Воин Доброй Удачи

Глава 3 Запад Трех Морей

Поздняя весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

где-то на юге от Гьельгата

То, что приходит после, определяется тем, что приходит раньше – в этом мире.

Дар Ятвер прошелся по освященной земле. Его кожа не сгорала на солнце благодаря смуглости, которую он приобрел своим семенем. Его ноги не покрылись волдырями благодаря мозолям, которые он приобрел в юности. Но он устал так же, как и другие люди, ибо, подобно им, был существом из плоти и крови. Он всегда уставал, когда должен был устать. И каждый его сон приводил его к совершенному мгновению пробуждения. Один раз он проснулся под звуки лютни и щедрость бродячих ряженых. В другой раз – около лисы, которая убежала, оставив гуся, которого она с трудом тащила.

Поистине каждый его вздох был подарком.

Он пересек истощенные плантации Ансерки, привлекая пристальные взгляды тех рабов, которые его видели. Хотя он шел один, он следовал за тысячами людей через поля, потому что всегда был странником, которого сам же и преследовал, и спина перед ним всегда была его собственной. Он смотрел вверх и видел себя идущим под одиноким, продуваемым ветром деревом, шаг за шагом исчезающим за дальним склоном холма. А когда он оборачивался, то видел то же самое дерево позади себя и того же человека, спускающегося по тому же склону. Миллионная очередь связывала его с самим собой, от Дара, который соединялся со Священной Кроной, до Дара, который наблюдал, как аспект-император умирает в крови и невыразительном безверии.

Он был рябью на темных водах. Лук силы, переброшенный через длинную детскую веревку.

Он видел, как убийца давится собственной кровью. Видел осаждающие армии, голод на улицах. Видел, как святой шрайа отвернулся и обнажил горло. Как Андиаминские Высоты рушатся сами на себя, как веки императрицы трепещут перед ее последним вздохом…

И он шел один, следуя по дороге полей, которая переплелась с его теперь уже смертной душой.

День за днем, миля за милей вспаханной земли – самое лоно его ужасной Матери. Он спал среди поднимающихся стеблей и рождающихся соцветий, слушая успокаивающий шепот Матери, глядя на звезды, которые были серебряными линиями.

Он шел по своим следам по пыли, не столько составляя планы, сколько глядя на убийство мертвых.

По крайней мере, подумал Маловеби, покачиваясь в седле, он мог бы сказать, что перед смертью видел зиккурат. Что бы мог сказать этот дурак Ликаро? Путешествия – это нечто большее, чем спать с мальчиками-рабами из Нильнамеши, так же как дипломатия – нечто большее, чем носить парик посла.

Когорты всадников рассыпались веером по земле, двигаясь вдоль ирригационных дамб, просачиваясь через рощи и просяные поля. Холмы, похожие на сломанные коренные зубы, огораживали север, отмечая засушливую границу Гедеи. Река Семпис лежала на самом юге, черно-зеленая и спокойная, достаточно широкая, чтобы окутать южный берег сине-серой дымкой. Пять струек дыма поднимались из разных точек на горизонте перед ними.

Один из этих плюмажей, как знал Маловеби, привел пыльную армию в Иотию.

– Опасно вступать в переговоры с врагами опасных людей, – сказал Фанайял аб Каскамандри со своей стороны, и острая ухмылка расплылась в его изысканной козлиной бородке. И во всем огромном мире, мой друг, нет человека более опасного, чем Курчифра.

Несмотря на улыбку падираджи, что-то хитрое и совсем невеселое мелькнуло в его глазах.

Второй переговорщик Маловеби, эмиссар Высокого Священнго Зеума, ответил ему тем же взглядом, стараясь скрыть нахмуренные брови.

– Курсифра… – повторил он. – Ах… ты имеешь в виду аспект-императора.

Маг Мбимайю был достаточно стар, чтобы помнить те дни, когда Кайан правил востоком. Из всех странностей Трех Морей, просачивающихся в Зеум, мало кто оказался более раздражающим, чем фанимские миссионеры, которые просачивались через границу, неся свое абсурдное послание страха и проклятия. Бог был одинок. Боги на самом деле были дьяволами. И все их предки были осуждены за то, что поклонялись им, – все они! Казалось бы, столь нелепые и отталкивающие утверждения не требуют опровержения, но на самом деле все было как раз наоборот. Даже зеумцы, как оказалось, были склонны к рассказам о своих грехах, настолько всеобщим является отвращение к себе среди людей. Не проходило и месяца, как иногда казалось, без какого-нибудь публичного самобичевания.

Даже сейчас, когда отец Фанайяла, Каскамандри, прислал посольство, чтобы присутствовать на коронации кузена Маловеби, Нганка’Кул, кианские вельможи произвели сенсацию среди кжинета. Жители Высокого Священного Зеума всегда были замкнутым народом, слишком далеким и слишком тщеславным, чтобы интересоваться событиями или народами за пределами своей священной границы. Но их бледная кожа, ослепительная роскошь одежды, благочестивая сдержанность – все в них дышало экзотическим очарованием. За ночь любовь зеумцев к сложным изображениям и украшениям, казалось, стала неряшливой и устаревшей. Многие кастовые аристократы даже начали отращивать козлиные бородки – до тех пор, пока Нганка не восстановил древние законы ухода за собой.

Маловеби с трудом мог представить себе, что эти кианцы могут вызвать переворот в моде. Там, где вельможи из посольства Каскамандри носили одежду героев и поражали их манерам, люди Фанайяла были не более чем разбойниками пустыни. Он ожидал, что поедет с такими, как Скаурас или Синганъехой, людьми ужасными на войне и милостивыми в мире, а не с разношерстной армией конокрадов и насильников.

Один только Фанайял напоминал ему о тех давних послах. На нем был шлем из сверкающего золота с пятью шипами, торчащими из навершия, и, возможно, самая лучшая кольчуга, которую Маловеби когда-либо видел, – сетка нечеловеческого производства, решил он в конце концов. Рукава из желтого шелка свисали с запястий, как вымпелы, а его изогнутый меч был, очевидно, знаменитой фамильной реликвией. Маловеби знал, что он спросит: «Этот великолепный клинок принадлежал твоему отцу?» – в тот же миг, как заметил это оружие. Он даже знал, как небрежно, но торжественно будет говорить. Это был старый дипломатический трюк – составить опись предметов, которые носили их коллеги.

Отношения складываются гораздо более гладко, как знал Маловеби, благодаря отсутствию пауз в общении.

– Курсифра… – повторил падираджа со странной улыбкой, словно проверяя, как это имя может звучать для постороннего. – Свет, который ослепляет.

Фанайял аб Каскамандри не производил особого впечатления. Красивый потомок многих поколений, выросших в пустыне. Соколиные глаза, близко посаженные рядом с крючковатым носом. Высокомерен до такой степени, что невосприимчив к оскорблениям и пренебрежению – и в результате вполне сносен.

Пусть он и носил прозвище Разбойник-падираджа, но разбойником на самом деле не был.

– Ты сказал, что ни один человек не может быть так опасен, – настаивал Маловеби, искренне любопытствуя. – Это то, что ты думаешь? Что Анасуримбор – это человек, мужчина?

Фанайял рассмеялся.

– Императрица – женщина, это я знаю точно. Однажды я освободил от должности одного жреца-шрайю за то, что он утверждал, будто спал с ней, когда она была всего лишь блудницей. А аспект-император? Я знаю только, что его можно убить.

– А откуда ты это знаешь?

– Потому, что я обречен убить его.

Маловеби удивленно покачал головой. До чего же плотно весь мир вертелся вокруг аспект-императора. Сколько раз он наливал себе неразбавленного вина только для того, чтобы выпить и поразиться простому факту существования этого человека? Беженец забредает в Три Моря из пустыни – с диким скюльльвендами, не меньше! – и в течение двадцати лет заставляет Три Моря не только повиноваться, но и поклоняться себе.

Это было безумие. Слишком большое безумие для простой истории, которая, насколько мог судить Маловеби, была ничуть не менее подлой и глупой, чем люди, ее создавшие. В Анасуримборе Келлхусе не было ничего подлого или глупого.

– Так рассуждают люди в Трех Морях? – спросил он и начал раскаиваться в своих словах, уже когда произносил их. Маловеби был Вторым переговорщиком по довольно веской причине. Он вечно задавал грубые вопросы, вечно отталкивал, вместо того чтобы льстить. Его палец, как однажды сказал ему отец, был больше склонен тыкать в грудь, чем щекотать анусы. Зубов у него было больше, чем языка, как сказали бы слуги.

Но Разбойник-падираджа не выказал никаких внешних признаков оскорбления.

– Только те, кто видел свою судьбу, Маловеби! – ответил он. – Только те, кто видел свою гибель!

Фанайял, с немалым облегчением отметил про себя колдун Мбимаю, был человеком, которому нравились дерзкие вопросы.

– Я заметил, что ты едешь без телохранителей, – сказал он.

– Почему это должно тебя волновать?

Хотя всадники и заполонили поля и насыпи вокруг них, Маловеби с падираджой ехали совершенно одни – если не считать фигуры в капюшоне, которая следовала на два ряда позади них. Переговорщик предположил, что этот человек был телохранителем, но уже дважды он видел – или думал, что видел – что-то похожее на черный язык в коричневых тенях капюшона. И все же было удивительно, что такой человек, как Фанайял, может иметь дело с кем угодно лицом к лицу, не говоря уже о маге из дальних стран. Только на прошлой неделе императрица предложила еще десять тысяч золотых келликов за голову Разбойника-падираджи.

Возможно, это говорило о его отчаянии…

– Потому что, – пожал плечами колдун Мбимаю, – твое восстание не переживет твоей смерти… Мы были бы глупцами, если бы спровоцировали аспект-императора обещанием мученика.

Фанайял сумел сохранить свою ухмылку, прежде чем она окончательно погасла. Он понимал силу веры, стало ясно Маловеби, и считал, что необхолимо излучать уверенность, столь же бессмысленную, сколь и неотступную.

– Тебе не о чем беспокоиться, – заявил он.

– Но почему?

– Потому что я не могу умереть.

Маловеби начинал нравиться этот человек, но в какой-то мере это укрепляло, а не смягчало его скептицизм по отношению к нему. Второй переговорщик всегда питал слабость к тщеславным глупцам, даже в детстве. Но в отличие от первого переговорщика, Ликаро, он никогда не позволял своим симпатиям принимать за него решения.

Обязательства требовали доверия, а доверие требовало демонстрации. Сатахан послал его оценить Фанайяла аб Каскамандри, а не вести с ним переговоры. Несмотря на все свои недостатки, Нганка’Кулл не был дураком. Когда Великая Ордалия вошла в северные пустоши, встал вопрос, сможет ли Новая Империя пережить отсутствие своего аспект-императора и его самых фанатичных последователей. Как первую реальную угрозу его народу и нации с глубокой древности, ее необходимо было уничтожить – и решительно.

Но желать зла и причинять реальный вред – это совершенно не одно и то же. Нужно было соблюдать осторожность – предельную осторожность. Высокий Священный Зеум не мог позволить себе долгих бросков игральных палочек и не только из-за сверхъестественной мощи и хитрости Анасуримбора Келлхуса, но и потому, что Нганка’Кулл так глупо отдал своего собственного сына в заложники. Маловеби всегда любил Цоронгу, всегда видел в нем задатки истинно великого сатакхана. Ему нужна была реальная уверенность, что этот пустынный разбойник и его армия грабителей смогут добиться успеха, прежде чем рекомендовать выделить им деньги и оружие, в которых они так отчаянно нуждались. Взять изолированные крепости, такие как Гарагул, – это одно. Но напасть на город с гарнизоном – совсем другое.

Иотия, древняя столица старой династии Шайгек. Иотия будет впечатляющей демонстрацией. Совершенно точно.

– Курчифра и Священная война были посланы в наказание, – продолжал Фанайял, – нечестивым ангелом возмездия. Мы растолстели. Мы потеряли веру в строгие пути наших отцов. Итак, одинокий бог сжег сало с наших конечностей, загнал нас обратно в пустоши, где мы родились… – Он уставился на мага взглядом, который тревожил его своей настойчивостью. – Я помазанник, чужеземец. Я единственный.

– Но у судьбы много капризов. Как ты можешь быть уверен?

Смех Фанайяла обнажил его идеальные серповидные зубы.

– Если я ошибаюсь, у меня всегда есть Меппа. – Он повернулся к загадочному всаднику, следовавшему за ними. – Эй, Меппа? Подними свою маску.

Маловеби повернулся в седле, чтобы получше рассмотреть этого человека. Меппа поднял голые руки и откинул глубокий капюшон, скрывавший его лицо. Маска, о которой говорил Фанайял, была не столько маской, сколько чем-то вроде повязки на глазах: серебряная лента шириной с детскую ладонь лежала на верхней части его лица, как будто слишком большая корона соскользнула ему на глаза. Солнце вспыхнуло вокруг ее контуров и осветило бесчисленные линии, выгравированные на ней: закрученные изображения воды, несущейся вбок, кружащейся и кружащейся в бесконечном водопаде.

Откинув капюшон, Меппа снял с головы повязку. Его волосы были белыми, как вершины Аткондраса, а кожа орехово-коричневой. А блеска глаз в тени его глазниц видно не было…

Кишаурим.

Второй переговорщик Маловеби всегда считал странным то, как знание трансформирует восприятие. Внезапно ему показалось абсурдным, что он мог не заметить охряного оттенка в пыльном одеянии этого человека или что он мог принять змею, поднимающуюся из складок вокруг его воротника, за черный язык!

– Оглянись вокруг, друг мой, – продолжал Фанайял, словно это открытие должно было рассеять все опасения Маловеби. Он указал на столбы дыма, поднимавшиеся в небо перед ними. – Эта земля кипит восстанием. Все, что мне нужно, – это быстро ехать. Пока я езжу быстро, я везде превосхожу числом идолопоклонников!

Но маг был способен думать только об одном: «Кишаурим!»

Как и любая другая школа, Мбимаю считали, что кишауримы вымерли – и были этому рады. Племя Индара-Кишаури было слишком опасно, чтобы позволить ему жить.

Неудивительно, что Разбойник-падираджа обладал таким талантом к выживанию.

– Так что же тебе нужно от Зеума? – быстро спросил Маловеби. Он надеялся, что Фанайял не заметит его явного волнения, но лукавый блеск в глазах его собеседника подтвердил то, что второй переговорщик и так уже знал: очень немногое ускользало от когтей проницательности Фанайяла. Возможно, он был первым врагом, достойным аспект-императора.

Возможно…

– Потому что я совсем один, – ответил падираджа. – Если ударит второй, к нам присоединятся третий и четвертый… – Он широко раскинул руки, и бесчисленные звенья его нимильской кольчуги вспыхнули на солнце. – Новая Империя – все это, Маловеби! – рухнет в кровь и в ложь, из которых ее подняли.

Зеумский эмиссар кивнул, словно признавая логичность, если не привлекательность его аргументации. Но на самом деле он мог думать только о кишауриме.

Так… проклятая вода все еще текла.

Раздор – это путь империи. Триамис Великий однажды описал империю как вечное отсутствие мира. «Если ваша нация воюет, – писал он, – не по периодической прихоти агрессоров, как внутренних, так и внешних, а всегда, то ваш народ постоянно навязывает свои интересы другим народам и ваша нация уже не нация, а империя». Война и империя для легендарного, почти древнего правителя были просто одним и тем же, видимым с разных вершин, единственным мерилом могущества и единственной гарантией славы.

Судьи схватили рабыню в Хошруте, на Каритусальской рыночной площади, прославившейся тем, что с нее постоянно открывался вид на Багряные Шпили, подтащили несчастную женщину к исповедальному столбу и начали публично избивать за богохульство. Ей повезло, рассуждали они, потому что ее могли обвинить в подстрекательстве к мятежу, что было бы тяжким преступлением, и в этом случае собаки уже слизывали бы ее кровь с каменных плит. По какой-то причине буйный нрав толпы, окружавшей их, ускользнул от их внимания. Возможно, потому, что они, в отличие от других известных им судей, были истинно верующими. Или, возможно, потому, что Полис Хошрут, как и тысячи других, разбросанных по Трем Морям, так часто использовался для ускоренного правосудия. Судя по донесениям, отправленным в Момемн, они были совершенно не готовы к нападению толпы. Через несколько мгновений их забили до смерти, раздели и повесили на каменных желобах имперской таможни. А через час основная часть города взбунтовалась. Это были по большей части рабы и кастовые слуги, и имперский гарнизон оказался вовлеченным в ожесточенные уличные бои. В последующие дни погибли тысячи людей, и почти восьмая часть города сгорела дотла.

В Освенте Хампей Сомпас, высокопоставленный имперский чиновник, был найден в постели с перерезанным горлом. Это было лишь первое из многих, очень многих убийств. С течением времени все больше и больше шрайских и имперских чиновников, от самых низких сборщиков налогов до самых высоких судей и заседателей, были убиты либо своими рабами, либо бандами вооруженных людей, принявшихся мстить за убийства на улицах.

Начались новые беспорядки. Селевкара горела семь дней. Экнисс был разорен всего за два, но погибли десятки тысяч, настолько жестокими были имперские репрессии. Жену и детей царя Нерсея Пройаса в целях безопасности перевезли в крепость Аттремп.

Продолжительные восстания переросли в новую вспышку насилия, ибо не было недостатка в старых и изолированных врагах, жаждущих воспользоваться общим раздором. На юго-западе фанимцы под командованием Фанайяла аб Каскамандри штурмом взяли крепость Гарагул в провинции Монгилея, и их было так много, что императрица приказала четырем колоннам броситься на защиту Ненсифона, бывшей столицы Кианской империи. На востоке более дикие фамирские племена из степей под Араксскими горами свергли своих имперских правителей и истребили новообращенных заудуньян, большинство из которых были потомками семей, правивших ими с незапамятных времен. А скюльвенды совершали набеги на нансурскую границу с дерзостью и злобой, которых не видело уже целое поколение.

На борьбу с мятежниками призывались ветераны средних лет, к службе привлекались ополченцы. Дюжина небольших сражений прошла в знаменитых и малоизвестных землях. Комендантский час был продлен, ятверианские храмы закрыты, а те жрецы, которые не бежали, – заключены в тюрьму и допрошены. Интриги и заговоры были раскрыты. В более упорядоченных провинциях казни стали проходить, как праздничные яркие зрелища. В других же случаях их проводили тайно, а тела хоронили в канавах. Рабовладельческие законы, дававшие рабам защиту, которой они не знали со времен Сенея, были отменены. На ряде чрезвычайных сессий большая Конгрегация приняла несколько законов, ограничивающих собрания в зависимости от каст. Выступления у общественных фонтанов стали караться немедленной казнью.

Кастовая аристократия всех народов внезапно обрела единство в общем страхе перед своими слугами и рабами. Судебные иски между ними были отозваны, чтобы освободить суды для более неотложных дел. Старая и благородная вражда была отброшена в сторону. Шрайя Тысячи Храмов созвал высокопоставленных культовых жрецов Трех Морей на так называемый Третий совет Сумны, призывая их отказаться от местнического поклонения и вспомнить бога, стоящего за богами. Другие шрайя повсюду призывали на помощь своего пророка и государя. Те заудуньяни, кто не присоединился к Великой Ордалии, возвысили голоса, чтобы обратиться к своим соратникам и подчиненным. Целыми группами они убивали тех, кого считали неверными, в темноте ночи.

Сыновья и мужья просто исчезали.

И хотя Новая Империя пошатнулась, она не пала.

Анасуримбор Кельмомас сидел там, где он всегда находился, когда посещал Императорский Синод, в ложе принца на скамье, обитой мягкой красной кожей. То же самое место, где сидели его старшие братья и сестры, когда они были молоды, – даже Телли до того, как она присоединилась к матери у подножия Трона Кругораспятия.

– Вспомни, к кому ты обращаешься, Пансулла, – сказала мать сдавленным голосом.

Несмотря на то что зал Синода располагался относительно низко на верхних этажах дворца, он был одним из самых роскошных во дворце и, несомненно, одним из самых любопытных. В отличие от других палат Совета, здесь не было галереи для приезжих наблюдателей и абсолютно никаких окон. Там, где в других местах господствовало воздушное величие, это помещение было длинным и узким, с тщательно отделанными панелями ложами – одна из них принадлежала принцу – вдоль коротких стен и с крутыми скамьями, проходящими по всей длине протяженных стен, как будто амфитеатр был выпрямлен, а затем разломан пополам, заставляя публику противостоять самой себе.

Для размещения Трона Кругораспятия слева от Кельмомаса на ступенчатом склоне была устроена глубокая мраморная ниша, отделанная бело-голубым камнем с полосами черного диорита. Чешуйчатая копия Кругораспятия, висевшего в Карасканде и изображавшего его отца, висящего распростертым и вверх ногами, поднималась в извилистом золоте со спины трона. Кресла его матери и Телли были вырезаны в мраморном ярусе непосредственно под ним, и их простой дизайн подчеркивал великолепие трона наверху. Около тридцати одинаковых кресел были установлены на ступенях, поднимающихся напротив, по одному для каждой из великих фракций, чьи интересы управляли Новой Империей.

Пол находился значительно ниже всех сидений, заставляя тех, кто шел по нему, постоянно поднимать голову и оглядываться, чтобы встретиться взглядом со своими собеседниками. Это была узкая полоска голого пола, размером не больше нескольких тюремных камер, расположенных цепочкой. Кельмомас слышал, как чиновники называли его – с немалой толикой страха – Щелью.

Из-за того, что человек, который теперь расхаживал по ней, – Кутиас Пансулла, нансурский консул – был таким толстым, она казалась еще более узкой, чем обычно. Он ходил взад и вперед уже несколько минут, достаточно долго, чтобы темные пятна расцвели у него под мышками.

– Но я должен… Я должен осмелиться сказать это! – воскликнул он, и его бритые щеки задрожали. – Люди говорят, что Сотня против нас!

Императорский Синод, как сказала Келмомасу его мать, был своего рода упрощенной версией Великого собрания, которое другие короли в других землях часто называли тайным советом, местом, где представители наиболее важных фракций Новой Империи могли советоваться со своим божественным правителем. Конечно, мальчик всегда делал вид, что забывает это объяснение, когда говорил с матерью, и всегда хныкал, сопровождая ее на заседания, но втайне он обожал Синод и игры внутри игр, которые неизменно там происходили, – по крайней мере, когда его отец не посещал заседания. В других местах слова всегда казались одними и теми же – «Слава тому и слава этому!», и торжественный тон, казалось, все гудел и гудел. Это было все равно что смотреть, как люди дерутся железными прутьями. Но в Синоде и слова, и голоса были отточены до предела.

Настоящие споры вместо пантомимы. Реальные последствия вместо небесных прошений. Жизнь, иногда тысячи жизней решались в этом месте, как ни в каком другом. Молодой принц Империи почти ощущал запах дыма и крови. Здесь сжигали настоящие города, а не те, что вырезали из бальсы.

– Спросите себя! – крикнула мать собравшимся мужчинам. – Кем вы будете, когда писание этих дней будет написано? Трусами? Слабохарактерными сомневающимися? Все вы – все! По мере того как суд будет углубляться в ваши дела, а он всегда углубляется, все вы будете осуждены. Так что перестаньте думать обо мне, как о его слабом сосуде!

Кельмомас закрыл рот руками, чтобы скрыть улыбку. Хотя его мать часто сердилась, она лишь изредка выражала это в виде гнева. Мальчик задумался, понимает ли толстый консул всю опасность своего положения.

Он очень надеялся, что нет.

– Святая императрица, пожалуйста! – воскликнул Пансулла. – Этот… этот разговор… он не отвечает нашим страхам! Вы должны дать нам хоть что-нибудь, чтобы рассказать людям!

Принц Империи почувствовал силу этих слов, хотя и не вполне понимал их значение. Он, конечно, видел нерешительность в глазах матери, понимал, что она ошиблась…

«Вот этот», – прошептал тайный голос.

«Пансулла?»

«Да. Его дыхание оскорбляет меня».

Всегда готовый воспользоваться слабостью, круглолицый консул воспользовался своим преимуществом.

– Все, о чем мы просим, святейшая императрица, – это инструменты для исполнения твоей воли…

Мать пристально посмотрела на него, а потом нервно оглядела собравшихся. Казалось, правительница вздрогнула от серьезности их взглядов. Наконец она устало, капитулируя, махнула свободной рукой.

– Почитай саги… – начала Эсменет, не дыша, и сделала паузу, чтобы придать своему голосу твердость. – Почитай саги, историю Первого Апокалипсиса, и спроси себя: «Где же боги? Как Сотня может это допустить?»

Маленький мальчик мог видеть хитрость за манерами и словами своей матери. Молчание овладело Императорским Синодом, так велика была сила ее вопроса.

– Телли… – сказала императрица, указывая на свою дочь, которая сидела рядом с ней в нелепой замысловатой одежде. Ужасно худая, она была похожа на птицу, застрявшую между слишком большим количеством крошек и невозможностью выбирать. – Скажи им, что говорят последователи школы Завета.

– Боги… они конечны, – объявила Телиопа слишком сильным для голодной угловатости ее тела голосом. – Они могут постичь только конечную до-долю существования. Они постигают бу-будущее, конечно, но с позиции, которая их ограничивает. Не-Бог обитает в их слепых пятнах, следует по пу-пути, о котором они совершенно не подозревают… – Она повернулась, переводя взгляд с одного мужчины на другого с нескрываемым любопытством. – Потому что он и есть забвение.

Мать положила свою руку поверх руки Телли в легкомысленном жесте благодарности. За панелями своей ложи молодой принц Империи сильно поранил ногтями ладони, сжимая кулаки.

«Она любит меня еще больше!» – подумал он.

«Да, – согласился голос, – она любит тебя больше».

Императрица заговорила с новой уверенностью:

– Есть мир, милорды, скрытый мир, мир теней, который боги не могут увидеть… – Она переводила взгляд с одного консула на другого. – Боюсь, теперь мы ходим по этому миру.

Ее встретила стена недоуменных взглядов. Даже Пансулла, казалось, растерялся. Кельмомас чуть не запищал от радости, так он гордился своей матерью.

– А Сотня? – прохрипел старый Тутмор, консул короля Хога Хогрима Се Тайдонна, и глаза его наполнились неподдельным страхом. Вслед за ним послышались встревоженные голоса.

Эсменет одарила всех кислой улыбкой.

– Боги раздражаются, потому что, как и все души, они называют злом то, чего не могут понять.

Еще более изумленное молчание. Кельмомас поймал себя на том, что весело щурится. Почему кто-то должен бояться богов, было выше его понимания, не говоря уже о таких привилегированных и могущественных глупцах, как эти.

«Потому что они стары и умирают», – прошептал тайный голос.

Пансулла по-прежнему оставался в Щели. Теперь он стоял прямо под императрицей.

– Так… – сказал он, глядя на остальных стратегически пустым взглядом. – Значит, это правда? Боги… всемогущие боги… они против нас?

Катастрофа. Это был сильный удар по накрашенному лицу матери. Ее губы, как всегда в такие моменты, сжались в тонкую линию.

«Он оскорбляет меня… – ворковал голос. – Тот, толстый».

– Сейчас… – начала Эсменет, но остановилась, чтобы совладать с эмоциями в голосе. – Сейчас… Пансулла, настало время для заботы. Еретическое суеверие станет концом для всех нас. Теперь настало время вспомнить Бога Богов и его пророка.

Угроза была ясна – достаточно, чтобы вызвать еще один обмен шепотками в рядах присутствующих. Улыбаясь с сальной неискренностью, Пансулла опустился на колени. Он был таким большим и одет в такое цветастое платье, что казался скорее кучей белья, чем человеком.

– Ну конечно, святая императрица.

На мгновение ненависть матери ясно отразилась на ее лице.

– Смелее, Пансулла, – сказала она. – И ты тоже, верный Тутмор. Ты должен найти мужество не в Сотне, а, как учили Инри Сейен и мой божественный муж, в ее объединении.

Нансурский консул с трудом поднялся на ноги.

– В самом деле, императрица, – сказал он, разглаживая свои шелковые одежды. – Мужество… Конечно… – Он перевел взгляд на остальных. – Мы должны напомнить себе, что знаем лучше… чем боги.

Кельмомас с радостным визгом схватился за горло. Он так любил ярость своей матери!

«Мы еще никогда раньше не убивали таких толстяков».

– Не «мы», Кутиас Пансулла. Только не ты и уж точно не я. Твой святой аспект-император. Анасуримбор Келлхус.

Молодой принц Империи понимал, чего добивается его мать этими обращениями к отцу. Она всегда использует его в качестве подстрекателя. Всегда пытается раствориться в могуществе его имени. Но он мог также видеть, с какой-то детской хитростью, как это подрывает ее авторитет.

Тучный консул снова кивнул с преувеличенно дрожащим подбородком.

– Ах да-да… Когда культы подводят нас, мы должны обратиться к Тысяче Храмов. – Он поднял глаза, как бы говоря: «Как я мог быть таким дураком?», потом демонстративно повернулся к свободному месту Майтанета, а затем посмотрел на правительницу с притворным смущением.

– Но когда же мы сможем услышать самые мудрые слова нашего святого шрайи…

– Вести! – прозвучал внезапно громкий голос. – Вести, императрица! Самые ужасные вести!

Все глаза в Синоде обратились к фигуре, задыхающейся на пороге комнаты: гвардеец-иотиец, раскрасневшийся от напряжения.

– Святейшая императрица… – Гвардеец сглотнул, едва дыша. – Кианец – отвратительный разбойник, Фанайял!

– Что с ним такое? – требовательно спросила Эсменет.

– Он напал на Шайгек.

Кельмомас смотрел, как мать растерянно моргает.

– Но… он идет на Ненсифон… – В ее голосе послышались отчаянные нотки. – Ты имеешь в виду Ненсифон?

Гонец с внезапным ужасом покачал головой.

– Нет, святейшая императрица. Иотию. Он захватил Иотию.

Андиаминские Высоты были своеобразным отдельным городом, пусть и скрытым под переплетением крыш, с позолоченными залами вместо проспектов для процессий и запутанными жилыми кварталами вместо трущоб, пронизанных переулками. Между любыми двумя точками можно было проложить любое количество маршрутов, что позволяло жителям передвигаться по своему усмотрению. В отличие от отца, мать Кельмомаса почти всегда выбирала самый осторожный маршрут, даже если это делало путешествие вдвое длиннее. Хотя кое-кто мог бы подумать, что это еще один признак ее общей неуверенности, юноша знал обратное. Анасуримбор Эсменет просто презирала людей, падающих при ее появлении ниц.

Императорский Синод разошелся, и императрица повела свою небольшую свиту вниз, в аванзал, а затем повернулась, чтобы подняться по редко используемым лестницам и залам, которые тянулись вдоль восточного крыла дворца. Она вцепилась в руку Кельмомаса в слишком сильном отчаянии, которое он так обожал, и потянула его за собой, когда он замедлил шаг. Телиопа следовала за ней по пятам, а рядом с ней тяжело дышал лорд Биакси Санкас.

– Дядя Майтанет опять на тебя рассердится? – спросил Кельмомас.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что он обвиняет тебя во всем, что идет не так! Я ненавижу его!

После этих слов правительница стала игнорировать его, явно рассерженная.

«Обжора, – упрекнул его тайный голос. – Ты должен быть осторожен».

– Святейшая императрица, – произнес лорд Санкас в наступившей тишине. – Боюсь, что ситуация с вашим деверем становится невыносимой…

Кельмомас оглянулся на этого мужчину. Его можно было бы посчитать дедушкой Телли, таким он был высоким и стройным. Облаченный во все военные регалии – кидрухильскую церемониальную кирасу и пурпурный плащ отставного генерала – и чисто выбритый по старинке, он напоминал пожилого нансурца, которого Кельмомас так часто видел выгравированным или нарисованным в старых, оригинальных частях дворца.

– Фанайял в Шайгеке, – раздраженно ответила Эсменет. – Если ты не заметил, Санкас, у меня есть более неотложные дела.

Но патриция не так легко было заставить замолчать.

– Возможно, если бы вы поговорили с…

– Нет! – воскликнула императрица, поворачиваясь, чтобы посмотреть на своего спутника. Стена слева уступила место открытой колоннаде, которая выходила на восток и, в частности, на императорские владения. Менеанор темнел под солнцем на горизонте.

– Он не должен видеть моего лица, – сказала правительница более спокойно. Тень арки скрывала ее от талии до плеч, а нижняя часть ее платья мерцала светом, так что она казалась разделенной пополам. Кельмомас прижался лицом к теплой надушенной ткани. Она стала теребить его волосы, подчиняясь материнскому инстинкту. – Ты понимаешь, Санкас? Никогда.

– Простите меня, святейшая! – кастовый аристократ чуть не заплакал. – Это… это не было моим намерением – оскорбить вас…

Он неуклюже поплелся следом и словно наткнулся на какое-то зловещее подозрение.

– Святейшая императрица… – натянуто сказал он. – Могу я спросить, почему шрайя не должен видеть вашего лица?

Кельмомас едва не расхохотался вслух, спасая себя тем, что отвел взгляд в сторону, изображая скуку маленького мальчика. Поверх беспорядочного нагромождения крыш и строений он увидел вдалеке строй гвардейцев, проводивших учения в одном из прибрежных лагерей. С каждым днем прибывало все больше солдат, так много, что для него стало невозможно искать приключений старым способом.

– Телли, – послышался сверху голос матери. – Пожалуйста, не могла бы ты заверить лорда Санкаса, что я не шпион-оборотень.

Патриарх побледнел.

– Нет… Нет! – выпалил он. – Это уж точно нет…

– Мать не-не шпионка, – перебила его Телиопа.

Руки матери, да и вся она целиком, ускользнула от мальчика. Всегда помня о своем низком росте, императрица использовала вид за стеной как предлог, чтобы отойти подальше от надвигающегося на нее патриция. И теперь она посмотрела на Менеанор.

– Наша династия, Санкас, – это… сложный вопрос. Я говорю то, что говорю, по уважительной причине. Мне нужно знать, что у тебя достаточно веры, чтобы доверять этому.

– Да, конечно! Но…

– Но что, Санкас?

– Майтанет – это святой шрайя…

Кельмомас смотрел, как мать улыбается своей спокойной, обаятельной улыбкой, которая говорила всем присутствующим, что она чувствует то же, что и они. Ее способность выражать сочувствие, как он уже давно понял, была самым сильным ее качеством – а также тем, что больше всего заставляло его ревновать.

– Действительно, Санкас… Он – наш шрайя. Но факт остается фактом: мой божественный муж, его брат, решил доверить мне судьбу Империи. Почему так может быть, ты не задумывался?

Болезненно прищуренное лицо мужчины смягчилось от внезапного понимания.

– Конечно, святейшая! Ну конечно же!

Люди бросают жребий, понял принц Империи. Они рисковали временем, богатством, даже любимыми людьми ради тех великих личностей, которые, по их мнению, должны были принести победу. После того как жертва принята, нужно только дать им повод поздравить самих себя.

Вскоре после этого мать отпустила и Санкаса, и Телиопу. Сердце Кельмомаса заколотилось от радости. Снова, и снова, и снова она приводила его в свои покои.

Он был единственным! Снова и снова. Единственным!

Как всегда, они прошли мимо тяжелой бронзовой двери, ведущей в комнату Айнрилатаса, навострив уши. Старший брат Кельмомаса в последнее время перестал кричать – как в те времена, когда у него были свои бури и свои идиллии, оставив молодого принца Империи с тревожным ощущением, что его брат стоит в комнате, прижавшись щекой к дальней стороне двери и прислушиваясь к их приходам и уходам. Тот факт, что он никогда не слышал, чтобы Айнрилатас делал это, беспокоил его еще больше, потому что сам он очень любил слушать. Однажды Телиопа сказала ему, что из всех его братьев и сестер Айнрилатас в наибольшей степени обладал дарами своего отца, настолько сильно, что они постоянно подавляли его смертную оболочку. Хотя Кельмомас не завидовал Айнрилатасу из-за его безумия – он даже радовался этому, – он негодовал из-за такого расточительного расхода отцовской крови.

И поэтому Айнрилатаса он тоже ненавидел.

Рабы – телохранители матери выбежали из своих прихожих и выстроились в ряд по обе стороны зала, опустившись на колени лицом к полу. Императрица с отвращением прошла мимо них и сама распахнула бронзовые двери своих покоев. Кельмомас никогда не понимал, почему она не любит использовать людей – отец в таких случаях, конечно, никогда не колебался, – но ему страшно нравилось, что это давало им больше времени побыть наедине. Снова и снова он обнимал ее, целовал и обнимал, обнимал…

С тех самых пор, как он убил Самармаса.

Солнечный свет пробивался сквозь воздушный интерьер, заставляя ярко пылать белые паутинные занавеси. За балконами рос платан, темный на фоне яркого света, рос достаточно близко, чтобы в тени за переплетающимися листьями можно было разглядеть расходящиеся в разные стороны ветки. Сандаловое дерево наполняло воздух ароматом.

Подпрыгивая по роскошным коврам, принц Империи глубоко вздохнул и улыбнулся. Он обвел взглядом фрески Инвиши, Каритусаля и Ненсифона, а за рифленым краем угла увидел большое посеребренное зеркало в гардеробной матери и сундук с игрушками, с которыми он притворялся, что играет, когда она была занята. Сквозь подпертые двери в спальню мальчик увидел ее огромную кровать, мерцающую в темноте.

Вот так, подумал он, как думал всегда. Здесь он будет жить вечно!

Он предпологал, что Эсменет схватит его в объятия и закружит в пируэте. Мать, которая находит силу в потребности быть сильной для прекрасного сына. Мать, которая находит передышку в любви к прекрасному сыну. Она всегда обнимала его, когда была напугана и от нее буквально разило страхом. Но сейчас вместо этого она взяла его за руку, развернула к себе и сильно ударила по щеке.

– Не смей никогда так говорить!

Волна убийственной боли и ярости захлестнула его. Мама! Мама ударила его! И за что? За правду? Перед его мысленным взором мелькали сцены, как он душит мать ее собственными простынями, хватает Золотого Мастодонта, сидевшего на каминной полке, и…

– Но я действительно! – завопил он. – Я действительно ненавижу его!

Майтанет. Святой дядя.

Мать уже сжимала сына в отчаянных объятиях, успокаивала и целовала, прижимаясь к его щеке, залитой слезами.

Мамулечка!

– Тебе не следует, – сказала она, наклонившись к самому его уху. – Он же твой дядя. Более того, он – шрайя. Это грех – выступать против шрайи, разве ты не знаешь?

Кельмомас боролся с ней, пока она не прижала его к себе.

– Но он против тебя! Против отца! Разве это не гре..?

– Хватит. Хватит. Главное, Кел, чтобы ты никогда не говорил таких вещей. Ты – принц Империи. Анасуримбор. Твоя кровь – это та же самая кровь, что течет в жилах твоего дяди…

«Дунианская кровь… – прошептал тайный голос. – То, что возвышает нас над животными».

Как мать.

– Ты понимаешь, что я тебе говорю? – продолжала благословенная императрица. – Понимаешь, что думают другие, когда слышат, как ты выступаешь против своей собственной крови?

– Нет.

– Они слышат распри… раздор и слабость! Ты подбадриваешь наших врагов своими разговорами – понимаешь меня, Кел?

– Да.

– Мы пережили ужасные времена, Кел. Опасные времена. Ты всегда должен использовать свой ум. Всегда должен быть осторожен…

– Из-за Фанайяла, мама?

Эсменет крепко прижала ребенка к груди, а потом оттолкнула его.

– Из-за многих вещей… – Ее взгляд внезапно стал отсутствующим. – Смотри, – продолжила она. – Мне нужно тебе кое-что показать.

С этими словами правительница встала и, шелестя шелковым одеянием, пересекла спальню, остановившись перед фризом на дальней стене, где одно над другим громоздились изображения мифологических сюжетов.

– Твой отец возвел два дворца, когда перестраивал Андиаминские Высоты, – сказала Эсменет, указывая на солнце, косо светившее сквозь незастекленный балкон. – Дворец света… – Она повернулась, встала на цыпочки и наклонилась вперед, чтобы посмотреть на верхнюю панель мраморного фриза, а потом нажала на самую нижнюю звезду созвездия, которого Кельмомас никогда раньше не видел. Где-то в комнате что-то щелкнуло. Принц Империи буквально зашатался от головокружения, настолько поражены были его чувства. Мраморно-позолоченная стена просто отвалилась и устремилась вниз, вращаясь на идеальной центральной петле.

Свет просачивался в открывшийся черный проход лишь на несколько футов.

– И дворец теней, – закончила фразу Эсменет.

– Твой дядя, – сказала мать. – Я ему не доверяю.

Они сидели там, где всегда сидели, когда императрица принимала свое «утреннее солнце», как она это называла: на диванах, установленных в самом центре Священных Угодий между двумя высокими платанами. Высоко в голубом небе плыла тонкая вереница облаков. Императорские покои окружали их со всех сторон. Галереи с колоннами вдоль земли и веранды на верхних этажах, некоторые с развернутыми балдахинами, – все они образовывали широкий мраморный восьмиугольник, придававший Угодьям их знаменитую форму.

Телиопа сидела рядом с Эсменет на расстоянии, которое предполагало близость между матерью и дочерью, но на самом деле было результатом непонимания девочкой тех правил, которые регулировали близость. Ее лицо, как всегда, было бледным и осунувшимся – кожа натянулась на ее костях, как ткань палатки на колышках. На ней было что-то похожее на несколько роскошных мантий, украшенных цветастыми узорами, а также десятки брошек с драгоценными камнями, расположенных вдоль рукавов обеих рук. Тени деревьев колыхались вокруг нее, так что она казалась постоянно освещенной отраженным солнечным светом.

Ее мать, одетая только в утренний халат, выглядела просто и темновато по сравнению с ней – и оттого казалась еще более красивой. Кельмомас играл в соседнем саду. Мальчик начал строить стены и бастионы перепачканными пальцами – небольшой комплекс земляных сооружений, которые он мог уничтожить, но быстро остановился, когда обнаружил поток муравьев, ползущих от черной земли к выложенной синей плиткой дорожке. Их были сотни, и он начал казнить их, одного за другим, отрубая им головы ногтем большого пальца.

– Ч-что ты подозреваешь? – спросила его сестра сухим, как воздух, голосом.

Долгий вздох. Рука матери, потянувшаяся к ее усталой шее.

– Что он каким-то образом стоит за этим кризисом с ятверианцами, – ответила императрица. – Что он намерен использовать это как предлог для захвата Империи.

Из всех игр, в которые он играл, это была та, которую юный принц Империи любил больше всего: игра в то, чтобы постоянно быть в центре внимания своей матери, в то же время ускользая от ее внимания. С одной стороны, он был таким печальным маленьким мальчиком, опустошенным, страдающим от трагической потери своего брата-близнеца. Но он был всего лишь маленьким мальчиком, слишком маленьким, чтобы что-то понимать, слишком погруженным в свою игру, чтобы по-настоящему слушать. Было время, не так давно, когда она отослала бы его прочь во время подобных бесед…

Настоящих бесед.

– Понятно, – сказала Телиопа.

– Ты не удивлена?

– Я не уверена, что удиввление – это та страсть, которую я могу чувствовать, мать.

Даже наблюдая за происходящим со стороны, Кельмомас видел, что лицо Эсменет помрачнело. Маленький мальчик знал, что это беспокоило ее – как восполнить то, чего не хватало ее детям. Возможно, именно поэтому он не презирал Телиопу так, как эту шлюху, Мимару. Материнские чувства к Телли всегда будут загнаны в тупик неспособностью девушки ответить взаимностью на ее любовь. Но Мимара…

«Когда-нибудь, скоро… – прошептал тайный голос. – Она будет любить тебя так же сильно… Еще!»

– Ты совещалась с от-отцом? – спросила Телиопа.

Его сестра умела читать по лицам. Она должна была так же легко, как и он, увидеть смущенное горе матери. Неужели у Телли не хватает духу горевать и об этом? Кельмомас никогда ничего не мог прочесть в своей сестре. В этом она была похожа на дядю Майтанета – только безобидна.

Если бы мать когда-нибудь посмотрела на него такими глазами…

– Дальнопризыватели… – неохотно призналась мать. – Они ничего не слышали уже две недели.

Едва заметная вспышка ужаса осветила бледное лицо Телиопы. Возможно, она все-таки почувствовала удивление – такое же больное, как и ее сердце.

– Что?

– Не бойся, – сказала мать. – Твой отец жив. Великая Ордалия продолжает свое шествие. По крайней мере, в этом я уверена.

– Тогда… тогда что же случилось?

– Твой отец объявил запрет. Он запретил каждому магу, участвующему в Великой Ордалии, под страхом смертной казни вступать в контакт с любой душой в Трех Морях.

Кельмомас достаточно хорошо помнил свои уроки по заклинаниям Дальнего призыва. Главное условие контакта с кем-то во сне – точно знать, где тот человек спит. Это означало, что Великая Ордалия должна была связываться с ними, так как ее участники каждый день меняли свое положение.

– Он подозревает шпионов среди школ? – спросила Телиопа. – Это какая-то уловка, чтобы раскрыть их?

– Возможно.

Его сестра не любила смотреть людям в глаза, но в те редкие моменты, когда девочка удостаивала кого-нибудь взглядом, она делала это с особенной настойчивостью – как птица, ищущая крошки.

– Ты хочешь сказать, что отец тебе ничего не говорил?

– Нет.

– Он соблюдает свое собственное эмбарго? Мать… неужели отец бросил… бросил нас?

Молодой принц Империи перестал притворяться, что занят своей садовой игрой. Он даже затаил дыхание, так велика была его надежда. Сколько он себя помнил, Кельмомас боялся и ненавидел своего божественного отца. Воин-пророк. Аспект-император. Единственный истинный дунианин. Все туземные способности, которыми обладали его дети, только концентрировались и оттачивались в течение тренировок, длящихся всю жизнь. Если бы не требования его положения, если бы он не был просто постоянно появляющейся и исчезающей тенью, отец, несомненно, увидел бы тайну, которую Кельмомас хранил с самого детства. Секрет, который делал его сильным.

В сложившейся ситуации это был лишь вопрос времени. Он будет расти, как росли его братья и сестры, и он будет двигаться, как двигались его братья и сестры, от любящей опеки матери к суровой дисциплине отца. И однажды отец заглянет ему глубоко в глаза и увидит то, чего не видел никто другой. И в этот день, знал Кельмомас, он будет обречен…

Но что, если отец бросил их? А еще лучше – что, если он мертв?

«У него есть сила, – прошептал голос. – Пока он жив, мы не в безопасности…»

Мать подняла руку, чтобы вытереть с обоих глаз слезы. Это юный принц Империи понял. Вот почему она ударила его вчера! Вот почему толстый дурак Пансулла так легко поддразнил ее, и вот почему известие из Шайгека так встревожило ее…

«Если отца больше нет…» – осмелился прошептать тайный голос.

– Похоже на то, – сказала Эсенет надтреснутым голосом. – Боюсь, это как-то связано с твоим дядей.

«Тогда мы, наконец, в безопасности».

– Майтанетом, – сказала Телли.

Императрица с глубоким вздохом справилась со своими чувствами.

– Может быть, это… испытание. Как в басне о Гаме…

Кельмомас тоже помнил это из своих уроков. Гам был мифическим королем, который инсценировал собственную смерть, чтобы проверить честность своих четырех сыновей. Мальчику захотелось крикнуть об этом, чтобы хоть на мгновение погреться в лучах материнской гордости, но он прикусил язык. На краткий миг ему показалось, что сестра смотрит на него.

– Это не должно иметь никакого отношения к дяде, – сказала Телиопа. – Может быть, Консульт нашел какой-нибудь способ подслушать наш Дальний призыв…

– Нет. Это как-то связано с Майтанетом. Я это чувствую.

– Я редко могу понять отца, – призналась Телиопа.

– Ты? – воскликнула императрица с болезненным весельем. – Подумай о своей бедной матери!

Кельмомас рассмеялся именно так, как ей хотелось.

– Подумай об этом, Телли. Твой отец, несомненно, знает о росте вражды между нами, его женой и братом, так почему же он выбрал именно этот момент, чтобы связать нас друг с другом?

– Это просто или даже очень просто, – ответила Телли. – Потому что он считает, что лучшим решением будет то, которое вы найдете сами.

– Вот именно, – задумчиво сказала мать. – Почему-то он думает, что мое невежество поможет мне в этом…

Несколько мгновений Эсменет блуждала взглядом по разным точкам внутри Угодий, а потом с внезапным возмущением и отвращением покачала головой.

– Будь проклят твой отец и его махинации! – закричала она, и ее голос был достаточно громким, чтобы привлечь взгляды ближайших гвардейцев-пилларианцев. Она посмотрела на небо, и ее глаза закатились от чего-то похожего на панику. – Будь он проклят!

– Мама? – осторожно спросила Телиопа.

Императрица опустила голову и вздохнула.

– Со мной все хорошо, Телли. – Она бросила на дочь печальный взгляд. – Мне плевать на то, что ты думаешь, что видишь на моем лице…

Правительница замолчала, и на этих словах уголки ее рта опустились. Кельмомас затаил дыхание, так сильно он был настроен на вспышку страсти своей матери.

– Телли… – начала она, но потом заколебалась на несколько мгновений. – Можешь… Можешь ли ты прочесть его лицо?

– Дядино? Только у отца есть та-такая способность. У отца и…

– У кого?

Телиопа немного помолчала, словно взвешивая мудрость честных ответов.

– У Айнрилатаса. Он мог видеть… Помнишь, отец обу-обучал его какое-то время…

– Кого обучал отец? – воскликнул Кельмомас, как мог бы закричать ревнивый младший брат.

– Кел, пожалуйста, – откликнулась его мать.

– Кого же?

Эсменет показала Телиопе два пальца и повернулась к Кельмомасу. Она выглядела сердитой и в то же время обожающей.

– Твоего старшего брата, – объяснила она. – Твой отец надеялся, что, если он научит Айнрилатаса читать чужие страсти, тот сможет овладеть своими собственными. – Правительница снова повернулась к дочери. – Предательство? – спросила она. – Может ли Айнрилатас увидеть предательство в такой тонкой душе, как душа Майтанета?

– Возможно, мама, – ответила бледная девушка. – Но наст-настоящий вопрос, я думаю, не столько в том, сможет ли он, сколько в том, захочет ли.

Священная императрица всех Трех Морей пожала плечами. Усталое выражение ее лица выдавало страх, который постоянно терзал ее сердце.

– Мне нужно это знать. Что мы теряем?

Поскольку мать должна была присутствовать на специальных заседаниях со своими генералами, молодой принц Империи обедал в тот вечер один – ну, настолько один, насколько это возможно для такой души, как у него. Он был возмущен отсутствием Эсменет, хотя и понимал его причины, и, как всегда, мучил рабынь, которые прислуживали ему. Каждое оскорбление, которое он наносил им, на самом деле было направлено против матери.

Позже в тот же вечер он вытащил из-под кровати доску и продолжил работать над своей моделью. Поскольку предательство его дяди в тот день было так велико, мальчик решил поработать над храмом Ксотеи, монументальным сердцем храмового комплекса Кмираля. Он начал вырезать и обтачивать миниатюрные колонны, используя маленькие ножи, которые мать дала ему вместо законченной модели.

– То, что человек делает сам, – говорила она ему, – он ценит…

Безошибочно, ничего не отмеривая, он вырезал их – не просто идентичные друг другу, но и в совершенной пропорции к тем строениям, которые были уже завершены.

Кельмомас никогда не показывал матери эту свою работу. Он знал, что это будет беспокоить ее – его способность видеть какие-либо места только один раз, да еще и со скрытых в них углов, и все же охватывать их памятью, как могла бы запомнить увидевшая их издалека птица.

То, как отец охватывал мир.

Но еще хуже было то, что, если он покажет ей свой маленький город, это осложнит день, когда он, наконец, сожжет его. Ей не нравилось, как он сжигал вещи.

Жуки, подумал принц. Ему нужно было заполнить улицы своего маленького города насекомыми. Ничто не горит по-настоящему, решил он, если только оно не двигается.

Он подумал о муравьях в саду.

Он подумал о гвардейцах-пилларианах, патрулирующих Священные Угодья. Он даже слышал их голоса в вечернем бризе, когда они убивали долгие часы бессмысленной болтовней…

Он подумал о том, как бы ему было весело, если бы он прокрался к ним тайком, скорее тенью, чем маленьким мальчиком.

Он подумал о своих предыдущих убийствах. О единственном человеке, которого любил больше, чем свою мать, единственном и неповторимом: о таинственном человеке, которого он видел пойманным в ловушку в глазах умирающего. Бьющегося в конвульсиях, сбитого с толку, испуганного и умоляющего… больше всего умоляющего.