Вода в решете. Апокриф колдуньи

VII

Я отрицаю, что мои братья были в то утро в комнате. Также неправда, что это именно они перед рассветом нашли мертвую мать в месте встречи, которую она им назначила, намереваясь вывезти их из деревни Киноварь, пока наши кумовья и соседи смотрели выступления комедиантов, приглашенных только с той целью, чтобы все честные жители, способные ее остановить, оказались в тот день в стороне от дорог. Я понимаю, достойнейший синьор, что вам наговорили безбожной чуши, которой с удовольствием угощают здесь приезжих, а вы твердо в нее поверили, так как вы предпочитаете видеть в своем несчастном собрате Рикельмо скорее праведного мученика, который – как некогда святой Калогер – пролил кровь за веру и ради спасения своей души, нежели обычного нерасторопного и слишком любопытного монаха, который умер без явной причины и смысла. Обогнала вас слава трибунала, который вы имеете честь представлять, и, зная, чего от вас ожидать, мои соседи принялись варить для вас вкусную ложь задолго до того, как вы въехали под тень Интестини. Зная, что от просветленных вы ожидаете только самого худшего, они накидали в тот котел много всяких нелепостей: святого Калогера и безобразные колдовские штучки, сына графа Дезидерио, чудом спасшегося после побоища, и его пропавших наследников и, наконец, темные, как ночь, грехи, безмерную любовь и великое предательство. Да, это правда, что моя мать умерла в ту же ночь, когда привела нас в шатер бродячего цирка, чтобы показать дракона. И все же она умерла обычной селянкой, разве что более смелой и менее добродетельной, нежели другие; теперь же, обращаясь памятью в глубь времени, я все больше опасаюсь, что это старейшины казнили ее за бесстыдство, приказав выпотрошить ее, как животное, прежде чем она разродится очередным ублюдком, как это случалось уже трижды.

Да, синьор, я с полной уверенностью отрицаю, что моя мать собиралась ночью сбежать из нашей деревни вместе со своими сыновьями, а уловка эта, устроенная не без согласия пристава, провалилась по той лишь причине, что я, движимая любопытством, улизнула с нашего двора, чтобы в шатре увидеть дракона, а затем поняла, что меня оставили на погибель. Нет, это неправда, что мать якобы положила моих братьев в две корзины, притороченные к спине мула, и, не имея возможности спасти всех троих своих детей, выбрала сыновей, которых она зачала от другого отца и любила больше жизни, в то время как я была обычным бастардом, незаконной дочерью бродячего котельщика, зачатой в придорожной пыли из множества лживых слов.

Что же касается котельщика, который, как вы говорите, якобы был моим родителем, ответствую, что я никогда, что бы вам сейчас ни говорили, не видела этого человека с почерневшей рожей, так отвратительно вонявшего гарью, что родиться от него могла лишь ведьма и предательница, пославшая собственную мать на смерть. Я слышала, что кое-кто клялся перед трибуналом, что тот котельщик носил в котомке книги, исписанные странными знаками, и за серебряную монету он очерчивал вокруг капусты, гороха и пастернака настолько сильные круги, что не могли их преодолеть ни улитки, ни тли, ни полевые мыши. И я верю, что чем дольше вы, синьор, будете расспрашивать и дознаваться, тем больше узнаете о моем безымянном отце, о котором сама я не слышала ни единого слова и от которого ничего не получила в наследство, кроме того беспокойного света, что горит у меня в груди. Тем не менее я уверена, что вам нагло врут, желая обнаружить мою вину в давнем грехе отца, и без тени смущения измышляют слова, что он якобы произносил, понося настоятелей, епископов и самого патриарха, смело заявляя в трактире, что они-то, мол, и есть те самые три черта, правящие нашим миром, а с ними граф, герцог и патриарх. Почему вы верите лжесвидетелям, после стольких лет уверенно заявляющим, что мой отец не появлялся в храме во время богослужения, но носил в мешочке на шее удивительный камень с отверстием, который, как он хвастался, подарила ему святая Бенедикта, явившись в чудесном видении во время мольбы у ее гроба? Почему вы слушаете эту старую корову Мафальду, утверждающую, что он открыл ей чудесное свойство камня, на который упала капля мученической крови святой Бенедикты и прожгла его насквозь, и, дескать, если под молодой луной поднести его к глазу, то можно узреть, что кому на роду написано? Зачем врут эти мерзкие негодяи о том, что мой отец якобы проснулся после той ночи, когда соблазнил мою мать и посеял в ней свое семя, посмотрел на нее сквозь чудесный камень и, испугавшись того, что уже шевелилось в ее утробе, поспешно скрылся, оставив ее в неведении, что она брошена, но уже беременна? Откуда им об этом знать? И не слишком ли много мы узнаем спустя столько лет об одном несчастном котельщике, которого, к тому же, никогда не существовало?

Поверьте, досточтимый синьор, вы слышите много подобного вздора, потому что прошлое похоже на тесто, которое каждый замешивает и печет на свой вкус из того, что у него есть под рукой. Однако признаюсь, что на следующий день после похорон матери сам пристав действительно явился к нам в дом. Он присел на стул у очага, где любила сидеть наша родительница, когда у нее было желание и свободное время отдохнуть, а это случалось нечасто, ибо была она женщиной беспокойной и быстрой в движениях. Пристав выглядел невозмутимым и поглядывал на стол с остатками угощения. По обычаю просветленных, мы устроили его для женщин, что помогли подготовить мать к могиле. Я испекла хлеб, который оказался тверже и тяжелее стали, а Вироне убил двух кур, но ни одна из соседок так и не появилась, и мы не без облегчения съели все сами. Давно у нас не было таких восхитительно полных животов. Мы напились пива, что нашли в сарае в кувшине – до сих пор понятия не имею, откуда оно могло там взяться, – и маслеными глазками смотрели на нашего доброго пристава, с которым прежде не обменялись ни единым словом, потому что он не удостаивал таких маленьких бастардов, как мы, разговором. Мы не понимали, что может означать его неожиданный визит, и даже не задумывались над этим, потому что в ту ночь, когда появился дракон, наш мир необратимо сошел со своей колеи, как это случается порой с колесом; целая повозка опрокидывается тогда даже на самой ровной дороге, а груз – брюква, мешки с мукой, овечьи шкуры или бараньи туши – отправляется в канаву или, что еще хуже, в руки нищих бродяг, что постоянно сидят в засаде в придорожной густой траве, дожидаясь именно таких случаев. Поэтому, синьор, мы не знали совершенно, чего ожидать, потому что пристав сначала долго вздыхал и сопел, как будто у него что-то очень тяжелое лежало на животе, а потом сказал, что мать была слугой Интестини в день своей смерти, поэтому в награду за ее труды и для искупления своей души граф Дезидерио одарит нас своей милостью. Именно так он и сказал: одарит нас своей милостью, но не объяснил, что это значит.

Однако я утверждаю, что это, безусловно, был наш благородный пристав, и никто другой, и уж тем более не сам граф Дезидерио. Я знаю, вам было сказано, что синьор граф якобы тайно прибыл в нашу деревню и, под шерстяным плащом скрыв свое траурное одеяние, которое, как известно, он не снимал с момента смерти своих сыновей, в одежде простого пастуха вошел в нашу комнату. Но скажите сами, как жители деревни Киноварь могли узнать графа, хоть переодетого, хоть с открытым лицом, если они никогда раньше не видели его, так как он не удостаивал нас своим присутствием? К тому же наш добрый синьор Дезидерио в те времена уже был стариком, слишком слабым для путешествия через горы и полностью раздавленным горем, обрушившимся на его род, к которому вы, монахи в сандалиях, также имеете отношение; ибо разве не вы подстрекали его сыновей не прятаться в крепости и укрепленных деревнях, как на протяжении веков принято было поступать перед лицом любого вторжения, а оказать сопротивление королю Эфраиму, когда тот, словно ему было мало собственных деревень, городов, рыбных прудов, плодородных полей и лесных угодий, объявил себя нашим герцогом и повелителем?

Ответствую, что в детстве я уже знала о войне, которая началась с королем Эфраимом, которого вы называете тираном и узурпатором, ибо дети, даже самые маленькие, растущие в мирской жизни, испытывают те же несчастья и страхи, что и старшие, более разумные люди. Я не знала, в чем я признаюсь охотно и без лишнего побуждения, причины обиды, какую он питал к нашему герцогу и патриарху, хотя я помню, как шептались наши старейшины в храме, что у вас, почитателей святых, принято друг друга признавать еретиками и лжецами, а это, признаюсь, безмерно удивляет меня: если Бог един, то почему существует так много разновидностей ереси? Однако, милостивый синьор, чтобы вам ни говорили в низинах, просветленные не помогали королю Эфраиму и не указывали пути его лазутчикам, когда он продвигался горными перевалами вниз, в более населенные и зажиточные земли. Зачем нам это делать, если, как вы знаете, у нас есть свои книги и мы соблюдаем истину, содержащуюся в них, и как вы считаете нас еретиками, так и мы считаем вас безбожниками и идолопоклонниками? Да, мы с радостью восприняли новость, что король Эфраим жестоко преследует монахов, причем всех в равной мере: и тех, кто в башмаках, и тех, кто носит сандалии, и, наконец, тех, кто ходит босиком, – ибо ваши собратья с давних пор подстрекали свою паству против просветленных, и мы боялись, что однажды мы станем жертвами их ненависти, что – как сами видите – и произошло ныне. Но мы не верили, что король Эфраим окажется для нас лучше герцога, и не ожидали от него никаких милостей, хотя я соглашусь с вами без принуждения, что в других вопросах мы уже не были столь единодушны.

Подтверждаю, что из-за короля Эфраима возникла среди просветленных великая смута, но – как вы сами знаете – это произошло до моего рождения или вскоре после него; ваши же лихие законники тоже не выросли еще в те времена из детских сорочек; по этой причине я не принимала в тех событиях участия и поведала вам только то, что я услышала от других, потому их и вините за все неточности и ложь. Ибо если вы хотите узнать правду о тех временах, то вам следует обратиться к кому-нибудь из старейшин, если только все они не испустили дух в тайных застенках вашего трибунала. Они доподлинно рассказали бы вам, как в то лето сыновья восстали против отцов и встали рука об руку с сыновьями графа Дезидерио, преградив на реке Тимори[8] дорогу войску короля Эфраима. Почему они так поступили? Вы должны знать, что сыновья графа, как и прежде их предки, любили охотиться в наших горах; когда же они забредали слишком далеко в погоне за медведем или волком, они устраивались на отдых в замке. В отличие от людей из долин, они не проявляли к просветленным презрения, хотя я признаю, что ими мог двигать расчет, ибо источником богатства и влияния их рода в значительной мере был вермилион, добываемый нами в поте лица, и, возможно, дружба, возникшая много веков назад между просветленными и их родом. Они охотно приходили к горным кострам и помогли найти не одну потерянную овцу, ибо по-настоящему великие властители отличаются от простолюдинов настолько, что могут общаться с ними без опаски и без ущерба для своего достоинства. Что тут скрывать, мать не одной из нынешних девок, оговоривших меня перед вами, тайком покидала родной двор, чтобы хоть через дыру в заборе поглядеть, как молодые графы смеются у костра и меряются силой со стражниками. И будьте уверены, юбки на них горели от совсем не безгрешного желания, потому что все трое, как говорят, имели темные волосы, голубые глаза и улыбку, разбивавшую женские сердца и открывавшую ночью двери в девичьи чуланы. А самым смелым из них был младший графский сын – тот, кого звали Корво, Вороном, и которого мой брат Вироне позже объявил своим отцом.

Ответствую далее, что, как мне говорили, старейшины с самого начала опасались, что чрезмерное панибратство нашей молодежи с графскими сыновьями принесет горькие плоды, и это оказалось правдой в темный час Тимори, когда погибли все трое наследников графа Дезидерио, а вместе с ними молодежь из четырех деревень Интестини. Я могу только сказать, что их жертва кажется мне напрасной, ибо наша земля не благоволит к чужакам, и рано или поздно пожирает их с той же неизбежностью, с какой высохшая земля пьет весенний дождь, так что лучше бы они послушались своих отцов и остались в домах. Ибо посмотрите сами, король Эфраим мертв, и ни следа не осталось от его могущества. Кое-где среди пастухов вы встретите остатки его людей, так как, признаюсь, они имеют особую легкость в обращении с животными. Говорят, они уже взяли себе жен из числа местных женщин, и все они – подданные герцога, хотя, казалось бы, совсем недавно граф Дезидерио преклонял колени перед королем Эфраимом и клялся вечно служить, не смея даже упоминать о своих сыновьях. Вы сами видите, милостивый синьор, как недолго длится в наших горах вечность и как скоро увядают клятвы вельмож. И едва король Эфраим испустил дух, тут же объявились наши храбрые господа, и даже сам герцог выскочил, как лягушка из-под листа, хотя прежде никто и не думал потрудиться ради нашей защиты, зато он с великим проворством отправился в изгнание, бросив земли и доверявших ему людей.

Нет, не затыкайте мне рот и не удивляйтесь, что женщина с дерзостью рассуждает о ратном труде и тяготах, хотя та страшная война закончилась. Потому оставим дела, которые кажутся вам неприличными в женских устах, и снова отправимся в дом трактирщика Одорико, где прошли мои ранние годы и куда привезли мою мертвую мать. Еще раз подтверждаю, что пристав навестил нас вечером после ее похорон; он был со своим слугой, который, впрочем, остался стоять при мулах и не видел ни дом, ни моих братьев. Этот слуга ничем не напоминал графа Дезидерио; клянусь Всевышним, что руки у него были испачканы навозом и не было у него на пальцах графских колец! Он шел пешком, когда мои братья уезжали вместе с приставом, обещавшим дать им пропитание и приучить их к какому-нибудь честному ремеслу, о чем я могла только слушать, потому что никто не спрашивал моего мнения. Впрочем, я не осмелилась бы что-либо высказать о той милости, которую оказал нам человек такого ранга, важности и достоинства. Удивляло меня, правда, что он сам приехал на постоялый двор, вместо того чтобы поручить слуге привести сирот в замок, как принято делать с потерявшейся свиньей или ослом, сорвавшимся с привязи; а ведь мои братья в те времена стоили гораздо меньше животного, что безропотно выполняет работу и используется даже против своей воли. Нет, мне не было сказано, куда они едут и кто будет их опекуном, но было очевидно, что они покидают Интестини надолго, в то время как мне предстоит остаться здесь и быть в услужении у Одорико, хотя пристав назначил нового человека вместо моей матери погонять мулов и возить породу в поселок прокаженных.

Ответствую, что едва на дороге улеглась пыль после моих братьев, трактирщик появился в моей сиротской комнате и принялся выгребать с полок и ящиков горшки, платья и утварь, которые хотя и не относятся к этой истории, однако были собственностью моей матери и всем приданым, что она могла мне оставить. Пристав с высокомерным пренебрежением не уделил им ни капли внимания, но прежде чем день подошел к концу, меня ограбили полностью, не пожалели даже двух глиняных чаш, в которых высыхали объедки после поминок. Трактирщик вывел из клети нашу козу и загнал кур в собственный курятник, подавив мои протесты несколькими крепкими затрещинами. Горничная выносила в фартуке нашу фасоль, лук, бобы и пастернак, а жена Одорико достала из сундука платье матери, ее фартук, чепец, чулки и, насмехаясь над изношенностью полотна и штопкой, скреплявшей протертые места, использовала по своему усмотрению; наконец, она приказала батракам разжечь костер, чтобы пламя уничтожило, как она выразилась, любой след распутства моей матери.

Подтверждаю, что в трактире тогда служили два батрака. Старшим из них был лысый Лука, который в молодые годы бродил с овечьими стадами, однако, в отличие от многих других пастухов, он не нажил имущества, семья же отреклась от него, потому что в путешествиях он сбился с пути света, привык к вашим святым и несколько раз в год отправлялся в города, чтобы принять участие в богослужениях. Младшего, по имени Пьетро, обычно называли хромым, потому что, когда он еще лежал в колыбели, дикая собака пробралась в хижину и, прежде чем испуганная мать смогла прогнать ее, неудачно схватила ребенка за ножку, вывернула ее в бедре и размозжила. У Пьетро не получалось ходить так ловко, как это делают другие, потому он только лениво перекатывался с ноги на ногу, но для службы в местной таверне вполне подходил, возможно даже лучше, чем остальные; Одорико платил ему меньше, а понукал больше, чем любым здоровым батраком. Именно эти два негодяя разожгли перед домом костер и сожгли остатки нашего имущества, в перерыве между этой тяжкой работой взбадривая себя терпким терновым вином, что нашли в тайнике стены козьего загона и забрали в качестве своей доли в общем грабеже. Так продолжалось до вечера, потому что жена Одорико, будучи жадной стервой, велела прочесать всю комнату и проверить ножом даже щели в досках. Верьте, синьор, они выволокли из курятника каждую горсть навоза, перепахали огород, не щадя моркови и пастернака, выколупали камни из фундамента, расковыряли порог и очаг, но не нашли ничего, кроме камней, сажи и личинок. И подло лгут те, кто сует вам под нос горстку безделушек, якобы найденных в дымоходе моей хижины, утверждая, что мать получила их от любовника в знак любви и предстоящей свадьбы, о чем якобы свидетельствует украшающий кольцо знак дракона и графское золото ожерелья. Поверьте мне, я их в глаза не видела, пока вы не выложили их из мешка на этот стол. Если бы у моей матери были какие-то тайные драгоценности, Одорико с женой вытащили бы их даже из-под погребального савана. И нет, я бы не смогла их скрыть. За мной так пристально наблюдали, что в течение нескольких недель после похорон, пока не убедились, что я ничего не утаиваю, даже облегчаться мне приходилось при трактирщице, а та продолжала так пристально меня рассматривать, будто я на ее глазах должна была превратиться в осла, срущего золотом, что, как известно, бывает только в сказках.

Ответствую, что в течение последующих лет я ничего не слышала о своих братьях. Они не присылали мне весточки ни через родню, потому что родни у нас не было, ни через погонщиков скота, ни через пастухов. Наконец я перестала высматривать их и бегать к воротам деревни, когда разносилась весть о каком-нибудь страннике, впрочем, в те времена их было немного, и никто не принес мне слов утешения. Тем не менее я видела пристава четыре раза в год, когда он приезжал, чтобы забрать вермилион. Слуги из стражи вьючили мулов, а он ждал у колодца, не слезая с коня, но не принимал, как когда-то, угощения, приготовленные женами вермилиан специально к его приезду.

Ответствую, синьор, что не знаю точно, в чем была причина гримас пристава, но мне кажется, что после смерти дракона что-то сломалось в Интестини, хотя, возможно, это произошло и раньше, после бойни на Тимори. Я не могу сказать вам, синьор, что это было, ибо, клянусь Всевышним, пристав больше ни словом не обмолвился со мной и не подал мне никакого тайного знака. Впоследствии он приходил за вермилионом, и сам вид его седых волос и изможденной, сутулой фигуры убеждал меня, что мои братья живы и здоровы. Я верила, что если бы было иначе, то ничто не помешало бы ему сказать мне это, что – как вы знаете – оказалось не так. И вот однажды ветреной весной наш пристав умер смертью вермилианина, харкая кровью и каменной пылью, что рано или поздно наполняет легкие тех, кто спускается вглубь Интестини. Сам он, правда, никогда не спускался, но болезнь примирила его напоследок с просветленными, ибо, несмотря на все невзгоды, мы разделяли одну судьбу, и теперь своей смертью он, как хлебом, поделился с нами. Старейшины посетили его в замке незадолго до смерти, чтобы привести на путь света. Он принял их без гнева, но остался при своих святых, которые тут же подвели его, отплатив за верность внезапной смертью. К рассвету он был уже мертв, о чем возвестил колокол на башне, и знайте, что в него били крайне редко – чтобы возвестить о пожарах, приезде сыновей или о смерти, а в более близкие вам времена – о нападении рапинатори[9], о которых вы, без сомнения, слышали слишком много.

Признаюсь, тогда, после смерти старого пристава, мы были полны страхов, ведь наша округа все еще принадлежала королю Эфраиму, и никто не знал, что будет дальше. Моя судьба, будьте в этом уверены, мгновенно ухудшилась. Едва утих погребальный звон, Одорико понял, что я потеряла последнего в Интестини заступника и покровителя. Без промедления он выгнал меня из лачуги, которую я занимала с двумя работницами, которых он нанимал каждое лето для помощи с покосом и сбором урожая. Он загнал меня в каморку, примыкающую к стене свинарника, и назначил на самые грязные работы, которым противились Пьетро и Лука. Кроме того, он приходил ко мне по ночам, торчал под стенами и стучал в дверь, так что каждый вечер мне приходилось закладывать ее кормушкой для свиней и вдобавок подпирать жердью. Иногда она опрокидывалась под натиском его туши, производя дикий грохот, и тогда просыпалась жена Одорико и громко обзывала меня мразью и ублюжьим семенем, обвиняя меня в подлой неблагодарности – в ответ на щедрый хлеб, полученный от благодетелей, я раскачиваю бедрами перед ее мужем, достойнейшим человеком, которого только пьяный дурман привел под дверь моей каморки. Теперь я думаю, что мне действительно следовало задирать юбку повыше, когда я отмывала ноги от навоза у колодца – а уборка в хлеву тоже входила в мои обязанности, – или тереться об этого старого борова грудями, когда мы встречались в тесном проходе к каморке. Возможно, это изменило бы мою судьбу к лучшему.

Поверьте, синьор, у меня было множество возможностей соединиться с Одорико, трактирщиком, тем более что и я успела познать его тело, и он помнил запах моей крови, которая текла для него и для других на Сеполькро. Я думаю, просветленные вряд ли упрекнули бы меня в грехе прелюбодеяния, так как, уверенные, что я уродилась в свою мать, не ожидали от меня ничего иного – дурная трава вырастает из тонкого корня. Но тогда я была совсем молода, и вздутый, поросший черным волосом живот, выпирающий из-под расстегнутого кафтана, вызывал у меня отвращение. Мне было противно его обрюзгшее лицо и плечи, терявшие уже прежнюю стать. Я помню, что при жизни моей матери он был крепким мужчиной, но потом достаток и избыток вина размягчили его, как дождь размывает глину, и меня потянуло на молодых длинноногих пастухов. Они останавливались иногда в местной таверне и, дабы сэкономить несколько медяков, спали по трое в одной кровати, а позже, перед рассветом, мылись у колодца за постоялым двором, обнажая стройные и гибкие от трудов тела, которые без рубах и грубых порток выглядели ослепительно. Никто из них не видел дракона и не преследовал меня в ту ночь на склоне Сеполькро, но, кроме пригоршней сладких слов и нескольких поспешных поцелуев, от них не осталось ничего, достойного воспоминания. Наконец наступила та ночь, когда похоть одолела Одорико сильнее, чем прежде, и дверь отступила. Вероятно, это Пьетро или Лука, всегда готовые содействовать замыслам хозяина и рассчитывавшие при случае получить что-то для себя, подпилили доски, чего я в вечерней спешке не смогла разглядеть. Независимо от того, сделали они это или нет, моя каморка оказалась доступной, в отличие от меня самой, о чем вы, должно быть, уже слышали.

Признаюсь, что я убила Одорико, трактирщика, и сделала это его собственным ножом, когда он с неуклюжестью пьяницы пытался выбраться из штанов, уверяя меня страстно, с какой для меня пользой и к какому безмерному моему блаженству прочистит мне дымоход. По правде, следовало ему это сделать гораздо раньше; он похвалялся бесстыдно, что вылечит меня от ублюжьего гнева, прыщей на коже и дурного настроения, чему причиной, как известно, является неудовлетворенная похоть, с юных лет испепеляющая всех блудниц. Слова продолжали литься из него, когда я перерезала ему горло, чего он совершенно не ожидал, ибо, как часто бывает, полагал, что единственная преграда – это дверь, а не мое согласие. Да, я убила его довольно ловко, ведь он не так сильно отличался от свиней и телят, которых держали в таверне для нужд стражи. Затем, все еще обрызганная кровью, я отправилась в замок, где в ту пору распоряжался новый хозяин – сын прежнего пристава, мужчина средних лет, о котором не без насмешки говорили в деревне, что он медлителен в словах и делах. Когда же я выкрикнула под стеной свое имя и причину, по которой пришла, он очень поспешно приказал отворить ворота и впустил меня внутрь.

Нет, синьор, я не знаю, почему он так поступил. Я не стала расспрашивать его о причинах милосердия, достаточно было, что он их проявил. Помнится, что на нем был голубой кафтан, криво застегнутый. Из-под него торчал неприлично изношенный подол рубашки, что напомнило мне, что не одна рубашка успела протереться на спинах моих братьев за эти четыре года, с тех пор, как старый пристав их забрал, оставив меня у Одорико, как будто треснувший горшок, которой не стоит скреплять проволокой. И, видимо, все это время что-то внутри меня вскипало, чтобы наконец выплеснуться несчастному приставу прямо в лицо. Но неправда, что я якобы околдовала его взглядом и заставила проявить ко мне милосердие. Я стояла перед ним и кричала, что я дитя Интестини, рожденное из крови дракона, потому что моя мать служила графу как вермилианка, ходила к Индиче, ощущая близость вермилиона, а он ведь является не чем иным, как порождением чудовищ, что владели этой округой до того, как сюда пришли святые; и кто знает, не пробудятся ли драконы снова, если мы уйдем достаточно глубоко под землю, ведь по собственной воле мы создаем для них удобные переходы и коридоры, и, возможно, именно об этом вам стоит задуматься, мой добрый синьор, вместо того чтобы выкладывать передо мной все эти кусачки, винты и железные прутья, которые – как вы, наверное, уже успели догадаться – не новы для моего измученного тела и, по правде говоря, на вкус не столь терпки, как в молодости.

Да, синьор, подтверждаю, я кричала тогда, что все они – пристав, стражники, старейшины и вермилиане – должны вместо моей матери лежать на склоне Сеполькро среди костей мертвых коз и баранов. «Зря вы не убили и меня, – кричала я, а кровь стекала у меня по рубахе, потому что Одорико, неуклюжий как при жизни, так и после смерти, рухнул на меня всем весом откормленной туши и осквернил смертельными соками, – и пусть не думают, что я забуду дракона, что видела в ночь убийства; я ничего не забуду и ничего не прощу; и когда-нибудь я найду способ, чтобы им отплатить, о да, потому что они отрыжка на лице земли».

Так я сказала.