Вместилище

Глава 1

Приняли его хорошо, даже, можно сказать, масляно, с распростертыми объятьями. Из промозглой серости, из уже по-зимнему зябких вечеров он вступил в тепло, в сумрак огромной квартиры с высоченными потолками и необъятным гардеробом, в запах сливок, медоносных груш, вишневого табака и атмосферу уюта, сочившегося из каждой щели. Чем это было вызвано — он и сам не знал, но сладкая дрожь незамедлительно прокатилась по всему его телу, и ему тут же понравились эти люди.

Розалия Аароновна, Иркина тетка, вышла к ним в прокуренном балахоне, откуда ее голова выглядывала, как полинезийская черепаха из своего панциря, попыхивая тонким длинным мундштуком. Она была заядлой курильщицей. Понравился Андрею и удивительно непосредственный дед, который, как выяснилось сразу же, служил с самим Буденным. Он лично знал Бабеля и охотно делился этими воспоминаниями. Готовился написать мемуары. Он гордился, что в свои шестьдесят восемь сохранил рассудок в полном здравии. Он рассуждал об ошибочности диалектики Гегеля, сразу понял, какая это сила Советская власть, какой выгодой она обернется для всех… Его было слишком много.

Они прошли в большую комнату со скрипучим паркетом и большой люстрой и уселись за стол. Андрей достал из сумки «Мускат черный», и Розалия Аароновна восхитилась этому, как ребенок. Она засмеялась и захлопала в ладоши. Она возжаждала осмотреть бутылку и, протянув «ну-у-у», заявила, что уж теперь не обойтись без разврата. Она потребовала «по червонцу с носа», и беспокойный дед был заслан в ближайший гастроном. Все это время мундштук так и летал вокруг утонченного лица тетки.

Никто не заметил, как вечер плавно перетек в глубокую ночь. Андрей понял, что останется здесь до утра. Женщины на славу потрудились, превращая стол во вторую по важности точку мироздания. Первой, разумеется, была кухня. На столе светились те самые медоносные груши, стол ломился от яств, белели кружевные салфетки, чопорные вилки и ложки лоснились аристократическим блеском и отражались в хрустальных фужерах.

В час ночи накрутили граммофон, и под хриплую музыку и яростные Иркины подмигивания Андрей громко откашлялся и выразил желание оглядеть библиотеку.

— Ира рассказывала, что у вас замечательная библиотека, — сказал он.

На лице у Иры появилось удовлетворенное выражение: кажется, он показал себя в лучших качествах. Смотрины подходили к концу.

— Да-а что вы! — воскликнула тетка и провела в воздухе решительную табачную линию. — Библиотека — не просто замечательная, библиотека у нас шикарная… Сейчас я вам покажу!..

Она выбралась из-за стола и повела его в узкий, загроможденный хламом коридор. Они уже проходили по нему и снова прошли мимо медного глобуса, какого-то неряшливо сваленного багета, платяного шкафа и резко свернули направо. Высокие двери были той единственной вещью, которую он не заметил при первом прохождении; кажется, именно в этом чистилище умирали все вещи в доме и здесь они искупали свои грехи. Двери были очень высокие и черные, для них едва находилось место между теснинами антиквариата. Они уходили вверх и терялись где-то под потолком, в густой паутине, где наверняка прятались упыри.

— Я ею почти не пользуюсь, — сказала тетка, бряцая ключами возле замка.

Из-за черного, прислоненного к стене футляра выскочил кот и, выгнув спину, зашипел на чужака.

— Гламурчик! — возмутилась тетка.

Она ткнула в животное ладонью.

Гламурчик тоже возмутился, фыркнул и куда-то запропастился так же внезапно, как и появился.

— Дурак! — сказала тетка.

Она бросила возиться с ключами и пронзила Андрея взглядом.

— Вы мне не поможете?

Андрей сказал, что «охотно». После чего они наконец попали в библиотеку.

— Вы знаете, — сказала Розалия Аароновна, — это комната мужа, и я не слишком люблю здесь бывать… Но библиотека, конечно, хорошая. Он ее всю жизнь собирал. Военный переводчик, — пояснила она. — Много работал за рубежом.

Андрей кивнул и для виду снял с полки самую солидную, на его взгляд, книгу в потрескавшемся коленкоровом переплете, раскрыл наугад:

«…Самый верный и, безусловно, выверенный в этом смысле путь — уничтожение отдельных, весьма распространенных в последнее время, злокачественных элементов, носителей опасной бациллы, серых (или же серо-подобных, что намного хуже) народностей, страдающих загрязненностью эйдоса и служащих залогом дальнейшего распространения „черной чумы“; цель — создание наиболее оптимального, уравновешенного по своей насыщенности и воздействию, сочетания ПОВОЛОКИ, определяющего реакцию типа „ХР“, с отрицательными показателями — „бета“, „ипсилон“, „альфа“ — категория „Е“».

Андрей перелистнул несколько страниц. Здесь и далее шли ссылки на «Метод феноменологической редукции» Гуссерля. Но он не успел с ними ознакомиться, он вдруг заметил, что Розалия Аароновна пристально разглядывает его в профиль.

— Скажите! — сказала она и всплеснула руками. — Вы случайно не еврей?

Андрей решительно потерялся.

— Нет… — он почему-то избегал смотреть ей в глаза.

— Это ужасно!.. — заявила она. — Ужасно! Я всегда говорила: нет русского хуже, чем еврей!.. — Розалия Аароновна схватила его за руку. — Вы знаете, Андрей, я бы ни за что не отдала Ирочку за еврея. Мой покойный муж, разумеется, был бы против этого, но я бы не отдала. Все эти аресты… Вы меня понимаете?

Она снова оглядела его и как бы подвела черту:

— Да-да… Славу богу, что вы не еврей!

Она пыхнула папироской, взмахнула мундштуком, лукаво улыбнулась и вдруг стала похожа на беззастенчивую, библейской древности, проститутку. И куда только подевалась прежняя Розалия Аароновна?

— Я ведь тоже все понимаю!.. — она сощурилась, выпустила дымок и заговорила совсем другим, заговорщицким тоном: — Я умная, проницательная женщина, Андрей…

В этом Андрей не сомневался.

Она потуже затянула халат, оправилась и обхватила себя за локти.

— Я многое видела в жизни и многому знаю цену. Вы можете обмануть Ирочку, но меня вы не обманете.

Андрей открыл рот, чтобы ответить.

— Не надо, не отпирайтесь! Я все знаю! Ира сказала, что вы работаете в каком-то музее. В краеведческом, так ведь?.. — она стряхнула пепел прямо на паркет. — Чушь! Я знаю! И это по вам видно!

— ?..

— Выправка. Не забывайте, у меня муж был военным переводчиком… — она обвела комнату рукой, мундштук оставил в воздухе тонкий след. — Взгляните на это. Здесь целая жизнь! И потом, я знаю, что такое исторический консультант! Они все немножко того, как из-за угла пришибленные.

— Я…

— Не говорите!.. Вы любите ее! И так вижу! Она изменилась. Видели бы вы ее раньше! Вы военный, Андрей. Не буду вас спрашивать, в каком вы чине. Мне этого не нужно. Жизнь учит как можно реже интересоваться такими вещами. Об одном только вас прошу: пусть Ирочка ничего не знает.

Андрей снова открыл рот, на этот раз от удивления. Ира уже давно работала в лепрозории и знала достаточно много. Он нахмурился. Ему показалось, что так будет лучше всего.

— Вы правы, — сказал он.

«Да-да, вот так солидно, со всей внушительностью, чтобы не оставить и следа сомнений…»

В комнату вошла Ира.

— А-а, вот вы где, — сказала она. — О чем вы здесь секретничаете? А мы уже и налили по новой!

— Так чего же мы ждем? — вскричала Розалия Аароновна и потащила Андрея за руку. — Скорей к столу!

На выходе из библиотеки она прижалась к нему и заговорщицки шепнула:

— Так вы мне обещаете?

Андрей через усилие кивнул, так как тетка до боли, как щипцами, сдавила ему запястье.

— Устроим разврат! — сказала она громко…

Разврат действительно удался на славу. Розалия Аароновна хохотала и вытирала слезы платочком, а Андрей превзошел самого себя, рассказав несколько анекдотов из репертуара Палтыша. Дед тоже не отставал, он уверенно расписывал подвиги командарма, придавая ему совсем уж мифические черты. «Мускат черный» был опорожнен в два счета и на стол были торжественно выставлены домашние припасы в «плетеных» бутылках. Опять накрутили граммофон, и под «случайный вальсок» Андрей закружился с Иркой в танце под умильные взгляды и обтирания платочком уголков глаз Розалии Аароновны. Андрей совсем не умел вести в танце, он порядочно захмелел и полез было целоваться, но натолкнулся на сопротивление — после чего разочарованно притих.

Посреди этого сладостного кружения он вдруг подумал, что обрел то, чего у него никогда не было, — семью. Он определил этот сладкий трепет в груди, как одно из состояний счастья.

— Я хочу сделать тебя счастливой… — шепнул он на ухо Ирке.

И она ответила ему той улыбкой, которая была красноречивей любых слов; в этой улыбке была та мудрость, которой обладают только женщины.

— Дурачок! — сказала она, но почему-то еще теснее прижалась к нему.

Они снова сели за стол и заговорили о проблемах насущных, продуктах, каких-то лекарствах — оказывается деду были нужны какие-то лекарства, которые нигде не достать…

Андрей пообещал, что достанет, и действительно достал — через две недели. А еще через месяц — Ирка переехала к нему, и жизнь потекла как-то по-особому, как никогда прежде, совсем размеренно — он работал, доставал лекарства для деда, и всякий раз, когда Ирка задерживалась на работе в лепрозории и потому ночевала у тетки (так ей было удобней), он звонил ей туда, и Розалия Аароновна никогда не забывала восхититься теми связями, какими может обладать простой сотрудник краеведческого музея…

Воронограй… В обширной библиотеке покойного мужа Розалии Аароновны нашлась книга, подробно описывающая этот вид гадания, основанный на толковании поведения птиц. Тут же было завезено в лепрозорий множество клеток с самыми разнообразными птицами, десятки консультантов непрерывно записывали их вокальные упражнения.

Ирка сказала, что они и не пользовались этой книгой. Вот только когда умер дядя. Она возвращалась домой с работы и услыхала резонирующий крик огромной стаи над пустырем с тополями. Это означало смерть. В тот же вечер дядя умер. Чувствовал он себя перед смертью нормально — ходил, пыхтя трубкой, по своему кабинету, заглядывая в разные книги. Вид у него был озабоченный, и дымил он больше обычного, часто бегал к столу, и в конце концов его не стало видно за кипой увесистых томов. Перевод ему не давался. Вот что. Кажется, это был какой-то японский трактат. Ночью Гламурчик, оглушительно подвывая, совсем не по-кошачьи, разразился умопомрачительным концертом…

Подошло время театра, и Ира тут же согласилась пойти, да еще на спектакль с историческим содержанием. Она не была в восторге от театрального искусства, зато увлекалась историей. Она ему все уши прожужжала про Древний Рим. «Ну как же, Каталина!..»

Высидели они недолго и с хохотом выбежали на улицу, как будто сбежавшие с уроков школьники. Ирка ухватила его под локоть и уверенно повела. Она часто морщила носик, что ему особенно нравилось, и пока они прогуливались по Арбату, она наморщила его пять раз. Он украдкой бросал на нее взгляды, но видел лишь висок с рыжей прядью, и знакомое счастливо-трепетное ощущение охватывало его…

Навалилась лихорадка чистоты, и он выдраил свое обиталище до настоящего блеска. Была объявлена решительная война грязной посуде, паутине, жирному лоску на мебели и банкам тушенки, засохшим изнутри настолько, что не чувствовалось запаха. Оказалось, что в квартире у него четыре пепельницы. Он решительно сократил это число до двух. Одна для спальни и одна для кухни. Однако под конец, в пароксизме чистоты, оставил только одну. Он закупил годовой запас стирального порошка, хозяйственного мыла и приобрел несколько постельных комплектов. Небесного цвета полотенце заняло свое место в ванной. Он даже не поленился занять стремянку и подклеить обои в коридоре.

Все это не пропало даром и было оценено по достоинству.

Лишь один эпизод омрачил радость вьющего гнездышко самца. Он так и не придумал, что делать со «смертенышем». Склянка с ним так и осталась стоять на шкафу.

Он соображал на кухне бутерброды, когда раздался крик. Порезав палец, он бросился в комнату.

Ирка стояла, прижав ладони к щекам, и испуганно смотрела наверх.

— Что это? — спросила она.

Андрей поглядел.

Из-под газетной шапки выглядывало сморщенное, как усохшее яблоко, крепкое личико «смертеныша».

— А-а, это из кунсткамеры, — сказал он.

— ?..

— Из кунсткамеры Петра Первого.

— А что это здесь делает?..

— К. подарил.

— А зачем?

— Он что-то сказал про историческую перспективу.

— Так давно… — тихо сказала Ира. Она поежилась.

— Да, так давно…

Ира прижалась к нему.

— Холодно, — пожаловалась она.

Он обнял ее. «Худо человеку одному».

Она потянула его за собой.

— Пойдем.

Он пошел на кухню, но она потянула его в другое место.

— Пойдем… — сказала она.

Первые признаки появились уже на подъезде к Бульварному кольцу. Поволока висела на карнизах домов, на краю крыш, отвратительными пятнами лепилась к влажной брусчатке, мерцала в воздухе на уровне головы, отдельные куски перекатывались, как ленивые щупальца.

Палтыш уверенно объезжал опасные места, лавируя между редкими всадниками. Конная милиция была уже на месте. На одном из домов, на краю крыши, держась рукой за антенну, стоял мальчик лет двенадцати. Стоял он — в одной ночной рубашке и покачиваясь на носках. Он был готов к смертельному шагу. Его окружало ядовито-зеленое облако. И только тут Андрей понял, что — либо у него включилось внутреннее зрение, либо поволока была настолько сильна, что сама «прорезала» пространство. К. приказал сбавить ход и, поймав за локоть спешащего куда-то «ком-мандного», приказал ему снять мальчика.

Возле самого театра творилась суетливая неразбериха. Метались люди, от «ком-мандных» рябило в глазах, гражданские бродили кругами — глаза у них были безумные, отягченные сознанием какой-то страшной, неподъемной вины. Никакого намека на руководство Андрей не заметил. Невдалеке, в подворотне, криминальный элемент обчищал толстяка в бараньей шапке и крепдешиновом пальто. Баранья шапка с округлившимися от ужаса глазами тихо охала и оседала на грязную мостовую.

— Убрать, — приказал К.

Палтыш притормозил и бросился в подворотню, на ходу вытаскивая пистолет.

Оставив Палтыша разбираться, Андрей с К. взбежали по лестнице, и внутри К. очень вовремя ухватил Андрея за руку и оттащил в сторону… Какой-то сумасшедший, выставив вперед «голову» лося, шикарный образец таксидермии, промчался мимо; в его намерения, очевидно, входило протаранить дверь; на голову лося был напялен рыжий парик. Все здесь пропиталось запахом едкого пота и разложения; откуда-то несся, выплясывая и срываясь на рулады, синхронный художественный хохот.

— Да говорю же тебе, ляжки у нее…

— Бродский, немедленно вразумите этого распустяя. Покажите ему, где раки зимуют… Это вам не сельсовет…

— Партитуру, представляешь, скушали, аппетит развился… И Годуновым закусили…

— Что? А откуда я знаю?..

— Слушайте, да в конце-то концов! Могу я до ветру сходить? Что значит — не положено?..

— Ляжки, да что там ляжки, ты бы…

— И не говорите, раз в год выберешься, и то…

— Бродский, вы вразумили этого пентюха?.. Да! Что у вас?.. Документы? Ах ты, курва…

— И все же, может, выпустите, я сейчас описаюсь…

— Да закрой ты наконец этому засранцу глотку!..

— Бродский, кончай пидора, появится Четвертое, неприятностей наживем. Я, что ли, жопу рвать буду?.. Бери пятерых и мухой в партер…

— Видел, как коза на гармонь прет? Вот и этот — заморыш, а чуть на тот свет не отправил…

— Нимб у нее светился, точно тебе говорю… Я сколько икон перевидал…

— В уборной посмотрите! В уборной!.. Мне что, вас учить?.. И чтоб через час были грузовики!.. Двадцать грузовиков…

— Ну, все, значит, я это сделаю здесь! Сниму штаны и сделаю!

— Нет, я его сейчас сам пристрелю… Вот чучело го…

Чучело, учуяв опасность, заметило К. и, каким-то образом определив главенство последнего, отчаянно бросилось к ним.

— Вот вы, товарищ, хотя бы вы скажите этому…

Рыжая залысина интеллигента лоснилась и пылала в тусклых лампах, ножки его дрыгались. Он спрятался за К. и мстительно оттуда выглядывал, поедая взглядом мучителя. Милиционер обернулся, и, на его счастье, наган зацепился за кобуру, за треугольный кожаный клапан… Он пошатнулся, но не выпустил из обвисшей руки оружия, кровь схлынула с его лица.

К. посмотрел ему в глаза.

— Никого не выпускать! — приказал он.

Милиционер, бросив тяжелый взгляд на надоедливую жертву, хмуро козырнул.

— Слушаюсь!

— Хорошо, выполняйте! — К. шагнул дальше, но остановился. — И никого не трогать. Если что, пойдете под трибунал. Гарантия железная, не вздумайте вообразить!.. Для государства это больше не люди, это улики. И за эти улики вам яйца оторвут. Я лично и оторву…

Сквозь туго натянутую кожу лица милиционера проступили черты черепа. Желваки заострились, как бритва.

Они пошли дальше, не оборачиваясь. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, К. сказал:

— Разделимся. Я — здесь, ты — наверх. И живо. Полчаса, не больше.

Андрей бросился наверх.

— Поволоку обходи!..

Андрей врезался в толпу, и его тут же смяли, закрутили, подняли и понесли, потом отпустили и приперли к какой-то колоне; губы размазались по мрамору — вкус у него холодный и бесцветный. Андрей подумал, что неплохо бы найти точку, откуда можно осмотреть весь зал и где бы его не толкали. Точки такой, разумеется, не нашлось. Хотя зачем она? О поволоке он почти ничего не знает, в свойствах ее разбирается плохо, и если кого-то надо отсюда убрать — так это его. И вообще, как был он стажером, так и остался, только побеги пустил, да и то побегам этим в базарный день красная цена пятак… От людей, бродивших здесь, тоже не было никакого толку. Все те, кого поволока не затронула — давно смылись. Остались одни «загрязненные».

Похоже, никого из Четвертого отдела на втором этаже не было. Он заглянул в бальный зал. На лощеном полу, по мертвецки сцепив руки, лежали скорбные люди. Их тела тянулись от дверей в другие такие же двери, в сквозящий полумрак. От неожиданности Андрей попятился. И что-то ему померещилось. Там, в полумраке. Высокая горестная фигура склонила голову, так что черный ее непроглядный балахон пал сверху, скрыв лицо и оставив одну только дыру… Андрей очумело затряс головой и ухватился за бордовые занавески у входа, чтобы не упасть. «Чур-чур-чур…» — пронеслось у него в голове. Он услышал, как на улице загрохотали грузовики. Захлопали выстрелы. Совсем по-детски, совсем по-игрушечному. Лопнуло и с сухим треском осыпалось стекло…

Андрей опрометью бросился вниз и тут же на кого-то налетел. Это был Брудзкайтис. В белом костюме. Андрей жутко ему обрадовался. Нервное напряжение, в котором он находился, вылилось в то, что он зашарил руками по этому костюму, как бы убеждаясь, что Брудзкайтис настоящий, дергая то за пуговку, то залезая пальцем в петельку и при этом городя что-то, с пятого на десятое, и пытаясь объяснить, что же он видел…

Брудзкайтис некоторое время даже слушал его, но вдруг оттолкнул:

— Ты что, обалдел? — рявкнул он. — Белены объелся? Какая, к черту, фигура? Здесь же все, абсолютно все заражено!

За спиной у Брудзкайтиса обрисовались «ком-мандные» — с суровыми лицами и готовые к бою. Они стояли наизготовку, и предполагалось, что сейчас эти сытые здоровые хари немедленно наведут здесь порядок.

Андрей вздрогнул, когда Брудзкайтис прикрикнул на него, но замолчал всего лишь на секунду. Он все пытался сообщить ему, донести, объясниться… Чудовищно, если ему не удастся…

Брудзкайтис кивал, поддакивал, и что-то неправильное было в выражении его сероватых глаз. И вдруг Брудзкайтис ухватил его за локоть, изловчился и запустил пальцы в скомканный воротничок Андрея. Он волоком потащил его на первый этаж. «Ком-мандные» шумно потянулись следом, как большая стая молчаливых гусей… Брудзкайтис, не стесняясь, гупал ногой в многочисленные двери коридора, на ходу открывая их. Вокруг плясало все то же безобразие. Почти все комнаты были заняты. Но вот нашлась пустая и с умывальником. Она была ничем не загажена, без поволоки, и облицована зеленым кафелем. В нее-то Брудзкайтис и втолкнул Андрея. Вошел. Прикрыл дверь. «Ком-мандные» остались снаружи.

У Андрея заложило уши. Брудзкайтис подошел к умывальнику и открыл на полную оба крана с холодной и горячей водой. Вода зажурчала и с протяжным свистом, пузырясь, начала втягиваться в сливное отверстие.

Брудзкайтис подтолкнул Андрея к умывальнику:

— Ну что, помочь? Или сам справишься?..

Андрей закрутил оба вентиля.

— Не надо, — выдавил он.

— Вот так-то лучше! Где это тебя так зацепило?

— Не знаю, где-то наверху. Обычный морок.

Брудзкайтис хмыкнул.

— Да, Андрей, мало ты понял о нас…

— О ком?

— Да так. О Палтыше, например. Обо мне. Да и в себе еще, наверное, не разобрался.

— А при чем здесь это?

Андрей стоял, опершись обеими руками на умывальник, и глядел сузившимися глазами на свое отражение в зеркале. Глаза у него были красные, как зад фазана.

— Пойдем лучше, — сказал он. — Там такое творится, а ты мне мораль читаешь! Понял, не понял… Я, может быть, больше твоего понимаю!

Он старался говорить резко, но все у него выходило как-то по-детски.

Брудзкайтис снова хмыкнул.

— Судя по всему, тебе не нравится моральный облик Четвертого. Палтыша, например…

— Ты же его терпеть не можешь!

— Могу, Андрей! Если надо, то — могу!

Андрей замотал головой. В свете представленных обстоятельств этот разговор казался ему ужасным гротеском.

— Он тебе что-то рассказывал? Если так, то…

— У нас работают обычные люди, Андрей. Герои. Хоть и не похожи. Потому и герои, что не похожи, что обычные!

— Я…

Он вспомнил пьяного ухающего «героя», обычного человека, и Брудзкайтис как будто прочитал его мысли.

— Потому что сдаться, опустить руки — легче всего!

Он был, конечно, прав, он был ошеломляюще, уничтожающе прав.

Андрей опустил голову.

— А поволока? — спросил он.

Брудзкайтис посерьезнел еще больше, насколько вообще возможно.

— Понимаешь, Андрей… — сказал он, ему приходилось подбирать самые верные, самые нужные слова. — Я еще и сам не вполне понимаю… Но я твердо убежден, что все беды от неправильного ее использования. Кто-то когда-то употребил ее во вред ближнему, и механизм был запущен, одно наслаивалось на другое, и то, что сейчас происходит — это результат нарушенного равновесия, сумма. В отдельности одна злая воля ничего не дает, но в сумме они породили эту девочку.

Андрей обернулся, и, видимо, лицо у него было совсем осунувшееся.

Брудзкайтис сказал:

— Господи! Так тебе и об этом не сказали?

— О чем?

— О девочке!

— А что, все из-за нее?

— Я же говорю: она только порождение…

— Она здесь?

Брудзкайтис потер переносицу двумя пальцами, глянул на свои наручные часы.

— Черт! — сказал он. — Нет, ее здесь нет. Уже нет. Все выглядит так: вчера вечером, около восьми, здесь шел «Борис Годунов», посреди действия, во время народного бунта, на сцене появилась девочка лет десяти. Одета она была обычно, как одеваются сейчас дети. Она приблизилась к оркестровой яме… А все, понимаешь, решили, что это часть спектакля! Тем более что в массовке тоже участвовало несколько детей. Девочка посмотрела в зал и вытянула вперед руку, вокруг нее сразу же образовался вихрь метров в пять, и в нем, как в гигантской карусели, закрутились огромные куски «черной» поволоки. А затем случился взрыв. Во всяком случае, так это выглядело. Яркая вспышка. Поволока изменила свои свойства, и самым злокачественным образом.

— А что же теперь? — растерянно спросил Андрей, услышанное с трудом укладывалось в голове. — Ведь это же… — его распирало от готовности действовать, что-то предпринимать, исправлять свою вину перед «обычными» героями. — А как же это все убрать?..

Брудзкайтис серьезно, не мигая, смотрел на него.

— Правильно, Андрей, уже лучше, теперь ты понимаешь. Жаль, что тебе раньше не рассказали. Думали, ты еще не готов.

Андрей почувствовал, как уши наливаются жаром. Ему было безумно стыдно и одновременно хорошо от оказанного доверия.

— А может, и правильно, может, и не готов… Был не готов!.. Вот только что же делать?

— Ну, положим, с поволокой мы справимся. Есть у нас такие специальные ловушки. Да-да, кое-что мы умеем. Скоро их подвезут. Будем изучать, препарировать, но дело ведь не только в этом! Дело, Андрей, в твоем мировоззрении, в том, насколько ты готов, в мере твоей убежденности. И не только твоей. Вообще. И только тогда можно что-то изменить! Взять хотя бы «летунов»… Хотя нет, об этом позже.

— Да-да, — сказал Андрей. — А пока — просто действовать! Со всем рвением, отдавая все силы, не опуская рук…

Но Брудзкайтис уже вышел.

Однако ушел он не слишком далеко. В коридоре раздались его зычные команды, и бригада «ком-мандных» загупала говнодавами по трескучему паркету. Бежала она тяжело, с ленцой, как при изнурительном марш-броске. Прыгающие розовые затылки один за другим исчезали в темном коридоре.

Андрей вышел и огляделся.

В театре творился все тот же кавардак. Людей не убавилось, но и не прибавилось. Зато концентрация блюстителей порядка достигла того предела, когда никакого порядка уже быть не может.

Брудзкайтис, который только что был тут, куда-то подевался.

Андрей выбежал на улицу. Она разительно изменилась.