Воин снегов

ЖИВУЩИЕ НА ЧЁРНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ[3]

Все началось с глупой прогулки… Это вам ничего не напоминает? Уверен, во мне затаился какой-то пуританский атавизм. Впрочем, в прошлом я никогда не уделял много внимания подобным учениям. В любом случае дайте мне нацарапать мою короткую и ужасную историю до того, как вспыхнет рассвет и над берегом разнесутся предсмертные крики.

Сначала нас было двое. Я сам, конечно, и Глория — моя невеста. У Глории был аэроплан, и она любила летать… Вот один из таких полетов и послужил началом всего этого ужаса. В тот день я пытался отговорить ее от полета… Клянусь вам, я пытался!.. Но она настаивала, и мы вылетели из Манилы, взяв курс на. Гуам. Почему? Прихоть безрассудной девушки, которая ничего не боится и всегда сгорает от желания пуститься в какое-нибудь новое приключение… словно приключения — вид спорта.

О том, как мы попали на Черное побережье, нечего рассказывать. Поднялся один из столь редких в этих краях туманов. Мы полетели над ним и потерялись среди густых, больших облаков. Куда нас занесло, одному Богу известно. В конце концов мы упали в море, так как через прореху в полотне тумана увидели какую-то землю.

От тонущего самолета, не получившего ни одной царапины, мы поплыли к земле и, выбравшись на берег, обнаружили, что оказались на странной, неприятной земле. Широкий пляж, на который лениво набегали волны, протянулся до подножия высоких скал. Эти утесы, казалось, были из цельного камня и поднимались… на… сотни футов. Базальт или что-то в этом роде. Когда мы выбирались из упавшего самолета, у меня хватило времени только на то, чтобы мельком взглянуть на берег. Тогда мне показалось, что прибрежные утесы поднимаются уступами, словно ярусы, вздымаясь к небу, стена за стеной. Но конечно, стоя прямо под нижним из этих ярусов, мы ничего не могли сказать об остальных. В обе стороны, насколько нам было видно, протянулась узкая полоска пляжа, над которой возвышались черные утесы. Никакого разнообразия.

— Ну а теперь что мы станем делать? — спросила Глория, видимо, не желая обсуждать катастрофу. — Где мы?

— Нельзя точно сказать, — ответил я. — В Тихом океане полно неисследованных островов. Возможно, мы на одном из них. Я только надеюсь, что у нас нет соседей-каннибалов.

Я тут же пожалел, что упомянул каннибалов, но Глория вовсе не испугалась… тогда.

— Я не боюсь дикой природы, — заявила она. — Не думаю, что тут кто-нибудь живет.

Про себя я улыбнулся, отметив, как быстро меняется мнение женщины, отражающее ее сиюминутные желания. Но тут причина оказалась намного весомее, как узнал я вскоре самым ужасным образом. Теперь-то я верю в женскую интуицию. Женщины чувствительнее нас… восприимчивее к чужому влиянию. Но у меня нет времени заниматься рассуждениями.

— Давай отправимся вдоль берега и посмотрим, сможем ли мы найти какое-нибудь место, где можно будет вскарабкаться на эти утесы, и посмотрим, что лежит на другой стороне острова.

— Но этот остров — голые скалы, разве не так? — спросила Глория.

Тогда я пристально посмотрел на нее:

— Кто тебе об этом сказал?

— Не знаю, — смущенно ответила она. — Мне показалось, что остров — всего лишь скопление высоких утесов, поднимающихся как ступеньки друг над другом. Тут только отвесные черные скалы.

— В таком случае нам не повезло, потому что мы не сможем прожить, питаясь морскими водорослями и крабами, — заметил я.

— Ох! — неожиданно и громко воскликнула Глория. Я схватил ее довольно грубо, так как испугался за нее.

— Глория! Что с тобой?

— Не знаю. — Она недоверчиво посмотрела на меня, так, словно неожиданно оказалась лицом к лицу с каким-то кошмаром.

— Ты что-то увидела или услышала?

— Нет. — Казалось, она не собиралась покидать убежище моих объятий. — Ты что-то сказал… нет, не это. Я не знаю. У людей бывают видения средь бела дня. Должно быть, это был один из таких кошмаров.

Да поможет мне Бог. Я рассмеялся в мужском самодовольстве и сказал:

— Вы, девушки, бываете очень странными. Пойдем по берегу в ту сторону и…

— Нет! — упрямо воскликнула она.

— Тогда пойдем туда…

— Нет, нет!

Я потерял терпение:

— Глория, что с тобой происходит? Не можем же мы стоять здесь весь день. Мы должны найти тропинку, ведущую на утесы, и побывать на противоположной стороне острова. Не глупи, это же на тебя не похоже.

— Не ругайся. — Странное спокойствие вернулось к ней. — Мне показалось, что кто-то пробирается мне в голову, нашептывает то, что я не смогла бы рассказать даже тебе… ты веришь в передачу мыслей на расстояние?

Я внимательно посмотрел на Глорию. Никогда я раньше не слышал, чтобы она так разговаривала.

— Ты думаешь, что кто-то пытается передать тебе какую-то мысль?

— Нет, это не мысль, — отсутствующим голосом пробормотала она. — По меньшей мере, совсем не похожая на мои мысли. — Потом, словно человек, неожиданно вышедший из транса, она добавила: — Ты иди. Посмотри, где тут можно взобраться на утесы, а я пока подожду здесь.

— Глория, мне это не нравится. Ты останешься одна… Я подожду, пока ты не сможешь пойти вместе со мной.

— Я не думаю, что смогу куда-то пойти в ближайшее время, — в отчаянии ответила она мне. — Да и тебе далеко уходить не нужно. Разве ты не видишь эти черные утесы, это черное побережье? Ты ведь читал стихотворение Тевиса Клайда Смита «Черное побережье смерти»? Не могу вспомнить точно.

Я почувствовал смутное беспокойство, когда она заговорила таким манером, но попытался отогнать неприятное чувство, поведя плечами.

— Я найду тропинку наверх и что-нибудь поесть, — пообещал я. — Моллюсков или крабов…

Глория неожиданно вздрогнула:

— Не вспоминай крабов. Я ненавидела их всю жизнь, но не понимала, насколько сильно, пока ты о них не заговорил. Они едят мертвечину, ведь так?.. Я знаю, дьявол похож на гигантского краба.

— Да ладно, — сказал я, потворствуя ей. — Оставайся здесь. Я недолго.

— Поцелуй меня на прощание, — сказала она с грустью, от которой сжалось мое сердце. Тогда я не знал почему. Я нежно подтянул ее к себе, наслаждаясь ощущением ее стройного тела, трепещущего от жизни и любви. Она прикрыла глаза, когда я поцеловал ее, и я заметил, что она какая-то странная…

— Не уходи далеко. Я хочу все время видеть тебя, — попросила Глория, когда я ее отпустил.

Весь берег был усеян грубыми валунами, без сомнения упавшими со скал. Глория присела на один из них.

С неким дурным предчувствием я отвернулся и пошел по берегу вдоль огромной черной стены, которая поднималась, надо мной, исчезая в синем небе, словно какое-то чудовище. Наконец я подошел к большим камням. Перед тем, как пройти между ними, я оглянулся и увидел, что Глория сидит там же, где я ее оставил. На душе у меня потеплело, когда я посмотрел на эту тонкую, отважную маленькую фигурку… Тогда я видел ее в последний раз.

Я зашел за камни и потерял Глорию из виду. Мысли мои блуждали, поэтому я игнорировал последнюю просьбу Глории. Разум мужчины грубее, чем женский, не такой восприимчивый к внешним воздействиям. Однако уже тогда я ощущал в воздухе определенную напряженность…

В любом случае я побродил в одиночестве, вглядываясь в возвышающиеся надо мной черные стены, пока их вид не начал оказывать на меня некий гипнотический эффект. Тому, кто никогда не видел эти утесы, невозможно представить, как они выглядят, а я не смогу описать ту ауру враждебности, которая окружала их. Скажу, что они поднимались так высоко надо мной, что казалось, их вершины впиваются в небо… Я чувствовал себя как муравей, ползающий у подножия Вавилонской башни… Их чудовищные зазубренные лица взирали на пыльных богов невообразимой древности… Вот и все, что я могу вам сказать. Но пусть тот, кто читает эти заметки, не думает, что я нарисовал истинный портрет Черного побережья. На самом деле внешний вид тут ни при чем. Эти ощущения возникали где-то на грани неосознанного…

Но все это я осознал позже. В тот момент я расхаживал по острову; ошеломленный, словно загипнотизированный совершенным однообразием нависших надо мной скал. Временами меня передергивало, я моргал и, поворачиваясь, смотрел на море, чтобы избавиться от странного чувства, но даже море казалось затянутым тенями этих огромных стен. Чем дальше я шел, тем более угрожающим чудился мне окружающий пейзаж. Разум говорил мне, что эти каменные стены не могут рухнуть, но инстинкт нашептывал, что они вот-вот обрушатся и похоронят меня.

Неожиданно я наткнулся на кусок плавуна, выброшенного на берег. Я закричал от радости. Вид плавуна доказывал, что человечество существует и где-то там далеко есть мир, отличающийся от этих темных и печальных утесов, которые сейчас заполнили собой всю вселенную. Я нашел длинный кусок железа, прикрепленный к куску дерева, и подобрал его. Если возникнет необходимость, этот обломок мог бы послужить очень удобной железной дубинкой. Правда, она казалась немного тяжеловатой для обычного человека, но по росту и по весу обычным человеком меня назвать было нельзя.

И вот я решил, что отошел уже достаточно далеко. Глория давно исчезла из виду. Я повернулся и торопливо пошел назад. Возвращаясь, я обнаружил на песке новые следы и с удивлением подумал, что если бы крабо-паук размером с лошадь решил бы прогуляться по пляжу, он непременно оставил бы именно такие следы. Потом я увидел то самое место, где оставил Глорию. Там было пусто. Тишина царила над пляжем.

Я не слышал ни крика, ни плача. Полное безмолвие стояло в царстве черных скал. Я остановился возле камня, на котором оставил Глорию, и стал осматривать песок. Неподалеку лежало что-то маленькое, тонкое и белое. Я упал на колени рядом с этой находкой. Это была женская рука, оторванная у запястья. На безымянном пальце я увидел кольцо, которое сам надел на эту руку. Мое сердце остановилось, небо почернело у меня над головой.

Не знаю, сколько простоял я на коленях над этими жалкими останками. Время для меня остановилось. Минуты превратились в Вечность. Что значат дни, часы, годы для разбитого сердца, для которого каждое мгновение боли длится Бесконечность? Но когда я поднялся и повернулся к прибою, прижимая эту маленькую руку к груди, солнце уже село, впрочем, как и луна. Лишь холодные белые звезды насмешливо свысока взирали на меня.

Снова и снова я припадал губами к этому жалкому кусочку холодной плоти. Потом я положил тонкую, маленькую руку в набегающие волны прибоя, и они унесли руку Глории в чистый, глубокий океан, и где, я полагаю, с Божьего благословения упокоилось ее беспокойное тело. Печальные древние волны, которые знают все горести людей, плакали, а я не мог плакать. Но с того времени было пролито много слез, и слезы эти были кровавыми!

Пошатываясь, побрел я по дразняще белоснежному берегу, словно пьяный или безумный. Отойдя от вздыхающего прибоя, я и вовсе спятил. Целые столетия я что-то бессвязно бормотал, кричал и бродил, шатаясь, вдоль огромных черных утесов, которые, нахмурившись, с холодным, нечеловеческим пренебрежением взирали на мельтешащего у их ног муравья.

Когда я проснулся, уже встало солнце. Я почувствовал, что нахожусь на берегу не один. По обе стороны от меня столпились ужасные создания. Если вы можете вообразить себе крабо-паука по размеру больше лошади… Однако это были не настоящие крабо-пауки, даже если не принимать во внимание размеры. Оставив это различие, я могу сказать, что чудовища сильно отличались от крабо-пауков — точно так, как высокоразвитый европеец отличается от африканского бушмена. Эти чудовища были разумными.

Они сидели и наблюдали за мной. Я не двигался, непонятно чего ожидая. Холодный страх начал подкрадываться ко мне. Я не особенно боялся, что твари убьют меня, потому что каким-то образом чувствовал: так или иначе они меня все равно убьют. Но их глаза, уставившиеся на меня, заставили обратиться кровь в моих жилах в лед. Глаза этих чудовищ были глазами разумных существ, чей разум во много раз превышал мой и был совершенно иным. Это трудно представить себе, трудно описать. Но, вглядываясь в их ужасные глаза, я понял, какой могущественный разум скрывается за ними, разум, поднявшийся в высшие сферы, в иное измерение.

Во взглядах чудовищ не было ничего дружелюбного, ничего покровительственного, никакой симпатии или понимания… даже страха и ненависти в них не было. Ужасные существа! Ни один человек не мог бы так смотреть. Даже во взгляде врага, собирающегося убить вас, можно прочесть понимание. Но эти дьяволы смотрели на меня так, как черствые ученые взирают на червя, приколотого к подушечке для образцов. Они… они не могли… понять меня. Им никогда не измерить мои мысли, печали, радости, амбиции, также как я не мог вникнуть в их чувства. Мы были различными биологическими видами! И не было войн среди людей, которые смогли бы сравниться по жестокости с непрекращающейся войной между живыми существами различных видов. Разве можно поверить, что вся жизнь развивалась из одного животного вида? Я в это не верю.

Разум и сила читались в холодных глазах чудовищ, уставившихся на меня, но это был не тот разум, который я знал. Они прошли по пути развития дальше рода человеческого, но двигались по другому руслу. Насколько они развиты, не могу сказать. Их разум и способности оказались для меня за закрытыми дверьми, и большая часть их действий выглядел совершенно бессмысленными.

Но пока я сидел там, и мысли эти рождались у меня в голове… я почувствовал, как нечеловеческий разум ужасной силы пытается пролезть в мой мозг, подчинить себе мое тело. Я вскочил, словно меня окатили холодной водой. Я испугался. Такой дикий, беспричинный страх, должно быть, ощущает дикий зверь, когда впервые сталкивается с человеком. Я знал, что эти твари более высоко развиты, чем я, и боялся даже сделать угрожающий жест в их сторону, хотя всей своей душой их ненавидел.

Обычный человек не чувствует угрызений совести, когда давит насекомых. Совесть не мучит его потому, что в повседневной жизни он имеет дело лишь со своими братьями-людьми, а не с червями, на которых наступает, не с птицами, которых ест. Лев не пожирает льва, однако с удовольствием съест быка или человека. Скажу вам, Природа очень жестока, когда стравливает один биологический вид с другим.

Эти разумные крабы взирали на меня подобно тому, как Бог взирает на какого-нибудь хищника или образчик некоего зла. Но я разрушил сдерживавшие меня оковы страха. Самый большой из крабов, к которому я стоял лицом, смотрел на меня с угрюмым неодобрением, словно надменно негодуя в ответ на мои угрожающие жесты. Так ученый мог смотреть на червя, извивающегося под ножом для препарирования. Наконец ярость вскипела во мне, и языки ее огня спалили мой страх, Одним прыжком я очутился возле самого большого краба и одним ударом убил его. Потом, отскочив от его корчащегося на песке тела, я убежал.

Но убежал я недалеко. На бегу я решил, что должен отомстить за Глорию. Неудивительно, что она вздрогнула, стоило мне только произнести «краб», и подумала о том, что дьявол, наверное, внешне напоминает краба. А тем временем эти твари подкрадывались к нам, посылая нам мысли, порожденные юс ужасным разумом.

Остановившись, я вернулся, подобрал найденную мной накануне дубинку. Но твари держались вместе, точно как быки и коровы при приближении льва. Их клешни угрожающе поднимались, и посланные ими злые мысли били меня с почти физической силой. Я качнулся, не в силах бороться с мысленной атакой чудовищ. Я знал, что таким образом они хотят испугать меня. А сами они медленно попятились к утесам.

Моя история длинная, но я постараюсь быть кратким. Теперь я веду яростную и беспощадную войну против расы, которая, как я знаю, по разуму и культуре выше меня. Были ли они учеными, и погибла ли Глория в каком-то их ужасном эксперименте, не знаю.

Но узнаю. Их город расположен высоко на утесах, хоть мне его не разглядеть из-за отвесных скал. Я уверен, весь остров похож на этот берег — базальтовые скалы, вздымающиеся к небесам, поднимающиеся ярусами каменные стены. Чудовища спускаются на пляж тайным путем, который я только что открыл. Они охотятся на меня, а я охочусь на них.

Также я обнаружил, что есть одна вещь, общая между этими тварями и человеком: существа, достигшие высокого интеллектуального уровня, отстают в физическом развитии. Я, который много ниже их по развитию, как горилла ниже профессора человека, столь же смертоносен в битве с ними, как смертоносна горилла, сражающаяся с невооруженным профессором. Я быстрее, сильнее, и у меня лучше развиты слух и обоняние. Координация движений у меня много лучше, чем у них. Словом, сложилась странная ситуация, в которой я играю роль дикого зверя, они — цивилизованных существ. Я не прошу пощады и никого из них не желаю прощать. Что им мои желания и просьбы? Все равно я никогда не побеспокоил бы их — больше, чем орел беспокоит людей, — если бы они не убили мою женщину. То ли чтобы насытиться, то ли ставя какой-то бесполезный научный эксперимент, они забрали ее жизнь и разрушили мою.

Но теперь я — мстительный дикий зверь. Так будет и дальше. Волк может вырезать стадо, лев-людоед — уничтожить целую деревню людей. Вот я и есть такой волк или лев (можно сказать и так) для живущих на Черном побережье. Правда, питаюсь я моллюсками и ни разу не смог заставить себя попробовать плоти краба. Я охочусь на своих врагов по всему берегу среди валунов, днем и ночью. Это нелегко, и долго я так не протяну. Они сражаются со мной иным оружием, против которого у меня нет защиты, и после их психического удара на меня нападает страшная слабость — как физическая, так и душевная. Я лежа высматривал врагов, гуляющих по пляжу в одиночестве, потом нападал и убивал их, но сил на это требовалось очень много.

Сила моих врагов в основном психическая и во много-много раз превышала силы гипноза. Вначале мне было легко прорваться через защитную оболочку мыслей-волн одинокого краба и убить его, но твари быстро обнаружили мое слабое место.

Этого я не понимаю, но теперь во время каждого поединка я вынужден проходить сквозь настоящий ад. Их мысли врываются в мой разум волнами раскаленного металла, замораживающими, обжигающими мой разум и мою душу.

Сначала я долго лежу, спрятавшись в засаде. Потом появляется одинокий краб, я вскакиваю и быстро убиваю его, как лев убивает человека с ружьем, прежде чем жертва сможет прицелиться и выстрелить.

Но не всегда мне удается проделать все так гладко. Только вчера отчаянный удар умирающего краба оторвал мне кисть руки. Когда-нибудь одна из тварей убьет меня, но я собираюсь прожить достаточно долго, чтобы отомстить. Там, наверху, на скалистых террасах среди облаков, — город крабов. И я должен уничтожить его. Я — умирающий человек, израненный странным оружием моих врагов. На изуродованную левую руку я наложил жгут, так что от потери крови не умру. Я еще в своем уме, и моя правая рука сжимает железную дубинку. Я пишу все это на заре, пока крабы прячутся на высоких утесах. На мой взгляд, в этот раз их легко будет перебить.

Я пишу эти строки в свете низко висящей луны. Вскоре рассветет, и в предрассветной тьме я отправлюсь по тайному ходу, который недавно обнаружил. Он ведет под облака… Теперь я найду дьявольский город, и, когда на востоке небо покраснеет, я начну убивать. Это будет великая битва! Я стану убивать, убивать и убивать, а мои враги будут лежать бесформенными грудами. А потом я тоже умру. Достаточно. Мне пора. Я стану сеять смерть, словно лев. Я застелю побережье их трупами. Прежде чем умереть, я убью многих.

Глория, луна все ниже над горизонтом. Скоро заря. Я не знаю, наблюдаешь ли ты за мной из страны теней, за моей кровавой местью, но если так, то пусть мысль об этом немного согреет мою замороженную душу. Кроме того, эти существа и я принадлежим к различным биологическим видам, и в том, что мы никогда не сможем жить в мире друг с другом, виновата жестокая Природа.

Они забрали мою женщину. Я заберу их жизни.

ИЗ ГЛУБИНЫ[4]

Эдам Фолкон отплывал на рассвете, и Маргарет Деверол, девушка, которая должна была выйти за него замуж, стояла на причале в холодном тумане и махала ему рукой на прощание.

А вечером, когда сгустились сумерки, окаменевшая, неподвижно уставившаяся в пустоту, Маргарет замерла на коленях над неподвижным белым телом, оставленным на берегу уползающим приливом.

Собравшиеся вокруг жители городка Фаринг шептались между собой:

— Туман-то густой.

— Может, лодка причалила у Рифа Призраков.

— Странно, что в порт Фаринга принесло только его труп — и так быстро…

А понизив голос, они говорили:

— Живой или мертвый, но он к ней вернулся!

Выше линии прилива, выброшенное волнами, лежало тело Эдама Фолкона. Стройный, но сильный и мужественный человек при жизни, в смерти он стал мрачно-красивым. Глаза его были закрыты. Выглядел он уснувшим. К его одежде прилипли обрывки водорослей.

— Странно, — пробормотал старый Джон Хапер, хозяин кабака «Морской Лев» и самый старый моряк в Фаринге. — Эдам утонул там, где глубоко. Да и водоросли эти растут лишь на дне океана и в заросших кораллами подводных гротах. Как же он оказался на берегу?

Маргарет не сказала ни слова. Она стояла на коленях, прижав ладони к щекам, неподвижно глядя перед собой.

— Обними его, девушка, и поцелуй, — мягко подбивали ее жители Фаринга. — Эдам пожелал бы именно этого, будь он жив.

Девушка автоматически подчинилась, содрогаясь от прикосновения к холодному телу. Затем, когда ее губы коснулись уст Фолкона, она вскрикнула и отшатнулась.

— Это не Эдам! — пронзительно закричала она, дико озираясь.

Жители Фаринга обменялись печальными кивками.

— Чокнулась, — пошептали они, а затем подняли труп и отнесли его в дом, где жил Эдам Фолкон.

В этот дом он надеялся привести молодую жену, когда вернется из плавания.

Жители Фаринга привели, собой и Маргарет, ласково поглаживая ее и утешая мягкими словами. Но девушка шла, словно в трансе, по-прежнему глядя перед собой странным, неподвижным взглядом.

Жители Фаринга уложили тело Эдама Фолкона на постель, зажгли в голове и в ногах его поминальные свечи, и соленая вода потихоньку стала стекать с одежды мертвеца и капать на пол. В Фаринге, как и во многих других городках на отдаленных побережьях, существовало поверье, что если с утонувшего снять одежду, то быть большой беде.

Маргарет сидела в обители смерти, ни с кем не разговаривала, отрешенно глядя на спокойное, темное лицо Эдама. К ней подошел Джон Гауэр, отвергнутый ею ухажер, угрюмый и опасный малый, и, глядя ей через плечо, сказал:

— Любопытную перемену вызывает смерть в море, если это тот Эдам Фолкон, которого я знал.

На него со всех сторон направили мрачные взгляды, чему, казалось, он удивился. Несколько человек встало и тихонько выпроводило его за двери.

— Ты ненавидел Эдама Фолкона, Джон Гауэр, и ненавидишь Маргарет, потому что девочка выбрала человека получше, чем ты, — сказал Том Лири. — Так вот, дьявол побери, не вздумай мучить девушку своими бессердечными речами. Убирайся и не показывайся тут!

При этих словах Гауэр мрачно нахмурился, но Том Лири смело заступил ему дорогу, и другие жители Фаринга поддержали его, потому Джон демонстративно повернулся к ним спиной и зашагал прочь. И все же мне показалось, что сказанное им было не насмешкой и не оскорблением, а просто неожиданно пришедшей в голову мыслью.

Когда Гауэр уходил, я услышал, как он бормочет себе под нос:

— …Похож, и все ж странно непохож на него…

На Фаринг опустилась ночь, и в темноте замигали окна домов; окна же дома Эдама Фолкона мерцали светом поминальных свечей. Там Маргарет и другие горожане до рассвета несли бессонную вахту. А вдали от дружелюбного тепла городских огней угрюмо застыл темно-зеленый титан — океан, ныне безмолвствующий и словно окаменевший, но всегда готовый жадно вцепиться в тебя мягкими когтями волн. Я побродил вдоль берега и, присев на белый песок, поглядел на спокойные морские просторы — равнину, вздымающуюся и опадавшую сонным волнообразным движением спящего змея.

Море — громадная седая старуха с холодными глазами. Его приливы говорили со мной точно так же, как всегда, с самого моего рождения, шорохом волн о песок, криками морских птиц, своим пульсирующим безмолвием.

«Я очень стара и мудра, — рассуждало море-старуха. — К людям я не имею никакого отношения. Я убиваю людей и выбрасываю их тела обратно, на дрожащую от страха сушу. В моем лоне есть жизнь, — шептало море. — Мои дети ненавидят сынов человеческих».

Тишину разорвал пронзительный крик. Я вскочил на ноги, дико озираясь. Надо мной равнодушно мерцали звезды, а на холодной поверхности океана искрились их переливающиеся призраки. Город лежал темный и неподвижный, за исключением поминальных огней в доме Эдама Фолкона… И в воздухе все еще пульсировало эхо крика.

Я был среди первых прибежавших к двери обители смерти. И там я остановился в ужасе, вместе с остальными. На полу лежала мертвая Маргарет Деверол. Ее стройное тело выглядело разбитым, словно крепкий корабль на рифах, а над ней согнулся, укачивая ее в своих объятиях, Джон Гауэр, выпученные глаза которого безумно сверкали. Поминальные свечи все еще мерцали, но на постели Эдама Фолкона не было никакого трупа.

— Боже милостивый! — ахнул Том Лири. — Джон Гауэр, чертов сын, что это за дьявольщина?

Гауэр посмотрел на него.

— Я же говорил вам!.. — завопил он. — Она знала… И я знал… Это был не Эдам Фолкон. Холодное чудовище выбралось из волн! Какой-то демон вселился в труп Эдама! Послушайте… Я отправился спать и попытался уснуть, но каждый раз мысли мои возвращались к этой нежной девушке, сидящей рядом с холодной, нечеловеческой тварью, которую вы сочли ее возлюбленным. Наконец я встал и подошел к окну. Маргарет сидела, задремав, а остальные, дурни этакие, спали в укромных уголках по всему дому. И пока я смотрел, прямо у меня на глазах…

Он затрясся всем телом.

— Я видел, как Эдам открыл глаза, как труп быстро и бесшумно встал с постели. Я стоял у окна, у себя дома, замерев, беспомощный, а эта отвратительная тварь подкралась к ничего не подозревающей девушке. Глаза чудовища горели адским огнем. Оно вытянуло руки. Тут Маргарет проснулась и закричала, и тогда… О Матерь Божья!.. Мертвец сгреб ее в свои ужасные объятия, и она умерла.

Голос Гауэра стих, перейдя в невнятное бормотание; он нежно укачивал мертвую девушку, словно мать дитя.

Том Лири тряхнул его за плечо:

— Где труп?

— Убежал, — спокойно ответил Джон Гауэр.

Ошеломленные жители Фаринга переглянулись.

— Врет, — глухо пробормотали они себе в бороды. — Он сам убил Маргарет и где-то спрятал труп, для того чтобы мы поверили в эту ужасную сказку.

По толпе прокатилось угрюмое рычание. Все, как один, повернулись и посмотрели туда, где на выходящем на залив Холме Палача мерцала на фоне звезд виселица Кануля Лживой Губы.

Жители Фаринга высвободили мертвую девушку из объятий Гауэра, хоть тот цеплялся за нее, и осторожно уложили ее на постель меж свечей, предназначавшихся Эдаму Фолкону. Она лежала там, неподвижная и белая. Мужчины и женщины шептались, что она выглядела скорее утонувшей, чем удавленной.

Мы повели Джона Гауэра по улицам деревни; он не сопротивлялся, шел как во сне, бормоча про себя. Но на площади Том Лири остановился.

— Странную повесть рассказал нам Гауэр, хоть и несомненно лживую, заметил он. — Однако я не такой человек, чтобы кого-то вешать, когда не уверен в его вине. А потому давайте запрем его на всякий случай на складе и поищем труп Эдама. Повесить Гауэра мы и после успеем.

Так мы и сделали. Когда мы собирались уйти, я оглянулся на Джона Гауэра. Он сидел, уронив голову на грудь, словно человек, до смерти уставший.

Потом мы искали труп Эдама Фолкона на темных пустырях, на чердаках домов и среди выброшенных на берег сгнивших остовов лодок. Наши поиски увели нас до самых холмов за городом. Там мы разойдись на группы и пары и рассыпались по бесплодным возвышенностям.

Мне достался в товарищи Майкл Хансен, но мы настолько отдалились друг от друга, что темнота скрыла его от меня. Вдруг он закричал. Я бросился к нему, и тут крик его перешел в вопль и замер. Наступила жуткая тишина. Майкл Хансен лежал на земле мертвый. Во мраке мне едва удалось разглядеть ужасную фигуру. Я замер. Все мое тело покрылось мурашками.

Подбежали Том Лири и остальные. Они сгрудились вокруг, клянясь, что и это дело рук Джона Гауэра.

— Он сбежал со склада, — сказали они.

И тогда мы со всех ног помчались в деревню.

Да. Оказалось, Джон Гауэр сбежал и от ненависти своих односельчан, и от всех жизненных невзгод. Он сидел там же, где мы его оставили, уронив голову на грудь. Но кто-то приходил к нему. И хоть все кости Гауэра были переломаны, выглядел он как утопленник.

Тогда ужас спустился на Фаринг, словно густой туман. Мы скучились вокруг склада, потеряв дар речи, пока вопли из дома на окраине не сказали нам, что убийца снова нанес удар. Ворвавшись в тот дом, где кричали, мы нашли еще трупы. Обезумевшая женщина, прежде чем умереть, со стонами рассказала нам, что труп Эдама Фолкона вломился в ее дом через окно. Глаза мертвеца ужасно горели. Он набросился на людей, терзая их и убивая. Помещение было заляпано зеленой слизью, а к подоконнику пристали обрывки водорослей.

Тут жителей Фаринга охватил страх, неразумный и постыдный. Они разбежались по домам, заперли на все замки и засовы окна и двери, спрятались за ними, сжимая в дрожащих руках оружие. Черный ужас сжал их души. Каким же оружием можно было убить мертвеца?

Всю эту ночь — ночь смерти — ужас гулял по Фарингу и охотился на сынов человеческих. Люди дрожали и не смели даже высунуться, когда треск ломающейся двери или окна сообщал о том, что тварь проникла в чей-то дом, а вопли и невнятные крики — о жутких деяниях чудовища.

И все же нашелся один человек, который не спрятался за дверьми, чтобы быть убитым, словно баран на бойне… Я никогда не был храбрецом, да и не смелость подтолкнула меня выйти на улицу в эту жуткую ночь. Нет, меня гнала одна мысль… мысль, родившаяся у меня, когда я смотрел на мертвое лицо Майкла Хансена. Тварь была таинственной и иллюзорной, призрачной и почти нереальной, но не совсем. Одна мысль засела у меня в голове, и я не мог успокоиться, пока не доказал бы или не опроверг того, чего не мог даже сформулировать в виде конкретной теории.

В лихорадочном возбуждении пробирался я по деревне, прячась в тени и двигаясь предельно осторожно. Может, это море, странное и переменчивое даже в отношении к своим избранным, шепнуло что-то моему внутреннему слуху, предав своего сына. Не знаю.

Но всю ночь рыскал я вдоль берега, и, когда в первых серых лучах зари на берег вышла дьявольская фигура, я поджидал ее.

По всем внешним признакам в сером мраке предо мной стоял оживший труп Эдама Фолкона. Глаза мертвеца были открыты и блестели холодным светом, словно глубины морского ада. Но я знал: предо мной не Эдам Фолкон.

— Морской дьявол, — сказал я нетвердым голосом. — Не знаю, как ты приобрел внешность Эдама Фолкона. Не знаю, напоролась ли его лодка на скалы, или он упал за борт, или ты вылез на борт и уволок его с палубы. Не знаю я, какой мерзкой океанской магией ты исказил свои дьявольские черты, чтобы стать похожим на него… Но твердо знаю только одно: Эдам Фолкон мирно спит под синими водами. Ты не он. Я подозревал это… а теперь точно знаю. Такие, как ты, явились на Землю давным-давно… так давно, что все люди позабыли рассказы об этом. Все, кроме таких, как я, которых соседи называют дурачками. Я знаю, кто ты, не боюсь тебя. Я убью тебя на этом берегу. Хоть ты и не человек, который не боится… даже если это всего лишь юнец, считающийся странным и глупым. Ты оставил на суше свой дьявольский след. Одному Богу известно, сколько душ ты загубил. Древние говорят, что такие, как ты, могут причинить вред, только приняв вид человека и только на суше. Да, ты обманул сынов человеческих. Они принесли тебя в свой мир… Люди не знали, что ты — чудовище из бездны. Теперь ты совершил, что желал. Скоро взойдет солнце. И задолго до этого ты должен скрыться глубоко под зелеными водами, нежась в тех проклятых гротах, которых никогда не видели глаза человеческие. Может, только после смерти… Там для тебя безопасная обитель. Но я встану у тебя на дороге.

Чудовище шагнуло ко мне, словно вздымающаяся волна. Его руки змеями обвили меня. Я знал, что они пытаются меня раздавить. У меня возникло ощущение, словно я тону. Только тогда я понял, что беспокоило меня все это время, — Майк Хансен выглядел как утопленник.

Теперь же я смотрел в нечеловеческие глаза твари, и мне казалось, словно я смотрю в бездонные океанские глубины — глубины, куда меня скоро утянет. Я почувствовал чешую…

Чудовище схватило меня за горло, потом за плечо и за руку, выгибая мне спину назад, чтобы сломать позвоночник. И тогда я вонзил в его тело нож… А потом вонзил снова… Снова и снова. Он зарычал. Это был единственный звук, который вырвался из его горла, и походил он на рев волн на рифах. Тело и руки мне сжало так, словно я находился на глубине в сто фатомов, а потом, когда я опять ударил чудовище, оно поддалось и рухнуло на песок.

Оно лежало, извиваясь, а затем перестало двигаться и начало меняться. Ундинами называли древние таких созданий, зная, что эти обитатели океанов наделены странными способностями, одна из которых — принимать облик человека, если руки людей вытащат их из океана. Я нагнулся и сорвал с твари человеческую одежду. Первые лучи солнца упали на слизистую, разлагающуюся массу водорослей, из которых уставились на меня два страшных, мертвых глаза. Бесформенный остов остался лежать у воды, и первая же большая волна унесет его туда, откуда он явился, — в холодный нефрит океанских глубин.

ПРОКЛЯТИЕ ОКЕАНА[5]

Весь Фаринг знал Джона Калрека и его дружка Кануля Лживую Губу как хвастунов и выпивох, краснобаев и задир. И сколько раз я, мальчишка, к чьим жестким, как репей, волосам ни разу не прикасалась расческа, замирая от страха и восхищения, подкрадывался к дверям таверны, чтобы слушать их ругань, богохульные споры и разгульные матросские песни. Да и все здешние глазели на них со страхом и восхищением, ибо они не походили на остальных мужчин в Фэйринге — уж они-то не согласились бы тянуть лямку в прибрежных водах среди острых, как акульи зубы, утесов. Ялики да баркасы были не для них! Они ходили в дальние страны на настоящих больших парусниках, уносились на спине прилива, чтобы вступить в спор с океаном, бросали якорь у неведомых берегов.

Мне кажется, само время бежало быстрее, когда Джон Калрек возвращался домой. Рядом с ним лениво и самодовольно выступал Кануль Лживая Губа в измаранной дегтем матросской робе, со всегда готовым к бою кинжалом на узком кожаном поясе. Снисходительно здороваясь с близкими приятелями, целуя на ходу подвернувшуюся девушку, шли они по улице, горланя непристойные куплеты.

И вскоре раболепные и ленивые прихлебатели толпились вокруг двух отчаянных голов, льстя им, весело ухмыляясь и хохоча над каждым похабным жестом, ибо для завсегдатаев таверны, робких и слабых, пусть даже и честных жителей, эти люди с невероятными историями и жестокими делами, рассказами о Семи Морях и дальних странах, эти люди — говорю я — были могучими воинами, смельчаками, мастерами кровавых дел.

Все боялись их; если мужчина оказывался избит, а женщина подвергалась оскорблению, жители перешептывались — и только. И когда племянница Молли Фаррел была обесчещена Джоном Калреком, никто не осмелился заявить о том, что думали все. Молли никогда не была замужем. Она жила с племянницей в маленькой лачуге у берега, и волны приливов разбивались о камни у самых дверей.

В деревне старую Молли считали кем-то вроде ведьмы. Она была мрачной неразговорчивой старухой и поддерживала свой скудный достаток, подбирая всякий хлам, выброшенный морем.

Племянница ничем не походила на тетушку. Тщеславную и сумасбродную девчонку легко было одурачить, иначе она никогда бы не поверила акульей ухмылке Джона Калрека.

Помнится, был холодный зимний день, с востока дул резкий бриз, когда на деревенской улице появилась старая Молли, восклицая, что девушка исчезла. Все, кроме Джона Калрека и его дружков, метавших кости в таверне, бросились на поиски — одни на берег, другие к холмам.

Под похоронный гул никогда не отдыхающего прибоя — голоса вечно бодрствующего серого чудовища моря — в тусклом свете вечерней зари Фаррел вернулась домой.

Прилив мягко принес ее тело через отмель и положил у самой двери лачуги. Мертвенно-белой была она, окоченевшие руки сложены на груди; неподвижно было ее лицо, и серые волны вздыхали, шевеля ее волосы.

Глаза Молли Фаррел, казалось, превратились в камень; она стояла, не говоря ни слова, над мертвой девушкой до тех пор, пока Джон Калрек и его приятели не спустились, покачиваясь, от дверей таверны, с кружками в руках. Джон Калрек был пьян.

Народ расступился, чуя убийство, а он рассмеялся, нагло уставясь на Молли Фаррел, скорбящую у тела племянницы.

— Черт, — выругался он, — девчонка утопла, Губа!

Лживая Губа усмехнулся, кривя тонкие губы. Он ненавидел Молли Фаррел, ибо это она прозвала его Лживой Губой.

Джон Калрек поднял кружку, качаясь на нетвердых ногах.

— Так выпьем за здоровье ее призрака! — проревел он. Все оцепенели от страха.

Тогда заговорила Молли Фаррел, и от слов, которые прорывались у нее сквозь стоны, мурашки бегали по спинам людей.

— Во имя дьявола проклинаю тебя, Джон Калрек! И Божье проклятие да будет на твоей душе навек! Желаю тебе повидать такие страны, которые выжгут тебе глаза и испепелят душу! Сдохнуть тебе лютой смертью и корчиться в аду трижды миллион лет! Морем и сушей, землей и воздухом, демонами топей, духами лесов, троллями холмов проклинаю тебя!

А ты, — ее костлявый палец ткнул в Лживую Губу, который отшатнулся и побледнел, — ты станешь погибелью Джона Калрека, а он твоей! Ты отправишь его к вратам ада, а он тебя — на виселицу!

Печать смерти я вижу на твоем лбу, Джон Калрек, — она говорила с такой настойчивостью, что пьяная насмешливость на лице Джона Калрека сменилась ужасом, — слышишь, то море рычит, чуя жертву, которую оно не станет хоронить. Видишь, снег лежит на холмах, Джон Калрек? Прежде чем он растает, труп твой ляжет к моим ногам. Я наступлю на него, и душа моя обретет покой… На рассвете Калрек и его компания ушли в плавание, и Молли снова день за днем возилась в хижине или собирала хлам.

Она еще сильнее сгорбилась и похудела, глаза горели безумным блеском. Дни проходили прочь, и люди шептались, что ей недолго осталось, выглядела она скорее призраком, чем человеком. Однако она продолжала идти своим путем, отвергая всякую помощь.

Наступило короткое холодное лето, снег на холмах не таял — случай необычный, что вызвало много разговоров среди жителей деревни. На закате и на рассвете Молли ходила на берег, поглядывая на снег, который лежал на холмах, и с яростной настойчивостью всматривалась в море.

Дни снова стали короче, а ночи длиннее и темнее, и холодные серые приливы слизывали все с голых пляжей, а ревущие бризы несли дожди и мокрый снег с востока.

Однажды, холодным днем, в бухте бросил якорь торговый корабль. Все бездельники и гуляки сбежались на пристань, — это был корабль, на котором ходили Джон Калрек и Кануль Лживая Губа. По трапу крадущейся походкой сошел Лживая Губа, но Джона Калрека с ним не было.

В ответ на вопросы и удивленные восклицания Кануль лишь пожал плечами.

— Калрек сбежал с корабля в одном порту на Суматре, — сказал он, — поссорился со шкипером. Предлагал и мне идти с ним, но нет! Я хотел снова увидеть таких парней, как вы.

Лживая Губа чуть ли не умоляюще смотрел на гуляк. Неожиданно он отпрянул, увидев Молли Фаррел, пробившуюся сквозь толпу. Мгновение они разглядывали друг друга. Затем сухие губы Молли растянула улыбка.

— Кровь на твоих руках, Кануль! — выкрикнула она так яростно, что Лживая Губа невольно уставился на свои руки и вытер правую о левый рукав.

— Убирайся, ведьма, — злобно оскалился моряк и бросился сквозь толпу, которая безмолвно расступилась перед ним. Мужчины последовали в таверну, обсуждая случившееся.

Следующий день был еще холоднее. Серый туман плыл с востока, заволакивая бухту. Опасно было выходить в море в такую погоду, и жители сидели по домам или рассказывали друг другу байки в таверне. Поэтому случилось так, что мой друг Джо, паренек моих лет, и я оказались первыми свидетелями удивительного события.

Безрассудные и несмышленые, мы сидели в лодчонке, болтавшейся у конца причала, дрожа от холода и надеясь каждый, что другой предложит вылезти. Не было причины там оставаться — просто в лодке было здорово мечтать.

Внезапно Джо поднял руку.

— Эй, слышишь? — сказал он. — Кто это может быть в бухте в такой денек?

— Никто. Что ты услышал?

— Весла, если я не глухой. Слушай.

В тумане ничего не было видно, и я ничего не слышал. Джо, однако, клялся, что звук был; на его лице появилось странное выражение.

— Кто-то гребет там, я тебе говорю! Весь залив гудит от весел. Дюжина лодок, не меньше! Болван, ты что, правда не слышишь?

Я не слышал. Тогда он наклонился и принялся отвязывать ялик.

— Я плыву смотреть. Можешь говорить, что я врун, если там не полно лодок, целый флот! Ты со мной?

Я поплыл с ним, хотя ничего не слышал. Мы скользнули в серую муть, туман сомкнулся вокруг так, что мы плыли в размытом мире, ничего не видя и не слыша. Мы потеряли ощущение времени, и я проклинал Джо, который вовлек меня в эту нелепую прогулку. Она могла кончиться тем, что мы утонем в море. Я вспомнил девчонку Фаррел и вздрогнул.

Как долго мы плыли, не знаю. Минуты сливались в часы, часы в столетия. Джо клялся, что слышит весла то рядом, то вдалеке, и мы держали курс на этот звук, который то слабел, то усиливался.

Когда руки настолько закоченели, что не могли удерживать весло, дремота холода и изнеможения охватила нас. Ледяные белые звезды проступили сквозь туман. Мы обнаружили, что находимся как раз за выходом из бухты. Вода была гладкой, как зеркало, темно-зеленая, с серебром звезд. Холод стал еще сильнее. Я развернул ялик, чтобы вернуться в бухту, когда Джо вскрикнул, и я впервые услышал стук уключин. Я оглянулся, и кровь моя застыла.

Высокий заостренный нос нависал над нами жуткий, необычный силуэт на фоне звезд, и не успел я вздохнуть, как корабль круто переменил курс и со странным свистом скользнул мимо нас. Мне не приходилось слышать, чтобы другие суда издавали подобные звуки. Джо взвизгнул и изо всех сил навалился на весла.

Лодчонка отпрянула в сторону как раз вовремя, иначе бы мы погибли, раздавленные форштевнем. С обеих сторон корабля пара за парой взмахивали длинные весла, которые гнали его вперед. Хотя мне никогда не приходилось видеть подобного судна, я понял, что это галера. Но что ей нужно у наших берегов?

Те, кто возвращался из дальних стран, рассказывали, что такие корабли до сих пор встречаются в гаванях варваров. Но до тех мест далеко, и даже если галера шла оттуда, она имела мало общего с судами, которые описывали в своих рассказах моряки.

Мы поплыли следом и скоро догнали ее, хотя нос галеры яростно рассекал воду и она, казалось, летела вперед. Подойдя к цепи, свисавшей с кормы, подальше от равномерно взмахивавших весел, мы окликнули тех, кто мог находиться на палубе. Ответа не было.

Победив страх, мы вскарабкались по цепи и оказались на палубе.

— Это не корабль варваров! — испуганно прошептал Джо. — Смотри, какой он старый! Вот-вот развалится. Гляди, все сгнило.

Ни на палубе, ни на мостике никого не было. Мы подкрались и заглянули в люк. На нижней палубе сидели гребцы; они откидывались назад на своих скамьях, опуская в серые воды поскрипывающие весла. Но они были скелетами!

С криком бросились мы к борту, чтобы кинуться в море. По дороге я зацепился за что-то, упал и увидел то, что смогло на мгновение превзойти мой ужас перед кошмаром в трюме. Предмет, о который я споткнулся, был человеческим телом, и в тусклом свете зари, занимавшейся на востоке, я заметил рукоять кинжала, торчавшую у него между лопаток. Джо, держась за леера, звал меня вернуться в лодку. Мы соскользнули по цепи и отцепили ялик.

Затем мы поплыли в бухту. Впереди шла угрюмая галера, а мы медленно двигались за нею. Галера, судя по курсу, направлялась к песчаному пляжу рядом с причалами. Вскоре мы разглядели, что на них полно народа. Без сомнения, люди знали, что мы потерялись, они искали нас и теперь, с первыми лучами солнца, собрались на берегу.

Галера шла вперед, взмахивали ее весла; но прежде чем она достигла мелководья, устрашающий треск сотряс воздух.

На наших глазах корабль развалился и исчез, зеленые волны сомкнулись там, где он только что находился, и ни одной доски не осталось на поверхности, ни одной не осталось на берегу. Кое-что, однако, выбросило на берег.

Мы причалили среди гула разговоров, которые вдруг разом смолкли. Молли Фаррел одиноко стояла перед своей лачугой, и ее тощий силуэт четко выделялся на фоне бледной зари, а иссохшая рука указывала на море. Через отмель что-то плыло, подталкиваемое приливом, и это что-то волны вскорости бросили к ногам Молли Фаррел. Мы столпились вокруг. С неподвижного белого лица на нас смотрели невидящие глаза. Джон Калрек вернулся домой.

Спокойно и сурово лежал он, покачиваемый волнами, и когда его поворачивало набок, все видели рукоять кинжала, торчавшего из спины, — того самого, который мы тысячи раз видели на поясе у Кануля Лживой Губы.

— Да, я убил его! — крикнул Кануль, съежившись и пятясь под нашими глазами.

— Ночью спьяну я заколол его и выбросил за борт! А он из дальних морей явился за мной! — Его голос перешел в безумный шепот. — Из-за… проклятия… море… не хочет… забрать… его тело… И несчастный повалился наземь. Тень виселицы возникла в его глазах.

— Эгей! — Сильным, глубоким, ликующим был голос Молли Фаррел. — Из ада погибших кораблей Сатана послал галеру! Судно, алое от крови, замаранное памятью преступлений! Кто еще взял бы эту гнусную ношу? Море отомстило и вернуло то, что принадлежит мне! Глядите, как я плюю в лицо Джону Калреку, как я попираю его грязные останки!..

Она рассмеялась, бледные губы ее покраснели. А над не знающим покоя морем вставало солнце.

МЁРТВЫЕ ПОМНЯТ[6]

Додж сити, Канзас, 3 ноября 1887 г.

Мистеру Уильяму Л. Гордону

Антиохия, Техас

Дорогой Билл!

Пишу тебе, потому что предчувствую: ненадолго я задержусь на этом свете. Ты, наверное, удивишься, ведь последний раз, когда мы встречались — когда я привел стадо, — ты меня видел в добром здравии. Смею заверить, с того дня я не заболел, но если б ты взглянул на меня сейчас, сам бы сказал: краше в гроб кладут.

Однако прежде, чем я поведаю о своей беде, хочу, чтобы ты узнал, как мы добрались до Додж-Сити. Мы пригнали огромное стадо — три тысячи четыреста голов, и мистер Р. Дж. Блэйн уплатил нашему старшему пастуху Джону Элстону по двадцать долларов за голову. Все бы хорошо, да один из наших, ковбой по имени Джо Ричардс, не дожил до этого дня, его забодал молодой бычок, когда мы пересекали канадскую границу. У него осталась сестра, ее зовут миссис Дик Уэстфолл, она живет возле Сегина, и я бы хотел, чтобы ты съездил к ней и рассказал о брате. Джон Элстон хочет послать ей седло, уздечку, ружье и деньги бедолаги Джо.

А вот теперь, Билл, я попробую объяснить, откуда у меня появилось странное подозрение, что я не жилец на этом свете. Помнишь, вскоре после того, как я отправился со стадом в Канзас, обнаружилось, что старый Джоэл, который когда-то служил у полковника, и его жена погибли. Они жили возле дубовой рощи на берегу бухты Завалло. Женщину звали Изабель, и поговаривали, что она ведьма. Она была квартеронка и намного моложе Джоэла; многие белые ее побаивались, потому что она промышляла колдовством, но тогда я в это не верил.

Ну так вот, гнали мы стадо и оказались возле бухты Завалло как раз перед закатом, и я понял, что мой конь устал, а сам я голоден как волк, да и вообще, не мешало бы передохнуть. Я заглянул к Джоэлу и спросил у его жены, не найдется ли чего-нибудь перекусить. Хижина стояла в дубовой роще, Джоэлу не пришлось далеко ходить за хворостом, и Изабель зажарила мясо на жаровне. Почему-то мне запомнилось, что она была одета в красное с зеленым платье. Странно, но я до сих пор не могу этого забыть.

Они накрыли стол, и я с жадностью набросился на еду, а потом Джоэл принес бутылку текилы, и мы с ним выпили и поболтали о том о сем. Он спросил, не играю ли я в кости. Я ответил, что нет, но он меня уговорил сыграть партию-другую.

Так мы скоротали вечер, а потом я собрался уходить, но тут вдруг Джоэл потребовал деньги за харчи и выпивку. А у меня и было-то пять долларов семьдесят пять центов, и все до последней монетки я ему же и продул в кости. Я разозлился и сказал, что знать его больше не желаю, а нализаться смогу и в другом месте. Тут он хватает бутылку и заявляет, что я один ее вылакал, и глядит на меня так, будто я ему задолжал миллион. Я усмехнулся и велел нести еще текилы, а он заупрямился и ответил, что лавочка закрыта. Это меня еще больше разозлило, я даже кулаком погрозил, потому что был уже изрядно во хмелю. Изабель стала упрашивать, чтобы я уехал, но я ей подмигнул и доходчиво объяснил, что-де я свободный белый человек, и мне уже стукнуло двадцать один, и я не из тех, кто упускает возможность маленько пощекотать хорошенькую молодую смуглянку.

Джоэла это задело за живое. Он шарахнул кулаком по столу и завопил, что текилы у него хоть залейся, но я не получу больше ни капли, даже если буду подыхать от жажды у него на глазах. Тут я взбесился по-настоящему. «Ах ты, — говорю, — копченое свиное рыло! Напоил меня, обжулил в кости, а теперь еще и оскорбляешь! Я видел, как вздергивали черномазых даже не за такие смертные грехи!»

А он и говорит: «Ты жрешь мое мясо и хлещешь мою текилу, да еще называешь меня жуликом! Ни один настоящий белый себе бы такого не позволил. Или думаешь, на слабака напал?»

И тогда я отвечаю: «Ну, ты меня допек! Кажись, кое-кто сейчас получит по наглой черной роже!»

Он крикнул: «Это мы еще посмотрим!», схватил нож, которым только что резал мясо, и бросился на меня. Я выхватил револьвер и всадил две пули ему в грудь. Он повалился на пол, а я встал, подошел и выстрелил еще раз — в голову.

И тут я услышал дикий вопль Изабель, которая целилась в меня из дробовика. Она вся дрожала, когда дергала спусковой крючок. Дробовик дал осечку, и я крикнул, чтобы она убиралась, не то пристрелю! А она кинулась на меня, размахивая ружьем, как дубиной. Я увернулся, но Изабель все-таки задела меня по щеке, и я тогда прицелился ей в грудь и нажал на спуск. Когда раздался выстрел, она сделала несколько шагов назад, а потом схватилась за грудь и рухнула. Сквозь пальцы текла кровь.

Я наклонился над ней, не выпуская револьвера из руки, и вдруг она открывает глаза и говорит: «Ты убил Джоэла и меня убил, но, клянусь Богом, ты это сделал себе на беду. Запомни: большая змея, черное болото и белый петух. Мое проклятие будет тебя преследовать. Мы еще встретимся. Я приду к тебе, когда пробьет час».

Тут из ее рта вялыми толчками потекла кровь, голова откинулась, и я понял, что Изабель умерла. Я кинулся вон из лачуги, вскочил на коня и помчался прочь. Свидетелей не было. На другой день я солгал парням, будто налетел щекой на ветку, когда скакал на коне, и они поверили. Так бы никто и не узнал, что это я застрелил Джоэла и его жену, даже ты. Но что толку скрывать, если я твердо знаю: скоро мне самому конец?

Мы погнали стадо дальше, и всю дорогу мне казалось, будто гора легла на плечи. Мы еще не успели добраться до Ред-Ривер, а однажды утром в мой сапог заползла гремучая змея. После этого я всегда ложился спать не разуваясь. Позже, когда мы пересекали канадскую границу, стадо чего-то испугалось и бросилось бежать. Я погнался за ним, и мой конь провалился в болото. Я бы непременно утонул, не окажись случайно рядом Стива Кирби с лассо. Кое-как выбравшись, я тут же едва не погиб под копытами взбесившихся коров. Одна из этих тварей продырявила мне шляпу, но, слава Богу, голова уцелела. С тех пор ребята стали недобро коситься на меня и поговаривать, что я приношу несчастье.

Но все же канадскую границу мы перешли. Это было ясной тихой ночью. Я надеялся, что все неприятности позади, но тут один ковбой остановил коня и сказал нам, что из ближайшей рощицы доносятся какие-то странные звуки, и будто бы он даже видит в той стороне мерцающий синий свет. Может, ему и почудилось, но внезапно молодых быков охватила ярость, и они едва не подняли меня на рога. Их жуткие морды замелькали со всех сторон, и ничего не оставалось делать, как пришпорить коня и побить все рекорды скорости южного Техаса. Если бы не верный конь, я бы неминуемо пропал.

Мне удалось оторваться от разъяренных быков, и еще долго я кружил вдалеке от них, пока парням не удалось опять сбить их в стадо. Вот тогда-то и погиб Джо Ричардс. Быки снова взбеленились без всякой видимой причины и понеслись прямо на меня. Мой конь дико захрапел и попятился, а затем рухнул на землю вместе со мной. Едва я вскочил на ноги, как перед самым носом увидел огромные рога.

Поблизости не было даже деревьев, за которыми я мог бы спрятаться, и я попытался выхватить из кобуры револьвер и сорвать с пояса топорик. Но пока я возился, Джо Ричардс накинул на быка лассо, и тут под ним тоже упала лошадь. Джо хотел выпрыгнуть из седла, но его нога застряла в стремени, и бык в ту же секунду проткнул его обоими рогами. Это было ужасное зрелище.

Я всадил в подлую скотину несколько пуль, но бедолаге Джо это уже не помогло — он был разорван в клочья. Мы завернули его в пончо и похоронили под деревом, на котором Джон Элстон ножом вырезал его имя и дату смерти.

После этого парни перестали шутить, что я приношу беду. Они вообще перестали разговаривать со мной. Я тоже не пытался ни с кем из них завести беседу, хотя, видит Бог, не чувствовал за собой никакой вины.

И вот наконец мы добрались до Додж-Сити и продали скот. А прошлой ночью мне вдруг приснилась Изабель, да так явственно, будто я увидел ее среди бела дня. Она зловеще улыбнулась и что-то сказала — я ни слова не разобрал, — а потом сделала какой-то жест. И вот теперь я, кажется, догадываюсь, что это был за знак.

Билл, ты больше никогда меня не увидишь. Я покойник. Не знаю, как будет выглядеть моя смерть, но уверен, что следующего восхода уже не встречу. Для того и пишу тебе, чтобы ты знал, что со мной случилось. Самому себе я кажусь слепцом, который всю жизнь брел, не зная пути.

Тем не менее я намерен встретить свою гибель лицом к лицу. Я никогда не сдавался, и пока я жив, этого не случится. Кто бы ни явился за мной, я с ним потягаюсь! Я не застегиваю кобуру, а револьвер чищу и смазываю каждый день. Билл, иногда мне кажется, что я схожу с ума, но это, наверное, оттого, что я все время думаю об Изабель. Я взял твою старую рубашку в черную и белую клетку, помнишь, ты купил ее в Сан-Антонио в прошлое Рождество. Уж не сердись, но я чищу ею револьвер так часто, что клеток уже не разглядишь. Рубашка стала почему-то красно-зеленой, как платье, которое было на Изабель в тот день, когда я ее убил.

Твой брат Джим.

ПОКАЗАНИЯ ДЖОНА ЭЛСТОНА, 4 ноября 1877 года

Меня зовут Джон Элстон. Я старший работник на ранчо мистера Дж. Дж. Конноли в округе Гонзалес, штат Техас. Я был старшим погонщиком при стаде, которое сопровождал Джим Гордон. У нас был с ним на двоих номер в гостинице. Утром 3 ноября Джим был угрюм и неразговорчив, и, вопреки обыкновению, не пошел со мной, сказав, что ему надо написать письмо.

Я не видел его до самого вечера. Когда вошел в номер, он сидел у окна и чистил свой кольт 45-го калибра. Я засмеялся и в шутку спросил, не боится ли он Бэтта Мастерсона, и он ответил: «Джон, тот, кого я боюсь, не человек, но все же попытаюсь его застрелить».

Мне это показалось смешным, и я стал допытываться, кого же он все-таки опасается, и тогда он сказал: «Цветной девушки, которая умерла четыре месяца назад». Я подумал, что он пьян, и ушел. Не знаю, в котором это было часу, но дело шло к ночи. Больше живым я его не видел. Около полуночи я проходил мимо салуна Большого Шефа и услышал выстрел. Кто-то крикнул, что убили человека. Я вбежал в салун и бросился туда же, куда и все остальные, — в игорный зал. Дверь черного хода была распахнута, на пороге, ногами во двор, лежал человек. Он весь был залит кровью, но по телосложению и одежде я узнал Джима Гордона. Он был мертв. Я не видел, кто его убил, и больше ничего не могу добавить к вышеизложенному.

ПОКАЗАНИЯ МАЙКА О'ДОННЕЛЛА

Я, Майк Джозеф О'Доннелл, работаю барменом ночной смены в салуне Большого Шефа. За несколько минут до полуночи я заметил ковбоя, который разговаривал с Сэмом Граймсом у дверей салуна. Похоже было, что они спорили, а через некоторое время ковбой вошел в салун и взял себе в баре виски. Я обратил на него внимание, потому что у него был револьвер, в то время как другие не носили оружия, и еще потому, что у него был дикий, безумный вид. Он выглядел пьяным, но я не думаю, что так было на самом деле. Похоже, парень был просто не в себе.

Больше я не смотрел в его сторону, потому что был занят в баре. Мне показалось, что он прошел в игорный зал, а через несколько минут я услышал выстрел. Затем прибежал Том Аллисон и крикнул, что убили человека. Я помчался туда и увидел, что мертвец лежит в дверях — тело в комнате, а ноги на улице. Я узнал ремень и кобуру и понял, что это тот самый парень, на которого я уже обращал внимание.

Его правая рука была почти оторвана и превратилась в кровавое месиво, а голова разбита, но мне никогда не приходилось видеть, чтобы револьверная пуля наносила такие увечья. Он был мертв, и я думаю, что смерть пришла мгновенно. В тот момент, когда мы его обступили, парень по имени Джон Элстон протиснулся сквозь толпу и воскликнул: «Господи, это же Джим Гордон!»

ПОКАЗАНИЯ ШЕРИФА ГРАЙМСА

Меня зовут Сэм Граймс, я шериф округа Форд, штат Канзас. Я встретился с покойным Джимом Гордоном у входа в салун Большого Шефа 3 ноября, примерно без двадцати двенадцать. Я увидел на нем кобуру с револьвером, поэтому остановил его и спросил, почему он ходит с оружием, ведь это в нашем городе запрещено. Он ответил, что в целях самозащиты. Тогда я сказал, что защищать граждан — обязанность шерифа, отнесите револьвер в гостиницу и храните там до самого отъезда из города. По одежде я в нем узнал ковбоя из Техаса. Он засмеялся и сказал: «Шериф, никто не сможет защитить меня от моей судьбы!» С этими словами он повернулся и вошел в салун.

Я подумал, что он болен и немного не в себе, и решил его не трогать. Пускай выпьет, успокоится, и тогда я уговорю его расстаться с оружием. Я стал наблюдать за ним и обратил внимание, что он ни с кем в салуне не разговаривает и даже как будто никого не замечает. Он молча выпил виски в баре и пошел в игорный зал.

Несколько минут спустя в салун вбежал парень, крича, что кого-то убили. Я пошел прямо к черному ходу и увидел, как Майк О'Доннелл наклонился над человеком, в котором я узнал того самого ковбоя. По-видимому, револьвер взорвался в его руке. Не знаю, в кого он собирался стрелять. Я выглянул на улицу, однако поблизости никого не было, и никто не видел, как все произошло, за исключением Тома Эллисона. Я подобрал то, что осталось от револьвера, и отдал коронеру.

ПОКАЗАНИЯ ТОМА ЭЛЛИСОНА

Я, Томас Эллисон, погонщик, работаю на «МакФарлейна и компанию». Ночью 3 ноября я был в салуне Большого Шефа. Когда туда пришел убитый, я не заметил, в салуне было очень много народу. Я выпил несколько порций виски, но не был пьян. Вскоре я заметил Гэллинса по прозвищу Гризли, охотника из Буффало, который появился на пороге салуна. У меня с ним плохие отношения, я считаю его негодяем. Он был пьян, и я не хотел, чтобы он меня заметил, поэтому я решил выйти из салуна через заднюю дверь.

Я вошел в игорный зал и увидел незнакомого человека, он сидел за столом, положив голову на руки. Я прошел мимо него к двери черного хода, которая была заперта изнутри. Я отодвинул засов, отворил дверь и уже собирался выйти, когда столкнулся с какой-то женщиной. Свет, падавший из комнаты на крыльцо, был тусклым, но я разглядел ее достаточно хорошо, чтобы с уверенностью сказать, что она негритянка, а вот как она была одета, я не заметил. Ее кожа была не совсем черная, скорее светло-коричневая, даже почти желтая. Так мне показалось при тусклом свете. Я немного удивился и остановился на пороге, и тут она произнесла: «Пойди скажи Джиму Гордону, что я пришла за ним».

Я спросил: «Кто ты такая, черт побери, и кто такой Джим Гордон?»

Она ответила: «Это тот человек, который сидит в комнате за столом, скажи ему, что я пришла!»

Не знаю почему, но у меня вдруг мурашки пробежали по спине. Я повернулся к парню, сидевшему за столом, и спросил: «Это ты Джим Гордон?» Он поднял голову, и я увидел, что лицо у него бледное и измученное. Я сказал: «Кое-кто хочет тебя видеть». Он спросил: «И кто же это?» Я ответил: «Цветная женщина, которая стоит за дверью».

Тут он вскочил и отшвырнул стул. Я подумал, а не сумасшедший ли он, и на всякий случай отошел в сторону. Его глаза дико горели, и он со сдавленным воплем рванулся к двери. И тут мне показалось, будто я услышал смех в темноте. Он снова завопил, а потом выхватил револьвер и направил его на кого-то, кого я не видел. И тут вдруг полыхнуло, да так, что я ненадолго ослеп. Потом я увидел, что дверной проем окутан дымом. Когда дым немного рассеялся, парень лежал в дверях, весь залитый кровью. Его голова была пробита так, что вытекал мозг, а правая рука была как будто раздроблена. Я побежал в салун и крикнул бармену, что убили человека. Не знаю, собирался этот парень стрелять в женщину или нет, и стрелял ли кто-нибудь в него, но я слышал только один выстрел — когда взорвался револьвер.

РАПОРТ КОРОНЕРА

Я, коронер, в присутствии своих помощников и понятых произвел опознание останков Джеймса А. Гордона из Антиохии, штат Техас, и пришел к заключению, что смерть наступила в результате несчастного случая. Револьвер, который покойный держал в руке, разорвался из-за того, что Гордон после чистки забыл извлечь ветошь из ствола. В оторванном стволе найдены обгоревшие клочки хлопчатобумажной ткани. С уверенностью можно сказать, что это обрывки красно-зеленого женского платья.

Подписи: Дж. С. Ордли, коронер, Ричард Донован, Эзра Блэйн, Джозеф Т. Деккер, Джек Уилтшоу, Александр В. Вильямс.

КЕЛЛИ-КОЛДУН[7]

В полнолуние рассказывают удивительные истории о колдовских ночах, когда выходят призраки, и среди темных сосен одиноко блуждает Келли-Колдун.

Милях в семидесяти пяти к северо-востоку от широкого зеленого поля, что раскинулось возле арканзасского города Смаковера, лежит страна густых и высоких сосновых лесов и полноводных рек, которая славится своими преданиями и удивительными традициями. Сюда в начале пятидесятых годов минувшего века приехали шотландские и ирландские пионеры, люди крепкие и мужественные, и повели наступление на дикие леса, начали освоение этого первобытного края.

Среди многих колоритных личностей тех романтических времен особенно выделялась одна фигура. Сохранились мрачные легенды и леденящие душу сказания о зловещем Келли — черном колдуне. Сын далекого конголезского племени джу-джу, Келли родился невольником. Свое необычное искусство он постигал в дремучих лесах Уачиты. Никто в точности не знает, откуда он появился. Он приехал в эти края вскоре после Гражданской войны, и покров таинственности окутывал его появление, как, впрочем, и всю его жизнь.

Келли не питал любви к физическому труду, а также не славился гостеприимством. К нему приходили, но сам он никого не навещал. Его хижина стояла на берегу Тюльпановой реки, что петляет в тени высоких сосен, и Келли одиноко жил там в мрачной тишине первобытного леса.

У него была типичная для дикаря внешность: рост футов шесть, могучее телосложение, гибкость огромной черной пантеры. Носил он всегда одну и ту же ярко-красную фланелевую рубаху, а тяжелые золотые кольца в ушах и носу придавали загадочности и без того фантастическому облику. Он почти не общался ни с белыми, ни с черными. Молча, как некоронованный король Африки, бродил по дорогам среди сосен этот угрюмый и непостижимый колдун. Кожа его была чернее тропической ночи, а взгляд глубоких глаз зловещ и проницателен. Казалось, сам дух джунглей витал над ним, и люди побаивались Келли, будто чувствовали исходившую от него магическую силу.

Казалось, он принадлежал другому времени, другой стране, другому миру. По стенам его хижины висели причудливые талисманы и уродливые маски древней Африки.

В округе его звали Келли-Колдун, и время от времени в его одинокой хижине на берегу Тюльпановой реки появлялись таинственные чернокожие гости. Крадучись, скользили они по густому сосновому лесу, но что происходило в стенах загадочной хижины, о том не ведал ни один белый.

Келли знал свое дело. Он умел изгонять духов. Чернокожие, приходившие к нему, верили, что он способен снимать проклятия и порчу. Кроме того, он был еще и целителем, — по крайней мере он брался пользовать негров. В тех местах белые редко заболевали чахоткой, а для негров эта хворь была сущим бичом. Вот их-то и лечил Келли. Он делал на руке больного надрез скальпелем, изготовленным из старой бритвы, и присыпал ранку порошком из костей змеи. Неизвестно, вылечил ли он таким образом хоть одного; скорее всего, результаты этого «лечения» нисколько не совпадали с ожидаемыми.

Возможно, Келли и сам не верил, что его магия способна одолеть туберкулез. Возможно, это был всего лишь ловкий фокус, убеждавший простодушных негров в могуществе Келли. Как бы то ни было, чернокожие его уважали. Многие ритуалы некоторых племен требуют, чтобы заклинания произносились над прядью волос, или над ногтем, или над каплей крови. Известен обряд уничтожения глиняной фигурки, которая отождествляется с намеченной жертвой. В такую фигурку вонзали иглы, не сомневаясь, что человек умрет в мучениях. А если куклу бросали в реку и ее постепенно разрушала вода, колдуны верили, что их жертва обречена на медленную смерть от болезней.

Как бы то ни было, Келли приобрел репутацию могущественного шамана. Вместо того чтобы слепо повторять колдовские ритуалы, он сам придумывал заклинания. Негры стали тяжело болеть, и поползли самые неправдоподобные слухи о том, что происходит в хижине Келли. Никто не мог определенно сказать, чем вызваны болезни, но чернокожие не сомневались, что все дело в магии. Больные уверяли, что в их желудках поселились змеи и что это дело рук могущественного колдуна. Этого колдуна не называли по имени, однако всем было ясно, что речь идет о Келли. Был ли это какой-то гипноз или необъяснимое массовое помешательство? Ни один белый о том не знал.

В каждом городе, где обитают цветные (по крайней мере на Юге), существуют таинственные «подводные течения», о которых белые могут только догадываться. Живущие в душах негров суеверия подобны невидимой реке джунглей. Никто из белых так никогда и не узнал, зачем Келли (если это действительно был Келли) наслал порчу на черных мужчин и женщин. В чем была тайна его злого могущества, его темных устремлений, — этого тоже не узнал никто из белых.

Келли, разумеется, предпочитал держать язык за зубами. Молчаливый и мрачный, он шел своим путем, и только глаза светились дьявольским огнем, когда он смотрел на людей, как на слепых беспомощных кукол, послушных его умелым черным рукам.

В конце семидесятых Келли исчез в буквальном смысле этого слова. Его хижина на берегу Тюльпановой реки опустела, тяжелая дверь осталась отворена, и никто больше не видел, как он блуждает среди сосен подобно темному призраку. Возможно, цветные что-нибудь и знали, но белым не рассказывали. Он появился, окутанный тайной, жил таинственной жизнью и столь же таинственно исчез, и никто не знал, в каком направлении. По крайней мере никто не сказал, что знает. Может быть, темные воды реки о чем-то догадывались. Может быть, жертвы Келли отомстили ему. Может быть, одинокая хижина, стоявшая в тени могучих сосен, оказалась немым свидетелем рокового преступления, а сумрачные глубины Тюльпановой реки приняли искупительную жертву.

А может быть, колдун просто ушел однажды ночью по причине, известной только ему, и теперь ходит по берегу какой-нибудь иной реки. Никто этого не знает. Никому не удалось приподнять завесу тайны его появления и исчезновения.

Но и сегодня его безмолвная тень нет-нет да и мелькнет на диком берегу, а по ночам, когда ветер завывает в кронах деревьев, старые негры говорят, что это дух колдуна перекликается с душами мертвецов, что блуждают по мглистому лесу.

УЖАС ИЗ КУРГАНА[8]

Верите ли вы в привидений, призраков, духов? Вот и Стив Брилл совершенно не верил, хотя Хуан Лопес верил безусловно. Но ни глубокий скептицизм одного, ни наивная вера в сверхъестественное второго не смогли уберечь их от встречи с ужасом, сокрытым до времени в глубине веков. Зловещим ужасом, память о котором теплилась в сознании немногих посвященных почти три столетия.

А пока Стив Брилл посиживал на своем шатком крыльце в закатных лучах и предавался горестным размышлениям, очень далеким от мыслей о неведомом и потустороннем. Он с тоской оглядел свой земельный участок и грубо выругался. Брилл вообще был груб, как сапожная кожа. Длинный и сухопарый, сильный, как олень, — истинный сын непоколебимых пионеров, покоривших дикую природу Западного Техаса. Манера ходить, тощие ноги и высокие сапоги выдавали ковбойские привычки этого парня, и он часто ругал себя за то, что покинул «штормовую палубу» — спину своего горячего скакуна — и ушел в фермеры. Молодой ковбой не раз признавался себе, что земледелец из него — просто никудышный. Впрочем, в постигшей неудаче вряд ли был виноват он один. Казалось, обильные зимние дожди — большая редкость для этих краев — обещали отличный урожай.

Но природа, как обычно в этих местах, сыграла злую шутку: поздние заморозки погубили готовые лопнуть почки на плодовых деревьях, многообещающие и даже успевшие пожелтеть зерновые были буквально вбиты в землю прошедшей жестокой бурей с градом. Продолжительная засуха и пришедший ей на смену очередной дождь с градом окончательно добили кукурузу. Хлопок продержался дольше всех, казалось, невзгоды забыли про небольшое хлопковое поле Брилла. Но не тут-то было — стая налетевшей саранчи за ночь лишила его последних надежд.

Он оглядывал свои опустошенные угодья и с жаром благодарил судьбу, что не купил, а только взял в аренду обильно политую потом, но не отозвавшуюся на уход землю. Слава Богу, на Западе еще достаточно просторных равнин, где молодому крепкому парню, привычному к седлу и лассо, всегда найдется дело и возможность заработать себе на жизнь. Брилл решил не возобновлять аренду и навсегда забросить неблагодарное ремесло земледельца.

От мрачных мыслей его отвлек подходивший старый молчун-мексиканец, ближайший сосед Стива. Он жил в лачуге по ту сторону холма и зарабатывал себе на хлеб раскорчевкой на соседских участках. А, возвращаясь после расчистки земли на близлежащей ферме, привычно срезал угол на пути к своему жилищу, проходя через пастбище Брилла.

Появление старика стало обычным за последний месяц, он ежедневно дважды проходил по протоптанной в невысокой сухой траве дорожке к небольшой рощице мескитовых деревьев. Спозаранку мексиканец начинал вырубку и корчевку их немыслимо длинных корней, а на закате возвращался одной и той же дорогой. Стив Брилл лениво наблюдал за замешкавшимся у проволочной ограды стариком и его дальнейшими передвижениями. Неожиданно его заинтересовало, что Лопес, вместо того чтобы идти напрямик, свернул и старательно обходит стороной низкий круглый холм, как обычно прибавляя при этом шагу.

Брилл вспомнил: старый мексиканец непременно огибает небольшое возвышение на пастбище со значительным запасом и старается миновать это место до наступления сумерек. Хотя мексиканцы на раскорчевке, как правило, работали до последних проблесков света — платили за расчищенные акры, а не повременно, — и они старались использовать солнечный день полностью. А старик оставлял работу значительно раньше. Брилл почувствовал острый укол любопытства.

Неторопливо поднявшись, он начал спускаться по пологому склону с холма, на вершине которого стоял его дом.

— Эй, Лопес, подожди! — окликнул фермер устало бредущего мексиканца.

Старик огляделся по сторонам и, заметив Брилла, остановился, равнодушно следя за приближающимся белым.

— Послушай, Лопес, конечно это не мое дело, — небрежно протянул Стив, — но все же хочется узнать: почему ты всегда стараешься держаться подальше от старого индейского кургана?

— Но сабэ, — буркнул Лопес, отводя взгляд.

— Ну, нет! Не обманешь! — рассмеялся Стив. — Не пытайся сделать вид, что не понимаешь меня. Ты умеешь говорить по-английски не хуже, чем я. Ты, видимо, уверен, что в том кургане поселились духи или его посещают привидения? Или еще что-то в этом роде?

Конечно, Брилл легко мог перейти на испанский. Он не только говорил, но и писал на этом языке. Но, как большинство англосаксов, предпочитал изъясняться на родном языке. Старик в ответ пожал плечами и нехотя проговорил:

— Но буэно, плохое место. Лучше, если оно сохранит свои тайны.

— Никак, старик, ты боишься призраков? — насмешливо сказал Брилл. — Ерунда, хозяева этого индейского кургана померли так давно, что их призракам наверняка надоело посещать столь заброшенное место.

Встречавшиеся довольно часто на юго-западе курганы, веками хранящие в своих недрах останки давно забытых вождей и воинов исчезнувшей расы, вызывали у неграмотных мексиканцев суеверный страх. Брилл знал об этом, но что-то в поведении Лопеса заставляло фермера продолжать расспросы.

— Не стоит тревожить тайны, скрытые под землей. Плохое место, — упрямо повторил старик.

— Глупости, — решительно возразил белый. — В Пало Пинто мы с приятелями вскрыли один из курганов и не нашли ничего особенного. Только заплесневелые кости скелета, бусы, кремниевые наконечники стрел да прочую ерунду. И после этого меня не посещали никакие индейские призраки, хотя я долго хранил у себя зубы покойника, пока они где-то не затерялись.

— Индейцы? — Лопес презрительно хмыкнул. — Разве речь идет об индейцах? Мой дед, сеньор Брилл, жил тут задолго до вашего, и я знаю, что в этой стране жили не только индейцы. Из поколения в поколение моим народом передаются многие легенды. А некоторые из них рассказывают о странных событиях, случившихся здесь в старые времена…

— Ну, разумеется, всем известно, что первыми белыми здесь были твои предки — испанцы, — согласно кивнул Стив. — По слухам, неподалеку отсюда проходил Коронадо, а прямо по этим местам — или чуть в стороне — двигалась знаменитая экспедиция Эрнандо де Эстрадо, правда я не помню, в каком году это было.

— В 1545-м, — тут же ответил Хуан Лопес. — Лагерь де Эстрадо был разбит в том месте, где сейчас стоит ваш корраль.

Брилл ошеломленно оглянулся и новым взглядом посмотрел на свой небольшой корраль, где меланхолично бродили пара рабочих лошадей, верховой жеребец и одинокая тощая корова.

— Откуда у тебя такие сведения о старинном походе? — не скрывая любопытства, спросил Стив.

— С отрядом де Эстрадо двигался один из моих предков — Порфирио Лопес, солдат, — с гордостью сказал мексиканец. — И от отца к сыну в нашей семье передавали рассказы об этой экспедиции. Но мне не с кем поделиться знаниями — у меня нет сына.

— Важная же у тебя была родня. А я и не знал об этом, — задумчиво заметил Брилл. — Но тебе, должно быть, кое-что известно не только об экспедиции, но и о золоте, спрятанном, по слухам, где-то здесь, в окрестностях.

— Никакого золота не было, — буркнул Лопес. — Люди смешивают две старые легенды. Воины де Эстрадо шли с боями по враждебной стране и при себе имели лишь свое оружие. А вместо золота многие из них оставили здесь свои кости. Прошли годы, и по этим местам прошел караван мулов из Санта-Фэ. Вот они-то и везли слитки. Спасаясь от неожиданно напавших команчей, испанцы спрятали драгоценный груз в нескольких милях отсюда и сбежали. Но гринго, охотники на бизонов, давно уже разыскали его и увезли. Так, что золота здесь нет, что бы ни болтали несведущие люди.

Брилл слушал рассеянно и равнодушно кивал. Ему были знакомы подобные легенды о спрятанных сокровищах, в изобилии гулявшие по всей юго-западной части Северной Америки. Это пошло еще с тех времен, когда испанцы владели золотыми и серебряными рудниками Нового Света и сказочные богатства перемещались туда-сюда через долины и холмы Техаса в Нью-Мексико и обратно. Но в руках испанцев была еще и прибыльная торговля мехами. А многочисленные войны, нападения индейцев и рыцарей удачи заставляли доверять накопленное земле. Отголоски этих событий и послужили основанием для рождения легенд о несметных сокровищах.

В мозгу у Брилла подобные мысли постепенно превращались в осознанное желание разом решить свои проблемы и спастись от надвигающейся бедности, разыскав такой клад.

— Делать мне сейчас вообще-то нечего, — задумчиво произнес молодой ковбой. — А что, если раскопать этот старый курган, вдруг мне повезет, и там окажется что-нибудь ценное?

Не успел он произнести последние слова, как от флегматичности Лопеса ничего не осталось: старик резко отпрянул, возбужденно замахал руками. Его смуглое лицо посерело, черные глаза вспыхнули, и он умоляюще вскрикнул:

— Диос, нет! Не губите свою душу, сеньор! Не вздумайте сделать это — на кургане лежит заклятие! Еще мой дед говорил…

Старик неожиданно смолк.

— Так что говорил твой дед?

— Я не могу рассказывать об этом. — Лопес погрузился в мрачное молчание, но вскоре пробормотал: — Я дал клятву молчать, лишь старшему сыну я должен открыть свое сердце. Но, прошу вас, сеньор Брилл, поверьте: лучше сразу перерезать себе горло, чем раскапывать этот проклятый курган.

— Ну, если ты считаешь, что это так опасно, — Брилл говорил раздраженно, уверенный, что речь идет о пустых суеверных домыслах, — расскажи поподробней, дай мне разумный повод не вскрывать так пугающий тебя холм.

— Это невозможно! — В голосе Лопеса сквозило отчаяние. — Я поклялся на святом распятии: как все мужчины нашей семьи дал страшную клятву молчать и не могу говорить. Можно прямиком угодить в ад, если только обмолвишься о столь мрачной тайне. Я могу вышибить душу из вашего тела, стоит мне открыть рот. Но язык мой навеки запечатан — у меня нет сына, и я не нарушу свой обет.

— Вот как, — иронично протянул Брилл. — Не можешь говорить, так возьми и напиши об этом!

Старик замер, а потом усиленно закивал, к изумлению фермера с явным облегчением ухватившись за эту мысль.

— Я так и сделаю! Слава Господу, когда я был мальчишкой, один добрый священник научил меня писать. В данной мною клятве нет ни слова о письме, я только обязан не говорить. Но вы должны пообещать мне, что никогда и никому не расскажете о прочитанном и сразу уничтожите мое сообщение.

— Хорошо, я согласен, — просто для того, чтобы успокоить старика, сказал Брилл.

— Буэно! Я приду и сразу начну писать. А завтрашним утром передам вам написанное, и вы сами поймете, почему никто не должен прикасаться к этому проклятому месту.

Договорив, Лопес поспешил домой, покачивая согбенными плечами в такт торопливым шагам. Стив усмехнулся и, пожав плечами, собрался отправиться в свою хижину. Но низкий, поросший пожухлой травой холм так и притягивал его взгляд. Симметричность насыпи, ее форма явно указывали на сходство с другими индейскими курганами. Стив помедлил уходить и, нахмурившись, продолжал размышлять о таинственной связи древней гробницы с воинственным предком Хуана Лопеса.

Брилл задумчиво посмотрел на удаляющуюся фигуру старика. Полуиссохший ручей разделял надвое долину, окруженную корявыми деревьями и кустами, пролегая между пастбищем Брилла и небольшим холмом, за которым скрывалась хижина Лопеса. Старый мексиканец уже почти скрылся в растущих вдоль ручья деревьях, когда смотрящий ему вслед Стив принял неожиданное решение.

Он быстро поднялся на холм к своей хижине и из пристроенного к ней с тыльной стороны сарая достал кирку и лопату. Брилл надеялся, что еще до наступления темноты успеет осуществить свой замысел и вскрыть курган настолько, что станет ясен характер его содержимого. Еще раз взглянув на заходящее солнце, он решил, что в крайнем случае ему придется поработать при свете фонаря. Уклончивое поведение Лопеса укрепило его догадки о зарытых сокровищах, а порывистая натура требовала немедленно осуществить намеченное и открыть тайну загадочного кургана.

Он почти уверил себя, что эта коричневая горка и впрямь таит в своей глубине клад: девственное золото давно покинутых рудников, а может, и испанскую, старой чеканки, монету. Ведь вполне могло случиться так, что мушкетеры по каким-то причинам не могли увезти свои сокровища и, схоронив их, собственноручно насыпали холм, придав ему форму индейского кургана, желая таким образом одурачить кладоискателей. Что знает об этом старый Лопес? А может, как раз сведения о спрятанном кладе так тревожат его. Неудивительно — мексиканцы убеждены, что спрятанное золото всегда непременно проклято и охраняется неуловимыми злобными призраками. Поэтому, обуреваемый мрачными суевериями, старик предпочитает жить каторжным трудом, но не смеет потревожить сокровища и вызвать гнев потусторонних стражей. Но какое бы неведомое заклятие ни хранило тайну кургана, оно не остановит Брилла. Что могут сделать латино-индейские дьяволы ему, англосаксу, терзаемому демонами засухи, бурь и грядущей нищеты!

С присущей его племени яростной энергией Брилл взялся за работу. Но задача оказалась не из легких — лопата постоянно натыкалась на камни и гальку, а почва, обожженная безжалостным солнцем, была твердой, как железо. Стива охватил пламенный азарт кладоискателя, хотя пот заливал глаза, руки подрагивали от усилий. Кряхтя и утирая струящийся пот, он продолжал мощными ударами разбивать на куски слежавшуюся за века землю.

Солнце ушло за горизонт, и на землю опустились долгие летние сумерки. Но Стив Брилл не замечал ни времени, ни происходящего вокруг, продолжая трудиться не покладая рук. Когда он нашел в почве остатки древесного угля, то окончательно убедился, что курган действительно был индейской гробницей. Провожая почивших в Край счастливой охоты, индейцы, согласно обычаю, четыре ночи жгли костры, чтобы души умерших не заблудились в пути. Днем же досыпали курган. Вскрытый когда-то Бриллом и его приятелями курган тоже содержал лежащий слоями внушительный слой угля. Но сейчас слои угля беспорядочно пронизывали почву.

Стив продолжал работу, хотя идея об испанцах, спрятавших сокровище, изрядно поблекла. Но, может быть, те древние люди, так называемые «строители курганов», хоронили вместе с покойником и принадлежащие ему ценности?

Стив возбужденно вскрикнул, когда кирка проскрежетала, ударившись о металл. Напрягая зрение в густеющих сумерках, он рассматривал свою находку. Вещица, покрытая слоем ржавчины, не превышала по толщине лист бумаги, но, поднеся ее к глазам, Брилл мгновенно узнал колесико от шпоры, и, судя по длинным острым «лучам», — испанское. Кладоискатель растерянно вертел в руках «сувенир» испанских кабальеро и гадал: каким образом этот предмет мог попасть в слежавшуюся почву кургана, сооруженного, по всем признакам, аборигенами, и явно простоявшего здесь несколько веков?

Брилл покачал головой и снова принялся копать. Если это гробница древних индейцев, то в центре должна находиться узкая, сложенная из грубо обработанных камней камера, и он должен обязательно обнаружить ее. Именно там находятся кости человека, может быть вождя, ради которого возводился холм и приносились на поверхности человеческие жертвы. В сгустившийся темноте кирка кладоискателя наконец глухо ударила по твердой, напоминающей гранит поверхности. Стив опустился на колени и ощупал грубо отесанный каменный столб, ограничивающий один из концов погребальной камеры. Нечего было и думать разбить его. Брилл начал подрывать вокруг, отгребая землю и камешки, освободив столб настолько, что стало возможным вывернуть его, стоило лишь подсунуть кирку под край, используя ручку как рычаг.

Неожиданно Стив понял, что уже наступила ночь. Молодая луна тускло освещала предметы, размывая очертания. Усталые животные в коррале мирно перемалывали челюстями зерно… И вдруг оттуда донеслось беспокойное ржание мустанга. Жалобный крик козодоя раздался ему в ответ из непроницаемо-темных зарослей у ручья. Брилл неохотно оторвался от своего занятия и решил отправиться за фонарем, чтобы продолжить раскопки при свете. Но любопытство подстегивало его, парень пошарил по карманам в поисках спичек: сейчас он мог с легкостью вывернуть камень и взглянуть на содержимое — ну хоть одним глазком. Но раздавшийся позади запирающей плиты слабый зловещий шорох заставил его отпрянуть и прислушаться. Змеи! Конечно же, в основании плиты могли оказаться прорытые ими норы, и наверняка не менее дюжины «гремучек» с ромбами вдоль спины, свернувшись кольцами в подземной камере, только и ждут момента, чтобы броситься на просунутую по глупости руку. Фермер содрогнулся при этой мысли и отскочил — нет, наугад совать руки в дыры не годится! Его также беспокоил исходящий из щелей вокруг плиты неприятный гнилостный запах. Стив почуял его несколько минут назад, но разумно заключил, что этот факт еще не говорит о присутствии рептилий. В этом угрожающем запахе чувствовался присущий кладбищу дух тлена. Неудивительно, ведь за столько веков в замкнутом пространстве камеры наверняка образовались опасные для всего живого газы.

Досадуя на вынужденную задержку, Стив бросил кирку и вернулся в свой дом. Зайдя внутрь, он зажег спичку и направился к висящему на гвозде, вбитом в стену, фонарю. Встряхнув его, Брилл с удовлетворением отметил, что минерального масла достаточно, и зажег фонарь. Поскольку его страсть не позволяла ему даже чуть задержаться и перекусить, он сразу отправился обратно к кургану. Раскопки абсолютно заинтриговали его, а богатое воображение и найденная испанская шпора крайне обострили любопытство.

Стив почти бежал к кургану, раскачивающийся в его руках фонарь отбрасывал по сторонам длинные уродливые тени. Брилл ухмылялся, представляя, как удивится суеверный Лопес, обнаружив утром развороченный холм. Что скажет и подумает перепуганный мексиканец, узнав о вторжении в запретное место? Брилл решил, что правильно сделал, вскрыв курган не откладывая, иначе Лопес постарался бы помешать ему в этом деле.

В спокойной тишине мягкой летней ночи Стив подошел к раскопанному месту, поднял фонарь и изумленно выругался. Свет выхватил из темноты небрежно брошенные невдалеке инструменты — и черный провал ямы. Громадная замыкающая плита лежала около зловещей дыры, как будто мимоходом отброшенная в сторону. Стив все-таки спустился в раскоп и поднес фонарь к отверстию, ведущему в узкую, похожую на пещеру камеру. С опаской заглянул туда, ожидая увидеть нечто неведомое. Взгляду не открылось ничего, только голые каменные стены неширокой длинной камеры, достаточно большой, чтобы поместить тело человека. Стены были сложены из грубо отесанных каменных плит, плотно пригнанных и крепко скрепленных каким-то раствором.

— Лопес! — заорал разозленный Стив. — Грязный койот! Ты следил за мной, а когда я прервал работу и ушел за фонарем, ты спустился сюда и отвалил рычагом камень! Черт побери твою жирную шкуру! Ты схватил то, что здесь было, и удрал. Но я поймаю тебя и задам хорошую трепку!

Свет фонаря не позволял что-либо разглядеть вдалеке, и Стив сердито задул его. А затем уставился в темноту, поверх заросшей кустарником долины. Глаза, закаленные солнцем и ветром пустыни, позволяли видеть и ночью. И вдруг Брилл напряженно застыл: на краю холма, за которым находилась хижина мексиканца, маячила черная тень. В тусклом свете заходящего полумесяца легко можно было обмануться, но Стив точно знал — за кромкой холма, покрытого мескитовыми деревьями, двигалось двуногое существо.

— Мчится в свою лачугу, — зло оскалился Брилл. — Несется как угорелый, не иначе прихватил что-то ценное.

Его пробрала дрожь, и Брилл удивился, внезапно возникшему тревожному чувству. Почему фигура семенящего домой вороватого старика вызывала столь необъяснимое волнение? Брилл старался подавить в себе мысли о вдруг возникших странностях в подпрыгивающей походке исчезающего за холмом темного силуэта. Старый грузный Хуан Лопес наверняка не напрасно избрал столь необычную, но стремительную манеру передвижения.

— Я заставлю его поделить добычу поровну. Она найдена в моей земле, и я раскопал холм, — рассуждал Брилл, пытаясь отвлечься от поразившего его воображение побега мексиканца. — Теперь понятно, почему он рассказывал мне сказки о проклятии! Черта с два я поверю в эти басни! Он специально заморочил мне голову, чтобы я оставил курган в покое, а сокровища достались ему. С другой стороны, почему он давным-давно не выкопал клад? Трудно найти логику в совершенно непредсказуемом поведении мексиканца…

Занятый своими размышлениями, Брилл широко шагал по пологому склону пастбища, ведущему к руслу пересохшего ручья. Двигаясь среди деревьев и густого кустарника, растущих по берегам, он перепрыгнул сухое русло и рассеянно отметил про себя, что в темноте не слышно ни крика козодоя, ни уханья совы. Стояла напряженная, неприятная тишина, ночь, казалось, застыла в молчании. Брилл искренне пожалел, что поторопился задуть фонарь, болтающийся бесполезным грузом в левой руке, и так же искренне порадовался, что захватил смахивающую на боевой топор кирку. Парню вдруг захотелось хоть как-то нарушить тишину, например свистнуть, но он выругался и передумал. Он облегченно вздохнул, только поднявшись на пологий склон, залитый звездным светом.

Отсюда Брилл хорошо видел жалкую лачугу на прогалине, окруженной мескитовыми деревьями, из одного окна струился свет.

— Я, кажется, вовремя — старик собирает пожитки, прежде чем удрать, — пробурчал Стив и вдруг пошатнулся, как от удара.

Тишину разорвал душераздирающий крик, настолько ужасный, что хотелось зажать руками уши и упасть лицом в траву, чтобы ничего больше не дышать. Невыносимый пронзительный вопль неожиданно оборвался на самой высокой ноте.

— Боже милостивый! — Стива будто окунули в ледяную ванну — по всему телу выступил холодный тот. — Это орал Лопес… или кто-то дру…

Не закончив фразу, он помчался по склону со всей скоростью, с какой могли нести его длинные ноги. Что-то немыслимо ужасное происходит в одинокой хижине, и он должен узнать что, даже если предстоит встретиться с самим дьяволам. На бегу Стив покрепче стиснул рукоятку кирки, мгновенно забыв о своем гневе на старого мошенника мексиканца. Видно, какие-то бродяги пытаются убить Лопеса, польстившись на его добычу. Но плохо придется любым обидчикам его соседа, пусть старик и оказался вором!

Он уже добежал до прогалины, когда свет в хижине погас, и Брилл, не рассчитав, с налету врезался в мескитовое дерево. Поранившись о колючки, он вскрикнул и отскочил в сторону. Чертыхнулся и снова помчался к лачуге, приготовясь к худшему.

Подбежав к единственной двери, Стив попытался открыть ее, но сразу же обнаружил, что она заперта, и заперта изнутри. Он покричал, призывая Лопеса, но ответа не дождался. Брилл прислушался — тишина не была абсолютной, изнутри доносился шум приглушенной возни. Она сейчас же прекратилась, стоило фермеру вонзить кирку в дверь. С треском разлетелась тонкая створка, и он, занеся над головой кирку, с горящими глазами влетел в комнату, готовый и к нападению, и к обороне. Возбужденное воображение Стива уже населило темные углы лачуги ужасными фигурами, но внутри ничто не нарушало вновь наступившей тишины, и никто не шевелился.

Брилл отыскал спички и влажными от пота руками зажег одну. В хижине не было посторонних: один только Лопес — старик Лопес, лежащий на полу, широко, как на распятии, раскинув руки. Мертвый, будто каменный. Идиотская гримаса искажала рот, глаза выкачены и наполнены непереносимым ужасом. Его слипшиеся волосы слегка шевелил сквозняк из распахнутого окна. Видимо, убийца сбежал через него, а может, этим же способом и проник в дом. Брилл кинулся к окну и осторожно выглянул наружу. Но перед ним был лишь пустой склон холма и прогалина мескитовой рощицы. Он напряженно всматривался в темноту: не шевелится ли что-либо среди коротких теней мескитовых деревьев и чаппараля? Парень вздрогнул — в какой-то момент ему померещилась мелькнувшая среди деревьев темная фигура.

Спичка догорела до самых пальцев, и Брилл выругался, почувствовав ожог. Затем повернулся и, подойдя к грубому деревянному столу, зажег стоящую там старую масляную лампу, машинально отметив, что стеклянный шар лампы очень горячий, как будто она горела много часов подряд.

Наклонившись над трупом, Стив неохотно перевернул его и занялся осмотром. Не было ни ножевых ран, ни следов от удара дубинки. Но смерть, настигшая старика, была ужасна, он сам слышал дикий вопль. Но — стоп… На руке, ощупывающей старика, появилась тонкая полоска крови. И Брилл внимательно осмотрел место, до которого только что дотронулся. На горле Лопеса сочились кровью три или четыре крошечных прокола, нанесенные как будто стилетом — чрезвычайно узким, с закругленным лезвием кинжалом. Но нет, Стив много раз видел раны от удара подобным оружием, да и у него на теле осталась метка, оставленная таким клинком, но тут было что-то другое. Скорее след от укуса неизвестного животного, с очень острыми и длинными клыками.

Брилл был в полной уверенности, что такие небольшие повреждения не могут вызвать смерть, речь не шла и о большой потери крови. И парень решил, хотя эта мысль и вызывала отвращение, что Лопес умер от страха, а раны были нанесены уже трупу.

Осмотревшись, он заметил еще кое-что: по полу валялись раскиданные листки грязноватой бумаги, исписанные корявым почерком мексиканца. Старик, видимо, решил исполнить обещанное и написать о проклятии кургана. Все свидетельствовало о том, что Лопес просидел за столом несколько часов кряду — исчирканные листы, валяющийся на полу огрызок карандаша, горячий шар на масляной лампе. Но кто же тогда побывал на раскопках и украл содержимое погребальной камеры? И кто удирал вприпрыжку за холм? Что за существо успел заметить Брилл?

Теперь ему придется оседлать своего жеребца, отправиться среди ночи за десять миль, в ближайший поселок Колодец Койота, и сообщить шерифу об убийстве. А пока фермер подобрал разбросанные листки, последний из которых был зажат в руке мертвеца, — пришлось приложить некоторые усилия, чтобы разжать пальцы Лопеса.

Брилл повернулся к столу с намерением загасить лампу и задумался. Он медлил, ругая себя за страх, медленно выползающий из закоулков сознания. Вспомнился момент, когда лампа погасла первый раз, перед его приходом сюда. И промелькнувшая в освещенном окне тень, которую он успел заметить перед тем, как в хижине погас свет. Наверняка, именно длинная рука убийцы протянулась и загасила лампу. Он допускал, что возникшее ощущение необычности, искаженности пропорций могло возникнуть от недостатка освещения. Стив, как человек, проснувшийся после кошмарного сна и старающийся вспомнить подробности, попытался четко прояснить для себя: что настолько испугало его при виде убегающей фигуры, что заставляет его покрываться холодным потом при одном воспоминании об этом?

Брилл зажег свой фонарь, решительно задул лампу и, поругивая себя для храбрости, не без опаски вышел из хижины. Крепко стискивая в руке кирку, он с недоумением прислушивался к себе, стараясь понять, почему некоторые подробности этого жестокого убийства так угнетающе подействовали на него, не отличающегося особой чувствительностью. Преступление было отвратительным, но вполне заурядным в среде мексиканцев, постоянно лелеющих свои тайные распри.

Его окружала тишина звездной теплой ночи… И вдруг послышалось дикое ржание смертельно перепуганной лошади. Забили копыта в деревянную стену корраля, треск — и вот уже вдали раздается топот уносящихся в безумной скачке животных. Стив замер, а затем, вкладывая всю душу, отчаянно выругался. Видимо, среди холмов появилась пантера, жестокий и удивительно хитрый зверь. Наверно, она и прикончила старого Лопеса. Но отчего тогда на теле не обнаружилось следов от кривых когтей свирепой кошки? И глупо думать, что она сумела погасить свет в хижине…

Ночь подкинула очередную загадку. Ковбой всегда выяснит причины поднявшейся паники в собственном стаде, и Брилл поспешил к темному пересохшему ручью. Пробираясь через колючий кустарник и дальше, он чувствовал, как его язык буквально присох к небу. Стив поминутно сглатывал слюну и нес фонарь над головой, стремясь не сбиться с дороги в тусклом пляшущем свете, едва пробивающем мрак сгустившихся теней. Среди хаоса досаждавших парню мыслей вдруг выделилось следующее соображение: он идет по земле, новой только для англосаксов, а по сути не менее древней, чем так называемый Старый Свет.

Ведь вскрытая и оскверненная могила — немое свидетельство, что человек обитал здесь с незапамятных времен. Неожиданно все — и темные в ночи холмы, и обступившие фермера тени — показалось пугающими реликтами прошлого. Многие поколения людей жили и умирали в этих местах до того, как предки Брилла только прослышали о существовании этих земель. И может, именно здесь, у темного ручья, по ночам испускали дух умерщвляемые в страшных муках жертвы.

Поглощенный такого рода мыслями, Брилл торопливо шагал и наконец облегченно вздохнул, миновав затемненный зарослями участок у русла ручья. Спешно поднимаясь по пологому склону к обнесенному оградой корралю, он высоко держал фонарь над головой и внимательно смотрел по сторонам. Ни одного животного поблизости не было, а колья не были выбиты мощными ударами копыт, а вывернуты и лежали на земле. Это указывало на то, что здесь поработал человек, и события приобретали новый, зловещий смысл. Кто-то стремился помешать его поездке в Колодцы Койота сегодняшней ночью. Этим кем-то мог быть только убийца. «Значит, парень решил сбежать и оставить между собой и блюстителями закона как можно больше миль», — решил, зло усмехнувшись, Брилл. Но что могло так сильно испугать лошадей, что их топот с дальней мескитовой прогалины был уже еле слышен? Спины Брилла опять коснулись ледяные пальцы страха.

Направляясь к дому, он не сразу ринулся под защиту стен, а крадучись обошел хижину, осторожно заглядывая в темные окна и мучительно прислушиваясь к малейшему шороху, который выдал бы притаившегося убийцу. Наконец Брилл осмелился открыть дверь и зайти внутрь. Он резко распахнул створки, трахнув ими о стену, чтобы проверить, не притаился ли кто-то в простенке. А затем осветил пространство комнаты поднятым фонарем, свирепо сжимая в руке кирку, и переступил порог, охваченный смешанным чувством страха и слепой ярости. Слава Богу, в доме Стив был один, тщательный осмотр подтвердил это.

С облегчением вздохнув, Брилл плотно закрыл двери и окна, зажег свою старую масляную лампу и извлек из тайника свой верный кольт 45-го калибра, невесело ухмыльнулся и повращал сине-стальной барабан. Его мысли постоянно возвращались к старику Лопесу, одиноко лежащему в лачуге по ту сторону ручья, вернее, к его трупу с остекленевшими глазами. Конечно, он не собирался отправляться в поселок пешком среди ночи. Скорее всего, убийца решил не оставлять в живых свидетеля преступления. Хорошо же, пусть приходит! Молодой ковбой с шестизарядной пушкой не станет для него, или для них, столь же легкой добычей, как стал старый безоружный мексиканец. Эти размышления напомнили Бриллу о бумагах, захваченных из лачуги. Стив уселся, предварительно убедившись, что не находится на линии огня — через окно могла влететь нежданная пуля, — и занялся чтением, не переставая чутко прислушиваться к подозрительным шорохам снаружи.

И чем больше он погружался в смысл корявых, с трудом нацарапанных строк, тем более душу Стива охватывал леденящий ужас. Пугающую историю поведал старый мексиканец, историю о незапамятных временах, передающуюся из поколения в поколение.

Речь в бумагах шла о странствиях кабальеро Эрнандо де Эстрадо и его копьеносцев, бросивших вызов ранее неизведанным, пустынным землям юго-запада. Первоначально, как гласила рукопись, отряд состоял из сорока человек — солдат, слуг и офицеров. Кроме начальника экспедиции, капитана де Эстрадо, в походе участвовали молодой священник Хуан Завилла и дон Сантьяго де Вальдес. Последний присоединился к отряду случайно — его сняли с беспомощно дрейфующего по водам Карибского моря судна. Он поведал, что все члены команды и пассажиры погибли от чумы, и, боясь заразы, он был вынужден выбросить тела за борт. Де Эстрадо решил взять его на борт своего корабля, несущего испанскую экспедицию, и де Вальдес примкнул к первопроходцам.

Далее путешествие испанцев описывалось Лопесом в примитивной манере, видимо в тех выражениях, как это передавалось от отца к сыну в их семье более трехсот лет. Из рассказа следовало, с какими ужасными трудностями пришлось столкнуться отряду — засуха, жажда, наводнения, песчаные бури, копья и стрелы враждебных краснокожих. Но все эти тяготы отошли на второй план перед таинственным испытанием, постигшим одинокий караван, продвигающийся по дебрям дикой природы.

Отряд превратился в добычу неведомого, тайного ужаса, люди погибали один за другим, а убийцу не удавалось обнаружить. Страх и мрачные подозрения терзали души людей подобно язве. Меры предосторожности не срабатывали, и де Эстрадо пребывал в растерянности. Каждый в отряде знал — среди них находится дьявол в человеческом обличье.

Отчуждение в отряде росло, люди старались подальше держаться друг от друга, шли врассыпную вдоль тропы. Недоверие и стремление уединиться лишь облегчали задачу дьяволу. Потерянные, потерявшие надежду и измученные лишениями люди устало брели через пустыню. Неведомый враг преследовал их неотступно, повергая наземь отставших, находя свои жертвы среди уснувших, не щадя и часовых. И у каждого из погибших на шее находили небольшие ранки от острых клыков, а в теле не оставалось ни капли крови. И оставшиеся в живых знали, с какого рода злом имеют дело. Продолжая идти вперед, люди призывали на помощь святых или богохульствовали в слепом отчаянии, отчаянно боясь уснуть, борясь с усталостью до тех пор, пока не падали в изнеможении. А подступивший сон нес ужас и смерть.

В конце концов подозрения сосредоточились на чернокожем гиганте — рабе из Калабара, из племени людоедов. На одном из привалов негра сковали цепями и успокоено уснули, но в ту же ночь погиб юный Хуан Завилла. Погиб той же смертью, что и остальные. Но он отчаянно сопротивлялся и смог прожить еще некоторое время. Запекшиеся губы прошептали де Эстрадо имя убийцы.

Брилл прервался, оттирая со лба холодный пот и широко открытыми глазами прочел:

«…Добрый священник поведал истину, и де Эстрадо стало ясно, что убийцей оказался дон Сантьяго де Вальдес — вампир, питающийся кровью живых. Вспомнил де Эстрадо и предание о некоем гнусном дворянине, обитающем в горах Кастилии еще со времен битв с маврами. Кровь беспомощных жертв давала ему бессмертие. Его убежище было раскрыто, и отвратительный злодей бежал — долгое время никто не знал куда именно. Очевидно, спасаясь от погони, он покинул Испанию на корабле, и теперь стало понятно, что спутники его погибли отнюдь не от чумы, а от клыков безжалостного вампира.

Чернокожего освободили, и все оставшиеся в живых люди отправились на поиски дьявольского отродья. Они нашли бестию невдалеке, безмятежно спящего в зарослях чаппраля. Вампир досыта напился крови последней жертвы и отдыхал. Хорошо известно, что вампиры, насытившись, погружаются в глубокий сон, подобно переваривающему добычу удаву, и тогда их можно пленить без опаски. Но, пленив вампира, люди задумались: каким образом уничтожить нежить? Вампир — и так давно уже умерший человек, а как же можно убить мертвеца?

Сначала было решено, что дон Энрике загонит в сердце дьяволу кол, а затем отрежет голову. Но при этом необходимо произносить святые слова, которые превратят давно уже мертвое тело в прах, а священник умер, и некому было правильно сделать это. Де Эстрадо сомневался: вдруг чудовище очнется во время ритуала?

Посовещавшись, они подняли и отнесли дона Себастьяна к находившемуся недалеко от стоянки старому индейскому кургану. Торопливо раскопав холм, испанцы выбросили из погребальной камеры кости и поместили внутрь вампира. Вновь насыпав землю, они помолились: да сохранит его так Господь до Судного дня…

Это место навсегда проклято! Мне жаль, что я не умер с голоду прежде, чем, польстившись на заработки, вернулся в это страшное место. Я с детства знал и этот ручей, и холмы, и курган с его жуткой тайной. Вы ни в коем случае не должны вскрывать этот курган, синьор Брилл, теперь вы знаете все и не должны будить дьявола…»

Рукопись обрывалась на этом месте торопливым росчерком карандаша, прорвавшего помятый лист.

С безумно колотящимся сердцем, бледный, как полотно, Брилл поднялся. Язык прилип к небу, парень с трудом произнес:

— Испанская шпора! Вот отчего она оказалась в кургане, кто-то из отряда потерял ее. И перемешавшиеся с землей слои угля… Мне следовало сразу же догадаться — холм уже вскрывали…

Стив поежился, его обступили темные видения. Только сейчас он понял, что наделал. Освобожденный киркой невежды, монстр без труда отодвинул запирающую плиту и выбрался из могильного мрака. Затем он припомнил темную фигуру, вприпрыжку несущуюся по холму к свету в окне хижины, сулящему человеческую добычу… и еще немыслимо длинную руку, мелькнувшую в тускло освещенном окне лачуги.

— Безумие! Лопес спятил, и я вместе с ним, ей-Богу! — жадно глотая воздух, пробормотал Брилл. — Нет на свете вампиров! А если они существуют, почему чудовище предпочло расправиться с Лопесом, а не со мной? Или вампир выжидает, захотел осмотреться и действовать дальше наверняка? К черту! Что за бред…

Он поперхнулся последними словами. Через окно на него уставилось внезапно появившееся лицо, беззвучно шевелящее губами. Ледяные, немигающие глаза проникали до самой глубины души… Брилл завопил, и отвратительное видение исчезло. Но воздух в хижине наполнился гнилостным, трупным запахом, таким же, что висел ранее над курганом. Дверь затрещала, медленно прогибаясь под напором извне.

Стив Брилл прижался спиной к противоположной стене, револьвер заплясал у него в руке, голова кружилась от проносившихся в голове мыслей, но отчетливой была одна — сейчас между ним и ужасным порождением мрака, пришедшим из тьмы веков, была лишь тоненькая деревянная перегородка. И вот он услышал стон удерживающей засов скобы, и дверь с грохотом рухнула внутрь…

Глаза Брилла расширились от ужаса, но он молчал — язык превратился в ледышку. Взгляд остановился, уставившись на высокую, смахивающую на огромную хищную птицу фигуру: пустые холодные глаза, руки с длинными черными когтями. Монстр был облачен в полуистлевшее платье старинного покроя, высокие сапоги со шпорами, шляпа с висящими полями и поникшим пером криво сидела на голове, превратившийся в сплошные лохмотья плащ свисал, словно крылья ночной птицы…

Чудовище протянуло костлявые руки и стремительно ринулось на Брилла. Ковбой выстрелил в упор и увидел, как от удара пули в грудь вылетел кусок материи. Вампир качнулся, но тут же выпрямился и с пугающей быстротой опять кинулся на Стива. Придушенный вопль вырвался из груди парня, он отскочил к стене, выронив револьвер из ослабевшей руки. Значит, мрачные старинные легенды гласили правду — против вампира человеческое оружие бессильно. Как можно убить того, кто мертв уже долгие столетия!

Когтистые пальцы сжались на горле Брилла, но страх отступил, молодой ковбой окунулся в горячку боя. Он дрался с холодной мертвой нежитью, отстаивая свою жизнь и душу, сражаясь так, как бились его предки-пионеры, бросая вызов суровой судьбе.

Подробностей смертельной схватки Брилл почти не запомнил. Он оказался погруженным в хаос, он рвал зубами, молотил кулаками, пинал мерзкую тварь, впившуюся в него длинными черными когтями пантеры и клацающую острыми зубами в опасной близи от горла.

Вцепившись друг в друга, они катались по полу, путаясь в складках зловонного плаща, поднимались и снова падали, натыкаясь на разбитую мебель. Ярость жаждущего крови вампира не могла преодолеть отчаяния и желания жить его противника.

В какой-то момент дерущиеся рухнули на стол, перевернув его, и лампа разлетелась вдребезги, ударившись об пол и разбрызгав горящее масло по стенам хижины. На Брилла посыпались горячие брызги, но в пылу сражения он не обратил на ожоги внимания. Его продолжали терзать чудовищные когти, бездонные глаза леденили душу, иссохшая плоть не поддавалась ударам, твердая, как сухое дерево. На человека накатила волна слепой ярости, и он дрался, как безумный, не реагируя на окружающее, а вокруг быстро занимались стены и потолок дома. Схватка продолжалась среди бушующих языков пламени, как будто на раскаленном пороге ада вели сражение демон и смертный. Брилл понял, что долго не выдержит, и собрал силы для последнего отчаянного удара. Перемазанный кровью, задыхающийся, он отшвырнул гнусного монстра, а затем снова бросился на него и обхватил настолько крепко, что вампиру не удалось разжать хватку. Приподняв чудовище, Брилл с размаху ударил его спиной о край стола — раздался хруст, как будто сломалась толстая ветка, вампир выскользнул из рук Брилла и распластался на полу в нелепой, изломанной позе. Но даже сейчас тварь еще не сдохла, извиваясь, как умирающая змея, тело пыталось подползти к Стиву, несмотря на сломанный позвоночник, а вспыхнувшие глаза сверлили его с голодным вожделением…

Едва не падая, задыхаясь от дыма, Брилл ощупью нашел дверной проем и выскочил наружу. Вытирая ладонью залитые потом и кровью глаза, он бросился бежать через заросли мескита и чаппораля, словно ему удалось вырваться из ада. И наконец, рухнул на землю в полном изнеможении. Повернувшись, он смотрел на пылающую хижину и благодарил Господа: огонь выжжет дотла не только его дом, он уничтожит записки Лопеса и обратит в прах кости дона Сантьяго де Вальдеса, не оставив о жутком вампире никакой памяти…