Воин

Вместо пролога. Когда умирает гвардия

Было уже восемь часов вечера, и земля щедро пропиталась кровью. Солнце, тонущее в облаках сгоревшего пороха, багровым комком ползло к горизонту. Армии уже не существовало. Исполины-жандармы[179] Мило, гвардейские егеря и уланы Лефевра-Денуэтта полегли на плато Мон-Сен-Жан от огня двадцати шести батальонов и шестидесяти пушек. Корпус Рейля почти в полном составе погиб у стен рокового замка Гугомон. Корпус Друэ д'Эорлона был расстроен и наполовину истреблен английскими гренадерами и серыми шотландцами. Шрапнель выкашивала и без того обескровленные полки, устилая примятую пшеницу грудами обезображенных трупов. Спереди были англичане Веллингтона[180], сзади подступали пруссаки Блюхера[181]. Груши так и не подошел.

Уже были исчерпаны все резервы. И тогда прозвучала уже ставшая великой фраза:

— Гвардию в огонь!

И гвардия пошла в огонь. Как шла не раз. Но в этот вечер все было иначе. С криками «да здравствует император!» гвардейцы шли навстречу вражеским батареям, навстречу бегущей армии. Они шли навстречу своей смерти. В этот день они уже не могли принести победу, они могли лишь умереть. Умереть, не посрамив своей чести и славы. Но разве этого мало?

«Ворчунам»[182] не дано было пробиться через шеренги английских каре, но они упорно шагали вперед, прокладывая себе путь ударами штыков — к тому времени они уже не имели патронов, — а армия бежала, бросив на произвол судьбы своего маленького капрала.

И вот их осталось лишь несколько сотен, быть может, триста или четыреста — седые, покрытые шрамами, с роскошными усами, смыкающимися с пышной черточкой бакенбардов. Здесь были те, кто били мамлюков у пирамид[183], австрийцев под Маренго[184], русских под Аустерлицем[185] и пруссаков под Иеной[186]. Здесь были те, кто помнили Эйлау[187], Сарагосу[188], Бородино, Березину[189] и Лейпциг[190]. То были богатыри, сражавшиеся со всеми армиями мира и побеждавшие их. Теперь им предстояло умереть, ибо они не знали, что значит сдаться.

Виктор Гюго, посвятивший битве при Ватерлоо девятнадцать глав в своих «Отверженных», потрясающе описал этот эпизод.

«Когда от всего легиона осталась лишь горсточка, когда знамя этих людей превратилось в лохмотья, когда их ружья, расстрелявшие все пули, превратились в простые палки, когда количество трупов превысило количество оставшихся в живых, тогда победителей объял священный ужас перед полными божественного величия умирающими воинами, и английская артиллерия, словно переводя дух, смолкла. То была как бы отсрочка. Казалось, вокруг сражавшихся теснились призраки, силуэты всадников, черные профили пушек; сквозь колеса и лафеты просвечивало белесоватое небо. Чудовищная голова смерти, которую герои всегда смутно различают сквозь дым сражений, надвигалась на них, глядела им в глаза. В темноте они слышали, как заряжают орудия; зажженные фитили, похожие на глаза тигра в ночи, образовали вокруг их голов кольцо, к пушкам английских батарей приблизились запальники. И тогда английский генерал Кольвиль — по словам одних, а по словам других — Метленд, задержав смертоносный меч, уже занесенный над этими людьми, в волнении крикнул: „Сдавайтесь, храбрецы!“, Камброн ответил: „Merde!“»

ДЕРЬМО!

Таков самый приличный перевод слова, брошенного Камброном торжествующим врагам. И великий писатель прав — быть может и впрямь это слово — «самое прекрасное, которое когда-либо было произнесено французом».

Крик доблести, побеждающей отчаяние. Короткое, смачное, мужское:

— Дерьмо!

Время продажно, оно склонно лакировать прошлое, украшая его красивой фразой, назиданием, благородным жестом. Спустя годы объявились свидетели, утверждавшие, что в то роковое мгновение Камброн выкрикнул вовсе не грязное мужицкое ругательство, а фразу, столь свойственную героическому велеречивому веку, когда русский генерал Багратион приветствовал неприятелей-французов, мерно шагающих под шквалом артиллерийского огня, криками «браво», а Веллингтон рукоплескал атакам кирасиров Делора, грозящих разрезать надвое фронт его армии.

То был век великих людей, а значит и великих фраз. «Солдаты, сорок веков смотрят на вас сегодня с высот этих пирамид!»[191]

И потому Камброн крикнул, наверно крикнул:

— Гвардия умирает, но не сдается!

По крайней мере, именно эти слова высечены на памятнике генералу Камброну, искалеченному при Ватерлоо и умершему тридцать лет спустя.

Так родилась легенда. Легенда об умирающей, но не сдающейся гвардии. Легенда об отважном генерале, плюнувшем перед смертью в лицо враждебному миру. Ведь побежденная Франция нуждалась в легенде. Ведь побеждаемый временем мир героев нуждался в ней еще более. Легенду пестовали. О ней писали историки и литераторы. Художник Шарле прославился, создав литографию, изображавшую Камброна, гордо отвергающего предложение сдаться. Размахивая саблей, генерал указывает на своих умирающих «ворчунов», и жест этот не менее красноречив, чем крик:

— Гвардия умирает, но не сдается!

Так родилась легенда…

Сам Камброн позднее утверждал, что не кричал этих слов, многие клялись, что слышали их. Разгорелся даже жаркий спор — не по поводу сказанного Камброном, а по поводу того, кому же все-таки принадлежит ставшая великой фраза. Нашлись очевидцы, свидетельствовавшие, что эти слова вылетели с предсмертным вдохом из уст гвардейского полковника Мишеля, пронзенного английскими штыками. Быть может.

Был ли это генерал Камброн, как считали все, или полковник Мишель, как утверждали его сыновья, — не столь важно; ведь эти слова пылали в сердце каждого гренадера. Важно то, что нашелся человек, крикнувший:

— Гвардия умирает, но не сдается!

Важно, что нашелся человек, противопоставивший неизбежному презрительное:

— Merde!

Важно, что гвардия умерла, но не сдалась. Она умерла, и ее смерть стала фактом.

Задумаемся лишь над одним: когда умирает гвардия?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять, что же такое гвардия.

Понятие гвардия родилось на заре человечества. Гвардией именовали отборные отряды воинов, личную дружину племенных вождей, а позднее деспотов. Свою гвардию имели и фараоны Египта, и владыки Ашшура, и кровожадные ассирийские цари. Это были лучшие бойцы, но, право, они не рвались умирать, а, напротив, жаждали жить, вкусно пировать и хорошо одеваться. Они были умелы в бою, нередко решая исход битвы. Они грозной стеною стояли у трона, олицетворяя могущество державы. Но они не умели умирать. И потому наш рассказ не о них.

Наш рассказ не о золотопанцирной преторианской страже римских цезарей, не о вельможных полках, блистающих великолепием амуниции на дворцовых смотрах, наш рассказ не о героях дворцовых переворотов и победителях жеманных сердец королевских фрейлин. О них пусть расскажет кто-нибудь другой.

Драгоценные одежды, золоченые шлемы, серебряные копья — так выглядели бессмертные — мишурная гвардия восточных владык. Она долгие годы казалась непобедимой, пугая врагов своим грозным видом и надуманной славой, но спасовала пред тремя сотнями спартиатов, которых научили умирать, но позабыли научить отступать.

Верно, в этот миг родилась настоящая гвардия, гвардия духа, гвардия чести. Их было немало, воинов, ставивших честь превыше всего. И не всегда их величали гвардейцами, но они были ими.

Спартиаты Леонида и священный отряд Эпаминонда, гетайры Александра Великого и десятый легион божественного Юлия, рыцари Круглого стола и сербы Лазаря, витязи русича Святослава и гусары Собесского[192], швейцарские наемники и мальтийские иоанниты[193], чудо-богатыри Суворова и потрясшие мир «ворчуны» Наполеона.

Наверно, мы не упомянули о многих — о несгибаемых шотландских горцах и ополченцах московского князя Дмитрия, о воинах Роланда и «железнобоких» Кромвеля[194], о революционных солдатах Клебера[195] и ландштурмовцах Блюхера.

Наверно следует сказать и о героях Шипки, и о «Варяге», и об отважных бельгийцах, целых три недели сдерживавших «паровой каток» кайзеровской армии, и о «Шангорсте» и «Гнейзенау» фон Шпее[196]. Наверно, хотя это был другой век.

Гвардия, что бы ни двигало ею: защита очагов, рыцарский гонор, воинское братство, алчность, но прежде всего была честь. Гвардейцы не оставили потомкам пышных памятников и дворцов, они оставили большее — великую память, которая определяет историю.

Итак, почти бесспорно, что родиной гвардии была Спарта, воистину — государство-гвардия. Героями не рождаются, героев воспитывают. В Спарте воспитывали героев. Здесь нельзя было не быть героем. Идущему на битву спартиату давали щит и он мог вернуться либо с ним, как победитель, либо на нем — бездыханный, несомый верными, разгромившими врагов друзьями. Бросивший щит переставал быть спартиатом. Он уже не принадлежал к особой касте воинов — эллинской гвардии.

Гвардия вызывала восхищение. Ею восторгались. В ее честь слагали гимны. Спартиаты эпохи Фермопил в сознании эллина уподоблялись титанам, великим героям. И это поклонение влияло порою сильнее мужества. В те подленькие мгновения, когда подступал липкий страх, спартиат вспоминал, что он герой, духом и доблестью подобный богоравным предкам. А разве вправе богоравный герой оборачиваться к врагу спиною? И потому спартиаты отказывались оставлять поле битвы ради спасения жизни. Век славы Спарты был веком славы Эллады.

Однако древние верно заметили — sic transit gloria mundi.[197] Любая слава становится ничем, если ее не подтверждать ежедневным делом. Спартанская гвардия растворилась в межэллинских склоках, ее поглотил золотой дождь, затмивший очи геронтов. С закатом гвардии начался закат Эллады. Закат этот был прекрасен, верно, многие народы позавидовали б такому закату, но все же это был закат, за которым последовала ночь. Был, правда, короткий всплеск — десятилетие славных побед Эпаминонда. Триста воинов, спаянных божественной дружбой — они дрались не ради наживы, не ради себя, даже не ради отечества, а во спасение истекающего кровью побратима. Немудрено, что они одерживали победы. Но при этом их осеняла слава непобедимого Эпаминонда. Когда великого беотарха не стало, фиванская гвардия канула в небытие.

Потом были гетайры — «друзья» Александра Великого. Знатные родом, они были бесстрашны в битвах. Их было совсем немного, несколько сот, быть может, тысяча. Птолемей, Лисимах, Селевк, Пердикка, Гефестион, Филота, Парменион. Но натиск гетайров сокрушал огромные армии. И были десятки сражений. И были великие победы при Гранике, Ипсе, Гавгамелах. И были потери. Одни «друзья» погибли в схватках, других засосало болото заговоров. Оставшиеся объявили себя диадохами[198] и разорвали великую империю в клочья.

Десятый легион никогда не именовался Юлием гвардией. Но Цезарь направлял его в самые опасные места, и значит считал таковой. Триарии[199] десятого легиона имели шрамы, полученные в схватках с гельветами, бельгами, германцами, авернами, карнутами, эдуями[200], они помнили Фарсал, Тапо, Мун[201]. Десятый легион был детищем Юлия, бывшего в свою очередь его душою. Гвардия перестала существовать, когда умерла душа, пронзенная кинжалами Брута и Кассия. И появились преторианцы, эти янычары античности, чья доблесть заключалась лишь в низвержении и возведении на престол цезарей.

Рыцари Круглого стола превратились в прекрасную легенду. И Ланселот обречен вечно биться с драконом, драконом вечным и неумирающим. А франкские витязи Роланда полегли в ущелье под ударами кривых баскских мечей, и отважные сербы Лазаря устлали телами Косово поле[202].

Ушла в небытие языческая дружина Святослава, укрощенная не ромейским копьем, но крестом. Удалые шляхтичи Собесского променяли честь на разгул и гонор.

Но возвратимся на несколько шагов назад, в раннее средневековье — эпоху могущества арабов и викингов. Норманнские драккары сотрясали мир от Алжира до Шотландии, от северной Руси до Северной Америки, которая была в ту пору еще не Америкой, а Terra incognita[203]. Норманны предали разорению земли франков, германцев, Италию, Сицилию, Испанию, Португалию. «A buroxe North Mannorum libera nos, Domine!»[204] — молила цепенеющая от ужаса Европа при появлении хищных драконьих носов. Норманны отличались неистовством и жестокостью, но самыми неистовыми были берсеркиры, смеявшиеся в лицо смерти. Да, они желали умереть, но лишь ради того, чтобы жить. Жить в прекрасной Валгалле. Дети Одина искали не смерти, они искали спасенья в смерти. Прыгая с мечом в толпу врагов, берсеркиры кричали от счастья, веря, что избегли ужаса Хеля, а умирая, искали в небе прекрасных Валькирий.

Рай ждал и воинов-мусульман. Но исступление викингов было сродни чести, героизм мусульман был религиозным фанатизмом, ибо муджахеддины[205] верили в бога, а викинги более в меч. И те, и другие не были гвардейцами. Они не боялись смерти, но за их спиной был рай. За спиной же спартиатов были отчизна, родина, Тартар и честь.

Четыре века швейцарские наемники были опорой многих государей Европы. Они воевали за деньги, но отрабатывали их столь добросовестно, что сокрушали тех, кто воевал за славу. Крохотный отряд швейцарцев защищал несчастного французского короля даже тогда, когда от него отреклись народ, дворянство и войско. Это была гвардия, честно отрабатывающая свои деньги. Она перестала существовать в то мгновение, когда умерло наемничество и появились национальные армии.

Пришел век великих революций, войн и потрясений. Век гигантской бойни за обладание миром. Век императоров и полководцев. Век краткий и грозный. Век, вместивший в себя бесчисленное множество сражений. Это был век великой гвардии. Это был век ее смерти.

Бассано, Холлабрунн, Аустерлиц, Иена, Ауэрштадт, Прейсиш-Эйлау, Фридланд, Сарагоса, Асперн, Ваграм, Смоленск, Бородино, Малоярославец, Красный, Березина, Бауцен, Кульм, Кацбах, Лютцен, Шампобер, Ла-Ротьер, Лан, Бриен, Дрезден, Лейпциг, Линьи…[206]

Сотни тысяч отважных воинов сложили свои головы в этих кровавых битвах.

И, наконец, было Ватерлоо, небольшая деревенька южнее Брюсселя, вошедшая своим названием в истории лишь благодаря тому, что в ней размещалась штаб-квартира Веллингтона. Победи Наполеон, и это сражение назвали бы битвой при Бель-Альянсе. Но он проиграл и потому:

ВАТЕРЛОО.

Год 1815-й, месяц июнь, восемнадцатое.

В этот день полегли старые «ворчуны» Наполеона. Они умерли потому, что в этот день умирали все. В этот день умерли жандармы Делора и Ватье, егеря Лефевра-Денуэтта, драгуны Сомерсета и гвардейские роты Кука. В этот день умерли серые шотландцы и молодая гвардия Дюгема. В этот день умерла гвардия, ибо ее век ушел. На смену доблести и отваге, мечу и штыку шли стратегия Клаузевица и Мольтке[207], коническая пуля и ракета. Уходил человек, приходили люди.

Гвардию убило вовсе не Ватерлоо. Под Ватерлоо погибли гвардейцы, может быть, лучшие из лучших, но не гвардия. Ее палачами стали паровоз и бульварные газеты, блюминги и парламенты, линкор и сытое общество. Ее похоронили феминистки и коммунисты, спикеры, квакеры, теософы, лейбористы, общества милосердия. Ее похоронили ханжество и паточное благополучие. Ее похоронило само время.

Гвардия могла бы сдаться на милость победителей и стать занятным, вызывающим добрую усмешку анахронизмом, вроде английской монархии или диснейлендовских призрачных замков, но она предпочла умереть, оставив материальному миру лишь пышную мишуру униформы, высохшую оболочку мертвого тела.

Моряки «Варяга» и «Шангорста» еще тянули свою предсмертную песню:

Но гвардия уже умирала, и в ее агонии был слышен вопль Камброна.

Гвардия умирает, но не сдается!

Так было всегда. Ведь величие гвардии не в медвежьих шапках или серебряных щитах. Ее величие в скромных обелисках, установленных в Фермопилах и на Бородине, под Левктрами[208] и Ватерлоо. Ее величие в подвиге русского гусара Мелиссино[209] и в двадцати пяти ранах Ланна[210], скончавшегося от двадцать шестой. Оно в кратком слове «merde», выкрикнутом пред дулами вражеских пушек.

Так когда же умирает гвардия?

Тогда, когда нельзя сделать шаг назад, потому что на кону жизни друзей, итог сражения, судьба отечества, когда на кону честь. Гвардия умирает всегда. Ведь она подобна Ланну, гневно восклицающему: «Гусар, который не убит в тридцать лет, — не гусар, а дрянь!»

Поле Аустерлица было снежным от белых колетов павших русских кавалергардов. Они должны были спасти отступающую армию и выполнили свой долг. Волна прекрасных в своем бесстрашии всадников ринулась прямо на дула вражеских пушек и шеренги каре. Их было восемьсот. Почти все они пали на поле битвы. «Учитесь умирать!» — воскликнул Наполеон, оборачиваясь к своим генералам. А император понимал в этом толк. Он и сам семь и десять лет спустя будет бросать своих великолепных кирасиров на верную смерть. На смерть ради победы. Меднобронные гиганты без колебаний пошли на нее и умерли: одни на Курганной высоте[211], другие — на плато Мон-Сен-Жан.

Но истинный, сверхчеловеческий дух гвардии проявляется, когда речь идет о чести. И тогда триста спартиатов отказываются покинуть Фермопилы, а каре Камброна шагает прямо на дула неприятельских орудий.

— Merde!

Гвардия дала ответ врагам и дальше была смерть.

«В ответ на слово Камброна голос англичанина скомандовал: „Огонь!“ Сверкнули батареи, дрогнул холм, все эти медные пасти изрыгнули последний залп губительной картечи; заклубился густой дым, слегка посеребренный восходящей луной, и когда он рассеялся, все исчезло. Остатки грозного воинства были уничтожены, гвардия умерла. Четыре стены живого редута лежали неподвижно, лишь кое-где среди трупов можно было заметить последнюю судорогу. Так погибли французские легионы, еще более великие, чем римские легионы. Они пали на плато Мон-Сен-Жан, на мокрой от дождя и крови земле, среди почерневших колосьев, на том месте, где ныне, в четыре часа утра, посвистывая и весело погоняя лошадь, проезжает Жозеф, кучер почтовой кареты, направляющейся в Нивель».

Придите к Букингемскому дворцу полюбоваться на печатающих шаг красавцев в высоких медвежьих шапках. Они великолепны. В них величие и гонор трехсотлетней империи. Но это не гвардия, это лишь раскрашенные манекены. Гвардия умерла. Но не сдалась.

И вновь Гюго. Что делать! Никто не мог описать апокалипсис Бородина лучше Толстого, никто не смог дать более впечатляющую картину Ватерлоо, чем Гюго.

«Весь день небо было пасмурно. Вдруг, в тот самый момент, — а было восемь часов вечера, — тучи на горизонте разорвались и пропустили сквозь ветви вязов, росших вдоль нивельской дороги, зловещий багровый отблеск заходящего солнца. Под Аустерлицем оно всходило».

Было восемь часов вечера. Призраки умершего мира шли в свой вечный бой…

1. Последний месяц лета

Листва на деревьях пожелтела, а плоды налились соком. День еще был огненно-жарок, но ночи уже стали прохладны. Шел месяц метагитнион[212], последний месяц лета. Посланники эллинских городов, решивших встать с мечом против восточных варваров, встретились на Истме. Здесь были спартиаты, афиняне, коринфяне, тегейцы, сикионцы, трезенцы, аркадцы, эпидаврийцы, флиунтцы, эритрейцы, халкидяне, левкадцы, эгинцы, микенцы, тиринфяне, ампракисты, гермионяне, палейцы, мегарцы, феспийцы, потидейцы, анактории, платейцы, стирейцы. Собравшиеся были едины в своей решимости драться, споры велись лишь по поводу того, где быть решающей битве. Дорийцы, которых волновала судьба родных городов, настаивали на том, чтобы встретить врага на Истме, достаточно хорошо укрепленном для оборонительного сражения. Против подобного плана выступали афиняне, эгинцы, халкидяне и эритрейцы, резонно указывавшие, что в этом случае подвергнутся разорению их земли. Они требовали дать битву в Фокиде или Локриде, не допуская врага в среднюю Элладу. Из пелопоннеских посланцев это требование поддерживали лишь Леонид и Гилипп. Прочие во главе с Леотихидом яростно возражали. Полемарх Евенет, ярый сторонник сражения на Истме, не скрывал своего настроения.

— Перешеек — вот единственная гарантия того, что нам не ударят в спину! — горячась, кричал он. — Допустим, мы согласимся с афинянами и пошлем войско в Фокиду, но кто поручится, что беотийцы, которые спят и видят себя слугами мидийского царя, не ударят нам в спину! — При этих словах платейцы и феспийцы бурно запротестовали, но Евенет не обратил на них ни малейшего внимания. — И тогда мы окажемся между двух огней, как это случилось в Фессалии…

Сделаем маленькое отступление, чтобы пояснить, что же произошло в Фессалии. Чуть более месяца назад по просьбе нескольких фессалийских полисов, решивших сопротивляться нашествию варваров, им в помощь было отправлено десятитысячное войско во главе с Евенетом. Оно заняло узкий проход между Олимпом и Оссой, преградив варварам путь в Элладу. Однако простояв здесь несколько дней, эллины по приказу Евенета возвратились к Истму. Свое решение полемарх объяснял тем, что получил сведения о заговоре фессалийских аристократов, которые, как он уверял, лишь ожидали удобного момента, чтобы нанести эллинам удар в спину. Злые языки поговаривали, что на самом деле спартанского полководца смутили рассказы царя Македонии Александра о несметных полчищах мидян. Как бы то ни было, Евенет отступил, обвиняя фессалийцев в подлых замыслах. Теперь он пытался навесить ярлык предателей и на беотийцев.

Ни для кого не было секретом, что в беотийских полисах сильны панические настроения, искусно подогреваемые враждебными к афинянам аристократами. Херонея, Фивы, Орхомен, Левктры намеревались дать мидянам землю и воду. Однако многие беотийцы были полны решимости драться против восточных варваров. Потому Леонид вступился за них.

— До этого времени ты рисковал получить всего один удар — в спину от мидян, когда как трус бежал из Фессалии, — бросил он полемарху.

Евенет позеленел от злобы, но возразить не решился. Леонид заговорил вновь, убеждая собравшихся в необходимости решительных действий. Он приводил доводы, с которыми трудно было спорить, говорил об уязвимости Пелопоннеса с моря, напоминал о том, как слабеет воинский дух тех, кто из трусости отдали на поругание родную землю, и о том, что, проявив нерешительность, пелопоннесцы тем самым оттолкнут от себя те эллинские полисы, которые в данный момент колебались, не решив еще, чью сторону занять.

В конце концов эллины порешили ждать варваров в Фермопилах. Отряд Леонида и треть войска Евенета отправлялись в Фокиду сейчас же, остальные ополчения должны были присоединиться к ним чуть позже. Одновременно с авангардом армии выступал и эллинский флот под командой спартиата Еврибиада и афинян Фемистокла и Ксантиппа. Скрепив договор взаимными клятвами, посланцы поспешили отбыть в родные города. Перед тем как отправиться в путь, Леонида посетил архонт Фемистокл.

Афинянин застал царя упражняющимся с мечом. При появлении Фемистокла спартиат хотел прекратить поединок, но архонт протестующе махнул рукой, словно говоря: продолжайте.

Леонид не стал спорить. Он кивнул Евриту, который в этом походе был наперсником и телохранителем царя, и они двинулись навстречу друг другу. В руке у Еврита был акинак, подаренный акрагантским мудрецом, Леонид был вооружен мечом, напоминавшим ксифос, но только более длинным и тяжелым. Противники сошлись и начали стремительную игру. Клинки блестели в их руках, словно звонкие молнии. Спартиаты рубили, кололи, парировали удары. Несмотря на массивное телосложение, оба бойца передвигались с замечательной быстротой. Но если на стороне Еврита была молодость, то стремительность движений царя не поддавалась объяснению. Вдобавок он владел огромным количеством разнообразных приемов — выпадов, уходов, блокирующих ударов. На глазах Фемистокла он трижды поразил своего противника, нанося удары плашмя, но с немалой силой. На плече, груди и бедре Еврита появились кровавые полосы. Но и он в свою очередь не остался в долгу, зацепив и без того сплошь иссеченную шрамами руку Леонида. Бой был завершен весьма эффектно. Дождавшись очередной атаки своего противника, царь внезапно бросил меч на землю и поймал руку Еврита в стальные клещи пальцев. Затем громадное тело воина взвилось в воздух и перелетело через голову Леонида. В следующее мгновенье царь сидел на спине Еврита, приставив к затылку юноши его же собственный меч. Фемистокл поаплодировал, с изумлением отметив, что еще ни разу не видел подобного приема. Примерно о том же подумал и Еврит. Поднявшись с земли, он пробурчал:

— Так не сражаются.

Царь усмехнулся.

— А жаль. Владей ты подобными приемами, и тебе не были б страшны даже десять врагов, вооруженных копьями. — Еврит почесал ладонью голову и не нашелся, что сказать. — Ладно, иди, — велел Леонид. — Смажь царапины и готовься в дорогу. Мы выступаем.

Юноша, не прекословя, пошел к дому. Дождавшись, когда он скроется за углом, афинянин подошел к Леониду.

— Итак, царь Спарты с ничтожным отрядом воинов намеревается преградить путь врагу.

— Почему же с ничтожным? — спросил Леонид, рассматривая царапину на руке. Он нагнулся, сорвал лист подорожника и, послюнявив, прилепил к поврежденному месту; затем с едва заметной усмешкой взглянул на Фемистокла. — Если все эллины поспешат выполнить свои обещания, не пройдет и пятнадцати дней, как у Фермопил соберется огромное войско.

— А если не поспешат?

— Тогда я встречу врага со своими тремястами спартиатами.

— Но ведь это слишком мало!

— Для того дела, на которое мы идем, даже слишком много.

Этот спокойно сказанный ответ, равный признанию, слегка ошеломил Фемистокла. Архонт погладил рукой небольшую окладистую бороду, исподлобья взглянул на спартиата и спросил:

— Я слышал, спартиаты намереваются праздновать Карнеи?[213]

— А мне сказали, что афиняне не отменили Олимпийских игр! — не остался в долгу Леонид.

— Афиняне — безумцы, — признался Фемистокл. — Они надеются на чудо, не понимая, что пришло время творить чудеса самим. Выходит, мы все дружно подставляем тебя, царь, с твоими воинами на верную погибель?

— Выходит.

— И ты так спокойно говоришь об этом? — после небольшого замешательства поинтересовался афинянин.

— А что, я должен визжать от восторга?

Фемистокл не нашелся что ответить. Голубые глаза царя усмехались.

— Я вижу, афинянин, совесть мучает тебя. Успокой ее. Ты ни в чем не виновен. Даже пожелай ты встать в наши ряды с копьем в руке, это принесло бы лишь вред Элладе. Ты нужен на море, где спартиаты робки и нерешительны. А осуждать этих людей… — Леонид пожал могучими плечами, на которых еще не высохли капельки пота. — Никому не хочется спешить умирать, архонт. Даже несколько дней, отнятые у смерти — огромная жизнь. Ситуация требует НАШЕЙ смерти. Красивой смерти. Эта смерть докажет робким, что не стоит бояться ее. Я верю, что эллины не посрамят доблестной памяти братьев, которые предпочли смерть позору.

— Меня ужасает твое спокойствие, спартиат.

— Это спокойствие спартиата, спокойствие воина. Смерть не заслуживает того, чтоб пред ней ползали на коленях. И потому львы всегда умирают стоя.

Афинянин кивнул. Леонид отсалютовал ему блестящим клинком.

— Прощай, архонт! И когда придет твоя смерть, встреть ее стоя!

Фемистокл возвращался в Афины и в голове его звучали слова: «Встреть ее стоя».

Через день он уже стоял на палубе судна, державшего путь к берегам Эвбеи.

Повелителя Парсы распирало от самодовольства.

— Артабан, меня удивляют эти эллины. Сдается, что переправа через Геллеспонт была самой трудной частью этого похода.

— Великий царь прав, Геллеспонт оказался единственным достойным противником. — Хазарапат чуть склонил голову и дернул за уздцы, заставляя своего коня идти в ногу с белым жеребцом Ксеркса.

Этот краткий разговор произошел на въезде в Ларису, очередной эллинский город, давший воду и землю. Уже покорились и принесли клятву на верность Ферма и Пелла, Эгия и Питна, Берроя и Метона, Гераклея и Дион. Парсийское войско прошло через Фракию, Македонию и вышло на фессалийскую равнину, не встретив даже ничтожного сопротивления. Землю Эллады не окропила кровь ни одного парса или мидянина. Погибло лишь несколько эфиопов, насильничавших над женщинами в одном из прибрежных селений. Одного из них убили местные жители, еще с десяток были казнены по приказу Артабана, как, впрочем, были удавлены и эллины, дерзнувшие поднять меч на завоевателей. Этот поход скорей напоминал обычную прогулку по сатрапии.

Парсы преисполнились величайшего презрения к эллинам. Вельможи брезгливо поглядывали на склоняющих головы городских старейшин и с презрением восклицали:

— Нам обещали львов, а мы встречаем зайцев!

Насмехались над Демаратом, бывшим тут же, в царской свите. Ведь он и никто другой утверждал, что эллины грудью встанут на защиту родных очагов.

— Эй, Демарат! — кричали вельможи. — Где твои герои? Уж не они ли?

Парсы со смехом указывали на понуро плетущихся фракийцев, долопов, бригов и македонян, по повелению царя присоединившихся к великому войску. Демарат был спокоен.

— Герои ждут нас впереди, — бесстрастно отвечал он.

— Надеемся, они не забыли приготовить нам вкусный ужин и теплую постель!

— Ужин будет кровав, а постель — жестким камнем.

Оскорбленные парсы рычали, с трудом удерживаясь от желания схватиться за рукоять меча. О, как хотелось надменным ариям снести голову дерзкому эллину! Но они понимали, что Демарата не стоит трогать. К нему благоволил царь, он был доверенным лицом Мардония. Поговаривали, что получив в управление покоренную Элладу, Мардоний намеревается вернуть изгнаннику царский престол, а возможно даже поручить ему управлять всем Пелопоннесом. Поэтому вельможи ограничивались бранными словами.

Уже пришло время жатвы, когда парсы вступили в земли пеласгов. На границе Пирии и Пеласгиотиды их ждали делегации Ларисы, Ганна и Фер. Ксеркс милостиво допустил послов к своим стопам и выслушал их. Пеласги, как и прочие, дали землю и воду, моля о пощаде. За добрую весть послы были вознаграждены и отправлены восвояси, чтобы подготовить достойную встречу войску. Передохнув, мидяне последовали за ними и через три дня достигли одного из прекраснейших городов Эллады — Ларисы. Войско стало лагерем у городских стен, Ксеркс в сопровождении свиты и первой тысячи церемонно въехал в город. Здесь парсов ждали низкие поклоны, заискивающие улыбки и накрытые столы. Царь принял именитых горожан, пообещав им приструнить чернь, после чего соизволил отобедать. За трапезой он беседовал с Артабаном, Мардонием и македонским царьком Александром. Последний изрядно потешил Ксеркса рассказом о том, как перепугалось эллинское войско, посланное в Фессалию, узнав о приближении мидян.

— Едва я сказал им, что видел передовые отряды войска великого царя, они бежали как последние трусы! — кричал македонянин.

— Как последние трусы! — с хохотом повторял царь.

Одарив рассказчика золотой чашей, Ксеркс пожелал отправиться спать. Он переел и изрядно выпил, сон его был беспокоен.

Наутро царь узнал, что Артабан его именем объявил о том, что дает воинам день отдыха. Хазарапат был столь любезен, что соизволил объяснить своему повелителю причину досадной задержки. По его словам, необходимо было дождаться прибытия флота, замешкавшегося из-за встречных ветров в гавани Фермы. Чтобы не скучать, Артабан посоветовал царю устроить конное состязание между самыми быстрыми парсийскими конями из царских конюшен и славящимися на всю Элладу фессалийскими скакунами. Ксеркс ухватился за эту идею, он был охотником до подобного рода развлечений. Оказалось, что предусмотрительный царедворец уже обо всем позаботился. Кони были приведены с пастбищ, бессмертные с вечера готовили место для скачек. Царь испытал ледяной страх, чувствуя себя беспомощной игрушкой в руках Артабана, но виду не показал и даже милостиво улыбнулся.

Состязание должно было проходить в пойме Пенея, поросшей сочной влажной травой. На специально сооруженном помосте, прикрытом от солнечных лучей пологом из плотной ткани, был установлен царский трон. За троном разместились родственники царя и самые первые вельможи. Здесь были Отан, Арсам, Арсамен, Гобрий и Ариомард. Здесь же стояли Артафрен, Гидарн и Мегабиз. Чуть дальше разместились цари и правители покоренных эллинских народов, на чьих лицах блуждали заискивающие улыбки. По правую руку от царя встали Артабан и Мардоний, по левую — верный пес сотник Дитрав, ни на мгновенье не расстающийся с обнаженным мечом. По обе стороны помоста колыхались серебряные копья бессмертных.

Солнечное утро, влажный ветерок, приятно охлаждающий кожу, радующая взор яркая речная зелень — все это способствовало хорошему настроению царя. Сегодня он был щедр и великодушен как никогда. Подозвав к себе наездников, Ксеркс объявил им, что победитель получит серебряное блюдо с царским именем, а также любую лошадь из тех, кто будет участвовать в скачках. Наездники, среди которых были шесть эллинов, пали на колени и облобызали землю, славя щедрость владыки Парсы. Изобразив улыбку, Ксеркс приказал начинать.

Вспрыгнув на лошадей, всадники подъехали к помосту и замерли, ожидая приказа царя. Ксеркс выдержал небольшую паузу, затем привстал и, махнув рукой, прокричал что-то нечленораздельное. В тот же миг наездники ударили пятками по бокам скакунов и те стремительно помчались вперед. Стройная линия мгновенно распалась, превратившись в короткий ломаный клин. Вскидывая копытами комья влажной земли, лошади в бешеном галопе неслись вдоль реки. Вскоре они уже были едва различимы. Вельможи до боли в глазах всматривались вдаль и наперебой сообщали царю:

— Впереди парсийский жеребец каурой масти! — утверждал первый.

— Да ты что! Первым скачет Белое солнце! — говорил второй.

— Вы оба слепцы! Всех опередил вороной! — громко вопил третий.

Царь внимал этим крикам с натянутой улыбкой.

Тем временем всадники доскакали до столбов, вкопанных в землю на расстоянии пятнадцати стадий от помоста. Нестройной цепочкой обогнув их, соперники устремились в обратный путь. Они становились все более различимы, и вскоре уже можно было судить о том, кто возглавляет скачку. Впереди несся великолепный пепельный конь фессалийской породы. Высоко вскидывая копыта, он буквально пожирал расстояние, с каждым мгновением приближаясь к победе. Следом за фессалийцем скакали несколько парсийских коней, среди них любимец царя каурый жеребец по кличке Благая весть. Зрители волновались и кричали, подбадривая наездников и коней. Гистасп, проведший немало времени среди диких скифов, пронзительно свистел. Но соревнующиеся не нуждались в понукании. Они и так старались изо всех сил, хлеща плетками взмыленных коней.

Когда до помоста оставалось не более двух стадий, пепельный жеребец начал сбавлять ход. Его ноги работали с прежней силой, отталкиваясь копытами от избитой земли, но в движениях не чувствовалось былой страсти. Казалось, животное и наездник решили поберечь силы. Словно почувствовав это, парсийские кони ускорили свой бег. Вот они поравнялись с лидером, затем обошли его и вихрем пронеслись мимо царского трона. Первым пришел Благая весть. Воины и вельможи оглушительно кричали, приветствуя победителя, Ксеркс не пытался сдержать радости. Все поздравляли царя, словно это он одержал победу. Ксеркс отвечал на льстивые слова придворных быстрыми кивками. Он пожаловал удачливому наезднику обещанную награду — тот оказался достаточно умен, чтобы не покуситься на царских лошадей, и выбрал себе серого фессалийца, — а также сотню дариков, после чего с улыбкой заметил, обратившись к свите:

— Эти хваленые фессалийские кони не идут ни в какое сравнение с моими!

Вельможи дружно согласились с царем. Лишь Мардоний, внимательно разглядев серого жеребца, негромко сказал Артабану:

— Этот фессалиец выглядит так, словно готов пробежать по крайней мере еще пять парасангов.

— Так и есть, — подтвердил Артабан.

— Почему же в таком случае он уступил?

Начальник стражи усмехнулся.

— Что не сделаешь ради того, чтобы доставить счастье повелителю.

Мардоний внимательно посмотрел в голубые глаза хазарапата и также усмехнулся. Затем посерьезнел:

— Нам надо поговорить, сиятельный Артабан.

— Сейчас? — удивился царский фаворит. — Стоит ли?

— Именно сейчас.

— Ну, хорошо.

Артабан наклонился к уху царя и что-то прошептал. Ксеркс кивнул головой.

— Пойдем, — сказал хазарапат Мардонию.

Отвесив поклон, вельможи сошли с помоста и неторопливо зашагали вдоль реки. Сотник Дитрав прищурившись смотрел им вслед до тех пор, пока сановники не исчезли за ивовой порослью.

— Так ты серьезно полагаешь, что я не Артабан? — спросил хазарапат. Вид у него был весьма озадаченный.

— Нет, ты Артабан, но только не тот.

— Объясни, — потребовал Артабан.

— У тебя лицо и весь облик Артабана, но ты не Артабан.

Начальник стражи состроил улыбку.

— Похож на курицу, но не курица. Кто же я в таком случае?

— Не знаю. Но этот посох кажется мне знакомым. — Мардоний кивнул головой на бамбуковую палку, на которую опирался Артабан. — Раньше у тебя не было привычки ходить с посохом.

— Старею, — вздохнул Артабан. — И только из-за этого посоха ты решил, что я это не я?

— Нет, не только. — Мардоний немного подумал. — Ты здорово изменился, Артабан. Ты стал иначе одеваться, иначе вести себя. Ты не похож на того Артабана, которого я знал прежде. Кроме того, мне до сих пор непонятно, почему вдруг ты перешел на нашу сторону и принялся настаивать на походе против эллинов.

— Да, мы не объяснились, — согласился Артабан. — Но здесь все просто. Я понял, что вы правы.

— Я не верю твоим словам, Артабан.

Хазарапат дернул уголком губ и принялся рассматривать носок сапога, искусно скроенного из кусочков разноцветной мягкой кожи.

— Ну и что же тебе не нравится в новом Артабане? — спросил он через несколько мгновений. — Ведь благодаря ему ты стоишь сейчас на земле Эллады, своей будущей сатрапии.

— Я хочу знать, кто ты есть на самом деле.

— Зачем тебе это?

Мардоний не нашелся, что ответить. Вместо этого он потребовал:

— Тогда ответь мне: каковы твои замыслы?

— Они точь-в-точь совпадают с твоими. Я хочу захватить Элладу.

— Зачем?

— Странный вопрос. Чтобы положить ее к стопам великого царя.

— Быть может, я поверил бы тебе, — задумчиво произнес Мардоний, — но в последнее время я замечаю, что ты приобрел полную власть над Ксерксом. Неужели ты полагаешь, что я поверю в басню, будто власть в Парсе принадлежит этому толстяку. Она в твоих руках, Артабан. И ты распоряжаешься этой властью столь уверенно, как никогда. Подозреваю, что ты замыслил расправиться с царем и занять трон.

— Идиот, — негромко проворчал Артабан, после чего поинтересовался:

— А что я этим выиграю? Дарий и шестеро великих убили Смердиса, и что же? Империя на долгие годы была ввергнута в пучину раздоров. Поверь, я хочу лишь одного. Я хочу, чтобы Парса была великой. И тогда она сумеет покорить весь мир.

— А после этого ты завладеешь троном.

— Да не нужен мне этот трон! — рассердился Артабан. — Хочешь, я возведу на него тебя?

Артабан с затаенной усмешкой посмотрел на Мардония. Тот, подозревая ловушку, отрицательно покачал головой.

— Вот видишь. Тебя больше интересует воинская слава. А меня власть. Но власть реальная, а не золоченый трон. Пока я Артабан, я обладаю этой реальной властью. Если я стану царем, власть уйдет к тому, кто будет стоять за моим троном.

— Чудны речи твои, — протянул Мардоний. Он посмотрел в глаза хазарапату и потребовал:

— Верни мне мою женщину!

Артабан засмеялся.

— Так что же тебя интересует: женщина или Эллада?

— И то, и другое.

— Э-э-э… — протянул хазарапат, — так не пойдет. Или я отдаю тебе Таллию, или ты получаешь Элладу.

Мардоний прикусил нижнюю губу. Артабан с любопытством наблюдал за ним. Мардоний молчал слишком долго, и тогда хазарапат сказал:

— Если ты колеблешься, ты недостоин этой женщины. Глупец, да за ее любовь, если б она и вправду могла меня полюбить, я отдал бы все сокровища, какие только существуют на свете, я отдал бы все! Даже жизнь!

Это признание словно подстегнуло Мардония.

— Я выбираю женщину!

— Ты получишь Элладу! — отрезал Артабан.

Мардоний нервным жестом коснулся ладонью рукояти акинака.

— Если бы ты сейчас был при мече, я вызвал бы тебя на поединок. Отныне ты мой заклятый враг!

Он еще не докончил последней фразы, как Артабан сделал стремительное движение руками, и у горла Мардония оказалось стилетообразное острие, выскользнувшее из рукояти посоха.

— Если бы это отвечало моим планам, ты был бы уже мертвее самого мертвого покойника, но так как ты нужен мне, я дарю тебе жизнь. Но берегись, — острие чуть вошло в кожу под подбородком остолбеневшего вельможи, — если ты вздумаешь встать против меня, то мириад раз проклянешь тот день, когда появился на свет. Ступай прочь!

Артабан сунул стилет обратно в бамбуковые ножны и направился к городским воротам. По кадыку Мардония текла медленная струйка крови, солоноватая и горячая, словно поцелуй той, за какую Мардоний согласился отдать Элладу, а Артабан — жизнь.

Увы, Таллия не принимала такие мелкие ставки.

В тот день ничто не предвещало беды. Утро было радостно солнечным, ветерок — попутным. Сотворив молитву светлоликому Ахурамазде, Посейдону, Мелькарту, Ра и еще одиннадцати божествам, моряки подняли якоря и продолжили свой путь вдоль берегов Магнесии. Они плыли до полудня, пока ветер не начал стихать, а воздух не насытился огненным жаром, обжигающим легкие жадно разевающих рты гребцов. Тогда Ариабигн и Ахемен, посоветовавшись, приказали приставать к берегу. Со слов дозорных было известно, что где-то поблизости находятся передовые эскадры эллинов, потому навархам было велено держаться вместе, чтобы в случае опасности дружно выступить на врага.

Бухты Магнесии невелики и причудливо изрезаны, близ оконечности врезающихся в море мысов полно камней, а кое-где встречаются и рифы. По совету тирийца Маттена для стоянки выбрали бухту близ мыса Сепиада, самую большую из тех, что были поблизости. Первыми в нее вошли корабли Ариабигна. Ионийцы и карийцы причалили к берегу и сноровисто вытянули свои триеры на песок. Их примеру последовали финикияне. Прочим места на берегу не хватило и они стали на якорях, повернув носы к морю на случай внезапного нападения вражеского флота.

Духота становилась все сильнее. Воины даже не стали разжигать костры для приготовления похлебки, удовольствовавшись вином, вяленым мясом и сушеными фруктами. Опытные финикийские триерархи с тревогой поглядывали на восток, где на горизонте у самого моря клубились тучки, несомые с Геллеспонта. Давал знать о себе ветер. Легкий и игристый с утра, совершенно умерший к полудню, он вновь набирал силу, вспенивая море белоснежными волнами. Он грозно свистел меж мачт и играл жгутами канатов. Воздушные струи сочно били в борта кораблей, делая палубу шаткой.

— Идет Геллеспонтий, — сказал своему помощнику Сиеннесий. Обычно бесстрастное лицо пирата исказила тревожная гримаса, отчего оно стало еще более ужасным. Киликийскому наварху было отчего волноваться. Геллеспонтием в этих краях называли свирепый северо-восточный ветер, обычный для этого времени года. Сиеннесию было известно не понаслышке, что такое Геллеспонтий. Не дожидаясь приказа Мегабиза, в чью эскадру входили киликийские корабли, Белый Тигр приказал сниматься с якоря и выходить в море. Его примеру последовали триерархи прочих пиратских судов. Немного спустя стали вытягивать якоря ликийцы и памфилы. Сиеннесий тем временем орал на своих моряков, мертвой хваткой вцепившихся в рукоятки весел.

— Быстрее! Быстрее, сухопутные черви! Не засыпать! Или вы хотите свидеться с морскими демонами?!

Но пираты выкладывались и без этих понуканий. Всем было ясно, что еще несколько мгновений и придет шторм, такой яростный, какой может порождать только Фракийское море, непредсказуемое и бурное, словно веселье Диониса. Трещали весла, рвались перенапряженные сухожилия, но киликийцы гребли, думая лишь об одном — успеть!

Они успели. Эпактрида Белого Тигра была на достаточном отдалении от берега, когда на море обрушился первый шквал. Злобный Геллеспонтий ударил в судно подобно массивному тарану. Жалобно затрещали кедровые борта, взвизгнула мачта, двое моряков, неосторожно вставшие у самого борта, с воплем полетели в воду. И началось! Волны бросали эпактриду, словно крохотную щепку. Ее то крутило в чудовищных водоворотах, то подбрасывало с такой силой, что судно почти летело по воздуху. Гигантские валы захлестывали корабль, угрожая подмять его своей тяжестью. Смыло еще несколько человек, сломались многие весла, порывы ветра изорвали такелаж. Но корабль Белого Тигра находился куда в лучшем положении, чем те суда, которые не успели выйти из бухты или отплыли от берега недостаточно далеко. Волны обрывали якоря и со всего маху швыряли корабли на берег, где суетились ионийцы и финикияне, пытавшиеся оттащить свои суда подальше от бушующего моря. Триеры с грохотом падали на песок и разлетались на части. Изуродованные тела моряков мешались с древесной щепой и обрывками парусины. Накатывалась новая волна, и все это исчезало в пучине. Кричали тонущие, но их вопли умирали в ужасном гуле бури.

В столь же бедственном положении оказались и те корабли, что вышли из бухты, но не успели отойти достаточно далеко в море. Геллеспонтий подхватывал их и нес на утесы Пелиона[214]. Напрасно мидяне хватались за весла. Ужасные волны ломали их, словно соломинки. Напрасно моряки пытались ставить парус. Ветер с хрустом переламывал мачту или опрокидывал судно, накрывавшее вопящих людей своей деревянной плотью. Бушующее море несло корабли прямо на огромные утесы. Раздавался грохот и обломки очередной триеры исчезали в водоворотах, закрученных бурей и морем у скалистых откосов Пелиона.

Иных относило в сторону, к мысу Сепиады. Но и здесь не было спасения. Свирепые валы гнали суда на рифы, пронзавшие кедровую плоть подобно каменным мечам. Под ужасающий вой бури моряки боролись с мутно-серой, наполненной грязными обломками и поднятыми со дна водорослями водой и тонули, не в силах совладать с ее дикой мощью.

С неба спустилась тьма. Иссиня-черные тучи пролились дождем, более напоминавшим водяной шквал. Мириады колких струй пронзали воздух, превратив его в кипящее море. Стало трудно дышать, за стеной дождя не было видно даже собственной, вытянутой вперед руки. Рев бури и грохот дождя слились в раздирающий уши визг. Казалось, тысячи морских демонов поднялись из глубин моря и, торжествующе крича, топят избитые волнами корабли.

Те, кому удалось вовремя вытащить свои суда на берег, с ужасом внимали этому дикому разгулу стихии. Многие бегали вдоль кромки бушующих волн, подхватывая выброшенные на берег остатки судов и бездыханные тела товарищей. Но большинство, сознающее суетность подобных усилий, сидели у бортов кораблей, тщетно пытаясь спрятаться от беспощадно секущего дождя.

Ближе к вечеру дождь приутих. Тогда зашевелились маги. Они развели костры и принесли жертву светлоликому Ахурамазде, моля его обуздать взбунтовавшуюся стихию. Однако Ахурамазда не внял этим мольбам, и маги принесли новые жертвы — Митре, Рашну и даже Ариману. Они молились день, и два, и три. Три ужасных дня, наполненных тьмою, воем ветра и грохотом волн. Ночь смешалась с днем, хаос с миропорядком. И ничто, казалось, не могло восстановить утраченной гармонии. Но маги не сдавались. На четвертый день они призвали на помощь демонов, свергнутых Ахурамаздой.

На четвертый день буря утихла.

Когда море успокоилось, а небо обрело голубой цвет, моряки стащили корабли на воду и вышли в море на поиски унесенных бурей. Их взорам предстало страшное зрелище. Морская гладь, насколько хватало глаз, была покрыта обломками судов и трупами. Мертвых тел было так много, что их собирали не один день.

Итог катастрофы у берегов Магнесии был ужасающ. Погибло около четырехсот судов, многие получили серьезные повреждения и требовали ремонта. Лишь ионийцы, карийцы, финикияне, вытащившие суда на берег, а также киликийцы, успевшие выплыть в открытое море, сохранили боеспособность своих эскадр. Египтяне, киприоты, геллеспонтийцы и ликийцы понесли большие потери и не представляли грозной силы, как прежде.

Известие о происшедшем быстро дошло до эллинов. Принеся жертвы Борею и Посейдону, заступничеству которых была приписана эта бескровная для сынов Эллады победа, аттические и пелопоннесские триеры оставили гостеприимные гавани Эвбеи, в которых они пережидали бурю, и поспешно отплыли к Артемиссию, надеясь застать там разбросанные стихией мидийские корабли. Им сопутствовала удача, и они захватили пятнадцать вражеских триер. Это была первая победа над доселе непобедимыми мидянами, и эллины благодарили судьбу.

Но более всех был благодарен ей некто Аминокл, сын Кретина, хозяин прибрежной земли, близ которой терпели крушение мидийские корабли. После бури владения Аминокла оказались сплошь усыпаны добром с погибших судов. Аминокл много дней бродил по берегу, подбирая золотые и серебряные кубки, драгоценное оружие, ящики с денежной казной. Он стал несметно богат, но это странным образом обретенное богатство не сделало его счастливым. Ведь на нем была печать гибели шестидесяти тысяч моряков. Это лишь цифра. Но вдумайтесь — шестьдесят тысяч жизней.

60 000.

И еще одно, оставшееся за рамками большой истории.

Буря у мыса Сепиада помешала мидийскому флоту вовремя прибыть в Малийских залив и поддержать действия армии, штурмующей Фермопилы. Не случись этой бури, быть может, нам осталось неведомо слово Фермопилы. Быть может, мы даже не знали бы слова ЭЛЛАДА.

Но буря была. И были Фермопилы…

2. Накануне

ФЕРМОПИЛЫ.

Трудно было найти место, более пригодное для обороны малыми силами, чем Фермопилы, называемые анфелийцами, жителями близлежащего городка просто Пилами. Это в наши дни наносы реки Сперхей привели к тому, что теперь через ущелье может пройти хоть целый легион, развернутый в боевой порядок. Во времена седой древности, которые для наших героев являлись настоящим, все было иначе. Казалось, сами боги позаботились о том, чтобы сделать Среднюю Грецию неприступной для вторжения с суши. С этой целью они создали Итийские или, как их еще называли Трахинские горы, короткой цепочкой бегущие от Пинда. Этих гор всего три: Ита, Пира, на вершине которой взошел на костер Геракл, и Каллидром. Склоны последней спускаются к Малийскому заливу — заболоченному соленому лиману, гибельному для всего живого, оставляя лишь крохотный проход, в котором не смогут разъехаться даже две колесницы. В нескольких стадиях отсюда на входе в ущелье находится храм Деметры Амфиктионийской, потому этот проход был прозван Деметриными воротами. Он не очень велик в длину и опытная пехота или тяжелая конница вполне могут преодолеть его мощным натиском. Однако Пилы еще не кончаются. За Деметриными воротами располагается узкая равнина. Она тянется примерно на тридцать стадий и достопримечательна тем, что по ней текут два сернистых ручья, от которых даже в гамелионе[215] исходит тепло. С востока равнину замыкает еще один отрог Каллидрома, тесно смыкающийся с морем и образующий вторые ворота, чуть более широкие, чем первые. Лишь миновав их, можно попасть в Локриду.

Итак, эта позиция практически неуязвима с суши. Но это еще не все. Боги и природа позаботились о том, чтобы сделать ее неприступной и с моря. Попасть в Малийский залив персидский флот мог лишь минуя мыс Артемиссий, у которого стоял объединенный эллинский флот — триста новеньких триер и пентеконтер, экипажи которых были преисполнены решимостью преградить путь врагу. Основательно потрепанные бурей мидийские эскадры не спешили вступить в битву. Но даже и прорвись они в Малийский залив, им вряд ли бы удалось быстро найти берег, пригодный для высадки десанта. На свете не было более паскудного места, чем побережье Локриды. Постоянные приливы и отливы превращали и без того вязкую почву в топкое болото, недоступное ни для людей, ни для судов.

Эллины подоспели к Фермопилам намного раньше, чем рыхлое месиво мидийского войска, отягощенное громадным обозом и стадами скота, и разбили лагерь у небольшого локридского городка Альпены, располагавшегося сразу за Фермопильским ущельем. Первым делом Леонид произвел подсчет сил. Войско собралось немалое, но в сравнении с армадой армии варваров, в которой одних всадников было столько, что их кони выпили всю воду из реки Апидан, что в Ахее, превратив ее в крохотный грязный ручеек, оно казалось крохотной кучкой. Да и не все воины были столь умелы и сильны как хотелось, а многие и вовсе не желали сложить голову за эллинское дело. Основу войска составляли гоплиты пелопоннесцы, числом чуть более четырех тысяч. Из них триста воинов были спартиатами, прочих дали Тегея, Мантинея, Орхомен, Герайя и Фигелия — все аркадские города, а также Коринф, Флиунт и Микены. На этих бойцов можно было полностью положиться. Надежны были и семь сотен гоплитов-феспийцев, почти все мужское население этого крохотного беотийского городка. Феспийцы присоединились к эллинскому ополчению горя священным восторгом, подобным тому, что испытывали жрецы Деркето[216], бичуя себя костяными ремнями. Фиванцам Леонид не доверял. Они были добрыми воинами, вдобавок вооруженными лучше многих других, но они не хотел сражаться, а если и хотели, то не на этой стороне. Царь прямо сказал беотарху Леонтиаду, что думает о нем и его гоплитах. Фиванец проглотил оскорбление молча, что лишь подтвердило подозрения Леонида.

Итого набиралось чуть более пяти тысяч — силы, недостаточные, чтобы дать мидянам даже небольшое сражение, но для обороны ущелья этого должно было хватить с избытком. Однако лишние воины никогда не помешают. Поэтому Леонид отправил гонцов к локрам и фокидцам. Те после некоторых раздумий прислали по тысяче воинов.

Теперь следовало подумать о том, как бы усилить оборону. Узкие Деметрины ворота представляли почти непреодолимую преграду. Почти. В мире не существует абсолютно неприступных крепостей. Леонид как опытный воин прекрасно понимал это. Потому он приказал возвести еще одно укрепление посреди коридора, точно между двумя воротами, точнее — восстановить его. Некогда через Фермопилы шли орды фессалийцев, желавших покорить Фокиду. Чтобы остановить их, фокидцы соорудили каменную стену, а заодно перерыли пологий склон ущелья рвами, направив в них воду из сернистых источников. Эта нехитрая уловка помогла им остановить завоевателей и отстоять свою независимость, она должна была сработать и сейчас. Восстановлением стены занялись фокидцы и локры, прочие подносили камни, которые добывали фиванцы. Спартиаты и аркадяне с затаенным злорадством наблюдали за тем, как потомки Кадма долбят кирками известняковые скалы, пачкая и издирая в клочья свои богатые одежды.

Стена еще не была завершена, когда пришло известие о приближении полчищ Ксеркса. Обогнув Малийский залив мидийская армия вторглась в Малиду и медленно, словно огромная сытая змея начала приближаться к крохотному арьергарду еще не созданной эллинской армии. Ее размеренный, неотвратимый, словно морской прилив, ход вселял в сердца малодушных робость. Тегейцы и мантинейцы попытались вновь заговорить о том, что стоит отступить к Истму.

— Уходите, — сказал им Леонид.

Аркадяне остались. Из опасения прослыть трусами. Остались и фиванцы, понимавшие, что спартиаты скорее перебьют их, нежели позволят покинуть войско и вернуться в Беотию. Фермопилы было решено защищать.

— Безумцы! — сказал Ксеркс, узнав, что на пути его армии встал небольшой отряд эллинов…

— Безумцы! — повторил владыка Парсы и захохотал. В тот день он был беспричинно весел. — Раздавить их!

Мудрый Артабан был как всегда рядом.

— Великий царь, — произнес вельможа, низко кланяясь, — не следует предпринимать поспешных решений. Даже мудрейший и величайший, если он забывает смотреть себе под ноги, оступается и падает в ямы. Воины устали, им нужен отдых. Что скажут, если вдруг великая армия не сможет разгромить крохотный, но полный сил отряд эллинов? А пока воины будут возлежать на коврах и поглощать сочное мясо, мы пошлем к эллинам соглядатая, который разведает сколько их, и что они замышляют.

— Ну ладно, будь по-твоему, — буркнул царь, косясь на стоящего рядом Дитрава. Рука первого сотника выразительно поглаживала золоченый эфес меча. — Ты дал мудрый совет, Артабан. Пусть воины располагаются на отдых, а твой человек сходит и посмотрит, что делают эти безумные эллины. Я повелеваю так!

В этот миг Ксеркс отвлекся на вкусные запахи, долетевшие с медных жаровен царской кухни, и Артабан, низко поклонившись, оставил своего повелителя. Он прошел к себе и велел позвать человека, как нельзя лучше подходящего для подобного рода поручений.

Вскоре тот явился в наскоро разбитый шатер хазарапата. Встав у входа, чтобы не запачкать дорогого ворсистого ковра, — не из опасения рассердить Артабана, а просто понимая толк в добротных вещах, — гость поклонился, сложив на груди руки. Поклон был недостаточно почтителен, не в землю, а всего в пояс, но Артабан не стал придавать значения подобным мелочам. К тому же он знал, что имеет дело с царем, правда — с царем воров.

— Как поживаешь, Отшем? — поинтересовался хазарапат.

— Благодарю, нормально.

Еще бы не нормально! За то время, что карандинский вор следовал с парсийским войском, он срезал не одну сотню кошелей, снял бессчетное количество цепей, колец и браслетов. Теперь он был богаче самого богатого вельможи. Артабан прекрасно знал о проделках вора, но закрывал на это глаза. Парсийские вельможи были достаточно богаты, а кроме того, этот поход возместит им все убытки. Отшем же был слишком полезным человеком, чтобы сердиться на него из-за подобных пустяков. Артабан поручал умелому вору самые щекотливые дела, вроде того, что предстояло выполнить сейчас.

— У меня есть для тебя поручение.

— Я слушаю, сиятельный.

— Проберешься в ущелье и разведаешь силы эллинов. Посмотришь, каково их настроение. Понял?

— Как не понять, сиятельный!

Вельможа уловил в голосе вора издевку и грозно посмотрел на него.

— И еще вот что. Как хочешь, но выведай, есть ли среди эллинов один человек. Его нетрудно узнать. Он очень высок, мощного телосложения, лицом похож на… — Артабан замялся. — на киммерийца! Тебе приходилось видеть киммерийцев?

Отшем кивнул.

— Да, сиятельный. Я случайно оказался во дворце в тот день, когда эти проклятые кочевники напали на него.

— Ах да, конечно… Совершенно случайно! — Артабан усмехнулся. — Еще у него светлые волосы и голубые глаза.

— Я что, должен заглядывать каждому встречному в лицо?

— Если потребуется, то да! — отрезал вельможа и, смягчая тон, добавил:

— Этот человек интересует меня более всего.

— Понял. Какова будет моя награда?

— Можешь беспрепятственно продолжать свою бурную деятельность.

— О чем говорит сиятельный? — прикинулся непонимающим Отшем.

— Ладно, не строй из себя дурака! Кошели вельмож в твоем полном распоряжении.

— Это поистине царская плата! — оскалив зубы, заметил Отшем.

Артабан кивком головы приказал соглядатаю убираться. Отшем поклонился и выскользнул из шатра. Его шаги мгновенно растворились в гаме лагеря.

Вельможа несколько мгновений задумчиво изучал шелковый полог, за каким исчез вор, затем он прошел за занавесь, отгораживавшую один из углов шатра. Здесь на шелковых подушках возлежала Таллия.

— Что ты думаешь об этом человеке? — спросил хазарапат.

— Он предаст тебя, — с улыбкой ответила девушка.

Отшем был человеком дела, а, если выразиться точнее, — человеком, никогда не откидывающим дело на потом. Из шатра Артабана он двинулся прямо к виднеющейся на востоке горе, стоически выдержав искушение жарящегося на кострах мяса. Этот запах преследовал его все то время, пока вор шел по лагерю; не отстал он и тогда, когда Отшем вышел за сторожевые посты.

Идти было немало, примерно стадий пятьдесят. Отшем развлекал себя тем, что насвистывал гнусавую мелодию и сшибал ногами перезревшие пшеничные и ячменные колоски. Он никогда не выращивал хлеб, но мог поклясться, что урожай в этом году был отменным. Миновав множество участков, квадратиками рассекавших долину, Отшем дошел до небольшой речушки, обмелевшей настолько, что вода едва покрыла голени лазутчика. На берегу было небольшое селение, жители которого при приближении мидийского войска в страхе разбежались. Вор мимоходом пошарил в нескольких домах. Лучшим его трофеем оказались пшеничная лепешка и несколько горстей винограда. Лепешка была сухой, а виноград слишком кислым, но Отшем съел и то, и другое с удовольствием. Так, наслаждаясь нехитрой трапезой, он дошел еще до одного ручья, также неглубокого, но более чистого. Этот ручей вытекал из горы и устремлялся на равнину — туда, откуда держал путь Отшем. Вор сладостно напился, потом подумал и плюнул в воду, присовокупив к своему кощунству проклятье в адрес вельмож, следящих за своими кошелями. Не удовольствовавшись этим, Отшем помочился в воду[217] и лишь затем двинулся дальше.

Равнина, по которой он шел, сужалась все более и более, пока, наконец, горы не приблизились к морю вплотную. Здесь дорога начинала петлять, повторяя причудливые очертания прибрежной линии. Отшем петлял вместе с нею.

Воины появились пред ним столь неожиданно, что вор не сумел скрыть испуга и отскочил на несколько шагов назад; но не побежал, быстро сообразив, что в этом случае его наверняка примут за лазутчика и уж тогда пощады не жди. Воинов было примерно десятка два. Часть из них была вооружена копьями, мечами и овальными щитами, на выпуклой поверхности которых был изображен улыбающийся лев, часть — луками и дротиками. У Отшема были быстрые ноги, а эллины слыли плохими стрелками. Однако для того, чтобы попасть стрелой в человека, стоящего в двадцати шагах, не требовалось быть Анаксагором[218]. Отшем оскалил зубы, словно собака, выказывающая дружелюбие. Будь у него хвост, он повилял бы им.

— Ты кто? — спросил один из воинов, бородатый и могучий, с подозрением взирая на Отшема.

— Я несчастный трахинец, ищущий спасения от нечестивых парсов! — скороговоркой выпалил лазутчик, старательно придавая лицу страдальческое выражение.

— Что-то ты мало похож на трахинца, — недоверчиво вымолвил эллин.

— Ты тоже куда больше походишь на абдерита[219], чем на спартиата, но ведь я не делаю из этого поспешных выводов! — дерзко бросил Отшем.

Бородач смутился. Его товарищи дружно захохотали.

— Ловко он отбрил тебя, Телекл! — сквозь смех выговорил один их них, судя по доспехам также спартиат.

— Язык-то у него длинен, а вот рожа подозрительна, — проворчал раздосадованный бородач.

— Я всегда подозревал, что моя мать не состояла в связи с Аполлоном.

Эллины захохотали еще пуще. Напарник Телекла и вовсе повалился на траву, в восторге хлопая себя по животу. Не без труда совладав со смехом, он поинтересовался:

— Послушай, парень, ты случайно не внук Эзопа?

— Я его дедушка, — сказал Отшем, не очень ясно представлявший себе кто такой Эзоп, но посчитавший, что подобный ответ будет воспринят как следует. Он не ошибся. Грянул новый взрыв хохота. Не смеялся лишь один Телекл.

— И что делает здесь дедушка Эзопа? — сурово спросил спартиат.

— Бежит от мидян, — обретая серьезность, ответил парсийский вор.

— А откуда я знаю, что ты не лазутчик?

Отшем пожал плечами. В этот миг за него вступился приятель подозрительного бородача.

— Да брось ты, Телекл! Разве тупые варвары знают об Эзопе! Да и говорит он совсем по-нашему.

— Может быть, он иониец, — вполне резонно предположил Телекл.

— Да ну, какой он иониец! — воскликнул воин, явно симпатизировавший остроязыкому незнакомцу. — Ты ведь не иониец?

— Нет! — мгновенно сказал Отшем.

— Вот видишь!

Однако подобный довод вновь не устроил Телекла.

— Да этот пройдоха наплетет тебе что угодно. И даже назовется сыном Зевса. Мне он кажется подозрительным.

— Заладил… — протянул приятель Телекла. Но бородача поддержал еще один воин, вставивший:

— И мне!

Эта нежданная поддержка пришлась не по вкусу Телеклу. От Отшема не укрылось, что спартиат смерил выскочку недружелюбным взглядом.

— Что же прикажете мне делать? — плаксиво протянул вор. — Возвращаться назад? Но там уже мидяне.

— Да, это верно, — согласился бородач. Он задумчиво почесал плешивую голову и спохватился. — Да мы и не можем отпустить тебя. Ты видел нас. Вдруг ты все-таки лазутчик?!

— Я не лазутчик! — заорал Отшем, которого начал утомлять этот разговор.

Отчаяние, прозвучавшее в этом вопле, показалось стражам искренним. Они переглянулись, а затем приятель Телекла предложил:

— А давайте-ка я отведу его к царю. Он живо с ним разберется.

Немного поразмыслив, Телекл кивнул головой.

Вот так Отшем оказался во вражеском стане.

Эллины к тому времени перебрались из-под Альпены непосредственно в Фермопильский проход и разбили лагерь на небольшой террасе, тянущейся вдоль основания горного склона. Здесь бил источник, вдоволь обеспечивавший защитников ущелья питьевой водой. Еду доставляли извне, из локридских селений. Три повозки с провиантом как раз подъезжали к сторожевому посту, выставленному у лагеря скорей для проформы, потому что никакой опасности здесь угрожать не могло. Отшем и сопровождавший его смешливый воин, назвавшийся Трекеном, проследовали прямо за повозками. Они шли вверх мимо сидящих на расстеленных гиматионах воинов, многие из которых не без любопытства поглядывали на идущего под стражей незнакомца. Отшем также во все глаза разглядывал их, стараясь не упустить ни одной детали.

Защитников ущелья было не так уж мало, как полагали парсийские вельможи. Сосчитать беспорядочно рассеянных по склону воинов было трудно, да и не следовало этого делать, дабы не вызвать подозрений. Отшем ограничился тем, что быстрым взглядом определил примерное число палаток, которые, как он справедливо предположил, были разбиты для военачальников. Большего он сделать не успел, так как они пришли.

— Посиди здесь!

Указав Отшему на примятую траву, смешливый спартиат направился к крохотной полотняной палатке. Вор с удивлением понял, что именно здесь разместился предводитель войска. Это скромное походное жилище даже не стоило сравнивать не только с великолепными шелковыми шатрами, в которых жили великий Ксеркс и царственные родственники, но даже с теми, в которых размещались самые незначительные вельможи.

Подавляя тяжелый вздох, рассчитанный на окружающих, лазутчик присел на траву рядом с одним из эллинов. Тот был невысок, но коренаст. Его широченной груди и огромным, непомерно мускулистым рукам мог позавидовать любой богатырь. Одет он был, как и прочие, в простую шерстяную тунику серого цвета, подобную тем, что в Парсе носят бродяги и нищие, но в остальном вид имел ухоженный, можно сказать благородный. Крепкоскулое лицо было чисто выбрито, волосы на голове тщательно расчесаны и умащены. По правую руку от эллина лежало его боевое снаряжение — шлем, панцирь, копье, меч и щит со львом.

Пока вор рассматривал воина, тот тоже не остался в долгу, в свою очередь внимательно изучив незнакомца. Проделав это, воин поделился увиденным:

— Ты мидийский лазутчик.

Отшем отнесся к этому заявлению весьма хладнокровно.

— Ты не первый, кто утверждает это.

— Зачем ты пришел? Узнать сколько нас?

— Мне это не нужно. — Отшем притворно зевнул. — Я бегу от мидян. Я трахинец.

— Слышали? — Воин повернулся к своим товарищам, устроившимся неподалеку. Те дружно кивнули. — И много вас, мидян?

— Их! — со значением поправил Отшем.

— Ну пусть будет — их.

— Так много, что если они разом отпустят тетиву своих луков, то стрелы совершенно скроют солнце!

Карандинец победоносно взглянул на воина, ожидая его реакции на эту цветастую фразу. Эллин равнодушно пожал плечами.

— Что ж, тогда мы будем сражаться в тени.

— Отлично сказано, Диенек! — раздался чей-то негромкий возглас.

Отшем повернул голову. У палатки стоял человек — высокий, мощный, светловолосый — словом, точь-в-точь как описывал Артабан. Человек сощурил голубые глаза и поманил Отшема пальцем…

— Что было дальше? — нетерпеливо спросил Артабан.

— Я вошел в его палатку.

— Ну и?

— Он спросил у меня: кто я? Я ответил, что трахинец, бегу от мидян. Тогда он начал расспрашивать меня об этом фессалийском городишке. Хотел поймать. Но я недаром провел два дня на тамошней агоре.

— Срезал кошели, — подсказал Артабан.

— И слушал. Потому мои ответы были достаточно верны. Но он все равно не поверил мне до конца. Он приказал держать меня под стражей, но нет стражи, которая смогла б удержать карандинского вора. Ночью я перерезал стражнику глотку и ушел.

— Но как ты добрался до нашего лагеря? Ведь ущелье охраняется эллинскими постами!

— Они стоят лишь на дороге. На горных склонах их нет.

— Значит, по горным склонам можно пройти?

— Я смог, — со значением произнес Отшем.

— А воины?

— Если они ловки как карандинский вор, то смогут тоже.

Артабан рассердился.

— Заладил — карандинский, карандинский! Что еще сказал тебе царь?

Отшем пожал плечами.

— Ничего. Я мало заинтересовал его…

Лазутчик лгал. Его встреча с Леонидом выглядела совершенно иначе. Едва лишь с легким треском сомкнулись пологи палатки, как спартиат резко спросил:

— Тебя послали выведать численность нашего войска. Но еще более человека, пославшего тебя, интересовало, есть ли среди эллинов воин огромного роста с голубыми глазами. Так?

Растерявшийся Отшем не только подтвердил сказанное спартиатом кивком головы, но и пробормотал, добавляя:

— И светлыми волосами.

Одержав первую победу, царь продолжил допрос.

— Пославший тебя высок, жилист, у него худое, вытянутое лицо.

Вор слегка оправился, ровно настолько, чтобы оценить положение, в каком он очутился. Положение было не из приятных. Эллин раскусил его и теперь был волен делать со шпионом, что угодно. В такой ситуации следовало быть предельно откровенным. Лишь это давало крохотный шанс, что Отшема не вздернут на первом пригодном для этой цели дереве, а отправят в рудники или мастерские, откуда можно будет сбежать. Поэтому Отшем поторопился с ответом.

— Вовсе нет. Он дороден, невелик ростом и имеет полное лицо. Это сиятельный Артабан, ближайший советник царя Ксеркса.

— Вот как… — задумчиво протянул спартиат. Какое-то время он размышлял, а затем спросил:

— Какого цвета у него глаза?

Пришел черед задуматься Отшему.

— Глаза? Кажется, голубые. Да-да, голубые!

— Мидянин с голубыми глазами. Не странно ли?

— Да, — согласился лазутчик, не вполне понимая, куда клонит спартиат.

— Я знавал этого человека в другом облике. Что он велел тебе разузнать?

— Мне приказано рассмотреть ваш лагерь, — нерешительно начал Отшем, с опаской поглядывая на огромный, странного вида, меч, лежавший в изголовье нехитрого ложа спартиата.

— Еще?

— Сколько вас? Что собираетесь делать?

— Что еще?

— Больше всего сиятельный Артабан интересовался тобою.

— Так и должно было быть. — Царь вновь задумался. Он непроизвольно сжал кулаки, столь огромные, что Отшему захотелось очутиться подальше от этого места. Тот поспешно растянул губы в заискивающей улыбке. Леонид посмотрел на него и рассмеялся. — Значит так, сообщишь своему сиятельному Артабану, что разговаривал со мной, что я раскусил тебя и велел держать под стражей. Ночью ты перерезал охраннику горло и бежал.

Лазутчик старательно скрыл изумление и поинтересовался:

— Зачем все это нужно спартанскому царю?

— Сейчас объясню. Но прежде ты должен запомнить то, что расскажешь Артабану. Эллинов в ущелье немного, но к ним каждый день подходят подкрепления. Ты слышал, как один из эллинов случайно обмолвился другому, что вот-вот должны подойти основные силы спартиатов и афинян. Да, не вздумай проговориться, что я расспрашивал тебя о нем! После этого ты пойдешь к царю и сообщишь ему, что Артабан на самом деле не тот, за кого он себя выдает, а изменивший облик маг Заратустра.

Вор выпучил глаза.

— Разве маги умеют менять облик?

— Этот умеет. Я думаю, царь щедро наградит тебя.

Отшем задумался.

— А если я признаюсь Артабану, как все было на самом деле?

— Что ж, можешь попробовать, но я не советую тебе делать это по двум причинам. Первая — через три дня я пошлю к мидянам человека, который расскажет о тебе всю правду. Но это не страшно для тебя, ведь ты признаешься Артабану намного раньше. Я прав?

Карандинец уклонился от прямого ответа.

— Допустим.

— Тогда второе. Я хорошо знаю человека, который называет себя Артабаном. Он ни за что не оставит живым того, кто так много знает? Ты все понял?

— Да, — выдавил незадачливый лазутчик.

— А теперь ступай вон. Я прикажу воинам проводить тебя через посты.

Низко кланяясь, Отшем выскользнул из палатки. Вскоре он шагал по пестрым квадратикам полей к парсийскому лагерю.

Парсы не начинали битвы четыре дня. Четыре дня воины выходили из лагеря, надеясь, что дерзкие эллины образумились и освободили проход. И каждый раз дозорные доносили, что ущелье по-прежнему перегораживает стена эллинских щитов. Артабан трижды посылал к вражескому предводителю послов и те неизменно возвращались назад с дерзкими ответами.

В первый раз спартанскому царю было предложено перейти на сторону Ксеркса, за что повелитель Парсы обещал сделать эллина правителем Эллады. Леонид ответил, что предпочитает умереть за Элладу, чем властвовать над нею.

На второй день посланец передал эллинам требование царя сдать оружие. Ответ был лаконичен — приди и возьми.

Назавтра перед ущельем выстроились бессмертные, парсы, мидяне и киссии. Их было так много, что вся равнина оказалась заполненной блестящим металлом оружия и доспехов.

Несколько вельмож в сопровождении самых могучих воинов приблизились к Деметриным воротам и обратились к стоявшему перед шеренгой воинов царю Спарты:

— Вы ничтожная кучка, дерзко вставшая против великого войска! Вы не можете рассчитывать на победу!

— Чтобы умереть, хватит и этих! — бросил Леонид.

Воины вернулись в лагерь. На рассвете четвертого дня попытал счастья Артабан, пришедший к ущелью один, без всякой стражи. Царь вышел ему навстречу также один. О чем они говорили осталось неизвестным, но вельможа возвратился взбешенный. Тем же вечером он говорил Таллии:

— Все. Больше нельзя ждать ни дня. Что-то происходит. Я чувствую это. Мне кажется, инициатива ускользает из наших рук. Армия теряет боевой дух, флот зализывает раны, нанесенные бурей, даже не пытаясь проскользнуть мимо эллинских кораблей, чтобы ударить в спину этим безумцам.

— Я давно говорила тебе, что пора начать штурм. Ведь, если верить лазутчику, к эллинам все время подходят подкрепления.

— Ты очень точно сказала: если верить! — Артабан хмыкнул. — Вор или был обманут или лжет, руководствуясь какими-то своими соображениями. Воину неоткуда ждать подкреплений. Это он пытается выманить нас на битву.

— Зачем ему это нужно?

Хазарапат искоса взглянул на девушку. В его взгляде было подозрение.

— Пока не знаю. Возможно, он ищет смерти. Возможно у него есть какой-то план. Но как бы то ни было, нам придется завтра атаковать ущелье. — Хазарапат вздохнул и сокрушенно покачал головой. — Эх, сражайся бы мы на равнине, где достаточно места, и им не продержаться и часа. Но они заняли такую позицию, где численный перевес не решает абсолютно ничего. В этом ущелье не смогут развернуться и три сотни воинов. Воин умен, ох как умен!

— А что он сказал тебе сегодня?

— Послал. Так далеко, где я еще никогда не бывал.

Таллия захохотала. Звонко и заразительно. Артабан, улыбнувшись, поцеловал ее в чуть припухлые губы.

— Завтра мы их сомнем. Завтра…

И наступило завтра.

3. Противостояние

То, что происходило эти два дня, можно назвать одним кратким словом — резня. Это было взаимное избиение, где мидяне[220] падали на землю в сто раз чаще, чем эллины, и в конце концов покрыли ее ковром мертвых тел. Это трудно назвать битвой, ибо история не знала битв, когда груды трупов возвышались над головами еще сражающихся, когда было безысходство, но не было пути к отступлению. Это была резня.

Пройдут века, и человечество познает ужасные войны. Оно услышит рев пушек и, зажмурив глаза, будет следить за тенью ядерного облака. Ряды бойцов будут выкашивать сначала ядра, потом шрапнель, потом пулеметы. Громадные крупповские «доры» сотрут в порошок колонны, беспечно шагающие на марше. В небо взовьются самолеты, наполняя землю грохотом разрывов и огненными всплесками напалма. Но нет, не было и никогда не будет ничего страшнее рукопашного боя, резни, когда меч в меч, штык в штык, глаза в глаза. Когда нет надежды на бога и зенитную артиллерию, а приходится верить лишь в собственную силу и крепость стали. И некуда деться — ведь в грудь смотрят копья врагов, а сзади теснят друзья. И ты меж двух стен — сверкающих и беспощадных. Эти стены катятся на тебя и разрывают в своих звонких объятиях. И нет спасения.

Именно так чувствовали себя мидяне, падая лицом в каменистую землю.

Но начнем все по порядку — и наступило завтра.

Сквозь миндалевидные щели личины Леонид наблюдал за приближающимися мидянами. Их было никак не менее десяти тысяч, настроены они были весьма воинственно. Размахивая копьями и мечами варвары плотными шеренгами втягивались в узкую горловину ущелья. Поначалу они шли более или менее свободно, держась на достаточном расстоянии от моря и отвесных склонов Каллидрома, но по мере продвижения вперед постепенно сбивались в тесную кучу. Тех, что двигались крайними справа, притиснули к скалам, шедших слева оттеснили в море и теперь они с огромным трудом вытаскивали ноги из липкой грязи.

Так и должно было случиться. Вместо того, чтобы попытаться пробиться небольшими сплоченными отрядами, чередуя натиск тяжелой пехоты с налетами конницы, мидийцы пытались взять навалом, используя огромное численное преимущество, которое в данных условиях не давало им ни малейшей выгоды. Леонид усмехнулся и извлек из ножен меч. С ним было всего сто спартиатов, стоявших по десять человек в ряд. Одиннадцатый в теснине Деметриных ворот уже не помещался. Сто человек — ничтожный отряд в обычной битве, но в этих условиях они образовывали щит, способный остановить любую армию. Этот сверкающий бронзой четырехугольник, клином запечатавший узкое ушко ущелья, представлял первую линию обороны. На расстоянии стадия находилась вторая линия — двадцать шеренг гоплитов по пятьдесят человек в каждой. Здесь дальше была третья линия — укрепленная стена, защищаемая феспийцами и фиванцами. Тысяча локров занимала склоны Каллидрома. Прочие воины были в резерве, им надлежало сменить сражающихся товарищей как только те устанут…

Послышалось грозное жужжание и в щиты спартиатов с лязгом ударились первые стрелы. По команде Леонида первый ряд гоплитов опустился на левое колено, прикрывая щитами себя и ноги гоплитов второго ряда. Воины, стоявшие дальше, подняли щиты над собою, отбивая стрелы, падающие сверху. Получилась непробиваемая стена, ощетиненная двумя рядами копий. Мидийцы как-то стреляли, надеясь найти щель в фаланге, но убедившись, что не могут принести эллинам никакого урона, убрали луки за спину и взялись за копья. Они подступали медленно, устрашенные безмолвной неподвижностью спартиатов. Когда до бронзовой стены осталось не более десятка шагов мидийцы нестройной толпой бросились вперед, надеясь разорвать неприятельский строй дружным натиском.

Спартиаты встретили врагов ударами копий. Древко эллинского копья, сделанное из прочного кизила, примерно на локоть длиннее мидийского; это давало лакедемонянам определенное преимущество. Десять мидийцев ударили копьями в щиты присевших на колено эллинов и тут же рухнули, сраженные замертво. На смену им пришли другие, завязалась сеча. Варвары беспорядочно лезли на спартиатов и падали замертво. Звенел металл, летели копья, бросаемые мидянами через головы сражающихся товарищей. Гоплиты не отступали ни на шаг, поражая врагов с четкостью хорошо отлаженного механизма. Отчаявшись пробить брешь в фаланге, некоторые мидийцы пытались зайти сбоку, но едва они сходили с дороги, как тут же попадали в вязкую соленую кашу и уже не могли выбраться из нее, так как их место на твердой земле к тому времени занимали новые воины.

Вскоре на дороге образовался вал из тел сраженных мидийских воинов. Среди спартиатов не было ни убитых, ни даже раненых. Понукаемые сотниками, которых можно было отличить по серебряным эфесам мечей, варвары стали стаскивать трупы в воду, освобождая место для новой схватки. Эллины не препятствовали им.

Убрав убитых, мидийцы бросились в новую атаку. Спартиаты отразили и этот натиск, нагромоздив перед собой еще один вал из трупов. Это повторялось не единожды, пока Леонид не решил, что пора сделать игру более интересной. Выждав момент, когда варвары ослабили натиск, в очередной раз занявшись уборкой трупов, царь прокричал:

— Назад!

Заранее предупрежденные об этом маневре, воины начали пятиться, а затем и вовсе побежали назад, открывая врагу путь в ущелье. В первое мгновенье мидийцы не поверили своим глазам. Потом они радостно завопили и устремились вдогонку за струсившими эллинами. Спартиаты достигли второй линии и, пройдя сквозь нее, скрылись за спинами товарищей. Вместо бегущих врагов мидийцы вдруг увидели еще одну сверкающую стену. Но теперь она не защищалась, а готовилась к броску. Едва варвары заполнили освободившуюся часть ущелья, царь вскинул меч и прокричал:

— Вперед!

Эллины дружно бросились на неприятелей. На лицах мидийцев, уже почти поверивших в свою победу, появилось замешательство. Передние замедлили шаг и попытались остановиться, но толпа напирала, толкая их прямо на копья бегущих гоплитов. Удар бронированных воинов был страшен. Сверкающая стена в едином порыве подмяла под себя несколько сот врагов. Остальные ударились в бегство, не помышляя о сопротивлении. Стремясь побыстрее вырваться из ущелья мидийцы мешали друг другу, а эллины безжалостно поражали их ударами в спину. Многие устремлялись в море и накрепко увязали в жидкой грязи. Они стали добычей пельтастов[221], бежавших вслед за гоплитами.

Преследование было прекращено лишь когда эллины вернулись на место, какое занимали до своего ложного отступления.

И вновь стена из ста гоплитов перегородила ущелье. Варварам надо было начинать все сначала.

Мидийцы в этот день ходили в атаку еще трижды. Эллины снова и снова заманивали врага до второй линии обороны и безжалостно истребляли. Пестрые хитоны варваров сплошь покрыли землю, так что защитники ущелья ступали по трупам. Эллины же потеряли всего десять человек, около тридцати было ранено.

К полудню мидийцы выдохлись, а Артабан велел киссиям сменить их. Киссии были отважны и смекалисты. Они пытались действовать хитростью. Часть варваров полезла на скалы, прочие несли с собой бревна и камни, желая замостить гать и увеличить фронт битвы. Однако оба эти плана потерпели полный крах. Киссиев, что пытались подняться на Каллидром, обратили в бегство опунтские локры, бревна и камни потонули в грязи, так и не сделав дно залива более твердым. Словно вознаграждая врагов за эту неудачу, эллины вновь оставили Деметрины ворота и отступили вглубь ущелья. На этот раз они отошли еще дальше, аж до самой стены. Киссии поспешили воспользоваться предоставленной им возможностью. Теснину заполнило неисчислимое множество воинов, часть которых сидела на конях. Пестрые, покрытые сверкающими медными чешуйками хитоны раскрасили мертвую землю в яркий цвет. Принесли лестницы, и возглавлявший варваров Анаф приказал начать штурм.

К стенам подступили сотни лучников. Под прикрытием смертоносного дождя воины начали карабкаться на каменную насыпь. Эллины поражали их сверху ударами копий, бросали дротики, пускали стрелы. Сотни варваров падали к подножию стены, образуя вал из окровавленных тел. Прочие остервенело лезли по этим трупам, чтобы через мгновение присоединиться к ним с пробитой грудью или разрубленной головой. Киссии были полны отчаянного мужества, но им были преисполнены и эллины. Защищенные прочным доспехом, имея большой щит и длинное копье сыны Эллады превосходили врагов в рукопашной схватке. Бронзовые латы пелопоннесцев выдерживали удары мечей варваров, легкие камышовые стрелы застревали в прочных щитах. Закаленная сталь копий и мечей эллинов насмерть поражала врагов. Обшитый медными пластинками хитон не был преградой для отточенного острия, войлочные митры не спасали от рубящего удара, щиты не выдерживали долгого знакомства с эллинским клинком и разлетались. Несметное множество киссиев полегло пред каменной преградой, лишь изредка меж пестрыми хитонами варваров можно было заметить красно-бронзовый доспех эллина.

Леонид выждал, пока вал из трупов не поднялся почти до самого верха стены и лишь после этого приказал контратаковать. Эллины спрыгнули вниз и разом ударили на врага. В центре фаланги шли спартиаты во главе со своим царем, с огромной силой обрушивавшим меч на голову пятившихся врагов, слева — феспийцы, возглавляемые храбрым Демофилом, справа — фиванцы под командой Леонтиада. Позади двигалась еще одна линия, составленная из двух тысяч аркадян.

Эллины врезались в толпу варваров острым клином и началось избиение. Бронзовые воины безмолвно теснили врагов, без устали орудуя копьями и мечами. Варвары падали сотнями и тысячами. Даже умирая, они пытались сражаться, хватаясь за ноги шагающих по их телам гоплитов. Следовал быстрый удар копьем или мечом и киссий покидал этот мир, отправляясь в светлые выси Гародманы. А окровавленная сталь уже искала себе новую жертву.

Варвары продержались совсем недолго. Вскоре они бросились бежать, подставив под удары спины. Эллины преследовали их по пятам и беспощадно избивали. Кричали смертельно раненые, вставали на дыбы перепуганные кони, сбрасывавшие на землю всадников. Сталь тупилась, утомившись рассекать кости, но бронзовые воины не знали усталости. Они вонзали копья в спины, бедра, поясницу; сверкающие мечи опускались на головы и плечи. Варвары молили о пощаде, но пленных не брали. Таков был приказ Леонида. Из ущелья выбралась едва ли треть воинов из числа тех, что вошли туда. Землю Фермопил покрыл еще один причудливый ковер из мертвых тел.

Кровавая потеха увлекла и самих парсов. Артабан двинул на непокорных эллинов, арабов, ливийцев, эфиопов и фракийцев. Эти легкие и быстрые воины обрушили на фалангу тучу дротиков и стрел, которые и впрямь закрыли заходящее за скалы солнце. Бронзовая стена поглотила смертоносный дождь и, выждав момент, когда враги приблизятся, рассеяла их стремительным ударом. Варварам не помогли ни копья с рогами антилопы, ни диковинные палицы, ни львиные шкуры, которыми они прикрывали тело. Мидяне бежали. А вскоре погасло солнце первого дня.

Смеркалось. На поле брани сошла тишина. В воздухе веяло смертью и запахом разлагающейся крови. Жуткое зрелище представало глазам эллинов, взирающих со стены на ущелье, заваленное мертвыми телами. Жуткое…

Леониду, пережившему на своем веку бесчисленное множество сражений, случалось видеть всякое. Он помнил крепостные рвы, до самого верха заполненные изуродованными трупами, ужасающую панораму бесконечных выжженных равнин, на которых нашли гибель целые армии, изумрудные холмы, испещренные окровавленными телами павших воинов. Но подобного не видел даже он.

Вообразите себе узкий коридор, примерно два стадия в длину и не более шестидесяти футов в ширину, стиснутый отвесным склоном с одной стороны и зыбучей гладью моря с другой. И весь этот коридор, площадью не более двадцати плетров, сплошь завален мертвыми телами. Мидийцы и киссии, арабы и эфиопы, лидийцы и фракийцы. Диковинные белые бурнусы рядом с доспехами из буйволовой кожи, лисьи шапки — с шлемами из лошадиных шкур, парсийские копья и мечи — с диковинным оружием полудиких южных племен.

Умершие лежали в самых разнообразных позах — порой причудливых и даже вычурных, — в каких их застала смерть. Кто-то умер почти спокойно, сложив руки на груди или вдоль туловища. Других смерть нашла в движении; они лежали, подогнув под себя ноги, словно пытаясь встать и продолжить свой путь. Третьи пали в жаркой схватке, их руки крепко сжимали иззубренное оружие, а в остекленелых глазах навечно застыл азарт. Ужасней всего выглядели те, кто умерли в мучениях, кому боги не даровали быстрой смерти. Их лица были искажены мукой, а члены сведены страшной судорогой, что пронизывала мышцы в последние мгновения жизни и не отпустила и тогда, когда пришла смерть.

Рассматривая груды одеревеневших трупов нетрудно было представить, что происходило в том или ином месте утром, в полдень или перед закатом. Вот здесь наступали мидийцы. Наступали бескровно, не встречая сопротивления. Невозможно увидеть ни одного воина, лежащего головой на восток. Все трупы, расположенные почти идеальными рядами, будто их свалила неведомая могучая сила, устремлены к западу, к спасительным Деметриным воротам; они словно пытаются уползти из проклятого ущелья, ставшего им могилой. И почти все они имеют рану в спине или в затылке — след эллинской стали, нанесшей позорящий удар. Лишь немногие отважились повернуться и встретить смерть лицом. Как, к примеру, вот этот сотник, на чьем теле можно насчитать добрый десяток ран и чей изогнутый меч покрыт спекшейся кровью. Он защищал свою жизнь, а, быть может, пытался остановить бегущих воинов, вонзая бронзовый клинок в их животы и шеи. Затем он получил удар в пах, изогнулся и тут же несколько копий впились в его грудь. Одно из них вошло слишком глубоко, застряв меж ребрами. Эллин не смог вытащить его и устремился дальше с извлеченными из ножен мечом.

А в этом месте лезли на стену киссии. Лезли отчаянно, порой забывая прикрыть себя щитом. У большинства из них разрублена голова. Войлочная тиара быть может предохраняет от солнца, но никак не от хорошего удара мечом. Их смерть была мгновенной и умерли они с радостным ощущением ярости. Теперь по обезображенным гримасой лицам ползали зеленые мухи, привлекаемые мертвой кровью и жирными сгустками выплеснутого из черепа мозга.

Пройдем чуть дальше, на небольшой холм. Его занимали лучники, посылавшие стрелы в феспийцев, оборонявших левый участок стены. Они поработали на совесть — двадцать гоплитов недосчитается городок Феспии после этого боя, — но увлеклись и не успели броситься в бегство вместе со всеми. Перешедшие в атаку эллины отсекли их от прочих и истребили всех до единого. Ярость феспийцев была столь велика, что они уродовали уже мертвые тела, вонзая копья в холодеющую плоть.

Сразу за холмом навалена куча мертвых коней и их хозяев — богато одетых киссиев. Эти воины были телохранителями Анафа. Они прикрыли бегство своего командира и поплатились за это жизнями. Их искрошила сталь спартиатов. Здесь лакедемоняне потеряли пятерых бойцов, Но не ищите их среди причудливой груды мертвой плоти, доспехов, щитов и копий. Тела лакедемонян уже обрели вечный покой в братской могиле у стены, а друзья помянули их доброе имя чашей чистого вина.

Проход постепенно сужается. Его ширина уже не превышает двадцати локтей. В этой узкой кишке, тянущейся до самых ворот, творилось самое страшное. Здесь бегущие варвары спрессовывались в визжащую массу, безжалостно истребляемую острой сталью. Сотни и сотни мидийцев и киссиев образовали громадный штабель трупов. Своей смертью они завоевали эту землю, потому что эллины решили не занимать фалангой прежнее место в Деметриных воротах, предоставив мидянам, если они отважатся на новый приступ, самим растаскивать эту смердящую груду.

Здесь на небольшом выступе, очищенном от мертвецов, расположилась группа дозорных, оставленных на тот случай, если варвары вздумают напасть ночью. Леонид поприветствовал их кивком головы, воины почтительно поклонились.

— Ну как, все тихо? — спросил царь.

— Да, — отозвался один из стражей. — Лишь иногда стонут раненые, да варвары, забравшиеся в болото, пытаются вылезти на равнину.

Леонид повернул голову в сторону зыбкой глади залива, на сотни футов покрытой темными холмиками увязших в трясине варваров. Многие из них были мертвы и вскоре должны были стать пищей для червей и крабов. Другие еще шевелились, надеясь вытащить тело из трясины. Но их ожидала та же участь.

— Прекрасен запах смерти! — воскликнул царь, вдыхая воздух, наполненный миазмами трупного разложения — день был жарок, и мертвецы уже начали загнивать. Леонид повернулся к стоявшим за его спиной Гилиппу, Евриту и прорицателю Мегистию. — Мне нравится это зрелище!

— А меня ужасает! — резко ответил Мегистий.

— Брось, жрец! Они сами пришли на нашу землю. Они жаждали золота, рабов и земли. Но золото и смерть всегда ходят рядом. Они родные братья. У золота — лик смерти. А смерть улыбаясь, обнажает золотые зубы. Они, — Леонид указал рукой на лежащие пред ним трупы, — мечтали о золоте, забывая о том, что на одного, который вернется домой с добычей, придутся пятеро, коим суждено удобрить своими костьми землю, отдавшую свое золото. Сегодня мы собрали с них первую жертву, славную жертву!

Леонид поддел ногой труп одного из мидян, облаченный в роскошный золотистого цвета хитон, до пояса покрытый медной чешуей. По лицу царя пробежала гневная тень.

— Кто осмелился грабить трупы? — процедил он, оборачиваясь к часовым и указывая на холеные руки мертвеца, на которых виднелись светлые следы от снятых перстней.

— Фиванцы, — таков был ответ. — Они набрали полные горсти колец и браслетов.

Царь усмехнулся.

— И они думают о золоте. Скажи, прорицатель, — Леонид посмотрел на Мегистия, — зачем золото тому, кто завтра будет покойником?

Не дожидаясь ответа, царь повернулся и пошел обратно. Прочие поспешили за ним.

Уже совсем стемнело. На небосклон выполз выщербленный диск луны, бросавшей ломкие тени на искаженные мукой мертвые лица, холодно игравшей с потускневшим от крови металлом. Наполненное мертвецами ущелье порождало тоскливое чувство. Разогретые днем трупы вспучились, холодный вечерний ветер, пришедший с моря, охладил их, освобождая от переполнявшего мертвую плоть гнилого воздуха и мертвецы издавали неясный шепот, похожий то ли на тихий стон, то ли на шипение. Время от времени кто-нибудь из них терял опору, и тогда его рука или туловище с шумом оседали вниз. Порой казалось, что совсем рядом мелькают неясные тени, выжидающие удобного момента, чтобы наброситься на победителей. От всего этого в душу Еврита заползал неясный сосущий страх, подобный тому, что посещает на ночном кладбище, где темные тени колышут надгробья и кричат упырями проснувшиеся совы. Спартиат настороженно озирался и то и дело хватался за рукоять меча. Гилипп заметил состояние ирена и ободряюще похлопал его по плечу.

— Не беспокойся. Это тени умерших отправляются в Тартар, увлекаемые Танатом. Ты еще не раз увидишь подобное. Хотя, нет. Тебя ждут много битв, но такого ты уже не увидишь никогда. Я прожил много лет, но мне не приходилось видеть столько мертвецов разом. А тебе, Леонид?

Царь, занятый своими мыслями, не уловил сути вопроса и обернулся.

— Что?

— Тебе когда-нибудь приходилось видеть такое побоище? — спросил Гилипп. Спросил более для проформы, заранее уверенный в отрицательном ответе. Однако, к его удивлению, царь промолвил:

— Нечто подобное я видел после битвы у Черной реки.

— Что это еще за битва? — с недоверием в голосе поинтересовался эфор.

— Она была давно. В ней погибло столько воинов, что их тела образовали запруду и огромная река вышла из берегов.

— Но кто там сражался и где это было?

— Не знаю!

Столь резкий ответ свидетельствовал о том, что Леонид не желает более говорить на эту тему. Гилипп не стал вдаваться в дальнейшие расспросы.

По узкой тропинке, очищенной от трупов, спартиаты дошли до стены. Здесь Мегистий обратился к Леониду:

— Царь, я хотел бы поговорить с тобой. — Леонид внимательно посмотрел на прорицателя. Тот неспешно добавил:

— Наедине.

— Хорошо. Друзья, — обратился царь к спартиатам, — я прошу оставить нас.

Гилипп и Еврит подчинились, впрочем с некоторой обидой, и царь остался один на один с Мегистием.

Сей прорицатель, родом из Акарнании[222], присоединился к эллинскому войску в Фивах. Помимо внушительных размеров и любви к черному цвету — он носил черную тунику, черный плащ и даже черные сандалии, — Мегистий обладал весьма здравым умом и очень неплохо разбирался в людях. Поначалу Леонид настороженно присматривался к нему, пытаясь определить что это за человек. Мегистий был очень умен, а его пророчества порой поражали. Устремив на собеседника свои черные, с мрачным огоньком глаза, он называл его имя, имена родителей, жены и детей, мог рассказать историю его жизни. Поначалу Леонид посчитал это обычным гипнозом, но потом понял, что здесь имеет место нечто иное. Мегистий знал то, что случится с человеком завтра. Так спартиату Одрасту акарнанец предсказал, что тот будет ранен стрелою в руку. При этом прорицатель указал на свое правое запястье. Днем во время боя у стены мидийская стрела попала Одрасту в запястье правой руки. Впрочем, это могло быть случайным совпадением. Но так или иначе, к словам Мегистия стоило прислушаться.

— Присядем, — предложил прорицатель.

Леонид послушно опустился на валун — единственный светлый островок посреди черного месива мертвых тел. Мегистий сел по правую руку от него.

— Боги открыли мне, — без всяких предисловий начал прорицатель, — что твоему войску угрожает смертельная опасность. Тебе известно о существовании тропы, по которой можно обойти ущелье?

— Нет, — признался Леонид. — Где она находится?

— Она идет между Трахинскими и Этейскими горами и выходит прямо ко вторым воротам.

— Но, должно быть, она очень узкая. А кроме того, гору стерегут фокидцы.

— Она не столь узкая. И ее невозможно защитить, как вы защищаете это ущелье.

— Вы? — Леонид усмехнулся.

— Я не говорю о себе. Я не воин. Я лишь прорицатель.

Царь окинул взглядом мощную фигуру Мегистия.

— Твоим плечам мог бы позавидовать любой воин!

— Наверно. Но сейчас разговор не об этом. Варвары завтра узнают об этой тропе.

— Кто им ее укажет?

— Людская жадность. Но еще не поздно отступить. Вы и так показали себя великими героями.

— Нет, — протянул Леонид. — Позиция слишком хороша, чтобы так легко оставить ее. Ты говоришь, что парсы еще не знают о тропе. Значит, завтра они будут вновь атаковать в лоб. И мы удвоим число мертвецов. Ведь ты кривишь душой, прорицатель, ты обожаешь запах мертвечины. Я чувствую это!

— Ты прав. Если это мой враг. Труп врага хорошо пахнет.

— Я запомню это. — Леонид рассмеялся. — Ну а потом, через день, кто захочет уйти — уйдет. Кто захочет остаться — останется.

— И ты, конечно, останешься тоже? — спросил Мегистий.

— Да.

— А легко ли умирать тому, кто еще помнит битву с пиктами на Черной реке?!

Спартиат вздрогнул и уставился на прорицателя. Тот безмолвно смеялся.

— Откуда ты знаешь про пиктов?

— Я много чего знаю, царь.

Леонид задумался. После долгой тяжелой паузы он сказал:

— Мне стоило бы убить тебя, но я не стану этого делать. Завтра же ты покинешь лагерь.

Мегистий покачал головой.

— Я останусь с тобой, царь. Я нужен тебе. А ты нужен мне. Наш путь с этого мгновения един.

— Ты знаешь, кто я?

— Конечно. Но ты не знаешь, кто я! И в этом мое преимущество. Оставь это ущелье. Поверь мне, те, против кого ты поднял меч, уже проиграли битву! Я найду тебе новое, великое дело!

— Ты оборотень, — прошептал Леонтиад. — Ты артефакт, созданный Командором!

Царь вскочил на ноги и выхватил меч. Мегистий не пошевелился. Глаза его стали подобны огненной буре. В зрачках воспылал багряный пламень. Леонид отшатнулся, словно от удара, и взмахнул мечом. Но не опустил его. Не смог. Невидимая сила удерживала меч в воздухе. Мегистий яростно процедил:

— Глупец, я ненавижу Командора! Я уничтожу его! Уничтожу! — Прорицатель отвел свои ужасные глаза в сторону и там, куда они устремились, груда трупов вдруг рассыпалась в прах, оставив на земле лишь изорванные одежды и оружие. С огромным трудом совладав с собой, Мегистий потупил взор. — А теперь спи! — приказал он Леониду.

Тот послушно закрыл глаза и начал падать. Прорицатель подхватил царя на руки.

— Спи… — шепнул он. — А наутро ты все забудешь.

Полы черного плаща разлетелись по воздуху, скрывая вдруг ставшую нечеловечески громадной фигуру прорицателя, державшего словно ребенка уснувшего спартиата. Взвихрился смерч и все исчезло. Лишь мертвые варвары остекленело взирали на холодные безжизненные звезды.

Утро второго дня было облачным — редкая для этих мест и этого времени погода. Выстроившись фалангой позади Деметриных ворот, эллины бесстрастно наблюдали за тем, как парсы расчищают завал из трупов, готовя плацдарм для новой атаки. Леонид, как и накануне, стоял в первом ряду между Евритом и Креофилом. Настроение царя полностью соответствовало мрачному утру. В горле было сухо, голова раскалывалась от боли. Подобное порой бывало, если он перебирал вина. Но накануне царь не пил и хорошо выспался. По крайней мере, так следовало из слов Еврита, утверждавшего, что по возвращению в лагерь он застал царя крепко спящим. Это было странно, потому что Леонид решительно не помнил как очутился в своей палатке. Не помнил он и разговора с прорицателем Мегистием, хотя тот же Еврит уверял, что царь беседовал с глазу на глаз с акарнанцем по ту сторону стены. Однако Леонид всего этого не помнил. И ужасно болела, прямо раскалывалась голова.

Варвары наполовину расчистили проход и принялись постреливать из луков. Прячущиеся за спинами гоплитов пельтасты отвечали тем же. Эллинских лучников поддержали засевшие на обрывистых склонах Каллидрома локры, принявшиеся швырять вниз камни и копья. Мидяне оставили свое занятие и начали разбегаться. Повернувшись назад, Леонид приказал лучникам прекратить стрельбу. Подобное распоряжение получили и локры. Царю Спарты вовсе не хотелось стоять целый день в фаланге, ожидая пока варвары соберутся с духом и очистят ущелье от трупов сраженных собратьев.

Едва эллины перестали пускать стрелы, как мидяне вернулись и возобновили свою работу. Они оттаскивали трупы простых воинов в море, создав в конце концов весьма устойчивую гать. Тела вельмож, которых выдавали богатые одежды и дорогое оружие, уносили в парсийский лагерь, чтобы предать их потом достойному погребению. Ведь недаром при войске состояли тридцать свор священных собак Ахурамазды!

Мгновения тянулись томительно. Но вот бородатые мужи унесли последнее мертвое тело. Сквозь Деметрины ворота в ущелье начали медленно втягиваться парсы.

Парс. Одно это слово еще совсем недавно вселяло в эллинов ужас. Сыны Эллады даже не могли вообразить как можно победить этих отважных и умелых воинов, покоривших бессчетное множество стран. Но сегодня в их сердцах уже не было робости. Они видели перед собой не неведомых богатырей, а трусливых варваров, идущих вперед лишь под грозными окриками командиров. И эллины смеялись, злословя над нерешительностью врагов.

Теснина постепенно заполнилась вражескими воинами. Сбившись тесной толпой, варвары приближались к фаланге. Вновь, как и вчера, полетели тучи стрел.

Парсы вооружены лучше прочих мидян. Помимо копья, плетеного из прутьев и обитого кожей щита, акинака, каждый воин имел большой слоеный лук, который и являлся, собственно говоря, главным оружием парса. Парс начинал битву, пробивая стрелами бреши в вражеском строе, а заканчивал ее, поражая бегущих выстрелами в спину. Парс — великолепный лучник, куда лучший, нежели киссий или мидиец. Парс рождается с луком, парс молится луку, парс умирает с ним. Сотни легких камышовых стрел обрушились на фалангу. Бронзовая стена щитов оборвала их полет. Но первая неудача не обескуражила лучников. Они пускали стрелу за стрелой, настойчиво ища крохотные щелочки, которые обязательно есть даже в самой прочной преграде. Звенели туго скрученные сухожилия тетив и новое облако стрел обрушивалось на эллинов. И пусть тысяча заканчивала свою короткую жизнь на земле со смятыми наконечниками, но тысяча первая проскальзывала между щитами и находила свою цель. Некоторые гоплиты были ранены, но, стиснув зубы, продолжали стоять в строю, несколько упали замертво и их заменили товарищи, поспешно восстановившие пробитую оборону.

Никто не мог сказать точно, сколько шел этот смертоносный дождь, но вот он прекратился. Лучники расступились, пропуская вперед всадников. Те разогнали коней и стремительно атаковали. Парсийские витязи со всего маху врезались в строй гоплитов, пытаясь рассечь его на части. Большая часть их мгновенно погибла, сраженная копьями. Самые удачливые получали несколько мгновений, чтобы обрушить изогнутые клинки на головы гоплитов. Вой, крики, звон оружия, ржанье умирающих лошадей слились в единый гул. Вот к нему прибавился зловещий шелест стрел — это лучники возобновили стрельбу, целясь поверх голов машущих мечами всадников.

Стремительный натиск конницы заставил эллинов попятиться и сломать строй. Увидев это, мидийские воеводы двинули в атаку отряды пеших воинов; отряды эти заняли место всадников, к этому времени почти полностью истребленных. Образовав клин, варвары пронзили фалангу почти насквозь. Это могло принести им победу, но вместо этого привело к гибели. Леонид отдал несколько лаконичных распоряжений и строй эллинов выгнулся еще сильнее, обхватив дугою немалое число парсов. К крыльям этой дуги царь быстро подвел из резерва две сотни спартиатов. Когда все было готово, он перешел на левое крыло, примыкавшее к морю, и лично повел воинов в контратаку. С другой стороны, от скалы, атаковал отряд Гилиппа. Два узких стремительных меча в мгновение ока разорвали толпу варваров надвое, отсекая немалое число отборных воинов. Оказавшись в окружении, парсы утратили свой воинственный пыл. Теперь они думали лишь о том, как бы вырваться из западни. Варвары с криком бросались на спартиатов, пытаясь разорвать стену, внезапной паутиной выросшую пред ними. Лакедемонянам пришлось нелегко — ломались копья, тупились мечи, удары проминали бронзовые пластины доспехов, — но они выстояли, так и не позволив разобщенным парсам вновь соединиться. Попавшие в окружение варвары были полностью истреблены. После этого Леонид приказал отступать к стене. Как и накануне эллины отошли и укрылись за ее каменной броней, словно приглашая парсов повторить смертельный путь киссиев, многие тысячи которых лежали тут же, у оказавшейся последней в их жизни преградой.

Парсы приняли приглашение. Они подступили к стене и осыпали ее защитников смертоносным дождем. Пельтасты-пелопоннесцы и локры ответили тем же, нанеся врагу немалый урон. Перестрелка продолжалась до тех пор, пока варвары не израсходовали запас стрел и не бросились на штурм. Они лезли вверх по трупам своих товарищей, увязая в гниющей плоти. Они бились с невиданным упорством, но взойти на стену так и не смогли. Копья гоплитов безжалостно поражали врагов и сбрасывали их вниз. В конце концов те не выдержали и начали отходить. Леонид немедленно воспользовался этим, поведя фалангу в очередную контратаку. Утомленные и надломленные неудачей варвары не устояли. Подобно киссиям они бросились бежать, а эллины истребляли их, устилая землю мертвыми телами.

Увлеченный кровавой потехой царь спартиатов даже позабыл о мучившей его головной боли. Находясь в первом ряду преследователей, он уничтожил не менее сотни врагов. Путь, пройденный Леонидом, можно было точно определить по трупам варваров с одинаково разрубленной надвое головой. Славно потрудились и Еврит, и Креофил, и Диенек, и прочие лакедемоняне. Гилипп был ранен копьем в шею, но шел вместе со всеми. Его меч влажно блестел от вражеской крови.

Могучим натиском эллины прогнали врага почти до самых Деметриных ворот. Здесь мидийским воеводам удалось остановить бегущих и завязать новое сражение, которое длилось до полудня. Лишь когда клинки затупились, а противников разделил вал из трупов, бой был прекращен. Эллины вновь отошли за стену, уделив время отдыху и трапезе, варвары принялись расчищать ущелье для новой атаки.

— Славно поработали, — бурчал Еврит, жадно пережевывая кусок жилистого мяса. Он в числе воинов своей эномотии разместился на горной террасе, с которой открывался чудесный вид на заваленную кучами парсийских трупов лощину. Запивая говядину и хлеб глотками разбавленного вина, лакедемоняне наблюдали за тем как суетятся парсы, оттаскивая убитых к морю.

— Я полагал, они не решатся атаковать вновь, — сказал сидевший подле Еврита Креофил. Эти два дня, когда им не раз приходилось сражаться бок о бок, если не сдружили, то по крайней мере примирили обоих спартиатов.

— Я тоже так думал, — поспешно откликнулся Еврит. Слышавший их разговор Леонид едва заметно усмехнулся.

— Парсы больше не пойдут на штурм, — сказал царь. — Теперь настал черед бессмертных. Артабан, главный советник владыки варваров, наверняка считает, что эллины утомлены боем и не смогут устоять пред натиском царской гвардии. А мы сделаем вот что…

Подойдя к Гилиппу, царь коротко переговорил с ним. Такой же разговор состоялся и с феспийцем Демофилом. Сразу же после этого эфор приказал спартиатам заканчивать трапезу и собираться. Три пентекостии[223], составленные из наименее усталых воинов, начали подниматься на гору. По небольшой тропе, охраняемой локрами, спартиаты прошли вдоль склона и остановились прямо над Деметриными воротами. Вскоре стали подходить запыхавшиеся феспийцы. Убедившись, что все на месте, Гилипп приказал воинам спрятаться так, чтобы наступающие варвары не могли увидеть их. Эллины поспешно выполнили это распоряжение, присев за камнями или кустами. Несколько десятков спартиатов, в том числе и Еврит, забились в небольшой грот. Едва они успели сделать это как появились бессмертные.

Они вышагивали стройными рядами, держа перед собой посеребренные щиты. Впереди шли три знаменосца, несшие орлов. Медная чешуя доспехов сверкала лучами вышедшего из-за туч солнца. Засевшим на склоне воинам казалось, что в теснину втягивается бесконечная бронированная змея, играющая кольцами в предвкушении стремительного прыжка. Двадцать, пятьдесят, сто рядов, мерно шагающих в такт. Парсийская гвардия заполнила ущелье и надвигалась на стену, которую обороняли эллины. В ее грозной поступи виделась необоримая сила, непоколебимая уверенность в своем превосходстве. Ведь именно бессмертные — отборные отряды парсов, — сокрушили армии Вавилона и Египта, именно их грозная слава заставила покориться восточные народы, давшие без боя землю и воду мидийским царям. Теперь им предстояло лишь взять штурмом эту полуразвалившуюся стену и покарать безбожных бунтовщиков, осмелившихся сокрушить святыни Ахурамазды в Сардах[224].

Пяти тысячам бессмертных, сыновьям вельмож, храбрейшим воинам предстояло решить исход этой битвы. Они не стали стрелять из луков подобно своим предшественникам, а сразу бросились на штурм. Закрываясь щитами с вычеканенными на них изображениями солнца, бессмертные лезли на стену, покрыв наваленную пред ней гору трупов золотистой чешуей своих доспехов. О, это были на совесть сделанные доспехи! Один Митра знает, сколько времени потребовалось сирийским мастерам, чтобы устлать грубое полотно хитонов тысячами медных и бронзовых пластинок, накладывая их для прочности по принципу рыбьей чешуи. Эта металлическая броня зарождалась на плечах и сбегала до самых бедер. Она прикрывала шею, бока, предплечья. На груди она была особенно прочной — здесь поверх чешуек были прикреплены три вогнутых бронзовых пластины, выдерживающие удар копья. Столь же надежно была защищена и голова. Бессмертные были единственными среди варваров, имевшими металлические шлемы. Выкованные из бронзы, а порой и железа, покрытые серебром, они отражали удар ксифоса или акинака. Лишь более тяжелая махайра или сагариса могли пробить блестящий конус.

В лице бессмертных эллины впервые за эти два дня встретили достойных противников. Не уступавшие гоплитам ни в вооружении, ни в умении сражаться — напомним, в отличие от большинства эллинов, лишь во время войны бравшихся за оружие, исключение здесь составляли, пожалуй, лишь спартиаты, бессмертные были профессиональными воинами — парсийские гвардейцы были полны сил и азарта. Еще бы! Сам царь в окружении свиты находился у входа в ущелье и наблюдал за тем, как сражаются его любимцы. Поражая эллинов ударами копий в ноги, бессмертные взошли на стену. Завязалась отчаянная схватка и был миг, когда варвары начали одерживать верх. Увидев это, Леонид бросил на помощь дрогнувшим платейцам остававшийся в резерве лох[225] спартиатов. Лакедемоняне налетели на врагов словно разъяренные коршуны. Отбросив копья, которые лишь мешали в подобной давке, они поражали варваров мечами, вонзая их в шеи и сочленения нагрудных пластин. Немалую помощь оказывали стоящие за стеной пельтасты, ударами дротиков сбрасывавшие парсов вниз. Истекая кровью, медночешуйчатая змея попятилась прочь от стены.

Ксеркс был вне себя от ярости. Он еще мог понять, когда бежали мидийцы или киссии, но чтоб отступали лучшие воины на свете — бессмертные! Подозвав к себе Гидарна и Мардония, царь повелел им возглавить новый штурм. Вельможи поклонились и в сопровождении полусотни отборных воинов устремились вперед. Сотники гнали робких в атаку бичами. Второй натиск был куда более страшен. Если бы эллины накануне вечером не позаботились о том, чтобы укрепить стену, варвары наверняка б опрокинули их. Но стена и доблесть выручили и в этот раз. Спартиаты, аркадяне и фиванцы сообща отразили бессмертных. Часть варваров во главе с Мардонием, теснимая лакедемонянами, начала отходить вдоль горной кручи и попала прямо в горячие источники. Под дружный оскорбительный смех эллинов обожженные и перемазанные грязью бессмертные поспешно ретировались к Деметриным воротам.

Лицо Ксеркса налилось дурной кровью. Он подозвал к себе Дитрава и повелел ему повести в атаку царскую сотню. Первым побуждением сотника было возразить царю, но тот не пожелал даже слушать. Ксеркс топнул ногою и указал перстом на стену, на которой по-прежнему стояла шеренга краснобронных гоплитов. При этом сотнику почудилось, что в глазах великого царя промелькнула тень ухмылки. Дитрав вопросительно взглянул на Артабана, тот кивнул и сотник, изобразив угодливую улыбку, отправился исполнять повеление. Как только он отвернулся от Ксеркса, губы его сжались в тонкую злобную линию.

Однако обагрить меч эллинской кровью Дитраву в этот день так и не пришлось. Едва его воины устремились к стене, как вдруг сверху начали падать камни и копья. Это воины Гилиппа и Демофила принялись истреблять толпящихся внизу врагов. Среди варваров началась паника. Узрев гоплитов, неторопливо спускающихся по склону, бессмертные вообразили, что коварные эллины решили запереть их в теснине и дружно бросились к Деметриным воротам. Дитраву и его воинам пришлось образовать заслон, чтобы дать царю возможность покинуть ущелье. Телохранители стали стеной, беспощадно избивая напирающих на них бессмертных, и держались до тех пор, пока евнухи не усадили Ксеркса на коня и не увезли его прочь. Убедившись, что царь в безопасности, воины Дитрава расступились, выпуская бегущих на равнину.

От былого великолепия сверкающей змеи не осталось и следа. Надменные гвардейцы удирали со всех ног, сшибая замешкавшихся на землю. Падавшие сверху камни и копья вносили еще большую сумятицу. Это был позор. Позор куда больший, чем тот, что постиг мидийцев или киссиев. Те бежали, опрокинутые могучим ударом врага. Бессмертных же гнал страх, раздирающий уши диким хохотом и визгом. Эллины даже не преследовали их, ибо знали: бежавшему из страха не быть хорошим воином.

Бессмертные бежали. Бежали первый раз в жизни. Последними, подобрав раненых и изувеченных в давке, ушли воины Дитрава.

Леонид, стоя на стене, смотрел им вслед. Эллины прожили прекрасный день. Но не великий. Великим должно было стать завтра.

4. Судьбы

Эта глава о судьбах многих героев нашей книги. Некоторым из них суждено вскоре погибнуть, другие умрут позже, а кое с кем нам еще предстоит встретиться много лет и даже веков спустя. Эта глава о судьбах…

Он шел без отдыха двое суток. Шел днем и ночью, когда открыто, когда украдкой по зарослям и лощинам, лишь изредка падая на землю и прислушиваясь, как пульсирует кровь в избитых ногах. Его дом был далеко на востоке, но он зачем-то брел на запад. Словно какая-то неведомая сила толкала его вдоль берега моря вслед за уходящим солнцем. Его звали Дагут и он был из рода киммерийцев.

Он шел, наслаждаясь свободой. Ведь последние сто дней Дагут провел гребцом на сидонской триере. А до этого он был вольным разбойником, одним из тех отчаянных головорезов, которые нагоняли ужас даже на тайную полицию хазарапата. Это именно он, Дагут, задумал тот самый лихой налет на царский дворец, что едва не стоил ему жизни. Увлекшись боем, разбойник не заметил, как железная сагариса дворцового евнуха опустилась сзади на его голову. Шлем уберег от гибели, но не от рабства. Очнулся Дагут в темнице. На темени была огромная болезненная шишка, на руках звенели кандалы. Тюремщики здорово поиздевались над пленником те три дня, которые он провел во дворцовой тюрьме. На четвертый разбойника должны были казнить, но хазарапат внезапно приказал помиловать его и отправить гребцом на триеру. В преддверие войны Парсе нужны были сильные рабы.

Сто дней. Сто нескончаемых дней прошли в одном и том же движении. Сначала следовало вытянуть вперед сжимавшие рукоять весла руки, чуть приподнять валик вверх, затем резко потянуть его к себе и одновременно откинуться назад, давая лопасти весла толчок. Раз-два-три-четыре. И так бессчетное множество раз в день. Трижды им позволяли разогнуть спину и давали еду — жидкую похлебку, кусок ячменного с отрубями и грязью хлеба и чашу разбавленного вина. Иногда перепадало немного черемши и вареных конских костей. Ночью совершенно обессиленные гребцы ложились на скамью и забывались тяжелым сном, вдыхая запах нечистот, справляемых прямо под себя.

Вставало солнце. Рабы узнавали об этом по свисту плети, ведь ни единого веселого лучика не проникло на нижнюю палубу, где сидели Дагут и еще восемьдесят его товарищей по несчастью. И вновь начинался нескончаемый день. Вновь хрустела спина, вновь лопались от перенапряжения сухожилия, лопатки обжигал сплетенный из бычьих жил бич надсмотрщика, а в желудке стоял ком дурно приготовленной пищи. Постепенно сгнила одежда. Остались жалкие лохмотья, прикрывающие лишь чресла. От гребцов ужасно воняло. В нечесаных спутанных волосах копошились мириады насекомых. «Работать, свиньи!» — раздирались надсмотрщики. Свистела дудка келевста. Мерно покачиваясь гребцы спускали весла в воду, толкая корабль на запад.

Пришлось перетерпеть немало обид и испытать множество злоключений. Триеру трепало штормами, да так, что гребцы изрыгали из желудков скудную пищу. В один из дней открылась течь, и невольники едва не захлебнулись водой. Парадоксально, но это был единственный почти счастливый день. Триеру вытащили на берег, чтобы залатать пробоину, а рабов расковали и позволили им провести день и ночь на твердой земле. Дагут думал о побеге, но за ним следили особенно пристально. Единственное, что удалось сделать киммерийцу, так это стянуть небольшой точильный камень, которым один из воинов правил свой меч.

Будучи в числе прочих возвращен на корабль и вновь прикован к скамье, Дагут несколько ночей подряд терпеливо тер украденным камнем сковывавшую его ноги цепь, пока не источил ее настолько, что мог разорвать звенья несильным движением. Он сделал это очень вовремя, потому что, задержись хотя бы на день, и рыбы уже вовсю б пировали мясом киммерийца.

В тот день произошла битва. Гребцы ничего не знали о ней, но поняли, что происходит нечто необычное. Келевст и надсмотрщики вдруг занервничали и стали пуще прежнего погонять гребцов, заставляя их, надрываясь, ворочать веслами. Сквозь проделанные в борту пазы долетал хаотичный гул. Раздавались крики, звенел металл, слышался треск разбиваемых судов.

Видно, не напрасно нервничали в тот день сидоняне. Внезапно раздался ужасающий грохот и сквозь борт прорвался окованный бронзой таран эллинской триеры. Он пробил кедровую оболочку всего в нескольких футах от Дагута, покалечив насмерть двух гребцов. Мгновение было невыносимо тихо. Все ждали, что же будет дальше. Затем таран заворочался, раздался скрип освобождаемой бронзы и в образовавшуюся щель хлынул поток морской воды. Гребцы в ужасе закричали. Их крик словно подстегнул надсмотрщиков, которые бросили бичи и устремились к люку, через который можно было выйти на верхнюю палубу. Дагут также не стал мешкать. Рванув цепь, он освободился и бросился бежать вдоль скамеек вслед за сидонянами. Гребцы кричали и умоляюще протягивали к нему руки. Киммериец сочувствовал несчастным, но ничем не мог им помочь. С трудом передвигая ноги, по колено в воде Дагут достиг люка и обнаружил, что он наглухо закрыт. Сидоняне пытались спасти корабль, надеясь на непроницаемость верхней палубы. Мгновение Дагут стоял оцепеневший, не зная что предпринять, затем бросился назад. Корабль стремительно погружался. Вода уже дошла до пояса и гребцы были вынуждены привстать, пытаясь оттянуть конец и втайне надеясь на чудо, которое принесет им спасение. Однако разум тут же подсказывал, что финикийцы даже не думают о том, чтобы освободить гибнущих рабов. Одни из гребцов плакали, другие изо всех сил дергали ногами, пытаясь порвать цепь, бородатый фракиец, обезумев, схватил Дагута, желая помешать ему спастись; киммериец ударил его кулаком по голове и побежал дальше. Когда он достиг пробоины, вода уже поднялась по грудь. Воззвав к помощи предков, разбойник набрал полную грудь воздуха и ушел под воду. Острые щепастые обломки изранили плечи и руки, но Дагут сумел выскользнуть из пробитого днища и через мгновение был на поверхности. Следовало осмотреться, однако киммерийцу было не до того. Как истинный сын степей, он совершенно не умел плавать. Изо всех сил колотя руками по воде, Дагут пытался удержаться на плаву. Он уже захлебывался, когда вдруг сверху упала доска — видно, кто-то из мидян принял его за свалившегося в воду воина и решил помочь. Дагут немедленно вцепился в нее словно клещ и лишь теперь смог перевести дух. Вой по всей очевидности затихал. Вдалеке, возле небольшого острова еще суматошно скользили разнопарусные корабли, но в том месте, где оказался киммериец, все было кончено. В воде плавали обломки мачт, весла, куски палуб и бортов. Кое-где можно было увидеть темные пятнышки человеческих голов. Все они медленно удалялись по направлению к берегу, который был не далее, чем в трех стадиях. Дагут понял, что корабль, служивший ему тюрьмой, будучи протаранен, поспешил к берегу, надеясь выброситься на мель или песчаную косу. Кому-то, быть может, это и удалось, но только не сидонской триере. Она не дошла до желанной цели и теперь стремительно погружалась в воду. Дагут видел, как волны захлестнули палубу и корабль, булькнув, исчез под волною. Последней скрылась мачта, на которой висели с десяток моряков. Впрочем, сидоняне — отличные пловцы. Дагут с завистью проследил за тем, как они вынырнули и дружно устремились к берегу. Передохнув еще немного, он решил последовать их примеру. Вода была не слишком теплой, а мысли о бездонной глубине и водящихся здесь морских чудовищах — не слишком приятны. Улегшись животом на доску, киммериец принялся загребать руками. Поначалу у него мало что получалось, но постепенно он приспособился и устремился к берегу с вполне приличной скоростью. Течение, подбивавшее в правый бок, относило пловца в сторону от уже достигших берега сидонян. Это весьма устраивало Дагута, которому вовсе не хотелось вновь очутиться прикованным к веслу. Поэтому он не усердствовал в стремлении поскорее доплыть до спасительной суши и позволил волнам отнести себя подальше от суетящихся на прибрежной косе моряков. Когда, лязгая от холода, киммериец выполз на прибрежный песок, его отделяло от сидонян не менее пяти стадиев. Не дожидаясь, пока его обнаружат, Дагут быстро пересек пляж и скрылся в кустах. Здесь он пробыл довольно долго, согреваясь и отдыхая после утомительной морской прогулки. Одновременно Дагут размышлял, что ему делать дальше. Он мог попытаться вернуться назад в родные степи, но это означало быть почти наверняка схваченным или сидонянами, или парсами, стоящими у переправы через Геллеспонт. Поэтому киммериец принял неожиданное решение — он направился в противоположную сторону в надежде найти эллинов, которые окажутся врагами парсов. У них по крайней мере он будет свободен, а со временем, быть может, и сумеет вернуться на родину. И Дагут зашагал в сторону заходящего солнца.

Путешествие было не из приятных. Обросший, дикого вида, едва прикрытый тряпьем, с рубцами от кандалов на ногах киммериец вызывал подозрение. Потому он старался как можно реже попадаться на глаза людям, особенно старательно избегая мидийских воинов, которые встречались ему все чаще и чаще. Питался Дагут ворованной пшеницей, виноградом, яблоками и оливками. Лишь однажды он решился зайти в шалаш раба, пасшего овец. Пастух, родом с Кипра, гостеприимно принял товарища по несчастью. Он не только досыта накормил его мясом, хлебом и свежим сыром, но и снабдил провизией в дорогу. С помощью гостеприимного киприота Дагут избавился от бороды и подстриг гриву черных волос. На прощание пастух подарил беглецу свой старый хитон. Теперь Дагут обрел более-менее приличный вид и уже не столь опасался быть пойманным. Пастух посоветовал беглецу выдавать себя за карийца, спасшегося с затонувшего корабля и теперь пытающегося догнать мидийское войско.

Дагут осмелел, а вскоре и обнаглел. За что едва не поплатился. Из безрассудного нахальства он зашел в один из городков, что встретились на его пути. Однако на беду киммерийца здесь оказались бывалые моряки, повидавшие немало стран, в том числе и Карию. Они раскусили самозванца и Дагуту пришлось поспешно улепетывать. Хорошо, что у Дагута от страха прибавилось резвости в ногах.

К вечеру второго дня пути он достиг равнины, на которой был разбит огромный лагерь. Насколько хватало глаз, до самого горизонта, тянулись бесконечные ряды шатров и бивуаки, заполненные пестро одетыми воинами. Дагут осторожно обошел мидийский стан стороной, но все же едва не столкнулся с большим отрядом воинов, отправляющимся в сторону гор. Переждав, пока враги не скроются в сумерках, беглец продолжил свой путь. Вскоре он вошел в ущелье, заваленное множеством трупов. Здесь его и схватили закованные в солнечно-красную броню воины. Дагут попытался объяснить им, что он раб, бежавший от парсов. Поняли его или нет, киммериец не знал; от волнения и усталости он потерял сознание.

Очнулся Дагут ночью у костра. Вокруг сидели бородатые воины. Один из них, отличающийся от прочих — он был безбород, крепкоскул и светловолос, от его могучей фигуры веяло нечеловеческой силой и царственным величием, — заметив, что пленник очнулся, засмеялся и сказал:

— Ну, здравствуй, варвар из Киммерии.

— Здравствуй, — ответил Дагут и внезапно понял, что слова, которыми он обменялся с незнакомцем, были произнесены на языке его отцов и дедов.

Их было двое. Их судьбы пересеклись дважды. Но они даже не знали имени друг друга…

Мечты Формы исполнились полностью, возможно даже с избытком. «Борей» не только должен был принять участие в предстоящем сражении с флотом варваров, но даже возвестить о его начале. Вместе с еще двумя триерами — трезенской и эгинской — корабль Формы должен был наблюдать за морем и в случае появления вражеских судов предупредить об этом Ксантиппа, возглавлявшего сторожевую эскадру, которая стояла на якорях в Фермском заливе.

Молодой триерарх был горд собой и очень деятелен. Он находил множество совершенно неотложных дел и раздавал массу абсолютно ненужных распоряжений. Его можно было видеть то на носу, то на корме, то на мачте, где он до боли в глазах всматривался в морскую даль, надеясь увидеть паруса вражеских кораблей. Матросы втихомолку подшучивали над «ретивым петушком», как они прозвали Форму, но, разговаривая с ним, были предельно почтительны. Капитан нравился им, а, кроме того, команда побаивалась грозного нрава Крабитула, следовавшего по пятам Формы словно Кастор за Поллуксом.

Нетерпение триерарха передалось и его судну. В то время как остальные триеры преспокойно стояли на якорях, грея спины на ласковом солнышке, «Борей» то и дело срывался с места и мчался по зеленоватой глади. Он устремлялся вперед, проходя порой до пятисот стадий, затем делал разворот и стремительно возвращался. Совершив подобную вылазку, Форма чувствовал себя героем, а феты ворчали, впрочем больше для порядка — по правде говоря, они были не прочь размять затекшие без работы мышцы.

Варвары объявились во время очередного подобного маневра. «Борей» настолько увлекся борьбой со встречным ветром и волнами, что едва не влетел в колонну вражеских судов, появившихся из-за ближайшего мыса. Мидийских кораблей было не менее десятка, не стоило даже думать о том, чтобы отважиться на бой со столь многочисленным неприятелем. Крабитул отреагировал с быстротой молнии. Бросившись на рулевое весло всем телом, он развернул триеру прямо перед носом шедшего первым вражеского судна. Гребцы налегли на весла, матросы кинулись ставить парус. Нужно было во что бы то ни стало оторваться от варваров, радостно вопящих в предвкушении добычи.

Началась гонка, проигрыш в которой означал для афинян смерть или позорное рабство. Форме не требовалось подбадривать команду. Гребцы понимали, в каком положении оказались, и работали веслами так быстро, как только могли. Их голые потные спины влажно блестели на солнце, из глоток вырывалось хриплое дыхание, руки натужно рвали рукояти весел.

Какое-то время, до тех пор, пока «Борей» не набрал полную скорость, корабли варваров двигались быстрее его. Двум из них, на чьих парусах был изображен белый тигр, почти удалось поравняться с афинской триерой. Из невысоких бортов вражеских судов высовывался всего один ряд весел, но двигались они столь же быстро, что и триера, имевшая втрое больше гребцов. При приближении врагов гоплиты, сгрудившиеся по корме и левому борту, пустили в ход луки. Мидяне отвечали, причем не без успеха. Один из воинов-эпибатов рухнул мертвый, несколько гребцов были ранены. Неизвестно, чем бы закончилась эта дуэль, но «Борею» наконец удалось разогнаться. Теперь он летел словно птица, вспенивая морскую гладь крыльями весел. Враги стали отставать. Это случилось как раз в тот миг, когда вдалеке показались две мачты эллинских судов. Их командам следовало б заволноваться, но они привыкли к чудачествам афинян и продолжали пребывать в блаженном покое. Лишь когда на горизонте показались яркие паруса варварских кораблей, эллины наконец всполошились. Но не так-то легко заставить триеру начать свой бег. Пока застигнутые врасплох моряки выбирали якоря и садились за весла, «Борей» поравнялся с ними. Отдав приказ прекратить греблю, Форма закричал, обращаясь к Асониду, триерарху эгинского судна, назначенному Ксантиппом старшим:

— Мы примем бой!

Асонид скрестил над головой руки, что означало — нет. Эгинский прорет начал бить плетью о палубу, задавая темп. Форма немного растерялся. То, что происходило сейчас, не отвечало его понятию о героизме эллинов. Юноша обернулся и застыл в оцепенении, наблюдая за стремительно приближающимися мидийскими судами. В этот миг на его плечо легла рука Крабитула.

— Нам надо спешить, капитан! Иначе мы попадем в лапы варваров!

Форма вздрогнул и взглянул на своего помощника. В его глазах читалась обида и вопрос: как же так, почему мы бежим?

Старый моряк слегка похлопал юношу по плечу.

— Так надо, Форма. Необходимо предупредить Ксантиппа, а сразиться с врагами мы еще успеем.

— Да-да, — поспешно согласился юный триерарх. — Давай команду, Крабитул!

Крабитул кивнул и, напрягая глотку, заорал:

— Весла на воду! Раз! Два! Раз-два! Раз-два-три!

Кедровые лопасти с всплеском погрузились в воду, и корабль устремился вслед за убежавшими вперед эгинской и трезенской триерами. Варвары, распаленные охотничьим азартом, преследования не прекращали.

Смертельное состязание продолжалось довольно долго. «Борей» плыл гораздо быстрее двух прочих эллинских триер и вскоре обошел их. Ускорили свой ход и мидийские корабли. Им помогал внезапно усилившийся ветер. Пока он был слаб, триеры, влекомые вперед двумя сотнями гребцов, опережали легкие суда варваров, число весел на которых не превышало восьми десятков. Но как только ветер подул сильнее, мидяне получили преимущество. Их узкие, словно лезвие ножа, корабли, оснащенные огромными парусами, стремительно разрезали воду, постепенно сокращая расстояние, отделявшее их от эллинов. Вскоре враги настигли трезенца, самого медленного из трех. Действия мидян были слаженными, что свидетельствовало о их опытности. Два варварских судна прошлись вдоль бортов триеры, разом сломав все ее весла. Трезенское судно потеряло ход и тут же было взято на абордаж. Экипаж сдался без боя. Форма отвернулся, не в силах глядеть на то, как торжествующие варвары вяжут эллинам руки, и сглотнул застрявший в горле комок. Он не видел того, как парсы вывели на нос захваченного судна самого красивого пленника и обезглавили его, принеся кровавую жертву богам. Зато это видели эгинцы и когда настал их черед, они оказали отчаянное сопротивление, несмотря на то, что были атакованы сразу четырьмя вражескими судами. Однако варвары истребили всех, кто взялся за оружие, стрелами и ударами копий, а прочих, угрожая смертью, пленили. Лишь один из эгинцев по имени Пифей отказался бросить меч. Он дрался подобно льву и сразил пятерых вражеских воинов, прежде чем был иссечен мечами. Восхищенные подобной отвагой, мидяне сделали все возможное, чтобы сохранить храбрецу жизнь.

Афиняне не видели всего этого. «Борей» продолжал свой стремительный бег на юг. Крабитул кричал, хватая воспаленными губами воздух:

— Нам надо дойти до Скиафа[226]. Там есть маяк, на нем наши сторожа. Они увидят нас и дадут сигнал Ксантиппу.

— А что после?

Крабитул пожал плечами.

«Борей» успел достичь Скиафа, прежде, чем варвары настигли его. Не обращая внимания на посвистывающие стрелы, Крабитул высунулся за борт и указал на виднеющуюся на прибрежной скале башню маяка.

— Они видят нас. Теперь…

Стрела, вонзившаяся в грудь, не дала закончить фразу. Старый моряк охнул и упал в бурлящую воду. Форма не успел помочь ему, потому что в этот миг одно из вражеских судов бросилось наперерез «Борею», рассчитывая пронзить его борт тараном. Навалившись на рулевое весло, Форма увел свою триеру от столкновения, а потом сделал лихой поворот, в результате которого таран «Борея» разорвал борт мидийского корабля. Враг начал медленно погружаться в воду, но к месту схватки спешили два его собрата, те самые, что едва не настигли афинское судно у мыса. Понимая, что «Борею» не выиграть этот неравный бой, Форма переложил руль налево. Триера вздрогнула и устремилась к берегу. Варвары, полагавшие, что эллин будет продолжать бегство к Скиафу, не ожидали подобного маневра. Их веретенообразные, выкрашенные черной краской суда, по инерции скользнули мимо вильнувшего в сторону «Борея». Капитан одного из них, лицом напоминавший хищную птицу, что-то кричал, указывая рукой на афинского триерарха. Корабли варваров начали разворот, но пока они наверстывали упущенное время, «Борей» успел подойти к берегу. К счастью, в этом месте тянулась пологая коса и не было камней. Форма направил судно прямо на пенящуюся полосу прибоя. Послушный его руке «Борей» с размаху вылетел на косу и погрузился в песок, вдребезги разбив днище.

Когда мидийские корабли причалили к берегу и спрыгнувшие с них воины устремились к потерпевшему крушение судну, эллины были уже далеко. Идя вдоль берега, они достигли залива Магнесия. Находившийся здесь пелопоннеский корабль переправил моряков на Эвбею, а отсюда они вернулись в Аттику.

Через пятнадцать дней возмужавший и посуровевший лицом Форма стоял на палубе адмиральской триеры Ксантиппа, согласившегося взять юношу эпибатом. Эллинская эскадра держала курс к Артемиссию.

Их было двое. Их судьбы пересеклись дважды. Но они даже не знали имени друг друга…

Киликийцы получили похвалу самого Ариабигна, первого наварха великого флота. Это было приятно, хотя Сиеннесий так и не смог понять за что. Разве за то, что он со своими эпактридами в составе сторожевой эскадры настиг и захватил три эллинских судна, стороживших мидийский флот у Магнесии. Но в этом деле ему не пришлось приложить особых усилий. Все решили ветер, да численное большинство. И лишь в самой малой степени — кривые мечи пиратов. Белый Тигр не считал это большой победой. Вот сейчас им предстояло действительно серьезное дело — генеральное сражение с эллинским флотом.

Несколькими днями раньше эллины приняли первый бой и провели его с немалым искусством. Их было втрое меньше и парсийские навархи рассчитывали быстро разделаться с врагом. Ахемен громко кричал, что его финикияне в одиночку разгромят неразумных афинян, однако Ариабигн был осторожен и решил, что участвовать в битве будут все.

— Мы должны не просто потрепать их, но полностью уничтожить! — внушительно заявил сын Дария. — В этом случае уже ничто не помешает парсам захватить Эгину, Аттику и Пелопоннес.

На совете было решено тайно отправить часть кораблей вокруг Эвбеи, чтобы отрезать эллинов от берегов Аттики, а остальными силами атаковать вражеский флот и разгромить его. Под прикрытием островов эскадра Мегабиза миновала флот эллинов и на всех парусах устремилась вдоль Эвбеи. Прочие парсийские навархи, как и было условлено, стали ждать известий от Мегабиза. Чтобы эллины не заподозрили ловушки, парсийские эскадры навязывали им мелкие стычки, пробуя крепость эллинских триер. Сиеннесий и его киликийцы участвовали в одной из подобных схваток и понесли ощутимые потери. Воспользовавшись безветренной погодой, аттические триеры настигли и потопили несколько пиратских эпактрид.

К этим мелким неприятностям вскоре прибавилась и более крепкая. Флот Мегабиза попал в ужасную бурю у Эритреи[227] и был наполовину уничтожен. Казалось, сами боги отвернулись от парсов и помогают эллинам, пытаясь уравнять силы противников.

Узнав о происшедшем, эллины ободрились, а в стане парсов, напротив, воцарилось уныние. От царя непрерывно прибывали гонцы, требовавшие разгромить эллинский флот, войти в Малийский залив и помочь войску, которое никак не могло овладеть неприступными Фермопилами. Боясь гнева царя, а еще более — хазарапата, Ариабигн на третий день решился дать сражение.

Великий флот выстроился в гигантскую вогнутую дугу, которая начала медленно надвигаться на эскадры эллинов, стоявшие у Артемиссия. В центре дуги шли наиболее умелые в бою финикияне, на крыльях — египтяне, карийцы, ионийцы и геллеспонтийцы. Вся эта грозная сила надвигалась на эллинские корабли, грозя раздавить их в бронзово-таранных объятиях.

Сыны Эллады бесстрашно вышли навстречу неприятелю. Как и накануне они действовали особым способом, позаимствованным у пиратских триерархов. Собравшись в мощный клин, эллины намеревались разорвать середину вражеского строя, а затем, развернувшись, атаковать фланги. Белый Тигр накануне предупредил Ариабигна, что эллины скорей всего попытаются следовать подобной тактике. Парсийский адмирал прислушался к совету пирата и принял надлежащие меры. Сразу за финикийскими кораблями шла эскадра Сиеннесия, готовая вступить в бой, если эллинам удастся пробить центр дуги. За киликийцами двигались триеры карийцев.

Битва началась по сигналу трубы, прозвучавшей с триеры Ариабигна. Финикияне первыми устремились на врага. Эллины поспешили им навстречу, на ходу выстраиваясь в клин. Небольшие отряды эллинских кораблей, встав кормой друг к другу, защищали ударную эскадру от фланговых атак кемтян и ионийцев.

Ревели трубы, свистели дудки келевстов, весла с шипением пенили воду. Две неровные линии кораблей столкнулись и началось взаимное истребление. До слуха Сиеннесия долетали треск разбиваемого дерева и яростные крики сражающихся. Киликийский наварх, как и было приказано, не пытался помочь дрогнувшим финикиянам, а терпеливо ждал дальнейшего развития событий. Оно было неблагоприятным и не заставило себя ждать. Как ни старались финикийские корабли сопротивляться натиску аттических триер, им все же не удалось сохранить строй. Потопив около полутора десятков кораблей, эллины разорвали дугу и вырвались на морское раздолье. Клин начал распадаться на две части, охватывая обломки дуги с тыла. Так действовал бы Сиеннесий, так в битве при Ладе[228] действовали хиоссцы, так собирались действовать и эллинские навархи. Но киликийская эскадра воспрепятствовала этому маневру. Дождавшись, когда афинские триеры начнут разворачиваться и подставлять борта, пираты словно стая голодных акул бросились на неприятелей. Те вынуждены были приостановить свой маневр и вступить в бой с новым врагом. Легкие киликийские эпактриды, используя попутный ветер стремительно ворвались в неровный строй эллинских триер. Бронзовые тараны с лязгом вонзились в борта, лучники осыпали палубы вражеских судов стрелами. Кое-где уже вступили в дело эпибаты, сноровисто действовавшие длинными узкими мечами. Сиеннесий, памятуя о том, что экипажи эллинских судов имеют перевес над его командой, до поры до времени не рисковал вступать в абордажный бой. Он ловко лавировал между вражескими триерами, пробивая тараном борта и ломая весла. Засевшие на мачте пираты швыряли во вражеских воинов дротики. От киликийцев требовалось не победить, а внести сумятицу в действия противника, сломать его боевой порядок. Пираты полностью выполнили свою задачу. Эллинские триеры сбились в беспорядочную кучу, а пришедшие в себя финикияне уже перестроились и начинали сжимать врага клещами сотен таранов. Осознав, что малейшее промедление равносильно полному разгрому эллинские навархи отдали сигнал к отходу. Триеры поспешно разворачивались и устремлялись к Артемиссию. Именно в этот миг Сиеннесий заметил богато украшенное судно с женской фигурой на носу. Решив, что здесь находится один из предводителей неприятельского флота, Белый Тигр решил взять врага на абордаж. Прозвучала короткая команда, гребцы что есть сил налегли на весла. Эпактрида рванулась вперед и через миг поравнялась с триерой. Полетели абордажные кошки, с хрустом вцепившиеся в борт вражеского судна. Пираты сноровисто подтянули свой корабль к неприятелю, переломав при этом почти все его весла по правому борту.

— На абордаж! — заорал Сиеннесий. И показывая пример, первым ринулся на палубу вражеского судна. В обеих руках пирата было зажато по короткому легкому мечу, чрезвычайно удобному в рукопашной схватке на качающейся палубе. Едва Сиеннесий перемахнул через борт, как на него бросились два эпибата. Белый Тигр вонзил меч в живот одному из них и ускользнул от копья другого, которого сразил подоспевший на помощь своему наварху пират. Со всех сторон бежали новые эпибаты, размахивавшие копьями и мечами. Засевшие на носу и мачте лучники осыпали киликийцев стрелами. Пираты не оставались в долгу, уповая, правда, более на дротики, какими пользовались мастерски.

Всего на палубе встретились человек десять киликийцев и примерно вдвое больше эллинов. Гоплиты были защищены броней и тяжелыми щитами; сражайся враги на берегу — и участь киликийцев была б решена в мгновение ока. Однако особенность этого боя и состояла в том, что он проходил не на твердой земле, а на шаткой палубе судна. Ловкие подвижные киликийцы, не обремененные ни доспехами, ни тяжелым оружием в этих условиях получали значительное преимущество. Они поражали эллинов дротиками, а сами без особого труда ускользали от их неуклюжих ударов. Дождавшись, когда гоплит потеряет равновесие от неловкого движения или толчка внезапно ударившей в борт волны, пират в мгновение ока подскакивал к нему и вонзал в шею или плечо тонкий, острый, словно бритва клинок. Вскоре палуба стала липкой от крови. Оставшиеся на эпактриде пираты подбадривали своих товарищей, предрекая им скорую победу. Уже вступил в бой и эллинский наварх — дородный муж с бородою, посеребренной сединой. Он сумел уложить одного из киликийцев, но был ранен в бедро другим. На помощь наварху поспешил юноша, с чьего меча капала кровь. Белый Тигр встал на его пути.

И в этот миг они узнали друг друга. Сиеннесий вспомнил этого молодого эллина, чей корабль он захватил недавно напротив Скиафа. Он вспомнил, как кричал в азарте: «Схватить сопляка!». Форма также узнал горбоносого, обезображенного рваными шрамами варвара, едва не пленившего его несколько дней назад. Яростно закричал афинянин, бросился на пирата. Сиеннесий стремительно отпрыгнул в сторону, но блестящий клинок все же рассек кожу на его лбу. Глаза киликийца залило горячей кровью, на какое-то крохотное мгновение он ослеп. Когда солнечный мир вернулся, Белый Тигр увидел в футе от своей груди летящий вперед меч. Но, верно, Молох был в этот день милостив к нему. Инстинктивным движением левой руки, защищенной кольчужной броней, пират отразил удар. Последовал выпад, и эллин рухнул, пораженный в шейные артерии. Но этот удар оказался последним. Экипажу триеры удалось перерубить веревки, привязанные к кошкам и расцепить корабли. Чтобы не попасть в плен или не быть истребленными, пиратам пришлось искать спасения в воде. Пока товарищи поднимали их на борт, эпактриды эллинская триера подняла парус и ушла…

Этот бой не принес решающего успеха ни одной из сторон. Эллины понесли значительные потери, но сохранили флот. Мидяне также лишились множества кораблей, но зато сумели войти в Малийский залив.

Впереди был Саламин.

Его мать позднее прокляла тот день, когда он оставил ее чрево. Амфиктионы[229] назначили за его голову громадную награду. А история запомнила его имя как синоним коварного предательства, подобно тому, как безвестный Герострат стал символом безумного самодовольства.

Он был родом из небольшого городка Антикиры, что в Малиде. Отец, купец Евридем, нарек его при рождении Эпиальтом — красивое, чистое имя. Стремительно пролетели годы, Эпиальт вырос и стал достойным помощником отца, а после его смерти и хозяином кузни. Он ковал щиты и плуги, серпы и мечи. Он делал это не лучше, но и не хуже других. Он женился и завел детей. Обычная жизнь, каких неисчислимое множество. Жизнь, наполненная работой и нехитрыми развлечениями. Конечно, как и многим другим, Эпиальту хотелось стать богачом. Но он не отваживался записаться в наемники-гоплиты к сикелийским тиранам, как это делали одни, и не рисковал вложить сбережения в опасное торговое предприятие, как поступали другие. Да все это и не сулило немедленной выгоды. Хотелось разбогатеть сразу, не ломая голову над тем, откуда возьмется богатство. Ну скажем, как Алкмеон[230]. Или просто заснуть, а утром проснуться во дворце с мешками, наполненными серебром, у ложа.

Однажды Эпиальт проснулся и узнал, что гигантская мидийская рать, бесконечной звенящей лентой три дня следовавшая через его родную Антикиру, застряла у Фермопил. Мрачное место. Эпиальту приходилось не раз бывать там, когда он отправлялся сбывать свои изделия локрам. Нагрузив мула товаром, он следовал через ущелье как раз по той дороге, какую сейчас занимали эллины, а обратно, будучи налегке, возвращался напрямик через горы по крохотной тропинке, известной немногим. Известной немногим…

Это было похоже на озарение. Эпиальт вдруг понял, что с этого мгновения эта тропинка выстлана для него золотом. Наскоро позавтракав, он направился прямиком в стан варваров и потребовал от часовых, чтобы его допустили пред очи великого царя. Воины, смеясь поначалу, гнали неразумного эллина, невесть знает что возомнившего о себе, но потом один из них, македонянин, видя такую настойчивость Эпиальта, все-таки решился узнать про дело, какое привело кузнеца в мидийский стан. Эпиальт без утайки рассказал обо всем. Часовой поспешил доложить о словах антикирца своему командиру. Тот направился к царю Александру. Последний немедленно известил Артабана. Хазарапат велел представить Эпиальта пред свои очи.

Антикирец нашел вельможу у драгоценного золотого шатра. Обнажившись по пояс, Артабан стоял, склонясь над большим медным тазом и омывал руки, лицо и грудь освященной Ахурамаздой водой. Он проделал эту процедуру трижды, затем неторопливо утерся поданным слугой шерстяным рушником и жестом руки велел Эпиальту приблизиться. Малиец не без тайной робости повиновался. Выглядел он вполне достойно и, как ему показалось, понравился мидийскому вельможе. Впрочем, это ему лишь показалось. Артабан не переносил предателей и доносчиков. Скрывая свою брезгливость к этому опрятному, располагающей наружности эллину, совершенно непохожему на сикофанта, хазарапат велел:

— Говори, что хотел сказать.

Эпиальт не стал вилять, выпрашивая наперед награду. Он видел, что имеет дело с умным и щедрым человеком, который ко всему прочему нуждается в его помощи. О том, что варвары попали в пренеприятное положение Эпиальт понял, увидев усталых, израненных воинов, с понурым видом возвращающихся в лагерь. Поэтому он сразу раскрыл все свои карты.

— Я могу вывести мидийское войско в спину эллинам.

Артабан оживился.

— Ты знаешь еще один путь через горы?

— Мне известна тропа, выходящая прямо ко вторым воротам ущелья.

— Кто еще знает о ней?

— Очень немногие.

— Сколько воинов смогут разом пройти по тропе?

Эпиальт задумался. Наскоро прикинув в уме, он сказал:

— Три человека. И пусть господин не опасается, что эллины могут преградить и тот путь. Склоны вокруг тропы достаточно пологи и воины в случае необходимости смогут идти и по ним.

Артабан швырнул измятый и влажный рушник себе под ноги. Голос вельможи был резок.

— Ты отправишься в путь сейчас же. С тобой пойдут пять тысяч лучших воинов. И вы должны идти быстро, чтобы не дать эллинам ускользнуть. От этого напрямую зависит награда, которую ты получишь. За каждого убитого или плененного эллина я заплачу тебе десять сиклей или по вашему десять драхм. Если они успеют уйти, ты не получишь ни обола.

— Как будет угодно господину, — промямлил Эпиальт, несколько смущенный подобным поворотом. — Тогда воинам придется поторопиться.

Артабан кивнул.

— Я сейчас же прикажу собираться им в путь.

Едва зашло солнце, как пять тысяч бессмертных во главе с Гидарном оставили лагерь и двинулись к устью Асопа. Малиец шагал столь резко, что приглядывавшим за ним воинам приходилось то и дело одергивать ретивого проводника.

Эпиальт не испытывал ни малейшей ненависти к эллинам, которые утром должны были пасть в ущелье из-за его предательства. Он просто хотел разбогатеть. И он получит свои серебряники. Позднее, опасаясь мести лакедемонян, он бежит из родных мест, будет долго скитаться, не находя пристанища, и найдет смерть в пьяной ссоре. Так завершится фарс жизни человека, попытавшегося разбогатеть на крови тысяч собратьев. Его могилу даже не отметят камнем.

Леонтиад отдавал себе отчет, что по воле рока оказался фактически заложником в руках спартиатов и их союзников. Нет, пожалуй, больше, чем заложником — пособником, пусть невольным, но пособником, чьи руки были щедро обагрены парсийской кровью. Именно на этом строил свой расчет спартанский царь, желая накрепко привязать Беотию к антимидийскому союзу. Повязать всех алой влагой. Чтоб невозможно было оправдаться. Обагрить мидийской кровью мечи фиванцев, жаждущих мира с мидянами. И не просто фиванцев, а фиванцев знатных, честь и гордость Кадмова города — спартов, аристократов, первейших купцов. Беотарх невольно вспомнил, как Леонид с хитрой усмешкой вручил ему заранее подготовленный список с именами тех, кто должны отправиться в поход. И первым стояло имя Леонтиада. Повязать все кровью! Что ж, спартиатам это вполне удалось. Вынужденные драться, фиванцы делали это не хуже других. Их клинки познали крови киссиев и мидийцев, парсов и бессмертных. Пятая часть фиванской дружины сложила головы, многие были ранены. Кровь…

Кровь, кровь и еще раз кровь! И никак не выбраться из этого моря крови.

Леонтиад поправил багряный плащ и задумчиво провел рукой по всклокоченной бороде. Подошел воин, протянувший беотарху краюху хлеба с положенным на нее куском жареного мяса, а также наполненную до краев чашу. Леонтиад рассеянно принял предложенные пищу и вино. Затем столь же рассеянно принялся жевать. За два дня эллины уничтожили никак не менее пятидесяти сотен варваров. Царь Ксеркс ни за что не простит подобного деяния. Или, быть может, все-таки простит?

Мертвецы лежали плотной, почти спекшейся массой. От нее здорово воняло кровью и тлением. Кровь. Снова кровь.

Леонтиад машинально взглянул на лежащий рядом с ним на земле меч. Он был сплошь покрыт буро-черной липкой коркой. Темные наплывы с вкрапленными в них сухими травинками, комочками земли и мелкими камушками. Кое-где корка отвалилась и в этих местах тускло блестел металл. Металл, пораженный коррозией крови. Снова кровь.

Он знал, чем все это закончится еще тогда, когда оставлял Фивы. Знали об этом и прочие. Те, кто шли с ним, и те, кто провожали идущих на смерть воплями и плачем. Он знал, что их ожидает смерть. Пока она еще не пришла, точнее пришла к другим, тлетворным ковром покрывающим ущелье. Но она придет и к нему, Леонтиаду. Взгляд беотарха привлекла огромная мрачная фигура прорицателя-акарнанца Мегистия. Леонтиад вдруг подумал, что смерть, должно быть, будет похожа на облаченного в черный плащ прорицателя. Уж не сам ли Танат пришел по его душу?

Фиванцам не доверяли с самого начала. И поделом, честно признаться, не доверяли. Биться с мидянами не желал никто. Мидяне были выгодны Фивам. Они гарантировали мир и спокойствие, а значит и процветание. Мидяне гарантировали сохранность имущества и приумножение его. Владыка варваров почитал аристократию, и не только арийскую. При мидянах можно было не опасаться черни, что жаждет крови достойных. Кровь… Фиванцы пролили ее слишком много.

Как трудно было сделать первый удар. Словно опускаешь меч на собственную шею. Но сзади стояла шеренга спартиатов, готовых при малейшем проявлении нерешимости изрубить изменников. И фиванцы начали опускать мечи на головы мидян и колоть их копьями в щиты, с треском разлетавшиеся от соприкосновения с калеными наконечниками. Они проложили кровавую просеку. Затем сделали это еще раз и еще. Они защищали стену, истребляя бессмертных. Царь Ксеркс, следивший за этим боем, наверняка запомнил глухие беотийские шлемы с узкими прорезями для глаз и прочными гладкими нащечниками. Там, где прошли воины в этих шлемах, также остались лежать груды мертвецов.

Леонтиад дожевал мясо и пригубил вино. И тут же брезгливо сплюнул. Вино ощутимо отдавало кровью. Впервые он почувствовал ее привкус, когда вонзил нож в живот Трибила. Изо рта слуги в тот миг брызнула алая струйка, попавшая на щеку беотарха. И вино в ту ночь припахивало кровью. Но вкус этот был приятен Леонтиаду. Сегодня же вкус крови вызывал отвращение. Железистая кисловатая влага, неприятно скользящая по деснам и небу. Привкус, похожий на страх. Беотарх сделал усилие и проглотил немного вина. Ничего особенного. Хорошее книдское. Он приказал взять с собой два десятка амфор. Пятнадцать из них уже пусты, пять похоже так и не будут распиты. Понемногу смеркалось. Уже было известно, что мидяне обходят ущелье и Леонид приказал эллинским ополчениям отступать в Локриду. Фиванцам же было ведено оставаться на месте. Леонтиад кисло усмехнулся. Спартиаты хотят погибнуть сами, а заодно прихватить с собой фиванцев. Или, может быть, они полагают, что у потомков Кадма не хватит доблести умереть? Умереть — не слишком трудное дело. Вдобавок, если умереть красиво…

Глупо!

Глупо все это! Срок смерти еще не настал. Леонтиад положил голову на землю и стал смотреть на нарождающиеся звезды.

Допустим, спартиаты потребуют, чтоб фиванская дружина заняла место рядом в фаланге. Но что мешает фиванцам во время боя бросить мечи и припасть к милосердным стопам мидян? Конечно, это некрасиво, но и неглупо. Однако что будут говорить после этого о спарте Леонтиаде?

Можно умереть. Беотарх представил, как он в развевающемся алом плаще и с мечом в руке бросается на ощетинившуюся копьями толпу мидян и находит быструю прекрасную смерть.

Чушь! Смерть не может быть прекрасной. Он будет лежать на грязной земле, исколотый копьями, и из ран будет течь вязкая кровь. Затем по его мертвому телу протопают сотни ног победителей, а в довершение какой-нибудь подлец сдерет дорогие доспехи и сунет обезображенный труп в ближайшую канаву, где он станет пищей волков и червей. Мерзкое зрелище! Однако этого никто не увидит. И никто не прольет слезы. А Елена? Леонтиад вспомнил о прекрасной безмолвной кельтянке. Уронит ли она слезу по своему мучителю? Или рассмеется страшной безъязыкой улыбкой?

Но еще пуще будет смеяться она, когда его возведут в цепях на торговый помост и ушлый работорговец назначит цену за бывшего беотарха Леонтиада. Вряд ли эта цена будет слишком высокой.

Нет, лучше смерть.

Из темноты донесся звук шагов. Это покидали ущелье локры, коринфяне и аркадяне. Леонид отпустил их, велев возвращаться домой. Лежащие вокруг беотарха фиванцы привстали и смотрели в сторону уходящих. И, верно, в глазах потомков Кадма были злоба и ненависть. Леонтиад не видел их глаз.

Елена… Как же он любил ее! Страдая и мучаясь. Как ревновал даже к самому уродливому скотнику, старательно, однако, изображая при этом высокомерное равнодушие. Ревновал даже к цветку или заморенному цыпленку, которых она осчастливила ласковым взглядом. Как втайне вздрагивал, уловив шелест пушистых ресниц, готовых распахнуться и захватить беотарха в серую, солнечную бездну бесконечно-ласковых глаз. В такие мгновения Леонтиад поспешно отворачивался или бросал своей наложнице абсолютно ненужную, пустую фразу. А по ночам, страдая от невысказанной нежности, ломал в объятиях хрупкое тело. Наверно она в душе считала его диким зверем. Он же был покорным, влюбленным до безумия псом, готовым лизать ноги своей госпожи. Быть может, она все же уронит слезинку, когда ей принесут весть о гибели хозяина, и беззвучно прошепчет слова прощения дрогнувшими губами.

Леонтиад вдруг расчувствовался. Пришлось несколько раз мигнуть, а затем быстро провести ладонью по лицу, дабы утереть выступившие слезы. Да, он непременно умрет. Чтобы не выглядеть в ее глазах трусом. Ведь она не сможет любить труса. И спартиаты вынесут его на алых плащах с поля боя, а божественный вестник Меркурий доставит в горный домик лоскут хитона, смоченный смертельной кровью.

Беотарх тихо фыркнул, поймав себя на том, что размечтался, словно восторженный мальчишка. Все будет проще. Завтра его истыкают стрелами, но перед этим он постарается прихватить с собой в Тартар пару-тройку горбоносых собак, подобных тем, что были убиты по его тайному приказу на дороге в Аулиду. Завтра…

Размышления беотарха прервал неслышно подошедший спартиат, сообщивший, что царь Леонид просит предводителя фиванцев пожаловать в его палатку. Спарт поднялся и отправился вслед за посланцем. От Леонида он услышал то, о чем уже знал. Спартанский царь приказывал фиванцам остаться в ущелье вместе со спартиатами и добровольно вызвавшимися на смерть феспийцами. Реакция беотарха была на удивление спокойной.

— Мы умрем вместе с вами на рассвете!

Царь одарил Леонтиада испытующим взглядом, загадочно усмехнулся и подал чашу вина.

Беотарх пил это вино и думал, что смерть в сущности прекрасна.

Вино в темноте багровело, словно спекшаяся кровь.

Шепот спящего лагеря. Он загадочен и многообразен. В нем дыхание ночи и тихое фырканье устало сомкнувших глаза лошадей, сопение верблюдов и стон предчувствующих грядущую смерть под ножом мясника быков. И еще это громкий храп измаявшихся за день воинов, стоны раненых и сладострастные вскрики вельмож, наслаждающихся ласками наложниц. Это негромкая поступь стражи, бряцающей влажным оружием. Это шелест прохладного ветра, мерный гул моря и доносящийся извне треск цикад. И холодное молчание смерти, молчание, что громче раскатов бури. Таков шепот спящего лагеря…

Мардоний проснулся от неясного шороха. В ожидании предстоящей схватки он спал чутко, словно нервная газель. Едва чья-то рука коснулась полога шатра, как вельможа немедленно открыл глаза.

— Кто здесь? — негромко спросил он, освобождая от ножен лежащий под головой кинжал. — Отвечай, иначе я кликну стражу.

— Не шуми, вельможа, — послышался едва слышный шепот. — Мне нужно поговорить с тобой.

— Кто ты?

— Я Отшем, карандинский вор.

— А-а-а… — протянул Мардоний, вспоминая хищную физиономию Отшема, в свое время нанятого им, чтобы убить Артабана. Сановник с облегчением выдохнул и расслабил мышцы. В последние дни его мучили ужасные видения собственной смерти. Она приходила не в бою, с мечом в руке — подобную смерть Мардоний счел бы прекрасной, — она была в облике Артабана, вонзающего в вельможное горло извлеченное из посоха жало стилета. Тонкая узкая полоска стали разрывала артерии, извергая из них фонтан яркой крови. В такие мгновения Мардоний был готов кричать от ужаса. — Что тебе нужно?

— Поговорить, — прошептал Отшем.

— Ты без оружия? — с подозрением спросил вельможа.

— Да, сиятельный может сам убедиться в этом.

— Я верю… тебе, — после крохотной заминки сказал Мардоний и ему показалось, что вор тихонько хихикнул. — О чем ты хочешь говорить со мной?

— Об Артабане.

Отшем вымолвил это имя и сомкнул уста. Мардоний также молчал, прислушиваясь к сразу заколотившемуся сердцу.

— Хорошо, я выслушаю тебя. Но прежде прикажу зажечь свечу.

Вельможа окликнул дрыхнущего у входа слугу. Тот моментально проснулся.

— Огня! — велел ему Мардоний, подавая канделябр. Отшем, затаив дыхание, прятался в глубине шатра.

Слуга повиновался. С помощью кремня он воспламенил трут и зажег все три свечи.

— Теперь ступай прочь! — приказал Мардоний.

— Но кто будет охранять господина?

— Ступай! — твердо повторил вельможа, водружая канделябр на небольшой столик. — Я буду бодрствовать. Никто не сможет напасть на меня внезапно.

Слуга не осмелился более спорить и удалился. Когда его шаги растворились в ночных звуках, Мардоний спросил, пристально вглядываясь в лицо ночного гостя:

— Как ты сумел проскользнуть мимо моего стража? Он спит необычайно чутко, я сам не раз имел возможность убедиться в этом.

Отшем усмехнулся, отчего по его худым щекам пробежали зыбкие блики.

— Я вор.

Мардоний счел этот ответ исчерпывающим.

— Говори о чем хотел.

— Сиятельный Артабан вовсе не тот, за кого себя выдает!

Выпалив это, Отшем уставился на Мардония, ожидая его реакции. Вельможа не пытался скрыть удивления, но не от того, что эти слова озадачили его, а от того, что простой вор догадался о том, о чем думал и Мардоний.

— Кто же он в таком случае?

— Это маг Заратустра.

— Точно!

Мардония словно осенило. Он нашел ответ тому, что мучило его уже много дней. Он вспомнил, где прежде видел посох Артабана. Точно с таким же посохом ходил Маг Заратустра. И у Заратустры были голубые глаза. А у Артабана они были темные. А теперь… А теперь они голубые!

— С чего ты взял?

— Мне сказал об этом царь спартиатов Леонид.

— Ты видел царя спартиатов? — с интересом спросил Мардоний.

Отшем кивнул.

— Как лазутчик, я побывал в лагере эллинов. Их царь разговаривал со мной и приказал предупредить великого Ксеркса насчет Артабана. Он сказал мне, что Артабан вовсе не Артабан, а Заратустра, и что маг хочет покорить мир и править им самолично.

— Я так и думал! — забывшись, проговорился Мардоний. Отшем удивленно взглянул на него. Вельможа поспешил поправиться. — Я подозревал это.

Он помолчал, задумчиво глядя на пляшущие огоньки свечей, затем обратил лицо к Отшему.

— Скажи, а почему ты пошел не к царю, а ко мне.

Карандинец не стал лукавить.

— К царю не так-то легко пробраться. Слуги Артабана, то есть Заратустры, следят за каждым его шагом. Кроме того, станет ли царь слушать вора? А на тебя мой выбор пал по нескольким причинам. Во-первых, я знаю тебя. Во-вторых, нас связывает общее дело. В-третьих, я видел как вы с Артабаном ссорились у реки.

— Ты слышал, о чем мы говорили?

— Нет, я был далеко. Но мне не составило труда догадаться, что разговор был не из приятных.

— Ты прав. — Мардоний вновь задумался. — А откуда этот спартиат знает о Заратустре?

— Он догадался, когда я сказал про голубые глаза Артабана. А вообще мне показалось, что ему известно очень многое, гораздо больше, чем нам.

— Так, — протянул Мардоний. Он бросил мимолетный взгляд на лежащий у изголовья кинжал. — Что же нам делать?

— Пойти и рассказать обо всем великому царю.

«И лишиться головы, — подумал Мардоний. — Нет, здесь надо действовать тоньше». Вслух же он сказал:

— Ты прав. Но сначала мы изложим все, что нам известно на пергаменте, на тот случай, если лже-Артабан попытается расправиться с нами.

По лицу Отшема было видно, что у него отлегло от сердца. Вор опасался, что Мардоний не поверит ему. Теперь все складывалось как нельзя лучше. Отшему уже виделось роскошное поместье где-нибудь в Лидии или Сирии. Журчал фонтан и пышнобедрые обнаженные рабыни извивались в сладострастном танце.

— Посвети мне, — велел Мардоний, вставая. — Я должен найти пергамент и краску.

Отшем послушно взял канделябр и подошел к окованному серебром сундуку, у которого остановился Мардоний. Вельможа щелкнул ключом и откинул крышку. Пергамент лежал поверх прочих вещей. Мардоний взял его и положил на столик.

— Нагнись пониже, — попросил он своего сообщника. — Ничего не видно.

Вор наклонился. То было его последнее движение. Узкий кинжал вонзился точно в сердце. Царь Каранды рухнул на ковер, даже не вскрикнув. Мардоний вытер окровавленное лезвие об одежду убитого и настороженно прислушался. Ничего. Вой смерти потонул в звуках и шепоте спящего лагеря.

Ничего.

Мардоний заблуждался, будучи уверен в том, что никто никогда не узнает, что же произошло в самом деле между ним и карандинским вором. Едва тело Отшема упало на ковер, как от вельможной палатки отделился неясный силуэт. Он был невелик и расплывчат. Невозможно было рассмотреть ни рук, ни контура головы, ни очертаний тела. Человек, крадучись, миновал бивуаки и шатры, где громко вздыхали во сне усталые воины, незамеченным проскользнул через сторожевые посты и вышел к берегу моря. Оно в этот ночной час бурлило и с грохотом накатывало волну на песчаный берег, а срывающийся с пенных верхушек дерзкий ветерок развевал темную одежду человека, пока не откинул небрежно надвинутый капюшон и не разметал пушистые невесомые волосы.

Таллия, а это была именно она, быстрым движением вернула капюшон на прежнее место и без особой суеты огляделась. Убедившись, что поблизости никого нет, девушка коснулась кольца, украшавшего мизинец ее левой руки. В тот же миг рядом с нею возник еще один силуэт, тоже черный и громадный. Гость обнял девушку, крепко прижав к груди, затем отстранился и заглянул в ее глаза.

— Ты звала меня? — осведомился он негромко, заботясь лишь о том, чтоб его голос едва заглушал глухой рокот волн.

— Лишний вопрос, — констатировала Таллия.

— Действительно, — согласился гость. — Что тебе нужно?

— Мидяне уже обходят ущелье.

— Я знаю. И знал об этом уже давно. Что еще?

Таллия усмехнулась.

— Я соскучилась по тебе.

Подобное признание пришлось по душе гостю.

— Я тоже, — платя откровенностью, сказал он.

— Я хотела просто поболтать.

Гость кивком головы подтвердил, что он тоже не прочь поговорить. Тогда девушка сказала:

— Только что я была свидетельницей того, как человек убил человека.

— Я был свидетелем подобных сцен мириады раз. Это Гумий?

— Нет. Вельможа по имени Мардоний. Мой тайный обожатель и потому враг Гумия. Он убил соглядатая, пытавшегося разоблачить лже-Артабана.

— Посчитал, что еще рано?

— Да.

— Мудро! — похвалил гость. — Этот вельможа очень мудр. А я сегодня утром видел другую тебя.

— Клон?[231]

— Нет, артефакт[232], созданный Командором. Глуповатый и очаровательный. Ты будешь смеяться, но даже артефакт не любит этого самовлюбленного фанатика. Зато она обожает царя.

— Его любят многие, — задумчиво произнесла Таллия.

— И ты?

— Немножко. Он единственный, кто никогда не ударит в спину. С ним чувствуешь себя надежно. А в остальном он скучен.

Быть может, гость почувствовал неискренность, быть может нет, но он вздрогнул, словно кто-то невидимый уколол его иглой. Девушка заметила это.

— Тебя что-то беспокоит?

— Вовсе нет. Просто над Олимпом сейчас встает солнце.

— Но ведь сейчас ночь.

— Конечно. Но солнце, если сильно захотеть, может подняться и ночью. Однако не беспокойся, нас это не коснется. Мы живем вне времени. — Гость указал на море, и Таллия увидела, что оно неподвижно. Волны больше не накатывались на берег, морской ветерок замер, не в силах продолжить свой легкий бег. Рука гостя легла на плечо девушки. — Я чувствую, ты хочешь поговорить со мной о завтра.

— Да, — призналась Таллия.

— Они остаются. И я остаюсь вместе с ними. Это будет славный бой! — В бесстрастном голосе гостя послышались сладостные нотки. — Я наточил меч и предвкушаю как его стальное полотно будет раздваивать черепа людей, брызгая дымящейся кровью. А когда пресыщусь, уйду. Как уйдут и они. Я — в ничто, они — в никуда.

— А царь? — перебила гостя Таллия.

— Я говорил с ним. Он устал. Он хочет уйти в никуда.

— И ты позволишь ему?

Гость на мгновение задумался.

— Пока не знаю, — негромко сказал он. — А почему царь так интересует тебя? Ты влюблена?

Таллия хмыкнула.

— Чепуха. Он мог бы здорово пригодиться нам.

— Наверно. Но это не главное. Главное, что завтра будет много крови, а над Олимпом висит раскаленное солнце.

— Он пригодился бы нам, — словно не слыша, эхом повторила Таллия.

— Он мне не враг. Я не вправе помешать ему умереть.

Гость замолчал. Молчала и девушка. Безмолвствовали звезды. Время замерло, застопорив свой бег. Было странно наблюдать за тем, как нарастающая волна зависает над откатывающейся в материнское лоно пеной, не в силах упасть на оцепеневший песок. Мир умер. Или почти умер. Мир принадлежал лишь им двоим.

— Ты любишь меня? — шепнул гость.

— Так же как и ты, — не ответила Таллия. — Мне жаль царя.

— Так похить его. Или развей по ветру алчущую его крови людскую орду.

— Он и мне не враг.

— Тогда дай ему умереть. По крайней мере, это будет честно.

Таллия вновь тихо усмехнулась. Гостю почудилось, что в этой усмешке была горечь.

— И зачем ты только наделил меня такой силой! Будь я слабой, я просто б украла его. Зачем?

— Просто я люблю тебя, — не лукавя, признался гость.

— Отпусти время. Ему больно.

— В таком случае у нас будет всего мгновение. Я должен быть там, где пылает солнце.

— Пусть.

И время обрело суть. Волна обрушилась на берег, засвистел ветер, ожили наслаждающиеся ночной прохладой цикады.

— Мне пора, Леда, — сказал гость.

— Ступай, — велела девушка. — Я люблю тебя.

И гость исчез, так и не сумев понять, чего более было в этом признании — правды или лжи. Он не сумеет понять этого никогда.

А море шумело, выбрасывая на берег крабов и мелкую рыбешку. Море шумело…

— Напрасно.

Лишь это единственное слово произнес царь Леонид, когда Еврит на рассвете вошел в его палатку.

— Напрасно…

Накануне, задолго до заката царь вызвал юношу к себе и протянул ему узкий кожаный ремень, на котором были выцарапаны неровные столбцы букв.

— Передашь эту скиталу[233] геронтам.

Еврит молча спрятал руки за спину. Леонид, прекрасно понимавший о чем думает юноша, не рассердился. Он лишь сказал:

— Если ты полагаешь, что я делаю это ради того, чтобы сохранить тебе жизнь, то ты ошибаешься. В этом послании содержатся важные сведения о войске мидян, об их численности, вооружении, тактике. Очень важно, чтобы геронты получили мою скиталу. Она поможет эллинам в будущих сражениях.

— Пусть ее отнесет кто-нибудь другой.

Леонид не стал спорить.

— Хорошо. Найди себе подмену. Но я сомневаюсь, чтобы кто-то согласился уйти вместо тебя. Ни один спартиат не решится поступиться честью.

— А как же я?

— Ты еще молод. Тебя ждет не одно сражение, в которых ты сможешь доказать свою доблесть. Кроме того, ты царский ординарец. Это твоя работа. — Видя, что Еврит все еще колеблется, царь добавил:

— Пойми, я не могу передать это послание с кем-нибудь из мантинейцев или коринфян. Его должен отнести именно спартиат. Причем спартиат сильный и умелый в общении с копьем и мечом, так как путь опасен. Мне не найти лучшей кандидатуры, чем ты.

Слова царя польстили самолюбию Еврита, но он еще пытался сопротивляться.

— Но что скажут обо мне на апелле?

— Никто не посмеет обвинить царского посланца. А кроме того, это твой жребий. Я знаю, он невыносимо тяжел, но он твой. Так хочет судьба.

Леонид обнял юношу, сунул ему в руку скиталу и сказал:

— Иди.

И Еврит пошел. Вначале он держал путь вместе с другими эллинами, отпущенными по воле царя в родные земли, но каждый новый шаг давался ему все труднее и труднее. Словно невидимые цепкие стебли обвивали ноги, препятствуя их движению… Вскоре спартиат отстал от своих попутчиков, а выйдя ко вторым воротам и вовсе остановился. У него не было больше сил продолжать это позорное бегство, оставляя товарищей, обрекших себя на добровольную смерть. Он страшился позора, страшился осуждения апеллы и молчаливого презрения матери, но более всего его терзала мысль о том, что друзья отказывают ему в праве быть равным им и умереть рядом с ними. Конечно же он молод и у него нет детей. Да что там детей, у него еще даже не было девушки. Конечно же справедливо, чтобы жизнь, испрошенная у мойр, была подарена именно ему. Но разве сможет он жить, зная о цене этого подарка; цене, равной жизни трехсот. Нет, Еврит не мог принять подобного дара. И он повернул назад. Он мчался что есть сил, опасаясь не успеть до рассвета. Он вбежал в ставший крохотным лагерь эллинов вместе с первыми лучами солнца.

Спартиаты были уже на ногах. Они смотрели на хмуро бредущего к царской палатке Еврита и во взорах их читалось одобрение, а Креофил даже поднял вверх сжатый кулак, приветствуя поступок своего товарища. Юноша подошел к палатке и робко тронул полог, затем, отважившись, отодвинул его и проник внутрь. Сидевший у узкого длинного сундучка Леонид резко вскинул голову.

— Я не могу, — выдавил Еврит, стараясь не глядеть в глаза Агиада. — Прости меня, царь. И делай со мной что хочешь.

— Напрасно, — сказал Леонид. Он внимательно посмотрел на юношу и вдруг широко улыбнулся. — Но я рад твоему возвращению. И, думаю, твоя мать радовалась бы вместе со мною.

Решив, что царь простил его и теперь следует отправляться готовиться к битве, Еврит потянулся к колеблющемуся от дуновений свежего ветерка пологу, однако Леонид остановил его.

— Не торопись уходить. Ты нужен мне.

Подняв с земли свой панцирь, царь подал его Евриту.

— Надень это.

Изумленный спартиат протестующе мотнул головой.

— Надень! — вновь приказал царь. — И возьми мой меч и щит. Мы одного роста и одинакового сложения. Мидяне примут тебя за царя Леонида. Я же хочу встретить смерть с тем оружием, с каким я впервые сразился с нею.

Еврит повиновался. С помощью Леонида он снял свои доспехи и облачился в дорогой с серебряной чеканкой царский панцирь. Тот был тяжелее обычного и слегка давил на плечи. Затем юноша водрузил на голову шлем, украшенный султаном из алых перьев. Леонид скрепил на его левом плече алый плащ. Такие плащи оденут сегодня все спартиаты. Кровь не видна на алом. Врагам не узреть ран лакедемонян.

— Не забудь меч и щит, — напомнил царь. Он придирчиво оглядел Еврита и остался доволен увиденным. — А теперь мой черед.

Леонид раскрыл таинственный ящик, за которым все эти дни постоянно присматривал илот, и извлек из него панцирь, шлем и меч. Панцирь был черного цвета, с очень выпуклой грудью и короткой юбкой, прикрывающей пах и верхнюю часть бедер. Невероятно, но Еврит не смог обнаружить на нем ни единого шва — словно сам Гефест высек этот доспех из целой глыбы горного гранита. Видимо панцирь был очень крепок. Всю его поверхность покрывало бесчисленное число вмятин — следов от ударов, но ни один из них не смог пробить доспех насквозь. Шлем был изготовлен из точно такого же материала. Он был также без единого шва и не имел прорези для глаз. На ее месте была прозрачная серая пластинка. Последним был извлечен меч. Еврит узнал его.

— Это… Это же меч мудреца!

Царь, к тому времени уже надевший панцирь и шлем, глухо хмыкнул через непроницаемую мембрану.

— Нет, это мой меч. Меч мудреца — его брат.

Леонид взял клинок в правую руку и со свистом рассек им воздух.

— Вот теперь я готов поспорить с тобой, старуха! — Царь отдернул полог шатра, но не вышел, а повернулся к Евриту.

— И все же ты напрасно вернулся!

Над морем всходило солнце. Солнце последнего дня лета.

Эпитома десятая. Отцы и дети. Загрей

Няньки с визгом разбегались прочь и спешили пожаловаться отцу.

— Он превратился в медведя! Он превратился в леопарда! А затем в огромного змея! — хором восклицали они, дрожа от страха.

Зевс прогнал их прочь и, усевшись в резное кресло, задумался.

Мальчишка рос не по дням, а по часам, становился все красивее и смышленей. Он обучился трудному искусству оборотничества и уже мог повелевать стихиями. От него исходило какое-то необъяснимое тепло, толкающее мозг хмельными молниями. А еще он недолюбливал Зевса, словно тот не был его отцом.

Р-р-р-а-а-у!!!

Дикий рев, раздавшийся над ухом, буквально вытолкнул Зевса из мягких объятий трона. Обычно подсознание подсказывало ему о приближающейся опасности, но на этот раз оно почему-то промолчало. Преисполненный смятения Зевс отскочил на несколько шагов, выхватил из чехла перун и лишь тогда обернулся.

За креслом стоял невесть как пробравшийся в тронную залу дракон. Глаза его сверкали, а из пасти валил черный дым. В первое мгновение Громовержец подумал, что это очередная злобная шутка мамаши Геи. Но в грозном облике дракона было что-то неправдоподобное, наигранно-злобное. Словно некий шутник надел маску-страшилку. Зевс поднял перун, и в тот же миг дракон съежился, полетели искры и все исчезло в облаке дыма. Когда пепельные клубы чуть рассеялись, послышался звонкий смех. Зевс увидел, что в бархатной раковине его трона удобно устроился дивной красоты мальчик. На вид ему можно было дать лет двенадцать, на самом деле ему было всего три года. Прелестное юное лицо с не по-детски уверенным ртом обрамляли русые кудри, а в голубых глазах играли искорки смеха. Мальчик весело хохотал, показывая ровные белые зубы.

Рука бога медленно поползла вверх, наводя перун на ребенка, но в тот же миг замерла. Зевс опомнился и убрал оружие в чехол. Непроизвольно коснувшись пальцами бороды, словно проверяя на месте ли она, бог сказал:

— Нельзя так шутить, Загрей. — Голос Громовержца был мягок до приторности. — Я мог случайно поранить тебя перуном.

— Ха-ха-ха! — заливался Загрей. — А здорово я тебя испугал, отец!

Зевс натянуто улыбнулся.

— Не шути так больше.

— Ладно, не буду.

Зевс с некоторой опаской приблизился к трону и потрепал мальчика по шелковистым волосам.

— А теперь иди поиграй в саду. Сейчас сюда должны прийти на совет олимпийцы.

Загрей не пошевелился.

— Отец, можно я останусь здесь? — умоляюще попросил он. — Мне интересно послушать, о чем вы будете говорить.

— Нет, Загрей, нельзя. Тебе еще рано знать о делах, которыми занимаются взрослые. Иди, иди, сынок. Когда боги придут, они должны застать меня сидящим на троне. Иди, играй.

Загрей неохотно поднялся.

— Твой трон очень удобный! — заметил он мимоходом и, смеясь, выскочил из залы, оставив Зевса в задумчивости.

Громовержец солгал. Никакого совета на этот день назначено не было. Прости крохотное ревнивое жало вонзилось в Зевсово сердце, когда он увидел, что Загрей занял его трон. Удобный… Зевс слегка привстал и вновь опустился на пуховую подушку сиденья. Действительно, мягкий и удобный. А еще — дающий власть. И это главное.

Загрей этого пока не понимает. Но как быстро он растет! Словно подсолнечник на наполненном солнцем и влагой поле. Еще совсем недавно он сучил крохотными розовыми ручонками в резной люльке, умиляя Зевса своей беспомощностью. А теперь… Он научился всему, что умеет отец. Почти всему. Признаться честно, кое в чем он даже превзошел своего родителя. Зевс не мог столь стремительно и правдоподобно воплотиться в дракона или, скажем, быка. Для этого требовалось время и немалые усилия. У Загрея это выходило как-то само собой. Казалось, он делает это шутя, почти не концентрируя волю. Уже одно это свидетельствовало о могучей силе, сокрытой в этом необычайном ребенке, придет день и она проявится полностью. Если серьезно заняться его образованием, скоро он научится всему, что должен уметь каждый уважающий себя бог. Ведь он невиданно быстро познал тайны искусства оборотничества. Зевс задумчиво почесал бровь. Кстати, а кто его обучил этому? Сам он не объяснял Загрею всех этих премудростей. Аполлон? Надо задать ему взбучку, чтобы не портил ребенка. Хорошо, что Загрей еще многого не понимает.

За окном сверкнула яркая вспышка, затем послышался оглушительный раскат грома. Зевс недоумевающе поднял голову, брови грозно сошлись на переносице. Кто посмел взять его перун? Кипя от ярости, Громовержец раскрыл висевший на спинке трона золоченный чехол и заглянул в него. Так и есть — исчезли два перуна. Повесив чехол через плечо, Зевс бросился через всю залу в сад, где в это мгновенье вновь сверкнула молния.

Он так спешил, что едва не столкнулся с Аполлоном. Тот едва успел отскочить в сторону. Зевс хотел было ругнуться, но вместо этого расхохотался. Он никогда прежде не видел солнечного бога в таком жалком виде. Всегда тщательно следивший за своей одеждой и телом Аполлон на этот раз был похож на вернувшегося с бурной ночной гулянки забулдыгу. Золотые сандалии его были сплошь облеплены вонючей грязью, ошметки которой были и на ногах, и на подоле белоснежного хитона. Точнее, некогда белоснежного. Сейчас он был прожжен, измазан зеленью, глиной и чем-то красным, — то ли вином, то ли кровью, то ли перебродившим вишневым соком. Лицо бога было в темных подтеках гари, волосы на голове сбились в грязный колтун и воняли так, будто их только что вынули из костра. Правой рукой Аполлон держал за ухо подозрительно тихого Загрея, в левой был какой-то обугленный комок.

— Полюбуйся на свое сокровище! — воскликнул Аполлон при виде Зевса, подталкивая к нему мальчишку.

С трудом сдерживая улыбку, Зевс осведомился:

— Что он натворил на этот раз? Превратился в Кербера?

— Хуже! Он пускал перуны и едва не убил меня!

— Сам виноват. Не будешь учить мальчишку чему не следует.

— Чему это, интересно, я его учил? — взвился Аполлон.

— А кто показал ему приемы оборотничества? — мгновенно контратаковал Зевс. — Скажешь, не ты?

— О чем ты говоришь?! Да я к нему на стадий не приближаюсь с тех пор, как он моим голосом пытался совратить наяду Таллу!

Возмущение Аполлона было столь искренним, что у Зевса появились сомнения в обоснованности своих упреков. Он строго посмотрел на мальчика, который отошел чуть в сторону, и, улыбаясь, следил за этой перепалкой.

— Загрей, подойди ко мне!

Шалун послушно приблизился. На прекрасном лице его не было и тени смущения.

— Скажи, только честно, кто показал тебе как превращаться в леопарда или медведя?

Загрей передернул плечами.

— Никто.

— Как это? — спросил Зевс. — Ты, наверно, не понял меня. Я хочу узнать, откуда тебе все это известно.

— Сам догадался.

Аполлон невольно раскрыл от изумления рот. Зевс поймал себя на том, что собирается сделать то же самое, но вовремя опомнился.

— Объясни нам, Загрей, как это ты сам догадался?

На лице мальчика появилась гримаска, означавшая: до чего же непонятливы эти взрослые! Он снисходительно улыбнулся, отчего на его щеках образовались симпатичные ямочки и начал рассказывать.

— Все случилось как-то само собой. Я шел по саду и увидел муравья. Он тащил соломинку и смешно шевелил усиками. Мне это показалось забавным. Я внимательно рассмотрел его и удивился: до чего же просто и в то же время сложно он устроен. И я подумал: а смогу ли я стать муравьем…

— Ну и? — нетерпеливо перебил Зевс.

— Я закрыл глаза и предположил, что стремительно уменьшаюсь в размерах. Когда я открыл их вновь, муравей стоял рядом и удивленно рассматривал меня. Он был лишь немного меньше, чем я, и походил на беззлобную собаку. Тогда я соорудил себе лапки и усики, затем изменил форму головы. Однако муравей все еще не признавал во мне своего. Он нерешительно смотрел на меня и не двигался. Я понюхал воздух и уловил кислый запах, исходящий от его тела. Я окружил себя этим запахом, но все равно что-то было не так. И тогда я заставил себя взглянуть на мир глазами муравья. И мир показался мне огромным и бесконечным. Ведь мы так много упускаем, не замечая тех, кто копошится у нас под ногами, будь то муравьи, быстрые ящерки или люди. Как только я сделал это, муравей поверил мне. Он повел меня в свой дом, где я пробовал сладкий нектар. А затем вместе с другими муравьями я строил спальню для муравьиных яичек. — Мальчик рассмеялся. — Я так увлекся, что опоздал на ужин, и мне здорово влетело. На следующий день я превратился в жука, потом в перепела. Чем дальше, тем эти превращения получались у меня лучше и лучше. Оказалось, что бык или собака устроены куда проще, чем муравей. Они смотрят на мир так же, как мы. Теперь я могу превращаться в кого захочу. Правда, иногда бывает трудно, особенно когда я пытаюсь принять облик дракона или восьминогого быка. Оборачиваясь в подобное существо, приходится тщательно работать над сознанием, так как сверхъестество дракона выше, чем у человека или даже у бога. Но я уже вполне научился и этому.

Загрей замолчал. Зевс и Аполлон, не перемолвившиеся ни единым словом во время этого рассказа, многозначительно переглянулись.

— А что ты умеешь еще? — спросил Громовержец.

Загрей, польщенный столь пристальным вниманием старших, смущенно улыбнулся.

— Немного. Я умею левитировать, читать мысли и предсказывать судьбу людей, умею тесать камни и вбивать гвозди. Сегодня я научился владеть перуном.

— Это уж точно! — воскликнул Аполлон, хватая Зевса за руку. — Только посмотри, что он со мной сделал! Я сидел под своим любимым платаном и обучал декламации Каллиопу. И в этот миг — бах! — и все разлетается вдребезги. Мы едва успели спастись бегством.

— Да, вы здорово смотрелись, когда бежали к ручью с дымящейся одеждой в руках, — невинно заметил Загрей и без тени насмешки добавил:

— Может быть, тебе будет неприятно это услышать, Аполлон, но я не одобряю твой вкус. По-моему, у Каллиопы слишком толстая задница.

— Ах ты! — Аполлон осекся на полуслове и искоса посмотрел на Зевса. Тот осуждающе покачал головой и велел младшему сыну:

— Загрей, оставь нас одних. Мне нужно поговорить с твоим братом.

Тихо посмеиваясь, озорник отошел в сторону и принялся рассматривать фреску со сценой гигантомахии. Едва он повернулся к богам спиной, Зевс поднес к носу Аполлона здоровенный кулак. Разговор шел на пониженных тонах, чтобы не расслышал Загрей.

— Сколько раз я тебе говорил — не совращай моих дочерей! Они ведь приходятся тебе сводными сестрами!

— Папа, клянусь, у нас с ней ничего не было!

— А почему в таком случае вы бегали голышом?!

— Нам пришлось скинуть одежду, потому что этот маленький негодяй поджег ее. — Аполлон кашлянул и переходя с шепота на нормальный голос, добавил:

— А если вдруг тебя стали волновать проблемы нравственности, следи лучше не за мной, а за своими дочками. Эти шлюхи готовы залезть под хитон кому угодно, даже тебе!

— Замолчи! — сквозь зубы процедил Зевс и настороженно — не слышал ли? — посмотрел в сторону Загрея.

Затем Зевс внезапно хмыкнул — раз, еще раз, — и, зажмурив глаза, заразительно расхохотался. Аполлон поколебался, затем присоединился к отцу. Смех загулял эхом по дальним углам дворца, пугая дремлющих голубей. Отсмеявшись и вытерев невольно выступившие слезы, Зевс хлопнул Аполлона по плечу и только сейчас обратил внимание, что тот все еще не расстался с обугленным комком.

— Что это за кусок дерьма у тебя в руке?

Улыбка на лице Аполлона расползлась грустной гримасой.

— Это все, что осталось от моего ручного ворона Пейра. Он как раз сидел на платане в тот миг, когда… — Аполлон не договорил и сглотнул комок. Светозарный бог не лицемерил, изображая горе. Все знали, что он очень привязан к этой умной птице. Что ж, зато теперь появилась прекрасная возможность приструнить мальчика.

— Загрей, подойди сюда.

Мальчик, очень достоверно оборотившийся в кошку, принял нормальный вид и подошел к отцу.

— Сорок девять, — сообщил он.

Зевс наморщил лоб.

— Что сорок девять?

— Сорок девять гигантов. Ты ведь сам велел мне их сосчитать.

— Разве? — пробормотал бог. Он пожевал губами, пытаясь подобрать правильные слова, затем обличающе ткнул перстом в опаленный комок.

— Видишь, к чему привела твоя шалость?!

— А что это? — полюбопытствовал Загрей.

— Все, что осталось от несчастного Пейра, ворона Аполлона.

Загрей вопросительно взглянул на своего брата, тот кивком головы подтвердил, что Зевс сказал правду.

— Вообще-то он был большим сплетником, — философски заметил мальчик. — Но это не может служить оправданием смерти. Дай мне его.

Загрей протянул руку. Аполлон, в котором внезапно проснулась обычная брезгливость, поспешно расстался с опаленным куском мяса, вытер измазанную ладонь о полу хитона и лишь потом осведомился:

— Где ты собираешься его закопать?

— Я вовсе не собираюсь его хоронить, — сказал Загрей. — Я его оживлю.

Аполлон тронул локоть Зевса и боги дружно осклабились.

— Не трать понапрасну сил, братец. Я видел много мертвых, но это самый мертвый. Танатос уже давно утащил душу Пейра в черное царство.

— Я верну ее оттуда.

— Не глупи! — Зевс положил ладонь на голову мальчика. — Ничто не может отвратить или победить смерть. Так уже заведено и надо смириться с этим. Безумцы, которые пытались обвести смерть вокруг пальца, мучаются в самых глубоких подземельях Тартара.

Загрей поднял глаза и внимательно посмотрел на отца.

— Мне не нравится это.

Тонкие пальцы мальчика обняли мертвую птицу и поднесли ее к губам. Набрав полную грудь воздуха, Загрей выдохнул его на останки Пейра. О чудо! Гарь бесследно исчезла, на ладонях мальчика лежало розовое, словно ощипанное тело ворона. Загрей вновь набрал воздух и окутал трупик Пейра теплым дыханием. На глазах изумленных богов мертвый ворон покрылся черными блестящими перьями. Загрей улыбнулся и выдохнул в третий раз.

Ворон открыл глаза, несколько раз клацнул клювом и, мощно оттолкнувшись от розовой ладони, взлетел вверх. Сделав несколько кругов, он плавно опустился на плечо Аполлона.

Не веря тому, что видит, светозарный бог провел пальцами по ярко-черному одеянию воскресшего друга. Ворон уклонился от этой ласки, встопорщил перья и выложил:

— Знаеш-ш-шь, Аполлон, хоть ты мне и друг, но твой брат прав — у Каллиопы слишком толстая задница!

Не дожидаясь возмездия за дерзость, Пейр взмыл вверх и скрылся за окном. С улицы донеслось веселое карканье. Загрей радостно рассмеялся, но боги остались серьезны.

— Загрей, только что ты вмешался в предначертания судьбы, — сурово произнес Зевс. — Этого нельзя делать.

— Но я видел, что брат сильно расстроен смертью Пейра, а кроме того я чувствовал себя виноватым, так как был невольной причиной этой смерти.

— Все равно ты не вправе изменять предначертанного судьбою.

— А если беда случится с тобой или братом?

Зевс криво усмехнулся в бороду.

— Мы боги. Смерть не страшна нам.

— Но абсолютного бессмертия нет, — заметил Загрей.

— С чего ты взял?

— Мне рассказал об этом мой друг муравей. — Мальчик испытующе посмотрел на отца. — Так как же я должен поступить, если беда приключится с кем-то из вас?

— Все должно идти своим чередом. Это судьба, ее нельзя изменить.

— Я против такой судьбы, которую нельзя изменить! — звонко воскликнул Загрей. Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, он поскакал прочь из зала, крича на ходу.

— Когда я вырасту, то обязательно изменю судьбу!

Взлетев по мраморным ступенькам, он с разбегу вспрыгнул на сиденье трона, немного потоптался на нем, затем вскарабкался на золоченую спинку и спрыгнул вниз. Словно желая показать, что не ушибся и готов к новым шалостям, Загрей показал старшим язык и крикнул:

— Когда я вырасту, все будет иначе!

С этими словами он выбежал за дверь и скрылся в саду.

Какое-то время боги молчали, смотря ему вслед. Первым нарушил тишину Аполлон.

— А ведь он и вправду когда-нибудь вырастет, — задумчиво сказал он и посмотрел на Зевса. Тот пожал плечами.

— Он ничего не сможет изменить.

— А вдруг?

— В этом случае я ничего не могу с этим поделать! — отрезал Зевс, делая ударение на «я». Громовержец извлек из ничего оранжевый плащ и накинул его на плечи.

— Свидание? — поинтересовался Аполлон.

— Нет, пойду разомнусь.

Светозарный бог знал, что размяться Зевса тянуло лишь когда он был чем-то расстроен.

— Отец, — Аполлон покровительственно положил руки на плечи Зевса, — я могу поговорить с сыновьями Менетия. Они глупы и мечтают, чтобы ты освободил из Тартара их отца.

— Я ни о чем не прошу, — ответил Зевс, отстраняясь. — Вот если бы об этом попросила Гея. Ей должно быть не по душе, когда кто-то нарушает ход предначертанного.

— Понял, — сказал Аполлон. — Значит, Гея?

На лице Зевса появилось недоуменное выражение.

— Что Гея?

— Ну, ты же сам сказал — Гея…

— Я тебе ничего не говорил.

Оставив Аполлона в легком замешательстве, Зевс покинул тронную залу. Винтовая лестница вывела его на крышу дворца. Здесь он на какой-то миг задержался, наблюдая за тем, как Загрей гладит руками кору расколотого надвое и обожженного платана, затем сконцентрировал волю и взмыл в воздух.

Он взлетел к самому солнцу и, страшно крича, бросал вниз перуны. Он бросал и кричал, желая облегчить сердце, наполненное злобой и не до конца осознанным страхом. Буря, поднятая его яростью, сокрушала столетние дубы и опрокидывала корабли. Перепуганные люди поспешно резали ягнят и быков, возлагая агонизирующие туши на алтари Громовержца. Но сегодня эти жертвы не могли умилостивить Зевса. Он бушевал до тех пор, пока землю не покрыл слой воды и грязи, совершенно поглотивший многие города.

На Олимп Зевс вернулся лишь с закатом солнца. Опускаясь на крышу дворца, он окинул взглядом рощу и невольно покачал головой. Загрей оживил своим дыханием обожженную траву, а любимый платан Аполлона все так же тянулся серебристой листвой к небу. Зевсу даже показалось, что дерево стало чуточку выше.

А что будет, когда он вырастет?

Эта мысль неотступно преследовала Зевса ночью, не давая ему заснуть. Он плохо спал и на другую ночь, и на пришедшую следом.

Он плохо спал…

Через несколько дней Зевс случайно заметил, что Загрей играет в саду с детьми титана Менетия. Эти огромные скудоумные создания разрешали мальчишке делать с собою, что вздумается. Они безропотно переносили все его выходки и лишь иногда, окончательно выведенные из себя, начинали гоняться за ним меж деревьями. Неуклюже переступая толстыми ногами, они пытались наступить на Загрея и азартная злоба появлялась на их омерзительных мордах.

Зевс со странною улыбкой следил, как безмозглые болваны трижды окружали Загрея кольцом, и каждый раз он распугивал их, превращаясь то в тигра, то в медведя, то в дракона. Затем он обратился в огромное невообразимое существо с хвостом скорпиона и телом льва. Зевс вздрогнул. Не от того, что оборотень Загрея был ужасен. Просто у него было лицо Крона; лицо, которое Загрей никогда не видел.

Распахнув окно, Зевс громоподобным голосом подозвал мальчика к себе. Когда тот подбежал. Громовержец протянул ему перун.

— Возьми на всякий случай. И будь поосторожней.

— Папа, они такие забавные! — выпалил разгоряченный Загрей.

— Да-да, забавные. Но они бестолковы и могут причинить тебе боль. Чуть что, смело пускай перун в ход. Не бойся, ты не причинишь им никакого вреда. Титаны бессмертны. Огонь может лишь обжечь их.

Загрей кивнул и убежал.

Игра продолжалась. Неповоротливые титаны бегали за шустрым мальчишкой, ловко ускользавшим от их объятий. Воздух был насыщен звонким смехом Загрея. Забава доставляла ему огромное удовольствие. Наконец титанам удалось прижать сорванца к стволу дерева. Широко расставив волосатые руки, они медленно приближались к Загрею, оскаливаясь в жестокой улыбке. Загрей рассмеялся и поднял перун.

Раздался негромкий щелчок. В тот же миг титаны набросились на Загрея. Услышав испуганный детский крик, Зевс выхватил из чехла перун и разрядил его в детоубийц. В небо взвилось огненное облако, совершенно поглотившее часть рощи. Деревья, трава, птицы растворились в пламени. На черной земле остались лежать лишь три оглушенных титана. Загрей бесследно исчез…

Этим же вечером суд богов обвинил сыновей Менетия в том, что с умыслом затеяв игру, они убили и сожрали Загрея. Боги не вняли их воплям будто бы этого хотела мать-земля Гея. Титаны были опутаны цепями и брошены на дно Тартара.

На этом загадочная история не закончилась. В кузнице Гефеста был найден убитым киклоп Тераикл, ковавший перуны для Громовержца. Смерть его была таинственна. Киклоп был убит золотой стрелой в глаз. От этого она была таинственной вдвойне, ведь Аполлон весь этот день провел на веселом празднике у царя Тиринфа Пройта.

Вернувшись на Олимп, бог света вскользь заметил:

— А сыновья Менетия так надеялись, что в благодарность за то, что они развлекут Загрея, мать Гея упросит тебя освободить их мятежного отца.

— Нельзя менять установленного роком, — назидательно сказал Зевс и едва заметно усмехнулся. — Кое-кто не понимает этого.

— Не понимал, — поправил Аполлон.

То ли так хотел Зевс, то ли это было общим желанием, но имя Загрея вскоре забылось. Вспоминать об отроке, который пытался отвратить судьбу, считалось неприличным.

Лишь Пейр, будто забывшись, иногда кричал:

— Знаеш-ш-шь, Аполлон, хоть ты мне и друг, но твой брат прав — у Каллиопы слишком толстая задница!

И улетал, прежде чем рассерженный бог успевал схватить его за блестящий, сотворенный дыханием мальчика, хвост.

5. Гибель богов — 1

Говорят, влюбленная женщина способна на все. Можно соглашаться с этим утверждением или нет, но влюбленная Афродита была способна на очень многое. Когда Афо узнала от наблюдавшего за ходом битвы Аполлона, что ее возлюбленному грозит опасность, она не колебалась ни мгновения. Помочь ей мог только Зевс, и Афродита, не медля, отправилась в покои Громовержца.

Он не слишком обрадовался ее приходу, так как был занят, а кроме того, догадывался, о чем пойдет речь. Показав жестом руки, что богиня может присесть, Зевс продолжил переговоры по волновой связи. Судя по всему, речь шла именно о тех событиях, которые волновали Афродиту, поэтому она внимательно прислушивалась к разговору, но к сожалению ничего не поняла, так как Громовержец и его оппонент употребляли множество незнакомых слов и имен, а затем вообще стали говорить на каком-то странном, неизвестном Афродите языке.

Под конец Зевс сказал, вновь перейдя на койне[234]:

— При штурме крепости мешок с золотом надежнее любого тарана. Сомните их!

После этого он закрыл связь и взглянул на богиню.

— Я слушаю тебя.

— Спаси моего царя, — попросила Афродита.

— Поздно, — сказал Зевс после небольшой паузы, принятой богиней за свидетельство того, что Громовержец все же колеблется. — Я уже говорил тебе об этом. События зашли слишком далеко, чтобы я мог как-то изменить их. Теперь они отданы на откуп року. Те, кто остались в ущелье, погибнут. Все до единого!

— Спаси лишь его одного! — вновь попросила Афо и ее прекрасные глаза наполнились слезами. Перед подобным проявлением горя не смогло б устоять даже каменное сердце. Зевс продолжал колебаться, это давало Афо надежду. Затем он начал говорить, размышляя вслух.

— Допустим… Допустим гипотетически, что я позабуду о своей ненависти к этому человеку. Все же когда-то он был очень близок ко мне. Допустим даже, что я сумею уговорить своего сына и он согласится подарить Воину жизнь. Хотя это совершенно невероятно, потому что мой сын ненавидит его во сто крат сильнее, чем я. Однако допустим, он простит его тоже. Но я не могу остановить движение восточных легионов. Это уже зависит не от меня.

— А от кого?

Зевс пожал плечами.

— Этого уже не может изменить никто.

— Я могу поговорить с ним!

— И что ты ему скажешь?

— Что он умрет, если откажется уйти со мной.

Громовержец поднялся со своего места и прошелся по комнате. Став у распахнутого настежь окна, он проследил за тем, как по нему величественно плывет клин длиннокрылых птиц, отправляющихся на восток, подальше от войны, поближе к лету.

— Он знает об этом, — сказал Зевс. — Он готов умереть. Ему не привыкать умирать и я уважаю его за это. Для него уйти с тобой — значит бежать. Что ж, иногда приходится отступать. И я, и он порой отступали. Но не бежали. И сегодня не тот случай. В этой битве решается судьба многих держав. Он надеется повернуть эту судьбу так, как угодно ему. Он не сможет отступить, потому что добровольно избрал судьбу воина, который имеет право покинуть поле битвы лишь победителем или не покинуть его вовсе. Он хочет победить и умереть, а лучше сказать — он хочет, умирая, победить. Сейчас он вострит клинок и думает лишь о предстоящей сече. Таковы и его воины. Ни один из них не оставит это ущелье. Придет завтра и все они полягут меж отвесных круч скал. А последним умрет твой царь, стоя по колено в крови поверженных врагов. Это будет бессмысленная смерть, но ему она видится прекрасной.

Не в силах больше сдерживаться, Афродита всхлипнула.

— Тогда прикажи богам захватить его силой.

— Сомневаюсь, что найдутся желающие сделать это. А если и найдутся, я не уверен, что они смогут одолеть твоего царя.

— А ты сам?

— Я, конечно, могу справиться с ним, но в силу ряда обстоятельств не стану этого делать.

Богиня медленно опустилась на колени.

— Сделай так, чтоб он остался жив. Я выполню любое твое желание.

Громовержец повернул голову от окна и посмотрел на нее.

— Желание… — задумчиво выдавил он. — А какое у меня может быть желание…

— Я буду твоей, — сказала Афродита. Она была бела, как мел.

— Куда же ты денешь своего царя?

— Я забуду о нем.

— Сомневаюсь, он не из тех, кого можно с легкостью забыть. Но я не ожидал, что у легкомысленной Афо окажется такое сердце! Я не давал тебе такого сердца. Ты получила его от людей. Желание… У меня редко возникают желания. — Зевс вздохнул. — И никто никогда не знает о них.

Афо поднялась с колен и подошла к богу.

— Ты не прав. Я знаю, чего ты сейчас хочешь.

Громовержец усмехнулся.

— Не разочаровывай меня…

Женщина не дала ему договорить.

— Ты хотел бы увидеть солнце, бросающее рассветные лучи на гребни гор, что преграждают путь в зеленые долины Локриды. Ты хотел бы стоять во главе меднобронных воинов с мечом в руке. Ты хотел быть тем, кого ненавидишь. Ты хотел бы…

— Замолчи!

— Ты хотел бы, чтоб я любила тебя! — докончила богиня.

— Да! Да! Я хочу всего этого! Но мне не суждено увидеть солнце Фермопил или Аустерлица, мне не суждено стоять во главе горстки отчаянных храбрецов, отважившихся противопоставить себя року. Это не МОЯ судьба. Это не МОЯ смерть. И меня никогда не полюбит эта женщина, умевшая лишь ненавидеть!

Зевс кричал и грозные вихревые потоки заполнили небольшое помещение, вздымая вверх парсийские ковры и переворачивая кресла. Не на шутку испугавшись, Афо схватилась рукой за его плечо, и лишь тогда бог опомнился.

— Клянусь! Клянусь честью! Если б я мог, то обязательно сделал все, чтобы сохранить ему жизнь. Хотя бы затем, чтоб никто не смел заподозрить меня в том, что я пытаюсь уничтожить своего более удачливого соперника. Но я не могу противодействовать року, а я не могу действовать против воли Воина! Он сам выбрал этот бой. Теперь я понимаю: он всю жизнь готовился к этому бою! — Зевс отвернулся, давая понять, что разговор окончен. — Ступай, я ничем не могу помочь тебе.

И Афродита не стала больше умолять.

Оставив покои Громовержца, она отправилась на поиски Диониса. Из всех богов он относился к ней лучше других, хотя, как и прочие, не скрывал своих замыслов относительно того, чтобы полакомиться когда-нибудь ее прекрасным телом. Дионис выслушал ее мольбу о помощи и ответил отказом.

— Я люблю тебя, Афо, и готов ради тебя на все. Но я не могу помочь этому человеку. Все события контролирует Громовержец, вмешаться в них означало бы воспротивиться его воле. Извини, Афо, мне не по силам тягаться с Зевсом.

Афродита грустно улыбнулась и пошла дальше. Дионис бросил ей вслед странный взгляд и тихо прошептал: «Пока…».

Аполлон был на своей излюбленной восточной веранде. Насвистывая под нос фальшивый мотивчик, светозарный бог полировал пилочкой ногти. При появлении прекрасной богини он оживился и принял меланхолическую позу, манерно положив подбородок на неестественно-оттопыренную руку. Афо знала, что Аполлон ненавидит царя. Лучшим свидетельством того был шрам на плече бога, едва заметный теперь благодаря стараниям Паеона. Но она знала и о том, что Аполлон безмерно любвеобилен и может позабыть на время о своей неприязни ради того, чтобы вписать в реестр своих побед саму Афродиту. Также ей было известно и о том, что Аполлон — единственный, кто в последнее время отваживался фрондировать против Зевса.

Перспектива заполучить в свою постель прекрасную богиню, казалось, и впрямь заинтересовала Феба. Проведя похотливым взглядом по шелковистому бедру красавицы, он пообещал подумать.

— И как долго ты собираешься думать?

— День, два, три, пять…

— Мне твоя помощь нужна сейчас же.

Аполлон оскалился.

— Ты хочешь, чтоб я схватил лук и пошел против Зевса. Или, может быть, мне отправиться на охоту за твоим красавцем? Если бы ты хотела убить его, то я выполнил бы твою просьбу. Но ведь он нужен тебе живым и невредимым…

— Да, — подтвердила Афо.

Аполлон скорчил мину, означавшую, что в этом случае он ничем не может помочь. Затем он отвернулся и, не в силах больше притворяться, рассмеялся. Богиня поняла, что Аполлон издевается над ней. Из бездонных аквамариновых глаз выкатились две крупные слезы, стремительно сбежавшие по щекам и исчезнувшие в складках хитона. Прикусив губу, чтобы не разрыдаться, Афродита повернулась и пошла прочь. Она не видела, как из-за спинки плетеного кресла, в котором сидел Аполлон, показался Эрот. Подмигнув ухмыляющемуся богу, мальчуган оставил свое убежище и устремился вслед за красавицей. Он был свидетелем того, как Афродита повстречала Пана и они о чем-то говорили, причем козлоподобный урод гладил плачущую красавицу по голове. Он видел и то, как сразу после этого разговора Пан направился к колодцу, где начинался путь в Тартар. Убедившись, что лесной бог действительно отправился в подземное царство, Эрот поспешил в покои Зевса. Ротик его злобно кривился.

— Вот уж не ожидал от тебя такой прыти, мой рогатый друг! Ты всегда казался мне тупым, но вполне благоразумным. Вот на что способна любовь! — В голосе Зевса были угроза и насмешка. Сидевший на подножии трона Эрот противно ухмылялся.

Пан хотел промолчать, но вместо этого взвизгнул, так как Бриарей, чьи могучие лапы клещами вцепились в запястья бога, дернул за столь любимый козлиному сердцу пушистый хвостик. Но это было не самое большое унижение, которое Пану предстояло испытать. И это была не самая сильная боль…

Он ловко провел стоявшего у входа в подземелье Гия, показав ему букет нарванных на ближайшей от дворца лужайке ромашек. Великан понимающе ухнул и опустил копье острием в землю, что означало: проходи. И Пан прошел. Его копытца звонко зацокали по неровной каменистой поверхности коридора, заглушая ток глубинных вод и эхо внутриутробных земных обвалов. Путь был неблизок. Пану предстояло прошагать пять раз по сорок сороков, прежде, чем он ступит в пурпурный грот, в стенах которого томились побежденные Зевсом титаны.

Бог шел по извилистым ходам и наполненным мертвенным светом пещерам. Он пробирался меж прозрачно-молочных, похожих на хрупкие ионические колонны, сталактитов и скользил на фиолетовых ледяных подтеках. Он ступал по хрустящей мраморной крошке и любовался снежными кораллами, пушистой изморосью покрывавшими потолок гротов. Свет его факела серебрил стены, мерцавшие блестками кварца, слюды, горного хрусталя, разгонял по ломкому очарованию лабиринта причудливые блики, которые гротескно повторяли движения спешащего в подземную бездну козлоногого уродца.

Этот мир был тих и безжизненен. Порой Пану, привыкшему к щебетанью птиц и шелесту листвы, бывало не по себе в мертвенном царстве, где единственным звуком был звон редких капель, просачивающихся сквозь известняковые своды. Но постепенно он привык к чуть влажной на ощупь тишине, находя даже, что время от времени не мешает заключать себя в подобную каменную клетку, где призрачное безмолвие рождает странные мысли, которые никогда не посещают в наполненном шумом мире людей и богов. Постепенно Пан привык к этому миру и прятался в его скорлупе от невзгод и огорчений, что подстерегали его наверху.

Но сейчас он бежал не от своего мира, напротив, Пан весь был в его власти. Пробираясь сквозь каменные завалы и нагромождения прозрачных кристаллов, он спешил выполнить просьбу Афо. И он был готов пойти ради прекрасной богини на все — даже на крушение мира, который был его домом.

Шаг за шагом он приближался к самому мрачному подземелью Тартара, где томились могущественные титаны, некогда поверженные Олимпийцами. По мере продвижения вглубь земли лабиринт становился все более мрачным. Исчезли яркие сосульки сталактитов, уже не попадались причудливые гроздья пиропов, россыпи бериллов, топазов и турмалинов. Мир стал серым и угрюмым. Казалось, что где-то неподалеку прячутся невиданные чудовища, тянущиеся своими липкими щупальцами навстречу гостю подземелья.

Пурпурный грот охранял третий из чудовищных братьев-гекатонхейров — Котт. Огромный монстр страшно обрадовался приходу Пана. Ощерив клыки, что должно было означать улыбку, он произнес:

— При-вет, Пан. Дав-нень-ко не ви-де-лись!

Говор великана был глух и невнятен. Гость не разобрал и половины произнесенной фразы, но смысл сказанного понял, потому что Котт не отличался разнообразием мыслей, каждый раз повторяя одни и те же слова.

— Привет, Котт, — ответил Пан и осторожно пожал одну из семнадцати или восемнадцати лап монстра. — Как поживаешь.

— Хо-ро-шо. При-нес цве-ты?

— Да, как обычно. Но сегодня у меня есть подарок и для тебя.

— По-да-рок?! — Котт радостно оскалился и заухал.

— Подарок. Дай-ка, думаю, принесу моему другу Котту что-нибудь вкусненькое. А то сколько уже раз приходил сюда и все без подарков. — Великан вновь благодарно заухал и вознамерился обнять Пана, но тот увернулся от подобных проявлений благодарности. Достав из заплечного мешка амфору, он протянул ее Котту. — Держи. Это самое лучшее вино, какое боги пьют на своих пирах.

Монстр издал новую серию радостных звуков. Он принял сосуд, отковырнул затычку и жестом предложил Пану составить ему компанию. Лесной бог отрицательно покачал головой.

— Нет, я не хочу. Это все тебе.

Котт кивнул. Изобразив блаженство, он облизнулся, затем засунул горлышко амфоры в свою пасть и несколькими огромными глотками осушил сосуд до дна. Пан, широко раскрыв глаза следил за тем как мощно двигается кадык на поросшей сизым волосом шее великана.

— Ну как? — спросил он, когда Котт убрал ото рта опустевшую амфору и вытер одной из рук губы. Монстр рыгнул и восторженно закатил мутные зрачки. — В следующий раз я принесу тебе еще, — пообещал Пан.

Великан ласково похлопал гостя по спине, отчего тот едва удержался на ногах.

— Пан друг! — сообщил монстр, после чего опустился на землю и захрапел.

— Конечно, друг! — тихо засмеялся Пан. — А теперь поспи.

Отбросив в сторону свой букет, бог устремился вглубь грота, где за толстой стальной решеткой томились титаны. Они видели эту странную сцену и были возбуждены.

— Пан, что все это означает? — спросил Гиперион, почитаемый прочими титанами за старшего.

— Я пришел освободить вас, друзья!

— С чего это вдруг? — осведомился недоверчивый Менетий.

— Я хочу, чтобы вы свергли Зевса и вернули себе власть.

Подобный ответ не удовлетворил Менетия.

— А какая тебе выгода от этого?

— Никакой, — честно признался Пан. — Но это нужно одному моему другу. Очень дорогой ему человек находится в смертельной опасности и спасти его может только падение Зевса.

Менетий повернул косматую голову к Гипериону.

— Подозрительно все это. Мне кажется, здесь какая-то ловушка.

— Я верю Пану! — внезапно сказал титан Крий.

— И я! Я тоже! — в один голос воскликнули глуповатые сыновья Менетия, желавшие любой ценой вырваться на свободу.

Но все решал Гиперион и потому прочие титаны смотрели на него, ожидая, что он скажет.

— А что, собственно говоря, мы теряем? — спросил Гиперион и сам ответил:

— Да ничего. Если мы проиграем, вновь Зевс упрячет нас в самое мрачное подземелье, какое только в состоянии сотворить его фантазия. Но тюрьма, какой бы она не была — каменной или сплетенной из веток сирени — всегда остается тюрьмой. Мы попробуем восстать против Зевса. Мы согласны принять твою помощь, Пан, и сделаем все, что в наших силах, чтобы спасти твоего друга.

— Как я могу освободить вас?

— Ключ! У стража на поясе должен быть ключ от нашей темницы. Вставь его в замок, остальное мы сделаем сами.

— Я сейчас! — крикнул Пан и бросился к распростертому на земле Котту. Тот оглушительно храпел, сотрясая диким рыком стены и свод грота. Превозмогая страх, Пан ощупал свитый из медных полос пояс. Ключа не было.

— Его здесь нет! — крикнул Пан.

— Конечно! — подтвердил злобный голос.

Бог испуганно вскинул голову. Прямо перед ним стояли братья сраженного сонным зельем гекатонхейра. Вытянув вперед чудовищную лапу, Бриарей продемонстрировал причудливо изогнутый стержень, которым отмыкалась темница титанов.

— Вот он. Я всегда ношу его с собой. А теперь мы с тобой отправимся к Зевсу. Он желает видеть тебя.

Вот так Пан очутился в покоях Громовержца…

Сказать, что Зевс был сердит, значит не сказать ничего. Столь разъяренным Пан не видел его никогда. Лицо Зевса было изуродовано злобной гримасой, пальцы правой руки непроизвольно сжимались, словно он хотел ударить провинившегося бога. «Ну и пусть ударит, — с облегчением решил про себя Пан. — У меня крепкая голова. Жаль лишь, что я не смог помочь Афо.»

Но Зевс не ударил. Проступок Пана требовал наказания большего, нежели обычная затрещина. Криво усмехаясь, Зевс говорил:

— Да знаешь ли ты, кто есть на самом деле? Я создал тебя как шута, который должен был развлекать меня, когда мне скучно. Но у тебя оказался угрюмый характер и я решил избавиться от неудачной игрушки. Можно было просто выбросить тебя в лес и забыть о твоем существовании, но вместо этого я нарек тебя богом и разрешил восседать рядом с моим троном. А ты ответил на мою доброту такой черной неблагодарностью. Кусок испорченной энергоплазмы! Влюбленный кусок!

Эрот захихикал. Пан молчал, понурив голову и опустив взор. Покорность, с какой он воспринимал оскорбления, лишь раззадорила Зевса.

— Рогатое чучело! Безмозглый монстр! Да ты хоть понимаешь, к чему могла привести эта твоя выходка. Отвечай!

Бриарей вновь дернул Пана за хвостик.

— Да! — взвизгнул тот.

— Он понимает! По-ни-ма-ет… — с усмешкой протянул Зевс и ткнул Пана деревянным скипетром в лицо, ободрав левую щеку до крови. — Неблагодарная тварь!

Зевс на мгновение умолк и отвел взор в сторону, словно успокаивая себя. Затем он вновь посмотрел на Пана.

— Ладно, сейчас мне не до раздоров в благородном семействе. Поэтому я прощу твою вину и ограничусь тем, что отправлю тебя с глаз подальше. Но прежде ты признаешься почему сделал все это. Тебя попросила Афо?

— Нет, — мгновенно ответил Пан.

— Она! Она! — заявил Эрот. — Я сам видел.

— Заткнись! — рявкнул на него Громовержец. Он пристально смотрел в глаза Пану. — Спрашиваю еще раз: тебя попросила об этом Афо?

— Нет, — вновь сказал Пан.

— Должно быть ты плохо понимаешь, что сейчас может произойти. Дело обстоит таким образом, что если ты совершил все это по просьбе Афо, твоя вина невелика, тем более что я прекрасно понимаю тебя — трудно отказать в чем-либо нашей прелестной Афо. В этом случае я прощу тебя полностью, а наказание понесет она. Так ты отправился в Тартар по ее просьбе?

— Нет!

Зевс хмыкнул. Похоже этот разговор начинал казаться ему забавным.

— Я только поздоровался с ней, — выдавил Пан.

— Эрот! — приказал Зевс.

Мальчуган исподлобья взглянул на него.

— А я не видел ничего особенного. Они повстречались, перебросились парой слов и разошлись.

— Но ты же сам донес мне, что они долго разговаривали, причем, судя по твоим словам, Афродита о чем-то просила его!

— По моему, я ошибся.

Бросив на Эрота тяжелый взгляд, Громовержец угрожающе приподнял свой посох. Мальчуган не пошевелился.

— Ну ладно, допустим. Выходит, Пан, ты действовал по собственной инициативе.

— Да, — подтвердил лесной бог после небольшой заминки.

— И я могу сделать вывод, что ты хотел свергнуть меня, так?

— Да.

— Тогда объясни почему?

— Ты… Это, тиран и помыкаешь всеми нами! — выпалил Пан.

— Браво! — Зевс зааплодировал. — Тебе впору выступать перед афинской чернью. Ты наверняка снискал бы себе лавры лучшего демагога. Какой стиль! В чем же я провинился?

— Ты плохо обращаешься с нами.

— Н-да? — Зевс театральным жестом почесал затылок. — Возможно. И это все?

— Ты… — Пан замялся, мучительно пытаясь придумать еще какое-нибудь обвинение. — Ты…

— Я! Я! — передразнил его Зевс.

— Титаны нравятся мне больше, чем ты!

— Вот как ты запел! — процедил Громовержец. — Это только твое мнение или так думают и другие?

— Так думают все!

— Изменим ситуацию. Афо просто попросила помочь в этом деле, а именно заставить меня спасти человека, имя которого мы оба знаем. Ты согласился оказать ей такую помощь, но так как понимал, что не сможешь воздействовать на меня уговорами, то решил освободить титанов и использовать их силу в качестве аргумента против меня. В этом случае виноваты вы оба: она — в том, что попыталась взбунтоваться против меня, ты — в том, что хотел использовать враждебные всем олимпийцам силы. Но опять же, в этом случае твоя вина относительно невелика, потому что ты действовал, скажем так — не совсем по своей воле.

— Я действовал по своей воле, — упрямо настаивал Пан.

— Тогда поясни, почему ты так поступил.

Бог лесов пожал поросшими косматой шерстью плечами.

— Ты не можешь объяснить? — Пан скорчил неопределенную мину. — В таком случае выходит, ты бунтовщик, пожелавший захватить мою власть. Мало того, ты хотел использовать для этой цели наших злейших врагов — титанов. И наказание за подобный проступок может быть только одно — смерть. — Громовержец, усмехнувшись, посмотрел на Пана, тот побледнел, но не сказал ни слова. — Так кто же ты: жертва чар Афо или опасный бунтовщик, пожелавший свергнуть своего владыку? Отвечай!

По знаку Зевса Бриарей дернул за хвостик с такой силой, что оторвал его напрочь. На пол упали несколько капелек крови. Эрот хотел захохотать, но вдруг осекся и стал смущенно разглядывать свои грязные пальцы.

— Подумай, Пан, — внушительно сказал Зевс. — Кто ты есть на самом деле. Или ты по слабости характера поддался на уговоры, или же замыслил черное дело.

Пан молчал, с трудом удерживаясь от мелкой дрожи.

— Хорошо, я буду терпелив и повторю свои вопросы вновь. Это Афо упросила тебя помочь ей? Говори смелее, Эрот видел как вы разговаривали.

— Кто именно? Аполлон? Гера? Дионис? Гефест? Или, может, Афродита?

— Нет, только не Афродита! — поспешно воскликнул Пан.

— Однако, какая жертвенность! — Зевс скорчил приторную улыбку. — Ну что ж, ты достиг своей цели. Тебе удалось убедить меня, что Афродита здесь ни при чем, что все происшедшее дело лишь твоих рук. Исходя из известных мне обстоятельств и сделанных тобой признаний, я обвиняю тебя в попытке свергнуть власть Олимпийцев и приговариваю к смерти.

Эти слова ошеломили Пана.

— Но как же так? Меня нельзя… — Пан замолчал, затем вдруг улыбнулся и выпалил:

— Меня нельзя казнить, я же бессмертный!

— Не совсем. И сейчас ты убедишься в этом! — зловеще произнес Громовержец.

— Эй, старик, постой! — Эрот вскочил со ступеньки. Вид у него был озадаченный. — Ведь так нельзя. Я и сам не люблю этого козла, но ведь он такой же, как все мы. Если его не станет, кто будет охранять леса и кричать по ночам, наводя страх на врагов? Кто будет развлекать нас на пирах, кто будет смешно стучать копытцами и носить Афо цветы? Над кем, в конце концов, я смогу позубоскалить? Мы с ним всегда ссорились, я иногда бывал несправедливо жесток к нему, но, — Эрот внезапно для самого себя всхлипнул, — клянусь кислыми яблоками, я никогда не желал ему зла! Ты не можешь так поступить с ним!

— Если ты не заткнешься, то присоединишься к нему!

— А не слишком ли много ты возомнил о себе?! — Голос мальчугана звенел, словно перетянутая струна. — Не можешь убить его, не спрося на то разрешения у других Олимпийцев!

— Еще как могу!

Эрот машинально почесал правый бок, было видно, что он о чем-то размышляет.

— Так. Мне надо срочно уйти. Я вспомнил, что меня ждут кое-какие дела.

С этими словами он попытался проскользнуть мимо Бриарея, но тот схватил мальчугана одной из своих чудовищных лап.

— Останешься здесь, — сказал Зевс. — Тебе будет полезно видеть все это. Подобное зрелище поубавит твою прыть.

— Не имеешь права! Ты…

— Заткни ему наконец пасть! — рявкнул Громовержец и великан послушно исполнил этот приказ. — А теперь приступим к экзекуции.

Глаза Пана забегали по сторонам в поисках орудия, которое должно принести ему смерть. Заметив это, Зевс ухмыльнулся.

— Не ищи топор или петлю. Подобные орудия казни не страшны богам. Боги, если пытаться казнить их топором, и впрямь бессмертны, словно Лернейская гидра. Будет лишь немного больно, а затем голова вернется на свое место, ведь она лишь часть плазмоэнергетического сгустка, который есть твое сущее. Ты умрешь иначе. Я поглощу твою жизненную энергию подобно тому, как Танатос выпивает душу и оставлю лишь пустую мертвую оболочку. Это не больно, хотя и не очень приятно. И это означает — смерть. Я дарю тебе еще несколько мгновений, чтобы ты мог вспомнить облик той, что послала тебя на смерть и проклясть ее. Вспомни, Пан!

И Пан увидел перед собой Афо — маленький, чуть вздернутый носик, острые жемчужные зубки, обрамленные в коралловую оправу чуть припухлых губ, тоненькая пушистая ниточка бровей, оттеняющих бархатистость кожи, и лучащиеся голубым светом глаза. Он уловил чарующий аромат — аромат фиалок и нежности, почувствовал ее тепло и шелест легкого дыхания. А затем в его мозг ворвалась раскаленная игла. Она пронзила сознание и принялась рвать его на куски. Картины прошлого, запахи, мысли, ощущения исчезали в холодной черной бездне, имя которой — Смерть. Они уходили безвозвратно, а их место занимала боль. Было мимолетное мгновенье, когда Пан внезапно почувствовал облегчение. Это Эрот пришел ему на помощь и пытался воспротивиться злой воле Зевса.

— Спасибо, малыш! — беззвучно шепнул Пан.

— Держись, бородатый! — бодро откликнулся в сознании язвительный голосок и в тот же миг Зевс ударил по сознанию мальчугана энергетическим пучком, и тот лишился чувств. И теперь настал черед Пана. Огромная черная плита, похожая на потухший диск солнца, давила на него, грозя расплющить в кровавую лепешку. А тоненький шепот свербил мозг: прокляни ее. Прокляни! И Пан чувствовал, прокляни и его помилуют. Но он сопротивлялся этому мерзкому шепоту сильнее, нежели черной силе, раздирающей щупальцами его душу. Он держался насколько хватило сил, а затем умер. И последние мгновения его были прекрасны: ему чудилось, что он лежит бездыханный на зеленой мягкой лужайке, кругом щебечут сладкоголосые птицы и благоухают цветы, а прекрасная синеглазая богиня склоняется над ним и касается губами его мертвых губ.

Бедный Козлик!

Бриарей бросил мертвое тело Пана на пол. И в тот же миг перестала шелестеть листва и затихли птицы, и перестали журчать ручьи, а цветы вдруг утратили свою свежесть.

ВЕЛИКИЙ БОГ ПАН УМЕР!

Смерть отвратительна и страшна сама по себе — как факт. И во сто крат отвратительней и страшнее, когда умирает близкий. Вдруг выяснилось, что Пан был любим всеми. Даже Аполлон и тот не одобрил содеянного Зевсом, а Дионис буквально почернел от горя и бежал с Олимпа.

Узнав о случившемся, во дворец немедленно явились Посейдон и Гадес. После неприятного разговора с Громовержцем, полного ругани и угроз владыки моря и подземного царства удалились на Киферу, где рассчитывали найти причастную, как они подозревали, к происшедшему Афо. С ними отбыли Афина и разъяренно машущий молотом Гефест. По пути Посейдон не удержался от соблазна и основательно потрепал мидийские корабли, идущие вдоль побережья Магнесии. До этого он оказывал им покровительство.

Афродиты на Кифере не оказалось. Зато сюда примчался сбежавший от Бриарея Эрот. Размазывая слезы, он сообщил, что Зевс строит планы покарать непокорных и что в этом деле он уже успел заручиться поддержкой Аполлона, которому пообещал за помощь морское царство, и вернувшегося из Фракии Ареса. На стороне Громовержца намеревалась выступить Артемида, всегда недолюбливавшая Пана за то, что он не давал ей всласть поохотиться в своих лесах. Пока силы были примерно равны. Зевс и его сторонники имели перевес на земле и в воздухе, их оппоненты пользовались преимуществом на море и в подземных лабиринтах. Ничего не было известно о позиции Афродиты, Диониса и Геры. Первые двое куда-то исчезли, Гера, судя по всему, вольно или невольно вынуждена была занять сторону Громовержца.

В Фермопильском проходе вовсю лилась кровь людей, когда свой спор начали и боги. Оппозиция поставила перед собой цель овладеть Олимпом и заставить Зевса отречься от власти. По крайней мере о неизбежности отречения говорили Посейдон и Афина. Гадес скорей всего надеялся заставить Громовержца пойти на уступки, но пока он благоразумно помалкивал об этом, во всем поддерживая своих товарищей. Восставшие боги имели несколько планов наступления на Олимп. Самый отчаянный исходил от Эрота, предлагавшего последовать примеру Пана и освободить титанов, сделав их своими союзниками. Однако прочим этот замысел пришелся не по нраву, так как Олимпийцы видели в титанах серьезных конкурентов своей власти, а кроме того опасались, что вырвавшись на свободу ураниды не ограничатся сведением счетов с одним только Зевсом. Решено было попробовать обойтись своими силами и лишь в крайнем случае вступить в переговоры с титанами.

Атака началась сразу по нескольким направлениям, Посейдон взволновал море. Грозные волны стали накатываться на сушу, подступая к обрывистым склонам Олимпа. Зевс ответил контрударом, наслав на подступающую воду свирепого Борея. Сшибая с волн пенные шапки, Борей погнал их обратно. Одновременно Аполлон перекрыл световые потоки, лишив бунтовщиков возможности незаметно проникнуть на Олимп, а заодно повесил над Киферой грозовые облака, изрыгающие холодный липкий дождь.

Второй удар нанесла Афина, наслав на Олимп полчища ядовитых змей. Шипя и извиваясь, они ползли вверх по склонам, обращая в бегство все живое. Артемида бросила навстречу гадам стада диких коз, и гады поспешно скрылись в своих норах.

Следующий натиск должны были предпринять Гадес и Гефест. С помощью верных камнеедов Гадес должен был проделать в каменной толще Олимпа тоннели, а Гефест направить по ним раскаленную магму. На это требовалось время. А пока Посейдон вызвал к Кифере две сотни боевых дельфинов, чтобы при первой удобной возможности высадиться у подножия Олимпа.

Склоны горы, раздираемой острыми челюстями мириад камнеедов, тихо подрагивали, когда во дворце объявилась Афо. Вопреки предположениям взбунтовавшихся богов, она была вовсе не на Кифере, а совсем в другом конце Эллады. Засев на вершине Каллидрома, богиня пыталась помочь эллинам, отражавшим яростный натиск мидийских полчищ. Напрягая изо всех сил волю, она швыряла в карабкающихся по каменистым кручам мидян плотные энергетические сгустки — эдакие силовые шарики, каждый из которых мог замертво свалить с ног добрый десяток человек. Дважды посылаемые ею невидимые снаряды достигали цели и тогда несколько мидийских воинов разом вдруг падали навзничь и катились по склону, мелькая меж камнями яркими пятнами халатов. Однако в третий раз энергетический сгусток не долетел до мидян, а затем Афродиту накрыло силовой волной огромной мощности. Волна не причинила ей вреда, а лишь превратила в тлен всю одежду. Некто очень могущественный давал таким образом понять, чтобы прекрасная богиня не вмешивалась в дела людей. У Афродиты хватило здравого смысла, чтобы внять подобному предупреждению, мощь которого свидетельствовала о том, что мидянам покровительствует некто, чье могущество не менее, а может и превосходит силу Зевса. Спорить, а тем более ссориться с подобным противником было неразумно, и Афо поспешила вернуться во дворец, тем более, что полуденное солнце начинало жечь ее нежную кожу. Воспользоваться световым потоком ей почему-то не удалось и пришлось возвращаться обратно левитируя. Учитывая тот факт, что Афродита была совершенно обнажена, следует предположить, что глазам мидян и работающих на своих полях фессалийцев предстало удивительное зрелище, о котором они еще долго будут вспоминать, восторженно закатывая глаза. Афродите же было не до веселья. Она чувствовала себя здорово задетой тем, что неведомый враг столь оскорбительно посмеялся над ней. Во время полета богиня пыталась извлечь из ничто какую-нибудь подходящую ее положению одежду, но как на смех ей попадались лишь рваные тряпки, мужские гиматионы, да пеплос, столь уродливый, что его согласилась бы одеть не каждая старуха. Лишь у самого Олимпа она наконец выудила короткую тунику, не слишком опрятную, принадлежавшую верно какой-нибудь рабыне. Кипя от ярости, Афродита приземлилась на лестнице перед дворцом и быстро прошмыгнула в свои покои, где привела в порядок волосы и лицо, а заодно переоделась, вернув одолженный хитон назад в ничто.

Придирчиво осмотрев себя в зеркале, богиня решила, что выглядит очень даже ничего, и что маленькое приключение пошло ей явно на пользу. Розовый румянец на щеках и гневно раздувающиеся ноздри — чуть-чуть, самую малость, чтобы не испортить общей гармонии лица — делали ее очень привлекательной. Афродита подумала о том, что надо время от времени разгонять кровь подобными приключениями, после чего отправилась на поиски Пана.

Она обошла почти весь дворец, но не обнаружила ни Пана, ни кого-нибудь другого из богов. Залы были пусты, ни единого звука, ни единого шороха — от подобной мертвой тишины по коже Афродиты побежали мурашки. Несколько раз вдалеке мелькали тени, при приближении богини мгновенно исчезавшие в темных углах. Недоумевая по поводу происходящего, богиня дошла до тронного зала. Здесь ее перехватил Арес.

— Привет, недотрога! Куда спешим?

— Никуда. Ты не видел Пана?

— Видел. — Арес широко ухмыльнулся. — Он неважно выглядит.

Афо не стала конкретизировать, что означает неважно, а вместо этого спросила:

— А не знаешь куда это все подевались? И почему тени мечутся словно угорелые? У нас что, на сегодня запланировано светопреставление?

— Почти угадала, сестричка! Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Взяв Афродиту под локоток, Арес увлек ее на восточную веранду. Богиня подошла к мраморному парапету и ахнула. Внизу, прямо под ногами, грозно бушевало море.

— Это что, потоп?

— Ага! — засмеялся Арес. — Всемирный! Сейчас появится Девкалион с веслом в руке. Выходит, ты ничего не знаешь?

— О чем ты?

— Ответь мне сначала: ты за Громовержца или против?

— Конечно, за!

Бог ласково похлопал Афродиту пониже спины.

— А старик сомневался. Тут у нас произошла небольшая революция. Посейдон, Гадес, Афина и Гефест восстали против Громовержца и пытаются подтопить нашу мраморную хатку.

Глаза Афродиты открылись до пределов, отведенных им создателем.

— Но почему они взбунтовались?

— Я точно не знаю. — Арес с ленцой зевнул. — Меня в это время не было во дворце. Кажется, им не понравилось то, что Зевс расправился с Козлом. Они объявили старика низложенным и…

— Постой-постой! — Афродита схватила Ареса за плечо. — Ты что-то сказал про Пана?

— Зевс прикончил его, а что?

Богиня побледнела, рот ее жалобно приоткрылся.

— Где он?

— Он вместе с Артемидой и Аполлоном в Белой Сфере. Они готовятся…

— Я не об этом! Где Пан?

— Там. — Арес указал рукой на дверь в Тронную залу.

Оттолкнув Ареса прочь, Афродита вбежала в нее. Посреди залы, распростершись на мраморном полу, лежала безжизненная оболочка того, кто еще утром звонко стучал копытцами и веселил богов своей неуклюжестью и гримасами. Богиня наклонилась над ней и коснулась рукой лба. Он был холоден и сух, словно вместе с жизнью из тела ушла вся влага. Послышалось негромкое мычание. Афродита подняла глаза и увидела сидящую на троне Геру. Руки ее были прикованы цепями к подлокотникам, изо рта торчал кляп. Обернувшись к подошедшему Арес, красавица вопросительно посмотрела на него. Бог войны пояснил:

— Эта сучка хотела присоединиться к бунтовщикам, но мы с Аполлоном схватили ее прежде, чем она успела смыться из дворца. Кусалась! — Арес продемонстрировал указательный палец, на котором виднелись четкие следы зубов. — Пришлось ее спеленать, а чтоб не орала, засунули в рот тряпочку.

— Но почему Зевс убил Пана? — воскликнула Афо.

— Представляешь, этот чудик пытался освободить титанов.

— Зачем?

— Чтобы свергнуть хозяина. Говорят, он хотел захватить власть. Представляешь, Козел, правящий всеми нами! Да еще бесхвостый! Бриарей оторвал этому уроду его хвост!

Вояка захохотал. Хриплый смех волнами загулял по зале.

— Да, — выдавила Афо, натянуто улыбнувшись. Она задумчиво посмотрела на Ареса. Тот перестал смеяться и сглотнул внезапно заполнившую рот слюну.

— Ты что?

— Хочешь получить мою любовь?

— Да! — мгновенно отреагировал бог войны.

— Но я попрошу кое-что взамен!

— Я сделаю все, что ты хочешь.

— Где же ты был утром, — тихо прошептала Афо и потребовала:

— Поклянись!

— Клянусь!

— Хорошо. — Афродита победоносно улыбнулась. — Тогда я твоя. Но помни, ты сделаешь все, что я тебе прикажу!

— Да, — хрипло выдавил Арес и протянул богине руку. Афо заглянула в его глаза, желая убедиться, что он не лукавит. Взгляд Ареса был честен, и тогда красавица вложила свои пальчики в его ладонь.

— Пойдем, — сказал Арес, сглатывая вожделеющую слюну.

Богиня утвердительно качнула головой и мягко высвободила руку. Опустившись на колени перед бездыханным телом Пана она поцеловала мертвого бога в лоб. Нежные губы едва слышно шепнули:

— Бедный Козлик!

Затем она решительно поднялась. Арес взял ее на руки, Афо прижалась щекой к его тяжелому небритому подбородку. Бог войны не видел в этот миг ее глаз. Они были жестоки, их теплый ультрамарин превратился в ослепительно белый лед цвета бешенства. В ее сердце больше не было места любви, в нем клокотала ненависть!

Он был внуком хитрейшего человека, которого только знала земля — Сизифа; того самого Сизифа, что дважды обманул смерть. Но в нем было мало хитрости, зато в избытке отваги и того, что одни именуют гордостью, а другие — гордыней. Да, он был гордец, но он имел право быть им. Ибо мало было в мире героев, равных ему по силе и свершенным подвигам.

Его дом был полон богатств, его погреба ломились от яств и вина, его славе завидовали не только люди, но даже боги. Он же мечтал о большем. Он мечтал въехать на своем белокрылом коне прямо в Тронную залу дворца Олимпийцев.

И еще у него было удивительное имя — Беллерофонт — звучное на слух и жестокое по сути, ибо означало — убийца Беллера. Но право, этот ничтожный коринфский аристократ был годен лишь для того, чтобы по воле рока подарить красивое имя юноше, лишившему его жизни.

Беллерофонт. Он был красив, отважен и могуч, словно бог. Он имел коня Пегаса, какого не было даже у Олимпийцев. Порожденный стихиями земли и неба, Пегас мог парить в воздухе словно птица. Казалось, он создан для того, чтобы поднять своего хозяина в обитель богов.

Была весна и было прекрасное утро. Одно из тех, когда не уставшие еще наслаждаться жизнью цветы тянут свои головки к солнцу. Беллерофонт поднялся на рассвете и приказал слугам седлать Пегаса. Жена молча смотрела, как он выходит из дома и легко взлетает в седло. Она не решилась спросить, куда он держит путь, а если бы и решилась, Беллерофонт все равно ей не ответил бы.

Конь взвился в небо. Он летел все выше и выше, поднимаясь под самые облака. Земля постепенно превращалась в огромную плоскую лепешку, испещренную прожилками рек и цветными пятнами лугов и полей, люди походили на муравьев. Беллерофонт летел и яростно спорил с самим собой. В такие мгновения — а они бывали нередко — его сознание раздваивалось и появлялись два Беллерофонта; один был облачен в белые одежды мудреца, плечи второго окутывал царский пурпур. Они вечно ссорились между собой и спорили, а третий Беллерофонт, совсем неприметный, был незримым свидетелем их споров. Заводилой обычно выступал Беллерофонт-царь. Так было и сейчас. Царь принял напыщенную позу и небрежно бросил:

— Летим.

— Зачем? — спросил мудрец.

— Докажем богам, что не только они повелевают миром.

— И все?

— А что еще тебе нужно?

— Я предпочел бы, чтоб этот дерзкий поступок преследовал высшую цель.

— Например?

— Возвысить человека до бога.

Царь рассмеялся.

— Человека? То, что ты именуешь человеком, на деле есть муравей. Видишь, сотни крохотных муравьев копошатся под копытами моего коня. Это и есть люди. Нет, дело не в них. Если уж мы заговорили о том, чтобы кого-то возвысить, то пусть этим кем-то будет Герой.

— Герой разве не человек?

— В какой-то мере. В прошлом. Он ЧЕЛОВЕК, поднявшийся над людьми. Своими деяниями, силой, духом, дерзостью. Герой выше человека. Он даже выше бога. Ведь он достиг всего сам. А бог получил могущество от провидения.

— А не присутствовала ли незримая рука провидения на твоем плече, когда ты славил подвигами свое имя?

— Поверь, когда я дрался с химерой, огонь жег мои руки как обычный огонь. Стрелы амазонок были остры как обычные стрелы. Если там и было благосклонное ко мне провидение, я не ощутил его помощи.

— Какую же цель преследуешь ты в своем дерзком стремлении вознестись к небу? — поинтересовался мудрец.

— Я ведь уже сказал тебе, что хочу дать знать богам, что на землю пришел ЧЕЛОВЕК.

— Человек с большой буквы?

— Конечно. А иначе не может быть. ЧЕЛОВЕК не может быть с маленькой. В этом случае речь идет всего лишь об одном из людей.

— Ты рискуешь…

— Потому я и Герой! — напыщенно воскликнул облаченный в пурпур.

— Ты не дослушал. Ты рискуешь, бросая вызов не только богам, но и обычаям. Люди не должны возвышаться над провидением.

— Для меня не существует слова должен. Я знаю лишь могу — не могу. Если я могу, я сделаю то, что задумал; если же нет, то приложу все силы, чтобы в будущем смочь это сделать. Ты говорил о предрассудках. Если быть честным, — царь понизил голос до интимного полушепота, — я бросаю вызов им, а вовсе не богам. Какое дело мне до богов!

— Таким образом, ты вмешиваешься в уже предопределенное?

— Наконец-то ты понял! Я хочу въехать на Олимп вовсе не затем, чтобы увидеть изумление и гнев на физиономиях Олимпийцев. Людям не положено взбираться на небо, я хочу доказать, что ЧЕЛОВЕК вправе делать все, что ему заблагорассудится. Если он, конечно, ЧЕЛОВЕК!

— Он вправе убить?

— Конечно. Ведь я убил.

— Он вправе солгать?

— Да. Но он не станет делать этого, ведь ЧЕЛОВЕК потому и ЧЕЛОВЕК, что всегда готов сказать и услышать правду.

— Он может совратить жену друга своего?

— А почему бы и нет? Если найдет женщину, тело которой стоит того, чтобы лишиться друга. Но я не встречал женщины, ради которой стоило бы отказаться от друга. И никогда не встречу. Друг — это часть тебя. Стоит ли отдавать свою часть за мгновение наслаждений?!

— А вдруг случится, что эта женщина — мечта всей твоей жизни?

— Тогда отбери ее даже у брата!

— Ты непостоянен в своих суждениях, и это пугает меня.

— В мире нет ничего постоянного, — назидательно заметил царь. — И этим он хорош. Еще вчера ты мог быть рабом, а сегодня восседать на царском троне. Единственное условие — будь ЧЕЛОВЕКОМ!

— Однако мы уже у цели, — заметил мудрец. — Я вижу склоны Олимпа.

— Да, ты прав. У нас есть еще несколько мгновений и я хочу рассказать тебе притчу о белой мышке.

— Это занятно — поучать притчами мудреца! Но я выслушаю тебя.

— Так слушай. Жила-была белая мышка по имени Нат. Заметь, жила в царстве обычных серых мышек, вечно озабоченно шмыгающих меж кустами в поисках куска. Как это похоже на людей! А на горе над мышиным лугом жил сокол. Трижды в день он собирал кровавую дань, унося в свое гнездо зазевавшуюся мышку. Чтобы не попасться ему на глаза, мышки и одевали серые шубки, которые трудно заметить и на камнях, и на земле, и средь пожухлых стеблей. Лишь Нат бесстрашно облачалась в свою роскошную королевскую мантию. «Глупышка! — говорили ей остальные, серые мышки. — Оденься как мы, и будешь неприметной. А иначе он рано или поздно сожрет тебя!». «Нет!» — отвечала бесстрашная Нат и запахивала свою снежную шубку. Ярким пятнышком мелькала она на земле и ее было видно со всех сторон. Серые мышки ждали, что вот-вот раздастся ее жалобный крик и окровавленно-белый комочек исчезнет в соколином гнезде. Однако сокол почему-то не трогал Нат. Быть может, он уважал мужество, быть может был неравнодушен к белому цвету. Шло время, серые мышки одна за другой исчезали в клюве сокола, а Нат по-прежнему весело суетилась меж камней. И однажды серые призадумались: почему кровожадный сокол не трогает Нат? Быть может, он будет благосклонен и к ним, если они оденутся в белое. Они пошили себе снежные шубки, но когда пришло время облачаться в них и отправляться за тутовыми ягодами, ни одна из серых мышек не отважилась сменить свою одежку. Ведь они так свыклись с нею, столь удобной и почти неприметной. Как страшно было облачиться в новый яркий цвет и явить себя взору сокола. Они так и не решились одеть новые шубки и потому возненавидели Нат. Они поняли, что она не просто мышка, а Белая Мышка. И тогда ночью они вымарали ее шубку золой, а наутро Нат склевал не узнавший свою любимицу сокол. Вот так грустно закончилась история моей любимой белой мышки.

— Почему ты рассказал мне эту притчу? — спросил мудрец, когда царь закончил говорить.

— Мы приближаемся к гнезду сокола. Но этот сокол ненавидит белый цвет.

Пегас перестал махать крыльями и, превратив их в две белоснежные лопасти, стал медленно планировать вниз. В этот миг блеснул яркий луч и сраженный насмерть Беллерофонт рухнул с коня на землю.

Был день, но люди видели, как с неба упала яркая звезда.

Боги потом сказали им, что безумец Беллерофонт осмелился бросить вызов небу. Глупцы поверили, немногие, кого отличала мудрость, поняли, что Герой бросил вызов вовсе не богам, а серым мышкам, которых так много расплодилось на земле. И это открытие ужаснуло их, так как они считали себя праведниками и заботились о спокойствии умов. И нашли они хромого слепца и уговорили его назваться Беллерофонтом. И долгие годы бродил по земле несчастный калека, заученно твердя, что он — дерзкий Герой Беллерофонт, понесший божью кару за то, что дерзнул замахнуться на небожителей. Ведь так легко измазать белую шубку золой!

Но все же был день и люди видели, как с неба упала ослепительно белая звезда…

Добро и зло.

Хорошее и плохое.

Герой и Антигерой.

Где грань и почему? И кто определяет эту грань? Кто проводит границу между Героем и отщепенцем. Насколько правомерна проведенная этим некто грань? Мы попытаемся разобраться в этом через осознание образов мифических персонажей Эллады, воплотивших в себе всю гамму человеческих деяний — от Эдипа и Сизифа до Орфея и Алкмены.

Прежде всего коснемся двух сторон проблемы, имеющих первенствующее значение для определения облика Героя и Антигероя. Это МЕСТО и ВРЕМЯ.

Любой Герой или Антигерой должен быть четко привязан к месту. Как правило, он является таковым лишь в определенной области, локализуемой проживанием того или иного народа. К примеру русские былинные богатыри Илья Муромец сотоварищи — Герои лишь для русского народа, для половцев они являются ярко выраженными Антигероями. Подобных примеров можно привести множество. Ричард Львиное Сердце вряд ли мог быть Героем для сарацин, Писарро — для инков, генерал Роммель — для английских солдат. Они Герои лишь в сознании народа, во имя которого творили подвиги. Это верно в случае, если Герой совершает свои деяния вне рамок национального пространства, соприкасаясь с враждебными его народу силами. В том случае, если Герой соотносится с ним, побеждая зло родной земли, например Робин Гуд или Иванушка-дурачок, то определяющим критерием является оценка данного Героя соплеменниками — как современниками, так и потомками. (Здесь фактор места постепенно уступает первенство временному фактору). Оценка эта может быть далеко не однозначной. Так Кортес в глазах испанца времен великой американской конкисты безусловно Герой, жители Пиренеев века двадцатого воспринимают его не столь однозначно. Напротив, князь Александр Невский был для современников противоречивой личностью, до потомков же дошел почти иконописный облик Героя. Оценка может и совпадать, если Герой не преступал традиций и норм морали, признаваемых и древними, и современным обществом, а кроме того благодаря исторической традиции — что происходит гораздо чаще. Так эпоха рыцарства воспринимается нами как героическая эпоха. Меж тем даже не слишком внимательный анализ позволяет заметить, что рыцари менее всего были Героями, а прежде насильниками, убийцами и конкистадорами наживы. Но общественное мнение той эпохи сочло их героями и мы не без помощи романтических образов Вальтера Скотта и компании переняли эту традицию.

Примерно то же можно сказать и про древнеэллинских мифических героев, яркие образы которых есть сочные и достоверные слепки реальных лиц, участников реальной эпохи со своими законами и традициями. Герой в понятии эллинов — это человек, совершающий подвиги, как правило кровавые, не преступающий при этом моральных норм, установленных архаичным обществом. Нормы эти сильно разнятся от моральных установок современного общества. Для древних эллинов убийство, пиратство, разбой, работорговля были обычным делом и потому подобные деяния не могли бросить пятно на репутацию Героя. Мы воспринимаем древнеэллинских Героев, руководствуясь более исторической традицией, механистически воспринимаемой нами, а не анализом реальных деяний того или иного Героя. Между тем стоит присмотреться к ним внимательней и подавляющее большинство их вряд ли подойдет под понятие Героя, как его понимаем мы. Впрочем и на солнце есть пятна и люди до сих пор склонны восторгаться удачливыми корсарами, разбойниками и конкистадорами, окружая их романтическим ореолом.

Определив роль времени и места перейдем непосредственно к теме нашего повествования — Герои и Антигерои Эллады. Попытаемся дать анализ этих двух понятий, опираясь на образы двенадцати мифологических персонажей, четверо из которых отнесены античной традицией к Героям, четверо — к Антигероям. Четверых последних, обладающих чертами как Героя, так и Антигероя, назовем условно Бунтарями.

Итак, Герои.

Безусловно, величайшим Героем Эллады единодушно признается Геракл. Он совершил множество подвигов, но ряд его деяний даже по моральным оценкам того времени следует отнести к преступлениям. Так во время Истмийских игр Геракл предательски убил ни в чем не повинных, но не понравившихся ему сыновей Актора, напав на них из засады. Жертвой жестокой «шутки» стал мальчик-виночерпий Киаф, которого Герой убил, щелкнув по голове. И это далеко не все примеры. Однако ни один из подобных поступков не выходит за рамки традиций, четко определяющих грань между Героем и Антигероем. Геракл забавлялся, убивая и насилуя, но он никогда не святотатствовал, не восставал против богов, хотя не раз вступал в борьбу с некоторыми из них, например с Аполлоном. Но это не было проявлением богоборчества, считавшегося тягчайшим преступлением. Просто происходило столкновение отдельного божества с Героем, почти равным богам по силе, а также по праву родства. Подобное деяние не квалифицировалось как бунт против богов. Геракл лишь однажды решился изменить предначертанное судьбой — вступил в борьбу с Танатосом за душу Алкмены. Но здесь он выступает скорее не как Герой, а как сын Юпитера. Изменить предначертанное в рамках одной человеческой судьбы вполне под силу верховному богу. Ведь хотя мойры и не зависят от него, но все же они его порождение. Зевс через посредство Геракла играет здесь роль рока. Но повторимся еще раз — подобное было дозволено не каждому Герою, а лишь богоравному, который в скором будущем будет причислен к сонму небожителей. За подобное деяние Сизиф будет жестоко наказан — что дозволено Юпитеру, не дозволено быку!

Другим Героем, взятым нами в качестве примера, является Тидей. Это типичный Герой своего времени — кровожадный, жестокий, яростно-неукротимый. Однако в отличие от Геракла Тидей убивал лишь в честном бою. Ему было уготовано стать бессмертным, однако стоя на краю могилы он осквернил себя каннибализмом — непростительное (уже непростительное!) деяние с точки зрения морали того времени. Потому боги не дали Тидею бессмертие, однако не сочли его поступок серьезным преступлением, оставив Тидея в числе Героев.

Героями признаются и два наиболее ярких участника Троянской войны — Ахилл и Одиссей. На их совести целый букет преступлений, не считавшихся впрочем в то время таковыми.

Так описывает Ахилл свои подвиги. Историческая традиция признает этих норманнов античности Героями и мы соглашаемся с ней.

Здесь можно возразить, что в древности понятие «Герой» имело несколько иной смысл. Назначение Героя — совершать подвиги, под которыми подразумевались почти исключительно военные победы, при этом совершенно не задумываясь над моральной оценкой того, что делает и во имя чего он делает это — ради спасения родного очага или ради наживы. И в том, и в ином случае он считался Героем. Убийства, грабежи, насилия не бросают тени на облик Героя, так как не выходят за рамки общепризнанной морали.

Но вот он пытается вырваться из них и в тот же миг превращается в Антигероя. Эллада имела четырех абсолютных Антигероев. Это Сизиф, Тантал, Иксий и Титий. Им четверым боги определили особо жестокую кару, подвергая их в Тартаре пыткам, которые скорее присущи христианскому аду, нежели тоскливому и скучному потустороннему миру эллинов. Что же вменяется им в вину.

Знай эллины такое понятие как грех, они верно признали б Сизифа величайшим грешником античности. Будучи приближен Олимпийцами, он не оправдал их доверия и вознесся слишком высоко, что само по себе величайшее преступление. Кроме того — об этом античная традиция вспоминала неохотно, — Сизиф подсмотрел как Зевс совращает Эгину. Хотя эллины, так же как и Олимпийцы, не обращали внимания на подобные «мелочи», но Сизиф очевидно пытался использовать этот факт для упрочения своего положения на Олимпе, за что и поплатился, перестав пользоваться благорасположением богов. Но он не успокоился на этом, продолжив череду своих преступлений. Завершил великий преступник свою жизненную карьеру тем, что дважды обманывал смерть, что справедливо считается вершиной его злодеяний. Злодеяние? С точки зрения античных эллинов — да. Но скажите, кто не мечтал обмануть смерть? Так что никакого явного криминала с точки зрения нашей морали мы не найдем. Он, конечно, действовал лишь в своих интересах, но не во вред прочим. Однако для древних Сизиф был ужасным преступником, ведь он пытался изменить предначертанное судьбой. Потому и наказание, назначенное Сизифу схоже с неотвратимым роком. Он катит в гору камень, который ОБРЕЧЕН не достичь вершины. Работа, не имеющая ни смысла, ни конца.

Второй Антигерой, Тантал, куда менее симпатичен. Он осквернил себя каннибализмом, причем каннибализмом преднамеренным. Но быть может убийство собственного сына и изготовление из его тела страшной трапезы было бы прощено богами — они прощали и не такое! — однако Тантал попытался накормить этим блюдом богов, подвергая тем самым сомнению их дар всевидения и делая их причастными к человеческим прегрешениям. Этого ему не простили. Как не простили и гордыни. Ведь желая похвастать своей близостью к богам Тантал:

Иксий и Титий пострадали за гордыню. Оба Антигероя имели дерзость возжелать богинь, что не было богоборческим бунтом, но считалось величайшим кощунством. Хотя они не смогли осуществить задуманного, боги заключили их в Тартар, назначив страшное наказание.

Но заметим. Антигерой хотя и совершает омерзительные поступки, но все же он не преступает определенных границ. Он может противопоставить себя богу, но не идет против рока — в понимании эллинов это не одно и то же, ибо боги сами зависят от рока. Стоит человеку восстать против уготованной ему мойрами судьбы и он мгновенно превращается в Бунтаря, который нередко отвержен от общества еще в большей степени, нежели Антигерой. Типичный пример этому — Беллерофонт. Поначалу — отважный, удачливый и любимый богами Герой, победитель химеры, солимов[236] и амазонок. Действуй он и далее в том же духе и быть ему в одном ряду с Гераклом, Тесеем и Персеем. Но Беллерофонт внезапно совершает поступок, резко меняющий его судьбу. Он решает сокрушить косность традиций, нарушив покой Олимпийцев в их собственном доме. Он отваживается на это, хотя прекрасно знает, какая судьба постигла Ота и Эфиальта[237], решивших поспорить с Олимпом. Беллерофонт предстает пред нами как богоборец в самом чистом смысле этого слова, хотя цель его состоит вовсе не в свержении богов, а в возвышении человека до бога, создании богочеловека, равного олимпийскому человекобогу. Может быть, это была первая мечта о сверхчеловеке, что будет так сильно волновать умы потомков. Поступок Беллерофонта великолепен, так как он не ищет корысти себе подобно Сизифу и не жаждет осчастливить человечество, подобно Прометею. Он просто желает возвысить себя как ЧЕЛОВЕКА.

Поступок этот более величественен, нежели содеянное Прометеем. Ведь титан нес людям знание, Беллерофонт хотел дать веру в собственные силы. Он не призывал к свержению богов, но хотел сломать старую мораль, что в конечном счете было равносильно покушению на веру. И потому с ним поступили наиболее жестоко. Из него не сделали мученика подобно Титию или Прометею, его превратили в ничтожество, изломанного калеку, наглядное напоминание всем, что может сделать с Бунтарем божественная воля.

В одном ряду с Беллерофонтом стоит Прометей, его мифический предок, совершивший быть может самый дерзкий поступок. Титан вопреки воле Зевса подарил людям огонь и знания. Его вину многократно отягчало то обстоятельство, что он был провидцем, а значит знал о последствиях своего деяния, но тем не менее пошел на него. Это был бунт не только против верховной власти, но и против провидения. Бунт Прометея был страшен еще и потому, что титан пытался опереться на людей, выйдя таким образом за рамки дозволенного, так как боги в междоусобной борьбе имели право рассчитывать лишь на собственные силы и на мощь сотворенных ими чудовищ. Прометей преступил этот закон, признав таким образом человека равным в отношениях с богами — немудрено, что его поступок казался древним эллинам верхом кощунства. Но странно — со временем Прометей был «реабилитирован». О нем вспоминали все благосклоннее, а позднее Зевс вообще пожелал помириться с ним и даже взял его на Олимп. Вполне очевидно, что здесь античная традиция пытается выйти из тупика, в который сама себя загнала. С одной стороны Прометей — отчаянный богоборец, Бунтарь, с другой — он дал людям знание. К тому времени религия уже не могла не считаться с наукой, значит Прометей должен был быть прощен.

К Бунтарям следует отнести еще двух мифических героев — Тесея и Пирифоя. Осмелившись противопоставить себя богам, они преступили черту дозволенного смертным и понесли кару. Однако позднее возвеличившимся Афинам потребовался свой персональный Герой и потому Тесея, который, напомним, был афинским царем, «реабилитировали». Геракл вывел его из Тартара. Пирифой же остался Бунтарем, хотя отношение к нему стало куда более сочувственным.

Рассмотрев критерии, определяющие образы Героя и Антигероя, приходишь к странному выводу. Религия эллинов, столь легкая, изящная, человечная, самым страшным преступлением признает отнюдь не убийство или клятвоотступничество, а бунтарство. Именно бунтарство, а не богоборчество, ведь среди Бунтарей не было богоборцев в истинном смысле этого слова. Никто из них не собирался свергнуть Зевса и Олимпийцев. Они желали вмешаться в предначертанное, сломав таким образом установленные традиции. И каким же косным, догматичным, столь похожим на ортодоксальные мессианские религии, предстает мир Олимпийских божеств, теряя свою первозданную прелесть. И уже не смеется в зеленых кущах озорник Эрот, и не плещутся в ледяных родниках непостоянные нимфы, и не шествует Силен, весь увитый виноградными лозами. Мир застывает, а похожие на людей боги приобретают монументальность. И уже трудно отличить Зевса от Гора, Яхве или Христа. Они рознятся внешне, но суть их едина. Это монорегилия, закованная в цепи предначертаний.

И наступали иные времена, когда Бунтарь уходил в никуда, а его место занимали лживые идолы. На смену гармонии шло прикрывающееся маской слабости ханжество, шелест зеленых листьев сменялся стуком топоров, на ломкий мрамор статуй ложилась тяжелая тень несколоченного еще креста. Архаичный мир уже агонизировал, сам не подозревая об этом. Боги, подобные людям, уходили в прошлое, уступая свое место Распятому, человеку, сошедшему на землю под именем бога.

Но все это было впереди. А пока летит на своем белокрылом коне Беллерофонт и стоят насмерть спартиаты. И человечество все еще восторгается силе и мужеству.

И да славится имя отчаянного, дерзнувшего восстать против предначертанной судьбы. ЧЕЛОВЕК — имя твое.

6. Гибель богов — 2

— Полюбуйся, вот и твой рыцарь. Пришел освободить тебя!

Разлетелись во все стороны полы черного плаща. Ариман отошел в сторону, позволяя Тенте заглянуть в магический кристалл, в котором двигались крохотные, раз в двадцать меньше реальных, фигурки только что перебравшихся через пропасть людей, в одном из которых девушка без труда узнала Скилла. Смельчаки настороженно осмотрелись, после чего двинулись вперед. Нэрси, затаив дыхание, следила за тем, как они медленно приближаются к воротам замка, и не знала, что сказать. Она чувствовала, что Ариман едва сдерживает ярость.

Бог тьмы молча стоял у небольшой щели окна, затем резко повернулся к Тенте. Зловещая маска его была как всегда безжизненна, но в глазах плескалась злоба. Злоба была столь ощутима, что Тента против своей воли вздрогнула. Ариман заметил это и поспешно отвернулся.

— Я недооценил его и проявил безрассудное благодушие, поддавшись на твои уговоры, — произнес он безжизненным, похожим на скрежет металла голосом.

Ариман и вправду жалел, что позволил нэрси уговорить себя и отпустил Скилла из подземного судилища. Правда, что он рассчитывал, что скиф погибнет в Синем, Серебряном, в крайнем случае, в Золотом городе. Тогда он думал, что ничего не потеряет, доказав Тенте, что он нуждается в ней и готов ради нее на многое. А он и впрямь был готов отдать за ее любовь почти все, за исключением, может быть, власти. Еще он не мог отдать за нее жизнь, но это было не в его воле, ибо он был бессмертен.

Это было странное чувство, не посещавшее его целую вечность. Бог тьмы не нуждался ни в любви, ни в жалости. Его питали злоба и ярость, заставлявшие бешено колотиться медленное сердце. И вдруг оно содрогнулось от чего-то непонятного, почти похожего на… Он не любил это слово, он почти боялся его. И в чувстве, посетившем холодную душу, было больше нежности, чем страсти. Это была странная нежность, скорей отеческая; нежность к никогда не существовавшему и вдруг обретенному ребенку. Эта нежность сочеталась с нежностью к женщине — хрупкому созданию, существующему исключительно по его прихоти, и любящему его. Не поклоняющемуся, готовому жертвовать жизнью, а именно любящему.

Понимание этого пришло внезапно — в тот миг, когда Тента, рискуя жизнью, вдруг стала на его защиту и вступила в схватку с дэвом. Что ж, слуги обязаны жертвовать жизнью ради спасения господина. Это нормально. Но внезапно он почувствовал, что боится за нее. Боится! Он, не думавший ни о ком, кроме себя многие тысячелетия! И невероятна была ярость бога, спешившего на помощь той, которая внезапно вошла в его сердце. Дэвы разлетались во все стороны, словно комки пустынного лишайника, когда он пробивался к нэрси. Схватив придавившего ее монстра, он бросил его о скалу с такой силой, что скала раскололась надвое. Он взял девушку на руки и взвился в воздух, а потом залил поляну плазменной волной, уничтожая всех и вся. И тут же помчался в свой замок.

У девушки была сломана рука, но серьезных повреждений не было. Он нежно гладил больное место своим мертвенным дыханием, пока кость не срослась, а рана не затянулась. Оставив все дела, он просидел у ее постели два дня и две ночи, ни разу не сомкнув век. Впрочем, он был бог и не нуждался во сне. Но все равно — потратить столько драгоценного времени на ничтожное создание, которых он сотворял тысячами — это было удивительно. Когда Тента открыла глаза, быть может, впервые за многие века, он улыбнулся. Не оскалил зубы в жестокой улыбке, а именно улыбнулся. Он был счастлив и нельзя было не понять этого. Конечно же, она поняла. Он сам дал ей в руки власть, которой она с тех пор умело пользовалась, но никогда не злоупотребляла. У нее было очень умное сердце, и она чувствовала ту грань, перед которой нужно остановиться. Она рискнула переступить ее лишь однажды, прося за скифа. Он понимал, как трудно ей было отважиться на подобную просьбу, и не посмел отказать, хотя должен был это сделать.

Женщины всегда приносили ему только горе — вольно или невольно, — но бог тьмы позабыл об этом. Он даже помягчел сердцем, хотя этого также не стоило делать. Смешно, он был готов петь серенады ночью, хотя ночь была слишком ценна для него, чтобы тратить ее на серенады.

Он даже не устоял перед ее просьбой снять маску.

— У тебя красивое лицо, — сказала Тента, — и шрам ничуть не портит его. Почему ты скрываешься под этой ужасной маской?

— Для того, чтобы люди не знали, что у меня есть лицо. Ведь я бог. Бог, объемлющий половину мира. А у бога множество лиц или одна маска.

— Покажи мне свои глаза, — попросила тогда нэрси. Он отрицательно покачал головой. — Не хочешь? Но почему?

Он не ответил. Тента была настойчива.

— Если любишь, покажи!

— Нет, — усмехнулись жестко очерченные губы. — Именно потому, что люблю.

Ему показалось, что она поняла.

Да, это чувство пришло к нему очень не вовремя. Слишком много было дел. Парса, Эллада, Восток, Запад, козни тайных врагов и вставший наперекор Воин. И Тента. А теперь еще и этот чертов скиф. Напрасно строя свой мир, он дал клятву играть по его правилам. И он не мог преступить эту клятву, потому что дал ее себе. А теперь это создавало много трудностей.

— Ты что-то сказала? — Ариман повернулся к нэрси.

Лицо Тенты слегка дрогнуло.

— Ты убьешь его?

Бог ответил также вопросом, в котором сквозила болезненная ревность.

— Выходит, он все-таки тебе небезразличен?

О, как ему хотелось услышать: да, безразличен. Но ответ был уклончив.

— Он был добр ко мне.

— Я знаю. — Ариман вздохнул и посмотрел в магический кристалл — фигурки как раз входили в ворота замка. — Боюсь, мне придется это сделать. Он отнимает у меня то, в чем я сейчас более всего нуждаюсь — время… И тебя, — добавил бог тьмы после короткой паузы.

— Так отправь его куда-нибудь подальше — в Скифию или Киау. Или опять к сфинксу. Ведь ты можешь сделать это.

Ариман покачал головой.

— Нет. Это выходит за правила игры. Я уже даровал ему такую возможность. Теперь я могу даровать ему лишь смерть. И хватит об этом. Отправляйся в свои покои.

Тента поняла, что спорить бесполезно. Она прикусила губу и вышла вон из залы. Ариман прошептал ей в след.

— Великий Разум, как она похожа на ту… — бог оборвал фразу на полуслове.

Та, о которой он вдруг вспомнил, была в далеком прошлом. В таком далеком, что для живущих сейчас людей оно даже не было прошлым. Бог прожил мириады лет, их хватило бы на сотни жизней. Но настоящей оставалась лишь та, когда он еще не был богом, и когда он мог любить. Он был один из тех, кто жил былым, и в этом была их общая беда. Уж слишком сладким было это былое, что порой хотелось закрыть глаза и не открывать их, погрузясь в грезы. Наверно, потому Ариман старался не спать. Ведь в снах всегда является прошлое.

— Как же она похожа!

Ариман телепатировал в сознание слуг и начал отдавать приказания. Бой должен был быть кратким. Неотложные дела требовали присутствия бога тьмы на равнинах Фессалии.

Им дали войти, чтобы не гоняться по скалам за каждым в отдельности, а уничтожить всех разом. Им не только дали войти, но и указали путь, которого следовало придерживаться. А в конце пути ждала смерть…

Сквозь медные ворота, гостеприимно распахнувшиеся пред ними, пятерка отважных проникла в огромную залу, невероятно великолепную, отделанную камнем черных тонов. Пол этого громадного помещения был выложен серебристыми и черными плитами шлифованного гранита, колонны высечены из столбов серого мрамора, а стены и потолок покрывал слой густо-зеленого нефрита. Эта зала, нареченная Ариманом ночной, служила местом торжественных приемов, устраиваемых владыкой тьмы в ночь полнолуния. В ту заветную ночь она бывала заполнена таинственными гостями, прибывшими со всех четырех сторон света. Средь них были и люди, и нелюди: земные, подземные и воздушные, и даже существа неземного происхождения. Бывало шумно, и гости поднимали кубки за здравие владыки тьмы…

Кроме того, зала была идеально приспособлена для расправы с непрошенными гостями, вроде тех пятерых, что сейчас осторожно ступали по хладному граниту пола.

Именно это обстоятельство более всего беспокоило Скилла, внимательно оглядывавшего прикрытые бордюром галереи, которые в три яруса опоясывали нефритовые стены. Казалось, эти галереи созданы специально для лучников.

Храбрецы медленно шли вперед, гадая, куда подевались Ариман и его слуги. Стояла жуткая тишина, подобная той, что принято именовать мертвой. Шаги номадов гулко отскакивали от гранитных плит и разлетались по необозримому пространству залы. Они еще долго играли меж мраморных пилонов, а потом возвращались обратно, многократно усиленные. Это был единственный звук, порождаемый мертвенной пустотой замка. Он оставался единственным долго. Но вот щелкнули засовы, и тишина взорвалась шарканьем бесчисленных сотен ног.

Враги появились внезапно, хотя их ожидали, и отовсюду. На галереях разом возникли фигуры сотен рыжебородых. Скалясь, они подняли луки. Откуда-то сверху, из-под самого свода выпорхнули стайки вооруженных дротиками нэрси. Из потайных дверей вышли подслеповато щурящиеся харуки.

Мгновение — и Скилл привычно натягивал тетиву. То было чисто рефлекторное, годами тренировок и схваток выученное движение мышц, и сознание тут же осмеяло его, подсказав, насколько бессмысленен, даже смешон этот жест. Врагов было так много, что на них просто не хватило бы стрел, не говоря уже о том, что они не дали бы выпустить эти стрелы. И все же Скилл разжал пальцы, отпуская смерть. Тоненько пропев, чернооперенная стрела вонзилась в горло посвященном харуку, чью голову покрывал шлем с роскошными павлиньими перьями. Харук рухнул на пол, суматошно задергались ноги. Кровь, струившаяся из раны, была блеклой. Свистнули еще четыре стрелы, так же нашедшие свои жертвы. А затем раздался грохот, расколовший пространство. Это луки рыжебородых разом выплюнули погибель, предназначенную пятерым дерзким безумцам. И был грохот…

Падение с десятифутовой высоты не самое приятное занятие. Однако Скилл почти привык к подобным казусам. В последнее время ему часто приходилось падать. Поэтому он привычно сгруппировался и приземлился, словно кошка — сразу и на руки, и на ноги. Киммерийцы оказались не столь ловкими, издав при падении звук, похожий на шлепок хорошо отбитого куска верблюжатины о нагретую жаровню. Охая и ругаясь, кочевники поднялись на ноги и осмотрелись. То, что предстало их глазам, можно было считать сюрпризом; приятным или нет — предстояло выяснить.

Ночная зала исчезла. Вместе с ней исчезли и смертоносные тучи стрел, а также вся ариманова нечисть. Смельчаки находились в небольшом помещении, напомнившем Скиллу темницу властителя Дамаска, где скифу пришлось однажды погостить. Однако у здешней тюрьмы было два весьма значительных преимущества — распахнутые двери и отсутствие стражи. Номады решили не искушать судьбу, дожидаясь, когда Ариман исправит эту оплошность. Они быстро покинули каменную клетку и бросились бежать по узкому полутемному коридору, сложенному из серых пористых камней. Воздух здесь был настолько затхл, что буквально застревал в легких, от стен веяло липкой сыростью. Одним словом, это было неприятное путешествие, но, по крайней мере, безопасное. Достаточно сказать, что за время всего пути Скиллу и его спутникам не встретилось ни единого препятствия. Создавалось впечатление, что Ариман позабыл о своих гостях. Случайно? Как выяснилось — нет.

В замке кипел бой. Бой нешуточный. Кричали сраженные, время от времени раздавались тяжелые глухие удары, сотрясавшие стены и свод. Каменная кладка начала давать трещины и осыпаться. Одна из стен, мимо которой бежали кочевники, внезапно разлетелась гранитными брызгами, открывая доступ в соседнее помещение. Так как впереди мелькали какие-то неясные тени, Скилл, не раздумывая, нырнул в образовавшуюся дыру. Киммерийцы последовали его примеру.

И тут же в глаза ошеломленных людей ударил желтый холодный огонь. Золото! Много золота! Груды золота высотой в рост человека, небрежно сваленные вдоль стен. Забыв обо всем на свете, даже о том, ради чего пришли сюда, киммерийцы бросили свои кривые мечи и стали с безумным смехом погружать руки в драгоценный металл. Они набивали золотыми кружочками сапоги, сагайдаки, даже рты. Скилл остался равнодушен к внезапно обретенному богатству. Сейчас речь шла о спасении друзей, а они значили для Скилла куда больше, чем все эти горы золота. Кроме того, замок Аримана таил в себе много сюрпризов, по большей части неприятных, и потому не стоило обременять себя столь тяжелой ношей. Скиф хотел было остановить друзей, когда все вдруг разрешилось само собой.

Пол дрогнул в очередной раз, и золотая комната исчезла. На этот раз полет был недолгим, а приземление — мягким и омерзительным. Скилл с размаху шлепнулся во что-то скользкое, пахнущее, словно сотня дохлых кошек. Открыв глаза, он обнаружил, что находится в огромном медном чане, дно которого примерно на фут покрыто отвратительным варевом.

«Скверная штука», — так думал Скилл, выбираясь на свободу. Но шутка еще не была завершена. Едва скиф высунулся из чана, как его поймали огромные волосатые лапы. Они сжали голову Скилла с такой силой, что не будь на ней шлема, она неизбежно превратилась бы в плоскую лепешку, а левое ухо слилось в любовном поцелуе с правым. Завопив от боли, Скилл выдернул акинак и, не глядя, полоснул им поверх своей бедной головы. Подобный прием пришелся неведомому врагу не по нраву. Взвыв, он выпустил скифа, позволив ему вновь увязнуть по колено в тошнотворной жиже. Далее произошло то, что должно было произойти. Враг склонился над котлом, желая получше разглядеть мерзкого человечишку. Скилл ждал этого. Едва огромная голова нависла сверху, заслоняя узкий провал света, как номад разжал пальцы. Стрела вонзилась дэву в левый глаз, войдя в него по самое оперенье. Как и надеялся Скилл, этого оказалось вполне достаточно даже для дэва. Чудовище охнуло и повалилось навзничь. Падая, оно схватилось лапищами за котел и вывалило его содержимое на пол. Скилл поспешил освободиться от объятий вязкого варева и вскочил на ноги как раз вовремя, чтобы увернуться от кривого кинжала харука. Отточенный клинок лишь едва задел шлем степняка. В следующий миг скиф уже держал в руке акинак. Однако пустить его в ход не пришлось. В харука вдруг врезалось странное создание, похожее на небольшое зеленоватое облако. Удар был столь силен, что жителя преисподней буквально размазало по стене. Оказав Скиллу эту небольшую услугу, облако с угрожающим воем набросилось на такой же полупрозрачный сгусток, но только багрового цвета. Они сплелись в единый пестрый комок и в яростном танце понеслись по комнате, врезаясь в стены и опрокидывая медные чаны. Скилл получил несколько мгновений, чтобы оглядеться и хоть немного привести себя в порядок.

Он находился в трапезной, точнее бывшей трапезной, так как потребуется немало времени, прежде чем слуги Аримана смогут вновь сесть за длинные дубовые столы, в данный момент превращенные в кучу небрежно наколотых дров. Повсюду валялась кухонная утварь и мертвецы. В основном это были харуки, но попадались и рыжебородые, и нэрси, и даже парочка омерзительных дэвов.

Пока Скилл вытирал измазанные лицо и руки, к нему подошли два уцелевших киммерийца. Это были Изаль и Когаф. Их товарищ, имени которого скиф не знал, был растерзан дэвом, Дорнум бесследно исчез. Киммерийцы выглядели не лучше Скилла. Их одежда была также выпачкана какой-то тошнотворной массой, Изаль вдобавок к этому получил рану в плечо.

Между тем таинственные облака продолжали свою яростную схватку. Вцепившись друг в друга, они метались по зале, издавая при этом оглушительные звуки, которые заставляли людей морщиться, словно от зубной боли. Нет лучшего лекарства, чем острая стрела. Скилл не был полностью уверен, окажется ли этот рецепт столь же действенен к этим странным созданиям, как скажем, к харуку или рыжебородому. Однако стоило попытаться. Дождавшись, когда оба облака на мгновение замрут, Скилл вскинул лук и поразил багровый сгусток. Целился он в середину странного существа, где цвет был более насыщенным. Острый металл пришелся облаку не по вкусу. Оно заорало. Воспользовавшись этой неожиданной поддержкой, зеленоватый сгусток быстро добил своего противника. Багровое облако бесследно исчезло, словно никогда и не существовало, зато зеленоватое заметно увеличилось в размерах. Взвизгнув, оно пронеслось мимо людей и исчезло за остатками расколотой двери.

— Эй, приятель! — крикнул ему вдогонку Скилл, однако странное существо не обратило на этот возглас никакого внимания. Скиф слегка ошалело покачал головой и посмотрел на киммерийцев. — Что будем делать дальше?

Когаф не ответил, лишь пожав плечами, а Изаль начал стягивать сапоги.

— Для начала я избавлюсь от этого дерьма!

Желтые кружочки полетели в грязь, густым слоем покрывавшую пол. Когаф не без сожаления, но все же последовал примеру товарища. Сейчас им надлежало думать не о добыче, а о том, как бы выбраться из этой передряги.

Киммерийцы освободились от награбленного золота, и друзья уже собрались было двинуться в путь, как вдруг вернулось загадочное облако. Кочевники на всякий случай схватились за луки, но облако не проявляло враждебных намерений. Оно опустилось на единственный уцелевший стул и начало менять свои очертания. Для начала оно погустело, затем уменьшилось в размерах и вдруг превратилось в огромного коршуна. Птица взглянула на людей круглыми блеклыми зрачками, ухмыльнулась и заговорила.

— Спасибо за помощь.

Киммерийцы остолбенели, раскрыв рты, и птица хихикнула, потешаясь над ними. Однако Скилл, перевидавший в последнее время немало подобных чудес, остался невозмутим.

— Спасибо и тебе. Кто ты?

— Я свободный демон Тхошшт, восставший против Ахурамазды.

— Но что в таком случае ты делаешь в замке Аримана?

Коршун грозно распушил перья.

— Бьюсь со своим врагом!

— Разве Ахурамазда здесь? — Скилл вспомнил прекрасно-холодный лик светлого бога, явившегося ему в Чинквате.

— Да, — ответила птица.

— Но что он делает у своего злейшего врага Аримана?

Демон захихикал, потешаясь над непонятливостью человека.

— Их породило время. У них один отец. У них одна суть, — туманно пояснил он. — Они хотят смерти демонов. Мы давно искали случая расправиться с Ахурамаздой. И вот он представился.

Птица засунула клюв под крыло и расправилась с надоедливым насекомым. После этого она поинтересовалась:

— А что ищут здесь люди?

— Смерти Аримана!

— Отважные люди! — похвалил демон. — Глупые люди. Как может человек сражаться с тем, чья суть над человеческой?

— Может, если должен выручить своих друзей!

— О времена! — птица вздохнула и насторожилась. — Ну ладно, — затараторила она после краткого замешательства, — пожалуй пора закончить наш разговор. Меня зовут. Пока!

Коршун растаял и вновь появилось облако.

— Постой! — крикнул Скилл. — Где нам искать Аримана?

— Идите в Третий Шпиль. Его покои находятся там. — Демон взлетел со стола и направился к двери.

— Но как нам найти дорогу?!

— Она сама найдет вас… — голос демона исчез вдали.

— Ну найдет, так найдет, — задумчиво промолвил Скилл. — А как…

Однако договорить скифу не пришлось. Трапезная вдруг завертелась, и кочевник провалился в заверещавшую тьму.

Сбой произошел в самый последний миг. Сферотелепатический транслятор передавал изображение группки растерявшихся людей и тучи устремляющихся к ним стрел. Их смертоносный полет был показан с особенным смаком — транслятор знал вкусы хозяина. Вначале возникало тонкое, словно игла, острие, затем стрела устремлялась вперед, буквально прошивая хрустальный кристалл четырехгранным стальным наконечником, ивовым древком и, наконец, опереньем. Луч транслятора спешил вслед за этим черным раздвоенным хвостиком из соколиных перьев. Перспектива вновь скользила по стреле и упиралась в грудь жертвы, в глазах которой уже плескался ужас перед неотвратимостью смерти. А рядом летели сотни остроконечных подруг, вытянувшихся в хищном прыжке, подобно зубастым барракудам. Они уже были готовы впиться в цель, и в тот миг замок вдруг потряс мощный удар, а изображение в кристалле на мгновение исчезло. Когда оно возникло вновь, ночную залу было трудно узнать. По ней словно пронесся ураган. Колонны и арочные перекрытия треснули, часть балюстрады обрушилась вниз, пол был усыпан кучами мусора.

И кочевники, и бессчетное ариманово воинство бесследно исчезли. Лишь нэрси суматошно носились у самого свода, преследуемые эфемерными полупрозрачными субстанциями самых различных оттенков. Время от времени эти существа настигали одну из крылатых девушек, и тогда та камнем падала вниз.

Богу тьмы не потребовалось много времени, чтобы понять что произошло. В Ночной зале орудовали враждебные демоны, невесть как проникшие через защитную оболочку Замка. Но это было полбеды, причем меньшая половина. Основную угрозу представлял некто, также проникнувший в обитель хозяина тьмы. Этот некто обладал силой, способной манипулировать пространством. Он обрушил эту силу на Ночную залу и раскидал воинов Аримана по всему Замку.

Необходимо заметить, что Заоблачный Замок был нечто большим, чем просто сооружение из гранита, мрамора и серого камня. Внешне незыблемый, похожий на гигантский несокрушимый утес, черной стрелою пронзающий облака, на деле не мог олицетворять непостоянство материального мира. Это был хамелеон волшебного зодчества, гигантский трансформер, изменяющий свою внутреннюю суть в соответствии с волей хозяина.

Основу Замка составляли силовые плоскости, расположенные параллельно к базальтовой платформе, венчавшей верхушку скалы. Все многочисленные модули Замка были размещены строго вдоль этих плоскостей. Последние были связаны воедино Источником трех энергий, который пронизывал Замок сверху донизу подобно гигантскому ветвистому дереву. Источник стабилизовал силовое поле Замка, удерживая модули в устойчивом положении, подобно тому, как якоря удерживают на месте судно, колеблемое плоскостями как угодно, перемещая содержимое любого модуля в нужную ему точку пространства. Он мог позволить себе впустить в свои владения несметное количество врагов, затем раскидать их по плоскостям и без особого труда уничтожить. Ведь находясь на смотровой площадке Третьего, самого высокого Шпиля Замка, нельзя было быть уверенным, что через мгновение не окажешься в пыточных подвалах, расположенных под руслом Черной реки, стремительно бегущей у подножия скалы, на которой возвышался Замок.

Подобное устройство Замка делало его неуязвимым для любого оружия, кроме того, что расслаивало пространство. Неведомый враг, судя по всему, обладал подобным оружием и пытался с его помощью сокрушить цитадель владыки тьмы.

Словно подтверждая предположения Аримана, некто нанес новый удар. На этот раз энергетическая спираль была ориентирована по ярусу Шпилей. Силовые плоскости сместились, и все завертелось в стремительном хаосе. Сконцентрировав волю, Ариман приостановил перемещение плоскостей в Третьем Шпиле, а затем изолировал это мощнейшим силовым полем.

Еще накануне у него возникло неясное предчувствие надвигающейся беды. И потому он разослал во все стороны соглядатаев: орлов и черных демонов — в небо, ползучих гадов — в ущелье, скользких червей — в основание скалы. Они должны были доносить обо всем необычном. Однако ни одного тревожного сообщения не поступило. А сегодня неведомый враг напал на замок. Это могло означать лишь одно — кто-то предал. Кто-то из своих. Придет время и Ариман выяснит — кто. А пока надлежало стабилизировать силовые плоскости и нанести ответный удар.

Неведомый враг был могуч, но не очень быстр и умел. Ему требовалось время, чтобы сконцентрировать энергию для новой атаки. К тому же он не имел четкого представления о расположении плоскостей и был вынужден осторожничать, чтобы не попасться в четырехмерную дыру, созданную неверным смещением энергетических граней.

Воспользовавшись небольшой передышкой, Ариман быстро изолировал силовыми полями все три Шпиля, после чего отправил вдоль вертикальных осей Замка несколько вихрей, которые должны были выявить местоположение врага. Одновременно бог тьмы принял меры к тому, чтобы обезопасить свои покои от вторжения враждебных ему людей или чудовищ, для которых силовое поле не было преградой. С этой целью он повелел живым мертвецам — им были не страшны не только меч или стрела, но и внезапное перемещение силовых плоскостей, — занять коридоры, ведшие к Шпилям.

Тайный враг вскоре понял, что хозяин Замка начал свою контригру. Демоны оставили в покое нэрси и принялись атаковать силовые поля, опутавшие вершину Замка. Удары их были до смешного слабы, но все же они отвлекали внимание Аримана. Тем временем некто начал стремительно перемещать силовые плоскости западного сектора Замка. Энергия, испускаемая им, прошивала модули раскаленными стежками, надрывала их и заставляла перемещаться в угодном незнакомцу направлении. Бог тьмы вначале пытался противодействовать этим атакам, разрушая энергетические спирали, но затем внезапно изменил свою тактику. Предоставив врагу полную свободу действий в отношении пришедшегося не по душе сектора, Ариман сосредоточил свои усилия на том, чтобы обнаружить и изолировать опасного противника. Вскоре ему удалось это сделать. Некто прятался в одном из самых глубоких подземелий Замка. Обхватив врага силовыми вихрями, бог тьмы стал извлекать его на поверхность. Как раз в этот миг рухнул, подобно тающему миражу, оторванный из Источника и совершенно дестабилизированный западный сектор, погребя под обломками не одну сотню верных слуг Аримана. Бог тьмы не обратил на катастрофу никакого внимания. Сконцентрировав всю свою энергию, он тащил врага наверх, на небольшое плато, расположенное у южной стены Замка. Это плато было изолировано от воздействия энергетических полей, и, окажись неведомый враг на нем, ему уже не удастся ускользнуть от карающего удара владыки Заоблачного Замка.

Развязка была близка, когда в игру вмешался еще один игрок…

Эта новая враждебная сила была не очень велика, но расчетлива. Она била в самые уязвимые места. По своей природе она походила на энергетический вихрь, управляемый человеком. Этот вихрь подобно гигантскому буру вгрызся в силовое поле, защищавшее Шпили, и терзал его до тех пор, пока не прорвал. В образовавшуюся пробоину тотчас же устремились враждебные демоны. Ариман был вынужден оставить того, кто смещал силовые плоскости, в покое и заняться восстановлением обороны. Его враги тут же воспользовались этим и объединили усилия. Их энергетические спирали все чаще пронзали силовую оболочку, потрясая плоскости замка. Штурм принял более осмысленный характер и Ариман понял, что еще немного и ему не устоять. Нужна была помощь. Наскоро залатав повреждения в силовом поле и приказав уцелевшим черным демонам атаковать обладателя энергетического вихря, владыка тьмы поспешил во Второй Шпиль, где находился мощнейший телепортатор, способный в считанное мгновение перенести в Заоблачный Замок тысячу людей и столько же артефактов.

Добраться до нужного модуля оказалось непросто. Замок содрогался от непрерывных ударов, летели осколки мрамора, куски фресок, кое-где разваливался свод. Но Ариман бежал столь быстро, что каменная шрапнель не могла повредить ему; она падала медленным шлейфом, словно пушинки, и достигала земли много позже того, как владыка Замка миновал опасный участок.

Очутившись на месте, бог первым делом переоблачился. Он скинул черный плащ и набросил на плечи белый. Маску смерти сменила солнечная маска Ахурамазды с вечно застывшей доброй улыбкой. Гигантский пятидесятифутовый змей, охранявший телепортатор, неодобрительно следил за этим преображением хозяина. Затем он зевнул, обнажив огромные клыки, и закрыл глаза, прислушиваясь к биению сердца перевариваемой жертвы. Вся эта неразбериха в Замке его совершенно не касалась — змей был практически неуязвим, а кроме того, он в любой миг мог ускользнуть в самую глубокую пропасть, которая только существовала на земле.

Тем временем Ариман завершил свое преображение и начал созывать союзников. Первым после краткого разговора прибыл маг Заратустра. За ним появились девятьсот шестьдесят шесть ахуров и сорок один светлый демон.

Низко поклонившись повелителю, Заратустра пропел:

— Да здравствует вечно великий Ахурамазда!

Проклятый Замок и впрямь был напичкан сюрпризами по самые верхушки Шпилей. Пол вновь исчез, и Скилл начал куда-то падать. Все вокруг сотрясалось и гудело от напряжения, казалось, воздух вот-вот разорвется на мириады кусочков. Падение продолжалось довольно долго, и у Скилла даже закралась мысль — а не летит ли он в один из бездонных колодцев, которые соединяют Замок Аримана с адом. Ему уже довелось побывать в Чинквате, вдруг теперь настало время посетить ад? Если это и в самом деле так, то у Скилла могли возникнуть крупные неприятности. В преисподней скопилось слишком много его врагов, отправившихся в иной мир со стрелой в горле или брюхе. То-то они возрадуются, получив возможность поквитаться со своим убийцей.

Но, верно, скиф все же падал не столь долго, потому что почти не ушибся. Возможно, столь удачному приземлению способствовало еще и то обстоятельство, что степняк упал на что-то мягкое, которое тут же заверещало и пустило в ход кулаки. Скилл также не остался в долгу. Схватка происходила в кромешной темноте и продолжалась недолго. Скиф оказался удачливей и к тому же пониже ростом. Последнее обстоятельство сыграло немалую роль, так как невидимый противник Скилла дважды попал кулаками в чеканный шлем, на совесть выкованный сирийскими мастерами, после чего перестал размахивать руками и обрушил на скифа поток ругани. Выражался он изысканными фразами, произнося их на великолепном киммерийском языке. Скиф осознал это не сразу, а осознав, расхохотался, словно сумасшедший, отчего ругавшийся сразу приумолк.

— Дорнум? — спросил Скилл, спеша прервать возникшую паузу из опасения, как бы рассвирепевший киммериец не пустил в ход меч.

— Д-да, — после небольшого замешательства отозвался вожак разбойников и в свою очередь поинтересовался:

— Скилл?

— Точно!

Киммериец смущенно кашлянул, а затем разразился диким гоготом. Скилл охотно разделил его веселье.

— Ну уморил, — сквозь смех бормотал Дорнум. — А я то думаю, что за нечисть свалилась мне на голову, А это чертов скиф! Ну-ка пойди сюда, я тебя пощупаю. А не вдруг ты снюхался с Ариманом и на твоих руках появились кривые когти…

— Сколько угодно! — отозвался Скилл и двинулся на голос Дорнума. Сделав несколько шагов, он почувствовал, что его плечо поймала чья-то рука. Пальцы киммерийца проворно пробежали сначала по голове, а затем по груди скифа. Убедившись, что осязает знаменитый скилловский доспех, Дорнум успокоился. Хотя и не до конца. Что-то ему не нравилось. Киммериец пошмыгал носом, после чего как бы невзначай осведомился:

— Слушай, а почему ты так воняешь?

— Побывал в похлебке у дэвов, — признался Скилл и коротко поведал о своих приключениях. Конечно же, Дорнум не преминул хорошенько погоготать. — А ты сам-то как очутился здесь? И вообще, где мы?

Выяснилось, что, забрав степняков из сокровищницы, неведомая сила не подумала позаботиться о том, чтобы отправить их в дальнейшее путешествие всех вместе. Скилл и трое киммерийцев попали в трапезную, Дорнума швырнуло совсем в другое место — куда, он и сам толком не знал.

— Здесь темно, хоть глаз выколи. Сначала я подумал, что это подземная тюрьма вроде той, в которую мы попали в первый раз, и начал искать выход, — делился он со Скиллом своими впечатлениями. — Прошел вдоль стен, однако не нашел даже намека на дверь. Да и, похоже, стена здесь всего одна, к тому же круглая. Каменный мешок — да и только. А посреди него куча какой-то дряни — всякий хлам, тухлое мясо, помои.

— Ты что, щупал все это руками, — усмехнулся скиф, присаживаясь у стены рядом с Дорнумом.

— Да нет, я оступился и упал.

— Смешно, — заметил Скилл, хотя ему было вовсе не до смеха. — Мы попали в колодец для отбросов. Такие есть в каждом дворце.

— А как отсюда выбраться?

— Никак. Обычно глубина такого колодца не менее пятидесяти футов, а у меня в этот раз нет с собой веревки.

Дорнум подавленно замолчал. Он безмолвствовал довольно долго, прислушиваясь к размеренному дыханию скифа, затем не выдержал:

— Так как же нам все-таки отсюда выбраться?!

— Понятия не имею. Может быть, что-нибудь придумаем.

Едва скиф закончил эту фразу, как в его голове прозвучал высокий чистый голос.

— Придумай, придумай, Скилл!

Вздрогнув, скиф начал озираться, пытаясь понять, где находится его невидимый собеседник. Тот моментально уловил всю гамму чувств, овладевших Скиллом и сдавленно хмыкнул. Этот ехидный смешок был хорошо знаком кочевнику.

— Сфинкс? — мысленно вопросил он, не шевеля губами.

— Угадал, — отозвался хозяин пустыни.

— Что ты здесь делаешь?

— Примерно то же, что и ты. Я очень любопытен. Хотя не настолько, чтобы заявиться собственной персоной в Замок Аримана. Я еще не спятил и потому преспокойно сижу у себя в пустыне под роскошной пальмой, а частица моего сознания незримо присутствует возле тебя.

Словно подтверждая эти слова, пред глазами Скилла явилось чудное видение оазиса. Тихо плескались наполненные солнцем волны озерца, лениво шелестели ветви пальм. Сидевшая за накрытым столом Сфинкс помахала Скиллу.

— Здорово! — восхитился тот. — Я думал, ты можешь проделывать подобные трюки лишь в мирах Ахурамазды.

— А это и есть мир Ахурамазды.

Скилл пробурчал нечто невразумительное, непонятое Сфинксом, зато услышанное Дорнумом, который пребывал в скверном настроении и, решив, что Скилл придумал, как им выбраться из колодца, тут же откликнулся:

— Что?

— Ничего, — ответил скиф. — Думаю.

Киммериец вновь замолчал, а Скилл вернулся к разговору со стражем пустыни.

— С тобой один из твоих друзей? — поинтересовалась Сфинкс, и скиф почувствовал, что она разглядывает Дорнума.

— Да. Это киммериец. Я разбойничал с ним незадолго до того, как за мной начали гоняться стражники Аримана. Послушай, Сфинкс, ты можешь объяснить мне, что происходит в этом Замке?

Сфинкс ответил не сразу. Он сделал паузу, которая была столь долгой, что Скилл уже начал опасаться, что его собеседник решил прервать разговор. Но Сфинкс заговорил вновь.

— Могу, — сказала она.

— Так объясни, а не то я совсем запутался.

Сфинкс со вкусом сжевала здоровенный кусок мяса и запила его бокалом вина. Скилл, во рту которого с утра не было даже маковой росинки, сглотнул слюну.

— Хорошо, — неторопливо вымолвил страж пустыни. — Я помогу тебе по старой дружбе. Ты решил свести счеты с Ариманом в весьма подходящий момент. Насколько я понимаю, это произошло случайно. Ведь ты не связан с теми, что сокрушают в этот миг Заоблачный Замок?

— Не связан, — быстро ответил скиф, постаравшись, чтобы его ответ прозвучал не слишком искренне.

— Я так и думала. Они также решили напасть именно сегодня, потому что завтра могло быть поздно. Ариман близок к тому, чтобы овладеть всем миром и тогда он станет неуязвим для своих врагов. Они поспешили упредить его и не дать ему завладеть силой, которая сделает его всемогущим. Впрочем, он еще не проиграл.

— Кто его враги? — спросил Скилл, перебивая словоохотливого собеседника.

— По правде говоря, я точно не знаю. Я пыталась подобраться к ним, но они окружили себя силовым полем, пробиться сквозь которое мое сознание не в силах. Скажу лишь, что один из них человек, очень могущественный волшебник. Он пришел с запада и привел с собой свободных демонов и дэвов. Скорей всего, я даже знаю его имя, но не хочу называть его. Второй по силе равен богу. Он явился из другого мира во главе войска ужасных чудовищ. Он враг Аримана и враг Ахурамазды. Он обладает огромной силой, но не слишком умен и быстро впадает в ярость. Действуй он один, без поддержки волшебника, и Ариман давно бы одолел его. Но они вместе и потому сила их почти несокрушима. Это все, что я могу рассказать тебе о тех, кто напал на Замок.

— Почему все в Замке переворачивается вверх дном?

— Враги Аримана пытаются дестабилизировать силовую структуру Замка и разрушить его. Лишившись Замка, Ариман потеряет значительную часть своей силы.

Скилл мало что уловил из этого объяснения, но одно он уловил четко.

— Так значит Аримана можно победить?

— Да, — ответил Сфинкс и с ленцой зевнул, демонстрируя ряд безупречных клыков.

— Но как?

— Я не скажу тебе. И не потому, что стою на стороне Аримана. Просто мой ответ вряд ли понравится тебе.

Скиф решил удовольствоваться этим ответом.

— Мы можем помочь врагам Аримана?

— Кто это мы? — хмыкнул Сфинкс.

— Я и мой друг.

— Возможно. Но сначала задайся вопросом: стоит ли? Ариман жесток и коварен. Но, захватив власть, его враги будут еще более жестоки.

— Еще один вопрос, Сфинкс! — крикнул скиф, чувствуя, что стражу пустыни начинает надоедать этот, здорово смахивающий на благотворительную подачку, разговор. — Ответь мне, чью сторону держишь ты?

— Трудный вопрос. Я не люблю Аримана, как и Ахурамазду, ведь он лишил меня власти и обрек на вечное заточение в Говорящей пустыне. Но у меня нет причин любить и его врагов, тем более, что они желают уничтожить мир Зрвана, а значит и меня. Я б хотел, чтобы они все разбили себе лбы!

— Ты на своей стороне, — констатировал Скилл.

— Можно сказать и так. Хотя я предпочитаю говорить, что я в стороне. Быть в стороне, когда дерутся тигры — самое мудрое.

— Легко быть мудрым, сидя в тени пальмы за тысячу парасангов от этого проклятого места, — пробормотал Скилл, с завистью наблюдая за тем, как Сфинкс подносит ко рту бокал фиолетового вина. — А что делать мне?

— Будь терпелив. Все разрешится само собой. Все разрешится…

Голос Сфинкса исчез, и лишь теперь Скилл почувствовал, что киммериец толкает его под локоть.

— Ты что, заснул?

— Нет. — Скиф помотал головой, стряхивая остатки чудесного наваждения.

— Что будем делать?

Скилл ответил словами стража пустыни:

— Все разрешится само собой. Будем ждать, Дорнум. Будем ждать.

И все разрешилось, хотя им пришлось ждать довольно долго. Подземелье несколько раз встряхивало с такой силой, что друзья разлетались в разные стороны; порой сверху падали какие-то тяжелые предметы, сочно ударявшиеся в кучи мусора. После одного из толчков в темноте объявился некто третий. Незнакомец громко втягивал воздух и угрожающе молчал. Скилл окликнул его по-киммерийски и, не получив ответа, пристрелил, пустив стрелу на звук. Существо или умерло, или затаилось, будучи смертельно напугано. По крайней мере, оно не подавало больше признаков жизни, хотя степняки настороженно прислушивались к каждому шороху. Наконец, судьба смилостивилась над ними. Подземелье содрогнулось от мощного удара, и друзья почувствовали, что взвиваются в воздух. Они летели где-то рядом. Скилл слышал хриплое дыхание Дорнума и запоздало жалел, что не догадался взять его за руку. В этом случае они наверняка попали б в одно место. Однако судьба смилостивилась над ними и в этот раз, бросив друзей на пол в футе друг от друга. Но на этом ее милости и закончились.

С прибытием Заратустры и светлого воинства чаша весов начала постепенно склоняться на сторону защитников Замка. Маг действовал со сноровкой опытного стратега. Навстречу свободным демонам устремились язаты и светлые демоны. Вдоль плоскостей заметались полупрозрачные сферические сгустки. Яростно сшибаясь, они вели бой не на жизнь, а на смерть. Язаты, уступавшие более мощным артефактам в силе, действовали числом. Они выманивали враждебного демона на бой, а затем набрасывались на него целой стаей и разрывали в мелкие клочки. Некоторые напитали свою суть похищенной у умерщвленных врагов до такой степени, что по силе уподобились демонам. Располагая огромным численным перевесом, воинство Ахурамазды в считанные мгновения очистило от враждебных духов Шпили, а затем перешло в общее наступление по всем секторам.

Следом за артефактами двинулись в атаку рыжебородые, ахуры, а также войско дэвов, прибывшее с Красных гор. Им пришлось вступить в бой с паранормальными тварями из неведомых отражений — к счастью их было немного, — и с мятежными дэвами, невесть каким образом проникшими в Замок.

Пока преданные Ариману силы тьмы и преданные Ахурамазде силы света бились с его врагами, их господин при помощи Заратустры пытался расправиться с теми, кто возглавляли атаку на Замок. Это были опытные и очень умелые противники. Один из них вполне сносно манипулировал всеми четырьмя измерениями. Захватить его было нелегко. Ариман и Заратустра не раз опутывали врага силовыми вихрями, но тот каждый раз ускользал, просачиваясь сквозь стены подобно скользкому слизняку.

Второго, того, что появился позже, отличала хитрость. Он был более уязвим и потому позаботился о том, чтобы его не обнаружили. С этой целью враг использовал фальшивые пульсирующие маяки, мешавшие определить его точное местонахождение. Энергетические спирали, словно гончие псы, устремлялись по ложному следу и возвращались ни с чем. Поединок чародеев длился довольно долго, но не приносил решающего успеха ни одной стороне.

Тогда Заратустра предложил использовать энергетическую мощь Источника трех сил, находившегося в Первом Шпиле.

Этот Шпиль, самый низкий из трех, был наиважнейшим модулем Замка. Вход в него охраняли пятьдесят живых мертвецов. Кроме того внутри модуля находился демон Ка-та-рш, обладавший огромной силой внушения, перед которой не мог устоять ни человек, ни артефакт, сколь бы сильны они ни были. Демон погружал свою жертву в сладкие грезы и уводил ее душу в иные миры, делая это странствие вечным. Лишенное души тело пожирали псы Ахурамазды. Ка-та-рш был всесилен, лишь Ариман не был подвержен его радужному обману.

Демон был как всегда настороже и бросился навстречу вошедшим, но, признав хозяина, тут же успокоился и окрасил свое эфемерное естество в розовый оттенок, должный свидетельствовать о благожелательном отношении к гостям. Распахнув одну за другой три прочнейших двери, Ариман и его помощник вошли в крохотное помещение, где находилась суть Источника трех сил.

Вряд ли кто мог подумать, увидев небольшой и обычный предмет, что в нем заключена мощь, способная передвигать горы. Суть Источника представляла собой небольшой, сделанный из желтого металла, по виду смахивающего на медь, щит с двенадцатью белыми искрящимися звездочками по окружности. От щита исходило ощущение огромной мощи, толкавшей приближающегося к нему упругой волной. Источник словно предупреждал, что непосвященному опасно даже подходить к нему. И Ариман, и Заратустра были посвящены в тайну его мощи.

— Я возьму на себя того, кто перемещает силовые плоскости, — сказал Ариман и улыбнулся холодной улыбкой Ахурамазды.

— Я возьму человека, — сказал Заратустра.

Соединив взоры, они одновременно приблизили ладони к поверхности щита. Раздался негромкий треск, меж пальцев засверкали быстрые искры, покрывшие ладони и медленно устремившиеся вверх. Невиданная, огненно-золотистая ткань, сплетенная из энергетических спиралей, медленно покрывала плоть волшебников, заряжая ее мощью. Так продолжалось до тех пор, пока искры не достигли предплечий, заключив руки в ослепительно сверкающие коконы, наполненные колоссальной энергией. Пришло время для решительного удара. По-прежнему глядя в глаза друг другу, Ариман и маг скрестили руки и направили энергию вдоль вертикальных осей.

Из пальцев Аримана изливался холодный поток, близкий существу бога тьмы. Солнцелюбивый Заратустра посылал огненные волны. Две силы Источника были задействованы в это решающее мгновение. Оставалась лишь третья, имя которой смерть. Ее время пока еще не настало.

Невидимые силовые щупальца поползли сквозь каменную кладку и пустоту помещений в поисках желанной добычи. Извиваясь словно змеи, они заглядывали в каждый укромный уголок, чутко принюхивались к малейшему всплеску энергии. Время от времени они натыкались на враждебных существ, и те умирали в страшных мучениях. Так погибли свободные демоны Пуррет, Тхошшт, Апаоша и Лике, несколько созданий из иных миров, чей облик наполнял сердца видевших их холодным ужасом. Но это были почти случайные жертвы, волею рока оказавшиеся на пути энергетических вихрей. Силы Источника упорно искали двух наглецов, осмелившихся нарушить покой Аримана.

Это было нелегкое занятие. Лицо Заратустры побледнело, пальцы заметно подрагивали. Ариман напоминал застывшую статую, ни жестом, ни стоном не выдавая своего напряжения, но и его сердце колотилось во много раз быстрее. Бог тьмы уже нащупал своего врага и теперь гнался за ним, ускользающим сквозь время и пространство. Некто всячески путал следы, пытаясь сбить преследователя с толку, но энергетическая спираль мчалась за ним, словно матерый волк за начинающей уставать ланью. А некто начинал уставать. Он двигался все медленнее, и вот спирали настигли его и обхватили — так росянка ловит глупую муху в объятия своих клейких тычинок. И в тот же миг они почувствовали пустоту.

Ариман тяжело выдохнул. Некто понял, что на этот раз ему не совладать с хозяином Замка и предпочел прекратить сопротивление, исчезнув. Он свернул свою энергетическую мощь и превратился в простейшее создание, подобное звездной амебе. Теперь обнаружить его было практически невозможно. Связавшись с артефактами и приказав им уничтожать все враждебные существа, бог тьмы поспешил прийти на помощь магу.

Заратустра был также удачлив. Он уничтожил пульсирующие маяки и пленил своего противника. Тот был человеком и не мог ускользнуть в никуда подобно некто. Ариман немедленно присоединил свои ледяные спирали к огненным спиралям мага. Теперь враг был надежно схвачен. Невидимые силовые путы обвили его тело и влекли его вверх — в специальный модуль, расположенный здесь же в Первом Шпиле. В этом модуле Ариман содержал наиболее опасных пленников. Враг отчаянно сопротивлялся, но он был слишком слаб, чтобы противостоять мощи Источника.

Все! Заратустра и Ариман дружно всплеснули руками, освобождая их от накопленной энергии. Несколько мгновений оба молчали, переводя дух. Наконец маг вымолвил:

— Он у нас в руках!

— Да. И я почти уверен, что знаю кто он, — немедленно отозвался Ариман.

— Я тоже. Ставлю пять против одного, что это Кермуз.

— Не пойдет! — со смешком отказался бог тьмы. — Я не играю в заведомо проигрышные игры. Кстати, второй ушел, расплескав свою энергию. Я послал демонов найти его.

— Ты поступил верно.

Перебрасываясь скупыми фразами, они покинули модуль Источника и направились туда, где ждал пленник. Идти было недалеко, всего несколько шагов. Поколдовав над замком, Ариман открыл дверь и первым вошел внутрь. Посреди облицованной золотистым камнем комнаты, прямо на полу, сидел человек в потрепанной одежде паломника. При появлении бога тьмы он поднял голову, являя свое лицо. Оно было усталым и сплошь покрыто пылью, иссеченной полосками пота; в глазах человека плескался голубой огонь.

— Ну здравствуй, Кеельсее! — зловеще произнес Ариман.

Бывший номарх усмехнулся и спокойно ответил:

— Привет, Русий!

Скилл знавал немало смельчаков, утверждавших, что презирают все на свете опасности. Он и сам презирал большинство из них. Но оказаться глаз с глазу с целой толпой недружелюбно настроенных дэвов! Скифу почему-то сразу захотелось вернуться назад в каменный мешок. Судя по затравленному взгляду, Дорнум испытывал примерно то же извращенное желание. Бежать было некуда — со всех сторон возвышались огромные чудовища — поэтому Скилл постарался придать лицу незаинтересованное выражение, всем своим видом показывая, что он здесь не при чем и очутился в этом месте совершенно случайно. Однако дэвы, похоже, придерживались иного мнения и начали неторопливо подступать к степнякам.

Сначала шагнули те, что стояли перед ними. Их было, пожалуй, не менее трех десятков, и возглавлял их хороший знакомый Скилла Груумин. Признав скифа, дэв заулыбался, словно увидел лучшего приятеля. Скилл невольно подумал, что примерно также Груумин радуется хорошему куску бычьего мяса. Затем двинулись дэвы, стоявшие за спиной. От их тяжелой поступи пол содрогнулся, и скифу очень захотелось обернуться, однако делать этого явно не стоило. Не отводя глаз с ухмыляющегося Груумина, Скилл приладил к тетиве стрелу, поклявшись, что умрет не раньше, чем пробьет ею насквозь отвратительную голову дэва.

В этот миг в его голове вновь зазвучал голос Сфинкса. Совет, подаренный стражем пустыни, был странен:

— Отойди в сторону и не путайся у них под ногами!

— Я бы не прочь, но как? — немедленно откликнулся Скилл, прикидывая, сколько шагов можно позволить сделать Груумину, прежде чем придется отпустить тетиву.

— Это не твое дело! — продолжал настаивать Сфинкс.

— Полностью согласен с тобой, — Скилл не смог удержаться от нервного смешка.

— Идиот! — прошипела Сфинкс. — Посмотри, кто у тебя за спиной!

— Дэвы, — сообщил скиф, не думая оборачиваться.

— Какие, глупый скиф?

Это уже было слишком. Скилл медленно повернул голову, стараясь не выпускать Груумина из поля зрения.

За его спиной были дэвы, старые мятежные дэвы во главе с несокрушимым Зеленым Тофисом, к которому Скилл с недавних пор испытывал почти симпатию. Раненный в битве с Ариманом Тофис явился во дворец владыки тьмы, чтобы поквитаться. Скилл улыбнулся и попытался привлечь внимание предводителя дэвов. Однако тот не смотрел на скифа. Расправив громадные плечи, он шел на своего злейшего врага, узурпировавшего трон дэвов. Он видел лишь Груумина, и ему не было никакого дела до ничтожного человечка, строящего заискивающие улыбки.

Скилл сообразил это как раз вовремя, чтобы ретироваться.

— Бежим! — завопил он и что есть сил дернул Дорнума за руку, увлекая его к небольшой нише, в которой стояла какая-то статуя. Изваяние было весьма недурно собой и в иное время, и в иной ситуации Скилл не преминул бы им полюбоваться. Однако сейчас был явно не тот момент, и уже совсем не та ситуация. Статуя с грохотом упала с постамента, и друзья заняли ее место. Теперь им не угрожала опасность быть случайно раздавленным в назревающей схватке. Кстати, едва они успели укрыться, как схватка началась.

Чудовища прыгнули навстречу друг другу и сшиблись, стараясь повалить противостоящего врага ударом груди или покатой головы. Кое-кому это удалось и несколько дэвов были сбиты с ног и тут же погибли, растоптанные прочими монстрами. Затем в ход пошли кулаки и клыки. Это было впечатляющее зрелище. Дорнум, для которого подобное представление было в новинку, звонко лязгал зубами, скиф любовался битвой с чувством истинного знатока.

Дэвы Тофиса были мощнее и опытней, бойцы Груумина — более быстры и азартны. Кроме того, их было примерно вдвое больше и потому на первых порах они одерживали верх, беспорядочно молотя стариков когтистыми лапами и при каждом удобном случае пуская в ход клыки. Однако мятежники бились со сноровкой опытных гладиаторов. Они то сплачивались единой кучей, то внезапно разбивали бой на множество поединков, создавая численное преимущество на одной из участков сражения — и как результат двое или трое врагов падали бездыханные.

Прошло совсем немного времени, и отряд Груумина заметно поредел. Скилл также приложил к этому свою верную руку, сразив стрелами двух аримановых дэвов. Один из них, огромный, с фиолетовой шкурой и омерзительной наружностью, рухнул неподалеку от ниши и все пытался дотянуться до нее, желая растерзать ничтожных созданий, так подло нанесших ему смертельное увечье. Скиллу пришлось проткнуть клыкастую голову еще тремя стрелами, прежде чем живучий монстр затих.

Мятежные дэвы также не избежали потерь. Они лишились четверых бойцов, одного из которых, старого и могучего, чья шкура была испещрена сединой, сразил Груумин. Старик умирал долго, мучительно; в его глазах стояли слезы. Скиллу даже стало жаль его — он здорово бился и проиграл лишь потому, что враг был много моложе и кости его куда крепче. Дэв хрипел, бессильно поворачивая голову до тех пор, пока несколько сражающихся не обрушили на его разбитую грудь вес своих гигантских тел. Тогда он издал страшный крик и, изогнувшись, умер.

Зеленый Тофис и Груумин поначалу поражали более слабых врагов, но вот пришел черед встретиться и им. Грозно крича, вожаки бросились навстречу и заключили друг друга в страшные объятия. Вздулись и задрожали от перенапряжения мышцы, затрещали кости. Было ясно, что гигантские лапы расцепят свой смертельный захват лишь после того, как один из врагов падет бездыханный. Прочие дэвы не вмешивались в борьбу своих предводителей и продолжали взаимное избиение. Их осталось не так много, они были утомлены и осторожничали. С оглядкой переступая через лежащих, многие из которых были еще живы и подчас пытались вцепиться в ногу врага, дэвы быстро атаковали одного из соперников и в случае, если тот оказывал достойное сопротивление или ему на помощь приходили друзья, нападавший тут же отступал и готовился к новому столкновению.

Представление продолжалось уже довольно долго и оно порядком надоело скифу. Нелишне добавить, что он с все возрастающим опасением следил за парочкой молодых дэвов, бросавших в сторону людей весьма красноречивые взгляды. Потому Скилл обрадовался, услышав голос Сфинкса.

— Ну как, нравится?

— Грандиозно! — воскликнул Скилл, но тут же понижая тон добавил:

— Однако уже порядком надоело.

— Так чего же ты сидишь в этой норе? — возмутился страж пустыни. — Выметайся оттуда и ступай за своей подружкой.

— Но как?

— Ножками. Иди в дверь, перед которой стояли дэвы во главе с этим нахалом, как его?..

— Груумином?

— Да-да, Груумином. Через нее ты попадешь прямо в Третий Шпиль. Твоя красотка там, я ее видел. И поторопись. Ариман уже знает об этом сражении и направил своим дэвам подмогу.

— Спасибо за совет!

— Квиты! — Последнее слово Сфинкс произнесла не без ехидства. Хотя, возможно, Скиллу это только показалось.

Страж пустыни умолк. И тут же, словно в подтверждение его слов, появились харуки и рыжебородые. Стражники стали пускать стрелы, наконечники которых были смазаны ядом, а подземные жители пытались сразить мятежных дэвов короткими кривоконечными копьями, заменившими неудобные в подобной схватке кинжалы. Им сообща удалось убить одного из приближенных Тофиса, похоже, того самого, что собирался некогда нанизать на кол плененного Скилла, но это был их единственный успех. Два огромных монстра обрушились на толпу слуг Аримана и растоптали врагов в кровавую кашу. Затем появились несколько саблезубых барсов, но они не решились напасть на дэвов и стали в стороне, облизывая шершавыми языками морды.

Дальнейшего развития событий степняки дожидаться не стали. Воспользовавшись тем, что бой переместился в противоположную часть залы, они незаметно добрались до заветной двери и юркнули в нее. Последнее, что увидел Скилл, были капли кровавого пота, стекавшие по оскаленной мукой морде Тофиса.

Дэвы, конечно, не были подарком, но связываться с теми, кто поджидал друзей в Третьем Шпиле, Скиллу совсем не хотелось. Зато Дорнум, незнакомый с этими милыми существами, проявил завидную прыть. Наконец-то он увидел перед собой не громадных монстров, способных разорвать человека едва заметным движением лап, а людей, пусть даже выглядевших весьма необычно. Издав воинственный клич, Дорнум словно тигр бросился на шеренгу воинов, скрывавших лица под глубоко надвинутыми капюшонами. Они встретили его безмолвно и даже не пытались защищаться. Киммериец поразил пятерых или шестерых врагов, прежде чем обнаружил, что пронзенные акинаком, они вовсе не торопятся умирать. Лишь двое из них упали и тут же медленно поднялись на ноги, заняв свое место в строю. Дорнум замер в нерешительности, озадаченный еще и тем, что скиф похоже и не собирается поддержать его горячий порыв. Затем разбойник сделал еще одно неприятное открытие, обратив внимание на меч, покрытый зеленоватой слизью, похожей на болотную жижу, но никак не на кровь.

В этот миг загадочные люди очнулись от оцепенения. По шеренге словно пробежала невидимая искра, головы врагов, до того склоненные на грудь, разом поднялись, а глаза воззрились на Дорнума. И киммериец закричал от ужаса, потому что в этих глазах не было ничего живого, а лица существ были тронуты могильным тлением. К Скиллу киммериец вернулся стремительней молнии. Скиф мог поклясться, что никогда не видел, чтобы человек так быстро бегал задом. Едва шевеля побледневшими губами, Дорнум выдавил:

— К-кто это?

— Живые мертвецы. Слуги Аримана, — спокойно, словно так и следует, ответил Скилл. — Я уже дважды встречался с ними и могу сказать тебе, приятель, что теперь нам точно крышка!

— Бежим! — заорал Дорнум.

Он повернулся к двери, через которую они проникли сюда, и остолбенел. Путь к отступлению преграждала еще одна шеренга мертвецов, незаметно вышедших из склепов, служивших им домом. Увидев, что глаза киммерийца расширены от ужаса, Скилл также обернулся. Безысходность ситуации придала его душе мужество, а словам — черный сарказм.

— Самое плохое в этой истории, Дорнум, что умерев от их рук, мы станем похожими на них.

— Не хочу! — заорал киммериец. — Я лучше перережу себе глотку!

И он попытался осуществить свое намерение на деле. Скилл вовремя перехватил его руку.

— Не спеши. Быть может, я придумаю, что нам делать.

Как ни странно, спокойствие скифа благотворно сказалось на его товарище. Дорнум расслабил сведенные судорогой ужаса мышцы и негромко заметил:

— Тогда поспеши. Сдается мне, эти парни готовятся сожрать нас.

Предположение киммерийца было вполне обоснованным. Мертвецы и впрямь оживились. Переглянувшись — для этого им пришлось с неприятным хрустом повернуть голову — они извлекли металлические блестящие трубки, с колдовской силой которых Скилл уже был знаком, и медленно двинулись к вторгшимся в их владения людям. Скиф не стал более мешкать и позвал стража пустыни.

— Сфинкс, ты меня слышишь?

— Да, — признался после короткой паузы Сфинкс.

— Что нам делать?

Сфинкс издала короткий смешок.

— Почем я знаю?

— Скотина, ты специально завел нас сюда! — догадался Скилл.

— Фу, зачем же так грубо! — В голосе Сфинкса зазвучали жеманные нотки прихорашивающейся перед зеркалом гетеры. — Я не думал делать тебе дурное, но раз уж ты сам оказался столь глуп, что залез сюда… Словом, было бы неразумно не воспользоваться подобной возможностью. Думаю, ты понимаешь о чем я говорю.

— Еще как понимаю! — процедил скиф, наблюдая за тем, как мертвецы окружают попавших в ловушку людей.

Тем временем Сфинкс продолжала изливать душу.

— Признаться честно, я ужасно обидчив. Люди так эгоистичны. Ну зачем, скажи, ты отгадал мои загадки? Не сделай ты этого, и сейчас твоя душа наслаждалась бы беседой с душами Гистиома и Арпамедокла. Ты стал бы лучшим бриллиантом в моей коллекции!

Время еще было, и Скилл решил позволить себе сполна насладиться приятной беседой.

— Сфинкс, сделай что-нибудь! — взмолился он, стараясь, чтоб голос звучал как можно более испуганно.

Сфинкс балдел от удовольствия.

— Милый мой! — заявил он менторским тоном. — Что я могу сделать? Я бессилен. Тебе не надо было забывать об изречении мудрых: бойтесь данайцев, дары приносящих! Короче говоря, выкручивайся сам!

— Понятно, — протянул Скилл. Мертвецам оставалось сделать не более десяти шагов. Дорнум, решивший, что все пропало, потерял самообладание и, впав в прострацию, бормотал:

— Вы только посмотрите, среди них есть и девочки.

Скилл не решился бы назвать ЭТО девочками, но в остальном киммериец был прав — у некоторых мертвецов можно было заметить явные признаки женского пола.

— Какая милая беседа! — шепнул Сфинкс. — Жаль, короткая.

— Жаль, — покорно согласился Скилл. — Приятель, а знаешь, почему я отгадал все твои загадки?

— Н-ну? — вкусно прогнусавил Сфинкс.

— Ты всегда сам помогал мне найти ответ.

Страж пустыни на мгновение умолк, огорчившись, затем поспешил поквитаться.

— Зато теперь я бессилен подсказать тебе. И готов разрыдаться по этому поводу!

— Погоди, — остановил Скилл причитания своего невидимого собеседника. — Ты поможешь мне и сейчас.

— Но как, дружище? Поверь…

— У меня нет времени! — заорал Скилл, видя, что мертвецы уже тянут к нему свои руки.

— Но….

— Муха! — провозгласил скиф.

— Что? — переспросил Сфинкс.

Уворачиваясь от огоньков, едва заметно тлеющих на остриях смертоносных жезлов, Скилл что есть сил завопил:

— Мой ответ на твой четвертый вопрос — МУХА!!!

И в тот же миг пришла тишина, умертвившая размеренное шарканье ног живых мертвецов. Лишь что-то негромко шептал Дорнум. Затем мертвецы все как один покачнулись и рухнули на пол.

Киммериец поперхнулся и воззрился на Скилла, безмолвно вопрошая: что произошло?

А произошло то, что в оазисе посреди Говорящей пустыни застыл камнем Сфинкс, а похищенные им души нашли успокоение. И все!

7. Ночь

Весь день звенели мечи. Весь день кричали умирающие. К вечеру битва закончилась, и потрепанное мидийское войско вернулось в свой стан. Таллия с затаенной усмешкой наблюдала за понуро бредущими бессмертными. Три дня назад они взирали на окружающих, гордо вздернув горбатые носы. Вчера в них уже поселился страх и они выглядели не столь бодро как обычно. После сегодняшнего боя они походили на побитых собак. Уставя глаза себе под ноги, воины исчезали в шатрах, сотники бросали на траву окровавленные бичи и без сил падали рядом. Прошел к себе Мардоний, хмуро взглянувший на Таллию. Вскоре показался Артабан, вышедший из-за золоченых стен царских покоев. Сановник выглядел не лучше остальных. Подойдя к девушке, он поцеловал ее, обдав вкусным запахом крови и острого пота, и вошел в шатер. Таллия тут же кликнула слуг. Они освободили Артабана от тяжелого доспеха, омыли его тело душистой водой, вытерли мягкими полотенцами, умаслили. Лишь после этого его облекли в теплый парчовый халат.

— Жрать! — хрипло приказал хазарапат, мертвой хваткой вцепляясь в поданный ему бокал вина.

Он утолял жажду, а Таллия сидела напротив, терпеливо дожидаясь, когда он заговорит. Однако Артабан молчал до тех пор, пока слуги не накрыли на стол. Велев им убираться, вельможа сел на пушистый ковер, взял рукою кусок мяса и вымолвил:

— Они дрались словно бешеные львы!

После этого Артабан впился зубами в телятину и принялся рвать ее крупными кусками — так ест сильно изголодавшийся мужчина. Он ел мясо, потом сладкие пшеничные лепешки, виноград и груши, пил бокалами вино. Таллия ограничилась куском ячменного хлеба и грушей. Плод уже переспел и был приторен. Как ни слизывала девушка с губ сладкий сок, ее подбородок все равно оказался липким. Тогда она омыла его вином и промокнула краем шелковой туники. Артабан, следивший за ее действиями, усмехнулся.

— Вот так! Принес жертву Зевсу. Быть может, он нам поможет.

Таллия ответила изящной, ничего не значащей улыбкой.

— Воин создал невероятных бойцов, — откидываясь на шелковые подушки, произнес Артабан. — Не представляю, как из сырого человеческого материала можно сотворить таких воинов. Они бьются словно одержимые, ломают копья руками, подставляют грудь под удары мечей. Это не люди, а демоны в человеческом обличье!

— Воин сам дает им пример, как следует драться.

Артабан сокрушенно покачал головой.

— Еще два таких боя, и мне пришлось бы повернуть войско обратно.

— Пришлось бы? — спросила Таллия.

— Да. К счастью, нашелся предатель, который проведет наших воинов через гору. Пять тысяч бессмертных во главе с Гидарном. Они ударят эллинам в тыл, и те окажутся меж двух огней. Тогда Воину не выстоять.

— Он знает об этом?

— Скорей всего — да.

— В таком случае он успеет отступить.

Артабан сделал глоток вина и усмехнулся.

— Думаю, нет.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Закон запрещает спартиатам отступать. Думаю, Воин и его триста останутся на месте и примут последний бой.

— Ты считаешь его безумцем?

— Вовсе нет. — Вельможа рассеянно покатал ладонью опрокинувшийся от неосторожного толчка бокал, наблюдая за тем как рубиновая жидкость исчезает в ворсистой поверхности ковра. — Это своеобразный кодекс чести. Они умрут, но не отступят. Если они надумают покинуть поле битвы, матери и дети проклянут их.

Таллия вздрогнула, словно на ее нежную кожу брызнули холодной водой.

— Но это страшно!

— Конечно. С другой стороны это прекрасно. Это — смерть, о которой мечтает мой лев.

— Глупо, — твердо произнесла Таллия. — Я еще могу понять, если б их смерть влекла победу.

— Они рассчитывают победить.

Девушка скривила изящные губки.

— Как?

— Умерев. Героическая смерть вселяет мужество в живых. Триста умрут, те, кто придут за ними, победят.

— Так будет?

— Да.

— Зачем же ты тогда здесь?

Артабан пожал плечами.

— Говоря откровенно — не знаю.

Таллия бросила в рот виноградинку и сочно раздавила ее губами. Внимательно посмотрев в глаза вельможе, она спросила:

— Гумий, а что вы собираетесь делать, когда овладеете миром?

— Построим звездные крейсера и попытаемся захватить еще что-нибудь.

— И так до бесконечности.

— Наверно.

— Не выйдет. Империи рано или поздно разваливаются. Вы проиграете.

— Тогда мы начнем новую игру. И все равно — так до бесконечности.

— Но ради чего?

Артабан задумался лишь на мгновение.

— Ради игры. Тебе ли спрашивать об этом!

Девушка не ответила. Она отставила бокал и растянулась на пушистом ковре, положив голову на живот Артабана. Вельможа погладил ладонью шелковистые волосы.

— Мардоний возненавидел меня из-за того, что ты ушла ко мне.

— Он самолюбивый дурак! — отрезала Таллия. — Хотя и храбрый. А как поживает царек?

— Он знает свое место. Я приставил к нему двух людей. Достаточно одного моего слова — и царек умрет, задушенный подушкой.

— Ты умеешь брать все в свои руки! — похвалила Таллия.

— Это нетрудно, — продолжая гладить ее голову, сказал Артабан. — Ты когда-то умела делать это не хуже моего.

— Лучше. Намного лучше.

В животе Артабана заурчало, отчего по лицу девушки промелькнула быстрая брезгливая гримаска, тут же исчезнувшая. Таллия безмятежно улыбнулась.

— Поцелуй меня.

Она томно повернула прекрасное лицо к вельможе. Тот привстал на локте, намереваясь исполнить ее просьбу, но в этот миг раздался негромкий звонок. Артабан вздрогнул.

— Радиофон!

Отстранив Таллию, он поспешно поднялся и извлек из стоявшего у стены сундука небольшую шкатулку. Указательный палец коснулся небольшой завитушки. Послышался негромкий металлический голос.

— Гумий!

— Да.

— У меня неприятности. Враги атакуют Замок.

— Кто они?

— Точно не знаю. Но они располагают энергетическими спиралями и дестабилизируют Замок. Мне с трудом удается сохранить контроль над Шпилями. Нужна твоя помощь.

— Мгновение. Я лишь отдам приказ моим людям.

Артабан отключил связь и быстро произнес, обратившись к девушке:

— Я отлучусь ненадолго. Думаю, к рассвету вернусь. На всякий случай я оставлю письменное распоряжение. Если к утру меня не будет, передашь его сотнику Дитраву. Он знает, что нужно делать.

— Ты уверен, что там ничего серьезного? — спросила Таллия.

— Уверен. Вдвоем мы быстро справимся с напавшими на Замок. — Артабан хрустнул суставами. — Придется вылезать из этой шкуры. Не хочется, а придется.

— Это обязательно?

— Да. Ахуры не узнают меня в этом обличье.

Артабан закрыл глаза и напрягся. Негромко затрещали кости, по парче, прикрывающей тело, пробежала рябь. Облик вельможи начал изменяться. Исчез внушительный живот, плечи стали уже, руки и ноги слегка вытянулись. Подобная метаморфоза произошла и с лицом. Прошло всего несколько мгновений — и на месте Артабана стоял маг Заратустра. Он открыл глаза и устремил на Таллию их голубой взор. Девушка усмехнулась.

— Так ты смотришься гораздо лучше!

— Еще бы! Ведь это мой настоящий облик! Ладно, я пошел. Будь умницей!

Маг запустил руку в артабанов сундук и извлек оттуда портативный телепортатор. Он нажал кнопку, из прибора вырвался тонкий, почти бесцветный луч. Заратустра коснулся луча рукой и медленно растворился в воздухе. Выждав несколько мгновений, Таллия отключила упавший на пол телепортатор и улеглась на пушистые подушки. Она пила рубиновое вино, терпеливо дожидаясь ночи.

И ночь пришла.

Минуло немало времени с тех пор, как Заратустра растворился в луче телепортатора. Таллия по-прежнему полулежала на мягких подушках, обняв ладонями золотой бокал. Изредка она подносила его ко рту и делала маленький глоток, наслаждаясь терпким привкусом вина. Стемнело, и девушка зажгла несколько свечей. Из-за полога шатра доносились негромкие возгласы стражников. Где-то в горах выли волки, созывая собратьев на кровавую трапезу. Но эти далекие звуки не могли разрушить умиротворяющую тишину, в которую вплеталось пение цикад; тишину, заставляющую глаза слипаться в сладком забытьи…

Негромкий звонок разорвал тишину подобно грому. Таллия вздрогнула. Ее дыхание невольно участилось. Девушка с тревогой посмотрела на серебряную шкатулку, под резной крышкой которой прятался радиофон. Звонок прозвучал еще раз. Таллия задумчиво коснулась рукой подбородка. После третьего сигнала она решилась и коснулась рукой небольшой завитушки, прикрывавшей замочек шкатулки.

Тотчас же раздался голос. Он принадлежал не тому, одно имя которого заставляло ее сердце биться страхом. Но от этих звуков, металлически отлетающих от златотканых стен шатра, оно дрогнуло и наполнилось истомой, что посещает, когда вспоминаются сладкие мгновения минувшего. Это был голос из ее далекого прошлого. Это был голос того, что некогда безумно любил ее, безропотно выполняя самые дерзкие капризы.

Девушка дождалась, когда голос трижды повторит сигнал вызова, затем негромко произнесла:

— Я слушаю.

Собеседник умолк и возникла пауза, наполненная взаимным смятением. Таллия почти не дышала, ожидая, когда он заговорит вновь. Неужели он узнал ее после стольких лет, или же он просто озадачен тем, что ему ответила незнакомая женщина. Но он узнал ее и назвал по имени. В его низком хрипловатом голосе было безмерное удивление и радость — то, чего ей так недоставало долгие годы.

— Да, это я, — отозвалась Таллия и живо представила себе ошеломленное выражение его лица. — Здравствуй, Командор.

Он не верил тому, что слышит ее голос. Его можно было понять. Ведь он считал свою Леду погибшей. Таллия засмеялась.

— Значит пришло время мертвецам вставать из своих могил.

Он остался недоверчив, как и тысячи лет назад, а, может быть, был просто ошеломлен. Он никак не мог поверить в то, что она жива. Он хотел знать, как ей удалось спастись из растворившегося в пламени и волнах города. Но знать ему это было совсем необязательно. И потому Таллия отрезала:

— Жива и все! Не спрашивай меня больше об этом.

Он был согласен. Еще бы он попробовал не согласиться. Ведь кому как не ему знать, что прекрасная Леда имеет привычку исчезать словно синяя птица — бесследно и безвозвратно. Он спрашивал, что она делает у Гумия.

— Я уже давно рядом с ним.

Давно. Месяц, год, столетие. В их понимании все было давно и все недавно. Ведь время не имело почти никакого значения. Пусть в его сердце вопьются коготки ревности. Ревность лишь подстегивает мужскую любовь. Когда у мужчины появляется соперник, то возлюбленная кажется ему вдвое прекрасней — тщеславие самца, терзаемого вечным сомнением в правильности своего выбора, удовлетворено, ведь его женщину оценил другой самец. Командор интересовался, знает ли о ней Русий. При упоминании этого имени Леда невольно вздрогнула, представив, что случится, если Русий и вправду узнает, что она жива. Хотя… Хотя сейчас она очень сильна. Но друг предупреждал, что разъяренный Русий может разламывать звезды.

— Он не знает обо мне. Гумий ничего не рассказал ему.

Командор предостерегал насчет Гумия. Леда была согласна — Гумий вполне мог предать, но только не ее. И не сейчас. В данный момент он всецело находился в ее власти. Леда была уверена в этом. И потому она засмеялась.

— Предать? Меня? Скажи, ты бы смог предать такую женщину?

Вопрос был чисто риторический. Он не требовал ответа, и все же Леде было приятно услышать: нет!

— Вот и он тоже. — Девушка сделала паузу, а затем поинтересовалась:

— Ты хотел поговорить с ним?

Командор ответил утвердительно. Конечно же, его интересовало, как обстоят дела. Дела, дела… Он всю жизнь думал лишь о своих делах, и в этом была его беда.

— Его сейчас нет. Он отбыл на Восток.

Как он однако рассердился! Сколько эмоций и все по пустякам. Его крик, пожалуй, могли услышать даже часовые у входа. Хотя Гумий внушил им, что он и Таллия время от времени беседуют с богами, прося их даровать парсийскому воинству победу, следовало быть осторожней. Девушка сказала, понизив голос.

— Не кричи. Все уже решено. Пять тысяч отборных воинов уже обходят гору. А что касается Гумия, так он отправился на Восток не по своей воле. Русий вызвал его во Дворец. У него какие-то неприятности.

Командор понизил голос. Леде почему-то показалось, что он доволен тем, что у его сына не все ладно. Наверняка доволен. Хотя бы потому, что у него тоже были какие-то проблемы. Пришлось поинтересоваться какие, хотя это было совсем ни к чему.

— Что случилось у тебя?

Судя по его словам, Командор воевал с восставшими артефактами. Из рассказов Гумия Леде было известно, что Командор создал себе сильных помощников, обладающих стабильным энергетическим полем. Гумий считал это ошибкой. Леда вообще придерживалась мнения, что создание любых энергетических помощников, которые в любой момент могут выйти из-под контроля, является недопустимой глупостью. Куда вернее иметь в качестве слуг трусливых и падких до денег людей.

— У него тоже неприятности с демонами, — как бы невзначай сказала она. — Совпадение ли?

Командор считал это совпадением и уговаривал не волноваться. Ее не надо было уговаривать. Она никогда не волновалась. Ни любовь, ни страх, ни ярость не могли вызвать у нее волнения. С тех пор, как она познала звезды, ее душа стала холодна как лед. Командор хотел придти к ней.

— Приходи. — Таллия едва заметно усмехнулась. — Но ты уверен, что у тебя все в порядке?

Она задала этот вопрос как раз в тот момент, когда все началось. Таллия поняла это, потому что в голосе Командора появилось волнение. Но он еще не до конца осознал, в чем дело, и храбрился, обещая навести порядок, а затем прийти к ней. Ну что ж, не стоило отнимать у него надежду.

— Я буду ждать тебя. Славной ночи тебе…

На этом их разговор оборвался. Улыбнувшись своим мыслям, Таллия вернула завитушку на прежнее место, поднялась и начала одеваться. Она знала, что Командор уже не придет.

Мало кто мог заснуть в эту последнюю ночь. Каждый понимал, что должен выспаться, чтобы вернуть силы, и каждый сопротивлялся сну, потому что завтра им всем предстояло заснуть навечно. Эллины разожгли костры и расселись вокруг них. Огонь негромко потрескивал, поедая сухую древесную плоть. Воины молчали, устремив глаза на оранжевые язычки пламени. Самые деятельные готовились к последнему бою — точили мечи и копья, чинили поврежденные вражеским оружием доспехи. Но таких было немного. Большинство просто сидело и смотрело на огонь. Он завораживал своей медленной игрой и, чтобы не заснуть, воины вели неспешный разговор. Они говорили о чем-то своем и в общем, но никто ни словом не обмолвился о том, что ожидало завтра. Никто не хотел разрушать очарования последних мгновений.

Леонид расположился около самого большого костра, разожженного посреди лагеря. С ним сидели воины его эномотии, несколько убеленных сединами голеев и Гилипп. Здесь же был и отважный беглец с мидийского корабля, назвавшийся киммерийцем Дагутом. Спартиаты негромко беседовали, царь слушал их разговор, рассеянно ковыряя прутиком багровеющие угли: Речь шла о доблести. О чем еще можно говорить в такую ночь! Вспомнили о Менелае и Диоскурах, об отважных врагах Спарты Аристодеме и Аристомене. Гилипп воодушевленно декламировал зовущие на подвиг строки Тиртея.

Называли имена героев из других земель — эфиопа Мемнона и мидянина Кира, Мегистий поведал историю благородного Зопира[238]. Плохо знавший койне киммериец долго прислушивался к разговору и, дождавшись паузы, внезапно вставил:

— Конан.

При упоминании этого имени царь резко поднял голову и взглянул на Дагута. На его плечах точно по сигналу вздулись могучие бугры мышц, через миг они расслабились, возвращая тело к блаженной истоме.

— Кто такой этот Конан? — поинтересовался Гилипп. — Я впервые слышу это имя.

— Конан — воин из рода киммерийцев, самый величайший герой, когда-либо живший на свете! — с достоинством ответил Дагут.

— Если он и в самом деле величайший герой, то почему мы ничего не слышали о его подвигах?

Киммериец пожал плечами.

— Наши сказители утверждают, что он жил так давно, что лишь самые седые скалы помнят легкую поступь его ног. Конан победил великое множество врагов и создал могучее царство.

Эфор снисходительно усмехнулся.

— И куда же оно подевалось?

— Его сокрушили дикие народы Севера, пришедшие спустя много лет после того, как исчез Конан.

Гилипп покачал головой.

— Герои не исчезают.

— Но он исчез. Ушел и о нем никто больше не слышал.

— Чудна твоя сказка, чужеземец, — сказал эфор, ревниво относящийся ко всякой попытке оспорить первенство эллинов в бранной славе. — И не было никакого Конана, иначе Гомер или Тиртей донесли б до нас его имя, как донесли имена Ахилла и Диомеда, Аякса и Одиссея.

Спартиаты дружно кивнули, соглашаясь со словами своего товарища. Киммериец помрачнел.

— Он был, — внезапно сказал Леонид. Царь поднял голову и обвел взглядом сидящих у костра людей. — Он был, я слышал о нем.

— Почему в таком случае ты никогда не упоминал его имени, если он и вправду был великим воином? — спросил Гилипп, заподозривший, что Леонид просто желает ободрить хвастуна-киммерийца.

— Я полагал, что о нем позабыли. Ведь минуло множество лет с тех пор, как исчезли рыцарские королевства и колдовские державы востока. Люди уже не помнят ванов и котхийцев, аквилонцев и пиктов.

— Да-да! — восторженно подхватил киммериец. — Король Конан правил как раз Аквилонией!

— И не только ей, — сказал Леонид. Его устремленные на костер глаза неподвижно застыли, в голубых зрачках плясал бешеный огонь пожаров.

— Так расскажи нам, царь, об этом воине. Поведай о его жизни и деяниях. Пусть его великие дела подвигнут бойцов на подвиги! — немного напыщенно воскликнул Гилипп.

— Чтоб выслушать историю его жизни, потребовалось бы бессчетное множество ночей. Я расскажу лишь о том, что неизвестно даже киммерийским сказителям, хоть им и ведомы предания самой седой старины. Я расскажу о последнем походе Конана, варвара из Киммерии.

Царь устроился поудобнее.

— Начать свой рассказ о Конане мне хотелось бы следующей фразой: «Король Конан был стар, очень стар». Мне хотелось бы расписать его хвори, болезни, показать трясущиеся от пьянства руки и похотливый взгляд, который он бросает на аккуратные попки молоденьких девушек. Мне хотелось бы показать его дряблые мышцы и сытый животик. Ведь именно таков финал жизни людей, сменивших полную опасностей судьбу на клетку, именуемую королевским дворцом. Это мечта любого рассказчика — показать героя, вдруг ставшего толстопузым развратником и трусом, или негодяя, отчего-то решившего пожертвовать собственной жизнью ради спасения чужой. Это парадокс: белое — в черном, черное — в белом. Именно это наиболее интересно в человеке, создании, облаченном в костюм домино.

Ведь человек не может быть выкрашен одним цветом. Он — в многоцветную полоску. И как бы хотелось представить Конана именно таким. И я бы поступил так, не раздумывая ни мгновения, не будь мой герой варваром из Киммерии. Как сладко звучит — варвар! А варвар более, чем человек. Он может потерять все, кроме своей дикой сути. Он рожден ломать шеи зажравшимся и погрязшим в неге народам. Поэтому моя история будет правдивой, именно такой, какой ее слышал я.

Итак, я расскажу вам быль о последнем походе Конана, варвара из Киммерии.

Король Конан был стар, очень стар. Три десятилетия минуло с того дня, когда удачливый авантюрист-киммериец овладел троном Аквилонии, задушив перед этим полубезумного короля Нумедидеса. Три десятилетия непрерывных войн и приключений, в ходе которых противниками аквилонского короля выступали не только правители соседних государств, но и маги, колдуны, волшебники, пускавшие в ход чары древнего Ахерона, Лемурии и Туле. Однако и волшебство, и многотысячные армии Немедии, Офира, Котха, Аргоса и Бритунии, и полудикие воинственные орды киммерийцев и пиктов оказались бессильны перед мощью Аквилонии, возглавляемой самым бесстрашным и умелым воином того времени — Конаном-киммерийцем.

Постепенно все государства были вынуждены признать законность его власти над королевством, большинство из них заключили союз с грозной Аквилонией, многие попали в прямую зависимость от нее. Армия Конана захватила Аргос, который вскоре был официально включен в состав Аквилонии, провозглашенной к тому времени империей. Аквилонские купцы получили свободный выход в Западный океан, что не замедлило благотворно сказаться на состоянии экономики. Затем силой оружия был установлен протекторат над Зиггарой, правитель которой фактически превратился в наместника Конана. Притихли, устрашенные мощью аквилонской конницы, Немедия, Офир и Котх. Многочисленные крепости, воздвигнутые в Боссонском приграничье, обезопасили империю от набегов пиктов. В них стали селиться киммерийцы, охотно принимаемые королем-варваром на службу.

Покровительствуемые правительством, снизившим налоги, процветали ремесла, бурно развивалась торговля. Крестьяне, не опасавшиеся больше набегов диких племен и вторжения вражеских армий, увеличивали посевы ячменя и пшеницы; из Шема и Стигии были завезены новые растения, отлично прижившиеся на плодородных землях Аквилонии. Привлеченные богатством империи, роскошью королевского двора, щедростью Конана в Тарантию устремились лучшие певцы и актеры, художники и поэты. За треть века Аквилония превратилась в мощнейшую державу мира, сравнимую по величию и могуществу с существовавшими некогда Атлантидой и Лемурией.

Долгая, бурно проведенная жизнь могла утомить любого человека, даже такого могучего воина как Конан. Но утомить не битвами и сражениями, а бесконечными дворцовыми церемониями и бумажной волокитой. Владыке столь могущественной империи было не к лицу возглавить пятитысячный отряд, отправляющийся отразить набег пиктов, или выступить с карательным войском на Офир, задерживающий выплату дани. Для этого существовали полководцы, среди которых Конан особенно жаловал сильно постаревшего, но все еще бодрого Просперо, а также три сына, рожденные немедийкой Зенобией. Они и командовали аквилонскими отрядами, поддерживавшими авторитет и влияние империи, а Конан был вынужден проводить время в королевском дворце в Тарантии.

Тем, кто знал Конана в прежние годы, казалось, что время не властно над королем. Тело его было как и прежде подобно могучему дубу. Мощные, обвитые узлами иссеченных в боях мышц руки могли разорвать толстую медную цепь. Ноги, правда, потеряли былую выносливость, но не нашлось бы в королевстве человека, способного расколоть ударом стопы толстый кирпич, а Конан без труда проделывал этот трюк. Столь же стремительной осталась реакция, а чуть ухудшившееся в последние годы зрение не мешало киммерийцу нанизывать стрелою восемь из девяти колец.

Ни один рыцарь в гиборийском мире не мог сравниться с аквилонским королем в рукопашном бою. Не утратив и толики своей гигантской силы, Конан приобрел мудрость, а слава непревзойденного во всех веках воина давила на сознание его противников, заставляя их допускать роковые ошибки. Правда, в последнее время расплатой за эти ошибки была лишь вмятина на шлеме или латах, да еще огромный кубок вина, который проигравший должен был выпить за здоровье аквилонского короля. Затем, повесив затупленный меч на стену, король удалялся в свой кабинет, где его ждал канцлер Публий, опиравшийся рукой на гору неподписанных бумаг.

Не претерпели особых изменений внешность и привычки короля. Черты его лица оставались резки, словно высеченные из грубого камня, лишь к многочисленным шрамам добавились кое-где суровые морщины. Голубые глаза как и в молодости горели воинственным огнем. Падающую на плечи гриву черных волос не тронула ни единая седая прядь. Король по-прежнему оставался неутомимым любовником, но теперь он реже предавался этому занятию, словно опасаясь огорчить память скончавшейся в расцвете сил и лет королевы Зенобии. Конан не изменял своему пристрастию к доброму вину и на вопрос иноземных гостей, как ему удается сохранить такое великолепное здоровье, он неизменно отвечал:

— Побольше женщин, жареного мяса, а главное — доброго вина!

А про себя добавляя:

— И приключений.

Увы, с чем-чем, а с приключениями стало не густо. Конан все чаще вздыхал, провожая с балкона дворца аквилонских рыцарей, отправляющихся к Пиктской пуще или пограничному с Офиром Тибору.

Так было и в тот день. Конан отправлял в поход против вторгшихся через пограничное королевство асов войско во главе со своим старшим сыном Фаррадом. Напутствовав принца в дорогу и дав ему несколько советов относительно того, какую тактику следует избрать в войне против диких сердцем кочевников, Конан проводил его до обшитых золотом дворцовых ворот, а затем долго смотрел вслед удаляющемуся войску. Когда последние колонны воинов скрылись за стенами окружавших королевский дворец храмов и усадеб знати, Конан вернулся в свои покои. В такие дни ему бывало особенно грустно. Послав слугу за Вентеймом — гвардейцем, который славился как непревзойденный боец на мечах, король спустился в огороженный гранитной стеной двор, где обычно тренировались воины. Сейчас он был пуст. Треть гвардии ушла в поход с Фаррадом. Еще треть была отправлена к Пиктской пуще. Оставшиеся гвардейцы охраняли городские стены и внутренние покои дворца.

Когда Вентейм явился на зов повелителя, Конан уже облачился в кольчугу и шлем. Они не стали терять времени даром и сразу перешли к делу. Сняв с закрепленного на стене стеллажа тяжелые учебные мечи с затупленными лезвиями, они сошлись посреди посыпанной песком площадки. Конан раскрутил кистью меч и нанес первый удар. Гвардеец парировал его и тут же контратаковал. Клинки словно молнии засверкали в руках бойцов, достойных друг друга.

Вентейм был и в самом деле очень опасным противником. Молодой, прекрасно сложенный, он вдобавок ко всему обладал великолепной техникой. Гигантский двуручный меч легко летал в его руках, то и дело грозя ужалить короля.

Конан, который был без малого втрое старше своего противника, не уступал ему ни силой, ни быстротой реакции. Чуть погрузневшее тело порой не успевало вовремя раскрутиться для нового выпада, но король компенсировал этот недостаток грандиозным арсеналом боевых приемов, изученных им за десятки лет непрерывных битв и поединков.

Бились они бескомпромиссно, в полную силу. Время от времени тусклая сталь с глухим звоном ударялась в кольчугу или шлем одного из бойцов. Затупленный меч и прочный доспех предохраняли от серьезной раны, но все же попадания были весьма болезненны.

Поединок продолжался довольно долго, много дольше, чем может выдержать обычный боец. Соперники с оглядкой атаковали друг друга, пытаясь поймать на контрвыпаде. Наконец Вентейм предпринял решительную атаку. Подсев под взмах Конана, он дождался, когда меч со свистом пронесется над его головой, и нанес удар в живот короля. Любой другой воин вряд ли бы сумел парировать этот стремительный выпад, который в реальном бою стоил бы ему жизни, но Конан успел отреагировать. Закованной в сталь рукой он отбил клинок Вентейма, и в тот же миг рукоять королевского меча опустилась на шлем гвардейца. В последний момент киммериец смягчил удар, но все равно тот оказался достаточно силен, чтобы повергнуть Вентейма на землю.

Весьма довольный собой, Конан помог воину подняться, заметив:

— Сегодня ты был особенно хорош. Я пропустил пять твоих ударов.

Ощупывая рукой здоровенную шишку на голове, гвардеец пробормотал:

— Но я пропустил девять.

— Ничего! Еще лет пять и ты сможешь биться со мной на равных! — смеясь, заявил Конан.

Вентейм собрался парировать королевскую шутку, но не успел. В нескольких шагах от них вдруг возникло ослепительное крутящееся облако. Не успели бойцы вскинуть мечи, как облако накрыло их. Вентейм чувствовал, как его тело окутывает густая слизистая масса, ощупывающая кожу мириадами острых иголочек. Преодолевая сопротивление облака, он все же вскинул меч и рубанул им перед собой. И в тот же миг мир раскололся на тысячу ослепительных осколков.

Прошло немало времени, прежде чем Вентейм очнулся. Оглядевшись, он обнаружил, что лежит на песке тренировочной арены. Рядом валялся искривленный меч.

Король исчез.

Над ухом Конана раздался дикий рев. Реакция короля, выработанная многими годами тренировок и опасностей, была мгновенной. Он стремительно откатился в сторону подальше от источника звука и, вскакивая на ноги, одновременно лапнул себя ладонью по левому бедру, где обычно висел меч. Однако ни выпрямиться, ни выхватить оружие Конану не удалось. Его голова встретила какое-то препятствие, после сокрушительного столкновения с которым киммериец вернулся в исходное положение. Извлечь меч также не было суждено. Меч исчез, как исчезли и многие атрибуты одежды.

Рядом послышался звонкий смех. Только теперь Конан открыл глаза. То, что он обнаружил, было малоприятно и очень унизительно. Пожалуй, так сильно киммерийца не унижали ни разу в жизни.

Он сидел в клетке из стволов бамбука, находившейся посреди лесной поляны. Прямо перед ним стоял яфант — гигантский зверь с двумя хвостами, о котором Канон прежде знал лишь понаслышке. Некогда яфанты обитали и в гиборийском мире, но со временем они исчезли, оставив о себе память в виде груд белеющих костей, используемых резчиками для удивительно изящных поделок. Яфант задрал росший прямо из морды пустотелый хвост и громко трубил в него.

Клетку и зверя окружали несколько сотен хохочущих женщин. Молодых и не очень, некрасивых и весьма симпатичных. Спустя мгновение аквилонский король сделал еще одно неприятное открытие. Вместе с мечом исчезла и вся его одежда — сплетенная волшебником из Кхитая кольчуга, выдерживающая удары стальных мечей, атласные шаровары, сафьяновые сапоги, плащ и немедийский шлем. Конан был совершенно наг, если не считать узенькой повязки, охватывавшей его бедра.

Увидев, с каким изумлением пленник разглядывает себя, девушки развеселились еще больше.

Конан тем временем анализировал ситуацию, пытаясь понять, где и каким образом очутился. Однако его воспоминания обрывались сценой появления на тренировочной арене колдовского облака. Далее следовал провал. Очевидно, его похитил какой-то могущественный маг, который вскоре горько пожалеет, что решился сыграть подобную шутку с королем Аквилонии.

Впрочем, король был склонен признать, что пока ситуация выглядела скорее не трагичной, а комичной. Словно фарс, дурно разыгранный королевскими шутами. Но Конан умел посмеяться и над не слишком удачной шуткой, а кроме того его раззадорила необычность ситуации — величайший воин Земли сидит в клетке, окруженной сотнями жизнерадостных девиц. Что ж, король был не прочь поддержать шутку.

Клетка, в которую его поместили, была сделана из массивных, в человеческую руку толщиной, стволов молодого бамбука. Разрушить ее было по силам лишь волшебнику или яфанту, который к этому времени перестал трубить и вполне дружелюбно взирал на попавшего в ловушку двуногого. Хохотавшие девицы знали об этом, но они не представляли себе истинной силы киммерийца. Поэтому, когда Конан ударил в один из деревянных стволов могучим плечом, женщины буквально зашлись от смеха. До слез. Но тут последовал другой удар, за ним третий. Двухвостый зверь вновь затрубил. Ликующе, словно приветствуя стремление пленника освободиться из неволи. После шестого или седьмого удара бамбуковый ствол затрещал. Тогда Конан отошел в противоположный угол клетки и с разбега ударил по решетке обеими ногами. Удар был столь силен, что расколол бамбуковый ствол сразу в двух местах. Образовалась приличных размеров дыра. Смех словно по команде стих. Но король был слишком горд, чтобы уподобляться кролику или земляной крысе, ползущей из норы. Он ухватился за торчащий из дна клетки обрубок. Огромные рельефные мышцы очертили тело Конана четким силуэтом. Девушки уже не смеялись. Они смотрели на Конана с плохо скрываемым восхищением, к которому примешивались нотки почтения и даже страха.

Раз! Конан с хрястом вырвал обломок бамбукового ствола. Еще один мощный рывок — и путь был свободен. Киммериец покинул клетку и, распрямившись во весь свой гигантский рост, скрестил на груди руки.

Из толпы вышла женщина. Она была весьма хороша собой. Среднего возраста, лицо чуть смуглое, правильное, с ослепительно белыми зубами. Длинные пушистые ресницы прятали изумруды смелых глаз. Фигура ее была пропорциональной, если не считать того, что одна грудь казалась меньше другой. Этого, впрочем, Конан не мог утверждать с абсолютной уверенностью, так как на незнакомке был длинный, ниспадавший свободными складками хитон.

— Добро пожаловать, король Конан, в нашу страну! — произнесла женщина по-гиркански с едва заметным акцентом. При этом она слегка поклонилась, разведя в стороны руки так, что стали хорошо видны украшавшие ее запястья браслеты с огромными малиновыми гранатами.

Услышав, на каком языке произнесено приветствие, Конан слегка озадаченно огляделся. Местность, где он находился, совершенно не напоминала Гирканию с ее выжженными степями и мертвыми плоскогорьями. Здесь, напротив, было буйство растительности, переливающейся всеми оттенками зеленого, красного и желтого цветов. Влажная сочность окружавшего поляну леса заставляла думать, что он очутился в Вендии или тропических лесах Куша.

— Не очень вежливый способ приглашать в гости, — заметил Конан вместо ответного приветствия.

— У нас свои понятия о вежливости, — холодно сообщила незнакомка. — Скажи спасибо, что я не велела расстрелять тебя из луков.

Только сейчас киммериец заметил, что точно напротив него стоит шеренга из двадцати девушек, вооруженных небольшими луками. Конан мог поклясться, что эти девицы не смогут даже толком натянуть тетиву. Будь у него доспехи, он бы вмиг раскидал этих дамочек по ближайшим кустам. Но лезть на стрелы голой грудью и с голыми руками чистое безумие, поэтому Конан сдержался от усмешки и сказал:

— Я вижу, ты знаешь мое имя. Так назови мне свое.

Собеседница ослепительно улыбнулась.

— Меня зовут Сомрис. Я царица амазонок. — Это заявление слегка изумило Конана, но он не подал виду. — Мы намеревались внести тебя в Аржум в клетке, подвешенной между двумя ани, но уж коли ты сумел освободиться, вызвал наше восхищение, я разрешаю тебе войти в город гостем, а не пленником.

— Очень мило с твоей стороны, — заметил Конан. — Не проявит ли царица еще одну любезность, вернув гостю его одежду?

На какое-то мгновение Сомрис задумалась, а потом промолвила:

— Тебе вернут штаны и сапоги. В знак моего особого расположения.

По ее знаку одна из девушек принесла и подала киммерийцу вышеназванные предметы одежды. Облачаясь, Конан не мог не отметить, что у его хозяек весьма странное понятие о форме выражения благосклонности. Знатный гость, да и просто воин или путешественник, прибывший в Тарантию, мог в первый же день попросить себе одежду из королевских складов. Когда Конан решил ввести эту традицию, многие вельможи кричали, что это ничем не оправданное расточительство. Однако время доказало несомненную пользу этого нововведения. Подчеркнуто ласково относясь к иноземным гостям, Аквилония поднимала свой престиж. Одетые в дармовую одежду иностранцы на каждом углу прославляли щедрость аквилонского короля, многие из них становились его верными слугами.

Но Конан не собирался входить в чужой монастырь со своим уставом. Крепко утянув кожаный пояс, он подошел к царице.

— Готов следовать за вашим величеством.

Высокая по сравнению со своими спутницами, Сомрис была на голову ниже гиганта киммерийца. Она внимательно оглядела покрытый упругими желваками мускулов торс и тихо усмехнулась своим мыслям. Затем хлопнула в ладоши.

— Подвести ко мне ани.

Из лесной чащи вышел еще один яфант. На его спине была прикреплена ремнями небольшая, изготовленная из дерева кабинка, перед которой сидел погонщик. Это был первый мужчина, увиденный Конаном в стране амазонок. Худой, словно тростниковый стебель, с небрежно обритой головой, он был облачен лишь в узкую набедренную повязку. Вид у него был весьма жалкий.

Повинуясь знаку погонщика, яфант преклонил перед царицей колено. Сомрис не сразу залезла на спину животного. Немного подумав, она обернулась к киммерийцу.

— Я не могу позволить тебе ехать на ани. Это против наших обычаев. Но принимая во внимание, что у себя на родине ты занимал высокое положение, я разрешаю тебе ехать рядом с моим ани на лошади.

Конан отнюдь не горел желанием карабкаться на спину гиганта. Поэтому он вежливо поблагодарил царицу, запрыгнул на подведенную ему лошадь и пустил ее шагом рядом с неспешно идущим по дороге яфантом.

Процессия выстроилась согласно строгому церемониалу. Впереди на невысоких быстрых коньках скакала группа девушек, вооруженных луками. Будто опасаясь нападения, они внимательно осматривали местность. Некоторые из всадниц то и дело оборачивались, бросая на Конана любопытные взгляды.

Следом за авангардом двигался яфант, на котором сидела царица. Конан скакал слева от двухвостого гиганта. Его окружала группа девушек, вооруженных короткими мечами, больше смахивающими на кухонные вертела. Правда, рукоятки этих «вертелов» были украшены яфантовой костью и драгоценными камнями. Далее неспешно двигались еще два ани, но погонщиками на них были девушки. На спине одного из животных была приторочена плетеная корзина. Конан подозревал, что в ней лежат его доспехи и меч. За яфантами скакали на лошадях остальные девушки. Часть их была вооружена луками, мечами или короткими копьями, некоторые вели на тонких медных цепях небольших пардусов.

Дорога, по которой они двигались, пролегала сквозь густой лес, очень похожий на вендийские джунгли. Но Конан был уже твердо уверен, что он не в Вендии.

Покачиваясь на лошади под бдительными взглядами охранниц, он вспоминал что ему известно об Амазоне — державе женщин-воительниц. А известно ему было совсем немного. Давным-давно плавая на корсарском судне Белит, он слышал рассказы одного из моряков, которому, если верить его клятвам, удалось побывать в Амазоне. Моряк рассказывал, что этой страной правят жестокие женщины, подвергающий мужчин страшным и унизительным пыткам. Он поведал о ритуальных убийствах захваченных в плен моряков, о жертвоприношениях кровавой богине новорожденных мальчиков, об оргиях, заканчивающихся каннибальскими трапезами. Эти истории были слишком фантастичны, чтобы поверить в них.

Еще раз киммериец слышал о стране амазонок от негра-каннибала из Дарфара. Когда тот рассказывал о своем пребывании в Амазоне, его толстые руки, погубившие не один десяток жизней, мелко дрожали.

Последний рассказ об этой загадочной стране Конану довелось слушать совсем недавно. Его дворец посетил бежавший с Черного континента жрец-миссионер, возмечтавший обратить дикие племена в приверженцев Митры.

Жрец не собирался посещать лежащий на самом краю мира Амазон. Его планы не шли дальше Дарфара и Кешана. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Во время путешествия в столицу Кешана Кешию караван, к которому он присоединился, подвергся нападению разбойников из черных королевств. Большинство захваченных в плен путников были тут же умерщвлены, однако жреца оставили в живых, как он понял позднее, из-за белого цвета кожи.

Разбойники обменяли жреца на мешочек золотого песка. Так он оказался в рабстве у амазонок. Несчастному пришлось претерпеть немало мук, о которых жрец рассказывал не слишком охотно, прежде чем он и еще двое невольников сумели убежать в Зимбабве, а затем через Иранистан, Туран и Котх вернуться в западные королевства.

Конан со стыдом вспомнил, что посмеялся над рассказом жреца, хотя и приказал одарить его серебряной цепью.

Теперь легенда, в которую он упорно отказывался поверить, превратилась в реальность.

Издалека донесся рев труб. Конан поднял голову и прищурил глаза. Из джунглей, словно по волшебству, появились сложенные из белого известняка стены. Это был единственный город Амазона Аржум.

Город был невелик и грязен. У киммерийца создалось впечатление, что весь он состоит из вытянутых каменных домов, весьма смахивающих на казармы, жалких лачуг и многочисленных конюшен и яфантариев. Конан не заметил ни одного кабака, ни одного дома с красным фонарем. Это было вполне объяснимо. Ведь кабаки и бордели существуют для мужчин, а последние не пользовались в этом городе почетом.

В Аржуме с высоко поднятой головой ходили лишь женщины. И мужчины, приученные смотреть в землю, с немалым изумлением взирали на голубоглазого великана, гордо восседавшего на стройном рыжеватом жеребце.

Небольшой дворец царицы Амазона не шел ни в какое сравнение с величественными хоромами аквилонского короля в Тарантии. Стены его были сложены из мягкого розового туфа, крыша выстлана обычной черепицей. Внутренняя отделка покоев также была весьма скромной. Здесь не было ни массивных мраморных колонн, ни серебряных ваз, ни статуй из электрона. Внимание царя привлекли лишь залы, отделанные черным деревом, но оно в этих краях росло в изобилии и не представляло особой ценности, как, скажем, в Аквилонии или Немедии. Кроме того определенный интерес представляли изящные каменные статуи, созданные скорей всего руками невольника из Офира.

Тотчас по прибытию во дворец Конана отвели в небольшую комнату и объявили, что он должен дожидаться воли царицы. Киммериец не стал протестовать, понимая, что это бессмысленно. Он забрался с сапогами на устланное тигровыми шкурами ложе и стал насвистывать веселый мотивчик, подхваченный им некогда у пиратов черного побережья. При этом он размышлял, что за сила забросила его в лежащее на самом краю земли государство.

Королю были известны лишь два колдуна, чья магия могла переместить человека в пространстве. Это были Пелиас, который помог Конану одолеть могущественного Тзота-ланти, и Хадрат, овладевший волшебным камнем, известным как сердце Аримана. Но Пелиас был добрым союзником короля Аквилонии, а Хадрат, по слухам, отошел от дел. По крайней мере у него не было причин, чтобы доставить Конану крупные неприятности. Значит, появился еще один маг, владеющий тайным искусством Стигии или Ахерона.

Думы киммерийца прервал легкий стук в дверь. Вошел слуга — невысокий человечек с восточными чертами лица и обритой головой. Он поставил перед королем поднос с едой и собрался было уйти.

— Эй! — окликнул его Конан, хватая за тощий локоть. — В этом королевстве мода на убогую одежду?

Слуга, как и другие мужчины, виденные киммерийцем, был облачен лишь в узкую набедренную повязку.

Человечек затрясся. Он покорно стоял на месте, понимая, что не в силах вырваться из могучих рук гиганта, но не говорил ни слова.

— Ты глухой?

Понял или не понял слуга суть вопроса, но он отрицательно покачал головой. В этот миг в комнату заглянула одна из охранниц, обеспокоенная слишком долгим отсутствием посыльного. Не говоря ни слова она подошла к человечку и наградила его могучим подзатыльником. Тот не удержался на ногах и со всего маха ударился в стену. Женщина занесла руку для нового удара, но Конан перехватил ее за кисть.

— Ты что, ополоумела?

Стражница попыталась освободиться, но с таким же успехом можно было попробовать вырвать вековой дуб, выросший на камнях Асгарда. Тогда она позвала на помощь. На ее крик прибежали пять или шесть воинственно настроенных девиц, тут же направивших на киммерийца луки. Тот неохотно отпустил пленницу.

— Запомни! — веско произнесла она, обретя свободу. — Ферул никогда не должен прикасаться к госпоже без ее разрешения. За ослушание смерть!

Киммериец пожал могучими плечами и послал девиц в путешествие за море Вилайет. В его стране относились к женщинам с должным почтением, но никогда не переступали в нем разумных границ. Охранницы заметно оскорбились, но препираться не стали. Награждая слугу тычками, они вышли из комнаты, оставив варвара в одиночестве.

Теперь Конан мог уделить внимание трапезе, которая оказалась сносной, хотя и не столь обильной, как у него дома. Здесь были здоровенный кусок мяса, сыр, плоская лепешка и кувшин вполне приличного пива. Конан проглотил все это в считанные мгновения. Затем он вновь устроился на ложе и приготовился продолжить изучение паутин на потолке.

Однако не успел он досчитать до трех, как в комнату вошла молодая девушка. Она отличалась от прочих нежными чертами лица и стройной девственной фигуркой. В ее серых глазах проскальзывала беззащитность, что так привлекает сильных мужчин. Рассматривая чуть зардевшееся от смущения лицо, Конан подумал, что не прочь потолковать с ней о звездах где-нибудь в укромном уголке.

— Меня зовут Опонта, — тоненьким голоском произнесла гостья. — Я спутница царицы Сомрис. Я пришла передать тебе приглашение царицы явиться на пир.

— Лучше бы ты передала мне свое приглашение, — заявил киммериец, чувствуя как молодой огонь заиграл в его жилах. — А вообще-то у вашей царицы довольно странные манеры — сначала накормить гостя, а уж потом звать его на пир. Хорошо, что мой желудок рассчитан по крайней мере на пять трапез, подобных той, которую я съел только что.

Девушка отрицательно покачала очаровательной головкой.

— Ты приглашен на пир не для того, чтобы есть. Это противоречит нашим обычаям. Царица и так нарушила их, позвав тебя. Ты не сможешь попробовать ни одного блюда.

— Что же я в таком случае буду делать? — изумился Конан.

— Сидеть и беседовать с царицей.

— И смотреть на то, как вы набиваете свои животы! Ну и гостеприимство! Не пойду!

Амазонка подошла к Конану и положила руку на его плечо. Она рассчитывала, что жест получится властным, но он вышел скорее ласковым.

— Тогда тебя поведут силой.

Киммериец представил как толпа красоток тщится сдвинуть его с места и расхохотался.

— Ты что? — подозрительно спросила девушка.

— Да нет, ничего. — Конан вытер загорелой рукой выступившие от смеха слезы. Затем он с откровенным вожделением посмотрел на Опонту. — Пожалуй, я пойду на ваш пир, но только в том случае, если получу приглашение от тебя.

Явно польщенная подобным вниманием, девушка улыбнулась.

— Это невозможно. Я никто. Я не имею права пригласить на пир даже подругу, не говоря уже о мужчине.

— А я и не требую от тебя официального приглашения. Достаточно, если ты скажешь, что будешь рада видеть меня на этом пиру.

— И все? — Девушка улыбнулась. — Извольте. Я буду очень рада видеть тебя на нашем пиру. Ты удовлетворен?

— Вполне. — Конан спрыгнул с ложа. — Идем, моя королева!

Для начала он попытался слегка обнять девушку, но та стремительно, словно испугавшись, отшатнулась. Недовольно ворча на местные порядки, король двинулся вслед за провожатой.

Они прошли через несколько покоев, поднялись по резной лестнице на следующий этаж и оказались в большом помещении, подготовленном для пира.

За окнами была уже ночь, поэтому трапезную залу освещали факелы, во множестве укрепленные на каменных стенах. Царица сидела во главе подковообразного стола. На ней было роскошное синее платье, руки украшали массивные золотые браслеты, голова была увенчана драгоценной диадемой. Конан с удивлением отметил, что рядом с ней сидит мужчина. Темный плащ, чисто выскобленное умное лицо свидетельствовали о том, что он, скорее всего, из жреческого сословия. При появлении Конана царица чуть приподнялась с кресла и указала гостю на место рядом с собой. Опонта встала за спиной повелительницы.

Конан занял отведенное ему кресло, жалобно пискнувшее под его могучим телом. Сомрис с любопытством посмотрела на короля и хлопнула в ладоши. Пир начался.

У входа в залу появился облаченный в некое подобие стигийского фартука распорядитель. По его знаку слуги-мужчины, среди которых были и белые, и даже несколько кхитайцев, внесли большие медные подносы с яствами. Здесь были мясные и рыбные блюда, диковинные плоды, сладости. Гвоздем программы было неведомое киммерийцу животное, смахивающее на небольшого свинообразного быка. Искусные повара приготовили его целиком, нафаршировав освобожденное от внутренностей чрево тушками мелких грызунов и тропическими фруктами.

Царица подняла наполненный вином кубок и предложила тост за здоровье гостя, короля Аквилонии. Опонта не обманула. Ни Конану, ни сидевшему по другую руку от царицы жрецу вина не налили. Подобный прием не понравился киммерийцу, но он промолчал.

Амазонки тем временем разгулялись вовсю. В умении пить они мало уступали аквилонскому или немедийскому рыцарству, явно превосходя слабых в этом отношении жителей Котха и Стигии. Они вливали в свои глотки полные кубки вина, заедая выпитое здоровенными кусками мяса и рыбы. Сомрис ела и пила умереннее, время от времени бросая взгляды на Конана. Киммериец выглядел невозмутимым. Скрестив на груди могучие руки, он бесстрастно глядел на разгорающуюся вакханалию.

Как он и ожидал, вскоре пирующие были поголовно пьяны. Две плотного телосложения девицы пытались выяснить между собой отношения, третья намеревалась разнять их с помощью ножа, остальные громко требовали музыки и развлечений. Сомрис обернулась к Опонте и что-то шепотом приказала ей. Кивнув, девушка вышла за дверь.

Вскоре она привела группу мужчин, тащивших с собой барабаны, различные трубы и дудки, а также странные инструменты, подобных которым киммериец никогда не видел. Основу их составляла полая изнутри деревянная емкость с отверстием посередине. Сбоку к емкости была приделана выструганная из дерева планка с натянутыми жилами. Когда пальцы касались этих жил, инструмент издавал своеобразный, очень мелодичный звук.

Повинуясь жесту царицы, музыканты начали играть. Мелодия напоминала вендийскую. Под тихие звуки флейт на середину залы выскользнули два смуглолицых юноши. Они были совершенно наги, если не считать браслетов и серебряного обруча на поясе. Извиваясь гибкими телами, они начали страстный, граничащий с непристойностью танец, подобный тем, что танцевали в Хоршемиже бесстыжие котхийки. Амазонки смотрели на юношей с плохо скрываемым вожделением. Конан яростно сплюнул и тут же поймал на себе насмешливый взгляд царицы.

Киммериец рассвирепел. Эта женщина явно испытывала его терпение. Но достаточно. Хватит терпеть издевательства и унижения, которым в лице аквилонского короля подвергается весь род мужской. Взяв бокал царицы, варвар демонстративно медленно поднес его к губам. Он еще пил, а музыка уже затихла. Амазонки точно по команде повернули головы к Конану. Глаза их налились бешеной кровью.

— Смерть ему! Смерть святотатцу! — завизжали сразу несколько девиц. Пирующие повскакали со своих мест и бросились к киммерийцу. Началась суматоха. Слуги и музыканты, опасаясь как бы пьяные валькирии не разделались заодно и с ними, разбегались во все стороны. Жрец пискнул и юркнул под стол. Туда последовала и царица Сомрис, решившая не искушать судьбу.

Конана все это лишь развеселило. Он не собирался всерьез драться с полупьяными девицами, подступавшими к нему с ножами. Слегка охнув от натуги, киммериец поднял массивный, обитый бронзой стол и бросил его в гущу амазонок. Количество нападавших сократилось по крайней мере вдвое. Не менее десяти женщин оказались на полу с переломанными конечностями и пробитыми черепами, многие другие при проявлении столь невероятной силы мгновенно протрезвели и отступились от варвара. Но около двадцати озверелых вакханок продолжали лезть на него, намереваясь проткнуть гиганта ножами.

Тогда Конан взялся за кресло, на котором прежде сидела царица. Покрытое золотом и драгоценными камнями, оно весило немногим меньше, чем стол, однако варвар орудовал им с поразительной легкостью. Движение влево и три амазонки повалились на пол с разбитыми черепами, затем кресло полетело направо, повергнув еще двух. Смеясь, Конан вертел импровизированным оружием перед собою, прорубая целые просеки в рядах нападавших.

Наконец до амазонок дошло, что своими короткими мечами они не в состоянии причинить вред гиганту-киммерийцу. Несколько девушек бросились из залы с намерением принести луки, но в этот момент на сцене появилось новое лицо.

То была женщина. Но женщина, каких Конан еще никогда не видел. Она была невероятно огромна, превосходя ростом даже киммерийца. Ее руки и ноги походили на столбообразные конечности яфантов, отвратительное жирное лицо было похоже на жестокую маску. Всем своим обличьем она напоминала гориллообразного душегуба-шемита, с которым Конану пришлось однажды вступить в смертельный бой в Замбуле. Лишь огромная, словно половинка гигантского арбуза грудь свидетельствовала о том, что перед киммерийцем все же женщина.

Растолкав спешащих за помощью девушек, она подошла к столу. Глубокие жутковато-черные глаза обежали хаос свалки, затем ощупали Конана. Зычный, подобный львиному рыку голос всколыхнул воздух.

— Что здесь происходит?

Сомрис поспешно поднялась с пола, оправила одежду и попыталась принять величественный вид.

— Все в порядке, Горгия.

Чудовище бросило на царицу тяжелый взгляд.

— Я вижу, какой тут порядок. Кто этот человек?

— Конан, король Аквилонии, — ответила Сомрис.

— Как он очутился здесь?

— Он мой гость.

— Разве тебе не известно, Сомрис, что мужчинам запрещено появляться на терсиях!

Сомрис так и взвилась.

— Ты не имеешь права указывать мне, Горгия!

В гневе царица потеряла былое величие и стала похожа на разъяренную кошку. Женщина-чудовище осталась спокойна.

— Насколько я понимаю, все это сотворил твой гость, Сомрис?

Горгия повела рукой, указывая на беспорядочные груды тел и исковерканной мебели. Отовсюду неслись приглушенные стоны. Некоторые из пострадавших амазонок пытались подняться и тут же с криком падали на пол.

— Чужеземец перебил половину кларин, — продолжала гигантская женщина. — Он заслуживает смерти.

Одна из раненых амазонок пожаловалась:

— Он осмелился осквернить священное вино.

— Смерть ему! — воскликнула Горгия.

— Смерть! Смерть! — поддержали сразу несколько голосов. Некоторые амазонки, словно забыв о колоссальной силе гостя, стали вновь приближаться к нему, угрожая ножами. Конан казался совершенно спокойным. Лишь слегка побелевшие пальцы, крепко вцепившиеся в ножку кресла, выдавали его напряжение.

— Нет! — истерически закричала Сомрис. — Если ему и суждено умереть, то это произойдет по моей воле. Я сама решу какую казнь ему уготовить. И не смей, Горгия, лезть в мои дела! Возвращайся в лес. Там твое место!

Гигантша ничего не ответила. Она лишь взглянула на Сомрис, затем на Конана. И было в ее глазах нечто такое, что Конан понял — их пути еще пересекутся.

Как и следовало ожидать, Конану пришлось сменить свою комнату на менее просторную и менее светлую. И с крепкими запорами. Он не пытался сопротивляться, когда царица приказала взять его под стражу, так как чувствовал, что Сомрис на его стороне.

Стражницы отвели киммерийца в расположенную в подвалах дворца тюрьму. Перед тем как захлопнулась медная дверь, чья-то заботливая рука вбросила под его ноги теплый меховой плащ. Конан поблагодарил неведомого друга и улегся на узкую деревянную скамью, подложив под себя одну половинку плаща и укрывшись другой.

Однако пробыть в одиночестве ему пришлось недолго. Вскоре загрохотали засовы и в камеру втолкнули жреца, что присутствовал вместе с Конаном на пиру. На этот раз он был без греческого плаща. Всю его одежду составляла крохотная набедренная повязка, совершенно не прикрывавшая сытую задницу. Жрец был явно оскорблен тем как с ним обращаются. Погрозив захлопнувшейся двери кулаком, он пробормотал:

— Кастрированные свиньи!

После этого он нерешительно осмотрелся. Ложе в камере было лишь одно. Жрец не слишком понравился Конану, но повинуясь чувству мужской солидарности киммериец освободил часть скамьи и жестом указал товарищу по несчастью, что он может присесть.

— Благодарю, — пробормотал жрец, бесцеремонно накидывая на плечи край конанова плаща. — Меня зовут Кхар Уба. Я жрец Черного Ормазда и состою на службе у этих идиоток.

— Черный Ормазд? — удивился Конан.

Сколько он помнил могущественный бог туранцев и иранистанцев Ормазд неизменно изображался на настенных росписях в белых одеждах. Черным был цвет Аримана.

— Да, Черный Ормазд, — подтвердил жрец. — Его мало знают в западных странах, но это чрезвычайно могучий бог.

В душу Конана закралось легкое подозрение.

— А скажи, он может сотворить огонь?

— Раз плюнуть! — Жрец действительно плюнул на ладонь и его слюна занялась розоватым пламенем.

— А вызвать демона?

— Можно. Но демон нам не поможет. Эти длинноволосые твари отобрали у меня перстень. Без него демон не будет выполнять моих приказаний.

— А перенести нас в другое место? — продолжил допрос киммериец.

— Проще простого. Но…

Конан не стал слушать до конца, что же мешает им очутиться в королевском дворце в Тарантии. Вместо этого он смачно стукнул жреца ладонью в ухо. Тот отлетел в противоположный угол камеры и впечатался в стену.

— Так это ты, скотина, перенес меня в Амазон!

Жрец и не подумал отпираться.

— Допустим, я. Только зачем драться? Я ведь могу и ответить.

— Попробуй! — предложил Конан, складывая пальцы в здоровенный кулак.

Если у жреца и были планы наградить Конана оплеухой, рожденной из воздуха, то он тут же от них отказался. Поднявшись на ноги Кхар Уба как ни в чем не бывало подсел к киммерийцу.

— Ну извини. — Безволосое лицо жреца состроилось в гримаску, которая должна была выражать сожаление. — Ты сам виноват. Слава о твоих подвигах дошла до Сомрис. Проклятая баба пристала ко мне: подай ей аквилонского короля. Я не мог ей отказать.

— Как это у тебя получилось?

Жрец махнул рукой.

— Это несложно. Я использовал перекосы в гиперпространстве. Специальное молекулярное облако, настроенное на твой генетический код, локализовало тебя магнитными сенсорами и доставило в Амазон. Ты должен был попасть прямо во дворец Сомрис, но что-то замкнуло нескольких магнитных контактов и из-за изменения траекторий ты перенесся чуть дальше на юг.

— Это верно был меч моего гвардейца Вентейма, — сказал Конан, который не понял и десятой части того, о чем говорил маг.

— Может быть. Хорошо, что я следил за тобой по энергокомпасу. Мы обнаружили тебя находящимся в весьма занятной ситуации. — Жрец оживился. — Ты лежал без сознания под здоровенным баобабом, а сидевшие на нем павианы собирались нагадить тебе на голову. Кларины отогнали обезьян и заключили тебя в клетку, намереваясь торжественно ввезти в город. Но ты оказался молодцом. Честно говоря, не ожидал. Какая силища! А ведь тебе уже шестьдесят.

— Так много? — Конан усмехнулся. — А я и не знал. Чертов маг! — Киммериец вновь рассвирепел и схватил Кхар Убу за жилистую шею. — Ты должен отправить меня обратно!

— В данный момент это невозможно! — заверещал жрец. — У меня нет перстня Черного Ормазда, а лишь один он может создать перекосы в гиперпространстве.

— Где же он? — грозно спросил киммериец. Меховая накидка сползла с его плеч, обнажив огромный, покрытый множеством шрамов, торс. Кхар Уба со страхом смотрел на разъяренного великана.

— Я же тебе сказал: у меня его отняли. Полагаю, он попал в руки Сомрис или Горгии.

Конан чуть ослабил хватку.

— Ты имеешь в виду ту симпатичную дамочку, что появилась на пиру в столь неподходящий момент? Не хотел бы повстречаться с такой на узенькой дорожке. И как бесцеремонно она обошлась с царицей!

— Это вполне естественно. Ведь они родные сестры.

— Сестры? — В голосе Конана прозвучало крайнее удивление. — Что же в таком случае у них были за матери?

— Мать была вполне нормальной. Царица Юлла. Я ее знал. А вот отцы… Отцы в Амазоне — особое дело. Как правило, ни одна амазонка не знает имени своего отца. Случай с Сомрис — исключение. Ее зачал знаменитый пират-кушит Мандас, чью галеру занесло течениями к этим берегам. Большую часть обессиленной от долгого блуждания по морю команды амазонки перебили, а тех, что были покрепче, оставили, чтобы использовать для продолжения рода. Среди них был и Мандас. Рассказывают, он был крупным и сильным мужчиной. Именно такие нужны царицам. С его помощью Юлла зачала Сомрис. А Мандасу повезло. Вскоре после этого он был убит разбойничавшими в окрестностях Аржума дарфарскими каннибалами.

С точки зрения Конана в словах Кхар Убы было мало логики, убитому, да еще скорей всего съеденному, и вдруг повезло! Но он не стал перебивать мага, рассчитывая узнать от него как можно больше.

— Так вот, Мандас был отцом Сомрис. Об отце Горгии предпочитают не говорить. Это случилось через несколько лет после рождения Сомрис. Однажды во время охоты царица Юлла заблудилась в лесу. Нашли ее лишь через три дня. Царица была без сознания. Тело ее было в синяках и ссадинах. А через какое-то время выяснилось, что она беременна.

Юлла так никому и не рассказала, что случилось с ней в тот день. Бедняжка слегка помешалась в уме. Прошел целый год, прежде чем она почувствовала предродовые схватки. После долгих мучений царица разрешилась от бремени девочкой и тут же умерла. Ребенок был ужасен. Почти два фута в длину он весил впятеро больше, чем обычный младенец. Тело его было покрыто густыми волосами, а на голове… Об этом лучше не вспоминать. Но это была девочка, а законы Амазона запрещают предавать девочек смерти. Поэтому она осталась жить. А благодаря ей остался жить и я, так как амазонки не знали более искусного. лекаря, чем Кхар Уба. С помощью заклинаний я удалил с ее тела волосы, выпрямил звероподобные конечности. Безграничное терпение помогло мне развить ее интеллект. Но я не смог замедлить ее роста. Что из этого вышло, ты видел. Ее громадные размеры и нечеловеческая сила пугали амазонок, особенно ставшую царицей Сомрис. В конце концов она приказала сестре удалиться из Аржума и жить в роще за городом. Так и повелось. С тех пор Горгия живет в пещере среди вековых деревьев и лишь изредка появляется в городе. Она пользуется известной популярностью среди значительной части кларин.

— Кларины. Ты уже дважды употребил это слово. Кто они такие? — спросил Конан.

— Так называют приближенных Сомрис, которые бок о бок сопровождают ее на охоте, а на войне командуют отрядами. Их отличает от прочих зеленая полоса на подоле туники. Всего кларин насчитывается около семидесяти, но сегодня ты поубавил их число. Пятерым уже шьют саваны, еще шесть вряд ли когда сядут в седло.

— Сами напросились, — пробурчал Конан, чувствуя определенную неловкость оттого, что поднял руку на женщин. — С чего это вдруг они набросились на человека, решившего выпить стакан вина?

Жрец всплеснул руками и зачастил:

— Разве тебя не предупреждали? Согласно традициям Амазона ни один мужчина не может присутствовать на терсии — священной трапезе амазонок. Но здесь еще допускаются исключения. А вот другое правило соблюдается неукоснительно. Ни один мужчина, если он все же допущен на терсию, не может прикоснуться к пище или вину.

— И что же произойдет, если он нарушит этот обычай?

— Его оскопят, а затем заживо сожгут на костре.

Конан невольно поперхнулся.

— Ну со мной этот номер не пройдет. Я все-таки король!

— То, что ты король, не играет никакой роли. Но в остальном ты прав. Тебе вряд ли грозит опасность быть оскопленным. По крайней мере сейчас. Царица Сомрис имеет на тебя определенные виды. Ведь у нее еще нет детей…

На лице киммерийца появилась широкая ухмылка.

— Хотя мне еще не приходилось выступать в роли племенного быка, но эту просьбу царицы, если она, конечно, последует, я, пожалуй, не откажусь выполнить. Тем более, что сын Конана вполне достоин занять престол Амазона…

В этот миг заскрипела дверь и появились четыре вооруженные стражницы. Одна из них быстро произнесла:

— Конан-киммериец, следуй за нами.

Варвар направился к двери, а маг пробормотал ему вслед:

— Не сын. Дочь. Мальчиков в этой стране сжигают!

С лязгом задвинулись запоры.

Конан не слышал последних слов Кхар Убы. В сопровождении отряда охранниц он шел по подземной галерее, которая вела, как предполагал киммериец, прямо в покои царицы. У него в королевском дворце в Тарантии была точно такая же. Построенная еще при короле Нумедидесе, она позволяла попасть из спальни прямо в застенок.

Он не ошибся. Стражницы остановились у окованной позеленевшей медью двери. Командовавшая ими кларина предупредила киммерийца:

— Не вздумай выкинуть какую-нибудь шутку — причинить зло царице или бежать. Учти, ее покои, да и весь дворец окружены отрядами воительниц. Если понадеешься на свою звериную силу, то знай — у нас отравленные стрелы!

Конан, которому приключения вернули хорошее настроение, развязно потрепал девушку по щеке.

— Я это запомню, крошка. А как тебя кстати зовут?

Кларина отшатнулась в сторону и процедила:

— Не смей прикасаться ко мне, грязный ферул!

Но король, перелюбивший на своем веку немало женщин, заметил, что гнев ее во многом напускной, а на деле амазонке приятно, что она привлекала внимание этого могучего воина.

Помахав на прощанье девушкам рукой Конан толкнул дверь и прошел внутрь. Поначалу он попал в небольшое помещение, здорово смахивающее на предбанник. Здесь стояли на посту две кларины. При появлении Конана одна из них распахнула дверь в следующую комнату, откуда пахнуло сладким запахом белья и женского тела.

Спальня Сомрис отличалась изысканностью отделки, свидетельствовавшей о хорошем вкусе царицы амазонок. Размеры ее были невелики, но здесь уместилось все, что могло потребоваться хозяйке или ее гостю. Добрую треть спальни занимала огромная кровать с балдахином. Очертания ее терялись в облаке воздушной кисеи, мягко окутывавшей окованные серебром бока. Кровать стояла на двенадцати ножках, вырезанных в форме обезьяньих лап. Сбоку от кровати располагалась ширма, а рядом с ней золоченый столик, заставленный блюдами и кувшинами, узрев которые, Конан перестал интересоваться прочими предметами обстановки. Проверив содержимое кувшинов на запах, киммериец выбрал один из них и не ошибся — то было красное вино, особенно любимое им. Истомленный жаждой Конан припал к этому сосуду и поставил его на место лишь после того, как последние капли вина исчезли в варварски ненасытной глотке.

И лишь сейчас киммериец увидел царицу. Увлеченный поглощением вина он не успел заметить откуда она взялась — из-за ширмы или из другой комнаты. Впрочем, это было совершенно неважно. Взгляд Сомрис был красноречив.

— Однако ты пьешь… — протянула она.

— И еще ем, — сообщил киммериец. — А иногда, когда я выпью и поем, меня тянет к женщине.

— Надеюсь.

Сомрис провела рукой по облаченному в тончайшую шелковую рубашку телу. От шеи до бедра, продемонстрировав сладострастный изгиб талии. Киммериец вновь отметил, что с левой грудью у амазонок не все в порядке.

— Полагаю, что могу поесть или я не должен прикасаться к еде без разрешения женщины? — вызывающе спросил варвар.

— Я разрешаю, — мгновенно ответила амазонка.

Конан хмыкнул и принялся за еду. Наблюдая за тем, как киммериец жадно насыщается, царица в волнении гладила свое тело руками.

— Если твой любовный аппетит хотя бы вполовину сравним с аппетитом телесным, эта ночь обещает мне бездну наслаждений, — как бы про себя заметила амазонка. Конан не посчитал нужным ответить на ее слова, зная, что куда сильнее в деле, нежели в разговоре. Царица тем временем возбуждалась все более. Облизав чувственные губы языком, она сказала:

— На этом ложе до тебя побывали многие. Некоторые из них были достаточно приятны, но ни один не смог подарить мне то неземное наслаждение, которое зовется любовью. Когда Кхар Уба рассказал мне о великом воине Конане, я поначалу сомневалась. Ведь маг не таил, что тебе уже за шестьдесят. А что такое мужчина в шестьдесят? Он уже немощен. Он не может ни поднять меча, ни любить женщину. Но Кхар Уба сказал мне, что ты совершенно другой, что даже в столь преклонном возрасте ты сможешь одолеть в схватке десятерых мужей и утолить любовную страсть самой пылкой женщины. Он столь много рассказывал мне о твоих подвигах, что я поверила ему. Поверила и приказала доставить тебя в Аржум. И, похоже, я не ошиблась.

— Откуда Кхар Уба узнал обо мне? — поинтересовался Конан.

— Он рассказывал, что прежде долго жил в гиборийских странах, где много слышал о подвигах киммерийца Конана. Долгими вечерами, а они особенно долги, когда рядом нет достойного мужчины, он рассказывал мне о твоих приключениях. Я наизусть помню эти рассказы: как ты был пиратом и вожаком мунганов, как ты служил в гвардии Турана и командовал гвардией царицы Тарамис, как ты захватил трон Аквилонии и сумел отстоять его от происков враждебных тебе королей и могущественных волшебников.

Киммериец грозно нахмурил брови.

— Так значит Кхар Уба сам предложил тебе похитить аквилонского короля и доставить его в Амазон?

— Да, это была его идея.

— Проклятый лжец! А он заявил мне, что повиновался твоему приказу.

Сомрис не стала отрицать и этого, не замечая, что противоречит сама себе.

— Да, он поступил так по моей воле.

И тут Конану пришла в голову удивительная мысль. Он даже на мгновение прекратил жевать.

— Скажи мне, царица, если Кхар Уба столь могущественный маг, то почему он служит тебе?

— Я сама не раз задавалась этим вопросом, — нахмурив лоб, промолвила Сомрис. — Он утверждает, что прогневал Черного Ормазда и в наказание бог приказал ему тридцать лет выполнять все повеления царицы амазонок.

— Странное наказание, — пробормотал Конан.

Царица подошла к нему и коснулась рукой мускулистой груди.

— Тебе не кажется, что мы тратим слишком много времени на разговоры?

Вместо ответа Конан привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы.

Наполненная страстью и бурными ласками ночь пролетела стремительно. Утренние лучи застали любовников лежащими на смятой постели в объятиях друг друга. Сомрис светилась от счастья и познанного наконец наслаждения. Конан, напротив, чувствовал себя словно выжатый лимон.

Положив руку на бурно вздымающуюся правую грудь царицы киммериец словно невзначай заметил:

— Кхар Уба сказал мне, что ты отняла у него волшебный перстень. Во время моих скитаний мне однажды попадался похожий. Если ты не прочь, я хотел бы взглянуть на него. Или, может, ты боишься, что я воспользуюсь его силой и убегу?

Счастливо улыбаясь царица ответила:

— Я не боюсь. Я люблю твою страсть и твою силу, король, и уверена, что я не та женщина, от которой можно с легкостью отказаться. Но у меня нет этого перстня. Я отдала его Горгии, которой легче сохранить сокровище от злых рук в лесной чаще.

Сказав это царица, вновь прильнула к Конану, который уже был далек от мыслей о любовных утехах. Ему позарез был нужен перстень…

Прошло много месяцев с тех пор, как Конан очутился в Амазоне. Несмотря на все старания королю никак не удавалось вернуться в родную Аквилонию. Амазонки стерегли его пуще собственного глаза, а Сомрис в утешение постоянно твердила, что как только она разрешится от бремени, признаки которого почувствовала после первой же любовной ночи, Конан будет торжественно препровожден в Куш, где сможет сесть на корабль и достичь берегов Аргоса. Королю пришлось смириться и терпеливо ждать истечения срока, отведенного природой женщинам.

Жизнь в Аржуме не отличалась особым разнообразием. Лишь изредка устраивались охоты на гепардов или косуль, в которых принимал участие и Конан. Несколько раз амазонки организовывали набеги на близлежащие княжества. Конана в эти дни стерегли особенно тщательно.

Время тянулось невыносимо тягуче, киммериец изнывал от скуки. Как правило, день проходил в бесцельном шатании по городу. Независимый вид Конана раздражал амазонок, их бессильная злоба немного развлекала варвара. Вечерами к нему непременно приходил Кхар Уба с кувшином вина и они проводили время за беседой.

Жрец, которого подобревшая царица освободила из тюрьмы, так и не вернув ему, правда, перстень Черного Ормазда, был конечно порядочной скотиной, но он был интересным рассказчиком и без него киммериец не смог бы узнать и десятой части тайн Амазона.

Слушая его неторопливые рассказы, Конан все более убеждался, что в мире едва ли есть государство более четко организованное и более жестокое, чем Амазон, кровавые обычаи которого могли вполне соперничать с традициями древнего Ахерона.

Амазон был искусственным наростом на теле черного континента. Правящие в нем воительницы были единственным народом со светлым цветом кожи. Откуда они взялись, никто точно не знал. Древние предания уверяли, что некогда живший за морем Вилайет народ амазонов решил отправиться на поиски загадочной Атлантиды. Жрец бога войны Ульмвана, прародителя амазонов взывал к сердцам соплеменников, призывая вернуться на родину предков, дарующую вечную жизнь.

Преодолевая сопротивление местных племен и народов амазоны дошли до западного моря. Здесь они построили корабли, намереваясь продолжить свой путь на запад. Фанатичный жрец вел их туда, где как считалось должна была находиться сказочная Атлантида.

Они блуждали по морю много дней. Их кожа покрылась солью, а желудки были отравлены гнилой пищей. Вскоре женщины, уставшие от тягостей путешествия, начали роптать. Мужчины не вняли их мольбам и тогда ночью жены и дочери перебили своих мужей и отцов, благо их осталось мало — очень многие погибли в боях во время пути на запад. Затем амазонки повернули корабли назад. Однако течения и шторма отнесли их далеко к югу и выбросили в конце концов на неведомый берег. Располагая совершенным бронзовым оружием воинственные амазонки покорили многие соседние племена, создав государство, по размерам своим лишь немного уступавшее Аквилонии. Правда, население Амазона было гораздо меньшим. Большая часть его проживала в Аржуме, единственном крупном городе державы и в городках-крепостях на границе с Атлаей — южным государством, находившимся в состоянии непрерывной войны с Амазоном.

Безжалостно расправившись со своими мужьями, амазонки стали опасаться мести сыновей. И тогда по приказу жриц все мальчики были принесены в жертву кровавогубой богине Лиллит — символу женского начала и превосходства.

В Амазоне была создана строгая иерархия власти. Во главе государства стояла царица, выбираемая амазонками пожизненно из числа кларин. Обычно предпочтение отдавалось дочери, сестре или племяннице прежней властительницы. Царица опиралась на так называемый круг подруг, в который входили кларины, жрицы и личные телохранительницы повелительницы.

Круг решал все важные государственные вопросы. Таким образом кларины играли чрезвычайно большую роль в Амазоне. Все они были, как правило, пожилыми и, за очень редким исключением, безобразными. Казалось, царица Сомрис намеренно избегает привлекать в свое окружение женщин, более привлекательных, чем она. Конан быстро научился отличать кларин от прочих амазонок, даже если на них не было туники с характерной зеленой чертой. Ненависть к противоположному полу и властность придавали облику кларин мужеподобные черты.

Все женское население Амазона — а кроме потомков амазонок, прибывших много веков назад на черный континент с севера, в Аржуме не проживала ни одна женщина — делилось на семьи, каждая из которых состояла из двенадцати человек. Девушки, входившие в семью, жили в одной зале, имели общее имущество, за исключением оружия. Пять семей объединялись в тумму, во главе которой стояла младшая кларина. Пять тумм составляли стерк. Каждый стерк имел свою казарму — блокдом, а один, царский, размещался во дворце. Стерками командовали кларины, приближенные к царице.

Ступенью ниже амазонок располагались деры. Так называли захваченных в плен и оскопленных юношей, выполнявших функции палачей, тюремщиков, надсмотрщиков за рабами, стражников, охранявших городские стены.

В самом низу располагались ферулы — обращенные в рабов мужчины. Ферулы не имели абсолютно никаких прав. Их можно было истязать и убить.

Находясь в окружении диких безжалостных соседей, большинство из которых не брезговали человеческим мясом, амазонки вынуждены были создать великолепную армию, одну из самых совершенных в мире. Сравнительно небольшая по численности — не более четырех тысяч человек, то есть все женское население Амазона — она состояла из всадниц, вооруженных луками, копьями и короткими мечами. Амазонки с раннего детства обучались владению всеми видами оружия, но излюбленным оставался лук. Для любой воительницы не составляло никакого труда на полном скаку пронзить стрелой три укрепленных на щите медных кольца размером не более ладони. Для того, чтобы более уверенно орудовать луком, они сознательно уродовали тело, прижигая девочкам грудь с таким расчетом, чтобы она переставала расти и в будущем не мешала наводить стрелу на цель. Именно этим и объяснялось некоторое уродство их фигур, поначалу так удивившее Конана.

Излюбленной тактикой амазонок был неожиданный стремительный набег. Встретив упорное сопротивление, а это случалось нечасто, они отступали, но тут же нападали вновь, нанося противнику большой урон стрелами. В конечном счете враг начинал пятиться перед их натиском и тогда в ход шли колья и мечи.

Но амазонки использовали не только этот вид боя. Они понимали, что враг не всегда согласится дать битву на ровном, удобном для конной атаки месте. Поэтому они умело действовали и в горах, и меж стен домов, выстраиваясь в цепь, в которой каждая девушка четко знала свое место. Обороняясь от нападения превосходящих сил противника, они спешивались и выстраивались в фалангу или карэ. Шеренги копейщиц отражали наскоки вражеских воинов, а лучницы расстраивали боевые порядки противника дождем стрел. После этого в атаку устремлялся отборный отряд конницы, состоявший из подруг царицы.

Воительницы первыми на черном континенте решились приручить яфантов или ами, как они сами называли этих животных. Тупые на первый взгляд, ами оказались на деле весьма сообразительными и послушными. Настал день, когда первый яфант, огласив поле брали диким ревом, обратил в бегство вражеское войско. С тех пор при армии амазонок состояло не менее пяти яфантов с обитыми медью бивнями.

Кроме четкой воинской организации амазонки устрашали врагов жестокостью, исключительной даже для этого жестокого мира.

Они не приносили кровавых жертв лишь для того чтобы ублажить жестоких врагов. Убийства и жестокости, творимые ими, были вызваны не ритуалом, а практической целесообразностью. Амазон был государством с ярко выраженной кастовой системой. Все население делилось на две части — женщины и мужчины. Женщины владычествовали над мужчинами обращенными в рабство, подобного которому нельзя было встретить даже в Стигии или Шеме.

Невольники в Аржуме мало походили на нормальных людей. Женоподобные истязатели деры в первые же дни рабства выбивали из них всякое представление о достоинстве, низводя до состояния безмолвного скота. Мужчины ходили по улицам Аржума не смея поднять голову. Всю одежду их составляли ветхие набедренные повязки, лишь на некоторых были шаровары и, совсем редко, некое подобие рубахи без рукавов. Маг объяснил Конану, что одежда свидетельствует о положении ее владельца. Чем больше одежды было на феруле, тем более привилегированное положение он занимал.

Встречаясь с амазонкой мужчина не смел даже взглянуть на нее. Он должен был стоять на месте, низко опустив голову, готовый по первому сигналу припасть к ногам госпожи. Малейшее проявление недовольства или непочтения строго каралось. Провинившегося пороли кнутом, травили леопардами, оскопляли. В случае повторного «нарушения» его, как правило, предавали смерти. Амазонки отличались изощреннейшей жестокостью, изобретя сотни видов казни. Тому, кто случайно бросил на амазонку взгляд, который она сочла нескромным, выкалывали глаза, после чего его сажали обнаженным в кучу с термитами, предварительно обмазав несчастного медом. Ферула, обвиненного в том, что он коснулся амазонки без ее разрешения, бросали в яму с крокодилами, предварительно отрубив ему обе руки. За оскорбление словом отрезали язык и засовывали в рот ядовитую змею. Пойманного на воровстве засыпали грудой камней. Пытавшимся бежать отрубали руки и ноги, бросая трепещущее тело на съедение гиенам. Самая страшная казнь ожидала бунтовщиков — их иссекали мелкими порезами и бросали в каменный мешок, полный голодных крыс. Прежде, чем человек сходил с ума крысы успевали обглодать его ноги до костей.

Убивали за каждую мелкую провинность, а иногда и просто так, если раб показался строптивым или чересчур сильным — чтобы не затеял бунт. Наиболее крепких мужчин по истечении определенного срока отвозили в священную рощу Горгии. Что с ними делала великанша можно было только догадываться, но живым оттуда никто не возвратился.

Чтобы поддержать свое господство, отряды амазонок нападали на города и деревни близлежащих черных княжеств, безжалостно истребляли женщин и уводили в полон мужчин и мальчиков. Мальчиков обычно оскопляли и делали дерами. Мужчины частью тут же закалывались во славу Ульмвана, а часть использовались на различных работах, но рано или поздно и их ожидала насильственная смерть.

Основав империю женщин, амазонки не пожелали слиться с местным чернокожим населением. Поэтому они стали искать партнеров для продолжения рода среди представителей белых рас.

С этой целью, собрав большое войско, амазонки время от времени вторгались в черные королевства в Зимбабве, где проживало немало купцов и наемников с севера. Небольшие рейдовые группы доходили до Куша и Дарфара. Кроме этого амазонки покупали белых рабов у торговцев из Стигии.

Но и белый цвет кожи не служил гарантией от насильственной смерти. По прошествии определенного времени амазонки убивали белых ферулов. Делали они это по словам Кхар Убы с той целью, чтобы мужчины не почувствовали себя вновь хозяевами положения.

Чтобы не допустить даже малейшей искры сопротивления амазонки организовали систему строжайшего контроля за ферулами. Основная масса рабов-мужчин была сосредоточена в Аржуме. За пределами города в основном жило полусвободное население, выплачивавшее амазонкам дань ячменем, скотом, виноградом, одеждой и прочей натуральной продукцией. Оно было вполне довольно своей участью, тем более что грозная слава женщин-воительниц гарантировала относительную безопасность от набегов диких племен, и не думали о том, чтобы сбросить гнет амазонок. Таким образом последним не требовалось больших сил, чтобы поддержать спокойствие вне Аржума. Но в самом городе находилось более тридцати тысяч ферулов, ряды которых постоянно пополнялись пленниками, еще не забывшими вкус свободы.

Для обеспечения контроля за рабами город был разбит на пять так называемых сфер. В центре находился дворец царицы, храмы, многочисленные хозяйственные пристройки и оружейный двор. Оставшаяся часть делилась на северную, южную, восточную и западную сферы. Ядром каждой из них служил блокдом — казарма, в которой проживало около трехсот воительниц. Вокруг блокдома теснились лачуги ферулов.

Каждая сфера была отгорожена от прочих валом и деревянной стеной с башнями, на которых день и ночь стояли посты деров. В случае, если бы вспыхнуло восстание в одной из сфер, ее можно было мгновенно отсечь от прочих и утопить бунт в крови. Подобные меры предосторожности делали любое выступление заранее обреченным на провал.

Конан часто бродил по кривым улочкам Аржума в надежде встретить хотя бы одного человека, который отважился поднять голову и взглянуть в глаза киммерийцу. Все было тщетно. Ферулы поспешно пробегали мимо него, опуская взгляд долу. А стоявшие на башнях деры с затаенным злорадством смотрели на единственного мужчину Амазона, который не боялся оставаться мужчиной.

Таков был диковинный Амазон — страна гордых женщин и превращенных в рабов мужчин, страна, в которой Конану, может быть, предстояло провести долгие годы.

Опонта резвилась словно счастливый ребенок. Киммериец отдыхал подле нее сердцем, особенно после душной атмосферы дворца, полной интриг и ненавидящих взглядов…

Убедившись, что Конан не попытается бежать из Амазона, что было в общем бессмыслицей — преодолеть в одиночку тысячеверстный путь до Зимбабве или еще более длинный до Дарфара или Пуна, сквозь кишащие змеями, крокодилами, ядовитыми пауками, а также дикарями всех мастей, считавшими своим священным долгом поймать и съесть каждого путешественника, особенно если цвет его кожи белый, джунгли — амазонки стали выпускать киммерийца из Аржума без сопротивления. Он был волен отправиться в любой из близлежащих лесов и заниматься там чем душе угодно. Сомрис лишь запретила ему появляться в священной роще Горгии, но Конана и без всяких запретов не слишком тянуло туда. Он хорошо помнил взгляд, который на него бросила некогда великанша.

Не имея сил оставаться в пропитанном жестокостью городе, Конан все чаще выбирался за его стены и проводил время охотясь или просто странствуя по сельве. Животный мир Амазона был мечтой каждого истинного охотника. В этой дикой стране водились различные косули, ветвисторогие олени, дикие кабаны, тигры, леопарды, серые медведи, сотни видов экзотических птиц. С луком за спиной и мечом на поясе Конан без устали скакал по хитросплетениям зарослей, преследуя ту или иную дичь. Не раз ему приходилось сталкиваться с опасными хищниками. Как правило, киммериец, не раздумывая ни мгновения, вступал с ними в бой, достаточно равный, так как его оружием был лишь короткий меч, а тело прикрывала легкая кольчуга. Лишь однажды он предпочел разойтись со своим противником мирно — скорее из уважения, нежели из страха. Тогда ему попался огромный саблезубый тигр, чудом уцелевший реликт древнего леса. Тигр был стар, грузен и мудр. Топорща длинные жесткие усы он обошел вокруг Конана, словно примеряясь по зубам ли ему эта добыча. Убедившись, что человек силен и готов за себя постоять, тигр издал грозный рык, потрясший стебли лиан, и растворился в зарослях.

В лесах Амазона можно было встретить и других диковинных зверей, нередко в чаще таились такие чудовищные создания, помериться силой с которыми не рискнул бы даже Конан. Так однажды он нашел на тропинке близ водопоя разорванную пополам тушу дикого быка, а рядом на влажной глине был отпечатан след огромной обезьяньей лапы. Судя по размерам этого отпечатка монстр намного превосходил Конана ростом, а о его силе свидетельствовала та легкость, с какой он разорвал свою жертву лапами, даже не прибегнув к помощи зубов. Конан повернул коня и поспешно ускакал из этого леса.

Во время одной из своих обычных прогулок Конан повстречал в лесу Опонту. Поначалу ему показалось, что девушка так же как и он решила поохотиться — у ее седла болтались два нанизанных на стрелы короткоухих зайца, — но, заметив ее смущение, киммериец понял, что амазонка искала этой встречи. Следует напомнить, что Опонта сразу пришлась по душе Конану. Она была мила, непосредственна, привлекательна, в ней не было звериной жестокости, отличавшей большинство амазонок. А кроме того Конан чувствовал, что Опонта неравнодушна к нему. Для него не было секретом, что многие амазонки посматривали на перевитый могучими мышцами торс варвара с затаенной похотью, но во взгляде Опонты проскальзывало не только физическое влечение, а некоторое преклонение перед мужчиной-воином, столь свойственное женщинам цивилизованных стран и столь чуждое мужеподобным воительницам-амазонкам. Быть может, было в этом взгляде и нечто, похожее на зарождающуюся любовь.

Конан приветствовал девушку жестом руки. Она ответила ему тем же. Их кони сошлись и стали бок о бок, так что бедро Опонты, едва прикрытое короткой туникой, касалось бедра киммерийца. Какое-то время они смотрели друг на друга и молчали, затем Конан легко поднял девушку и привлек ее к себе. Она была намного моложе царицы и полна нежной страсти. Покусывая кожу любовника острыми зубками, она стонала от непритворного наслаждения. Подобное чувство испытывал и Конан, впервые за последние годы.

Когда они утомились от объятий и поцелуев Опонта внезапно спросила:

— Король, сколько ночей ты провел в опочивальне царицы Сомрис?

«Э, да крошка ревнует!» — с некоторым самодовольством подумал Конан, а вслух ответил:

— Не помню точно. Шесть или семь. Ваша царица весьма странная женщина. Она занимается со мной любовью не чаще раза в месяц, при этом проявляя такую страсть, что порой мне кажется она готова разорвать меня на куски. Остальное время она едва обращает на меня внимание, но стоит одной из кларин бросить в мою сторону мимолетный взгляд, лицо Сомрис принимает столь яростное выражение, будто она готова содрать с соперницы кожу.

— Еще бы, — как-то невесело усмехнулась девушка. — Ведь эта соперница может украсть у царицы ночь любви, как это сделала я.

Конан рассмеялся.

— Ты шутишь? По-твоему, от меня убудет? Я хотя и не слишком молод, но вполне в состоянии утолить страсть сразу нескольких любовниц.

— Ты не понял меня, — сказала Опонта, качая головой. — Нам запрещено об этом говорить, но я не собираюсь скрывать тайну от тебя. Каждому мужчине, которому дозволено совокупляться с амазонками, даровано лишь десять любовных ночей. По истечении этого срока его ожидает мучительная смерть.

— Вот тебе раз! — озадаченно воскликнул Конан. Не обращая внимания на эту реплику, Опонта продолжала:

— Его оскопляют, затем обливают кипятком, а в довершение всего вырезают со спины восемь ремней толщиной в два пальца.

Опонта рассказывала об этом совершенно спокойно, даже как-то отрешенно. По спине киммерийца побежали мурашки.

— Но почему вы так поступаете?

— Считается, что если оставить любовника в живых, амазонка может попасть в зависимость от него. Ее сердце наполнится привязанностью и нежностью, ее воинственный дух ослабнет. И тогда мужчины захватят власть в Амазоне. Чтобы этого не произошло, еще в старину было введено правило, согласно которому мужчина не может жить дольше десяти любовных ночей, проведенных с амазонкой. За неукоснительным использованием этого правила следят специальные надсмотрщицы во главе с клариной Латалией, самой жестокой из всех приближенных Сомрис. Проведя ночь с мужчиной, каждая амазонка должна явиться к Латалии и назвать ей имя своего любовника. Латалия ставит против его имени крестик. Когда число крестиков достигнет десяти, она докладывает об этом царице Сомрис. На следующий день мужчину предают смерти.

Возмущение, поначалу вспыхнувшее было у Конана, к этому времени улеглось и он спокойно заметил:

— Я не ожидал от амазонок ничего другого. Но неужели можно способствовать смерти человека, которого хоть сколько-нибудь любишь? Может быть и ты сразу по возвращению во дворец побежишь к этой Латалии или промолчишь лишь потому, что боишься гнева Сомрис?

Какое-то время Опонта молчала. Она проводила взглядом пронзающего воздушные потоки грифа и лишь затем сказала, так и не ответив на вопрос киммерийца:

— Мы ненавидим мужчин. Ведь они приносят лишь боль.

— Странно, — удивленно заметил Конан. — Я всю жизнь убеждался в обратном. Даже те женщины, которые меня прежде ненавидели, после проведенной совместно ночи начинали относиться ко мне весьма нежно.

Серые глаза Опонты стали грустны и задумчивы. Она осторожно коснулась пальцами левой неразвитой груди.

— Мужчины приносят нам боль с самого рождения. Когда девочке-амазонке исполняется три года ее начинают готовить к взрослой жизни. Ее учат скакать на лошади, метко стрелять из лука, обращаться с мечом, стойко переносить боль и тягости. И еще ее учат ненавидеть мужчин. Я помню как каждый день в детский блок, где я жила, приходили толстые противные деры. Они били нас, щипали, оставляя синяки на детском теле, таскали за волосы. Каждые десять дней экзекутор порол нас кнутом до крови. В возрасте пяти лет мне пришлось впервые столкнуться с Кхар Убой. Он принес с собой жаровню и зловещего вида приспособления. «Какая хорошенькая девочка!» — сказал он, похлопав меня по попке. Но я знала зачем он пришел и плакала от страха. Жрец раскалили на огне толстый с расплющенным наконечником прут, подобный тем, которыми клеймят скот, и прижал его к моей левой груди. Я закричала и потеряла сознание. Когда же я очнулась то обнаружила, что кожа на этом месте совершенно обуглилась. Грудь потом долго болела и перестала расти. Я знала, что это нужно для того, чтобы лучше стрелять из лука. Но несмотря на это я еще сильнее возненавидела мужчин. Ведь боль, причиненная мне одним из них, была очень сильной.

Самое страшное случилось, когда мне исполнилось четырнадцать. Это пора взросления, когда девочка переходит в разряд младших воинов. В этот день Кхар Уба совершает обряд принесения в жертву детства. Это было столь больно и унизительно, что я не хочу рассказывать о том, что пережила. В тот день я достигла пика своей ненависти. И когда мне дали меч и приказали отрубить руку у провинившегося раба, я выполнила это с удовольствием.

Девушка замолчала. Изящная загорелая рука в волнении смяла розовый цветок. Конан, которому от этого рассказа стало не по себе, спросил:

— Так значит вы встречаетесь с мужчинами не ради наслаждения, а лишь для продолжения рода?

— Да.

— Это страшно, — сказал киммериец. — Жить без любви…

— Я уже говорила тебе, что считается будто от нее слабеет боевой дух. И… правильно считается!

Пораженный этим внезапным признанием киммериец притянул Опонту к себе. Она прильнула к его широкой груди и счастливо вздохнула.

— Великий Кром! — прошептал варвар, невольно подумав зачем лишившемуся престола королю нужна любовь незнающей мир и счастливой в своем незнании девочки.

С тех пор они встречались почти каждый день. Тайно, стараясь не вызвать подозрений. Особенно трудно приходилось Опонте, чьи частые отлучки рано или поздно могли быть замечены.

Но постепенно влюбленные теряли осторожность и однажды чуть не поплатились за это. Звериное чутье варвара, вновь обострившееся с тех пор, как Конан очутился в диких дебрях Амазона, подсказало, что за поляной, на которой они предавались любви, наблюдает чей-то недобрый взгляд. Велев девушке не шевелиться Конан подобно гигантскому полозу скользнул в высокую траву. Двигался он совершенно бесшумно, напоминая скорее бестелесного призрака, нежели человека.

Киммериец не обманулся. В зарослях колючего кустарника сидела женщина. Глаза ее были устремлены на поляну, где осталась Опонта. Соглядатайка, очевидно, намеревалась убедиться в своем предположении, а затем поспешить с доносом к Сомрис. Услышав легкий шелест отодвигаемой ветки она оглянулась, но было уже поздно. Руки Конана поймали ее шею в замок. Последовал сильный рывок и амазонка обмякла. Убедившись, что она была одна, киммериец оставил мертвое тело в кустах и поспешил вернуться к Опонте.

Они поспешно оделись и, оседлав коней, поскакали в глубь леса. Возлюбленная Конана сразу признала шпионившую за ними девушку.

— Это Армисса, одна из приближенных Сомрис. Царица захочет выяснить причину ее гибели.

— Это мы сейчас уладим! — бодро заявил Конан.

Подняв уже похолодевшее тело он сильно ударил им о ствол дерева, росшего у тропы. На следующем дереве Конан кинжалом вырезал четыре полосы, очень похожие на след когтистой кошачьей лапы. Затем он отвязал лошадь убитой кларины, нанес ей такую же отметину и криком погнал взбешенное от боли животное в лесную чащу.

— Теперь они подумают, что на лошадь этой Армиссы напал ягуар. Лошадь естественно испугалась и сбросила свою хозяйку, на пути которой на беду подвернулось дерево.

— Ты хитрее людоедов из Дарфара! — восхитилась Опонта.

— Этим штучкам я научился у пиктов, великолепных следопытов и самых отъявленных головорезов, которых знал мир.

Они скакали рядом по тропе, обвитой со всех сторон лианами, так что она была похожа на гигантский зеленый тоннель. Доверчиво положив мягкую ладонь на руку киммерийца Опонта сказала:

— Тебе все равно угрожает опасность. Даже если Сомрис и, особенно, Латалия поверят в то, что Армисса погибла случайно, смерть приблизится к тебе еще на один шаг. Ведь ты знаешь, что царица Сомрис носит в своем чреве ребенка.

— Еще бы! Ее раздуло словно от гнилой пищи! — в голосе Конана прозвучала нотка самодовольства.

— А кроме того, — серые глаза Опонты стрельнули в сторону любовника, — ты провел с ней восьмую ночь.

— Да, — не стал отпираться Конан. — Она пристала ко мне словно блудливая кошка. Не мог же я ей отказать!

— И не должен был. Я вовсе не собиралась обвинять тебя. Скоро Сомрис родит и тогда они с тобой расправятся.

— Чушь, — не очень уверенно протянул Конан. — Сомрис все же понимает, что имеет дело с королем. Я ведь не какой-нибудь раб из Кужа или Черных королевств.

— Для них ты не более чем раб. И твоя смерть еще более вожделенна оттого, что ты король. Они мечтают казнить именно короля и великого воина, чтобы доказать еще раз свое превосходство над мужчинами.

Объяснение показалось Конану весьма разумным, но он все же попытался его опровергнуть.

— Но амазонки должны понимать, что справиться со мной будет куда сложнее, чем с теми худосочными выродками, которые попадают к ним в плен.

— Тебя победят не силой, а колдовством или ядом. Кхар Уба сейчас в опале у Сомрис. Но как только возникнет необходимость расправиться с тобой, она немедленно вернет ему свою милость. А магия этого жреца очень могущественна. Они могут и поступить гораздо проще — подсыпать тебе в вино яд или расстрелять тебя отравленными стрелами.

— Но царица клятвенно обещала, что как только родится ребенок, она вернет меня в Аквилонию.

— И ты поверил? — усмехнулась Опонта. — Даже если бы она действительно этого хотела, во что я не верю, ей помешают Латалия и Горгия. Первая ненавидит тебя, потому что ты воплощаешь все лучшее, что есть в мужчине и она отчетливо чувствует твое превосходство, которое ты и не пытаешься скрыть. Амазонки не прощают этого. Горгия же требует принести тебя в жертву своему багровому богу.

— Что это еще за пожиратель королей? Я впервые слышу о нем.

— Я знаю об этом божестве немногим более твоего. Мне известно лишь, что он обладает огромной силой и может шутя ломать толстые деревья, а кроме того, что в его подчинении находится племя гигантских багровых обезьян, живущее в священной роще. Те, кому случалось находиться неподалеку от рощи Горгии, не раз слышали жуткие крики истязуемых жертв.

— Веселая история, — пробормотал Конан, внезапно вспоминая о гигантском следе, оставленном рядом с разорванным быком. Рука киммерийца невольно потянулась к висевшему за спиной луку. — Чем же я так приглянулся этой симпатичной сестричке?

— Думаю, тем же, чем и мне. Она наконец-то встретила мужчину себе под стать.

— Ну уж нет! Эта красотка совершенно не в моем вкусе. Я попрошу Сомрис передать ей, что всю жизнь предпочитал миниатюрных женщин. Заниматься любовью с монстром — это слишком!

— Не вздумай ничего говорить Сомрис! Она сразу поймет, что ты обо всем знаешь. Это лишь ускорит развязку. — Опонта чуть помедлила. — И третий, кто заинтересован в том, чтобы ты не вернулся в Аквилонию, это Кхар Уба. У колдуна свои планы на твой счет.

— Это усложняет дело, — признался Конан. — Я рассчитывал на его помощь.

— И думать забудь! Ты можешь полагаться лишь на свои силы. И на меня.

Киммериец чуть свесился с коня и нежно обнял скачущую рядом девушку.

— Спасибо, Опонта. Но что может сделать слабая женщина?

— Я не такая уж слабая, как ты думаешь. И я не одна. Среди амазонок есть недовольные, которые считают, что пора положить конец жестокому обращению с мужчинами и вернуться к образу жизни наших предков до переселения на черный континент.

— Разумно! — похвалил Конан. — И много вас?

— Пока нет. Но многие амазонки в душе колеблются. Им тоже надоело насилие, чинимое Сомрис и ее кларинами. Если мы открыто выступим на твоей стороне, они, думаю, поддержат нас.

— Конан во главе бабьего войска! — захохотал киммериец. — Ну, ладно, не обижайся, — торопливо добавил он, видя, что брови Опонты сдвигаются к переносице, — я убедился, амазонки не самые плохие, которых мне пришлось видеть в своей жизни.

Но девушка все же обиделась. Она ехала молча, не обращая внимания на попытки Конана разговорить ее. Лишь у самого края леса она чуть придержала коня и сказала:

— Ты должен знать еще вот о чем. В сокровищнице Сомрис хранятся доспехи Ульмвана, бога войны амазонок. Говорят, нет меча или стрелы, способных поразить человека, одевшего эти доспехи. Там же хранится меч Ульмвана. Сомрис и Горгия обе мечтают владеть этим оружием, но не знают волшебного слова, чтобы заставить пластины доспеха разъединиться, а меч — покинуть выкованные из серебристого металла ножны. Утверждают, что тайну доспехов и меча Ульмван раскроет лишь воину, достойному владеть оружием бога. Кхар Уба не один день бился над разгадкой этой тайны, но его магия оказалась бессильной.

Конан не ответил и тогда девушка посмотрела на него. Огромная фигура короля купалась в лучах заходящего солнца. Блики мягко обнимали стоявшего на взгорье всадника и его вороную лошадь, заключая их в ослепительно яркий ореол. Король молчал, устремив свой взор навстречу солнечным лучам. Его могучие мышцы перекатывались под иссеченной кожей и Опонта поняла, что Конан сейчас далеко — там, где поют неведомые трубы и огромный всадник на черном коне ведет в бой легионы закованных в металл львов. Она поняла это и замолчала, терпеливо ожидая пока взор короля прояснится.

Наконец Конан очнулся от наваждения и сказал:

— Я разгадаю тайну меча Ульмвана!

Едва опустилось солнце, в город примчался конь Армиссы. На губах его играла бешеная пена. Бока были в кровавых царапинах. Вышедший вместе с амазонками Конан отметил, что к царапинам, нанесенным его кинжалом прибавились настоящие. Видимо, на коня напал гепард или тигр. Поглядывая то на лошадь, то на безмятежного Конана Сомрис решила:

— Завтра утром отправляемся в лес на поиски Армиссы.

Когда появились звезды, она призвала Конана в свои покои. Это была их девятая ночь. Киммериец понял, что Опонта права в своих предположениях, что царица вскоре попытается избавиться от него.

Конан ушел от Сомрис уже под утро. Неподалеку от своей комнаты он был остановлен невысоким, ладно скроенным юношей. Незнакомец огляделся и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, увлек короля в один из темных закоулков.

— Я хочу поговорить с вами, ваше величество, — торопливо произнес он.

— Ты говоришь по-аквилонски? — Конан с любопытством посмотрел на юношу. Чтобы решиться на подобный поступок требовалось немалое мужество.

— Да, ваше величество. Я родом из Пойнтайна. Я служил в ополчении Просперо.

— На южных границах империи? А как ты очутился здесь?

— Во время стычки с котхийцами я был оглушен и попал в плен. Котхийцы продали меня стигийцам, а те в свою очередь чернокожему купцу из Дарфара. Купец обменял меня на слоновью кость у амазонок.

— Понятно, — протянул Конан. — И давно ты в Амазоне?

— Около двух месяцев, — ответил аквилонец и после небольшой паузы тихо добавил:

— И уже восемь любовных ночей.

Конан заметно оживился.

— Значит, ты был в Аквилонии, когда я исчез?

— Так точно, ваше величество. Все были очень обеспокоены вашим исчезновением. Паллантид отправил во все страны отряды на поиски короля. Но затем началась смута и поиски были прекращены.

Брови киммерийца нависли над посуровевшими голубыми глазами.

— Что еще за смута?

— Царевич Вельгул заявил о своих претензиях на аквилонский престол. Он арестовал Паллантида и Просперо и начал собирать армию против братьев. Одновременно он вошел в тайные сношения с Немедией и Котхом, обещая им значительные территориальные уступки, если они поддержат его притязания. Исконные враги Аквилонии не замедлили воспользоваться возможностью нанести удар по империи. Первыми напали немедийцы, затем котхийцы. Кормат поспешил на соединение с Фаррадом, но был разбит немедийским войском у Гальпарана. Ополчение пойнтайнцев преградило путь котхийской армии, но предательски лишенное захваченного в плен предводителя потерпело поражение. В той битве я попал в плен.

— Проклятье! — выругался король. — Сопливый щенок! Ему мало было тех привилегий, которыми он пользовался по моему приказу. Дворец в Танасуле, целый гарем наложниц, свое десятитысячное войско на границе с Немедией. Вместо того, чтобы кусок за куском присоединять эту страну к империи, он обратился к ней за помощью в борьбе против братьев. Мне надо срочно вернуться в Аквилонию!

— Именно по этому поводу я и хотел переговорить с вашим величеством.

— Что ты можешь сделать, э… — Конан замялся.

— Тенанс. Мое имя Тенанс. В этом проклятом городе много мужчин и всех их ожидает мучительная смерть. Отважные люди решили поднять восстание против владычества амазонок. Мы подожжем дома, где они живут…

— А дальше? — перебил юношу Конан.

Тенанс замялся.

— Попытаемся овладеть оружием, а если не удастся, убежим в сельву.

— Где вас тут же прикончат амазонки или дикие звери. Нет, бежать это не выход.

— Тогда будем драться! — горячо воскликнул аквилонец.

— Это мне больше по нраву. Но сколько вас?

— Человек триста наберется.

Конан потер ладонью лоб, что-то прикидывая в уме.

— Это капля в море. К тому же у вас нет оружия. Амазонки вас перебьют. Хотя с другой стороны можно рассчитывать, что восстание поддержит все мужское население Амазона. За исключением, конечно, деров…

— Они не мужчины! — яростно пробормотал Тенанс, как и все прочие невольники испытывавший сильную неприязнь к жестоким кастратам.

— Это верно, — согласился Конан. — Поэтому они будут на стороне амазонок. А значит нам придется сражаться с пятью тысячами женщин и деров. Все отлично вооруженные и обученные воевать. А на нашей стороне будет лишь огромная масса безоружных запуганных мужчин, думающих не о том, чтобы умереть достойно, а лишь чтобы хоть чуть продлить свою жалкую никчемную жизнь. Итог этой борьбы вполне очевиден.

— Значит, вы отказываетесь возглавить восстание? — в голосе юноши слышалось разочарование.

— Ни в коем случае. Я думаю, что нужно сделать для того, чтобы оно было успешным. И у меня, кажется, есть кое-какие соображения на этот счет. Ты можешь завтра ночью придти в мою комнату?

Тенанс на мгновение заколебался, затем ответил:

— Это непросто, но я попытаюсь.

Конан понимал, что юноша подвергает себя серьезной опасности. Но он не имел права на жалость. Ибо ставкой в игре, которую они начинали, была жизнь тысяч.

— Я жду тебя завтра в это же время. Если получится, я познакомлю тебя с человеком, который нам поможет. А теперь прощай!

— Прощай, мой король! — Тенанс припал губами к запястью Конана. Киммериец нетерпеливо освободил руку и отправился в свою комнату.

Однако осуществить этот замысел и свести Тенанса с Опонтой ему не удалось. Вмешался случай.

На рассвете триста амазонок во главе с самой царицей отправились на поиски Армиссы. Конан и Кхар Уба стояли на башне и смотрели вслед удаляющемуся отряду.

— Странно, если она погибла на охоте, — заметил Кхар Уба. — Кошки в этих лесах прежде не нападали на людей.

Он внимательно посмотрел на Конана, желая определить как тот отреагирует на его слова. Но киммериец оставался бесстрастен. Он уже не раз имел возможность убедиться, что Кхар Убе не стоит доверять абсолютно ни в чем. Конан намеревался в этот день пройтись по городу с тем, чтобы точно запомнить расположение постов деров, а также разведать наиболее удобные подступы к блокдомам. Кроме того, он хотел увидеться с Опонтой. Девушка похоже попала под подозрение. Во всяком случае Сомрис не взяла ее с собой, как это бывало прежде. Киммериец хотел успокоить возлюбленную и заодно сообщить ей о ночном разговоре с аквилонцем.

Но проклятый Кхар Уба вероятно был приставлен царицей шпионить за ним и куда бы ни пошел в этот день Конан, жрец тащился за ним по пятам, пытаясь втянуть киммерийца в бесконечные разговоры. В конце концов обозленный Конан стал подумывать о том не стукнуть ли ему надоедливого жреца кулаком по лысой голове, но внезапно его осенила весьма здравая мысль.

— Почтенный Кхар Уба, — начал Конан, повергнув этим обращением колдуна в замешательство, — одна из кларин случайно обмолвилась мне о том, что в царской сокровищнице хранятся доспехи бога Ульмвана и что эти доспехи обладают поистине волшебными качествами. Мне как воину было бы очень интересно взглянуть на них.

Видя, что жрец колеблется, Конан добавил:

— Или это невозможно? Может быть Кхар Убе запрещено входить в сокровищницу без ведома женщин?

Жрец, который уже собирался спросить имя кларины, открывшей Конану эту тайну, оскорбился.

— Кхар Уба пользуется полным доверием царицы Сомрис, — ответил он, высокомерно вскинув голову. — Я выполню твою просьбу и покажу тебе доспехи великого Ульмвана.

С этими словами жрец повел Конана в левое крыло дворца, оканчивающееся высокой четырехугольной башней. По узкой винтовой лестнице они поднялись на самый верх. Здесь стояли на страже две амазонки. Кхар Уба слегка склонил перед ними голову.

— По повелению царицы.

Девушки не прекословя сняли массивный запор и распахнули заскрипевшую ржавыми петлями дверь.

Конан и его спутник вошли внутрь. В хранилище царил полумрак. Свет двумя узкими потоками вливался сквозь зарешеченные окна и расползался по наполненной пылью и драгоценным хламом комнате.

Пока Кхар Уба притворял за собой дверь Конан быстро осмотрел одну из решеток и удовлетворенно усмехнулся. При желании он мог одним ударом выбить прогнившие у пазов прутья внутрь, а значит проникнуть в башню не составляло никакого труда.

Тем временем жрец подошел к одной из стен, сплошь увешанной оружием. Посередине стены висел черного цвета доспех, представлявший собой сплошной литой панцирь, без единого шва соединенный с шлемом. Доспех был сделан из какого-то диковинного, неизвестного в гиборийском мире материала. Когда Кхар Уба снял его со стены и передал киммерийцу, тот смог воочию убедиться в этом. Броня была почти невесома и очень тонка. Конан презрительно поморщился. Жрец ожидал подобной реакции. Он велел Конану поставить доспех на пол, снял со стены массивный бронзовый меч и размахнувшись обрушил его вниз. Клинок с жалобным звоном отлетел от матовой поверхности, не оставив на ней даже царапины. Зато на лезвии меча появилась здоровенная зазубрина. Конан присвистнул. Кхар Уба удовлетворенно улыбнулся, наблюдая как презрительное выражение на лице короля уступает место восхищению.

— Я пока еще не смог найти оружие, подобное оставить хотя бы вмятину на этом панцире. Но подобное оружие наверняка существовало. Если присмотреться, на груди и спине можно заметить множество мелких трещинок. Это следы от ударов, почти уничтоженные временем.

— А почему царица не носит этот великолепный доспех? — прикидываясь незнающим спросил Конан.

Кхар Уба замялся и в конце концов решил соврать.

— Она находит неприличным для смертной женщины облачаться в доспехи бога.

— Я полагал, что царица не простая смертная. Впрочем, если она стесняется, я могу примерить доспех на себя.

— Ты забываешься, варвар! — воскликнул Кхар Уба. — Хотя, можешь попробовать. Но бьюсь о заклад, тебе не разгадать тайну этой брони, которая известна лишь всемогущим богам и их жрецам.

Конан ничего не ответил. Он повертел доспех в руках, но не нашел ни единой защелки, которая должна была разделить латы на две половины и отстегнуть шлем. Повозившись еще немного, он с озадаченным видом вернул доспех торжествующему жрецу.

Кхар Уба был очень доволен его неудачей. Повесив доспех на место он подал Конану меч. Но как ни напрягал киммериец свои могучие мускулы, он не смог вытащить клинок из окрашенных в оранжевый цвет ножен.

Улыбаясь жрец принял от Конана меч Ульмвана и повесил его на стену рядом с доспехами.

— Здесь немало сокровищ, варвар. — Кхар Уба обвел вокруг себя рукой. Но ни одно из них не может сравниться с волшебным оружием бога Ульмвана. Тот, кто раскроет его тайну, станет непобедимым воином.

Киммериец усмехнулся. Уж не ему ли, одержавшему верх в тысячах схваток и поединков, знать, что не оружие, а доблесть, сила и оттачиваемое годами умение способны сделать бойца непобедимым. Но Конан не снизошел до ответа, а лишь повинуясь старой воровской привычке незаметно сунул за пояс огромный сверкающий сапфир, равного которому не было в его королевской сокровищнице. Сопровождаемый разглагольствующим жрецом он направился к выходу. Но не успели они сделать и двух шагов как дверь распахнулась и на пороге появилась взволнованная Опонта.

— В чем дело?! — воскликнул Конан, заметив, что девушка держит в руке окровавленный меч.

— Боги! — крикнула амазонка. — Царица родила сына!

— И что же? — ничего не понимая спросил киммериец.

— А то, мой дорогой король, — пропел из-за его спины голосок жреца, — что согласно законам Амазонии мужчина, от которого царица родила сына, должен быть немедленно умерщвлен. Вместе со своим отпрыском. Прощай, варвар из Киммерии!

И тогда Конан громко расхохотался. Отшвырнув в сторону изумленного столь неожиданной реакцией жреца, он сорвал со стены доспех Ульмвана. Тоненько щелкнул не потерявший за многие столетия силу потайной запор и в руках короля оказался покатый с матовым забралом шлем. Уверенно, словно провел в нем всю свою жизнь, Конан надел шлем на голову. Еще два щелчка и мощный торс короля был облачен в доспех. Оправившийся от растерянности жрец кинулся было к волшебному мечу, но Конан ударом кулака бросил его на плиты пола. Он взял в руки меч, подставил его свету и яркие всполохи заиграли на освобожденном от оболочки металле. В довершение всего король поднял стоявший у стены щит с бронзовым леопардом посередине.

Таким он и предстал перед ворвавшимися в сокровищницу амазонками. То были кларины, посланные схватить Конана. Увидев, что он облачен в доспехи Ульмвана, они поняли, что не смогут взять короля живым и вскинули луки. Но Конан действовал куда быстрее их. Гигантское тело киммерийца взвилось в воздух. Спустя миг он уже находился в толпе обезумевших от ужаса воительниц, со страшной размеренностью поднимая и опуская меч. Ему прежде никогда не приходилось убивать в бою женщин, но сейчас он делал это с удовольствием.

Вскоре все было кончено. На полу в лужах крови распластались двенадцать амазонок, уцелевшие с криком бежали прочь из башни. Конан и Опонта последовали за ними, не забыв запереть в сокровищнице лежащего без сознания Кхар Убу.

Едва амазонки узнали, что киммерийцу каким-то образом удалось овладеть оружием бога Ульмвана, как среди них началась паника. Воспользовавшись этим, Конан и его спутница беспрепятственно покинули дворец. Около конюшни их ждали несколько подруг Опонты, решивших присоединиться к бунту.

Одна из них подбежала к королю и склонила голову, признавая его превосходство.

— Говори! — велел Конан.

— В городе начались волнения среди ферулов. Огромная толпа вооруженных чем попало мужчин пытается взять штурмом блокдом в восточной сфере.

— Отлично! Присоединимся к ним. — Конан легко вспрыгнул на коня, но в тот же миг опомнился. — Постой. Я совершенно забыл об этом. Так Сомрис и вправду родила сына?

— Да.

— Где он?

— Должно быть в покоях царицы. Скоро его принесут в жертву Лиллит.

— Что?! — Рык варвара был подобен реву разъяренного яфанта. — Моего сына в жертву?! Ждите меня здесь!

— Конан, это опасно! — крикнула ему вслед Опонта, но киммериец уже не слышал ее. Вороной конь во весь опор несся к центральной галерее дворца. Попадавшиеся навстречу амазонки разбегались с испуганными криками. Лишь одна из них попыталась сразить короля из лука. Конан сшиб ее конем.

Вот и покои царицы. Не выпуская меча из рук Конан встал на спину нервно пляшущего жеребца и прыгнул прямо в царскую опочивальню. Составленное из ровных квадратиков слюды окно разлетелось вдребезги. Киммериец покатился по полу и тут же вскочил на ноги, отражая нацеленный в его голову удар. Ответным выпадом он пробил атаковавшей его амазонке грудь.

Со всех сторон к нему бежали вооруженные копьями девушки из личной охраны Сомрис. Волшебный меч Ульмвана блистал подобно молнии. Вскоре пол был устлан бьющимися в агонии телами и отсеченными конечностями. Скользя в лужах дымящейся крови Конан бросился к царице. Ее, совершенно ослабевшую от родов, вели под руки две кларины, пытаясь спасти повелительницу от ярости варвара.

Двумя ударами Конан покончил с этими последними защитницами и занес меч над головой Сомрис.

— Где мой сын?!

Царица задрожала. Все ее естество, воспитанное на пренебрежении и ненависти к мужчине, протестовало против подчинения его воле, но в глазах Конана была смерть. Царица сглотнула скопившийся в горле страх и выдавила:

— Он в храме Лиллит. Это сразу за дворцом. Его сейчас приносят в жертву.

Сказав это, она упала на пол и закрыла голову руками, будучи уверена, что киммериец не пощадит мать, отдавшую на заклание своего родного ребенка. Она ожидала удара меча. Ждала невыносимо долго. Но смерть все не приходила. Когда Сомрис решилась открыть глаза, Конана уже не было. На его месте стояла Латалия. Коротко вскинув над головой острый меч, кларина перерубила царице шею…

Конан тем временем бежал по длинному коридору, соединявшему дворец с храмом Лиллит. Меч Ульмвана безжалостно расправлялся со всеми, кто отваживался стать на пути киммерийца. У входа в храм на Конана напали десять вооруженных длинными копьями деров. Они рассчитывали оттеснить его и пришпилить к стене словно гигантского жука. Троих из них варвар убил в одном выпаде. Первого снизу в живот, присев под направленное на него копье. Второго поднимая голову, мечом снизу вверх, стесав врагу половину лица. Третьего он достал самым кончиком клинка, перерубив яремную жилу, мгновенно плюнувшую фонтаном крови.

В тот же миг в него ударили несколько копий. Четыре из них с хрустом разлетелись, встретив на своем пути броню доспеха. Одно сцарапало левый локоть. Конан мгновенно посчитался с обидчиком, затем вспорол животы еще двоим. Уцелевшие деры бросились бежать, но разъяренный киммериец настиг их и перебил на ступеньках храма.

Он успел вовремя. Черноволосая жрица как раз занесла ритуальный нож над крохотным розовым телом.

— Стой! — крикнул ей Конан.

Та испуганно повернула скуластое лицо на его возглас.

— Стой, — повторил Конан тише, опасаясь, что жрица испугается и рефлексивно ударит ножом его сына. — Иначе умрешь.

В том, что он сдержит свое обещание, сомневаться не приходилось. Повинуясь его тяжелому взгляду жрица уронила нож и бросилась вон из храма. Конан пощадил ее.

Он подошел к жертвеннику и осторожно взял на руки крохотного пищащего младенца. Мальчик. Сын. Его сын. Снаружи донеслись крики амазонок, напомнившие Конану, что надо спешить. Но как поступить с ребенком? Только сейчас Конан осознал, как тот уязвим. Достаточно одной стрелы, даже не отравленной. Да что стрелы! Достаточно крохотной царапины, нанесенной кинжалом, чтобы малыш замолчал навсегда.

Тогда Конан решительно снял с головы шлем и положил в него своего сына словно в люльку. Младенцу было неудобно и он тоненько заплакал. Зато теперь он был в безопасности.

— Ничего, малыш, привыкай! Тебе еще придется побывать и не в таких передрягах!

С этими словами киммериец выскочил из храма. Его уже ждали. Десяток стрел, пущенных со всех сторон, со свистом устремились в цель. Некоторые из них отлетели от доспеха, другие вонзились в незащищенные участки тела. Раны были несерьезными, а о том, что наконечники стрел могут быть отравлены, Конан старался не думать. Прижимая у груди шлем левой рукой, он ударами меча расчистил себе дорогу и побежал по площади, окружавшей дворец. Отчаяние придавало киммерийцу силы.

Внезапно из-за поворота появилась группа всадниц. Осадив коней они вскинули луки. Конан замедлил бег, приготовившись к тому, что через мгновение в него вопьются еще несколько стрел, но те полетели выше, в преследовавших киммерийца амазонок.

Опонта! Она ослушалась приказа и не осталась ждать Конана у конюшен. Еще несколько усилий и киммериец сидел на коне. Отбиваясь от погони стрелами кавалькада понеслась к восточной сфере.

У дороги, ведшей к городским воротам, Конан остановился и подозвал к себе Опонту.

— Возьми его.

Амазонка нерешительно приняла ребенка на руки. В ее взгляде читались страх нерожавшей женщины и неприязнь к существу, разлучавшему ее с любимым. Опонта прошептала:

— Конан, но я хочу остаться с тобой…

— Нет! — отрезал варвар. — Намного важнее спасти жизнь моему сыну. Жди меня на нашей поляне. — Киммериец усмехнулся, видя что она все еще колеблется. — Не волнуйся, со мной ничего не случиться. Сегодня не тот день, в который умирают короли.

Конан воздел вверх меч.

— Сегодня не тот день!

Восстание ферулов приобрело угрожающие для амазонок размеры. Вначале пожар мятежа вспыхнул в восточной сфере, где жила большая часть друзей Тенанса. Едва юный аквилонец узнал, что королю грозит опасность, он оставил дворец и бросился оповестить о случившемся единомышленников. Мгновенно оценив ситуацию они поняли, что откладывать выступление нельзя.

— Сегодня они убьют короля, а завтра всех нас! — бросил бородатый кушит Алим. Сказав это, он вышел на улицу и свернул шею первому попавшему навстречу деру. Обратного пути уже не было.

Поначалу восставших была горстка, но по мере того, как им удалось обезоружить несколько групп деров, к ним присоединялось все больше и больше людей. Вскоре бунт охватил всю восточную сферу и выплеснулся за ее пределы.

Заимев немного оружия, восставшие решили взять приступом блокдом. В нем к моменту начала восстания находилось не более сотни амазонок. Приступ следовал за приступом, но амазонки отражали их с четкостью хорошо отлаженного механизма, устлав пустырь перед блокдомом сотнями трупов нападавших.

Окружение Сомрис быстро оценило опасность невиданного доселе выступления. На его подавление были направлены крупные силы. Три тысячи воительниц и деров атаковали восставшую сферу, сторожевые сотни начали патрулирование улиц в остальных районах, пресекая малейшую попытку неповиновения.

Именно таким было положение, когда Конан и его спутницы прибыли к месту восстания. Король немедленно предпринял ряд мер, чтобы укрепить оборону. По его приказу цепи восставших заняли окружавший сферу периметр. Используя разграничительные валы и наблюдательные башни, восставшим удалось задержать продвижение отрядов противника.

Сам Конан вместе со своей, привлекающей недоброжелательное внимание ферулов, свитой возглавил атаку блокдома. Прикрываясь щитом, он выбил дубовую дверь, а хлынувшая за ним толпа восставших, воя, расправилась с амазонками.

Это был серьезный успех, но как опытный воин Конан понимал, что на этом все и закончится. Держащаяся на мимолетном яростном порыве масса должна была вскоре дрогнуть и броситься в паническое бегство. Это понимали и амазонки. Освободив крепостную стену вдоль восточной сферы, они словно предлагали мятежникам прекратить сопротивление и искать спасения в ближайшем лесу.

Уже темнело, когда разведчики захватили в плен лучницу амазонку. Вымещая кулаками накопившуюся злобу, они приволокли ее к Конану. Из расспросов удалось выяснить, что амазонки накапливают силу для решающего удара, который будет нанесен как только прибудут в город полки, спешно отозванные королевой Латалией с северных рубежей.

— Латалия? Королева? — удивился Конан, вызывая взаимное изумление пленницы.

— Но ты же сам убил Сомрис!

Конан лишь покачал головой.

— Ай да Латалия!

В это мгновение взревели вошедшие в город яфанты. Амазонки начали атаку.

Оборона повстанцев была прорвана первым же натиском. Раскрашенные белыми полосами яфанты перевернули одну из сторожевых башен, повергнув защищающихся здесь ферулов в неописуемый ужас. Еще можно было спасти положение, если отогнать животных огнем. Конан и его помощницы так и поступили, превратив с помощью пропитанных смолою стрел деревянную башню в гигантский костер. Однако весть о появлении грозных ами успела разнестись по всей сфере. Не слушая увещеваний предводителей, ферулы бросали с таким трудом добытое оружие, прыгали со стены и устремлялись к спасительному, как они думали, лесу. Вскоре защитный периметр опустел. Почувствовав это, амазонки приступили к решительному штурму. Под рев боевых труб они взобрались на вал и несколькими потоками устремились к блокдому, перед которым стояла толпа из нескольких сот восставших во главе с Конаном. Киммериец уже подумывал о том, чтобы прорвать оцепление и выбраться из города, но в это мгновение картина боя внезапно изменилась.

Стройные ряды амазонок и деров дрогнули и начали пятиться назад. Затем они быстро перестроились в три ощетиненных копьями карэ, проходы между которыми заняли всадники и слоны. Все говорило о том, что у восставших появился неведомый союзник.

Размышления Конана по поводу того, кто бы это мог быть, прервала подскакавшая кларина. Спрыгнув с лошади, она подошла к королю и склонила голову. Этот жест вызвал у Конана удовлетворение, но вместе с тем и тревогу. Что же должно произойти, если амазонки склоняют голову перед теми, кого еще вчера считали ниже земляных червей.

— Великий король, царица Латалия просит тебя о перемирии. В северную сферу Аржума ворвались орды серых каннибалов. Царица просила узнать у вас и ваших людей, не согласитесь ли вы присоединиться к войску амазонок. В этом случае вам всем будет даровано прощение и гарантирован свободный проезд в Зимбабве или на север.

Конан не ответил. Молчали и окружающие его ферулы. Над пустырем повисла тишина. И тогда все услышали, как откуда-то издалека доносится дикий нечеловеческий вой. Он становился все слышнее, обретая глубину и силу, пока не стал похож на шум гигантской волны, порожденной демонами тьмы в глубинах океана.

Это приближались серые каннибалы, дикари, жившие в непроходимых лесах к северо-востоку от Амазона. Мир не знал существ более кровожадных, чем эти. Попавший в их руки путник сотни раз успевал пожалеть о том, что вообще появился на свет. Подобно кровожадным демонам они уничтожали все живое, встречавшееся на их пути, не щадя ни женщин, ни грудных младенцев. Их мир был жесток, подобно миру амазонок, но то была безумная животная жестокость, имевшая целью лишь удовлетворение похотливой страсти — причинение боли.

Не знающие ни племен, ни вождей серые каннибалы время от времени сбивались в огромные стаи, совершавшие опустошительные набеги на черные княжества, Амазон или Атлаю.

Обычно войско амазонок, предупрежденное о приближении серых каннибалов сторожевыми разъездами, встречало врага на обширных лугах перед городом, где меткие луки и быстрые кони давали воительницам неоспоримые преимущества. Но в этот раз стража была отозвана для подавления мятежа, позволив тем самым дикарям не только без помех подойти к городу, но даже захватить городские стены.

Времени на долгие раздумья у Конана не было. Амазонок тоже нельзя было назвать ангелами, но серые каннибалы были поистине дьяволами, выпущенными из преисподней.

— Мы с вами, — сказал киммериец. — Но при условий, что царица даст слово освободить всех ферулов.

Очевидно, Латалия предвидела, что Конан выдвинет подобное требование, и дала своей посланнице четкие полномочия.

— Она согласна, — мгновенно ответила кларина и добавила, чуть усмехнувшись. — Тем более, что мало кто из них сумеет спастись от зубов и дубин серых каннибалов.

Замечание было циничным, но оно не противоречило истине. Конан понимал, что, захватывая сферы, каннибалы уничтожают все живое, не разбирая кто перед ними — амазонка или раб-ферул. О том, что в прочих сферах уже шла резня, свидетельствовали доносящиеся издалека вопли да группки спасающихся бегством амазонок, деров и ферулов, одна за другой появлявшиеся из-за оборонительного периметра.

Конан собрался спросить кларину, какое место надлежит занять его отряду, но в это мгновение дикий вой выплеснулся на площадь.

Из всех улиц и проулков разом хлынула огромная, подобная скользкому многощупальцевому спруту масса каннибалов. Размахивая дубинами и копьями, они набросились на стройные шеренги карэ. Кларина вскрикнула, вскочила на коня и умчалась на помощь подругам.

Конан не последовал ее примеру. Будучи опытным воином, он видел ошибку, допущенную Латалией. Стремясь растянуть боевую линию войска, чтобы не допустить охвата с флангов, царица решила ввести в бой сразу все свои силы. А между тем никто не мог поручиться, что серые каннибалы не нападут с тыла. Судя по тому, с какой быстротой они продвигались, их толпы вот-вот должны были овладеть южной сферой и ударить в спину амазонкам. Отряд Конана был единственной силой, способной помешать им осуществить это намерение.

Поэтому киммериец приказал своим людям оставаться на месте и одновременно выслал нескольких дозорных к границе с южной сферой.

Перед его глазами разворачивалась картина самого удивительного боя, когда-либо виденного им в своей жизни; боя, в котором воинское искусство противостояло ярости дикой природы.

Амазонки — Конан уже не раз имел возможность убедиться в этом — были идеальными воинами. Вне всякого сомнения они уступали гандерским рыцарям во владении мечом или пикой, а боссонским лучникам в умении обращаться с луком, но зато они были превосходно, до автоматизма, организованы. Каждая четко знала свое место в строю и свою задачу. Действия отрядов амазонок были похожи на работу четко отлаженного механизма.

Выдвинутые чуть вперед шеренги карэ приняли на себя первый натиск каннибалов. Напоровшись на медные острия пик деров, передние дикари завизжали и заставили толпу податься назад. Тотчас же в сплошное месиво воющих тел ударили одна за другой три лавины стрел. Несколько рядов наступавших были начисто выкошены, образовав вал из трупов.

Но дикарей это мало смутило. Разбросав тела погибших собратьев, они устремились в новую атаку. На этот раз их натиск был более яростным. В нескольких местах каннибалам удалось прорвать шеренги деров и ворваться внутрь карэ, где их встретили вооруженные мечами амазонки. Понимая, что еще миг и ее воинство дрогнет, Латалия бросила в атаку шестерых яфантов и два отряда конницы.

Не раз встречавшиеся с гигантскими животными в своих девственных лесах дикари не дрогнули перед их грозным видом. Пустив в ход вымоченные в ядовитом соке пики, каннибалы быстро вывели яфантов из строя. Два из них упали на землю, сотрясаясь от конвульсий, еще три взбесились от яда и, беспорядочно давя своих и чужих, бежали прочь с поля битвы. Последний, самый массивный яфант рухнул прямо на шеренги центрального карэ, убив и искалечив множество деров.

С большим трудом амазонкам удалось отбросить нападавших и восстановить прорванную было боевую линию. Но главная опасность, как и предполагал Конан, надвигалась не с той стороны. В тот миг, когда серые каннибалы попятились, воя и потрясая окровавленным дубьем, к Конану подбежал дозорный. Лицо его было бело, как мел, зубы клацали.

— Они идут!

Король поднял руку, взывая к вниманию своих воинов. Глаза его блестели, в голосе звучал металл.

— Мы должны остановить этих тварей. Бейтесь до последнего и помните, что вы сражаетесь не за Амазон, не за амазонок, а за себя. Ведь если мы побежим, в этом городе не останется ни одного живого человека. Помните, вы бьетесь за право вернуться на родину!

Дождавшись, когда стихнут крики ферулов, Конан вскинул над головой меч и направил коня к блокдому, из-за которого уже появились первые кучки врагов.

Серым каннибалам никогда не приходилось иметь дело с таким могучим и умелым противником как Конан, но и варвар еще ни разу не участвовал в более яростной и по-животному жестокой схватке.

Коня под ним убили сразу, киммериец едва успел отправить на тот свет с десяток дикарей. Успев выскочить из седла до того, как скакун рухнул наземь, Конан могучим ударом развалил надвое облепленного золой врага. Именно эта зола от каннибальских костров, нанесенная на влажное тело, окрашивала черную кожу дикарей в серый цвет.

А дальше началась сеча, напоминавшая скорее кровавую резню. То был бой по правилам дикарей. Точнее, без всяких правил, без чести. Лишь ярость, ненасытная жажда крови и стремление покончить с врагом любым путем, любой ценой.

На киммерийца наваливались сразу по десять-пятнадцать врагов. Он стремительно оборачивался во все стороны и рубил, и колол, и сек незащищенные доспехами тела каннибалов. Вскоре вокруг короля высились груды изуродованных тел, но количество врагов не убывало.

Неподалеку от киммерийца бились ферулы и несколько амазонок. Они также сражались в окружении сразу нескольких дикарей, бравших не умением, а числом и напором. Уложив десяток-другой каннибалов, воин ослабевал от многочисленных ран, нанесенных отравленными копьями, и тогда на его голову обрушивались дубины.

Видя, как один за другим гибнут его бойцы, Конан понял, что их строй вот-вот будет прорван. Издав воинственный клич, киммериец умножил свои усилия. Забрызганный с ног до головы, он стоял на груде мертвых тел, а волшебный меч Ульмвана находил все новые и новые жертвы.

Но горстке воинов было не под силу остановить яростный натиск бесчисленных полчищ полулюдей. Силы обороняющихся таяли, и вскоре Конан с отчаянием заметил, что серые фигурки дикарей кое-где прорвались через заслон и устремились в тыл отчаянно сражающимся амазонкам.

— Клянусь Кромом! — взревел варвар. — Эта проклятая страна все же не собирается выпустить меня живым!

Но что это? С крепостной стены внезапно посыпались вниз громадные багрового цвета фигуры. Словно безмолвные призраки врезались они в толпу воюющих каннибалов. Конан не поверил своим глазам. Дикари, которых не могли устрашить ни сталь, ни гигантские яфанты, бросились врассыпную. Они кидали на землю свое оружие, даже не пытаясь сопротивляться, и искали спасения. А багровые монстры настигали их и рвали на части.

Амазонки радостно закричали. Багровые существа ответили им ревом, заставившим вздрогнуть крепостные стены. В этом реве не было ничего человеческого. Своим скудным полулюдским умишком дикари поняли, что отныне они имеют дело не с человеком, а со зверем. Зверем диким и древним. И их успевшие наполовину очеловечиться сердца дрогнули от ужаса. Спасаясь от невесть откуда взявшихся монстров, они устремились в паническое бегство. Остатки отряда Конана оказались на их пути. Почти все ферулы погибли, растоптанные тысячью ног, но варвар устоял перед напиравшей на него серой массой. Прорубившись сквозь нее, Конан встретился с созданиями, повергшими в ужас серых каннибалов.

То были гигантские багровые обезьяны, монстры, равных которым не сохранилось на земле. Гигантский Так, убитый киммерийцем в доме жреца Набонидуса, показался бы карликом по сравнению с этими чудовищами, каждое из которых не менее, чем на три головы возвышалось над киммерийцем.

Столкнувшись с Конаном, обезьяна скользнула по человеку вполне осмысленным взглядом и, обойдя его, продолжала свою кровавую забаву. Конан проследил за тем, с какой легкостью она разорвала орущего каннибала, и ему на память вновь пришел бык, найденный им на тропе у водопоя.

За стеной послышался звук копыт. Конан обернулся. Всадница подняла жеребца на дыбы, а затем могучей рукой осадила его, заставив замереть на месте. Это была Горгия, облаченная в бронзовый доспех и шлем с высоким рыжим гребнем. В руке ее был зажат массивный, забрызганный кровью меч.

— Тебе понравились мои слуги, варвар?

Конан молча кивнул. Нагнувшись, он вытер свое оружие о одежду убитой амазонки. Горгия внимательно смотрела на него.

— Я вижу, ты разгадал секрет доспехов Ульмвана.

— Это было несложно.

— Гляжу я на тебя, варвар, и думаю: уж не сам ли бог Ульмван забрел в наши края? Могучий, голубоглазый и вечно молодой.

— Вполне возможно, — ответил Конан, слегка удивляясь тому, что эта монстрообразная женщина обладает весьма здравым умом и очень разумной речью.

— Тебе они подходят, — заметила Горгия. Она по-прежнему внимательно смотрела на Конана и во взгляде ее было трудно прочесть чувства, которые волновали великаншу в этот момент. — Я приглашаю тебя, варвар, посетить мой дом в священной роще. Будь гостем.

— Спасибо за приглашение. Но я намереваюсь завтра утром покинуть Амазон.

— Собираешься домой?

— Да.

— Жаль. Но я надеюсь, что ты все же передумаешь. Я буду ждать тебя к обеду.

Последние слова Горгия вымолвила медленно, словно смакуя. Затем она тронула уздцы и ускакала. Конан облегченно вздохнул.

На поле брани опускались кровавые тени. Амазонки и ферулы подбирали раненых и безжалостно добивали уцелевших каннибалов. Вскоре взошла луна. И тогда за городской стеной завыли сотни шакалов. Они чуяли разлагавшуюся плоть.

Запах падали, словно вино, кружил шакалам голову.

Латалия сдержала свое слово. Конан и все захотевшие уйти с ним, получили возможность беспрепятственно покинуть город. Впрочем, даже пожелай царица разделаться с киммерийцем, она вряд ли смогла бы сделать это. Нашествие серых каннибалов потрясло державу амазонок. Погибло около двух тысяч девушек, почти все деры, большая часть ферулов. Аржум был разрушен, а главное — завален десятками тысяч трупов. Гниль и зараза пропитали опустошенный город от основания стен до шпилей башен. Прощаясь с Конаном, новая царица сказала:

— Видимо, нам придется строить новый город.

Киммериец молча пожал ей руку. События минувшего дня примирили его с амазонками. Похожие чувства испытывали и воительницы по отношению к мужчинам. Многие из ферулов заметили это и изъявили желание остаться в Амазоне. В их числе был кушит Алим. Плотоядно поглядывая на Латалию, чья великолепная фигура не могла не привлечь внимания, он пояснил Тенансу и Конану, пытавшимся уговорить его отправиться с ними:

— Им уже не удастся вернуть прежние порядки. Силы амазонок подорваны. Да и мы уже не те. Мы имеет оружие и полны решимости защищать себя. А кроме того, амазонки наглядно убедились, что мужчины в военном деле стоят не меньше женщин.

Действительно, воительницы в должной мере оценили услугу, оказанную им отрядом Конана. Они до сих пор с почтением посматривали на огромные груды трупов, наваленные там, где бился король-варвар.

Но большинство мужчин все же опасались, что пройдет время и амазонки вернутся к прежним обычаям. Они решили присоединиться к Конану. Желание покинуть Амазон изъявили и две сотни амазонок, мечтавших повидать гиборийские страны.

Дав день на сборы, Конан в сопровождении Тенанса и трех подруг Опонты отправился в лес, где на поляне его должны были ждать возлюбленная и сын.

Всю дорогу Конана терзали мрачные предчувствия. Едва маленький отряд очутился на поляне, они воплотились в реальность. Опонты и ребенка здесь не оказалось. На дереве, под которым Конан и амазонка не раз занимались любовью, красовался отпечаток огромной обезьяньей лапы. Киммериец понял, что ему все-таки придется принять приглашение Горгии. Велев своим спутникам возвращаться в город, Конан погнал коня в сторону священной рощи.

Эта роща представляла собой весьма необычное зрелище. Деревья и кустарники здесь располагались по определенным зонам так, что создавалось впечатление искусственности этих насаждений. Сначала шли очень густые, почти непроходимые заросли кустарника, образующие три концентрические линии. Далее взору путника представали высоченные эвкалипты. В самом центре росли огромные бочкообразные баобабы. Именно сюда вели следы обезьяньих лап. Здесь находилось жилище Горгии.

Вопреки ожиданиям Конана это была не пещера и не сложенная из неотесанных камней башня, а аккуратный бревенчатый дом с широкими окнами и покатой черепичной крышей. Точно такие же строили себе аквилонские крестьяне.

Набросив поводья на торчащий из земли кол, Конан спрыгнул с лошади и зашел в дом. Горгия была у себя. Покрытая все тем же странным колпаком, без которого она не появлялась в городе, великанша возилась у очага, снимая с вертела куски мяса. При звуках шагов Конана женщина обернулась.

— А, варвар… — протянула она. — Приехал все-таки.

Киммериец молча кивнул головой. Пододвинув к себе один из массивных деревянных табуретов, он сел на него, облокотившись рукой на заставленный яствами стол. Судя по обилию блюд, Горгия постаралась на славу, готовя этот обед.

— Где Опонта и ребенок? — резко спросил Конан.

— Не спеши, — ответила Горгия. — Всему свое время.

Поставив блюдо на стол, великанша исчезла в соседней комнате. Вскоре она вернулась, облаченная в свое лучшее платье. Конан взглянул на нее несколько другими глазами. В общем, она была не столь уродлива. Если бы не огромные размеры и дурацкий колпак на голове, ее можно бы было посчитать вполне миловидной. Правда, очень отталкивающее впечатление производили глаза, слишком глубоко посаженные и от этого жутковатые.

— По какому поводу пир? — спросил киммериец, положив на стол массивные кулаки.

— В честь аквилонского короля, чей доблестный меч спас амазонок от нашествия серых каннибалов.

Наполняя кубки вином, Конан заметил:

— Пожалуй, здесь надо благодарить тебя и твоих гигантских обезьян.

— Мы подоспели вовремя, но если бы не ты, наша помощь запоздала.

Конан не стал спорить. Осушив бокал вина, он пододвинул к себе блюдо с жарким. Мясо было восхитительно, чуть сладковатое на вкус, с душистыми кореньями. Оставив на время дипломатические уловки, Конан жадно насыщался. Накануне и утром ему было не до этого. Горгия, напротив, почти не ела, а лишь смотрела на Конана. Наконец варвар отодвинулся от порядком опустошенного стола.

— Зачем я тебе понадобился?

Подперев рукою массивный подбородок, Горгия исподлобья взглянула на Конана.

— Хочу предложить тебе одну сделку. Ты остаешься со мной, а за это…

— Что за это? — нахмурившись, перебил ее Конан.

— Я оставлю жизнь твоему ребенку и девчонке.

— Не пойдет. Даже если бы ты была в сотню раз привлекательней, я не согласился бы на твое условие. Мне пора возвращаться в Аквилонию. Кстати, это одна из причин, почему я здесь. Мне нужен перстень Черного Ормазда.

Горгия удивилась.

— Перстень? Я думала ты пришел за своей любовницей и сыном.

— Это само собой разумеется. И еще мне нужен перстень. С его помощью я смогу немедленно перенестись в Тарантию, не тратя время на долгое и опасное путешествие.

— У меня нет перстня.

— Но Сомрис сказала мне, что он у тебя!

— Моя бедная сестра солгала. Он в железном ларце в царской сокровищнице.

— И никто кроме тебя не знает об этом?

— Кхар Уба. Он знает. Это он настоял, чтобы перстень положили туда.

— Лысая обезьяна! — рассвирепел Конан. — Он заявил мне, что кольцо у него отняли.

— Чушь. Моя сестра собственноручно приняла его у Кхар Убы и спрятала в указанном им месте. — Взгляд черных жутких глаз уперся в лицо Конана. — Ведь это не ты убил ее?

— Конечно, нет. Я не воюю с беспомощными женщинами.

На лице Горгии появилось подобие улыбки.

— Значит это Латалия. Я так и думала. Сестра не любила меня, я платила ей тем же. Но кровь у нас одна. И она должна быть отомщена. Скоро посланные в город обезьяны приволокут подлую убийцу, имевшую ко всему прочему наглость объявить себя царицей, к моим ногам.

— Это ваши счеты, — сказал Конан. — Верни мне Опонту и ребенка и я уйду.

Великанша покачала безобразной головой.

— Нет, Ты останешься со мной. Новой царице нужен король.

— Демоны ночи! — Конан стукнул кулаком по столу. — И ты туда же! Должно быть ты хочешь, чтобы я применил силу.

Его заявление вызвало смех Горгии.

— Было бы любопытно на это посмотреть.

Конан заколебался. Он был вооружен, но нападать с мечом на безоружную женщину было не слишком благородно. А глядя на огромные мышцы Горгии, у варвара появлялось сомнение, сможет ли он справиться с ней голыми руками. Тогда Конан решил пойти на хитрость.

— Впрочем, — равнодушно протянул он, — к чему наш спор? Аквилонскому королю не больно-то нужна одногрудая девка, а из его бастардов можно сколотить целую гвардейскую сотню. Куда больше меня интересует кольцо Ормазда, а если оно не у тебя, то мне здесь нечего делать. Прощай, красотка, я возвращаюсь в город.

С этими словами Конан встал и отправился на двор. Нарочито медленно освобождая поводья коня, он ждал, что Горгия остановит его, и не ошибся.

— Постой, варвар! — Конан с удивлением отметил, что Горгия успела надеть панцирь и шлем, а в руке держала меч. — Хорошо, я отдам тебе их.

— Так-то лучше! — заметил, повеселев, Конан.

Тяжело ступая обутыми в подкованные медью сапоги ногами, Горгия повела киммерийца за дом, где находились хозяйственные постройки. Она не казалась рассерженной, а, напротив, вполне миролюбиво объясняла:

— Здесь я держу свой домашний скот. Здесь же я его забиваю. Я люблю мясо и умею неплохо его готовить. Надеюсь, тебе понравилось мое жаркое, король Конан? — Киммериец утвердительно кивнул. — Она была молодой и сочной, поэтому мясо вышло таким вкусным.

— Кто она? — спросил Конан, в голове которого стали зарождаться смутные подозрения.

— Она!

Горгия с криком откинула грязную рогожу и взору киммерийца предстала лежащая на окровавленной колоде голова Опонты. Широко открытые глаза девушки были покрыты мутной пленкой.

— Ты не захотел быть со мною, так умри от моей руки!

Гигантша рассчитывала, что ошеломленный увиденным Конан не успеет увернуться от ее удара. Но в этом случае ей не стоило произносить столь длинную тираду. Склонность к красивой позе погубила не одного воина. В самый последний момент киммериец ускользнул от падающего на его голову клинка и отпрыгнул в сторону. В его руке блеснул вырванный из ножен меч Ульмвана.

— Гаденыш! — процедила Горгия. — Прав был Кхар Уба, предлагая убить тебя в первый же день. А все эта идиотка сестричка, которой захотелось поблудить со здоровенным мужиком.

Великанша поднесла к толстым губам крохотный золотой свисточек и резко дунула в него. Невдалеке раздался рев. Амазонка кровожадно ухмыльнулась.

— Слышишь, Готтом уже спешит сюда. Тебе конец, варвар!

— Сначала я разделаюсь с тобой, а затем и с твоим Готтомом! — зверея от нахлынувшей ярости процедил Конан. Его меч описал дугу и устремился в живот амазонки. Но та ловко увернулась и ответила мгновенным выпадом. Конан парировал удар и контратаковал.

Какое-то время они бились на равных. Киммериец значительно превосходил Горгию в технике боя, но та компенсировала этот свой недостаток нечеловеческой силой и ловкостью. Несмотря на огромную массу перемещалась она с поразительной быстротой, движениями напоминая обезьяну. Несколько раз казалось, что меч Ульмвана непременно разрубит ее безобразную голову, но она непостижимым образом уходила от смертельного удара.

Однако вскоре Конан заметил, что его противница начала задыхаться. Все же ей на хватало опыта подобных поединков. Движения, прежде стремительные, стали более медленными; Горгия все чаще поглядывала в ту сторону, откуда доносился треск ломаемых деревьев. Таинственный Готтом спешил ей на помощь.

Внезапно киммериец оступился и потерял равновесие. По крайней мере, так решила Горгия. Откуда ей было знать, что это лишь прием, позаимствованный Конаном у северных китайцев — падая, обмани. Великанша попалась на эту уловку и бросилась на Конана. Но ее меч, который, казалось, должен был перерубить шею киммерийца, провалился в пустоту, а в следующий миг вырвался из рук хозяйки и отлетел в сторону. Затем Горгия получила удар эфесом в лицо и рухнула на землю. При падении шлем соскочил с ее головы, и Конан поморщился от отвращения. Его предположения о том, кто мог быть отцом Горгии, подтвердились. Голову гигантши покрывала короткая багровая шерсть. Точно такая же была и у гигантского человека-обезьяны, появившегося в этот миг из лесной чащи.

Если слуги Горгии, разогнавшие накануне серых каннибалов, были огромны, то это существо было настоящим монстром. Ростом оно превосходило Конана не менее, чем вдвое, весом было равно яфанту. То был представитель одной из ветвей человекообразных обезьян, некогда соперничавших в своем развитии с диким человеком. Но если эволюция человека сделала основной упор на развитие мышления, то этому существу она даровала лишь непомерную мощь и злобу. Не было на земле создания, которое могло бы помериться силой с этим гигантом. Небольшие красные глазки вонзились в киммерийца, ноздри нервно раздувались.

— Познакомься, варвар, с моим отцом Готтомом! — захохотала Горгия, притиснутая к земле ногой киммерийца. — Надеюсь, вы понравитесь друг другу!

Каннибалка была уверена, что Конан немедленно оставит ее и бросится сломя голову прочь. Но она ошиблась, и эта ошибка оказалась последней в ее жизни. Остро блеснул меч, и безобразная голова покатилась по склону. Огласив лес диким воплем, в котором слышались боль и нечеловеческая ярость, монстр кинулся на Конана. Двигался он стремительно, но, как и надеялся Конан, из-за чрезмерно большой массы оказался не очень поворотлив. Поросшая волосами лапа мелькнула на расстоянии полулоктя от головы присевшего киммерийца, и в тот же миг из нее брызнула кровь. Конан достал гигантскую пятерню мечом Ульмвана.

Взвыв, чудовище крутанулось на месте и вновь бросилось на своего врага. Киммериец попытался повторить тот же трюк, но на этот раз уловка не удалась. Обезьяна направила свой кулак чуть пониже. Воистину этот кулак был куда тверже, чем дубина людоедов из Дарфара. Удар чудовищной силы отбросил Конана далеко в сторону.

Подняться варвару удалось лишь с третьей попытки. Монстр терпеливо ждал, облизывая пораненную руку. Видимо, как и его дочь, он не был лишен некоторого позерства. Конан чувствовал себя паршиво как никогда в жизни. В голове играли трубы, из ушей и носа текла кровь, а шея болела так, будто по ней долго били металлическими прутьями.

Но Конан встал. Ведь он был варваром. А варвары умирают стоя. И с оружием в руках.

Обезьяна, похоже, оценила его усилия, но не была склонна предаваться сантиментам. Шагнув к дерзкому человеку, она сдавила его гигантскими лапами и поднесла ко рту, намереваясь откусить голову. Она была уверена, что противник уже сломлен, и в этом был последний шанс Конана. Хотя монстр крепко прижал к туловищу его руки, но можно было попытаться. Конан напряг мышцы, пытаясь освободиться из могучих объятий.

Обдав киммерийца зловонным дыханием, чудовище открыло пасть, и в этот миг Конан сумел высвободить правую руку. Блестящий клинок вонзился в кровавый глаз Готтома и пронзил насквозь его жуткую голову.

Издав рев, от которого у Конана потемнело в глазах, монстр рухнул наземь. Последним, что успел запомнить варвар, было то, как он полз по направлению к забрызганной кровью бойне, откуда, как ему показалось, доносился надрывный плач ребенка.

Конан очнулся от того, что его голову окатили холодной водой. Заметив, что веки задрожали, кто-то произнес:

— Благодарение Митре! Король пришел в себя.

«Привидится же такая пакость!» — подумал Конан, намереваясь открыть глаза и увидеть Вентейма и личного лекаря. Однако, к его разочарованию, то, что он посчитал беспамятным сном, увы, оказалось явью.

Он лежал на охапке травы в тени развесистого баобаба, а вокруг стояли Тенанс и три амазонки.

— О дьявол! — поморщился Конан. — Как болит голова! Где эта гигантская тварь?

— Она мертва. — В голосе Тенанса слышалось безграничное восхищение. Аквилонец и девушки смотрели на Конана с благоговением.

— Это самая здоровенная скотина, с какой мне когда-либо приходилось иметь дело. Демоны по сравнению с ней беззубые котята. — Конан поднес руку к голове и застонал. — Где Опонта?

Лицо Тенанса дрогнуло, и он поспешно отвернулся.

— Ах да… — Киммериец вспомнил об ужасной участи, постигшей возлюбленную, и его едва не замутило. Только сейчас он осознал, что ел ее тело. — А мой сын?

— Он жив. Он здесь. — Тенанс широко улыбнулся, довольный, что может доставить своему повелителю хоть какую-то радость. — Мы накормили его козьим молоком.

От этого известия Конан несколько оживился. Морщась, он оперся на локти и сел.

— Покажи мне его.

Тенанс куда-то убежал и вскоре вернулся с завернутым в холстину младенцем.

— Спит, — прокомментировал Конан, посмотрев на маленькое сморщенное личико. Он ожесточенно потер голову руками, пытаясь привести себя в порядок, затем осторожно поднялся. Тело раскалывалось на тысячу кусочков, но серьезных повреждений, похоже, не было.

— Каким образом вы здесь очутились? Я ведь приказал вам ждать меня в городе.

Ответил Тенанс.

— Мы едва спаслись. Эта рыжая ведьма наслала на Аржум своих обезьян. Стража спокойно впустила их в город, полагая, что они посланы помочь убрать трупы. А вместо этого те стали рвать людей на куски. Погибли многие, в том числе Алим. Чудовища разорвали его прямо у меня на глазах. Амазонки стреляли отравленными стрелами, но по-моему, яд не слишком действовал на этих тварей. Хорошо, что у нас были наготове кони, иначе мы вряд ли бы сумели спастись.

— Она сказала мне, что послала слуг лишь за Латалией, — произнес Конан.

Тенанс помотал головой.

— Нет, они пришли, чтобы убить всех.

— Как бы то ни было, надо поспешить отсюда. Иначе вскоре мы будем иметь дело с сотней разъяренных чудовищ. Придется отказаться от мысли попытаться раздобыть перстень Черного Ормазда. Будем добираться в гиборийские страны своими силами.

Тенанс и амазонки согласились с киммерийцем и вскоре небольшая процессия уже двигалась по дороге, ведшей из рощи. Одна из воительниц, имевшая прежде ребенка, везла за спиною деревянную люльку с младенцем.

Войско амазонок ожидало их на выходе из священной рощи. Пять сотен всадниц во главе с Латалией и Кхар Убой. Приказав своим спутникам оставаться на месте, Конан подскакал к восседавшей на огненно-рыжем жеребце царице.

— Приветствую тебя, царица Латалия! Чем обязан подобной милости?

Латалия бросила неприязненный взгляд на находившегося по правую руку жреца. На ее щеках заиграли желваки.

— Конан-киммериец, я вынуждена задержать тебя в Амазоне.

— А как же царское слово? — напомнил варвар.

— Обстоятельства сложились так, что я вынуждена нарушить свое слово. Я дала обещание, что задержу тебя в Амазоне.

— Я, кажется, понимаю, — пробормотал Конан, всматриваясь в лицо Кхар Убы. Конь киммерийца нервно играл, чувствуя нарастающий гнев всадника. — Этого потребовал бритый червяк, именующий себя жрецом Черного Ормазда.

Царица не стала лукавить.

— Да, он. Обезьяны Горгии разрушили полгорода и убили многих тех, кто уцелел в схватке с серыми каннибалами. Не помогли ни чары Лиллит, ни сила Ульмвана. Чудовища сокрушили их храмы. Лишь Кхар Уба смог остановить монстров с помощью волшебного перстня. Но перед тем, как сделать это, он взял с меня клятву, что я воспрепятствую тебе покинуть Амазон. Солнце свидетель тому, что лично я не желаю тебе зла, но клятва!

— Я все понимаю, царица. Тогда попробуйте схватить меня. Обещаю, что многие из вас составят компанию Горгии и ее отцу Готтому.

При упоминании имени Готтома жрец вздрогнул. Он наверняка видел чудовищного отца Горгии.

Не дожидаясь ответной реакции царицы, киммериец отстегнул от седла шлем и приготовился надеть его на голову. Внимательно следившие за происходящим амазонки недовольно заворчали. Им вовсе не хотелось сражаться с варваром, столь доблестно проявившим себя в битве с серыми каннибалами.

— Не горячись, киммериец! — Латалия жестом остановила Конана. — Я сказала, что обещала воспрепятствовать тебе выехать из Амазона. Так?

— Так, — подтвердил Конан.

— Я уже сделала это, объявив, что для меня нежелателен твой отъезд. Но если ты упорно настаиваешь на своем, я умываю руки. Все мы имели возможность убедиться в твоей воинской доблести, и мне вовсе не хочется потерять половину и так порядком поредевшего войска на этих холмах. Если между тобой и жрецом существуют какие-то разногласия, то разрешайте их сами.

Конан поклонился Латалии.

— Мудрое решение, царица. Я буду рад видеть тебя гостьей в Аквилонии. И обещаю, ты не попадешь в бамбуковую клетку.

Латалия в ответ улыбнулась.

Лицо Кхар Убы потемнело от плохо сдерживаемой ярости. Он прошипел, обращаясь к царице:

— Ты хочешь, чтобы я оживил багровых монстров?

Зло усмехнувшись, амазонка бросила жрецу:

— Вряд ли это у тебя получится. Перед тем, как покинуть город, я приказала отрубить им головы и конечности и сжечь их на кострах. Чуешь, жрец, как веет запахом паленого мяса?

Кхар Уба повертел носом. Никакого запаха он не уловил, но усомниться в словах царицы не осмелился.

— Ну хорошо, — процедил он, зловеще косясь на Латалию. — Если ты так поступаешь со мной, я вынужден обратиться к заступничеству моего хозяина Черного Ормазда. Берегись, царица, ты еще пожалеешь о своем решении!

Жрец поднес к губам надетый на указательный палец перстень и быстро прошептал какое-то заклинание. С тревогой следившая за его действиями царица вытащила меч и попыталась сразить Кхар Убу, но тот сделал мимолетное движение рукой и конь Латалии взбесился. Высоко подкидывая задние ноги, он помчался к городу. Амазонки, решив, что царица предоставила мужчинам самим разбираться между собой, последовали за повелительницей.

Конан спокойно дождался пока жрец закончит свое колдовство. Едва тот поднял голову, киммериец спросил:

— Кхар Уба, почему ты пытаешься причинить мне вред? Что тобою движет? Личные обиды или неведомые мне замыслы?

Какое-то время Кхар Уба колебался, отвечать или нет, а затем все же сказал:

— Мне очень жаль, что так случилось, киммериец. Я не питаю к тебе личной вражды. Просто судьбе угодно, чтобы это был твой последний поход. По воле рока ты очутился на перекрестке исторических свершений. Близок день, когда отряды туранцев двинутся на запад, сметая гиборийские королевства. Так угодно Черному Ормазду. В этом мире есть только один человек, способный противостоять натиску восточных орд и поэтому он очутился в далеком Амазоне. Мой план с самого начала был построен с таким расчетом, чтобы любой ценой задержать тебя здесь. Сначала я рассчитывал, что царица Сомрис прикажет расправиться с тобой. Но ты очаровал ее своей мужской статью. Затем я переменил намерения и принял меры к тому, чтобы с тобой расправились амазонки, взбешенные твоей гордостью. Но ты сумел покорить и их. Смерть должна была настичь тебя в тот день, когда Сомрис родила сына, но вмешалась судьба и город подвергся нападению серых каннибалов. Ты должен был умереть от их рук, но сумел устоять перед натиском тысяч дикарей, заставив амазонок отказаться от мысли отомстить за Сомрис, которая, как они считали, погибла от твоей руки. Ты должен был быть сегодня умерщвлен Горгией. Но дура влюбилась в тебя и вместо того, чтобы отравить тебя за столом, попыталась уговорить остаться с ней. А затем ты непостижимым образом убил ее и Готтома. Ты победил всех, кого только можно. Амазонки признали тебя величайшим воином мира. Ты стал для них почти что богом. Теперь, когда уничтожены храмы Лиллит и Ульмвана, ты, разгадавший тайну доспехов Ульмвана, и в самом деле можешь стать их богом. Ты можешь, если пожелаешь, жениться на Латалии и стать царем Амазона. Создай себе новую могучую империю, ибо Аквилония для тебя уже потеряна. Не пройдет и трех лет, как ослабленная гражданской войной она будет растоптана копытами туранской конницы. И тогда Черный Ормазд разрешит мне вернуться в Туран. В моих помыслах нет личной вражды, варвар. Просто мне очень хочется вернуться в родные степи Турана, а это возможно лишь в том случае, если ты останешься здесь.

Конан дослушал до конца длинную тираду Кхар Убы и схватил поводья его лошади.

— А теперь, слушай меня, бездарный факир! Ты сейчас же доставишь меня в Аквилонию или я сверну твою куриную башку. И не пробуй испугать мою лошадь колдовским взглядом. Мой меч быстрее твоего взгляда!

— Поздно, варвар! — захохотал Кхар Уба. — Смотри! — Он указал рукой на появившуюся слева от него светящуюся воронку. — Это идет Черный Ормазд!

— Мне очень жаль, колдун!

Вернув жрецу его собственные слова, Конан взмахнул мечом и рассек бритую голову надвое.

И в этот миг из сияющего вихря появился Черный Ормазд. Огромную фигуру его покрывал блестящий черный плащ, на голове был черный шлем, как и у Конана. Взглянув на мертвое тело жреца. Черный Ормазд повернулся к Конану.

— Вот мы и встретились!

— Я ждал этого часа, оборотень! — воскликнул киммериец.

— Я тоже. Ты давно мешаешь мне, сокрушая магические силы, что должны установить мою власть над миром. Кстати, негоже варвару возвышаться над богом!

Черный Ормазд послал рукой зеленый луч, ударивший в грудь жеребца Конана. Несчастное животное рухнуло на землю. Бог развязал шейные тесемки и сбросил плащ. Выяснилось, что он одет в такие же доспехи, что и Конан, а на поясе его висит блестящий меч — точная копия меча Ульмвана.

— Хочешь помериться силой? — спросил Черный Ормазд.

— Кто может победить оборотня?

— Только оборотень. — В голосе бога слышалась усмешка.

— Но я все же попробую.

Черный Ормазд извлек из ножен меч и прикинул его на руке.

— Давненько я не держал этой игрушки. — Он внимательно посмотрел на стоящего напротив киммерийца. — Все же ты напрасно встал на моем пути.

— Это мое дело.

— Верно.

Не желая вдаваться в дальнейшие разговоры, Конан сделал шаг вперед. Они скрестили мечи. Движения варвара были куда стремительней, меч Ульмвана не раз устремлялся к голове или плечу противника, но в самый последний момент тот непостижимым образом уходил из-под удара. Поединок длился очень долго. Конан почувствовал, что силы постепенно начинают оставлять его. Черный Ормазд орудовал мечом с прежней легкостью, хотя и его реакция стала заметно медленнее. Раз или два Конан дотягивался до его шлема, но эти удары были слишком слабы, чтобы нанести богу какой-нибудь вред. Тогда Конан решился на отчаянный шаг. Резким движением левой руки он сорвал с головы шлем и, бросив его на землю, крикнул:

— Сними личину, оборотень!

Черный Ормазд глухо рассмеялся.

— Ну, если ты так настаиваешь!

Совершенно не беспокоясь о возможном подвохе со стороны киммерийца он воткнул меч в землю и осторожно двумя руками снял шлем. Черты безбородого лица бога были резки, светлые волосы коротко острижены, глаза скрыты узкой полумаской.

— Ты доволен?

Конан не успел ответить.

Из-за его спины вылетели две стрелы. Черный Ормазд стремительно увернулся. Затем он сделал движение ладонями от себя, словно отталкиваясь. Конан почувствовал, как его обтекает невидимая упругая волна. Сзади послышался крик. Обернувшись, киммериец увидел двух замертво лежащих амазонок с луками в руках. Побледневший Тенанс и третья амазонка, прижимающая к себе ребенка, с ужасом взирали на распростертые тела. Конан яростно махнул им рукой.

— Уходите прочь! Быстрее!

Ни мгновения не сомневаясь, что они не осмелятся ослушаться его приказа, Конан повернулся к противнику и яростно напал на него. Мечи ударились друг о друга с удесятеренной силой. Черный Ормазд внезапно понял, на что рассчитывал Конан, скидывая свой шлем. Движения его стали более осторожны.

Никогда еще в жизни Конана не было столь долгого и трудного поединка. Никогда он еще не сражался с противником столь же неутомимым и умелым, и вдобавок имевшим в запасе такие силы, какими не располагал киммериец. Солнце уже спряталось за священной рощей, когда Черный Ормазд ухитрился зацепить меч Ульмвана острием своего клинка. Оружие рыбкой блеснуло в воздухе и упало шагах в двадцати от киммерийца. Вскинув над головой меч, Черный Ормазд двинулся на варвара, намереваясь снести ему голову. И в этот миг Конан бросил в него извлеченный из-под панциря нож. Будучи совершенно уверен в своей победе, Черный Ормазд не успел увернуться. Стремительно свистнув в воздухе, нож рассек ему щеку и засел глубоко в кости.

Черный Ормазд издал злобный крик, и в то же мгновенье все вокруг взорвалось ослепительным пламенем…

Лишь наутро амазонки осмелились приблизиться к этому месту. Никаких следов Конана и его спутников они не обнаружили. Земля здесь была совершенно выжжена. Огромное пятно гари простиралось от стен Аржума до священной рощи. С тех пор на этом месте никогда не росла трава.

Тайна судьбы великого воина, короля и варвара Конана осталась скрыта пеленою времени. Он так и не вернулся в свое королевство. Но древние хроники Немедии донесли до потомков весть, что примерно через два года после исчезновения Конана из Аквилонии на востоке от туранских степей объявились неведомые женщины-воительницы, возглавляемые могучим воином. Покорив местные племена, пришельцы стали тревожить владения туранских царей. Наскоки их отрядов были стремительны и неожиданны, а исчезали они подобно ночным призракам. Чтобы противостоять неведомому врагу, король Турана Одамед был вынужден перевести на восток дополнительные полки. Ни о каком походе на запад речь уже не могла идти, туранцы едва удерживали свои восточные границы.

Летописцы оставили нам портрет предводителя воительниц. Он был мудр, силен и непобедим. Его доспех не брали ни стрела, ни копье, а длинный меч не знал жалости. И никто никогда не видел его лица, скрытого забралом шлема. И никто не мог утверждать наверняка, что это был Конан. Но люди верили, что могучий киммериец благополучно вернулся на север и его непобедимый меч по-прежнему угрожает всем злым силам мира. Они хотели в это верить.

Ведь людям надо во что-то верить.

Всмотритесь в марево бесконечной степи. Бесконечной, подобно потоку времени. И вдалеке пригрезится всадник в черных доспехах, восседающий на могучем вороном коне. Никто не знает, сколько ему лет, никто не может точно сказать, сколько на его теле шрамов, никому не суждено сосчитать бесчисленные могилы поверженных им врагов.

Лишь ветер, лишь солнце, лишь жизнь, превращенная в легенду…

7. Ночь (продолжение)

Леонид закончил рассказ. Костер к этому времени потух. Завороженные волшебной легендой воины забыли подбросить в него сучья. Царь кашлянул, чувствуя сухость в горле.

— Ну все, друзья мои. Скоро рассветет. Нужно немного отдохнуть перед боем.

— Царь, как же все-таки закончилась эта история? — спросил один из молодых воинов.

— Никто не знает, — ответил Леонид. — Киммериец прав — король Конан исчез, и никто никогда не слышал его имени.

Леонид поднялся и пошел прочь от костра. Спартиаты безмолвно смотрели ему вслед. Провожаемый их пристальными взглядами царь подошел к небольшому полотняному шатру, разбитому специально для него, и скрылся внутри. Он собрался уже было лечь на постеленный на землю плащ, но вдруг ощутил чье-то присутствие. Напротив входа стояла небольшая закутанная с ног до головы фигурка, различимая в кромешной темноте лишь кошачьими глазами Конана. Почувствовав, что царь смотрит на нее, фигурка тряхнула головой, откидывая на спину капюшон, скрывавший лицо. Мягкий переливчатый голос произнес:

— Это была чудесная сказка, Юльм!

Юльм — именно так его нарекли при рождении. Осталось лишь пять человек, помнивших это имя. Она была шестой, но он полагал, что она мертва. Впрочем, так считали все.

В первое мгновенье, до того, как ночная гостья произнесла свои слова, он полагал, что пришла другая. Он решил, что пенорожденная нашла минутку и заглянула в его шатер, чтоб насладиться последней любовной ночью. Но этот голос принадлежал не Афо. Он был столь же нежен и мелодичен, но в нем слышалась великая сила, равной которой, быть может, не обладал ни один из живущих на земле. Этот голос принадлежал женщине, рожденной повелевать и решать судьбы народов, планет, целых галактик. Это был страшный и в то же время прекрасный голос. Таким же было и ее лицо, смутно белеющее в ночном сумраке. Она улыбалась, ожидая, как он отреагирует на ее внезапное появление.

— Не думал увидеть тебя здесь, Леда.

— Ты неподражаем! — тихо воскликнула девушка, медленно приближаясь к спартиату. Она была хрупкой и едва доставала ему до груди, но он знал сколь обманчиво впечатление ее беззащитности. Он предпочел бы сразиться с двумя саблезубыми тиграми или гигантским питоном, чем с этой миниатюрной девушкой, которая едва ли могла удержать в руке тяжелый титановый меч. — Меня восхищает твое спокойствие. Командор, услышав мой голос, потерял дар речи.

Леонид усмехнулся.

— Жизнь отучила меня удивляться. Что привело тебя ко мне?

Девушка подошла к гиганту вплотную, тонкие пальцы пробежали по тугому бугру бицепса.

— Ну не будь так скучен. Мы ведь не виделись целую вечность.

— Пожалуй, дольше. Однако я не страдал от тоски по тебе.

— Еще бы! Земные красотки должны быть без ума по тебе, а ты всегда искал в женщине лишь женщину. Но разве я не нравилась тебе?

Девушка улыбнулась, блеснув в темноте белой полоской безупречных зубов.

— Нет! — отрезал Леонид.

— Жаль… — судя по голосу, гостья была искренне огорчена. — Почему-то мне всегда казалось, что я тебе небезразлична.

Спартиат слегка смутился.

— Прошло столько лет…

— Но тем не менее ты влюбляешься в артефакта с моим лицом! Это должно быть очень любопытно — заниматься любовью с артефактом!

— Она непохожа на тебя.

— Верю. Она добрее.

— Да.

— Ласковей. — Леонид кивнул. — Она умеет влюбляться, в то время как твоя страсть основана на расчете. Командор создает себе странных артефактов… — Леда помедлила, затем жестко произнесла:

— Ее уже нет на свете.

Леонид вздрогнул.

— Почему?

— Она умерла.

— Что произошло?

— Это неважно. Я сообщила тебе факт, но не обязана раскрывать причины и следствия.

Спартиат попытался улыбнуться. Улыбка вышла жалкой.

— Мне будет недоставать ее. Впрочем, наша разлука продлится недолго. Зачем ты пришла?

— Я хочу спасти тебя.

— С чего это вдруг такая милость?

— Это не милость. Просто нас, посвященных, осталось слишком мало, а ты самый приличный из нас всех. Было бы несправедливо, если б жили Русий, Командор или Кеельсее, а умер ты.

— Я так не считаю. Каждый выбирает свою судьбу.

Леониду надоело стоять и он присел на свой плащ. Леда приблизилась к нему вплотную. Теперь их лица оказались на одном уровне — столь царь был огромен, а девушка — миниатюрна — и атлант смог в полной мере оценить красоту гостьи.

— Ты стала еще прекрасней, — сказал он.

— Мне приятно услышать это именно от тебя. Я хочу помочь.

— Ты станешь уговаривать меня оставить моих воинов и уйти с тобой?

— Вовсе нет. Одно твое слово и я уничтожу мидийское войско.

Юльм с интересом взглянул на девушку.

— Ты и впрямь можешь сделать это?

— Да.

Тогда он покачал головой.

— Нет. Это означало бы признать, что я слабее их. А кроме того это было бы несправедливо по отношению к мидянам. Я желаю равного боя.

— Ничего себе равный! — с искренним возмущением воскликнула девушка. — На каждого твоего воина приходится по тысяче врагов!

— Не так много.

— Да, — согласилась она, — при условии, если бы ты имел под началом тысячу Конанов. Но ведь они обычные люди, пусть даже готовые умереть.

Леонид молчал, не зная, что возразить.

— Решай быстрее, — поторопила Леда. — Светает.

— Нет, — сказал Атлант. — Я не хочу играть в подобные игры. Это битва людей!

— Ну хорошо. Тогда хотя бы возьми вот это. — Девушка извлекла бластер и протянула его Леониду. Тот решительно отказался от соблазнительного подарка.

— Не нужно. У меня есть меч. Еще тот. Помнишь, какие выковывал Грогут.

— Помню, — сказала Леда и Юльму показалось, что ее глаза затуманились легкой печалью. Но может быть, это только показалось. — Отличные были клинки!

— Да, отличные, — согласился атлант.

Леда вздохнула.

— И все же жаль, что умрешь именно ты. Проводи меня до горы. Я оставила там свой телепортатор.

— Ладно. Только давай выйдем здесь. — Юльм указал рукой на заднюю стенку шатра.

— Ты не хочешь, чтобы меня видели?

— Да, я не хочу, чтоб воины знали, что в эту ночь у меня была женщина.

— У тебя ее не было, — грустно улыбнулась Леда. — Хотя могла бы быть! Режь!

Юльм рассек ножом холстину, и они выбрались сквозь образовавшуюся щель наружу. Светало. Звезды растворились в молочной дымке, ползущей с горных вершин. Из мидийского лагеря долетали крики часовых.

— Их пять тысяч, — внезапно произнесла Леда. — Они ударят вам в спину.

— Я знаю, — сказал Юльм. — Мы повернемся к ним лицом.

— Ответ, достойный завершить фарс.

Леда произнесла эту фразу со злобой. Больше она не сказала ни слова. Они незаметно прошли через посты. Часовые-феспийцы мирно спали. Леонид не стал будить их, хотя в иной раз подобная беспечность вызвала б его гнев. Сегодня бдительность была уже ни к чему.

Коробка телепортатора лежала в дупле вяза. Леда извлекла ее и испытующе посмотрела на Юльма. Он понимал, что еще не поздно, что скажи заветное «да», и он, и тысячи забывшихся в тяжелом сне воинов останутся живы. Но он не сказал «да». Леда простилась с ним взглядом, коснулась рукой телелуча и исчезла. Телепортатор остался лежать на траве, искушая. Тогда Леонид поднял его, широко размахнулся и швырнул эту последнюю надежду на спасение в глубокую щель, рассекавшую горный склон.

Ночь прошла, и наступал день.

Последний день лета.

8. Гибель богов — 3

Громовержец и сохранившие ему верность боги находились в небольшом сооружении, располагавшемся на западной оконечности вершины Олимпа. Данное сооружение было воздвигнуто, когда дворца Олимпийцев не было и в помине. Круглое, без единого окна или двери, оно напоминало диковинный восточный храм тех таинственных религий, которые канули в небытие еще до эпохи пирамид. Но это был не храм, а оборонительная башня, называемая Белой Сферой.

Уже один внешний облик Сферы навевал мысли о ее неприступности, что вполне соответствовало действительному положению вещей. Строение это, облицованное пепельно-серебристым мрамором, было укреплено тремя оборонительными энергетическими поясами и напичкано сложнейшим оборудованием и запасами продовольствия и воды. Оно могло выдержать долгую осаду, атаку энергетическими или психотропными лучами и даже термоядерный взрыв средней мощности; ее невозможно было уничтожить водой или плазмой. Белая Сфера являлась командным пунктом, с которого Зевс мог руководить действиями против врагов, если ситуация выходила из-под контроля.

Настоящая ситуация как раз подходила под определение выходящей из-под контроля. Восставшие боги усиливали свой натиск. Волны, посылаемые Посейдоном, все яростнее накатывались на Олимп. Борей с большим трудом справлялся с ними. Вдруг ни с того, ни с сего взбунтовался добродушный Зефир. Он напал на своего брата, и они сцепились в яростный воющий клубок, сметающий дома и вырывающий из земли деревья. Владыка океана воспользовался этим и быстро перебросил в Фермский залив воды Фракийского моря. Мутная жижа затопила прибрежные луга и вскоре доползла до середины каменной груды Олимпа. Перепуганные нашествием морской стихии стада диких коз устремились на равнины Фессалии. Они не обращали внимания на тигров, пытавшихся остановить их бегство. По приказу Афины вновь двинулись в атаку легионы гадюк. К ним присоединились морские змеи, поднявшиеся из пучины. Большинство тигров погибли от ядовитых укусов, прочих захлестнула вода. Тогда Артемида пустила в ход стаи ястребов. Пернатые бойцы бились до последнего и пали, опутанные комками шипящих гадов.

Но это была лишь прелюдия к решительной схватке. Обе стороны понимали это и концентрировали силы. Все должно было решить прямое столкновение богов.

Зевс казался совершенно спокойным. Даже в самые тревожные мгновенья на его лице нельзя было заметить и тени растерянности или испуга. Громовержец так быстро принимал контрмеры, что казалось, он предвидит каждый ход своих противников.

Используя энергетические преобразователи, Зевс окутал вершину Олимпа мощнейшим силовым полем, пробиться через которое не могли ни волны, ни змеи. Это было удивительное зрелище, когда вода, дойдя до определенной отметки, вдруг приостановила свое наступление на скалы и начала заполнять эфир, обрисовывая контуры невидимого колпака, которым была защищена резиденция богов. Наступавшие на Олимп гадюки погибли вместе с немногими не успевшими спастись бегством козами и тиграми. Морские змеи поднимались вместе с волнами, шипя и бросаясь в ядовитом уколе на прозрачную стену купола.

Усилия Посейдона были отныне тщетны, теперь настала очередь Гефеста. Камнееды к тому времени прогрызли диатремы[239] в каменной толще горы, и бог подземного огня пустил по этим тоннелям раскаленную магму. Склоны Олимпа в один миг расцвели оранжевыми фонтанами. Зевс приказал речному демону Главку, который остался верен своему владыке, залить огонь родниковой водой. Влага мешалась с пламенем, выплевывая вверх огромные облака пара. Белесая туча закрыла солнце, и Аполлон лишился своих волшебных чар. Гефестов огонь раскалил оборонительный купол, охлаждаемый с внешней стороны водою, и тот начал давать трещины. То там, то здесь волны прорывались сквозь стену и мутными потоками устремлялись вверх, с ужасным грохотом дробя камни. Оборонительный купол стал бесполезен, и Зевс убрал его, позволив облакам пара рассеяться по небу.

После исчезновения этой преграды море стало подниматься все выше и выше, подступая к священной роще — излюбленному месту гуляния богов. Нимфы с криком бежали от своих ручьев, уворачиваясь от огненных фонтанов, и искали спасения во дворце. Укрывшиеся в Белой Сфере боги искоса поглядывали на Зевса, ожидая, что он вот-вот признает себя побежденным и заговорит о примирении, однако Громовержец был хладнокровен. Он выглядел внешне безучастным к происходящему, и когда уже всем показалось, что Зевс сдался на милость врагов, он нанес ответный удар.

В одном из подвластных его воле измерений энергетические вихри вырыли огромную подземную полость. Пробив с помощью инверсионных волн стену, разделявшую оба измерения, Зевс направил поглощающие Олимп волны в этот резервуар, из которого вода попадала обратно во Фракийское море, обмелевшее к тому времени примерно на четверть. Наступление морской стихии приостановилось, затем вода отхлынула, обнажая изуродованную землю.

— Вот так-то лучше! — заметил Громовержец, оборачиваясь к застывшим в тревожном ожидании Аполлону, Артемиде, Аресу и Афродите. — Пусть попробуют придумать что-нибудь позатейливей.

Однако бунтовщики не собирались сдаваться. Посейдон наслал на Олимп морских крабов. Неисчислимые мириады бронированных пучеглазых чудовищ покрыли западный склон горы, грозя затопить ее своими омерзительными телами. Тогда Аполлон, к которому после того, как рассеялись тучи, вернулись его силы, обрушил на клешнястых воинов град солнечных стрел, и скалы покрылись хитиновой броней спекшихся заживо существ.

Следующий удар нанес Гадес, бросивший в атаку свое подземное воинство во главе с ужасной Гекатой. Аполлон вновь залил землю светом, который был нестерпим для хтонических существ, но Афина с помощью Эола соорудила огромный тучевой зонт, совершенно закрывший солнце. Монстры уже были на мраморной лестнице перед дворцом, когда Зевс послал им навстречу своих верных гекатонхейров. Это была славная битва. Чудовища вцеплялись друг в друга клыками и когтями, вырывая из тел огромные куски плоти; с хрустом ломались кости, на землю текла вязкая черная кровь. Сторукие победили. Бриарей сломал шею Церберу, Котт и Гий пленили Гекату, прочие чудища бросились в бегство.

Но победу им пришлось праздновать недолго. Афина наслала на могучих великанов стаи мышей, и гекатонхейры в ужасе ретировались. Артемида в ответ натравила на грызунов диких котов. На большой маковой поляне разыгралось новое побоище, в котором приняли участие и змеи, вновь выползшие из нор по приказу совоокой богини. Конец этому жаркому бою положил Зевс, накрывший поляну ультразвуковой волной, губительной для мышей и змей. Коты вышли победителями и вернулись к Сфере, хищно облизывая окровавленные усы.

Убедившись в том, что их атаки провалились, бунтовщики пошли на хитрость. Зевсу было дано знать, что Гадес хочет вступить с ним в тайный сговор. Подобное известие должно было показаться владыке Олимпа вполне правдоподобным, так как Гадес славился своим непостоянством и наверняка рассматривался Зевсом как самое слабое звено в бунтовской цепи. Так и вышло, Громовержец ничего не заподозрил. Он дал согласие на встречу с якобы раскаявшимся богом, приказав тому немедленно прибыть на Олимп, для чего Аполлон разблокировал один из световых каналов. Повеление Зевса было исполнено, но только на Олимп отправился не Гадес, а Морфей, замаскировавшийся под своего повелителя. Сонный божок столь ловко и правдоподобно принимал нужный облик, что даже Зевс не сразу раскусил обманщика. Прошло время, прежде чем Громовержец понял, что ведет переговоры не с Гадесом, а с демоном низшего порядка. Этого времени оказалось вполне достаточно для того, чтобы боги-бунтовщики с помощью боевых дельфинов достигли берега Пирии. Морфей был уничтожен точно так же, как Пан. Это была не последняя жертва среди обитателей олимпийского пантеона. При переходе через Эгейское море погиб морской демон Форкис, попытавшийся накрыть противников Зевса водяным валом. Форкис рассчитывал, что в благодарность за эту услугу Зевс сделает его владыкой морского царства. Боги разодрали его энергетическим смерчем.

Берег, на который они сошли, был ужасен. Вихри и вода уничтожили растительность, превратив землю в жидкое месиво, поверх которого лежал слой умерщвленной плоти — крабы, рыбы, змеи, дикие козы, серые тушки грызунов. То там, то здесь виднелась оскаленная морда захлебнувшегося тигра. Брезгливо ступая по уже начавшим разлагаться трупам, боги начали восхождение наверх. Обладавшая даром левитации Афина взлетела на вершину Олимпа и сбросила вниз наскоро сплетенную лестницу. Это облегчило подъем, и вскоре все бунтовщики стояли на вершине горы. Зевс ждал их в Тронной зале…

Быть может, это было наяву, быть может, это было видение. Когда Афродиту накрыла силовая волна, в ее голове лопнуло что-то оглушительное, затем установилась тишина, а через миг вернулся день. И в то же мгновенье она сделала два неприятных открытия. Первое состояло в том, что она была совершенно обнажена. Некто нахальный раздел ее донага, не оставив на теле даже клочка одежды. Афо яростно вскрикнула и тут же увидела этого некто. Он сидел на камне прямо перед ней, бесцеремонно разглядывая женские прелести сквозь узкие щелочки, проделанные в остроконечном колпаке, нахлобученном на голову. Незнакомец прятал не только лицо, с не меньшей тщательностью он скрывал и свое тело, которое вплоть до пальцев было затянуто во что-то блестящее — то ли кожу, то ли ткань неопределенного при этом цвета. Не зеленого, белого или красного, а именно неопределенного. При первом взгляде ткань казалась синей, через мгновенье она блеснула пурпуром, а чуть позже искрилась изумрудным оттенком. Но скорей всего она была черной.

Афо сообразила, что очевидно это и есть тот нахал, что накрыл ее силовой волной, а потом столь нагло раздел. Подобная мысль рассердила ее. Сконцентрировав волю, богиня ударила в незнакомца энергетическим сгустком. Тот даже не пошевелился. Афо собралась и нанесла новый удар. Незнакомец остался недвижим, а затем чуть поднял руку, и богиня с изумлением увидела, как гора Пира, находившаяся по соседству, приподнялась в воздух примерно локтей на двадцать, а затем медленно опустилась вниз. После подобного трюка у Афродиты пропало желание демонстрировать перед этим СУЩЕСТВОМ те немногие чародейства, которыми она владела. Ей захотелось подняться в воздух и удрать домой, но богиня отдавала себе отчет, что столь необычное СУЩЕСТВО вернет ее на землю одним движением пальца. Поэтому единственное, что она сделала — подогнула под себя ноги, постаравшись принять по возможности более пристойную позу.

— Ты не Леда, — глухо произнесло СУЩЕСТВО.

— Конечно, нет! — после некоторой заминки подтвердила Афо и с некоторым возмущением вспомнила, что Зевс однажды также назвал ее этим именем. — Почему я должна быть какой-то Ледой?

— Ты ее точная копия. Должно быть, ты артефакт.

Афо не знала, хорошо или плохо быть артефактом, но на всякий случай возмутилась.

— Я богиня!

— Да, — безжизненным тоном подтвердило существо. — Энергетическое образование средней сложности с низкими функциональными способностями. В этом роде мы все боги.

Возможно, СУЩЕСТВУ не стоило упоминать про низкие и еще какие-то способности, но Афродита решила быть терпеливой и милосердной.

— Зачем ты оглушил меня силовой волной? — поинтересовалась она, сделав вид, что не обращает внимания на оскорбительные замечания СУЩЕСТВА.

— Это не я. На тебя напал человек, живущий в золотом шатре в долине. Ему не понравилось, что ты убиваешь его воинов.

— Допустим. Но раздел меня ты?

СУЩЕСТВО покачало своим островерхим колпаком.

— Опять нет. Тот человек не хотел причинить тебе вред, но желал показать свою силу, а заодно посмеяться над тобой. Потому он сделал так, чтобы волна не только оглушила тебя, но заодно и раздела.

— А я полагала, что это твоих рук дело, — слегка кокетничая, произнесла Афо.

Ответ СУЩЕСТВА вряд ли понравился ей.

— Меня не интересуют примитивные создания, подобные тебе. Терпеть не могу иметь дело с артефактами.

— В таком случае, что тебе нужно? Или ты забрался на эту гору, чтобы поговорить со мной?

— Ты почти угадала. Я хочу предупредить тебя кое о чем. На Олимпе в твое отсутствие произошли перемены. Боги начали борьбу между собой.

— Какую… — заикнулась было Афо, но СУЩЕСТВО пресекло робкую попытку вопроса.

— Не перебивай! Все узнаешь сама. Я знаю, на чьей стороне ты пожелаешь выступить. Но ни в коем случае не выдавай своих истинных чувств до тех пор, пока не появится титан Прометей. Запомни, пока не появится Прометей! Это будет сигналом для тебя.

— Но кто ты такой, чтобы указывать мне, как я должна поступить!

— СУЩЕСТВО! — СУЩЕСТВО издало холодные неживые звуки, которые должны были означать смех. — И еще одно: когда победишь, подойди к поверженному врагу и скажи ему: Тоалер'гаэ, Стер Клин! Запомни эти слова: Тоалер'гаэ, Стер Клин!

— А что они означают?

СУЩЕСТВО не ответило. Оно вдруг начало таять в воздухе и через несколько мгновений совершенно исчезло, оставив вместо себя пылающий картуш, в котором были заключены загадочные слова.

Затем раздался новый взрыв, и наступила темнота. Когда Афродита очнулась, она была совершенно нагой и у нее не было уверенности, что весь этот разговор со странным существом ей не почудился.

— Ну здравствуйте, дорогие мои! — зловеще протянул Зевс, когда пятерка непокорных приблизилась к трону. Громовержец был облачен в парадную золотую хламиду и держал в правой руке перун, а в левой — небольшой круглый щит, покрытый зеркально-блестящим сплавом. У его ног лежала скованная Гера, чуть позади стояли Артемида, Арес и Афо.

— Хотелось бы верить, что вы образумились, — продолжал Зевс, не дождавшись ответного приветствия, — но способ, выбранный вами, чтобы попасть во дворец, заставляет предположить обратное. Предупреждаю вас: вы проиграли свою битву и поступите благоразумно, если сдадитесь на мою милость. — Мятежные боги по-прежнему молчали. Голос Зевса становился все более торжественным. — Наказание, которое я вам назначу, будет не из легких, но вы вполне заслужили его. Мой приговор таков — всех, кто не покорится мне, ждет участь Пана, прочие будут заключены в Тартар на срок, достаточный, чтобы раскаяться в содеянном. Иными словами, я решил расстаться со своими непокорными помощниками. Я создам себе новых, более послушных и совершенных. Хотите ли вы что-нибудь сказать в свое оправдание?

— Лишь одно! — ответил Посейдон. — Мы еще не проиграли!

Он вытянул перед собой сцепленные в замок руки, из которых вылетел ярко-голубой луч. Зевс сделал неуловимо-стремительное движение щитом и отразил этот выпад. Отскочив от блестящей поверхности щита, энергетический сгусток попал в раскрашенный свод. Одна из фресок Такона разлетелась на части, усыпав пол разноцветными кусочками.

Зевс остался невозмутим и лишь заметил:

— Невежливо.

В следующий миг ему пришлось отразить еще три энергетических сгустка, посланных Афиной, Гадесом и Гефестом, а также смазанную любовным ядом стрелу Эрота. Громовержец справился с этой задачей с непостижимой легкостью, после чего нанес ответный удар, обрушив на восставших богов энергетический шквал. По этому сигналу в бой вступили Артемида и Арес, а Афо, энергетические возможности которой были невелики, поспешила скрыться за бронированной спинкой трона.

Зала наполнилась визгом и грохотом. Боги метали друг в друга энергетические сгустки и отражали их наскоро созданными щитами. Бунтовщиков было больше, но, несмотря на это, они были слабее своих противников. Мощь энергетического поля Зевса многократно превосходила возможности всей неприятельской коалиции. А кроме того на его стороне сражались яростные в битве Арес и Артемида и внезапно появившийся в Тронной зале Аполлон, проверявший до этого целостность световых потоков. Сначала картина боя выглядела хаотичной. Боги швыряли во все стороны энергетические сгустки, стараясь половчей увернуться от выстрелов, направленных в них. Увернуться удавалось не всегда, и тогда энергетический сгусток врезался в оборонительный контур и разлетался фонтаном пушистых искр. Подобная тактика была выгодна Зевсу — он располагал сильным защитным полем и мог поражать своих врагов на выбор. Поэтому восставшие боги поспешили разбить сражение на несколько поединков, в которых сошлись лицом к лицу: Афина и Арес, издавна недолюбливавшие друг друга, Артемида с Гефестом, Посейдон с мечтающим занять его трон Аполлоном. Против Зевса бились Гадес и Эрот, а также каким-то образом освободившаяся от пут Гера. Давно ли они пировали за общим столом, а вот теперь дрались не на жизнь, а на смерть.

Произошло ли это случайно, или так пожелала судьба, но бойцы в каждой паре оказались по силам примерно равны друг другу. Опытная в военном деле Афина уступала Аресу в мощи, но тот знал, сколь хорошо богиня мудрости владеет любым оружием, и поэтому осторожничал. Не сговариваясь, оба противника свернули свои энергетические поля и извлекли из ничто обычное оружие: Афина — пятифунтовое копье с листовидным стальным наконечником и лезейон[240] с выпуклым изображением совы, а Арес — тяжелый обоюдоострый меч и щит с торчем. Это был славный поединок, доставлявший бойцам немало удовольствия. В конце концов они оба так увлеклись боем, что перестали обращать внимание на то, что происходит вокруг них. Лишь укол, парирующее движение щитом и ответный выпад.

Артемида считала себя более опытным бойцом, нежели Гефест, и бейся они на тех же условиях, что предыдущая пара, богиня охоты, верно, довольно быстро одержала бы победу. Ведь не было брони, которая могла устоять перед ее стрелами, выкованными, к слову, Гефестом. Но поединок на энергетических сгустках сделал их шансы приблизительно равными. У Артемиды был более верный глаз, зато сгустки Гефеста обладали не только ударным действием, но и жгли огнем, да и передвигался он для хромого очень неплохо. Несколько алых лучей, выпущенных из пересечения указательного и среднего пальцев повелителя огненных стихий, коснулись кожи Артемиды, и в этих местах вздулись белесые пузыри.

Диким неистовством отличался бой Аполлона с Посейдоном. Боги осыпали один другого градом энергетических импульсов, причем оранжевые лучи Аполлона оставляли на теле владыки моря кровавые рубцы, а меткие выстрелы Посейдона, насыщенные энергией океана, били врага с такой силой, что сминались мышцы и трещали кости. Вскоре Аполлон начал харкать кровью. Несколько раз он оказывался на волосок от гибели, его выручало лишь вмешательство Зевса, в решающий момент обрушивавшего на Посейдона свой перун.

Но и самому Громовержцу приходилось нелегко. Его расчеты были спутаны внезапно освободившейся Герой, которая ловко набросила на правую ногу супруга липкую петлю, которая замедляла движения и мешала ему сконцентрироваться для решающего удара. Немало хлопот доставлял и зловредный мальчуган Эрот, пускавший стрелу за стрелой. Зевсу вовсе не хотелось влюбиться в чудовищную Гекату, — а именно этим приговором Эрот сопровождал каждый свой златоострый снаряд, — и потому приходилось быть все время настороже. Пожалуй, самым слабым звеном в этой троице оказался Гадес. Подземный бог усердно обрушивал на Громовержца всю свою мощь. Длинные черные строчки одна за другой впивались в оборонительный контур Зевса, но не могли пробить его, так как природа энергетических сгустков Гадеса была очень близка холодной сути Зевса.

Воспользовавшись тем, что Гадес чуть ослабил свой натиск, а петля, накинутая Герой, потеряла свою прежнюю силу, Громовержец нанес первый удар, блокировав волевым импульсом сознание Эрота. Не успел мальчуган упасть, как Зевс обрушил два мощных сгустка на Гадеса. Тот не ожидал столь мощного выпада и был повержен. Из пробитого контура его тела сочилась розовая жидкость — капли энергоплазмы. Справиться с Герой теперь оказалось проще простого. Она лучше других представляла силу своего супруга и трепетала пред ним. Потому, увидев, что Зевс поверг двух ее союзников, Гера мгновенно распустила петлю и освободила ногу Зевса. Громовержец ограничился тем, что набросил на непокорную супругу четырехметровую сеть, освободиться от которой без посторонней помощи было невозможно.

После этого Зевс позволил себе перевести дух — не без умысла. Ему было на руку ослабить сражающихся: и противников, и союзников, прежде чем он нанесет решающий удар и начнет диктовать свои условия. Противоборствующие боги бились с неугасимым пылом. Во все стороны летели разноцветные лучи, с визгом вонзавшиеся в стены, от которых отлетали куски фресок и мраморных фризов. Вот одна из колонн рухнула точно на голову Ареса. Афина помогла оглушенному богу подняться, и они продолжили свой поединок. Зевс приветствовал ее жест кривой усмешкой. Теперь следовало эффектно завершить явно затянувшийся спор, и Громовержец послал телепатический сигнал, вызывая в Тронную залу гекатонхейров, после чего уселся на трон и стал наблюдать за тем, как Посейдон методично долбит Аполлона своими голубыми сгустками, превращая его в кусок хорошо отбитого мяса. Чего скрывать, это зрелище доставляло ему удовольствие. Но вот распахнулись двери и в них появились… Нет, не гекатонхейры. Это были те, кого Зевс совершенно не ждал…

Неисчислимое множество лет заключенные на Острове блаженных герои во главе с Кроном строили свою бесконечную лестницу и наконец достигли неба. И звонко застучали молоты, разбрасывая во все стороны багровую мраморную крошку. И хохотал буйный Аякс, бивший в небесный свод с такой силой, что тот содрогался от этих ударов. Герои взломали стену, отделявшую их от Тартара, и освободили титанов. И теперь, когда они объединили свою мощь, не было силы, способной остановить их натиск. Чудовищный вихрь, созданный волей титанов, разрушил стены, отделявшие узников от мира людей, и они вышли на свободу.

Распугивая диких зверей и второстепенных демонов, прослышавших о сваре между богами и спешащих на Олимп, чтобы вовремя примкнуть к победителю, титаны и герои вошли во дворец и предстали пред тем, кто обрек их на вечное заточение.

Они стояли в ряд.

Восемь титанов — огромных, могучих, несокрушимых.

Крепкоскулый, солнечноволосый Гиперион. Прежде он повелевал ходом светила, а затем был низвергнут в мрачный Тартар.

Синеглазый Кой, в чью дочь Лето Зевс был некогда влюблен. По крайней мере так считалось. Кой был дедом Аполлона.

Иапет — отец четверых могучих сыновей, один из которых, Менетий, стоял рядом. За Менетием стояли два его сына.

Недоверчивый и подозрительный Крий. Он был особенно яростен в битве.

И во главе стоял Крон — самый могущественный и страшный Зевсу, ибо он сумел подчинить себе время.

По бокам от титанов встали двенадцать великих героев, блистающих великолепием доспехов и щитов. Острые жала их копий угрожающе смотрели вперед.

При появлении столь неожиданных гостей боги прекратили сражение и застыли в замешательстве. Потом они начали пятиться к трону Зевса — шаг за шагом, подобрав по пути безжизненные тела Гадеса и Эрота. Вскоре они столпились у ног Громовержца, словно цыплята, ищущие спасения под крылом наседки. Зевс был удивлен не менее, чем они, но ничуть не обескуражен.

— Как вы посмели прийти сюда?! — громогласно воскликнул он, занося над головой перун. Его голос горным обвалом прокатился по зале, заставив задрожать стены.

Титаны и герои ответили Громовержцу дерзкими взглядами, а Крон крикнул:

— Верни то, что принадлежит нам по праву — нашу власть!

Силой голоса Крон ничуть не уступал царю Олимпийцев.

— Вы, еще вчера молившие меня о свободе, вновь заговорили о власти?! Я уничтожу вас! Я заточу вас в такое подземелье, откуда не будет обратной дороги!

— Наши мечи найдут ее! — звонко закричал Аякс Оилид. Зевс толкнул дерзкого в грудь энергетическим сгустком. Герой пошатнулся, но устоял.

— Не выйдет! — Аякс угрожающе потряс копьем. — Ты был слишком щедр, подарив нам бессмертие. Представляю, как ты теперь жалеешь об этом!

— Вовсе нет. — Зевс усмехнулся и обратил свой взор на бога войны. — Арес!

Тот кивнул и вытянул вперед руки. В тот же миг лица героев окаменели, все они как один дружно шагнули вперед. Шаг, еще один, еще. По неестественным движениям воинов нетрудно было догадаться, что они пытаются бороться с силой, заставляющей их поступать вопреки собственной воле. Но сила эта, шедшая из глубин сознания, была необоримой, и герои уступили. Дойдя до трона, они разом повернулись и направили копья на титанов.

— Как видите, даруя вам вечную жизнь, я позаботился о том, чтоб в случае необходимости вы преданно служили мне и после смерти! — торжествующе воскликнул Зевс.

Эхо его голоса еще гулко отлетало от мраморных стен и свода, когда в обрисовываемом лучами заходящего солнца четырехугольнике дверного проема возникли три тени, уродливыми пятнами упавшие на мрамор пола. Титаны поспешно обернулись. Позади них стояли гекатонхейры, злобно взиравшие на освободившихся узников.

— Полюбуйтесь в последний раз лучами солнца! — захохотал Зевс. — Теперь я упрячу вас в такое подземелье, где свет свечи покажется ослепительней полуденных лучей!

Титаны молчали, стиснув зубы, потом Крон сказал:

— Звезда, если получше к ней присмотреться, всегда есть солнце. Хочу сказать тебе, Зевс, я закончил свою картину. Теперь на стене есть лик того, кто повергнет тебя в прах.

Зевс ухмыльнулся.

— Я весь дрожу. Я… — Громовержец осекся, потому что в этот миг в зале появилось новое лицо. Судьба — величайший режиссер, которого когда-либо знал мир. Лишь она могла создать такой замысловатый сюжет, выводя на сцену все новых и новых героев, делая все, чтобы насладиться игрой, прежде чем наступит развязка.

Комедия, трагедия, фарс — все должно быть насыщено интригой: уходящими маврами и внезапно возвращающимися мужьями, исчезающими в подземной пучине бунтарями и воспаряющими в эфир пророками. Говорят, великий Эсхил собирался дописать своего «Прометея», вернуть из бездны скалу с вдруг обретшим силу героем.

Правдива ли, нет ли легенда, но Прометей вернулся. Он возник из ничто, огромный и величественный, словно Полимедова статуя[241]. Время совершенно не коснулось титана; волосы его были черны, тело — молодо, взгляд — пронзителен. Впрочем, так и должно было быть, ведь мудрый Хирон подарил ему бессмертие.

Скрестив на груди руки, титан дерзко воззрился на Громовержца. Во взоре его было торжество, смутившее Олимпийцев.

— Схватить их! — поспешно воскликнул Зевс.

— Стойте! — Прометей упреждающе поднял руку. — Стойте, великие боги! Или вам не ведомо пророчество, что Прометей вернется тогда, когда наступит время перемен и падет власть тирана, возомнившего, что держит в своих руках судьбу всего мира!

Титан еще кричал, когда из груди Зевса стали расти громадные серебристо-черные щупальца. Они становились все больше, наливались мертвенной и мрачной силой. Вот они выросли до неимоверной длины, метнулись вперед и обвились вокруг тела Прометея. Титаны вскрикнули, отец пророка Иапет бросился на помощь мятежному сыну. Но движения щупалец были молниеносны. Подняв Прометея в воздух, они с размаху ударили его головой о стену. Брызнула розовая влага, окропившая застывших у трона богов и героев. Затем щупальца разжались и отпустили безжизненное тело. Мгновение было невыносимо тихо, лишь слышался шорох потревоженных бурей ветвей, да прерывистое дыхание ошеломленных происшедшим богов. Лишь мгновение. Затем тишина взорвалась яростным криком, и титаны устремились на своих врагов.

Тронную залу заполнили огненные вихри, обрушившиеся на богов и гекатонхейров. Олимпийцы ответили залпом энергетических сгустков. Гекатонхейры, обладавшие мощным защитным полем, угрожающе растопырили свои многочисленные лапы и двинулись навстречу титанам. С другой стороны была готова атаковать шеренга героев. Они не обладали силой сторуких или энергетической мощью богов, но в этот миг представляли для титанов наибольшую опасность. Предвидя, что, возможно, придет час, когда превращенные в плазмоэнергетических киборгов герои могут пригодиться ему, Зевс велел Гефесту изготовить для них особые прутья, наконечники которых были покрыты составом с антигравитационным свойством. Любой удар подобным оружием, проникнувший достаточно глубоко в оборонительный контур титана, мог нанести тяжелую рану. Нет, он не убивал. Чтобы расправиться с мощным артефактом, каковыми являлись титаны, требовалось использовать деэнергезирующее поле, — но оставлял в оборонительном контуре пробоину, через которую улетучивалась жизненная суть плазмоэнергетического существа.

Гекатонхейры и боги уже обменялись с титанами первыми ударами, когда Зевс приказал:

— Арес!

Проорав воинственный клич, Арес собрался двинуть вперед послушное его воле войско, но в этот миг в события вмешалась Афо. Пока восставшие боги бились с Громовержцем и его союзниками, она оставалась незамеченной, так как помнила, о чем говорило или не говорило ей СУЩЕСТВО на горе Каллидром. Афо лишь отважилась тайком освободить Геру, но не помогла ни ей, ни Гадесу, ни Эроту, хотя ей было ужасно жаль бедного мальчугана. Теперь же, после появления и последовавшей за тем страшной смерти Прометея, она решила, что настал ее черед. Афродита отважно вышла из-за кресла, служившего ей убежищем, и прокричала, перекрыв звонким голоском грохот чудовищной битвы:

— Арес, вспомни о своей клятве!

Бог войны немедленно обернулся к ней.

— Я помню!

— Прикажи героям обратить оружие против Громовержца!

Никто не помнил случая, чтобы Арес чему-либо удивлялся. Он остался бесстрастен и в этот миг. И еще он остался верен своей клятве. Иначе и быть не могло. Ведь он был воин и знал, что такое честь. Он не присягал на верность Зевсу, зато клялся Афо. Указав рукой на Громовержца, бог войны приказал героям:

— А ну-ка, парни, схватите его!

Он кричал эти слова не раз своим псам, спуская их на медведя или барса. Он крикнул их и в этот, последний раз, потому что в тот же миг ужасные щупальца Зевса обвили его тело и выпили из него всю энергию. Арес исчез точно так же, как Пан, но он сделал свое дело. Герои получили приказ напасть на Громовержца, и ничто теперь не могло остановить их. Бряцая блестящими доспехами, они устремились по ступеням к трону. Здесь их встретили порядком растерявшиеся Олимпийцы, которые уже давно запутались, за кого и почему они бьются. В полную силу сражались с героями лишь Артемида, Аполлон и преисполненная воинственным духом Афина. Посейдон более защищался, чем нападал, прикрывая силовым щитом бесчувственного Гадеса. Это было удивительно — прежде владыка моря никогда не испытывал особой приязни к властелину тьмы, опасность сблизила их. Совершенно прекратил битву Гефест, безучастно наблюдавший за боем, прислонясь спиной к одной из колонн. Лишь время от времени он вскидывал руку и сбивал с ног героя, чье копье уже было готово вонзиться в живот одного из Олимпийцев.

Не принимал участия в битве и Громовержец, почти сразу исчезнувший из залы. ПОЧТИ СРАЗУ, потому что за время этого «почти» он выдержал бой, едва не стоивший ему жизни.

Поступок Афо спутал планы Зевса. Впрочем, их путали в этот день все кому не лень: Пан, бунтовщики-Олимпийцы, вырвавшиеся на свободу титаны и вот теперь Афо и герои, — так что Громовержец смирился с происходящим. К тому же сам факт, что герои сражались на стороне титанов, был не более, чем мелкой неприязнью. При первой удобной возможности Зевс намеревался парализовать их сознание и вернуть героев в подземелье Тартара. Куда опаснее были титаны, в коих таилась мощь, истинные размеры которой они пока до конца не осознали. И потому Зевс решил расправиться сначала с ними. Замедлив время настолько, что движения сражающихся стали едва заметны, а энергетические сгустки, которыми они обменивались, превратились в лениво раскручивающуюся паутину, Громовержец покинул тронное возвышение и напал на титанов. Те были увлечены борьбой с гекатонхейрами, и потому Зевс успел высосать своими щупальцами энергию из двоих врагов — Менетия и его старшего сына, — прежде, чем прочие заподозрили неладное. Крон оставил в покое оглушенного и искалеченного им Бриарея и обратил свой взор на Громовержца. Зевс почувствовал, что его враг тоже замедляет мгновения. Он рванулся к нему, намереваясь пронзить оборонительный контур титана своими страшными щупальцами, но не успел. Крон замедлил ход времени настолько, что сравнялся в скорости движений с царем Олимпийцев. Мгновенно удлинившиеся руки титана отбили выпад щупалец, а затем что есть сил вцепились в оборонительный контур Громовержца. Тот перекачал в свою оболочку часть внутренней энергии, и Крона отбросило в сторону. Однако титан не успокоился. Он увеличил мощь рук и вновь атаковал. При этом от Крона исходили дышащие жаром волны, принадлежащие явно не ему, а иной, неведомой силе, с которой Зевс впервые столкнулся несколько дней назад, когда пытался создать новых артефактов. Плазмоэнергетические поля в тот раз не подчинились ему, отвечая на волевые импульсы Громовержца пружинистыми горячими толчками. Зевс тогда мысленно окрестил неведомого противника Огненной силой. Вот и сейчас он был почти уверен, что в руках Крона переливается Огненная сила, потому что собственные возможности титана не позволяли ему развить такую мощь.

Какое-то время враги ожесточенно боролись, пуская в ход то свои чудовищные конечности, то защитные поля, затем Крон изловчился и обхватил Зевса за шею. Хотя она и была в этот миг лишь частью оборонительного контура, Зевс не назвал бы это ощущение приятным. Мир вдруг запестрел черными мушками, сознание начало раздваиваться, являя на своих задворках радужные картины диковинных городов и планет. Это было очень опасно, так как означало, что Громовержец теряет контроль над своим мозгом. Подобное в последний раз случалось с ним давно-давно в мире восьмикрылых ящеров, один из которых имел ледяную сущность. Не отвлеки внимание Крона Гий, случайно наступивший ему на ногу, и это мгновение могло бы стать для Громовержца последним. Почувствовав на своей стопе тяжесть огромного тела, титан охнул и потерял равновесие. Зевс воспользовался этим и выскочил из объятий его чудовищных рук, каждая из которых теперь не уступала в обхвате колонне, что поддерживали свод. Почувствовав себя свободным. Громовержец ударил врага в область живота, где оборонительный контур был ослаблен чрезмерным переливанием энергии в руки. Крон охнул и согнулся. Зевс размахнулся вновь, метя в голову. Но титан каким-то чудом перехватил этот ужасной силы удар и заключил силовое щупальце Олимпийца меж набухшими энергией пальцами. Ощущение было такое, будто разлетаются кости. Зевс едва не заорал от боли и свернул покалеченное щупальце, перекачав энергию в руки. Желая ошеломить врага, он одновременно выпустил из тела с десяток мечевидных когтей, вонзив их в оборонительный контур Крона. Тот не обратил на этот маневр совершенно никакого внимания и продолжал наращивать мощь своих передних конечностей. Зевс тщетно пытался вырваться из его объятий.

В это не слишком приятное мгновение Громовержец почувствовал легкий укол в области поясницы. Это Аякс Оилид подобрался к нему сзади и норовил вогнать меж ребер остроконечное копье. Сумей он сделать это, и Зевсу пришлось бы отказаться от своей энергоформы, что сделало б его уязвимым не только перед Кроном, но даже перед любым второстепенным демоном. К счастью, Аякс двигался в рамках обычного времени, и у Громовержца нашлось несколько мгновений на то, чтобы ударить обидчика спешно выращенной рукой. Аякс отлетел в сторону. Но пока Зевс разбирался с ним, чудовищные руки подобрались почти к самой шее Олимпийца. Громовержец принялся наращивать оборонительный контур, но его энергетические возможности были уже на исходе. Огненная сила, соединенная с энергией Крона, превосходила его мощь. Тогда Зевс ускорил время — так сильно, как только мог. Почувствовав это, Крон принялся делать то же самое. Хотя он неплохо научился управлять временем, но все-таки в этом умении он уступал своему противнику. Вскоре титан уже не успевал за стремительными движениями Громовержца, и тогда тот принялся рвать его оборонительный контур когтями. Какое-то время Крон терпеливо переносил боль, но затем не выдержал и начал хвататься за мерзкие наросты, терзающие его плоть. Зевсу только это и требовалось. Пока Крон ломал один за другим чудовищные когти и пытался укротить время, Громовержец освободился от его объятий. Он взбежал на тронное возвышение, откуда в последний раз окинул взглядом поле битвы, которая явно складывалась не в свою пользу. Герои фактически одолели противостоящих им богов, лишив их большей части энергии. Титаны были близки к тому, чтобы расправиться с гекатонхейрами. Кроме Бриарея был уже повержен и заключен в энергетические оковы Котт. Сражался лишь один Гий, отбивавший атаки сразу пятерых врагов. У Зевса мелькнула мысль помочь преданному артефакту, но он тут же отбросил ее, увидев, что Крон спешит к нему, намереваясь возобновить поединок. Не дожидаясь, пока титан подбежит к подножию трона, Олимпиец нажал на потайной рычаг и прыгнул в отворившийся в полу лаз. Едва его ноги коснулись подземного дна, как мраморная плита стала на место. Ловушка захлопнулась.

Это был великолепный план — избавиться от всех артефактов разом. Артефакт хорош всем, кроме одного — рано или поздно он обретает личностные черты и выходит из-под контроля. Многое зависит от психоэнергетической инверсии. Если артефакт задуман как абсолютный защитник с максимальными потенциальными возможностями, он беспрекословно повинуется своему создателю очень долгий срок, хотя точно определить его продолжительность невозможно — это могут быть годы, могут — века. Но затем его следует нейтрализовать и создать новый, иначе может произойти необратимая реакция, и артефакт взбунтуется. Справиться с освободившимся от психозависимости артефактом высшей категории очень непростая задача даже для создателя. Борьба с титанами в свое время настолько утомила Громовержца, что он был вынужден на целый световой день удалиться в Безмолвный мир и зализывать там полученные в схватке раны. С тех пор Зевс предпочитал иметь дело с менее устойчивыми артефактами, которых можно было разрушить простым усилием воли и чья мощь не достигала и сотой доли мощи сотворившего их демиурга. Даже если б они восстали все разом, он без особого труда мог справиться с ними. Однако Громовержец никогда не отбрасывал возможности, что ему придется иметь дело с артефактами или иными силами, чья мощь превосходит его энергетический потенциал. Потому-то мрамор Тронной залы и был испещрен золотой паутиной. Пять караванов с Востока, доверху груженые желтым песком, были доставлены к Белой Сфере. Здесь песок расплавили, мягкий металл прогнали через специальное устройство, из которого выходила тончайшая, едва видимая человеческому глазу проволока, которой потом пронизали стены, потолок и пол дворца. Мириады контактов были сведены в несколько кабелей, соединенных с деэнергизатором, способным выпить энергию разом из пятисот артефактов, подобных тем, что сражались сейчас в Тронной зале.

Захлопнув плиту потайного люка, Зевс тем самым привел в действие систему блокировки. Теперь артефакты не могли покинуть залу, оставалось лишь включить деэнергизатор.

Подземный ход вывел Зевса в священную рощу. Уже стемнело. Между деревьями мелькали желтыми огоньками глаза волков, пришедших на помощь Аресу. Разбросав злобно воющих хищников силовыми щупальцами, Громовержец расчистил себе дорогу к Белой Сфере. Сочно чмокнула дверь, отрезая владыку Олимпа от внешнего мира. Зевс со вздохом облегчения упал в кресло и бессильно опустил руки. Поединок с Кроном утомил его. Титан оказался невероятно силен. Зевс не помнил, когда он в последний раз имел дело с таким могучим противником. Это было давно. Давно… Зевс расслабился, чувствуя, как силы возвращаются к нему. Затем он представил, как артефакты тщетно пытаются сокрушить энергетическими вихрями стены ловушки, и усмехнулся. Те, кому приходилось иметь дело с Громовержцем, знали, что сильнейшей его стороной является умение нанести удар в тот миг, когда врагу уже кажется, что он победил. Тот, кто сидел сейчас в кресле и прятал в бороду жестокую улыбку, всегда наносил удар последним. Он уже уничтожил по крайней мере двадцать миров, осмелившихся противостоять его воле, и ни разу не испытал при этом ни жалости, ни угрызений совести. То, что должно было исчезнуть сейчас, даже не было миром — так, игрушка, созданная скорей из-за глупого тщеславия иметь под рукой могущественных слуг. Он совершенно не жалел этих напыщенных артефактов, разве что Афо… Зевс задумался. Афо… Он совсем позабыл о ней. Эту глупышку ему было немного жаль, хотя она и заварила кашу, которую ему приходилось сейчас расхлебывать. Но он был не в состоянии вытащить Афо из Тронной залы, не подвергнув себя риску нового поединка с Кроном. Да и стоило ли это делать? Женщин нужно менять чуть реже, чем нижнее белье. Он создаст себе новую. И придумает новое имя. А вот облик непременно будет прежний. Облик он не изменит ни за что. Сильная рука опустилась на панель управления, указательный палец коснулся небольшой синей кнопки. Процесс деэнергизации начался. В этот миг артефакты уже кричали от боли и страха, чувствуя, как в тело впиваются невидимые огненные острия, жадно выпивающие жизненную суть. Зевс взглянул на шкалу энергонакопителя. Стрелка качнулась и медленно двинулась вправо. Когда она достигнет зеленой отметки, последний артефакт испустит дух. Времени было еще достаточно, и Громовержец включил систему связи.

— Командор вызывает Гумия!

Ему пришлось повторить эту фразу трижды, прежде чем из динамика долетел чей-то голос. Но он был совершенно не похож на хрипловатый говор атланта Гумия. Это был… Это был…

— Великий Разум! — хрипло выдавил Зевс. — Неужели? Это ты, Леда?

Да, это и вправду была она. И этого не могло быть.

— Но ведь ты умерла! Я все эти годы считал, что ты умерла!

Конечно же он сказал глупость. Она жива! Мертвецы встают из могил? О чем она? Жива! Но почему? Русий не мог солгать или ошибиться!

— Но как ты сумела ускользнуть от него?!

Ее ответ нельзя было назвать ласковым. Но она была права, подобные вопросы были неуместны, особенно сейчас. Каждый из них имел право на свои маленькие тайны. Главное — она жива. И он не будет больше ее об этом спрашивать.

— Хорошо. — Командор помолчал, приводя в порядок смятенные мысли. — Что ты делаешь у Гумия?

Она была давно рядом с ним. Командор так и предполагал. Ведь Леда всегда с легкостью меняла мужчин, манипулируя ими в собственных интересах. Хотя о чем он? Ведь прошло столько лет. Женщина не в состоянии быть столько времени одна. А тем более прекрасная Леда. Быть может, она не слишком нуждалась в любви, но ей всегда требовалось обожание, она не могла жить, не видя вожделеющих мужских взглядов. Но все же где она была? И кто ее спас? И почему она до сих пор жива? Ведь Гумий, сколько Командор его помнил, всегда был цепным псом того, кто ныне именовал себя Ахурамаздой, а в иные мгновенья — Ариманом.

— Но Русий?

Ну конечно же, как он сам не догадался, сыну ничего не было известно о том, что она жива, иначе он непременно сделал все, чтобы отправить эту женщину в ад, где, если говорить честно, ей было самое место. Вряд ли на этой земле была ненависть, более сильная, чем ненависть Русия к этой девушке, причинившей ему столько страданий. И Гумий прекрасно знал об этом.

— Будь осторожна! Гумий может предать!

Она засмеялась, и смех этот было нетрудно объяснить. Да, она как всегда права — никто никогда не смог бы предать эту женщину, настолько ее очарование затягивало мужчин в свои тенета. Леда! Она была способна свести с ума. О, Леда! И зачем ты только вернулась в жизнь Командора. Ты, чье имя — Любовь, ты, которую не сможет предать даже зрентшианец, никогда не задумавшийся над тем, что есть любовь, ни над тем, что есть предательство. Раз ситуация требовала отречься от кого-либо, он с легкостью делал это. Но предать Леду…

— Нет! — горячо воскликнул Командор и добавил уже шепотом:

— Нет.

Она вновь засмеялась. Какой голос! Словно звон серебряных колокольчиков. Нет, скорее этот смех схож с грозным пением весеннего вихря — свежего и разрушительного. Как она прекрасна. Даже один смех. Как смел он совсем недавно сравнивать эту женщину с халтурно созданным артефактом, имеющим в переизбытке лишь одно сладострастие! Как смел! Леда же соткана из буйных чувств — любви, ярости, коварства, жестокости, ума. И совсем немного доброты. Совсем немного, иначе она перестала бы быть Ледой и превратилась в заурядную девицу с хорошей фигуркой и симпатичным личиком. Каких мириады. А так она оставалась прежней Ледой, той, что сгубила Атлантиду. Командор чувствовал это по голосу — уверенному, насмешливому, переливающемуся сотнями звонких оттенков, столь любимому им голосу. О чем она спросила? Что-то насчет Гумия. Наверно, хотел ли он переговорить с Гумием. Какое это имеет значение? Хотя не стоит, чтобы Леда поняла это. Она не уважает тех, кто тонет в любовной патоке. Любви нужно сдаваться целиком, но не забывая при этом, что любовное безумие не может длиться вечно. Потому:

— Да, позови его. Я хочу узнать, как идут дела.

Она сказала, что Гумия нет. Любовное помрачение оставило сознание Командора, уступив место гневу.

— Как он посмел! В самый решающий момент!

Отбыл на Восток? Проблемы у Русия? Надо бы связаться с Русием. Впрочем, какое это имеет значение? Особенно когда рядом Леда. Он может очутиться в ее шатре через несколько мгновений. И обнять ее. И прикоснуться губами к ложбинке между шеей и высокой грудью. Интересно, сильно ли она постарела? Голос у нее остался такой же молодой и звонкий, как прежде. И так же сводит с ума. А кожа, как и прежде, горьковато пахнет миндалем. Проблемы у Русия… Командор вздрогнул и посмотрел на стрелку деэнергизатора, которая неуклонно ползла к зеленой отметке. Ему вдруг показалось, что стрелка качнулась в обратную сторону. Показалось. Итак, проблемы у Русия. Быть может, это даже очень неплохо, если он вдруг завязнет в борьбе со своими артефактами. Тогда у него, Командора, будет время, чтобы спрятать Леду.

— Странное совпадение, — машинально заметил Командор, чтобы хоть что-то сказать. — У меня тоже.

Она не поняла, что он подразумевает под «тоже», и Командор пояснил:

— Проблемы. Взбунтовались артефакты, созданные мной во второй период творения, и каким-то образом вырвались на свободу те, что были заключены в пара-ловушку.

У Русия, судя по тому, что знала Леда, все обстояло куда проще. Бунтовали демоны и прочая мелкая нечисть. Он предостерегал сына от создания эфемерных артефактов. Конечно, они превосходят обычных в мобильности, но уж очень неустойчив у них внутренний контур. Энергия, помноженная на коварство. Русий не послушался и в результате получил пятьдесят Кеельсее. Хотя нет, Кеельсее, пожалуй, коварней. А вдруг Леда права и кто-то приложил здесь свою руку? Например, тот же Кеельсее. За последнее время Командор не раз нападал на след коварного номарха, но он каждый раз необъяснимым способом ускользал, истребляя при этом приставленных к нему соглядатаев. В последний раз он избавился от подземного демона. Неужели Кеельсее и впрямь научился использовать паракосмическую энергию и теперь оказывает влияние на чужих артефактов? Нет, быть этого не может. Это под силу лишь немногим, тем, перед чьими глазами вечно стоят безжизненные пейзажи ледяных равнин Зрентши. Так что это простое совпадение. Так и надо ответить. Лишь Командор решил это, как вновь почувствовал, что на его грудь давит неведомая сила. Превозмогая себя, он бодро произнес:

— Думаю, что да. Конечно же, совпадение! Никакой серьезной опасности. Не волнуйся. Я свои дела почти уладил. Еще немного, и все будет кончено. — Командор вновь взглянул на шкалу энергонакопителя. Стрелка приблизилась к зеленой отметке вплотную. В этот миг артефакты, воя от боли, катаются по мраморному в золотых прожилках полу. Командор усмехнулся, провел языком по верхним зубам и прошептал:

— И тогда я приду к тебе.

Он еще выговаривал последнее сладкое «тебе», когда стрелка резко прыгнула влево. Командор осекся и уставился на шкалу. Показалось? Да… Он с облегчением выдохнул, видя, что стрелка вернулась на свое прежнее место и сделала еще один шажок к заветной черте. И в этот миг она вдруг заскакала, словно сумасшедший маятник, и начала смещаться влево. Это означало лишь одно — во дворце что-то произошло. Ловушка по необъяснимой пока причине дала сбой. Необходимо было срочно выяснить, в чем дело. Краем сознания Командор уловил вопрос Леды, обеспокоенной его внезапным молчанием. Она спрашивала, все ли у него в порядке.

— Да! — бодро ответил Командор. Тем временем стрелка ускоряла свой обратный ход. Деэнергизатор возвращал захваченную энергию. — Хотя… — Ему не хотелось этого говорить, но он все же признался. — Хотя процесс деэнергизации отчего-то замедляется… — Стрелка была на критическом уровне. Еще немного, и ловушка будет полностью разрушена. Командор поспешно закончил:

— Прерываю связь. Приду к тебе как только освобожусь.

Она крикнула в ответ слова прощания, странные слова — удачной ночи тебе, Командор.

Не тратя времени даже на то, чтобы отключить радиофон, Командор поспешно оставил свое кресло и бросился к выходу. Однако добежать до него он не успел. Пневматическая дверь вдруг с грохотом развалилась, и в глаза Командору ударило ослепительно яркое солнце.

Этого не могло быть, ведь когда Зевс бежал из Тронной залы, наступала ночь, но это было. И это означало лишь одно: Огненная сила, заявлявшая о себе мимолетными всплесками, заговорила в полную мощь. Кто эта сила и почему она противоречит ему, Громовержцу, предстояло выяснить, но она была огромна, раз могла переплести в такой причудливый узел время и пространство и столь легко взломать трехслойную силовую броню Сферы.

Солнце стояло в зените и пылало с неестественной для этих широт яростью. Оно опаляло кожу Зевса, обычно нечувствительную к ультрафиолетовым лучам. Пока владыка Олимпа добежал до дворца, открытые участки тела приняли багровый цвет, драгоценная хламида сморщилась и раскалилась, обжигая золотыми нитями кожу. Должно быть, примерно такие ощущения испытывали артефакты в своей мраморной ловушке.

Она уже не действовала. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в этом. Дворец был взрезан словно консервная банка, причем восточная стена и часть крыши исчезли совершенно, но при этом не были повреждены ни мраморная мозаика, ни колонны, пронзавшие пространство от пола до самой кровли.

Тронная зала была поглощена тенью, резко контрастировавшей с ослепительным солнцем и оттого казавшейся мраком. Зевс нерешительно ступил на то место, где еще совсем недавно была стена, и сощурился, заставляя глаза привыкнуть к темноте. Прошло несколько мгновений, прежде чем он сумел различить обращенные к нему лица. Здесь были все те, кого он когда-либо создал: титаны, боги, герои, гекатонхейры и прочие хтонические чудовища, несколько второстепенных демонов. Они не только не лишились жизненной сути, но и выглядели куда лучше прежнего. На их телах больше не было ран, оборонительные контуры были полностью восстановлены. Не думая более враждовать друг с другом, артефакты смешались в единую толпу, безмолвно взиравшую на Зевса.

Громовержец обвел их внимательным взглядом. Кто? Кто обладатель Огненной силы, незримо витающей над толпой? Посейдон? Крий? Восстановивший оборонительный контур Гадес? Гиперион? Крон? Арес? Арес?! Да, умерщвленный им Арес и впрямь ожил, равно как и Прометей, устремивший на Зевса чуть насмешливый взгляд. Никто из них прежде не обладал и сотой долью мощи, способной сокрушить энергетическую ловушку. Для этого требовалась сила, равная той, что имел Зевс. Или превосходящая ее. Кто?!

Словно отвечая на этот безмолвный вопрос, артефакты расступились, пропуская вперед двоих — бога и титана.

Титана звали Атлант. Зевс дал ему лицо красавца Крима. Атлант бесчисленные столетия держал на плечах то, что считал небесным сводом, а прочие — обычным камнем. На деле это был Первоключ, содержавший в себе грандиозную мощь паракосмической энергии. С помощью Первоключа можно было сотворить горы или иссушить океаны. Зевс использовал эту мощь, когда творил новые миры. Имея Первоключ, можно было повернуть земную ось.

Но сам Атлант ни за что не догадался бы, что держит на своих плечах. Слишком сильным было внушение, наложенное на его сознание Зевсом. Это сделал другой, стоявший рядом, кого Зевс нарек Дионисом, а еще раньше знал как Загрея — самого сильного и непокорного артефакта, уничтоженного Громовержцем прежде, чем он успел набрать полную силу. Зевс не сразу, но убедился, что и впрямь видит перед собой насмешливое лицо Загрея, умершего, чтобы возродиться вновь и покарать своего убийцу. И он сказал:

— Я ждал твоего возвращения, Загрей, хотя и не верил в него.

— Да, я вернулся, — промолвил Загрей. — Я вернулся, чтобы занять твое место. А ты исчезнешь, растворишься в одном из неестественных миров, созданных твоим воображением.

— Я знаю, что за тобой кто-то стоит, — прошептал Зевс, едва шевеля губами. — Кто?

— Тот, кого тебе никогда не победить, — ответил Загрей на вопрос, которого не слышал.

— Ты полагаешь, что, обретя Первоключ, получил в свои руки Силу?

Загрей молча склонил голову. Зевс почувствовал, как огненная волна давит на его плечи. Он разбросал ее в стороны усилием воли и прохрипел:

— Вы лишь жалкие артефакты, созданные мною!

— Уже нет!

Владыка Олимпа рванул петлю туго обхватившей шею хламиды.

— Сейчас я проверю это!

Вытянув перед собой скрещенные руки, Громовержец стал собирать силу. Он вытягивал ее из безбрежного Космоса, сматывая в тугой клубок. Это было нелегкое занятие. Дыхание Зевса участилось, по лицу пробегали судороги. Загрей не мешал ему, так как верил в силу своего Ключа. Зевс же знал пределы этой силы и потому собирал энергию до тех пор, пока не уверился, что она превзошла мощь, заложенную в Первоключе. И когда он посчитал, что обретенной энергии вполне достаточно, то слепил из нее большой огненный шар, уютно устроившийся на ладони. Шар этот был величиной не более спелого апельсина, но в нем заключалась мощь целого океана или мириад раскаленных Санторинов. Теперь Громовержец мог одним движением руки превратить в пепел вершину Олимпа вместе с восставшими артефактами. Но он не стал делать этого, так как понимал, что доказать свое превосходство может лишь вернув солнце на прежнее место, вернув ночь. Он должен был вернуть время, похищенное Загреем. Настроившись на созданный им Ключ, Зевс направил энергетическую спираль вдоль земной оси, заставляя планету вращаться обратно — с Востока на Запад. Земля едва заметно вздрогнула, и через миг солнце начало плавно скользить за спину Зевсу, и на полу появилась его все увеличивающаяся в размерах тень.

Тогда Загрей и Атлант взялись за руки и подняли вверх Первоключ, заставляя Землю крутиться обратно. Земля вновь заколебалась и остановила свой ход. Зевс прибавил мощи в свою спираль. Его противники ответили тем же. Тянулись мгновения. Энергетические спирали яростно боролись между собой. Эта борьба отражалась на лицах их создателей. Загрей покраснел, на висках его вздулись багровые жилы. Лицо Атланта, напротив, было мертвенно бледно, словно титан пытался передать свою энергию Ключу. Зевс выглядел бесстрастным. Напряжение выдавали лишь струйки едкого пота, текшие по окаменевшим скулам.

Противостояние продолжалось довольно долго. Зрители, застыв, следили за этой борьбой. Внезапно Атлант пошатнулся и упал. Загрей обхватил свой Ключ обеими руками, сосредоточив все усилия на том, чтобы разрушить энергетическую спираль, созданную Зевсом. Но мощи Первоключа было явно недостаточно, чтобы одолеть своего новорожденного собрата. И солнце вновь начало свой неестественный бег, устремившись к Востоку. Стоявшие за спиной Загрея артефакты попытались прийти ему на помощь, ударив по Зевсу энергетическими сгустками. Однако тот не только отразил это нападение, но и создал ударную волну, повергшую артефактов наземь. Устоял лишь один Загрей, чей оборонительный контур был усилен мощью Первоключа.

Солнце неотвратимо приближалось к линии восхода, когда вновь появилась Огненная сила. На этот раз была задействована вся ее мощь, и мощь эта превосходила силу Ключа, созданного Зевсом. Пожалуй, она превосходила мощь обоих Ключей. Она была столь огромна, что Зевс понял: ему не под силу создать мощь, способную противостоять Огненной силе. Его Ключ начал жечь ладони, грозя испепелить оборонительный контур. Еще несколько мгновений подобной борьбы и энергетическое поле бога должно было разлететься. Зевсу пришлось закончить поединок. Он поспешно свернул спираль, и солнце тут же вернулось в зенит.

Огненная сила победила Громовержца, но исход битвы еще не был решен. Швырнув оранжевый шарик вверх, возвращая таким образом энергию Ключа обратно в Космос, Зевс взялся руками за кожу лба и стал медленно сдирать ее, открывая свое истинное лицо.

Оно было ужасно. Ужасно не тем, что в нем не было ничего человеческого. Это было лицо создания, познавшего бесконечный холод Космоса и служащего этому холоду. Бездонные черные глаза уставились на артефактов, обрекая их на смерть. Минует несколько мгновений, и все они исчезнут. Несколько мгновений… Они минули, но ничего не произошло, так как тот, что звался Загреем, также сорвал свою маску и смотрел на врага бездонными черными глазами. Это была ужасная дуэль. Противники скрестили свои испепеляющие все живое взгляды, стараясь уничтожить то, что у людей именуется душою. У этих созданий не было души, однако они тоже были смертны. И смерть эта была более страшной, ибо обрекала их жизненную суть на вечное блуждание между звездами. Враги не могли ни на мгновение оторвать своих взглядов, потому что тот, кто делал это первым, проигрывал. Они смотрели в глаза друг другу, и облик их начинал меняться: лицо принимало острые хищные черты, тело и конечности вытягивались, затем покрывались прозрачной пленкой то ли пурпурного, то ли синего, то ли темно-изумрудного цвета. Но скорей всего она была черной. Черной. Черной. Черной…

Афо, как и все прочие, не дыша следила за этим поединком. И вдруг в голове ее ясно прозвучали слова. ТОАЛЕР'ГАЭ, КОМАНДОР. И она признала в Дионисе-Загрее СУЩЕСТВО, что говорило с ней на горе Каллидром. Сейчас СУЩЕСТВО было не столь самоуверенно и дрожало от напряжения, но все же это было оно. И хотя тот, кого она считала Зевсом, еще не проиграл, Афо подбежала к нему и крикнула. Звонко и отчетливо, мстя за себя и за тех, кто ей дорог, кто уже умер и кому предстояло умереть, когда взойдет солнце.

— Тоалер'гаэ, удачной ночи тебе, Стер Клин! — Афо поняла смысл этих слов, едва только произнесла их. Удачной ночи…

И в тот же миг тот, кто был Зевсом, страшно закричал. В его крике были боль и мука. А еще отчаяние проигравшего. И небо над Олимпом разверзлось огненными сполохами. И земля содрогнулась в нервном пароксизме, выбросив вверх фонтаны огня и грязи, поглотившие гору огромным непроницаемым вихрем. Этот вихрь выл мириадами голосов, порожденных глотками пришедших из уголков Вечности демонов, многие из которых были мертвы, но сладостно выли, не зная об этом.

Потом все исчезло. Потом осела земля, а огонь вернулся в толщу скал. И наступила ночь, ведь на земле в это время должна была быть ночь. Удачная ночь…

Когда же пришло утро, поднявшееся из-за моря солнце обнаружило, что вершина Олимпа пуста. Ни дворца, ни священной рощи, ни Белой Сферы больше не существовало. Лишь камни, да чахлый кустарник, и по сей день тоскующий по влаге.

Но солнце даже не удивилось, разве что чуть сощурило свои огненные зрачки. Ему приходилось видывать и не такое.

9. Гибель богов — 4

— Какая приятная встреча! Ты не находишь, Гумий?

Заратустра кивком головы подтвердил, что находит. Пленник широко улыбался.

— Клянусь Разумом, я тоже рад видеть вас, друзья!

— Друзья! — Ариман захохотал, извлекая неприятные металлические звуки. — Как это мило. Встреча старых добрых друзей! Ты почти растрогал меня. Рассчитываешь обворожить потоком ложных слов?

— Нисколько, — ответил Кеельсее, известный в этом мире под именем мага Кермуза, того самого Кермуза, который смог нанести чувствительный удар Ариману, а потом уйти от возмездия. Впрочем, это были дела давно минувших дней.

— Должно быть, ты полагаешь, что я предложу тебе бокал вина?

— А почему бы и нет?

Ариман хмыкнул.

— Действительно, а почему? Ну что ж, считай пока себя моим гостем. Прошу!

Бог тьмы отвесил шутовской поклон и сделал шаг в сторону, давая пленнику понять, что он волен, покинуть свою тюрьму. Кермуз нарочито вежливо поблагодарил Аримана кивком головы и двинулся к дверям, в которых стоял Заратустра. Маги обменялись быстрыми взглядами. В глазах Кермуза блеснула быстрая, едва заметная усмешка, Заратустра смотрел на своего врага с ненавистью. Он не двигался с места, загораживая Кермузу дорогу до тех пор, пока Ариман не приказал:

— Гумий, пропусти его. Он успеет получить свое.

Заратустра неохотно посторонился.

Странная троица расположилась в небольшой уютной комнате, перенесенной велением Аримана из одной из плоскостей. Бог тьмы собственноручно наполнил три кубка, пододвинул один из них Кермузу.

— За что пьем?

— За встречу. Мы ведь не виделись, пожалуй, добрую сотню лет.

— А я думал, это было вчера.

Маг не стал спорить.

— Быть может, так оно и было.

— Я бы предпочел выпить за мою победу, — поспешно сказал Ариман, видя, что Кермуз уже подносит бокал к губам.

— Тогда каждый выпьет за свое! — мгновенно парировал пленник. Он отсалютовал бокалом своим победителям и с видимым удовольствием принялся пить вино. После яростной схватки с защитниками Замка у него пересохло в горле.

— Ты проиграл, Кеельсее, — сказал Ариман. — Ты в моих руках.

— Это я уже заметил, — пробурчал маг, не прерывая своего занятия. Допив вино, он отставил бокал и поинтересовался:

— И что же ты со мной собираешься сделать?

— Отдам тебя Гумию. Полагаю, он придумает что-нибудь занятное.

Кермуз натянуто улыбнулся и вытер выступившую на губе испарину.

— Не сомневаюсь. Уверен, что самая легкая смерть из тех, что он мне готовит, это сварить меня заживо в молоке.

— Ха-ха! — сказал Ариман. — Какая у тебя извращенная фантазия. Зачем переводить молоко?

Мятежный маг пожал плечами.

— Да… — изобразив задумчивость, протянул Ариман. — Ты в плену, а твой незадачливый союзник даже не пытается освободить тебя. Он забился в щель подобно крысе. А, может быть, он уже далеко от Заоблачного Замка? Слышишь, как стало тихо. — Бог тьмы замолчал, и все трое прислушались. Действительно, громовые удары, весь день сотрясавшие Замок, прекратились. Лишь где-то вдалеке визжали еще сражающиеся демоны. Ариман еле слышно, словно боясь разбудить тишину, вкрадчиво спросил:

— Кстати, кто он?

— Не знаю, — ответил Кермуз, бросив быстрый взгляд на улыбчивую маску, скрывающую лицо.

— Напрасно ты упорствуешь. Ведь не будешь же ты отрицать, что это нападение — дело твоих рук. Ведь это ты организовал и привел сюда демонов. Как тебе удалось пробраться в Замок незамеченным?

Мятежный маг налил себе еще вина.

— Ты плохо следишь за телепортационными каналами.

— Наверно. Но все же тебе кто-то помог.

— Наверно, — не стал спорить Кермуз.

— И чего же ты добивался? Хотел разрушить Замок? — Маг кивнул головой. — Захватить Источник? — Ответ вновь был утвердительным. — Но ведь ты не умеешь управлять им.

— Невелика премудрость. А кроме того, это умеет делать мой напарник.

— Кто он? — оставив свой добродушный тон, закричал Ариман. — Леда?!

— Ты помешался, Русий! Она умерла.

Ярость исказила улыбку Ахурамазды, сделав ее ужасной.

— Не-ет! Она обманула всех нас! Я чувствую ее незримое присутствие! Она здесь! Она где-то рядом! Она с тобой?!

— Ее здесь нет, — ответил Кермуз и рассеянно добавил, всматриваясь в побледневшее лицо Заратустры:

— Не знаю… У Командора, кажется, есть похожий артефакт.

— Но я ощущаю присутствие не артефакта, а человека! Говори, кто он, твой союзник, иначе я предам тебя самой лютой смерти, какая только существует на свете!

Кермуз наигранно зевнул.

— Я же сказал тебе, что не знаю его. Мне лишь известно, что он отшельник, живущий в мертвом городе Дур-Шаррукин. Я познакомился с ним примерно цикл назад. Он обладает огромной силой и ненавидит тебя. Но я не знаю его имени и никогда не видел его лица. Он прячет свое лицо под капюшоном. Я не заметил, чтоб он был похож на женщину. Скорей, он похож на тебя и на Командора.

— Сейчас ты умрешь! — зловеще процедил бог тьмы. Кермуз не испугался.

— Что ж, рано или поздно любая игра обречена на поражение, — с поистине философским спокойствием заметил он. — Надеюсь, придет время, когда проиграете и вы.

Ариман дал мятежному магу договорить до конца и лишь после этого поднялся. Вставая, он ненароком задел недопитый бокал, и по белому шелку плаща расползлись кровавые пятна.

— Дурная примета, — без тени улыбки заметил Кермуз.

Ариман зарычал.

— Гумий, он твой!

Заратустра, не проронивший за все это время ни единого слова, молча раздвоил посох. Блеснуло игольчатое острие.

— Симпатичная штучка, — сказал Кермуз, также поднимаясь. Он слегка побледнел, но старался не выдать своего страха. — В нашем ведомстве всегда любили подобные игрушки.

— В последний раз спрашиваю: это Леда?

— А спроси лучше у Гумия! Он наверняка знает!

Это была всего лишь бравада, но она попала точно в цель. Заратустра вздрогнул и поспешил нанести удар. Однако Ариман, успевший заметить, как переменилось лицо его верного мага, перехватил клинок, лишь слегка оцарапавший руку Кермуза.

— Постой, — протянул бог тьмы, заглядывая в глаза Заратустры. — Что тебе известно о Леде?

Неизвестно, что придумал бы Заратустра и как дальше стал изворачиваться Кермуз, но судьба разрубила этот запутанный узел ударом меча Александра. Распахнулись двери, и пред взором Аримана предстали рыжебородые, тесным кольцом окружавшие вооруженного луком человека, увидев которого Ариман на мгновение позабыл о ненавистной ему женщине, ибо этого человека он ненавидел не меньше.

— Вот так сюрприз! — воскликнул владыка тьмы. — Это же мой друг скиф! Наконец-то ты нашел время посетить мое скромное жилище!

Скилл был спокоен, насколько вообще может быть спокоен человек в его положении.

— Ариман, Отшельник, пришедший уничтожить твое царство, вызывает тебя и твоего мага на честный бой. Кроме того, он требует отпустить человека по имени Кеельсее. Он ждет тебя на плато за стенами Замка.

— Значит, все-таки Леда, — прошипел Ариман. Он посмотрел на Кермуза, потом перевел взгляд на Заратустру. — Я буду там сейчас же. Но вот человек по имени Кеельсее останется в моей тюрьме…

— Мне кажется, Ариман, тебе придется отпустить его, — спокойно, будто говоря с равным, заметил Скилл.

— Это почему же, мой отважный скиф?

Ответ был подобен ослепительной молнии, и эта молния пронзила холодное сердце Аримана.

— Отшельник захватил Тенту!

И трижды повторим, мир полон загадочных существ.

Когда Ариман и Заратустра ушли в Первый Шпиль, чтобы воспользоваться силою Источника, змей остался в телепортационном модуле один. Это был его главный долг — охранять модуль — и змей добросовестно исполнял его. Змей лежал и скучал. Снизу доносился грохот рушащихся стен, змею не было до этого дела. Ему было безразлично все, что не касалось его. Змея звали Карнав…

Мертвецы пали, и Скилл нашел свою Тенту. Он даже не понял, обрадовалась ли она его приходу. Наверно, ведь ей было страшно. На вопрос, где Черный Ветер, нэрси ответила, что он тут же, в Третьем шпиле, в специально созданной для него конюшне. Узнав, что нужно уходить, Тента задумалась. Скилл не придал этому странному обстоятельству особого внимания. Попробуй, поживи среди монстров, которыми переполнен Замок Аримана, и вообще спятишь!..

Многие считали Карнава порождением ада, но это было не так. Его создал Ариман, вернув из необозримого прошлого сложные генетические компоненты и примешав к ним силу земли. Карнав был могуч и практически неуязвим. Серая чешуя, покрывавшая его тело, по прочности превосходила сталь, спиралевидные позвонки могли выдержать удар рухнувшей скалы. Даже огонь и вода не страшили Карнава — в его кожу были встроены биологические терморегуляторы, превращавшие пламень в лед, а легкие трансформировались таким образом, что могли извлекать кислород как из воздуха, так и из воды. Помимо необоримой мощи Ариман наделил своего монстра подобием характера, состоявшего почти сплошь из отвратительных черт — злобы, жестокости, ненависти, кровожадности и коварства. Еще создатель дал ему преданность — преданность Ариману, — но Карнав сумел изжить это качество…

Повелитель тьмы упорствовал в своем желании вернуть Черного Ветра не из простой прихоти; это редкостное, прекрасное животное и впрямь было дорого ему. Скиф понял это, едва увидев конюшню, в которой содержали его жеребца. Собственно говоря, это была не конюшня, а целый огромный выгон, покрытый настоящей травой, чудесным образом произраставшей прямо из каменных плит. Перед входом в конюшню лежали два обретших покой живых мертвеца, еще несколько таких же разлагающихся оболочек люди видели, пока добирались сюда. Вообще в Замке осталось мало живого. Повсюду валялись трупы харуков, рыжебородых, дэвов и нэрси, попадались и более диковинные создания, покрытые чешуей и слизью. Но бой еще не был окончен. Стены замка глухо вздрагивали, и лишь дополнительные силовые поля, созданные Ариманом, предохраняли Скилла, Дорнума и Тенту от неприятных сюрпризов.

Черный Ветер был в восторге от появления Скилла. Обильный корм и теплый кров не могут заменить приволья и дружеской ласки. Конь счастливо тыкался мордой в отчего-то соленое лицо хозяина и тихо ржал, сообщая, как сильно скучал без него. А Скилл гладил холку и прядающие уши коня, приговаривая:

— Все будет хорошо, Ветер. Все будет хорошо…

Карнав не имел в этом мире достойных соперников, даже дэвы не рисковали задевать его, и потому он обыкновенно скучал. Свернув свое пятидесятифутовое тело в плотный комок, он дремал и видел черно-белые сны. Иногда Ариман поручал ему кое-какую работу, и это было хоть небольшим, да развлечением.

Вообще-то змей ненавидел все и вся. Даже Ариман, признаемся по секрету, не был исключением. Змей втайне мечтал разделаться со своим хозяином, но не рисковал отважиться на это — он не раз был свидетелем того, как Ариман расправлялся с непокорными. Кроме Аримана Карнав ненавидел всех его слуг — громоздких дэвов, харуков, пищащих нэрси. Но более всего он ненавидел людей. Эту ненависть вложил в него Ариман, и со временем она стала столь сильной, что Карнав мог без труда учуять человека, находящегося далеко за пределами Замка. Вот и сейчас он ощущал присутствие чужаков, бросаемых из одной плоскости в другую, и лениво размышлял о том, что было бы очень неплохо, если б они случайно забрели в его владения. Неплох-хо! Змей издал негромкое шипение и сыто вздохнул. Сегодня он воспользовался неразберихой и неплохо пообедал, сожрав двух слуг Аримана: рыжебородого и нэрси. Переел, теперь его мучила изжога. Но как приятно было чувствовать их предсмертный трепет и слышать хруст ломающихся костей. Прия-я-ятно…

Забрав Ветра, Скилл и его спутники покинули конюшню. Теперь надо было придумать, как выбраться из Замка. Покинуть его тем путем, каким степняки попали сюда, было практически невозможно, так как враги Аримана уже сместили большинство энергических плоскостей и продолжали разрушение Замка, который к этому времени превратился в чудовищные нагромождения грозящих вот-вот рассыпаться обломков. Кроме того был разрушен мост, а у нэрси не хватило бы сил перенести через бездну коня и двух людей.

Был еще один путь, его подсказала Тента. Во Втором Шпиле Замка находилось волшебное устройство, с помощью которого можно было перенестись куда угодно. Дорнум усомнился в словах нэрси, но Скилл согласился с ней, поведав, что ему уже не раз приходилось путешествовать подобным образом. Пробираться во Второй Шпиль было очень рискованно, так как можно было запросто столкнуться с самим хозяином Замка, но иного выхода не было. И потому Скилл решил:

— Рискнем!

И они рискнули…

Карнав поднял голову и прислушался. Похоже, его надеждам было суждено сбыться. Люди наконец-то пробрались во Второй Шпиль и шли прямо в его объятия.

Стремительно переваливая стальные кольца, змей поспешил навстречу своей добыче. Хозяин будет доволен. А кроме того, следовало поскорее убраться отсюда. У Карнава было предчувствие, что в его владения собирается нанести визит некто, с кем не стоит мериться силой. А предчувствия никогда не обманывали гигантского змея…

Выдержав бой с отрядом вездесущих харуков, маленький отряд Скилла проник во Второй Шпиль. Беглецам нужно было попасть на самую вершину, куда вела винтовая гранитная лестница. Здесь их ждал Карнав.

Он лежал посреди плато, свернувшись в тугой, блестящий комок. Скилл сначала принял его за невиданное растение или пеньковый, окрашенный серебристой краской трос. Если бы не упреждающий окрик Тенты, он влез бы прямо в пасть чудовища…

Человек поспешно отшатнулся, и тогда Карнав поднял голову и уперся тяжелым взглядом в его глаза. В этом взгляде была сила, заставлявшая жертвы покорно идти в объятия Карнава. Человек какое-то время стоял, словно раздумывая, затем медленно двинулся вперед. Карнав улыбнулся, предвкушая, как захрустят хрупкие кости…

Скилла вернул в реальность звонкий окрик Тенты. Он вздрогнул и поспешно отпрянул назад. Змей недовольно зашипел. Его головы повернулись чуть в сторону и обратились к девушке…

Эту девчонку не следовало убивать. Карнав знал, что хозяин испытывает к ней необъяснимую привязанность, примерно такую же, какую змей к диким поросяткам — сладким и нежным для языка и легким для желудка. Но эта нэрси всегда не нравилась ему. Кроме того все можно было устроить так, будто ее раздавила рухнувшая колонна или кусок свода. Карнав заглянул в самую душу нэрси и сладостно шепнул: иди ко мне, моя любовь, я буду ласкать твою нежную грудь! Иди…

Нэрси, словно завороженная, шагнула навстречу змею. Дорнум схватил ее за руку, но в девушке проснулась невероятная сила. Она даже не сбавила шаг и продолжала свой путь к смерти, таща за собой вопящего киммерийца. Тогда Скилл выхватил стрелу и почти не целясь послал ее в голову мерзкого гада…

Карнаву никогда не приходилось испытывать подобную боль. Зашипев так, что дрогнули стены, змей бросил свое тело вперед, метя в маленькую женщину, чьи глаза были наполнены магнетической негой. И в этот миг нэрси очнулась. Она закричала от ужаса и стрелой взвилась вверх, под самый свод, подняв за собой и Дорнума. Омерзительная голова чудовища проскользнула впритирку под ногой киммерийца, едва не коснувшись его сапога. Змей резко остановился и начал поднимать тело, превращаясь в извивающийся чешуйчатый столб. В этот миг его мозг пронзила еще более жуткая боль…

Поединок с Ажи-дахакой многому научил скифа. Самым слабым местом у подобных бронированных тварей была голова, прежде всего — глаза. И потому Скилл загнал вторую стрелу точно под веко змею. Тот обрушил свое тело на пол и начал дробить головой ближайшую стену, пытаясь таким способом избавиться от терзающего его плоть наконечника. Удары живого молота были ужасны, от кладки отлетали огромные куски камня, любой из которых мог раздавить человека. Эти камни падали на Карнава, но он не чувствовал их тяжести. Змей продолжал биться о стену до тех пор, пока не избавился от стрелы. После этого он бросился к человеку.

Смерть не раз подходила к Скиллу так близко, но еще никогда не заключала его в свои объятия. Скиф, правда, успел выпустить еще одну стрелу, но она была не столь метка, и чудовищный змей не обратил на нее никакого внимания. Он обвил человека дюжиной стальных колец и начал медленно сокращать их. Скиф хотел закричать, но в сдавленной груди не нашлось воздуха. Оставалось лишь умереть.

Скифов учили умирать достойно, не прячась за спинами соплеменников. Киммерийцев учили умирать первыми. Увидев, что змей схватил друга, Дорнум отпустил руку нэрси и свалился прямо на голову чудовища. Не давая ему опомниться, киммериец начал полосовать плоть монстра ударами меча. Клинок со звоном отскакивал от стальной чешуи, но Дорнум не сдавался и в конце концов добился своего — одним из ударов он поразил Карнава во второй глаз.

Ослепший змей совершенно взбесился от боли и ярости. Отбросив полузадушенного скифа в сторону, Карнав бросился на нового обидчика. Удар хвоста сбил Дорнума с ног. Змей подполз к оглушенному человеку и начал медленно заглатывать его.

Это была роковая ошибка, совершенная злобным монстром. Умирая, киммериец поразил его в единственно уязвимое место. Острый меч разорвал внутренности змея, рассек надвое сердце…

Тента едва успела спасти еще не пришедшего в себя Скилла от ударов агонизирующего тела. Карнав метался по мраморной лестнице словно смерч, сшибая колонны и вдребезги разбивая холодеющим телом ступени. Но вот он затих и, испустив струйку кроваво-ядовитой слюны, умер. Рядом с его изуродованной головой лежали обрубки кровавого мяса, облаченные в добротные юфтевые сапоги — все, что осталось от отчаянного киммерийца Дорнума.

Скилл кусал губы, когда нэрси сказала ему:

— Не надо, это была достойная смерть.

— Да, но она пришла слишком рано.

Подняв со ступени иззубренный меч Дорнума, скиф, прихрамывая, двинулся вверх. Тента вела на поводу волнующегося Черного Ветра. До свободы оставалось лишь несколько шагов, но они так и не обрели ее.

В телепортационном центре их ждал незнакомец. Увидев его, Скилл не раздумывая натянул тетиву. Он не боялся ошибиться, потому что в Замке у него больше не осталось друзей, а кроме того незнакомец был облачен в балахон и прятал свое лицо — это сразу напомнило Скиллу о живых мертвецах Аримана.

Незнакомец лишь успел крикнуть:

— Постой!

Однако в этот миг стрела уже покинула ложе лука и устремилась вперед. Она должна была впиться точно в сердце, но тот, кому она предназначалась, исчез, чтобы через мгновение объявиться вновь. Скиллу уже доводилось видеть подобное. Так делал Ариман, но это был не он. В любом случае человек в балахоне был неуязвим для стрел, и скиф опустил лук. Этим он заслужил похвалу незнакомца.

— Правильно, — сказал тот, судя по всему совершенно не обидевшись. — Я враг Аримана, а значит твой друг.

В это мгновенье в залу вошли Тента и Черный Ветер. Незнакомец поглядел на них, рассмеялся и добавил:

— А это наши главные козыри. Игра вступает в завершающую фазу.

Ночь пролетела, из-за гор выползло солнце. Враги встретились на гранитном плато, примыкавшем к южной стене Замка.

— Условия обмена будут следующие… — Отшельник сделал паузу, словно специально для того, чтобы позволить Ариману разглядеть себя. Но, собственно говоря, разглядывать было нечего. Лицо таинственного врага было спрятано за складками капюшона, безжизненные интонации голоса свидетельствовали о том, что он наверняка деформируется с помощью речевого редуктора. Фигура принадлежала мужчине, но это не означало, что под маской Отшельника не могла скрываться женщина. Посвященные в тайну времени без труда меняли свой облик и пол. В Отшельнике — то ли в его жестах, то ли в осанке, то ли в своеобразии произносимых фраз — было нечто смутно знакомое, далекое, словно картинка из детства. Ариман был уверен, что прежде встречался с ним.

— Не отвлекайся, Русий! — внезапно произнес Отшельник.

— Кто ты? — с яростью в голосе спросил Ариман.

— Неважно… — Из-под капюшона долетел глухой смешок, искаженный мембраной редуктора. О, с каким удовольствием Ариман бы уничтожил это существо, растер его в прах, мельче каменной пыли! Но он не мог сделать этого, так как в футах двухстах позади Отшельника стояла Тента, и отвратительное создание из парамира угрожающе занесло над ней огромные клешни, готовое в любой момент отсечь девушке голову.

— Условия обмена будут такими, — повторил Отшельник. — Я возвращаю тебе девушку и коня, а ты передаешь мне мага и скифа. Это первое. Теперь второе. Мы будем драться на моих условиях. Ты свернешь силу Источника и отошлешь прочь своих артефактов. Я также не буду использовать свое энергетическое поле. Полагаю, ты еще не разучился владеть мечом? — Ариман хмуро кивнул. — Вот и прекрасно! Тогда померяемся силой в открытом поединке.

Что ж, приходилось признать, что Отшельник очень неглуп. Понимая, что он не в силах бороться с Ариманом, располагающим почти неограниченным потенциалом Источника, посредством энергетических спиралей. Отшельник решил попытать счастья в обычной битве, надеясь на превосходство своих чудовищ над защитниками Замка. Самым лучшим ответом на подобное наглое требование был мощный энергетический удар. Сила, переполнявшая Аримана, была столь велика, что ему ничего не стоило разорвать Отшельника в клочья. Враг знал об этом, и потому за его спиной стояла Тента.

— Все? — глухо спросил Русий.

— Почти. — Редуктор издал смех, на этот раз тоненько — девичий. — Еще ты дашь мне клятву, что не воспользуешься энергией Источника, даже если будешь проигрывать.

— Какую клятву ты хочешь услышать?

— Поклянись самым дорогим, тем, что дарует тебе силы. Поклянись планетой Зрентша!

Бог тьмы непроизвольно вздрогнул, но тут же совладал с собой.

— Какую клятву дашь ты?

— Никакой. Тебе придется поверить мне на слово. И я думаю, ты примешь мои условия.

Ариман вновь посмотрел на монстра, готового в любое мгновенье пустить в ход бритвы своей уродливой клешни.

— Хорошо. Я клянусь планетой Зрентша, что не буду использовать энергию Источника до тех пор, пока ты или твой маг не пустите в ход вашу энергию. Этого достаточно?

Стоявший за спиной Аримана Заратустра схватился за голову. Отшельник удовлетворенно хмыкнул.

— Вполне. Такую клятву ты не осмелишься нарушить.

Обмен пленниками происходил по всем правилам. Рыжебородые привели Кермуза и Скилла, два отвратительных чудовища — Тенту и Черного Ветра. Первыми двинулись навстречу нэрси и мятежный маг. Они не без интереса посмотрели друг на друга, после чего девушка попала в объятья Аримана, а маг подошел к Отшельнику, который снисходительно похлопал его по плечу. Далее произошла небольшая заминка. Скилл наотрез отказался возвращаться к Отшельнику. Ариман холодно взглянул на него.

— Тебе не терпится умереть от моей руки?

— Пусть так, — ответил скиф. — Здесь мои друзья, и если меня ждет смерть, я хочу умереть рядом с ними.

— Смешной человек, — заметил на это Отшельник. — Ладно, если он так хочет умереть, пусть останется у тебя. Я даже буду настолько щедр, что верну тебе коня безвозмездно.

Он сделал знак своим мерзким слугам, и те подвели рвущегося на поводу Черного Ветра к Ариману. Тот молча принял дар.

— Я даю тебе время. Когда будешь готов к битве, дашь сигнал! — С этими словами Отшельник повернулся спиной к Ариману и направился к своему войску.

— Скажи мне, скиф, ты мог бы выстрелить ему в спину? — негромко спросил бог тьмы.

— Да, — ответил Скилл, — если ты попросишь меня об этом.

Ариман взглянул на степняка и внезапно рассмеялся.

— Хороший ответ, скиф! — Бог тьмы подозвал к себе стоявшего неподалеку рыжебородого и приказал:

— Отдайте ему коня. И готовьтесь к битве!

Скиллу показалось, что Ариман даже доволен таким исходом дела, чего нельзя было сказать про Заратустру. Маг гневно укорял своего хозяина.

— Ты последний дурак, что согласился выполнить его требования! — злобно шипел он. — Ну зачем, скажи на милость, тебе сдалась эта девчонка? Тебе что, мало той, которая погубила Атлантиду! Женщины приносят нам лишь несчастья!

— Замолчи! — велел Ариман. Его голос был наполнен яростью, и Заратустра испуганно осекся. — Ты, кажется, забыл, с кем говоришь! Зато я помню, что ты должен мне кое о чем рассказать! Сворачивай энергетические вихри и готовь воинов. Я срублю голову этому молодчику, кем бы он ни был, а ты поквитаешься с Кеельсее. Вперед!

Пока маг выстраивал на битву выходящих из Замка воинов, Ариман облачался в боевой доспех. Он заключил тело в гладкий, без рисунка, черный панцирь, а голову — в такого же цвета шлем. Перед тем, как надеть его, бог избавился от своей маски, и Скилл впервые увидел его лицо. Оно было очень красиво, с оттенком холодной жестокости — такие лица были у воинов, пришедших некогда, в то время Скилл был еще отроком, в скифские степи. Это были витязи из далеких северных земель, они несли войну. Скифы в кровавой сече изрубили пришельцев, но каждый из них забрал с собой в могилу по пять скифов. Они были прекрасными воинами. У Аримана было лицо такого воина, быть может, он даже был одним из них, недаром через его правую щеку тянулся длинный рваный шрам — такие бывают от удара копьем или от брошенного ножа. Скилл невольно засмотрелся на это царственное лицо и вдруг понял, почему Тента так долго колебалась, прежде чем согласилась идти с ним. Он взглянул на нэрси и увидел, как она смотрит на Аримана. В ее взгляде было обожание, а, может быть, и нечто большее. Скилл понял, что если ему суждено покинуть Заоблачный Замок, то в лучшем случае с ним будет лишь Черный Ветер.

Надев шлем, Ариман наглухо соединил его с панцирем. Заратустра подал ему длинный блестящий меч.

— Все готово? — спросил Ариман. Маг кивнул. — Тогда начинаем!

Заратустра принялся отдавать последние приказания, а бог тьмы поманил к себе Скилла и шепнул:

— Скиф, охраняй ее. Ты умрешь, но лишь в том случае, если умрет она.

Сказав это, Ариман направился к своему войску.

Заратустра выстроил воинов самым бесхитростным образом. Слева стояли ахуры, правое крыло занимали рыжебородые, часть из которых сидела на конях. В центре густой толпой расположились харуки, подкрепленные пятью уцелевшими дэвами. Ариман занял место среди подземных жителей, встав в первом ряду. Заратустра возглавил небольшой резерв, состоявший из саблезубых барсов и нескольких десятков рыжебородых. Здесь же были орел и лев, друзья мага, прибывшие, чтобы принять участие в битве. Орел боевито топорщил перья, лев был безобразно благодушен. Он облизывал ушибленную о камень лапу и искоса поглядывал на симпатичную саблезубую кошечку, чем вызывал гнев орла.

Воинство Отшельника расположилось подобным же образом. Крылья заняли две шеренги чудовищ из парамиров. Вооруженные громадными клыками, когтями, растущими из груди шипами, щупальцами, ужасающими роговидными наростами, они должны были оказать достойное сопротивление людям. Многие из этих монстров были столь причудливы, что трудно было определить, где у них голова, и уже тем более — где сердце. Впрочем, глядя на это хаотичное нагромождение мяса, хрящей и костной брони, можно было усомниться в том, что сердце вообще существует. В середине строя стали Отшельник и Кермуз, державшие в руках мечи, а также восемь дэвов, среди которых Скилл признал Зеленого Тофиса. Старый дэв все же переломал кости Груумину.

Трижды пропела труба, армии начали сходиться. Угрожающе размахивая множественными орудиями убийства, монстры устремились к воинам Аримана. И тут случилось совершенно неожиданное. Лев внезапно вышел из своего меланхолического состояния и что есть сил помчался навстречу вражескому войску. Он прорезал толпу харуков и выскочил прямо перед Отшельником. Все замерли, ожидая, что лев набросится на чародея, но мудрый зверь вдруг повернулся лицом к защитникам Замка и провозгласил, обращаясь к своему другу:

— Ты избрал ложный путь, о Заратустра; путь мишуры и мирской суеты. В этой битве у тебя нет врагов, как нет и друзей. Те, в кого мы верим, те в кого мы должны верить, умирают сегодня не здесь. Они умрут, уступая путь идолам, и век сверхчеловека никогда не наступит…

— Убить его! — велел Ариман.

Рыжебородые вскинули луки. Их на мгновенье опередил орел. Птица с клекотом взвилась в воздух и стала падать на льва.

— Не надо! — закричал Заратустра. Но было поздно. Множество стрел пронзили льва, еще несколько впились в орла, замертво рухнувшего на бездыханного друга. Судьба разъединила их перед смертью, она же свела их вновь, когда смерть наступила.

Ариман поднял над головой меч.

— Вперед!

Рыжебородые и ахуры разом бросились на врага, на бегу стреляя из луков. Монстры Отшельника устремились им навстречу. Помимо множества орудий уничтожения они располагали неплохой защитой. Стрелы отскакивали от костяной брони, не причиняя чудовищам вреда. Двигались монстры подобно крабам, но с быстротой доброй лошади. Не успели лучники выпустить третью стрелу, как чудовища атаковали их. Завязалась жестокая сеча. Рыжебородые, привыкшие к подобным переделкам, бились отчаянно. Зато ахуры и харуки мгновенно дрогнули. Вокруг яростно машущего мечом Аримана образовалась опасная пустота, и Заратустре пришлось бросить в бой резерв. Ему удалось остановить бегущих и повернуть их назад. По всему фронту развернулось отчаянное сражение, в котором принял участие и Скилл. Причудливы повороты судьбы! Если бы еще вчера кто-нибудь сказал Скиллу, что он будет сражаться на стороне Аримана! Скиф в лучшем случае принял бы эти слова за дурную шутку. А теперь он и впрямь стоял в нескольких шагах от бога тьмы и осаживал стрелами наиболее прытких монстров, имевших неосторожность приблизиться к нему и Тенте.

Как нередко бывает в подобных битвах, организованный поначалу бой очень скоро превратился в беспорядочную свалку. Бойцы обеих армий думали не о выполнении приказов, которые были даны им перед сражением, а лишь о том, как бы уничтожить стоящего напротив врага и при этом уцелеть самому. В подобной схватке, где все решает оружие и умение владеть им, перевес явно был на стороне монстров Отшельника. Их костяная броня выдерживала рубящие удары мечей рыжебородых и ахуров, лишенных возможности пустить в ход свое главное оружие — стрелы, а всевозможные клыки, когти, щупальца, клешни беспощадно рвали человеческую плоть. Вскоре крылья ариманова войска начали пятиться.

Еще более ожесточенной схватка была в центре, где сошлись отборные силы. Дэвы Зеленого Тофиса истребили большую часть харуков, но были остановлены саблезубыми барсами и рыжебородыми. Последние, как обычно, использовали отравленные стрелы, и четверо дэвов вскоре испустили дух. Оставшиеся в живых атаковали с удвоенной яростью.

Отдельно от остальных, на небольшом взгорке, бились предводители враждебных армий. Закованный в черные доспехи Ариман скрестил свой меч с мечом Отшельника, Заратустра сражался с Кермузом. Враги были достойны друг друга. Пожалуй, Скилл видел более умелых бойцов, но вряд ли ему приходилось встречать столь яростных. Мечи скрещивались с такой силой, что их звон заглушал рев битвы. При каждом ударе в воздух летели снопы искр. Поединок происходил с переменным успехом. Ариман нанес легкую рану Отшельнику, меч Кермуза рассек левую руку Заратустры. Время от времени в схватку чародеев вмешивался еще какой-нибудь боец, но проходило лишь мгновение, и сражающихся оставалось вновь четверо.

Поднявшееся над горами солнце созерцало апокалиптическую картину. Тысячи человекоподобных существ, зверей и ужасных монстров безжалостно уничтожали друг друга, покрывая землю причудливым ковром мертвых тел. Пало пятьсот рыжебородых, сражавшихся на правом фланге. Перед тем как умереть, они полностью истребили ядовитыми стрелами противостоящих им крабоподобных существ. Ахуры, бившиеся слева, бежали, и были перебиты чудовищами из парамира, которые, в свою очередь, исчезли с поля битвы. Возможно, они провалились в пропасть, возможно, решили вернуться в свой мир, возможно, попали в ловушку, устроенную хитрым Заратустрой. Полегла большая часть харуков и все дэвы, последним из которых умер Зеленый Тофис, бросившийся на скифа. Скилл попал стрелой точно в разинутую пасть чудовища, и оно захлебнулось кровью и сгустками мозга. Это была последняя стрела, Скилл был вынужден извлечь акинак.

С гибелью предводителя дэвов битва пошла на убыль, словно Зеленый Тофис был ее душою. Кое-где еще продолжали сражаться небольшие группки рыжебородых, харуков и саблезубые барсы, отбивавшие атаки немногочисленных крабообразных чудовищ. Но постепенно редели и они, сражение неумолимо шло к финалу.

И настал миг, когда битва затихла. Гранитное плато сплошь покрылось слоем мертвых тел. Воздух был напитан тяжелым смрадом, земля влажна от крови: красной — рыжебородых, ахуров, дэвов и саблезубых барсов, блеклой — харуков, темно-синей, похожей на вязкую камедь — существ из парамира. Немногие уцелевшие прекратили взаимное истребление и медленно расходились по разные стороны плато — на места, которые занимали перед тем, как сошлись в смертельной брани. Лишь четверо продолжали сражаться, а Скилл, Тента и Черный Ветер — наблюдать за их яростной схваткой.

Картина поединка чародеев несколько изменилась. Маги имели по несколько легких ран и заметно подустали. Их мечи мелькали не столь быстро, а в ударах не было былой ярости. Ариман и Отшельник бились с прежним пылом. Они обрушивали клинки с такой силой, что было удивительно, как металл до сих пор не разлетится от подобных ударов. Это была игра два в два. Два в два. Два в один…

Заратустра, прикрывавший спину Аримана, внезапно сделал шаг в сторону. Скиллу показалось, что маг сделал это намеренно. Кермуз понял это. Не мешкая ни мгновенья, он устремился к богу тьмы и занес меч. Быть может Ариман и заслуживал смерти, но не от удара в спину. Будь у Скилла под рукой стрела, он пронзил бы ею мятежного мага, но его сагайдак был пуст. Скиф успел лишь подумать об этом, а Тента уже рванулась на помощь своему повелителю. Поднявшись вверх, она атаковала Кермуза в тот самый миг, когда его меч уже начал опускаться на голову Аримана. Нэрси ударила врага кинжалом, метя в шею, но промахнулась и лишь слегка поранила плечо. Маг моментально обернулся и, резко махнув мечом, перерубил Тенту надвое.

— НЕ-Е-Е-Е-ЕТ!!! — Ужасный крик расколол небо и заставил землю содрогнуться от страха.

Это кричал Ариман, обернувшийся, чтобы увидеть, как отточенное лезвие вонзается в бок его возлюбленной.

— НЕ-Е-ЕТ!!! — Ариман кричал от боли, следя за смертельным ходом клинка, разделяющего надвое ребра, рассекающего позвоночник, открывающего путь фонтанам алой крови.

— НЕ-Е-ЕТ! — Тента медленно, словно подстреленная птица, начала падать на землю.

— НЕТ! — Как страшно пережить смерть того, кого любишь больше, чем жизнь.

— Нет!

Ариман взмахнул мечом, чтобы обрушить его на Кермуза, но Отшельник оказался быстрее. Сверкающая сталь опустилась на голову бога тьмы.

Раздался ужасающий грохот, сверкнули молнии. Из груди рухнувшего Аримана вырвался огненный смерч. Он в единый миг испарил тело, а затем устремился к Замку и исчез в его недрах. Земля вздрогнула вновь, на этот раз гораздо сильнее, и выдохнула ужасающий вой — длинное нескончаемое НЕ-Е-Е-Е-Е-ЕТ.

Уцелевшие участники сражения, обезумев от страха, метались по сотрясаемому толчками плато, по черной поверхности которого пробегали длинные светящиеся искры. В небе плясали черные смерчи. Вой становился невыносимым. В нем слышалась боль и грандиозная, разбуженная этой болью ярость. Скилл с трудом сдерживал перепуганного Черного Ветра и в который раз прощался с жизнью. Спокойными пред надвигающимся катаклизмом оставались лишь чародеи. Они представляли всю грандиозность силы, проснувшейся со смертью Аримана, но они знали и то, что эта сила еще не успела набрать свою полную мощь. Чародеи стояли рядом и завороженно взирали на пробудившийся от спячки Замок. Губы Заратустры шевелились, издавая крик, тонущий в невообразимом шуме. До Скилла долетали лишь отдельные фразы.

— И придет сильный… Рухнут идолы… И воцарятся спокойствие и Разум…

Раскаты слились в единый нескончаемый взрыв. Замок содрогнулся, по его гранитным стенам пробежала дрожь. Вдруг накренились и разом рухнули Шпили. Из глубин Замка вырвался ослепительно яркий радужный столб. Он фонтаном взвился вверх и там распался на три ревущих струи. Одна, голубого цвета, содержавшая в себе ледяную силу, с визгом ушла в небо. Другая, огненно-алая, ревя вонзилась в землю. Третья струя превратилась в черное облако. Подпитываемое энергией агонизирующего Источника, которая била из Шпилей подобно громадным золотистым стрелам, облако набухло до гигантских размеров и с оглушительным грохотом взорвалось. И хлынул черный дождь. Это была смерть.

В тот же миг Замок содрогнулся с такой силой, будто кто-то чудовищно-огромный пнул его из-под земли ногой, и провалился в бездну. Рассыпались башни, исчезли казавшиеся несокрушимыми стены. По плато пробежала горячая волна. Оно раскололось на множество гранитных островков и начало медленно скользить вслед за исчезнувшим Замком.

— Пора уходить! — что есть сил закричал Отшельник. Он развел руки в стороны и создал светящееся окно. Первым в него шагнул Кермуз, увлекший за собой безвольного Заратустру. Следом двинулся Отшельник. Перед тем, как исчезнуть, он обернулся и поманил рукой Скилла…

Смерть приходит по-разному и в многих обличьях. Смерть, посетившая Русия, была необычна. Он очнулся с сильной головной болью и с ясным ощущением боли, рожденной хорошо заточенным клинком, вонзающимся в его затылок. Ослепительно беспощадный он рассекает мозг на две половинки, похожих на ломти сдобного пирога. Русий зажмурился, отгоняя видение. Дождавшись, когда оно исчезнет, атлант ощупал голову, точнее шлем, все еще защищавший ее. Шлем был цел. Это давало надежду, что с головой также все в порядке. По крайней мере снаружи. На всякий случай Русий удостоверился и в этом. Он снял шлем и ощупал затылок. На нем не было даже царапины. Значит, все это было лишь грезой, дурным сном. Но где он в таком случае? Куда он попал?

Атлант осмотрелся. Он находился посреди огромной, почти бесконечной равнины; лишь у самого горизонта виднелось некое подобие скал. Равнина была покрыта серым веществом, напоминавшим на ощупь мягкое упругое желе. Тело слегка погрузилось в него, но не тонуло, удерживаемое упругой оболочкой. Русий ткнул в серую массу пальцем. Палец исчез почти полностью, но вглубь вещества так и не проник. Все это — бесконечная равнина, покрытая странной серой субстанцией, — напоминало облако, и если бы атлант верил в такую чертовщину как загробный мир, то он мог решить, что очутился на небе. Но, по крайней мере, его не переоблачили в саван праведника. Тело по-прежнему было заключено в доспех, а, привстав, Русий обнаружил неподалеку свой меч. Атлант тут же схватил его. Теперь он мог принять бой хоть с целой толпой архангелов. Но что все-таки произошло? Кем он был до того, как очутился в этом загадочном месте?

Легче было узнать, кем он не был. Он успел побывать в тысячах ипостасей, но последние двадцать циклов он был богом. Богом Востока. И имел два имени — черное и белое. И носил две маски. А потом была великая битва, которую он, кажется, проиграл. Тента!

Русий вспомнил все. Она умерла! Ее разрубил мечом мерзкий Кеельсее. А, может быть, нет? Ведь сам-то он жив, хотя был уверен, что клинок Отшельника рассек его голову надвое!

— Она умерла, Русий! — раздался сзади мелодичный голос.

Атлант обернулся. Перед ним стояла девушка неописуемой красоты, облаченная в легкое цветастое платье. Она улыбалась. Русий ненавидел эту девушку бессчетное количество лет.

— Это ты?! — яростно выдохнул он. Беспощадный меч пополз вверх, набирая силу для удара.

— Не спеши. — Девушка предостерегающе подняла руку. — Это я. Но не совсем я. Это один из моих клонов. Их развелось так много, что я порой путаюсь, где настоящая я. Иногда мне кажется, что мною, то есть моими двойниками, забита вся Вселенная. Убив меня, ты ничего не выиграешь, но зато многое проиграешь. Впрочем, ты можешь потешиться, посмотреть, как твой меч выпускает из меня кишки или отсекает груди. Кстати, ты когда-то так сладко целовал их!

Русий опустил меч, попытавшись картинно воткнуть его в серую массу. Однако желеобразное вещество не поддалось даже бритвенно заточенному титану. Тогда атлант бросил клинок себе под ноги.

— Говори…

Девушка усмехнулась. Улыбка эта была столь очаровательна, что Русий невольно поддался ее обаянию.

— Ты позабыл мое имя или же просто не хочешь осквернять им свои уста?

— Говори, Леда, — не без труда вымолвил атлант.

— Как сладко услышать твое Леда!

— Говори!

— Хорошо. — Леда не спеша оправила короткое, едва прикрывающее загорелые бедра платьице. — Полагаю, ты хочешь узнать, что произошло и где ты очутился.

— Для начала я хочу узнать, кто ты.

— Я же сказала тебе: я клон, точный слепок девушки по имени Леда. Мы абсолютно схожи внешне, у нас одна память, одни чувства, примерно одни мысли.

— Этого не может быть. Я собственными глазами видел, как ты умерла в огненном смерче!

— Когда тебе говорят, что то, что видится тебе черным, на деле белое, не верь глазам своим. Не всегда следует доверять тому, что видишь. Я жива — и восприми это как факт.

— Тебе кто-то помог спастись! — догадался Русий.

— Возможно.

— Кто?

Леда улыбнулась одними глазами.

— Тебе необязательно знать это.

— Почему ты преследовала меня на Атлантиде?

— Ну вот, начали вспоминать дела давно минувших дней! — Леда капризным жестом убрала со лба непокорную прядку. — Я была твоим врагом не по своей воле. Меня держало под контролем существо, которое ты знал под именем Арий. Оно овладело моим мозгом и заставляло исполнять свои приказания. Лично я не имела и не имею к тебе никакой особой неприязни. Ты ненавистен мне не более, чем все прочие люди.

— Я рад слышать это! — с легким сарказмом заметил Русий, после чего поинтересовался:

— Ты и сейчас подчиняешься ему?

— Нет. Его власть надо мной исчезла в тот миг, когда погибла Атлантида.

— Не могу понять, как он сумел вторгнуться в твое сознание.

— Это произошло еще на корабле, до того, как ты избавился от него.

— Он тогда остался жив?

— Да. По крайней мере он был жив все то время, пока существовал Остров. Впрочем, в этом нет ничего невероятного. Его капсула вполне могла оказаться в такой временной спирали, где день равен земному тысячелетию.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Я не имею о нем никаких сведений с тех пор, как вышла из-под его контроля.

— Почему же в таком случае ты вновь преследуешь меня?

— Ну вот, наконец, мы подошли к настоящему. А потом мы поговорим и о будущем. Давай присядем, разговор нам предстоит достаточно долгий.

Русий кивнул и опустился на желеобразную поверхность, мягко прогнувшуюся под весом его тела. Леда села рядом с ним и словно ненароком коснулась пальцами руки атланта. Тот отшатнулся, словно его обожгли каленым железом.

— Не бойся, — с усмешкой сказала девушка. — Я не кусаюсь. И у меня не растут клыки как у зеленых вампиров, хотя в этом месте может случиться все, даже такое.

— Где мы?

— Я объясню тебе. Но потом. Начнем все по порядку. Ты, конечно, полагал, что нападение на Замок не обошлось без моего участия?

— Я и сейчас не до конца разуверился в этом.

— Напрасно. Да, я была на Земле, но очень далеко от тебя. Я была у Гумия.

Русий зарычал, словно раненый тигр.

— Я догадался, что он знает о тебе, но догадался слишком поздно. Тварь, он предал меня!

— Не суди его слишком строго. Он был влюблен, а кроме того боялся.

— Боялся? Меня? Но почему?

— Нет, меня.

— Тебя?! — Атлант презрительно захохотал. — Да он мог свернуть тебе шею одним движением руки!

— Убить не значит победить. Хотя не скрою, если б он вдруг решил предать меня, я очутилась бы в очень затруднительном положении. Ведь это была настоящая я, а вовсе не клон.

— Что будет, если умрешь настоящая ты? — внезапно спросил Русий.

— Я исчезну.

— А клоны?

— Исчезнут тоже.

Атлант усмехнулся и схватил девушку за горло.

— Почему бы мне не попробовать?

Леда не стала визжать или царапаться. Пальцы Русия мешали ей говорить, но она все же выдавила:

— Тогда ты умрешь, так ничего и не узнав.

— Да? — Русий немного подумал и нехотя освободил хрупкую шею. Девушка погладила кожу там, где остались красные следы пальцев.

— Я была у Гумия, но он не враг тебе.

— Не тебе судить! — отрезал атлант. — Кто же в таком случае напал на Замок?

— Кеельсее.

— Это я знаю. Но был еще один. Он обладал огромной силой и знал язык Зрентши.

— Подумай сам, — предложила девушка.

Русий нахмурил брови.

— Я знаю троих зрентшианцев. Это мой отец, Арий и Черный Человек.

— Значит, нападавший был одним из них.

— Допустим. Чего он добивался?

— Неужели не ясно? Он хотел убить тебя?

— Убить? — Русий задумчиво потер щеку. — Командор опасался меня, но не настолько сильно, чтобы желать моей смерти. Черный Человек ни разу не выказывал ко мне враждебных намерений. Остается Арий… Это он?

— Может быть. Я и вправду не знаю, — ответила девушка. — А, может быть, был кто-то четвертый.

— Арий… — протянул атлант. — Эти твари убили Тенту!

— Мне очень жаль.

Русий искоса взглянул на свою собеседницу. Она поняла, о чем он думает, и негромко сказала:

— Давай не будем ворошить прошлое.

— Ладно, — процедил сквозь зубы атлант. — Что ты еще знаешь?

— Воин погиб.

— Это теперь мне безразлично. Гумий?

— Он жив, но не совсем.

— Что это означает?

— Этого я не могу сказать.

Русий не стал настаивать. Он чувствовал себя неуютно, ему казалось, что некто невидимый его глазу изучает их с тем, чтобы напасть. Поэтому Русий торопился.

— Скиф?

— Он жив.

Атлант захохотал словно сумасшедший.

— Знаешь, я так долго желал его смерти, а теперь почему-то радуюсь, услышав, что он жив.

Леда улыбнулась.

— Он понравился тебе.

— Наверно… — Русий умолк, о чем-то задумавшись. Леда ждала, когда он заговорит вновь. Пауза затянулась, и тогда девушка спросила:

— Ты разве не хочешь узнать, что случилось с тобой?

— Я умер.

— Не совсем, — усмехнувшись сказала Леда.

— Где же я в таком случае нахожусь? — Русий придал голосу сарказм. — Разве это не рай?

— Скорее ад!

Атлант отнесся к этому сообщению спокойно. Леда ожидала именно такой реакции.

— Ты был на волосок от смерти, когда я спасла тебя.

— Ты? — удивился Русий. Черная кошка недоверия звучала в этом «ты». — Но как тебе это удалось? Разве ты умеешь изменять будущее?

— В какой-то мере. Пойми, ты видишь во мне прежнюю Леду, умевшую лишь организовывать заговоры и убивать. Но я сильно изменилась. Я стала совсем другой. У меня был очень хороший учитель, много давший мне. Я умею манипулировать пространством, временем, энергией, сутью вещей. Я выхватила тебя из-под меча Отшельника за мгновение до того, как он должен был вонзиться в твою голову. И перенесла сюда, на планету Кутгар, находящуюся примерно в двадцати световых днях от Земли. Это одна из немногих планет в этой Галактике, имеющая оптимальную атмосферу…

— Я должен остаться здесь? — перебил девушку Русий.

— Не обязательно. У тебя есть выбор. Ты можешь расстаться со своей сверхсутью и вернуться с моей помощью на Землю обычным атлантом, либо ты можешь сохранить ее, но в этом случае ты будешь должен проделать обратный путь сам.

— Какая тебе выгода от этого?

— Мне нужна твоя сверхсуть, — честно призналась Леда.

Русий жестко усмехнулся.

— Хочешь обрести бессмертие?

— Может быть.

— А если я откажусь расстаться с ней?

— Тогда ты останешься здесь, и мне придется довольствоваться сознанием того, что ты обязан мне за свое опасение и когда-нибудь, возможно, вернешь этот долг. Так что ты выбираешь?

Русию было над чем задуматься.

— Что это за планета? Каков уровень ее развития? Расскажи о ней поподробней.

— Это одна из самых чудовищных планет в данной Галактике. Здесь существует множество цивилизаций. Сколько точно, не знает никто. Они эволюционировали примерно с одинаковой скоростью и в тесном контакте друг с другом. Ни одна из этих цивилизаций не похожа на атлантическую. Они иные не только по своей социальной, но и по биологической сути. Часть из них основана на углеродной основе, часть на кремниевой, часть на водородной. Здесь есть разумные существа, которых трудно признать таковыми, и все же они разумны. Но всех их объединяет одно — они чрезвычайно враждебны ко всем иным формам жизни. Это планета существ, истребляющих друг друга.

— Симпатичное местечко ты мне подыскала! — пробормотал Русий.

— Такова плата за спасение.

— Среди этих существ есть такие, чья сила была бы соизмерима с моей?

— Если брать единичную особь, пожалуй, нет. Но они обычно живут стаями или колониями.

— А если я уступлю тебе свою сверхсуть, ты вернешь меня на Землю?

— Да. Немедленно и в любую точку.

Русий вновь задумался. Леда терпеливо ждала, когда он примет решение. Наконец атлант поднял голову.

— Я остаюсь.

Девушка встала на ноги.

— Ну что ж, ты сделал выбор. Правилен он или нет, ты поймешь позже. Ты странный человек, Русий. В твоих руках была огромная, почти безмерная власть, которая для тебя не просто власть, а суть всей твоей жизни, а ты променял ее на любовь к ничтожному существу.

— Не смей так говорить о Тенте! — воскликнул Русий, душа которого вновь наполнилась легкой грустью.

— Жалкому существу! — упрямо повторила Леда. — Но знаешь, порой мне хочется быть таким жалким существом. Удачи тебе.

Леда протянула атланту руку. Тот немного поколебался, но принял ее. А приняв, долго не мог расстаться с тонкими, нежными, сильными пальчиками. Леда смотрела в прикрытые сферолинзами глаза Русия и улыбалась.

— Ты нравишься мне, атлант Русий! И прими напоследок один маленький совет. Не оставайся долго на этом месте. Упругая масса, которая столь заинтересовала тебя своими странными свойствами, есть не что иное как гигантское мономолекулярное вещество, именуемое Лоретагом. Лоретаг изучает суть своей жертвы, а потом пожирает ее, разлагая на простейшие молекулы. Он всеяден. Он уже почти съел меня. Если ты пробудешь здесь еще немного, он расправится и с тобой. Прощай!

Девушка коснулась губами щеки Русия, и в тот же миг он ощутил в руке упругую слюдянистую массу. Атлант моментально отскочил в сторону. На его глазах случилось ужасное превращение. Тело Леды потеряло свою упругую яркую форму и обратилось в оплывший желеобразный конус. Прошло еще несколько мгновений. Лоретаг всхлипнул в то, что еще недавно было прекрасной девушкой и бесследно исчезло под гладкой желеобразной поверхностью чудовищной равнины.

— Прощай, странный призрак! — шепнул Русий и побежал в сторону виднеющихся вдалеке скал. Он бежал так быстро как мог. Борьба с обитателями планеты Кутгар началась.

Тьма привычно ассоциируется со смертью. Парадоксально, но бог тьмы Ариман нес жизнь. С его гибелью исчезало кольцо ослепительно яркой природы, окружавшей Замок. Пожухла трава, зачахли деревья, исчезли певчие птицы, источники превратились в стоящие болотца. Все умерло…

Скилл стоял на краю пропасти и смотрел туда, где еще совсем недавно возвышался Заоблачный Замок. Это можно было считать невероятным везением, но смерть пощадила его и в этот раз. Умерли все: и Ариман, и Тента, и Дорнум с его киммерийцами, и даже несокрушимый Зеленый Тофис. А Скилл и Черный Ветер остались живы. Наверно это было справедливо, ведь жить должен тот, кто много раз встречался со смертью.

Скиф стоял на краю пропасти — точно против того места, где совсем недавно возвышался Замок Аримана. Теперь здесь была лишь голая черная скала. Замок и плато, покрытое мертвыми телами, исчезли в бездне. И не спасся никто. Лишь Скилл, да Черный Ветер, да трое чародеев, двое из которых были победителями, а один — проигравшим.

Проигравший — Заратустра — со связанными за спиной руками сидел у нависшей над пропастью скалы. Он мог броситься в бездну, он должен был броситься в бездну, но не делал этого. Отшельник и Кермуз, стоявшие неподалеку, решали его судьбу.

— Сверни ему шею! — настаивал Отшельник.

— Я не хочу делать это! — возражал Кермуз.

— Но ведь он пытался прикончить тебя! И не без успеха!

Кермуз машинально взглянул на перевязанные кусками ткани руку и бок.

— Я поквитался с ним!

— Порой ты удивляешь меня, Кеельсее, — вздохнул Отшельник. — Ведь ты ненавидишь его.

— Да, — согласился маг.

— Так почему же ты хочешь оставить ему жизнь?

— Чтобы было кого ненавидеть!

Отшельник задумался.

— В твоих словах есть доля истины…

— В них бездна истины! — убежденно воскликнул Кермуз. — Мир держится на ненависти. И побеждает лишь тот, кто ненавидит. А чтобы ненавидеть, надо иметь сильных врагов!

— Ну хорошо. Я помню наш договор. Он твой пленник, и ты волен поступать с ним как хочешь.

Кермуз удовлетворенно кивнул головой. Он извлек нож и подошел к Заратустре. Заслышав шаги, тот поднял голову. Лицо побежденного мага было безмятежно.

— Все? — спросил он, кивая головой на нож.

— Все, — подтвердил Кермуз. — Я могу напоследок задать тебе один вопрос?

— Можешь. И даже не один. Я не спешу. — Заратустра усмехнулся и перевел взгляд на синеющее меж скал небо.

— Почему ты предал Русия?

Заратустра ответил не сразу. Он молчал, левая щека его подергивалась. Кермуз решил помочь ему.

— Ты боялся, что он заставит тебя рассказать о Леде?

Заратустра отрицательно покачал головой.

— Нет. Я достаточно силен, чтобы скрыть то, о чем я не должен говорить. Просто лев был прав. Это не моя битва. Я не раскаиваюсь в том, что делал вчера, год, тридцать лет назад. Но сегодня я должен был быть не здесь. Мое место там, где умирают люди, дерзнувшие стать над своим естеством, именуемым страх или инстинкт самосохранения, люди, презревшие жизнь ради смерти, а смерть — ради того, что они зовут честью. Моя битва была там. И лев пришел, чтобы сказать мне это. А Русий убил льва…

Кермуз задумчиво выслушал это признание и, еле слышно вздохнув, сказал:

— Я понял тебя, Гумий. Ты предал себя, а уж преданный собой ты изменил своему другу.

— Он мне не друг! — резко возразил Заратустра.

— Давно ли?

— С тех пор, как он стал считать себя моим хозяином.

Победитель поиграл ножом и повторил:

— Я понял тебя, Гумий. Хотя ты и разочаровал меня. Я ожидал, что ты будешь верен себе до конца.

— Я верен себе, — сказал Заратустра.

Плененный маг противоречил сам себе, но Кермуз не стал акцентировать на этом внимание.

— По-своему, да, — согласился он. — Твоя беда в том, что многое, почти все, что ты делал, не совпадало с тем, о чем ты думал. — С этими словами Кермуз нагнулся и перерезал веревки на руках Заратустры. Тот изумился.

— Ты отпускаешь меня?

— Да, и надеюсь, мы останемся врагами.

— Можешь не сомневаться, — ответил Заратустра, растирая затекшие запястья. — А что скажет твой таинственный союзник?

— Он подарил твою жизнь мне.

Заратустра усмехнулся.

— Щедрый подарок.

— Более щедрый, чем ты думаешь! — воскликнул неслышно подошедший Отшельник. — Я тоже имею причины ненавидеть тебя. Но в отличие от Кеельсее, я предпочитаю убивать своих врагов. Мне было нелегко подарить твою судьбу ему.

— Чем же я не угодил тебе? — спросил Заратустра. — Ведь мы даже не знакомы.

— Еще как знакомы! — Из-под капюшона донесся короткий смешок. — Правда, это очень старая история. И быть может, ты забыл ее.

— Так напомни.

— Хорошо. — Отшельник в легком волнении скрестил пальцы изящных белых рук. Сделав паузу, он медленно начал. — Комната. Пластик и эмаль. Четверо бросают жребий. Он выпадает человеку по имени Олем. Теперь по велению судьбы этот человек должен выполнить задуманный четырьмя план. Немало времени прошло с тех пор, не так ли, Гумий? Трое из четверых мертвы. Остался лишь ты. Надеюсь, ты понял, кто стоит пред тобой?

Заратустра хотел ответить, но голос осекся, и он лишь кивнул головой. Кермуз с интересом наблюдал за этой сценой, переводя взгляд то на Отшельника, то на побледневшего мага.

— На этот раз я отпускаю тебя, — продолжал Отшельник, — но берегись! Отныне я буду охотиться за тобой и недалек тот час, когда ты присоединишься к своим друзьям!

Эта угроза оказала странное воздействие на Заратустру. Глаза его закатились, маг покачнулся и замертво рухнул на землю. Кермуз бросился к нему. Заратустра уже не дышал.

— Мы так не договаривались! — Кермуз возмущенно обернулся к Отшельнику.

— Я здесь не причем, — медленно произнес тот. Он словно прислушивался к чему-то.

— Неужели ты станешь уверять, что он умер от сердечного приступа?

— Он не умер, — после небольшой паузы сказал Отшельник. — Демон Аримана похитил его душу. Она обречена бродить в других мирах, пока хищные птицы не сожрут ее вместилище — тело.

— Я слышал, что такое бывает, — задумчиво произнес Кермуз. — Жаль, он мог бы назвать мне твое имя.

Отшельник усмехнулся.

— Тебе не повезло. Пойдем.

Однако маг не тронулся с места. Несколько мгновений он размышлял, затем решительно нагнулся и взвалил неподвижного Заратустру на плечи.

— Что ты собираешься делать с этим? — поинтересовался Отшельник.

— Возьму его с собой. Спрячу в потайной гробнице на берегу Мертвого моря. Хорошие враги рождаются редко.

Отшельник безразлично пожал плечами.

— Поступай как знаешь. — Он хмыкнул. — Занятно, но если бы не этот демон, Гумий не дожил бы до ночи. Я бы расправился с ним.

— Значит, стоит поблагодарить демона, — заметил Кеельсее, поудобнее устраивая нелегкую ношу на своих плечах. — Я готов. А как поступим со скифом?

Маг кивнул в сторону Скилла, который по-прежнему стоял на краю пропасти.

— Что предлагаешь ты?

— Мне все равно.

— А мне он нравится.

— Тогда пусть живет, — решил Кермуз. — Глядишь, и из него когда-нибудь вырастет достойный маг.

— Ты сказал это и мне сразу захотелось его убить, — негромко заметил Отшельник. Затем он крикнул, так что содрогнулись горы:

— Эй, скиф, ты свободен! Если хочешь, я могу доставить тебя в долину Евфрата!

Скилл быстро, словно ждал этих слов, повернул голову к чародеям.

— Спасибо, не стоит, — негромко сказал он, не слишком заботясь о том, чтобы его услышали. — У меня там слишком много врагов и я не хотел бы предстать перед ними с пустым сагайдаком. А, кроме того, я кое-чем обязан одной девушке из горного селения. Прощайте!

Скилл взлетел на коня и сжал его бока пятками.

— Хоу, Черный Ветер!

Чародеи наблюдали за скачущим всадником до тех пор, пока он не скрылся из виду.

— Сколько жизни, — медленно произнес Отшельник. — Так и хочется сбросить его с коня.

Кермуз усмехнулся.

— Пусть живет. Мир нуждается в сильных людях, способных быть достойными врагами.

Крик, донесенный горным ветром, подвел итог этой краткой дискуссии.

— Хоу, Черный Ветер!

10. Последний день лета

— Хвани праведному, Истине страже, — молитва и хвала, радость и слава. Саванхе и Висье праведному. Истине страже — молитва и хвала, радость и слава…

Быстро пробормотал заключительные слова молитвы Ксеркс, обернулся к помогающему ему магу и протянул вперед руки. Служитель Ахурамазды передал царю сосуд со священной хаомой. Владыка принял его и поднес к чисто мерцающему огню. Вязкая золотистая жидкость упала на языки пламени. Огонь затрещал, на какой-то миг приугас, но затем вспыхнул с новой силой. И в этот миг из-за моря появилось солнце. Стоявшие вокруг жертвенника вельможи и маги радостно вздохнули, на их лицах появились улыбки. Бог принял жертву, бой будет удачен.

Да, все приметы предвещали удачу, однако день начался в высшей степени странно. Ночью куда-то исчез Артабан. Его наложница, некая Таллия — при упоминании этого имени глаза царя наливались дурной кровью — уверяла, что за хазарапатом пришел царский посланец и тот покинул шатер, пообещав вскоре вернуться. Большего добиться от этой женщины не удалось. Ксеркс приказал было взять ее под стражу, но, хорошенько подумав, велел отпустить. Раз Артабан исчез, его наложница переходила к царю.

Таинственное исчезновение хазарапата влекло за собой множество перемен — как благоприятных, так и не очень. Освободившись из-под его назойливой опеки, Ксеркс смог вернуть себе утерянную по сути власть и отдавать повеления, не спасаясь грозного взгляда хазарапата, но он не знал как пользоваться этой властью, ибо порядком отвык от нее. К счастью, ни один владыка не испытывает недостатка в советчиках. С исчезновением Артабана их объявилось множество. К царю обращались евнухи, сановники, начиная от царственных братьев и кончая самыми ничтожными, маги, иноземные царьки и даже слуги. Всем своим видом показывая, что не нуждается ни в чьих советах, повелитель Парсы выслушивал их, выбирая тот, что приходился больше по нраву. Так Гистасп посоветовал направить против эллинов бактрийцев и саков. Это означало сберечь парсийскую конницу, и Ксеркс принял совет своего сводного брата. Еще он пожелал послать в бой лидийцев, сирийцев и ариев. И, конечно же, бессмертных, столь бесславно бежавших из ущелья накануне. Часть их уже должна была спускаться в теснину по горной тропе, заходя эллинам в спину, остальные ждали своего часа и повеления царя. Ксеркс был краток.

— Искупите свою трусость кровью! — повелел он.

Командовавший бессмертными Мардоний отсалютовал победителю блестящим клинком, воины воздели над головами посеребренные щиты. Они были готовы умереть, но загладить свою вину. Ксеркс испытал волнение, взирая на солнечное море, плещущее над головами царских любимцев.

Гвардия грозной колонной двинулась в сторону ущелья. За ней следовали конные саки и бактрийцы, закованные в бронзовые панцири лидийцы, великие славой предков сирийцы и небольшой отряд вооруженных луками ариев. Дождавшись, когда сверкающая металлом людская масса начнет втягиваться в узкую горловину ущелья, Ксеркс в сопровождении свиты и первой тысячи направился вслед за войском. Царь не хотел пропустить мгновения своего триумфа. Он был уже подле Деметриных ворот, когда в ущелье появились воины Гидарна…

Они шли всю ночь. Проводник не солгал — тропа была достаточно широкой и удобной. Парсийский отряд без особых хлопот достиг вершины Каллидрома. Охранявшие перевал фокидцы были ошеломлены, когда перед ними появились вражеские воины. Парсы были изумлены не менее, но опомнились куда быстрее. Рассыпавшись по склону, они с криками бросились на эллинов. Те даже не успели одеть доспехи и, побросав оружие, бежали.

Отсюда с горной вершины Фермопилы были как на ладони. Зоркоглазый Гидарн увидел как внизу в предрассветной дымке двинутся колонны эллинских воинов, спешащих покинуть ущелье. Нужно было отрезать им путь к отступлению и вельможа велел бессмертным ускорить шаг. Парсы спешили как могли. Воины почти бежали по осклизлым от утренней росы камням. Порой они оступались и катились по склону, калечась и уродуясь. Но они опоздали. Беглецы покинули Фермопильскую теснину. Удалось схватить лишь троих тегейцев, заблудившихся в темноте и отставших от своих. Гидарн через переводчика допросил их и радостно рассмеялся. Безумцы-спартиаты, принесшие наибольший вред великому войску, остались на месте и покорно дожидались своей гибели. Гидарн приказал сотникам выстроить войско поперек ущелья, совершенно перегородив его, чтобы не дать ускользнуть ни одному эллину. Сотники защелкали бичами, заставляя воинов поторопиться. Конь не успел бы напиться воды, как от склона Каллидрома до моря выстроилась стена посеребренных щитов. Впереди встали Гидарн и знаменосцы. Заревели трубы, дремлющая земля содрогнулась от топота тысяч ног. Бессмертные алкали расплаты.

Точно такая же стена, только несколько короче, двигалась со стороны Деметриных ворот. Это шли бессмертные Мардония. Путь их пролегал по равнине, заваленной бесчисленными грудами тел. Вид разлагающихся трупов и отвратительный запах вселяли в воинов ярость.

Словно бешеные коршуны взлетели они на непокорившуюся им накануне стену и замерли, пораженные представившимся их взорам зрелищем — холм, возвышающийся посреди ущелья, был сплошь залит алым.

В Восточном Крыму, неподалеку от древнего Пантикапея, есть грязевое озеро Чокрак — многометровая толща вязкой черной массы, покрытая белой, хрустящей при ходьбе коркой. Некогда, во времена, свидетелями которых являлись наши герои, здесь был морской залив. С течением веков его отделила от моря земляная перемычка и залив превратился сначала в некое подобие болотистого лимана, а затем — в грязевое озеро. В засушливое лето озеро совершенно высыхает и освободившаяся от воды соль ослепительно блестит на солнце. Чокрак окружен невысокими степными холмами, трава на которых под воздействием беспощадных лучей сохнет, окрашивая землю в безжизненный серый цвет. А рядом с озером, отделенный искусственной дамбой, находится крохотный живой водоем, наполненный рыбой и тиной. И если смотреть на это место с высоты птичьего полета, глазам предстает сказочный, совершенно неземной пейзаж — огромная, тускло блестящая под лучами солнца равнина в окружении мертвых пепельных холмов, и крохотный, ярко-зелено-синий, словно сказочный бриллиант, водоем, единственное живое посреди мертвого. Лишь здесь начинаешь ощущать невыносимую насыщенность живого цвета, выставленного на ослепительно-мертвом фоне.

Примерно так же — яркой, ослепительно-прекрасной, полной грозного алого блеска смотрелась небольшая фаланга спартиатов, изготовившаяся для последнего боя. Пылающая багрянцем шеренга на фоне плавящихся утренней дымкой скал. Их было уже не триста, а меньше, многие погибли в предыдущих схватках. Еще многие были ранены, но оставались в строю, надеясь обрести смерть в битве. Они одели парадные алые трибоны и до блеска вычистили помятые доспехи. Над блестящей бронзой шлемов волновались алые, черные и белые гребни, украшенные львами щиты бросали во врагов ослепительные зайчики. Сыны Лакедемона тщательно приготовились к тому, чтобы их смерть была прекрасной.

Здесь были те, кого знала вся Эллада, и те, кого ей предстояло узнать. В центре фаланги стоял облаченный в царские доспехи Еврит. Большинство спартиатов принимали его за царя и лишь немногие знали истину. По правую руку от Еврита стоял Креофил, по левую — отважный Диенек. Поодаль расположился Гилипп, которого оберегали с боков Алфей и Марон, сыновья Орифанта. На правом краю стояли два громадных воина в черном. Одним из них был прорицатель Мегистий, завернувшийся до самых пят в свой любимый плащ. Акарнанец был вооружен небольшим щитом-лезейоном и длинным, отдаленно похожим на махайру, мечом. Рядом с ним стоял могучий воин, закованный в диковинную, цвета воронова крыла, броню. В отличие от Мегистия он не имел щита и сжимал в правой руке громадный, тускло мерцающий меч. Подобных мечей не знала ни Эллада, ни Мидия. Это был меч из прошлого, явившийся из небытия, чтобы вершить будущее. Спартиаты поглядывали на меч и его владельца с затаенным уважением.

Но не одни лакедемоняне готовились встретить свой смертный час. Рядом с ними, лицом к морю стояли фиванцы. Но сколь разительно отличались они от спартиатов! Доспехи беотян были тусклы, дорогие плащи изодраны и испачканы грязью, в бегающих глазах были страх и неуверенность. Нет, им не хотелось умирать. Позади спартиатов, прикрывая их спины, стояли феспийцы, пятьсот отважных безумцев, неизвестно зачем избравших смертный жребий. Накануне Леонид потратил немало времени, уговаривая их уйти. Феспийцы ответили отказом и теперь стояли спина к спине со спартиатами.

Эллины недаром избрали для своего последнего боя именно этот холм, возвышающийся ровно посередине Фермопильского ущелья. Стена, верно послужившая им два дня, не была преградой для мидян, обошедших защитников Фермопил с тыла, но вполне могла стать ловушкой, и потому Леонид решил занять позицию на холме, развернувшись к врагу тремя фалангами. Теперь эллинам оставалось только ждать, наблюдая за тем, как ущелье заполняется вражескими воинами.

Опасаясь ловушки парсы медленно приблизились к холму и схватили его кольцом. Какое-то время они рассматривали смельчаков, затем Мардоний приказал атаковать. Бессмертные хлынули на холм тремя потоками. Сотни Гидарна атаковали феспийцев, отряды Гиперанфа — спартиатов, сам Мардоний наступал на фиванцев. Выставив вперед копья, бессмертные с криком бросились на неподвижно стоящих эллинов. Три блестящие волны накатывались на шеренги фаланг и тут же отхлынули прочь, оставив на выжженной траве десятки мертвых тел. Яростно закричав, так что скалы дрогнули от оглушительного эха, атаковали вновь. И вновь отступили, пятная землю трупами. Затем эллинские фаланги, повинуясь приказам своих командиров, стали медленно спускаться по склону, поражая врага стальной щетиной копий. Воины Демофила, яростные и веселые, гнали парсов Гидарна, спартиаты — воинство Мардония. Шагнули вперед и фиванцы…

Фиванцы. Все же они не хотели умирать. Это был не их день, это была не их битва. Но и они шагнули вперед, готовясь покрыть копья алой влагой. Преисполненный решимости, Леонтиад занес над головой меч. То был миг, который мог стать мигом великой славы фиванцев. Прекрасная смерть. Уйти в никуда, упиваясь кровью врагов. Меч стал спускаться на голову противостоящего парса, и в этот миг пред глазами Леонтиада предстало прекрасное лицо кельтянки. И меч дрогнул, и упал на землю.

— Пощады! — прохрипел Леонтиад, и сам не узнал собственного голоса.

Следуя примеру командира, фиванцы поспешно побросали оружие и были пленены. Их поставила на колени пред Ксерксом. Царь назвал беотян изменниками, святотатцами и… трусами. Царский палач наложил на их лица позорное рабское клеймо.

Они испугались смерти. Они испугались славы. Они получили вечный позор.

Несмотря на измену фиванцев, эллины сбросили бессмертных с холма. Это была прекрасная, но бессмысленная атака. Точнее, смысл был; он заключался в том, чтобы атака вышла прекрасной. Ведь о победе речь уже не шла. И атака удалась. Пять сотен феспийцев заставили пятиться пять тысяч бессмертных, словно перед ними были не лучшие воины Парсы, а стадо баранов, вдруг лишившихся своего пастуха. Феспийцы истребили тридцать вельмож и почти тысячу простых воинов. Но они сошли с холма, открыв спину. Парсы опомнились и наступила развязка. Бесчисленное множество озлобленных варваров окружили поредевшую фалангу, началось избиение. К тому времени феспийцы переломали копья и сражались мечами. Они бились столь яростно, что вызвали восхищение у врагов, которые впоследствии никак не могли поверить, что имели дело с горшечниками, плотниками и кузнецами, в грозный для отчизны час взявшими в руки оружие. Обагряя землю алой кровью, феспийцы пали. В числе последних был сражен отважный Демофил, имевший к тому времени почти два десятка ран. Мидийское копье вонзилось стратегу снизу под подбородок и вышло из темени. Его смерть была мгновенной.

Если феспийцами двигали отчаяние и удаль, то спартиаты и в этом последнем бою полагались на воинское умение. Четко взаимодействуя между собой, шесть пентекостий сбросили бессмертных с холма, загнав значительную часть их в лощину, тянущуюся до оборонительной стены. В этой лощине нашли свой конец многие варвары, в том числе брат царя Абраком, сраженный прорицателем Мегистием.

Обозленный неудачей, Мардоний повел своих воинов в новую атаку. И вновь их встретили мечи и копья спартиатов. И вновь бессмертные откатились, понеся большие потери.

— Да они что, и вправду непобедимы?! — закричал в бешенстве Ксеркс, обернувшись к Демарату, с волнением следившему за битвой. — Или они не страшатся смерти?!

— Они уже мертвы, государь, — ответил изгнанник-спартиат. — А мертвым нечего бояться Танатоса.

— Мои конники сомнут даже мертвых!

Приказав бессмертным расступиться, Ксеркс бросил в атаку бактрийских и сакских всадников. Конная лава налетела на горстку алых воинов. Заклубилась пыль, взбитая десятью тысячью копыт. Когда же она рассеялась, Ксеркс застонал от ярости. Всадники спасались бегством, а непобежденные спартиаты медленно возвращались на холм, откуда начали свою атаку.

— Все! Все! Уничтожить! — завизжал царь.

И все неисчислимое воинство устремилось вперед. Шли бессмертные Мардония, Гидарна и Гиперанфа, шли лидийцы Артафрена и сирийцы Стаспа, со стороны скалы поднимались тысяча ариев Сисамна.

— Уничтожить!

И пришло время умирать гвардии.

Плащи были изодраны, копья изломаны, мечи затуплены. С помятых доспехов стекали струйки крови. Но они не запросили пощады. Они встретили врагов, стоя плечо к плечу, и не было силы, способной разбить эту бронзовую стену…

Бессмертные атаковали лакедемонян с яростью отчаяния. Их было бессчетно много и эллинская сталь вдоволь напилась крови. Эллины поражали врагов мечами, немногие — копьями, и сами падали на истоптанную землю. Рухнул Алфей, упал сраженный арийской стрелой Марон, открывая спину Гилиппа. Тот в это мгновение вонзал меч в облаченного в золоченый панцирь вельможу. Через миг лидийский топор рассек эфору поясницу. Он умер не сразу и до последнего вздоха хватал шагающих по нему врагов за ноги.

Ожесточенная схватка разгорелась в том месте, где бился Еврит, принимаемый варварами за царя. Здесь атаковала первая тысяча под командой Дитрава. Свежие, полные сил, варвары теснили спартиатов, стремясь поразить прежде всего их предводителя. На Еврита обрушивались десятки ударов. Какие-то он парировал сам, другие отбивали прикрывавшие юношу Диенек и Креофил. Их бронзовые мечи с лязгом отбрасывали оружие врагов, стремительно ныряли под щитами, со звоном опускались на шлемы. Варвары отсекли отважную тройку от прочих лакедемонян и яростно атаковали ее. Диенек получил множество ран, но держался. Когда же спартиат почувствовал, что силы оставляют его, он прыгнул в толпу подступающих врагов и заколол троих из них, прежде чем испустил дух, пронзенный множеством мечей и копий.

Креофил бился без того блеска, что присущ искусным бойцам. Он более защищался, нежели нападал. Но если противник терялся и делал ошибку, спартиат был наготове. Быстрое движение мечом и очередной парс валился наземь. Главной задачей Креофила было прикрывать спину Везунчика, богатые доспехи которого привлекали множество врагов. И он справлялся со своим делом с честью, не позволив ни одному варвару поразить спину товарища.

Евриту прежде не приходилось биться со столькими умелыми врагами. Его атаковали одновременно пять или шесть парсов, причем на место павшего тут же вставал новый. Юноша сражался поначалу по всем правилам, действуя щитом и мечом, потом, убедившись в крепости доспехов, отбросил щит и поднял с земли парсийский акинак. Он много раз бился с царем Леонидом таким образом и достиг немалого мастерства. Теперь спартиату не грозили выпады не только справа, но и слева. Клинки мелькали в руках гиганта с непостижимой быстротой. То один, то другой парс падали замертво, хватая траву скрюченными пальцами.

Тогда враги изменили тактику и стали бросать в спартиата копья. Еврит отбил два из них, но третье вонзилось ему в бедро, нанеся серьезную рану. Затем он получил еще один удар — на этот раз в бок. Броня и мощный пласт мышц спасли от рокового исхода, а обидчику Еврит раскроил лицо рукоятью меча.

И все же парсы достали его. Удар лидийской секиры сбил юношу с ног. Сразу трое варваров бросились к нему, размахивая кольями. Но Креофил опередил их. Стремительно повернувшись, он прикрыл лежащего Еврита щитом и вонзил меч в шею прыткого врага. И тотчас же несколько копий впились в спину спартиата. Креофил рухнул, но он подарил товарищу мгновение, чтобы встать на ноги.

Это далось трудно, но Еврит встал. В иссеченном доспехе, без шлема, с развевающимися по ветру волосами, он был величественен, словно мраморная статуя. Враги замерли, завороженные прекрасным ликом юноши. Миг и двое из них рухнули на землю. За ними последовали еще двое, один — с пробитой грудью, другой — лишившись головы. Парсы исторгли яростный крик и бросились на спартиата. Он успел нанести еще несколько ударов, прежде чем в его могучее тело вонзились бронзовые острия. Последний, смертельный удар нанес воин в золотой митре. Уже падая, Еврит сумел задеть его клинком по правой руке. Воин, закричав от боли, выронил меч. Спартиат улыбнулся и умер.

То был страшный бой. Лакедемоняне кололи врагов копьями, сломав копья, пускали в ход мечи, избурив последние бились щитами, ножами, стрелами, пускали в ход кулаки и даже зубы. Это была схватка невиданной ярости, преисполненная бешенства и дикой злобы. Здесь резали, рубили, пробивали головы топорами, отсекали конечности, разрывали глотки, выдавливали пальцами глаза. Подобного не видел прежде ни один воин, подобного он и не увидит.

Но постепенно сражение подходило к концу. Гвардия уже почти умерла. Погибли лучшие из лучших, лишь два десятка бойцов продолжали вести свой неравный бой. Среди них были Леонид и Мегистий. Как и в былых битвах, царю не было равных. Но если прежде он сражался коротким и слишком легким для него ксифосом, то сегодня в его руке был великий Разрушитель, выкованный много веков назад Грогутом. Не было преграды, способной остановить этот меч. Медь, бронза, железо разлетались под его натиском, словно стекло, тела распадались подобно глиняным статуям. Там, где бился царь, образовалась огромная гора изуродованных трупов. Сто, двести, триста парсийских воинов нашли здесь свою смерть. И их не спасли ни пятистенные щиты, ни медноплетеные сирийские шлемы, ни кованые лидийские доспехи, ни мидийские чешуйчатые панцири. Не было преграды, способной остановить Разрушителя. И не было оружия, какое смогло б пробить царский доспех. Неисчислимое множество копий, мечей и стрел ударились в него и отскочили, оставив едва заметные царапины. Дважды сакские витязи обрушивали на шлем царя свои огромные сагарисы, но черная поверхность даже не дала трещины. И вновь текла кровь, и расчлененные надвое тела падали на стонущую от боли землю.

Рядом с царем бился Мегистий. Сначала он сражался своим похожим на махайру мечом, отбивая удары небольшим лезейоном, но, взглянув на прорицателя через несколько мгновений, царь поразился. В руках Мегистия был огромный, двуручный, с искривлением посередине меч, под лохмотьями, в которые превратили щегольской плащ, виднелась черная, с серебристо-звездным рисунком, броня, а голову защищал матовый шлем с сильно выдвинутым вперед забралом. Сражался акарнанец не хуже, а быть может, и лучше царя. Массивный клинок мелькал в его руках, словно невесомая игрушка, движения были нечеловечески стремительны. Был миг, когда в душу Леонида закралось ужасное подозрение, и он хотел ударить Мегистия мечом в спину, но прорицатель обернулся и крикнул:

— Ты ошибся, атлант! Я не из той истории!

Сказав это, он отвернулся и с непостижимой быстротой иссек целую шеренгу пытавшихся достать его копьями лидийцев, а Леонид тем временем расправился с тремя бессмертными.

А еще спустя миг на оставшихся в живых эллинов обрушилась туча стрел. Это забравшиеся на горный карниз арии принялись избивать смельчаков из луков. Ксеркс отдал им такое приказание, ибо понял, что оставшиеся в живых воистину непобедимы и, ведя с ними равный бой, он рискует положить в фермопильском ущелье добрую половину своей армии.

Как только полетели стрелы, прорицатель сотворил громадный черный щит и прикрыл им себя и царя. Заглушая мерный грохот металлических наконечников, он закричал, обернув лицо к Леониду:

— Мы выиграли этот бой, атлант! Нам пора уходить!

Спартиат покачал головой.

— Кто бы ты ни был, уходи! А я остаюсь. Мой бой еще не закончен. Он завершится тогда, когда последний спартиат испустит дух!

— Ну, этого недолго ждать! — глухо захохотал Мегистий, кивая головой в сторону кучки окровавленных лакедемонян. Все они были изранены и один за другим опускались на землю, сраженные смертельным дождем.

— Ты не понял меня, прорицатель! — закричал в ответ Леонид. — Последний спартиат это я!

Мегистий устремил на царя внимательный взгляд. Мгновение они рассматривали друг друга — два облаченных в странные одежды пришельца из иных миров, затем прорицатель выдавил:

— Мне жаль, что так вышло, атлант. Ты мог бы уйти со мной.

— Оставайся, — с равнодушным смешком предложил Леонид.

— Это не мой бой. Свой бой я уже выиграл. Сегодня над Олимпом всю ночь сияло солнце. Прощай!

Прорицатель растворился в воздухе. А через мгновение бесследно исчез щит, защищавший его и Леонида. Увидев это, варвары на мгновение остолбенели, а потом с криком бросились на горстку еще стоящих на ногах спартиатов. Те встретили их с мечами в руках, у кого не было мечей дрались подобранными с земли бронзовоострыми стрелами. Все они умерли. Лишь воин в черном продолжал петь свой гимн смерти, вновь и вновь устилая землю мертвыми телами. Парсы, лидийцы, сирийцы и даже арии — все подступались к нему и все они полегли у его ног. Последним упал Гиперанф, великий воин, разваленный ударом меча надвое. Устрашенные смертью вельможи, варвары отступили и вновь пошел смертельный дождь.

Стрелы поражали воина со всех сторон, отскакивали от панциря и шлема, впивались в руки и голени. А он стоял, словно скала, и, казалось, нет силы, способной повергнуть его на землю. Ведь он был великим воином.

А потом он упал. А быть может, это лишь показалось. Но арии не прекращали своей смертоносной работы до тех пор, пока не насыпали курган из стрел. И тогда они донесли царю, что великий воин в черных латах умер.

ВОИН умер. ГВАРДИЯ умерла.

И опустилась ночь.

Ночь.

Она была непохожей на остальные.

Над морем повисла блеклая ущербная луна, в горах рыдали волки. Над полем битвы стояла невыносимая тишина, чуть нарушаемая мерным шорохом волн, меж мертвых груд мелькали неясные тени. Одна из них, при тусклом свете ночного светила оказавшаяся плечистым мужчиной с выразительным тонким лицом, украшенным холеной бородкой, неторопливо, стараясь не наступать на мертвецов, поднималась на холм, ставший местом последней схватки спартиатов. Оказавшись на вершине, человек принялся осматривать убитых, переворачивая их и пристально вглядываясь в обезображенные предсмертной мукой лица. Занятие это трудно было отнести к разряду приятных, но человек был привычен к подобного рода зрелищам и воспринимал разрубленные надвое черепа и вспоротые животы без особых эмоций. Он даже увлекся, настолько, что не расслышал как на холм поднялся еще один любитель ночных прогулок. Лишь в самый последний миг тихий шорох, раздавшийся прямо за спиной, заставил человека оставить мертвецов в покое и быстро отпрыгнуть в сторону. Он еще не успел повернуться к тому, кто нарушил его уединение, а в крепкой руке уже блеснул меч.

Это была женщина, невысокая и изящная, не выказывающая ко всему прочему никаких враждебных намерений. Человек ослабил хватку и, словно устыдившись своего невольного испуга, упер острие меча в землю. Но через миг он узнал гостью и его мышцы превратились в пружинистые комки, словно изготовясь к схватке с ужасным врагом.

— Л-леда? — неуверенно выдавил он.

— Угадал, — с коротким смешком ответила девушка. — Сколько лет! Я полагала, Гиптий, тебя убили жрецы Черного Сета.

— Нет, напротив, они спасли мне жизнь, когда случилась катастрофа. Я обязан им. Но как…

Леда не дала изумленному мужчине закончить.

— Сейчас нет времени для расспросов. Кроме того, я не обязана отвечать тебе. А вот ты мне ответишь. — Девушка усмехнулась. — По старой дружбе. Что ты здесь делаешь?

— Полагаю, то же, что и ты.

— Ищешь тело Воина?

— Да, я ищу Воина.

— Зачем оно тебе?

— Странный вопрос, — заметил Гиптий, не без тайного опасения всматриваясь в прекрасное лицо девушки. — Он мой друг.

— Понятно. Может быть, его унесли парсы?

Атлант покачал головой, не согласившись с подобным предположением.

— Нет, боги подсказывают мне, что он где-то тут.

— Боги?! — Леда вновь усмехнулась, на острых зубках мелькнули отблески лунного света. — Должно быть, ты выжил из ума. Но меня это не касается. Предоставим каждому распоряжаться своими мозгами по собственному усмотрению. Боги! — Не выдержав, девушка рассмеялась, затем стала серьезной. — Воин действительно где-то здесь. Но я получила эту информацию не от богов. Варвары приволокли Ксерксу труп, облаченный в царские доспехи. Я видела его. Это могучий мужчина, изуродованный до неузнаваемости, но это не Воин. Тот спартиат не имеет и сотой доли шрамов, что были у Воина. Кроме того, он молод. Я думаю, Воин просто отдал ему перед боем свои доспехи, а сам дрался в керамопластиковом панцире. Гидарн сказал при мне царю, что Гиперанфа, царского брата, зарубил один из огромных черных воинов, явившихся на помощь эллинам, и будто этих воинов не брали ни стрела, ни копье, ни меч, а в самом конце битвы оба они исчезли. Варвары посчитали, что это были слуги Аримана.

— Царь не мог бежать! — воскликнул Гиптий.

— Я знаю это. Воевода ариев клялся, что одного из черных воинов убили его лучники.

Гиптий задумался, затем неуверенно выдавил:

— Я кажется знаю, кто был облачен в царские доспехи.

— Кто?

— Это молодой спартиат, я не помню его имени, но он приходил ко мне с посланием Воина. И он… — Атлант осекся, вдруг сообразив, что не имеет понятия на чьей стороне в этой игре стоит Леда.

— Договаривай! — велела она и Гептий не осмелился ослушаться.

— Он… Он очень похож на Воина. Воин относился к нему как к сыну. Быть может, несчастный юноша и вправду приходился ему сыном. Но кто был второй воин в черном?

— Какая разница! Верно его и не было, у страха глаза велики, а если и был, то он лежит где-то на этом холме. Ну что, попробуем отыскать Воина?

Гиптий утвердительно кивнул и они принялись растаскивать трупы. Им попадалось немало бойцов в алых плащах, но куда больше было варваров. В остекленелых глазах мертвецов были боль и удивление.

— Это рука Воина, — внезапно сказал Гиптий, показывая Леде кусок человеческого тела. Ужасный удар, пришедшийся на левое плечо, развалил лидийского воина наискось, отделив голову, верхнюю треть туловища и правую руку. Гиптий продемонстрировал этот обрубок, подняв его за слипшиеся от крови волосы, с невиданным хладнокровием, ненормальным для обычного человека. Леда отнеслась к ужасающему зрелищу столь же спокойно.

— Косой удар, — заметила она со знанием дела. — Помнится, Воин перерубал им надвое быков.

— Точно, — подтвердил Гиптий. — Это была его любимая забава. Значит его надо искать где-то здесь.

Атланты разбрасывали мертвые тела до тех пор, пока не наткнулись на огромную кучу краснооперенных стрел.

— Арии говорили, что погребли одного из черных воинов под курганом из стрел, — задумчиво произнесла Леда.

Гиптий, не мешкая, принялся раскидывать камышовые прутья. Он торопился, потому что ночь была на исходе, и уколол палец о зазубренный наконечник. Чертыхаясь, атлант отдернул пораненную руку и тут же с предостерегающим криком схватился за меч, потому что увидел третьего охотника за трупами, подкрадывающегося сзади к Леде. Реакция Гиптия была стремительной. Отшвырнув девушку в сторону, он принял мечом предназначенный ей удар, затем обезоружил противника и ударом кулака свалил его на землю. Блеснул заносимый над головой меч, но Леда успела предупредить удар, цепко схватив Гиптия за кисть руки.

— Оставь. Это один из тех, кто были рядом с Воином.

— Но он не похож на эллина, — проворчал атлант, рассматривая смуглое скуластое лицо поверженного. — Это варвар.

— Он киммериец, раб, сбежавший от своих господ-парсов. Он дрался плечом к плечу со спартиатами.

— Киммериец? — удивился Гиптий. — Что ты ищешь здесь, киммериец? — спросил он Дагута на языке степняков.

— Тело великого Конана, — пробормотал Дагут, еще не до конца оправившийся от удара. — Он пал в этой битве, а мне довелось уцелеть.

— Что же ты, киммериец, не умер рядом с царем?

Разбойник сердито блеснул глазами и с неохотой ответил:

— Топор, опустившийся на мою голову, оказался крепче шлема. Я упал, лишившись чувств, и варвары сочли меня убитым. Теперь будет кому мстить. Но сначала я должен предать земле тело великого Конана.

— Мы тоже ищем его, киммериец, — сказал Гиптий. — Ты можешь помочь нам.

Атлант возвратил меч в ножны и помог Дагуту подняться. С приходом третьего дело стало спориться быстрее. Вскоре они раскидали все стрелы, совершенно очистив участок холма, где встретил свои последние мгновения царь спартиатов. Дагут с радостным криком поднял с земли огромный, тускло блеснувший меч.

— Да, это Разрушитель, — подтвердил Гиптий. — Но где Воин?

— Юльма здесь нет! — разорвал тишину хрипловатый глухой голос. Трое дружно повернули головы. Шагах в двадцати от них черпала огромная фигура, до самых пят закутанная в плащ. Голову незнакомца скрывал покатый шлем.

— Танатос его побери! Черный воин! — выдавил Гиптий, судорожно хватаясь за рукоять меча. Леда предостерегающе положила руку на плечо атланта.

— Остановись! Он нам не враг!

— Его здесь нет! — вновь сказал воин в черном. — Кто-то унес тело. Но он славно умер, сумев восхитить даже меня. А я понимаю толк в смерти. Придет время, Эмпедокл и ты последуешь за ним. Постарайся, чтобы твоя смерть была столь же загадочной и прекрасной! А он умер. И кто-то унес его тело. Я буду ждать тебя на Альтаире!

И человек в плаще исчез. Еще мгновение назад его силуэт четко вырисовывался на фоне светлеющего неба, а теперь на этом месте лениво мерцали звезды.

— Куда он подевался, — пробормотал Гиптий. — И причем здесь Альтаир. Леда, ты… — Атлант повернул голову и осекся. Девушка также пропала, а остолбеневший Дагут, раскрыв рот, взирал туда, где только что стояли ее легкие ноги.

— Призраки исчезают, — шепнули губы атланта, — значит ночь прошла и грядет день. Нам пора, мой друг, иначе мы окажемся в руках варваров.

— А где же Конан? — все еще не понимая что происходит, спросил Дагут.

Гиптий пожал плечами.

— Не знаю. Он ушел. Но, быть может, он когда-нибудь вернется. Его будут звать как-то иначе и он будет держать в руке свой великий Разрушитель.

— Но кто он? — Дагут вопрошающе посмотрел на атланта. — Почему тот, в черном плаще, назвал его Юльмом? Почему люди, нашедшие здесь смерть, именовали его царем Леонидом? Кто он в самом деле?

— А разве это важно? Кто он: атлант Юльм, киммериец Конан или спартиат Леонид? Имя — лишь песчинка, исчезающая в черной дыре Времени. Важно другое. Важно, что нашелся человек, сказавший: я не отступлю пред смертью; важно, что нашелся человек, который предпочел бегству славную гибель на этих выжженных склонах. Важно, что восходит солнце!

И оно взошло.

Вместо эпилога

Кратер

Никто не мог сказать точно, когда это случилось. Никто не мог поручиться, что это было вообще. Смутные обрывки памяти донесли до нас лишь факт, что в тот год была Олимпиада. Но, может быть, ее и не было. Как не было и всей этой истории.

Дверь поздним гостям открыл заспанный Павсаний. Их было трое.

У первого было лицо аскета, оставившего людскую суету.

Второй был скроен по принципу домино. Глубокие голубые глаза его свидетельствовала о мудрости, а крупные мускулистые руки говорили о том, что в споре он скорей полагается на силу, нежели на ум. Трудно было встретить на земле человека, имевшего более противоречивые глаза и руки.

Третий был воин. И этим все сказано.

— Где философ? — спросил скроенный по принципу домино.

— Павсаний? — осведомился воин.

— Какой по счету? — ухмыльнулся воин.

Павсаний не успел ответить, так как из-за его спины появился сам Эмпедокл. Мудрец оглядел странную троицу и произнес:

— Я ждал вас.

— Мы пришли за тобой. Твоя миссия здесь закончена, — сказал аскет.

— Учитель, что это значит? — удивился Павсаний, любимый ученик философа.

— Помолчи, — велел Эмпедокл. — Принеси вино, сыр и фрукты.

— И мясо, — сказал воин.

— Нет, — Эмпедокл покачал головой. — В этом доме больше не едят мяса.

Воин огорчился.

— Тогда я буду ждать вас в таверне, что у перекрестка четырех дорог. Там подают рагу из косули.

Его спутники не возражали, и воин ушел.

Философ и гости сели за стол. Павсаний быстро принес вино и нехитрую снедь. Эмпедокл собственноручно наполнил чаши.

— Я знал, что рано или поздно это случится.

— Я знал, что это случится рано, — сказал аскет.

— За нас! — подытожил тот, чьи руки и глаза являли противоречие.

Эмпедокл покачал головой.

— Я не оставлю этот город. Я слишком прикипел к нему.

— Чепуха, — заметил аскет. — Рано или поздно ты должен будешь уйти. Философ не должен умирать в своем море.

— Мне шестьдесят, — задумчиво сказал Эмпедокл. — Полагаю, я уже искупил своими страданиями эту жизнь. Кратер Этны рядом.

Павсаний вздрогнул. На губах пришельцев появилась легкая улыбка.

— Умереть, чтобы вновь возродиться, умереть загадочно, — задумчиво произнес аскет. — Мудро.

— Ты не понял меня, — сказал Эмпедокл. — Я не уйду с вами.

— Но что мешает тебе? — спросил сотканный из противоречий.

— Вы полагаетесь лишь на силу. Я же руководствуюсь мудростью и гармонией.

Сильные пальцы аскета крошили сыр, размазывая крошки по выскобленному столу. Но он был далек от того, чтобы обращать внимание на жирные пятна, ложащиеся на дубовую поверхность.

— Сила и мудрость, — задумчиво вымолвил он. — Некогда я полагался на мудрость и проиграл. Выиграл он, чьим кличем была сила. — Аскет кивнул на своего товарища. — Затем я поставил на тайную силу и победил. Мир, сам о том не подозревая, лежал у моих ног. Но и это не принесло мне ни счастья, ни удовлетворения. Я чувствовал неутоленную страсть, словно сжигаемый похотью инкуб.

— Тебе не хватает…

— Погоди! — прервал Эмпедокла тот, что был соткан из противоречий. — Он верно сказал. Я поставил на явную силу. И удача долго сопутствовала мне. Я не нуждался в мудрости, ибо в душе был мудр, а тех, кем я повелевал, интересовала лишь сила. Но я проиграл, проиграл человеку, много более слабому по своим возможностям, чем я; человеку, которого я мог раздавить одним пальцем, человеку, который отказался от того, чтобы все разрешать силой. Сила оказалась ничем. Что ты скажешь на это?

— Друзья мои! — Было видно, что признания гостей взволновали философа. — Вы забыли о гармонии. Не мудрость и сила, а гармония и мудрость — вот что движет миром. На первое место я ставлю мудрость, но лишь потому, что она помогает мне осмысливать гармонию. Мудрость — это глубоко личное, присущее лишь немногим. И эти немногие должны править миром.

— Я ставил на мудрость, — сказал аскет. — А когда-то мы ставили на нее все вместе.

— Нет. — Противоречивый усмехнулся. — Что до меня, скажу честно, я всегда руководствовался лишь силой.

— Верно! — воскликнул философ. — Мы все руководствовались силой, лишь полагая, что нами движет разум. И потребовались долгие годы, чтобы я понял: то, чего мы хотим, возможно достичь лишь опираясь на мудрость и гармонию. И я отказался от силы, Я перестал есть кровавое мясо. Я презрел власть — самое сладкое из всех наслаждений, — что мне бросали к ногам. Править может лишь мудрый, но он достаточно мудр, чтобы не править.

— Ты отказался от власти? — усмехнулся аскет.

— Да. Точнее говоря я отказался от той силы, как не понимают люди. Мне отвратительны блеск золота, рев труб и коленопреклоненные. Я властитель, но властвую лишь над умами людей. Я хочу наполнить их души гармонией. Гармония — вот чего нам всегда не хватало. Мы должны найти ту грань между Человеком и Вселенским Логосом, которая очистит мир от скверны.

— И что тогда? — спросил аскет.

Эмпедокл пожал плечами.

— Не знаю.

— Меня вовсе не прельщает перспектива посвятить жизнь поискам того, о чем я не знаю. Слишком коротка она, эта жизнь. Всего тридцать тысячелетий, разделенные на пятьсот перерождений. Так тебе сейчас шестьдесят? — спросил он у Эмпедокла.

— Считается, что да.

— Самый момент, чтобы уйти.

— Я не уйду с теми, кто поклоняется силе, — упрямо повторил Эмпедокл.

— Так ты полагаешь, что грань между Человеком и Логосом заключена в гармонии. Но что есть гармония для тебя? — Сила духа, презирающая жаждущую мяса и развлечений чернь. Точнее, полагающая, что презирает. Но не ты ли внимал рукоплесканиям этой черни? Не ради ли этих рукоплесканий ты творил чудеса и пророчествовал? Может быть, это и есть твоя гармония?

Философ нахмурился.

— Я не совершил ничего такого, за что мне было бы стыдно.

— Конечно. А я и не стыжу тебя.

Аскет замолчал, заговорил скроенный по принципу домино.

— Мы сейчас держим свой путь на север в нетронутые пороком девственные земли. Мы попытаемся еще раз создать мир, где будет править добро. Мы пришли за тобой. Или предпочтешь славу великого фигляра в Элладе?

— Но сила?

— Мы отказались от нее. По крайней мере в том виде, в каком принимали прежде, — сказал сотканный из противоречий. — Попытаемся найти грань между разумом, силой и гармонией.

Внезапно аскет рассмеялся, заставив товарищей взглянуть на себя.

— А знаете, ведь кое-кто ее уже нашел!

— Кто? — спросил Философ.

— Кто? — спросил сотканный из противоречий.

— Тот, кто сейчас сидит в таверне и запивает вином мясо. Он не шел к людям с силой, он не пытался преподнести им разум и гармонию. Он вообще не любит забивать свою голову подобной чепухой и терзаться над разрешением вселенских проблем. Он просто отдал им себя. Человека. Очистительная жертва во имя нового. Человеческого мира.

— День очищения, — прошептал философ и решительно вскинул голову. — Идем! Я полагаю, сегодня Этна вполне раздула свою огненную печь.

— Учитель! — воскликнул Павсаний, о котором позабыли.

Эмпедокл посмотрел на своих гостей.

— А что делать с ним?

Скроенный по принципу домино усмехнулся.

— Он никому не расскажет.

— Только никакой крови!

— Ты странного мнения обо мне. Я вообще не переношу вида крови и никогда не проливал ее, если в этом не было особой необходимости. Спи! — велел он Павсанию и тихо добавил:

— И пусть тебе приснятся горы, лев и орел…

Павсаний уронил голову на стол и уснул.

— Он обо всем забудет. Обо всем, кроме слов своего учителя о кратере Этны. А теперь идем.

— Постойте! — Эмпедокл вышел из комнаты, чтобы вернуться с парой медных сандалий.

— Ты предусмотрителен, — заметил аскет. — Эта обувка выдержит не одну тысячу парасангов.

— Я и не собираюсь одевать их. Я лишь брошу одну из этих сандалий у кратера. Ведь не может же философ исчезнуть бесследно.

Сотканный из противоречий улыбнулся, а аскет сказал:

— Ты прав. Это прекрасно, когда смерть превращает жизнь человека в легенду. Философ Эмпедокл достоин легенды.

И они ушли, а Павсаний храпел, упершись лбом в стол.

Утром он проснулся и криком поведал гражданам Акраганта, что великий маг Эмпедокл сошел в кратер Этны.

Над ним смеялись, как над лжецом, но затем мальчишки нашли в горячем пепле медный сандалий философа, выброшенный ночным извержением. И люди задумались. Как же нужно любить жизнь, чтобы иметь смелость вот так расстаться с ней!

А Павсаний шептал:

— Он бог.

И приносил своему учителю жертвы, словно богу.

Кто-то позднее, ухмыляясь, говорил, что видел на рассвете Эмпедокла в сопровождении двух незнакомцев, идущими по дороге в гавань. И будто у перекрестка четырех путей их ждал могучий воин, иссеченный сотнями шрамов. И солнце играло на его невиданно длинном мече.

Но ученик философа не поверил.

Всю свою жизнь он надеялся, что послышатся шаги у входа и в дверь войдет учитель, познавший истину. Ведь познавшим истину даруется бессмертие.

И на смертном одре ему привиделся сон. Последний перед вечным.

На огромном квадрате солнечного белого мрамора стояли четверо.

Одним из них был учитель, облаченный в свой обычный пурпурный плащ. По левую руку от него стоял человек со строгим худощавым лицом аскета и бездонно-черными глазами, в которые не хотелось смотреть, а, заглянув, было почти невозможно выбраться из их омута. По правую — застыл муж, во взгляде его была мудрость, а руки были сильны; у ног его сидел орел, он был не очень умен, но безмерно предан. Напротив философа возвышалась громадная фигура воина, вся суть которого заключалась в том, что он воин и не мог быть никем иным.

Меж ними светился огромный золотистый шар, ослепительный, словно сгусток магмы из чрева кузни Гефеста. Павсаний признал в нем истину.

Все четверо одновременно сделали шаг к шару и положили на него руки. И шар воспарил в эфире.

А воин запел.

То была победная песнь ВОИНА.