Козлов, идя в атаку на засевших в Кремле врагов и наблюдая всю эту сумятицу, царящую в городе, размышлял: «Ничего, ничего. Уже к вечеру все возьмем под контроль. И с солнцем разберемся, и с ваххабитами, а демократы сами со страху вымрут. Тогда и народ успокоится». Он искренне был убежден, что не бывает на свете чего-либо безвозвратно непоправимого.

Откуда ни возьмись, перед черной винтокрылой машиной возник сверкающий и переливающийся диск. Он явно издевательски преградил Козлову дорогу, не оставляя никакого пространства для маневра. Глава путчистов не успел ни толком возмутиться по этому поводу, ни умудриться проявить какую бы то ни было агрессию в отношении «тарелки». Она сама нанесла упреждающий удар. Тонкий изумрудный луч пронзил вертолет, и тот, мгновенно распавшись на части, рухнул к подножью Кутафьей башни, где окончательно обратился в пепел.

Палач весь день простоял на монастырской стене, погруженный в молитву и созерцание все нарастающего ужаса. Легион за легионом космические демоны входили в плотные слои атмосферы, а затем, рассредоточившись, обрушивались на многострадальную и не менее многогрешную Русь. Бесы свистели вокруг него, как пули у виска, а иной раз и снаряды (попадались весьма крупные экземпляры). Они уже не только вселялись в тела, обитавшие на российских просторах, но и попросту, нередко достигнув твердой почвы, материализовывались и начинали жить вполне самостоятельной чисто бесовской жизнью.

Разумеется, Федор духовным своим видением обозревал не только близлежащие окрестности, но и отдаленные пределы. К тому же в своем восприятии как бы забегал вперед, отчего скорбь его только умножалась. Шутка ли, обнаружить, что демоны вовсю соблазняют вконец от жары и бездомности утративших целомудрие россиянок. А с некоторыми, перспективными с точки зрения произведения сатанински ориентированного потомства, даже вступают в брак.

Палач понимал, что миссия его явно переходит в новую фазу. Теперь бродить по городам и весям, физически истребляя бесоносцев, было малопродуктивно. На всех его попросту не могло хватить. К тому же он не был уверен в своей способности нейтрализовывать чистых, не замутненных соседством с человеческой природой демонов. Однако, каков он, его новый путь, постичь Федору не удавалось. «Возможно, отвлекает нескончаемый бесопад», — решил Палач и, спустившись со стены, уединился в келье.

Там он в скором времени впал в некое пограничное между сном и явью состояние, в котором чаще всего и отыскивал ответы на непосильные человеческому разуму вопросы. Как обычно, время перестало для Федора существовать, да и сам он, его самоосознание как таковое куда-то исчезло. Осталось лишь немое, но дерзновенное вопрошание. И оно было услышано. Через несколько часов что-то начало брезжить.

Это не был четкий образ или, скажем, связный текст. Постижение происходило совершенно необъяснимым образом. Да и если бы Палач взялся что-то объяснять, хрен бы он чего в следующий раз увидел. Откровение не поддается анализу и сторонится личностей, к нему склонных.

Однако на этот раз, даже отринув все претензии на рациональное постижение послания, он не смог удержать его надолго перед внутренним взором. Стоило искомой информации у него в душе запечатлеться, как тут же проявилось его человеческое «я», и его из океана пророческой полудремы сразу же вышвырнуло на берег общепринятого бытия.

Федор был озадачен, поскольку у него не было уверенности, что на этот раз он получил подлинное откровение. Было реальное опасение, что его личные терзания и сомнения вклинились в неотмирное послание и исказили его смысл.

Он жестоко пытал себя — не слишком ли много он в последнее время размышлял о Генрихе, имел ли он вообще на это право. Ясно же было с самого начала, что не для того он был когда-то из лап Лома-Али спасен, чтобы какими-то своими проблемами грузиться. Жизнь его с тех пор ему не принадлежала. И права на личные пристрастия он категорически не имел. У мертвецов ведь нет моральных долгов, а он, ходивший по земле в опровержение всех известных законов природы, для мира несомненно давно умер.

Тем не менее нельзя было исключить и того, что информация была полностью адекватна. И тогда многое, и прежде всего то, почему именно он призван был к миссии тотальной зачистки, прояснялось. Только она, миссия, становилась от этого еще более тяжкой, почти неподъемной. Ведь, согласно открывшемуся, именно тот, перед кем он, Палач, был в неоплатном долгу, совершил нечто столь святотатственное, что Земля в самом прямом смысле слова поколебалась.

Юра открыл глаза, но тут же снова их потрясенно зажмурил. После тяжелого, наполненного чудовищными видениями беспамятства увидеть такое и сохранить способность адекватно реагировать было проблематично. Сквозь полуприкрытые ресницы он опасливо взглянул вновь и опять чуть не ослеп — настолько по-неземному прекрасная девушка склонилась над ним. Он, впрочем, не различал конкретных деталей ее лица, поскольку все затмевали небесно-голубые блюдца всепонимающих лучисто-нежных глаз.

— Где я? — наконец поинтересовался, справившись с нешуточным волнением, Котелков.

— Вы в подземном наукограде Сталиногорске, — дивно мелодичным голосом ответила девушка.

— То есть вы — наша, своя типа? — обрадованно и нелепо прошептал израненный партизан.

— Своя, а то чья же? — мелодично засмеялась девушка и грациозным жестом указала ему на портрет генералиссимуса, висящий на стене напротив.

— А как вас зовут? — почти уже влюбленно, накрытый с головой волной несказанной радости, выпалил партизан.

— Аэлита, — тепло и как-то по-домашнему улыбнулась девушка.

— А что со мной стряслось, Аэлита? — с вовсе нехарактерной для себя застенчивостью поинтересовался Юра.

— Вы пали жертвой изменнического мятежа. Ваши прежние товарищи предали Родину и своего командира, после чего нанесли вам многочисленные побои средней и высокой степени тяжести, — сообщила Аэлита.

— А как же я выжил тогда? — резонно удивился Котелков.

— Ваше зверское избиение было прервано появлением стада мамонтов, которые и затоптали чуть позже большинство изменников. Несколько, впрочем, захвачены бойцами внешнего контура охраны наукограда и содержатся у нас в КПЗ, — не переставая все так же лучезарно улыбаться, сообщила девушка.

Рассказ этот совсем не порадовал Юру. И вовсе не потому, что он посочувствовал раздавленным мамонтами былым товарищам. Нет, он просто резко засомневался в собственной вменяемости, да и в реальности Аэлиты соответственно. Мамонты — это явно было слишком, они своей откровенной бредовостью разрушали чудесную сказку, в которую он было всем сердцем поверил. Чтобы развеять это навалившееся на него гнетущее подозрение, он собрался с силами и попытался боднуть головой свое виденье. Но тут же уперся лбом в холодную и странно твердую ладонь девушки, умело блокировавшей его агрессию.

— Вы напрасно не доверяете своим ощущениям, — прозорливо заметила она. — Странность той или иной ситуации отнюдь не повод подвергать сомнению ее реальность. Вам придется осмыслить много необычного, если вы хотите по-прежнему быть полезны Родине. Так хотите?

— Служу Советскому Союзу! — с готовностью подтвердил Юра. И у покойного Шуршалина, и у него самого в отряде заведено было отвечать только так, а не иначе. Тем самым демонстрировалась безграничная преданность погибшей, но ожидающей возрождения Империи.

— Ну, так слушайте, — взяла быка за рога Аэлита. — Произошел ряд до конца еще не объясненных аномальных событий, приведших к смещению оси вращения Земли и одновременно активизации солнечной активности. В результате начался бурный рост некогда имевшейся в здешних местах в доисторический период растительности. Стали проявлять себя и тогдашние формы жизни.

— Это вы о мамонтах? — уточнил потрясенный Юра.

— И не только, — загадочно ответила девушка, — что же касается спасшего вас от гибели стада, то оно, по нашим данным, многие тысячи лет пребывало заживо вмерзшим в ледник Геблера на склоне Белухи — самой высокой горы Алтая. Беспримерная солнечная активность придала им сверхскорость, в результате чего они и преодолели столь немалое расстояние за феноменально короткое время. И кстати, они продолжают неуклонно мигрировать на Запад…

— По-моему, нашему гостю для начала вполне достаточно, Аэлита, он еще слаб, и ему пора отдохнуть, — прервал рассказ девушки высокий седой мужчина в белом халате, незаметно возникший не весть откуда у изголовья Юрия.

— Так точно, — ответила девушка.

Юра попытался было что-то возразить, но вновь прибывший властно опустил над ним стеклянный купол, и неугомонный партизан вновь провалился в забытье.

— Меня зовут Смитт, если угодно, агент Смитт, — представился поджарый мужчина, сильно напоминающий Клинта Иствуда в молодости.

— А меня зовут Боря, просто Боря, — склонился в церемониальном поклоне даос.

— Предложение о встрече исходило от вас, так что я внимательно слушаю, — улыбчиво, но холодно продолжил Смитт.

— Прежде всего, досточтимый, я хотел бы услышать, кого вы представляете, — повторил поклон Боря Ли.

— Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов Америки, — строго, но горделиво сообщил американец и, в свою очередь, поинтересовался: — А вы?

— Я раб Великого владыки, первого и вечного Императора Поднебесной Цинь Шихуанди, — отрекомендовался китаец и зеленовато-призрачно сверкнул глазами.

Смитт ничуть не удивился подобному повороту событий. Чего-то подобного в Лэнгли и ожидали. Там, разумеется, были в курсе того, что Император жив-здоров и весьма к тому же в последнее время активен. И, кстати, разумеется, сожалели, что никого подобного у них в резерве не было. Джордж Вашингтон хоть и был в свое время неслабым масоном, но до обретения бессмертия ему, конечно, многого не хватало. Так что в великой битве спящих веками владык США на ринг выставить было некого.

Кстати, и олигархическим спрутам тоже никого на свою сторону привлечь не удавалось. Казалось бы, на первый взгляд из Лондона до Авалона, где по сей день дремлет повелитель сакральной Британии, рукой подать. Однако король Артур от сотрудничества с ними категорически уклонялся, ибо издревле, будучи кельтским вождем, испытывал глубокую личную неприязнь к англосаксонским поработителям.

— Чем вы подтвердите ваши полномочия? — между тем на всякий случай уточнил агент ЦРУ.

Боря испустил из глаз несколько внушительных молний и продемонстрировал тоже весь наэлектризованный, явно немыслимо древний перстень. Смитт удовлетворенно кивнул.

— Наши великие народы законно претендуют, что скрывать, на мировое господство, — приступил к изложению вопроса посланец Цинь Шихуанди, — в связи с этим мы с вами не можем испытывать друг к другу доверия. И все же я призываю вас отнестись к моим словам на этот раз как к словам союзника.

Смитт, чуть приподняв брови, изобразил удивление.

— Досточтимый, дело в том, что катаклизмы, обрушившиеся на вашу родину, — в частности уход под воду Флориды и Калифорнии, нас отнюдь не радуют, поскольку, по данным, полученным мной от служебных духов, вызваны нашими общими врагами.

— Вы имеете в виду исламистов? — недоверчиво усмехнулся американец.

Китаец лучезарно оскалился ему в ответ и долгим взглядом окинул бескрайнюю поверхность Байкала. Собеседники сидели на берегу великого озера в изящной пагоде и пили чай. В последние годы русского населения в окрестностях практически не осталось. Оно массово спилось. Поэтому теперь на месте затейливых избушек, где некогда бухали иркутские чиновники и бизнесмены, в курортном поселке Листвянка выросли изящные павильоны для отдыха представителей китайской администрации.

— Нет, против нас действуют неизмеримо более могучие и страшные силы, — ответил наконец Боря.

— Вы меня интригуете, — снова улыбнулся Смитт, но глаза матерого разведчика опять остались льдисто холодны.

— Я прошу вас со всей искренностью, отриньте подозрения, и пусть мой вопрос не покажется вам некорректным. В состоянии ли вы после магнитных бурь, наверняка нанесших тяжелый ущерб вашей обороноспособности, нанести ядерный удар по территории Мексики? — перешел китаец к конкретике.

— Так, значит, ваши неизмеримо страшные силы — красные партизаны в джунглях или, может быть, наркобароны? — с издевкой спросил агент.

— Вы недалеки от истины, — проигнорировав иронию, сообщил Боря, — необходимо немедленно уничтожить Пирамиду Солнца в одном из заброшенных городов майя. Мы могли бы сделать это сами, но Мексика — территория, контролируемая Американской империей, и руководство Китая не хочет, чтобы подобная акция была воспринята как агрессия против вашей державы.

— Согласитесь, сэр, вы выступаете с весьма странными и, мягко говоря, неожиданными предложениями, — с легким раздражением заметил цэрэушник, — или вы немедленно объяснитесь, или нам придется прервать нашу встречу.

— Вы не должны позволить эмоциям одержать верх над вами, ставка слишком высока, — воскликнул китаец и ударил в ладоши.

Стройная, словно бы фарфоровая китаянка внесла длинную трубку и с поклоном поднесла ее Смитту.

— Это то, о чем я подумал? — спросил тот.

— Да, это то, что призвано раскрепостить ваше сознание, скованное предрассудками и затуманенное гневом, — подтвердил Боря.

— Дальнейший разговор считаю излишним, — сообщил американец и, отстранив трубку, поднялся на ноги.

— Мистер Смитт, речь идет о жизни и смерти наших народов, приговоренных тайными владыками, — воскликнул даос и преградил американцу путь шаровой молнией, вылетевшей у него изо рта.

Котелков снова пришел в себя и ощутил, что находится в каком-то удивительном непередаваемо волшебном состоянии. И виной ему, как он сразу же понял, была Аэлита. Ее небесные глаза, похоже, так и маячили перед ним весь период забытья. А ласковый голос, так и вовсе до сих пор звучал в углах. И действительно, пространство комнаты, где он находился, пронизывали звуки электронно-космической музыки, поверх которых плыл отрешенно-прекрасный женский вокал, безоговорочно утверждавший, что «пионеры всей страны делу Ленина верны». Вполне возможно, что голос принадлежал ей — той, кого он, похоже, полюбил с первого взгляда со всей нежностью, накопившейся в его по служебной необходимости суровом сердце.

Между тем на этот раз над ним склонилось не это чудное виденье, а внимательное, вдумчивое, изборожденное глубоко интеллектуальными морщинами лицо того самого гражданина в белом халате, что в прошлый раз так брутально разлучил его с Аэлитой.

— Ну что, товарищ Котелков, готовы к труду и обороне? — весело поинтересовался он, блеснув, кстати, тоже большими голубыми глазами. И протянул Юре пятерню, недвусмысленно предлагая тем самым покинуть койку.

— И откуда же вам моя фамилия известна, уважаемый? — недоверчиво принял руку помощи партизан.

— Юра, Юра, вы, надеюсь, позволите мне вас так по-стариковски называть, вы, как сотрудник органов безопасности со стажем, могли бы уже догадаться, что мы коллеги, — улыбнулся его собеседник, явно кокетничавший насчет возраста. Выглядел он на полтинник, не больше. — К тому же я не просто ваш коллега, но и ученый. А соответственно представьте себе, имею в своем распоряжении комплекс, скажем так, технических средств, позволяющих считывать информацию непосредственно из вашего сознания. В режиме сна, кстати, даже еще эффективнее, чем при бодрствовании.

— Мне, знаете ли, за последние годы разные коллеги попадались, — резонно заметил Юра, дав понять, что принадлежность к чекистскому сообществу абсолютно ничего не гарантирует, а потому он никак не может испытывать радости по поводу того, что его мозги, не спросясь, просветили. И продолжил для большей убедительности максимально резко: — Случалось, среди коллег и суки встречались.

— Ну не буду вас больше терзать неведением, а то, смотрю, вы на ненормативную лексику переходите. Зря, между прочим, даже в вашем положении подлинный профессионал обязан держать себя в руках, — строго заметил «белый халат». — Зовут меня академик Скорпионов. Я — глава подземного наукограда Сталиногорска. В памяти не ройтесь. Даже ваш уважаемый наставник — генерал Шуршалин о существовании нашем не ведал. Вам достаточно знать, что до сравнительно недавних пор мы входили в состав разветвленной и глубоко секретной системы подземных центров. Однако вследствие катастроф, как известных вам, так и ускользнувших от внимания людей неосведомленных, цепь распалась. И последние несколько лет наукоград функционирует автономно. При этом, смею вас уверить, мы по-прежнему работаем во имя возрождения величия России, Советской России, — акцентированно добавил он.

— Хорошо бы, конечно, возродить, однако сук все-таки многовато, — сокрушенно заметил Юрий. — Вот и меня…

— Дались они вам, юноша, — с досадой прервал его Скорпионов. — Вы, я смотрю, пока не осознали, что вообще сейчас в целом, в мировом масштабе, так сказать, происходит.

— Сделайте милость, просветите, — язвительно ответил партизан, а про себя подумал, что и вправду неплохо бы понять, как теперь все-таки быть с мамонтами.

— Аэлита уже сообщила вам, что ось вращения Земли сместилась. А значит, как нетрудно догадаться, сдвинулись и полюса. Повсеместно происходят извержения вулканов, цунами и прочие катаклизмы. Так, где-то четверть территории США уже погрузилась где в Тихий, где в Атлантический океан, — сообщил академик.

— Ну, так, это ж здорово! — не сумел скрыть вполне оправданной радости Юрий.

— Не совсем так, молодой человек. Весь вопрос в том, кто так лихо Землю повернул. По данным наших наблюдений, все это случилось в результате мощного выброса психической энергии, случившегося в Москве, однако направляемого из глубин нашей планеты. А достичь Солнца этому энергетическому пучку удалось в результате концентрирующих его воздействий, исходивших с поверхности Луны. Помните, древний мудрец говаривал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир»? Вот кто-то Луну, как такую точку, и использовал.

— Ох, и не хуя себе, — не сдержался Юра.

— Да уж, поверьте, все весьма неоднозначно, — подтвердил Скорпионов и, заглянув в глаза партизану, заметил: — Впрочем, в вашем посттравматическом состоянии информацию надо потреблять мелкими порциями. Отдыхайте, музыку пока слушайте.

— Простите, академик, — остановил Котелков направившегося к выходу Скорпионова. — А вот Аэлита, она не ваша дочь, случайно? Глаза у вас похожи…

— Нет, она мне не дочь, — рассмеялся ученый, — она киборг. Но для половых контактов, кстати, вполне приспособлена. Так что могу прислать.

Фриц был типичным космическим рейнджером. Он мыслил не жалкими земными категориями, но сотнями миллионов световых лет. И потому он не мог до конца постичь, зачем ему поручено действовать исключительно в связке с этим полоумным русским по кличке Генрих. Впрочем, лунный ариец был, разумеется, несмотря на наигранную бесшабашность (в общении со славянами это помогало), предельно дисциплинирован. А значит, приказы командования никогда под сомнение не ставил.

Генриха он принял на борт тарелки, повинуясь шифрограмме самого Мюллера, транслированной Фрицу в мозг. Дисколет готов был стартовать в Сибирь, где предстояло на оттаявших только что землях, которые никогда не тревожили плуг и борона, посеять семена волшебной коки. Имевшиеся у Фрица с собой многотонные запасы магического порошка следовало предварительно раздать аборигенам, дабы приохотить их к зелью. После они неизбежно безо всяких посторонних понуканий принялись бы увлеченно культивировать коку. Которая, как и дикая солнечная активность, должна была способствовать пробуждению в русских арийскости. Это была версия для Генриха…

На самом деле лунатиков никакие земные племена и нации уже не интересовали. Они работали в связке с великой подземной расой. Ведь наша планета, как это издавна известно посвященным, полая. А в Третьем рейхе об этом знали даже школьники. В самых глубинных земных пустотах в стародавние времена укрылись от потопа наиболее мудрые и злокозненные представители цивилизации атлантов. Они окружили себя многочисленными поясами безопасности, сквозь которые не могли прорваться ни поверхностные природные катаклизмы, ни пытливые представители более поздних рас. От любознательности последних их, кроме всяких энергетическо-магических штук (на них атланты были мастера), защищали отряды троллей. Эта полузверская раса обитала в ближних к поверхности пещерах и человечеством воспринималась в качестве «снежных людей».

Тысячелетиями атланты тосковали по солнечному свету и безраздельному господству над планетой. И, разумеется, по своему прекрасному затопленному континенту. Но, чтобы, обретя его, не опасаться вновь потопов (у них в этом отношении развилась лютая фобия), они задумали превратить во вторую, резервную Атлантиду Евразию, которая по своим геофизическим и мистическим свойствам принципиально в центральной, то есть российской своей части, непотопляема.

Так что Генрих работал отнюдь не во имя возрождения русской нации, как ему мнилось, а на благо жрецов древнего и столь бесчеловечного народа, что еще в доисторические времена по воле Божьей он оказался обречен на тотальное уничтожение. Однако остаток его, пребывая в сокрытии, намеревался сыграть немаловажную апокалиптическую роль.

Поворот оси был осуществлен с целью придания Евразии максимальной климатической похожести на Атлантиду. И скоро она должна была дозреть для заселения подземными обитателями. В этой глобальной операции Феликсу отводилась решающая функция. Он, крещенный некогда и к тому же абориген (это было принципиально важно), совершил в мистическом сердце призванной быть Святой Руси столь черные деяния во славу таких темных сил, что кощунством своим породил энергетический выброс совершенно немереной силы.

Он, конечно, мог и рассеяться без толку в космическом пространстве, как нередко бывало в древности. Но мощный ретранслятор, изобретенный собратьями Фрица (именно его наличие стало причиной того, что атланты из всех неонацистов выбрали в качестве контактеров конкретно лунатиков) и установленный в одном из лунных кратеров, уловил его и сконцентрировал. А затем направил в самую зловещую область нашей галактики, именуемую древними астрологами «Голова и хвост дракона». Там, где пересекаются орбиты Солнца и Луны, обитают неизмеримые полчища демонов, да и сам их верховный иерарх нередко появляется.

Он, будучи всекосмическим паразитом, сам по себе мало что может. Но вот, манипулируя потоками энергии, полученной в результате святотатства и изощренного мучительства, способен свернуть не то что горы, но и планеты. Это, собственно, и произошло с Землей. Правда, пребывала она при этом в положении накренившегося ваньки-встаньки. То есть для поддержания ее в этом состоянии требовалась новая порция целенаправленных злодеяний.

Именно для организации соответствующих мероприятий атлантами и их агентом Доном Хуаном было запланировано экстренное строительство кровавых пирамид по всей Сибири. А кокс требовался на самом деле, чтобы отбить у аборигенов память о славных победах их предков и вообще лишить их окончательно способности к критическому мышлению. Вследствие чего им надлежало начать перманентные междоусобные войны под присмотром господ из подземелья. Разумеется, вести их следовало не ради наживы или, того хуже, идей каких-нибудь, а исключительно в целях добычи пленников для последующего принесения их в жертву. Так, собственно, и было поставлено дело в ацтекской и прочих цивилизациях доколумбовой Америки. Однако тогда не существовало ретранслятора…

Обо всем об этом, о чем, кстати, академик Скорпионов, опираясь на научные данные, только смутно догадывался, Палач подробно, абсолютно недвусмысленно узнал из очередного откровения. И, разумеется, тут же принял меры.

Агент Смитт не сумел проигнорировать информацию, полученную им от Бори Ли, не только в силу ее беспредельной актуальности, но и по причине безапелляционности изложения. Однако решил эти воистину сенсационные сведения перепроверить, прежде чем настаивать перед руководством на нанесении ядерного удара по глухим, непролазным джунглям. И вот теперь он во главе отряда отборных «морских котиков» продирался сквозь мрачные заросли, неуклонно приближаясь к зловещей пирамиде.

Смитту взгрустнулось. Он был стопроцентным янки (белым англосаксом-протестантом), потомком пионеров, описанных еще в книжках о Чингачгуке, а потому не мог без боли видеть, как еще пару недель назад сверхдержава погружается в зыбучие пески хаоса.

На улицах свирепствовали шайки цветных мародеров. Им противостояла по привычке стойкая, но уже начавшая разлагаться в силу необъяснимости происходящего полиция. А беспощадную войну против тех и других вели отъявленные фашисты из Американской милиции. Минитмены и иже с ними выползли из своих потайных убежищ в Монтане и двинулись на юг, истребляя по дороге как цветных, так и федералов. Бригады арийцев призывали фермеров и прочих «одноэтажных» американцев к тотально свирепому белому восстанию.

Тем временем, пока агент предавался горьким раздумьям о нежданно трагической судьбе родины, его отряд незаметно начал нести потери. Кого-то из спецназовцев беззвучно душили заколдованные лианы, кто-то внезапно проваливался прямиком в преисподнюю, ну а некоторых сражали отравленные стрелы индейцев. Заметив неладное, командир отряда капитан Джон Радзински шепнул Смитту:

— Сэр, дело нечисто, потеряна связь с десятью бойцами. Может быть, пора вызывать вертолеты?

— Нет, капитан, — ответил непреклонный агент, — они спугнут противника.

— Но, сэр, — не согласился Радзински, — судя по всему, противник уже обнаружил нас и скрытно ведет уничтожение бойцов. Эти проклятые джунгли станут для нас могилой.

Смитт на секунду задумался и принял нестандартное решение:

— Необходимо собраться в кулак и идти на прорыв. И никаких возражений, — прервал он было открывшего рот спецназовца, — я сам поведу отряд.

И действительно, вооружившись датчиком аномальных явлений (его выдавали только самым особым спецагентам, так называемым людям в черном), повел. В ту сторону, куда указывала стрелка прибора, спецназовцы немедленно открывали бесшумный огонь. И эта метода принесла свои плоды — они в самом деле прорвались. Почти без потерь преодолев последний километр, отряд вышел к заданной цели. Древнее пирамидальное сооружение поражало своей циклопичностью и вопиющей, какой-то нарочитой бесчеловечностью. Однако делать нечего, надо было его штурмовать.

И спецназовцы начали карабкаться по выщербленным, высоким, словно бы для великанов вытесанным ступеням. Вокруг стояла тишина и безжизненность. Багровая луна озаряла руины города-призрака своим желтовато-мертвенным светом и не сулила американцам ничего хорошего. Так и вышло…

Когда Смитт со товарищи, обливаясь потом, преодолели почти половину крутого маршрута, сверху ударил пулемет. Это сам Лев Давидович Троцкий, жестоко ощерясь, поливал свинцом империалистов. Он впервые за многие десятки лет чувствовал себя счастливым и полноценным бойцом Революции. Несколько сраженных очередями «морских котиков» покатились вниз, во тьму, откуда немедленно раздались леденящие кровь вопли индейцев. Спецназовцы залегли, а агент стал-таки вызывать вертолеты.

И вскоре они появились, неся на своих бортах подмогу в виде бравой живой силы и мощной спецтехники. На ступени пирамиды посыпались блестящие в лунном свете боевые андроиды. Спрутообразные и ловкие, они, не обращая внимания по причине своей бронированности на нещадный пулеметный огонь, полезли к вершине. По ходу они открыли ответную стрельбу малокалиберными ракетами.

Троцкому вспомнилось, как перли на босоногих красногвардейцев деникинские танки. Тогда тем, кто ими управлял, тоже мнилось, что они неуязвимы, что им все нипочем, однако революционный энтузиазм опрокидывал бронедивизионы и гнал их прочь из Страны Советов. Так случилось и на этот раз. Дон Хуан тоже, между прочим, босиком вскарабкался на крышу храма Уицилопочтли и, сложив руки рупором, что-то гулко прокричал в сторону луны.

Буквально через считаные доли секунды над пирамидой повисла летающая тарелка, которая принялась методично испепелять отряд Смитта. Вот тут он и осознал, что без ядерной бомбардировки действительно никак не обойтись. О чем, мучительно умирая, и послал по своей агентской суперрации донесение в Лэнгли.

Мог ли не встретиться Лом-Али с Палачом? Нет, разумеется. Ибо не пропадают втуне искренние мольбы, к Аллаху обращенные. Покалеченному ваххабиту никак не лежалось на больничной койке. В нем клокотала яростная радость. И было от чего: ведь наконец-то Всевышний у него на глазах принялся карать Русню по полной программе. Как же было не принять в этом процессе участия? Тем паче что и сам Абу-Джихад, похоже, нуждался в его помощи.

Он верил, что неизбежно грядет всемирная исламская революция, а климатические катастрофы ее организаторам только на руку. Ваххабитов ничто не могло удивить, озадачить или повергнуть в панику. Ведь на их стороне играл лучший из игроков и хитрейший из хитрецов — Аллах. А значит, олигархическая карта окончательно и бесповоротно бита. Финансовые спруты, среди которых, кстати, немало иудеев — исконных мусульманских недругов, уже очень скоро угодят в не ведающие пощады руки правоверных. А тогда, как сказано пророком: «Рубите их по шеям…», ну и так далее, и типа того…

Однако сейчас на этом конкретном этапе всемирной борьбы воины ислама столкнулись с нежданной проблемой. Казанские бандюганы, вроде бы единоверцы в большинстве своем, оказались начисто глухи к идее джихада. Установление шариатских порядков не то что во всемирном, но и во всетатарском или общемосковском масштабе их совершенно не устраивало. Хотя бы потому, что они давно пристрастились к пьяным оргиям и другим нехорошим излишествам. Более того, неприкрыто на них наживались. Ну а помимо этого, им казалось диким и неприемлемым, чтобы какие-то бородатые ученые дядьки вроде Абу-Джихада учили жизни их, правильных пацанов. С началом хаоса они открыли охоту на ментов и конторских, чтоб не дать им опомниться и самоорганизоваться. За исламистов они подумывали приняться чуть погодя…

Таким образом, столкнувшись с явным нежеланием вступать с ним в контакт, исламский философ принял решение послать на переговоры с лидером казанских Ринатом Бекчентаевым мужественного и проверенного Лома-Али. Тот, имея не только боевой, но и криминальный опыт, должен был найти общий язык с братвой.

— Салам аллейкум, брат, — улыбнулся чеченец поверх всклокоченной рыжей бороды и раскрыл Ринату свои камуфляжные объятия.

— Здорово, братуха, — ответил тот и прижал ваххабита к своей широкой груди греко-римского борца.

— С победой тебя, Ринат, крыс фээсбэшных твои бойцы много сегодня положили, — уважительно заметил Лом-Али, похрамывая на свежеприделанном протезе. Мужчины прогуливались в тихом скверике неподалеку от площади трех вокзалов, а по периметру его окружали бдительные братки и настороженные ваххабиты, опасающиеся взаимных подвохов.

— Зря ты, брат, не захотел в кабаке встречаться, ты ж раненый вроде, давай хоть на скамейку присядем, — предложил сердобольный бандит.

— Не к чему это, брат. Мне Аллах силы дает. Я воин джихада, мне ни боль, ни смерть не страшны, а вот вы во имя чего бьетесь? — с ходу взял быка за рога чеченец.

— Ты, это, тормози, братуха. Давай без гнилых базаров. Дело есть — говори, нет — разойдемся с миром, — расстроился от такого поворота беседы изначально вполне дружелюбный татарин.

— А ты что думал, я с тобой районы делить буду? Этот ты крышуешь, этот — я? Нет, брат, ты посмотри, оглянись, что с миром творится. Судный день Аллаха близок, — продолжил свою откровенную и навязчивую агитацию ваххабит.

— Да, не хуя мне по сторонам глядеть, брателло, — разозлился Ринат, — я только вперед гляжу — сквозь прорезь прицела. И давай решим, чтоб вот так не смотреть друг на друга, — ты своей идешь дорогой, я — своей. И тереть нам больше не о чем.

— Пророк Муса сказал… — начал снова неуемный Лом-Али и осекся. Прямо на него по аллее шел его кровник Палач.

Федор, ведомый Грозным Ангелом, сомнамбулически спешил на транссибирский экспресс. Он знал, что там, за Уралом, непременно встретит Генриха и остановит его…

Пересекая сквер, Палач игнорировал возгласы братвы и ваххабитов, легко отбрасывая пытавшихся его задержать и, не приходя в сознание, уклонялся от пуль. Он вышел из транса лишь на секунду, столкнувшись лицом к лицу с Ломом-Али, занесшим над его головой дедовский кинжал, с которым он никогда не расставался.

— Опять ты за свое, — бросил Федор коротко. — Ну не могу я тебе долг отдать, не принадлежу я себе.

С этими словами он ловко подсек протез ваххабита, перемахнул через ограду сквера и, по-прежнему неуязвимый для пуль, бегом направился в сторону Казанского вокзала.

Тарелка Фрица шла на бреющем полете над землей Сибирской и пахала ее своими зелеными лучами. Они вспарывали веками никем не тревожимые пласты. А в разверзшиеся глубины летели с неба семена магического кокса. При этом, барражируя над населенными пунктами, инопланетный аппарат коварно и злокозненно разбрасывал над ними мешки с готовым зельем.

Генрих отправился в полет с тяжелым сердцем. Что-то все же чудилось ему нездоровое во всем с ним сейчас происходящем. Но, зайдя так беспредельно далеко в своей жажде национал-революционной активности, мог ли он не то что повернуть назад, но даже чуть притормозить? Нет, разумеется. Кровь, так обильно им пролитая, все же была не водица. Как-то она должна же была оправдаться. Вот и глядел он теперь на землю в иллюминаторе и гнал сомнения прочь, как мог. Между тем внизу творились вещи удивительные и, пожалуй что, невообразимые…

На заливных, изумрудных лугах паслись стада рыжекудрых мамонтов, ошалело счастливых после выхода из многотысячелетнего ледяного сна. Ко всему привычные сибирские мужики, правда, уже начали тревожить их потихоньку. Кое-где постреливали в них, воодушевленные охотницким азартом, из спизженных с армейских складов «калашей», а где-то просто из озорства пробовали забросать того же происхождения гранатами. В результате добродушные гиганты начали потихоньку звереть и затаптывали не только обидчиков, но и всех обитателей поселков, где те пытались укрыться от мамонтиного гнева.

Фриц, наблюдая все это безобразие, не мог скрыть досады — ему пришлось атаковать взбесившихся животных, которые своей древностью вызывали у него симпатию и почтение, дабы под их многотонными ступнями не погиб начинающий кое-где проклевываться урожай коки. Генриха же, напротив, беспредельность соотечественников несколько приободрила. Что-то в этом было от берсерков — ничуть не задумываясь о причинах и последствиях, шмалять по невесть откуда взявшимся слонопотамам.

Еще слегка угнетала Генриха неясность судьбы его побратима-упыря. «Если все же спасся Серега, как он там один, без дружеской помощи и поддержки?» — тревожился экстремист. Он знал, что майор — мужик компанейский и в одиночку ему будет ой как нелегко. А есть ли в Москве майору подобные, этого Генрих узнать не успел, не до того ему, в общем-то, было.

Между тем пора было выбирать местечко для первой пирамиды. Фриц продемонстрировал своему русскому попутчику видеопослание от Дона Хуана, где тот крайне убедительно объяснил своему ученику, что Уицилопочтли жаждет крови. И если в ближайшее же время она не оросит ступени воздвигнутых в его честь святилищ, то Землю он может и не удержать. Крутанется она вспять, и все придется начинать сызнова.

Намекнул Дон Хуан и на то, что, мол, сам может вот-вот на подмогу пожаловать. И тут же снова, в который раз подтвердил, что Генрих — избранный, от действий которого зависит судьба человечества, а может быть, и всей вселенной. А потому он не должен терять твердости духа, поползновение к чему старый брухо ощутил в нем аж через океан.

Жреца-террориста долго уговаривать не надо было, железной волей он славился еще в детстве. Поэтому Генрих незамедлительно скрутил в бараний рог тугу кручину и внутренне мобилизовался. А вскоре нашлось и подходящее для пирамиды место. Фриц, покружив над неприметной на первый взгляд сопкой, сообщил:

— Здесь строить надо.

— Это почему ж так категорично? — поинтересовался Генрих.

— А вот смотри, брателло, — Фриц охотно повернул к нему экран прибора, наподобие того, которым он пользовался сам, определяя степень нарастания солнечной активности (тот, кстати, тоже был инопланетного происхождения), — это сканер мест силы. Здесь ее концентрация аномальна.

Генрих действительно увидел, что горб графика круто вздыбился.

— А что это за местность такая? — уточнил он.

Фриц сверился с базой данных и сообщил:

— Представь себе, до 53-го года гора эта Сталинкой называлась.

А тем временем транссибирский экспресс, погромыхивая стыками и дребезжа подстаканниками, мчал Палача по российским просторам. Пересекать их из конца в конец в эти смутные дни оказалось мало охотников. Поэтому в плацкартном вагоне было немноголюдно. К тому же даже с виду самоуглубленно-сверхчеловечный Палач производил на окружающих достаточно отталкивающее впечатление, и они с опаской от него дистанцировались.

А ему того и надо было. Федор неотрывно созерцал мелькающую за окном природу и старался сохранить предельную внутреннюю сконцентрированность. Потеряй он ее хоть ненадолго, как тогда услышать новые установки Грозного Ангела? А без его напутствий можно напрочь сбиться с курса и сгинуть в глубине одичалой Руси, так до цели и не добравшись. Но провалить задание Палач права не имел. Ведь, шутка сказать, судя по его видениям, сама судьба бытия висела в эти дни на волоске…

Между тем заоконные картины так и норовили вывести из равновесия. Чумазые, беспризорные детишки на станциях тотчас же стаями облепляли вагоны, прося хлеба, а успевшие развратиться, и зрелищ. Некоторые угрожали ножами. Но Палач, в целях сохранения незамутненности и отрешенности соблюдавший строгий пост, ничем помочь им не мог, чем начинал потихоньку терзаться.

Взрослые же обитатели неоглядных евразийских равнин под влиянием невиданной солнечной активности принялись деградировать еще стремительней, чем до того. Изборожденные следами пороков и наследственных заболеваний лица аборигенов, мелькавшие по ходу поезда, сливались для него в какую-то жуткую, зловещую маску. «Но, может, теплится еще под ней огонек русской души?» — все же надеялся Палач.

Еще в далекие, до своего ухода из мира годы он понял, что в России можно жить только во имя какой-никакой, но лучше всего максимально высокой идеи. А если просто так — то без толку. Лучше сразу, как разобрался, что к чему, валить подобру-поздорову в какие-нибудь комфортабельные страны. Огромная и по большей своей части неприветливая страна всегда слишком ко многому обязывала тех, кого угораздило появиться здесь на белый свет.

Лишь бы как по жизни проваландаться немногим удавалось. Даже самых забубенно-отвязанных и асоциальных в глубине что-то подспудно грызло. Потому и кончались попытки отвертеться от ответственности тяжелыми формами алкоголизма и рецидивизма, а в конечном итоге — полным распадом личности. Однако додумать до конца свою давнюю мысль о происхождении исконной загадочности русской души ему в который раз не дали.

Климатическая катастрофа населением практически так и не была осознана, поскольку телевизионные вещательные приборы массово вышли из строя. А события, пусть и очевидные, но не растолкованные с экрана, воспринимались народом смутно. Зато немногие пассионарные натуры мигом активизировались. И начали реализовывать свои давно лелеемые намерения. Например, на границе Татарстана, ставшего буквально на днях тотально независимым, возникла братковская таможня, беспощадно обиравшая всех, решившихся пересечь контролируемую их бригадой территорию. И пацаны опрометчиво решили подвергнуть досмотру экспресс в целом и Палача лично.

Федор находился столь глубоко в себе, что вышел наружу, только когда братки, рассвирепевшие от полного игнорирования их просьб предъявить багаж, принялись осыпать его могучими ударами. Палач, быстро причинив им в ответ травмы, несовместимые с жизнью, отправился через весь состав к поездной бригаде.

Работников ее он принудил немедленно отцепить вагоны и следовать дальше в Сибирь без остановок. «Это ж если на каждом полустанке вот такие красавцы нас тормозить станут, я год добираться буду», — резонно подумал Палач. Ведь, пока он сноровисто сворачивал шеи браткам, в ушах у него гремел голос Грозного Ангела: «Время не ждет!»

Фриц был абсолютно прав, определив, что неприметная сопка на деле является местом силы. Вот только что это за сила, нацистам узнать было не дано. Их хитрые, внеземные приборы говорили о теллурических энергиях и прочей лабуде, а между тем здесь под многометровой толщей грунта и бетона скрывался, разумеется, тот самый Сталиногорск, куда угодил Юра.

Этот наукоград был создан при прямом и непосредственном участии Берии. Случилось это, конечно, задолго до его превращения в бегемота, приведшего прежде любознательного наркома к необратимой утрате заинтересованности в научных исследованиях. Несчастному после этой метаморфозы стало казаться, что он сам по себе покорит все, какие ни есть, стихии.

Подобных центров, входивших в тайную империю Лаврентия Палыча, было несколько. Где-то изготавливали боевых мутантов и киборгов, где-то пси-излучатели для осуществления тонких влияний на правящую элиту. А здесь, в вотчине академика Скорпионова, работали над созданием космических аппаратов немыслимой для официальных советских конструкторов дальнолетности и боевой оснащенности.

За основу были взяты чертежи «тарелок», похищенные лихими разведчиками еще в годы войны. Но, как и в случае с ядерной бомбой, смекалистые ученые под чутким руководством Берии (он, впрочем, сохранял всегда инкогнито, и научные деятели полагали, что просто работают в сверхсекретном комитетском «ящике») сумели пойти много-много дальше изначальных авторов проекта.

Сам Скорпионов жил и трудился здесь с ранней молодости, когда подающего надежды аспиранта приметили и похитили агенты подземного владыки.

О чем исследователь, кстати, никогда не жалел. Ведь персонал подземной шарашки буквально ни в чем не знал отказа. Знай только трудись на благо Родины да наверх не суйся.

Отсюда, из сибирских недр, долгие годы велось с помощью супертелескопа целенаправленное наблюдение за поверхностью Луны. И для Скорпионова со товарищи, конечно, не были тайной зловещие гитлеристские поползновения. Котелкову, чтоб того не травмировать, академик сообщил весьма урезанную информацию. Но сам он и его подопечные давно уже бесстрашно смотрели тревожной правде в глаза.

Поэтому и ощущали себя на самом что ни на есть передовом посту государственной безопасности. В последние годы, правда, когда подземная система распалась и порвались отлаженные научно-практические связи, кое-чего стало не хватать для точности анализа, и все же сталиногорцы были готовы не только к отпору, но и к нанесению превентивного удара по космическим агрессорам.

Ценой невероятных усилий, во многом благодаря запрограммированной бдительности и неумолимости киборгов Скорпионову удавалось даже в эту эпоху тотального предательства поддерживать в персонале чувство долга. Он знал, что их коллеги из прочих секретных наукоградов разбежались кто куда. Случилось это тотчас же, как нарком вконец озверел и, как следствие, утратил контроль.

Однако, разумеется, далеко им уйти не удалось. Привыкшие в своей подземной жизни к абсолютному научному и бытовому комфорту, они и на поверхности искали возможности продать себя подороже. В результате кого-то враждебные России силы к сотрудничеству грубо принудили, а кто-то и сам с готовностью предал Родину.

Скорпионов верил, что рано или поздно кара их не минует. И сейчас, наблюдая посредством своего рода глубинного перископа за снижающейся нацистской «тарелкой», он думал, что пришла пора действовать, что промедление смерти подобно. И тут же решил, что настало время Котелкова.

— Юра, давай-ка, заканчивай прохлаждаться, — строго и мобилизующе призвал он партизана, войдя без стука в отведенную тому комнату.

Котелков отпрянул от обнаженной Аэлиты и покраснел. Поначалу ему казалось диким трахать киборга. Но вскоре он понял, что, во-первых, здесь так принято. А во-вторых, оказалось, что Аэлита несравнима ни с одной из прежних его подруг. Он по-настоящему прикипел к ней за эти дни. Никогда ему не встречалась такая нежная и всепонимающая.

— А тебе, Аэлита, пора аккумуляторы подзарядить, — добавил академик, — а то Юра, я смотрю, очень энергоемкий.

Девушка дисциплинированно козырнула Скорпионову и удалилась.

— Вот что я тебе скажу, товарищ Котелков, пора за дело приниматься — враг не дремлет, — сообщил партизану академик.

— Что, китайская экспансия активизировалась? — смущенно, стараясь не смотреть Скорпионову в глаза, спросил Юрий.

— Да, нет, юноша, кое-кто пострашнее, — усмехнулся ученый, — тебя, партизан, кстати, не в честь Гагарина назвали?

— Точно, — подтвердил Котелков.

— А космонавтом стать не мечтал? — поинтересовался Скорпионов.

— Да нет вроде, — удивился странностям академика Юрий.

— А придется, — захохотал тот.

Троцкий в который уже раз пытался вступить в контакт с духом Ильича. И опять-таки ему это толком не удавалось. Ленин смутным белесым пятном (в котором, впрочем, вполне угадывались дорогие Льву Давидовичу черты) колыхался перед ним и молчал. И молчал, кстати, недобро. Однако понять, реально ли в этом колеблющемся облачке присутствует нечто от лидера большевиков или это забавы зловредных духов, было невозможно.

Фантом никак не реагировал на попытки возобновить столетней давности внутрипартийные дискуссии, чего которое десятилетие так жаждал несчастный узник мексиканской пирамиды. Только ухмылялся в рыжеватые свои усы холодно и саркастически. Причем Троцкий мучительно гадал, что означает эта скорбная кривизна губ — следствие паралича, преследующего вождя и на субтильном плане или горькая издевка над неискоренимой верой Льва Давидовича в торжество теории перманентной революции.

Впрочем, к исходу второго часа беспрерывных взываний к тени освободителя пролетариата тот внезапно подал голос. «Скоро все сам узнаешь», — сухо заметил призрак и растворился в ночи. А Троцкий очнулся от забытья, которое всегда сопровождает интенсивные попытки пообщаться с потусторонним, и сразу же почуял — близится беда.

Окрестные джунгли словно бы шелестели ему о чем-то неотвратимо-неумолимом. В поисках разгадки этого тревожного послания Лев Давидович пошел бродить по пирамиде.

За минувшие с момента удара ледорубом десятилетия это сооружение опостылело ему до предела. Его полумертвая жизнь была неразрывно связана с порождаемой этим сооружением мистической энергией. Ею существование Троцкого, собственно, и поддерживалось. Отлучиться куда-нибудь он мог только в сопровождении старого брухо (тот мог подпитывать не хуже какой угодно каменной громадины).

Строго говоря, винить за такую вопиющую скованность ему было некого. Первые годы после магического исцеления у Льва Давидовича сохранялась возможность вампиризироваться. Однако, неисправимый мечтатель, он был уверен, что после неминучей всемирной революции освобожденный пролетариат найдет способ научно продлить ему жизнь, не прибегая к подобным варварским методам.

Ну а потом и сам этот кровавый соблазн пропал. В организме произошли какие-то ему непонятные изменения, закрывшие для него этот путь. Короче говоря, деться ему было совершенно некуда, и поэтому приходилось теперь бессмысленно метаться то вверх-вниз по крутым, обагренным кровью американского спецназа ступеням пирамиды, то рыскать по внутренним зловещим лабиринтам.

Что характерно, ни Хуана, ни Фриды он нигде обнаружить не мог. Кстати, куда-то подевались и мумии древних властителей, хранившиеся в подвальных этажах пирамиды. Это было загадочно. Но особенно его тревожила пропажа Фриды. Если колдун все время где-то шлялся по своим темным делам, для которых теоретически ему могли понадобиться и мумии, то его подруга, будучи вампирессой, тоже хоть на месте и не сидела, но к рассвету всегда неизменно забиралась в облюбованную ей гробницу какой-то древней жрицы, вмурованную в фундамент. Однако на этот раз рассвет уже вовсю брезжил, а Фриды не было.

Когда же солнце взошло над поросшим сельвой горизонтом, Лев Давидович обеспокоился не на шутку и вдруг ощутил себя всеми покинутым и преданным. Так оно, впрочем, и было. Циничный старик-индеец по согласованию с Мюллером оставил Льва Давидовича один на один с ядерной смертью.

Ибо неминучая беда была ракетой «земля-земля», стартовавшей из шахты в штате Невада и нацеленной, в строгом соответствии с указанием Бори Ли и предсмертным призывом агента Смитта, точнехонько в зловещую пирамиду. А брухо с Фридой, прихватив с собой мумии, которые они планировали в ближайшее время воскресить, коварно ухмыляясь, уходили все глубже по коридорам, ведущим к центру Земли, где обосновались вожди Атлантиды. Они ждали своих верных слуг, чтобы напутствовать их на новое ответственное задание.

«Ну вот и все», — подумал Троцкий, увидев открывшимся-таки на пороге гибели мистическим зрением боеголовку с маркировкой U.S. Army на лоснящемся черном боку, неотвратимо приближающуюся к нему со сверхзвуковой скоростью. «Кранты революции», — решил он, поскольку эгоцентрично не разделял своей и ее судьбы. Однако Лев Давидович не позволил панике овладеть им. Разом помолодев, он легко взбежал на самую вершину пирамиды, поправил пенсне и нашел в себе нежданное мужество презрительно улыбнуться, прежде чем исчезнуть в огненном вихре.

Юре, покуда он не нюхнул магического кокаина, происходящее на поверхности казалось диким и абсолютно неприемлемым. Но доза мигом все расставила на свои места, и он вместе с прочими аборигенами увлеченно начал охоту на себе подобных. Восприятие красного партизана коренным образом изменилось. Сделалось, что называется, тоннельным, но зато безальтернативным. То есть теперь, получив от верховного вождя установку (это был Генрих, щедрой рукой раздававший сибирякам, толпами стекающимся к нему, волшебный порошок), он мигом понял, к какому отряду присоединиться и кого потом атаковать.

Но в отличие от сотоварищей он не пропал и не сгинул для Родины вовсе. Академик Скорпионов, прежде чем выпустить Котелкова на поверхность, вживил ему кое-какие датчики. Благодаря им в режиме онлайн ученый-чекист считывал из мозга разведчика информацию об окружающей того среде и ситуациях, в которых он участвует. И если обнаруживал, что Юру начинает опасно глючить и колбасить, то немедленно посылал пучок импульсов, действовавших бодряще и отрезвляюще.

Самое забавное, что раздача населению кокса происходила буквально у Скорпионова над головой, на круглой вершине горы Сталинки. Сюда же со всех сторон накокаиненный народ кто вез автотранспортом, кто тащил на себе бетонные блоки, цементный раствор, кирпичи, древние валуны и прочее, потребное для возведения пирамиды. Верховодил работами весьма странного вида старик, явно, согласно дистанционному анализу сталиногорских психиатров, полубезумный, но в то же время крайне опасный.

Это Скорпионов понял сразу, увидев Юриными глазами, как старик властно и категорично отдавал команды капитану нацистского космолета. А последний ему безоговорочно повиновался. «Тарелка», кстати, вовсю принимала участие в масштабных работах — носилась туда-сюда, доставляя на стройплощадку необходимую технику (похищая ее в близлежащих городах) типа башенных кранов и могучих лебедок.

Старик, разумеется, был Доном Хуаном. Он благополучно, через центр Земли, витиеватыми коридорами, прорытыми для своих и атлантовых нужд троллями, добрался до Сибири. Вместе с ним прибыл сводный отряд самых матерых брухо со своими учениками. Они-то и возглавляли группы бойцов, сформированных из аборигенов, обреченных теперь на перманентную войну друг с другом.

Сверхзадачей колдунов было замутить нечто подобное тому, что творилось в доколумбовой Мезоамерике, где местные города-государства сражались друг с другом ради того, чтобы поназахватывать пленников, которых потом можно было приносить в жертву, не опасаясь, что она окажется неугодна Уицилопочтли. Ведь сколько намучился Генрих в Москве, разыскивая, у кого бы вырвать подходящее сердце. Теперь же под влиянием порошка только законченный дегенерат не превращался в лютого воина. А таких-то и следовало, согласно древней традиции, кромсать абсидиановыми ножами.

Первую церемонию планировалось провести уже буквально вот-вот, не дожидаясь завершения строительства. Дон Хуан получил от атлантов информацию, что Земле надо срочно придать новый импульс, поскольку она явно норовила вернуться на ставшую привычной за сотни тысяч лет орбиту. Поэтому брухо велел Генриху точить нож. Как только первый ярус пирамиды вознесется над вершиной Сталинки, следовало приступать к холокосту тотальному как никогда.

Ну а последний камень планировалось положить уже в присутствии высоких гостей из недр земных. Пирамиды ведь потребны не только для разных кровавых манипуляций с жизненно важными органами двуногих. Они — обиталища атлантов, идеально приспособленные под их специфику. Дело в том, что представители этой древней расы, издревле славившиеся высокорослостью, по ходу своего подземного существования претерпели многоэтапные мутации. Что и неудивительно. Там, в недрах, во-первых, видимо-невидимо разного рода агрессивных энергетических полей. А во-вторых, халтурщики-тролли зачастую рыли коридоры, исходя из своих пропорций и габаритов, злостно игнорируя особенности телосложения атлантов. Соответственно у последних развивались искривления позвоночников и прочие отклонения.

В результате за долгие века ползанья по щелям и пещерам некогда статные красавцы превратились в завершенных уродов, кривобоких и начисто отвыкших от пребывания на земной поверхности. Пирамидам отводилась роль адаптационных центров. Совершая из них вылазки, атланты должны были заново научиться повелевать низшими расами.

Когда наступил наконец день массовых закланий, Генрих вдруг остро почувствовал — что-то не так. У ног его, стоящих на свежеобтесанных ступенях культового сооружения, колыхалось людское море. Одни жаждали крови (кокс делал свое дело), другие, разумеется, страшились ее отдать. Последние, в количестве никак не меньше двух сотен, были пленниками. Вели они себя по-разному. Кто — тупо оцепенело (действие порошка уже кончилось, а без него все происходящее было необъяснимо и нереально), а кто — буйно, грубо и истерично матерясь.

Толпу эту, покалывая копьями, мужики из племен, одержавших на этот раз победу, гнали под его уже занесенный нож. В сторонке колдовали Дон Хуан и его подручные. Они, инспирируя братоубийственную рознь, оставались всегда над схваткой, словно мальчишки-приятели, играющие в солдатиков. Смутное ощущение, что за всем этим кроется какая-то колдовская разводка, в последнее время Генриха навязчиво не покидало.

И, само собой, чутье, выработавшееся у него за годы подпольной работы, не обманывало национал-революционера. Коварный Дон Хуан планировал в ближайшее время принести в жертву его самого. То-то был бы мощный энергетический выброс. Но это зловещее деяние он запланировал на день явления из глубин атлантов. Брухо был уверен, что Генрих до этого момента с крючка не соскочит — слишком далеко он зашел по своему кровавому и богомерзкому пути.

Именно это обстоятельство, конечно, и тормозило в террористе мыслительно-разоблачительные процессы. Копнуть поглубже и столкнуться лицом к лицу с чудовищной правдой он был не готов. Ведь если даже такие зверства не на пользу пробуждению нации, то что же тогда остается? Чем же тогда жить? Да и умирать становилось не за что. А это было вовсе невыносимо. Легче было снова с головой окунуться в кровавый омут. И понеслось…

Генрих размеренно и неутомимо то вздымал, то опускал свой дымящийся нож, когда тишину, проникнутую благоговейным ужасом аборигенов, разорвал совершенно неуместный в подобной драматической ситуации смех. Генрих, прикрыв глаза козырьком ладони от нестерпимо херачившего солнца, глянул — кто посмел. И остолбенел — сквозь толпу накокаиненных зомби умело, по тай-боксерски работая локтями, к подножию пирамиды пробивался его сэнсэй — известный когда-то на профессиональном ринге под погонялом Палач.

Лютое солнце пробудило между тем отнюдь не только мамонтов. В древнем забайкальском кургане заворочался великий воитель Чингисхан. Он пребывал в нем, погруженный в волшебный сон (примерно такого же типа, что и у Цинь Шихуанди, и ряда других нестандартных владык). Безусловно, совсем не таким способом предначертано было в народных сказаниях возвратить к активной деятельности прославленного полководца.

Он должен был воспрянуть вследствие лавины беспримерных подвигов, совершенных во имя возрождения созданной им империи отборными евразийскими багатурами. Их, однако, не нашлось. Тем не менее почивать в столь аномальных условиях тоже было невозможно. Чингисхан несколько дней кряду вертелся с боку на бок в своем золотом саркофаге, пытаясь вновь погрузиться в блаженное пространство зачарованного сна, наполненного чудными видениями нескончаемых победоносных битв, но ничего путного у него не вышло.

Гневный и страшный, он разлепил веки, раскидал драгоценности и скелеты погубленных во имя его пленников, коими был усыпан, и полез на волю. Больше всего его состояние походило на мироощущение варварски разбуженного охотниками медведя-шатуна, готового крушить что ни попадя в отместку за бестолковое разрушение внутренней гармонии зверя.

Чингисхан тяжелым взором бессмертного оглядел окрестности. И вместо милого его сердцу степного простора, увидел джунгли. Он продрал глаза, но безобразие это не исчезло. Великий полководец припомнил, что, когда в середине минувшего века, он последний раз бодрствовал, все было на своих местах — вечное синее небо, бескрайняя даль, а на престоле достойный вождь, продолжатель его миссии — Иосиф Виссарионович.

Теперь небо было цвета раскаленного железа, земля покрыта противоестественной растительностью, а люди, мелькавшие там и тут, производили впечатление существ, утративших всякий смысл своего бытия. К тому же он явно различал в непосредственной близости присутствие ненавистного ему издревле китайского духа. И, похоже, вторжение врага некому было остановить.

«Значит, и Хана у них толкового нету, — понял воитель и сделал неутешительный вывод: — Царство мое вечное разворовали совсем. И иссякла в нем удаль богатырская. Позор какой!» После чего решил однозначно: «Пора наводить порядок, совсем мои народы-данники от рук отбились».

Грозно ступая по размякшей от жары земле, он подошел к краю обрывистого курганного склона и выдернул из камня вонзенное им некогда копье. До поры оно пребывало невидимым. Только самые продвинутые посвященные смутно различали его контуры. Теперь же, радуясь тому, что снова оказалось в руках своего владыки, хищное орудие смерти и одновременно — символ непререкаемой власти, ослепительно сверкнуло многовековой сталью своего наконечника. А Чингисхан, расправив плечи, прокричал на всю окрестную вселенную исконный воинский клич монголов: «Уррраааа!»

Нет, Палач смеялся вовсе не по причине внезапного умопомешательства. Оно могло, конечно, запросто постигнуть человека в его обстоятельствах. Только он был уже не вполне человек. И именно поэтому его до крайности веселили беззаконные и нелепые посягательства людей на недоступное им величие. Ну а пафосный вид Генриха, облаченного к тому же на этот раз в ритуальный костюм из перьев, доставленный Доном Хуаном из глубин, был воистину уморителен.

— Эко тебя тряхануло-то, Гарик, — крикнул Палач, легко (с помощью Грозного Ангела, разумеется) стряхивая с себя индейских колдунов и их подручных.

Генрих же при виде учителя буквально лишился дара речи. И вдруг сам осознал бестолковость происходящего. И снова во весь рост встал страшный вопрос: во имя чего все это?

Внутренняя борьба, вспыхнувшая в душе террориста с небывалой силой, не ускользнула, разумеется, от внимания Дона Хуана. И он решил немедленно и радикально устранить того, кто ее спровоцировал, а заодно в очередной раз продемонстрировать свое и Уицилопочтли могущество. Старый брухо встал в самую агрессивную и эффективную магическую стойку и принялся насылать на пришельца наиболее зловещие из известных ему чары.

Палач, однако, нарочито проигнорировав эти манипуляции, размашисто перекрестился и пробил Дону Хуану мавашу в висок. Колдун рухнул лицом вниз, пару раз дернулся и затих. Замерли и все вокруг — прочие индейцы, покалеченные Федором и нетронутые; мужики из племени-победителя и мужики недопринесенные в жертву. И даже Фриц, по своему обыкновению барражировавший в своей летающей «тарелке» над всем происходящим, остолбенел, не веря своим повидавшим виды глазам. Еще бы, вот так вот просто, без затей только что был повержен самый что ни на есть доверенный представитель могущественных и страшных атлантов.

— Ну, я попал, — подавленно прошептал Генрих. Слишком уж наглядно и неоспоримо ему была продемонстрирована беспонтовость Уицилопочтли и его земных служителей.

— Да уж, развели тебя, как кролика. Ну, да ладно, брателло, — похлопал его по плечу Палач, — ничто не потеряно, пока не потеряно все. Вижу, понял ты, в какое дерьмо вляпался, а значит, и отмыться от него сумеешь.

— Я же ради национального пробуждения… — как бы извиняясь, сообщил Генрих.

— Так, ясный перец, что не просто так, — согласился Федор. Но при этом уточнил: — А оно ради чего?

— Ради Руси новой, в которой никому для братьев по крови ничего своего жалко не будет, даже крови, — пояснил жрец-террорист.

— Ну, в целом правильно, — согласился Палач и тут же внес поправку: — Только не к тому, к кому надо, ты за помощью обратился. Есть, брат, только один Бог, который вот, как ты говоришь, крови своей не пожалел и ничего взамен не потребовал. И ею, кровью, за право свое быть Богом заплатил.

Тут Генриха реально и прорубило. То есть случилось с ним резкое и необратимое просветление, созревавшее в потайных закоулках его отчаянного сердца не первый год. Он упал перед учителем на колени, и слезы, вкус которых беспощадный боец позабыл в незапамятные для него самого времена, хлынули сами собой.

— Енто ничаво, — заметил с юмором Палач, — слезы искупления — дело нужное. Только этого маловато будет. Не Атлантиду, дурья башка, Китеж пора со дна поднимать…

Фриц пришел в себя слишком поздно. И хотя оцепенение его длилось всего каких-то три минуты (ровно столько длился судьбоносный для человечества разговор Палача с Генрихом), их оказалось достаточно, чтобы навеки погубить мечту арийцев-лунатиков и подземных атлантов о тотальном господстве.

Когда пирамиду, на ступенях которой только что совершенно необъяснимым образом (Фрицу прекрасно было ведомо могущество старого брухо) был загашен Дон Хуан, заволокло невесть откуда взявшимся дымом, космический рейнджер понял — надо срочно снижаться и разбираться в ситуации на месте. «Тарелка» рухнула в серую пелену и, примостившись на одном из уступов культового сооружения, высадила из своих недр нацистский десант.

Облаченные в ничем не уязвимые скафандры и оснащенные приборами виденья чего угодно, сквозь невесть что, гитлеристы долго шныряли по пирамиде и ее окрестностям, но никакого объяснения происшедшему найти не могли. Самыми загадочными моментами были: действительно однозначная и необратимая смерть Дона Хуана, полная безвестность личности его убийцы и бесследное исчезновение его вместе с Генрихом.

От носившихся тут и там обезумевших аборигенов ничего вразумительного добиться не представлялось возможным. Поэтому их с досады и от растерянности тут же пускали в расход.

Несгибаемый прежде Фриц боялся себе признаться, что гибель Дона Хуана, который, по всем его данным, должен был бы быть бессмертным, ставит крест на дерзновенных планах, которые уже начали вроде бы вовсю осуществляться. Проблема была в том, что у лунатиков не было прямого контакта с атлантами. Существовали, конечно, и помимо старого брухо персонажи, втеревшиеся в доверие к подземным владыкам, но он был самым надежным, многократно проверенным. За долгие годы сотрудничества колдун ни разу не кинул своих инопланетных компаньонов.

А теперь что же, все сначала начинать? Но как? С кем? Каким образом? Не было у косморейнджера ответов на эти судорожно теснящиеся в его ошарашенном мозгу вопросы. Вот и занимал он себя недостойной арийского витязя суетой, уповая, что, может, как-то все прояснится по ходу.

Обнаружив полную неадекватность всех, кто слонялся в дыму, Фриц решил теперь отыскать его источник. И вскоре ему стало ясно, что находится он под землей, под самым фундаментом пирамиды. Разумеется, это опять-таки потрясло арийца. В самом деле, как так могло выйти, что тайный враг затаился не где-нибудь, а в основании сооружения, призванного стать первой цитаделью Нового и окончательного порядка?

Причина же была проста, но, разумеется, недоступна пониманию высокомерного потомка тевтонов и вандалов. Так оно всегда и бывает с любым могуществом, основанным на угнетении и эксплуатации. Тролли, конечно, вынуждены были подчиняться магическому диктату атлантов, однако при первой возможности повели свою игру.

Русские всегда рассматривались подземной расой как возможные союзники, и соответствующий пакт был однажды заключен. Причем, что характерно, сделано это было с благословения атлантов, наивно полагавших, что посредством этого договора сумеют контролировать русских. Однако они трагически ошиблись в оценке глубинных троллиных мотиваций.

Те ведь хотя и были существами малопривлекательными, однако издревле тянулись к свободе и справедливости. Потому и способствовали их мучительным поискам. Революция 17-го года обещала равенство и братство не только наземным, но и подземным пролетариям. Как же троллям было ее не поддержать?

Но особо тесное сотрудничество было налажено в период, когда госбезопасностью Страны Советов заправлял Лаврентий Палыч Берия. Без помощи троллей, кстати, ему никогда и не удалось бы создать свою подземную империю, откуда он долгие годы после мнимой смерти фактически правил страной. И даже когда он вследствие безудержности кавказской своей натуры утратил адекватность, а теперь вот и жизнь, тролли не предали его сподвижников.

Поэтому информации не то что о местонахождении, а и о самом существовании их тайных центров у атлантов не было. Тролли умело маскировали эти места и от лунатиков, которые о русско-троллийском пакте знали, но не догадывались, конечно, обо всех его последствиях. Так что Фрица ожидало открытие, чреватое крушением всей его устоявшейся картины мира.

— Ты кто ж такой, мил человек? — озадаченно поинтересовался тем временем Скорпионов у Генриха.

— Мудак, — покаянно признался тот. И уточнил: — Причем законченный.

Однако, уловив в глазах академика растущее недоумение, Генрих заверил его:

— Хоть сейчас готов искупить это кровью.

— Так, так, — протянул Скорпионов, — занятно. А что у тебя с головой, дружочек? Мы тебе мозги просканировали, однако ж личная история у тебя начисто стерта. Только общественная присутствует.

— Да ты расслабься, доктор, — посоветовал Генрих, — мне и до тебя многие говорили, что я, мол, избранный.

Академик усмехнулся, а сам подумал, что интуиция его не подвела — вовремя он послал Юре Котелкову импульс, предписывающий под покровом дымовой завесы осуществить захват этого странного персонажа. Впавший в результате просветления в прострацию, он оказался легкой добычей для тренированного и матерого партизана.

Надо сказать, что Палач — виновник Генриховой метаморфозы, исчез также внезапно, как и появился. Задание Грозного Ангела было исполнено. Следовало срочно переходить к другому, — «жатвы много, а делателей мало». Ну а за Генриха (как было дано понять Палачу) уже можно не опасаться…

— И что же ты конкретно искупать собрался? — решил внести ясность Скорпионов.

— Косяки свои несусветные, ну, в общем, всю эту хуйню, что с планетой в последнее время творится, — объяснил Генрих.

— И как ты это сделать намерен? — продолжил усмехаться академик.

— А хер его знает, — заметил с грустью Генрих, — вот сэнсэй куда-то опять подевался. Я думал, он посоветует. А, кстати, может, ты в курсе? Ты ж, я гляжу, дядя, вроде секретный физик…

— Почем же ты знаешь, что я свой? — удивился Скорпионов. — Может, я — шкура продажная — америкосам или китаезам служу?

— А я чую, — сообщил Генрих безапелляционно.

— Это хорошо, что ты чуешь, просто-таки даже замечательно. Только что ж ты тогда сам на космонацистов работал? Вон они сейчас ищут тебя, аж землю роют, — взмахнул рукой в сторону отдаленного гула академик, — лазерами бурят, между прочим.

— Так я ж думал, они ради арийской расы и белых детей стараются, а их по ходу самих краснокожие демоны обманули-запутали, — сокрушенно заметил Генрих. И тут же встрепенулся: — А хочешь, «тарелку» эту гребаную взорву?

— Ну ты умник, — захохотал Скорпионов. — Что ж, я тоже мудак, по-твоему, — на волю тебя отпускать?

— А какие проблемы? — удивился экс-жрец. — Ты в меня зашей взрывчатку какую-нибудь, к системе слежения подключи. И если что, сам и взорвешь к ебеням…

— Мысль здравая, — согласился Скорпионов. А про себя подумал: «Вот только б еще Чингисхан повелся, а то и без него хлопот — полон рот…»

На клич потрясателя вселенной откликнулись, к его удивлению, главным образом призраки. Первым, разумеется, прискакал на коне бледном барон Унгерн фон Штернберг. Он посверкивал желтыми тигриными глазами и всем своим видом выражал верноподданничество. Собрались еще кое-какие багатуры, но для создания боеспособного подразделения их было явно недостаточно. Чингисхан было начал подумывать, не вернуться ли все же в курган и не зарыться ли поглубже, когда на горизонте раздалось радостное ржание низкорослых косматых лошадок.

Это шла ему на подмогу якутская кавалерия. Снаряженная на средства местного алмазного короля, вступившего некогда в Международное евразийское движение и с тех пор чутко прислушивавшегося к вещим голосам Великой степи, она, грозно щетинясь саблями, вскоре уже присягнула Чингисхану. Подтянулись и буряты, попрятавшиеся в свое время от китайцев в леса. И повелитель, снова прокричав свой магический клич, двинулся в поход на Китай, убежденный, что полноценная армия, как бывало не раз и прежде, сложится по ходу.

С Великой Китайской стены за всем этим встревоженно следил Боря Ли. Угроза, нависшая черной тучей с севера, была пострашнее американской. И даже, может быть, ужасней перспективы вторжения нацистских космонавтов, усиленных индейскими шаманами (впрочем, об их альянсе с атлантами даже Боря не догадывался).

Чингисхан, ворвись он со своим полупризрачным войском в Поднебесную, мог быть остановлен только главным резервом ставки Цинь Шихуанди — гвардией терракотовых воинов. Никакие танки и самоходные орудия диких кочевников во главе с бессмертным повелителем степей не удержат — даже и пытаться нечего. Но Боря понимал, что пускать в ход этот последний и решающий козырь уже в самом начале решающей битвы за мировое господство крайне рискованно. И решил попробовать Чингисхана обмануть-запутать — и натравить, кстати, для начала на сибирских пирамидостроителей.

Армада служебных духов, повинуясь Бориному велению, помчалась к вождю монголов и принялась выть ему в уши, что первым делом надо разобраться с непокорным северным улусом — Русью, что, мол, стремно оставлять у себя в тылу неусмиренным такой непутевый и беспредельный народ. Чингисхан, как уже было сказано, пребывал в состоянии медведя-шатуна, а потому реагировал на раздражители не вполне адекватно. Вместо того чтобы смекнуть — не иначе неспроста духи суетятся, он и вправду гневно сверкнул очами и послал передовой отряд во главе с Унгерном разведать обстановку в западносибирских регионах. Сам же бесцельно стал наводить ужас на окрестности. В частности, ворвался в Иркутск, где по его приказу в соответствии с древней монгольской традицией всем местным руководителям, продавшимся китайцам, на центральной площади сломали хребты.

Скорпионов благодаря своим перископам, торчавшим из земли в самых разных местах, в том числе и за сотни километров от Сталиногорска, осознал, что необходима действенная контригра, способная разом доказать Чингисхану преданность северных вассалов. Грубое вмешательство нешибко образованного старого монгола на данном этапе могло разрушить его высокотехнологичный план, обещавший возвратить планету на круги своя. И академик не сплоховал…

Полог шатра великого завоевателя распахнулся, и взору его явилась дева невиданной им красоты и совершенства. Она склонилась перед ханом в церемонном поклоне и сообщила:

— Я посланница Руси Аэлита — дар великому повелителю от его верных данников.

Чингисхан не сумел устоять перед чарами девушки-киборга, и после неистовой ночи, с ней проведенной (ее аккумуляторы были заряжены Скорпионовым под завязку), он наплевал на науськивания духов, то и дело подсылаемых Борей Ли. Вняв страстному шепоту Аэлиты (запрограммированному, конечно, прозорливым Скорпионовым), отдал Унгерну приказ строить якутов с бурятами в боевые порядки и немедленно атаковать Китай.

И уже вскоре под стенами древнего императорского дворца, что в Пекине, грянула битва, в которой Боря Ли и терракотовые гвардейцы пали, отчаянно сопротивляясь, но все равно бессильные удержать неистовый натиск бессмертного монгола.

Он сказал: «Поехали!» — и махнул рукой. Только сделал это Юра не залихватски, как тезка его Гагарин, а обреченно-отчаянно. Знал партизан, что не видать ему его Аэлиты милой на этом свете, а есть ли для киборгов — тот, того даже Скорпионов не ведал. Циничного академика это, прямо скажем, вообще не волновало. Беспокоило его только одно — удастся ли дерзкий замысел космической атаки. Ведь операция, отсчет, которой был только что дан, конечно, являлась вершиной его научно-комитетской деятельности — гениальным синтезом изыскательской и оперативной мысли.

Он не мог не признать, что акция эта стала возможной только благодаря инициативности и самоотверженности его странного и загадочного пленника, именовавшего себя Генрихом. Он сумел заманить Фрица с соратниками-лунатиками в хитро расставленную ловушку. В глубинах Сталиногорска арийцы были подвергнуты форсированному допросу с применением самых действенных технических средств. Против них не смогли устоять даже неземные мозги нацистских пришельцев. Они были беспощадно взломаны, и всю потребную ему информацию Скорпионов из них незамедлительно выкачал.

Тогда-то у него и у Генриха практически одновременно родилась идея воспользоваться космопаролями и всяческими кодами доступа, оказавшимися в их распоряжении, для того чтобы нанести удар по самому что ни на есть волчьему логову — по лунной нацистской базе. И вот теперь академик не без тайного трепета следил, как по экрану подземного центра управления полетами движутся две точки — звездолет «Сталин», построенный по его чертежам и под его руководством в подземном городе, и нацистская «тарелка». Они неудержимо неслись к бледно-зловещему спутнику нашей планеты.

Первый аппарат пилотировал впавший в неизбывную депрессию (Скорпионов не скрыл, что Аэлита отправлена на задание, которое наверняка истощит ее аккумуляторы напрочь), а оттого больше не дороживший жизнью Юра. Вторым управлял, напротив, как никогда задорный Генрих. Он вновь обрел смысл смерти, потому и жизнь напоследок засверкала всеми цветами радуги.

План был прост и гениален. Для лунных ПВО пацаны должны были разыграть спектакль. Якобы за нацистской «тарелкой», слегка подбитой и удирающей в родной космопорт, гонится советский звездолет. По логике вещей, его должны были бы расстрелять из всех калибров, а «своего» пропустить сквозь кольца обороны. Вот тут корабль, оснащенный дополнительным супербоекомплектом, и обязан был дать залп, призванный уничтожить ретрансляторы, с помощью которых Землей вертели, как хотели, коварные атланты.

Почему такая неимоверно почетная миссия была доверена Генриху? Да потому, что он сам вызвался, применив, кстати, для убеждения академика гипнотические приемы, почерпнутые когда-то у одного бурятского ламы и позже у с недавних пор покойного Дона Хуана. И всегда категорически бдительный Скорпионов, неожиданно для себя, не увидел причин ему отказывать.

Впрочем, риск, связанный с непрогнозируемостью пилота, он свел к нулю. Траектория «тарелки» (принципы функционирования которой он изучал по сбитым ранее образцам) была им досконально рассчитана. И летела она реально на автопилоте. Даже, собственно, запуск ракет по лунным целям осуществить должен был сам Скорпионов дистанционно из своего бункера.

От Генриха требовалось только присутствовать на борту. Чтобы дальнозоркие сканеры нацистов дали знать своим хозяевам — внутри живой биоорганизм. Причем давно знакомый самому шефу гестапо Мюллеру. Отсутствие связи с кораблем они сочли бы следствием «сталинских» ударов. Они наверняка подпустили бы дисколет на смертельно опасную дистанцию. И тогда перехват ракет будет, как полагал Скорпионов, невозможен.

Две красные точки одна за другой приближались тем временем к Луне. Скорпионов сорвал с носа запотевшие очки и судорожно протер их полой белого халата. И едва успел водрузить окуляры на место, как первый корабль вспыхнул напоследок ярко-алой звездочкой и пропал с экрана монитора. «Пал смертью храбрых», — подумал о Юре академик и до хруста в суставах сжал кулаки — потянулись решающие секунды. «Поведется, поведется немчура тупорылая», — убеждал себя ученый.

— Товарищ Скорпионов, — закричал наконец один из киборгов, отслеживавших ход полета (чистопородных людей в его наукограде почти и не осталось, он для большей надежности практически весь персонал киборгизировал по-тихому), — пора!

— Ну что ж, — облизнул сухие губы академик, — поехали, говоришь…

И нажал на красную кнопку. В тот же миг в неизмеримой дали, над поверхностью Луны хищные ракеты, отделились от корпуса «тарелки» и понеслись сеять смерть и разрушение. Через считанные секунды все было кончено.

— Ну вот, и славно, трам-пам-пам, — облегченно выдохнул академик фрагмент песенки из нелепого советского фильма и отер обильный пот с высокого лба, — а теперь, мил друг Генрих, лети, куда тебе вздумается.

— «И на путь меж звезд морозный, — декламировал Генрих космической тьме стихи любимого некогда поэта, — полечу я не с молитвой. Полечу я мертвый, грозный, с окровавленною бритвой».

Чуть подумал и переосмыслил их с позиций просветленного.

— Вот ведь, декадент, блин, — оценил он автора этих строк, — понты, что называется, дороже денег. Почему ж, спрашивается не с молитвой? Я вот, с ней конкретно и полечу.

С этими словами Генрих принялся изучать космические карты, которыми снабдил его по доброте душевной Скорпионов. Академик честно предупредил экс-жреца, что на Землю тот не вернется. Ученый не мог рисковать, полагаясь на сознательность экс-жреца. Полет должен был проходить только в режиме камикадзе. В конструкцию аппарата внесли изменения, делающие невозможным его поворот вспять — к Земле, а тем более мягкую посадку где бы то ни было. Генрих, впрочем, объяснил ученому, что домой и не стремится. А желает остаться в космосе, у него, мол, есть там дела. И теперь вот, успешно отбомбившись, он принялся за них.

Прошедший под руководством Скорпионова ускоренный курс молодого пилота Генрих быстро избрал для своего корабля верный курс. Он направился в самую зловещую область нашей галактики. Да, да, именно туда, где черный дракон кусает себя за хвост, — где пересекаются орбиты Луны и Солнца. Об этом мрачном месте ему немало рассказывал Дон Хуан. Для брухо, впрочем, тут обитали боги. Короче говоря, Генрих пошел на последний в своей жизни теракт.

Ворвавшись на звездолете в это мрачное пространство, с изначальных для вселенной времен кишащее демонами, он принялся неустанно творить Иисусову молитву (оставленную ему как пароль в Вечность сэнсэем). Эффект оказался поразительным — Генрих реально сквозь иллюминаторы видел, как самых чудовищных мастей злые духи в ужасе шарахаются от него. Пытаются сконцентрироваться и атаковать, но снова с бессильным воем рассыпаются кто куда.

Так он и сражался с легионами бесов в космической тьме, отвлекая их главные силы на себя, чтоб земляне хоть немного пришли в норму. Сражался, пока у него не кончились сухари и вода, которыми на дорожку снабдил его Скорпионов. Тогда-то за ним и пришел Грозный Ангел…