Глава 22. Большой совет в Берлине

С одной стороны, женщин часто винят в том, что им никаких секретов доверить нельзя. И называют сплетницами. Причем заслуженно. Если не поговорить о чьей-нибудь тщательно охраняемой (а значит, всему свету известной) тайне, то и встречаться не стоит. Разговор про последние модные коллекции и про ближайший конец света хорош только между незнакомыми женщинами. И только до той минуты, пока они не назовут первое обеим знакомое имя. После чего общение начинает набирать обороты на костях упомянутого обоюдознакомого лица. Кости моются, атмосфера теплеет, новые подруги прощупывают уровень осведомленности друг друга… Тренировочный бой называется.

С другой стороны, женщина, свято хранящая секреты друзей и родни, может оказаться шантажисткой и манипуляторшей. А это куда страшнее сплетницы, простой, будто ершик для посуды. Скромная молчунья — не ершик, а ядерный реактор, в котором что-то засбоило и ничем себя не выдаст до самого Чернобыля. Поэтому пусть уж, коли характеристика «сплетница» скребет ей душу, схитрит по-женски. Пусть назовет Маню Аней, Олю — Галей, Зиту — Гитой и расскажет подругам все как есть. Может, вместе они Зито-Гитину проблему и решат. Сообща, всем ведьминским анклавом.

А не решат, так хоть развлекутся.

Но есть и третий вариант. Большой совет, проходящий не обязательно в Филях. Разработка тактики и стратегии минимизации потерь и максимизации приобретений. Во имя которой мы и идем туда, где можно курить курево и пить спиртное. В разнузданный немецкий бар с видом на кирху святого Сиона.

Зионкирхе — суровая, черная, вертикальная громада, всем своим видом осуждающая все, что мы, грешники, тут делали, делаем и собираемся делать. Видимо, ее осуждающая аура придает грешному времяпрепровождению пикантность. Оттого Зионкирхе и окружена пабами, барами, ресторанами и прочими злачными местами. По местным меркам злачными. А по московским — невиннейшими едальнями и выпивальнями, где гуляет освеженный рождественским отпуском миддл-класс.

Нам надо всерьез поговорить о наших предках и потомках. В лице маменьки (которую мне так и не дали выгнать в зимнюю стужу ценой в плюс четырнадцать градусов) и Герки (который так и ходит по Берлину с лицом воздухоплавателя, пересекающего Атлантику на голом шаре без корзины, балласта и средств связи).

— Итак, сестренки, пора вам наконец повзрослеть! — хлопаю я ладонью по столешнице после третьей порции спиртного. — Вам, может, и непонятно, откуда у парня испанская грусть… тьфу, завиральные идеи относительно своей непригодности к браку с Хеленой. А мне понятно, откуда.

— Поделишься? — мурлычет Сонька, облизывая соленые после текилы пальцы и по-хозяйски оглядывая мужское население паба.

— Соня! Не отвлекайтесь. Вы здесь не для этого, а для редкой возможности исполнить обязанность сестры и тети, — иронизирует Майка.

— Девки, если вы немедленно не сконцентрируетесь, я лично повыгоняю отсюда всех мужиков моложе семидесяти! — рявкаю я. — Я не шучу! Сонька, сядь прямо! Твои ляжки в этом освещении похожи на лунную поверхность после метеоритного дождя. Майка, прекрати гоготать, передний мост потеряешь! Вы хоть понимаете, чего мать добивается?

— Чего? — хором спрашивают они. Заинтересованно, но с ленцой. Плавали, мол, знаем. Но вдруг чего интересного скажешь?

— Сделать Гере те же комплексы, что и нам!

— Угу. Ага. Это какие же? — интересуется Софи.

— Интимофобию, трудоголизм и комплекс вины! И мамахен много преуспела в сем похвальном деле. Герка-то у нас, оказывается, неудачник! Нищий неудачник!

— Это еще почему? — закипает Майка. — Он прекрасный специалист, его на работе очень ценят! Он недавно ездил кабаргу лечить! Его в зоопарк консультировать приглашали, когда кайман болел! Он, между прочим…

— Не заводись! — останавливаю я выброс материнского тщеславия. — Я и сама знаю, что кабарга его ценит, а кайман вообще от себя отпускать не хотел, десять швов наложили. Сонь, вот скажи, по местным меркам он завидный жених или как?

— Или как! — фыркает Соня. Майкино лицо напрягается. — Он не просто завидный, он золотой. Лучше парня я не знаю. Умница, красавец, солнышко. Герочка у нас молодец. Все, что парню в его возрасте можно иметь, он уже имеет. Работа, квартира, машина. И тетки у него такие обалденные… прям не знаю, чего еще пожелать.

— Бабушку другую пожелай! — морщусь я. — Она когда про Хелену гадости говорила, я ему в лицо посмотрела и сразу поняла: племянничек все на себя примеряет. Счет в банке есть? Нету. Хоромы двухэтажные с бассейном и садом есть? Нету. Начальником того-сего является? Не является. Богатая родня при последнем издыхании имеется?

— Имеется, — шипит Майка. — Бабуля! Вернусь домой — и ее последнее издыхание станет вопросом техники!

— Не больно-то вы торопились с вопросом ее издыхания… до сих пор, — замечаю я. — Почему она еще здесь?

— Ну нельзя ж ее было вот так… идите вон, мама, праздники окончены, — нервничает Соня. — Я не такая монстра, как… как некоторые.

— А я — такая, — заключаю я. — И раз я монстра, то и отправлю дорогую мамочку восвояси, пока она не наделала дел.

— Каких дел? — Сонины глаза жалобно округляются.

— Тех, о которых речь. У этой бабы под языком змеиный камень. Она вся истекает ядом. Но, поскольку нас она уже уделала, а Хелену я ей трогать запретила, маманя планомерно травит Герку. Одно на мозги капнет, другое… Пацан и задумывается: и кому я такой нужен? Вот приглядится ко мне девушка, вот поймет, что я лузер, да поздно будет. Лучше я уж сам Хелену отошью, чтоб жизнь ей не портить…

— Это когда такое было? — изумляется Майка.

— Yesterdays, что означает «вчерась»! Едва его в полете перехватила. Перехватила, образумила, с Хеленой сама поговорила, пообещала их прямо в магазине поженить, если дурить вздумают… Но это ж ненадолго!

— Почему?

— Потому что я — не антидот! Антидота против мамашиного яда не существует. Завтра у нее родится новая идея, как еще Гере мозги промыть. Ляпнет про то, как страшно в России жить, как тяжело там придется немецкой сиротке — и, глядишь, пошла писать губерния.

— И что нам делать? — вздыхает Сонька.

— Что? — кривлю я рот в недоброй усмешке. — Ну как что? Блокпост возле Герки устроить. Дежурить посменно.

— А ты уверена, что Хелена… — Майка замялась.

— Во-от, Майя Робертовна, во-от. Уже и вы засомневались. Как тут парню не засомневаться? Хелена, между прочим, надежный человек и далеко не дурочка. И не предполагает, что уже в Шереметьево ее будет ждать скатерть-самобранка на две тыщи персон и лимузин цвета бедра испуганной нимфы… Соня, сядь прямо! Никуда этот фраер и через полчаса не денется, успеет наглядеться на красы твои старушечьи…

— Это у кого ста… — заводит шарманку Софи, но на полуслове машет рукой и убирает свои потрясающие ноги под столешницу. Фраер печально опускает глаза. Клеиться к трем сразу ему стремно.

— Словом, Хелене правильная девушка. Настроена на серьезные перемены в судьбе. Надо учиться — будет учиться. Надо работу искать — будет искать. На муже медалькой висеть не станет. Поумнее многих, кого я лично знаю. Но дело не в этом. Дело в том, что они друг друга любят. Уж поверьте мне, бабы, упускать НАСТОЯЩУЮ любовь — судьбу гневить.

— Да-а-а, это так… — вздыхают "бабы".

Бабьего в моих сестрах немного. Но обе знают не понаслышке: любовь не кариес, ушла — не вернешь. Есть такие подарки судьбы, после которых не всегда тебя ждет счастье, как правило, просто наступает другая жизнь. К ней еще привыкнуть надо, приноровиться, но если откажешься… Тогда и старая жизнь к тебе не вернется, и новой не будет. Проживешь все отмеренные тебе десятилетия, будто и не жил вовсе. А на смертном одре станешь вспоминать не то, что сделал, а то, чего НЕ сделал. Испугался. Отказался. Удрал.

Глаза моих сестер на мгновение пустеют. Обе они уходят в свои внутренние миры, в свои непрожитые судьбы, в свои непройденные дороги. Нелегко им. Ну, пусть подумают, каково Гере придется, если и его возьмет за руку "умудренная жизнью" бабуля и уведет с его собственного пути. В никуда. Потому что все они, умудренные, только туда нас и уводят. В пустоту. Где нет ничего, кроме сожалений о несбывшемся.

— Значит, придется отказать маме от дома. Причем немедленно, — размеренно произносит Софи. — Как бы оно потом ни обернулось…

— Будет скандал, — обреченно кивает Майя. Обреченно? Да нет, скорее сосредоточенно. Скандал — родная Майкина стихия. Точный расчет в эпицентре бури, подпитка от бушующих вокруг страстей, гармония, обретенная в хаосе, — любимые ее забавы. Удивительно, что она так долго от них отказывалась.

— Да ведь в России маменька Геру снова доставать начнет? — не то утверждает, не то спрашивает Соня.

— А это уж наша с Майкой забота, — усмехаюсь я. — Пора бы его научить азам психологической самообороны…

Сестры смотрят на меня с сомнением. И с жалостью. Уж кто бы говорил…

Действительно, свою-то психику я не уберегла. Так молодая ж была, доверчивая, восприимчивая. Совсем как Герка. И слушала в оба уха, слушала все, что бы мне дорогая мамочка ни натрындела, паря в эмпиреях нарциссизма. Сейчас, даже пребывая в нездравом уме и нетвердой памяти, я нарциссов обоего пола просекаю и осекаю на второй минуте разговора. А то и на первой. Мои бы нынешние умения да на тридцать, а лучше на сорок лет пораньше… Что поделать! Всякое знание приходит после испытаний. Испытаний, из которых не всегда выходишь невредимым.

Только сказка дарит Иванушкам и Емелюшкам многомудрых наставников, владеющих всеми знаниями и всеми амулетами волшебных миров. Реальность разве что любящей тетушкой наградить может. Или сразу несколькими.

* * *

В тот вечер дома было шумно. Геру я от греха подальше сплавила в подвал. В немецких домах не принято держать совершенно необходимые в хозяйстве сдохшие мониторы, разрозненные лыжи и прохудившиеся кастрюли на балконах-лоджиях-антресолях. Нет в немецком жильце истинного вкуса к захламлению жилого пространства ржавыми банками с засохшей краской, останками прошедшего ремонта, растопыренными коробками с пенопластом из-под прошлогодних покупок и драными шторами. Он всю эту прелесть в келер сносит. В подсобное помещение в подвале. У каждого оно свое, с запирающейся дверью под номером.

А у Соньки замок на двери в подвальную сокровищницу помер. Естественной смертью. И на замену ему был куплен новый. Года два назад, не меньше. А до лучших времен дверь была заперта на сложенную втрое картонку и резинку от лифчика. Очень эстетично. Хаус-мастер, очевидно, решил, что это сугубо русское декоративное решение — лифчиками двери подпирать. И не торопился красоту такую менять на скучный стандартный замок.

Можно было, конечно, Майку отрядить на приведение хаус-мастера к присяге и хаус-мастеровским обязанностям, но я воспользовалась ситуацией. И Гера ушел ввинчивать замок, отделив себя от наших женских споров четырьмя этажами и длинным подземным коридором.

Мать, разумеется, знала: ее жизнь в Германии — это жизнь взаймы. Взаймы у Сониной нерешительности. У Майкиной непонятливости. У Гериной терпимости. Что у порога уже маячу я с огненным мечом наперевес. И маминому беспределу неотвратимо приходит… именно. Он самый.

Но поныть-то надо! Позудеть на тему "злые вы, недобрые". Не уважаете старушку, а я всю жизнь вам отдала. Не по-человечески поступаете, разлучаете с магазинами накануне распродаж. Дайте хоть с KaDeWe напоследок облобзаться!

Мой обличающий перст утыкается в кучу пакетов из дорогущего KaDeWe, сваленных в углу. Нет, мама, этот номер у вас не пройдет. Среднестатистической немке такого количества пакетов хватило бы на десять лет счастливых воспоминаний. Прощайтесь с видом из окна, вам уже хватит.

И тут мать взрывается.

— Как ты смеешь мне указывать! — орет она, плюясь мне в грудь (уж куда достала). — Как ТЫ смеешь! Дрянь психическая! Я на тебя управу найду! Я опеку над тобой оформлю! Я тебя в клинику сдам!

— Для опытов? — холодно интересуюсь я. — Уже было. И клиника. И опыты. На человеке. Захлопотались, мамулечка, доктор Менгеле* (Немецкий врач, ставивший опыты на узниках Освенцима — прим. авт.) ты наш? — я наклоняюсь и смотрю в остекленевшие от ненависти глаза. — А теперь подумай: если ты ради недели распродаж готова собственную дочь дееспособности лишить, можно тебя к Герке подпускать?

— Да нужен мне ваш паршивый Герка… — сопит мать. — Учтите… — она обводит бешеным взглядом нас, стоящих плечом к плечу, — после моей смерти ни одна из вас ни копейки не получит. Ни. Копейки. Дом и все имущество соседским детям завещаю!

Мы, не сговариваясь, начинаем ржать.

Ну почему, почему они все пытаются припугнуть нас лишением наследства? Папочка — тот хоть шантажировал дочек недолго. Завел по-тихому любовницу, всё собирался от мамаши уйти, пожить напоследок на широкую ногу, а имущество свое новой жене оставить. Доказав, что надоели мы папаше за его век хуже осени. Вот только до желанного расставания не дотянул, помер на шестом десятке. К вящему мамочкиному торжеству.

Зато рассказы о прелестной соседской дочери преследуют каждую из нас с раннего детства. Где-то рядом вечно маячил призрак идеальной девочки, ласковой и благодарной, внимающей речам нашей маменьки, точно Моисей — слову господню. Призрачные наушницы во всем превосходили любую из нас. И вполне могли нас заменить. В сердце, в жизни, в завещании мамочки. "О сколько их упало в эту бездну"…

Когда мы были школьницами, в рассказах фигурировали наши однолетки, отличницы-спортсменки-аккуратистки. Повзрослели мы — и наперсницы повзрослели. Стали студентками-отличницами-спортсменками. А теперь мамулиным протеже, по идее, должно за сорок перевалить. Ан нет. Сорокалетние — бабы себе на уме, соперницы с форой в два десятилетия. Зато их детки, одного возраста с Геркой — то, что надо. Почтительны, скромны, прилежны. С во-от такими чуткими ушами. Куда наша маман складирует свой драгоценный жизненный опыт.

И ведь знает, знает цену этому прилежному почтению и скромному прилежанию. Знает, что сварливиц вроде нее окучивают не из любви, а из корысти. Нас продавить надеется. Продавить до услужающего состояния, когда родных сестер за лишний пунктик в завещании предаешь, когда за ласковый кивок дурной бабы всей душой подличаешь, когда себя от жадности не помнишь…

Эх, мама, мама! Как же ты за столько лет не поняла: мы хоть и не святые нищеброды, а за твое "варенье на завтра" на задних лапках ходить не станем. И друг друга подставлять не станем. Потому что если встретилась тебе в жизни дружба, то с нею как с любовью надо обращаться — бережно и благодарно. А мы не просто сестры. Мы очень дружные сестры. Несмотря на то (или благодаря тому?), что мы такие разные.

* * *

В приключенческой литературе моменты интеллектуальных находок вечно за кадром остаются. Герои бесперечь блуждают в таинственных местах и без устали рубят таинственных монстров. Не дав себе труда выяснить, из кого они мясцо чоу мейн по-китайски нарезают. Иной раз так и крикнула бы: да стой ты, трансформер картонный! Поговори с чудищем по-человечески — и сразу на следующий уровень выйдешь!

Ради оживляжа своего вояжа мне следовало бы кинуться на непутевую маменьку с крестом, мечом, осиновым колом и прочим инструментарием чудоюдоборца. И опробовать эти убогие антимагические средства перед тем, как она меня прикончит. Если прикончить меня входит в задачу. А то ведь подвесит на ржавых кандалах в темнице сырой, и виси себе, покачивайся — день за днем, год за годом…

Но я решила действовать разумно.

Уничтожить противника — дело второе. Первое — выжить в ходе уничтожения. И самой выжить, и Дубину мамашиному хитроумию не скормить. Он дурак, его уже однажды на человеколюбии поймали.

Геркулес в тот знаменательный день меня к маменьке за шкирдон притащил. Думал, здесь напарницу дорогую от всех хворей вылечат. Включая душевную. И в результате синьора мамуля, закосив под колдуна вуду, вытащила из меня суккуба. Так до сих пор и не знаю, с какой целью.

Хотя узнать пора бы. Расспросить пора и ламию, и суккуба: а вы, собственно, кто такие? И зачем вошли в мою жизнь, в мой разум, в мою плоть? Причем не поодиночке опрашивать, а всей компанией. Поодиночке эти монстрилы будут водить тебя за нос, как Талибан американцев.

Долго ли девушкам собраться вчетвером в кафе? У Кэрри Брэдшоу узнайте! И вот, я уже сижу со всеми своими альтер-эго, будто обаяшка Кэрри с Мирандой-Самантой-Шарлоттой за вечерним десертом. Причем не где-нибудь, а в кафе Starbucks на Ку-дамм в Берлине, любимой Мекке шопинга для крупных дам и крупных мужчин.

Никого из нас, удобно устроившихся в креслах у окна и глядящих сверху на Курфюрстендамм, мелкой не назовешь. Дракон, ламия, суккуб и киллер в женском облике — отнюдь не субтильные созданья. Берлинцы с привычным хладнокровием не обращают на нас, фриков, никакого внимания. Думают, мы тут лав-парада ждем. Или с прошлого гостим, никак костюмы на цивильные не поменяем.

Единственная, кто привлекает взоры — это суккуб. И не тем, что кожа у нее приятного мебельно-краснодеревянного цвета, а всей одежды — мизерное количество проклепанных ремешков. Тут и не такие наряды видали. Берлинцы, как говорится в путеводителе, открыты для новых веяний. Но даже для них веяния (я бы сказала "миазмы"), исходящие от суккуба, СЛИШКОМ новы. От суккуба пахнет развратом. Нет, не сексом, не спермой, не феромонами и не дешевой кожей садомазо-прикидов. Именно развратом.

Наконец-то я могу рассмотреть этого непрошенного гостя своей психики в деталях. Ее главный козырь — совсем не красота, которой она, откровенно говоря, не обладает. Ее козырь — да нет, просто джокер — это обещание преступления. Преступления табу и запретов. Тех самых, неприкосновенных. Снести которые значит превратиться в отщепенца, в маньяка, в урода, коему воды перед смертью не подают и грехов не отпускают. Суккуб отыскивает маленькое грязненькое чудовище в каждом мозгу и беззаботно предлагает: повеселимся? Без последствий. Соглашайся — и я все устрою!

И откуда во МНЕ могла завестись натуральная бордельная мамка? Загадки сферы сексуальности. Отринутой и задавленной в ходе освоения сферы особо тяжких преступлений. Что поделать: лишь в кино женщины-киллеры щеголяют чисто женскими выпуклостями и чисто женским обаянием. Реальный киллер — существо бесполое. Как, впрочем, и суккуб.

Но пока эта бесполая врушка изображает суперсекси, мы вряд ли сможем поговорить нормально. Я загривком чувствую: напряжение в зале растет. Впрочем, суетиться не стоит. Поглядим, как дело обернется.

Итак, сидим себе, любуемся на реку огней, текущую в обе стороны магазинами, ресторанами и отелями.

Дракон жрет морковно-ореховые carrot cake — уже пятую штуку жрет, если мне память не изменяет. Берет весь торт целиком (нет, никаких "to go", голубчик, мы его здесь съедим, резать тоже не надо, давай сюда подносик), вызывая нервный тик у парня за стойкой, подходит к столу, обводит нас приглашающим взором, потом втыкает коготь в центр кондитерского сооружения в полметра диаметром и тащит в ротик с укоризненной миной. Дескать, если никто не готов присоединиться к моей скромной трапезе, придется самой…

Не, никто не готов. Ламия по имени Фурия лопает креветок, которых в Starbucks отродясь не подавали. Чистит их прямо на стол и ест сырыми. С пивом. Сочетание для меня немыслимое. Суккуб пьет эспрессо. Литрами. В жизни не видела, чтоб человек пил эспрессо из самых больших старбаксовских кружек. У нормального существа и после небольшой чашечки местного эспрессо в животе бабочки порхают. Но суккубу нужно много энергии, не то она станет жрать посетителей и лампочки.

Хуже всех веду себя я. Я делаю то, чего отродясь в этом кафе не делала. Я курю сигару. Настоящую кубинскую кохибу ручной скрутки из тех, что любимы Фиделем Кастро и мной. В верхнем мире все еще живо и возможно — и стоит рядом пахнущий невероятной крутостью хьюмидор* (Специальная коробка для сигар — прим. авт.) и удобная старинная гильотинка для сигар, которая одним своим видом заставляет губы курильщика восторженно округляться.

Дождалась-таки неприятностей наша компания, в которой только бешеный мизогинист способен увидеть милых дам из "Секса в большом городе"! К нам направляется развеселый мужичок с сакраментальным: "Не меня ли вы ждете, девочки?" Суккуб поднимает вспыхнувшие янтарем глаза. Фурия чуть шире приоткрывает рот, ее ядовитые зубы начинают выдвигаться. Я чуть заметно качаю головой. Без убийств, дорогие мои, без убийств.

Мужик продолжает пороть непристойную чушь. Конечно. Теперь мы либо должны покинуть любимое кафе, либо придется терпеть его выходки. Нет, дружок, ты плохо просекаешь ситуацию.

— Лежать! — приказывает суккуб, проводя ладонью где-то в области ширинки нежданного ухажера. Подумав, добавляет: — До следующего года лежать.

Мужик усмехается и запускает руки в карманы. Глаза его дико округляются. Недосчитался, видать, заданных объемов.

— Иди, милок, иди, — напутствует ламия, посверкивая зубами и невозможно шепелявя, — не то она фрок еффе уфелифит.

Несчастный убегает, путаясь в ногах.

— Позабавились? — осведомляюсь я. — Пожрали, позабавились, поглазели? Будем о деле говорить?

— А ты начни, — причмокивает дракон, облизывая перемазанные кремом когти.

— Ладно. У кого из вас — самая свежая информация об объекте?

Опа! Сама не заметила, как заговорила на языке киллера. Когда речь идет об убийстве, и родная мама обозначается как «объект». Решение принято, но мысль саднит.

Догадливые стервы понимающе переглядываются. Первой тяжкое молчание нарушает суккуб:

— У тебя. ВСЕ данные у тебя.

— А тогда зачем мне вы?

— На всякий случай, — уже нормальным голосом отзывается Черная Фурия. — Вдруг у тебя злости не хватит…

— Или прозорливости! — басит дракон. — Такое дело на много ходов вперед просчитать надо. А ты, как все люди, существо недалекое…

Вот не хватало только от части собственного «я» грубости выслушивать. Критиканка чешуйчатая.

— Ты вообще молчи. Кто меня догола раздел?

Это из прошлого приключения история. Мое-то шмотье в прах развалилось, когда я драконом обернулась. И пришлось давнему любовнику (тоже дракону) одолжить мне собственный халат. Бархатный. В лилиях. Поз-зорище. Хорошо хоть у Кордейры нашелся приличный кожаный плащ, словно позаимствованный у плохого парня из классического вестерна.

Опять они переглядываются и хихикают. Они-то помнят, как я в чем мать родила свалилась другу милому на оттоманку. А я вот не помню. И хорошо. Во многом знании — много позора.

— К делу вернемся или так и будем в смешки играть?

— Ай, не хипеши! — отмахивается ламия. — Я вон всю жизнь голой хожу, никто ни разу не заметил.

Действительно. Никто не замечает, что рядом находится голый антрацитово-черный женский торс, сверху продолженный кожистым воротником вокруг шеи, а снизу — двумя с половиной десятками метров змеиного хвоста.

— А мой наряд тебе не подойдет? — нежно осведомляется суккуб. — Могу поделиться! — Она поддевает лямку бикини пальцем и звонко щелкает ею по багровой коже. Посетители мужского пола передергиваются — все, как один.

Стараясь не замечать подначек, деловито продолжаю:

— Не отвлекайся. Расскажи-ка мне, как маменьке удалось ТЕБЯ вызвать. Против моей воли — и против твоей, кстати!

— Ну, это долгая история… — начинает суккуб, возведя янтарные очи к потолку. Я пытаюсь настроиться на ее память, будто на слабый спутниковый сигнал.

И вижу мир, в котором пребывает все отвергнутое — мир жестокий, голодный, замкнутый. Здесь нет ничего, что бы насытило страшный голод его обитателей. Здесь можно только ждать. Ждать верующего в тебя.

Потому что только вера способна исторгнуть демона из мира отвержения в мир действия. Туда, где есть шанс нажраться до отвала, проглотить столько жизни, сколько успеешь, набрать ее полное пузо, до горла, до отрыжки — и снова сюда, в ледяную пустыню.

Теперь я знаю, что есть суккуб. Это воплощение голода. Тоски по тому, чего у меня никогда не было и никогда не будет — уж я-то знаю. Энергия голода способна гнать меня вперед, не зная пощады. Не даст мне ни отдыху, ни сроку. Вот только КУДА она меня приведет?

— А куда захочешь! — отвечает суккуб на невысказанный вопрос. — Сама решай. Я могу придать тебе сил на самом краю смерти. Только помни: я у тебя есть.

Помню. Буду знать. Спасибо.

— Ты! — показываю я сигарой на Фурию.

— Я — жажда. — Четкий, давно заготовленный ответ. — Жажда мести. Реванша. Извинений. Признания. Уважения. Всего, чего тебя лишили, когда ты была слишком слабой и доверчивой, чтобы возражать. И чтобы добиваться своего. Ты просто закрылась. Ушла. Спряталась. Но я уже тогда родилась и росла, пока не выросла большой и красивой. Я в восторге от себя. И я заставлю всех склониться передо мной, дай только срок.

И ты тоже мне пригодишься.

— А я — конец им обеим, — улыбается дракон. — Когда они сделают свое дело, тебе будет так хреново, что ты полезешь в петлю. Цели-то больше не будет! Жизнь твоя окончится на самом пороге счастья. Ты ведь не умеешь быть счастливой. Тебя не научили. Вернее, не позволили научиться. Ты умеешь украдкой наслаждаться передышками, но жить счастливой не сможешь. И полезешь либо в новую задницу, либо…

— В петлю. — Я представляю, как это бывает: драка окончена, объект уничтожен, победа за нами, можно умирать на развалинах вражеского логова.

Полезная тварь этот дракон! Избавит меня от депрессии после выполнения сверхзадачи. Иди возьми себе еще тортик.

Теперь, когда личности и функции присутствующих окончательно определены, мне волей-неволей приходится вернуться к тому, с чего начала. К объекту. К жертве. К моей, черти бы ее драли, незабвенной мамочке.

Хоть мне и было сказано, что все данные на мамашку — в моей памяти, ни хрена-то я не помню. Только офигенно красивую женщину с неприязненным выражением лица. И жирное нечто в атласных одеяниях, запятнанных кровью убитых животных. Эти двое и есть она. Неудачливая колдунья. Умелая манипуляторша. Исподлившаяся пустышка. Мама.

Да, при таком обширном досье моя затея просто обречена на успех. Всякие там "где она?", "какая она?", "есть ли у нее слабые стороны?", "и что теперь, мортиру мне в зубы, вообще делать?" — неуместны. Вот иди и победи, раз уж иначе нельзя.

Что, действительно нельзя? У кого бы спросить? Кошмарная троица молчит. Видать, все уже сказала. А я посасываю сигару и… тоже молчу. Тупик.

Над моей головой раздается громогласное покашливание. Словно Минотавр девственницей подавился. Это у Дубины сходит за деликатное приветствие.

— Здравствуйсадисьзнакомься, — обреченно произношу я. Никуда от него не денешься. Считает себя моим напарником, рабом, телохранителем и другом. Именно в такой последовательности. Упорный малый.

— Я с Кордейрой. — Голос-то, голос какой невинный! Извините, дорогая тетушка, я с барышней. Вы же не будете против? Да кто меня спрашивал?

— Не впутывай девочку! — взревываем мы в унисон с драконом. — Ей в нашем аду не место!

Разумеется. Если мы обе — одно, то и думаем, и говорим одинаково.

— Ее выбор, — твердо отвечает Геркулес. — Она так решила.

Положеньице, однако. Знакомься, милочка, это четыре твоих… э-э-э… как бы свекрови. Словно одной такой родственницы недостаточно для полного счастья. Длиной в целую жизнь.

— Я здесь, — шелестит девичий голос. — Я пришла. Я хочу помочь.

— А почему? — раздраженно оборачиваюсь и вижу, как из последних душевных сил Кордейра цепляется за локоть возлюбленного принца. Поганца, каких мало.

— Почему ты хочешь нам помочь, девочка? — мягко вопрошает суккуб. — Я еще понимаю этого, гм, славного мальчика, но ты…

— Вы для него столько значите… Вы его освободили…

— Я освободила? Да он в сто раз свободней был, когда ходил в заложниках, в рабах, в палачах у Мучителя!

Стоп! Именно Дубина имел прочный деловой контакт с моей маман. Он работал на Главного Мучителя, которого я угробила, сама не зная, кого убиваю. Мне казалось: прихвостень дурной смерти, трусливый червяк в золотом нагруднике, ползавший перед гибелью у меня в ногах, пытавший беспомощных, боящийся собственной тени, не может быть Главным Мучителем. Уж очень слава у того была… инфернальная. Его власть над людскими мозгами создала из ничтожества темного властелина, безумного гения, непобедимого и неустрашимого. А он всего-то навсего электроды куда надо подключал. Павлов намба ту.

Зато помешанный на вивисекции урод был связан с объектом. Который мне все меньше хочется называть словами на букву «м». Ну не годится она для этих слов. Не тянет. Такое прозвание еще заслужить надо.

А Дубина долгие годы служил у Мучителя. То есть… и у моей… у объекта!

— Я все расскажу, — говорит он, глядя мне в глаза прямым, честным взором. — Я постараюсь быть полезным.

Э-э-э, нет. Я не дам себя сбить.

— Расскажешь-расскажешь… — бурчу я. — Но сначала объяснишь, каким образом ты собираешься в этой кровавой каше сохранить жизнь ей! — моя рука рывком вытягивается в сторону Кордейры. Нежная принцесса отшатывается. — Ей страшно! Даже здесь, где она в полной безопасности!

— В том-то все и дело, что не в безопасности… — шепчет Геркулес, наклонившись ко мне. — ОНА здесь.

Объект. Мама. Сука, гнусная колдовская сука здесь. Я давлю сигару в белом старбакcовском блюдечке и обвожу взглядом зал. Вся моя команда аккуратно поднимается с кресел, деликатно расшвыривая мебель.

И тут посетители разворачиваются в нашу сторону. Поголовно. Единым движением. И я вижу мертвые лица — десятки слепых мертвых лиц.

— Зомби! — радостно выдыхает суккуб. — Надо же! А как здорово притворялись-то! Прямо живчики!

— Опять всякую гадость жрать, — Черная Фурия с отвращением высовывает иссиня-черный раздвоенный язык. Голова ее, обрамленная воротником с ядовитыми шипами, колышется уже где-то под потолком.

— Вы бы вышли, ребятня. — Голос у дракона снисходительный-снисходительный. — Я тут подышу немножко…

— Всем хватит! — неожиданно выкрикивает Кордейра и откуда-то из-за спины вытягивает меч. Поменьше и поострей того, двуручного, разбитого в хлам в ходе изничтожения мраморных изваяний. Ишь, натренировалась. После первого занятия вы поверите в себя! Ха!

— Откуда столько? — спешу я выяснить у Дубины.

— Она их сотнями творит. Людей ненавидит. Сопротивление реальности — штука опасная! — что-то несуразное Дубина бормочет.

Все ясно и ничего не понятно. Мать обожала людей! Только с ними она чувствовала себя комфортно. Только на публике, только в толпе, только среди вздохов-комплиментов-серенад в ней что-то просыпалось. Нельзя быть королевой сердец наедине с собой. Если она закрывала дверь в свою комнату, то неплотно. И всегда рядом с нею кто-то был, иначе ее самой в комнате не было!

Ладно. Для удивления еще будет время. Когда мы порубим этот сброд…

Драка была короткой, но грязной. Выжигать любимое кафе на корню было жаль. Да и стосковалась я по реальному действию. Все разговоры да разговоры… Так и заплесневеть недолго.

К тому же пришлось оттеснить разрезвившуюся Кордейру в угол, где она могла махать мечом сколько угодно, отрезая дотянувшиеся до нее истлевшие лапы. А тем временем я, не имея опыта боев с зомби, обнаружила их неубиваемость. Отрубленные руки приходилось превращать в крошево, чтобы не пытались вцепиться в ахиллесово сухожилие. Ухватится, порвет, упадешь на пол — и ау, пишите письма в преисподнюю. Так что начался зажигательный гибрид фехтования с чечеткой. Худо приходится Черной Фурии. Ее наверняка до синяков исщипали, охальники.

Пока мы упражнялись в боевом фламенко, где-то у выхода маячила застывшая грузная фигура в жемчужно-белом. Ох, как же ОНА любила жемчуг и всякие переливчато-белые тряпки. Зато теперь это точно не ее цвет! Пора переходить на черный, маскирующий объем, и немаркие темные тона. Меньше будешь походить на диванный матрас, поставленный вертикально, мамуля!

Все эти соображения я каким-то образом ухитрилась проорать вслух, адресуясь к белесому призраку вдалеке.

Обычно крик мешает сосредоточиться на работе. Перед началом рукопашной неплохо, а по ходу дела — сбивает дыхание. Но мне было плевать на дыхание. Победить нас ВСЕХ, когда каждый и в одиночку бы справился, — это была жалкая попытка. Запугивает? Проверяет? Выделывается? Да какая разница!

Все равно ничего у тебя не получится, гребаная жиртресина, хилая вудуистка, бездарная геймерша, неудавшаяся повелительница мира, так и разэтак твою маман и мою бабушку!

— Ты-плохо-меня-связала-мама! Я-все-порвала! Между-нами-больше-ничего-нет! Я-и-тебя-порву-когда-встретимся! Тебе-не-хватит-сил-справиться-со-мной-мама! Я-сильнее-потому-что-живая! А-ты-такой-же-мертвяк-как-и-ОН!!! — и я с хрустом и чвакньем сношу голову очередному маменькиному изделию.

Фигура у лестницы в бешенстве. Это видно по тому, с какой резкостью она поворачивается и скатывается вниз по ступеням.

Я и разогреться толком не успела, как в зале с порушенной мебелью, с побитой посудой, с осклизлыми от трупного яда полами остались… мы трое. Я, Дубина и Кордейра. Вероятно, остальные «девачки» в ходе битвы слились со мной. Нельзя действовать сразу в нескольких ипостасях. Выбери я одно из воплощений — в нем бы и лютовала. Но не в четырех своих видах разом. Надо запомнить эту особенность боевого искусства имени меня.

Воткнув мечи кто во что, мы втроем сгорбились, вдыхая и выдыхая. Сейчас — никаких разговоров. Дышим — и все. Потом надо отыскать надежное место, где за нами не будет следить ее голубенький глазик. Или не голубенький. Я не помню цвет глаз своей матери. Мне не требуются детали. Мне хватит и того, что я еще помню.

— Куда пойдем? — деловито спрашивает Геркулес, вытирая свой дурацкий гладиус пачкой фирменных салфеток.

— Домой! — бодро вступает Кордейра. — Конечно, домой! Куда ж еще?

Ах ты, господи. Вот у меня уже и дом появился. А как же? Сперва родня, потом дом, потом своя жизнь, новехонькая, с иголочки. Ужас. Я роняю оружие на кресло вместе с перевязью, сажусь на перемазанную кровью и кремом обивку и хохочу, хохочу до слез.

Загрузка...