Волчица и Охотник

Глава шестая

К утру над Малой Степью лежит иней, гирляндами на каждой травинке. Серое небо кажется кипящим, тучи набухли – дурное предзнаменование. Эти знаки, как учила меня Вираг, могут предвещать приход чудовища, но мы с Гашпаром не можем найти ни единого следа.

Степь совсем не похожа на лес – здесь нет дупел, в которых можно спрятаться, нет теней, в которых может скрываться что-то большое с клыками и когтями. Никаких пророческих пятен крови или груд пережёванных костей. Когда мы обходим периметр вокруг деревни примерно на две мили – покачивающиеся вдалеке шатры едва видны, – плечи Гашпара напрягаются от разочарования.

– Не понимаю, – говорит он. – Люди не исчезают просто так.

– Знаю, – отвечаю я. Лес может поглощать всё, но не степь. – Возможно, они лгут.

– Какой прок в этой лжи?

– Возможно, они не придумали подходящего чудовища. Вираг когда-то жила в деревне с одной женщиной, которая была замужем за драконом и даже не знала об этом.

Гашпар поджимает губы.

– Дракон – зверь.

– Раз уж девушки могут быть волчицами, разве мужчины не могут быть зверями? – спрашиваю я. Мои слова заставляют его замолчать, и я продолжаю: – Женщина вышла замуж за мужчину, которого очень любила, хоть он и был из другого селения. Их селение было мирным, потому она больше всех была потрясена, когда деревенские дети вдруг начали пропадать. Родители отчаянно искали их, но находили лишь едва заметные следы волос и костей и молочных зубов. И тут женщина заметила, что её муж начал вести себя странно. И она поняла, что не может вспомнить, как же называлось его родное селение и как они вообще познакомились. Готовая вот-вот расплакаться, женщина села под цитрусовым деревом. Листья у неё над головой зашуршали, она подняла взгляд, и печаль на её лице сменилась ужасом. Знаешь, что она там увидела?

– Тела детей? – невозмутимо уточняет Гашпар.

– Нет. Она увидела семь голов своего мужа, спрятанные среди ветвей, и глаза у всех были закрыты – они спали.

Я почти готова, что он усмехнётся над моими языческими небылицами так же, как я хохотала над его патрифидскими сказками. Но его лицо открыто, выражает почти предвкушение.

– А что случилось потом?

– Женщина собрала все головы, подхватила в руки и отнесла мужу, чтобы с ним разобраться. При виде голов он расплакался, а потом показал ей тела похищенных детей. Все самые мясистые части были объедены. Всё ещё плача, он сказал, что отрезал себе головы, чтобы жениться на ней, а детей убивал и ел лишь для того, чтобы у него не возникало соблазна съесть её саму.

– Жители селения объединились и убили дракона?

– Как ужасно по-патрифидски с твоей стороны, – отвечаю я. – Нет, женщина сохранила тайну своего мужа и кормила его нежными сердечками ягнят.

С наслаждением смотрю, как он хмурится, и стараюсь не обращать внимания на тоску по дому, вспыхнувшую в груди. Воспоминания о рассказах Вираг одновременно острые и сладкие, как вишня. Вспоминаю, как сидела, скрестив ноги, на полу её хижины, держась с Борокой за руки, и слушала, как Вираг забивает нам голову сказаниями о человеко-драконах и богах-трикстерах.

К полудню Гашпар так и не выполнил своего обещания убить чудовище. Стараюсь не слишком злорадствовать по этому поводу. Животы у нас урчат. Хотя дичи в Малой Степи мало, и большинство сейчас впадает в раннюю спячку из-за сильного ветра и начинающегося снега, из лука Фёрко мне удаётся убить быстрого зайца, уши у которого с чёрными кончиками. Тихо его свежую и потрошу, пока Гашпар берёт колчан и натягивает лук. Будь я чуть более милосердной, а Гашпар – менее упрямым, я бы предложила поохотиться за него. Но моя доброжелательность испарилась после стольких часов хождений по обдуваемой всеми ветрами степи, и, несмотря на нашу сделку, я полагаю, он всё ещё не желает принимать помощь от волчицы.

С большим усилием он натягивает тетиву до самой щеки и пускает стрелу. Та вылетает, словно птица в пьяном полёте, очерчивает спираль и падает у моих ног. Не в силах сдержаться, смеюсь.

– Надеюсь, принц из тебя лучше, чем Охотник.

Краснея, Гашпар выхватывает стрелу. Он подаётся вперёд, грудь вздымается от тяжёлого дыхания. В холодном дневном свете я вижу розовые ручейки рубцовой ткани, бегущие из-под повязки на глазу. Тёмные ресницы на его здоровом глазу дрожат, словно он едва убеждён в собственной смелости.

– Я – по-прежнему принц, – напоминает он мне низким голосом. – А ты – просто какая-то волчица.

Его бахвальство не вызывает у меня раздражения; во всяком случае, он только что доказал, что даже самые мои бесхитростные насмешки могут его взбесить.

– Тем более. Ох и тяжело тебе осознавать, как сильно я тебе нужна, – говорю я. – Без меня ты не сможешь выжить.

Мои мышцы напряжены – я готова к его ответу. Но глаз Гашпара лишь ещё больше сужается, а по лицу пробегает хмурая тень.

– Моё выживание – по-прежнему залог твоей жизни. Если принц погибнет у тебя на глазах, платить придётся тебе. Скажи мне, волчица, кто кому принадлежит?

Он говорит о принце так, словно это кто-то другой, кто-то, с кем сам он знаком не слишком хорошо. Снова удивляюсь, почему он, кажется, презирает власть настолько же, насколько я её желаю. Но это лишь заставляет моё сердце трепетать от гнева – от настоящего гнева, куда сильнее, чем просто злобное самодовольство.

– Моя жизнь стоит намного меньше твоей, – огрызаюсь я. – Если она принадлежит тебе – значит, ты заключил невыгодную сделку.

Гашпар переводит дыхание.

– Если б дело было только в твоей жизни. Напоминаю, ты поставила на карту будущее всего своего селения, доверив мне защиту от гнева моего отца. Если ты потерпишь неудачу – их жизни тоже будут потеряны.

Его слова хлещут меня, точно хлыст молнии. Как только моя ярость стихает, я краснею со стыда. Он прав – я совершила ужасный, глупый, эгоистичный поступок, связав себя и своих людей с этим колючим Охотником. Бросаю взгляд на его топор и думаю, как это лезвие рассечёт мягкое горло Бороки. Смотрю на его руки, затянутые в чёрные перчатки, и думаю, что именно эти руки тащили мою мать в разверзнутую пасть леса. Но хуже всего – истина: я сама навлекла на Кехси дурной знак смерти.

– Тогда сам сражайся со своим чудовищем, – отрезаю я, отпрянув. – Сам охоться на своих кроликов и соблюдай свой глупый обет.

Мне всё равно, насколько тщетны мои слова или сколько раздражения звучит в моём голосе. Тащусь обратно в деревню, не оглядываясь; мёртвый кролик болтается у меня в руке. Гашпар окликает меня, но я не слышу.

На то, чтоб вернуться к скоплению шатров, у меня уходит больше часа. Укрощённый гнев внутри нарастает, как клубок непролитых слёз. Кудлатая собака кусает меня за край плаща, скуля. Шерсти у неё так много, что я не могу различить глаза – только чёрный подрагивающий нос. Тощая овца нервно блеет, глядя на меня, словно не знает наверняка, что волк у меня на спине мёртв. Серебристо-серые коровы жуют свою жвачку, не обращая на нас внимания.

Руки у меня должны быть связаны, но Койетана не видно, поэтому я насаживаю кролика на палку и подвешиваю над огнём. Отступаю на несколько шагов, прикрыв лицо согнутой в локте рукой, но от света и тепла у меня всё равно слезятся глаза. Такой костёр будет согревать деревню всю зиму в степи, где ночи могут быть такими же холодными, как Калева. Чувствую укол удовлетворения, когда вспоминаю, что это – священное пламя Принцепатрия, а теперь оно используется, чтобы язычница наполнила себе брюхо.

Приседаю возле шатра Ханны, чтобы съесть своего кролика. Бросаю собаке печень и сморщенное багровое сердце. Разрываю жирное тёмное мясо руками и проглатываю хрящи, не разжёвывая. Мне как-то доводилось высасывать мозг из кроличьих костей, в разгар одной из наших самых скудных зим, но сейчас я не в таком отчаянном положении.

Покончив с кроликом, облизываю пальцы и достаю отцовскую монету. Сколько раз я очерчивала пальцами выгравированные символы, пытаясь понять их смысл – словно голодный, пытающийся выдоить молоко из камня. С одной стороны был выгравирован профиль короля Яноша, с его царственным носом и пышными усами. Пытаюсь обнаружить сходство между лицом Гашпара и позолоченным изображением лица его отца, но не нахожу, а потом сама же злюсь на себя за то, что уделила ему столько внимания.

– Это – форинт?[3]

Вздрогнув от неожиданности, поднимаю взгляд. Доротъя стоит от меня на безопасном расстоянии вытянутой руки. Её волосы собраны сзади под красным платком. С огромным интересом она смотрит на мою монету, и я стискиваю ту пальцами. Горло сжимается.

– Не знаю, – отвечаю я. Стыдно признаться, что я совершенно незнакома с денежными единицами Рийар. Когда король ещё собирал дань с Кехси, мы платили ему кованым серебром и кроличьими мехами, навьюченными на спины коней Охотников. – Она золотая.

– Тогда это арэнъя, – говорит Доротъя, вытянув шею, чтобы лучше разглядеть. В её глазах загорается блеск надежды, отчего я испытываю и подозрение и печаль. – Стоит две дюжины серебряных, может, даже больше. Я видела золотую монету лишь однажды.

Хмуро смотрю на неё, ожидая какого-нибудь злого замечания. Жду, когда она обвинит меня в воровстве или ещё каком языческом грехе. Но женщина лишь задумчиво смотрит на меня, подперев рукой подбородок.

– Долгое время у нас здесь вообще не было монет, – говорит она. – Потом, несколько лет назад, пришли купцы из Кирай Сека и скупили все наши шкуры, рога и шерсть. Купцы сказали, что купят все товары, какие у нас есть, но заплатят нам серебром. И нам пришлось ждать, пока вернутся те купцы, потому что в других землях серебро не принимали, а они с каждым годом брали с нас всё больше и больше за свои товары.

Внутри зарождается тихое неприятное чувство.

– Это были купцы короля?

Доротъя кивает.

– Однажды я видела человека с такой монетой. Странные знаки и всё такое. Он был из Йехули. Но не купец… сборщик податей.

Смысл её слов доходит до меня не сразу.

– Вы встречали человека с такой же монетой, как у меня?

– Да, – отвечает Доротъя, морща лоб.

Не в силах скрыть нетерпение, подаюсь вперёд.

– Вы узнали его имя?

– Нет. Знаю лишь, что он был сборщиком податей из столицы. Когда он пришёл, то забрал половину нашего серебра и даже коврик из телячьей кожи. Король держит этих Йехули при себе, точно змей в мешке, и раз в год выпускает и натравливает их на нас.

Сжимаю монету в кулаке. Её слова вызывают во мне какую-то непонятную боль, но не знаю, имею ли право чувствовать себя обиженной из-за пренебрежительного отношения к Йехули.

– Похоже, вы должны винить короля за то, что сразу навязал вам свои монеты.

– Купцы сказали, что все соседи Ригорзага сейчас используют золото и серебро для покупки и продажи, – отвечает Доротъя. – Король Янош хочет следовать их примеру и чеканить собственные королевские монеты.

Я никогда не думала о соседних с Ригорзагом странах – Фолькстате на западе и Родинъе на востоке. Просто очередные патрифиды, со своим наречием, но тем же благочестивым отвращением. Пока я ломаю голову над словами Доротъи, она уходит. Бесшумно проскальзывает в небольшую толпу жителей, собравшихся у костра, чтобы погреть руки. Койетана среди них нет. Думаю, что же за староста целыми днями сидит в своём шатре, закутанный в телячьи шкуры, пока его крестьяне возделывают поля и пасут своих нервных овец. Видимо, тот же, что отказывается от помощи Охотника.

Гашпар выходит из-за загона серых коров, с луком на плече и пустыми руками. Его неудача на охоте должна бы доставить мне какую-то извращённую радость, но мои губы лишь поджимаются при его приближении, словно я укусила подгнивший кусок.

– Ты поджарила кролика? – спросил Гашпар, носком сапога ткнув крошечные кости у моих ног.

– Да. Это была хорошая тренировка перед работой на кухне в замке графа Коронена.

– Ты ужасно упрямая, – говорит он.

– Ты – ничуть не лучше.

Гашпар чуть склоняет голову.

– В любом случае нет смысла спорить на каждом вздохе. Природа нашей сделки, к сожалению, такова, что мы принадлежим друг другу.

Он немного краснеет на этих словах. Чувствую, как пальцы ног в сапогах у меня чуть поджимаются. Гашпар подбирает слова тщательно и придирчиво, как я бы прочёсывала деревья у Кехси в поисках самого большого и наименее побитого яблока. Интересно, почему именно эти слова он выбрал сейчас? Возможно, он лишь проявляет свою отвратительную разумность, как всегда, но мой собственный разум спотыкается о мысль, что мы связаны.

Тяжело вздыхаю. Губы чуть дрожат, когда я пытаюсь не скривить их гневно.

– В таком случае, полагаю, ты хочешь, чтобы я тебя накормила.

Кажется, он почти улыбается, но сдерживается. Улыбка на его лице выглядела бы странно и пугающе, как у волка, пытающегося танцевать, или у медведя, дёргающего струны кантеле.

– Доротъя тебя бранила? – спрашивает он.

В его голосе слышатся нотки беспокойства, а может, мне только кажется.

– Нет, хоть и бросила пару ядовитых слов о Йехули.

Гашпар вскидывает голову:

– Не понимаю, как ей удалось угадать твоё происхождение. В твоей внешности не так уж много от Йехули.

– Она и не угадала. Но узнала монету моего отца, – поднимаю на него взгляд, вспоминая выгравированный профиль короля Яноша с тусклыми глазами и безвольным подбородком. Глаз Гашпара яркий, взгляд острый, а челюсть – резко очерченная, как линия клинка. Должно быть, в нём больше от матери. – А что, у Йехули какая-то особенная внешность?

– Многие говорят, что да. – Он чуть пожимает плечами, всё ещё не сводя с меня взгляд. – Может, дело в форме носа или лба. При дворе было несколько мужчин из Йехули – сборщики податей и ростовщики. Ни у кого из них не было ни твоего носа, ни твоего лба, ни уж точно – твоих глаз.

Смаргиваю.

– Моих глаз?

– Да, – коротко с нотками смущения отвечает он. – Ярко-зелёных.

В животе у меня словно пульсация тысячи крохотных крыльев – ощущение странное, но не неприятное.

– Значит, и у мерзанцев есть что-то особенное во внешности?

Гашпар замолкает. Интересно, не слишком ли я настаиваю, не лопнет ли этот миг покоя между нами, словно верёвочный мост над бурлящими водами. Через паузу он отвечает:

– Не знаю. Единственной мерзанкой, которую я встречал, была моя мать.

– И ты на неё похож?

Почему-то мне хочется притвориться, что я не изучала золочёное изображение лица его отца, не сравнивала с его собственным, отмечая их многочисленные отличия.

– Так говорят. – Его голос звучит абсолютно ровно, словно ответ давно выучен и отточен. – На вкус отца, у меня неправильный цвет лица. Один из графов предложил мне провести год в помещении, чтобы посмотреть, улучшит ли это мою внешность.

Его слова почти вызывают у меня смех, но я проглатываю. Не уверена, что он поверил бы, что этот смех был знаком солидарности, моего раздражения от чужой глупости, а не насмешкой над его болью. Наконец Гашпар отводит взгляд, смотрит на собравшихся у костра жителей деревни. Теперь их больше, чем раньше. Спины согнуты от тяжёлого дня в поле, и неразборчивые слова пронизаны усталостью.

Небо омылось тёмно-фиолетовым, став цвета всё ещё саднящего синяка. Розовые и золотые полосы тянутся вдоль горизонта, аккуратные, как следы плети у меня на бёдрах. Буйство красок заката потрясает меня – в Кехси мы видели лишь кусочки фиолетового света размером не больше осколков, просеянные сквозь ажурные ветви деревьев. Холод пробегает по позвоночнику. Я всё любуюсь и любуюсь, не заботясь о том, что, наверное, выгляжу глупо – словно ребёнок, разинувший рот. И тут я слышу музыку.

В свете костра одежда жителей деревни выглядит богаче и изящнее, словно блестит тканый шёлк. Кто-то начинает играть на кантеле, и я вспоминаю сказание Вираг о Вильмёттене, который бродил по лесу, а потом услышал прекрасный звук. Он нашёл беличьи кишки, натянутые меж двух деревьев, взял их и собрал в лютню, звуки которой были прекраснее пения любого соловья или лесного дрозда. Даже кудлатая собака присоединилась – вплела в музыку свой вой.

Мы с Гашпаром наблюдаем, как жители деревни выстраиваются в две длинные очереди – мужчины с одной стороны, женщины с другой. Сразу узнаю движения – неистовый парный танец, который мы исполняем в Кехси, когда нам нужно отвлечься от холода или голода. Мужчины и женщины меняются партнёрами, постукивая ногами по земле и прыгая в такт звукам кантеле, смеются, когда у одной девушки чуть не загорается юбка.

Глядя на них, я испытываю худшее: зависть. Если бы не вздымающиеся со всех сторон травы и чёрные ромбовидные тени от их шатров, я бы подумала, что снова вернулась в Кехси и дуюсь напоказ, пока другим девушкам достались партнёры по танцу. Только жителям этой деревни не приходится жить в страхе перед Охотниками и многочисленными ужасами Эзер Сема.

«Но теперь у них есть своё собственное чудовище, – напоминаю себе я. – Как бы они ни берегли своё божественное пламя».

Одна из девушек выходит из круга. Хорошенькая, нежная, с льняными, как у Бороки, волосами и глазами лани, не обращающей внимания на дугу охотничьего лука. Застенчиво она подходит к Гашпару и протягивает руку. На щеке у неё мазок сажи, но в этом даже есть что-то милое.

Гашпар вежливо качает головой, и девушка отшатывается, удручённая, краснеющая. Ловлю себя на мысли, а прикасался ли он когда-нибудь к женщине, которая не была бы волчицей. В конце концов, Охотники – священный орден.

– Не стоило отказывать ей только из-за меня.

– Дело не в этом, – отвечает Гашпар, поджав губы.

– Почему? Мне показалось, она в твоём вкусе.

Гашпар напрягается, втягивая голову в плечи. Похоже, я задела больное место.

– И как же это – в моём вкусе?

Смотрю на девушку, аккуратно вписавшуюся в круг танцующих. Сейчас она двигается рука об руку с мужчиной с льняными волосами, который похож на её брата. Вспоминаю о моих неуклюжих свиданиях на берегу реки, о мужчинах и мальчишках, которые просовывали мне руки между бёдер, а потом умоляли меня никому не рассказывать – «Пожалуйста!» – после того, как мы, закончив, тяжело дышали, мокрые от пота. В свой черёд они говорили, что я красивая, и возможно, это было правдой. Говорили, что я милая – а уж это точно не было правдой. Но всё это они говорили, лишь когда мы оставались в темноте, одни.

– Невинная, – отвечаю я.

Гашпар усмехается, и его шаубе чуть съезжает с плеч, когда он отстраняется. Его лицо сияет в свете костра, словно кусочек янтаря, сорванный с чёрной сосны. Думаю, я стала жертвой жестокой шутки какого-нибудь бога-трикстера, проклятая им на такие мысли: я продолжаю думать, что в отсветах пламени его кожа блестит как полированная бронза, или о том, как напрягается его челюсть, когда мои насмешки попадают в цель. Приказываю себе перестать замечать всё это.

Музыка ненадолго стихает, и один из голосов звучит громче остальных:

– А где Койетан?

– Наверное, прячется у себя в шатре, – отвечает Доротъя. Её хрупкая фигурка прорезает толпу. – Кто-нибудь, сходите за ним?

– Я пойду, – предлагает Гашпар, выступив вперёд немного чересчур ретиво. Очевидно, он отчаянно хочет оставить наш разговор. – Я должен сказать ему, что мне так и не удалось выследить чудовище.

Он смущённо опускает голову, и я чувствую укол вины, сожалея о своей раздражительности и о том, как подкалывала его. Он мог бы в самом деле выследить чудовище, если бы я не смеялась над его охотой и не приставала к нему со своими историями.

Гашпар не зовёт меня с собой, но я не желаю оставаться наедине с этими патрифидами, поэтому всё равно иду за ним. Их глаза, отражающие свет костра, яркие, как тлеющие в темноте угли, и их взгляды следуют за мной до самой границы света и тепла. Прикасаюсь к косе в правом кармане, потом к монете в левом – единственное утешение, мой маленький ритуал.

– Какой староста бросает своих людей в такой тревоге? – тихо говорит Гашпар, пока мы идём к шатру Койетана. – Он хотя бы мог показаться перед лицом такого несчастья.

– Может, он вообще не хочет быть старостой. Койетан кажется ужасно молодым для поста старосты, пусть даже в такой маленькой деревне.

– Но он – их лидер, – возражает Гашпар. – И потому должен действовать с честью.

Закатываю глаза на эту простую патрифидскую истину: хорошее и плохое, и непреодолимая пропасть между ними. Не отрицаю, есть в этой простоте и прямоте что-то привлекательное. Если б только в глазах патрифида не было так сложно быть хорошим, и так легко – плохим.

Гашпар поднимает полог шатра, и мы оба проходим внутрь. Очаг Койетана молчит, и его постель холодна. Гашпар шепчет, вызывая к жизни небольшой огонёк, а я подхожу к деревянному столу, где рядом стоит ведро с водой и жестяная кружка. Ведро почти полное, но вид у него странный – жидкость кажется гуще, чем должна быть вода.

Когда я наклоняюсь, чтобы осмотреть воду, стол пошатывается. Хмурюсь и смотрю вниз. В земляном полу шатра Койетана виднеется маленькая дыра, куда и угодила одна из ножек стола.

– Что ты делаешь? – требовательно спрашивает Гашпар. – Не ройся в чужих вещах, будто обыкновенный вор.

Игнорирую его замечание. Дыра маленькая, чёрная, как колодец. Просовываю руку внутрь до запястья, шевелю пальцами, пока они наконец не зацепляются за что-то. Когда я вытягиваю это «что-то» – мои вены словно обращаются в лёд.

Отбросив свои принципы, Гашпар заглядывает мне через плечо.

– Что там?

– Кукла, – отвечаю я.

Кукла маленькой девочки из глины и палочек, с лоскутом шерстяной ткани вместо юбки и простой жёлтой травой вместо волос. Ни глаз, ни рта у куклы нет – только немое, невидящее лицо из глины.

– Зачем ему кукла? – спрашивает Гашпар. – И зачем её прятать?

Снова влезаю в дыру. На этот раз мои пальцы смыкаются вокруг чего-то поменьше, но более податливого. Горсть тёмных ягод. Их фиолетовый сок окрашивает морщинки на моей ладони.

И ещё один цвет мешается с этим – глубокий глянцево-красный, почти чёрный.

Роняю ягоды на землю. Они оставляют на земле полосу крови. Смотрю на Гашпара, и, судя по ужасу на его лице, он тоже всё понимает.

– Что это ты там делаешь, волчица?

Мы с Гашпаром оборачиваемся идеально синхронно. Койетан стоит на пороге своего шатра, и его лицо раскраснелось ещё сильнее, чем раньше, покрывшись пятнами лопнувших кровеносных сосудов. В его глазах – злой бесцветный блеск.

Шепчу:

– Это ты. Ты убил ту маленькую девочку. Эсти.

– Да, – отвечает он.

– И Ханну. И Болаза.

Гашпар тянется к топору.

– Стало быть, ты не просто слабый мужчина. Ты – чудовище.

– Зачем ты это сделал? – хрипло спрашиваю я. В горле горит. – Зачем убивал собственный народ?

– Я не обязан отвечать перед языческой швалью, – говорит он, но в его голосе нет той злобы – только тихая сдержанная ненависть.

– Значит, ответишь перед Охотником, – выплёвывает Гашпар. – И перед своим богом.

– Тебе ли не знать, что наш бог требует жертв, Охотник. С тем же успехом ты мог бы спрашивать о своём отсутствующем глазе. – Койетан коротко с горечью смеётся. – Зимы в степи долгие и бесплодные. Многие бы всё равно погибли. По правде говоря, у нас мало сухих дров, чтобы поддерживать пламя, но плоть и кости тоже сойдут.

Я видела, как чудовища сдирали когтями лица Фёрко и Имре и пировали их изуродованными телами. Я смотрела, как Пехти умирает рядом со мной, вдыхала зелёную гниль его страшной раны. Но это – ещё ужаснее… Подношу руку ко рту, боясь, что меня стошнит.

Гашпара, похоже, не тошнит. Он содрогается, поднимая топор. Прижимает лезвие к груди Койетана почти нежно, аккурат над воротником, у белой впадины на горле старосты. Осторожно, чтобы не порезать.

– Кайся, – говорит он. – Или в наказание за твои преступления я сделаю тебя глухим и слепым.

Койетан лишь смеётся в ответ, и его глаза блестят отражённым огнём.

– В чём мне каяться, Охотник? В том, что служил Принцепатрию так, как Он того требует? Лучше уж быстро умереть от ножа, чем смотреть, как твои пальцы рук и ног гниют от холода, или чувствовать, как твой желудок жрёт сам себя, пока не остаётся ничего, кроме костей.

Гашпар крепче стискивает топор; его кадык дёргается.

– В глазах Принцепатрия ты – всё ещё убийца. Покайся мне, или будешь выглядеть как самый благочестивый Охотник во всём Ригорзаге, когда я с тобой закончу.

– Да ты с ума сошёл, – выпаливаю я. – Он совсем не раскаивается.

На светлом румяном лице Койетана – ни капли раскаяния, как и в его остекленевшем взгляде. Он смотрит то на меня, то на Гашпара, ухмыляясь, а его плечи содрогаются от безмолвного смеха. Я помню, как он приказал меня связать, как повалил меня на пол и упёрся коленом мне в спину, чтобы накинуть верёвку, и как я чувствовала его горячее дыхание у самого уха. Помню, как отшатывались жители, словно я была чудовищем, готовым сожрать их во сне. И всё это время их чудовище было одето в белый шаубе и жило в шатре старосты. Помню, как Доротъя говорила о королевском мешке со змеями-Йехули.

Есть чудовища, есть волчицы, а есть волчицы с кровью Йехули. Теперь я понимаю: даже связанная и беззубая, я для них ненавистнее любого патрифидского убийцы.

Обнажив нож, бросаюсь на Койетана, толкаю его в стену шатра. Он спотыкается, но удерживается на ногах, и вдруг бьёт меня локтем в грудь. Прежде, чем мой нож успевает достичь цели, у меня перехватывает дыхание.

– Ивике! – кричит Гашпар, но его голос звучит так далеко, словно из-под воды.

Койетан хватает меня за плечи с такой силой, что нож вылетает у меня из рук. Выкручивает мне руку, я вскрикиваю, а перед глазами от боли пляшут звёзды. Вихрь ткани, вспышки кожи, и вот я прижата к груди Койетана, а мой нож приставлен к моему же горлу.

– Тебе стоило бы держать свою волчицу в цепях и наморднике, – тяжело дыша, говорит Койетан. – Она погубит вас обоих. Как долго будет гореть огонь, когда её тело тоже бросят в костёр? Какова цена одной дикой волчицы, язычницы высшей касты, для Принцепатрия?

Он прижимает палец к ране на моём горле, снова вскрывая её ногтем большого пальца. Я задыхаюсь от очередного крика, глаза горят от слёз. Когда Койетан убирает руку, та окрашена смесью новой и старой крови.

– Отпусти её, – говорит Гашпар, опускает топор, позволяя лезвию вонзиться в земляной пол.

Я почти слышу, как серп улыбки рассекает губы Койетана – словно металл скрежещет по металлу.

– А какова цена одной дикой волчицы для тебя, господин Охотник? Наверняка люди твоего ордена поднимут кубки за её гибель.

– Прошу. – Гашпар поднимает руку, безоружный. – Я могу принести в вашу деревню золото, пищу…

– Нет-нет. – Койетан качает головой. – Ты не можешь предложить мне ничего ценнее для Принцепатрия, чем гибель волчицы.

А потом его пальцы сжимаются у меня на горле, заставляют меня согнуться в пояснице. Лезвие тянется к уголку моего рта, ровно над языком, и с ужасом я понимаю, что он собирается сделать: отрезать от меня по маленькому кусочку, чтобы сжечь один за другим, растягивая жертву, пока не останется ничего.

Закрываю глаза, но не чувствую укус лезвия. Слышен лишь хруст костей, влажный звук падающей плоти. Открыв глаза, вижу ручейки крови на земляном полу, а пальцы Койетана выпустили моё горло.

По инерции падаю на землю, приземляюсь на колени, задыхаясь. Во рту кровь, но язык цел. Тело Койетана падает рядом со мной, словно огромный срубленный дуб, а в груди у него – топор Гашпара.

Смотрю, как тело старосты содрогается в последних спазмах; конечности дёргаются, потом замирают. Голова свесилась набок, глаза открыты и до ужаса пусты, словно два бледных осколка глазурованной керамики. Его борода сбрызнута кровью – словно чёрные скопления личинок, которые он выкашлял, умирая.

Дрожащими руками я отталкиваюсь, поднимаюсь на ноги. Хотя рана на горле кровоточит, я её едва чувствую. Все ощущения притуплены, и тело онемевшее, как точильный брусок.

– Гашпар… – начинаю я, но так и не могу придумать, что сказать.

Его лицо осунулось, грудь тяжело вздымается. Кровь Койетана – словно винное пятно на его доломане, окрашивающее кожу темнее, чем чёрный. Я могу лишь наблюдать, как он падает на колени и кладёт ладонь на лоб Койетана, закрывая старосте веки.

В конце концов жители деревни нарекают Гашпара своим героем. Они складывают фрагменты истории воедино, когда видят брызги крови на стене шатра из телячьей кожи, топор Гашпара в груди Койетана, куклу и ягоды на земле. Мать Эсти – молодая женщина со спутанной тёмной длинной косой до талии – прижимает к груди игрушку из глины и палочек и плачет. Остальные жители собираются вокруг застывающего тела Койетана.

– Нужно его похоронить, – заявляет Доротъя. – И выбрать нового старосту.

Наивно предполагаю, что жители проголосуют за неё. Но потом вспоминаю, что удел этих патрифидских женщин, лишённых волшебства, – вынашивать детей и штопать своим мужьям туники. Жители сгрудились, что-то тихо обсуждая, а когда расходятся – выбор падает на мужчину по имени Антал.

Его первый приказ как старосты – избавиться от трупа Койетана.

– Никаких церемоний, – заявляет Антал. – Никакой могилы.

Снаружи жадно скулит голодный кудлатый пёс.

Жители деревни проталкиваются через полог шатра, но прежде чем я успеваю выйти, раздаётся крик – такой громкий, что он прокручивается у меня в животе точно нож. Гашпар спешит вперёд, расталкивая толпу, и останавливается перед очагом.

Огонь погас. Возможно, умер вместе с Койетаном, прогорел дотла, когда староста, истекая кровью, лежал на земляном полу. Остались лишь почерневший камень и деревянная скульптура трёхконечного копья Принцепатрия. Все жители деревни вокруг меня падают на колени, рыдая и шепча молитвы. В свете белого серпа луны их лица кажутся бледными, словно кость.

Я жду, но Крёстный Жизни не считает жителей деревни достойными своего милосердия. Очаг молчит, холодный.

– У нас должен быть огонь! – воет кто-то. – Без него мы замёрзнем насмерть!

Гашпар вдруг перемещается. С того места, где я стою, я могу разглядеть лишь край его лица, но, судя по наклону плеч и медлительности его шагов, знаю, что смерть Койетана уже тяготит его – ещё одна чёрная метка на его душе. Мне слишком стыдно, чтобы посмотреть ему в глаза, столкнуться с болью, которую я причинила ему своим безрассудством.

Он опускается на колени у обожжённых брёвен кострища и соединяет ладони.

– Мегвилагит.

Крохотный огонёк расцветает на кострище – пламя тихо низко шепчет. Его и близко недостаточно, чтобы согреть зимой целую деревню. Проталкиваюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь настолько близко от Гашпара, насколько смею.

Он снова соединяет ладони, хмурясь.

– Мегвилагит.

Языки пламени поднимаются выше, колышутся, отливая голубым – как водоросли на дне озера. Это лишь жалкая тень костра, который раньше горел на брёвнах, отбрасывая свой свет на целые мили вокруг.

Гашпар поворачивается ко мне.

– Ивике, дай мне нож.

Я слишком ошеломлена, чтобы отказаться. Мой нож – его нож, – который я вырвала из холодных пальцев Койетана до того, как крестьяне ворвались в шатёр, всё ещё в крови. Протягиваю его Гашпару, и он берёт оружие за лезвие. Все жители деревни молчат, поджав губы, ожидая.

Глядя вниз с всепоглощающей сосредоточенностью, Гашпар, наконец, снимает перчатки. Закатывает рукав доломана, обнажая выпуклую сетку шрамов вдоль запястья – белёсые ленты на бронзовой коже. У меня перехватывает дыхание. Ему требуется пара мгновений, чтобы найти чистый участок кожи. А когда Гашпар находит – со вздохом проводит моим клинком по руке, и его кровь брызгает на камень.

Его пальцы дрожат. Гашпар выпускает нож, позволяя тому упасть в траву, ещё раз соединяет ладони.

– Мегвилагит.

Огонь взрывается в воздухе с такой яростью, что Гашпар отскакивает – пламенные пальцы почти впиваются в его шаубе. Искры испещряют необъятную черноту неба. Хор вздохов облегчения жителей деревни такой же громкий, как степной ветер.

– Спасибо, господин Охотник! – восклицают и плачут они. – Вы спасли нас!

Они окружают Гашпара, тянутся ладонями к его груди, проводят пальцами по меху его шаубе. Никто из них не упоминает про нож, про рану. Гашпар натягивает рукав, чтобы скрыть кровь, и надевает перчатки. Девушка с льняными волосами проводит большим пальцем по линии его подбородка и бормочет что-то, но я стою слишком далеко, чтобы расслышать.

Мой желудок скручивает тошнота.

Кажется, проходит несколько часов, прежде чем толпа начинает редеть, и жители возвращаются в свои шатры. Каждая травинка – тонкое зеркало, отражающее свет костра, и кажется, что я стою в поле трепещущего пламени. Гашпар опускается на колени, чтобы поднять нож, потом идёт ко мне.

Смотрит на меня не мигая – его глаз полуприкрыт. На этот раз челюсть у него расслаблена, губы чуть приоткрыты, словно вся сила из него выпита. Не нахожу в себе сил посмотреть на его запястье.

– Я могу надеяться, что в следующий раз ты не будешь такой неосторожной дурой? – спрашивает он.

Я почти мечтаю о его колких упрёках, о его ханжеской хмурости. Всё, что угодно, – только не это непостижимое изнеможение на лице. Хочу было сказать, что, для того чтоб быть неосторожной дурой, мне совсем не нужен нож, но не думаю, что это заставит его краснеть и гримасничать. Не сейчас. Просто киваю, когда он возвращает мне нож – рукоятью вперёд.

Пальцы сжимают холодный металл, но в следующий миг не могу сдержать мерзкий вопрос:

– Одного глаза было недостаточно?

– Что?

– Ты уже отдал ему глаз, – в груди становится тесно. – Неужели все Охотники покрыты шрамами, как и ты?

– Каждый из тех, кто достоин упоминания.

– Зачем? – сумею выговорить я. – Зачем ты это делаешь?

– Принцепатрий вознаграждает за жертвенность, – отвечает он. – Иногда жертвы приносятся в виде плоти.

Давлюсь смехом. Воспоминание о лезвии ножа, приставленного к его запястью, проносится перед внутренним взором, и становится тошно.

– Так справедливость или милосердие в том, что ты должен истекать кровью во имя своего спасения?

– Милосердие, – отвечает Гашпар. Его глаз чёрный, и в нём не отражается пламя. – За всё это время Он ни разу не потребовал мою жизнь.