Волчий гон

Три разбитые машины полностью перекрыли полосу загородного шоссе. Зеленая покореженная «Нива» лежала на боку далеко впереди, капот уткнулся в штангу дорожного знака. Долговязый большегрузный фургон вздрагивал, исторгая из чрева душные чмокающие выхлопы. Завалившаяся набок прицепная задница прочно приковала его к асфальтовому покрытию. Изжеванный ударом передок красного «Опеля» плотно вмялся в бок фургона позади высокой кабины. До безмолвных небес возносился мерзкий надрывный вой «Нивы», насмерть избитой асфальтом.

Медленно, как в кино, отворилась передняя дверца иномарки, и с сиденья водителя вывалился на дорогу человек. Он зажимал рукой шею и издавал хриплые булькающие звуки. Вслед за ним с заднего сиденья выбралась ошарашенная, но явно невредимая женщина. Молодая, облаченная в яркие лоскутки, до смерти перепуганная. Пошатываясь, она склонилась над лежащим. Взвизгнула, прижала ладони к лицу и мягко повалилась без сознания рядом. Тот, от кого целиком зависела на данный момент ее карьера, был уже мертв или почти мертв. Казалось, он вжимает себе в горло кусок стекла размером с пол-ладони...

Если бы Граев проснулся в тот день на полчаса позже, возможно, он никогда бы не узнал правды о себе. И он сам, и маленький Василь остались бы тогда навсегда мечеными клеймом какого-то древнего божка. Или не божка, кто его там разберет, в такой-то вековой пропыленной дали. И дети Василя, внуки и правнуки Граева, тоже носили бы на себе эту метку, свидетельствуя перед Невидимыми о преступлении, которого они все не совершали. Впрочем, какие там внуки. Наверное, и самого Василя Граеву не отдали бы, не отослали из-за черты, откуда вообще мало кто возвращается.

Но проснулся он как раз в тот момент, когда работавший всю ночь и еще полдня телевизор начал показывать странное. Как будто некое, непронумерованное, чувство подтолкнуло его в бок – Граев очнулся и мутным оком уставился на экран.

Это лицо было знакомо ему не так, как знали его – до самого последнего штриха, наносимого стилистами, – энергичные и сентиментальные юнцы обоего пола из поколения некст, имеющие такой необъятный пантеон кумиров, какому обзавидовался бы древний язычник. Звезду Пригорова зажгли много позже тех лет, когда Граев был молодым, веселым и танцующим, и много раньше того времени, когда Василь начал бы канючить деньги на музыкальные диски. Но две недели назад все стало по-другому. Это лицо сделалось кошмаром Граева.

Он нашарил рукой бутылку под диваном и влил остававшиеся на дне капли в рот. Потом сел и попытался вникнуть в смысл беседы, которую вели в телевизоре мертвец двухнедельной давности и какая-то вздорная девица в бантиках.

– ...вы можете звонить в студию по телефону на ваших экранах и задавать свои вопросы Артему Пригорову. А пока что, Артем, расскажи об этой ужасной истории, которая с тобой произошла. Ходили какие-то дикие слухи – что тебе то ли отрезало голову, то ли что ты умер в реанимации.

– Ну, это сильно сказано. Голова у меня, как видишь, на месте. Можешь даже потрогать, убедиться, что это не приставная тыква, – вымученно посмеиваясь, предложил Пригоров.

Девица-ведущая соскочила со своего высокого стульчика и любовно потрепала звезду по длинным вихрам.

– Настоящая! – восторженно подтвердила она, обратясь к зрителям.

– А если серьезно, – продолжил Пригоров, – то в больнице поваляться мне все же пришлось. Буквально вчера оттуда еле выбрался. Можно сказать, сбежал. Просто замучили меня врачи своими обследованиями.

Граев до рези в глазах всматривался в бледное лицо тридцатилетней эстрадной звезды. Выглядел Пригоров неважно. Проще сказать, не выглядел совсем, как ни старались наверняка гримеры. Похороненный газетчиками и официальной милицейской сводкой две недели назад, он и впрямь был похож на труп, оживший и восставший из склепа. Словом, на типичного вампира в классическом описании.

– В газетах писали, будто ты разбил в лепешку свою новую машину. Надеюсь, ты не очень расстроен этим, – щебетала ведущая.

– Да нет, машина жить будет. Вообще слухи о моей смерти сильно преувеличены, – пошутил певец. – Конечно, кому-то это выгодно – раздувать обо мне нелепицы и вообще хоронить меня. В шоу-бизнесе без этого и дня не проходит. Кто-то кому-то постоянно переходит дорожку, иногда сам того не подозревая. И вот результаты. А ведь есть еще и фанаты. Это я о тех больных людях, одержимых какой-нибудь манией. Некоторые, может быть, мечтают прославиться, сделав какую-нибудь гадость знаменитости. Есть и такие, которые просто завидуют тем, кто многого добился. Но самый крайний случай, это когда такой вот одержимый мечтает тебя убить. Может быть, ему кажется, что, сделав это, он спасет мир. Сейчас много говорят про так называемое засилье поп-культуры. И вот результат.

– Что ты хочешь этим сказать? – ведущая распахнула глаза пошире. – На тебя было совершено покушение?! Почему мы об этом ничего не знаем?!

– Ну, заявлять об этом во всеуслышанье было бы... как бы это сказать... В общем, я не хвалюсь собственной значительностью и не делаю из этого мелкого происшествия слона. К тому же женщина, которая пыталась протаранить мою машину, сама погибла. Представляешь, кроме нее в машине был еще маленький мальчик. Наверняка психически ненормальная. Настолько не думать о собственном ребенке! Он, конечно, тоже погиб.

Граев уронил подбородок на голую грудь. Голова была слишком тяжелой, чтобы держать ее. В этот момент он ненавидел Пригорова так, как никого и никогда раньше. До этого ненавидеть мертвеца за смерть жены он не мог. Мертвые не отвечают за свои дела. Разве что на том свете. А тот свет слишком далеко от этого. Теперь же, когда Пригоров таинственным образом ожил и начал изрыгать мерзости в адрес убитой им Марины, Граев наполнился до краев раскаленной злостью. В тупом оцепенении изучал собственные кулаки и пытался ответить на вопрос, почему же его сын конечно, тоже погиб.

Нет, Василь был жив. Если это можно назвать жизнью. Но почему этот звездный слизняк так уверен, что все попавшие в ту аварию – статисты, обреченные на гибель сценарием, а главный персонаж – он, герой, которому помогает спастись само провидение? И почему это невразумительное провидение в самом деле выдернуло его с того света? Почему не Маринку? Отчего чудес на свете не бывает? Были же когда-то, а?

В том же дурном одеревенении Граев поднялся с дивана, поискал в разбросанном на полу шмотье телефон и набрал номер, указанный на экране. Дозвонился только с восьмого раза – Пригоров отвечал на вопросы поклонников, взволнованных покушением на жизнь кумира.

– Здравствуйте, говорите, вы в эфире, – обратилась к нему ведущая.

– Пригоров, ты слышишь меня? – дыша в трубку, сипло спросил Граев.

– Кто это? – вздрогнул «вампир». – Мы знакомы?

– Ты уже боишься, – удовлетворенно констатировал Граев. – Это хорошо. Это очень хорошо. Не знаю, кто подсказал тебе этот вонючий пиаровский трюк. А может, ты сам додумался, как состряпать себе лишнюю рекламу. Знаю только, что это было очень глупо с твоей стороны.

Теперь Граев был совершенно спокоен, видя, как вытаращился вверх, на его голос, поющий идол миллионов, как сквозь бесполезный грим еще четче проступают заостренные черты фольклорной нелюди, шкодливого упыря, как девица-ведущая делает в сторону яростные знаки. Он знал, что девица не права и его не отключат. Режиссер наверняка решит повысить этим звонком рейтинг передачи.

– С этого дня я буду преследовать тебя, – мрачно обещал Граев. – Бойся меня, Пригоров. Я – твой страх. Ты будешь трястись по ночам в постели, будешь все время оглядываться по сторонам, как загнанная крыса, пока наконец я тебя не настигну. И тогда ты сдохнешь, Пригоров. Но перед смертью ты вспомнишь тех, кого ты убил. Уж я постараюсь, чтобы ты вспомнил. Жди меня. Я обязательно приду.

Он нажал «отбой», телефон выпал из руки.

Исполнять обещанное он и не думал. Но важным казалось сообщить врагу об ослепительно-белой, как солнце пустыни, ненависти, о том, что ничего забыть нельзя. Чтобы враг знал о своей вине и ждал расплаты. Потому что это правильно.

Сколько прошло времени, пока он сидел, уставясь в пол, было непонятно. Граев поднял голову и увидел на экране телевизора скачущего по сцене Пригорова. Это была запись с какого-то концерта, и Граев подумал, что тогда Маринка была еще жива.

Он прислушался. Слова песни оказались глупыми до отвращения. «На часах было двенадцать, ты ушла не попрощавшись, унесла с собой мою любовь, сердце разорвав на части вновь». Бесполая и безголосая стандартная кукла-звезда пыталась петь о любви. У нее плохо получалось, потому что для познания любви она располагала всего лишь набором половых признаков, первичных и вторичных. Все равно что пытаться освоить теорию относительности, уповая на хорошую работу желудка и толстой кишки.

Граев поднялся, прошелся по комнате, будто гончая, потерявшая след. Не видя, наткнулся на табуретку. Она упала, и Граев поднял ее за ножку. И вдруг горячее рыданье, подступив к горлу, начало душить его. Он повернулся к телевизору и с силой ударил певуна табуреткой по голове. Эстрадная звезда пролилась искристым стеклянным водопадом Граеву под ноги. Стало немного легче. Уже можно было дышать.

Нет, все было совсем не так, как в глупой песне. И часы не двенадцать показывали, а намного меньше – ранний вечер, солнце только-только заглянуло в окно. И не она, не Маринка ушла, а он – унеся не любовь, а свою ярую злобу. Было не до прощанья. Первый раз за всю их жизнь он ударил жену. Грубо, мощно, не сдерживая силу кулака, как хозяин бьет раба. Она только охнула, отлетев к стене. Сползла на пол, отвернулась, зарыла голову в ладони. Граев, занятый самоукрощением, не сразу понял, что означают ее трясущиеся плечи и вздрагивающая спина. Когда наконец догадался, то не смог поверить в то, что сделал. Это разозлило еще больше. В комнату, весь в слезах, крича, влетел Василь и бросился к матери. Хлопнув дверью, Граев ушел из дому.

Не нужно было заглядывать в календарь, чтобы узнать о полнолунии. Приближение круглой луны Граев чувствовал нутром загодя, за несколько дней. Когда это началось, он не помнил. Но, наверное, давно. Долгое время он не мог понять, что с ним. Беспричинно накатывали тоска, злость, все вокруг мучительно раздражало. Он вдруг обнаруживал себя в непонятных местах, совершенно не помня, как оказался там. Чаще всего это были незнакомые кабаки, где он напивался вдрызг, отплясывал с девицами и совершал всяческие непотребства, вроде битья посуды. Потом приходилось платить по солидным – для его кошелька – счетам. Иногда это был тренажерный зал и самоистязание до потери пульса. Как-то раз он вдруг с удивлением осознал, что сидит в машине на пустынной дороге посреди освещенного утренней зарей леса. Бензобак был пуст, а на указателе расстояния до первопрестольной стояло «248».

Он думал, что сходит с ума. Медленно, но верно. Пока однажды не встретился со своим врагом лицом к лицу. Призрачно сияющая круглая луна висела в пустоте над городом.

С этого дня Граев начал бояться луны. Она вызывала отчетливый и явно безумный страх, потому что имела над ним власть и заставляла, забывая себя, совершать дикие, абсолютно дурацкие поступки. Это злило и раздражало, и от того поступки становились еще более дикими и дурацкими. Как в тот день две недели назад.

Это была жесткая ссора, но он уже не помнил из-за чего. Наверняка какая-то бессмыслица. Он наорал на Маринку, она накричала на него. Он отвернулся и внезапно отчетливо услышал ехидное: «Ну что, опять критические дни?».

Он даже задрожал от накатившего бешенства. Резко развернулся и, глядя в упор, тихо, угрожающе переспросил:

– Что ты сказала?

– Что я сказала? – Марина ничего не поняла.

– Не нужно было этого говорить, – не своим голосом сказал Граев, сделал шаг и ударил.

Домой он вернулся только следующим днем. Ни жены, ни сына не было. Не оставила даже записки. Но он знал, что, скорее всего, они ушли жить на дачу. Нужно было ехать за ними – мириться. Граев любил свою жену. Любил сына.

Мириться оказалось не с кем.

Он снова схватил телефон, потыкал дрожащим пальцем в кнопки.

– Это Граев.

– Слушаю вас, Антон Сергеевич, – вежливо ответил старший лейтенант Свиридов, расследовавший ДТП.

– Пригоров жив, – прохрипел Граев. – Я видел. Я говорил с ним.

– Да, я уже в курсе. Произошла нелепая ошибка. Врачи сами не понимают, как это могло случиться. Осколок перерезал артерию...

– Мне это известно, – нетерпеливо перебил Граев. – Но он жив. Значит, вы знали?

– ...но, очевидно, врач «Скорой помощи» ошибся, констатировав смерть, – сухо закончил Свиридов.

– Бред какой-то! – взорвался Граев. – Его же отправили в морг. Если он не подох сразу, должен был по дороге истечь кровью.

– Значит, он воскрес, – бесстрастно заявил следователь.

– Вы в это верите? – смешавшись, выдавил Граев.

– Конечно, нет. Я верю фактам. Они говорят сами за себя. Пригоров жив.

– Тогда почему вы не арестуете его?

– Антон Сергеевич, дело закрыто за отсутствием виновных.

– Как так? – не понял Граев. – Из-за этого... – он не смог подобрать подходящего определения, – погибла моя жена. Вы же сами...

– Это была лишь предварительная гипотеза. Сейчас у меня другие сведения. Вынужден сообщить, что ваша жена сама во всем виновата. Она пыталась сделать разворот в неположенном месте. Скорее всего, выехала на встречную полосу, но внезапно увидела машину Пригорова и попыталась вернуться на свою полосу. У нее почти получилось, но удара избежать не удалось. Из-за столкновения машина Пригорова потеряла управление, и ее занесло сильно влево, на встречную полосу, где она и влетела в фургон.

– Какая-то галиматья, – пробормотал Граев. – А свидетели?

– Водитель фургона отказался от своих показаний, сделанных в состоянии шока. Сейчас он утверждает, что момент аварии помнит смутно и не может ничего говорить наверняка.

– Но Пригоров был пьян, как свинья! От него же разило за версту.

– Вы там были, Антон Сергеевич? – поинтересовался Свиридов.

– Не был, – огрызнулся Граев. – Зато там были вы. Загляните в свой протокол осмотра места происшествия, если забыли. Могу еще напомнить наш с вами разговор сразу после аварии.

– Так вот, по этому поводу могу сообщить: Пригорова вообще не было за рулем, он сидел на заднем сиденье, поскольку действительно выпил в тот день. Машину же вела Кравцова Светлана Александровна...

– Это та, у которой перелом ключицы? – мрачно уточнил Граев.

– Нет, перелом у второй женщины, Кравцова отделалась только ушибами и сильным испугом.

– Вы хотите сказать, Пригоров убедил эту шлюшку взять всю вину на себя? Что эта девка не была тоже пьяна? Что на встречную полосу их ветром вынесло?

– Я понимаю ваше огорчение, Антон Сергеевич, но еще раз говорю вам: никакой вины ни Кравцовой, ни Пригорова в случившемся нет...

– Сколько вам заплатили за то, чтобы ее не было? – жестко спросил Граев.

– А это уже оскорбление при исполнении, Антон Сергеевич. – Свиридов начал раздражаться. – Занимайтесь лучше своими делами и не пытайтесь давить на следственные органы. У вас сын в тяжелом состоянии, так идите к нему. А мы как-нибудь и без вас разберемся.

– Моего сына может спасти только вмешательство Господа Бога, – бессильно выговорил Граев.

– Так идите в церковь, – подытожил Свиридов. Граев понял, что его послали – хотя и предельно вежливо, и даже по адресу. – До свиданья.

На могиле жены Граев был всего два раза. Второй раз – после безнадежного разговора с лейтенантом Свиридовым, купленным за гроши или, что вероятнее, выполняющим купленную волю начальства.

Памятника еще не было, и фотография на граните не укоряла его живым взглядом единственной, на всю жизнь любимой женщины. Но и без фотографии он чувствовал ее присутствие. Нет, конечно, он не думал, что она витает над ним бесплотной душою. И конечно, не думал, что эта гипотетическая душа может простить его за ту боль.

Однако она присутствовала именно в этом ощущении тяжкой вины перед ней. Словно они стали неразделимым целым – его ушедшая далеко-далеко жена и это чувство бескрайней вины, тяжесть самого настоящего греха, мука, вызванная мыслью, что ты оказался ниже и ее, и собственной любви. Здесь Граев впервые понял, что если любишь – обязан быть достойным своей любви. И из этого же следовало, что любовь и чувство вины – постоянные спутники. Тогда правы верующие в Христа, и не правы те, кто отказывается от вины.

Граев долго сидел у могильного холмика на куске бревна. Пил по глотку горькую, смотрел в гаснущее небо, пьяно жаловался на свою тоскливую долю темным ночным облакам, казавшимся тенями тех, кто живет там, наверху.

Внезапно небеса начали быстро светлеть и словно стягиваться в одну точку. Беспредельная ширь смялась в крохотный комок, и Граев очутился в комнате, залитой ярким белым и неживым светом. Комната была знакома. Он узнал больничную палату, где держали его сына. Он повернулся и увидел кровать. На ней – обнаженное, тонкое, едва ли не прозрачное тело ребенка. Его сына. Граев подошел ближе. Изо рта и носа ребенка выходили пластиковые трубки и тянулись к живым, но бездушным аппаратам, работающим день и ночь, чтобы душа его сына не оставила тело навсегда. Трубки вызывали у Граева страх. Он старался не смотреть на них. Он протянул руку и с горестным недоумением коснулся лица ребенка тыльной стороной ладони. Его сын не умер, тело хранило в себе тепло, но дыхание жизни ослабело в нем, он ушел куда-то из этого мира. Граев не понимал этого, и оттого сильнее была мука. Если бы он знал, где блуждает сейчас жизнь его ребенка...

Но вдруг ему стало еще страшнее. Губы мальчика задвигались, хотя глаза по-прежнему были закрыты, веки не дрогнули. Ребенок заговорил. Голос был звонким, как раньше, но Граев отчетливо слышал в нем недетскую глубину отчаяния. Его сын был жестоко напуган.

– Папа, папочка, – кричал Василь. Граев воочию представил, как ребенок безуспешно силится преодолеть сопротивление неподвижного, непослушного тела. Точно в кошмарном сне. – Папочка, я боюсь, там охотники, они убьют меня и тебя, папа! Они идут за нами, они страшные, папочка, спаси нас, пожалуйста...

Граев рухнул на колени возле кровати и зарыдал. Он ничем не мог помочь своему сыну, которого преследовали какие-то дикие псы. Какая-то нелюдь призрачного, кошмарного мира.

Внезапно ребенок замолчал. Вместо слов появилось что-то другое. Граев поднял глаза на сына и застыл в ужасе. Волоски на теле зашевелились, вставая дыбом. Нижняя часть лица ребенка вытянулась вперед, и вместо рта теперь была пасть. Граев видел незавершенную, четко не сформированную, но уже явно звериную морду. Из глотки зверя исторгался бедственный собачий вой.

Граев упал на пол, зажимая уши руками. Но вой все равно проникал в мозг, беспощадно вымораживал рассудок. Столько было в этом завывании холодной и хищной лесной тоски, что Граев понял свою ошибку.

Не собачий он слышал вой – волчий.

С этой мыслью он потерял сознание в больничной палате и проснулся на кладбище, в обнимку с могильным холмиком, под которым лежала его жена. Сел, огляделся. В фиолетовом небе блистали вечные звезды. Воздух полнился мимолетными ароматами ночной прохлады, свежевыкопанной земли, каких-то цветов.

– Фу ты черт, – выдохнул Граев, вытирая испарину со лица. – Приснится же дрянь.

И тут же снова услышал вой. Граев подскочил и стал озираться, пытаясь убедить себя в том, что завывает какой-то голодный кладбищенский пес. Но звук шел не откуда-то конкретно, а со всех сторон, окружив Граева стеной жути. Это был тот же самый вой, холодный, хищный, волчий. Он длился полминуты и внезапно оборвался.

Краем глаза Граев поймал движение какой-то тени. Это было похоже на вспышку, только наоборот, – темное пятно расползлось на фоне светлой июльской ночи. Граев следил за тенью, чуть повернув голову. Теперь было ясно, что это человек. Он приближался. Граев насторожился – что-то было неправильно. Движения человеческой фигуры казались неестественными. Люди так не ходят. Незнакомец легко покачивался из стороны в сторону, и собственную голову нес так, будто это драгоценная ваза, – высоко задрав вверх, намертво обездвижив. «Лунатик!» – догадался Граев и собрался было посторониться, дать дорогу спящему путешественнику. Но тот остановился. Граев увидел, что мужчина обнажен по пояс. Длинные волосы, схваченные шнурком на лбу, свисали ниже мускулистых плечей. Незнакомец был атлетом, на полголовы выше Граева, которому ситуация начинала очень не нравиться.

Когда мужчина заговорил, Граев сначала подумал, что он кого-то зовет. Например, волка, который, раз уж такие странные дела творятся, вполне мог оказаться знакомцем этой сомнамбулической горы мышц.

– Гъюрг... Гъюрг... – мощный и хриплый гортанный рык вырывался из глотки атлета.

Граев попятился. Глаза незнакомца тускло поблескивали. Нечеловеческие глаза. Взгляд их был нацелен на Граева. «Привидение», – без всякого удивления подумал тот, и тут же удивился этому отсутствию естественной человеческой реакции на всякую небывальщину. Как будто всю жизнь общался с призраками, да еще и накачанными, как Шварценеггер. Фантом тем временем продолжал изрыгать утробно звучащие словеса:

– Гъюрг... долго... ждать... волк... долго... Гъюрг...

Граев все пятился, пока его тылы не вмялись в решетку соседней могильной ограды. Понял он только одно: «Гъюрг» – это, вероятно, имя самого атлета. Явно не русское, значит, призрак – иностранец к тому же. Вот он ходит по миру в поисках своего любимого волка, никак не упокоится. Примерно так выходило. Более дикой нелепицы Граеву в жизни слышать не доводилось.

– ...нужно... проклят... – призрак шел прямо на Граева, тыча в него пятерней, и голос становился все глуше, а интонации – просительней. Или скорее требовательней.

«Он чего-то хочет от меня», – с ужасом догадался Граев и ощутил явственное шевеление волос на голове. В следующий момент остатки терпения покинули его – привидение стало звать его по имени, демонстрируя хорошую осведомленность:

– Грай... должен... иди... Грай... кровь... отпусти...

Граев вдохнул побольше воздуха, оскалился и резко выдохнул в сторону кошмара злобное, рычащее, гоблинское «Грррахх!». Подскоком перемахнул через отворенную дверцу решетки, метнулся к дорожке и побежал, не оглядываясь...

След обрывался недалеко от огнища бывшего вечевого старшины Жилы. Слабый, успевший прибиться к земле запах крови мог учуять и удерживать в ноздрях все то время, пока солнце уходило за лес, лишь настоящий сын Волка. Но Гъюрга вел не только нос. По этому следу прошло бы даже малое дитя. Примятая трава, где полз Микила, обломанные густые кусты, под которыми он пробирался, не имея сил обогнуть, содранный на корнях вековых деревьев мох. Чтобы проследить последний путь брата, Гъюрг потратил четвертую часть светлого времени дня. Микила преодолел его не меньше чем за два дня – лишь для того, чтобы испустить дух на руках старшего родича, единоутробного брата.

Гъюрг осмотрел крошечную лесную плешь, где кончался след. Эти места он знал по памяти, как и всю округу, где привольно расселились родовичи. Его племя – которому он не принадлежал уже несколько лет. Как и его брат, как и все Волки. Большое, с сыновними семьями, огнище Жилы было отсюда в пяти сотнях шагов или чуть более. Никто другой еще не решался выдвинуться на поселение так далеко к северу от земель родовой волости. Жила был первым.

Среди родовичей Жила слыл мужиком сильным умом и крепким своей волей. Мало кого слушался, мало кто мог перегнуть его на свою сторону. Иные говаривали, что строптив чересчур, даже против богов волю свою ставит. Оттого и невзлюбили Жилу и из старшин путь показали. Зато теперь Жиле воля вольная.

Дело неслыханное ранее – с волчьим братством до крови грызться. Было – враждовали родовичи с Волками, особенно когда свое добро отдавать было жалко лесным бойникам, охочим до добычи. Но сколько помнил Гъюрг, община Волков терпела – ради той же добычи, из южных богатых земель обильно приносимой. Княжья малая дружина вбирала тогда в себя, раздуваясь, как бычий пузырь, всю волчью рать и тех, кто Волком только на время похода становился. Терпели и хищную хватку бойников, и обычаи их волчьи. Да вот, гляди, не вытерпели. Жила и здесь объявился первым.

Гъюрг подцепил пальцем из травы рваный полотняный лоскут, запачканный красным. Сложил пополам и аккуратно заткнул за пояс – братнина кровь, волчья кровь. Не должно ей оставаться возле дома врага. Он еще раз внимательно провел взглядом по плеши. Сомнений не было – брата убивали здесь. Били долго, умело, с расчетом, чтоб живым не остался. Почему сразу не прикончили, то у Жилы надо спрашивать. Но Жила не скажет. А били, скорей всего, двое его сынов, Ждан и Ярун.

Гъюрг даже знал за что.

Микила не объявлялся в лесном доме четверть луны. Старший не искал брата. Мало ли какие дела у волчьего молодняка на стороне, когда в самом братстве нелады промеж своих, когда до волчьего праздника полгода, а воевать этим летом ни вожак, ни князь не повели бойников. Да к тому же знал старший, что появилась у малого зазноба. Проговорился Микила – Жилы старого дочка, краса писаная, нравом горячая, своевольная, в отца. Такая не побоится против слова родителя пойти.

Вот и не побоялась, шальная девка. Взял Микила то, что счел своим, как любой Волк сочтет. Братья за непутевую отыгрались на шкуре Волка.

Ничего не сказал Микила, умирая на руках братних. Не сберег сил – дополз-таки до Болотного урочища. Там и нашел его Гъюрг. Там и оставил тело до времени. Пока не простыл след, нужно было выбрать его до самого конца, найти врага.

Расстояние от лесной плеши до огнища Жилы Гъюрг преодолел не таясь. Нечего ему было таиться. Закон рода и закон волчьего братства один – кровь за кровь. Убийца не должен избежать руки мстящего. Иначе – позор от людей и презрение от богов. Закон был на стороне Гъюрга.

К дому он подошел уже в светлых сумерках. Перелез через жердевую ограду, направился прямиком к входу. Не спущенный еще на ночь с цепи пес рванулся, захлебываясь злобным хрипом. Гъюрг только рыкнул на него, и пес, удивясь, подавился лаем.

В узких оконцах большой избы горел уже огонь. Дверь навстречу Гъюргу распахнулась, и вышел один из сыновей Жилы, младший, настороженно вглядываясь в незваного гостя. Рукой потянулся к рогатине, стоявшей в углу сенцов. Но Гъюрг уже входил в дом, оттолкнув замешкавшего парня.

Весь род Жилы был тут. Ужинали за большим дубовым столом. Во главе – хозяин, крепкий еще старик, хоть и больше полусотни лет накопил. Хозяйка, жена его, двое женатых сыновей, старшие внуки скоро в силу входить начнут. Невестки, одна брюхатая, обносили едоков дымящимися горшками и плошками. Только хозяйской дочки, зазнобы братней, что-то не видать.

Все головы разом повернулись к самозванному гостю, рты перестали жевать, глаза смотрели с опаской и выжиданием. Кто-то из баб, Гъюрг не разобрал, приглушенно охнул:

– Повадились волки по овцы ходить.

Оборотня общинник узнает издалека, в любое время года – по одежде ли из волчьих шкур, по шапке ли из морды зверя, по амулету ли на груди – желтому клыку. А то и просто по взгляду особому, который лесные побратимы перенимают у настоящих волков.

Гъюрг бабьему причитанью внимания не уделил. Смотрел только на хозяина – угрюмо, с угрозой, предупреждая. Жила отложил ложку, вытер рукой вислые усы, грузно поднялся с лавки. Вышел из-за стола, неторопливо, тяжелым шагом приблизился к гостю. И спокойно, по-хозяйски заглянул в волчьи глаза. Потом заговорил, твердо, уверенно:

– Что сделано, то сделано. Глупая девка такоже наказана. А боле род свой позорить не дам.

Гъюрг не ответил. Развернулся, глянул на рогатину в руках младшего хозяйского сына и пошел прочь.

Время мести еще не настало – пока не отполыхал погребальный костер и не дан обет перед Лесным Отцом.

На рассвете лес наполнился волчьим воем. Мелкое пушное зверье затаилось в норах, зверь покрупнее вздрагивал, готовясь в любой момент застучать копытами по земле, или задумчиво вслушивался, равнодушно дивясь необычному переполоху. Даже птицы заглушили пение, уступая первенство серым хищникам.

Волки в людском обличье, волкодлаки, прощались с братом, уходящим в землю мертвых.

Кострище разложили на вырубке недалеко от волчьего лесного дома, в котором постоянно жили десятка три юнаков во главе с вожаком, избранным сыном Волка, родившимся в шкуре. Звали волчьего вожака Лют.

Пламя тянулось к небу, и в дымных густых клубах каждому виделась покидающая мир живых душа.

Гъюрг подошел близко к огню, жаркое дыхание Сварога лизало ему лицо. Достал из сапога нож и полоснул по запястью. Капли крови с коротким шипением упали в огонь. Сварог принял жертву и засвидетельствовал обет кровной мести. У того, кто не исполнит этот обет, кровь сгниет в жилах. Гъюрг повернулся к вожаку.

Лют не двинулся с места и на вопросительный взгляд Гъюрга лишь покачал головой. Вожак отказывался от мести за юнака-побратима.

– Нет, – произнес он. – В глазах рода Микила повинен. Обида наказана по правде.

– С каких пор, – вскинулся Гъюрг, – Волки подчиняются родовой правде? Или не свободные мы сыны Отца нашего, рыщущие по лесу, берущие добычу и питающие дух Волка жизнью человечьей? Или не братья мы, смешавшие свою кровь? Или волчья кровь перестала быть священной для нас?

– С каких пор, говоришь? – шевельнул бровями Лют. – А с таких, как волчий вожак стал для рода меньше князя, а дружина княжеская больше братства. Род не хочет больше кормить Волка собой и своими рабами. Что делать братьям-волкам? Искать новые земли, кочевать, как дикие стада? Или мириться с родом по правде его и снова стать б ольшим?

– Как? Как, Лют? – зашумели растревоженные таким речами юнаки. Гъюрг смолчал, насупясь.

– Не в силе стал нынешний князь, – медленно говорил Лют. – Отвернулись, видно, от Яромира боги, не слышат его. Обиду держат на князя. О прошлом годе не повел Яромир дружину вместе с другими родами на Дунай, не взял добычу.

– То верно, сплоховал князь, – подтвердили юнаки.

– Дурным гаданьем старух-ведуниц отговорился.

– Отяжелел.

– Волкам больше добра дунайского досталось, – насмешливо выкрикнул рябой волчина Чикун.

– И то тоже верно, – весело ощерились юнаки.

– Другие роды-племена в том походе обогатились, рабов нагнали, – продолжал Лют. – А наш обеднел. Не принес Яромир доли из добычи ни Перуну Грозному, ни Даждьбогу Светлому, ни Велесу Триглавому. Всех обидел. Оттого хлеб в ямах гнилью изошел, скот худо по весне плодился, зверь за зиму в лесу поредел. Один убыток роду от такого князя. Пришел черед другого. В зимнем гощеньи, думаю, и справим княжью жертву. Как, братья-волки?

– Доброе дело говоришь, Лют, – закивали побратимы. – Перекняжил Яромир.

– Люта князем! И мы за тобой, Лют, дружиною твоею!

Вожак, обращаясь ко всем, смотрел на Гъюрга.

– Так нам ли теперь ссоры держать с родом за обычаи наши?

Юнаки примолкли. Гъюрг явственно видел, как сопротивляется внутренне этой мысли каждый из них. Спору нет, волчьи обычаи кровавы. Молодых по первости, бывает, выворачивает, не сразу привыкают. Зато потом приходит особенная, волчья радость. Волк сам себе хозяин, вольный хищник, железный воин, обладатель темного знания. Им ли отказываться от того, что дает им силу?

Но также видел он, как постепенно, один за другим, отводят они глаза от его требовательного взгляда. Ни один не захотел пойти против вожака, принести вслед за Гъюргом обет мести за виновного перед родом собрата.

– Вижу я, не одна в нас кровь, – разочарованно выговорил он наконец. – Не только князь – братство волчье не в силе стало ныне, если свои же обычаи рушит.

– Не в обычае сила, – возразил вожак.

– Сынам Волка силу дает Волк, – напомнил Гъюрг.

– Человек сильнее зверя.

– Это говоришь ты, рожденный в шкуре, волкодлак-вещун? – яростно бросил Гъюрг.

– Это говорю я, рожденный женщиной и вскормленный молоком женщины, – ответил разгневанно Лют.

Гъюрг первый опустил глаза.

Погребальный костер прогорел дотла. Могильный холм высотой в половину роста человека насыпали быстро, не успели еще развеяться в воздухе отзвуки злого спора. Утаптывая землю, Гъюрг угрюмо оглядывал вставших кольцом бойников. В тяжелом взгляде была острая полынная горечь: «Нету у меня больше братьев».

Ночью он ушел из волчьего лесного жилища. Ждал удара копья или топора из темноты, но никто его не остановил, не взял точеным железом откупного.

Доктора не обнадеживали. У сына Граева не было никаких шансов. В лучшем случае он мог просущестовать в своем нынешнем состоянии, подключенным к аппаратам, несколько лет. Если только Граев не даст согласия... Граев не давал. С остервенением сопротивлялся всем рассудочным доводам бессильной медицины, что так будет лучше для самого Граева, что он не выдержит этой мучительной пытки бессмысленной бессрочной надеждой и т. д. и т. п.

В конце концов доктора отступились от него, оставив уповать на чудо. Они не понимали, что для Граева согласие на отключение техники, поддерживающей иллюзию жизни, равносильно детоубийству. Для них ребенок был фактически мертв. Для Граева мальчик жил – только не здесь, а где-то в другом измерении бытия. Изложи он свою теорию врачам, они с профессиональным апломбом назвали бы это другое измерение его собственной памятью или какой-нибудь иллюзорной экстраполяцией аутичного неприятия реальности.

Граеву было плевать, как это называют на патологоанатомическом жаргоне. Он догадывался, что так начинают верить в Бога. Отталкиваясь от противоположного конца координат – смерти. Но последовать хамскому совету старшего лейтенанта Свиридова Граев не спешил. Мешало нечто. Не то гордыня, не то принципы, не то еще какая дрянь. За жизнь сына Граев готов был отдать все и сделать что угодно. Только не это. Не добровольное признание над собой неощутимой воли Высшего. Она принижала – едва ли не унижала. Хотя кого-то, он знал, возвышала. Это казалось необъяснимым, каким-то логическим трюком, странным перевертышем. Оставаться в стороне от этих фокусов было проще, удобнее. Если бы только не безумная надежда...

Рано или поздно любому предложат перешагнуть через себя. Но можно, конечно, и не заметить предложения...

В один из пьяных, тоскливых вечеров раздался звонок в дверь. На пороге стоял незнакомый молодой человек, хорошо одетый, в расстегнутом плаще и при галстуке, гладко причесанный.

– Можно войти? – вежливо поинтересовался он без всяких вступлений.

– С какой стати? – удивился Граев, но дверь распахнул, пропуская. Пить в одиночку было невероятно противно.

– А я к вам по делу, Антон Сергеевич, – объяснил пришелец, вытирая ботинки о коврик в прихожей. Плащ же снимать не стал.

– Антон, – предложил Граев, уводя гостя в комнату.

– Артур, – согласился тот. И повторил, когда Граев протянул ему наполненный стакан: – Так я по делу. – Но стакан взял.

– Излагай, – кивнул Граев, следя за тем, как жидкость исчезает внутри Артура.

Гость поставил пустой стакан, сел на стул, понюхал сухую корочку черного хлеба и вдруг сказал:

– Я все знаю.

Граев вздрогнул. Почему-то он решил, что им заинтересовалась некая секта. Будут жалеть его и предлагать утешиться в групповых объятиях.

– Я тоже все знаю. И не надо мне тут, – помрачнел он.

Артур примирительно вскинул руки.

– О чем речь. – Потом показал на разбитый телевизор. – Вот так проще, да? Бумс, и никаких проблем, да? А афиши с его рожей ты еще не изрезал по всему городу?

Граев оскорбился.

– Я не маньяк.

– Будешь, – уверенно пообещал Артур. – Начнешь себе представлять, как эта гнусь живет и радуется, трахает своих дешевых телок, разъезжает на красивых тачках, в то время как твою жену едят черви, твой сын лежит неодушевленным предметом, и ты сам...

Граев запустил в него бутылкой.

– Хватит! Ты... ты... – Его перекосило и заклинило. Осколки бутылки, ударившей в стену, смешались на полу с хрустким стеклом телевизора. Мокрое пятно украсило обои большой кляксой.

– Я предлагаю решение, – мирно отозвался Артур, скрестив руки на груди.

Граев внезапно тоже успокоился.

– Ментов он купил, – пожаловался.

– Знаю. Нам это на руку.

– Нам?

– Тебе и мне.

– А подробней? – нахмурился Граев.

– Помнишь древний закон?

– Я не юрист.

– Неважно, кто ты. Это знает даже ребенок. Око за око, кровь за кровь.

Граев подумал.

– Сейчас другой закон.

– Он всегда один и тот же, – покачал головой Артур. – Если ты не следуешь ему, сдохнешь от собственной беспомощной ненависти. Или станешь психом. Погляди вокруг. Все это так называемое цивилизованное общество – сборище психически ненормальных с подавленными естественными побуждениями. Они находят удовлетворение в мелких пакостях друг другу. Их кастрированный закон запрещает им чувство собственной ответственности за чистоту общества. Их ненависть не умирает вместе с тем, кто причинил им зло, и накапливается. Она гниет и смердит. Выродки спокойно гуляют на свободе и добавляют к остальному свое смерденье. Разве ты не чувствуешь этой вони в мире? Но древний закон жив. Я предлагаю тебе убить твою личную ненависть. Только так ты очистишься.

– Убить... его? – Граев мгновенно протрезвел. – Я не думал об этом.

– Но ведь ты уже обещал ему это.

– Откуда? – жадно спросил Граев.

– Откуда знаю? Моя обязанность – знать.

– А еще какие у тебя обязанности? – неприятным тоном поинтересовался Граев.

– Мой долг – предложить тебе участие в исполнении приговора.

– Так, – сказал Граев и задумался. Потом спросил: – А кто приговор подписал?

– Он сам. Ты. Я. Этого достаточно.

– А причем тут ты? И вообще – ты кто?

– Я – тот, кто приходит в нужное время и предлагает помощь. Не за просто так, конечно.

– Да? – Граев потянулся за бутылкой, но не нашел ее.

– Моя плата – мое участие в охоте. Строго говоря, это непременное условие.

– А если я откажусь?

– Не играет роли. Ты можешь отказаться только за себя. Тогда я выполню всю работу за тебя. Если ты соглашаешься, мы работаем вместе. Но по отдельности. Кто первый доберется. Понимаешь?

– Соревнование, значит. – Граев скучно отвернулся.

– Именно. Условие одно: охотник и жертва должны обязательно встретиться лицом к лицу. Виновный обязательно должен услышать, за что его наказывают.

– Я обещал ему это, – тем же скучным тоном произнес Граев в сторону.

– Значит, время пошло, – удовлетворенно констатировал Артур. – Помни: кто первый. Иногда это имеет огромное значение. Возможно, ты будешь жалеть всю жизнь, что не ты убил своего врага.

– Да пошел ты, – бросил Граев. – Какая хрен разница.

– Разница ровно на один хрен, – кивнул Артур. – Мужчина не должен отдавать свою работу другому.

– Я подумаю над этими мудрыми словами, – пообещал Граев.

– Ну думай. А чтобы легче думалось, – Артур достал из внутреннего кармана пистолет и положил с весомым стуком на столик, – вот еще один мудрый аргумент. – И пояснил: – Это для того, чтобы мы были в равных условиях.

Граев взял пистолет, взвесил на ладони.

– Макаров, – хмыкнул.

– В магазине осталось шесть патронов. Должно хватить. – Артур поднялся. – Не думаю, что мы еще встретимся. Это возможно только как непредвиденная случайность. Если по глупости ты попадешься ментам, на меня ссылаться бессмысленно, надеюсь, ты это понимаешь. От пистолета потом лучше избавься. Прощай.

Как только он ушел, Граев засунул пушку в оскаленное стеклом брюхо разбитого телевизора и пошел за новой бутылкой. После такого делового визита оставаться трезвым было еще более противно, чем пить одному.

Поздний вечер сгущался синим мраком, переходя в ночь. Свет Граев не включал, хватало фонаря за окном. Прикончив третий стакан, он повернулся к бледно-желтому электрическому пятну на улице и возмущенно спросил:

– Нет, какого черта, а?

После чего уронил голову на грудь и захрапел тихонько.

Снились волки с окровавленными мордами, рвущие зубами какой-то бесформенный ком плоти. Граев замычал от омерзения и проснулся. Прямо перед ним возвышался, нависая, кладбищенский призрак. С перепугу Граев принял его светящиеся глаза за волчьи и попытался закричать. Вышло что-то вроде придушенного «Апхх-ааа!».

Призрак тут же отодвинулся от него к окну, и Граев наконец смог хорошо рассмотреть его в свете уличного фонаря. Кошмарный верзила кого-то напоминал лицом. Но никто из знакомых Граева не носил на голове длинные патлы и не имел ни подобных габаритов, ни таких профессионально накачанных мышц. И во всем облике приставучего привидения было что-то сбивающее с толку. Какая-то деталь, которая сразу бросается в глаза, но почему-либо не доходит до сознания.

Призрак выжидал какое-то время, словно давал Граеву передышку, чтобы прийти в себя.

– Ты чего ко мне пристал? – набравшись мужества, спросил Граев и начал осторожно выбираться из кресла. – Не к кому, что ли, пойти больше?

Заговаривать зубы привидению, безусловно, странное занятие. Призрак не отвечал, только смотрел на Граева потусторонними глазами.

– А если тебе чего-то нужно, так иди в милицию. Она у нас, знаешь, какая, милиция наша. Не положено у нас, чтобы интуристы в квартиры к гражданам врывались. – Граева начало трясти, он не сознавал, что плетет. – Не положено. Да. Так что давай, уходи давай.

Выкарабкавшись из кресла, он медленно переместился к двери, загородив выход из комнаты. Хотя, предлагая фантому уйти, он, конечно, не имел в виду дверь. Привидениям вообще-то положено ходить сквозь стены и растворяться в воздухе.

Граев нашарил за спиной выключатель и щелкнул. Свет не зажегся.

– Черт знает... – растерянно пробормотал он.

И тут верзила заговорил могильным голосом:

– Отпусти... Гъюрг... волк... убей... нельзя... отплата... крови...

Граев знал, что страха не испытывает, только не мог понять, отчего его колотит так, что зубы чечетку выбивают. Фантом двинулся к нему. Но затянуть новую порцию своего неживого рваного косноязычия не успел – Граев, раненый страшной догадкой, бросился вон из квартиры.

Бежал долго, чувствуя, как гонится за ним тошнотворный ужас. Было до безумия, до истерики жалко самого себя. Время от времени он оглядывался, вслепую махал кулаком, страшно бранился.

Он знал, от чего бежит. Понял, кого напоминало лицо не умершего мертвеца. Его самого. Та деталь, ускользавшая в силу привычности от сознания, – раздвоенная правая бровь, будто рассеченная несуществующим шрамом, фамильная отметина. Большая редкость, как объяснил когда-то знакомый студент-генетик. Такая же бровь была у прадеда на фотографиях, у деда, у отца, у погибшего в детстве старшего брата. Такая же у Василя. Упрямая настойчивость, с какой странная отметина маркировала всех мужчин его семьи, наводила иногда на странные мысли. Но ничто не могло бы так напугать Граева, как та же метка на лбу у непонятного, невесть откуда взявшегося привидения.

Граев не заметил, в какой момент его убегание от неведомого лиха превратилось в противоположность – в преследование, неизвестно чего и кого. Он уже не оглядывался, но до рези в глазах всматривался в темноту впереди. Уличное освещение куда-то пропало, и под ногами захрустело, зашелестело. «За кем же это я гонюсь?» – слабо удивился Граев, но этот вопрос тотчас же померк в мозгу. Города вокруг больше не было. Со всех сторон его обступали сумрачные, трясущие листвой, словно пальцами, деревья. «Лес. Откуда тут лес?» – все еще пытался мыслить Граев, но уже с большой неохотой. Его окружало море незнакомых запахов. Точнее, он чувствовал, что когда-то знал их, но забыл. Теперь они возвращались к нему. Запах древесной коры, спрятавшегося в траве зверька, гниющего пня, запах завтрашнего дождя и пролетевшей ночной птицы, не остывший след человека. Граев целиком отдался новым приятным ощущениям. Точно в детство попал. В щенячью пору первой весенней любви. Хотелось броситься в траву и кататься в ней, повизгивая от удовольствия, или всласть потереться спиной о ствол дерева, или поведать о своих желаниях бледному свету, льющемуся сверху, из ночной темноты на землю.

Странные мечты насторожили Граева. Что-то чужое поднималось в нем, шевелилось, вскипало. Рассудок поглощался чем-то дремучим, совсем не человеческим. Ум переставал быть разумом и становился инстинктом. Граев попытался взбунтоваться, но был тотчас наказан. Из утробы его донеслось тихое ворчание, и он понял, что ничего так не хочет сейчас, как кусок сырого, дымящегося кровью мяса.

Вот тогда он взвыл. Волчий вой разнесся по лесу, устроив переполох среди пробудившейся живности. Загомонили в кустах испуганные птахи.

Когда вой стих, Граев, уже не совсем Граев, легко и бесшумно потрусил вперед.

Темнота расступилась, теперь он отчетливо видел каждый ствол, куст, поросшую рытвину. Ощущение свободы и горячего тока крови в жилах наполняло его радостью. Он как будто пробудился от долгого, неприютного, сковывающего сна. Он был счастлив.

Голод все сильнее подстегивал тело, ставшее сильным, гибким, легким. Но добычи, достойной его, здесь не было. Он жадно втягивал в себя воздух, ища нужный запах, крутил головой, надеясь поймать будоражащие кровь звуки. Скоро он убедился, что под покровом этого леса жили лишь землеройки, ежи да белки. Это был неправильный лес.

Но о голоде пришлось забыть, когда потянуло сильным, крепким запахом человека. Хищник пошел на этот влекущий запах, только теперь его вел не желудок, а жажда иная, совсем незнакомая зверю. Очень быстро к запаху прибавились и звуки, а затем и пятна яркого горячего света. Огонь отпугивал зверя, но притягивал человека. Волк уходил, прятался глубоко внутрь, инстинкты уступали место человеческому знанию.

На большой поляне, ближе к границе деревьев горели разложенные квадратом костры, по одному на каждом из углов. Внутри огражденной огнем площадки в предрассветный час стояли лицом к лицу люди и боги. Несколько высоких чуров, с вырезанными в дереве ликами, расположились полукругом.

Всем существом своим, изголодавшимся по общению с богами, Гъюрг потянулся к происходящему. Не таясь, вышел на поляну и вступил в границы капища, смешавшись с людьми. Никто не заметил его, не выделил среди других. Он ничем и не отличался от них, разве что рубахи на нем не было, только штаны с широким поясом и мягкие сапоги из дубленых шкур. Переступив черту святилища, Гъюрг низко, до земли поклонился грозному Перуну и остальным чурам.

Четверо девушек пошли по кругу, обходя остальных с заклинаниями, потом стали брызгать водой с веток, окунаемых в маленькие деревянные ведерки.

– Здравы будьте от веку до веку, примите силу богову! – и кланялись, приговаривая.

После них к богам вышли трое безбородых мужчин в длинных, до колен, рубахах. С помощью трута и заговорных слов они добыли пламя и вложили его в ямку в центре полукруга богов. Огонь-Сварог потянулся к небу, заиграл жгучими языками. Все собравшиеся поклонились священному огню.

Гъюрг незаметно присматривался к людям, окружавшим его. Они были незнакомы не только по виду, но и по повадкам, по словам. Он смутно чувствовал в них чужих, хоть и поклоняющихся его родным богам, и потому искал угрозу, неведомую опасность, которая подтвердила бы неясные ощущения. Момент для этого был самый благоприятный. Ни в чем человек так не узнается, как в том, о чем он просит богов и что приносит им в жертву.

Тем временем еще один жрец, главный, судя по бороде и посоху в руках, вышел вперед и начал наставлять единоверцев.

– ...вижу среди нас новичков, пришедших в общину с желанием прикоснуться к исконной русской вере. Это желание похвально. Русь переживает возрождение своих славянских начал, возвращение к истинным своим языческим корням. Мы должны обратить все силы наших душ к родным богам, Роду Вседержителю, Перуну, Велесу, Световиту, Даждьбогу и Сварогу, к духам пращуров наших, чтобы они помогли нам вернуть Руси ее древнюю мощь и славу. Но не стоит видеть в нашей вере лишь знамя национализма. Я, волхв Велимудр, предостерегаю вас против этого. Славянская вера – лишь один из многих путей, одна из нитей, связывающих наш мир с центром мироздания. Принимая эту веру, вы получаете возможность припасть к мировым духовным началам, черпать оттуда неизмеримую мудрость Закона Жизни, Закона Триглава, управляющего Навью, Правью и Явью...

Странные, непонятные, чуждые слова с трудом пробирались в сознание Гъюрга. Прихлопывая на себе зловредных комаров, он подсматривал за тем, как слушают остальные, и убеждался, что им вполне понятна эта околесица.

– ...собрались здесь сегодня, чтобы славить Громовержца Перуна в его день. Но понятна ли вам истинная суть обряда? Совершается обряд не ради выпрашивания у богов благ и даров, не ради суетных дел наших, маеты земной. Ради того мы богов славим, чтобы принять в себя силу их, возжечь в сердце своем огонь негасимый, раскрыть в себе вечный Дух Рода Вседержителя, творца Вселенной...

Гъюрг слушал со все возрастающим недоверием и опаской. Не ради благ и даров обряд делается? Не ради дел земных? К чему тогда вообще тревожить богов? Внезапно Гъюрг испугался. Не разгневается ли Перун, узнав, что люди хотят отнять у него его силу и забрать себе? И как они собираются это сделать?

– ...Перун, оживляющий все сущее, приводящий мир в вечное движение. Он вращает Звездное Небо, Колесо Жизни и ведет воинов своих путем Прави. Будем же ныне, в великий день его, просить об этом и славить имя Перуна, второго лица трехликого Рода, творца всего сущего!

Ничего не понимая, Гъюрг перестал слушать жреца. Но тот уже закончил речь, и началось священное действо. На широком чурбаке, врытом в землю перед богами, поставили большую деревянную бадью, накрытую крышкой, кувшин, положили хлеб, какие-то овощи, яйца. Жрецы читали над жертвованием заклинания и молитвы. Остальные, мужчины и женщины, в один голос взывали к Перуну:

– Отче громам, Перуне, вышних ратаю! Славен вовек буди! Оружья да хлеба дажди, живота, мощи, силы! Громотворенье яви! Силу пролей с небеси!..

Упыриное отродье, с внезапной яростью подумал Гъюрг. Не страшатся немилости богов, мало того – призывают ее! Виданное ль дело – в Перунов день, канун сбора хлебов, накликать громы на поля! Не Даждьбоговы внуки творили здесь моленье. Бесовы дети, вот они кто, выпившие из богов их силу и потому не боящиеся ничего. Проклятые колдуны, порчу на землю наводящие...

С тех пор как Гъюрг стал бесприютным странником по свету, он познал много разных вещей. Знание приходило издалека, непрошеным, неведомо откуда, и горстями наполняло его, как кувшин водой. Однажды он постиг тайну богов. Все они имеют две стороны, два лика – дневной, светлый и ночной, темный. Дневным ликом боги смотрят в мир живых, где их чтут люди. Ночная сторона обращена к земле ушедших, в навий мир. Там им служат неупокоенные души заложных мертвецов, упыри, кикиморы, шуликуны. Темные страшны и жестоки, если растревожить их. Светлые могут дарить милость, обрядовые жертвы – им. Но они и слабее темных. Теперь же, получается, сделались и слабее людей.

Гъюрга душил гнев. Бесовы дети лишь по видимости еще кланялись светлым, принося им скудные жертвы. В Перунов день не заколоть быка, чтоб умилостивить Хозяина громов, – сродни поруганию земли и небес. Но им то и нужно. Темные ревнивы и враждебны к своим же светлым оборотным сторонам. Без осквернения светлых людям не подобраться к подземной мудрости и силе темных. Не от того ли ночью, перед рассветом, затеяли обряд вершить? В мир мертвых дорога лежит через владения нечистых упырей, через порчу живого...

– Забурли, моря кипучие, засверкай, мечи громовые, всполыми, огни ярые! Се творится слава преогромная Перуну могучему...

Поднялся ветер. Север начал глухо рокотать и полыхать зарницами молний. Бесовы дети, радуясь и смеясь, еще громче грянули хвалу Перуну. Боги живых ослабели настолько, что повинуются каждому их слову, с отвращением думал Гъюрг. Отделившись от славословящих, он незаметно, в обход, пробрался к кумирам, затаился в тени позади высоких чуров. Жрецы отвлеклись от жертвы и кланялись надвигающейся грозе, бормоча свои нечистые требы. На богов-кумиров никто не смотрел. Гъюрг узнал Перуна по молнии, прорисованной внизу хмурого лица бога. Светлое капище. Наверняка где-то должно быть и темное, с чурами, на которых прорезаны затылки богов, смотрящих в мертвый мир. Тайные святилища, куда дорога открыта только посвященным...

Гъюрг достал из сапога нож, взмахом разрезал жилы на запястье. Кровь мгновенно набухла в ране. Он приложил разрез к губам Перуна. Бог должен пить кровь, чтобы возродить свои силы. Пусть Перун, Хозяин неба, вернет себе толику прежней мощи и разгневается как следует на упыриных прихвостней.

Измазав кумир кровью, Гъюрг, согнувшись, подобрался к чурбану с жертвой и бадьей-братчиной. Отодвинул крышку, привстал, развязал штаны. Тугая струя ударила в борщ, потом полила все остальное. Оскверненная жертва разгневает бога еще сильнее. Но большую часть ее разделят между собой бесовы дети. Пусть узнают, что Перун не принял их нечистых подношений.

За сверканием молний его никто не видел, сильный ветер прибивал костры низко к земле, задувал. Закончив, Гъюрг не спеша отодвинулся в сторону, за круг богов. И вдруг кто-то окликнул его:

– Эй! Ты что тут делаешь? А ну стой!..

Чья-то рука вцепилась ему в плечо и попыталась развернуть. Гъюрг небрежно сбросил руку, повернулся сам и с размаху всадил кулак в физиономию парня. Тот улетел далеко в кусты и притих. Но Гъюрга заметили. Двое или трое двинулись в его сторону, крича. Громыханье молнии заглушило их голоса. Гъюрг по-волчьи прыгнул к лесу и привычно запетлял между деревьями. Погони не было.

Стремительно упавший ливень вымочил его до нитки. Но не грозой он был растревожен. Нахлынувшая смертная тоска уже не имела отношения ни к богам, ни к людям.

Пора было уходить, вот что болело в нем. Вот что безостановочно гнало вперед. Желание вдосталь насытиться усталостью тела, которую он не испытывал уже долго, очень долго, ощутить пряный запах пота, слышать бег разгоряченной крови, быстрый трепет сильного сердца. С тех пор как он стал неприкаянным странником по миру, нечасто удавалось испытать вновь это удовольствие. Нечасто, потому что мало кто из волчьего рода мог услышать его, мало кто мог сделать то, что нужно сделать. Даже оба лика Перуна, и дневной, и ночной, не могли помочь ему.

Охота не завершится, пока не преткнется волчья кровь...

Лес кончился. Прямо за ним начался город. Небо, закрытое тучами, матово светлело. По инерции пробежав еще немного, Граев споткнулся и чуть не свалился на дорогу, когда ему без предупреждения вернули собственное тело.

Он был зол и обескуражен. Все это время он пробыл немым свидетелем, выброшенным куда-то на задворки самого себя. Фантом забрал его тело, как пальто, немножко попользовался, а теперь отдал обратно. Получите и распишитесь. Претензии к сохранности имеются? Еще бы – располосовал руку, сволочь, кровь под дождем не останавливается. Граев выругался. Он был мокрый, грязный, голодный, истекал кровью и к тому же шлепал по водяным потокам на асфальте в одних носках. Долго вспоминал, куда делись ботинки, пока не сообразил, что, видимо, так, босиком, и сбежал от привидения.

Денег на бомбилу в мокрых, слипшихся карманах, конечно, не было. Собственно, и бомбил в пять утра под проливным водопадом тоже не было. От парка (разумеется, это был парк, а никакой не настоящий лес) до дома не меньше полутора часов ходьбы. В носках.

По дороге Граев утешался тем, что городским язычникам, колдующим по ночам в парке, досталось от волосатого анахронизма не меньше. И поделом. Нечего ерундой заниматься. Граев специалистом по религии не был. Но высшее образование кое-как все же позволяло отличить древние природные верования предков от халтурной смеси индуизма и христианства, приправленной, как горошком, именами из славянского пантеона.

В бедро впивалась какая-то дрянь. Граев с трудом впихнул руку в карман напитанных водой штанов и вытащил кусок древесной коры. На гладкой стороне был вырезан рисунок. Граев спрятался от хлестких струй ливня под первым попавшимся козырьком, повернул кору к горевшему еще уличному фонарю, вгляделся в изображение. Страшилище, похожее на трехглавого крокодила о шести ногах, вот-вот настигнет добычу – зверя с угловатыми очертаниями мосластого волка.

До хруста сжав челюсти, Граев зашвырнул кору в урну.

Волк был некрупный, не матерый – из молодняка, но уже не щенок. Бурая, в рыжину, шкура отливала на уходящем солнце темной медью – редкий для волка окрас сулил удачу в деле. Кровь густо запеклась на морде – нож вошел точно в глаз.

Гъюрг выслеживал стаю всю ночь и половину дня. Подбирался близко – волкодлаки умеют брать у убитого зверя его запах, сохранять его и, когда нужно, заглушать им свой, человечий. Стая была в два десятка голов, самки со щенками и несколько крепких, осторожных самцов. Если бы рядом был Микила или кто-нибудь из побратимов, Гъюрг вышел бы и против всей стаи, чтобы добыть одного-единственного зверя. Но оборотни остались далеко. Не долго им было и передумать – наказать по-свойски собрата за добровольное изгойство. Гъюрг ушел в глухие болота, чтоб не попасться неволей кому из них на глаза. Ушел бы и совсем, в другие края, но дело кровное держало.

Хитростью, взятой когда-то от вожака, и приманками он незаметно отбил от стаи самца и увел обманутого зверя далеко в сторону. Бой был честный, один на один, волк против волка, клыки против ножа. Душа зверя не должна быть оскорблена смертью, принятой от врага, который бы прятался в кустах и бил стрелой из лука.

Взвалив тушу на плечи, Гъюрг унес ее к своему временному логову на болотах. Впереди, чтобы все подготовить, была целая ночь. На рассвете он должен отправиться в путь.

Еще до темноты он снял шкуру со зверя. Разложил до времени на траве, подсыхать. С приходом ночи разжег большой огонь, шепча Сварогу слова благодарности. В свете яркого пламени взрезал брюхо обезображенного зверя. Отбросил нож и обеими руками залез в волчье нутро. Вырвал сердце, потом печень. Обращаясь к духу убитого волка, он просил прощения за то, что отнял у него жизнь, а теперь забирает еще не остывшую жизненную силу. Сила нужна ему теперь для отмщения. Чтобы душа мертвого не являлась живым, тревожа, требуя возмездия для убийцы. Чтобы была принесена примирительная жертва богам, оскорбленным пролитой не для них кровью. Сила нужна, чтобы не дрогнула рука, не подвело чутье, не обманул глаз. Гъюрг по-братски просил зверя отдать ему свою волчью сноровку, волчий нюх, волчье темное знание. Насадив сердце и печень на жердину, он обуглил их на огне, чуть остудил и жадно начал рвать зубами полусырое, с кровью мясо.

Наевшись, запил болотной водой из кожаного меха. Снова полез в звериное склизкое нутро, нащупал желчный пузырь, аккуратно вынул. Волчья желчь обладает колдовским свойством делать неуязвимым воина и убивать врага – это знал каждый из оборотнического братства. Гъюрг стянул с себя рубаху, макнул палец в густую темную жидкость и провел полосы на щеках, на лбу и груди. Потом вымазал в желчи лезвие ножа, топор, наконечники обоих копий. Когда волчий яд подсох, воткнул копья древками в топкую землю и осторожно растянул на остриях снятую шкуру.

Теперь зверь отдал ему все, что мог отдать. Гъюрг сложил останки животного в огонь, проговорил заученное напутствие в землю мертвых. Душа зверя, как и человечья, не может покинуть мир живых, пока добрый огонь не пожрет мертвую плоть.

Когда пламя начало стихать, Гъюрг забросал его землей, утоптал место. До рассвета оставалось недолго. Гъюрг лег в траве и сомкнул веки.

Он не знал, спал или грезил, давая роздых телу и голове. С первым птичьим гомоном, зовущим солнце в предутренней серой мгле, он открыл глаза. Встал и, повернувшись спиной к восходу, громко, отчетливо произнес слова. Тайное заклинание, самое ценное имущество оборотня, которого у него не отнять, не вырвать никакими пытками и ни за какие богатства на свете. Эти слова переходят только к Волку и только от вожака вместе с его кровью в ночь побратимства.

Тайные звуки отзвенели в сыром холодном воздухе болот. Не тратя времени Гъюрг быстро пролез под шкурой между копьями и вспрыгнул на нижнюю ветку сохнущей сосны. Оттуда перелетел через шкуру поверху.

И грянулся оземь волком.

Чужак не заметил бы перемены, по-прежнему видел бы человечье тело, штаны, сапоги, оружие в руках и на кожаной перевязи, мех с водой, прицепленный к поясу. Только свой увидел бы, унюхал сидящего внутри человечьей оболочки хищника, глядящего на мир через глаза человека. Изменились запахи, цвета, ощущения пространства. Осталось – и усилилось – одно. Желание крови.

Оставив глухие болота, Гъюрг шел неприметными звериными тропками. Но дорогу находил не чутьем – цепкой памятью лесного жителя. Волчий дух не мог вытравить человечьего разумения из того, кто достаточно силен, чтобы укротить в себе зверя.

Великий Дух Отца-Волка следовал за воином. Гъюрг ощущал его незримое присутствие и благодарил шепотом, обещал досыта напоить кровью и напитать мясом. Отныне он считал себя единственным из братства, кто не предал Духа Отца. Единственным, кто сохранил верность волчьей воле. Остальные пожелали стать рабами рода, трусливых и скучных законов рода. Волк-Отец останется с Гъюргом, потому что теперь только Гъюрг, не связанный родом, сможет насыщать его.

Обычное для Волка дело. Но никогда, даже с пришедшими опытом и привычкой, Гъюрг не относился к этому как к обычному делу. Перед обычным делом жилы не натягиваются в предвкушении, как струны гуслей, не щекочутся радостные мысли в голове, не звенит все тело песней воина-оборотня. Для любого бойника это священный праздник, будь то обряд-инициация или месть за убитого собрата. Почти шесть лет отделяло Гъюрга от того дня, когда он, посвящаемый в Волки, впервые обагрил оружие кровью. Он уже забыл, кто тогда ему попался – общинник, изгой или чей-то раб. Помнилось только хмельное ощущение воли, упоение мыслью, что он принят в стаю, трепет при виде протянутого ему на копье куска человечьего мяса. Тот трепет давно ушел, хмель сменился рассудочной ясностью в голове, упоение же осталось, хоть и не было больше стаи.

Гъюрг едва не бежал. Но даже стремительный волк, обгоняющий солнце, не добрался бы до дворища старого Жилы раньше пламенного полудня.

Когда светило встало почти над головой, Гъюрг был на Голом холме, откуда далеко видно на восход и на запад. Хозяйство Жилы отсюда показывалось как на ладони – крошечные постройки, плеши заимок, точечные фигурки людей.

У самых ног оборотня в короткой траве пристроилась его тень – силуэт крупного, поджарого зверя.

Граев топтался у чужой двери, на три этажа выше своей, и никак не решался нажать звонок. Подносил палец к кнопке и тут же, будто стыдясь, поспешно опускал. Не очень-то он верил во все эти штуки. Хотя допускал, что у других могут иметься веские основания для их веры. Кроме того, испытывал инстинктивное отвращение к колдунам, хоть шарлатанским, хоть каким. С детского сада так и не сумел отделаться от нелепой мысли, что колдуны могут превращать людей в жаб. Очень даже запросто.

Дверь отворилась, и на Граева глянули добрые, ласковые глаза.

– Что же вы тут стоите? Ксения уж заждалась вас. – И голос под стать глазам – добрый, глубокий, так и утопаешь в нем, как в любимых объятиях. – Проходите же.

Граев перешагнул через порог, озадаченный.

– Заждалась? – переспросил. – Как это? Я...

– Даша, – раздался из комнат другой голос, точно так же ласкающий того, к кому был обращен. – Веди его сюда, да чаю не забудь нам.

Граев вконец потерялся от такого бесхитростного и добродушного натиска, от которого почему-то сразу хотелось плакать, как в детстве, выговаривая все свои беды.

– Проходите же, – улыбаясь, повторила Дарья и показала глазами, куда нужно идти. Сама же скрылась в кухне.

Граев, помешкав, шагнул в комнату. Здесь было тесно, светло, уютно и приятно пахло какой-то душистой травой. Мебели мало, зато на стенах всего много – иконы в углу с зажженной лампадой, фотографии в рамках, горшки с цветами, полки с книгами и старая, с облупившимся лаком гитара.

– Здравствуй, Антошка. – Навстречу ему выкатилась коляска с сидящей в ней, радостно оживленной женщиной. Она была все еще красива, несмотря на болезнь, на уходящие годы, на затворнический образ жизни.

– Здравствуй, Ксюш. – Граев стеснительно развел руками. – Давно к тебе не заходил, решил вот...

– И хорошо, что решил. Только зачем на коврике под дверью так долго топтался? – улыбнулась Ксения, некогда одноклассница Граева, за которой он почти что ухаживал в последнем школьном году.

– Вы что, в глазок на меня глядели? – чуть не покраснел Граев.

– Так нет же у нас глазка, Антошка, – рассмеялась Ксения, и так заразительно, что Граев сам начал улыбаться. – Ну садись, что стоишь, сейчас чаем тебя напою, горе мое, а после и расскажешь все, что тебя мучит.

– Откуда ты знаешь?...

– А зачем же еще ты ко мне пришел, для чего бы мялся столько времени у двери?

Граев удрученно кивнул, но тут же спохватился:

– Что я, проведать тебя просто так не могу? Рядом живем, а сколько времени не виделись...

– Это уж точно, года четыре назад последний раз, – согласилась Ксения, и Граев засмущался.

Когда у Ксении отнялись после болезни ноги, он уже возил по двору колясочку с маленьким Василем. Было не до гостеваний. А потом и вовсе забылась прежняя дружба.

– Вот и чай. – Ксения помогла младшей сестре переставить чашки и угощение на стол. – Антошка, живо за стол, хватит уже скромностью своей меня жалобить. А ты, Дарья, – строго и с неизменною ласкою обратилась она к сестре, – пошла бы погуляла. Мы тут сами управимся.

– Да ведь не хочу я гулять, Ксенюшка.

– Вот, – притворно рассердившись, Ксения повернулась к Граеву, – никак не могу ее убедить, чтоб не няньчилась со мной. Выходила б замуж, племянников мне нарожала. Какая мне радость с того, что ты тут заперлась вместе со мной? – с укоризной спросила она Дарью.

Та лишь улыбнулась, покачала головой.

– Не сердись же, Ксюша. Куда я от тебя? Ну ладно, пойду в магазин схожу. Пирог печь буду.

Она вышла, перекрестившись на иконы и прикрыв за собой дверь.

Ксения разлила чай.

– Ну как ты... вообще? – спросил Граев. – Слышал я, ты занялась... – Замялся, не зная, какое слово подобрать.

– Шарлатанством? – с интересом глядя на него, подсказала Ксения.

– Ты не могла, я тебя знаю, – возразил Граев.

– Люди меняются, – с иронией продолжала она. – Магия, ясновидение, целительство – чем еще зарабатывать на жизнь несчастной калеке?

– Правда?

– Ты разочарован?

Граев помотал головой.

– Я тебе не судья. – Поразмышляв, добавил не совсем уверенно: – И не такая уж ты несчастная как будто.

– Спасибо, – искренне сказала Ксения. – Бери печенье. Оно очень вкусное. Дарья удивительно его выпекает.

Граев ухватил горсть печенья и стал задумчиво жевать.

– А тебе не страшно? – спросил он вдруг. – Вся эта магия... довольно неприятная штуковина. Всяческие там энергии.

Ксения неожиданно расхохоталась, весело, легко, необидно. Но Граев все равно насупился и набил рот печеньем, будто решил не произносить больше ни слова.

– Уморил ты меня, – сказала наконец Ксения, досыта насмеявшись. – Уморил своими энергиями.

– Они не мои, – прожевав, отрекся Граев.

– Ну и не мои, – посерьезнела она. – Магии в моем доме нет и не будет. А страх... Бог надо мной, чего мне бояться. Пусть боятся те, кто себя над Богом ставит...

– Тогда что?

Ксения ответила не сразу.

– Знаешь, не каждому я даю ответ на его вопросы.

– Если я тебя обидел...

– Помолчи, пожалуйста, – мягко попросила она, но Граев почувствовал в ее голосе неожиданную силу, которой нельзя было не подчиниться. – Ко мне многие приходят, узнают как-то, со слухов, от знакомых. Молву-то не остановишь. – Она улыбнулась почти виновато, беспомощно. Граев поразился этому странному сочетанию властности и смирения. – Только не всем, кто приходит, нужна помощь. Вернее, им нужна не та помощь, какой они хотят от меня. Очень трудно бывает объяснить им это.

– Чего же хотят от тебя?

– Да вот этих самых – энергий. Хотят, чтобы я поводила руками у них над головой и вылечила от всех болезней, отобрала любовницу у мужа и присушила его к жене, заколдовала скупых начальников, чтобы зарплату прибавили и новую должность дали, помогла сына уберечь от армии, пьяницу отучила от бутылки... ну и так далее. Чудес хотят. Таких, за которые можно расплатиться деньгами.

– Таких не бывает? – усмехнулся Граев.

– Не бывает, – с внезапной усталостью в голосе сказала Ксения. – Чудеса слишком тесно связаны с душой. Либо ты ее убиваешь, либо исцеляешь – вот цена чудес, не деньги. Чудо – ключ к душе. Все зависит от того, кто держит этот ключ.

– А у тебя он есть? – ковыряя в пустой чашке ложкой, с напускным безразличием спросил Граев.

– Я сама – ключ, – просто и спокойно произнесла Ксения. Без всякой саморекламы.

– И давно? – вырвалось у Граева.

– А с тех пор, как Господь посетил меня. – Она кивнула на свои неподвижные ноги.

Граев примолк, переваривая.

– Ну так, – сказала Ксения. – Хватит обо мне. Возьми-ка вот это. – Она приподняла крышку с керамической вазочки, которую Граев принял сначала за сахарницу, не то пепельницу. Вынула оттуда какой-то сероватый шарик и протянула.

– Что это? – Граев понюхал. – Хлеб?

– Хлеб, – кивнула она. – Подержи в руке.

– Зачем?

– Затем. Чтоб мне не тянуть все из тебя клещами. Знаю я, какой ты рассказчик.

Граев хмыкнул и зажал шарик в кулаке.

– Почему ты ждала меня? Ты знаешь?...

– Конечно, знаю. Мне жаль твою Марину. И я скучаю по Васильку.

Граев смешался.

– Он... ты... а как?...

– У тебя хороший сын. Жаль, что ты не познакомил меня с ним. Но я часто вижу его.

– В окне?

– Нет, Граев, не в окне. Вот тут. – Она приложила два пальца ко лбу. – Иногда мы даже разговариваем.

Граев мучительно сглотнул.

– Он не знает, кто я. Думает, что я добрая волшебница из сказки. А сейчас он слишком далеко. Я вижу его, но не могу говорить.

– А если бы... он был ближе... могла бы? – выдавил Граев.

Она покачала головой.

– Не знаю. – И повторила: – Он слишком далеко.

Граеву показалось, что он понял.

– Да, он далеко.

Ксения протянула руку.

– Давай.

Он отдал ей хлебный катышек. Ксения положила его себе на ладонь и сверху накрыла другой.

– А теперь молчи, – велела она, откинула голову на спинку коляски и закрыла глаза.

Граев не знал, куда деть собственные очи, – от всего этого непонятного чисто психологически ощущал он себя не слишком здорово, примерно как принцесса на горошине. Смотреть на добрую волшебницу из сказки, уснувшую красавицу, было почему-то неудобно, словно он совершал что-то неприличное. Граев стал разглядывать иконы.

Богородица, Спаситель и бремя Его надежды, возлагаемое на смотрящего. Какой-то святой, Граев не разбирался, с тихой радостью в лике...

«Чудо слишком тесно связано с душой», – вспомнил Граев и вдруг понял, что это правда. С икон густо стекало в тесную комнату чудо и претворялось в тепло человеческой души. Тепло, которым стал сам воздух этой маленькой квартирки. Из которого не хотелось уходить, несмотря на психологическую принцессину горошину. Да что там – Граев просто бессовестно наслаждался этим обезболивающим и любящим его покоем. Такого глубокого душевного комфорта он не испытывал уже давно. Почитай, с безоблачного младенчества, о котором все равно ничего не смог бы рассказать.

Из чего следовало, что психология и душа – на порядок разные вещи.

Ксения открыла глаза и долго, почти с нежностью, слишком похожей на жалость, смотрела на Граева.

– Что? – не выдержал он.

Она протянула руку, показала на его бровь.

– Ты знаешь, откуда это у тебя?

Граев пожал плечами.

– Родовое наследство, – сказал как можно пренебрежительнее, но внутренне был испуган.

– Как умерли твой дед, прадед, прапрадед по мужской линии, тебе известно? – настойчиво спрашивала Ксения, так, словно он был обязан это знать.

– В общих чертах, – отговорился Граев, знавший только про деда, что с ним приключилась какая-то темная история.

– Слушай, я расскажу тебе.

Граеву стало не по себе. Трясущимися руками он принялся выливать из чайника в чашку крепкую заварку.

– Твоим предкам по этой самой линии очень не везло. Всех я не могла увидеть. Но некоторые... Один погиб молодым еще на охоте. Его загрыз волк. Другой жил с собственной сестрой, кровосмеситель. Его и сестру казнили, очень жестоко. Много было самоубийц. Двое погибли на дуэли. Твой род был знатен. Но ко времени революции захудал. Один из твоих предков был лишен дворянского звания и сослан в каторгу за убийства. После революции прадед твой сошел с ума. Чекисты посчитали его смутьяном и расстреляли.

– Подлечили дедушку, – убито пробормотал Граев и залпом высосал всю заварку из чашки.

– Твой дед благополучно пережил все репрессии, но после, уже в старости, исчез бесследно. Про отца ты знаешь, – закончила Ксения.

В ряду перечисленного смерть отца не была чем-то из ряда вон. Можно сказать, милосердной была. Узнав о рождении второго сына, Антона, Граев-старший на радостях хлебнул лишку и в веселии попал под скорый поезд. Перерезало ровно пополам. Не мучился родитель.

– У них у всех было это. – Ксения постучала пальцем по брови.

– Очень мило, – ушибленно отозвался Граев. – Все это тебе прошептал на ушко кусок хлеба?

– То же самое могла прошептать мне любая принадлежащая тебе вещь. Понимаешь, Антон, я не уговариваю тебя верить мне. Но тому, кто приходит к тебе, ты не можешь не верить.

Граев непроизвольно дернул головой, уставился на Ксению беззвучно скулящими глазами.

– Я ему не верю, – нацедил сдавленно. – Я в него не верю. Это мой бред. Кошмар. Я болен. Мне плохо. Зачем ты хочешь внушить мне, что он настоящий?

– Ты здоров, как бык. И он – настоящий. Он что-то хочет тебе сказать. Что-то важное. Но у него не получается. Он слишком старый.

– Кто, привидение? – поразился Граев.

– Любое творение Божие и человеческое оставляет после себя след в этом мире. Он – след давно умершего. Очень старый след. Но через него тебе посылается испытание, в котором содержится знание.

– Какое? – с мукой в лице спросил Граев.

– Может быть, о том, как избавиться вот от этого? – Снова пальцем по брови.

– От родового проклятья, – мрачно изрек Граев.

– Родовое проклятье – чепуха на постном масле. Дурное суеверие. Просто некоторые преступления против Бога и Его творения так велики, что преступник не вмещает в себя свою вину и наказание за нее. Они переходят на потомков. Твой далекий предок совершил какое-то злодейство, настолько гнусное, что расплата за него длится так долго...

– Ты не можешь мне помочь? – безнадежно взмолился Граев.

– Тебе уже помогают.

– Это пугало-то помогает? Да он двух слов связать не может! – вспылил Граев.

– Испытание не бывает легким... Да, он очень старый, – задумчиво повторила Ксения. – Вселенная – это память. Память Бога. Мудрость Бога о мире. Воплощенное Слово. – Она говорила как будто сама с собой, забыв о Граеве. – Твой преследователь – полустершаяся частица этой Памяти. Не всегда стоит к ней прислушиваться, потому что она – на пути к небытию и через нее веет дыхание смерти. Но иногда – стоит. Живая вода сказок бессильна без Мертвой воды.

Граев скривился, как от кислятины.

– Долго же это чучело идет к небытию. Сколько там ему веков натикало?

– Что-то держит его здесь. Потому и говорю тебе – разгадай его слова, постигни их смысл.

– Интересно как.

– Молись. Иди в церковь и молись о благодати разумения.

Граев встал.

– Ну, мне, пожалуй, пора. Спасибо за чай и за страшную историю... – Он порылся в кармане, вытащил деньги. – Сколько с меня?

– Сядь, – попросила Ксения, и короткое это слово насильно усадило Граева на место. Деньги стыдливо перетекли обратно в карман. – Не будь глупее, чем ты есть. Но не пытайся казаться умнее и сильнее, чем ты есть. Ты не понимаешь смысла своих несчастий. Нелепых случайностей не бывает в природе. Ты хочешь спасти своего сына? Найди смысл беды.

– Никаких шансов, – закрыв глаза рукой, тихо сказал Граев. – Ему не дают ни единого шанса.

– Шанс дают не люди.

– Бог? – поднял голову Граев. – Да твой Бог равнодушен, как сытый удав...

Ксения приложила палец к губам.

– Тсс. Бог не маньяк, который убивает людей и наслаждается их муками. Он же не виноват, что по-другому Его не слышат. Если мальчика можно спасти, это сделаешь только ты, никто больше.

– Я должен продать душу Богу в обмен на жизнь моего сына?

Ксения не ответила, отвернувшись.

Граев снова встал, нерешительно потоптался, собираясь уходить. И услышал:

– Мы вольны поступать, как нам вздумается. Но последствия наших действий нам не подвластны. Мы рассчитываем получить одно, а получаем совсем другое. Часто кажется, что между двумя событиями нет связи. Только сверху видно, что это – причина и следствие. Подумай, Граев, и реши, что тебе делать. Дарья тебя проводит.

Граев подошел к женщине и положил руку ей на плечо.

– Прости, Ксень...

– Василек поправится, пусть приходит к нам, – снова потеплев, сказала она на прощанье. – Мне радость будет.

Только когда тень отделилась от стены, Граев понял, что это не совсем тень.

Он просидел в палате, возле сына, до вечера. Сиделки и медсестры заглядывали нечасто, было тихо и сумеречно, и Граев заснул. А потом увидел эту тень, не вполне понимая, спит он еще или уже нет. Тишина стояла ватная, и тень не подавала признаков жизнедеятельности. Граев надеялся, что она сама как-нибудь исчезнет и не стал ничего предпринимать. Но все-таки выяснил, что уже не спит.

Однако тень и не думала пропадать и изводила его еще с полчаса. Граев занервничал. Подумал, что нужно бы встать и уйти. Но тогда тень останется наедине с ребенком. Граев продолжал сидеть, охраняя сына.

Тень вдруг задвигалась. Увеличилась в росте, приобрела объем и шагнула вперед. Помещение наполнилось замогильным сквозняком-выдохом:

– Гъюрг...

Граев загородил собой ребенка, но уже понимал, что это безумие. Просто он сошел с ума. Ксения пожалела его, подыграла и, скорее всего, сама верила в то, что говорила. Всегда она была чересчур впечатлительной. А ведь все просто. Так просто, что хочется удавиться.

Свои действия после того, как к нему пришло это ясное понимание, Граев запомнил очень плохо. Фрагментарно впились в память эпизоды героической битвы с призраком-кошмаром: стул, убитый о стену, столик-подставка на колесиках, укокошенный насмерть о ту же стену, собственный устрашающий вопль: «Вали отсюда, паразит!..», свалка у дверей, когда на него навалились сразу трое или четверо и пытались всадить шприц. Наверное, в конце концов им это удалось. И на десерт – призрачный шелест в голове: «Прости-и...». Надо же, чувство юмора у привидения обнаружилось.

Очнулся Граев на диванчике в холле. Протер глаза, сел, узрел, что уже утро. Над ним с мрачной физиономией стоял медбрат очень больших размеров.

– С утречком! – гулким басом возвестил медбрат. – Ну что, карету будем вызывать?

– Какую карету? – морщась от головной боли, спросил Граев.

– Очень скорую. От соседей. Тут недалеко психоневрология. Так как? Мне вообще-то тут с вами некогда. Своих больных хватает. А тут еще родственники в буйство впадают.

– Мне уже лучше, – сказал Граев рассеянно и поднялся. – Мне надо идти... Срочно надо...

И не вполне твердым шагом направился к лифту.

Медбрат прогудел ему вслед:

– А подлечиться не мешало б, слышь.

Граев только рукой махнул. Он торопился. Нужно было успеть. Он должен быть первым. Непременно сделать это самому. Только тогда придет покой. Видение перестанет преследовать его. Тот парень, Артур, был прав. Бессильная ненависть жрет его с потрохами и не давится. Превращает в готового психа с галлюцинациями. Нужно убить ее, очистив себя от нее...

Афиши, развешанные по городу, сообщали о сегодняшнем концерте. Граев пришел домой, вытащил из нутра разбитого телеящика «Макаров». На глаза попалась фотография – он, Маринка и пятилетний Василь на пони с горой воздушных шариков. Улыбки до ушей. Шарики вот-вот унесут мальчишку в небо – вместе с пони.

Граев понял, что плачет.

Он вынул фотографию из рамки и положил в карман. Потом два часа сидел на балконе, глядел в небо. Пытался найти внутри себя оправдание собственной жизни, которая впереди, после всего этого. Но внутри была только жгучая пустыня...

В полутьме подъезда, на выходе, его ждали. Граев попытался пройти мимо, сделав вид, что ничего не заметил. Но, повернувшись к тени спиной, почувствовал – кожей, затылком, позвонками: она поползла следом за ним. На этот раз он не стал ее гнать. Убедившись в том, что дело сделано, она сама сгинет. Насовсем.

Хлеба этим годом уродились хорошие.

Гъюрг-волк отчужденно следил из леса за тем, как двое сыновей Жилы оголяют серпами ржаное поле. Оборотень живет охотой и тем, что отберет силой у рода-племени или на дальней чужой стороне. Теплый, сытный запах только что испеченного хлеба доводится ему вдыхать не часто. Это человек без хлеба не может – дичает, опустошается. Волкодлаку дичать невозможно, он сам – лесной хищник. И на рабов земли, хлеба рощущих, смотрит холодно, с расчетом – как волк на добычу.

Но здесь его добыча другая. И расчет велся в голове у Гъюрга иной.

Двум крепким жнецам помогала жена одного из них и мальчишка-доросток, лет двенадцати, внук Жилин. Вязали снопы и складывали в скирду обок поля. Там же Гъюрг углядел в корзине-люльке сосунка. Баба только что совала ему в пищащий рот толстую молочную сиську, убаюкивала.

Гъюрг дождался, когда оба брата уйдут подале от скирды, обогнул по кромке леса поле, сложил оружие под кустом, оставил только нож. Пригнувшись, перебежал к снопам. Мальчишка подошел с вязанками, приткнул, повернулся... и хотел было заорать, но не успел. Оборотень обрушил часть снопов, прикрыл тело. И подался назад в лес.

Снова переменил место, поближе к жнецам. Младший жал почти у самой кромки. Метнулась в воздухе веревка, петля поймала человека и стремительно умыкнула с поля, только короткий вскрик повис над тугими, подмявшимися колосьями.

Старший, Ждан, в полста шагах, резко вскинул голову. Не увидев брата, повернулся к бабе, что-то крикнул, махнул рукой. Та бросилась к младенцу. Ждан медленно пошел к лесу, серп держал перед собой как нож и звал младшего, Яруна.

На границе поля и леса он остановился, прислушиваясь, потом раздвинул кусты, шагнул. Продрался сквозь заросли и замер, увидев брата. Тот стоял прислонясь спиной к вековой ели. Копье прошло сквозь ребра, прибив его к стволу.

Горестный и яростный одновременно рык потек из глотки старшего брата, но не успел закончиться. Другое копье оборвало его, ударив Ждана в спину.

Гъюрг вышел из своей засады, подобрал серп и занес над телом...

Баба у скирды голосила в страхе – нашла погребенного под снопами малого. Ей вторил проснувшийся младенец. Завидев чужака, вышедшего на поле из лесу, она заметалась в страхе по сжатым бороздам, будто обезумевшая. Потом, опамятовав, кинулась бежать. Оборотень в несколько прыжков догнал ее, повалил, перевернул. Глянули огромные от ужаса глаза, пахнуло бабьим сладким потом. Гъюрг помедлил, уступив на миг вожделению, яростью отогнал похоть и отправил молодку вслед за мужем. Сосунок надрывался в своей корзинке.

Через несколько мгновений снова стало тихо. Даже кузнечики перестали стрекотать, и жаворонки замолкли.

Оборотень шел дальше, вдоль молодой, ненаезженной лесной дороги, что с заимки уходила. Тень свою прятал в поросли, и сам не высовывался. Ждал телегу, хлеб отвозящую, – должна была уже возвращаться на поле.

Из-за поворота послышалось нескладное пение – баба-возница, старшая невестка Жилы, брюхатая Улита гудела себе под нос, чтоб не заснуть на паркой жаре. Гъюрг пропустил телегу мимо себя, легко вспрыгнул на задок. Баба только ойкнуть успела – оборотень зажал ей рот, отобрал вожжи и намотал на шею. Удавив, оставил лежать на телеге. Лошадь продолжала неспешно переступать копытами по дороге, стегая хвостом назойливых мух.

Человек-волк держал кровавый путь дальше.

Дорога вывела к хозяйственным постройкам, скотному двору, гумну, огороженным высоким плетнем. С гумна слышались звуки молотьбы – били снопы, выколачивая тяжелым цепом зерно. Гъюрг подкрался к ограде, заглянул в просвет между жердинами. Молотил сам Жила, за полусотню лет не растерявший ни капли силы своей воловьей. Ровными, быстрыми, легкими взмахами заносил и опускал железное било, ремнем сцепленное с длинной дубовой рукоятью. Хозяйка его, Марута, под стать Жиле, высокая, крепкая, без единого седого волоса баба, веяла чуть поодаль обмолоченное зерно, подбрасывая в воздух на широкой лопате.

Оборотень шагнул к воротам и встал в проходе, широко расставив ноги, нацелив угрюмые глаза на хозяев. Первой вскинула голову на пришлеца Марута. Охнула, выпустила лопату, кулак прижала ко рту: Волк в боевом обличье, голый по пояс, увешанный оружьем, был изукрашен красными полосами – кровью. У пояса мешок с чем-то круглым подвешен. И каплет из него густо-красным.

Жила разогнул спину, поставил цеп стоймя, оглядел супостата помрачневшим взглядом. В один миг все понял, стиснул до белизны в пальцах рукоять цепа – иной защиты не было. Не таскать же с собой по хозяйству в страдную пору оружие.

– Ныне пришел я за твоей головой, старик, – глухо проговорил оборотень.

– Я старик, это верно, – севшим голосом ответил Жила. – Но с головой своей расставаться не тороплюсь, песий сын.

Оборотень оскалился, показав в звериной ухмылке зубы. Одной рукой залез в мешок у пояса, другой не выпуская копья.

– Тогда возьми еще эту впридачу к своей, жадный старик.

Круглый предмет описал дугу в воздухе. Жила отшатнулся, но все ж поймал страшный подарок, выпустив от неожиданности цеп. В руках у него была окровавленная голова старшего сына. Марута со сдавленным взрыдом осела на землю.

Издали, от дома, донесся долгий собачий вой.

Коротким, точным движением оборотень послал вперед копье. Острие угодило ровно в ямку между ключицами, и хоть с силой брошено было, Жилу не опрокинуло навзничь. Стоял старик, мертвую голову из рук не выронил, на убийцу с холодным смертным спокойствием смотрел, будто доволен был, что ненадолго пережил детей своих. Тяжелое древко начало вперед тянуть слабеющее тело. Жила покачнулся, крепче прижал к себе голову сына и медленно опустился наземь, завалился набок.

Оборотень, подойдя, ногой перевернул тело на спину, вырвал копье. Радостно было на душе у него. Не обманули знаки – удача шла с ним. Враг поверженный у ног лежал, и Дух Волка-Отца своего требовал. Гъюрг отбросил оружие, упал на колени, жадно приник губами к хлещущей кровью дыре. Пил, насыщая себя и питая Духа-покровителя.

Звук сзади насторожил. Оборотень оторвался от пиршества, резко откатился в сторону. Прыжком поднял себя на ноги, перехватил рукоять цепа, готового ударить. Баба в горестном бессильи застонала и хотела вцепиться в него зубами. Гъюрг отбросил ее тычком, Марута опрокинулась на снопы, всхлипнула, обреченно закрыла глаза. Волк нагнулся над ней с ножом в руке, взялся за ворот рубахи, полоснул сверху донизу, враз оголил стареющее бабье тело. Крупное, белое, с вислым от частых родов животом – троих вырастила, да десяток, не меньше, схоронила.

Смолчала баба, без звука приняла жестокое поругание. Оборотень перехватил удобнее нож и смаху всадил в висок женщины. Повернулся к телу Жилы, сказал, помня слова его:

– Ныне позор пришел на род твой, старик.

Перешагнул через труп, подобрал оружие и вышел с гумна. К дому направился – не окончена еще кровавая жатва.

Заглянул на скотный двор. Коров пастись увели, к вечеру пригнать должны, кто-то из малых, верно. Но до вечера ему еще хватит работы.

Привольно обстроился хозяйственный Жила. От гумна до дома, большого, на три родственных семьи, полторы сотни шагов наберется. Оборотню это на руку – не могли в доме слышать, как он старших обиходил, не могли попрятаться в тайные подпольные норы или убежать. Только пес цепной учуял, вой поднял, но его, видно, окоротили.

В дощатую калитку Гъюрг вошел открыто, не прячась. Быстрым взглядом охватил двор, пнул кинувшуюся под ноги курицу. Та с кудахтаньем взлетела на плетень. Огромная псина, помня первое знакомство с оборотнем две седмицы назад, утробно рычала, но рваться с цепи не решалась. Шерсть вдоль хребта у пса стояла торчком.

Двое смотрели на Гъюрга с лавки у избы – дурачок, сын Жилы от первой жены, похожий на молодого старичка, и девчонка лет десяти. Убогий лыбился невесть чему, девчонка боязливо отступила, глаза распахнула и вдруг бросилась за дом, подолом взмахнув.

Волк двинулся к лавке. Дурачок держал в руках деревянную недоделанную свистульку и ножик. Глядя на приближающегося чужака, начал беспокойно моргать, но лыбиться беспомощно не перестал. Гъюрг, подойдя, отобрал у него ножик, как взрослый у дитяти, подкинул, рассматривая, на ладони и вдруг, незаметным движением, воткнул в тощую шею убогого. Тот забулькал горлом, выронил свою игрушку. Оборотень уже шел в дом.

У печи громыхала горшками древняя старуха – мать Жилы, оставленная хозяйничать. На Гъюрга и не взглянула, верно, туга на ухо была. Оборотень толкнул ее в угол, по-быстрому пришиб обухом топора. Весь род Жилин умирал молча, как закланный. Да он и был заклан – Волком, его обетом перед богами.

Кроме старухи, во всем доме никого не нашлось больше. Оборотень обошел все полутемные закуты, срывал занавеси, заглянул в широкий дубовый ларь с тряпьем. Но чутье зверя не давало уйти. Пахло еще добычей.

В горнице с печью-каменкой он отшвырнул с пола плетеную подстилку, сдвинул щепу-затвор, откинул крышку. Из земляного подпола тотчас вырвалось смерденье, сырость пополам с нечистым человеческим духом. Гъюрг втянул в себя вонь, довольно оскалился. В тесной яме глубиной по пояс человеку сидела, скрючившись, грязная, растрепанная, в оборванной рубахе белобрысая девка. Задрала голову, мигая от света, глянула шалыми от долгого заточения глазами. На немытых щеках – разводы от рева, желто-зеленый след огромного синяка на скуле, в дырах окровавленной рубахи – поджившие полосы от плети. Д обро отходили девку, мяса родного не жалели. Сам Жила, конечно, дочку вволю отхлестал, чтоб не позорила род гулящая.

С тяжкой неприязнью смотрел Гъюрг на братнину зазнобу, Росаву длиннокосую. Даром что на вид девке пятнадцати нет – успела с парнем в кустах поваляться. За другое что не забили бы брата до смерти.

– Вылазь, девка, – велел Гъюрг.

Но она только хлопала дурными глазами, жалобно шмыгала носом. Рассудком, что ль, повредилась, в земле сидючи? Пришлось повторить, показать рукой.

Поняла, задвигалась. Встать не сразу получилось, спина задеревенела за столько времени в яме. Оборотень и не думал помогать. Ждал, глядел сумрачно на ее коряченье.

Наконец выползла. Старуху в углу как будто не заметила, смотрела на чужака, вроде спрашивала: куда ей теперь? Гъюрг показал на дверь: иди. Она тупо исполнила требование, повернулась, пошла. Но до двери не дошла. На затылок обрушился топор, чавкнула кость.

Обтирая тряпьем лезвие, Гъюрг запоздало подумал, что в девке могло остаться братнино семя, дать плод. Да и пригодилась бы она, может быть, ему самому. В лесной жизни бабья хозяйская наука тоже требуется. Все лучше, чем одному изгойствовать.

Досадуя, он вышел из избы. Пса не было – трусливо уполз под сени. Помня об убежавшей девчонке, оборотень повернул за дом. В огородных грядках никого не было, в кустах ягодных тоже пусто. Сунул нос в отхожую яму – ничего.

Возле самого плетня, за грядками лежали сколоченные доски. Волчий слух уловил принесенный воздухом шепот. Перемахнув через вершки брюквы, оборотень поднял дощатку. Две пары испуганных глазенок уставились на него из ямы, где вперемешку с навозом прела ботва и сорняки. Давешняя девчонка и еще одна, совсем маленькая, жались друг к дружке, обнявшись.

– Ишь, глупые, куда забились, – покачал головой Гъюрг.

Детский тоненький крик взвился к небу и тут же замер.

Оборотень вернулся на гумно, где ждало отложенное на время волчье жертвоприношение.

Над трупами уже вились крупные зеленые мухи, садились на мертвые открытые глаза, заползали в нос и рот, облепили все еще сочащуюся кровью дыру от копья и отрезанную голову. Их звенящее жужжанье слышалось еще издалека.

Не обращая внимания на мух, оборотень обезглавил топором тело старика. Обе головы, отца и сына, сунул в мешок. Душа мертвого не найдет успокоения, пока не будет предано огню все тело целиком. Гъюрг не желал облегчать врагам посмертное существование. Месть будет полной, когда он закопает головы в глухом лесу и души мертвых, привязанные к гниющей плоти, окажутся заточенными в сырой земляной темнице.

Затем он проделал все то же, что и с тушей убитого накануне волка. Только обугливать скользкие комки плоти не стал – жертва Духу-Волку должна быть чистой, не тронутой земными силами-стихиями. И желчь человеческая не нужна была оборотню. Предать же огню обезглавленные останки ему и в мысли бы не пришло.

Утерев губы ладонью, он возблагодарил Духа-покровителя за удачную охоту. Взял мешок, покинул гумно и сел ждать в тени дуба-богатыря возле воротины скотного загона. Солнце уже правило свою ладью книзу.

Натужное мычанье коров, нагулявших за день молока, прогнало дрему. Оборотень встряхнулся, отложил оружие в сторону и пошел навстречу медленно бредущему скоту. Позади трех коров с одним теленком и бычка устало вышагивал мальчонка-пастух лет восьми-девяти. Несильно щелкал кнутиком, зевал. Завидев чужака, встал, как вкопанный, рот открыл, оглянулся на дом. Привычная скотина сама шла к хлеву.

– Не бойся, – сказал оборотень. – Твой отец рассердился бы, узнав, что его сын трус.

– Я не... не боюсь, – пролепетал мальчик, вытирая вспотевшие ладони о штаны.

– Это испытание, понимаешь? – говорил волкодлак, приближаясь. – Все мальчики проходят его, чтобы вскоре стать мужчинами.

– Серко мне ничего не рассказывал про это, – храбрясь, сообщил маленький пастух. – А он старше меня на три лета.

– Это тайное испытание. Что ты знаешь о смерти?

Мальчик вздрогнул.

– Мужчина не должен ее бояться.

– Молодец. Ты хочешь научиться этому?

– Да.

– Тогда подойди ко мне. Я научу тебя не бояться смерти.

Мальчик послушно подошел, во все глаза рассматривая измазанного кровью мужчину.

– Повернись. Возьми вот это.

Оборотень, стоя за спиной мальчика, вложил ему в руку нож.

– А теперь повторяй за мной: «Отец мой Волк, стань передо мной, как лес перед травой, приди за мной, хозяин мой, забери страх мой перед Мораной-смертью, прими кровь мою, свяжи дух мой лютым бесстрашьем, вечной верностью тебе, возьми жертву мою и научи возвращаться от мертвых к живым и брать у них то, что им не принадлежит».

– ...стань передо мной... – прилежно твердил за ним мальчик, – ...прими кровь мою, свяжи дух... верностью тебе... к живым и брать у них то, что им не принадлежит. Дядя, а что им не принадлежит?

– Они сами себе не принадлежат, – ответил оборотень и, направляя руку мальчика, приставил лезвие к нежному горлу.

– Дядя...

Нож довершил тайный ритуал. Душа мальчика обещана им самим Великому Духу и станет его верным рабом в мире живых.

Гъюрг опустил легкое тельце в траву.

Торжествующий волчий вой пронесся над лесом. Потом еще один. Третий оборвался на середине.

Перед оборотнем возник всадник на гигантском коне. Он был далеко, но казался совсем рядом из-за своих нечеловеческих размеров. Подножием коню служила не земля, а воздух. Гъюрг поднял руку, защищая глаза от слепящего света, которым разил оборотня огненный всадник, слившийся со своим конем-пламенем.

«Перун-громовержец!» – беззвучно воскликнул Гъюрг, трепеща.

Всадник протянул могучую длань, указывая на мошку-человека. Тотчас молния-стрела ударила оборотня в голову, выбила искры из глаз, повалила на землю без чувств. Гром прокатился по небу грохочущей колесницей.

Огненное видение исчезло.

Граеву терять было нечего. И все-таки он испытал настоящий шок, когда увидел собственную тень.

Та, другая тень, увязавшаяся следом за ним, в свете дня казалась лишь дрожанием воздуха. В сквере перед концертным залом Граев снова обернулся, поискал. И почувствовал легкий толчок в грудь. Отступил на шаг, погрозил кулаком невидимке. Напился воды из фонтана.

Внезапно он понял, что ему нравится этот азарт охоты – на жертву, которая еще ничего не подозревает, но скоро будет валяться у него в ногах, истекая соплями. Он ощутил увлеченность, даже жадность к тому, что должно неотвратимо произойти.

И вдруг в поле зрения попала тень. Его тень, шагающая в ногу с ним. Только ног у нее было четыре. Верней сказать, лап. Большущих, мохнатых. И голова была сплюснута и вытянута. Не голова, а просто-таки морда. Граев мешком осел на подвернувшуюся скамейку, инстинктивно подобрал ноги. Тень послушно повторила все до точки.

Но шок быстро прошел. Ведь это только безумие, ничего больше, думал Граев. По-настоящему ничего этого нет. Просто нужно торопиться. Его собственное безумие подгоняет его, устраивая всякие такие фокусы, вроде этого.

Афиши здесь были расклеены на каждом шагу. Улыбающееся лицо убийцы смотрело на Граева отовсюду. От него не было спасения. Холод ненависти не могло прогнать никакое солнце. Только эта маленькая вещица, оттягивающая карман, даст отдых измученной душе...

Впереди, в просвете зелени, показался портик входа с рядами толстых колонн. До начала концерта оставалось полчаса. Обилеченная и просто гуляющая публика запрудила подходы к зданию. Граев свернул, отправившись искать служебный вход. Что-то необъяснимое, неподвластное уму толкало в спину, заставляло чуть не бежать. Мысли, тяжеловесные, отрывистые, чужие, перекрывали всему остальному доступ к сознанию Граева. «Опередить. Того, другого. Успеть. Но другого задержат. Другой давно стал бы первым. Ему не дают. Он не должен первым. Не дают те, которые все видят. Все знают. Не боги, но образом как боги. Они помогут...»

Мелькнуло и скрылось в толпе знакомое лицо. Граев встревожился. Артур был опасно близок к жертве. Надолго ли его задержат и каким образом? И вообще-то – кто? Разум Граева раздвоился, одна половина совершенно не понимала другую. Но охотничий осторожный инстинкт работал четко. Добыча выслежена и никуда не уйдет.

У служебного входа курили двое из охраны в форме с нашивками. Дверь была открыта.

Граев сориентировался. Народу с этой стороны ходило существенно меньше. Да почти никого. Зеленые насаждения, обтекавшие здание, позволяли тактическую хитрость.

Он вышел из зоны видимости охранников, немного подождал, высматривая подходящий объект на роль жертвы ограбления и попытки изнасилования. Девушка обнаружилась почти сразу. Вероятно, работала здесь и шла как раз к служебному входу. Выбрав момент, Граев налетел на нее сзади, крепко зажал рот, с быстротой и ловкостью, поразившими его самого, уволок в кусты. Там, работая одной рукой, смахнул с нее очки, разодрал на груди блузку, рывком распотрошил прическу. Потом сорвал с плеча сумочку и толкнул девушку не землю. Упав, она тут же закричала, зарыдала. Граев тенью скрылся с места происшествия.

Оба секьюрити уже бежали. Один рвал кобуру на поясе, другой целовался с радиотелефоном. Граев не стал смотреть спектакль до конца. Бросил сумочку, спокойно подошел к двери и через пятнадцать секунд затерялся в служебных коридорах здания.

Сначала все было тихо. Граев шел наобум, надеясь у кого-нибудь узнать, где разместили поп-звезду. Потом стали попадаться люди. Немного странные. Они бежали навстречу с озабоченными и напуганными лицами. Из их криков Граев ничего не понял. Ясно было только, что что-то произошло. Может быть, предположил он, это его тактическая хитрость натворила такой переполох? Например, девица описала его охранникам как монстра-терминатора. Хотя какая разница... По-настоящему беспокоило одно: как бы вместе со всеми не сбежала поп-звезда.

Поймав какого-то спешащего толстячка за плечо, Граев развернул его к себе и проорал в ухо:

– Где Пригоров?

Толстячок задыхался и явно обмирал со страху. Услышав имя певца, опасно побагровел и замахал руками:

– Там... там... прямо, второй налево, вверх, прямо, третья грим-уборная... боже, там не работает громкая связь...

Граев оттолкнул толстяка и побежал, отсчитывая повороты. На втором свернул налево, дошел до лестницы, поднялся. Коридор был пуст и безмолвен. Впереди маячила фигура. Охранник. Стоял спиной к Граеву, ковырял в ухе. Общая паника здешних мест не затронула.

Граев подобрался, напружинился и, ступая мягко, по-хищному, подкрался к охраннику. Тот, почувствовав, обернулся. Стремительно побледнел, уронил мобильник, горлом издал непроизносимый звук.

– Ты мне не нужен, – утробно проурчал Граев, ощерился и жестом велел убираться.

Охранник потрусил на полусогнутых, не оглядываясь.

Другой обнаружился после двух поворотов коридора, у самой двери грим-уборной номер три.

Этому Граев сказал просто:

– Беги.

Ну, может, и не совсем сказал. Коротко взрыкнул. Счастье служивого, что послушался.

Граев расслабился и толкнул дверь.

Пригоров полулежал в кресле перед гримерным столиком. Голову держал кверху, к носу прижимал комом полотенце. Белая рубашка была замазана темным, почти черным. Граев не сразу понял, что это кровь. В гримерке неприятно пахло гнилью.

– Наконец-то хоть кто-то, – возмущенно прогундосил Пригоров. – В этом вонючем сарае отыщется хоть один паршивый лекарь? У меня выступление срывается, я подам на вас иск за неоказание помощи. Куда все подевались? Где Кондратенко? Алик где? Чего стоишь, как идиот...

– Меня зовут Антон Граев, – спокойно сказал Граев.

Гнилой запах усиливался. Граев смотрел на своего врага и постепенно до него доходило, что смердит вот это черное, вытекающее носом из Пригорова. Да так обильно вытекающее, того и гляди все до капли выльется. Может быть, его воскрешение – только иллюзия? – отрешенно думал Граев. Или – наказание? Вот это самое – «Аз воздам...»

Пригоров отбросил насквозь пропитавшееся кровью полотенце, схватил что-то из одежды, прижал к лицу.

– Срать мне, как тебя зовут, – загнусавил он истерично. – Ноги моей больше не будет в этом клоповнике, здесь только крысам выступать... как? – Осекся и растерянно повернул голову на Граева.

Граев достал пистолет.

– Я пришел, чтобы...

Он замолчал. Говорить всякие громкие слова совсем не хотелось. Хотя можно было бы сказать много и с патетикой. С металлом в голосе и справедливостью в глазах. Но вот не хотелось. Азарт охоты пропал. Он чувствовал, как что-то покидает его, утекает безвозвратно. Глянул вокруг себя – на полу разлеглась нормальная, человеческая тень, размытая светом. Через секунду он услышал вой. Далекий, уходящий. Похожий на прощание.

Он увидел, что Пригоров тоже слышит этот волчий вой и дрожит, как заяц. Значит, это не безумие.

– Охрана! Алик! – рискнул позвать Пригоров, дав голосом петуха.

– Тсс! – Граев покачал головой и нацелил ствол на стремительно блекнущую звезду. – Не мешай мне.

Он посмотрел на пистолет и повторил:

– Я пришел, чтобы...

Не давалось ему это последнее слово, которое должно поставить точку в их безличных отношениях.

Действительно ли он пришел для того, чтобы убить? Действительно ли получит то, что хотел? А может, как раз наоборот? И с этим выстрелом ничего не закончится, а все только начнется. Бессильное, беспросветное, каждый раз обманывающее...

– Ты прощен, Пригоров.

– А? – Пригоров как завороженный смотрел на пушку.

Граев опустил пистолет и повторил, уже резче:

– Я прощаю тебя. Ты понял? – И мягче, увереннее, для самого себя: – Прощаю. И точка.

Профессии мстителя Артур посвятил себя много лет назад, взвалив на себя этот адски тяжелый, не приносящий прибыли труд. Кто-то должен служить древнему закону. Артур понял, что этот «кто-то» – именно он, после больницы, куда попал с проломленной головой, избитый четырьмя подонками. Всех четверых теперь нет в живых. Древний закон вел и оберегал Артура. Голос, звучавший в голове, говорил, что он все делает правильно. Потом голос уходил, и иногда вместе с ним пропадал кусок памяти. Но это не имело значения...

Артур солгал Граеву – они не были в равных условиях. Профессия мстителя предусматривала кое-какие преимущества. Профессионал не обременен эмоциями, не испытывает к жертве никаких личных чувств, только мешающих делу. Сладость мести – чушь. Для него это работа. И это блюдо он должен есть горячим, а не остывшим. А значит – преимущество во времени. Пока мститель по необходимости, дилетант, принявший его предложение, собирался с мыслями и подтягивал сопли, Артур успевал собрать о жертве нужную информацию. Образ жизни, места отдыха, привычки, маршруты, охрана, если таковая имелась, наличие оружия и тому подобные важные подробности. В сущности, его работа мало отличалась от работы киллера. Только тем необходимым условием, которое он сам себе поставил. Жертва должна видеть его в лицо и знать, за что приговорена.

Это была главная трудность. Он мог уже десять раз просто пристрелить своего теперешнего клиента, эту марионетку шоу-бизнеса. С расстояния. Без разговора по душам. Но моменты, когда Пригоров оставался один, были редки. Да и те уплывали буквально из-под носа.

Два раза в неделю клиент имел обыкновение обедать в одиночестве. Брал отдельный кабинет в ресторане и просиживал там не меньше полутора часов. Личного охранника на это время отпускал. Идеальная ситуация, казалось бы. Но ровно на эти полтора часа Артура замели в свидетели аварии неподалеку от ресторана. Какой-то кретин суицидный подрезал его «форд» и на хорошей скорости вмялся в рефрижератор. Затор на дороге образовался убийственный. Что удивительно, кретин не только остался жив, но даже шишки не набил себе на дурную голову.

Квартира тоже отпала в самый последний миг. Вслед за Артуром в подъезд втиснулась широкогабаритная мадам с чемоданами и попросила помочь затащить все хозяйство в лифт. На девятом этаже выяснилось, что обоим нужна одна и та же квартира. Оказалось – к знаменитому сыну временно переселилась любимая мама. Неопределенно временно.

Еще один шанс давал давно разафишированный концерт. И здесь все пошло наперекосяк.

Билет он достал заранее, но тот не понадобился. Прошло сообщение о заложенной бомбе. Объявили по громкой связи. Народ, успевший пройти внутрь, повалил валом, кого-то в панике помяли, Артура волной отнесло далеко от входа. Обратно он пробился только через пятнадцать минут. Уже ставили оцепление, но он, на голом упрямстве, прорвался, хотя надеяться было уже не на что.

План здания он тоже изучил заранее, побывав в роли инспектора пожарной безопасности. Знал расположение гримерок и костюмерных. Опять же на голом упрямстве сразу пошел туда. В полной пустоте – искать бомбу еще не начали.

В третьей гримерке нашел то, что искал. Даже в очевидном избытке. На секунду он почувствовал укол разочарования. Этот рохля, Граев, его опередил. Пригоров обмяк в кресле, нашпигованный металлом, как бомба террористов – болтами. Так показалось Артуру в первый момент. В следующий же момент ему почудилось, что труп лежит здесь уже давно и успел завонять, а кровь – спечься и почернеть. Он помотал головой, прогоняя видение, и уставился на Граева.

– Поздравляю. Хорошая работа.

Граев молча протянул ему пистолет рукоятью вперед. Труп внезапно поднял голову, мутно оглядел их обоих. Из носа у него жидкой струйкой текла совершенно черная кровь.

– Почему? – выдавил он, остановившись глазами на Граеве.

– Вот именно – почему? – удивленно повторил Артур, забирая пистолет. – Я не опоздал. Ты струсил, Граев. Что ж, значит, теперь моя очередь.

И не глядя выстрелил. Граев посмотрел – пуля продырявила переносицу.

– Зачем? – безучастно спросил он. – Я простил его.

– Чего ради? – усмехнулся Артур. – Думаешь, он оценил твое благородство?

– Мне не нужны его оценки. Месть – признание другого хозяином твоей жизни. Рабы мстят хозяевам за плохое обращение с ними... Ты сказал – убить ненависть. Вот, я убил ее. По-другому нельзя. Она только спрячется. А потом снова выползет. Будет искать, на кого наброситься.

Теперь Граева прорвало. Он сделался многословен. Он хотел говорить. Даже патетика не мешала. Патетика мешает тому, на ком пуд грязи висит. А сейчас будто летний дождь прошел и умыл Граева с ног до головы.

– Я простил его ради себя и ради сына. Кто знает, на что мы обрекаем себя местью. Себя и своих детей. Рассчитываем на одно, а выходит другое. Может быть, существуют связи между вещами, недоступные обычному зрению и пониманию.

Граев услышал себя и удивился – слово в слово повторил то, о чем говорила Ксения, хоть и не поверил ей тогда.

– Может быть, вся жизнь тогда превращается в месть. Неизвестно кому и за что. Любое действие становится злой игрой... не с судьбой, не с Богом, как, наверно, думают. С самим собой. По сути, самому себе мстить за то, что случилось. Глупо. Бездарно. Бессмысленно. Опасно. Это яд. Не хочу. Мы не сможем жить так.

И снова удивился – этому «мы». Разве чудо уже совершилось и его сын будет жить?

Артур вдумчиво почесал подбородок дулом пистолета.

– Чересчур мудрено. Проще надо быть, Граев. Проще смотреть на жизнь.

– Мне с тобой не по пути, – сказал на это Граев, подходя к двери. – Больше мне не попадайся. Даже случайно.

– Полегче на поворотах, мачо, – огрызнулся Артур. – Не то шепну на ушко ментам, кто им здесь пикничок с бомбой устроил.

– Какой еще бомбой? – повернулся Граев.

– Которую, конечно, не найдут, – хмыкнул Артур и задумался: – Если это не ты, то кто же?

Граев открыл дверь и вышел. Он-то догадывался, кто помог ему прийти к цели первым. Призрак оставил ему это странное знание.

Через оцепление он прошел легко – обыскали и чуть не взашей вытолкали за бумажные ленты.

Огненный всадник посреди черной ночи – первое что увидел Гъюрг. Небесный воин оставил свой след, отпечаток на внутренней стороне век. Гъюрг открыл глаза. Всадник пропал. Вместо него появился безобразный старушечий нос, с торчащими из ноздрей волосками. Беззубый мокрый рот, поросший подбородок. Пегие нечесаные космы. Но пахло хорошо. Сухой травой, землей, речным туманом, болотными испарениями.

Коротко застонав, Гъюрг отмахнулся от страшного старухиного лица, закрыл глаза. Во тьме снова был огненный всадник. Словно сторожил его. Нет уж, лучше старуха.