Владыка Смерти (1979)

Глава 1

Теперь для Симму наступило время жизни среди людей, время забвения. Он напоминал дерево зимой — дремлющее растение без плодов и листьев. Весна пробуждает дерево; она бы пробудила и Симму. Но до его весны было еще очень далеко.

Эшвы ушли, а вскоре исчезли и воспоминания, связанные с ними. Забывая эшв, месяцы, проведенные с ними, и то, что он едва не стал одним из них, околдованный их чарами, мальчик не помнил своего прошлого — кем он был и кем мог стать. Теперь он превратился в простого смертного, приобрел человеческие черты.

Симму оставался мальчиком, ибо все в нем теперь стало мужским. Он забыл о том, что мог выглядеть иначе. Теперь необычный малыш ничем не отличался от обычного беспризорного ребенка, лишнего рта, который невозможно прокормить. Конечно, он забыл имя, которым его нарекли демоны. В человеческих языках не существовало аналога знаку, начертанному на камне дринов. Благочестивые братья, приютившие малыша из милосердия, назвали его Шеллом, что означает «раковина», утверждая, что нашли мальчика в море слез. Монахам понравился яркий зеленый камень, и они милостиво приняли его в уплату за содержание ребенка, положив драгоценность в сокровищницу храма.

Шелл, который прежде звался Симму, вырос при храме. Таких, как он, было несколько. Братья охотно брали под свою опеку каждого, кто не имел явных физических недостатков и обладал приятной внешностью — не могли же боги принимать к себе уродов или калек. Предпочтение отдавалось тем детям, рядом с которыми находили плату в знак надлежащего почтения и благодарности. Живя среди опоясанных золотом колонн, дети служили богам, восхваляя идеалы бедности и смирения.

У воспитанников храма был отдельный двор, где они играли, резвились и бегали под присмотром многочисленных послушников, в чьи обязанности входила забота о мальчиках, поскольку женщинам запрещалось ступать на священную землю храма. Хотя многие питомцы были слишком юны, они неуклонно подчинялись жесткому распорядку: дети просыпались, ели и ложились спать всегда в одно и то же время. Любой, даже самый маленький из них ежедневно совершал молитву перед изваяниями двух богов, возвышающихся над стенами храма. Детей заставляли преклонять перед ними колени и низко опускать головы. Тех же, кто осмеливался всхлипнуть или засмеяться, наказывали. Боги вселяли суеверный страх в сердца детей. Лик одного был синим, другого — красным. Их головы венчали серебряные короны, а нижняя часть туловища изображала животное: синий бог был тигром, а красный — овном. Они считались повелителями стихий: Синий Тигр обладал властью над штормовыми ветрами, а Красный Овен — над летней засухой. Боги эти остались от старого культа, гораздо более древнего, чем тот, что исповедовали теперь в храме. Считалось, что тигр и овен охраняют детей, и воспитанники относились к ним со странной смесью предупредительного почтения и насмешки.

Мальчиков, когда им исполнялось двенадцать лет, принимали в братство. С шести лет обучали их чтению и письму. В десять лет они приступали к изучению потемневших от времени свитков и пыльных книг, составляющих огромную библиотеку. Много занимаясь, дети изучали историю земли и войн, что на ней велись; они изучали предания, пытались осознать сущность их мира, имевшего странную плоскую форму, подобную блюду, на котором моря и горы окружала неизвестная субстанция — океан или эфир. Им открывались тайны природных богатств и законов этой земли, людей и животных, населяющих ее. Кроме того, будущих послушников посвящали в таинства ритуалов и учений храма. Мальчики читали заветы великих пророков и мессий, поучавших, что необходимо покоряться божьей воле, ценить каждого человека и творить лишь добро.

В полумиле к востоку от монастырской ограды находились хозяйственные постройки. Сюда допускались женщины. Они стирали одежды монахов и шили новые, готовили еду и пекли хлеб. Неподалеку возвышался Дом Даров. Туда охотники приносили десятую часть своей добычи, земледельцы — двадцатую часть собранного урожая. Купцы отдавали монахам одну пятую часть своего годового дохода, полученного от продажи товаров. Иногда какой-нибудь богач преподносил дар храму — малахитовое блюдо или нитку жемчуга, чтобы братья помолились за него. Когда девушка из богатой семьи выходила замуж, она просила благословения богов в Святилище Дев, расположенном в роще к западу от храма. В знак благодарности она должна была заплатить столько золота, сколько весила ее правая рука. Когда женщине приходил срок разрешиться от бремени, ее муж в благодарность богам приносил кувшин вина. Если же рождался мальчик, и он был здоров, его отец жертвовал храму небольшую раку. Стоила же она кошель серебра, или семь снопов пшеницы, или три овцы.

Перед праздниками — а их было пять в году — несколько молодых монахов избирались для паломничества по всему краю. В их обязанности входило благословлять каждого пришедшего к ним и исцелять болезни. За паломниками следовали две или три повозки, на которые складывали дары, полученные в знак признательности. Перед праздником сбора урожая в путь отправлялся сам настоятель монастыря. Он правил колесницей, крытой балдахином и влекомой четырьмя белыми быками. За ним следовали аж пять повозок.

Облачение настоятеля шилось из желтого шелка, символизирующего могущество света и чистоту дня, и было украшено рубинами и изумрудами — камнями мудрости и любви. Молодые братья носили одеяния из желтого полотна. Зимой они надевали плащи из шерсти, подбитые желтым мехом пустынной лисицы. Все монахи отращивали волосы, ибо верили, что подстригаться — грех и для мужчин, и для женщин. Но еще большим грехом считалось бритье бороды, поэтому монахи тщательно ухаживали за своими волосами и смазывали их душистыми маслами из кувшинов, стоявших в Доме Даров. Каждый вечер огромный зал монастыря убирался, словно для пиршества. Братья ели и пили в свое удовольствие. Вина, мяса, хлеба и сладостей — всего у них было вдоволь. Религия запрещала монахам удовлетворять только одно плотское желание — возлежать с женщиной или мужчиной. Все остальное они могли себе позволить. Тем не менее, монахи ели только раз в день, хотя им разрешалось съесть немного фруктов и хлеба утром и в полдень. Раз в году, в середине зимы, монахи постились: ели лишь рыбу и пресный хлеб, а вместо красного вина пили белое.

Издавна повелось, что заболевших привозили в монастырь. Мужчин оставляли во Внешнем Дворе, а женщин — в Святилище Дев. Монахи осматривали больных, и их исцеляющие прикосновения и снадобья творили чудеса. Бывало, больной появлялся во время обеда, тогда помощь запаздывала, и Смерть опережала монахов. «Увы, боги суровы и требовательны», — вздыхали братья. Дважды в день монахи преклоняли колени перед богами и возносили им хвалу за их великодушие и всепрощение.

Это была богатая страна, и народ в ней жил глубоко верующий, поэтому храм доил ее, как хорошую корову.

Среди роскоши, ритуалов и святынь рос Симму, получивший имя Шелл. Он все забыл и находился словно во сне, но все же был прекрасен и изменчив.

Глава 2

Когда Симму, названному Шеллом, исполнилось десять лет, в храме появился еще один мальчик, на год постарше. Его отправил сюда отец, один из королей кочевого племени далекой страны Южных пустынь. Мальчика звали Зайрем. Он был сыном короля и его любимой жены, но так получилось, что именно он внес разлад в их жизнь.

У кочевников была коричневая кожа, волосы цвета глины и красноватые глаза, а мальчик, рожденный женщиной их племени, оказался темноволосым и смуглым, словно тень ранней ночи, с глазами цвета зеленой воды, отражающей голубое небо.

— Что это значит? — воскликнул король, ворвавшись в свой алый шатер. Он давно подозревал жену в связи с каким-то чужестранцем. Но несчастная женщина была верна мужу и, пытаясь убедить его в своей правоте, спросила, встречал ли он когда-нибудь в этих краях человека, похожего на его сына.

— У него волосы моей матери, — добавила она. — А глаза как у моей бабушки.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, что ребенок не унаследовал ничего, кроме внешности предков по материнской линии? — воскликнул король.

— По крайней мере, он такой же красивый, как и его отец, — смиренно ответила женщина.

Король смягчился, услышав это, и больше не вспоминал о случившимся. А ребенок был и в самом деле очень красив. Время шло. Мальчик, взрослея, становился все привлекательнее. Он отличался от остальных мягкими манерами, необыкновенными зелено-голубыми глазами, за что и полюбился женщинам своего племени. Лишь старики избегали смотреть на него.

— Не к добру этот темный цвет, — говорили они. — Как козы королевского стада носят клеймо, отличающее их от других, так и эти темноголовые уже с самого рождения отмечены и заклеймены — судьба предназначила их в слуги демонам и Черному Шакалу, Владыке Ночи. — И, сказав так, старики сплевывали, дабы очиститься от этих слов.

Тот, кого величали Черным Шакалом и Владыкой Ночи, носил множество имен и титулов — таким созданиям люди старались придумывать самые абстрактные и необычные имена. Но никто не называл его истинного имени, хотя всем оно было известно — Азрарн, князь демонов, Владыка Тьмы.

Несмотря на эти разговоры, любимая жена короля горячо привязалась к сыну, юному отпрыску королевской династии. Замечая, что с годами мальчик становится все красивее, она все больше опасалась за его жизнь.

«Кругом враги, — размышляла она. — Молодые завидуют ему, а старики его ненавидят. Все знают, что демоны бродят по ночам, но ведь мой сын ночью спит! Он добр и невинен. А вдруг мужчины возьмут его на охоту, приведут в логово львов и оставят там безоружным — тогда мальчик погибнет. Или кто-нибудь вскроет ему вены, когда малыш будет отдыхать в полдень в тени пальм. Став взрослым, он может жениться на какой-нибудь стерве, а ее братья убедят ее в том, что она обручилась с дьяволом, и та отравит его».

Мать горевала, но ни с кем не могла поделиться своими печалями. Ей не у кого было спросить совета и неоткуда ждать помощи. Ведь даже ее муж относился к сыну с неприязнью.

Однажды, когда Зайрему уже исполнилось пять лет, мужчины ушли на охоту, а в стане появилась таинственная старуха. На ней были отвратительные зловонные шкуры, а в ее спутанных волосах позвякивали железные кольца и отшлифованные временем кости. Вокруг запястья старухи обвилась живая золотая змея. Взгляд у бродяжки был проницательный и чистый, как у молодой девушки.

Испугавшись, женщины племени держались подальше от нее, но любимая жена короля, пережившая слишком много страхов, чтобы бояться еще чего-нибудь, подошла к старухе и спросила, чего она хочет.

— Отдохнуть в тени и испить холодной воды, — ответила старая карга, а заметив Зайрема, добавила: — Вот и все, пожалуй.

Но жена короля нахмурилась. Она провела старуху в свой шатер и усадила на дорогие ковры. Собственноручно она поднесла ей хлеба и лучшего вина из королевских запасов, а для змеи поставила блюдце молока. Затем женщина достала ларец из красного песчаника и вынула оттуда свои серьги из бирюзы, золотые браслеты, янтарные кольца для ног и напоследок — птицу из оникса, принадлежавшую еще ее матери, и три большие жемчужины. Она разложила все это перед старухой.

— Очень красиво, — прошамкала та, прищурив молодые глаза.

— Возьми все, — попросила ее женщина. Старуха оскалила девять оставшихся зубов.

— Ничего в мире не делается просто так, — произнесла она. — Что же ты хочешь взамен?

— Безопасности для моего сына. Хочу, чтобы он остался жив, — ответила мать Зайрема и излила душу перед старой колдуньей.

Когда она умолкла, карга проговорила:

— Ты подумала, что я ведьма… и ты оказалась права. Я сделаю все, что в моих силах, для твоего мальчика, но он может и не отблагодарить меня так, как ты, ведь нет такого блага, вместе с которым не пришла бы беда. Когда стемнеет, приводи своего ребенка к лиловым скалам и жди там. Тебя встретят и проводят ко мне.

— А если я не приду?

— Тогда и я не смогу тебе помочь, — промолвила ведьма и поднялась, скрипя костями. Женщина указала на драгоценности, но ведьма остановила ее:

— Мне ничего этого не надо. Я назову свою цену ночью.

Когда возвратился король и его воины, любимая жена короля вышла к мужу, поцеловала его и попросила:

— Простите меня, мой господин, я оставлю вас одного этой ночью. Голова раскалывается от боли, я мечтаю только об одном — прилечь в шатре и остаться наедине с ночной тишиной.

Король все еще любил жену и выполнял все ее просьбы. Она же тайком привела в шатер Зайрема, а когда сумерки окутали землю, они незаметно проскользнули в пальмовые заросли и поспешили к лиловым скалам. Мальчик всю дорогу смеялся — ночная прогулка казалась ему веселой игрой.

Закат раскрасил горизонт в зеленые тона. В воздухе не чувствовалось даже легкого дуновения ветра. Вдруг с запада налетело облако. Оно опустилось на землю, окутав Зайрема и его мать. Женщина, испугавшись, прижала сына к себе, а в следующий момент все пришло в движение, но уже через секунду замерло, и облако медленно рассеялось. Мать и сын не могли узнать места, где оказались, они не знали, как попали сюда.

Вокруг раскинулся сад с необычными деревьями. Из-за высоких каменных стен не было видно ничего, кроме черного беззвездного неба. Под ногами лежал мягкий зеленый песок, и четыре медные лампы, висящие по углам сада, выхватывали из темноты черные деревья с оранжевыми плодами и кусты, источающие странный аромат. А в центре сада стоял ярко освещенный каменный колодец. И хотя женщина была очень испугана, ей очень хотелось заглянуть в него. Не вода, а огонь сверкал в глубине колодца. И тут появилась ведьма. Она вошла в сад через дверь в каменной стене и, заботливо прикрыв ее за собой, подошла к жене короля.

— Ну, вот вы и пришли, — сказала ведьма. — Теперь я хочу кое-что тебе поведать. Там, в глубине колодца, куда ты заглядывала, горит древний огонь земли. Если ты ступишь в него, то мигом обратишься в пепел. Так будет с каждым, за исключением маленьких детей. Скоро все в этом мире научатся коварству и жестокости. Но дети еще многого не знают. В них нет злобы. Чем младше ребенок, тем лучше. Тогда огонь воздвигает защиту против любого зла. Никакое оружие, никакие болезни не смогут причинить вреда тому, кто однажды испытал силу огня. Только время властно над ним, только смерть от старости страшна ему. Но их время течет медленно — восставший из огня проживет не меньше двухсот лет.

Жена короля слушала ее, побледнев и широко раскрыв глаза. Ведьма продолжала:

— Я говорю это потому, что твоему мальчику уже почти пять лет. Лучше бы он был новорожденным младенцем. Сейчас огонь причинит ему боль. Сможешь ли ты вынести его крики, когда он ступит туда, чтобы стать неуязвимым и никогда больше не чувствовать боли?

Жена короля затрепетала. Она крепко прижала мальчика к себе, а он, не понимая, о чем идет разговор, разглядывал удивительный сад.

— Я выдержу это, — наконец выдавила она. — Но если ты обманешь меня и не поможешь ему, я тебя убью!

— Неужели убьешь? — захихикала карга. Ее позабавил гнев женщины.

— Да, несмотря на твою магию. Я разорву тебя голыми руками и зубами перегрызу тебе глотку! Старуха ухмыльнулась, оскалившись.

— Никакого обмана, — прошамкала она. — Хорошо, что ты напомнила про зубы. — Ведьма придвинулась к матери Зайрема, ее ясные глаза засверкали. — Посмотри сюда. — Старуха показала на свои глазницы. — Когда мое зрение к старости ослабло, я с помощью заклинания купила себе новые глаза. Это глаза молодого мужчины. Он умирал и отдал их мне, чтобы выжить. «Лучше быть слепым, но живым», — сказал он. «Вот именно», — согласилась я. Смотри, какие замечательные глаза у меня теперь. Но мои несчастные зубы — они почернели, болят и выпадают! А у тебя зубы острые, крепкие и белые. Достаточно острые и крепкие, чтобы разорвать горло несчастной старухе. Отдай мне свои прекрасные зубы! Это моя цена за услугу твоему сыну!

Жена короля вздрогнула, но, взглянув на Зайрема, поцеловала его и ответила:

— Решено. Такая плата означает честную сделку. В тот же миг ведьма схватила ребенка. Она обвязала шнурком его темные вьющиеся волосы и поставила на край колодца. Зайрем, испугавшись, в ужасе обернулся, но не успел сделать и шагу, как ведьма, крепко вцепившись в шнурок, столкнула его в огненную бездну. Сжимая шнурок, она окунула мальчика в жуткий огонь неуязвимости, и пламя охватило все тело ребенка.

Как и предупреждала ведьма, мальчик кричал от боли, но такого жуткого крика его мать не ожидала. Она зажала уши руками и тоже кричала, пока не охрипла. Женщине казалось, что она вместе с сыном чувствует нестерпимую боль.

Когда, наконец, оба голоса смолкли, ведьма вытащила из колодца бесформенное обугленное и почерневшее тело и осторожно положила его на зеленый песок.

Увидев, что стало с ребенком, женщина зарычала, словно зверь, и бросилась на ведьму. Но та только рассмеялась.

— У тебя больше нет клыков, чтобы укусить меня, — сказала старуха и улыбнулась ослепительно белыми, ровными, молодыми зубами. А жена короля действительно осталась без зубов. — Потерпи минутку, — попросила ведьма. И не успела она произнести это, как обугленное создание на песке забилось в судорогах. Черная обугленная корка сошла с его тела, словно грязь с сосуда из слоновой кости. Мальчик целым и невредимым застыл на песке, а от черноты остался лишь глянцевый блеск темных волос и черные пушистые ресницы. И еще в мальчике появился какой-то отсвет пламени, словно блики солнца на золоте.

— Он мертв? — прошептала мать, видя, что мальчик не шевелится.

— Мертв! — засмеялась ведьма. — Посмотри, он дышит! — Она подвела женщину поближе и вдруг, выхватив нож, изо всей силы всадила его в сердце Зайрема.

Мать мальчика дико закричала.

— Ну и глупая же ты, — засмеялась ведьма и показала ей нож. Клинок погнулся и сломался, словно его пытались вогнать в каменную стену, а на теле ребенка не было даже царапины.

Мать Зайрема вела себя очень осторожно, уходя из стана Алых шатров. Но, как гласит мудрость людей пустыни, нельзя закрыть кувшин так, чтобы внутрь не попало ни песчинки. У короля были и другие жены, а у тех — сыновья. Один из мальчиков после ужина вышел умыться к пальмовому дереву и заметил, как мать Зайрема вместе с сыном скрылась в сумерках. Между женами и сыновьями короля никогда не прекращалось соперничество. Мальчик решил, что нужно обязательно проследить за Зайремом и его матерью.

Женщина вернулась около полуночи, и один взгляд на нее привел маленького шпиона в ужас — лицо несчастной было белым, волосы спутаны. Она очень торопилась, задыхалась, хватала воздух ртом, и мальчику почудилось, что в темном провале ее рта нет зубов. Не успела бедняжка войти в свой шатер, а юный соглядатай уже побежал к своей матери, чтобы все ей рассказать. А уж та, конечно, поспешила к королю и сообщила, что мать Зайрема всю ночь резвилась с демонами и сейчас вернулась со своим сыном-демоном, а зубы свои отдала в обмен на заклинания.

Король заподозрил неладное, поверив в колдовство, тем более что всегда недолюбливал темноволосого Зайрема. Остаток ночи он шагал взад-вперед по своему шатру, а когда заря разлилась по пустыне и смыла ночь, направился к шатру любимой жены. Он пересказал ей сплетни, обвинив во всех грехах земных, и добавил, что хотел бы убедиться в целости ее зубов.

Мать Зайрема поняла, что ни правда, ни ложь не спасут ее. Тогда она решила объединить их, чтобы выиграть время.

— Мой повелитель, — заплакала женщина, — я боюсь признаться в том, что натворила. Вижу, как глупо поступила, воображая, что могу что-то скрыть от вас. Будьте же милосердны ко мне! Я жаловалась на ужасную головную боль, но на самом деле у меня страшно болели зубы. Я давно уже мучилась с ними, но старалась сохранить это в тайне, лишь молила богов освободить меня от страданий. Однако все оказалось бесполезно. И вот, наконец, в наших краях появилась женщина, сведущая в травах. Я поведала ей о своем горе. Знахарка сказала, что никто и ничто не поможет мне, если не вырвать зубы, потому что их корни сгнили и, хотя с виду они здоровы, вскоре яд их отравит мое тело. И поэтому, мой господин, я, стыдясь, тайно отправилась к этой женщине, и та согласилась вырвать мне зубы. А твой сын, которого я взяла с собой, был единственной моей отрадой. Теперь ты, конечно, бросишь меня, потому что я безобразна, и тогда я умру от горя.

Короля тронуло раскаяние любимой жены, и он поверил ее рассказу. Он заверил свою жену, что будет любить ее по-прежнему, а зубы — не единственное ее украшение. Король признал женщину виновной лишь в том, что она хотела обмануть его и рисковала своей жизнью и жизнью ребенка в страшной пустыне, он пожурил ее за это.

Затем он послал за своим недостойным сыном-сплетником, наказал мальчишку, а его мать, придумавшую небылицы, в знак дружбы подарил другому королю. Но, отдавая ее, он предупредил:

— Остерегайся речей этой лисицы, ибо лживы они.

Прошло пять лет. Годы всегда идут своим чередом, оставляя след в памяти людей. Племя Шатров кочевало по пустыне, меняя пастбища и оставляя за собой вытоптанные луга. Бывали времена неурожаев и засухи, и тогда люди просили у небес дождя, но случалось, что дождей было так много, что даже мелкие ручейки выходили из берегов.

Зайрему исполнилось десять лет, и, хотя любимая жена короля больше не родила ни одного ребенка, мальчик уже не был младшим сыном короля. Да и мать Зайрема больше не была любимой женой.

У короля появилась новая жена. Глаза ее напоминали красный янтарь. Она многое знала, вырастила несколько сыновей и теперь стала любимицей короля. Но все же ни один из ее сыновей не мог соперничать красотой с Зайремом.

Старцы привыкли к Зайрему и перестали повторять, что его смуглая кожа — символ ночи. И иногда даже беседовали с мальчиком. Но за их дружелюбными улыбками скрывалась тень чего-то невысказанного, но готового сорваться с языка, словно заржавевший нож, который в любую минуту можно вычистить.

Зайрем рос молчаливым и мечтательным. Укачивая малыша, его мать плакала и повторяла:

— Что помнишь ты, любимый мой? Забудь все… Не было огня, не было боли, не было сада с зеленым песком. И даже если когда-то ты вспомнишь об этом, не говори ничего, ничего…

И ей удалось заставить мальчика забыть обо всем. У него оставались лишь смутные воспоминания об испепеляющем огне и мучительных страданиях — ночные кошмары его детства. А потом Зайрем отбросил их, как змея отбрасывает старую кожу. Но все же он помнил, что огонь оставил на нем свой знак, дал ему больше, чем его красота, — нечто такое, о чем ему не положено знать. Ребенок чувствовал, что он не такой, как остальные, но никогда не задавался вопросом — почему, полагая, что ответа не существует. Зайрем жил в стране, где все были чужими для него. Он встречал тех, кто называл себя его братьями и родственниками, но не видел ни одного, кто бы был похож на него или говорил на языке его души. Поэтому в сердце его не пробрались ни подлость, ни зависть. Он не ждал ничего от чужой страны.

Среди сыновей короля росла зависть и неприязнь к Зайрему. Как-то раз сын, тот, которого король наказал (ему теперь было пятнадцать), собрался на охоту.

— Пусть и этот юнец идет с нами, — сказал он, потрепав Зайрема по голове. — Мы позаботимся о нем. Он слишком много крутится возле женщин, и никогда еще не видел львов.

Мальчики отправились охотиться на львов — три королевских сына, трое их друзей и Зайрем.

На вершинах, каменистых холмов в лучах полуденного солнца отдыхали золотоглавые львы с телами цвета пыли. Их было четверо — три самки и огромный самец с черной, словно опаленной дневной жарой, гривой.

Этим львам уже был знаком запах человека, и, когда ветер донес его до них, они поднялись с камней. Изогнутые ноздри их широко раздувались, глаза сузились, а хвосты хлестали по бокам. Охотники приблизились к ложбине, где над небольшой заводью склонилась смоковница. Они знали, что львы, где-то неподалеку: это было место их обычной охоты.

— Вы с собаками пойдете туда, — сказал трем своим приятелям, указывая на север, наказанный сын короля. Потом три сына короля задумались.

— Жаль, что у нас нет годовалого козленка. Его крики привлекли бы львов, — сказал старший мальчик. Брови охотников сомкнулись на переносице, и они обругали себя за забывчивость. Но потом, похоже, в их головы закралась злая мысль.

— А что, если мы возьмем юного Зайрема и оставим его, как приманку для львов? Он сочный и нежный, словно годовалый козленок, наш дорогой Зайрем… Ведь ты не будешь возражать, братец? А мы будем рядом с копьями наготове.

Мальчик лишь пристально взглянул на братьев, но те засмеялись и отвели его на каменистую тропу.

— Ты ведь не станешь возражать, если мы привяжем тебя к этому камню, милый Зайрем? — спросили они и, схватив мальчика, быстро связали его, а затем удалились на безопасное расстояние посмотреть, что будет.

Вскоре четыре бледно-золотистые тени соскользнули с холма. Львы приближались, нахлестывая себя по бокам хвостами и злобно сверкая маленькими раскаленными глазками.

Зайрем наблюдал за львами. Он не боялся их, хотя один только вид львов вселял в людей ужас, и все, что мальчик слышал о них, отнюдь не улучшило их дурной славы.

Огромный самец прыгнул первым. Он изогнулся словно натянутая тетива лука или выпущенная стрела, и страшные когти вцепились в мальчика. Раздался странный звук, словно кто-то разорвал огромный лист бумаги.

Но вот лев оглушительно зарычал и отпрыгнул в сторону. Его движения неожиданно утратили стремительность и упругость, зверь застыл в изумлении, словно мраморное изваяние. Больше он не пытался нападать. Но львицы сделали несколько стремительных прыжков… В конце концов, и они тоже отступили от Зайрема, кроме одной, обнюхивавшей и облизывавшей мальчика. Огромная кошка жадно лизала Зайрема, желая сожрать его, ощущая вкус того, что не могла съесть.

Издалека невозможно было понять, что происходит, и потрясенным братьям показалось, что львица отдает дань почтения Зайрему. Они задрожали от страха. Львы не только не убили мальчика, хоть и должны были это сделать; они поклонялись ему!

Три брата спрятались среди камней, подавленные и испуганные. Они смотрели, как львы, закончив свой ритуал, поднялись по склону холма. Когда звери скрылись из глаз, братья бросились к Зайрему, схватили его и швырнули на лошадь, которая в ужасе захрипела. Глаза несчастного животного налились кровью — ведь мальчик пропитался запахом львов. Братья поскакали обратно в стан, к шатру своего отца.

День угасал, и в лучах умирающего солнца лагерь кочевников казался залитым кровью. В красном свете заката братья рыскали по лагерю в поисках короля, а найдя его, швырнули мальчика к его ногам.

— В горах Зайрем покинул нас, а когда мы последовали за ним, то увидели, что четыре льва облизывают его и ластятся к нему, — закричали они. — А все потому, что демоны водят с ним дружбу. Несомненно, ему покровительствует сам Владыка Ночи. Так всегда говорили наши мудрые старики.

Суеверный страх короля заставил его поверить злым словам. Однако правитель чувствовал, что не должен доверять завистливому мальчишке.

— А что ты скажешь на это? — воскликнул король, обращаясь к Зайрему. — Почему львы не причинили тебе вреда?

— Я и сам не знаю почему, — ответил мальчик. Слова эти король расценил как дерзкое высокомерие. Он поднял руку и хотел ударить сына по лицу. Но, ударив, почувствовал, что руку его обожгло, словно огнем. Этого оказалось достаточно.

Король пришел в ярость. Он созвал на совет военачальников, советников и старцев, чей почтенный возраст давал им право присутствовать на совете. Все они расположились вокруг королевского шатра, а сам король сел в кресло из черного дерева, стоящее на красно-желтом ковре, и они стали обсуждать, что делать с Зайремом. Три королевских сына вышли и поведали историю со львами, заставив своих приятелей подтвердить их слова, будто они тоже были свидетелями, хотя на самом деле они ничего не видели. И тогда старики счистили ржавчину с ножей своей потаенной злобы и снова заговорили о темных волосах, несчастьях и князе демонов…

Мать Зайрема на совет не позвали. Она была лишь женщиной, о ней просто забыли. Они не дали слова и Зайрему, оставив его стоять на краю ковра. Один из присутствующих швырнул в мальчика ком земли, но тот упал далеко в стороне, даже не задев несчастного. Другой бросил камень и тоже не попал. В конце концов сам король, рассвирепев, поднял копье и метнул его в сына, но копье разлетелось на сотни кусков, не причинив мальчику вреда. Все вздохнули с облегчением и удовлетворением. Один Зайрем смотрел на обломки копья, и ужас застыл в его глазах.

Глава 3

В самом сердце пустыни в оазисе жили святые люди. Их жилищем служили развалины крепости. Под одной с ними крышей обитали ястребы, совы и ящерицы…

Король посадил Зайрема на спину вороной лошади и крепко привязал его к седлу. По обе стороны седла он развесил колокольчики и амулеты, дабы оградить себя от злого духа, который вселился в мальчика. В сумерках король и его свита отправились к развалинам, гоня черную лошадь перед собой.

Привязанный к лошади, Зайрем впал в мрачное отчаяние. Он не произносил ни слова. Теперь его окружали не просто чужаки и враги, теперь он сам себе стал врагом. Все считали его демоном, и, должно быть, так оно и было. Мальчика испугало не то, что в него бросали копье, а то, что оно не могло ранить его. Зайрем так и не вспомнил огненный колодец. В пять лет весь мир кажется чудесным и таинственным, боль забылась, а огонь стал для него еще одним чудом.

Сейчас, в окружении подданных своего отца, видя холодную ненависть в их глазах, Зайрем испытывал к ним симпатию. В какой-то миг он представил себя на их месте, словно невзначай взглянув в зеркало, и неожиданно увидел себя в облике зверя.

Процессия добралась до развалин, когда яркий лунный свет разлился по небу. На вершинах башен в белых лохмотьях перьев сидели совы, у подножия башен застыли отшельники, в грязных бурых лохмотьях. Гордыня — это грех, говорили они и, показывая, что гордыня несвойственна им, носили грязные рубища и никогда не мылись. В разговорах с людьми они объясняли: «Мы лишь бедные дети, желающие обрести вечную жизнь. Нас ценят боги. Когда вы станете пылью под ногами, мы восстанем во славе». Если кто-то предлагал им золото, эти оборванцы сердились, отворачивались или смотрели себе под ноги, пока золото не исчезало из рук предлагавшего. «Мы слишком просты, чтобы принимать земные богатства, — говорили они надменно. — Да не построй себе дворца в этом мире, — провозглашали они, копаясь в грязи среди развалин. — Собирай сокровища в стране богов». А хворая, они объявляли во всеуслышание:

«Боги посылают нам испытания», как будто богам больше нечего было делать, как только придумывать различные ухищрения, чтобы убедиться в их добродетели. Но если заболевал кто-то другой, не из их ордена, они торжествующе кричали; «Вот оно, наказание за ваши безмерные слабости. Раскаивайтесь же теперь! «

Тем не менее, отшельникам приписывали магические силы: говорили, что они могут одолеть демонов или, по крайней мере, тех, кого люди принимали за демонов.

Король приблизился к воротам крепости и обратился ко всем святым сразу, поскольку между собой все они считались равными:

— Вот мой сын. Он одержим дьяволом. Силы мрака не позволяют причинить ему никакого вреда, заставляют даже львов поклоняться ему.

Не сказав ни единого слова, бурые совы в лохмотьях поднялись со своих мест и окружили Зайрема. Молча перерезали они путы, связывавшие мальчика, молча сняли его с лошади. Мальчик молчал, и только глаза его молили о помощи.

— Он останется с нами на месяц, — сказал один из старцев.

— Возвращайтесь, когда луна родится вновь, — объявил другой.

Король мрачно кивнул и уехал со своими воинами. Мальчика отвели в развалины.

Сначала отшельники расспрашивали его, а когда Зайрем молчал или просто не мог ответить, они жгли голубые курения, развязывающие язык любому человеку. Из того, что мальчик говорил под действием голубого дурмана, стало понятно, что Зайрем как-то связан с огненным колодцем. Отшельники, опьяненные наркотическим зельем, толком ничего не поняли, но посчитали, что чуют демона. Поэтому они заперли Зайрема в тесной келье без окон и оставили его там на семь дней без пищи, дав только глиняный кувшин с гнилой водой. «Если дьявол поселился в нем, то, лишив обитель демона привычных благ, мы тем самым заставим его выйти», — говорили святые. Но когда на восьмой день они выпустили Зайрема, в его глазах было то же безумие, что и раньше. Они били мальчика плетьми, стараясь сделать вместилище нечистой силы еще более неуютным, но плети вспыхивали и рвались в руках. Это уж точно был губительный знак дьявола.

Когда все попытки отшельников не увенчались успехом, они пошли на хитрость. Мальчику разрешили есть вволю и позволили ему бродить, где вздумается, среди развалин и по всему оазису. Святые старцы же внимательно наблюдали за ним и подмечали все, что Зайрем — или демон, поселившийся в нем, — станет делать.

Но мальчик уходил на зеленый берег заводи и садился там, уставившись на воду невидящим взглядом. Он не делал ничего другого в течение четырнадцати или пятнадцати дней. Когда его звали к столу, он покорно шел; когда его запирали на ночь в келье, он не протестовал. Как только его оставляли в покое, он уходил к заводи и усаживался на берегу. Трудно было найти картину более наивную и прекрасную.

Вопреки своим верованиям, отшельники оказались глубоко тронуты увиденным. Решение пришло само собой, как день расцветает во тьме, — нет никакого зла в мальчике, который все время размышляет, даже в самый ясный день. Кстати, таких дней, по поверьям, демоны избегали.

Наконец святые пришли к мальчику и разложили перед ним различные предметы, которые, считалось, отпугивали силы тьмы. Зайрем ничуть не испугался: он подержал в руках каждый из магических предметов и положил их назад. Он оставался спокойным, а безумие и мука теперь затаились слишком глубоко, чтобы простые люди могли их разглядеть. Когда с Зайремом говорили, он отвечал неторопливо и серьезно.

— Дьявол изгнан, — сказали святые, — Теперь, сын короля, ты должен верно служить богам кочевников. Помни, мир безрассуден, тщеславен и грешен. Путь к богам пролегает по крутым и скользким ступеням, его преграждают ловушки, каменные завалы и острые клинки недругов.

— Выходит, боги не желают, чтобы человек когда-нибудь достиг их, раз создают такие преграды на его пути? — тихо произнес Зайрем.

— Люди сами воздвигают преграды, — ответили святые. — К тому же есть тот, кто преследует смертных со сворой черных и красных псов, пожирающих павших. Бойся Владыки Ночи, Искусителя! Помни, он всегда рядом и один раз едва не заполучил тебя.

После этих слов холодный тягучий страх заполнил сердце Зайрема.

— Доверься небесам, — сказал один из отшельников, ласково поглаживая мальчика. Он сам старался забыть о страстях, которые почти заглушили приступы благочестия, но, видимо, так до конца и не уничтожили. — Берегись голоса плоти и его желаний. Держись подальше от женщин. Твоя мать навлекла на тебя беду, связавшись с темными силами. Посвяти свое тело и душу богам, и они уберегут тебя от тех, кто охотится в ночи.

Когда король вернулся за ответом, святые рассказали ему то, что им удалось узнать. Они объявили, что мальчика лучше отдать в прислужники в какой-нибудь храм, чтобы он был в большей безопасности.

— Но вы излечили моего сына от неуязвимости, которая отличает его от других?

— Нет, — сказали святые. — Он защищен от любого оружия и от насильственной смерти. Это нерушимое условие заклятия, которое мать наложила на него. Пока он сам толком не понимает, каков он. Если он будет жить в смирении, то может никогда и не узнать этого и не почувствовать всей власти этого дара. Оставь мальчика с нами, и мы укажем ему верный путь.

Но король забрал сына, повергнув тем самым святых в уныние. Пользуясь своей королевской властью среди племен, кочующих по пустыне, он отослал Зайрема на север, в великий храм. Вместе с ним он послал двух лошадей, навьюченных сундуками с жемчугом и золотом.

— Если уж моему сыну суждено быть жрецом, он будет одним из лучших. Тогда люди смогут узнать, что он мой сын, и я смогу им гордиться, — сказал на прощание король.

Но мать Зайрема, свою жену, король отправил в изгнание за то, что она наложила заклятие на сына. Одни говорили, что ее приютил другой народ, другие — что она погибла, и из ее костей выросло дерево в самом сердце безмолвных дюн.

Однажды купец-караванщик расположился на отдых под сенью этого дерева. Он надеялся найти здесь воду, но ее не оказалось.

— Как же может дерево зеленеть в пустыне, ведь за три мили вокруг нет ни капли воды? — удивился купец.

Он побледнел, когда дерево ответило ему:

— Мои слезы поят меня.

— Кто это сказал? — воскликнул купец. Оглянувшись, он посмотрел на слуг, стоящих поодаль… Только дерево могло заговорить с ним. — Это ты сказал? — обратился купец к дереву. — Если так, должно быть, ты эльф?

Но, словно дуновение ветра, донесся до него едва различимый шепот:

— Принеси мне весть о моем сыне.

— Скажи мне его имя, — попросил купец. Но то ли дерево не помнило имени, то ли не пожелало назвать его.

Рассказывали, что годы спустя какой-то человек вырыл яму под корнями дерева, желая добраться до живительной влаги, питавшей его. После долгих трудов он нашел немного воды — но она оказалась соленая.

Глава 4

— Взгляните сюда, избранники богов! — закричал толстый монах, приведя Зайрема во двор воспитанников. — Этого мальчика зовут Зайрем. Он сын короля, но посвящен храму, как и вы. Отныне он ваш брат.

Дети уставились на Зайрема. Впрочем, так сделали бы дети любой расы, любой эпохи и любого возраста. Новый мальчик, худенький и смуглый, внимательно разглядывал их. В его взгляде смешались любопытство и грусть.

Толстый монах был уродлив. За его пребывание здесь в свое время неплохо заплатили, как и сейчас за Зайрема. Он перевел взгляд со смуглого мальчика, стоящего рядом с ним, на другого послушника, напоминавшего кусочек солнца, сверкающего во дворе, укрытом тенями. Этого очень беспокойного и странного мальчика с огненно-желтыми волосами звали Шелл.

Толстый жрец не любил его.

В глазах Шелла горели яркие зеленые искорки, как у рыси. Он был очень молчалив, слова редко срывались с его губ. Чаще слышался его смех, предостерегающий возглас или просто мелодичный свист. Когда его нашли на ступенях храма, он плакал. Те, кто оставили малыша возле храма, не научили его говорить. Монахи утверждали, что прошло целых полгода, прежде чем ребенок соизволил, наконец, произнести первое слово. Даже теперь, научившись бегло читать про себя, он отказывался читать вслух. Его наказывали, но пользы это не приносило — ни читать, ни молиться вслух он не хотел и редко произносил в ответ больше чем «да», «нет» или «может быть». В то же время все существо Шелла звучало: его руки и ноги, его тело пели своими движениями. Он бегал, словно олень, ходил, танцуя, не по годам грациозно и изящно. Он подпрыгивал так высоко, что лишь ему одному удавалось срывать сливы с дерева, раскинувшегося над Нефритовым Двором. Остальные дети подбирали падалицу или трясли дерево. Даже во сне тело Шелла разговаривало; прищуренным рысьим глазом, дрожанием губ или ноздрей, подергиванием рук юноша напоминал зверя или неведомый музыкальный инструмент, играющий сам по себе. Была и еще одна странность. Хотя ворота запирались на ночь, Шелл всегда мог выйти из храма. Неизвестно, как преодолевал он высокие отвесные стены и зачем бродил по окрестным лесам. Казалось, ночь и луна призывают его, и никакие запоры не могут удержать. Даже два монаха, неусыпно охранявшие спальни воспитанников, не замечали, как Шелл выходит из храма, и спохватывались, лишь найдя опустевшее ложе. Если же мальчик оставался на ночь в стенах храма, то вовсе не из-за того, что хотел угодить старшим, просто этой ночью он не чувствовал зова странствий.

Что искал он в ночи?

Говорили, что Шелл, вырвавшись из стен храма, ложится на ветвь дерева и свистит, и соловьи вторят ему. И еще рассказывали, что Шелл бегает наперегонки с лисами и учит их, как залезать в крестьянские дворы. Однажды произошел такой случай: черная кобра заползла в класс, ужасно испугав воспитанников, но Шелл спокойно подошел и, издав тихий шипящий звук, поднял змею. Кобра легла ему на плечо и ласково потерлась головой о его лицо. Потом мальчик унес змею и осторожно выпустил на лугу. Шелл боялся только одного — вида любого мертвого существа. Он не любил смотреть на мертвых ящериц и мышей, но никогда не показывал своего страха. И он ни разу не присутствовал при смерти мужчины или женщины…

При виде Шелла монахи испытывали душевное беспокойство, тревогу и гнев. Но они считали ниже своего достоинства признаться, что в такое состояние ввергает их бездомный подкидыш.

Для всех остальных детей храма Шелл легко мог стать и жертвой, и героем — и тем, и другим. Прибавьте его изменчивость, явно нечеловеческую сущность, которую очень хорошо чувствовали дети, но совершенно не понимали взрослые и вечно занятые монахи, — все это мешало Шеллу играть отведенную ему роль. Он был загадкой. Дети едва соприкасались с ним и старались уравновесить свои чувства, но это им удавалось с трудом…

Теперь же они рассматривали еще одного избранного, суть которого не могли постичь, выделив его из общей толпы так же безошибочно, как и Шелла. Говоря по правде, уродливый монах тоже обратил на это внимание, и это не прибавило ему теплых чувств по отношению к новичку.

Шелл напоминал пламя, а Зайрем — притушенную лампу, дитя Света и дитя Тени. Как между двумя полюсами существует магнетическая связь, так и эти две противоположности, казалось, были связаны одной незримой тугой нитью.

— Итак, — сказал монах, отдав все распоряжения, — внимание! — И его знаки отличия заколыхались, словно листы бумаги, подхваченные шаловливым ветром. — Благоговейте! — воззвал он. — Чтите богов!

Лицо сына Сумрака, Зайрема, вытянулось и застыло. Ему снова напомнили о том, кто идет по его следу.

Глава 5

Наступил вечер. Солнце, словно бронзовый кувшин розового масла, лило вечерние лучи на крыши храма. Старшие мальчики ужинали в верхнем дворе, том самом, где возвышались статуи богов стихий — Синего Тигра и Красного Овена. Час назад сюда приносили младенцев на богослужение, а сейчас здесь стояли столы. Старшие воспитанники болтали и переругивались, словно стая обезьян. Время от времени наставники трепали кого-нибудь за уши, чтобы провинившийся вел себя подобающим образом. Боги — Синий Тигр и Красный Овен — бесстрастно взирали на происходящее. День угасал, и с его уходом на землю ложилась вечерняя прохлада, в воздухе разливался терпкий аромат деревьев, к которому примешивался запах ладана.

Шелл, как обычно, сидел у подножия Красного Овна. На это место никто больше не претендовал. В стене, окружающей двор, как раз напротив Красного Овна, не было одного камня, и сквозь дыру виднелись розовые облака, клубящиеся над рощей, раскинувшейся в полумиле от храма. В окнах Святилища Дев и Дома Женщин уже зажглись огоньки. Если человек обладал орлиным зрением, то с этого места — если постараться — можно было увидеть женщин. Шелла, впрочем, интересовал лишь приход ночи, и ничего более. На ужин он ел фрукты, но все знали, что иногда он жует траву, листья и цветы из садов храма. На другом конце низкого стола, напротив Шелла, не притрагиваясь к еде, застыл Зайрем.

Он сидел, опустив голову, и неподвижно глядел в свою чашку с водой. Его лицо, словно тайной, было окутано темными вьющимися волосами.

— Если ты сын короля, то почему ты здесь? — решил спросить Зайрема мальчик, сидящий рядом. — Он что, тебя больше не любит?

— Его мать танцевала со змеей в пещере, — предположил другой. — Она подняла юбку, и змея заползла в нее. А через месяц она снесла яйцо, из которого вылупился Зайрем. — Мальчик захихикал. То ли он говорил очень тихо, то ли наставники сидели слишком далеко, но никто не вмешался.

— Да нет, все было гораздо хуже, — возразил первый. — Я слышал, что его мать продала свое тело демонам. А Зайрема все бросили: князь демонов тоже невзлюбил его.

Зайрем не отреагировал. Почувствовав злобную сущность мальчиков, он подумал о матери. Мальчик считал, что она все еще живет в своем шатре. Пока он размышлял, один из мальчиков тихо подкрался и попытался ударить новичка, но вскрикнул — его рука натолкнулась на что-то твердое и горячее.

Шелл поднялся. Сразу же наступила тишина, нарушаемая лишь тихим шепотом — разговор продолжался, но все внимание теперь сосредоточилось на Шелле. Даже взрослые встревожились, хотя ничем старались не показывать этого.

Странный послушник отошел в дальний угол двора. Он дотронулся до стены и, сняв с нее что-то, вернулся назад к столу, ступая мягко, по-кошачьи. Мальчики сгрудились в стороне, толкаясь и перешептываясь. Один второпях даже ушиб ногу и теперь поглаживал ее. Шелл наклонился к Зайрему и положил перед ним маленькую белую птичку. Птичка почистила перышки, просвистела одну ноту и, наклонив головку, клюнула хлеб на тарелке.

— Шелл — волшебник, — тихо пробормотал кто-то.

Шелл обернулся и посмотрел на мальчика, ударившего Зайрема. Он смотрел пристально и долго; наконец лицо мальчишки скривилось, он вскочил и убежал прочь.

Зайрем же смотрел только на белую птичку. Шелл окунул пальцы в чашку с водой и брызнул в лицо мальчика, который подшучивал над новеньким. Тот вздрогнул, хотел вскрикнуть, но не смог.

Шелл никогда не делал ничего подобного. Как-то один задира бросил в него камнем. Шелл отыскал этот камень и всюду следовал за обидчиком с камнем в руках. Он ничего не говорил, просто держал камень на виду. В конце концов, у обидчика началась истерика. Но это случилось два года назад.

Наконец шутник, с мокрым лицом, тоже убежал прочь. Шелл вернулся на свое место у подножия Красного Овна.

Вскоре птичка доклевала хлеб и, вспорхнув, исчезла в черном небе.

Никто больше ничего не говорил Зайрему — ни хорошего, ни плохого.

Три раза солнце рождалось и умирало.

Каждое утро на Дворе Мудрости мальчики преклоняли колени перед алтарем и зажигали светильники перед идолами. Недолго же они внушали священный трепет, эти боги стихий, — ведь те, кому исполнилось девять, теперь обедали у их подножия. Потом воспитанники садились за книги или, устроившись под деревьями, покрытыми красными цветами, изучали ритуалы храма. Они кормили рыбу в Священном Пруду и толпой спешили на обед, а днем прогуливались по аллеям храма, беседуя со своими учителями.

— Да не введут вас в искушение богатства храма, — наставляли учителя. — Лилия должна быть прекрасной, чтобы пчела опылила. Храм должен радовать взор, дабы привлечь богов и людей. Одевайтесь в нарядные одежды, носите кольца — но будьте скромны. Простота должна жить в сердце, а не только во внешности.

Две морщины проступили на лбу Зайрема, но учителя не считали нужным обсуждать это с детьми десяти-одиннадцати лет и притворились, что ничего не заметили.

Шелл охранял аллеи, и острое зрение помогало ему. Он ел цветы — безжалостно и в то же время красиво, как будто съедал только что пойманного маленького зверька. Иногда он встречал Зайрема. Суеверия пустыни мучили мальчика. Сын короля старался увидеть, есть ли у Шелла тень. Тень была. Шелл, понимая, что ищет Зайрем, смеялся, как смеется лисица.

Закончился третий день. Сумерки голубым мечом сразили слабое тело дня. Так было всегда: ночь всегда приходила неожиданно, и день, не успевая скрыться, сраженный, истекающий кровью, затихал, закрыв глаза в бесконечной черноте.

Зайрем проснулся, ощутив прикосновение пальца ко лбу, и услышал тихий голос:

— Пойдем.

— Куда? — спросил мальчик, хотя постоянно, даже во сне, ожидал чего-то подобного.

— В ночь, — ответил Шелл.

Зайрем знал ночь. Перед глазами пронеслись тусклые воспоминания: путешествие в сад зеленого песка, опаляющий ужас огненного колодца, дорога назад на руках женщины — а над всем этим ночь, яд, плещущийся в бокале.

— Нет, — ответил Зайрем.

Шелл беззвучно повернулся и растаял во тьме. Зайрем последовал за ним прежде, чем осознал, что делает.

Шелл двигался неслышно, но и Зайрем старался не шуметь — пустыня преподала ему свои уроки.

Хотя луна уже взошла, снаружи царила тьма — огромная желтая полная луна, низко повисшая над землей, почти не давала света. Она набросила на себя вуаль одинокого облака и скрыла за ней свое лицо. Никто не сторожил ворота — все равно ночным прогулкам Шелла помешать было невозможно.

Они взбирались на стену, как два кота — янтарный и дымчатый, используя каждое крохотное углубление, малейший выступ, цепляясь за плющ, достаточно прочный, чтобы выдержать проворного худенького мальчика. Потом одежды их подхватили сизые голуби и помогли влезть на стену, мальчики спрыгнули с нее и нырнули в бархатное ничто ночи.

Они растворились в этом черном океане, и листва накрыла их своим шатром.

— Я покажу тебе дом лисы, — сказал Шелл. Мальчики бродили по рощам и лесам. Зайрема зачаровала, одурманила ночь, но для Шелла ночь была таким же привычным временем, как день.

Сидя под деревом, мальчики съели по плоду вкуса ночи — сочный черный вкус.

— Ночь — это самое лучшее, — сказал Шелл. — Даже лучше, чем восход луны. Но я не помню почему. — Он редко, очень редко говорил так много.

— И я знаю нечто, чего нельзя помнить, — отозвался Зайрем. — Лучше бы мне все забыть.

— Я тоже не хотел вспоминать, — промолвил Шелл, — но когда я увидел твои волосы, то почти вспомнил.

— Монахи лгут, говоря о величии своих богов? — вдруг спросил Зайрем, Шелл тихо засмеялся:

— Да.

— А может, и все остальные люди лгут!

— Да.

Мальчики пили из ручья, внимательно наблюдая друг за другом, ибо каждый из них впервые понял, что в мире есть еще человек, кроме него самого, который так же необычен.

Глава 6

Дни, которые в детстве и юности кажутся такими длинными, постепенно бегут все быстрее, меняя в человеке все — его душу, тело и ум. Для старых монахов эти шесть лет прошли незаметно; так скользит по траве змея, не оставляя следа. Но за шесть лет мальчик может стать мужем.

Почтенные служители храма отдыхали во дворе под полуденным солнцем. Они только что отобедали и теперь мечтали о следующей трапезе. Едой они всегда были недовольны — то слишком много красного перца, то слишком мало черного, то грецкие орехи запекли неправильно, птица оказалась чересчур жирной. Ведь еда — это дело важное, а в храме культивировалась настоящая любовь человека к поглощаемой пище. Но для молодых еда — лишь утоление голода, источник энергии.

Старики недовольно заворочались и забормотали что-то себе под нос, когда мимо прошел один из молодых послушников. Они всегда были строги к молодым, а уж к этому особенно.

Юноше исполнилось семнадцать — высокий и стройный, он выделялся среди своих раскормленных собратьев. Его нельзя было не заметить — черные волосы локонами спадали на плечи, вились по спине поверх желтой мантии. Кроме того, он ходил босиком. Подошвы его ног огрубели от песка пустыни, и он не признавал ни сандалий, ни шлепанцев и вел себя словно нищий, каких полно за оградой храма. Вот он обернулся. Его лицо, словно изображение бога на монете, казалось медным, будто вычеканенным самим солнцем, а глаза — цвета прохладной воды, утоляющей жажду.

— Говорят, — сказал один монах, — что у нашего брата всего три хитона и он их стирает сам.

— Еще говорят, — произнес второй, — что серебряное ожерелье, которым Верховный Жрец одарил каждого мальчика при посвящении, этот неблагодарный отдал старому идиоту-крестьянину, потерявшему руку и попрошайничающему у ворот храма.

— А я скажу, — молвил третий, — что бесстыдство его поведения переходит все границы. Он хочет сделать то, о чем должно позаботиться небо.

— Точно, — подтвердил первый. — А ведь его предупреждали; «Да не осмелься исполнить дело небес — все само исполнится должным образом!» А этот выскочка отвечал: «Если небеса слишком ленивы, то я — нет».

— Позор-то какой! — вскричали служители Храма. — Ага, вот и еще одно дьявольское отродье! — добавили они.

Тот, о ком шла речь, только что закончил свой Час Службы, который каждый шестнадцатилетний жрец должен был посвящать богам. Каждому молодому брату приходилось чистить статуи богов и их пророков, переписывать свитки и книги, наблюдать за приготовлением пищи для богов и за их садовниками, приводить в порядок священные канделябры на тысячу свечей в Великих Гробницах. Второй юноша, вызывающий негодование монахов, тоже ходил босиком, тоже был высоким и стройным. Его желтый хитон и огненные волосы напоминали сверкающее пламя. От него исходил внутренний свет, ярче, чем от драгоценных камней, которых, кстати, юноша не носил.

Старейшины облизали пересохшие губы, наблюдая, как встретились два юных служителя и вместе пошли куда-то, ступая по земле босыми ногами.

— Тут что-то не так… Надо бы проследить, — ворчали старики. В их давно заросших паутиной очагах страсти снова затеплились угольки желания — их фантазии рождали развратные сцены, которые могли происходить между Зайремом и Шеллом, образ тех греховных и запретных действий, которых храм не допускал для своих сыновей и в которых, в общем-то, не было ничего преступного.

Может, это и странно, что два прекрасных юноши томились в своего рода тюрьме среди мужчин, но если бы в стенах храма и появились бы женщины, то не нашлось бы ни одной, чья красота могла сравниться с красотой этих монахов. Они и в самом деле любили друг друга. И это произошло вполне естественно: они вместе росли, вместе стали мужчинами. Они чувствовали себя легко только вместе и не требовали ничего друг от друга. К тому же ни Зайрем, ни Шелл не были людьми в полном смысле слова.

В Шелле, как это ни парадоксально, присутствовала порочная невинность эшв, которая и удерживала его от греха в понимании остальных братьев. Для эшв все, буквально все, было наполнено чувственностью, все было сексуальным. Восход луны казался им величайшим наслаждением для сердца и глаз. Любое прикосновение считалось любовью, огнем. Для эшв все представлялось любопытным, все являлось частью их грез. У них были желания — но они хотели лишь наслаждений и воспламенялись от музыки взгляда, никогда не задаваясь вопросами и не занимаясь поиском источника тех чувств, которые переполняли их. Продлить миг наслаждения — вот главное из их желаний. Если страсть без тревоги и спешки пробудила само существо Шелла, то он и не пытался погасить ее или отыскать истинную ее причину. Время для эшв не имело особого значения. Шелл же забыл это ощущение безвременья. Для него время значило много.

Что же касается Зайрема, то детство оградило его от того, о чем говорили монахи… Забытая боль, сломанное копье, дни со святыми людьми, их совет… Он боялся вспомнить лишнее. Тот охотник, который идет по его следу, не должен схватить его. Удовольствия плоти, любые наслаждения страшили его, хотя он их и не познал. Он отвергал богатства, которые давал сан жреца, отвергал с презрением, рожденным тайным страхом. Он хотел разозлиться, очистить себя гневом и отречением; но иногда ему хотелось утонуть, словно камень, в омуте своих дум и лежать там, в тишине и покое, не зная слов и жизни людей, забыв о том, что он тоже человек. Только с Шеллом он мог расслабиться. Шелл редко говорил, предпочитая слушать. Шелла нельзя было принудить, но именно он подарил Зайрему краски ночи — целый мир, где можно стать свободным и хранить молчание. Шелл сделал для него очень много, но и он не смог противостоять довлеющему над Зайремом знаку скользких ступеней, ведущих в темный провал пасти хищного пса, где обитал Владыка Ночи, князь Тьмы — Демон.

— Завтра первый день Праздника Весенней Луны, — сказал Зайрем, когда юноши гуляли под кронами деревьев. — Меня избрали одним из тех, кому пришло время идти в восточные деревни. Надеюсь, монахи не передумают. Я хочу сделать что-нибудь действительно полезное для людей — так я и сказал им. Почему я должен становиться волхвом или лекарем, если никогда не смогу кого-нибудь спасти? Что такое храм, если не грязная лужа, где, как свиньи, роются в приношениях обманщики? И разве наместники богов могут быть похожи на этих людей?

Шелл разжал кулак — на его ладони лежала красная бусина. Это означало, что он тоже выбран для путешествия на восток. Их взгляды встретились: в глазах Шелла заблестел озорной огонек:

— Ты и я за стенами храма?.. Им никогда не вернуть нас.

Мимо проходил молодой толстый монах по имени Беяш. В его ухе болталась серьга из яшмы, которую он получил в награду за то, что двадцать раз переписал священный текст.

— На восток? Я тоже, — сказал он. — Наконец-то мы увидим женщин. Хорошо бы не только больных. Но вы-то, милые пташки, уже, конечно, полетали и повидали женщин, а? С кем это вы встречаетесь по ночам в рощицах?..

Зайрем сердито, как учили его отшельники, взглянул на задиру. Он ничего не ответил — когда к нему и Шеллу присоединялся кто-то другой, он редко говорил. Его гнев таился глубоко внутри.

Но толстый брат Беяш, почувствовав, что сказал лишнее, опустил глаза:

— Прости, Зайрем, я только пошутил. Но я хотел предупредить тебя. Говорят, что какая-то ужасная женщина появилась в восточных землях. Она за деньги продает свое тело!

— Мне жаль ее, — только и сказал Зайрем.

— Не жалей. Она соблазнительница и богохульница. Говорят, она красит лицо. И еще она любит вводить в искушение молодых и красивых. Ах, Зайрем, Зайрем…

Незаметно Шелл тихо присвистнул. Птица, пролетавшая над ними, неожиданно сделала большую кляксу прямо на голову омерзительного толстяка.

А потом юноши ушли, не слушая его жалобные возгласы.

— Как удается тебе повелевать животными? — спросил Зайрем. Они шагали в лучах утреннего солнца по дороге на восток, окутанные облаком белой пыли, поднятой ослами и повозками, на которых ехали другие посланцы храма. Время от времени братья шли пешком, но только для того, чтобы размять затекшие ноги. Только двое сумасшедших юношей решились бы проделать весь путь пешком. — Впрочем, ладно, — продолжал Зайрем. — Я уже спрашивал тебе об этом, но ты сам ничего не знаешь.

Шелл улыбнулся мечтательной улыбкой эшв. Он взглянул на друга, и глаза его наполнились светом чистой невинной любви. Его взгляд говорил: Я бы сказал тебе, если б знал.

Вскоре показалась первая деревня.

С полей и виноградников сбегались мужчины, из домов выбегали женщины и дети. Все они низко кланяясь молодым монахам. Они несли им вино с медом и белый хлеб. Эти люди экономили на всем и копили деньги, чтобы всей деревней купить серебряное блюдо для храма. Монахи же принимали их дары с изысканной небрежностью. Потом они торопливо благословили деревню. Есть больные? Нет, хвала богам, только один старик страдает от гнойных язв. Ну да они сами заживут. Никто и не ждал, что святые люди станут выполнять такую грязную работу.

И тут вперед вышел Зайрем — словно дым, несомый ветром через высокие колосья.

— Где старик? — спросил он, и сталь прозвучала в его голосе.

Две или три женщины проводили молодого монаха.

— Посмотрите-ка на эту собаку. Он хочет остаться с этими шлюхами, — злобно зашептали остальные монахи вслед Зайрему.

Но женщины вовсе не были красавицами. Тяжелая работа, жаркое солнце и холодные ветра оставили свой след на их лицах, а молодых девушек прятали от глаз служителей храма по приказу самого настоятеля.

Зайрем вошел в низкую хижину, где лежал больной старик, и сердце его сжалось. Ведь и сам юноша нес боль в сердце своем. Ее отголоски жили в его памяти, хотя боль никогда уже не приходила к нему. Действуя очень осторожно, Зайрем взялся за дело, подбодренный тем, что его оставили наедине с больным.

Шелл не пошел с ним — он не был целителем. Он уселся под деревом, играя на самодельной деревянной дудочке. Прищурившись, рассматривал он хижину, и новое чувство вливалось в него. Шелл, по природе своей эшва, купался в этом чувстве, согретый его горькой сладостью. Это чувство люди называли ревностью.

Братья ушли, не дожидаясь Зайрема, украшенные гирляндами цветов — дарами жителей деревни. Когда же Зайрем, наконец, появился в дверях хижины, только Шелл да орава ребятишек, зачарованно слушавших игру на дудочке, встретили его. Мужчины вернулись к своей работе, а у любой из женщин при виде Зайрема начинало трепетать сердце, и ни одна из них не осмелилась остаться, чтобы поговорить с ним наедине.

Юноши продолжили путешествие, следуя за облаком пыли впереди.

Зайрем задумался. Глаза его сияли. Вскоре он заговорил:

— Я думаю, мне нужно уйти из храма. Кажется, я нашел свое призвание. — Шелл внимательно посмотрел на своего товарища. — Когда я сделал все, что мог, для этого старика, я почувствовал, как тень, преследующая меня, исчезла. Бремя спало с моих плеч. Что-то произошло между нами — тем больным и мною.

— Да, — тихо согласился Шелл.

Через час они подошли ко второй деревне и нагнали монахов. Им подали полуденную трапезу — фрукты, сладости и много вина. Одна женщина привела своего ребенка, страдающего падучей болезнью, но ей пришлось подождать. Вскоре, от пребывания под жарким солнцем и от страха, у ребенка начался припадок. Трапезничающие с недовольством отворачивались. Зайрем, как только появился, сразу направился к малышу и вставил палец меж его зубов, чтобы в судорогах тот не прикусил язык. Когда припадок окончился, Зайрем взял мальчика на руки и стал его укачивать. Лицо юноши светилось непонятной нежностью. Чувство это вызвал не ребенок, а что-то проснувшееся в нем самом. Отчасти изумление, потом радость и еще боль. Когда мальчик уснул, Зайрем отвел его мать в сторону и рассказал ей о лечебных травах, а потом подошел к повозке, где храмовые слуги упаковывали подарки, и забрал необходимые снадобья. Мать бедного ребенка, иссохшая, старая женщина, вдруг заплакала. И как будто родник, переполненный чувствами, забил в Зайреме — его глаза тоже наполнились слезами.

Всех больных этой деревни отводили к Зайрему.

То же самое произошло и в трех следующих деревнях.

Молодые монахи насмехались над ним, но люди стекались к Зайрему, они спешили, еще не слыша его слов, не дожидаясь, когда он выйдет к ним, словно видели в его появлении знамение, знали, что он шел именно к ним, а не просто путешествовал с целью получить свою долю восхвалений и даров.

В сумерках посланцы храма добрались до последней за этот день деревни, где и решили расположиться на ночлег в небольшой часовне.

В этот вечер по всей деревне горели светильники, и мужчины с факелами и колокольчиками провожали монахов до ночлега. Часовня была чисто выметена, украшена цветами, окурена благовониями, на стенах висели вышитые ковры. Пастухи на ужин монахам забили корову и овцу, и теперь мясо жарилось на дворе, под деревьями корицы. Красные языки пламени взметались в синюю ночь, за стеной жители деревни негромко распевали хвалебные песни, будто радовались тому, что их пища съедена, а их золото утекло в храм.

На улице, в свете, падающем из окон часовни, Зайрем осторожно промыл гноящиеся глаза нескольким детям. Вдруг к нему подошла старушка и пожаловалась на боль в спине, но как только Зайрем прикоснулся к ней, женщина объявила, что ей стало лучше. Наверное, так оно и было.

Шелл, играя на деревянной дудочке, смотрел, как его друг медленно входит во двор часовни. Перед этим Зайрем искупался в реке, и капли воды блестели в его волосах.

— Да, — сказал он, усаживаясь рядом с Шеллом под деревом. — Да.

— Хотел бы я заболеть, — вдруг неожиданно, как всегда, заговорил Шелл.

Зайрем вздохнул и закрыл глаза.

— Я готов проспать три ночи за одну такую, — сказал он, словно не слыша.

В этот момент в воротах часовни возникла какая-то суета, послышалась женская брань. За стеной стихло пение — деревенские женщины сыпали проклятиями. Пастухи, готовившие мясо, попятились от костра. Монахи в изумлении уставились на ворота.

И было от чего; во двор вошла женщина. Она была одета в малиновое платье, на шее ее сверкало ожерелье белой эмали, на запястьях звенели стеклянные браслеты — красные, зеленые, бледно-лиловые, а на лодыжках блестело золото. Ее волосы цвета начищенной бронзы вились, словно руно молодого барашка, и доходили ей до пояса. Она была такой же смугло-коричневой и стройной, как все деревенские женщины, но намного красивее их. В ушах ее сверкали серебряные серьги, которые слегка покачивались в такт движениям. Ее нарумяненное лицо напоминало утреннюю зарю, а сильно накрашенные глаза казались черными. Никто не пытался остановить ее, хотя и во дворе, и за стеной не стихали крики.

Женщина взглянула на молодых братьев, разглядывавших ее, не отрываясь, и вступила в неровный круг света костра, покачивая бедрами. Пламя высветило ее фигуру, обрисовав сквозь тонкие одежды грудь — тут было на что посмотреть.

— Я продаюсь, — заявила она. — Кто хочет меня купить?

Ей ответило гробовое молчание, несмотря на то, что пастухи и мужчины, стоящие в воротах, были людьми дикими и необузданными. Кровь прилила к лицам одних братьев, другие, наоборот, побледнели, беспокойно ерзая. Глаза монахов горели огнем, и блики костра здесь были ни при чем.

— Смотрите, — сказала блудница, демонстрируя свое тело. — Мне, как и храму, тоже воздаются почести и дарят богатые подарки. — Она направилась к молодым монахам. Они почувствовали аромат ее платья, непохожий на запахи храма. — Ax, — произнесла она, — какая жалость! Я думала, братья даруют мне благословение. Я думала, что они целители и излечат меня от ран, которые нанесли мне деревенские мужланы, когда я спала с ними. Взгляните, все монахи, несмотря на свою святость, боятся прикасаться ко мне. Одно прикосновение рождает страсть.

Кто-то вскочил на ноги и закричал. Это был Беяш, толстый молодой монах с серьгой в ухе:

— Ты назвала себя продажной — продажная тварь ты и есть.

— Конечно, — улыбнулась женщина. — Я всегда говорю правду.

— Тогда убирайся вон, потаскушка, — торжественно объявил Беяш. Его лицо и губы дрожали; он торопливо хватал ртом воздух и пожирал женщину глазами. Дыхание его стало прерывистым, учащенным. — Ты оскверняешь святой двор.

— Нет, нет, — возразила блудница. — Я пришла сюда, чтобы вылечиться. — Платье медленно соскользнуло с ее плеча, обнажив гладкую кожу и грешную грудь, зрелую пышность которой подпортил синяк — фиолетовое пятно, похожее на следы зубов.

— Посмотрите, как со мной обращаются, — продолжала она. — Сжальтесь! Разве вы не вотрете мне свою целебную мазь, разве не излечите прикосновением святых пальцев?

Глаза Беяша утонули в складках жира.

Блудница засмеялась:

— Ну ладно… Я слышала, среди вас есть кое-кто подобрее, чем ты. Все говорят о темноволосом юноше, стройном и прекрасном, словно тень новорожденной луны. Его я и буду умолять. Уж он-то позаботится обо мне.

Блудница давно уже приметила Зайрема, сидящего под деревом, и теперь не спускала с него глаз. Приблизившись к нему, женщина встала рядом, а потом опустилась перед ним на колени и встряхнула прекрасными волосами.

— В самом деле, — промурлыкала она, — говорят, что одно твое прикосновение может излечить несчастного. Давай проверим. — Она взяла руку Зайрема и положила себе на грудь. — Ах, возлюбленный, — выдохнула она, — мужчины приносят мне золото, но я готова сама заплатить, лишь бы лечь с тобой. Одно то, что ты будешь рядом, развеет мои греховные помыслы. Твои глаза безмятежны, словно заводь в сумерках, но сам ты дрожишь. Трепещи же, трепещи, мой возлюбленный!..

Зайрем убрал руку. Что-то ужасное и опустошительное промелькнуло в его глазах — блудница не смогла рассмотреть, что это тоска.

— Ты слишком красива, чтобы так жить, — тихо сказал Зайрем. — Какой бес завлек тебя в эту пучину?

— Бес, зовущийся мужчиной, — ответила она. — Пойдем. Измени меня.

— Ты должна измениться сама. В этом никто тебе не поможет…

— Как будет угодно моему господину. — Блудница наклонилась к Зайрему и прошептала:

— Двести шагов к югу, за деревней, где у старого колодца растут тополя. Там мой дом. Я поставлю лампу на подоконник, и буду ждать тебя. Не приноси мне даров — только свою красоту и тело.

Зайрем не ответил. Блудница поднялась и одернула платье. Встряхнув гривой бронзовых волос, она пересекла двор и, улыбаясь, вышла за ворота. Снаружи опять раздались крики, но постепенно все затихло.

— Это отвратительное пренебрежение к заповедям храма! — закричал Беяш. — Эти люди еще заплатят за то, что позволяют таким женщинам жить в своей деревне.

— Нет, ее дом стоит в двухстах шагах за деревней, — оправдывались пастухи. — К ней ходят только богатые, а как мы можем препятствовать богатым?

— Храм будет бороться с распутством. Дом блудницы надо сжечь, а хозяйку забросать камнями. Она отвратительна.

В черной тени коричневых деревьев все так же негромко пела дудочка Шелла. Она не умолкала на протяжении всего этого спектакля. Ее звуки стали для монахов такими же привычными, как ночной ветер в листве. И вдруг мелодия оборвалась.

— Когда ты пойдешь к ней? — спросил Шелл своего друга. Но, возможно, то был не голос, а шорох ночных листьев.

— Я не пойду, — ответил Зайрем.

Он отдыхал под деревом. В глазах его застыла мука. Рука же, которая касалась распутной груди, безвольно лежала на земле.

— Беяш пойдет, — сказал Шелл.

— Кто-то должен пойти и вытащить несчастную из той ямы, куда она упала.

— Тогда иди и подними ее.

Зайрем повернулся к другу, но Шелл застыл, сжав губы, как высеченное из камня божество, которое ничего не говорит и ни во что не вмешивается.

Пастух принес блюдо с едой. Зайрем, как обычно, ел вяло и без аппетита. Шелл выбирал красные фрукты и хищно вгрызался в их нежную мякоть.

Беяш все еще сыпал проклятиями, но его крики теперь раздавались где-то в стороне. Остальные монахи собрались в часовне, устав от еды, вина и путешествия, мечтая только об одном — удобно улечься где-нибудь и всласть поболтать о распутной женщине.

Зайрем и Шелл остались одни. Огонь умирал, задыхаясь в сером дыму. Пастухи сочли за благо незаметно исчезнуть. Ночная птица заливалась трелями на крыше часовни. Серп месяца висел над землей, словно обломок кольца.

— Я помню, — заговорил Зайрем, — в детстве мы часто перелезали через стены Храма и убегали в неизведанную ночь. В пустыне ночь такая же, как день, — в ней нет ничего таинственного. А здесь ночью все — и листва, и травы — пропитано тайной.

Юноша поднялся и пошел к воротам. Шелл тоже встал, по-кошачьи потянулся и последовал за другом.

В деревне все спали. Окна были темны, на улицах никого. Жители опасались увидеть лишнее — и юноши, облаченные в желтые одежды храма, незамеченными добрались до старого колодца, где росли тополя.

Когда последние дома остались позади, тропинка свернула к югу. Зайрем остановился и спросил:

— Почему ты ведешь меня туда?

Шелл взглянул на него и, казалось, сказал взглядом: «Никто никого не ведет; ты сам выбрал эту тропу».

— Нет, — возразил Зайрем и, повернув на север, зашагал к холму, возвышавшемуся над деревней, пробираясь сквозь заросли оливковых деревьев.

Шелл не пошел за ним. Неслышно, мягкими рысьими прыжками он понесся по тропинке, ведущей к колодцу. Он шел туда не потому, что желал распутную женщину, а потому, что видел, как Зайрем желал ее. Спящее прежде желание пробудилось в нем.

Шелл сгорал. То мягкое пламя, которое до сих пор питало его, и природы которого он не знал, сейчас вырвалось и жгло его душу. Подобно эшвам, Шелл охотнее прыгал в огонь, чем бежал от него. Он был готов лопнуть от ревности, но корчился, наслаждаясь ее уколами. Любовь, словно лиловая вуаль, затуманила его взор; словно грусть, изменила весь мир. Сначала больные и увечные со своими недугами и слабостями, теперь эта женщина — они могли украсть его возлюбленного. Но женщина казалась более реальной, с ней было легче соперничать. «Тогда иди и посмотри на нее, поверни клинок ревности в своей ране, узнай все до конца», — сказал себе Шелл.

Ее дом рядом с колодцем выглядел добротнее других домов в деревне — каменное строение с дверью из крепкого дерева. Сквозь витую решетку низкого окна пробивался тусклый свет лампы.

Шелл бесшумно выскользнул из тени и припал к окну, глядя сквозь решетку.

Прекрасная блудница сидела за туалетным столиком перед бронзовым зеркалом и гребнем расчесывала бронзовые волосы. Она улыбалась своему отражению, убаюканная лаской гребня и своими мыслями.

Пламя сжигало Шелла. Лампа хорошо освещала женщину, и он ясно различал, как двигаются мускулы ее рук, как блики огня, отражаясь от золотого гребня, играют в ее пышных волосах.

Шелл отступил от окна и обошел вокруг дома — раз, другой, третий — так зверь бродит вокруг жилища человека — осторожный, любопытный, зачарованный, замышляя что-то коварное, но еще не зная, как это осуществить.

Блудница не видела и не слышала его. Но она почувствовала, что поблизости кто-то есть.

Она подошла к двери и, открыв ее, смело шагнула за порог с лампой в руке.

— Кто там? — спросила она. — Подойди. Я не причиню тебе вреда.

Шелл стал тенью, деревом, невидимкой. Но тут из тени тополей раздался другой голос:

— Это я, — и, трусливо озираясь, к блуднице вышел Беяш.

— А, это ты? — удивилась женщина. — Я ждала другого. Ну, что тебе надо? Хочешь пристыдить меня?

— Я был слишком суров, — начал Беяш, бочком пододвигаясь поближе. — Откуда я знаю, что толкнуло тебя на грешный путь? Может, боги нарочно послали меня сюда, чтобы я смог избавить тебя от греха.

— Так-так, — усмехнулась распутница. — Моя цена высока. Ты знаешь это?

Беяш придвинулся еще ближе. Он был уже совсем рядом с женщиной.

— Покажи, — хрипло прошептал он. — Дай мне увидеть твою грудь еще раз.

— Как, только одну? У меня их две.

— И обе они болят? — прошептал Беяш, облизав трепещущие губы.

— Может быть — смотря что ты мне дашь. Беяш полез за пазуху и достал что-то блестящее — это была серебряная чаша, один из даров храму, а в чаше сверкала пригоршня небольших алмазов — подношение одного из жителей деревни.

— Дань храму, — узнала сокровища блудница. — А если их хватятся?

— Там еще много осталось, — прохрипел Беяш. — К тому же писарь, который хранит список даров, в моих руках. Он согрешил со своей сестрой и теперь в полной моей власти, потому что я знаю об этом.

— Много даров, — задумчиво произнесла прекрасная грешница. — Тогда, пожалуй, завтра ты принесешь мне еще что-нибудь.

— Как пожелаешь, — согласился Беяш. Блудница указала на дверь:

— Входи.

Толстяк вошел, качаясь, будто пьяный.

Когда за ним закрылась дверь, Шелл снова прокрался к окну. Беяш схватил груди женщины. Он, словно обезумев, сжимал и гладил их, как будто решив навсегда оставить их образ в своей памяти. Вскоре женщина оттолкнула его от себя и скинула платье. Блестящими заколками она стянула свои локоны в узел, и теперь обнажилось все ее тело цвета темного меда — тонкая талия и широкие бедра, сильные и упругие, словно лапы львицы. Она достала из сундука хлыст, сплетенный из конского волоса, и, приподняв подол хитона, пощекотала Беяша, а потом вдруг начала хлестать его. Беяш орал, а меж его бедер поднимался оживающий фаллос. Потом женщина усадила монаха на ложе, а сама, встав на колени и раздвинув бедра, опустилась на жреца сверху — и приняла его в свое лоно. Она танцевала на нем, как танцует змея, а Беяш мял и тискал ее, извивался, словно навсегда забыл покой. На мгновение лицо его поднялось над плечом женщины — раскаленное, пунцовое лицо, со сверкающими белками закатившихся глаз. Из широко открытого рта по подбородку стекала слюна. Потом из груди монаха вырвался хрип, и он повалился на ложе, словно мертвый. Женщина сразу же встала и скрылась в другой комнате. Послышался звук льющейся в таз воды, Шелл прислонился к стене, дрожа от странного чувства — сладострастия. Наконец-то он подобрал ему имя в себе. Он даже не пошевелился, чтобы отойти от окна. Шелл наблюдал за Беяшем — вот монах зашевелился, сел, вот застегнул хитон. Лицо Беяша из пунцового стало бледным. Наконец он заговорил, обращаясь к женщине:

— Ты никому не расскажешь?

— Я? — удивилась та. — Кому мне рассказывать, кроме монахов твоего храма? Что мне рассказывать, кроме того, что ты приходил, пытаясь избавить меня от греха?

— Ты не должна им ничего говорить, — сказал Беяш.

— Я не скажу, — отвечала женщина, — если ты пойдешь к повозке с драгоценностями и принесешь золото — не меньше, чем весят обе твои пухленькие ручонки.

— Только не золото, — простонал Беяш. — Я не посмею взять золото.

— Посмеешь, — заверила его женщина. — Ты ведь такой храбрый. Ты не побоялся украсть серебро и алмазы. Ты не испугался прийти в дом блудницы и поиграть с ней своим инструментом. Ты принесешь мне золото, бравый святоша.

Беяш вскочил на ноги.

— Ты подлая потаскуха, — заявил он. — Ты сама завлекла меня сюда! Я никогда и не думал приходить к тебе. Ты, колдунья, заколдовала меня, — Если бы я и могла заколдовать кого-то, — ответила блудница, — то не стала бы тратить сил на тебя, боров… Завтра же я иду в храм.

Из окна Шелл видел, как Беяш прокрался к столику, схватил тяжелое бронзовое зеркало и, сжав его в руках, ринулся через комнату и пропал из виду. Послышался глухой звук удара, который невозможно описать или воспроизвести, потом звон металла, затем Шелл услышал стук, словно на землю бросили тюк шелка.

Мгновение спустя показался Беяш. Он опять казался возбужденным, хотя лицо его и побледнело. Зеркала в его руках уже не было, но зато он сжимал серебряную чашу и камни, которые подарил блуднице. Снова спрятав их за пазуху, Беяш внимательно огляделся, словно хотел удостовериться, что ничего не забыл. Затем он открыл дверь, крадучись вышел на улицу и так же осторожно прикрыл дверь за собой. И в этот момент он заметил Шелла, притаившегося у окна.

Беяш воззвал к богам. Его колени подкосились, и он рухнул на землю.

— Брат мой, Шелл, ты все видел?.. Она была колдуньей. Боги направляли мою руку. У меня не было выбора. Я стал рукою правосудия. Шелл, не рассказывай ничего. Мы же друзья. Ради нашей дружбы, не рассказывай ничего остальным монахам.

Но Шелл молча смотрел на убийцу, глухой к его мольбам, он казался безжалостным, вселяя ужас в сердце Беяша.

— Где же Зайрем? — рыдал толстый жрец. — Да, он тоже должен быть рядом, раз ты здесь. Не говори Зайрему! Не говори никому!

Отбросив всю осторожность, разбуженный и одновременно опустошенный тем, чему он стал свидетелем, смущенный и встревоженный событиями, происшедшими вовсе не с ним, Шелл неумолимо смотрел на трясущееся тело Беяша. Наконец, толстяк встал и заковылял прочь.

Когда он скрылся из глаз, Шелл вошел в дом — ведь он всегда шел к огню, а не от него. Прежде всего любопытство эшв, а уж потом страх слабого человека.

Он увидел ширму с нарисованным на ней лесом. За ней на ковре были разбросаны булавки для волос. Посреди комнаты лежала женщина — ее волосы разметались по бронзовому зеркалу, которым Беяш сломал ей шею.

Шелл стоял, глядя на мертвое тело. Юноша боялся Смерти. Он мог приласкать живую кобру, но не мог видеть дохлую мышь. Никогда прежде Шелл не видел мертвого человека. Нет, не правда — однажды видел.

Та покойница лежала в черном платье, прямая и холодная, кожа ее отливала небесной лазурью. Ей уже не было дела до ребенка, которого положили в склеп вместе с ней.

Ребенок кричал — он видел Смерть.

Шелл все вспомнил. В глазах его потемнело. Воспоминания наполнили его душу ужасом. Полуослепший, выбежал он из дома и ринулся в ночь, пытаясь затеряться в бесконечности. Он забыл обо всем, кроме Смерти. Шелл летел мимо деревни, вверх по склону холма, словно зверь, спасающийся от огня.

Глава 7

Среди оливковых деревьев блестела темная поверхность пруда, на которой колыхались осыпавшиеся бело-зеленые цветы. Зайрема, как и многих других, рожденных в пустыне, привлекал блеск воды, поэтому он подошел к пруду и сел на берегу. Глядя на плавающие цветы, юноша вспоминал старые развалины и святых людей, вспоминал заводь, возле которой сидел, борясь с самим собой, стараясь забыть или, наоборот, вспомнить, пытаясь освободиться от оков Тьмы и Света. Еще он думал о женщине, о Владыке Ночи, который перестал быть для него реальностью, превратившись в символ Тьмы, спрятавшейся внутри него.

Внезапно на противоположном берегу под деревьями мелькнула чья-то фигура. Чуть позже она бесшумно появилась совсем рядом — и это было вдвойне поразительно, потому что Зайрем знал, кто это, хотя и не находил в этом человеке ни одной знакомой черты. Шелл остановился рядом с другом, широко раскрыв глаза и глядя на него невидящим взглядом. Зайрем поднялся, накидка соскользнула с его плеч.

— Что случилось? — спросил он. Его захлестнула волна той тревожной беспомощности, какую он испытал, общаясь с больными в деревнях. Шелл всегда был близок ему, но теперь стал еще ближе. — Что случилось, брат мой? — нежно повторил Зайрем.

— Смерть, — ответил Шелл. И это слово, произнесенное вслух, вдребезги разбило что-то внутри него. Он закрыл лицо руками и зарыдал.

Это совсем не было похоже на Шелла. Хоть его аура и менялась постоянно, но всегда олицетворяла нечеловеческую сосредоточенность в себе, и казалось невероятным, что он может рыдать, впадать в отчаяние… что эта аура может измениться.

Зайрем обошел вокруг пруда.

— В конце концов, может, это дело рук демонов, бродящих в ночи, — решил он.

Шелл поднял голову. Он плакал, как плачут эшвы, — всем своим существом. Инстинктивно он чувствовал, что движется к свершению чего-то важного. И он, не вытирал слез, молчал.

— Ты сказал — Смерть, — вновь заговорил Зайрем. — Чья смерть?

— Везде Смерть, — прошептал Шелл. Он подошел к другу и положил голову ему на плечо, уткнувшись в темные вьющиеся волосы, напоминавшие Шеллу — как и людям пустыни — волосы демона. Наконец присутствие Зайрема успокоило Шелла. Воспитанник эшв боялся отпустить друга, чувствуя, что Смерть удаляется в водовороте белых крыльев. Потом Шелл обвил руками Зайрема. Соприкосновение их тел, таких похожих между собой, не вызывало ощущения близости.

Зайрем не обнял друга. Они редко касались друг друга. Обычно Шелл использовал ласки, свойственные эшвам, — прикосновения взглядом или дыханием. Для Зайрема же ощущение прикосновения плоти к плоти означало только угрозу, и ничего больше. Только тел больных касался он с большей готовностью — они не соблазняли, так как не были способны на это. С ними Зайрем чувствовал себя в безопасности… И тут Зайрем подумал о блуднице. Тело Шелла показалось ему телом женщины, и стрелы то ли холода, то ли жара пронзили все его существо.

— Хватит, — сказал он, отодвинувшись от Шелла. — Что я, дерево, чтобы вешаться на меня? Ты мне скажешь, кто так напугал тебя?

Шелл заморгал. Взор его стал осмысленным, и даже более того.

— Я скажу тебе… позже, — ответил он и, повернувшись, медленно отошел от Зайрема. — Жди меня, — донесся его голос, и Шелл растворился в ночных тенях. Зайрем остался ждать, готовый пробыть на этом месте целую вечность.

Шелл бежал по лесу. Он подпрыгивал и спотыкался. Смерть и страх отступили на второй план.

Теперь душу Шелла наполнило упоительное безумие жизни и знания. Он знал, что достиг наивысшей точки магии и готов совершить чудо. Теперь ему оставалось только сломя голову мчаться вперед. И он несся среди оливковых деревьев, не разбирая дороги, а воспоминания об эшвах просыпались в нем.

Но вот Шелл прильнул к дереву. Весна была в этом дереве и в сердце прижавшегося к нему существа. Кора намокла от слез, ибо все это время боль терзала сердце Шелла — боль перемен, но вместе с тем предвкушение неведомого ранее наслаждения. Наконец призрачная фигура выскользнула из-за дерева.

Луна уже закатилась, только звезды еще мерцали в розовеющем небе.

Волосы цвета абрикоса, кошачьи глаза Шелла — они остались прежними. Но многое изменилось: исчезла юношеская бородка, превратившись в золотой пушок, лицо стало гладким и нежным. Прозрачные руки скользнули по серебристой коже. Изменилось все тело — оно больше не было мужским. Живот Шелла стал плоским и втянутым, точеная талия плавно устремилась вверх, расцветая прелестными бутонами небольших высоких грудей. Тело девушки и лицо красавицы.

Девушка наклонилась и подняла желтое монашеское одеяние, которое сбросила, еще будучи мужчиной, а потом завернулась в него, словно белый язык пламени в отсветы костра.

Наступила весна, и Симму все вспомнила.

Медленно тянулись часы. Зайрем задремал на берегу пруда. Подул легкий ветерок, осыпая юношу светло-зелеными цветами. Сын пустыни привык спать на открытом воздухе. Среди шатров кочевников, или гуляя с Шеллом, ему редко приходилось спать иначе. И конечно, он давно уже привык к легкой походке Шелла, ведь его друг уходил и возвращался ночью, словно хищный зверь. Поэтому Зайрем и не проснулся, когда пришла Симму.

Зайрема разбудило прикосновение прохладных губ.

Мгновенно остатки сна слетели с него. Юноша приподнялся на локте и замер. Обнаженная девушка лежала рядом, опираясь на локоть, и смотрела на него — девушка, сотканная из шелка, летних трав и гладкой слоновой кости. Но глаза ее и волосы принадлежали другому. Зайрем испугался. Он был очень возбужден — красавица зажгла в нем страсть еще до того, как он проснулся. Его плоть жаждала незнакомки, но разум ее отвергал. Девушка легко и почти невинно дотронулась до груди Зайрема, но от этого прикосновения он вздрогнул, словно его пронзила молния.

— Я — мечта, — сказала девушка нежным и чистым голосом, — твоя мечта. Кем же я еще могу быть? Видишь, я и юноша по имени Шелл, и девушка. Я пришла к тебе, как обычно делают женщины, но я не женщина. Так возьми, Зайрем, то, что твое по праву. Люди не могут распоряжаться своими мечтами. Если ты сделаешь это, даже боги не смогут обвинить тебя — ни один человек не может согрешить с мечтой, в этом нет зла.

Сказав так, Симму легла на спину, прикрыв глаза, и не произнесла больше ни слова, больше ни разу не коснулась тела Зайрема.

Но юноша не мог отвести взгляда от ее тела. Его мучила жажда — и вот вода готова была хлынуть в его ладони. Зеленый цветок пролетел над ними, несомый ветром, и опустился на грудь Симму. Юноша протянул руку, чтобы убрать его, но неожиданно рука его легла на девичью грудь, придавив цветок. Зайрем видел перед собой Шелла в облике девушки, его рука чувствовала биение сердца, нашептывающего имя друга, зовущего его. Теперь Зайрем знал, что это его мечта. И, забыв все советы и предостережения, он припал губами к губам Симму. Тогда, обвив руками его шею, девушка увлекла его на ложе из трав…

Глава 8

В отчаянии и страхе, Беяш, пошатываясь, вернулся по тропинке к деревне. Но, оказавшись на окраине ее, он остановился, решив все хорошенько обдумать. Часовня более не могла служить убежищем Беяшу, совокупившемуся с нечистой женщиной, а потом убившему ее. И что хуже всего — всему этому нашелся свидетель.

Однако, рассудил монах, был всего лишь один свидетель — ненадежный и не внушающий доверия Шелл.

Так легко оказалось убить женщину! У него это получилось почти естественно. Он ударил блудницу, желая свершить правосудие и положить конец ее слабым угрозам. Беяш никогда раньше не думал, что способен так быстро принять решение и без колебаний осуществить безжалостный поступок. Теперь он раздумывал, как бы ему убить Шелла. В конце концов, Зайрема ведь не было с ним, и, вероятно, его вообще не было поблизости. А Шелл сейчас один бродит где-то в ночи. Да, это выход, и без сомнения боги подсказали его Беяшу. Найти и убить Шелла — этого хрупкого слабого мальчишку, эту надоедливую язву. А потом спрятать труп. Завтра, когда узнают, что Шелл исчез, а блудница мертва, все поймут, что Шелл согрешил с этой сукой, а потом убил ее и сбежал.

Беяш вернулся к дому блудницы, тщетно пытаясь отыскать хоть какой-нибудь след Шелла. Вдруг на влажной земле позади колодца он наткнулся на отпечаток босой ноги. Шелл не мог вернуться в деревню, иначе ему пришлось бы пройти мимо Беяша. Значит, он бежал к холмам, в оливковые заросли. Беяш пошел по следу, стараясь ступать как можно тише.

Мерцающее отражение звезд на поверхности пруда привлекло его внимание. Он увидел больше, чем просто пруд. Он смотрел издалека, и расстояние многое скрывало от него. Сменить же укрытие было невозможно. Беяш припал к земле, понимая, что шпионит за Зайремом и Шеллом. Он предполагал, что Шелл теперь один, но сейчас молодой монах уже не казался убийце такой легкой добычей, хотя по-прежнему казался очень уязвим. Всего несколько секунд понадобилось Беяшу, чтобы придумать новый план, который понравился ему даже больше, — он казался более коварным.

Беяш поспешил назад, в спящую деревню, к повозке, где храпел болван писарь, согрешивший со своей сестрой.

Зайрем проснулся с чувством утешения и облегчения. Бледное солнце нового дня зеленоватым золотым цветом сверкало сквозь листву оливковых деревьев. Мир благоухал. Очнувшись, юноша вспомнил сон. Он сел, выпрямившись, с широко раскрытыми глазами. Его вдруг переполнило отвращение. Но ведь это был просто сон — многие невероятные детали его, казавшиеся такими реальными, убедили Зайрема в этом. Рядом никого не было. Утро казалось прекрасным — свежее и чистое. Юноша подумал, что если этой ночью он и нарушил бы свои клятвы, то теперь узрел бы знак своего позора — в безмолвном пейзаже или в затхлом воздухе.

Немного успокоившись, Зайрем направился к часовне. Он так и не нашел Шелла и надеялся, что не встретит его: ведь Шелл был главным персонажем его сна, и Зайрем не знал, сможет ли он теперь честно посмотреть другу в глаза. Стыд, который отшельники насадили в нем, дал всходы и расцвел буйным цветом.

Молодой монах подошел к деревне и понял, что не ушел от своего позора.

На улице, у ворот часовни, толпились молодые монахи и слуги, приехавшие с ними. Их окружили жители деревни. На их лицах любопытство смешалось со страхом и нетерпением, словно они ждали чего-то необыкновенного. Перед толпой, на тропинке, стоял писарь, у которого хранился список всех подношений, дарованных храму. Писарь заламывал руки и тряс в воздухе кулаками. В глазах его было отчаяние. Беяш, стоя неподалеку, разговаривал с братьями, но, увидев приближающегося Зайрема, замолчал. Лицо Беяша, как и лица сельчан, выражало нетерпение и испуг.

Первым заговорил рыжеволосый монах. Он был на год старше остальных и поэтому считал, что несет ответственность за всех остальных ему охотно и льстиво вторил Беяш.

— Зайрем, — окликнул юношу рыжеволосый, — здесь творится что-то странное. Из повозки с дарами украли одну вещицу.

Зайрем остановился. Он застыл посреди улицы, с недоумением уставившись на своих товарищей.

— Всем хорошо известно, — продолжал старший брат, — что даже разбойники в этих набожных землях почитают богов и не смеют красть у храма. Как ты думаешь, кто мог совершить это богохульство?

Зайрем не проронил ни слова. Теперь он вдруг почувствовал камень на своей шее, веревки, связывающие его руки, и запах львов ударил ему в ноздри.

— Он не ответит, — сказал Беяш.

— Тогда пусть говорит писарь, — провозгласил рыжий брат.

Писарь уронил голову на грудь.

— Не трясись, — подбодрил его Беяш. — Твой долг быть искренним и духовно преданным своей семье, отцу и благочестивой сестре. Скажи им все, что знаешь.

— Я… — начал писарь. Потом он с мольбой оглядел окружающих, стараясь не замечать Зайрема, закрыл глаза и выпалил:

— Я проснулся и наблюдал за входом в повозку, на которую складывали подношения. Человек схватки серебряную чашу — одно из подношений, и убежал. Я решил проследить за ним — но боялся выдать себя и поэтому не догнал. Этот человек — без сомнения, один из наших братьев — вышел из деревни и направился на запад, по тропинке к старому колодцу. Там есть дом. Я слышал, в нем живет распутная женщина. Около дома его встретил другой мужчина. Эти двое обнимались и целовали друг друга в губы. Целовались они долго. Вдруг свет из окна упал на них, и я увидел, что у одного волосы желтые, как у лисы, а у другого темные. Потом черноволосый постучал в окно и распутная женщина, открыв дверь, впустила их.

— Успокойся, — пробормотал Беяш, похлопав писца по плечу. — Я доскажу остальное. Этот бедняга прибежал ко мне и рассказал все, что видел. И хотя я знаю этого человека как добродетельного и набожного, я усомнился в том, что услышал, — скажите, разве я не прав? В панике, не разбудив никого — слишком велико оказалось мое смятение, — я попросил писаря проводить меня к дому грешницы. Приблизившись, мы оба — писарь и я — увидели двух юношей, которые вышли из дома и, смеясь, направились к холму среди оливковых зарослей. К своему ужасу и горю, я узнал обоих. Мы пошли за ними — писарь и я. И мы увидели — сжальтесь над нами, могущественные боги! — что эти двое, не насытившись женщиной, возлегли друг с другом и свершили мерзостный акт.

Сухой шелест прокатился среди односельчан.

— Ты уверен в этом? — сурово осведомился рыжий монах, находчивый, словно какой-нибудь балаганщик.

— Увы, — горестно вздохнул Беяш, пряча глаза. — Они оба вздымались и опадали, словно волна, набегающая на берег, пока не замерли в экстазе и не упали без движения.

— Их имена? — вскричал рыжий.

— Зайрем и Шелл.

Внимательные монахи и жители деревни заметили, что Зайрем, с безразличием внимавший рассказу убийцы, вдруг побелел, как кость.

— Что ты скажешь на это? — закричал рыжий монах.

— Ничего, — ответил Зайрем. Но его едва различимые юношеские морщинки вдруг стали глубже, лицо словно раскололось на куски.

— Где твой приятель Шелл?

Но Зайрем сказал все, что хотел, и замолчал.

— Наверное, нам надо послать за блудницей и спросить у нее, что она знает.

Сразу же группа сельчан сорвалась с места. Добравшись до дома распутницы, они стали колотить в дверь дома и, не получив ответа, вошли без спроса. Женщина была мертва. Несмотря на грубое отношение к ней, многие считали, что она весьма привлекательна и даже полезна. Ее смерть совсем не обрадовала сельчан. Они ничего плохого не видели в том, чтобы накопить денег, а потом потратить их на хорошенькую блудницу — ведь та не разрешала даже прикоснуться к ее груди, пока ей не принесут три куска серебра. А эти монахи, давшие обет безбрачия, украли подношения богам, да еще и убили женщину. В сердцах мужчин вспыхнули гнев и ревность. Они поверили в то, что убийство совершили Зайрем и Шелл.

А Зайрем молчал. Ни Шелл, ни серебряная чаша с алмазами не объявились. Теперь ни монахи, ни селяне не сомневались истинности рассказанного. И даже те, чьих детей вылечил молодой целитель, подходили и плевали в него. И старуха сказала, что боль в спине снова вернулась, и прокляла Зайрема.

А где же был Шелл?

Симму, девушка, в эту ночь ставшая женщиной, проснулась за час до рассвета. Она приподнялась и, любуясь по-детски невинным прекрасным лицом своего возлюбленного, нежно коснулась кончиком языка его век, длинных и темных, словно нарисованных, ресниц, скрывавшихся в тени. Чем больше она смотрела, тем больше ее переполняли радость и восторг, теперь ей уже никто не был нужен, чтобы разделить ее чувства. Она ушла в гущу деревьев, чтобы в одиночестве упиваться своей радостью.

У Симму не осталось никаких мыслей — ни магических, ни женских, ни воспитанных в детстве демонами — ни единой логической мысли или представления об окружающем мире. Прежде Симму была юношей, молодым монахом. Но это осталось в прошлом. Она освободилась от этого. Позже, когда Симму полностью осознает случившееся, она вернется к Зайрему, и он пойдет с ней, или она с ним, — туда, куда приятно идти вдвоем. Инстинктивно, вспомнив свое прошлое, вспомнив, что воспитывали ее эшвы — вечные скитальцы, Симму представила свою жизнь чередой бесконечных странствий…

За оливковыми деревьями тропинка сбегала вниз по склону к темному лесу, где росли более высокие деревья, где в траве мерцали бледные цветы. Такие места любили эшвы. Симму встретила восход солнца, лежа в черно-зеленой листве на ветке дерева. Она взобралась туда с грациозностью кошки. Рассвет напомнил ей детство, когда она вот так же лежала, спрятанная высоко в ветвях. Откинувшись на спину, она думала только о Зайреме. Симму еще не готова была вернуться к нему и предпочитала дразнить себя его отсутствием. Так, замечтавшись, она и не заметила, как чары сна эшв, сберегавшие ребенка, овладели ею. Она не хотела спать, но, тем не менее, уснула. В то время как Зайрем проснулся и, пытаясь избавиться от дурных предчувствий, направился к деревне, прямо в западню, Симму лежала в ветвях дерева, нежась в грезах любви.

Ее пробудили невнятные крики.

Симму отреагировала на окружающий шум, как это сделал бы зверь. Она замерла, безмолвная и неподвижная, став частью дерева, но той его частью, что наблюдает и слушает.

Несколько нечесаных мужчин из деревни, ругаясь, протопали под деревом. Двое из них остановились прямо под ветвью, на которой лежала Симму.

— Думаю, все бесполезно, — сказал один. — Этот негодяй уже скрылся. Говорят, он очень странный. Не удивлюсь, если теперь на нас падет небесная кара — голод или чума.

— Попридержи-ка язык, — отозвался другой. — Хватит нам уже неприятностей. В любом случае темноволосый убийца в надежных руках. Он уже на пути к храму — говорят, он очень кроток. Но позабавиться с блудницей, а потом убить ее… Ее убили, чтобы она молчала. Пусть она и была грешницей, зато дело свое знала отлично. В какой еще деревне была такая продажная девка? Богатеи за семь миль ехали, чтобы повеселиться с ней. А что теперь? Двое безумных монахов свернули ей шею, желтоволосый смылся, а на другого, черного, как демон, храм наложит епитимью — три дня в неделю он будет есть только пресный хлеб или что-нибудь в этом роде.

— Нет, нет, — прервал его первый с мрачным удовольствием. — За то, что он совокупился со своим братом, его накажут плетьми. И еще я слышал, как один из служителей храма сказал, что за убийство негодяя засекут до смерти.

— Дали бы мне эту плеть, — прогудел второй. И, воспрянув духом, они отправились дальше в лес в поисках Шелла.

Неописуемая волна растерянности и злости захлестнула Симму. Целую минуту она не могла прийти в себя, будто не жила среди демонов и ничему у них не научилась. Все же ей удалось быстро взять себя в руки, заполнив разум паутиной образов. Почти сразу же хаос сменился желанием действовать, глаза замерцали зеленым холодом, от которого пробирал озноб. Девушка подумала о тех, кто собирался причинить вред Зайрему.

О том, что все происшедшее — работа Беяша, она знала совершенно точно, словно прочла его мысли. Девушка вспомнила, что негодяй упоминал писаря, который боялся его, — все тут же сложилось в единую схему. Логика верно служила Симму, когда того требовали обстоятельства. Что же касается мертвой женщины, Симму ни о чем не жалела. Подобно эшвам она думала лишь о том, что ей нравилось.

Симму соскользнула с дерева и заросшей тропой выбралась из леса, миновав оливковую рощу. На южном пологом склоне холма паслись овцы. Она еще раньше заметила их следы, ведущие сюда. Приблизившись к стаду, Симму прошептала что-то животным, прошла среди них, тихо и незаметно, как летний ветерок. Посреди стада на камне сидела девочка лет пятнадцати — она присматривала за овцами. Симму осторожно подкралась к ней сзади и, не дав девочке опомниться, легонько сжала пальцами ее лоб, вложив в прикосновение чары эшв. Голова девочки поникла. Она лишь глупо улыбнулась и даже не пыталась возражать, когда Симму забрала ее домотканое платье и платок, которым та повязывала волосы.

Вскоре на западной дороге, ведущей к храму, появилась босоногая деревенская девушка. Волосы ее были прикрыты лоскутным платком, она шла, опустив голову. Через час она вышла на луг, где паслись кони. Встав у изгороди, она тихонько свистнула. К ней подбежал молодой жеребец. Симму беззвучно попросила:

— Унеси меня, брат, унеси скорей. Жеребец обнюхал Симму и перескочил через изгородь.

Что-то пронеслось через деревни и фермы, скрытое облаком белой пыли. Люди провожали глазами это облако и спрашивали друг у друга:

— Кто это скачет так быстро?

Небо и солнце утонули в пыли. Все цвета слились в бесконечную радугу. Все внимание Симму сосредоточилось на одной-единственной цели.

Девушка не могла догнать монахов. Она бросилась в погоню слишком поздно. Но конь нес ее вперед, подгоняемый тихим монотонным напевом.

Когда стемнело, девушка увидела впереди земли храма, деревни — россыпи огоньков далеких окон — и сам храм — дворец света и ночи. Тогда Симму отпустила жеребца: он был весь в мыле и очень устал. Потряхивая гривой и негромко фыркая, конь повернул назад и растаял в сгустившейся тьме цвета индиго.

Симму побежала быстро, как леопард.

Теперь огней горело больше, чем обычно, — вдоль дороги, среди деревьев. Люди собирались, чтобы решить судьбу нечестивца Зайрема. Симму узнала все, что хотела, ловя обрывки фраз у дверей винных лавок и среди полей, ощетинившихся копьями колосьев. Даже влюбленные, скрывая свои грехи, отдыхая, говорили о богохульстве молодого монаха. Сам Настоятель судил Зайрема и признал его вину. Ему даже стало плохо, когда он впервые услышал целиком всю историю. Юноша не оправдывался и не просил о снисхождении. Придя в себя, Настоятель объявил, что завтра на рассвете Зайрем умрет под плетью.

Симму подобралась как можно ближе к храму туда, где она могла безбоязненно появиться в облике женщины, — в Святилище Дев, расположенном неподалеку. Женщины и девушки прогуливались по лужайке перед Святилищем, обсуждая новости и громко ахая. Их жизнь проходила без любви, и любая весть о падении мужчины приносила радость, но они никогда не задумывались почему.

Симму встала под деревом, укрывшись от их взоров. Неожиданно с дерева прямо ей в руки спорхнула птичка.

— Взгляни на Зайрема моими глазами. Лети над стеной, найди двор, запомни слова тех, кто там… Найди Зайрема. Вернись ко мне и расскажи все, что увидишь.

Птичка растворилась во тьме.

Симму села под деревом, укутавшись черной тенью. Звезды роняли слезы между ветвями дерева.

Одна из них скатилась к ногам девушки — это вернулась птичка.

Девушка заглянула в глаза птички, словно в открытую книгу — мозаику, составленную из осколков увиденного в храме.

— Вот толстый увалень, дай-ка я замараю его накидку… Ага, вот еще один, и его пометим… Холоден камень под моими ногами, отдавший последнее тепло солнца. Слушай! Червяк шевелится в земле… Схватить его клювом! Ах, нет, уполз… Ой! Птица в воздухе, нарисована прямо на стекле — это же я! Ага, вот и двор, где растет кривое дерево, там в каменной клетке кто-то сидит… Лампа не горит, мотыльки не вьются, склевать нечего. Он сидит, обхватив голову руками. Это тот самый… Когда он умрет, я позову своих кузин. Мы вырвем его волосы и совьем в них гнезда. А моему дорогому родственничку, ворону, понравятся его глаза, похожие на два драгоценных камня… Да, но сейчас он на севере, пирует на похоронах какого-то короля.

— Стоп, — приказала птичке Симму. — Зайрем связан? Кто охраняет его?

«Никаких оков, дверь заперта, решетки на окнах. Снаружи трое. У них лампа, но ее запах отпугивает всех насекомых. Они трясут гремящими белыми шестигранными улитками. Я видела однажды такую в траве. Хотела склевать ее, но она оказалась твердая… Думаю, что сама выклюю ему глаза. Почему воронам всегда должно доставаться самое лучшее? «

Симму разозлилась, и птица, почувствовав это, забилась в страхе, закричала.

Женщины у Святилища услышали птичку. Они засуетились.

— Если воробей кричит ночью — это знамение…

Симму они не видели, лишь белое мерцание, проскользнувшее сквозь рощу. Девушка вновь была нагой, как в прежние дни, проведенные с демонами, только повязка скрывала ее волосы.

Несколько часов ждала Симму у стены храма. Ночь казалась бесконечной, черной перчаткой сжимала она землю, оставляя взамен лиловое дыхание тайны. Один раз мимо Симму прошел один из послушников. Встав у куста, он, смущаясь, справил нужду и скороговоркой пробормотал молитву, прося у богов прощения. Симму возненавидела его, и ее ненависть вонзилась меж лопаток монаху, словно клинок. Жертва бросилась прочь, не понимая, что случилось, почему бежит.

Когда ночь полностью вступила в свои владения, Симму слилась с ней. Она снова стала почти мужчиной. Цепляясь руками и ногами за стену, она полезла через нее, как часто делала, будучи мальчиком.

«Тебя заточили в храме, любимый? Разве им удавалось когда-нибудь удержать нас?»

Глава 9

Симму не знала, что Зайрема нельзя убить, что он неуязвим. Тот и сам не знал этого. Львы, сломанное копье — все это казалось полузабытым сном, хотя и остался связанный с ними ужас. Теперь Зайрем в одиночестве сидел в темном каменном чулане, смирившись с тем, что завтра на рассвете умрет. Он думал об этом с какой-то ненавистью. Зайрем снова превратился в молчаливого ребенка, неспособного опровергнуть несправедливое обвинение в ужасном, непостижимом преступлении. А все дело в том, что он чувствовал себя по-настоящему виноватым.

Во дворе, где росло кривое мертвое дерево (это был Двор Грешников, и сюда редко кто заходил из монахов), два послушника, поставленные охранять Зайрема, играли в кости. Монах средних лет наблюдал за ними. Играть разрешалось, поскольку играли мальчики не на деньги, а на засахаренные фрукты. Но сегодня монах казался слишком встревожен, чтобы внимательно следить за игрой. Грех, совершенный Зайремом, поверг его в мучительные раздумья. Немолодой монах попытался вызвать в сердце Зайрема слезы сожаления, хоть какой-то признак того, что тот мучается, — чтобы боги получили с кровью и раскаяние Зайрема. Но сердце юноши молчало.

Утром этот монах собирался сказать палачу: «Бей без пощады. Бей так, чтобы его проняло до глубины души. Чем мучительней будет агония, тем скорее боги даруют ему прощение». В храме были три плети: одна окована железом, другая — бронзой, а третья — полностью металлическая. Обычно, прежде чем пустить в дело, ее раскаляли докрасна на жаровне.

Послушники играли в кости. Сидевший за столом слева прошептал:

— Ставлю засахаренную айву, что Зайрем будет кричать. Шесть против одного, что он закричит после первого же удара плети. У него нет жира, чтобы смягчить удары.

— А я говорю, что закричит он только на десятом ударе, а сознание потеряет на пятнадцатом.

Бросили кости. Выпала полустертая четверка.

— Значит, на четвертом ударе.

— Или вообще не закричит.

Монах встревоженно окинул взглядом стену. На мгновение ему показалось, что наверху мелькнула какая-то тень — светло-серый кот с горящими глазами. Но больше он ничего не разглядел.

— Скажи-ка мне, чем это ты обмотал мои ноги? — ворчливо поинтересовался страж, сидящий слева, — То же самое я хотел спросить у тебя. Оба заглянули под стол. В неясном свете тусклой лампы они разглядели веревку, связывающую их и блестящую, словно змеиная чешуя. С губ их уже готов был сорваться визгливый крик, ведь это настоящая змея обвила их своими кольцами, но слова застряли у них в горле, когда перед собой на столе они увидели раскачивающуюся кобру.

— Не двигайтесь, — хрипло прошептал монах, чьи ноги тоже оказались связанными. — Это второй выродок, Шелл, наслал на нас змей.

Трое монахов, обливаясь потом, наконец увидели Шелла, который легким шагом пересек двор. Волосы его были повязаны лоскутом материи. Он бросил на тюремщиков Зайрема только один взгляд, полный неприязни и отвращения.

Шелл скользнул мимо стола, и три пары настороженных ушей уловили странное шипение. Оцепенение, охватившее благочестивых людей, походило на мутную пелену — на кошмар, наполненный отвратительными видениями.

Стражи Зайрема лежали на земле — немощные, стонущие, и тела их дергались, словно в судорогах. Симму легко и нежно — как это делали эшвы — прикоснулась к замку на двери каменной темницы, и дверь, словно заговоренная, открылась.

Зайрем не обернулся. Он вообще не сделал ни единого движения. Симму подошла к нему и запустила руку в черную гриву волос, сжала их — жестко и больно — и запрокинула голову юноши так, чтобы их глаза встретились. Зайрема уже держали однажды вот так, за волосы, когда он болтался в воздухе внутри огненного колодца.

Юный монах изменился. Никакой мягкости, никакой радости. Лицо его выражало лишь ненависть и муку. Глаза мрачно сверкали. Он вскочил на ноги и сжал руку Симму, словно железными тисками. Когда, наконец, он обрел дар речи, то в его словах не было ни признательности, ни любви.

— Ты разрушил мою жизнь, ты убил во мне то хорошее, что было или могло быть. Ты омерзителен и отвратителен. Ты толкнул меня в грязь. Нет, я не огорчаюсь, что ты бросил меня после того, что произошло. Я не скорблю ни о лжи, ни о смерти. Но ты, проклятая ползучая тварь… Не знаю, как сумел ты обмануть меня, но знаю лишь одно — никогда тебе не быть рядом со мной!

Сказав так, Зайрем опять опустился на пол и уронил голову на грудь. Потом глухим голосом добавил:

— Но не только ты… Здесь есть и моя вина. Оставь меня, позволь мне быть самим собой. Старые люди говорили, что я должен принадлежать демону, Владыке Ночи.

— Что же, тогда будь счастлив, — произнесла Симму, найденыш эшв, и звук ее голоса разрезал воздух, как сверкающий нож. — Демоны и люди — как море и песок. А тот, кого вы зовете Князем демонов, — закваска в тесте, из которого испечен хлеб этого мира.

Зайрем окаменел, услышав это. Новая мука сменила старую боль.

— Значит, и в самом деле демоны существуют?

— Конечно…

— И это тебя я считал своим другом — тебя, посланника демонов! Чему тут удивляться! Это ты завлек меня в пучину ночи!

Симму потеряла дар речи. Вместо языка заговорили ее глаза — слезы брызнули из них, но лицо оставалось холодным и презрительным. Симму вышла и растворилась в тени за темницей. А Зайрем сидел и смотрел на распахнутую дверь и на трех монахов, лежащих в забытьи во дворе. А потом вдруг он почувствовал, что должен идти.

Симму не было видно. Зайрем в одиночестве вскарабкался на стену. Он упал в глубокую тень у подножия стены — ведь он очень ослаб после всех этих переживаний.

— Не пришел еще мой час умирать, — сказал он сам себе. — Я все еще не исполнил своего предназначения. Может быть, как мне и предрекали, я смогу стать слугой демонов? Тогда я отыщу Владыку Ночи, если он и в самом деле существует. Пусть он заберет меня к себе — мне не остается ничего другого!

Зайрем уходил все дальше от храма, держась в тени, хотя и не скрываясь. Он шел всеми брошенный и несчастный, шел без всякой цели, куда глаза глядят.

А Симму находилась неподалеку. Она осталась, чтобы забрать то, что принадлежало ему, или послать кого-то, кто заберет это.

Желто-зеленая гемма эшв, камень с рунами, означающими имя Симму на языке демонов, лежал в одном из сундуков сокровищницы храма вместе с другими драгоценностями — золотом, серебром, различными самоцветами. Симму знала, где лежит зеленый камень, ибо в детстве жрецы, показывая ему драгоценность, говорили; «Вот этот жалкий, но приятный для глаз камешек — благодарность богам за то, что ты среди нас».

Все сундуки в сокровищнице были открыты, чтобы каждый входящий мог усладить свой взор созерцанием богатств храма. Поэтому крыса с розовыми глазами, заглянувшая в сокровищницу, тоже сразу увидела их. Она юркнула в окно, спустилась по занавесям, забралась в сундук. Отыскав камень эшв, она схватила его и отнесла владельцу.

Симму повесила камень на серебряной цепочке дринов себе на шею. Обнаженная, лишь с повязкой на голове и геммой на шее, она поспешила за Зайремом. Колдовская путеводная нить и любовь вели ее.

Шагая все дальше и дальше, девушка вспоминала, как в детстве странствовала по земле. Вскоре она подошла к хижине пастуха. На кустах возле дома сохли одежды, и Симму выбрала кое-что для себя.

Зайрем спешил на юг. Он шел без цели, без определенного плана. Откуда-то у него появилась мысль, что ему нужно добраться до дальних южных пустынь. Он выбрал дорогу наугад и теперь шел, слепой и глухой, почти онемевший, не подозревая, что Симму следует за ним. А если бы он знал об этом, то повернулся и проклял бы ее или его.

Когда на востоке встало солнце, много миль оказалось между Зайремом и храмом. Достаточно много, чтобы люди, встречавшие его, не слышали о бегстве монаха из заточения, хотя уже слышали о его прегрешениях и узнавали его по темным волосам.

— Вот тот монах, который забавляется с блудницами, а потом убивает их!

— Ну, что я говорил? Монахи не стали его наказывать, они выгнали его.

— Ага, вот и работай на них!

Но, хотя селяне и называли Зайрема изгоем, он все еще оставался монахом и носил поношенные одежды храма. У земледельцев не хватало смелости убить его, а камни, которые они швыряли, лишь вскользь задевали беглеца, как будто боги защищали монаха. Он не чувствовал боли, и люди удивлялись этому.

Следом за одиноким монахом по дорогам брела девушка. Все видели, как вздымается девичья грудь под убогими одеждами.

Симму, ловко притворяясь невинной нищенкой, обманывала людей, читая книгу путешествия Зайрема по его следам. Смятые цветы означали, что ноги Зайрема топтали их. Пыль хранила его запах, деревья, в которых отразилась его тень, многое могли рассказать Симму.

В полдень черная птица, сидевшая на камне, на безмолвный вопрос Симму: «Не проходил ли здесь Зайрем?» — хрипло человеческим голосом прокричала: «Не проходил ли здесь Зайрем?» Симму, поколебавшись, подозвал птицу, подержал ее возле своих губ, что-то нашептывая, а потом пошел дальше.

Из всех прочих демонов эшвы были менее всего склонны к мстительности. Их жестокость рождалась и умирала мгновенно, все прошлое забывалось. Но Симму был и женщиной, и мужчиной одновременно, и он не забыл Беяша.

Глава 10

Наутро в храме узнали, что их посетил чародей. Поднялся шум, монахи потребовали жертвы и молитвы. Во всех направлениях разослали группы мужчин, вооруженных ножами и отмеченных знаком храма, чтобы те поймали и привели Зайрема обратно. Но эти люди боялись даже близко подходить к тем местам, где мог оказаться Зайрем, ведь он, без сомнения, был чародеем и заключил союз с дьяволом… Его так и не выследили. В конце концов, храм, устроив пышную церемонию, с согласия богов, предал обоих отступников вечной анафеме. Потихоньку все успокоились, стараясь забыть свою неудачу и страх перед убийцей.

А новые неприятности начались месяцем позже. Беяш проснулся на заре, потому что какой-то хриплый и нечеловеческий голос за окном кричал:

— Беяш убил блудницу! Беяш, и никто другой. Монах, совершивший преступление, спал один в своей келье, как и все остальные монахи, и никого не было рядом. Когда же он проснулся и в ужасе огляделся, то заметил большую черную птицу, скачущую по подоконнику. Птица снова закричала:

— Беяш убил блудницу! Беяш, и никто другой.

Беяш решил, что все монахи в храме услышали этот крик, хотя на самом деле, кроме него, его никто не слышал. Несчастный зарылся в подушки и стал ждать, когда за ним придут. Но никто так не явился. Тогда монах осторожно выглянул из-под одеяла. Ужасная птица исчезла.

«Плохой сон, — решил Беяш. — Я совершил мерзкое деяние и поэтому должен задобрить всевидящих богов. Я должен их убедить, что поступил верно».

Беяш встал непривычно рано для себя и, отказавшись от завтрака, возложил пищу на алтарь одного из богов. Он помолился и облобызал ноги вырезанных из слоновой кости изваяний. Но когда Беяш поднял взгляд, то снова увидел черную птицу — и это уже не было сном, — взгромоздившуюся на голову серебряного пророка. Птица опять заорала:

— Беяш убил блудницу! Беяш, и никто другой. Убийца рухнул на пол, а потом бросился вон из храма. Но, выбегая, он столкнулся со своими приятелями-монахами. Они решили расспросить приятеля, в чем дело. Пока Беяш бормотал что-то невнятное, птица вдруг подлетела и уселась ему на плечо. Несчастный побелел, как мел, и в отчаянии ждал, когда она заговорит. Но на этот раз птица почему-то молчала, только искоса поглядывала на убийцу одним глазом. Монах попытался согнать птицу, но та не улетала. Она вцепилась в его плечо, как будто Беяш был для нее самым любимым существом на свете.

— Беяш завел себе птичку, — засмеялись монахи. Птица так и не улетела. Весь день она сидела на плече Беяша. Во время трапезы она клевала с его тарелки и пила из его чашки.

— Смотрите, эта птица просто обожает Беяша, — умилялись остальные монахи.

На ночь она устроилась в его келье, усевшись на подушку, — монах так и не смог ее прогнать. Несчастный лежал, словно окаменев, стараясь не заснуть, опасаясь ее когтей и клюва. Когда, наконец, измучившись, он задремал, птица заорала ему прямо в ухо:

— Беяш убил блудницу! Беяш, и никто другой.

Но при людях она всегда молчала.

«Может, она и дальше будет молчать», — подумал Беяш.

Но глаза птицы, похожие на бусины, пугали его. «Может, — говорили эти глаза, — в один прекрасный день я не стану молчать». Беяш перестал есть. Он похудел. Кожа болталась на нем вторым желтым хитоном. Монах стремился к уединению, а когда он вынужден был находиться в обществе, пот градом струился по его лицу.

— Послушай, Беяш, сын мой, — мягко упрекнул его Настоятель, — не подобает тебе таскать эту птицу перед ликами святых. Ты должен положить конец своим дурачествам.

— Я не могу, отец мой, — пробормотал Беяш. За эту дерзость Настоятель лишил его яшмовой серьги.

Десять раз солнце садилось и вставало, а птица по-прежнему сидела на плече Беяша. Когда же ему удавалось согнать ее, она тут же возвращалась, и клюв ее довольно чувствительно напоминал о себе.

На одиннадцатое утро Беяш, совершенно одуревший от страха и ослабевший от бессонницы, вбежал во Двор Саламандры, посреди которого находился обширный подводный сад. Беяш схватил большой каменный кувшин, стоявший на верхней ступени, и ударил им птицу, сидевшую на плече, но та моментально взлетела вверх. Тогда монахи швырнул кувшин ей вслед, но птица увернулась, и кувшин рухнул на голову Беяша. Несчастный скатился по ступенькам и сломал себе шею.

Глава 11

Несчастный Зайрем шел на юг, пока путь ему не преградила широкая зеленая река. Люди здесь не жили, и поэтому тут не было ни моста, ни переправы. Юноша счел это дурным знаком и повернул на запад по берегу реки. Зайрем скитался уже два месяца. Он не смотрел по сторонам. Люди перестали кидать в него камни. Но едва ли Зайрем замечал, что ни один из них так и не задел его, — может, это и не стоило его внимания. Там, где люди уже не знали о беглеце, его узнавали по одежде. Другие, решив, что Зайрем — странствующий монах, давали ему кров и пищу. Беглец принимал все с вежливым безразличием. Мир казался ему затянутым туманом, и он брел сквозь этот туман, надеясь отыскать черную тень, которая заберет его, тень ночи, называемую Азрарном. Зайрем искал его, хотя так до конца и не верил в его существование. Но, даже сомневаясь, он ждал встречи с ним, и кровь стыла в жилах от предвкушения этой встречи.

Река мелела. Поднимаясь к ее истокам, Зайрем видел, что водный поток становился все уже и теперь извивался ручейком между каменистыми предгорьями. Юноша карабкался все выше, и вскоре воздух стал чистым и прозрачным, как кристалл. Желтые орлы парили в небе над его головой, земля, раскинувшаяся перед ним, казалась желтой, и только река оставалась зеленой.

В этот день Зайрем миновал четыре деревни. Люди, завидев его, тыкали в него пальцами. Любое событие в этих краях становилось сенсацией. А через час после того, как юноша исчезал из виду, жители вновь выстраивались вдоль дороги, глазея на девушку с абрикосовыми волосами, которая шла, ступая по следам, оставленным в пыли первым путешественником.

На закате, когда Зайрем вошел в четвертую деревню, из дверей грязной хижины к нему выбежала женщина.

— Не ходи дальше, путник. Там дикие и таинственные места. Никто не отваживается идти туда после захода солнца.

Зайрем остановился, разглядывая незнакомку. Казалось, внутри него что-то дрогнуло.

Женщина, тронутая его взглядом и красотой, пригласила странника в жилище своего отца — поужинать и переночевать. Словно слепой, Зайрем позволил отвести себя в дом.

Здесь жили в скромном достатке. Запеченная рыба из зеленой реки, черные фрукты… Старик любил поболтать, а женщина пристально смотрела на Зайрема — ей не хватало мужчины. Они оба тепло приняли его — и у каждого оказались на то свои причины.

Беглец едва притронулся к еде, слушая болтовню старика.

Вскоре он спросил, почему люди боятся земли на западе.

— Зловещие слухи ходят о ней, — протяжно произнес старик. — Говорят, там бродят отвратительные твари. Звери и нелюди. Еще когда был жив отец моего отца, в тех краях заблудился ребенок.

Трое мужчин отправились на его поиски. Ночь пришла и ушла, и только один из ушедших на поиски вернулся, но и он до конца дней своих оставался идиотом.

— Там полно ловушек и трясин, — добавила женщина. — Там есть соленое озеро. Рогатые кони приходят танцевать на его берегу. Но оно далеко, до него много миль пути.

Кроме того, там стоит стена, и никто не может перебраться через нее, кроме демонов.

— Демонов… — повторил Зайрем, но так тихо, что только женщина, прислушивавшаяся к каждому его слову, услышала это.

Когда юноша собрался уходить, женщина постаралась удержать его. Встав в дверях, она стала сулить ему вечную любовь, но он отстранил несчастную и ушел, растворившись в ночи. Когда женщина зарыдала у дверей, мимо проскользнул еще один путник — тот, кто сидел все это время на улице, глядя в освещенное окно. Симму вот уже два месяца следовала по пятам за Зайремом, следила за ним через окна домов, любовалась им, когда он спал на земле.

Ни одна тропинка не выходила из деревни. Только тонкая ниточка реки вилась вдаль. Да и та скоро достигла своего истока — трех слабеньких ручейков, стекающих со скалы. Луна еще не поднялась. Мир, лежащий дальше, казался расплывчатым — искромсанная равнина, уходящая вниз и убегающая вдаль, к темному небу цвета черной крови.

Разглядев, что лежит впереди, Зайрем заколебался. Пелена спала с его глаз. Он начал понимать, как далеко зашел и каким может оказаться его конец. Неожиданно ему почудилось, что черная земля впереди — это ворота в ад, в Подземный Мир, владения демонов.

Очнувшись от раздумий, он вдруг почувствовал, что рядом с ним кто-то есть. Быстро обернувшись, он увидел на пригорке позади себя женский силуэт с длинными волосами.

Зайрем разозлился. Он решил, что, сгорая от любви, женщина из деревни последовала за ним. Юноша резко махнул рукой, прогоняя ее. Но женщина не двинулась с места. Тогда он вернулся на пригорок, чтобы прогнать ее. В темноте подошел он к ней и, лишь оказавшись совсем рядом, узнал каскад волос, который мог принадлежать только одному человеку, которого он хорошо знал.

— Я надеялся, что избавился от тебя, — произнес Зайрем. — Я не шутил, когда предлагал выбрать тебе другую дорогу, лежащую подальше от меня. Мне противно дышать, когда ты рядом. Воздух становится ядом. Ты — мой стыд и крушение моих надежд. Я не хочу тебя видеть. Я отдамся во власть разврата и разложения, но не потерплю и воспоминания о тебе. Пусть всемогущие боги покарают тебя. У них должно хватить гнева, если они и самом деле существуют. Если же богов нет — тогда тебе придется довольствоваться моей вечной ненавистью. Будь ты проклят, изыди, уйди с глаз моих!

Все время, пока Зайрем с мрачной одержимостью вещал, он видел перед собой только то, что хотел видеть, — загадочное лицо Шелла.

Но когда янтарная луна поднялась над землей, он вдруг понял, что перед ним стоит женщина — та девушка, с которой он провел ночь под цветущими оливами, девушка из его греховного сна, — но в то же время она была Шеллом.

Зайрема охватил страх. Он испугался, потому что ничего не понимал. Все поплыло перед его глазами, и он бросился прочь, в сторону Врат Преисподней.

Стена…

Она протянулась на три мили, преграждая путь в мертвые земли, лежащие за рекой, сложенные из каменных глыб, плотно пригнанных друг к другу. Один из князей возводил ее целый век. Тут и там среди камней белели черепа — строитель стены любил подобные украшения. По его приказу для услады были убиты слуги, чтобы усладить взор господина. Эти зловещие символы не добавляли ничего хорошего к дурной славе этих мест.

Сотни или тысячи лет назад эта земля сгорела дотла. Она казалась черной днем, еще чернее — ночью. Туманы стлались над ней, выползая из болот, а дальше, милях в восьми к западу, в розовом свете красно-коричневой луны замерло соленое озеро. Экзотические уродливые деревья с блестящими, словно медь, плодами росли на его берегах. Туда приходили единороги — танцевать, сражаться и заниматься любовью.

Этой ночью они, будто порожденные человеческим страхом и малодушием, появились перед Зайремом, отчаянно желавшим отдаться Тьме.

Три свирепых единорога цвета алой смолы и старой пожелтевшей кости с витыми рогами из потускневшего старого золота ничуть не напоминали белых голубей. Они появились из отвратительных лесов, где звенели, качаясь, металлические плоды. Когда же из чащи выскочил перепуганный заяц, единорог втоптал его в землю передними копытами, искромсал зазубренной пилой золотистых зубов и, отшвырнув прочь кровавое месиво, величаво прошествовал дальше.

Жуткая компания кружилась и носилась по берегу озера. Блестящий угольно-черный песок хрустел под их копытами. У одного единорога на боку сверкал серебристый шрам, будто его обожгла звезда. Он бросился на своего спутника — другого единорога, и они сцепились рогами. Опустив головы и зарываясь копытами в песок, эти двое злобно рассматривали друг друга глубоко посаженными глазами. Поединок начался. Витые рога скрещивались, беспощадно ударялись друг о друга, зловеще скрипели, высекая искры, скрежеща друг о друга, и снова расходились, словно два костяных меча. Третий единорог, обделенный противником, вставал на дыбы и лягался, пытаясь сразиться с луной.

Зайрем уселся на камень в сотне шагов от них.

Он наблюдал за единорогами, зачарованный их зловещим видом.

Для него не составило труда перебраться через стену с черепами. Однако, не зная, куда идти, он понял, что неспроста попал на берег озера, где танцуют единороги. Юноша лениво размышлял, что будет, если единороги почуют его запах и примчатся, чтобы расправиться с ним точно так же, как недавно их вожак поступил с зайцем. И в то же время скиталец знал, что некая темная сила хранит его. Или думал, что знает…

Единорог с серебристым шрамом встал на дыбы, оторвав от земли своего противника. Казалось, они подпирают небо: их рога сцепились, глаза выкатились. Третий единорог пронзительно завизжал, пролетая под арку, созданную телами двух других животных, и вонзил ужасный рог по очереди в каждого из соперников. Но удары были легкими, скорее даже осторожными. В ту же секунду, когда потекла черная кровь, на берегу озера появилась четвертая фигура.

Симму шла нагая, только волосы ее были повязаны косынкой, да еще зеленая искра огня мерцала на ее шее. Движение девушки напоминали волны стелющегося тумана болот. Издали они казались призрачными и невесомыми.

Единороги, расцепившись, ждали Симму, чтобы вызвать ее на поединок. Они рыли черный песок, опустив головы, и готовились бить врага копытами и колоть рогами. Запах собственной крови пьянил их. Но девушка шла прямо к ним, подходя все ближе и ближе. Ветер взметнул длинные пряди ее волос к луне, она вскинула руки, словно их тоже поднял ветер, и начала танцевать. Но совсем не так, как танцуют единороги. Это был танец эшв, волшебный танец.

На берегу все стихло, лишь ветер шуршал в траве. Симму танцевала, и злость единорогов плавилась, словно красный и золотой воск, звери постепенно успокаивались. Вскоре они опустились на колени и положили головы на песок, их хищные пасти приоткрылись, а пушистые ресницы сомкнулись. А Симму все танцевала.

Волшебный танец длился, пока озеро, небо и весь мир не затянуло туманом. Симму танцевала, окутанная покрывалом волос. Раньше она не сознавала чар танца эшв. Ее нынешнее знание исходило из зеленого камня, оно находилось внутри нее, в ее сердце.

Наконец красавица устала. Она прошла между единорогами, но звери оставались неподвижными, лишь ресницы их подрагивали, словно листва.

Симму подошла к камню, где сидел Зайрем. Казалось, юноша не видел ее, хотя и смотрел на то место, где она стояла.

— Я связала тебя чарами, — объявила девушка. — Хочешь, отпущу тебя?

Зайрем медленно покачал головой:

— Нет, оставь меня связанным.

— Когда ты меня увидел, то в тебе проснулась ненависть. Но когда единороги собрались растерзать меня, ты побледнел.

— Ты — демон, — проговорил Зайрем. — Я не стану отвергать тебя. Позови весь свой род демонов.

— Я не из рода демонов, — сказала Симму. — Но камень у меня на шее может призвать сюда тех, кто когда-то был со мной. А вот они уж точно демоны. Девушка подошла к Зайрему и поцеловала его. Единороги на берегу слились в единую массу. Их головы то вырисовывались на фоне луны, то тонули в темноте…

В глубокой тени скал соединились мужчина и женщина. Они плыли в море любви, глядя друг другу в глаза, пока пелена наслаждения не затуманила их взоры.

Луна зашла, и теперь широко открытые глаза Зайрема казались совсем черными.

Отшельники крепко вбили ему в голову, что нужно бояться себя и своей радости. Служители храма против воли научили юношу презирать богов. Человечество убедило его в собственном вероломстве. Теперь он остался ни с чем, только Симму одарила его своей любовью, но Зайрем не мог заставить себя сказать или даже подумать, что Любовь — это не все.

Всех демонов, странствующих по земле, привлекал дух заклинаний, необычный аромат колдовства. Они не могли оставаться в стороне от дел людей и не хотели противостоять этому соблазну. В общем-то, они нашли компромисс — демоны старались никогда ни во что не вмешиваться, ну, может быть, изредка помогали слабым; хотя дрины и их младшие родичи, глупые развратные дриандры, могли помочь чародеям в каком-нибудь грязном деле, просто ради интереса.

Эшвы, почти два года опекавшие Симму, давно забыли о ней. Слишком короткая была у них память. И ни один обитатель Подземного Мира не наткнулся на Симму, пока он жил в монастыре. Это казалось странным, ибо сам дух магии остался в мальчике, которым Симму был раньше. Но сейчас, в этой необузданной стране, Симму, использовавшая чары эшв, носящая дар эшв — камень, отшлифованный дринами, — была для демонов как маяк в ночи, и она это инстинктивно чувствовала.

Симму просто надеялась, что приемные родители найдут ее. Как ребенок, выросший в змеиной яме, согретый кожей змей, приученный к их яду, Симму и представить не могла, что демоны — существа опасные. Так же интуитивно она принимала свои невероятные превращения, изучала гемму, шептала и дула на нее, танцевала на берегу озера и ждала демонов — без страха, лишь с надеждой.

Наступила вторая ночь, а Зайрем и Симму по-прежнему оставались на берегу озера. Единороги исчезли и больше не возвращались; даже луна изменила свою форму. Весь день, пока под жгучими лучами солнца пузырилась вода в соленом озере, Зайрем и Симму (он знал теперь ее настоящее имя) проспали в тени деревьев. Зато ночь вновь оказалась бессонной, ночь чувств и боли. Этой ночью Зайрем ушел с опущенной головой, размышляя о своем грехе и его сладости. Он решил вернуться к Симму, когда луна чуть-чуть опустится над лесом; вернуться с сердцем, переполненным страстью и отчаянием.

Когда Зайрем ушел, Симму перестала колдовать и тут же обнаружила рядом с собой еще одно живое существо.

Перед ней стоял демон эшва, привлеченный ее чарами. Любой, кто когда-либо встречал демонов, никогда бы не принял Зайрема за одного из них — несмотря на черные волосы и красоту. Появившийся эшва был мужчиной. Его волосы были цвета черного дерева, глаза — как у соболя, а тело — словно бледный луч. Все в нем выдавало утонченность и коварство, дивную и совершенную красоту.

Трепет прошел по телу Симму, потому что существами этого племени она восторгалась с детских лет. Девушка непроизвольно потянулась к нему, но демон игриво и злобно отстранился. В его глазах Симму прочла: «Ты знаешь наши обычаи, по крайней мере некоторые из них, но ты не одна из нас. Ты обитаешь в примитивном солнечном мире. Твое тело скоро станет слабым и превратится в прах. То, что ты делаешь с заклинаниями и чарами, неплохо для смертного, но для нас до смешного наивно. Твоя поступь звучит как удары грома, мы же двигаемся бесшумно, словно порывы ветра».

Симму задели его слова. Она приняла речь демона как вызов и проговорила:

— Ты пришел по зову этого зеленого камня. Он привел тебя сюда. Но скажи мне, как призвать Владыку Ночи, Азрарна Прекрасного, твоего господина, одного из Владык Тьмы?

Она назвала несколько имен с уважением и внезапно нахлынувшим обожанием, перешедшим к ней от воспитывавших ее демонесс. Эшва отпрянул от девушки.

«Ты раскаешься в этом…» — только и сказали его глаза.

Симму рассмеялась.

— Азрарн, — громко повторила она. — Азрарн, князь демонов… Его что, нельзя вызвать?

Эшва вновь вздрогнул. В его мозгу возникла картина, которую увидела и Симму. Его можно было призвать, заиграв в серебряную свирель, сделанную самим Азрарном, но и то не всегда. А если Владыка Ночи придет — берегись. Глаза эшвы смеялись, но в глубине их затаился ужас.

На мгновение Симму охватила гордость, но она тут же поняла, что обманывает себя. Зайрем ждал от нее чудес, проявления ее силы, равной силам низших демонов.

— Послушай, милый, — ласково заговорила Симму, — найди мне Азрарна. Скажи, что его ждут, преклонив колени. Уговори его.

Эшва улыбнулся, и девушка прочла в его улыбке:

«Я не твой слуга, смертная».

Симму ударила по камню на своей груди. Теперь и она заговорила без слов: «Этот камень создали дрины. Думаю, с ними договорюсь. Я смогу переманить их на свою сторону, и они приползут к Азрарну на животах… Увидишь, Азрарн накажет тебя за то, что ты ничего не сказал ему о Зайреме, который готов преклониться перед ним».

Эшва опустил глаза. Он странно задрожал и, не ответив, растаял в ночи.

Когда из-за черной завесы ночи появился Зайрем, Симму встретила его словами:

— Возможно, тот, кого мы ищем, придет сюда.

— Кто? — спросил Зайрем. Его лицо побелело. Даже прекрасные глаза посветлели. Весь мир перевернулся с ног на голову: невозможное смешалось с реальностью, огонь — с водой. Он притянул женщину к себе и забылся в ее объятиях, пусть таких же зыбких и непрочных, как окружающий мир. И поэтому у него не было причин оставаться в этом мире.

Они лежали рядом, после любовного танца, и ждали.

Ночь принесла с собой прохладу. Волны озера лениво лизали песок. Звенели плоды на деревьях. Но вот темнота стала рассеиваться. Влюбленные зашевелились, прильнули друг к другу, ненадолго погрузившись в пучину плотских утех, и, вновь вынырнув в мир реальный, замерли в ожидании.

Пришли второй день и третья ночь. Отыскав куст с лиловыми ягодами, любовники утолили голод. Наступил холодный вечер. Пришлось развести костер, и пламя его казалось зеленым. Неподалеку бежал ручеек, Зайрем и Симму пили из него, словно олени, томимые жаждой. Им все время хотелось быть вместе, ибо страсть оказалась для них новым чувством и стала всем, что они имели. Они постепенно превращались в двух голодных животных, без конца совокупляющихся. Им казалось, что они уже целую вечность провели на этом берегу и проведут еще столько же, ожидая пришествия, придуманного ими самими, чего-то, что никогда не случится.

На четвертую ночь Симму освободилась от объятий юноши и подошла к мерцающему костру. Она легче, чем Зайрем, теряла и находила, почти всегда действуя стихийно. Усевшись на камень рядом с языками пламени, напоминавшими кошачьи глаза, она бросила в огонь гемму эшв. Ни единая вещь, вышедшая из Подземного Мира, не могла быть уничтожена на земле так, чтобы об этом не узнали демоны. Симму оскалилась, словно волчица, наблюдая, как зеленый камень чернеет в изумрудном пламени костра.

К утру костер прогорел, а камень по-прежнему остался зеленым.

Зайрем все это время сидел на берегу соленого озера, глядя на мерцание ленивых вод. Он пытался разглядеть рыбу там, где ее никогда не было, и чувствовал себя опустошенным, досыта наевшимся собственным унынием. Либо демонов не существовало, либо они не желали общаться с людьми.

Солнце садилось. Одинокая птица парила в небе, изредка взмахивая крыльями, купаясь в вечерней заре. Озеро потускнело и теперь мерцало, словно розовое зеркало.

Симму, скорчившись, сидела у костра, а Зайрем продолжал вглядываться в воду. Неожиданно они услышали тихое похрустывание угольно-черного песка. Оба вскочили и замерли. На западе среди теней возник чей-то силуэт и, покачиваясь, направился к ним. Но это был совсем не тот, кого они ждали.

Вдоль берега медленно брел сгорбленный старик. Его бесформенное черное одеяние развевалось на ветру, железная проволока стянула длинные волосы в пучок на затылке.

Старик подошел сначала к Зайрему. Лицо незнакомца напоминало опаленную огнем потрескавшуюся скалу, а глаза показались юноше старыми и безумными.

— Черные земляные крабы, — прошипел старик. Голос его оказался властным и сковывающим. — Я ищу черных крабов, которые приползают сюда размножаться.

Зайрем, отупевший от страха и долгого бесплодного ожидания, молчал.

Старик сделал рукой странное грациозное движение.

— Кем ты меня считаешь? Может быть, сумасшедшим?

Юноша оглядел незнакомца, а потом произнес:

— Ничего нет в этом соленом озере…

— Выходит, ты считаешь меня сумасшедшим, — повторил старик. Его голос то повышался, то понижался, напоминая жуткую и невозможную музыку. — Однако я не такой сумасшедший, как те, кто пришел сюда в надежде вызвать Владыку Ночи.

Зайрем схватил старика за плечо. Но от прикосновения к нему словно искры посыпались из-под ладони юноши.

— Значит, ты маг? — сказал юноша.

— Даже могущественные маги трепещут лишь от одного упоминания имени Азрарна.

Зайрем отвернулся. Он несколько раз оглянулся, пытаясь различить что-то в тумане. Старик отправился туда, где горел зеленый огонь. Рядом стояла Симму, в крестьянских лохмотьях, и разглядывала его. Как только старик приблизился, Симму взмахнула руками — словно распахнула перед ним ворота.

Подойдя к костру, старик неожиданно плюнул в огонь. Голубые язычки пламени взметнулись вверх. Симму упала на колени — не понимая почему. У нее потемнело в глазах, когда она заметила сумасшедший огонь во взгляде старика. Но его огонь не показался Симму безумным. Она почувствовала лишь непостижимую всепроникающую глубину, внушающую благоговейный страх своей бесконечностью.

— Ты танцевала ночью, — произнес маг. — Я видел твой танец. Я еще много чего заметил. На севере скончался толстый жрец Беяш. Он упал с лестницы и зашибся насмерть. Я смотрю, это совсем не радует тебя, моя крошка, с твоей-то ненавистью к Смерти и твоим нежеланием даже врагов отдавать под ее опеку.

Симму задрожала. Она не смела взглянуть на мага. Не видела, как он бросил взгляд через плечо, и Зайрем обернулся, словно его позвали, и вернулся к костру.

— Если ты маг, — сказал юноша, — то научи меня, как вызвать князя демонов.

— Вызвать? — переспросил старик. — Его ты не вызовешь. И обращаться к нему тоже не станешь, если только ты в своем уме. Зачем тебе подвергать себя такой опасности? Может, тебе сказали, что вызвавший его может попросить о какой-нибудь услуге? Сказки не обязательно правдивы.

— Я хочу служить ему.

— Служить ему? Думаешь, ему нужен слуга-человек? Думаешь, ему мало демонов? Тебя обманули, Зайрем. Ты не слуга Тьмы.

Лицо юноши побелело.

— Теперь уже поздно говорить об этом, — выдохнул он. — Я зашел слишком далеко.

— Послушай, — прошептал старик, и голос его пел, словно заклиная. — Послушай, — пел старик, и ночь повиновалась ему. Его слушали деревья, земля и воды озера. Зайрем тоже слушал, опустившись на землю возле костра. И тогда старый маг рассказал юноше его историю. Он не утаил ничего — ни шепот среди шатров, ни тревоги матери Зайрема, ни крадущейся поступи женщины-ведьмы — казалось, он видел все это своими глазами. Он поведал о той ночи, когда облако отнесло мать с ребенком в сад с зеленым песком, об огненном колодце и о том, как купали в нем мальчика. Старик назвал и цену абсолютных доспехов Зайрема. Но дело в том, что, сжигая слабость смертного, огонь сжег удачу и счастье сына короля кочевников. Таков древний закон богов. Он старше, чем само время. Люди не должны иметь слишком много. Восторг и неуязвимость тоже входили сюда. Вину придает вкус опасение, что чашу могут украсть. А поскольку чаша Зайрема оказалась в безопасности, его долей стало безрадостное существование. — Вот какова цена, — сказал маг, — и даже демоны не заплатили бы ее. Не силы Тьмы виновны в том, что ты несчастлив, а свет огня.

Пот струился по лицу юноши, глаза его блестели… Наконец взяв себя в руки, он спросил:

— И что теперь?

— Ничего, — ответил маг.

— Я не верю ни одному твоему слову, — сказал юноша.

— Не веришь? Иди и докажи, что я ошибаюсь. Зайрем встретил его взгляд с ненавистью и мольбой. Потом, словно пес, изгнанный из дома, поднялся и шагнул в черноту ночи. Ночь впустила его и сомкнулась за его спиной.

Симму, готовая вскочить и броситься следом, почувствовала, что рука мага крепко держит ее за запястье. Колдовство сковало девушку нерушимой цепью, и Симму понравилась эта цепь.

— А теперь поговорим о тебе, — продолжал маг. — Твоя мать была королевой страны Мерх. Она умерла, и ты теперь королева. Ты хочешь править им?

Симму, зачарованная прикосновением мага, закрыла глаза. Королевство для нее ничего не значило. Она думала только о Зайреме, затерявшемся в темноте, и все, чего она хотела, — это успокоить его. Но цепи, так понравившиеся ей, крепко держали ее. Она положила голову на плечо старика и вздохнула.

А когда девушка очнулась, старика рядом не было, и костер давно умер.

Когда луна уже зашла, а заря еще не родилась, Зайрем вступил в страну, живущую по своим законам.

Долина выглядела устрашающе, вдобавок источала зловонный запах. Повсюду торчали черепки и камни, острые, как клинки мечей. Высохшие деревья напоминали скелеты. Так могла выглядеть лишь обитель Смерти.

По пути Зайрем подбирал черепки и отшвыривал их в сторону. Так добрался он до самого сердца страны, где огромные метеориты разорвали плоть земли, изуродовав ее глубоким ущельем, по дну которого бежал черный ручей с прожилками красного яда. Самое подходящее место для Смерти. Может быть, эта земля тоже была частью судьбы Зайрема.

Юноша остановился на краю ущелья.

Он крикнул, обращаясь ко всем, кто мог его слышать:

— Вот он я! Если я кому-нибудь нужен, пусть он заберет меня.

Долина молчала. Тишина красноречиво ответила несчастному скитальцу.

Теперь Зайрему стало ясно, что он не может умереть. События лишь подтверждали то, что сказал старик у озера. Умирать было страшно, но жить тоже страшно.

Зайрем шагнул с обрыва ущелья в пустоту. Трудно сказать, чего он хотел этим добиться, — может, просто проверить, есть ли граница проклятию, обрушившемуся на него. Может быть, он еще захлебнется жалостью к себе, когда эти скалы, пронзив его тело, принесут страдание и смерть. Но скалы пощадили юношу. Он упал, словно погрузился в дымчатый бархат — ни синяка, ни царапины. Когда Зайрем поднялся на ноги, взглянул наверх, на отвесные стены ущелья, он понял, с какой высоты упал, и не только остался в живых, но даже не причинил себе ни малейшего вреда. Ужасный крик вырвался из его горла. Он больше не сомневался в словах старого мага.

Зайрем подхватил с земли острый осколок кремня. Он вонзал его себе в сердце, шею, резал им вены на руках, но даже не поцарапал кожу. Тогда юноша прыгнул в ручей и с головой окунулся в отравленный поток. Он лежал, опустив лицо в воду, и волосы его шевелило течение. Несчастный чувствовал, как кипящий яд в его горле и желудке превращается во что-то мягкое и успокаивающее. Самая страшная отрава лишь доставляла ему наслаждение.

Юноша не мог вынести ужаса неуязвимости. Не мог существовать в одиночестве, без цели. Он снова поднялся, снял пояс жреца и сделал петлю. Закрепив ее на суку одного из высохших уродливых деревьев, он спрыгнул вниз. Но когда петля затянулась, юноше показалось, что дерево злорадно прошептало: «Зайрем слишком красив, чтобы умереть», — и пояс порвался.

Растянувшись на камнях, несчастный даже не пытался подняться. Холодный дождь хлестал его по лицу, заливая глаза. Вдруг за мутной пеленой дождя промелькнула какая-то тень.

Поборов изумление и протерев глаза, Зайрем на фоне бледного дождливого неба увидел мужскую фигуру. Человек был черным, чернее, чем сама ночь, а его белое одеяние и белые волосы — белее, чем день, — оставались сухими под дождем.

— Ты звал меня, — произнес человек, оказавшийся вовсе и не человеком, а самим Владыкой Смерти. — Ты звал меня, но я не могу прийти к тебе. Не могу — еще много лет и много столетий. Я дам тебе только это. — Он наклонился и положил руку на лоб Зайрема так, что все чувства, весь мир исчезли для него, и даже сны не могли проникнуть в эту темницу беспамятства.

Симму склонилась над краем ущелья. Зайрем лежал на дне, неподвижный, как камень, на шее — обрывок веревки, и сломанный сук неподалеку. Девушка знала, что Владыка Смерти побывал здесь — как осенний лист знает, что его погубит зима.

Симму не совсем поняла волшебную сказку, которую рассказал старый маг. Может, та предназначалась только для Зайрема и была понятна ему одному. Огненный колодец так и остался для Симму загадкой. Она видела, что Зайрем лежит мертвый на дне ущелья. И ее жизнь умерла вместе с ним.

Она стояла, и женственность покидала ее. Симму снова стала мужчиной — юношей, замершим на коленях у края пропасти… А потом Симму вскочил на ноги и бросился прочь от этого места, гонимый своим вечным страхом.

Симму плакал на бегу, и само небо рыдало над Зайремом.