Вокруг света

В книгу вошли избранные фантастические и пародийные рассказы прозаика, драматурга и журналиста А. Ренникова (Селитренникова, 1882–1957).

Сборник продолжает в серии «Polaris» ряд публикаций фантастических и приключенческих произведений русской эмиграции.

© Salamandra P. V.V., подг. текста, оформление, 2016

ВОКРУГ СВЕТА

НА КЛАДБИЩЕ

Кладбищенский сторож Мирко решил отпраздновать сочельник.

Приглашенных было всего три человека: могильщик Милош и кучер из белградского бюро похоронных процессий Светозар с женой. Жена Светозара, однако, испугалась разыгравшейся к вечеру вьюги, не пустила мужа. И весь вечер Мирко просидел у себя в сторожке вдвоем с Милошем, усиленно угощая приятеля сластями и подливая в его стакан сербской водки — ракии.

Он любил этого доброго малого — Милоша за его мрачный нелюдимый характер, а главное за то, что с ним не нужно было много говорить. Так же, как и Мирко, Милош отлично понимал, что этом мире все ясно без слов: и жизнь и смерть и, в особенности, похороны.

— Ишь, воет, проклятый, — пренебрежительно сказал, наконец, Мирко, кивая в сторону занесенного снегом окна и поднося стакан с ракией к губам. — Как будто у него кто- то умер.

— Ээх… — выбранился Милош, оскорбив в брани солнце, а попутно с солнцем луну и мелкие звезды. — Хотел бы я его, бездельника, поймать и закопать в землю. Не дул бы! Твое здоровье, Мирко.

— Твое. Сколько вчера за купца получил?

— Сорок.

— Мало, брат. Очень мало. В промерзлой земле да со снегом наверху — сорок, а? Разбойники! Стыда у нынешних покойников нет. За какую–нибудь поганую комнату, где из окна дует и стены прогнили, платят, небось, сколько хозяин спросит. А вот могильщику, за отличное помещение до конца мира, каких–нибудь двадцать динар прибавить жалко. Милош, что за люди теперь умирают, а? Стоят они того, чтобы их глубоко закапывать?

Мирко негодующе плюнул, встал, покачиваясь, пошел к двери.

— Идет снег?

— Перестал.

В сторожку ворвался ветер, радостно взвизгнул, почувствовав тепло, и бросился к печке, стараясь укрыться в испуганных углях. Мирко недолго пробыл на воздухе. Вернувшись назад, он молча налил стакан, выпил содержимое сосредоточенно, с достоинством, как всегда; но Милош заметил в лице друга что–то новое: не то озабоченность, не то тревогу.

— Что–нибудь случилось, Мирко?

— Ничего…

— Может быть, покойники ходят?

Мирко вздрогнул, угрюмо опустил взгляд.

— Нет.

— А я на днях видел мертвого войника, — начал снова Милош. — Вожусь я перед вечером около памятника доктора, знаешь, — которого Светозар в мае так удачно в день моей славы привез. Вдова к праздникам ремонт решила сделать. А там ведь конец кладбища, поле, далеко все видно. Так, вот, только что кончил я курить, огляделся — кругом никого — взялся за молоток. И вдруг вижу — со стороны поля, совсем близко ко мне — человек! Не было никого до самого Джерама — и вдруг идет. В тридцати шагах… Что с тобой, Мирко? Нездоровится?

— Что–то холодно стало. Выпьем еще, Милош.

— Спасибо. Так, вот, стою я, бросил работу, смотрю. А он увидел меня, как будто даже испугался сначала, но потом надвинул на лоб меховую шапку и быстро прошел мимо.

— Сказал что–нибудь?

— Да. «Лаку ночь».

Мирко снова вздрогнул. Положил локти на стол, покачал головой и печально, чуть слышно, пробормотал:

— Плохо это, Милош. Ой, как плохо!

— А что?

— Умрем мы с тобой, Милош, в этом году, вот что.

Мирко вздохнул, искоса взглянул на дверь, продолжал:

— Для человека нет хуже, Милош, как слышать от покойника «лаку ночь» или «приятно спавати». Старый сторож Милан сам учил меня, как нужно с мертвецами обращаться, когда они поднимаются из могил. Видеть их одними глазами — не опасно. Это даже приносит удачу, в особенности если они без одежды, в одном только скелете. Но не дай Бог, с мертвецом заговорить или услышать приветствие. Одно средство спастись от смерти в этих случаях — бросить вдогонку комок мягкой земли, чтобы комок рассыпался в воздухе, и три раза произнести: «чекай–почекай, чекай–почекай». А не успеешь сказать и бросить, — конец. Тут у нас, говорят, несколько человек так перед войной пропали: мертвецы в могилу затащили, а в какую — никто до сих пор не знает.

Мирко помолчал и вдруг таинственно наклонился к Милошу.

— Милош… — прошептал он, беря друга за руку, — я видел его. Сейчас…

— Кого? Вчерашнего купца?

— Нет. Твоего войника. Стою возле дороги, оглядываюсь — и вдруг проходит. Хотя быстро исчез в темноте, однако успел, проклятый, сказать: «Лаку ночь».

Обреченные Мирко и Милош с отчаянием пили до глубокой ночи. Пили жестоко, ничем не заедая, ни о чем не говоря друг с другом. Они отлично понимали, что перед лицом близкой смерти все сожаления излишни, что самый лучший способ использовать остаток жизни — забыть о конце. И только около трех часов пополуночи Милош, едва держась на ногах, собрался, наконец, идти в свой барак, находившийся на шоссе. Мирко же, не отпускавший дорогого гостя, опустил в карман пальто бутыль вина и решительно заявил, что пойдет провожать.

Снег уже перестал падать. Порывистый ветер разогнал в небе тучи, звезды горели особенно ярко. И Милоша, при виде этого неба, охватила тоска. Звезды показались такими прекрасными! Стало так жаль покидать землю, и этот нарядный снег, обнявший кресты, и даже надоедливый ветер, который все же говорит сейчас на ухо, что Милош пока жив, и что жизнь — самое лучшее, что есть в этом мире.

Звезды смотрят оттуда и, как будто, заплаканы некоторые. Хотят сбросить с ресниц набежавшие слезы. Но кто его знает, глаза это или свечи на панихиде? Может быть, зажглись они потому, что сейчас Милошу будуть петь «вечную память»?

— Куда, брат? — раздался голос Мирко. — Держи правее! Эх, ты…

Мирко шел сзади, с трудом извлекая сапоги из глубокого снега. Слышно было, как он тяжело дышит, стараясь свободно владеть ногами. Вот уже кресты стали попадаться реже и реже. Старая часть кладбища пришла в ветхость; над многими могилами совсем нет крестов. А Мирко, поступивший на службу недавно, знал этот заброшенный участок плохо.

— Милош! Не видишь?.. Открытое поле! Иди направо, дьявол! Нет! Не могу. Подожди, Милош. Сядем здесь… Какая жара! Хочешь вина? Садись! Может быть, и не умрем. Врет Милан, старый осел. Даю слово, врет. Ты сел? Пей… Куда смотришь? Милош!

— Псс!..

— Что с тобою?

— Псс!..

Мирко смолк. Насторожился. И почувствовал, как внутри в нем что–то, будто, порвалось. Точно чья–то рука схватила сердце и сжала.

Вблизи, совсем вблизи, где–то тут, рядом, на открытом пустом месте, вдруг запел невидимый хор!

Спокойно мерцали в небе звезды, спокойна была открывавшаяся впереди снежная даль. Даже ветер стих, точно прислушиваясь. А хор громко пел, и печальные звуки то затихали, уходя вглубь земли, то поднимались к поверхности снежного савана, говоря о тоске, о страданиях душ, об утерянной жизни…

Так не могли петь простые люди. Но неужели так прекрасно поют мертвецы?

Как мучительно медленно тянулось время! Наверху, точно ступая за невидимым катафалком, торжественной процессией поднимались с востока звезды. Ветер совсем стих, но мороз усилился: кто–то открыл настежь двери в ледяное мертвое небо. Хор умолк. Стало тихо — ни малейшего шороха. Слышно даже, как вдали, наверху, от боли стонет, сорвавшись с неба, звезда.

— Мирко! Что это?

— Милош!

Мирко хотел вскочить, побежать. Но Милош впился в руку.

Впереди — шагах в двадцати — что–то скрипнуло. Зашевелился снег, раздался грохот. И из земли стала подниматься фигура.

— Это он… — зашептал Милош.

— Войник!

Фигура выросла над землей во весь рост, отряхнула с себя снег, ударила одной рукой о другую и страшным прерывающимся голосом, точно разучившись на том свете говорить по–сербски, воскликнула:

— Ла… ку… ночь!

Она сделала в сторону два неверных шага. Остановилась. И вдруг за нею начала расти вторая фигура. Затем третья… Четвертая…

— Лаку ночь! — повторили с жутким смехом замогильные голоса. — Приятно спавати! С Богом!

— Чекай–почекай, чекай–почекай, чекай–почекай… — зашептал скороговоркой Мирко. — Бежим!

— Чекай–почекай, чекай–почекай… Не могу… — стучал зубами Милош.

Внезапный порыв ветра вдруг качнул обоих. Точно в погоне друг за другом, по небу побежали новые тучи. Померкли звезды, замелькали снежинки. Опять загудела, засвистала метель, перемешав небо с землею, воздвигнув в воздухе белую стену. А среди стонов и плача бури слышен был безжалостный смех поднявшихся из гроба фигур, которые окружили Мирко и Милоша, увели их к тому месту, из которого вышли, и вместе с ними медленно стали про

валиваться в землю.

Под утро вьюга прошла. Показались звезды, поднялся рог луны, возвещая близкий рассвет. А вокруг простиралась гладкая, ровная пелена снега, и только из того места, где исчезли Мирко с Милошем, поднимался к небу голубой дым.

Я написал это вовсе не потому, что хотел напугать детей или развлечь взрослых. Мне хотелось просто вспомнить о факте, сделавшемся предметом судебного разбирательства.

В белградском «первостепенном суде» имеется дело за № 2243 о русских беженцах Иване Чепуркове, Федоре Ка- сякине и Дмитрии Лопуненко, обвинявшихся в осквернении могилы умершего в 1898 году адвоката Ивановича, в склепе которого означенные беженцы прожили три месяца с 21 сентября по 25 декабря и в каковом были, наконец, обнаружены кладбищенским сторожем. Суд, рассмотрев дело, обвиняемых оправдал, а присутствовавшая публика и сами судьи собрали между собой 983 дин. 30 пара для уплаты за помещение беженцев в городе.

Вот и все. А страшного ничего не было.

ИЗ МИРА НЕЯСНОГО

Нас собралось в сочельник всего только трое. Однако, так как моя беженская комната по размерам очень скромна, то собрание сразу же вышло людным. На деревянной полке возле кровати уютно стоял рукомойник с воткнутой в него хвойной веткой. Это была елка. На небольшом столике, со сдвинутыми в сторону рукописями, лежали тарелки с компотом и рисовой кашей. Это были кутья, взвар. И, наконец, в углу, где растопырилось обитое ситцем хозяйкино кресло, таинственно дымила железная печь. Это был рождественский камин.

— Хорошо! — сидя после ужина на стуле и приятно жмурясь, протянул я скрючившиеся пальцы к огню. — Теперь бы, господа, по чашке кофе, ликера, святочных рассказов. Николай Николаевич, хотите чаю?

Николай Николаевич молча сидел на почетном месте в хозяйском кресле и загадочно смотрел на нас, когда мы с Владимиром Ивановичем приступили к воспоминаниям о всех таинственных случаях из далекого прошлого. Правда, моя прежняя жизнь, до воплощения в эмигранта, не особенно богата таинственностью. Около десятка небольших совпадений, три вещих сна, из которых два, к сожалению, не оправдались, одно привидение, виденное мною в имении у тетки в Тамбовской губернии… И все. Но зато у Владимира Ивановича и прошлая и нынешняя жизнь — не жизнь, а сплошной спиритический сеанс.

— Николай Николаевич, — заметив, что после рассказа о восемнадцатом привидении Владимир Иванович значительно обессилел и тяжело стал дышать, обратился я к загадочно молчавшему нашему другу. — А как у вас? Были случаи?

— Нет!

Он сказал «нет». Но сказал это с такой болью в голосе, что мы оба сразу насторожились. Что случилось? Отчего такое странное «нет»? Не хранит ли Николай Николаевич

в своей душе гнетущую тайну?

Уговаривать пришлось долго и много. Но, к счастью, наступила полночь. В соседней комнате хозяйские часы таинственно пробили двенадцать…

И Николай Николаевич сдался.

— Что касается привидений и духов, господа, — задумчиво начал он, размешивая ложкой сахар, — то должен сознаться: в этой области мне всегда не везло, хотя в душе своей я большой мистик, а по убеждениям ярый спирит. Могу сказать, что не только целого призрака, но даже небольшой материализованной руки или ноги — и то мне ни разу не удалось где–либо увидеть. На спиритических сеансах, когда начинаются стуки, первые слова почему–то всегда обидно направлены против меня. «Пусть он уберется», или «гоните его в шею», — вот обычные приветствия по моему адресу, на которые я даже перестал, в конце концов, обижаться. Из всех духов ко мне прилично относился только один Николай Кузанский, который говорил, обыкновенно, деликатно и вежливо: «Дорогой тезка, покинь сейчас же сеанс». Все же остальные, в особенности полководцы, непристойно грубы и несдержанны. Александру Македонскому, например, я никогда не забуду его оскорбительных выпадов в присутствии дам. А Наполеон… Впрочем, сами знаете: De mortuis… Черт с ним, с Наполеоном! Не в этом дело, конечно.

Патентованные медиумы тоже сильно недолюбливали меня. В Петербурге, например, нередко проводил я время в волосолечебнице на Невском, где знаменитый Гузик давал сеансы со своим материализованным медвежонком. И каждый раз, когда я приходил, Гузик хмурился, брался за голову:

— Сегодня не выйдет.

И, действительно, не выходило. Как ни старалась сидевшая возле меня генеральша громко петь «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке», как ни пытались подтягивать ей директор департамента и член совета министра внутренних дел — все напрасно. Выскакивавшая из–за занавески гитара, которой полагалось за десять рублей самой играть на себе, при виде меня замирала на первом аккорде, беспомощно валилась на пол. Детская дудочка, обязанная тоже по мере сил издавать звуки, упрямо молчала, недовольно ворочаясь с боку на бок в полутемном углу. И сам материализованный медвежонок в случае редкого своего появления старался держаться от меня как можно подальше и панически отскакивал, когда я с научной целью протягивал руку к его мохнатому уху.

Так было все время. И в провинции, где я начал свою службу по окончании университета, и в Петербурге, куда меня перевели незадолго до революции. Пока, наконец, не повезло, вдруг…

Николай Николаевич слабо улыбнулся. По хмурому лицу скользнуло нечто вроде чувства удовлетворения.

— Наклевывалась, действительно, странная, жуткая история. Приехал я в Петербург после перевода и сразу же решил обзавестись своим хозяйством. Хотя я и холостяк, но тогда были у меня верные друзья: старый лакей Егор и любимец мой — сеттер Джек.

Квартиру я нашел по объявлению в газете: ее передавала до окончания срока контракта какая–то дама. Эта женщина сразу произвела на меня странное впечатление: лицо бледное, изнуренное, глаза впалые, с лихорадочным блеском. И движения — нервные… Во время передачи квартиры, просматривая контракт, я из простой учтивости, чтобы что–нибудь сказать, спросил:

— А вы совсем уезжаете из Петербурга, сударыня?

— Да… — смутившись, опустила она глаза. — Совсем.

— И не жаль?

— О, нет! Ничуть.

Кто была она, я не знал. Передача квартиры происходила поспешно, швейцара я не догадался спросить, а Егор был человеком нелюдимым, апатичным, ненавидящим излишние разговоры и знакомства с соседями. Переехали мы из гостиницы в квартиру, предварительно обмеблировав ее, прожили в ней около десяти месяцев тихо–мирно. И в это время я особенно упорно увлекался спиритизмом, несмотря на все неудачи. По вечерам вы никогда меня не застали бы дома: то я в волосолечебнице с Гузиком, то у кого–нибудь на сеансе слушаю брань от Помпея, то ночую, наконец, в таинственном доме где–нибудь на Каменном острове, тщетно ожидая появления призрака.

И вот однажды управляющий дома извещает, что при возобновлении контракта повысит цену на пятьдесят процентов.

Посоветовавшись с Егором, решил я перебраться с квартиры и через месяц жил уже на Петербургской стороне. Новая квартира была значительно просторнее, дешевле, и все было бы хорошо, да к сожалению, Егор получил из Армавира письмо от больного сына, попросился в отпуск, уехал. И я остался один.

Вдруг, однажды, странная встреча:

Выхожу из партера в Мариинском театре к вешалкам. Только что кончилось «Лебединое Озеро». Жду в сторонке, пока станет свободнее, так как не люблю толкотни. И вижу — знакомое лицо. Пристально смотрит на меня какая- то дама: глаза испуганные, на щеках бледность.

— Мсье Черняков?

— Да… Ах, это вы! Простите. Не узнал сразу.

— Да, да. Понимаю. На вашем месте я бы тоже сделала вид, что не узнала. Но вы сами посудите, мсье Черняков: как мне было поступить с квартирой иначе?

Она умоляюще смотрела на меня, нерешительно пробуя улыбнуться, чтобы вызвать улыбку и на моем лице. Но я стоял, широко раскрыв глаза, ничего не соображая.

— А… в чем дело, сударыня?

— Вы меня спрашиваете — в чем? Воображаю, сколько раз вы посылали проклятия по моему адресу! Скажите только искренне: разве я, в конце концов, виновата? Не мой же дом, в самом деле! И те жильцы, которые передавали квартиру мне, тоже ничего не сказали… Кстати: как он себя вел?

— Кто, простите?

Виноватая улыбка вдруг сошла с лица собеседницы. Она пытливо посмотрела на меня, стараясь угадать — естественно мое изумление или нет. И тихо спросила:

— Ведь вы же переехали оттуда, правда?

— Да.

— Вот то–то и оно. Впрочем… Все равно. Да, да. До свиданья. Муж ждет: получил манто… Всего хорошего, не сердитесь же!

Взволнованный, встревоженный, я вернулся домой под впечатлением встречи и, наспех поужинав, лег. Опустив на одеяло взятое для чтения на ночь капитальное исследование Аксакова «Анимизм и спиритизм», я мучительно стал вспоминать, что было странного на моей старой квартире, перебрал все мелкие факты, все свои настроения… И вдруг, наконец, радостно вспомнил:

Случай с Полугоревым! Да! Как это я не сообразил тогда?

Сергей Сергеевич Полугорев был моим соседом по имению в Лужском уезде, — после некоторого молчания продолжал Николай Николаевич. — Мы с ним встречались редко, никогда не переписывались, но, как бывает иногда между друзьями юности, страшно рады бывали друг другу при встрече. Как–то раз, когда я жил еще на старой квартире, он приехал в Петербург по спешным делам и на следующий же день утром должен был уехать обратно. Мы обедали вместе, весь вечер провели тоже вместе. Сначала в волосолечебнице на сеансе, потом у меня. Засиделись до глубокой ночи, горячо спорили о медвежонке Гузика. И я предложил:

— Оставайся, брат, у меня.

Сергей Сергеевич согласился, но с непременным условием: что теперь же попрощается, чтобы не будить меня утром. Прислуга постлала ему постель в кабинете, откуда на эту ночь, во избежание блох, изгнали бедного Джека. И, распростившись с приятелем, я ушел к себе в спальню, разделся, заснул.

А ночью, вдруг, просыпаюсь от неожиданного резкого толчка.

— Коля! Колька! Проснись же! Это ужас! Кошмар! Я не могу спать там!

Лицо его было страшно: мертвенная бледность, растерянность… Но я, не приходя в себя, приподнялся в постели, недовольно спросил:

— Неужели Джек? Я же просил запереть… Свинство!

И, не ожидая ответа, чтобы не спугнуть сна, всунул ноги в туфли, направился к кабинету:

— Ложись, в таком случае, на мою. А я — туда… Спокойной ночи!

Полугорев исчез рано утром, когда я еще спал. Что случилось с ним ночью, я так и не узнал, да и не догадался узнавать: уверен был, что виною Джек со своими блохами. Но теперь — после слов дамы — ясно: дело не так просто. В кабинете, действительно, могли произойти с Сергеем Сергеевичем какие–нибудь странные вещи…

К сожалению, беспокойная столичная жизнь не позволила мне написать Полугореву. Я потерял его из виду, до сих пор не имею о нем никаких сведений. Даму тоже никогда не встречал нигде. А тут вспыхнула революция, я лишился места, уехал на юг. И до зимы 17‑го года ничего не мог узнать о своей таинственной квартире, пока случайно не встретил в Ростове Егора. Со стариком я не виделся с тех пор, как он уехал от меня в отпуск.

Николай Николаевич хотел сделать небольшой перерыв, взялся было за чай. Но мы не позволили:

— Потом выпьете. Дальше!

— Ну, вот… Сижу я как–то на ростовском вокзале в ожидании поезда на Новочеркасску, — грустным тоном стал приближаться к развязке Николай Николаевич. — Вам, конечно, известно, какой вид тогда имели вокзалы. Всюду — тела, шинели, узлы. В зале первого класса то же самое, что в зале третьего… Стою я над своим чемоданом, стерегу, чтобы никто не стянул. И вдруг знакомый изумленный голос:

— Это вы, барин?

Мы обрадовались друг другу, точно родные. Обнялись, расцеловались. После дружного возмущения всем происшедшим в России перешли на воспоминания о совместной петербургской жизни.

— Между прочим, Егор, — придав голосу небрежный веселый тон, свернул я наконец, на тему, которая мучила меня целый год со дня встречи с дамой в театре. — Ты помнишь нашу квартиру в Литейной части?

— А как же, барин, не помнить! Хорошо помню.

— Ты что–нибудь в ней замечал такое… Таинственное?

— Как не замечал! Хо–хо! Еще бы. Я из–за этого самого нередко на лестницу спать уходил. Житья не было. Прислуга–то у нас, не помните разве, больше недели никогда не держалась, сбегала. Несколько раз хотел я, было, вам доложить. Но все как–то воздерживался. А что по ночам творилось в квартире, — не приведи Господи!

— А что творилось? Например?

— Да, вот, помню случай… под Рождество. Ушли вы, Глаша тоже в гости отправилась. Иду это я в спальню, чтобы постель вам сготовить… И вдруг…

— Первый звонок! Поезд на Армавир, Минеральные воды, Петровск, Баку! — стараясь покрыть общий гул голосов, заревел в вестибюле по старой привычке швейцар.

— На Армавир? — испуганно воскликнул Егор, бросаясь к лежавшей на полу корзине. — На Армавир — это нам. Прощайте, барин! Счастливо оставаться! Эй, Никита, постой! Марья! Куда? Налево! Уберите вы ноги, черти проклятые!

Николай Николаевич смолк. Печально вздохнул, опустил голову. И жутким молчаньем дал понять, что рассказ о потустороннем мире окончен.

СОЧЕЛЬНИК В БУДУЩЕМ

За эмигрантские годы много любопытных рождественских рассказов наслышался я.

Сидишь в сочельник в кругу добрых друзей и знакомых, смотришь на скромную елку, а кто–нибудь из присутствующих, у кого память побогаче и воображение посвежее, начинает вспоминать исключительные случаи из прежней жизни в России.

Чего только не бывало тогда!

Дед одного из рассказчиков заблудился в своем собственном имении и, умирая в лесу, оставил подробный дневник, который через двадцать лет был найден в животе убитого дикого кабана.

Дядя другого охотился в своих владениях по желанию: то на белых медведей, то на львов. Смотря по тому, куда направлялся с собаками: к северной границе имения или к южной.

А елки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств — две. Чтобы прикрепить звезду к вершине елки, специально звали из местного цирка акробата.

Слушая все эти воспоминания и охотно веря им, чтобы не разрушать иллюзий у сидящих вместе с нами детей, я, однако, не раз задумывался относительно далекого будущего: «А что начнут вспоминать эмигранты в сочельник там, в России, когда большевизма в помине не будет и когда нынешние молодые люди сами станут почтенными, убеленными сединами рассказчиками?»

Можно вообразить, до чего дело дойдет!

Зажгут елку. Усядутся взрослые поодаль, в кресла. Дети повертятся, покружатся в танцах, а затем начнут приставать:

— Дедушка, расскажи, что ты делал, когда был этим самым… беженцем?

Дедушка, который после переезда из Константинополя во Францию кроме завода Рено и погреба Феликса Потена никаких других страшных приключений не испытывал, конечно, не захочет ударить лицом в грязь.

— Ну, что ж вам рассказать, дети мои? Про боа–констриктора, что ли, в желудке которого нашли мемуары моего друга Незнамова? Или, может быть, про карликовую елку, которую мы зажигали на льдине в Баффиновом заливе?

— Все равно, дедушка. А ты разве бывал в Баффиновом заливе?

— Эх–хе–хе, деточки, где я не бывал только! — загадочно вздохнет дедушка. — Про Попокатепетль слышали, наверно? Так вот, на вершине Попокатепетля мы в тысяча девятьсот двадцать пятом году Новый год вместе с казачьим хором встречали. Сидим ужинаем, а над головой каждого из нас огни святого Эльма горят. Светло, как днем. Или, помню, сочельник тысяча девятьсот двадцать девятого года. Жили мы тогда на берегу Индийского океана в огромной пещере… Хорошая пещера была, со всеми удобствами — со сталактитами да сталагмитами. Срезали мы к празднику морскую сосну, прикрепили к двум бревнам, чтобы крепко держалась, украшения на ней всякие развесили, зажгли свечи. И вдруг землетрясение. Отломилась скала, волны нахлынули, и все мы — в открытом море. Наша елка плывет, свечи горят, украшения сверкают, а мы держимся за бревна, гребем, страшные рассказы друг другу рассказываем. Да, хорошее было время, детки, хорошее. А вот расскажу я вам одну страшную историю из своей жизни в Париже. Хотите? Приехал я туда из Марселя в международном поезде, но не внутри, как все, а снаружи, прицепившись к оси вагона первого класса. Приехал, стал искать работу, а работы нет да нет. Хочу разыскать своего старого друга адвоката Степанова, но адреса тоже не знаю. Ходил я так по столице мира месяц, другой, третий, из гостиницы уже давно меня за неплатеж выгнали, ночую где придется: под мостом, на барже, в метро, на вокзале… И наскучило мне так без определенного места жительства болтаться. Давай, думаю, в каком–нибудь учреждении по

стоянный ночлег устрою. Обошел я местные церкви, присмотрел было одну будку–исповедальню, но не решился: стыдно стало такого кощунства. А тут как раз вижу на Больших Бульварах — прекрасный музей восковых фигур, по названию Гривен. Собрал я свои последние франки, заплатил за вход и начал помещение осматривать: где бы постель приготовить.

И вот внизу, в подвальном помещении, где представлена жизнь первых мучеников–христиан, прекрасное место нашлось. Шикарное помещение, большое, просторное, с освещением и с отоплением. Изображало оно римский цирк со львами и тиграми, терзающими несчастных людей, и от коридора отделялось высокой решеткой. Улучил я момент, когда в коридоре никого не было, перемахнул через решетку, лег у стены среди других христиан и наслаждаюсь уютом. А по коридору в это время опять публика задвигалась. Дамы, мужчины, дети… Смотрят сквозь решетку на меня, на других, охают, плачут. А я лежу, лежу да и заснул наконец. Тепло, светло.

И вот, представьте, просыпаюсь ночью и слышу: недалеко от меня глухое ворчание. Музей давно заперт, свет потушен, кругом ни зги. И вдруг кто–то живой совсем недалеко…

Волосы, милые мои, сразу же дыбом стали на голове. По спине побежали мурашки. Ноги не движутся, по лбу катится холодный пот… Зажег я дрожащей рукой спичку, оглядываюсь и вижу: поднимается из другого угла цирка мертвый христианин, громко зевает, приближается ко мне и. глядя в лицо, говорит человеческим голосом:

— Вы кто: тоже русский?

— Саша! — кричу я. — Неужели это ты? Степанов?

— А как же… Батюшки! Володя! Какими судьбами?

— Вот, дети, какие истории со мной нередко случались, — закончит свой страшный рассказ будущий дедушка. — Вам, малышам, конечно, не понять, как жили отцы. Но если не верите, спросите дядю Алешу: он вам и не то про свои приключения расскажет!

СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ

Настала дождливая ночь. На бийанкурской набережной, в предместье Парижа, у красного двухэтажного дома, в котором помещается «бюро д’анбош», безлюдно. Тускло светится мокрая мостовая, вздрагивая отблесками газовых фонарей. Над обрывом у Сены жалобным гулом переговариваются высокие тополя, вереницей направляющиеся к севрскому мосту. За черной полосой будто куда–то провалившейся реки застыл хмурый остров, окутанный сетью оголенных деревьев.

Ветер уже с раннего вечера злобствует: рвет в пыль мел- кия капли дождя, бросается рябым лицом в холодные выбоины, взбирается на тополя, угрожая кому–то сухими сучьями и изнеможенно вдруг падает в реку, разбегаясь змеями к далеким зеленым огням.

На дырявых сваях старой пристани, под которой в невидимой воде глухо о чем–то ворчит баржа, сидят две белые тени. Дождь и ветер не производят на них впечатления. Одна плотно укуталась в саван, не движется. Другая распахнула покрывало, разложила на коленных чашках план Парижа, внимательно разглядывает улицы.

— Ну что: нашел адреса?

— Плохо дело. Очень плохо. Всего две, три квартиры, не больше.

— Вот то–то и оно. Я тебе говорил. Да разве у наших православных теперь есть нежилые дома? Все набито битком. Будь мы с тобой иностранные духи, тогда дело другое. Иностранному духу есть где погулять, погрохотать. А нам? Попробуй–ка залезть во французскую квартиру — католические духи мигом — в шею. Нет, ты как хочешь, а я никуда не пойду.

— Но ведь сегодня рождественская ночь, брат мой! Сегодня, согласно обычаю, мы обязаны пугать православных!

— Мало ли что обязаны… А как? Возьми хотя бы консьержек. Одни они и то обратно в гроб вгонят. Ведь ходил же я в прошлом году пугать Иванцова. А что вышло? До половины лестницы не добрался, весь дом переполошил, едва ноги унес. Разве можно, чтобы в одном доме да столько народа? Вот у нас, в России, действительно, помню, раздолье. Одна небольшая семья, человека три–четыре, а комнат — пятнадцать. И удобства какие! Скрипучая лестница, сверчки на печи, мыши, тараканы, ржавые петли у ставень… Чего только не было. А тут? Нет, что касается меня, то заберусь я лучше на ночь куда–нибудь в пустой ресторан, да тихонечко просижу до утра. Есть здесь уютные русские столовые: сиди хоть круглые сутки, никто не заметит.

— А я все же пойду. Хоть и трудно, но не могу. Русским людям праздник не в праздник, если их не припугнуть.

Ветер продолжал свистать и улюлюкать на набережной. Дождь бил в лицо, в фонари, в дома, куда придется. Деревья по–прежнему гудели, вздымая к небу молящие руки.

А по мостовой, в сторону Парижа, уныло брела мокрая белая фигура, жалобно звякая по асфальту ржавыми железными цепями.

В комнате у Пончиковых давно темно.

Легли после скромного сочельника рано, так как завтра обычный трудовой день. Спит усталая Ольга Ивановна, видя во сне мережки. Тяжело дремлет Степан Александрович, которому снится, будто попал он в Советскую Россию и никак обратно не может выбраться. Крепко уснул малолетний сын Митя, утомленный исключительными событиями минувшего вечера.

— О-ох! — раздался в дверях тяжелый стон. — Ох!.. Дззз…

^Грр^!

Зазвенели ржавые цепи. Высокая белая фигура неуклюже продвинулась к свободной стене. Ударившись ногой об угол шкапчика, подошла к кровати Пончиковых.

— Степа!

— Ыы?..

— Степа! Кто это пришел?

— Чекист? — испуганно вскрикнул, вскакивая, Степан Александрович.

— Привидение… Степа! Смотри!

— Привидение? Слава Богу… Чего же ты напрасно пугаешь, Оля?

Степан Александрович облегченно вздохнул, искоса взглянул на призрак, опустил голову на подушку.

— А я думал, из ГПУ… Ложись, спи. Не обращай внимания.

— А если вор? Если пальто украдет?

— Да какой это вор? Призрак! Совершенно прозрачный.

— В самом деле. Прозрачный. Боже мой, Боже мой! В половине седьмого вставать, а тут еще призраки!

Ольга Ивановна зевнула, устало закрыла глаза, повернулась на бок.

— Оох!.. — снова раздался стон, а затем звон. — Дззз…

^грр^!

Привидение колыхнулось, двинулось с места. Протиснувшись между камином и креслом, навалилось на стол, с которого покатился стакан.

— Тяжело мне без отдыха носить кандалы! — послышался глухой замогильный голос. — Тяжко, люди, мне, тяжко!

— Ну, ну! — пробормотал во сне Степан Александрович. — Пошел вон!

— Убили в шестнадцатом веке… По приказу царя… не похоронили нигде…

— Вот еще надоел! — зашевелилась на кровати сонная Ольга Ивановна. — Степа, ткни его чем–нибудь. А то не отстанет.

— С тех пор блуждаю… Нет покоя, пристанища. Горе мне!

Привидение молча постояло еще некоторое время, провело рукой по голове Ольги Ивановны, дунуло в лицо Степану Александровичу. Затем, не добившись ничего, направилось к детской кровати, сердито сдернуло с Мити одеяло.

— Проснись хоть ты… дрянной мальчишка! Я здесь!

— А кто? — обиженно открыл глаза Митя, натягивая на себя одеяло.

— Я, привидение! Ууу!

— А что такое привидение?

— Призрак я! Бездомный! Убили в шестнадцатом веке.

— А что такое призрак?

— Дух! Бесплотный дух. Нет покоя нигде. Блуждаю!

— А что такое бесплотный?..

Митя не договорил, закрыл глаза. Загрохотали в ответ цепи, запрыгала на месте разгневанная фигура. А из–за стены послышались возмущенные голоса, раздался энергичный стук в перегородку:

— Дю кальм, силь ву плэ! Силанс!

Воротилов еще не ложился. Сидел у стола, с увлечением вычерчивая изобретенный им аппарат, на который предполагал взять патент. Изобретение должно было предохранять пешеходов от автомобилей и представляло собой легкую металлическую сетку с резиновыми буферами с четырех сторон.

Перспективы были чрезвычайно заманчивы: себестоимость 800 франков, продавать можно за 2.000, комиссионных — 40 процентов, чистого дохода 400. Если из всех пешеходов мировых столиц аппарат приобретут только два процента, и то получится не меньше миллиона. Значит, четыреста на один миллион — 400 миллионов.

— Ки э ла? — удивленно спросил Воротилов, оборачиваясь. В коридоре, возле дверей, он ясно услышал громыхание цепей и тяжкий вздох.

— Иван Николаевич, вы?

Вздох повторился. Воротилов подошел к дверям, распахнул.

— Кто здесь?

В темном коридоре неподвижно стояло привидение огромного роста, испуская таинственный фосфорический свет.

— Призрак? — деловито спросил Воротилов, с любопытством всматриваясь в фигуру.

— Привидение… — мрачно кивнув головой, ответил Дух.

— Ко мне? Или к соседям?

— К тебе.

— В таком случае, антрэ!

Воротилов любезно посторонился, пропустил привидение. Пока Дух располагался у стены, в мозгу Воротилова уже шла лихорадочная работа. Предохранительная сетка против автомобилей, конечно, в данном случае не пригодится. Но разве можно не использовать такого визита? Призраки на улице не валяются. Спрос на все мистическое очень велик.

— По случаю Рождества изволили заглянуть? — закуривая папиросу, задумчиво сел Воротилов в кресло.

— Да… Пугать хожу православных. Страх наводить.

— Ну, что же. Дело хорошее. А что: пугаются? Не желаете ли, кстати, папиросочки? Хотя синенькие, дрянь, но все таки…

— Не курю я. Нет мне покоя! Блуждаю!

— Ах, уж не говорите. Я сам, голубчик, который год в таком положении. А у вас какие условия? Сдельно пугаете? Или помесячно?

— Без отдыха… Каждую ночь. Под Рождество особенно… С шестнадцатого века брожу…

— С шестнадцатого? Это, действительно… Стаж. Можно сказать — спесиалитэ. А из–за чего это с вами, если не секрет?

— Не погребен. Убили по приказу царя. В подвале оставили. Нет пристанища. Нигде…

— Так, так… Не погребли. Понимаю. А знаете что?

Воротилов встал, быстро направился к Духу.

— Я могу предложить вам отличную комбинацию, — взяв Духа за отворот савана, радостно произнес он. — Я вас погребу, хотите? Вы мне укажете точный адрес, где ваше тело лежит, и я спишусь, с кем нужно, в России. А вы, со своей стороны, заключите со мной договор на два года с условием ежедневно выступать в кабаре. Всю организацию дела я беру в свои руки. Переговоры с ресторанами, реклама, помещения — это все я. Вы только появляетесь, громыхаете цепями и стонете. Если публика пожелает потрогать руками, чтобы убедиться в бестелесности, вы сопротивляться не будете. Весь доход с предприятия в течение двух лет получаю, конечно, я, деньги вам все равно не нужны. Ну, а тем временем я списываюсь с Россией, мои люди выкапывают вас из подвала и, по истечении срока контракта, хоронят. По рукам?

— Я ухожу… — побледнело привидение, отступая к дверям. — Я не могу. Чур меня!

— Что? Невыгодно? Погодите. Одну минутку. Ну, хорошо, не два года, а полтора. К 25 июля будущего… Идет?

— Чур меня!

— Год, в таком случае! Черт с тобой! Год! Что? И это не годится? Не понимаю! С шестнадцатого века блуждает, а один год потерпеть не в состоянии. Привидение! Мы еще обсудим! Привидение!

Воротилов подскочил к двери, захлопнул, чтобы не дать возможности призраку уйти обратно. Заметавшись по комнате, Дух бросился ко второй двери, ведшей в соседний номер, торопливо сбил с ног цепи, стал протискиваться сквозь замочную скважину.

— Полгода! Согласен! Три месяца! Месяц! — восклицал между тем Воротилов, держа Духа за подол и стараясь втянуть обратно в комнату. — Похороны по первому разряду! Доход пополам! Не хочешь? Идиот!

Кончалась ночь. Пропели вторые петухи. Уже готовились к своей очереди третьи. На улицах Бийанкура было пустынно и тихо. Дождь по–прежнему шел. Ветер по–прежнему выл. Мрачно глядели с разных углов черные окна закрытых ресторанов. И только в одном из них неясно дрожал в стекле слабый фосфорический свет.

За столом, покрытым белой бумагой с красными винными пятнами, сидели два призрака. Один уныло смотрел

через окно в темное небо. Другой нервно ерзал, испуганно оглядываясь по сторонам.

— А это не он? Приближается!

— Да брось ты. Все время мерещится. Ящик это, не человек.

— Ящик? Да, да. Верно. Ящик. Ах, Господи, Господи! Ночь–то какая! Ветер. Дождь. Ни зги не видно. Всюду чудятся люди… Хоть бы утро скорее!

РУССКИМ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

После свержения большевиков, когда эмиграция вернется в Россию, в Петербурге можно будет наблюдать любопытные бытовые сценки…

Вагон трамвая № 3 по–прежнему ходит от Новой Деревни до Балтийского вокзала. Народу много. Душно. Среди стука колес и звона окон слышны отрывки бесед, отдельные фразы.

— Ох, как жарко! Будто не Петербург, а Лемнос.

— Что Лемнос! Наш Сиди — Бишр вспомнишь.

— Мсье! Вы уронили пакет. Вот.

— Хвала лепо.

— Что? Сербской эвакуации? Вот приятно! Позвольте познакомиться: Журавлев. Тоже эсхаесец.

— Врло задоволен… Птичкин. Давно в Петербурге?

— Еденаедцать месяцев. Вы — белградец?

— Нет. Вранячкой Бани. А вы? Сараевский? Как же, бывал в Сараеве. Лепо. Прекрасный городок. Лукина, случайно, не знали?

— Господи! Как не знать. Приятели. Вместе в кинематографе в оркестре играли. Он на флейте, а я капельдинером.

— Доннер веттер! — раздается рядом с сербскими пассажирами сердитый голос. — Не толкайтесь, майн герр, когда разговариваете. Это вам не Тиргартен во время альге- майна штрайка.

— Действительно, субъект! Ляля, отодвинься. Сао джип, дингай геби чака деджазмач.

— Бер мытаф, мама, не обращай внимания. Беребеви альга ферендж чыки чыки.

— Сударыня, прошу вас не ругаться. Я не виноват, что тесно.

— Никто вас не трогает, мсье. Я просто разговариваю с дочерью по–абиссински.

— Мсье! Эйэ ла бонтэ, передайте деньги ресеверу. Мерси бьен. Плетиль? Десять сантимов? Виноват — копеек? А я думал пять. Экскюзэ муа.

— Битте шен.

— Кому еще билеты? Господа! Прошу билеты! — раздается зычный возглас кондуктора.

— До краю, — сует деньги старушка.

— А мне до гар Монпарнасс. Пардон. До Балтийского.

— Нет, — слышится голос одного загорелого пассажира, — тигров мне не приходилось бить, но льва одного подстрелил, это верно. Возле Маракеша, знаете, к югу. Идем как–то мы, французы, на наш форт Кебиль, устали здорово после перестрелки с марокканцами. А тут вой… Лев ревет. Сержант и говорит: «Волонтеры, вперед! Кто хочет успокоить льва?» Была не была, думаю, целый день с марокканцами дрался, трудно, что ли, еще полчаса пострелять? А для русского престижа как–никак полезно. Вот и вызвался… Трое нас было — русские все.

— Убили?

— Уй.

— Мне в Бразилии не пришлось диких зверей встречать. Все в городах жил. Зато змей видел. Здоровенная это штука, сеньор, боа констриктор. Бревно. Я против змей там даже прибор изобрел, знаете: антисерпантин. Патент у бразильцев взял. На подоконник, если хотите ночью с открытым окном спать, кладется во всю ширину эдакая доска, а сверху окна в раме ходит тяжелый нож. Как в гильотине. Змее достаточно влезть на доску и добраться до середины, как нож вдруг падает — и трах. Тутто финито.

— Так, батенька, не только змею убить можно. И хозяин, если забудет да выглянет ночью в окно, тоже здорово пострадает.

— Си, синьор, может. Только хозяева–то там кто? Португальцы. Пусть сами и берегутся.

В вагон входит вместе с каким–то странным мужчиной молоденькая дама. Берется за ремень, подвешенный к потолку, оглядывается.

— Маруся, ты?

— Верочка? Господи!

Со скамьи порывисто поднимается пассажирка. Раздаются радостные поцелуи.

— Боже мой! Как я рада! Давно? Когда? Откуда?

— Уже две недели… Из Америки. Вот встреча! Кстати — мой муж. Познакомьтесь, пожалуйста… Ягуар, — обращается дама к господину, — ой фе, хым хым бурлюло. Маруся Овечкина, юйт там–тайтфью.

— Бур! — элегантно наклоняет голову муж. — Ол райт.

— Очень приятно. К сожалению только, не разобрала… Ну, Верочка? Рассказывай… Где была? Я тебя с 25 года потеряла из виду. А, между тем, мало изменилась. Такая же.

— Ах, милая! Родная! Разве можно успеть все в трамвае? Заходи ко мне. На Большую Монетную, № 5. Сегодня же. Поговорим. Вот расскажу! Вот порассказываю! И про Калифорнию, и про Аляску. Помнишь географию? Полуострова? То–то и есть. Последний год жила на берегу Онтарио. Не забыла озер? Мичиган, Эри, Онтарио… И нашего преподавателя географии Николая Петровича? Кстати, жив он? Так, вот, я на Онтарио… Там познакомилась с мужем. И хотя он индеец и почти совсем не говорит по–английски, но какой прекрасный человек. Мы безумно любим друг друга. Ягуар, это моя подруга детства, понимаешь? Урлятру гур са фиф ы ы няу мяй.

Вагон останавливается на углу Садовой и Невского. Огромная очередь у остановки. Какой–то господин вскочил на площадку.

— Нет местов! Господин, прошу сойти!

— Я ведь поместился.

— Господин, прошу сойти! Я не пущу вагона.

— Слушайте… Мне спешно нужно на вокзал. На брзый воз.

— Прошу сойти!

— Кондуктор, — вмешивается Журавлев, услышавший сербские слова «брзый воз». — Если человек поместился, значит, место есть. Молим, господине! От какого вароша сте вы?

— А! Наш? Я из Ниша. Приятно! Па шта очет за мене кондуктор? Хвала Богу, има струя, има место… А он лютит- ся, као нелепа животина.

— Господин! Прошу вас сойти!

— Он не сойдет, кондуктор. Мы не допустим. Птичкин, хайда овде! Господине, не мойте да излазити.

— Мессие, — спрашивает, вдруг, кто–то из середины вагона. — Э пуркуа мы стоим? Ресевер! Депеше ву. Что там? Скандал? Мон Дье, я опоздаю на поезд.

— Господа! — суетится Журавлев. — Кто здесь сербской эвакуации? Наших притесняют! Это нахальство! Французы! О секур!

— Эй, майн герр, битте зер, слезайте, вам же сказали… Геен зи цум тейфель.

— Долой немцев! Мадам, попросите вашего мужа, индейца, помочь… Кондуктор! Мы протестуем. Нас большинство!

Вагон, наконец, отходит. Сербская эвакуация, в союзе с францусским легионером из Марокко, чехословацкими студентами, двумя абиссинками, одним лемносским жителем и индейцем с Онтарио, большинством голосов побеждает берлинского беженца и изобретателя из Бразилии.

Вагон, ускоряя ход, проходит мимо Гостиного. А в углу, на площадке, стоит какой–то нейтральный константинопольский старичок, вздыхает и, укоризненно покачивая головой, шепчет:

— Айя София! Айя София! Опять партии… Опять группировки… Алла! Алла!

БУДУЩИЕ ГОРОДНИЧИЕ

Хотя у Николая Ивановича Синявина, назначенного после свержения большевиков градоначальником города Эн- ска, прием в канцелярии начинается в одиннадцать, однако Синявин все равно, по беженской привычке, приобретенной в Болгарии, встает рано: в половине седьмого.

Не доверяя ванной комнате своего дома и боясь, что во время умывания неожиданно перестанет идти вода, как это нередко происходило в Софии, он спускается вниз, во двор, моет под краном голову, обтирается и возвращается пить утренний чай.

Свободные часы от занятий особенно тоскливы и продолжительны: платье и башмаки вычищены, полы подметены, на носках нельзя для штопки найти ни одной приличной дыры. Чтобы убить время, Николай Иванович идет, обыкновенно, на кухню.

— Степан, а что сегодня на обед?

— Изволили заказать, ваше превосходительство, борщ, пожарские котлеты, горошек, гурьевскую кашу.

— Так-с. А ты, братец, умеешь скобелевские котлеты готовить?

— Никак нет.

— А по–суворовски? С перчиком?

— Не могу знать, ваше превосходительство.

— Эх, братец, братец… Где же ты образование получил? Погоди. В воскресенье после обеда буду свободен, приходи ко мне в кабинет. Научу. Шестнадцати сортам котлет. Если бы ты знал, как я по–суворовски готовлю — пальчики оближешь! А черняевские? А марешаль? Бисмарковские? Наполеоновские? Котлеты по–хорватски? Полтора года, братец, сам поваром был. Не шутка. Смотри же: после обеда в воскресенье!

Из своего дома Николай Иванович едет в канцелярию не в экипаже, а в вагоне трамвая. Не хочет обращать на себя внимания.

— Господин, ваш билет!

— Я же тебе, милый, показывал.

— А где упомнить, у кого есть, а у кого нет.

— Изволь. Только ты, дорогой мой, напрасно говоришь: где упомнить. Я вот в Загребе только один месяц кондуктором был, а все запоминал. Никогда ни к кому второй раз не лез. Тут, братец, особая мнемоника нужна: зрительная. Когда ты совершаешь рейс, обращай внимание, прежде всего, на костюм: зеленая дама взяла, темно–красная взяла, господин в белых брюках взял, а с розовым галстухом уклоняется. А если костюм обычный, запоминай по лицу. Бритый не брал, усатый вместе с бородатым — уже. На носы тоже хорошо взглядывать. Облегчает… В особенности, если бородавки или синие жилки.

В канцелярии у Николая Ивановича работа кипит. Это не то, что прежде: доклады — резолюции, резолюции — доклады. Николай Иванович во все входит, все хочет знать сам, любит со всеми говорить лично.

— Сапожник подал прошение? Позовите сапожника. Может быть, он и шить не умеет, а на полицию жалуется. Ну, здравствуй, голубчик. Садись. Давно ты сапожником?

— Да сызмальства, ваше превосходительство.

— Как шьешь: на деревянных гвоздях или с шитой подошвой?

— На гвоздичках, ваше–ство, на гвоздичках. Мой отец на гвоздичках, так и я тоже, по родительскому благословению.

— Нехорошо, братец. Гвоздики плохо держат. Я сам на второй месяц работы в Константинополе от деревянных гвоздей отказался: стыдно перед публикой. Отстанет подошва и кажется, будто не башмак, а морда оскаленная. Шитую никогда не пробовал?

— Никак нет!

— Это на тебе твоя работа? Покажи–ка. Подними ногу. Милый мой! Да как ты дратву ведешь? Это разве параллель? И каблук, смотри: тут у тебя выступает, а там срезано. Срамник, ранта даже сделать не можешь! Если хочешь, приходи после обеда в воскресенье, принеси инструменты.

Я тебе покажу, как шитую подошву подводить.

До пяти часов Николай Иванович без перерыва работает. И, забрав из канцелярии наиболее важные бумаги для вечерних занятий, возвращается пешком домой.

— «Энский телеграф» на завтра! — кричит газетчик. — Свежие новости!

Николай Иванович останавливается.

— А что именно нового?

— Всякие новости, разные новости… Купите, господин!

— Ты мне скажи сразу, что самое главное в номере. Не знаешь? Эх ты, газетчик! Я бы тебя из экспедиции на второй день выгнал. Хороший газетчик, дорогой мой, должен знать боевое место. Должен понимать, в чем выигрыш информации. Дай–ка сюда… Вот, смотри: «Англия. Переговоры с индусами о воссоединении в одну империю»… старо. «Афины. Об установлении фашистского образа правления». Было уже. Ну–ка? «Франция. Парижская печать о возобновлении франко–русского союза». Вот! Отлично. Ты и кричи: «Франко–русский союз! Франко–русский союз!» Беги, что есть мочи, и кричи. Я сам в Софии, братец, газеты продавал… Номера тебе дают сфальцованные?

— Я не знаю…

— Не знаешь фальцовки? Костяным ножичком никогда не работал? Ну и газетчики! Срам. Погоди… В воскресенье, после обеда, заходи ко мне. В шесть часов. Я покажу. И софийский ножичек подарю, так и быть.

В воскресенье после обеда у Николая Ивановича собирается общество. Повар Степан, сапожник, газетчик, пиль- цик дров, вялую работу которого градоначальник видел из окна своей канцелярии, монтер, не умевший найти в первом полицейском участке места повреждения провода… Николай Иванович по очереди читает каждому лекцию, объясняет, тут же на инструментах и материале показывает, как следует работать. И поздно к ночи, когда нужно ложиться спать, с сожалением расстается с коллегами, которым горячо и долго жмет руки, просит не забывать, заходить почаще по воскресеньям поболтать о дратве, о пилах, об экспедиции, о беф бризе.

— Мусинька, — виновато говорит жене Николай Иванович, ложась спать. — Ты, кажется, недовольна?

— Я думаю. Тоже — учитель!

— Мусинька… Но… Градоначальник ведь действительно должен быть для населения отцом и учителем! Только тогда ему не страшен никакой Гоголь!

РОБИНЗОН КРУЗО