Волчонок

Это было, как наваждение, но потом женщина остановила коня и холодно обратилась к своей свите:

-Учтите! Ещё одна, такая же скучная, охота - и кто-то из вас отправится на дыбу!

Услышав холодный голос своей хозяйки, конники - все, как один, покаянно склонили головы, а находящийся ближе всех ко мне латник, так и не осмелившись поднять взгляда, произнёс:

- Скучать больше не доведётся, госпожа: обоз из Рокталя уже завтра будет возле Волчьей развилки. Верная и богатая добыча сама идёт к нам в руки!

Другие всадники немедля загудели что-то одобрительное, но один из них, возразил, подняв голову.

-Всё это так, но Игги забыл упомянуть, что этот обоз охраняет целая армия. Я думаю, что это может оказаться ловушкой, подготовленной для нас Эргерами: я слышал, что они поклялись отомстить за дочь, во чтобы это ни стало, и даже наняли для этого того самого демона, что два месяца назад не только отбил нападение Лузеля на крейговский обоз, но и самого нашего соседушку спалил вместе с его логовом!

Женщина же, услышав это предостережение, зло усмехнулась:

- Демон?! Полно тебе, Рольдо - в Оркане так можем называться лишь мы! - а потом она, поигрывая своею семихвостой, с резной рукоятью, плёткой, небрежно добавила. - Лузель всегда был дураком и горьким пьяницей - странно, что его не отправили к праотцам раньше!..

Но посмевший перечить женщине латник вновь отрицательно качнул головой.

- Даже если это и так, госпожа, вам всё равно следует быть осторожной. Удача изменчива и непостоянна, а этот рыжий наёмник...

Договорить он так и не успел - меткий и хлёсткий удар плётки оставил на лице воина кровавые полосы, но он лишь покачнулся в седле, не издав ни звука, а женщина зло сверкнула на него глазами:

- А что наёмник?.. Если он окажется достаточно смекалист, то присоединится к нам - я всегда ценю по достоинству смелых бойцов... Ну, а если он окажется таким же глупцом, что и его собратья, уже не раз наведывавшиеся к нам в гости, то заменит уже надоевшего мне старикашку над воротами... Неужели ты забыл, трус, что камень даёт нам удачу и неуязвимость, если только мы не забываем хорошо накормить его свежей кровью... Кстати, о еде - я тоже проголодалась!

Нехорошо усмехнувшись, женщина направилась к распахнувшимся перед нею воротам частокола и воины цепочкой последовали за ней. Когда же тяжёлые створки захлопнулись за разбойниками и их жутковатой предводительницей, я с опозданием понял, что на самом деле дикую чужеродность увиденным мной людям придавало то, что за всё время разговора на их одежду и волосы так и не упало ни одной дождевой капли, в то время, как я сам уже промок до нитки под непрекращающимся ливнем...

Поражённый этим открытием, я снова посмотрел в сторону омываемого дождём частокола, и в новых отсветах молний отчётливо различил, что локоны убитой девушки продолжают развиваться и пушиться на ветру, нисколько не отяжелев от влаги! Это уже было самым настоящим мороком - зашептав непослушными губами очередную просьбу к Железному Волку оберечь меня от непонятного колдовства, я встал и повернулся в сторону леса... И тут же вновь оказался на корточках, а моя мольба оборвалась на полуслове: не более чем в двух шагах от меня, прямо за соседним стволом, затаился облачённый в короткую крейговскую кольчугу воин: он, как и я, пристально наблюдал за происходящим на поляне, то и дело нервно оглаживая рукоять длинного, притороченного к поясу кинжала.

Пока я, окончательно сбитый с толку происходящими вокруг меня несуразностями, пытался понять, как "крейговец" смог так незаметно оказаться подле меня, и почему он, находясь рядом, он не видел меня в упор, к нему подошёл ещё один ратник. Он был высок и широкоплеч, а его доспехи представляли из себя причудливую мешанину из лаконских и грандомовских лат, а лицо скрывало вороненое забрало молезовского гребенчатого шлема. По-прежнему не замечающий меня крейговец подошедшего почему-то заметил сразу - обернувшись к нему, он нетерпеливо спросил:

- Змейское логово прямо перед нами! Чего же мы ждём?

Словно бы опасаясь, что тихое ворчание товарища может быть услышано засевшими за частоколом разбойниками, подошедший предостерегающе поднял руку, и, склонив голову, стал к чему-то прислушиваться. Видя, что и этот воин ведёт себя так, словно бы меня не существует, я уже и сам засомневался в том, что видят мои глаза: вытянув руку, я с замирающим сердцем коснулся стального наруча "крейговца"...Так и не ощутив под собою ни холодной твёрдости металла, ни тепла человеческого тела, мои пальцы попросту провалились в предплечье находящегося рядом со мною воина, а он, между тем, продолжал смотреть в сторону лесной крепости так, точно ничего и не случилось!.. Ошеломлённый, я осторожно поводил рукою в пустоте, из которой, как оказалось, и состоял крейговец, и, так и не встретив даже малейшего сопротивления, убрал её...

И тут из-за частокола раздался дикий, мучительный крик, сопровождаемый настоящим приступом высоко, женского смеха. Я помертвел, да и странный "крейговец", заслышав такое, вздрогнул и повернулся к по-прежнему безмолвствующему напарнику.

- Рудый! Эта сука сейчас ещё кого-то изведёт! Пора начинать!

Скрытое забралом лицо немедля повернулось к "крейговцу":

- Тихо! Ещё не время - она должна увязнуть поглубже, опьянеть от ритуала... Пойми, по-другому нам её не взять! Я проберусь к ним с тыла, а ты начнёшь свою атаку, как только увидишь пламя.

"Крейговец" покачал головой:

-- Для этой ведьмы огонь, что для мёртвого -- припарка! Бортен как-то раз уже пытался её обсмалить: видишь вон тот череп справа? Это все, что от него осталось!

-- Будь спокоен, Лис , если помешать её ворожбе с демонским камнем, то всё здесь вспыхнет и от искры! -- и Рудый, бесшумно ступил под деревья и в мгновение ока растворился в окружающей нас мгле.

Я потёр лоб рукою: в осанке и шёпоте этого ратника мне почудилось нечто знакомое, но что именно так меня зацепило, я ответить не мог, сколько бы ни пытался. Между тем, по-прежнему доносящиеся до меня мучительные вопли становились всё громче, а переполненный злым весельем смех был и вовсе непереносим, и вскоре я, вполне искренне пожелал его обладательнице, чтоб её заткнули раз и навсегда, прошептав вслед за нетерпеливо постукивающим кулаком по стволу "крейговцем":

-- Ну же, Рудый! Скорее!

...Когда же над частоколом взметнулось, наконец, яркое пламя, "крейговец" мгновенно сорвался с места и бросился к укреплению, а вместе с ним в атаку пошли до сих пор скрытые деревьями воины. Защитники частокола встретили их грязными ругательствами и целою тучей стрел, но луки и арбалеты не остановили идущих на приступ: хотя атакующих было немного, действовали они слажено, и было видно, что это уже далеко не первый бой, который они ведут, сражаясь плечом к плечу. Но и противостоящие им в этот раз воины тоже были не робкого десятка, к тому же какая-то сила словно отталкивала от них и языки пламени и вражескую сталь, так что поначалу казалось, что атака наступавших, несмотря на всё их умение, обречена на провал!..

А потом свирепые крики защитников частокола внезапно переросли в отчаянный вопль, а из широко распахнувшихся ворот укрепления выскочило сразу несколько бойцов. Закрыв лица руками, они в отчаянии заметались по поляне, плясавшее на их латах пламя превратило ратников в настоящие факелы! Нападающие сполна воспользовались открывшейся в защите брешью, и с торжествующими криками вломились в стремительно пожираемую огнём крепость, но далеко не все её защитники запаниковали: хоть и лишившиеся былой неуязвимости, они встретили атакующих с отчаянностью смертников, и лесное эхо далеко разнесло повисшие над поляной дикие крики и звон оружия.

Когда же пламя полностью охватило высокие стены, рёв огня и шум жестокого боя на мгновение перекрыл безумный женский визг... А последовавший за ним низкий, ни на что не похожий гул, заставил задрожать все мои жилы и едва не остановил сердце. Почти не слышный, но от того не менее грозный, он быстро распространился по поляне, и многие бойцы, упали на колени, сжимая руками головы так, будто они вот -- вот лопнут, а он всё нарастал и нарастал, пока не превратился в волну ослепляющей, сводящей с ума боли. Забыв обо всём на свете И зажав уши, я бросился прочь от пылающей крепости, ища спасения в мокрой черноте леса. Мои губы и подбородок заливала хлещущая из носа кровь!

... На следующий день я всё-таки нашёл в себе силы вернуться на ту поляну, чтобы при ярком солнечном свете взглянуть на пожарище и попытаться понять, чему стал невольным свидетелем, но сражавшиеся, похоже, действительно были призраками, а минувшая ночь унесла с собою все свои мороки и тайны. На месте сражения не было ни мёртвых тел, ни следов огня, а вместо остатков грозного частокола я увидел лишь несколько искривлённых, больных осин, да уродливую проплешину, в центре которой на мёртвой, без единой былинки земле, лежал поваленный на бок и расколовшийся на несколько частей монолит. На его боках ещё были заметны остатки резьбы в виде беспорядочно наползающих друг на друга ромбов и кругов, а сама разбитая глыба, несмотря на то, что с самого утра припекало солнце, была холодна, точно лёд!

Блуждая в чаще, я уже встречался с подобным: первый такой камень -- тоже поваленный и разбитый, лежал возле заваленного исполинскими валунами входа в пещеру, а на второй я наткнулся в одном из бесчисленных лесных оврагов -- он был цел, но сильно скособочился и склонился к голой и безжизненной земле. В находящуюся как раз у его подножья яму, вполне мог бы провалиться рослый, в полных латах, пехотинец, но сейчас в чёрную дыру стекала лишь узкая нить почти полностью высохшего ручья. Я склонился над ямой, но так и не сумев различить что-либо в наполненном мраком провале, бросил в него камушек. Так и не дождавшись ни единого звука, но нутром почуяв, что не стоит нарушать царящий в этом месте оцепенелый покой, убрался из оврага прочь...

Отцы, рассказывая мне иногда о подобных местах, были очень скупы на слова, повторяя, как урок лишь то, что возле таких камней никогда нельзя устраиваться на ночлег, и даже долго смотреть на их странные узоры тоже не стоит, ведь даже от одного их созерцания могут привидеться на редкость тяжёлые и дурные сны!..

Какие бы зловещие тайны и ночные ужасы не скрывали в себе орканские монолиты, главной опасностью для меня в чащобе были не они, и даже не дикие звери или лешачьи шалости, а люди! И были они не разбойниками или неупокоенными душами, а остатками разгромленных под Рюнвальдом войск. Вначале я видел молезовцев, затем -- "Лис" и "Туров", а после, схоронившись в кустах, наблюдал за пятью "Молниеносными". Один из них -- молодой, с изрытым крупными оспинами лицом, вёл под уздцы охромевшего коня, на котором сидел, судя по нагруднику, сотник. Его голова и лицо были обмотаны покоробившимися от сукровицы бинтами так, что видны были лишь несколько прядей, светлых, слипшихся от пота и грязи волос, да чёрные, спёкшиеся губы. Сотник сидел на коне, вцепившись руками в высокую луку седла и, то и дело, мотал и тряс головой, а потом внезапно повернул в мою сторону скрытое бинтами лицо и хищно оскалился:

-- Ариен... Совсем рядом -- я чую!

Ведущий коня остановился и начал внимательно оглядываться вокруг, но меня, скрытого густой зеленью, так и не заметил, а потому тихо произнес:

-- Нет, Ирни. Тебе снова показалось.

Сотник нетерпеливо дёрнул головой, точно хотел ему что-то возразить, но, так ничего и, не произнеся, со стонам сжал укутанную бинтами голову и согнулся в седле чуть ли не вдвое, а посмурневший Ариен снова повёл коня по тропе, и через минуту "Молниеносные" скрылись между деревьев... С этим крошечным отрядом я встречался ещё несколько раз и, едва заприметив ратников, сразу же сворачивал в сторону, спеша уйти от них как можно дальше, но сотник всё равно всегда оборачивался мне вслед, хоть уже ничего и не говорил!

... А вот встреча в малиннике с двумя "Ястребами" чуть не стоила мне жизни. Мы столкнулись среди кустов нос к носу, и от лютой расправы меня спасло лишь то, что один из "Ястребов" был хром и едва ковылял, а второй -- длинный и одноглазый, просто не решился скатиться вслед за мною в глубокий, густо заросший крапивою овраг и только слал мне в вдогонку проклятия и обещания самых лютых казней!

С этим "Ястребом" мы стали пересекаться чуть ли не постоянно: он, то прятался за деревьями возле особо щедрых на ягоды полян, то бродил, ссутулившись по чащобе. Кружа между стволов и поваленных деревьев, лендовец пристально изучал следы, и хотя большинство из обнаруженных им примет лишь путало его, сбивая с толку, одноглазый отличался истинно "Ястребиным" упорством и не бросал своей затеи изловить меня. Вскоре его чёрно-серая, грубо заштопанная на левом плече, куртка стала тем, что я всегда в первую очередь высматривал среди деревьев и кустарника перед тем, как выйти на лесные прогалины или приблизиться к ручью. А вот товарищу лендовца было не до меня: он по-прежнему оставался в малиннике, став почти беспомощным из-за распухшей, точно колода, ноги, и жил лишь тем, что постоянно вываривал на огне ягоды и мелко посечённые листья малины, нещадно гоняя одноглазого за очередной порцией воды. Тот же, иногда по пол-дня терпя причуды больного, после нескольких ходок всё же не выдержал и начинал клекотать, словно настоящий ястреб-тетеревятник:

-У "Белых" ты бы уже не скулил, а встал на ноги: хоть на две, хоть на одну, хоть на карачки, но встал бы! Велд таким как ты слизнякам залёживаться не даёт!

Тем не менее, как бы одноглазый не ругался, своего раненного товарища он надолго не оставлял и всё равно выполнял все его просьбы.

... А ещё через несколько дней после их особо сильной перебранки я обнаружил своего преследователя у неглубокого овражка неподвижным и уже оцепенелым: он сидел, вжавшись спиною и затылком в шершавый ствол, а его скрюченные пальцы застыли на разорванном у горла высоком воротнике куртки. Лесные муравьи набились в пустую глазницу лендовца и теперь шевелились в ней, точно живая плесень, а их собратья деловито сновали по всему телу "Ястреба", то и дело, выползая из его перекошенного жуткой судорогой рта. Такое потемневшее, искажённое безумным ужасом лицо с почти выкатившимся из своей орбиты остекленелым глазом, я, уже успевший навидаться за свою жизнь множество самых разных смертей, увидел впервые. А потому, когда справа от меня едва слышно хрустнула потревоженная кем-то ветка, а между стволов на доли мгновенья стала различима, словно порождённая зелёным лесным сумраком тень, я бросился наутёк и ещё долго заметал и путал следы, уходя от неведомой угрозы. Лендовец явно умер не от ран, а от чего-то, куда более зловещего, и хуже всего было то, что эта необъяснимая жуть угнездилась совсем неподалёку от меня!

После такой находки мне, по здравому размышлению, следовало как можно скорее оставить оказавшиеся столь негостеприимными леса, но вместо этого я ушёл ещё глубже в чащу, став выбирать себе для обитания самые дикие и глухие уголки. Скрываясь среди замшелых буреломов и выбираясь на промыслы лишь на заре и закате, я проводил дни и ночи в покинутом волками логове, всегда возвращаясь к своему убежищу разными путями. Покидать, пусть и оказавшиеся недобрыми, чащи, мне по-прежнему не особо хотелось, несмотря даже на то, что Демер, в конце концов, успокоился и покинул Оркан, махнув на меня рукой -- его окликов я не слышал уже несколько дней кряду. Но это, столь желанное, затишье почему-то разбудило во мне смутную тревогу и подозрение, что князь, на самом деле, всё ещё вычисляет меня, готовя западню где-нибудь у кромки леса или неподалёку от заброшенного тракта! А потому я вновь и вновь переносил время своего ухода из пущи, тем более, что дни по-прежнему стояли тёплые, грозы были не частыми, а само лето оказалось щедрым на ягоды, так что, в случае неудач с силками, я всегда знал чем приглушить голод...

Замерев у входа в своё убежище, я ещё раз внимательно осмотрелся по сторонам и достал бережно хранимый мною рисунок. Прошептав:

- Скоро свидимся, отцы! -- я нырнул в хорошо замаскированный лаз, не забыв при этом бросить ещё один взгляд на почти неразличимого в вечерних сумерках волка. День опять выдался утомительно жарким: свернувшись калачиком на сухой лиственной подстилке,я почти сразу же задремал. Мне даже успел привидеться вновь старательно обучающий меня грамоте Брунсвик, когда приближающаяся конская поступь мгновенно прогнала мой сон. Приподняв голову, я насторожился, внимательно вслушиваясь в доносящиеся до меня звуки. Усталый шаг коня постепенно становился всё более чётким и ясным, а когда приблизился вплотную, кто-то спрыгнул с заморенной лошади и стал, судя по треску ломаемых веток и тихой возне, устраиваться на ночлег как раз подле входа в логово!

Я вытащил из сапога нож и чутко замер, уже готовый к тому, что пришелец вот-вот наткнётся на моё убежище и сунет в него свой нос, но нечаянного соседа, к счастью, не интересовали старые логова, да и занят он был совсем не обследованием поляны. Вскоре в мою нору проникли отсветы костра, а затем к ним присоединилось весёлое бульканье готовящейся на огне похлёбки, и я, потянув носом сытный запах, спрятал нож и вновь тихо опустился на листву. Пришелец явно не отличался чрезмерным любопытством, да и занят был лишь собственными хлопотами, а потому не представлял для меня угрозы: утром он, конечно же, исчезнет так же, как и появился, оставив на память о своём соседстве лишь выгоревшее до белой золы кострище да пару сломанных веток...

-- Волком ли серым иль вороном чёрным, снегом ли белым иль маревом сонным, -- донёсшийся до меня снаружи голос был немного хрипловатым и до боли знакомым, -- Я возвращусь туда, где теперь ждут меня грусть да закрытая дверь...

Я снова приподнялся, ловя каждый, долетающий до меня звук, ведь именно эту песню Ламерт всегда тихонько, словно бы про себя, напевал, когда чистил оружие или хлопотал у огня, готовя нехитрый ужин... Но как и почему мой отец, оказался здесь, посреди пущи? Уж не очередной ли это морок, на которые был так щедр Оркан? Я терялся в догадках и сомнениях, а привычный напев между тем продолжался:

-- В сердце сокрою то, что сберёг. Дождями омою высокий порог...

Не выдержав, я осторожно выглянул из укрытия -- у огня действительно хозяйничал Ламерт, и пляшущие языки пламени ярко озаряли его тонкое, худое лицо, с идущим наискось -- от виска к подбородку шрамом, неровные рубцы которого были чётко различимы даже сквозь только что подновлённый узор!

-- Веткой сухою в окно постучусь, лёгкою тенью к тебе проберусь... -- Ламерт заглянул в котелок и, как обычно, чуть поморщившись, вдохнул сытный мясной дух, а затем повернулся к своему ни с того, ни с сего, зафыркавшему Пегому и проворчал, -- Тише ты, чудь косматая!

Но Пегий, поскрёбши землю копытом, ещё раз громко и сердито фыркнул, и отец, лукаво прищурив свои карие глаза, сказал уже более сурово:

-- Угомонись, а не то отправлю тебя в похлёбку! -- и убедившись, что это увещевание возымело своё действие, вернулся к прерванному напеву. -- Любимой, но спящей, меня позабывшей. Свечи ожиданья огонь потушившей...

Затаившись у входа, я наблюдал за каждым движением Ламерта, бывшего мне родственным до последнего стежка на повидавшей весь Ирий и насквозь пропахшей смолистым дымом куртке, а он, окончив свой напев словами:

-- Губами коснусь твоих длинных ресниц, и в стаю вернусь улетающих птиц, -- тяжело вздохнул и подкинул в костёр ещё несколько сучьев. Я ещё раз взглянул на чуть горбящуюся у огня фигуру Ламерта, всегда бывшего мне самой преданной нянькой, и, наплевав на все свои опасения по поводу лесных мороков, тихо позвал его:

-- Отец...

Услышав мой голос, Ламерт резко вскинул голову и, встретившись со мною взглядом, в один прыжок оказался у волчьего лаза: ещё через миг я был выхвачен из своего укрытия, а отец, встряхнул меня за плечи и крепко прижал к себе:

-- Волчонок!.. Не может быть!.. Как ты здесь оказался?!!

В ответ я лишь неопределённо пожал плечами:

-- Да так... Ягодничаю понемногу, -- и тут же с интересом взглянул на отца, -- А ты сам, Ламерт, что здесь делаешь? И где все наши?

-- А где ж им ещё быть, как не в княжьей рати! Срок нашей службы Триполему истечёт ещё нескоро. -- Ламерт вытащил из моих волос сухой лист. -- Ну, а я здесь лендовских да молезовских недобитков вычисляю, а то после Рюнвальда они разбежались окрест, точно тараканы по корчме! -- он чуть склонил голову набок и, прищурив глаза, лукаво улыбнулся, -- Малый, а князь тоже с тобою тут малину собирает, или ему смородина больше по душе?

Я взглянул на беззлобно ухмыляющегося отца и вздохнул:

-- Нет, Ламерт -- я здесь сам по себе...

-- Бывает, -- отец мгновенно перестал улыбаться и понимающе кивнул головой. -- Жизнь -- штука сложная и порою такие коленца выкидывает, что только держись!

На этом все увещивания Ламерта и закончились - оценивающе взглянув на исходящий паром котелок, он отложил все разговоры на потом, заявив.

-- Сейчас мы с тобою, малый, зайчатиной угощаться будем, а то от тебя, ягодника, уже только одни глаза и остались.

... Через несколько минут я уже дул на обжигающую жидкость, но, утолив первый голод, не стал дожидаться конца трапезы, а начал коротко отчитываться отцу обо всех, встреченных мною в Оркане, воинах:

-- "Гадюки" молезовские, числом не менее двадцати, ушли далеко на запад. "Лис" вначале было трое, но они объединились с "Турами", и стало их восемь -- они обосновались у большого ручья к востоку. Ну, а ещё здесь крутилось пятеро "Молниеносных", да два "Ястреба" себе малинник облюбовали... -- тут я осекся, и, очень тихо добавил, -- Точнее, уже один, -- и, вновь представив перед собою потемневшее от дикого ужаса, облепленное муравьями лицо, вздрогнул. Ламерт пристально взглянул на меня и осторожно спросил:

-- Волчонок, ты чего?

После воспоминания об одноглазом есть мне как-то сразу совершенно перехотелось, и я, отсев в сторону, обхватил рукою колени:

-- Отец, что может запугать в лесу до смерти? Неужели травяницы с лешаками такое учудили? Или, может, Шушера?

Ламерт, услышав вопрос, прекратил есть и, взглянув куда-то в чащу, отрицательно качнул головой:

-- Нет, Виго: лесовики не злые -- они, бывает, куролесят немного, но если и припугнут кого, то только для острастки. Что ж до Шушеры, то она сама всех боится и прячется от всего, хотя на вид, действительно, и страшная, и мерзкая, точно упырская тёща! -- отец подошёл ко мне, и, присев рядом, нахмурился. -- Признавайся, малый, что с тобою здесь стряслось?

-- Со мною -- ничего, а вот с "Ястребом" одноглазым... -- я посмотрел на потрескивающие в костре сучья и, невольно поёжившись, тихо пояснил. -- Когда я его нашёл, на нём ни единой царапины не было, но перед смертью он себе ворот разорвал, точно душило его что-то, а лицо у него почернело и перекосилось так, что и вспоминать не хочется.

На этом мой короткий рассказ и закончился. Я по-прежнему смотрел на огонь, когда Ламерт вздохнул и, помолчав ещё немного, произнёс:

-- Да, не ладная эта была смерть, но ни лесовики, ни травяницы к ней не причастны -- точно тебе говорю, -- и он ободряюще сжал моё плечо. -- Не вешай нос, малый: уже вскоре мы к своим вернёмся!

Но я на это утешение лишь ещё больше ссутулился и отрицательно покачал головой:

-- Нельзя мне покуда из лесу высовываться, а не то попадусь опять к Демеру на глаза, и всё. Он ведь теперь злой на меня, как медведь-шатун! -- я перевёл взгляд на чернеющий над нами клочок неба и судорожно вздохнул, когда рука отца ещё крепче сжала мне плечо:

-- Наоборот, Виго! Тебе больше нельзя здесь оставаться -- марево, что угнездилось в Оркане с давних времён, ещё никому не пошло на пользу, да и рюнвальдских беглецов здесь слишком много обосновалось. Ну, а что до князя, то ничего он тебе не сделает -- даю слово! -- и Ламерт решительно тряхнул головой, но я, помня, какую участь готовил колдун моему отцу в случае их открытого противостояния, слегка отстранился от Ламерта и, взглянув в его лучистые глаза, твёрдо произнёс:

-- Не стоит, отец. Я с этой опекой как-нибудь сам разберусь!

Но Ламерт на это замечание лишь улыбнулся:

-- Один в поле не воин, малый. Неужели запамятовал? -- сказав так,отец неожиданно посуровел и, взглянув на по-прежнему жадно лижущее ветки пламя, мрачно спросил:

-- Видно сильно тебя Демер допёк, если ты от него в Орканскую чащобу махнул! Скажи, что меж вами вышло?

-- Да ничего, -- я помолчал пару минут, пытаясь разобраться в тех настроениях, что накипели у меня в душе от общения с князем, а затем пояснил их, как мог. -- Просто мне с ним тошно, Ламерт! Князь мне совсем чужой и таким же чужим останется, к тому же глаза у него всегда точно льдом покрыты... -- оборвав своё признание на полуслове, я подавлено умолк - да и о чём тут в самом деле было говорить!.. Но Ламерт, криво усмехнувшись, немедля довершил мою речь:

-- В общем, Триполемский Владыка оказался редким злыднем, а наш старшой, видно, окончательно выжил из ума, если отдал тебя в такие руки!

По тону отца было ясно, что мои слова зацепили его за живое, вот только сталкиваться отцу с князем было ну никак нельзя: что может "волколак" против Владыки?.. Ничего!.. Коротко взглянув на чёрную замшу по-прежнему стягивающей мою руку перчатки, я осторожно провёл по ней рукою,и поднял взгляд на ссутулившего плечи Ламерта:

-- Не ругайся на Брунсвика, отец -- он ведь хотел как лучше! А Демер не такой уж и злыдень: просто князь, как князь! Ты ведь сам не раз говорил, что то, что для Владык и Знающих хорошо, для простых людей -- верная смерть, и что у князей в головах всё устроено не так, как у нас, а с привихом!

-- Угу... С колдовским! -- сердито подтвердил свои высказывания Ламерт, а я, уловив, что он начал потихоньку отходить и успокаиваться, поспешил окончательно загладить свой промах:

-- Помнишь рисунки в той книге, по которой вы меня читать учили?

Отец перестал хмуро смотреть на пламя и, вскинув голову, удивлённо приподнял брови:

-- Конечно, помню... А к чему ты об этом спрашиваешь? -- а я, вытащив носимый под курткой рисунок, показал его Ламерту:

-- Посмотри, отец. Никогда бы не подумал, что князь умеет такое!

Ламерт внимательно посмотрел на меня, затем, сощурившись, покосился на лист, и после минутного разглядывания вынес свой вердикт:

-- Ничего не скажешь, -- знатный волк. Матёрый!

Я же, услышав ламертовское мнение, немедля разъяснил:

-- У Демера и другие рисунки были: много и все разные, но я, как раз перед тем, как убежал, именно его стащил, ведь волк на нём чуть-чуть на тебя похож, а мне без вас так тоскливо... Просто жизни нет!

На лице отца снова появилась слабая улыбка:

-- Да уж, -- соорудил мне князь личину!.. Только за кражу эту тебе, малый, переживать не стоит: Демер, если захочет, себе ещё десяток таких начёркает... -- в довершение своего утешения отец вновь потрепал меня по плечу, а потом он устало посмотрел на огонь и тихо добавил, -- Давай отложим разговоры на завтра, Виго. Я ведь уже несколько ночей на ногах провёл, и вымотался так, что если глаза закрою, то тут же и усну!..

МОРОК

... Я проснулся с первыми лучами солнца, опередив, на этот раз, всегда встававшего на зорьке Ламерта. Взглянув на ярко-синий клочок неба над поляной и отметив, что новый день снова будет ясным и жарким, я потрепал гриву Пегому, посмотрел на всё ещё зацепенелого под накинутой на плечи курткой Ламерта и, подойдя к отцу, легонько потряс его за плечо:

-- Ламерт, уже утро!

Но он лишь едва слышно застонал и, натянув край куртки себе на лицо, перевернулся на бок. Я не угомонился и снова попытался его разбудить:

-- Отец! Вставать пора!

Но мои слова привели лишь к тому, что Ламерт вздрогнул и сдавленно шепнув:

-- Тише, волчонок. Не тереби меня... -- снова застыл у подёрнутого пеплом костра. Я просидел около него ещё минут десять, и, убедившись, что на этот раз отца свалил такой сон, что и не добудишься, решил пока не тревожить его и направился к ближайшему ручью.

Умывшись и кое-как расчесав пятернёю спутанные со сна вихры, я пристроил между камней прихваченный с собою котелок и принялся очищать его от застывшего нагара и жирной копоти. Хотя работал я не спеша, дело моё потихоньку спорилось, но, когда один из крутых боков котелка заблестел, мною -- рассеяно следящим за скользящими по металлу солнечными зайчиками, вдруг овладела странная тревога. Я внимательно осмотрелся по сторонам, и не обнаружив ничего, кроме скользнувшего к воде ужа, снова занялся чисткой.

Накатившую же на меня муть я попытался разогнать тем, что тихо замурлыкал любимую ламертовскую песню, и через пару минут внезапная тревога действительно отступила, оставив после себя лишь слабый осадок, а я полностью ушёл в своё занятие.

-- Тише, серый, не трепыхайся! -- злой шёпот и крепко зажавшая мне рот рука в кольчужной перчатке стали для меня настоящим громом с ясного неба! Ну, а невесть откуда взявшийся у ручья лендовец между тем времени зря не терял и тут же начал по-паучьи ловко оплетать меня верёвкой. Я рванулся из его цепких рук и даже попытался укусить, но добился лишь того, что крепкие узлы немедля стали стягиваться ещё туже.

-- Тихо, щенок, а то останешься без языка и ушей! -- ещё через несколько мгновений я был уже полностью связан, и лендовец, перекинув меня через плечо, бесшумно скользнул в заросли шиповника. Колючие ветви немедля сомкнулись за нами плотной стеной, и последним, что мелькнуло перед моими глазами, был опрокинутый на бок, уже почти до конца очищенный котелок!

Когда утащивший меня от ручья лендовец прекратил скакать по буреломам и, выйдя на какую-то поляну, наконец-то сбросил меня на землю, сидящий на попоне "Молниеносный"- тот самый, с обвязанной головою сотник -- вытянул перед собою руку так, точно пытался нащупать что-то впереди, а его пальцы мелко задрожали:

- Наконец-то, Ариен... Я заждался!

Хотя в голосе слепого не было даже намёка на угрозу, названный Ариеном рябой воин принялся немедленно оправдываться:

- Я торопился, как мог, но он совсем дикий, Ирни: так сразу и не подступишься - чуть что, сразу вскидывается! - в довершение своих слов лендовец ткнул меня сапогом под рёбра и с неожиданной досадой добавил, -- Настоящий волчонок!

Сотник же в ответ слегка качнул головой:

- Тем лучше, Ареин, но сначала мне надо убедиться. Знать наверняка!

Рябой, очевидно, хорошо понимая намёки своего старшого, не тратя больше лишних слов, подтащил меня к сотнику вплотную, и, схватив за волосы, подставил моё лицо прямо под перебирающие воздух пальцы слепого. Рука сотника тут же легко скользнула по пропущенной между моим зубами лохматой верёвке, огладила щёку и висок. От этих прикосновений меня едва не перекосило, ведь кожа на руке сотника была холодной и словно бы липкой - то ли от пота, то ли от грязи - так сразу и не разберешь... Я попытался отодвинуться от настырно шарящих у меня по лицу пальцев, но из этого моего манёвра ничего не получилось, а сотник неожиданно хмыкнул.

- Ты крепко его связал , Ариен...Даже, пожалуй, слишком -- он ещё совсем ребёнок, а ты скрутил его, точно взрослую рысь!.. Но, может, это и к лучшему -- не будет так биться...

После этого холодные пальцы сотника переместились к моим глазам - я зажмурился от омерзения, а слепой принялся гладить мне веки. При этом он ещё и заговорил со мною так, словно пел колыбельную, и от этой его медовой ласковости у меня мурашки пошли по коже - было в ней что-то гораздо более худшее, чем навеки застывший во взгляде Демера лёд!

- Малыш, я приказал тебя изловить, потому что в тебе дремлет то, что мне просто необходимо, но бояться меня не надо: я не убью тебя и не искалечу. Просто возьму себе то, с чем ты всё равно не сможешь жить, ведь пробудившись, оно навсегда лишит тебя и счастья, и покоя! Поверь, я знаю, о чём говорю!

Тут слепой нарочито вздохнул и панибратски потрепал меня по щеке:

- Вначале тебе, конечно, будет немного больно, серый, но потом станет легко и хорошо, и ты больше никогда не узнаешь тревог... - пальцы сотника скользнули по моей щеке ещё раз, а потом сотник наконец-то убрал руку и сказал Ариену: -Пусть Руген глаз с него не спускает, а мы пока займёмся приготовлениями...

Похожий на дикого вепря, Руген отнёс меня к самому краю поляны: как раз в тень плотно обступающих её деревьев, и, уложив на мелкую каменистую россыпь, устроился рядом. На большой, круглой поляне, как оказалось, не росло даже былинки, а в самом её центре возвышался ещё один монолит - эта каменюка, в отличие от своих собратьев, стояла гордо и прямо, да ещё к тому же был покрыта лишайником так, что древняя резьба на её боках лишь угадывалась, но внимательно всматриваясь в волны и спирали, идущие от подножья до самого верха глыбы, я заметил, что воздух над ними почти неуловимо дрожит! Заметив, что монолит приковал к себе моё внимание, Руген, подпихнув мне под голову свой плащ, сказал:

- Да. Это действительно сильное место, да, к тому же, такое же древнее, как наши горы! Говорят даже, что монолиты были поставлены никем иным, как обитавшими когда-то в запретных пещерах Аркоса Бледными Призраками, хотя зачем подземным жителям камни на поверхности?

Ответить на этот вопрос, я, конечно же, не мог, а лендовец задумчиво покачал головой.

- Скажу тебе честно, серый -- мне никогда не нравились эти игры незнамо с чем, но если Ирни обещал, что вреда тебе его магия не принесёт, то, может, всё и вправду обойдётся. Наш глава к своим добр... Вернее, был таковым до тех пор, пока Лютый его не искалечил - в последний миг извернулся, тварь!.. - Руген ненадолго умолк, но, с минуту понаблюдав за тем, как я упорно деру зубами верёвку, всё же продолжил. - Одного не пойму, как ты до сих пор выживал в этом треклятом лесу. Пусть ты и "Волколачий" выкормыш, но ведь по сути своей -- ещё дитё слабое, а в Оркане даже бывалому воину без оглядки ходить опасно. Нас самих вначале было семеро, но Кори и Бурен умерли от ран на вторую ночь и мы похоронили их, как подобает... А вот Ильвара, который первым должен был тебя изловить, мы так и не нашли, хоть и искали по всем буеракам и ложбинам, так же, как и сгинувшего вслед за ним Рида!

После его исчезновения Ирни отвёл нас под защиту этого камня, но мне здесь всё равно неспокойно... Особенно после того, что я увидел вчера у ручья: два застывших в корчах, "Тура", лежат, вылупив зенки, рожи у них такие, будто их перед смертью демоница в засос поцеловала! Тьфу!.. -- и Руген, сердито заворчав, раздавил сапогом ползущего к моему лицу жука.

Пока он так со мною беседовал, Ариен вертелся около монолита, точно потерявшая след собака. Повинуясь приказам Ирни, он вначале выискал на поляне несколько крупных камней и выложил их вокруг монолита в широкое кольцо, а потом начал расставлять между ними незнамо откуда выуженные глубокие плошки, до самого верха наполняя их толченой травою из полевой сумки сотника. Когда круг был полностью завершён, Ариен подвёл Ирни к монолиту, и сотник, прижавшись к лишайнику заскорузлыми бинтами, заменяющими ему лицо, начал громко бормотать какую-то тарабарщину. Не прерывая своего бормотания ни на миг, Ирни умудрялся, вдобавок, ещё подвывать и даже шипеть, а его руки непрестанно скользили по извивам выбитого на камне узора, оглаживая их чутко и бережно. Ариен же застыл рядом с сотником в напряжённой позе, и его взгляд был устремлён куда-то ввысь.

Время шло: подвывания слепого то становились громкими и тоскливыми, то вновь опускались до едва различимого шёпота, а на поляне, между тем, стало потихоньку темнеть -- небо начали постепенно затягивать невесть откуда взявшиеся тучи, а воздух наполнился сырой прохладой. Ариен повернулся к сотнику и произнёс с тихим торжеством:

- Они услышали тебя, Ирни!

Слепой немедля прекратил свои бормотания, и, оторвавшись от камня, неожиданно деловито осведомился:

- Вино, или какая другая брага ещё остались?

- Сохранил для такого случая, -- Ариен подал свою флягу сотнику, а тот резко и зло заметил:

- Не для обряда ты это держал, а чтоб нализаться втихаря! Я твою лисью душу знаю!

Рябой криво усмехнулся:

- Твоя правда, глава! Но ведь важно лишь то, что вино сохранилось, - но сотник на его оправдания лишь нетерпеливо взмахнул рукой:

- Не пытайся показаться умнее, чем ты есть на самом деле: я этого не люблю!

Получивший нагоняй Ариен немедля потупился, но остался подле сотника в ожидании дальнейших указов, а слепой, вливая в горсть багряную жидкость, начал старательно втирать её в вырезанный узор. Теперь каждое движение рук Ирни по камню заметно сгущало всё более явно упавшую на поляну тень, и по-прежнему сидящий рядом со мною Руген зябко повёл плечами и мрачно засопел. Сотник, в очередной раз огладив монолит, точно породистого жеребца, вернул флягу рябому:

- Остальное дай мальчишке, да смотри, чтоб вино ему в рот попало, а не на землю! - и снова приник лицом к камню.

Ариен быстро подошёл ко мне и, вытащив из моих зубов уже заметно изжёванную верёвку, велел Ругену держать мне голову, а сам, разжав мои зубы, принялся с тщанием выполнять наказ сотника. Я давился кислой и терпкой дрянью, непрестанно кашляя и пытаясь её выплюнуть, но Ариен не отступался, а когда фляга опустела, приказал Ругену взять несколько ремней и повыше привязать меня к монолиту. Через пару минут вся поляна стала видна мне, как на ладони, ведь Руген, выполняя наказ, исходил из понятий собственного немалого роста. Старательно стянув последний ремень, он тихо сказал мне: "Не трусь, серый", и поспешил убраться под облюбованные им деревья. Сделал он это как раз вовремя: рябой начал обходить выстроенное кольцо и поджигать траву в плошках. Я снова закашлялся, на этот раз -- из-за повалившего из них клубами едкого дыма.

Ариен покончил с плошками меньше, чем за минуту, и снова подойдя к монолиту, заглянул в мои слезящиеся от дыма глаза. Что-то в них, видимо, ему не понравилось, так как рябой, сердито зашипев, начал перетряхивать всё ещё находящуюся в его распоряжении сумку Ирни, и, выудив из её глубин обмотанный чёрною нитью пучок какого-то сухостоя, подпалил его и принялся водить им у меня перед лицом. Трава оказалась дурманной, да и перебродившей мерзости в меня влили достаточно, и вскоре я стал засыпать наяву: моя голова непрестанно кружилась, в дыму стали видеться змеи и черепа с горящими глазами и длинными космами, а в камне, к которому меня привязали, я вдруг ощутил пульсацию огромного сердца. Пытаясь разогнать окутывающий меня морок, я замотал головой, а Ариен, увидев это, усмехнулся:

- Он готов, Ирни. Можешь начинать!

Сотник коснулся лендовца рукой и приказал:

- Тогда подбрось побольше курений в плошки и уходи из круга немедля!

...Меньше чем через минуту дым уже полностью укутал поляну и мне начало казаться, что наступил поздний вечер, а время стало тягучим и вязким, словно мёд -- голоса лендовцев стали долетать до меня, словно издалека, а их движения казались мне странно замедленными. Понимая, что засыпаю и прижавшись затылком к серому камню,я пытался не отводить взгляд от вышагивающего под деревьями Ругена. Сотник непрестанно гладил мне волосы и шептал, словно убаюкивая:

- Когда спустятся сумерки, вновь откроют глаза те, кто ведают тайны -- их во мраке стезя...

Внезапно Руген повернулся к деревьям и, с грозным окликом выхватив меч, широко замахнулся им, целясь куда-то в густые заросли, но так и не успев нанести удара, повалился навзничь с разрубленным лицом, а из зарослей на поляну выскочил Ламерт, как никогда доселе похожий на разъярённого волка! Сотник, сообразив, что все его планы могут пойти прахом за считанные секунды, враз перестал насылать на меня сонные мороки, а хищно оскалившись, вцепился в мои плечи и хрипло, отчаянно взвыв:

- Отдай! -- сомкнул зубы чуть ниже моей левой ключицы. Его укус ожёг меня, точно раскалённое добела железо, и я забился в своих путах, отчаянно пытаясь освободиться.

- Держись, волчонок! Я иду! -- ничего не замечая вокруг, Ламерт бросился к монолиту, а за его спиной из клубов дыма бесшумно появился Ариен, сжимающий в руке тяжёлый, серповидный нож.

- Сзади! Берегись, отец! -- завопил я, что было силы, -- пульсирующий камень начал словно сливаться со мною в одно целое, а обезумевший сотник рвал зубами кожу у моей ключицы, дико хрипя:

- Отдай мне! Отдай!

... Ламерт обернулся как раз в тот миг, когда Ариен уже метнулся к нему в прыжке: на несколько мгновений две полускрытые клубами дыма фигуры слились в одну -- лезвие ариеновского серпа скользнуло по плечу отца, разрезая кольчужную вставку, точно масло, а рука лендовца вцепилась Ламерту в горло, но он, с неожиданной для своего сухого тела силой, оторвал от себя Ариена, словно слепого котёнка и, отшвырнувши его в сторону, прорычал:

- Сдохни, ублюдок!

Упавший спиною на каменистую россыпь, лендовец уже начал подниматься для новой атаки, но вдруг повалился обратно и, царапая скрюченными пальцами грудь, начал биться в жестоких корчах, а из его перекошенного ужасом рта потекла пена. Тот, кого я принимал за Ламерта, не стал добивать Ариена, а, тряхнув головою, решительно ступил в каменный круг, меняясь прямо на глазах: он заметно вырос, его плечи расправились и расширились, серый хвост рассыпался по плечам густыми, рыжими прядями, а узор истаял с лица так же, как и шрам!.. Я, теряя последнюю опору впереполнившимся горячечным бредом мире, прошептал нечто бессвязное, а Демер, оторвав от меня утробно ворчащего Ирни, сжал его плечи так, что сотник со стоном рухнул на колени.

- Будет тебе сейчас колдовство, лендовец! - черты князя исказились до неузнаваемости, и он, скривив губы в недоброй усмешке, рванул с лица сотника бинты. Ирни дико, по-звериному взвыл, в отчаянии вытягивая перед собою руки, и я, всё больше и больше сливаясь с камнем и мертвея, увидел, что под повязкой у сотника было уже не лицо, а спёкшееся, бурое месиво, посреди которого тяжело ворочались два страшных, налитых кровью глаза!

- Ты поднял руку на моего сына! -- пальцы Демера глубоко впились в обожжённую, гниющую плоть и из раздавленных глаз Ирни брызнула кровь. Сотник, корчась в жестокой агонии, зашёлся непрерывным, мучительным криком, а на меня пошла волна могучего, бушующего нечто -- силясь устоять перед этой новой напастью, я попытался замкнуться от любых ощущений, став для них тёмным и непроницаемым, но меня тут же пронзили острые иглы боли.

-- Вбирай всё в себя, Виго! -- зазвучал в моей голове княжеский голос, -- Смелее!

Нечто уже бурлило вокруг меня, захлёстывая миллионами отзвуков и ощущений. Не найдя иного выхода, я последовал данному Демером указанию, но уже в следующий миг, приняв в себя кипящий, бушующий силами поток, начал извиваться и биться в путах, крича так же отчаянно, как и Ирни! Впущенная лава, распавшись на мириады огненных потоков, заструилась по моим жилам, опаляя и выжигая их до основания, и вскоре я сам загорелся, вспыхнув нестерпимо-жгучей, раскалённой искрой! По монолиту прошла гудящая дрожь: теперь он отделялся от меня и отступал, пытаясь как можно быстрее разорвать возникшую между нами связь, а потом внутри него что-то затрещало, и пульсация камня прекратилась -- огромное сердце, гулко ударив в последний раз, остановилось!

-- Вот и всё! -- князь, полыхнув глазами, оскалился и, сжав голову Ирни у висков, раздавил её, точно гнилое яблоко!.. А потом Демер медленно убрал руки, и тело лендовца тяжело завалилось на бок...

Мир вокруг меня раскачивался и плыл, кружась в сотнях водоворотов. Я судорожно сглотнул, подавляя подкативший к горлу комок, и вновь попытался осмотреться. Вызванные Ирни сумерки истаяли без следа, и теперь каменистые осыпи вновь освещало яркое солнце, а небо над нами было голубым и безмятежным, но три мертвых тела и всё ещё идущий клубами из плошек дым молча свидетельствовали о том, что всё, произошедшее у монолита, было не очередным обманным видением леса, а самой, что ни на есть правдивой явью!

-- Не раскисай, волчонок! -- Демер стал распутывать сложные и тугие узлы, заодно пытаясь что-то мне втолковать, но я, не слушая его, закусил дрожащие губы и, низко опустив голову, закрыл глаза...

От последовавших за этим событием дней в моей памяти остались лишь смутные, искажённые лихорадочным маревом, видения. Я считал, что война по-прежнему идёт своим чередом, и нам с отцами вновь предстоит какой-то дальний переход, а ещё меня почему-то совершенно не удивляло то, что в седле меня везёт погибший под Рюнвальдом Эйк! Меня не пугали ни его глубоко запавшие, неподвижные глаза, ни заскорузлая от крови куртка, но если его рука вдруг теряла свою природную смуглость, внезапно обращаясь в сильную, узкую кисть, я, дрожа от привидевшегося, закрывал глаза и молча прижимался к отцу, а затем, убаюканный мерной поступью коня, забывался в тяжёлом, лишённом видений сне...

Но, приносящее мне хоть какое-то успокоение, забытьё чаще всего оканчивалось вместе с дневным переходом, и вечерами, на привалах мне вновь становилось худо: то висящий над огнём котелок обращался в чёрный, объятый пламенем череп, то нечаянно пролитая вода начинала растекаться по попоне кровавым пятном, а откуда-то из темноты выходил одноглазый "Ястреб". Не обращая внимания ни на меня, ни на до сих пор снующих по нему муравьёв, он садился поближе к костру и вытягивал над огнём руки с непомерно разросшимися, загнутыми, точно у хищной птицы ногтями!..

Не в силах избавиться от всё больше и больше окружающих меня мороков, я начинал отчаянно звать отцов, но чьё бы имя я не выкликнул, на мой зов всегда являлся лишь суровый, зеленоокий призрак. Я отворачивался от него, прикрыв глаза ладонью, но он был самым настырным из всех моих видений и, появившись, ещё долго не давал мне покоя: расцепив мои зубы, он вливал между ними что-то горькое и жгучее, прикладывал к моему пылающему лбу мокрую перевязку и садился рядом. Пахнущий травами лён, часто оказывался извивающейся кольцами лесной гадюкой, но зеленоглазый пресекал все мои попытки избавиться от ядовитой гадины, и мне приходилось, закрыв глаза, терпеливо сносить её прикосновения, ну, а если неустанно дежурящий около меня призрак пытался со мною заговорить, я никогда ему не отвечал...

КОЛДОВСКИЕ ШУТКИ

Я очнулся на узкой, крытой овчиной, лавке, по самую шею укутанный в сшитое из разноцветных лоскутов одеяло. Приподнявшись на локте, я с изумлением огляделся вокруг и в сереющих предрассветных сумерках различил спящих на соседних лавках, укрытых такими же одеялами, детей и выбеленный горб высокой печи, а проведя рукою по голове, ощутил под пальцами вместо своих "волколачьих" косм лишь колючий, стоящий дыбом подшёрсток! Рука сама метнулась к груди, но клык был на месте, и я, выбравшись изпод одеяла, как был -- в одном исподнем, вышел из горенки и, устроившись прямо на пороге хаты, долго смотрел на колодезь с журавлём и старые, с согнувшимися до земли ветвями яблони.

-- Ах ты, горюшко! -- вышедшая из крытого соломой сарая женщина, завидев меня, всплеснула руками, -- Ты зачем поднялся в такую рань?!

Я молча взглянул на неё -- статную и русоволосую, а женщина продолжала вычитывать меня, и её говор почти не отличался от триполемского слога, которому так хотел научить меня князь:

-- Сколько дней в жару да бреду пролежал, а теперь, едва встав, ещё и на утреннюю росу подался! А ну быстро возвращайся в горенку, на лавку, а я к тебе сейчас подоспею!

... А ещё не более, чем через четверть часа, Марла поила меня молоком и, то и дело, пытаясь снова укутать в одеяло, вздыхала:

-- Тебя ведь, сердешный, ни в один двор пускать не хотели: со стороны ведь казалось, что у тебя то ли марь чёрная, то ли чума, но ведь негоже хворого -- пусть хоть сто раз поветренного, под открытым небом оставлять! Да и отец твой на лицо уже сам чернее любой мари стал -- аж смотреть на него страшно было... Но вот как занёс он тебя в мою хату на руках, как положил на лавку, так и был при тебе неотлучно -- ни на шаг не отходил!

Но я всё же прогнала его, правда лишь после того, как ты метаться да бредить перестал: у меня своих трое -- чай, не молодка глупая, знаю как выхаживать! Так что теперь твой батя на сеновале спит -- уже вторые сутки кряду, но я его не бужу -- пусть отойдёт, ведь даже у двужильных свой предел есть! -- а затем Марла налила мне ещё молока и улыбнулась. -- Помню, я всё дивилась на то, что ты такой разрисованный, а отец твой ответил, что пока у князя нашего в "Золотых" ходил, ты с матерью в Скруле жил, а потому и крашеный, и нравом своим на дикого кота похож!

Только ведь тут и слепому ясно, что несладко тебе пришлось в лесах тех дремучих после смерти матери: хорошо, что отец вернулся, нашё тебя, горемычного... -- Марла попыталась погладить меня по голове, но я ушёл от её ласки, и моя, охваченная перчаткой, рука неожиданно дрогнула. Ну, а селянка на мою угрюмость улыбнулась и успокоительно сказала. -- Ну и что из того, что ты его почти не знаешь? У меня вон, только Арти отца помнит, да и то смутно, а Лемми вообще не видал его ни разу! Только родная кровь своё всегда возьмёт: вот увидишь -- и месяца не пройдёт, как всё у вас образуется!

Я, конечно же, думал совершенно иначе, чем Марла, но разубеждать её не стал - выхлебав молоко, я наотрез отказался вновь отправляться спать, и, устроившись на лавке у оконца, принялся рассматривать двор, пока селянка возилась у печи.

Ну, а когда утро окончательно вступило в свои права, а во дворе громко закудахтали куры, князь, проснувшись, покинул так полюбившийся ему сеновал и принялся за умывание. Стоя у колодца, он прогонял остатки сна, выливая на себя целые вёдра студеной воды, и я, хорошо видел на его плече свежий, только начавший подживать порез, оставленный серпом Ариена. Конечно, у того монолита нам с князем было не до веселья, но в предведущий вечер Демер, наверное, посмеялся от души, выставляя себя за Ламерта -- вот только откуда он узнал про песню... И про то, как отец всегда выговаривает своему Пегому?

Я отвернулся от окна и, подтянув колени к самому подбородку, начал ломать голову над открывшейся мне загадкой, и, ища ответ, уже успел запутаться, но тут в хату, привычно встряхнув мокрой, спускающейся ниже лопаток гривой, зашёл Демер. Как всегда, гладко выскобленный, с неизменным прищуром холодных, пронзительных глаз, он, тем не менее, казался в то утро не суровым, а весёлым, да к тому же на его, плотно облепленной тельником груди, больше не было цепи со стрелой, а свой говор он сделал таким же простым, что и у Марлы! Перекинувшись с ней двумя, тремя шутками, Демер подсел ко мне -- как раз задумчиво теребящему кольца перчатки -- и улыбнувшись:

-- А ну дай, подсоблю, -- принялся разминать мне руку. Под его пальцами моя кисть вновь, на мгновение, ожила и едва заметно дрогнула. Князь внимательно прищурился и, проведя кончиком ногтя по моей ладони, сказал, -- А теперь повтори это снова, волчонок. Порадуй отца!

Я искоса взглянул на возившуюся у печки Марлу, а затем сжал зубы и напряг по прежнему бесчувственное запястье -- облитые замшей и серебром пальцы немного согнулись, а затем распрямились, и Демер со словами:

"Молодец!.. Но до полного выздоровления тебе ещё далеко!" -- снова принялся разминать мне руку. А ещё через несколько минут он вдруг едва слышно шепнул, -- Вот видишь, сынок: даже мерзость иногда приносит пользу!

Не понимая, к чему он клонит, я удивлённо вскинул брови, но князь, так и не ответив на мой молчаливый вопрос, уже обычным тоном заметил:

-- Будешь теперь знать, как соваться в хищные логова! -- и, улыбнувшись самым краешком губ, встал с лавки и снова вышел во двор, вновь предоставив меня самому себе.

...Весь день колдун был тем, за кого его принимали Марла и её дети. Сроднившись с личиной получившего долгожданный отпуск и истосковавшегося на войне по обычным хозяйственным хлопотам "Золотого", Демер вначале поправил сарай, а затем занялся покосившимся забором, взяв себе в помощники Арти. Поскольку старшему из детей Марлы было неполных двенадцать, найти в хозяйстве поселянки очередной недочёт, требующий для своего исправления мужской руки, не составляло для князя особого труда, и он был занят наведением порядка до самого вечера. После ужина Демер, в ответ на расспросы Марлы, принялся рассказывать о своей многолетней службе, боях с легндовцами и амэнцами, да ещё и распекал при этом Асцида, под чьим началом ему, якобы, довелось служить!

... Я устроившись в облюбованном прежде углу, глядя на то, как князь, нек моргнув глазом, завирает о своём житье-бытье, только диву давался, а вот Арти, Лемми и Некки слушали рассказы князя, сбившись в тесный круг и слушали его, раскрыв рты. Марла, штопая куртку Арти, то и дело вздыхала, ну, а князь, оставив серьёзные размышления, начал вспоминать уже более весёлые случаи.

После того, как все вдосталь насмеялись над заплутавшими в тумане "Турами" и многострадальным Асцидом, которого неистощимый на выдумки Ракс подбил искать, якобы упрятанные в соляных копях, сокровища крейговцев, Демер встал и, покопавшись в поклаже, достал из неё свою тетрадь. Вырвав из неё все ещё не исписанные листы, князь вернулся к столу и принялся рисовать склонённую над шитьём Марлу , а затем -- и всех её сыновей. Арти, пытавшийся весь день вести себя, точно взрослый, увидев рисунки, растаял и попросил Демера снова нарисовать его -- Арти, но уже постарше: в том возрасте, когда он сможет, как и отец, поступить на княжескую службу -- не "золотым", конечно, а обычным "Грифоном"! Князь, услышав просьбу, молча взглянул на Арти и оценивающе прищурился, а затем его грифель начал быстро скользить по бумаге, не делая ни одного слабого или неуверенного движения...

Когда рисунок был готов, заполучивший его, Арти взглянул на Демера с благодарной приязнью, а Некки и Лемми тоже стали просить князя нарисовать им что-нибудь, правда, их больше интересовали драконы и вооружённые до зубов конники. Демер, улыбаясь, с лёгкостью выполнял все их просьбы, и вскоре они стали ластиться к нему, точно щенки, смотря на князя такими же сияющими от радости глазами, что и у Арти: Демеру оставалось только пальцами щёлкнуть, и они, позабыв обо всём на свете, пошли бы за ним даже во тьму Аркоса!

Я же, заметив, что взгляд князя, устремлённый на теребящих его без всякой опаски сыновей Марлы, становится всё более холодным и насмешливым, встал со своего места и, отойдя к печке, принялся играть с устроившимся на ней котом, дразня его кольцами перчатки. Кот оказался старым и ленивым, но я всё же раззадорил его, и вот, когда он, с урчанием поймав мою руку, принялся драть чёрную замшу когтями, Демер мягко упрекнул приставшего к нему с очередной просьбой Лемми:

-- Ты же уже получил и дракона, и "золотого" на коне, и даже лешака, -- дай теперь и другим попросить что-нибудь! -- и неожиданно обратился ко мне, -- Виго, что тебе нарисовать?

-- Ничего, -- я принялся старательно чесать за ухом всё ещё царапающего перчатку кота, а князь продолжал допытываться:

-- Может, снова волка? Или скрульских воинов?

Но я, так и не ответив на расспросы, отвернулся от князя, продолжая возиться с разыгравшимся котом, и тогда Демер тихо обронил:

-- Я помню, что, когда ты был ещё совсем мал, то засыпал лишь под сказку о княжиче-волколаке и Орканском камне, -- это была твоя любимая история, но рисовать её вряд ли стоит...

Услышав об Оркане, я вздрогнул и повернулся к князю: Демер сидел, подперев голову рукою, и, глядя на меня, едва заметно улыбался! Этой холодной, драконьей усмешки я уже не смог вынести, а потому стрелою вылетел из хаты, но всё равно услышал, как Демер остановил окликнувшую меня Марлу:

-- Ему просто надо побыть одному: не отошёл ещё...

... Вот только моё одиночество не было таким уж долгим: как только капли собиравшегося целый день дождя, тяжело забарабанили по дощатой крыше сеновала, князь, выискав меня в потёмках, растянулся рядом и, положив голову на скрещенные руки, заметил:

-- Зря ты так распереживался за выводок этой поселянки, волчонок: никакого вреда им от меня не будет, хотя бы потому, что Марла -- чистая бессеребреница, да и силы, на тебя затраченные, я уже восстановил.

Ни говоря ни слова в ответ, я ещё глубже окопался в соломе, а едва заметный в серой мгле Демер продолжил:

-- Ну, про что ты меня сегодня утром распытать хотел? Спрашивай, пока я добрый!

Немного поколебавшись, я всё же решил воспользоваться выпавшей возможностью:

-- Князь, ты же Ламерта совсем не знаешь, откуда же тогда узнал про него всё?

Демер, услышав мой вопрос, хмыкнул:

-- Из твоей головы, волчонок, откуда ж ещё! Каким ты его запомнил, таким я его тебе и отобразил, только если ещё раз решишь удрать, я тебе песни петь больше не буду, а просто надеру уши, потому что тесна мне "волколачья" шкура и носить её тяжело!

Поняв, что князь, несмотря на свои слова, находится не в таком уж и подходящем для расспросов настроении, я вздохнул, а Демер вдруг холодно и резко добавил:

-- И ещё, сынок -- можешь считать меня чем угодно, но заруби себе на носу: если я -- нелюдь и злыдень, то и ты не лучше, ведь мы с тобою сродственники -- если не по крови, то дару точно! -- а потом он зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее, и проворчал. -- А теперь убирайся с моего сеновала, волчонок: ночка будет сырой, да и Марла не успокоится, пока ещё одну кружку молока в тебя не вольет... Вот и пользуйся её гостеприимством, пока можешь -- уже завтра мы уезжаем!

Князь отвернулся к стене и затих, а я, выгнанный им из укрытия, не пошёл сразу к Марле, а остался сидеть на пороге хаты: то и дело ёжась от долетающих до меня холодных капель, я смотрел в сгустившуюся мглу и с горечью думал о том, что теперь отцы потеряны для меня навсегда...

На следующее утро мы покинули деревеньку аккурат по утреней росе, но едва она скрылась за поворотом, Демер резко завернул коней в сторону небольшой рощицы. Там он спрыгнул с жеребца и, привязав его к дереву, неожиданно усмехнулся.

- Не грусти, волчонок. Скоро будет тебе здесь потеха!

В поисках того, что должно было меня развеселить, я пристально огляделся по сторонам, но не увидел ничего, кроме самых обычных деревьев и травы, а князь подошёл ко мне и, ссадив из седла, уточнил.

- В полдень здесь свадебный поезд пройдёт - глава этой деревни свою толстомясую дочурку замуж за сына мельника отдаёт. Вот тогда и повеселимся! Старый хрыч эту свадебку на всю жизнь запомнит!

Я задумчиво потёр чёрную замшу перчатки и осторожно уточнил:

-А что он сделал, князь?

Лицо услышавшего мой вопрос Демера враз посерьёзнело.

- Он хотел меня из деревни выставить - дескать, нечего поветренным в его околотке делать! Я бы ещё тогда мог власть показать, да тут Марла вмешалась, а твоё выздоровление было всего важнее... Но теперь я могу отдать все долги: дети Марлы если не сегодня, так завтра у себя в саду "клад" найдут, тем более, что я намекнул Арти, где он должен "старинные" монеты искать. Драконов там не то, чтобы много, но поднять хозяйство хватит с головой - я всё рассчитал... Ну, а со старостой и остальными трусами я теперь поквитаюсь: заодно и ты увидишь, что быть князем- колдуном не так уж страшно и скушно...

Последующие часы прошли в приготовлениях - вначале Демер вернулся на дорогу и, встав на колени, зачерпнул с неё горсть пыли, а потом, пересыпая её из ладони в ладонь, что-то долго и тихо шептал. За первой заговоренной горстью последовало ещё несколько - князь словно бы чертил зачарованной пылью невидимые знаки на дороге. Завершив же свою непонятную ворожбу, князь отряхнул с колен пыль и подошёл к укрытым между деревьями коням. Покопавшись в седельной сумке своего гнедого, он вытащил из неё несколько разноцветных лоскутков и жмут соломы. Моё недоумение вышло за все границы, и я спросил.

- А это зачем?

- А это подарочки...- принявшийся мастерить из соломы и лоскутов какое-то грубое подобие куклы Демер поднял глаза на меня и добавил.- Я ведь не всё время дрых на сеновале, Виго, но и во двор к старосте ночью заходил - отсюда и мои трофеи...

-Князь!!!- вспомнив, для чего в услышанных мною сказках колдуны мастерили куклы, я похолодел, а увидевший мой испуг князь неожиданно усмехнулся.

- Успокойся, волчонок! Никто не умрёт, но вот в хозяйстве у старосты лада не будет до тех пор, пока он странника у себя не приютит, а, учитывая его скаредность, это произойдёт ой как не скоро!

Я лишь молча кивнул головой - о таких подкладах я тоже слышал от отцов. Они частенько рассказывли о том, как зловредные ведьмы могут подкинуть кому-либо такую вот куклу во двор, и из-за этого у такого вот "счасливчика" начинаются постоянные нелады в хозяйстве: то хлеб в печи не поднимется, то мыши крупу испортят, то молоко буквально на глазах скиснет...

Князь же, закончив свою работу, вновь посмотрел на меня - теперь он не улыбался.

- Напыщенных и жадных дураков следует учить, Виго, но это ещё не всё. Подойди ко мне.

Уже успев выучить, что когда у князя делается такое лицо, с ним лучше не спорить, я подчинился, а Демер, устроившись передо мною на корточках, добавил:

- А теперь молчи и не шевелись, пока я не позволю ...

Я послушно застыл, а Демер, присев передо мною на корточки, вперил в меня свой ледяной взгляд. Я с трудом удержался от того, чтобы не поёжиться, потом у меня засвербело в носу, но кроме этого ничего не происходило. Под взглядом князя я не чувствовал не ледяной, властной силы, ни покалывания в висках... Ничего... А Демер, продержав меня в полной неподвижности несколько минут, неожидано провёл перед моим лицом раскрытой ладонью и тихо заметил: "Всё!"

Получив разрешение двигаться я ,первым делом, чихнул, а потом внимательно осмотрел себя, но никаких изменений не обнаружил... До тех пор, пока Демер не протянул мне маленькое бронзовое зеркальце...