ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДОРОГА В АКВИЛЕЮ

«Двери времен открывает последний

живущий смертью своею.

Никто из римлян благородных не увидит,

что зрел его глаз.

Но каждый узрит, что доступно

живущим с ним вместе.

Третий день, наступив, отворит временные врата.

Помни, открытыми быть им до восхода

Луны бледноликой».

Синегорские летописания. Римская книга XII (перевод с латинского).

Глава 1 ХАЛДЕЙ

Он понял, что настал час открыть глаза, ибо несущий его поток замедлялся, вливаясь в реальное время. Движение еще продолжалось, но сделалось неровным. То и дело его швыряло из стороны в сторону, и при каждом толчке нестерпимый холод пронизывал тело. Из серой пелены, сверкая, выступали цветные пятна, то блекло-желтые, то ослепительно- синие, то алые, как брызнувшая из раны кровь. И наконец солнечный луч острым клинком рассек серую хмарь, и глаза вновь прозрели…

Он (ибо у пребывающего вне времени не было имени) видел каменистую равнину и ратников, полегших во время короткой и беспощадной битвы. Серый песок сделался бурым от пролитой крови, и стая черных грифов, чертя замысловатые зигзаги в сияющем синем небе, поднималась вверх, от обильной и легкой добычи. Лошади, лишенные седоков, носились по полю, но при этом почему-то все время пятились задом. Точно так же, пятясь, стая львов шествовала среди окровавленных трупов — впереди глава семейства с густой взлохмаченной гривой, чуть поодаль — три львицы с выводком львят. Лошади, вместо того чтобы удирать, мчались задом навстречу хищникам, а львы не преследовали их, а уходили в заросли кустарника.


Он не сразу понял, что видит происходящее в обратном порядке, — поток времени уносил его в прошлое. Он видел вещи совершенно удивительные — бравым маршем вернулась на поле брани колонна победителей — в доспехах, в шлемах с гребнями и нащечниками, закрывавшими лица. А потом поверженные один за другим начали подниматься, и вот они уже стояли плотными рядами, плечом к плечу, а победители, яростно размахивая мечами, отступали. Кровь, мгновение назад пролитая на землю, била струею вверх из песка и впитывалась в тела, раны тут же закрывались, рукам возвращалась подвижность, лицам — осмысленное выражение. Он видел, как человек в чешуйчатых золоченых доспехах, с залитым кровью лицом, оттолкнувшись от земли, вновь очутился в седле, и двое солдат торопливо выдернули из его тела клинки. Тогда воин что-то отчаянно закричал своим только что воскресшим соратникам, размахивая коротким мечом. Вокруг него толпилось все больше и больше народу. Вооруженные и одетые почти точно так же, как их противники, они сражались с отчаянием и яростью, но их было несоизмеримо меньше. Горстка людей против целого войска. Сомкнув щиты, победители стали отступать, пока не образовали стройную шеренгу. Из тел убитых почти одновременно вылетели дротики и послушно легли на раскрытые ладони победителей. Еще один «залп» дротиков — теперь у каждого солдата их оказалось по два, — и на помощь отступающим победителям спешат с флангов солдаты и строятся в шеренгу впереди своих товарищей. И вновь дротики вырываются из тел убитых и оказываются в руках наступающих, которые в этот момент отступают. Теперь уже будущие победители стоят в две шеренги, а против них плечом к плечу — плотная группа солдат в боевом порядке. Со всех сторон мчатся (разумеется, пятясь задом) отряды конницы и легкой пехоты, вооруженной лишь луками и пращами. Наконец солдаты построены в три шеренги с интервалом в пятьдесят шагов и начинают пятиться ровными рядами. В это мгновение воздух сгустился и завертелся волчком, поднимая вокруг будущих побежденных тучи пыли.

Буря налетела внезапно, посеяла панику и сломала строй. Смерч так же быстро умчался, как и возник, смешав ряды лишь одной из воюющих сторон. Исход битвы решился до начала сражения…

А он вновь видел все то же поле и два войска, стоящие друг против друга. Одно, построенное в одинаковые отряды, вооруженное одинаковыми доспехами и щитами, — уже как будто заранее обреченное на победу. И другое, явно собранное наспех, в центре небольшой отряд хорошо вооруженной пехоты, вокруг которого теснилась разношерстная и плохо организованная толпа. Тут были всадники, посаженные на низкорослых, вовсе не боевых коней, пехотинцы, защищенные лишь плетеными щитами.

Все это он наблюдал уже издалека — поток уносил его дальше, вдоль дороги, обсаженной по обочинам низкорослыми деревьями. А по дороге металлической лентой, извиваясь, тянулось войско — то самое, чью гибель он видел несколько мгновений назад… Ратники бодро маршировали назад, еще не ведая, что всем им придется лечь в горячий песок… Он обогнал их, если, конечно, это слово приемлемо для обозначения движения вспять… Теперь уже он разминулся с этим войском навсегда… Мгновение… и он вдруг понял, что войско остановилось. А затем началось медленное движение вперед…


Владигор упал на узкой улочке, прямо на повозку торговца, опрокинув на землю неведомые ему плоды: одни — темные, овальные, будто облитые жиром, другие — светло-серые, похожие на маленькие круглые груши.

— Ах ты, варвар! — заорал торговец, щуплый мужчина с короткой курчавой бородой и вьющимися волосами, перевязанными кожаным ремешком, ловя в сложенные лодочкой ладони падающие на землю кисти золотого винограда.

Владигор почувствовал, как под ним расплывается густой лужей сок раздавленных фруктов, и спешно соскочил с повозки. Ему хотелось извиниться перед хозяином за причиненный ущерб, но он, хотя и понимал язык, на котором тот выкрикивал ругательства, пока не мог произнести ни слова. Ситуация складывалась одновременно и глупая, и опасная…

— Откуда он только взялся? — бормотал торговец, ползая по мощенной камнем улице и собирая разбросанные кисти винограда. — Верно, спрыгнул сверху…

Мальчишка, скорее всего сын хозяина повозки, радостно кивнул, подтверждая:

— Именно так, сверху, клянусь Геркулесом…

Невольно и Владигор поглядел наверх. Высоченный дом в четыре этажа навис над ним, будто собираясь опрокинуться и раздавить своей тяжестью. Дом на другой стороне улицы с розовыми мраморными колоннами по фасаду и вовсе двигался из стороны в сторону, гримасничая узорным ртом-дверью. Владигор протер рукой глаза, и дома с неохотой встали на место. Одна половина улицы, освещенная солнцем, была ослепительно белой. Другая, погруженная в тень, — темно-лиловой. После путешествия земля казалась Владигору не твердью, а зыбким песком, и сама улица, пролегавшая прямо с восхода на закат, извивалась своим широким двуцветным телом, будто норовила ускользнуть, уплыть куда-то.

— Это ж наверняка германец, — закричал мужчина, высовываясь наружу из оконца маленькой лавчонки, расположенной на первом этаже, где на прилавке был разложен только что испеченный и сладко пахнущий хлеб. — Шпион Максимина…

Тут Владигор заметил, что из всех окон на него таращится любопытный люд — женщины, дети, старики, загорелые чернобородые мужчины…

— Да здравствует Максимин Август! — проорал торговец.

Владигор резко обернулся, ожидая какого-нибудь подвоха или нападения. Но ничего не последовало. Женщина в окне смотрела на него с любопытством, потом, улыбаясь, помахала рукой и сделала приглашающий жест, как будто звала в гости. Лавочник скрылся внутри своей лавчонки и принялся выкладывать на прилавок новые горячие булки, а торговец, чья тележка пострадала от падения Владигора, сгружал фрукты в высокие корзины без ручек, делая вид, что ему больше нет дела до странного незнакомца. Разумнее всего было бы удалиться, больше не привлекая к своей особе внимания. Владигор зашагал вперед наугад, решив, что такая широкая улица непременно ведет к дворцу местного князя. Но не прошел он и полсотни шагов, как улица пересеклась другою, еще более нарядной, чем первая. Напрасно Владигор озирался, пытаясь отыскать в окружающей действительности что-нибудь хотя бы смутно знакомое. Увы, ничто здесь не напоминало Синегорье. Этот мир был ему чужд и неизвестен: дома-дворцы, улицы, мощенные каменными брусками, горячее дыхание воздуха, растрепанные макушки пальм, черные свечи кипарисов, вьющиеся растения с яркими цветами, — все казалось ненастоящим, а речь этих загорелых людей можно было принять за скоморошье кривлянье. Сейчас они скинут нелепые свои рубашки, раскланяются, а зрители… Но зрителей-то как раз и не было, если не считать изваянного в бронзе некоего дородного мужа, — он возвышался на мраморном постаменте и, завернувшись в широкий плащ, взирал на прохожих сурово и подозрительно, как и полагается истинному правителю. Владигор прикоснулся к стене, чтобы убедиться в реальности происходящего. Хотя он знал заранее, что попадет в совершенно иной, не похожий на Синегорье, мир, все равно его охватило чувство потерянности, точь-в-точь как в тот день, когда он вышел из За- морочного леса и узнал, что провел в черных его чащах пять лет вместо пяти дней…

И вдруг, к своему изумлению, он увидел Филимона, тот шагал навстречу и приветственно размахивал руками, — загорелый, в короткой рубахе без рукавов, где-то потерявший свои штаны и сапожки, зато разжившийся парой сандалий с цветными ремешками. Филимон? Что за бред! Конечно же, это не он, а некто поразительно похожий, его двойник в этом мире…

— Друг Архмонт! — заорал двойник Филимона и кинулся к Владигору с распростертыми объятиями. — Ну наконец-то! А то я тебя заждался!..

— Как ты меня назвал? — переспросил Владигор на родном языке, и местный Филимон его прекрасно понял.

— Архмонт. Я постарался поблагозвучнее переделать твое имя на здешний лад. По-моему, неплохо получилось…

Несомненно, перед ним был настоящий Филимон.

— Как же ты здесь оказался?

— Затянуло во временной поток. На твое счастье. Кстати, ты наверняка проголодался, зайдем-ка в таверну и перекусим.

Филимон почему-то не чувствовал себя в этом городе чужаком, он отлично болтал на латыни и безошибочно вывел князя к дому с нарисованным прямо на стене горшком, из которого валил густой пар. Из полуоткрытой двери тянуло запахом жареной рыбы. В маленькой таверне на очаге в нескольких горшках кипела похлебка. Хозяин, смуглолицый черноволосый толстяк, приветствовал Филимона кивком головы, как старого знакомого, и мигом поставил перед гостями поднос с жареной рыбой и кувшин вина.

— Ты сможешь расплатиться? — шепотом спросил Владигор, уже прикидывая, как лучше удрать из таверны от разъяренного хозяина.

— А как же, — засмеялся Филимон и тряхнул кожаным мешочком, в котором послышалось недвусмысленное звяканье.

— Наши синегорские?..

— Как можно, князь! Подлинные сестерции и ассы. Есть даже несколько динариев.

— Где ты умудрился их раздобыть? — изумился Владигор, жадно поглощая пищу, ибо испытывал невыносимый, просто зверский голод, — ведь, судя по всему, он не ел несколько веков. — За те несколько мгновений, пока пробыл в этом мире?

— Несколько дней, князь, — поправил его Филька. — А точнее — девятнадцать. Я пробыл во временном потоке на мгновение или два дольше и потому забрался в прошлое несколько глубже, чем ты…

На противоположной стене, рядом с дверью, ведущей на кухню, был нарисован козлоногий старик с растрепанной бородой и рожками на голове. Старик играл на свирели, а две пухленькие совершенно голые девушки слушали его, прячась за деревьями. Козлоногий был почти точь-в-точь такой, как на кубках, найденных в злополучном кладе Доброда. Знак Зевулуса? Но вряд ли эта таверна имела какое-то отношение к магии…

— Смотрю, неплохо ты здесь устроился.

— Поначалу выступал фокусником в театре… — Сообразив, что Владигор его не понимает, Филимон принялся объяснять: — Театры здесь в каждом городе. Там куча каменных лавок полукругом, а внизу площадка, где выступают скоморохи. Иногда они разыгрывают целые истории из жизни прежних царей или богов. Но здесь, в Карфагене, гораздо больший успех имеют акробаты и фокусники. Вот и я несколько раз на дню превращался в сову, а потом снова в человека. Зрители считали это простым обманом зрения, мол, ловкач прячет под покрывалом птицу, в нужное время выпускает ее, а потом подманивает обратно. Я их не разуверял, но вскоре нашел более легкий способ зарабатывать на жизнь. Я сделался халдеем. Это что-то вроде местного чародея, но низкого пошиба. Туманно предсказываю будущее. Стараюсь не говорить ничего определенного, выражаюсь исключительно намеками…

— Ты ведаешь будущее? — недоверчиво спросил Владигор.

— Самую малость. Прежде чем выпасть из потока, я успел кое-что разглядеть… Верно, так же, как и ты…

Владигор вспомнил битву, виденную им на равнине… сметенные ураганом войска… гибель полководца и солдат, павших под ударами дротиков… Видимо, то, что открылось его взору, должно было случиться в ближайшем будущем. Войско утром покинуло стены города, но жизнь в Карфагене текла своим чередом: в тавернах и на улицах горожане выглядели беззаботными и веселыми, будто в ближайшее время ожидался праздник. Двое мужчин за соседним столом спорили о ценах на пшеницу. Другие, сгрудившись в углу, обсуждали предстоящий поединок, — каждый доказывал преимущества своего бойца и делал ставки.

— О чем это они? — спросил Владигор, кивнув в сторону спорщиков.

— О гладиаторских боях, о чем же еще… — отвечал Филимон так невозмутимо, будто жил в этом мире с самого рождения и поэтому принимал его обычаи и безумства как должное.

— Ты не слышал, говорят ли на улицах о предстоящем сражении?

— Ага, я был прав… Ты что-нибудь увидел в потоке?..

— Да, сражение. Здесь идет война?

— Разумеется, как же без этого! На этот раз — гражданская. Императора Максимина Африка больше не признает… Вернее, не признавала до сегодняшнего утра…

«Африка», — отметил про себя Владигор, вспомнив странное название, виденное им на монете.

— В Карфагене свой император, вернее, их сразу два. Отец и сын. Обоих зовут Гордианами, — продолжал болтать Филимон. — Старший Гордиан остался здесь, а молодой отправился с верными ему войсками навстречу не признавшему его Третьему легиону, которым командует прокуратор Капелиан. В городе все в ужасе, проклинают себя за ненужную дерзость, рвут на себе волосы и готовы открыть ворота Капелиану, если тот победит. Еще вчера жители клялись в преданности Гордианам, отцу и сыну, а сегодня с удовольствием предадут их, едва возникнет угроза собственной жизни. Вообще-то старика Гордиана в Африке любят, но ему недостает двух необходимых качеств правителя — жестокости и беспощадности… Сейчас я отведу тебя к новоиспеченному императору. Представлю как собрата по магии и прочим халдейским хитростям. И ты предскажешь старикану будущее его сынишки.

Владигор отрицательно покачал головой:

— Мы явились сюда не для того, чтобы заниматься дешевыми фокусами, а затем, чтобы изловить того, кто похитил камень из Пещеры Посвященных.

— Потише, князь… — остерег его Филимон, — а то на нас начинают поглядывать. Тебя явно принимают за варвара, германца или гота, а значит, за приверженца Максимина и противника Гордиана. Спешу тебя уверить: в здешних местах должность доносчика если не почетна, то весьма прибыльна. Не искушай судьбу. Старайся говорить на латыни — ты ее знаешь, это любимый язык чародеев в Синегорье. Здешний народ говорит еще и на греческом, но и латынь, даже ломаная, вполне сойдет.

Владигор огляделся. В самом деле, два посетителя харчевни, судя по всему праздные гуляки, смотрели на них весьма подозрительно.

— Я должен найти камень, — сказал он.

Это были первые слова, которые он произнес по- латыни. Получилось как будто сносно.

— Похититель где-то здесь… — продолжал рассуждать Филимон. — Вернее, будет здесь, — нас выбросило из потока после того, как выскочил он. Значит, мы забрались в прошлое гораздо глубже. Хорошо, если речь пойдет о нескольких днях, а не годах и десятилетиях. Я пока еще не разобрался, что это за штука — поток времени. Тебе, как Хранителю времени, виднее. Теперь нам остается только ждать и как можно больше разведать об этом мире. Кажется, ты этого и хотел, князь?

Владигор задумался. Скорее всего, Филимон верно говорил. Вот только с одним князь был не согласен — с тем, что остается только ждать. Что на свете может быть отвратительнее безделья и ожидания? К тому же неизвестно, когда похититель появится в этом мире. И стоит ли ждать его именно в Карфагене, или он объявится в каком-нибудь другом городе…

— На кой ляд ему Карфаген? — засмеялся Филимон. — Временной поток был открыт в Рим, значит, его и зашвырнуло в Вечный город. А нас, как репейники с собачьего хвоста, стряхнуло сюда, на побережье…

— Тогда мы тем более должны спешить, а не заниматься дурацкими фокусами…

— Спешить… — передразнил Филимон. — И как же ты доберешься до Рима? Вплавь? Нам с тобой, князь, нужно нанять галеру. А для этого понадобятся звонкие сестерции, которые нам щедрой рукой отсыплет Гордиан Африканский за твои предсказания.

— Мои предсказания будут не слишком для него приятны… — нахмурился Владигор.

— Неважно, что ты ему наплетешь, он все равно тебя наградит — старикан славится своей щедростью. Так что как ни верти, а мы должны идти к Гордиану.

На стене таверны кто-то нацарапал: «Максимин». А пониже краской очень искусно была нарисована свинья с огромными вислыми ушами, подозрительно глядящая на посетителей крошечными глазками.

— А кто такой Максимин, ты можешь объяснить поподробнее?

— Я же сказал: тоже император. Сейчас он обретается на другом конце Империи. Максимин правит Римом уже три года, но в столице не появился ни разу. Ему милей германские болота…

— Значит, Максимин — законный правитель? — спросил Владигор.

Филимон усмехнулся:

— Он перерезал горло своему предшественнику. Насколько это соотносится с законом, я не уяснил до конца. Как только Африка взбунтовалась, сенат в Риме объявил его врагом народа. «Враг народа» — хорошо звучит… Надо будет взять на вооружение, как ты думаешь? Не нравится? Ну как знаешь… Правда, обоих Гордианов сенат признал пока только тайно… Сенат — это что-то вроде нашего совета старейшин, только ребята там куда более склочные. Они как огня боятся Максимина и ломают голову с утра до ночи, как им от него спастись, пока он не явился в Рим собственной персоной и не развесил их всех на столбах в качестве дешевых фонарей для освещения улиц…

— Здесь так принято?

— Да, в этом мире забавы весьма странные. Люди, к примеру, любят поглядеть, как безоружного человека разгрызает на арене голодный лев. Чаще всего это приговоренный к смерти преступник… Но все равно, скажи на милость, какое удовольствие глядеть, как лев волочит по песку изуродованное тело, а кишки тащатся следом? — Осуждая, Филимон одновременно восхищался тем, о чем говорил. — Разумеется, я смотрел на все это из чистого любопытства. Клянусь Геркулесом, мне не понравилось. Меня чуть не стошнило, хотя я и сидел на задних рядах, где обычно располагаются смерды.

— Вижу, ты не терял времени даром…

Швырнув хозяину несколько мелких монет, Филимон поднялся. Владигор решил, что лучше в этот раз уступить своему спутнику, — он еще слишком плохо ориентируется в этом мире. Что он видел — две улицы да пару лавок и высоченные дома. Не так уж много, чтобы понять, как действовать и куда идти. И он двинулся вслед за Филимоном, который уже успел прекрасно изучить Карфаген. Владигор постоянно оглядывался по сторонам — таких городов он еще не видел. Широкая улица, по которой они шли, шириною никак не меньше, чем три косые сажени, была вымощена камнем и пролегала строго с восхода на закат. По обеим ее сторонам высились каменные дома, поражавшие одновременно необыкновенной роскошью и необыкновенным однообразием. Каждый дворец (дома эти казались Владигору настоящими дворцами) являлся почти что точной копией предыдущего. Повсюду били фонтаны — то в виде каменной девицы или дельфина, а то и вовсе получеловека-полурыбы. Город был суетлив и весел — горожане прогуливались, о чем-то спорили, ссорились, торговались до хрипоты. То и дело коричневые от загара носильщики в одних набедренных повязках скорым шагом проносили мимо крытые носилки. По обеим сторонам улицы в первых этажах здания тянулись многочисленные лавки. Продавцы рьяно размахивали руками, зазывая к себе прохожих. Филимон не удержался и купил засахаренных фруктов, которые продавец насыпал ему на широкий, еще не успевший увянуть лист неведомого растения.

— Куда мы идем? — спросил князь.

— В бани, — отвечал Филимон. — В это время дня Африканец непременно торчит в банях.

— Ты забыл взять веник, — с раздражением заметил Владигор, разглядывая колоннаду из белого мрамора, окружающую роскошные сады.

Широкая аллея вела к огромному дворцу с ярко раскрашенными куполами.

«Верно, капище какого-нибудь местного бога», — решил Владигор, но, когда, заплатив два медяка привратнику, Филимон провел князя внутрь, тот увидел, что это в самом деле бани.

— Здесь что-то прохладно для бани… — заметил Владигор, оглядываясь.

— Есть комнатки, где гораздо теплее, я тоже по привычке туда сунулся, но потом выяснил, что там обычно парятся лишь убогие и больные. Сам посуди, зачем лишний жар, коли и на улице будто в печке. Наоборот, прохлада куда приятнее.

Филимон уже обзавелся банными принадлежностями, то есть горшочком с маслом и скребком.

— Ты что, в самом деле явился сюда мыться? — подивился Владигор.

— Африканец ужасный чистоплюй, он терпеть не может, когда от людей хоть чуть-чуть пахнет, впрочем, как и все римляне… Так что советую тебе помыться.

Синегорец подумал, что Филимон издевается над ним, и уже хотел вспылить, но сдержался. Происходящее вокруг казалось одновременно и прекрасным и нелепым — где-то у стен города произойдет в ближайшее время битва, жителям грозит опасность, может быть, завтра многие из них будут мертвы. Но вместо того, чтобы укреплять стены и собирать ополчение, они как ни в чем не бывало купаются в бассейне, разгуливают, в чем мать родила, по залам этого дворца, то бишь бани, обсуждают женщин, заказы из столицы на зверей для травли, цены на хлеб и вино… Повсюду слышался смех. Пронзительным голосом эпилятор призывал желающих воспользоваться его услугами. Но никто ни разу не произнес слова «смерть» или «война».

— О войне они ни на миг не забывают, — шепотом объяснил Филимон. — Но говорить об этом слишком опасно — никто не ведает, кто же одолеет…

— Веди меня поскорее к своему Африканцу, — приказал Владигор, когда мытье было закончено.

— Спешить некуда, я только что узнал от бальнеатора, то бишь здешнего раба-банщика, что Африканец возлежит возле уличного бассейна и отдыхает после купания.

— От кого узнал? — переспросил Владигор.

— От раба-банщика. Ба, да ты еще не знаешь, что в этом городе масса рабов, которые обслуживают свободных людей…

Рабы… Владигор вспомнил запертых в амбаре людей с деревянными колодками на шеях… При одном воспоминании об этих несчастных ему сделалось душно. Кто-то проложил там, в Синегорье, загадочную тропку, ведущую в этот мир. Шел маг по дороге, а из его дырявого мешка сыпались диковинные вещицы. Люди их находили… Один подобрал — и убил лучшего друга. Старик подобрал — и соседей своих рабами сделал.

— …Наше положение несколько неопределенно, — разглагольствовал Филимон. — Разумеется, мы не рабы… Но и не граждане Рима. Что весьма неудобно в некоторых отношениях. Но я думаю, по этому поводу не стоит переживать. Не обращай внимания на подобные мелочи — погляди лучше на эти великолепные мозаики с цветочным орнаментом. На эти медальоны… Изображенные в них звери почти как живые… Я, кстати, только что познакомился с одним купцом. Хороший малый, хотя и хитер, что твой леший. Теофан из Селевкии. У него своя галера с двадцатью гребцами, обычно он возит в Рим зверей для травли. Кстати, Гордиан Африканский постоянно делал ему заказы. Это надо учесть…

Не переставая болтать, Филимон ввел Владигора в подземный зал. Здесь даже в жаркий полдень царила приятная прохлада. Потолок поддерживали четыре огромные колонны из серого гранита с капителями из белого мрамора. Каждая капитель была никак не меньше сажени в высоту. Направо и налево из зала вели порталы из белого мрамора с колоннами из порфира. Бани-дворцы… Одновременно — нелепица и чарующее великолепие. Владигор не мог сдвинуться с места — уходить отсюда не хотелось.

— Зачем ты меня сюда привел? — спросил он наконец. — Ты же сказал, что Гордиан где-то снаружи…

— Глупец. Просто полюбуйся, до чего красиво. Вернешься в Синегорье — построишь себе такую же баньку. Горы рядом, камня навалом. Проложишь удобную дорожку — и вперед. Ты ведь собирался поглядеть, что в этом мире и как. Вот и мотай на ус, смотри… Пути Перуна неисповедимы. Может, для этого он нас сюда и закинул.

Они наконец вышли к бассейну. Расположенный возле самого взморья, он овевался свежим ветром. Посетители, отдыхающие после купанья, могли любоваться морем.

— Вон наш старик… Смотри не говори ему о поражении напрямую… только намеками, как истинный халдей.

Владигор увидел возлежащего на каменном ложе дородного старика в легкой пурпурной тунике. Седые, коротко остриженные волосы отливали сталью. Прямой нос с четко вырезанными крыльями, овальная форма глаз с полуприкрытыми веками, искривленные в скептической улыбке губы, а также чуть приподнятые брови придавали его лицу странное выражение — смесь удивления и насмешливой снисходительности. Лицо его было почти точной копией, с поправкой на возраст, лица полководца, которого видел Владигор сначала погибшим, а потом воскресшим. Манеры старика были величественны, движения — неторопливы. Один раб мерно раскачивал над головой старика опахалом из страусовых перьев, другой натирал ему ноги благовониями, третий, совсем еще мальчик, держал подле старика чашу с прохладительным питьем. Четвертый раб, устроившись на корточках возле ложа своего господина, читал нараспев стихи.

Филимон приблизился к ложу Гордиана и поклонился:

— Гордиан Август, вот тот человек, о котором я сказывал…

Старик поднял голову. Несмотря на преклонные года, глаза его светились умом. К тому же он прекрасно владел собою, — кто бы мог подумать, что его жизнь и жизнь всей его семьи сейчас висела на волоске.

— Филимон, здесь не совсем подходящее место для гаданья, — отвечал Гордиан.

Голос у него был звучный, хорошо поставленный — голос актера, который еще не сыграл свою роль до конца.

— Он пришел не за тем, чтобы гадать тебе, Август. Ему было видение. И он готов ответить на твои вопросы.

Гордиан сделал знак Владигору приблизиться.

— Как твое имя, халдей? — спросил он.

— Архмонт… — отвечал синегорец.

— Странное имя… — заметил старик. — Ну что ж, поведай, какое такое было тебе видение.

— Я видел битву… — сказал Владигор и запнулся.

— Продолжай, — кивнул Гордиан.

— Две армии стояли друг против друга. Одна — сплоченная, плечом к плечу. Другая — встревоженная и беспорядочная. Пращников и лучников было слишком много, а хорошей пехоты слишком мало…

— Это армия моего сына, — кивнул старик. — Дальше.

— Она будет разбита… — кратко сказал Владигор. — Сначала налетит ураган и смешает ряды… — Он вспомнил о виденном и только теперь понял, что налетевший ураган был вызван потоком времени. — А потом войско твоего сына будет смято и его соратники перебиты.

— А сам он? Что будет с Антонием? — спросил старик, но при этом ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Я видел воина на коне. Он сражался… как лев… Но два меча пронзили его насквозь…

Старик молчал, глядя на синюю полосу моря. Казалось, последних слов Владигора он не слышал. Лишь ноздри его задрожали да губы сомкнулись плотнее.

— Я же говорил: намеками надо, а ты… — возмущенно зашептал Филимон.

Гордиан, как будто очнувшись, сделал одному из своих слуг знак, и тот вручил Владигору кожаный мешочек с монетами.

— Он мог бы быть прекрасным императором, почти как божественный Марк Аврелий Антонин… — тихо проговорил старик.

В словах Владигора он ни на мгновение не усомнился, зная заранее, что у сына очень мало шансов на победу. Гордианам подчинялась только одна когорта Третьего легиона, остальное войско было набранным по случаю сбродом. А прокуратор Капелиан вел на Карфаген весь Третий легион…

Владигор поклонился (не особенно умело — не привык он кланяться) и поспешно направился к выходу. Но не успели они еще пройти мимо бассейна, как один из рабов Гордиана догнал их.

— Доминус Архмонт, — проговорил паренек, запыхавшись, — Август просит тебя пожаловать в его дом сегодня вечером. Он устраивает пир. И тебя, доминус Филимон, — повернулся он к Фильке.

Не дожидаясь ответа, паренек поклонился и побежал назад.

— Самое время ходить по пирам, — пробормотал Владигор.

— Владыкам не принято отказывать, — заметил Филимон. — Уж ты-то должен это знать. Сам посуди, нам по своему положению на пир к императору иначе никак не попасть. А тут…

— Император… — презрительно фыркнул Владигор. — Да ему власти осталось до вечера…

— Ты не знаешь, какое значение местный народ придает занятию под названием «пир». Кстати, надо непременно зайти в лавку и купить два утиральника: есть-то придется, как и в таверне, руками.

— Доминус Филимон, когда ты вновь превратишься в птицу, я тебе все перья повыщипаю.

Глава 2 ПОСЛЕДНИЙ ПИР ГОРДИАНА

Столовая, или триклиний, была огромной, куда больше, чем самый большой зал во дворце Владигора. Потолок, щедро украшенный позолотой, поддерживали колонны из зеленого нумидийского мрамора. Стены почти сплошь были расписаны картинами с изображением тучных стад, гуляющих по зеленым лугам под голубым небом. Рощи сменялись бассейнами и прудами, аккуратными белыми виллами, утопавшими в зелени деревьев. Живопись порой была так совершенна, что нарисованную дверь легко было спутать с настоящей. В нишах между картинами помещались мраморные, ярко раскрашенные статуи, — в первый момент Владигору почудилось, что это живые обнаженные юноши и девушки. Но более всего его восхитил пол, на котором из камешков была выложена целая картина. Он уже видел мозаики в термах, но эта была выше всяких похвал: камешки такие мелкие, что создавалось впечатление, будто картина написана кистью. Молодую, совершенно нагую женщину поддерживали с двух сторон два получеловека с рыбьими хвостами. Казалось, розовое тело женщины светится рядом с коричнево-серыми телами чудовищ. В голубом небе барашками плыли облака, а вокруг женщины и ее двух странных прислужников плескалось синее море, и бил хвостом почти живой дельфин. Картина была обрамлена черной рамой с орнаментом из золотых листьев. В который раз Владигор подивился совершенству человеческих рук, способных творить подобное.

Изумление вызывали и сверкающие столы из черного дерева, инкрустированные слоновой костью, которая напоминала кожу северных женщин, не знавших солнца. Ложа, расставленные вокруг столов, были покрыты золотыми тканями, и гости лежали на них по трое. Мальчики в белых туниках, украшенные венками из свежих цветов, подавали вино в стеклянных разноцветных чашах. Рабы разрезали на мелкие куски мясо и рыбу и поливали пряными соусами. Блюда были вкусны и обильны, но есть лежа Владигору было в новинку. Другое дело — Филька, он быстро освоился и отправлял в рот кусок за куском.

— Заметь, вино подают только фалернское, самое лучшее, — шепнул он Владигору. — А вон тот серебряный кувшинчик с узким горлышком и голой девкой на ручке я бы не отказался иметь дома.

— На месте старика я бы отправился в Рим и попытался бы найти там себе сторонников, — заметил Владигор. — А он устраивает пир на весь мир… М-да… на эти деньги можно нанять сотни две бойцов…

— Он думает не о бойцах, а о смерти… — ответил Филимон равнодушно, точь-в-точь настоящий римлянин.

— Здесь? На пиру?

— Римляне любят умирать в приятной обстановке.

Владигор взглянул на старика, возлежащего в пурпурной императорской тоге, с венком из цветов на голове. Ни тревоги, ни страха не было на загорелом широком лице Гордиана. Он чего-то ждал, но лишь самый внимательный наблюдатель мог бы это заметить. Когда переменили столы и подали фрукты и печенье, в триклиний проскользнул человек, вид которого среди нарядно одетой прислуги и разряженных и надушенных гостей казался более чем неуместным. Он был покрыт пылью, и от него несло лошадиным потом. И все же его допустили к Августу. Он склонился к самому ложу и торопливо зашептал на ухо императору. Впрочем, он не успел договорить до конца — Гордиан оборвал его речь нетерпеливым жестом, и гонец исчез. А пир продолжался как ни в чем ни бывало.

Гордиан подозвал раба и что-то вручил ему, при этом указав на Владигора. Раб передал синегорцу вырезанное на камне изображение юноши, почти мальчика, с большими, чуть навыкате глазами и прямым, тонко очерченным носом.

— Ты великий халдей, Архмонт, ты в точности предсказал мне судьбу моего сына, — сказал Гордиан. — Теперь предскажи будущее этого юноши…

— Ну вот, что мне делать? В потоке времени я этого парня не видел… — шепнул Владигор Филимону.

— Да скажи первое, что придет на ум. Либо ждет его удача, если съест завтра поутру печень свиньи, либо умрет от трясучки, если повстречает по дороге двух горбатых старух, к тому же лысых…

Владигор погрозил кулаком Филимону так, чтобы никто не заметил, и, повернувшись к Гордиану, сказал:

— Этот юноша станет великим человеком в Риме, если избегнет опасности, которая угрожает ему в ближайшие дни.

Гордиан молча кивнул, и по его знаку раб передал камею ее владельцу, а синегорцу вручили новый кожаный мешочек. Видя, что Владигор не торопится принимать щедрый дар Гордиана, Филимон бесцеремонно завладел наградой.

— Прекрасно, князь, наконец-то ты начинаешь входить в роль!

В этот момент Гордиан Африканский поднялся и в сопровождении двух темнокожих атлетически сложенных рабов покинул триклиний. Не в силах больше лежать в дурацком венке и поглощать одно изысканное блюдо за другим, Владигор встал и направился следом за императором. Но, выйдя из столовой, он очутился в атрии, из которого выходило множество дверей. Все они оказались закрыты, и определить, за которой из них сейчас находился хозяин, было невозможно. Но тут одна из дверей распахнулась, и в атрий заглянул смуглолицый человек в белой тунике. Не заботясь, какое он производит впечатление, Владигор шагнул к нему:

— Я должен поговорить с Августом… Это очень важно…

Наверное, его латынь звучала ужасно, потому что человек окинул его брезгливым взглядом и ответил с явной неохотой:

— Гонец уже сообщил о смерти молодого императора, — и, поклонившись, торопливо скользнул назад в дверь, будто убегал.

Владигор метнулся вслед за ним. В первое мгновение у него перехватило дыхание — на жаровнях жгли какие-то благовония, и воздух в комнате был сизым от пряных смол и едким от терпких запахов. На просторном ложе с изогнутым изголовьем возлежал Гордиан. Молоденькая рабыня расправляла складки его пурпурной тоги. Руки старика были сложены на груди, а два темнокожих раба изо всех сил тянули каждый за свой конец веревку, обвитую вокруг шеи императора, которого сенат признал тайно и который пробыл Августом лишь тридцать шесть дней. Владигор с негромким рыком прыгнул вперед и сбил ударом кулака одного из рабов. Второй отскочил сам и выпустил веревку из рук. Девушка взвизгнула и прижалась к резной ножке кровати.

— Это приказ доминуса, — крикнул великан, падая на колени. — Мы исполнили его волю.

Впрочем, в комнате рабы были не одни — смуглолицый человек, с которым Владигор разговаривал лишь мгновение назад, выступил из-за серебряной статуи, стоящей в изголовье императорского ложа. В руках он держал папирусный свиток.

— Если Максимин надеется завладеть имуществом Гордианов, то это ему не удастся, — заявил он дерзко, и на его тонких губах мелькнула усмешка. — По закону теперь все имущество принадлежит семье.

— Почему ты не помешал ему? — воскликнул Владигор.

Смуглолицый сделал вид, что не расслышал вопрос, но переспрашивать почему-то не стал. Лишь сказал спокойно, будто речь шла об испорченном обеде:

— Август просил гостей покинуть дом. Известие о победе прокуратора уже распространилось по городу. Почти все сторонники Гордианов погибли в битве. Вскоре Третий легион войдет в город…

Владигор еще раз взглянул на умершего. Возле ложа стояла серебряная статуя — красивая женщина в диковинном шлеме в виде слоновьей головы с хоботом и бивнями сжимала в руках рог изобилия, щедро наполненный дарами, а у ее ног лежал серебряный лев и с подозрением глядел на незваного гостя. Владигор вспомнил изображение на золотой монете. «AFRIKA» было написано на постаменте.

Проклиная нелепую затею Филимона, Владигор выскочил из дверей и в атрии столкнулся с приятелем нос к носу. Тот торопливо сдирал со своей головы венок из увядших цветов.

— Здесь становится опасно, — зашептал Филимон. — Самое время бежать в порт. Мой знакомый купец Теофан обещал выйти в море на рассвете.

— Я бы на его месте вышел сегодня вечером, — отозвался Владигор.

— Можно и сегодня вечером… — согласился Филимон. — Если он уже прослышал о смерти Гордианов.

В доме царила суета. Гости, узнав о случившемся, поспешно покидали триклиний. Не все друзья покойного обладали его выдержкой — многие самым банальным образом трусили. Какой-то толстяк, подобрав полы своей тоги, семенил к выходу, но у самой двери остановился — порог атрия переступил великан в доспехах и блестящем золоченом шлеме. Держался он так, будто его только что провозгласили императором, на самом деле это был всего лишь центурион. За его широкой спиной маячили шестеро — ночная стража, «неспящие», в чьи обязанности входило гасить пожары и ловить грабителей. Но, как видно, слава преторианской гвардии, приведшей к власти Максимина, помутила разум городских стражников, и они тоже решили поучаствовать в таком захватывающем представлении, как убийство императора.

— Именем Максимина Августа! — рявкнул центурион. — Где изменник Гордиан?

— Гай, ты еще вчера служил ему… — пробормотал толстяк, пятясь перед грозным воякой.

— Ты тоже изменник! — заорал центурион. — Максимин Август велит зашить тебя в шкуру вместе с голодными псами…

— Гордиан мертв, — отозвался кто-то из гостей.

— Проверить, — приказал центурион двум стражникам.

Бесцеремонно расталкивая гостей, те бросились в кабинет хозяина.

— Старик в самом деле удавился! — крикнул один из них, вернувшись. — Гай, нам здесь делать нечего.

Раздосадованный тем, что приходится убираться без добычи, центурион огляделся, ища, на ком бы сорвать свой гнев. Неожиданно его маленькие темные глазки вспыхнули, он оскалился как хищный зверь и повернулся к своим подчиненным:

— А где звереныш? Если Африканец и его сынок мертвы, есть ведь и еще один Гордиан. Мальчишка-то жив. Я спрашиваю, где Марк?

Все молчали. Даже толстяк, хотя зубы его при этом выбивали громкую дробь.

— Он должен быть здесь! — проревел центурион. — А ну-ка обыщите дом, небось прячется где-нибудь на кухне.

— Я не прячусь, — раздался срывающийся тонкий голос.

Владигор обернулся. Юноша лет четырнадцати или пятнадцати стоял в дверях, его огромные голубые глаза с ненавистью и презрением смотрели на центуриона. Тот был выше его как минимум на две головы, но юноша явно не боялся наглеца. Если бы он мог, то убил бы его не задумываясь. Но силы были не равны, и юноше оставалось лишь с достоинством принять смерть. На нем не было тоги, хотя по возрасту он уже имел право ее носить, — лишь белая туника из тончайшей шерсти, сколотая на плечах золотыми фибулами и перехваченная в талии кожаным ремнем. В руке он сжимал меч, но вряд ли собирался драться. Скорее всего, он готовился всадить его себе в горло, чтобы последовать вслед за отцом и дедом в мрачное царство Плутона, когда поднятый в доме шум отвлек его. В нем возобладало мальчишеское любопытство, ибо он еще не успел стать взрослым, хотя и снял свой детский оберег. Одним словом, он решил отсрочить самоубийство…

— Пожалуй, я пошлю его голову в подарок Максимину… — хмыкнул Гай и шагнул вперед.

Он даже не обнажил меч, а лишь вытянул руки, будто намеревался задушить мальчишку. Гордиан попятился, выставил вперед клинок. Гости кинулись врассыпную к многочисленным дверям атрия. Стражники улюлюкали им вслед и кричали, словно присутствовали на представлении в театре. Один из солдат кольнул мечом толстяка, и тот пронзительно взвизгнул.

— Максимин терпеть не может этих жирных свиней, — одобрительно кивнул головой центурион. — Он с удовольствием отрывает им головы…

Воспользовавшись суматохой, Владигор, которому удалось незаметно встать позади одного из стражников, ударил его под правый локоть. Рука с мечом взметнулась вверх. Владигор левой рукой перехватил лезвие, продолжая правой удерживать вражеский локоть, и рванул на себя. Стражник перерезал себе горло собственным клинком. Схватив меч, несуразно короткий для того, кто привык держать в руке синегорский булат, Владигор кинулся на центуриона. Тот только и успел, что повернуться, когда князь со всего маху обрушил меч ему на голову. От удара клинок срезало у рукояти. Центурион, пошатнувшись, стал оседать на пол. Владигор изумленно взглянул на бесполезный обломок в своей деснице. Два стражника бросились к нему, размахивая короткими мечами. Первый, может быть, и успел бы дотянуться, если бы юный Гордиан не оказался проворнее: пригнувшись, он рванулся вперед, полоснул сначала по незащищенной руке стражника и тотчас возвратным движением вверх вспорол ему бедро. Владигор перехватил безвольно повисшую руку с мечом и, не тратя времени на то, чтобы вырвать оружие, стиснул пальцами руку и всадил заемный меч во второго стражника, а затем швырнул одного умирающего на другого. В двери атрия меж тем уже лезли новые солдаты, будто муравьи, приметившие в траве дохлую гусеницу. Биться со всеми было бы безумием.

Гордиан и Владигор, а следом за ними и Филька бросились назад в триклиний. После пира столы так и стояли неубранные. Рабы и вольноотпущенники, уже зная о смерти господина, не торопились приступать к своим привычным обязанностям. Виночерпий в венке, брошенном кем-то из гостей, возлежал на покрытом золотыми тканями ложе и поспешно отправлял в рот куски остывшего мяса. Жир и соус текли по его пальцам. Застигнутый за столь предосудительным занятием, он хотел подняться и пробормотать слова извинения, но кусок застрял у него в горле. Он закашлялся, обрызгивая кусочками пищи и слюны уставленный блюдами стол.

— Вон! — крикнул Гордиан и замахнулся на виночерпия мечом.

Тот кубарем скатился на пол и на четвереньках побежал в угол триклиния. А стражники уже ломились следом. Мельком Владигор взглянул на свой перстень. Что за чудеса! Магический камень был бледно-голубым. Верно, десяток вооруженных стражников он не считал большой помехой на пути. Пусть будет так! Владигор поднял кедровый стол, за которым еще недавно возлежал сам Гордиан Август, и швырнул его в толпу стражников. Двое рухнули, сбитые страшным ударом. Но, переступая через их тела и обломки дерева, уже лезли другие «неспящие». Владигор схватил жаровню и обсыпал ближайшего преследователя горящими углями, а в довершение всего огрел металлической подставкой для светильника. «Неспящие» замешкались, кто-то попятился. Однако одному, самому настырному, удалось проскользнуть вдоль стены, и он, как цепной пес, бросился на Гордиана. Юноша отскочил в сторону, но клинок стражника все же задел его плечо. Второй удар наверняка оказался бы для Гордиана смертельным, если бы Филимон не рванулся вперед и не всадил нож по самую рукоять в бок «неспящего».

— Бежим на кухню!.. — крикнул Гордиан. — Оттуда есть выход на улицу.

Еще один стол полетел в наступающих. Затем, опрокидывая по дороге ложа и столы, дабы хоть ненадолго создать позади себя преграду, беглецы помчались на кухню. Несколько рабов пили здесь дорогое фалернское вино, разливая его по хозяйским кубкам прямо из амфоры, не процеженное. Увидев молодого хозяина, один из рабов бросился на колени, решив, что тот явился творить расправу. Но юноша проскочил мимо, не обратив на провинившихся внимания.

Владигор мчался за ним, зорко следя, как бы не напороться на новую засаду. Лишь Филимон на миг задержался — сгреб с подноса в подол плаща фаршированные финики, завязал плащ узлом так, чтобы получилось что-то вроде сумы, и бросился вслед за Владигором, не особенно, впрочем, рассчитывая донести свою добычу до порта.

У выхода из кухни стояли два стражника, но они вряд ли могли оказать серьезное сопротивление такому бойцу, как Владигор. Солдаты весело переговаривались, предвкушая удовольствие от легкой расправы. Владигор выскочил первым, схватил обоих за загривки и так стукнул бедолаг лбами друг о друга, что те рухнули на мостовую замертво.

За время, проведенное Владигором в доме Гордиана, город неузнаваемо изменился. Куда подевались беззаботно гуляющие, веселье, смех, ощущение праздника, длящегося с утра до вечера! Перепуганные рабы выскакивали из домов, чтобы оглядеть улицу и поспешно спрятаться за дверьми. Какие-то люди, покрытые грязью и пылью, метались от дома к дому. Порой их пускали, порой они безуспешно колотили в запертые двери. Высокий мужчина с залитым кровью лицом бросил прямо посреди улицы свой легонький меч и самодельный щит из куска дерева и помчался дальше.

Вдалеке раздался многоголосый вопль, истошный и нескончаемый, — казалось, он мог расколоть небеса…

Молоденький паренек в запятнанной кровью тунике жадно пил воду из фонтана. Он распрямился и безумными глазами посмотрел вокруг.

— Что случилось? — спросил его Филимон.

— Они прибежали к воротам… Давка… каждый вперед лезет… а сзади они… — Он махнул рукой и поковылял прочь.

Эти бессвязные слова могли означать одно: остатки Гордиановых войск прибежали к городским воротам, образовалась давка. Здесь их, беспомощных и охваченных паникой, настигли солдаты Капелиана и принялись избивать прямо на глазах у жителей, которые столпились на стенах…

— Ну, Филимон, теперь нам точно понадобится твой купец Теофан, — заметил Владигор.

И они припустили по улице, ведущей к порту, то и дело опережая крытые носилки, несомые рабами. И хотя носильщики в прямом смысле бежали, хозяева то и дело понукали их пронзительными криками. Спешили куда-то посланцы-вольноотпущенники. Несколько человек толкали телеги, груженные скарбом, шли молоденькие мальчики в нарядных туниках, мускулистые гладиаторы, женщины в разноцветных пал- лах. Возглавлял процессию курчавый толстяк, в котором Владигор узнал давешнего гостя Гордиана. Как он успел за такой короткий срок собраться и двинуться в сторону порта — просто уму было непостижимо, если не предположить одного: он все предусмотрел заранее, и слуги с добром ждали его за дверью.

Владигор и его спутники обогнали процессию.

— До встречи в Вечном городе, — крикнул толстяк вслед беглецам.

Владигор обернулся, но толстяк кричал вовсе не ему, а юному Гордиану. Когда они пробегали мимо одного из домов, то услышали громкий плач. Несколько женщин причитали на разные голоса — оплакивали павших вместе с императором в сегодняшней битве.

— Будем молиться Перуну, чтобы ладья была на месте, — пробормотал Владигор, окидывая взглядом причал.

— Вон она, вон!.. — закричал Филимон, указывая на корабль, на палубе которого суетились полуголые люди. — Якоря поднимают!.. Точно, хотят выйти в море…

Он завертелся на месте, готовясь превратиться в птицу и настигнуть вероломный корабль, но приметил, что на галере их ждут и машут руками, призывая.

Владигор и Филька рванулись вперед с новой силой, но Гордиан устал и начинал задыхаться. Потом он и вовсе споткнулся и стал валиться на бок. Владигор подхватил его на руки и понес на плече.

— Ничего, парень, мы еще с тобой повоюем! — приговаривал он на синегорском. — В моей жизни бывали денечки и похуже, но я сдюжил… И ты сдюжишь…

— Быстрее! Быстрее! — кричал Теофан, размахивая руками.

Как только беглецы ступили на палубу, оба бронзовых якоря были подняты, двенадцать пар весел ударили по воде, и причудливо вырезанная птица на носу устремилась вперед, прочь из Карфагена. Хозяин, финикиец с курчавыми, черными как смоль волосами, указал пассажирам место возле деревянных клеток со зверями. Здесь были постелены несколько сомнительной чистоты циновок. Лев, встревоженный свежим морским воздухом и непривычной качкой, расхаживал по клетке, хлеща себя по бокам упругим хвостом. Потом остановился и уставился на людей желтыми прозрачными глазами.

— М-да, не особенно приятное соседство… — пробормотал Филимон, косясь на царя зверей. — Я сам почти такой же и все-таки… предпочел… как бы это сказать… более нейтральных соседей…

— Надеюсь, клетка прочная… — буркнул Владигор, опуская Гордиана на циновки.

Первым делом синегорец осмотрел раненое плечо юноши. Меч лишь слегка вспорол кожу, кровь уже сама собой унялась. Скорее всего мальчишка просто обессилел от физического напряжения и пережитых волнений. В один день он, сын и внук Августов, утратил все. Будущее его было смутным, победа Максимина могла означать для мальчика только одно — смерть, и хорошо еще, если мгновенную.

Оставив его лежать возле клеток, Владигор направился поговорить с хозяином корабля. Ветер был несильный, и палубу лишь слегка покачивало. Гребцы, отдохнувшие за время стоянки в порту, налегали на весла. Владигор с неодобрением смотрел на цепи, которыми гребцы были прикованы к скамьям, хотя галерные рабы существовали и в его мире. Пожелание «чтобы стать тебе галерным рабом» было не самым приятным.

Тем временем матросы поставили косой полосатый парус, ловя попутный ветер. Пока что удача сопутствовала беглецам. Владигор посмотрел на перстень — аметист вообще не светился, как будто утратил свою волшебную силу. Ну что ж, Хранитель времени, отныне тебе остается надеяться только на себя.

Небо было чистым. В его прозрачной синеве отчетливо выделялась колоннада храма, венчающего холм над городом. В свете вечерней зари она из белой сделалась ярко-розовой и теперь светилась в густеющей синеве неба, тогда как лежащий внизу город уже погрузился в темноту. Вечер был необыкновенно тих. Ничто не говорило о том, что беда стоит у стен города. Владигор прислушался. Ему показалось, что он вновь слышит крики и плач…

— Доминус Владигор, — обратился к нему Теофан, хитро прищуриваясь. — Ты, конечно, оценил мою преданность и то, что я ждал Филимона в столь опасный час, как было условлено.

— Было условлено, что ты выходишь завтра на рассвете…

— Доминус Владигор великий халдей. — Глаза Теофана прищурившись еще хитрее. — Ему было известно, что сегодняшняя битва принесет поражение Авг… — Титул покойного он сглотнул, не ведая, стоит ли в нынешних обстоятельствах произносить его или надо остеречься. — Сообразуясь с последними событиями… я бы посоветовал великим халдеям Владигору и Филимону… хм… хм… и другу их, имени коего я не ведаю… — Теофан явно кривил душою — он уже успел заглянуть в убежище пассажиров меж клетками и, несомненно, узнал юного Гордиана, чье разительное сходство с отцом и дедом сразу бросалось в глаза. — Так вот, я бы посоветовал… не отправляться на моем корабле сразу в Вечный город, что, учитывая сегодняшние события, весьма опасно, а высадиться в Неаполе, откуда по Аппиевой дороге вы доберетесь до Рима. Весь путь, включая наше приятное морское путешествие, займет три, максимум четыре дня, клянусь Геркулесом.

Купец явно опасался, что император Максимин, желая насадить на кол голову юного Гордиана, не забудет и про купца из Селевкии.

— Тебе заплатили за то, что ты отвезешь нас в Рим, — напомнил Владигор.

— Все верно, доминус… Но… платили только за двоих, а вас тут трое. И я, прошу заметить, не требую с тебя ни единого асса сверх установленной платы, даже учитывая опасность, коей подвергаюсь в нынешних обстоятельствах… Ах, право же, лишь памятуя великую щедрость покойного Гордиана Африканского, решаюсь на такое. Сколько раз по его поручениям возил я зверей в Рим. А какие праздники устраивал покойный, будучи эдилом! Каждый месяц на арену Колизея он выводил никак не меньше ста пятидесяти пар гладиаторов. А бывало, что и пятьсот выведет. Если бы старик захотел, то давно мог бы сделаться Августом. Но он полагал, что жизнь создана для наслаждений и покоя… Другое его мало интересовало. Может, именно потому он и дожил в наше неспокойное время до преклонных лет. Помяните мои слова, многие в Риме прольют по нему слезы… как прежде радовались, когда узнали о его согласии сделаться Августом. Все мечтают о прежних славных временах… Старик Гордиан был последним представителем золотого века Антонинов, не чета нынешнему… — Купец вовремя спохватился и замолчал, ибо явно хотел молвить что-то против императора Максимина.

Однако неосторожность в разговоре заставила его лишь ненадолго примолкнуть. Крикнув несколько указаний двум загоревшим до черноты здоровякам, что правили рулевыми веслами, он вновь вернулся к своим пассажирам и даже самолично заглянул проведать, хорошо ли они устроились в своем закутке. Филимон уже успел дать Гордиану дешевого иберийского вина из запасов купца, и тот пришел в себя. После прощального пира Африканца есть никому не хотелось. Но чашу с вином наполняли исправно.

— Марк Антоний Гордиан… — поклонился юноше Теофан, хотя только что утверждал, что не знает имени своего пассажира, — не сомневаюсь, что у тебя, так же, как у твоего деда и отца, благородное сердце, и ты не забудешь маленькую услугу, которую сейчас оказывает тебе и твоим спутникам ничтожный купец из Селевкии.

— Ты хитрец, Теофан… — Юноша попытался улыбнуться. — Ты знаешь, что по прибытии в Рим меня скорее всего убьют, но все же спешишь выторговать себе толику благ на тот случай, если боги окажутся ко мне благосклонны…

— О, ничуть, ничуть!.. — вновь поклонился Теофан. — Я лишь говорю о том, что твое сердце — такое же средоточие добродетелей, как сердце твоего отца и деда, двух божественных Августов.

— Разве сенат их уже обожествил? — поймал купца на льстивой лжи Марк.

— Несомненно… В будущем… — Теофан весь дрожал и придерживал рукой нижнюю челюсть, чтобы унять громкое клацанье зубов. Купец понимал, что отчаянно рискует, помогая Гордиану. Мальчишка мог погибнуть в ближайшие дни. Но ведь мог и выиграть в отчаянной борьбе, которая ему предстояла.

— Скорее всего, их имена собьют с досок и колонн, а статуи разобьют, дабы навсегда стереть память о них… — Гордиан оскалился — точь-в-точь лев в клетке за его спиной.

— Ты сожалеешь о том, что пока не можешь отомстить? — спросил Владигор.

— Я сожалею, что уже не смогу вести такую же прекрасную жизнь, какую вели мой дед и мой отец…

Мальчик лежал на грязной циновке меж клеток со зверями, будто раб-бестиарий в подвалах Колизея, а бредил о свитках с изысканными стихами, утонченных философских беседах и прекрасных рощах, где девушки в венках из цветов подносили бы ему прохладительные напитки. Если бы его дед и отец не ввязались в опасную авантюру, провозгласив себя императорами, не пошли бы против Максимина, он бы и по сей день безмятежно жил во владениях Гордианов в Африке, окруженный довольством и богатством. Надо только не думать о том, что в Риме по приказу императора-варвара преторианцы убивают всякого, кто превосходит властителя знатностью или умом. Жизнь, изысканная и прекрасная, осталась где-то позади. Она пропала. Провалилась в Тартар. О ней приходилось только жалеть, как и о роскошной библиотеке отца, оставшейся в его доме в Тисдре. Шестьдесят две тысячи книг, собранные для отца его учителем… Библиотеку разграбят или сожгут, как и прочие сокровища, принадлежавшие Гордианам. Что же делать? Двигаться вперед, куда несут морские течения, куда гонит ветер. Там, впереди, — кровь, интриги, схватки с врагами… А ведь можно было бы где-нибудь под сенью вечнозеленых рощ слагать стихи… Впрочем, юный Марк никогда не слагал стихов…

Гордиан поднялся и, выбравшись из закутка между клетками, шагнул к борту корабля. Карфагенский берег синел дымной полосой на горизонте. На черном, почти мгновенно померкшем небе крупными жемчужинами блестели звезды. Теофан сидел на корме. Он тоже думал о чем-то своем, — верно, считал барыши. Слышался мерный плеск весел. Владигор подошел и встал рядом с юношей.

— Говорят, на поле боя была буря… налетела и унеслась, смешав войска моего отца… — сказал Гордиан. — Ты великий халдей, Архмонт, ты знаешь об этом?..

Владигор кивнул.

— Это был гнев богов?

— Это была случайность…

— Неужели на свете бывают случайности? Разве что когда боги спят… или пьяны? Бывают боги пьяны, как ты думаешь, Архмонт?

— Случайность — это когда вмешиваются другие боги, — помолчав, сказал Владигор.

— Что ты хочешь этим сказать?

«В иных мирах», — хотел добавить синегорец, но промолчал.

— В мире много богов кроме тех, которым поклоняешься ты…

— У каждого народа свои боги. Это я знаю… — кивнул Гордиан и, как показалось Владигору, вздохнул с облегчением: не самая страшная новость, что где-то не чтят Олимпийцев. — Я спал… — сказал Гордиан, — и мне приснилось, будто я вместе с Ромулом сосу молоко из сосцов кормящей нас волчицы… А потом Ромул поднял лежащий в траве меч и убил меня. Как ты истолкуешь мой сон, Архмонт?

— Ты станешь Августом… И погибнешь в бою.

Гордиан на секунду задумался.

— Если римский сенат когда-нибудь изберет меня Августом, — сказал он, глядя на тающую вдали полоску карфагенского берега, — то Третий легион перестанет существовать.

— Не самая лучшая клятва для будущего правителя, — насмешливо заметил Владигор.

— А что сделал бы ты на моем месте? — спросил мальчик.

— Я бы отменил рабство…

Гордиан взглянул на него с недоумением, такой нелепой показалась ему высказанная Владигором мысль.

— В твоей стране нет рабов? — спросил он.

Владигор вновь вспомнил пленников в амбаре старика.

— Нет. Во всяком случае, это запрещено. Ни один человек не может распоряжаться жизнью другого…

— Разумеется! Это запрещено и в Риме. Хозяин больше не может убить своего раба… По закону императора Адриана… — Он запнулся. — Но редко кто теперь следует этому закону. Если жизнь свободных граждан висит на волоске, то что говорить о людях, купленных на невольничьем рынке. Хорошо, пусть будет по-твоему. Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, если я стану Августом, то сделаю все возможное, чтобы этот закон Адриана неукоснительно соблюдался.

— Ты не забудешь об этом? — спросил Владигор.

— У меня прекрасная память, как и у моего отца. Я ничего не забываю. Ни добра. Ни зла…

Глава 3 ЛАГЕРЬ МАКСИМИНА

Максимин сидел на складном императорском стуле перед своей палаткой в центре лагеря. Даже сидя, он был выше стоявшего рядом центуриона. Огромная голова императора с низким лбом и глубоко посаженными глазами, казалось, была вытесанной из гранита: нахлобучили на нее седой парик, приклеили короткую бородку, украсили вставками из цветного стекла: бледно-голубыми — для глаз, лиловыми — для губ. Сын его, почти такого же гигантского роста, как и старик, сидел подле. Он был необыкновенно красив, но брезгливая гримаса, постоянно искажавшая рот, портила совершенные черты его лица. Золоченый панцирь его украшали драгоценные камни. Наручи, также покрытые золотом и крупными изумрудами, скорее напоминали женские браслеты, чем вооружение мужчины.

В это утро ожидалась потеха. Только что привезли посланца сената. В провинции он убеждал губернатора признать императорами Гордианов и объявить Максимина врагом Рима. Губернатор был осторожен, отрекаться не стал, велел сенатора схватить и в цепях отправить в лагерь Максимина.

Теперь этот человек в рваной тунике с пурпурной полосой стоял в цепях меж двух солдат. Его черные вьющиеся волосы посерели от пыли, на покрытом потеками грязи лице алели ссадины — при аресте он пытался сопротивляться. Крупные капли пота катились по лицу пленника — всему Риму была известна ненависть «солдатского императора» к сенату. Он сам выдумал заговор сенатора Магнуса и без суда и следствия истребил четыре тысячи человек. Оставалось только догадываться, что же он предпримет теперь, когда мятеж в самом деле имел место. Дрожащим голосом писарь из первой когорты Четвертого легиона прочел найденное при посланце письмо:

«Сенат и народ великого Рима, которых государи Гордианы намеревались освободить от жуткого чудовища, желают проконсулам, наместникам, легатам, отдельным городским общинам, городкам, поселкам и укреплениям благоденствия, которое они сами вновь начинают приобретать. Благодаря покровительству богов, мы удостоились получить в государи проконсула Гордиана, безупречнейшего мужа и почтеннейшего сенатора; мы провозгласили Августом не только его самого, но также — в помощь ему по управлению государством — его сына, благородного молодого человека. Ваше дело теперь — действовать в согласии с нами для того, чтобы осуществить спасение государства, защитить себя от преступлений и преследовать чудовище и его друзей, где бы они ни находились. Мы даже объявили Максимина и его сына врагами народа».

«Чудовище» заревело в ярости и вскочило. Могучие руки вмиг разорвали пурпурную одежду. Потом Максимин обернулся и ударил стоявшего подле него центуриона. От полученной оплеухи тот без сознания рухнул на землю. От второго удара свалился писец, имевший несчастье прочесть злополучное письмо.

— Мерзавцы! — хрипел император, за неимением под рукою ненавистных сенаторов раздавая оплеухи своим приближенным и солдатам.

Потом, выхватив кинжал, он кинулся на сына. Юноша, не ожидавший нападения, грохнулся на землю. Отец упер ему колено в грудь, одной рукой схватил за горло, другую, с кинжалом, занес для удара. Он метил сыну в глаз, но в последний момент тот рванулся, и лезвие лишь рассекло щеку.

— Идиот! Изнеженный слюнтяй! Если б ты отправился в Рим, как я тебе приказывал, эти жирные свиньи не осмелились бы и перднуть без моего разрешения!

Юлий Вер успел перехватить руку отца и отвел новый удар. Двое трибунов и несколько преторианцев повисли на Максимине, как щенки на разъяренном медведе. Пока тот раскидывал наглецов, осмелившихся помешать излиться его ярости, юноша вскочил и бросился прочь. Продолжая рычать и ругаться, Максимин велел принести себе вина и зараз выпил половину амфоры. Утерев рукою рот, он уселся на прежнее место и вновь обрел спокойствие.

— Три года своего правления я воевал! Пока я барахтался в германских болотах и собственными руками душил врагов Рима, эти жирные свиньи только и делали, что устраивали против меня заговоры. Ну ничего, я еще вымажу их в смоле и развешу гореть на улицах Рима.

Тут взгляд его вновь упал на пленника.

— Так что же мне делать с тобой, мразь? — спросил он хмуро. — Распять?

— Это невозможно… — заявил сенатор твердым голосом, хотя и побледнел так, что лицо его из оливкового сделалось серым. — Эта казнь подходит рабам и плебеям…

Максимин скрипнул зубами. Пленник совершил непростительную оплошность — самым опасным было в присутствии бывшего фракийского крестьянина кичиться благородным происхождением.

— В лапы орлу попался знатный петушок, — захохотал Максимин, и ноздри его огромного носа раздулись от гнева.

Он хрипел и фыркал, как пронесшийся добрую милю конь, и пена в самом деле выступила в уголках его губ. Центурион уже успел подняться, и Максимин подозвал его к себе. Пленник не понял приказа, который отдал император, сумел разобрать лишь два слова — «доски» и «пила».

— Ничего, мы устроим сенатору изысканную казнь.

Солдаты принесли две широких доски. Одну из них укрепили на деревянных опорах. С пленника сорвали одежду.

— Ложись на ложе, благородный сенатор, а проще — свинья… — прорычал Максимин.

Пленник не двигался. Солдаты схватили его за локти и поволокли к месту казни.

— Пустите меня! — закричал тот срывающимся голосом. — Я пойду сам… Я не боюсь…

— Отпустите его. Разве не видите, он не боится, — поддакнул Максимин.

Пленник шагнул вперед, но ноги его подкосились, и он упал лицом в пыль. Солдаты подхватили его и подтащили к доске, но тут он их оттолкнул и, собравшись с силами, сам взобрался на свое последнее ложе и вытянулся, закрыв глаза. Сверху его накрыли второй доской. И этот образовавшийся из человеческой плоти и дерева пирог накрепко скрутили веревками. Двое солдат принесли пилу и, повинуясь знаку императора, принялись распиливать доску вдоль. Поначалу лезвие проходило между ног пленника. Лишь изредка зубья задевали кожу, и тогда на песок сыпались покрасневшие от крови опилки. Верхняя доска доходила пленнику лишь до подбородка, поэтому мучители могли видеть его лицо. Пока что оно оставалось совершенно неподвижным, хотя по-прежнему очень бледным. Лишь губы его шевелились. Он просил богов даровать ему быструю смерть, но визг пилы заглушал слова молитвы. Такая забава в лагере Максимина была не в новинку — немало привозили сюда бывших сенаторов и военачальников, консулов и триумфаторов, чтобы, поизмывавшись над ними вволю, казнить…

— Ну как, нравится тебе казнь, благородный сенатор? — захохотал Максимин. — Твоим дружкам из курии я обещаю развлечения не хуже.

Солдаты заржали, но крик жертвы на мгновение заставил их замолчать. Однако затем зрителей охватило буйное веселье. Каждый новый крик обезумевшего от боли сенатора вызывал взрыв хохота. Впрочем, не у всех. Солдаты первой когорты Второго Парфянского легиона наблюдали за казнью хмуро, — они вообще были невеселы со дня начала Германской кампании, ибо им пришлось покинуть жен и детей, а потом и привычный лагерь под Альбанской горой близ Рима, сегодня же вид у них был просто похоронный, а многие из них даже отвернулись, когда на песок хлынул поток крови. Максимину особенно это не понравилось, ибо первая когорта состояла из ветеранов, которые, казалось, должны быть ему особенно преданны. Именно для них он велел конфисковать деньги из казны городов, для них вытащили золото из храмов и перелили драгоценные украшения в полновесные монеты. Спору нет, легионеры устали после долгого перехода, да и запасы продовольствия кончались. Не осталось ни сыра, ни бобов, солдаты довольствовались ячменными лепешками, запивая их простой водой. Некстати Максимину вспомнилась старая солдатская шутка, — впервые он услышал ее в тот день, когда перерезал горло своему предшественнику. Он лично раздавал преторианцам награды, и вдруг один ветеран, ухмыльнувшись, сказал новоявленному Августу: «Когда у преторианцев лица делаются хмурыми, в Риме появляется новый император». Тогда эта фраза показалась Максимину невероятно забавной. Он дал остряку золотой и повторял эту фразу при каждом удобном и неудобном случае. Но сегодня эта шутка уже не веселила его. Ничего, вечером доносчики сообщат императору, что болтают в палатках, и горе тому, у кого длинный язык. К утру крамольника прирежут его же товарищи…

Когда пила дошла до грудной клетки, изо рта пленника вытекла липкая струя рвоты, а следом хлынула кровь. Голова дернулась и бессильно свесилась с досок. Визг пилы смолк. Пленник умер. Максимин нахмурился, хотя губы его по-прежнему продолжала кривить улыбка.

— Не останавливайтесь, ребята, — приказал император. — Многие в Риме меня упрекают, что я истребил слишком много патрициев. Они нагло врут. Напротив, я хочу, чтобы уважаемых граждан у нас стало больше. Из одного я сделаю двоих, правда дохлых… А потом отрубите ему голову — вернее, две головы — и пошлите мой подарок в Рим. Сенаторы, я уверен, обрадуются…

Он ухмыльнулся, представив, как будут визжать от страха эти жирные уроды, получив подарок императора, как будут призывать бессильных богов на помощь. А когда император явится в Рим, вот тогда и начнется главная потеха… Максимин еще ни разу за четыре неполных года своего правления не был в Риме. Ну что ж, уважаемые граждане надолго запомнят его приезд. Император поднялся и направился в свой шатер, приказав префекту разбирать лагерь, чтобы еще сегодня дойти до стен Гемоны. В этом городишке император надеялся найти пропитание для солдат, чтобы двинуться дальше, к Аквилее. Сегодняшняя забава ему понравилась больше вчерашней. Вчера посланца сената травили волками.

Откинув полог, к своему изумлению, Максимин увидел, что в палатке его ждут. Не в его обычае было пугаться и звать на помощь охрану. В свои шестьдесят пять лет гигант мог одного за другим побороть пятнадцать человек и ударом ноги сломать хребет лошади. Не отступать же ему перед каким-то тощим человечком в черном плаще с резным посохом в руках. Презирая умников, император, однако, был суеверен и халдеев если не уважал, то опасался. Он регулярно приносил жертвы богам и верил в приметы. Лишь Сивиллиным книгам не верил, над которыми так трясся сенат.

— Как ты прошел мимо стражи? — спросил Максимин.

— Я мечтал о встрече с тобой, Август. — Человек в черном поклонился не без достоинства. — Мое имя Зевулус, я предвижу будущее… Прими мою помощь, Август, иначе ты не проживешь и месяца…

Максимин нахмурился. Вчера вечером молния расколола надвое копье его сына, а сегодня золоченый щит Юлия Вера загорелся от солнца. Это были дурные знаки для юного Цезаря. А теперь этот безвестный халдей пророчит несчастья самому Максимину.

Зевулус вытащил из-под плаща камень, блеск которого заставил Максимина попятиться к выходу из палатки.

— Сегодня, Август, ты подойдешь к Гемоне. Жители не окажут тебе сопротивления. Их просто-напросто там не будет. А когда тебе понадобится моя помощь, крикни трижды «Зевулус» — и я приду.

Не дожидаясь ответа, Зевулус щелкнул пальцами, густой зеленый дым наполнил шатер императора, и халдей исчез.

Глава 4 АППИЕВА ДОРОГА

Пятьсот лет по этой дороге, ведущей к Вечному городу, скрипя катились повозки, стучали копыта лошадей, шаркали сандалии, шлепали босые пятки, но ни один камень, положенный в свое гнездо, не выпал, ни один не истерся. Дорога слегка горбилась посередине, и оттого хлынувшему внезапно дождю не по силам было ее залить — вода стекала в кюветы. По обочинам друг подле друга теснились каменные гробницы, дабы проезжающие могли прочесть имена усопших и помянуть их при случае. Черные силуэты кипарисов напоминали молчаливых стражников. Природа поражала своей пышностью, архитектура — совершенством. Трава тешила глаз сочной зеленью, олеандр — яркостью цветов. Италийская сосна с пышной раскидистой кроной и длиннющими иголками совсем не походила на стройные северные сосны Синегорья.

Днем в одной из придорожных таверн беглецы купили вина и хлеба и, наскоро поев, двинулись дальше. Копыта притомившихся лошадей не в такт цокали по камню. Дождь намочил шерстяные плащи путников, и теперь они тяжелыми латами лежали на плечах, холодя спину. Целый день Марк Гордиан и Владигор были в пути, и этот дождь, так некстати хлынувший к вечеру, Марк принял за дурной знак. Неведомое ожидало их в Риме. Менявшие на почтовых станциях лошадей гонцы наверняка намного опередили беглецов, и к их приезду сенат уже будет извещен о гибели императоров Гордианов. Призрак Максимина, как огромная каменная статуя, готовая рухнуть и придавить своей массой весь город, навис над Римом.

Они ехали вдвоем — Филька оборотился филином и умчался вперед на разведку.

— Если дела в Риме сложатся не лучшим образом, сможешь ли ты бежать? — спросил Владигор.

— Куда? — отозвался Гордиан. — Рим вмещает в себя весь мир. Германцы за нашими границами просто убьют беглеца, персы обратят в пленника, долго и изощренно будут унижать, прежде чем выгодно обменяют на своего у римлян. Прятаться же где-нибудь в провинции невозможно — какой-нибудь доносчик вскоре выследит меня и сообщит властям, как бы старательно я ни притворялся простым гражданином. Меня убьют на месте, а человека, который «осмелился укрывать преступника», приговорят к смерти вместе со всей родней. Рим никому не позволит ускользнуть от своей власти. Единственное, что освобождает от повиновения Августу, — это острие меча, направленное в собственное горло. Или в горло самого Августа. — В голосе юного Марка звучали восхищение и отчаяние одновременно. — Мой дед Марк Антоний Гордиан Африканский всю жизнь провел в занятиях литературой и мирных наслаждениях. Он уклонялся от управления армией или провинциями. Лишь в преклонных годах он сделался проконсулом Африки, надеясь там ускользнуть от всевидящего ока Рима. Но и здесь судьба его настигла. Богам было угодно, чтобы мятежники попросили деда объявить себя Августом и свергнуть Максимина. Он пытался отказаться. Но это уже не имело значения. Как бы он ни ответил: «да» или «нет», его все равно ожидала смерть. Мысль об измене есть уже измена. Факт, что к нему обратились с подобной просьбой, означал смертный приговор.

— И все же ты на что-то надеешься? — спросил Владигор.

— Надеюсь, что сенат, признавший моего отца и деда Августами, попытается оказать сопротивление Максимину. Не из уважения к нашему роду — я не так наивен, чтобы рассчитывать на это, — но исключительно ради спасения собственной шкуры. Они знают, что Максимин никогда их не простит. Я же сказал — вне Рима мира нет…

Они поторопили уставших коней, и те перешли с шага на крупную рысь. Путникам хотелось до темноты достичь города. Уже перед закатом они добрались до Аппиевых ворот. Вопреки их опасениям, стражники, охранявшие ворота, едва услышав имя юного путника, не стали чинить им препятствия.

— Да здравствует Гордиан! — прокричал один из солдат, и остальные откликнулись.

От неожиданности юноша отшатнулся, решив, что угодил в ловушку. Владигор невольно положил ладонь на рукоять меча.

— Максимин — враг Рима! — гаркнул другой.

— Ты не боишься кричать подобные вещи? — спросил Марк стражника.

— Максимин сдох, — отвечал стражник. — Сам префект Рима объявил об этом. После этого все статуи Максимина разбили и не оставили на бронзовых досках ни одного упоминания о нем.

— Кажется, боги благосклонны ко мне, — прошептал юноша и понудил уставшего коня двинуться вперед.

— Пусть Всеблагой и Величайший Юпитер покровительствует тебе, Гордиан! — проорал ему вслед один из стражников.

Другой протянул Владигору зажженный факел:

— Стемнеет, пока доберетесь до дома. А в городе нынче неспокойно.

Поначалу ничто, казалось, не подтверждало слов стражника. Лишь пару раз из верхних этажей выплеснули помои чуть ли не на голову путникам, да веселая компания, запоздало покидавшая термы Каракаллы, выкрикивала похабные стишки и царапала на стенах пришедшие на ум скабрезные изречения. Молодой повеса в шелковой тунике загородил дорогу Гордиану.

— Эй, красавчик, пошли с нами! Нас пригласили в гости, и как раз есть одно свободное местечко. Клянусь, хозяин будет тебе рад.

Вместо ответа Гордиан вытащил меч из ножен.

— О, я не знал, что ты настроен так серьезно, — пробормотал весельчак, спешно отступая.

Аппиева дорога вскоре вывела путников к большому цирку. Здесь Гордиан замешкался, раздумывая, свернуть ли ему направо, на улицу Триумфаторов, чтобы прямиком очутиться в Каринах в своем доме, или прежде побывать на форуме.

— Я должен поехать на форум… — пробормотал он после короткого колебания.

И они двинулись прямо. Слева высились стены большого цирка, облепленные многочисленными мелкими лавчонками, тогда как справа расположились одетые в мрамор дворцы Палатина. Владигор с изумлением смотрел на огромные здания, освещенные розовым закатным светом. Одна терраса высилась над другой, один ряд колонн над другим расцветал цветками причудливых капителей. Вогнутый фасад императорского дворца сверкал обильной позолотой. Прежде Карфаген показался ему великолепным. Теперь Владигор вынужден был признать, что Карфаген унылый провинциальный городок и если камень может символизировать мощь, то могущественнее Рима нет города на земле.

Город был почти пустынным. Но у поворота на Тусскую улицу путники угодили в толпу, избивающую палками и камнями двоих мужчин. Их одежда, прежде нарядная, была разорвана, лица залиты кровью. Уже смеркалось, и трое человек держали над головой факелы. В их красноватом свете отвратительная сцена выглядела еще более зловещей. Толпою руководил немолодой дородный господин в белой тунике с пурпурной полосой, что изобличало в нем сенатора. Владигор хотел вмешаться и уже потянулся к рукояти меча. Но в этот момент сенатор повернулся, увидел двух всадников и попятился… Свет факела осветил лицо Марка.

— Слава богам! — воскликнул сенатор. — Молодой Гордиан! А я уж думал, что это…

Он замолчал, не договорив, но ясно было, что он принял их за людей Максимина.

— Домиций! — воскликнул Гордиан. — Рад тебя видеть, светлейший!

— Кто эти люди? — спросил Владигор.

— Доносчики, погубившие моего брата, — отвечал сенатор. — Они показали в суде, что он сменил одежду перед статуей Максимина, и его присудили к смерти за оскорбление достоинства императора. Сначала у него отобрали все имущество, а потом в повозке повезли в лагерь к императору и там, после долгих издевательств, умертвили. И все потому, что когда-то брат удостоился триумфа. А этим подонкам досталась четвертая часть его имения! Увы, всякое излишество вредно…

Владигор взглянул на избиваемых без прежней симпатии. Один из них уже был мертв, второй пытался подняться, но вновь падал под ударами палок на мостовую.

— Они нагло похвалялись тем, что сделали, — проговорил Домиций, с улыбкой глядя, как человек корчится на мостовой. — Пусть мои клиенты разделаются с ними, пока считают, что Максимин умер…

— А разве это не так? — спросил Гордиан, и голос его дрогнул — надежда, которую ему даровали возле Аппиевых ворот, обратилась в дым, едва они миновали Палатин.

Сенатор усмехнулся:

— Разумеется, нет. Это всё придумал префект Сабин со страху. Но эта выдумка не помогла сохранить его подлую жизнь. В уличной драке кто-то огрел его дубиной по черепу, и Сабин скончался. Не волнуйся, Марк, у тебя есть еще несколько дней, а может быть, даже месяц жизни, пока Максимин не добрался до Рима. Тогда он перережет тебе горло вместе со всем сенатом.

— Где он сейчас? — Голос Гордиана вновь был спокоен. Потерянное на миг самообладание вернулось к нему.

— Скорее всего, где-то около Гемоны, — отозвался сенатор. — Думаю, к концу мая он уже будет в Риме. Так что напоследок я решил доставить себе удовольствие и разделаться с этими гадинами. Впрочем, не я один. Большинство римских граждан позволили себе точно такую же роскошь. Праздник сердца, предоставленный народу Рима обожаемым сенатом. В последнее время, увы, подобные радости так редки. Кстати, ты слышал о Публии Марцелле? Нет? Он по доброте душевной покровительствовал Максимину в те дни, когда тот был всего лишь кавалеристом. Увы, Марцелл слишком хорошо знал, в каком навозе вырос этот фракийский дуб. Едва став Августом, Максимин Фракиец обвинил Публия в измене и бросил на съедение волкам вместе с двумя другими патрициями, которые, напротив, презирали его и велели своим рабам гнать палками, не пуская на порог. Самое интересное, что рабам, поколотившим Максимина, посчастливилось уцелеть. Это наводит меня на мысль, что в конечном итоге милосердие и жестокосердие в одинаковой степени раздражают людей.

Домиций был прекрасным оратором. Но в последние месяцы он боялся высказываться публично, и у него накопилось так много неиспользованных цветистых сравнений и остроумных шуток, что он готов был произнести пламенную речь прямо здесь, у поворота на темную и грязную Тусскую улицу. Переступив черту, за которой его могла ожидать только смерть, он позволил себе говорить все, что думал, не опасаясь ни доносчиков, ни преторианцев, ни собратьев-сенаторов.

— Светлейший, ты покончишь с собой, когда придет Максимин? — спросил Владигор, не в силах скрыть издевку в голосе.

— Кто этот варвар, говорящий на столь ужасной латыни? — Домиций повернулся к Гордиану, не удостоив Владигора ответом.

— Мой друг, спасший мне жизнь, — отвечал Гордиан.

— Такие друзья нынче редкость. Ну что ж, отвечу ему. Разумеется, я не буду дожидаться, когда Максимин зашьет меня в шкуру вола вместе с голодными собаками и кошками. Едва Фракиец вступит на улицы Рима, мой врач вскроет мне вены. Эта смерть легка, не так ли, юный Марк?

— Я бы предпочел умереть в битве… — ответил тот.

— Смерть в битве не так легка, как кажется на первый взгляд. Кому-то повезет, и удар противника окажется смертельным. Но другие будут медленно умирать от ран под палящим солнцем, облепленные мухами и слепнями. Я предпочитаю теплую ванну, когда вдали звучит приятная музыка, а мозг затуманен после двух-трех кубков хорошего вина.

— Мы будем сражаться, — ответил за юношу Владигор.

— Ничто так не терзает человека, как бессмысленная надежда, — улыбнулся сенатор и помахал им рукой на прощание.

Путники свернули на Тусскую улицу.

— Будьте осторожны, — крикнул им вслед Домиций. — Я никогда здесь не хожу.

Гордиан обернулся и кивнул в ответ. Может быть, смерть от ножа проходимца ему казалось не такой и ужасной… Прежде он никогда бы не выбрал эту дорогу.

Расположенное в самом центре Рима, между Палатином и Капитолийским холмом, это место кишело ворами и продажными женщинами. В грязных клетушках доходных домов жили люди, не имеющие ничего, кроме набедренной повязки, их занятие состояло лишь в том, чтобы ранним утром мчаться к дому своего господина и часами стоять в очереди за подачкой. Наверное, почти каждому юноше, выросшему в этих трущобах, мнилось большой удачей обвинить какого-нибудь сенатора в измене и в одно мгновение обрести неслыханное богатство. Сейчас же, во времена смуты, вместо слова вполне мог сгодиться и нож.

Не проехали Владигор с Гордианом и сотни шагов, как из-под арки одного из домов выскочила ватага человек в пять или шесть и бросилась к неосторожным путникам. Один из них попытался ухватить за повод коня Владигора. Синегорец ткнул горящим факелом наглецу в лицо, и тот отпрянул, захлебываясь криком. Второй грабитель, замешкавшись, не сумел нанести удар, и меч Владигора вспорол его руку, сжимавшую нож. Гордиан не был так расторопен. И хотя он успел отбить удар нападавшего, но тот оказался гораздо сильнее и рывком стащил мальчишку с лошади на землю. Его приятель уже нацелился всадить клинок Гордиану между лопаток, но Владигор пнул негодяя ногой в лицо, — тот, отлетев в сторону, ударился головой о стену и сполз на мостовую. Гордиан, к удивлению Владигора, сумел вывернуться из-под своего гораздо более рослого и сильного противника и выбить из его руки нож. Но одолеть его до конца не смог. И тут с неба пала хищная птица и когтями вцепилась грабителю в лицо. Тот взвыл нечеловеческим голосом и выпустил мальчишку. Нападение филина произвело на грабителей куда более сильное впечатление, чем сила Владигора и удары его меча. Сочтя появление птицы знаком богов, они кинулись врассыпную. Гордиан поймал своего коня. Нападавшие в попытке добраться до всадника несколько раз ударили лошадь ножом, и теперь весь ее круп был залит кровью. И без того измученное дорогой, несчастное животное хрипело и вряд ли могло везти дальше своего седока. Владигор усадил мальчишку на своего коня, а сам, схватив повод, побежал вперед. Гордиан приподнял брови — передавшаяся ему от деда и отца манера, — но ничего не сказал. У мальчика едва хватало сил, чтобы держаться в седле.

Через несколько шагов Тусская улица, сойдясь со Священной дорогой, вывела их к храму Кастора и Поллукса. Они очутились на форуме.

По обычным дням, с рассвета и до полуночи, форум был полон народу. В этот же вечер почти все лавки были раньше времени закрыты. Толпа разошлась, и пустынный форум казался еще более величественным. Один храм возвышался над другим, а над всеми ними поднимался, как глава семейства, храм Юпитера Капитолийского. Владигор остановился. Странная мысль мелькнула у него в мозгу: он достиг цели своего путешествия, и двигаться дальше уже ни к чему. Кто бы мог подумать, что камень способен вызывать такое восхищение. В вечернем воздухе мраморные колонны светились, а статуи в бесчисленных арках здания архива, на крыше базилики Юлия, на триумфальной арке выглядели гораздо живее, чем во-он тот чудак в драной серой тунике, что залез на украшенную рострами трибуну и ораторствовал перед немногочисленной толпой зевак. После удачной фразы или жеста кучка зевак награждала «оратора» громкими хлопками. Чудак замолкал, прижимая руки к груди и ожидая, когда крики смолкнут. За его спиной, как призрак, маячила бронзовая колонна, от которой начинали свой отсчет все главные римские дороги. Красные отсветы факелов сверкали на ее поверхности…

Гордиан указал на конную статую посреди форума.

— Это божественный Марк Аврелий, — сказал он. — Самый великий император Рима. Мой тезка. Но я-то всего лишь «маленький Марк» — как называл меня отец!

Он соскочил с лошади и направился к трибуне. Взбежав по ступеням, он потеснил самозванного оратора-комедианта и обратился к немногочисленным слушателям:

— Граждане Великого Рима!

— Эй, ты наверняка новый император! — крикнул кто-то из толпы, и все захохотали.

— Ты почти угадал, — ему в тон отвечал Гордиан. — Я — внук и сын императоров Марк Антоний Гордиан. Моего деда и отца Африка провозгласила Августами, и сенат тайно признал их…

— Какое там тайно! — отвечали из толпы. — Это всем давно известно…

— Да здравствует Гордиан Август! — крикнули несколько голосов.

— Максимин — враг Рима!

— Но вы еще не знаете самого главного! Мой дед и отец мертвы. А Максимин, напротив, жив, и тот, кто надеется избежать его гнева, — надеется зря… — сказал Гордиан.

Голос его далеко разносился в вечернем воздухе. Крики смолкли. Перед рострами воцарилось тягостное молчание. Лишь кто-то тоскливо вздохнул: «О боги…»

— Граждане Великого Рима, если вам дорога жизнь, — продолжал Гордиан, — выберите нового императора, который сможет защитить Рим от Максимина. Мой дед и мой отец уже ничем вам не смогут помочь.

В полной тишине он сошел с трибуны.

— Ты надеешься на их помощь? — спросил Владигор, когда Гордиан взобрался на коня.

Тот отрицательно покачал головой:

— Нет… Эта жалкая толпа ничего уже не решает… Но они хотя бы имеют право знать правду…

И путники двинулись дальше.

Перед зданием сената толпа человек из двадцати развела костер и кидала в него картины. Их написали по приказу Максимина и выставили перед курией, дабы каждодневно напоминать горожанам о славных победах императора. Теперь, разбив статуи Максимина, граждане, которые так и не сумели проникнуться уважением к Фракийцу, принялись жечь картины.

— Изверг Максимин мертв! — визгливо кричал какой-то тощий старик, потрясая в воздухе костлявыми руками.

Женщина в испачканной сажей столе подпихивала в огонь остатки обгорелых холстов.

— Они были хороши, — заметил Владигор, оборачиваясь и глядя на костер.

— Когда умирают люди, стоит ли жалеть о картинах? — спросил Гордиан.

— В твоем доме есть что-нибудь подобное?

— Наш дворец прежде принадлежал Гнею Помпею. Он весь украшен картинами с изображениями морских сражений… Вскоре ты сам увидишь… Отец говорил… — он запнулся, — в этом доме кто-то из домашних богов вселяет в обитателей дух неповиновения, когда ему не нравятся благовония, сожженные на домашнем алтаре… Помпей бунтовал против Юлия Цезаря, новый владелец дома, Марк Антоний, — против Октавиана Августа, теперь настал черед Гордианов…

Глава 5 БОГИ ЗАГОВОРИЛИ

Максимин ненавидел жару. Максимин ненавидел Италию, потому что там было жарко. Максимин ненавидел Рим, потому что столица Италии сделалась столицей мира. Но еще больше, чем Рим, он ненавидел города побережья, расположенные в низине, где зной вызывал испарения болот, где климат сулил лихорадку, а римская спесь, соединившись с провинциальным убожеством, могла соперничать с мерзким болотным духом. Вдобавок после чистого альпийского воздуха смрад долины вызывал сильнейшие головные боли. Максими- ну казалось, что голова его превратилась в самонагревательный сосуд, в котором вот-вот закипит вода.

Первым городом на их пути была Гемона, расположенная в самой высокой части равнины, у подножия Альп.

Тысячи солдатских подошв, подбитых гвоздями, печатали шаг, приближаясь к Гемоне. Вороной жеребец Максимина изрядно притомился под тяжестью его тела, будто вез не одного всадника, а сразу двоих.

Наконец впереди показалась городская стена. Город был странно тих, будто усыпленный влажными испарениями земли. Последние дни почти непрерывно шли дожди. Но в это утро яркое апрельское солнце, выглянув из-за туч, заставило землю исторгнуть из своей огромной груди накопленную влагу. Окрестные поля, рощи да и сам город покрыл густой белый туман. Посланные вперед разведчики доложили, что на стенах не видно ни души и ворота открыты. Максимин нахмурился. Почему префект не вышел навстречу и не выслал депутацию знатных граждан? Ведь доподлинно известно, что в Гемоне побывали посланцы сената с предложением признать узурпаторов Гордианов. Так пусть поспешат поскорее загладить вину. Подлый городок. В прошлый раз, когда Максимин побывал здесь, он велел изъять сокровища из храма гения Гемоны. А нашлось-то там всего несколько жалких золотых и серебряных сосудов, украшенных мелкими камешками и жемчугом. Зато жители так орали, будто он забрал всю римскую казну из храма Сатурна на форуме.

Император отправил вперед первую когорту с приказом притащить на веревке префекта Гемоны и тех знатных горожан, кого удастся сыскать. Когорта вернулась гораздо быстрее, чем рассчитывал Максимин, и без добычи, если не считать какого-то грязного старика в одной набедренной повязке. Его уж никак нельзя было принять за уважаемого гражданина.

— Что это значит? — спросил Максимин у командовавшего первой когортой трибуна.

— Единственный житель Гемоны, которого нам удалось найти, — отвечал тот. — Город совершенно пуст.

— Кто ты? — спросил Максимин у старика.

У пленника затряслась голова, и, не смея поднять глаза на императора, он пробормотал:

— Я — Вит… Вольноотпущенник… Не было сил идти… Дочь умерла зимой… Я — Вит, вольноотпущенник…

— Где остальные?

Старик затрясся еще больше.

— Ушли… Марк взял два узла с поклажей, положил на спину мулу, и они ушли… Он обещал мне три сестерция, если его дом уцелеет…

Максимин не дослушал бессвязный лепет — хлестнул вороного жеребца и поскакал к воротам. Колонна солдат двинулась следом. Трибуны повелели когортам рассыпаться по улицам и обыскать все дома и лавки. Но жителей и след простыл. И главное — вместе с ними исчезло все продовольствие. Жалких остатков, собранных в кладовых и в брошенных лавках, могло хватить разве что на два дня. На одном из складов хранились большие запасы оливкового масла, но, не имея возможности увезти его, жители Гемоны разбили амфоры. Вокруг склада земля от пролитого масла сделалась жирной и скользкой и блестела, как черное дерево. Максимин смотрел на этот разор, и голова у него гудела — кипяток закипал, стайки пузырьков ярости рвались наружу и душили императора. Глаза его налились кровью, рот перекосило, так что крик, вырвавшийся из горла, был невнятен.

— Вон! — орал он. — Все вон!

Трибуны приняли его крик за приказ немедленно покинуть город. Солдаты прихватили остатки муки и бобов, что удалось найти, и направились назад, к воротам. В этот момент странный звук донесся со стороны городского форума. Максимин готов был поклясться всеми богами, что это многоголосый волчий вой. Когда император подъехал к воротам форума, глазам его предстала удивительная картина — всю площадь вокруг фонтана заняли волки. Они теснились серой плотной массой и смотрели бесцветными равнодушными глазами на солдат, чего-то ожидая, но ничего не боясь. Несколько матерых хищников залезли в лавки, и теперь их морды выглядывали наружу, будто лесные звери собирались вести торговлю с людьми. А потом, словно издеваясь над опешившими солдатами, крупный зверь, явно вожак, вскочил на мраморный бортик фонтана и принялся жадно лакать воду. Его собратья громко и дружно завыли, подняв морду к затянутому белой пеленой небу.

— Их там не меньше пятисот, — сказал трибун первой когорты, подходя к Максимину. — Прикажешь перебить, Август?

Император уже хотел кивнуть в ответ, но что-то заставило его остеречься.

«В Гемоне ты не встретишь сопротивления…» — вспомнил он слова странного халдея.

Неужели это проделки дохляка в черном плаще?

— Нет, — ухмыляясь, отозвался Максимин. — Пусть с ними повоюют эти трусы, когда вернутся домой.

О Зевулусе он думал не с благодарностью, а со злостью. Он терпеть не мог, чтобы какой-нибудь мерзавец-умник (эти слова были для Максимина однозначны по смыслу) приказывал ему делать что-то по-своему. Когда-то прыщавый недоносок Элагабал, которого императором сделали бабы, улыбаясь, спросил Максимина, сможет ли он тридцать раз кончить с женщиной за одну ночь, уж если ему под силу победить тридцать воинов в схватке за один день? Тогда старый вояка не нашел достойного ответа, но теперь с удовлетворением вспоминал о том, что Элагабала убили преторианцы и бросили его труп в городскую клоаку.

Значит, вот так Зевулус решил продемонстрировать свою силу. Глупец, он не знает, что для Максимина существует только сила меча, и ее вполне достаточно, чтобы справиться с такими ничтожными противниками, как сенат и его ставленники Гордианы.

Глава 6 ПОСЛАНЕЦ БОГОВ

Марк спешил, позабыв обо всем, и лишь когда постучал в дверь и ему отворили, понял, что явился в родной дом страшным вестником смерти.

Плачущие женщины толпой обступили молодого Гордиана. Юноша на миг утратил самообладание и снова сделался ребенком, испуганным и растерянным. Обнимая рыдающих женщин, он также расплакался.

Спесивые слуги, важные, как царьки крошечных государств, тут же поспешили выказать преданность новому господину и презрение к странному варвару, которого приняли за телохранителя или слугу. Они уже собирались отправить Владигора на кухню, дабы там он мог подкрепиться остатками обеда — из- за траура в доме не готовили пищи. Но пара оплеух, полученных от молодого хозяина, заставила челядь относиться к гостю с надлежащим почтением. Так что после ванны Владигору подали чистую тунику, и он возлег на ложе в триклинии рядом с молодым хозяином. Ужин по римским меркам был весьма скромен, но вино оказалось превосходным.

— О чем тебя просили женщины? — поинтересовался Владигор, когда они осушили уже третий кубок.

— Когда Максимин подойдет к Риму, я должен покончить с собой, — отвечал Марк.

И опять Владигора поразило спокойствие, с которым римляне говорили о собственной смерти.

— Зачем? Чтобы избегнуть пыток?

— В этом случае мое имущество не будет конфисковано и женщин не выгонят на улицу… Если, конечно, Максимин не убьет и их… Скорее всего, он велит казнить и мою мать, как велел убить мать прежнего императора…


Владигор проснулся среди ночи, и в первое мгновение ему показалось, что он находится в своем замке в Ладоре. Но тут же вспомнился Карфаген, трехдневное путешествие и ночной приезд в переполненный испуганной челядью дом.

Он хотел уже перевернуться на другой бок и заснуть, когда почувствовал, что в комнате кто-то есть. Хотя неизвестный вел себя необыкновенно тихо — даже дыхание его было совершенно неслышным, — Владигор все равно ощущал его присутствие.

— Кто здесь? — воскликнул он, садясь на кровати и хватаясь за рукоять меча, лежащего в изголовье.

Глаза его, видевшие гораздо острее, чем у простого человека, смогли различить в призрачном свете звезд, падавшем через окно, чей-то силуэт. Белое одеяние незнакомца колыхалось едва заметным мутным облачком перед ложем Владигора.

— Спрячь меч… — услышал он незнакомый голос. — Я посланец самого Юпитера Всеблагого и Величайшего.

Невольно Владигор бросил взгляд на перстень Перуна, — камень был по-прежнему мертв. Странно, но неизвестный заметил его жест.

— Юпитер воскресит твой камень, Архмонт.

Неизвестный знал его имя! Впрочем, в городе доносчиков людям властительным положено знать все, тем более посланцу самого Юпитера. Владигор поверил, что намерения гостя вполне дружественны. Поднявшись, он накинул тунику и поспешил за странным гостем.

— Не забудь меч… — предупредил его неизвестный. — Он тебе пригодится.

Миновала уже третья стража ночи. Улицы были абсолютно пустынны. Погруженный в темноту город показался Владигору еще более огромным, чем вечером, когда они ехали по улицам. Многоэтажные дома напоминали горы, а улицы — ущелья. Владигор старался запомнить дорогу — он не был уверен, что странный провожатый приведет его назад. Но тот, будто услышав его мысли, повернулся и проговорил шепотом:

— Ты не вернешься назад, Архмонт.

Владигор невольно остановился.

— У тебя другая дорога, — прозвучало из темноты.

Наконец они достигли цели своего ночного путешествия — перед Владигором возвышался храм Юпитера Капитолийского. Хотя весь город тонул в ночной темноте, храм светился таинственным светом. Колонны, увенчанные ярко раскрашенными капителями, напоминали удивительные растения с фантастическими кронами. На фронтоне теснились боги — Юпитер в центре на золотом троне (трудно было поверить, что этого бога тронут молитвы, — разве что запах сожженного на алтаре орлиного сердца мог привлечь его внимание), по правую руку от него пышнотелая Юнона смотрела вниз ревнивым оком немолодой матроны, по левую — Минерва в золотом шлеме и с копьем в руках делала вид, что внимательно слушает отца, но при этом тоже косилась вниз, будто выискивала кого-то. Владигор остановился, ему показалось, что мраморная голова богини, увенчанная золотым шлемом, повернулась, и прозрачные, светящиеся изнутри глаза буквально впились в лицо синегорца. Орел, что сидел в ногах Юпитера, взмахнул черными крыльями и издал гортанный протяжный крик. В следующее мгновение мраморные боги и богини вновь сделались недвижными.

Вслед за своим провожатым синегорец поднялся по ступеням, и они остановились перед портиком храма. Провожатый указал на жертвенник, на котором все еще пылал огонь. Запах горелого мяса смешивался с пряным ароматом курительных смол.

— Сегодня утром, когда я приносил тебе в жертву орла и сжег на жертвеннике его внутренности, я услышал твой голос, повелевающий мне, твоему верному служителю, отыскать прибывшего из другого мира в Рим Хранителя времени. Я привел того, кого ты повелел, Юпитер Всеблагой и Величайший, — сказал жрец, ибо провожатый Владигора был одним из двенадцати фламинов повелителя богов.

В тот же миг слепящий зигзаг молнии рассек черное небо на две половины. Только теперь Владигор заметил, что в небе, казавшемся прежде абсолютно чистым, висит темная туча, закрывающая звезды. Золотые двери храма отворились сами собою.

— Я понял твой знак, — сказал провожатый Владигора.

Они вошли внутрь. Трехъярусная колоннада шла вдоль внутренней стены храма, перед огромной статуей Юпитера горели светильники. Бог сидел на троне, сжимая в руке посох. Темные кудри Юпитера венчал золотой венок. Обнаженный торс блестел, озаряемый пламенем светильников, в то время как драпировка из темно-синего с белыми прожилками камня окутывала нижнюю половину статуи.

Теперь Владигор разглядел своего провожатого — лицо его было белым, как пергамент. Темные без блеска глаза, глубоко посаженные в глазницах, не мигая смотрели прямо перед собой. Казалось, происходящее вокруг мало его занимало.

— Приблизься, Архмонт, — велел он.

Владигор повиновался.

— Теперь ляг и не двигайся…

Жрец первый опустился на мозаичный пол. Владигор, поколебавшись, последовал его примеру. Жрец накрыл краем своей тоги голову синегорца. И тотчас Владигор почувствовал, что погружается в сон. Причем тело его уснуло, но мозг продолжал бодрствовать. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но слышал потрескиванье огня и видел его причудливую пляску сквозь белую ткань тоги.

Пламя в светильниках дрогнуло, когда в храме зазвучал громовой голос.

— Ненареченный бог, я ждал твоего появления. ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ привел тебя. Теперь твой путь лежит в Аквилею. Ты победишь, если подчинишь змею. Ты устоишь, если разум твой будет так же быстр и остр, как твой меч.

— Я в самом деле ищу камень, названный ВЕЛИКИМ ХРАНИТЕЛЕМ. Если я не верну его, мой мир погибнет. — И хотя Владигор не произнес ни звука, неведомый собеседник услышал его ответ.

— Камень находится в Аквилее, в руках нечестивого Зевулуса. Он задумал погубить Рим, и ничто, кроме смерти, не остановит его. Торопись. Ибо Хранитель времени помнит о ценности каждого мгновения. Ненареченный бог, ценность каждого мира знают лишь его боги. А смертные делают вид, что ценят богов. Цени время, и миры будут принадлежать тебе.

Голос, звучащий сверху, несмотря на свою мощь, показался Владигору старым и уставшим. Впрочем, это не имело значения. Синегорская пословица гласит: «Старое дерево горит в печи точно так же, как и молодое».

Пламя в светильниках качнулось, будто потревоженное чьим-то дыханием. Странное оцепенение покинуло Владигора. Жрец поспешно поднялся и сделал знак синегорцу, что пора уходить.

— Почему он назвал меня Ненареченным богом? — спросил Владигор, когда они вышли из храма.

Жрец ответил не сразу. Он поднял голову и взглянул вверх, словно испрашивал у Громовержца разрешения открыть великую тайну. И вновь молния, сверкнув, расколола небо. Видимо, знак был благоприятный, потому что служитель Юпитера проговорил едва слышным шепотом:

— Сто семнадцать лет назад, когда вскрыли гробницу римского царя Нумы Помпилиума, в ней нашли рукопись. По приказанию сената свиток сожгли, чтобы никто не смог его прочесть. Дело в том, что один из двенадцати жрецов Юпитера, тщательно изучив рукопись, настоял, чтобы сенат повелел ее уничтожить. Но с того свитка была сделана копия, которая передавалась от одного жреца к другому. Так эта тайна досталась наконец мне. В рукописи Нумы было предсказано, что нынешней весной, до майских ид, явится в Рим Ненареченный бог. И если он не спасет Рим, то уже никому не суждено этого сделать. Ты явился, Ненареченный бог. Ты слышал глас Юпитера. Твой путь лежит в Аквилею. Торопись…

Владигор хотел возразить, что явился сюда, чтобы отнять от Зевулуса камень, но промолчал. Он взглянул на перстень Перуна — аметист ожил и горел ровным голубым светом.


В самом деле, зачем он явился сюда? В тот миг, когда Владигор высказал желание отправиться в потоке времени в неведомый ему мир, чтобы воочию увидеть действие тщательно продуманных законов, он хотел чего-то совершенно иного. Простого, как ученическая запись на дорогом пергаменте. Потом он погнался за Зевулусом, и ему довольно долго казалось, что цель его — отобрать камень и покарать похитителя. Он двинулся наугад и очутился в Риме. И теперь уже не был свободен. Мнилось ему, что он видит больше, чем жители столицы, привыкшие ежедневно взирать равнодушным оком на окружающие их чудеса. За этот мир, равнодушный к нему, пришельцу, он был готов умереть с легкостью и преданностью… Почему? Владигор не находил в своей душе внятного объяснения. Может быть, потому, что чувствовал: величие этого мира достигло вершины, выше которой — только боги… А людям суждено лишь спускаться вниз, беспрестанно оглядываясь назад.

Приближаясь к Аквилее, Владигор уже знал, что едет туда не только затем, чтобы схватиться с Зевулусом. И пусть то, о чем вещал голос Юпитера в храме, было пока еще смутно и не ясно до конца, но… Он дернул повод и осадил коня. Внезапная мысль показалась ему почти безумной и в то же время верной… Юпитер и Перун суть одно и то же божество!.. Что, если Перун отправлял его сюда отнюдь не для школьных упражнений, а именно ради той цели, о которой поведал Юпитер…

«Миры не должны гибнуть, как не должен пресекаться славный род…» Владигор не был уверен, что эти слова не нашептаны ему чьим-то уверенным голосом.

Он поскакал дальше. Он не мог остановиться… Уже не мог.


Итак, Рим остался далеко позади. Так же, как и пригородные виллы, утопающие в тени сосен, и плантации оливковых деревьев, чьи шарообразные кроны на солнце отливали серебром, и бесчисленные виноградники и дубовые рощи. Теперь дорога пролегала через горный хребет. Появившись на горизонте, горы тут же напомнили ему Синегорье, но вблизи они мало походили на суровый родной пейзаж, подобно тому как ухоженный сад лишь смутно намекает на дикую красоту лесной чащи. Здесь поражало буйство зелени, облепившей каменные уступы. Все было цветисто и ярко. Порой попадались целые мраморные скалы, — то блекло-серые, то испещренные красноватыми прожилками, они посверкивали на изломах, напоминая невзначай о своем благородном происхождении. Один живописный, покрытый зеленью холм сменялся другим, оттесняя своих собратьев к горизонту, в синее далёко, а в нестерпимо ярком небе таяли белые лепестки весенних облаков. Владигор подумал, что в этом краю каждый второй должен родиться поэтом и каждый третий — философом.


Он сидел в небольшой таверне, дожидаясь, пока ему приведут коня и он сможет мчаться дальше. Низкорослая коняга под конец едва плелась и заставила синегорца в который раз вспомнить о Лиходее. К тому же весьма досаждало отсутствие стремян. Коня дал ему жрец Юпитера, шепнув на прощание, что каждые пятнадцать римских миль его будет ждать человек, душой и телом преданный жрецу. Стоит показать перстень с аметистом (выходило — жрец знал о перстне заранее, еще до того, как увидел на пальце Владигора) и шепнуть краткое «Именем Гордианов», как в распоряжение Владигора предоставят свежего коня. Пароль был не особенно хорош, учитывая, что в людном месте их мог услышать охочий до чужого добра доносчик… Владигор предпочел бы использовать свое собственное имя. Но поздно было что-то менять.

Впрочем, фраза — «дожидаясь, пока ему приведут коня» не особенно точна. Вернее, совсем не точна. Каждый раз, когда он спрыгивал с лошади возле очередной почтовой станции, будто из-под земли вырастал человек в белой тоге. Произносились условленные слова, и тут же вольноотпущенник или раб приводил свежего скакуна. Подобная четкость действий поражала Владигора. Сами же римляне не находили в этом ничего удивительного. Скорее беспорядок и хаос могли поразить их. Условленное должно сбываться в назначенный срок.

Владигор съел горячие колбаски и заказал жареного петуха. Хозяин покосился на него с подозрением и потребовал плату вперед. Получив деньги, он тут же удалился на кухню. А трое посетителей таверны, сидевшие в углу и чего-то ожидавшие, пристально посмотрели на Владигора.

«Не засада ли», — подумал синегорец с тревогой.

Впрочем, эти трое мало походили на бойцов — низкорослые и худые, в застиранных, потерявших первоначальный цвет туниках. Они о чем-то тихо переговаривались, всякий раз косясь на Владигора. Когда же хозяин таверны принес блюдо, они, уже не скрываясь, в открытую уставились на синегорца. Можно было подумать, что они в первый раз видят человека, который ест жареного петуха.

— А ну марш отсюда! — крикнул хозяин, замахиваясь на молчаливую троицу здоровенным кулачищем.

Посетители молча поднялись и поспешно вышли.

«А ведь они просто-напросто голодны…» — подумал Владигор.

Прихватив недоеденную птицу с собой, он вышел из таверны, но тех троих уже нигде не было видно. Зато возле дверей прямо на земле сидела какая-то женщина с детьми. Владигор положил недоеденного петуха в протянутые детские ладони.

— Спасибо, доминус… — пробормотал мальчик.

Неведомо откуда нахлынувшая толпа окружила Владигора.

— Посланец сената!..

— Это варвар, солдат, разве не видишь? Значит, от Максимина!..

— Смерть Максимину!..

Владигор попытался протиснуться к коновязи, где его ждал человек со свежей лошадью, но толпа сомкнулась вокруг плотным кольцом и не желала пропускать.

— Шпион Максимина!

— Бей его!

Несколько камней полетело во Владигора. Если бы он не успел отскочить в сторону, то пущенный чей-то сильной рукой камень разбил бы ему голову. Дело принимало нешуточный оборот. Боясь, что его ломаная латынь может лишь усилить недоверие, Владигор, ни слова не говоря, кинулся в толпу, надеясь прорваться. Толпа подалась, уступая его силе, и он бросился бежать, но люди тут же с воплями устремились за ним следом. Вновь полетели камни. Как ни уворачивался Владигор, один из них угодил в ногу, второй в плечо, и он едва не упал.

— Стойте! — закричал старик в белой тоге, выставляя вперед руки, чтобы остановить преследователей. — Этот человек приехал из Рима! Он не может быть посланцем Максимина.

— Ага, из Рима… — подтвердил кто-то из стоящих в толпе.

— Рим не признает власти Максимина! — напомнил заступник Владигора.

Толпа разочарованно вздохнула и отступила.

— Идем скорее, — сказал незнакомец, увлекая Владигора за собой. — Они будто с ума посходили, едва услышали имя Максимина.

— А в чем дело? Что случилось? — Владигор уже сидел верхом на приготовленном для него скакуне.

— Люди Максимина конфисковали городские деньги, предназначенные для закупки хлеба и на проведение игр, а затем забрали из храмов все мало-мальски ценное. Теперь горожане в прямом смысле умирают с голоду…

Владигор оглянулся. Толпа молча смотрела на него. Наверное, он должен был им что-то сказать, но он не знал — что… «Я, ваш князь, помогу вам…» — мог бы он пообещать жителям Ладора, если бы они вот так же молча и скорбно глядели на своего правителя. Но этим людям ему нечего было сказать. Он ударил пятками коня и ускакал…

Глава 7 БЕЗУМНЫЙ РИМ

Сенатор Домиций заканчивал обед — рабы уже подали ему фрукты и миндальное печенье, когда в триклиний без всяких церемоний вступил сенатор Векций Савин. Он был в новой, еще ни разу не стиранной тоге — сразу видно, что шел на важное собрание и по дороге заглянул к приятелю.

— Какая жалость, что ты пожаловал так поздно, — заметил Домиций, поднимаясь навстречу гостю. — Мы бы вместе насладились прекрасной трапезой.

— Неужели ты не знаешь новостей? — воскликнул Векций, глядя на безмятежное лицо Домиция. — Гордианы мертвы, а Максимин осведомлен об измене сената. Волку теперь ничто не помешает добраться до Рима и загрызть нас всех, как беззащитных овец.

— Новости… — пожал плечами Домиций. — На них не клюнут уже даже в провинции. Все это мне давно известно.

— Ты что-нибудь намерен предпринять?

— Вчера я доставил себе удовольствие, придушив с помощью моих клиентов парочку шустрых волчат, которые загрызли моего брата, остаток ночи провел в объятиях одной из самых красивых женщин Рима, ну а день, как видишь, начинаю за изысканной трапезой. Стараюсь оставшиеся дни сделать максимально приятными…

Векций смотрел на пухлые белые руки Домиция, отправляющие в рот ломтики сочных плодов. То и дело раб с серебряной чашей наклонялся к ложу сенатора, чтобы тот мог омыть руки в воде. Несколько лепестков роз, что плавали в чаше, прилипли к пальцам. Мальчик-раб хотел снять их, но Домиций остановил его жестом.

— В этом есть некий знак… — обратился он к Векцию. — Возможно, добрый… Сколько лепестков? Десять? Значит, меня ждут впереди десять наисладчайших дней.

— Разве ты не знаешь, что сегодня в храме Согласия сенат собирается на экстренное заседание? — спросил Векций.

— Да, перед самым обедом приходил вольноотпущенник, принес какое-то письмо. Но я не стал его читать, чтобы не портить себе аппетит.

— Это наверняка было послание от сената… Вели подать носилки. Надо отправляться на заседание.

— Стоит ли тратить один из немногих оставшихся в жизни дней на созерцание дрожащих разжиревших сенаторов. — Домиций недвусмысленно погладил свой солидный животик. — В своем доме я могу вести себя достойно, а там, при виде остальных, у меня непременно задрожат колени. И если боги не образумят меня, я тоже начну славить Максимина, надеясь заслужить себе прощение, прекрасно при этом понимая, что прощения не будет. Знаешь, Векций, я хочу написать по этому поводу трактат и назвать его: «Трусливые речи сенаторов во время заседаний сената». Сначала опишу мужественные поступки этих людей на поле брани и в обычной жизни и противопоставлю их тому жалкому лепету, который мы слышим из их уст в курии. Одно меня останавливает: зачем тратить последние дни на создание книги, которую непременно сожгут…

— Прекрати свои мудрствования, Домиций. Мы отправляемся в храм Согласия. Я родственник Траяна и не могу, как ты, сдаться на милость этого фракийского буйвола. — Векций чрезвычайно гордился родством с императором Траяном и при каждом удобном случае старался упомянуть о нем. Однако о родстве с Гордианами Векций в этот раз почему-то упоминать не стал. — Идем сейчас же! Я заготовил прекрасную речь и уверен, она подействует на сенаторов.

— Надеюсь, ты не предложишь всем удавиться, как это сделал несчастный Гордиан Африканский? Я предпочитаю более приятную смерть. Удушение всегда меня пугало.

Векций оставил его замечание без ответа.

— Можешь воспользоваться моими носилками, — сказал он.


Любимое место в римском доме Гордианов у Марка было возле картины, изображающей замечательный лес, принадлежавший деду. Широкорогие олени разгуливали на картине бок о бок с дикими лошадьми и лосями, сто кипрских быков паслись между могучими кипарисами. А нарисованные киноварью страусы расположились на залитой солнцем лужайке. Перед этой картиной всегда стояло ложе, покрытое пушистым шерстяным одеялом. Оно так и называлось — «ложе маленького Марка». Здесь он мог лежать часами, воображая, что и сам гуляет в этом диковинном лесу, гладя оленей по их упругой холке, и гоняется за страусами, а те бегут, грациозно и как будто нехотя переставляя длинные ноги, и их роскошные перья колышутся в такт каждому их шагу.

Он любил эту картину больше, чем настоящий лес, который не вызывал у него никаких фантазий, хотя там тоже были олени и страусы и в специальных клетках держали львов, медведей и тигров. Нарисованный лес обладал непонятной магической силой притяжения. Когда Марк лежал на своем ложе перед картиной, странные видения посещали его. Он никому не рассказывал о волшебных свойствах фрески, ибо опасался, что ему в лучшем случае запретят смотреть на нее, а в худшем — уничтожат.

На следующее утро после возвращения в Рим он уже любовался нарисованным лесом и с первого взгляда понял, что картина изменилась. Во-первых, пропали два оленя. Прежде один из них — патриарх с огромными ветвистыми рогами — стоял посреди лужайки в окружении молодых и робких собратьев. Несколько детенышей сновали прямо у его ног. Теперь этот олень исчез — на его месте зеленела трава и росли цветы. Не было и второго оленя — молодого, уверенного в себе красавца. Марк прекрасно помнил, что за головой второго был нарисован огромный дуб, и тело оленя его закрывало. Мальчику всегда хотелось рассмотреть корни дерева — ему почему-то казалось, что там должна быть лисья нора. И если олень сдвинется с места, то он, Марк, увидит нору с лисенком. Однажды, когда отец совершал жертвоприношение в храме Юпитера, мальчик даже попросил Громовержца, чтобы тот разрешил сделать оленю прыжок.

Когда рабы несли его с матерью в носилках домой, он все время их поторапливал. Бегом кинулся к фреске. Нет, Громовержец в тот день не исполнил просьбу ребенка — может быть, потому, что маленький Марк произнес ее едва слышно шевеля губами, а молиться полагалось вслух.

И вот спустя много лет Юпитер внял его словам — корни дуба стали видны. И под ними в самом деле обнаружилась нора, откуда высовывался крошечный лисенок удивительного пурпурного окраса. Но это запоздалое исполнение желания не обрадовало Гордиана. Во-первых, потому, что исчез олень, а он просил только, чтобы олень просто отошел в сторону. Во-вторых, ему не понравилась шубка лисенка. А в-третьих…

В-третьих, лисенок вылез из норы и произнес, насмешливо глядя на Марка блестящими черными глазками:

— Чего ты хочешь, Марк? Может быть, стать сенатором? Или даже Цезарем? Но стоят ли эти желания того, чтобы их исполнить? Что бы ты предпочел, если бы мог выбирать, — жизнь или смерть?

— Жизнь… — ответил Марк, не разжимая губ, но хитрый лисенок услышал его ответ.

— Глупое желание. Жизнь так суетлива. В ней нет строгости, которая есть в смерти. Выбери смерть, Марк Антоний Гордиан.

— Кто хочет моей смерти? — спросил Марк. — Максимин?

— При чем здесь этот грубый солдафон? — хихикнул лисенок. — Я хочу твоей смерти! Я!..

Марк выхватил висевший на поясе кинжал и изо всей силы ударил проклятого лисенка. Но он не убил его — зверек просто исчез… Марк закричал в ярости и проснулся…

Он понял, что заснул на ложе перед картиной. Несмотря на раскрытые окна, в комнате было необыкновенно жарко — чистая льняная туника на Марке, которую он надел после ванной, была насквозь мокрая от пота. А картина по-прежнему продолжала меняться. Олень так и не вернулся — Марк прекрасно видел корни дуба, впившиеся в землю, как пальцы огромной руки. Но норы под корнями не было. Пропал и лисенок. Зато кинжал вонзился в то место, где прежде находилась нора. Он вошел в штукатурку фрески по самую рукоять, и вокруг него не осталось трещин. Марк хотел его вытащить и не смог — кинжал теперь представлял одно целое с картиной, он был нарисован! Да так искусно, что казался настоящим.

В этот момент в комнату вбежал раб и, бухнувшись на колени, пробормотал:

— К вам посланец сената, доминус…

Раб, как и все в доме, ожидал скорой и неминуемой смерти своего господина.

— Ты боишься? — спросил Гордиан.

Раб молча кивнул.

— Не бойся. Я уже составил завещание. После моей смерти все рабы в доме получат свободу.

Тем временем вошел посланец сената. Гордиан предстал перед ним в одной тунике, с мокрыми от пота, прилипшими ко лбу волосами. Посланцем оказался сам сенатор Векций Савин, известный своим красноречием и энергией. Через Траяна он состоял с Гордианами в дальнем родстве. Марк мысленно усмехнулся, — было что-то издевательское в том, что родственник явился к нему с подобной миссией. Что ожидает Гордиана — милость или гнев? Милость — если ему позволят самому перерезать себе горло. Но такое милосердие приведет в ярость Максимина. Сенаторы наверняка поспешили приговорить его к изуверской казни, которая могла бы утолить лютый гнев императора. Марк почувствовал, как капли пота, на этот раз уже холодного, противно щекоча кожу, стекают меж лопаток. Нет, нельзя подавать вида, что он боится. Его отец и дед не умели властвовать как положено римлянам, но сумели достойно умереть. И он тоже должен… хотя бы это…

— Приветствую тебя, Векций Савин, — проговорил Гордиан и обрадовался, что голос его не дрогнул. — Какова воля отцов-сенаторов?

— Принято решение возвести тебя в сан сенатора, Марк Антоний Гордиан, — отвечал Векций с почтением. — Народ Великого Рима избрал двух новых императоров — Максима Пупиена и Бальбина, а тебя желает видеть Цезарем, их наследником. Ты должен немедленно явиться на Капитолий.

Поначалу Марку показалось, что Векций решил разыграть его. Потом понял — тот говорит серьезно. Ему вдруг сделалось смешно, губы запрыгали сами собой, и он едва справился с собою, до боли закусив нижнюю губу. Два посланных сенаторами вольноотпущенника внесли сенаторскую тогу с пурпурной полосой. Пока Гордиана наряжали, вольноотпущенник, один из тех слуг, которые всегда знают больше, чем сами господа, шепнул на ухо Марку:

— Избрать Пупиена и Бальбина предложил сам Векций. Они тут же отправились на Капитолий, чтобы принести благодарственные жертвы. Но собралась толпа и стала кричать, чтобы тебя назначили Цезарем. Ни народ, ни солдаты не любят этих двоих и согласны терпеть их, если ты будешь рядом. Теперь Пупиен и Бальбин сидят, осажденные, в храме Юпитера и ждут, когда ты, светлейший, прибудешь им на помощь. А Векций побежал за тобой, чтобы все выглядело так, будто он первый хотел твоего избрания.

— Как тебя зовут? — спросил Марк словоохотливого вольноотпущенника.

— Корнелий…

— Из тебя получится хороший обвинитель в суде, Корнелий…

— Я уже выступал дважды… — отвечал тот, скромно потупив глаза.

Марк сел в носилки Векция. Отряд преторианской гвардии сопровождал их к храму.

— Я бы не особенно доверял преторианцам, — шепнул Векций. — Почти все они на стороне Максимина.

— Кому же можно доверять, кроме самого себя? — спросил Марк.

— Тому, кто не способен меняться, — отвечал Векций.

— То есть никому?

В ответ сенатор промолчал.

Вокруг храма Юпитера Капитолийского бурлила толпа. У многих были палки и камни, и, судя по возбужденным крикам, почти все явились сюда изрядно навеселе. Пупиен с Бальбином напрасно пытались с помощью городской гвардии и юношей из сословия всадников проложить себе дорогу сквозь толпу. Но, услышав имя Гордиана, собравшиеся расступились и пропустили носилки к ступеням храма. Это походило на чудо. В сущности, у Гордиана не было никакой власти… Всего лишь имя, пусть известное и громкое, но все же не настолько, чтобы мгновенно очаровать толпу. Люди выкрикивали его имя и неистовствовали. Их восторг граничил с безумием.

«Они околдованы», — подумал Марк.

— Я умру за тебя, Гордиан! — кричал плебей в грязной драной тунике, отталкивая не менее фанатичного поклонника. — Да хранят тебя боги, Гордиан!

Марк вылез из носилок и поднял голову. Почудилось ему, что Минерва на фронтоне повернула голову в золотом шлеме и взглянула вниз, ее глаза испытующе смотрели на Гордиана.

— Ты видел? — шепнул Марк Векцию.

— Что? — Сенатор тоже посмотрел наверх, но мраморные боги вновь были неподвижны.

— Знамение… — Гордиан подумал, что ему в самом деле почудились и это движение, и этот взгляд.

Пока он поднимался по лестнице к золотым дверям храма, вслед ему вновь неслись крики:

— Марк Гордиан, боги дали нам тебя! Да хранят тебя боги, Марк Гордиан!

Новые императоры, два старика в императорском пурпуре, ожидали его на ступенях, отгороженные от бушующей внизу толпы ненадежным забором гвардейцев. Бальбин был стар. Максим Пупиен — еще старше. Чуждый военному делу Бальбин выглядел растерянно — на его полном лице с короткой бородой, больше похожей на десятидневную щетину, блестели мелкие капельки пота. Тога была испачкана жертвенной мукой — разъяренная толпа не дала ему произвести положенные жертвоприношения. Старый вояка Пупиен (говорили, что происхождения он самого низкого и отец его был простым тележным мастером) смотрел хмуро. Вообще говоря, он всегда сохранял печальное выражение лица, отчего его прозвали Скорбным, но сегодня у него был вид человека, присутствующего на собственных похоронах. Если бы сейчас Пупиен стоял во главе легиона и вел солдат против германских племен, он бы чувствовал себя куда увереннее. Толковать с толпой горожан было вовсе не по его части.

— Да здравствует Гордиан Цезарь! — неслось снизу, будто яростный прибой разбивался о ступени храма.

Юноша, почти мальчик, встал рядом с двумя стариками. Опора Рима…

— Тише, граждане Великого Рима! — воскликнул Бальбин.

Он славился своим красноречием. Но хороший оратор и хороший император — это не одно и то же. Толпа внизу встревоженно гудела, давая понять, что не намерена особенно долго слушать. То и дело как искры в тлеющем костре вспыхивало:

— Да здравствует Гордиан Цезарь!

— Граждане Великого Рима! Завтра Пупиен Август проведет игры в Колизее, как положено перед каждым походом, и после этого немедленно выступит против врагов Рима Максиминов.

— Боги да истребят Максиминов! Боги да сохранят Гордиана! — донеслось снизу.

— Оправдай их надежды, Марк Антоний Гордиан… И мои тоже… — раздался женский голос сверху.

Марк хотел обернуться, но сдержался, прекрасная зная, что там, за спиною, у него никого нет. Только покрытые золотом двери, ведущие в храм.

Глава 8 АКВИЛЕЯ

Владигор ехал равниной, изрезанной бесконечными рукавами огромной реки. Переезжая каменный мост, он поражался странному цвету воды — густому, зелено-желтому. Вода казалась плотной. Лишь белые спины огромных рыбин, то и дело выныривавших на поверхность, напоминали о том, что это вода.

За четыре дня пути Владигор спал только одну ночь, и то урывками. Но, еще не добравшись до Аквилеи, он понял, что опоздал, — на горизонте поднимались темные столбы дыма. Таверна, в которой Владигор надеялся если не пообедать, то хотя бы раздобыть вина и хлеба, оказалась пустой. Вместе с людьми исчезли и все съестные припасы. Хотя не похоже было, что солдаты успели здесь побывать, — скамьи стояли ровно, глиняные, покрытые красной глазурью кувшины и кружки теснились на полках, пустые амфоры аккуратно составлены в углу. Даже плетеный коврик, закрывавший вход, ведущий во внутренние комнаты, не был откинут. И все же хозяин и слуги ушли — будто не римская армия приближалась к порогу, а толпы диких варваров. Владигор обыскал все полки в таверне, пока в одном из кувшинов не нашел немного вина, а в корзине — заплесневелую лепешку и горсть фиников.

Покинув таверну, Владигор поскакал напрямик через поля, ориентируясь на столбы дыма впереди и стараясь держаться в тени деревьев. В любое мгновение он мог столкнуться с патрулем, высланным на разведку Максимином. Вскоре он заметил небольшой крестьянский двор, — дом был сожжен совсем недавно, над развалинами таяли тонкие струйки сизого дыма. Виноградники вокруг были вырублены, а в ручье валялся нагой обезглавленный труп мужчины. Владигор оставил здесь лошадь и двинулся дальше пешком. Сторожевые башни и стены Аквилеи уже были видны вдалеке. Не приходилось сомневаться — Максимин успел окружить город так, что и мышь не проскочит… Подобравшись ближе и засев в какой-то грязной канаве, Владигор наблюдал, как строят осадные башни. Здесь Владигор решил дождаться ночи, еще не зная точно, как он проберется в город. Уже к вечеру он услышал хлопанье крыльев, и на камень рядом с канавой опустился филин.

— Филька, ты! — радостно воскликнул Владигор.

Он не видел друга с тех самых пор, как они с Гордианом выехали с Тусской улицы на форум. Владигор уже начал опасаться, что с Филькой что-то случилось. В лучшем случае он мог просто заплутать в неведомом мире, а в худшем… Суеверный римлянин, видя влетающую в дом сову, спешит пригвоздить ее к двери в наказание за недоброе предзнаменование, которое несет с собой птица.

— Почему ты так долго скрывался?! — прошептал Владигор, опасаясь говорить громко, чтобы их не услышали. — Где тебя носило?

— Немного задержался в Риме, — отвечал Филимон, принимая человечье обличье. — После пребывания в провинции приятно подышать воздухом столицы… Зачем мне плестись за тобой четыре дня, если я могу пролететь это расстояние за одну ночь?

— Ну, и какие новости из Рима? Добрые?

— Право, не знаю… — вздохнул Филимон. — Я бы сказал — необычные… Сенат избрал в императоры двух древних стариков…

— Может быть, они мудры? — перебил его Владигор.

— Может быть. Но я пока этого не заметил. А им в наследники назначен… угадай кто?

— Гордиан?

— Именно… Мальчишка неплохо смотрелся на Капитолии в сенаторской тоге. И еще мне показалось… да нет, я видел точно… когда он поднимался наверх по ступеням храма, богиня ему подмигнула.

— Какая богиня? — живо спросил Владигор.

— Та, что на фронтоне в золотом шлеме рядом с Юпитером. Минерва. Покровительница мудрецов.

— Мне она тоже делала какие-то знаки, — заметил Владигор.

— Значит, она неравнодушна к молодым симпатичным мужчинам, — хмыкнул Филимон. — Хотя и считается, что она придерживается строгих правил…

— Ладно. Обо всем этом потом. Сейчас некогда. Я должен пробраться в город.

— Ничего не выйдет… Вот если бы ты был птицей, то смог бы перелететь через лагерь Максимина и опуститься в городском форуме, а так… Правда, я слышал легенду о Дедале и Икаре, которые сделали себе крылышки и…

— Тихо!.. — оборвал его Владигор. — Нас могут услышать. Крылья мне ни к чему. Все, что нужно, — это крепкая веревка, которую преданный друг сбросит мне с городской стены.

— А как ты минуешь лагерь Максимина, позволь узнать? — хитро прищурился Филимон.

— Кажется, ты забыл, что я владею чародейским искусством. Пройти сотню шагов, оставаясь невидимым, — для меня не так трудно.

— Будет еще лучше, если верный друг сообщит тебе пароль на эту ночь и доставит из лагеря Максимина шлем и доспехи, чтобы ты мог сойти за своего, прежде чем начнешь карабкаться на стену.

— В таком случае помощь этого друга окажется неоценимой, — с улыбкой отвечал Владигор.


Владигору пришлось долго дожидаться, пока Филька поочередно принес ему шлем, тунику и сандалии какого-то солдата.

— Это одежонка одного парня из третьей когорты Второго Парфянского легиона. Вторая центурия. Центурионом у них хитрюга Гавр, — раздобыл где-то мешок бобов и раздал тайком своим солдатам. С таким не пропадешь. Если захочешь изучать на практике жизнь легионера, поступай под начало к этому ветерану. Он своих в обиду не дает.

— А где доспехи и щит? — поинтересовался Владигор, облачаясь в принесенную тунику.

— Ты когда-нибудь видел филина, который бы нес в клюве щит в половину человеческого роста? Нет? Вот и я не видел… — И Филимон улетел к городской стене.

Было условлено: как только Филька раздобудет веревку и спустит ее вниз, он трижды прокричит. Услышав крик филина, Владигор поспешит к стене. Ничего лучшего они придумать не сумели. Приходи

лось рисковать. Первого патрульного Владигор миновал, сделавшись невидимым так, как учил его Белун. Второму он назвал подслушанный Филимоном пароль.

— Я был в похоронной команде, — сказал Владигор, предваряя вопрос патрульного.

— А, ты из тех идиотов, которые завалили родники трупами, — со злобой проговорил солдат. — Теперь нигде нельзя набрать чистой воды, чтобы сварить похлебку. Хотел бы я знать, что мы будем пить, если завтра этот городишко не сдастся.

— Вино…

Солдат расхохотался резким гортанным смехом:

— Ну ты и шутник, парень! Может, ты каждый день и хлебаешь, как Максимин, целую амфору, а я не видел вина уже месяц.

— Они сдадутся. Перетрусят и сдадутся, — отвечал Владигор фальшиво-бодрым тоном.

— Потише, — одернул разговорчивого патрульного его напарник, — если не хочешь, чтобы утром тебя нашли в палатке с перерезанным горлом, — и он осветил факелом лицо Владигора. — Из какой ты когорты?

Владигор стиснул кулаки. Если придется драться — надо бить сразу, чтобы ни один из постовых не успел издать даже вздоха, не то что крика.

— Третья когорта, вторая центурия, — отвечал Владигор.

— И что ты к нему привязался? — пробормотал первый солдат. — Видишь — наш.

— Почему он без доспехов?..

— Ха, ты думаешь, трупы удобнее всего таскать в полном вооружении?

Пользуясь перепалкой солдат, Владигор отступил в сторону. Первого он ударит в висок, а второго…

— Как зовут твоего центуриона? — не унимался дозорный.

— Гавр…

— Ну вот видишь… — почти обрадованно воскликнул первый.

«Поверьте мне, ребята, — мысленно обратился к ним Владигор, — мне так не хочется вас убивать…» А вслух добавил:

— Гавр где-то достал мешок бобов и разделил меж всеми… — Это последнее известие, кажется, сразу добило обоих дозорных.

— Эх, нам бы такого старикана, как Гавр, — пробормотал второй солдат, начисто забыв о своих подозрениях. — А то наш идиот только и делает, что розги о спины ломает…

Он пробормотал еще что-то не особенно лестное в адрес начальства и отвернулся. Владигор тут же исчез в темноте. Мгновенно как кошка вскарабкался он на вал, которым солдаты Максимина окружили город, и спрыгнул вниз. До стены оставалось всего несколько шагов, когда чьи-то руки схватили его за шею сзади и принялись душить. Человек этот был недюжинной силы, потому что у синегорца сразу перехватило дыхание. В ярости он ударил напавшего локтем. Удар был молниеносным и такой силы, что неизвестный захрипел, а пальцы, державшие Владигора за шею, разжались. Обернувшись, Владигор с удивлением заметил, что подле него никого нет. Неведомый противник растворился в воздухе. Владигор перевел дух и глянул на камень. Цвет аметиста изменился — теперь он рдел тревожным красным светом. Неведомый враг был где-то поблизости. Притаился ли он за спиной Владигора или спрятался в лагере, среди палаток, синегорец не знал. Переведя дыхание, Владигор попытался вновь сделаться невидимым и… не смог. Чье-то магическое воздействие, гораздо более мощное, чем его собственное, тут же рассеивало чары.

В это время раздался троекратный крик филина. Мешкать было нельзя. Владигор кинулся к стене. Спасительная веревка уже свисала сверху. Он ухватился за нее и полез. Стена была старая, вся в трещинах и выбоинах, и Владигору было удобно ставить в них ноги. Он уже преодолел больше половины подъема, когда внизу, в лагере, раздался истошный

человеческий вопль. В двух местах разом затрубили трубы, поднимая тревогу. Высыпавшие из палаток солдаты заметили человеческую фигуру, карабкающуюся наверх.

«Я невидим», — произнес заклинание Владигор, но его уловка вновь не сработала.

«Я неуязвим», — попытался он уверить на этот раз только себя.

В следующее мгновение стрела ударила о камень рядом с его головой. Он подумал, что самым страшным будет не то, что его ранят, — в этом случае он все равно сможет забраться наверх. Но вот если стрела угодит в веревку, он упадет вниз и расшибется. А если при этом останется жив и попадет в руки Максимина? «Веревка неуязвима», — пробормотал он, но в это почему-то не верилось. Обдирая в кровь руки и ноги, он продолжал лезть наверх. Стрелы сыпались вокруг дождем. То и дело железные наконечники ударяли о камни то слева, то справа. Но к счастью, ни одна стрела не задела Владигора. Как видно, заклятие все же подействовало. Он был уже наверху и ухватился рукою за край стены, когда услышал протяжный свист. Противный холодок пробежал по спине синегорца — он понял, что эта стрела летит в него и сейчас вонзится меж лопаток. Укрыться за гребнем стены не успеть. Тем временем свист перешел в странный скрежет. Оглянувшись, Владигор увидел филина. В когтях Филька сжимал смертоносную стрелу…

Владигор прыгнул на стену и укрылся за каменным зубцом. Веревку он отсек ножом, и она со змеиным шорохом упала вниз. В следующее мгновение он почувствовал, как лезвие меча уперлось ему в спину.

— Кто ты? — спросил солдат, охранявший городскую стену. — Лазутчик Максимина?

— Я — посланник жреца Юпитера Капитолийского. Мне велено оборонить Аквилею.

— Чем подтвердишь свои слова?

— Взгляни на мой перстень… — Владигор поднял руку.

Аметист на его руке сиял ровным голубым светом.

— Не верь ему… — сказал второй солдат, подходя. — Откуда тут может взяться посланец Юпитера? Сбросим его вниз, Марцелл, и дело с концом…

И тут вспыхнула молния. Гром грянул одновременно со вспышкой небесного огня. Невольно оба солдата присели, прикрыв головы руками. Владигор выбил меч из рук незадачливого защитника Аквилеи, который только что предлагал сбросить его со стены.

— Если бы я захотел, я бы мог прикончить тебя. Но я не хочу. А теперь погляди вниз…

Одна из осадных башен Максимина была объята пламенем — молния ударила в нее.

— Это знак… — пробормотал Марцелл и повернулся к Владигору: — Верни мне меч, и мы отведем тебя к консуляру Менофилу, пусть он решает, что с тобой делать.

— Надеюсь, ему не понадобится новое знамение, — усмехнулся Владигор.

Солдаты отвели его на форум. Здесь, несмотря на поздний час, толпились горожане и стояли караулом несколько солдат. Впрочем, по их вооружению можно было судить, что совсем недавно это были простые ремесленники и торговцы, не особенно привычные к оружию. Менофила они нашли возле колоннады. Консуляру было лет около сорока пяти. У него были темные коротко остриженные волосы, изрядно поредевшие на макушке, и грубоватое лицо, несколько смягченное привычной римской полнотой. Менофил был в чешуйчатом доспехе с разрезной кожаной «юбкой» вокруг бедер, какие носят военачальники. Свой золоченый шлем он держал под мышкой. Но даже доспехи не могли придать ему воинственный вид. Рядом с Менофилом стоял человек в белой тоге — странное одеяние в это время и в этом месте, ибо тогу обычно надевали только в торжественных случаях. Владигор разглядел, насколько позволял дымный свет факелов, что перед ним старик и его длинная борода так же бела, как и его одежда.

— Доминус, — обратился Марцелл к консуляру, — этого человека мы поймали на стене. Поначалу решили, что он лазутчик, засланный Максимином. Но потом заметили, что солдаты из лагеря стреляют по нему из луков. Тогда я подумал: может, перебежчик? Он говорит, что явился из самого Рима с посланием…

— Послание от сената? — спросил Менофил.

— Послание от самого Юпитера…

— Не богохульствуй, Марцелл!

— Я лишь повторяю слова этого человека, — отвечал дозорный.

— Погодите! — вмешался белобородый старик. — Не было ли у него особого знака? Светящегося камня, к примеру?

— У него есть перстень с аметистом, который светится, — сказал Марцелл.

— Я же говорил! — воскликнул с необыкновенным жаром старик, поворачиваясь к консуляру. — Белен велел мне ждать помощи и обещал, что будет послан юноша с волшебным знаком — светящимся камнем! И он спасет Аквилею! Я, жрец Белена, говорю вам устами самого бога — покровителя Аквилеи!

Стоявшие на форуме люди заволновались. Они слышали весь разговор, и последний возглас жреца был поддержан одобрительными криками. Если Менофил и колебался, не особенно веря словам старика, то крики толпы убедили его в том, что странному человеку, перемахнувшему неведомо как через стену, стоит довериться.

— Если Белен говорил с тобой об этом доблестном муже, — с усмешкой проговорил Менофил, — то и быть ему твоим гостем, Антоний. А коли он окажется предателем, то в этом случае бог Белен тебя не защитит…

Белобородый старик не ответил и сделал Владигору знак идти за ним. Следом потянулась толпа, откровенно жаждущая чуда. То и дело кто-нибудь толковал любую мелочь — камень на дороге, брошенную повозку, свет в окне дома — как добрый знак. Пробовали даже гадать по облику самого Владигора. Почти все сошлись на том, что светлые волосы незнакомца — знак будущей победы. Так, в сопровождении толпы, старик и Владигор добрались до дома жреца. Дом был по римским понятиям скромен — одноэтажный, давно не крашенный. Зеленым шатром над ним нависал могучий столетний дуб, занявший весь крошечный внутренний садик-перистиль. Комнаты в доме были также просты. Пол — чередование белой и черной мраморной плитки. Стены оштукатурены и ровно выкрашены киноварью с узким растительным орнаментом поверху. На ужин старый раб- прислужник принес две тарелки каши, хлеб и жареное мясо. Когда трапеза была закончена, жрец поднялся и насыпал немного тертой корицы в нишу, где стояли бронзовые статуэтки ларов и самого бога Белена, покровителя Аквилеи, рядом с восковыми масками предков Антония.

— Завтра утром я принесу благодарственную жертву Белену… — сказал старик. — Посланец богов спасет нас от Максимина.

В маленькой спальне, где размещались только кровать и сундук для одежды, пол был расколот вдоль двумя глубокими трещинами — корни огромного дерева медленно год за годом приподнимали дом над землею. Тихий шепот листвы доносился в открытое окно.

И хотя этот дом и эта комната ничем не напоминали Белый замок, Владигору вспомнился его старый учитель. Белен звучало почти как Белун… Чем теперь занят его наставник? Возможно, в Белом замке протечет лишь несколько мгновений, которые здесь вместят дни и недели. Или годы? Мысль эта заставила Владигора вздрогнуть. Ибо он понял, что должен будет провести в этом мире не один год.

«Я найду камень и вернусь, — подумал Владигор. — И…»

Он запнулся. Даже мысленно он не мог закончить эту фразу. С ним говорил сам Юпитер… Его назвали Ненареченным богом. Римский император грозил наказать всю империю за бунт… Максимин осаждал город, где должен находиться ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ… Марку Гордиану грозила смерть… Тысячам, десяткам тысяч людей грозила смерть… Рабов секли плетьми… Их распинали на кресте… В Колизее устраивались бои гладиаторов… мастера делали прекрасные мозаики — изображенные на них женщины и мужчины, звери и чудовища выглядели как живые… Рим сверкал мрамором своих храмов… На Аппиевой дороге пятьсот лет камни лежали один к одному, будто ее построили только вчера… Противников императора казнят, забивая до смерти палками, и сжигают на медленном огне за то, что кто-то осмелился сорвать доску с указом императора, прибитую на столбе… Нужно ли этому миру продолжение? Где чаша весов, на которой можно взвесить его право на жизнь и право на смерть?..

Владигор взглянул на перстень. Камень светился красным. Значит, опасность где-то рядом, а ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ поблизости нет по-прежнему. Владигор помнил, как в Пещере Посвященных аметист вспыхнул ослепительно белым. Где же он? Как его найти? Насколько близко надо подобраться к ВЕЛИКОМУ ХРАНИТЕЛЮ, чтобы перстень подал знак?

Он пребывал в раздумьях, когда в его комнату вошел жрец Белена с мечом в деревянных ножнах. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить, что клинок этого меча гораздо длиннее тех, какими обычно сражаются римляне.

— Это оружие одного из побежденных германских вождей, — сказал Антоний, извлекая меч из ножен. В тусклом блеске светильника было видно, как по клинку бежит змеистый узор. — Он был принесен в дар богу Белену консуляром Менофилом. Бог Белен велел передать его тебе.

В этот момент послышалось хлопанье крыльев, треск веток и отчаянная ругань на синегорском.

— Что это? — с тревогою спросил жрец.

— Это мой друг, — отвечал Владигор, улыбаясь.

Голова Филимона просунулась в окно. Лицо его было изрядно исцарапано, а в волосах застряла сломанная ветка.

— Подскажи, как попасть к тебе, князь. Проклятое дерево заполонило весь двор — ни одной двери не видать.

— Дверь в пяти шагах от окна, — сказал старик, пытаясь скрыть улыбку.

Голова Филимона исчезла, но из сада еще долго доносились всевозможные синегорские проклятия.

— Я велю приготовить для твоего друга соседнюю спальню, — сказал Антоний и вышел.

— Приготовь лучше что-нибудь пожрать! — крикнул вслед Филимон, входя в комнату. — Я поймал парочку жирных мышей, но, признаться, так и не смог заставить себя их проглотить…

— Еда подождет, — оборвал его рассуждения Владигор.

— Как «подождет»?! — возмутился Филька. — Сам небось наелся от пуза, а я…

— А ты расскажи, что видел в лагере Максимина.

— А… интересно? Ну ладно, ладно, расскажу, так и быть. Во-первых, разведал, что за гусь этот Максимин.

— Ну и как?

— Страшен… И здоров как бык. Ты рядом с ним просто младенец. И вот что еще занятно… Видел я там одного странного типа в черных тряпках. Бегает по лагерю не скрываясь, но никто из солдат его не видит.

— Зевулус?

— Он самый… Получается, князь, ты зря лез через стену…

Владигор отрицательно покачал головой:

— Надеюсь, что нет…


Стены Аквилеи были очень стары. В последние годы никто не занимался их обновлением. Кто бы мог подумать, что городу придется обороняться от собственного императора. Мужчины и женщины день и ночь трудились, заделывая в стенах многочисленные бреши. А вот чего оказалось в достатке — так это смолы на складе, бочек, стрел и дротиков, мечей и доспехов, приготовленных для легионов самого Максимина. Теперь стрелы и дротики летели в солдат, осаждавших Аквилею. Максимин атаковал город со всех сторон, подводя осадные башни. На солдат, пытавшихся построить насыпной вал, равный по вышине городским укреплениям, лилась смола, в них летели копья и вилы, брошенные с высоты стен, — они буквально пригвождали людей к земле. А неосторожных, подошедших слишком близко, защитники Аквилеи цепляли крючьями, поднимали повыше и сбрасывали вниз.

Владигор в шлеме и доспехах из полос железа, опоясавших его торс, стоял на стене, наблюдая, как Максимин обходит свои позиции, — благодаря своему гигантскому росту тот заметно выделялся среди солдат. Старый вояка держался на безопасном расстоянии, чтобы его нельзя было достать выстрелом из лука. Зато его зычный голос долетал до защитников стен. Максимин то понукал своих солдат вновь и вновь атаковать, то призывал жителей Аквилеи открыть ворота перед своим императором. На крики Максимина Владигор не обращал внимания, гораздо больше его беспокоила осадная башня, чья макушка возвышалась уже над городской стеной. За ночь горожане надстроили часть стены, но башня все равно была выше. Солдаты императора вот-вот должны были начать атаку. Крестьяне, убегая из предместий, увели с собой и скот, поэтому у Максимина не было свежих воловьих шкур, чтобы защитить башню от огня, если бы аквилейцы попытались ее сжечь. Они и пытались, но в это утро ветер с моря нагнал тучи, и как только башня начинала гореть, дождь гасил пламя.

— Дурной знак, — пробормотал стоящий рядом с Владигором горожанин. — Нам не отбить штурм…

Владигор, уже знакомый с привычкой римлян толковать любое, даже самое пустячное происшествие как знак судьбы, оглянулся, чтобы отыскать какое- нибудь доброе предзнаменование и развеять сомнения горожанина.

Взгляд его упал на аиста, — птица устроила себе гнездо на макушке сторожевой башни, не обращая внимания ни на императорских легионеров, ни на обряженных в доспехи взволнованных горожан.

— Взгляни! — закричал Владигор, указывая на аиста. — Птица никуда не собирается улетать! Выходит, она знает, что башня не будет разрушена. Город не возьмут!

Кажется, этот знак произвел на защитников куда более сильное впечатление, чем дождь, загасивший пламя на неприятельской башне. В это мгновение подъемный мост башни опрокинулся, будто раскрылась огромная пасть, и солдаты из деревянного чрева кинулись бежать по навесному мосту. Десяток шагов отделял их от стены Аквилеи. Владигор схватил заранее приготовленную амфору с оливковым маслом и швырнул ее на деревянный настил. Амфора разбилась, и масло расплескалось под ноги солдатам. И без того шаткий, мост сделался скользким как лед, легионеры, нелепо дрыгая ногами, падали с моста. На тех, кто споткнулся, налетали бегущие сзади. Все это походило на представление комедиантов — не хватало только масок и звуков кифар. Пользуясь замешательством атакующих, Владигор принялся швырять в раскрытое чрево башни дротики с привязанными к ним горящими клочьями пакли. Башня занялась огнем сразу в нескольких местах. В образовавшейся неразберихе некогда и некому было ее гасить. Вскоре огромный костер полыхал перед стенами Аквилеи. Атакующие, не выдерживая жара, спрыгивали с башни и разбивались. Защитники на стенах загораживались щитами от пышущего огня. Несколько солдат все же сумели перепрыгнуть на городскую стену. Не дожидаясь помощи аквилейцев, Владигор кинулся в атаку. Подаренный жрецом Белена длинный германский меч пришелся как нельзя кстати — синегорец никак не мог привыкнуть к длине римского клинка, а германский разил насмерть с одного удара. За несколько мгновений стена была очищена. Лишь двое солдат, израненные, остались в живых. Один из горожан в ярости хотел их добить, но Владигор остановил его.

Однако напротив второй осадной башни дела шли не так удачно — солдаты втащили на нее таран и теперь колотили по надстроенной наспех непрочной стене обитым медными листами бревном. Стена пошатнулась, и перепуганные защитники кинулись вниз, тут же потеряв надежду отстоять город. Владигор, не обращая внимания на град стрел со стороны осаждающих, помчался на подмогу. Тут он увидел старика Антония. Жрец в белой тоге карабкался на стену, в то время как большинство защитников спешило удрать.

— Стойте! — кричал старик, воздевая руки. — Белен обещал, что мы обороним город, если мужество не покинет наши сердца! Не надейтесь, что Максимин помилует хоть одного из нас!

— Сейчас таран пробьет стену! — отвечали горожане.

— Я знаю, что делать! — Владигор схватил для острастки одного из беглецов и встряхнул его изо всей силы. — Надо набить мешки мякиной и спустить на веревках вниз. Удары тарана будут ослаблены, и стена устоит.

Горожане остановились. Мысль Владигора, поначалу нелепая, показалась по недолгом размышлении очень удачной. Защитники помчались вниз — на этот раз за мешками.

— Воистину сами боги надоумили тебя, Ненареченный бог, — сказал жрец Белена, кланяясь.

«Откуда ты знаешь…» — чуть было не спросил Владигор, но вовремя сдержался. Сейчас, под градом стрел, на стене, трясущейся от ударов тарана, было не время говорить об этом.

Тем временем горожане уже волокли набитые мякиной тюки. Вот только веревок было мало для задуманного. Но тут одна из женщин распустила связанные на затылке волосы и отсекла их мечом.

— Веревки! Плетем веревки! — закричала матрона в испачканной кровью столе, размахивая пучком срезанных полуседых волос.

Исступление охватило женщин. Они срезали волосы под корень, так что порой резали кожу. Из этих волос тут же на стене они принялись плести веревки, не обращая внимания на стрелы. Защитники отстреливались как могли. Владигор заметил, что на некоторых луках тетивы также сплетены из женских волос.

К полудню осаждающие поняли, что стену им не пробить. Скорее из отчаяния, чем в надежде на удачу, легионеры вновь атаковали ворота, которые изрядно пострадали в первый день штурма, когда Максимин пытался взять Аквилею с ходу. Отряды воинов, прикрытые со всех сторон щитами, отчего они напоминали черепах, один за другим подползали к воротам. Тут же на них полилась кипящая смола, проникая сквозь щели между щитами и обжигая воинов. «Черепахи», шатаясь как пьяные, поползли назад. То и дело из-под «панциря» вываливался потерявший сознание обожженный солдат, которого остальные не в силах были волочить за собою.


Максимин обходил позиции и говорил, по-братски похлопывая солдат по плечу и подмигивая:

— Ребята, еще немного, и вы будете жрать в лучших тавернах этого наглого городишки и трахать красивых баб, а горожане будут лизать вам ноги.

Но упоминание о еде не действовало ободряюще — голодные солдаты что-то хмуро бормотали в ответ и отворачивались. «Да здравствует Максимин Август!» звучало почти как насмешка. Один из ветеранов с желтым лицом и горящими глазами — его уже третий день трясла лихорадка — вскочил и заорал:

— Это римский город, Максимин Август! Здесь живет моя сестра. И я не собираюсь ее трахать и никому из солдат не позволю…

Будучи здоров, он никогда не посмел бы сказать такое, но жар отравил его кровь, и ему показалось, что его поддержат товарищи. Но они лишь хмурились и молчали, хотя их желудки были пусты и многих из них тоже мучила лихорадка, вызванная гнилой водою.

— Возьмите его, — приказал Максимин преторианцам.

Гвардейцы схватили орущего солдата под руки и поволокли к палатке императора. Но Максимин даже не пошел поглядеть, как прирежут изменника.

— На штурм! — приказал он. — Сегодня последний штурм, и мы возьмем город!

Ему повиновались, но без энтузиазма.

— Первому, кто окажется на стене, я отсыплю золота столько, сколько он весит! — крикнул Максимин, но это обещание не вызвало ожидаемого восторга. Как будто император обещал жирную курицу на обед. Впрочем, голодному солдату курица могла показаться призом куда более заманчивым…

Но к вечеру не было ни куриц, ни золота — изувеченные «черепахи» одна за другой отползли назад. И этот штурм не удался, как и предыдущие. Максимин не мог понять, в чем дело: город, пусть и не самый захудалый, но давным-давно позабывший, что такое осада и война, успешно сопротивлялся. Пограничные крепости, укрепленные гораздо лучше, чем Аквилея, Максимин брал с легкостью. А этот городишко, населенный разжиревшими торговцами и ремесленниками, оказался неприступен для его легионов, которые он лично пестовал и натаскивал. Самым отвратительным было то, что осаждавшие, а не осажденные испытывали нужду в воде и пище. Время от времени горожане поднимали над стенами тушу зажаренного барана и орали:

— Прирежьте Максимина, врага Рима, и мы сбросим этого барана вниз.

— Ребятушки, — заорал Максимин в ярости, — напрягитесь еще немного, перережьте горло этим наглецам!

Солдаты из тех, кто еще не побывал в бою, поволокли по каткам третью осадную башню, в слабой надежде, что с ее помощью удастся захватить стену. Но как назло, настил из бревен просел, а колеса заклинило, и деревянная махина застыла под наклоном, грозя вот-вот рухнуть. Солдаты бросили ее и кинулись врассыпную. Башня, постояв несколько мгновений и как будто раздумывая, падать ей или нет, наконец рухнула, погребя под своими обломками часть земляного вала.

Максимин, пунцовый от ярости, смотрел на это бесславное завершение штурма. Затем он велел всем трибунам и легатам собраться возле своей палатки для собрания. Офицеры явились. У всех у них глаза были потухшие, щеки запали. У многих лица почернели от сажи. Один из трибунов громко клацал зубами — с утра его трясла лихорадка. Никто не знал, как овладеть проклятым городом. Ожидали взрыва ярости Максимина и не ошиблись.

— Предатели! — завопил император и, указав на офицеров, приказал гвардейцам: — Казнить всех! Немедленно!

Приказ был столь неожиданным, что все, и офицеры, и преторианцы, растерялись. Гвардейцы, впрочем, опомнились первыми. Командиры почти безропотно позволили себя разоружить. Их резали тут же как жертвенный скот перед палаткой императора.

Но даже вид мертвых тел не успокоил Максимина. Напротив, пролитая кровь лишь разъярила его как дикого зверя. Он рванул полог палатки и, едва очутившись внутри, трижды выкрикнул:

— Зевулус! Зевулус! Зевулус!

Зеленый дым закрутился спиралью, и в палатке появился одетый в черное человек с хитрым прищуром узких глаз и черной бородкой, извивающейся, как змея, на груди.

— Ты ищешь решение, Максимин Август? — с ехидной ухмылкой поинтересовался халдей. — Ты изумлен неудачами? Так знай же, ты сражаешься не с людьми, люди для такого полководца, как ты, — ничто. Боги ополчились против тебя… Сам бог Белен, покровитель Аквилеи, обороняет ее.

— Кто ополчился? Аполлон? Юпитер? Я сегодня же принесу им жертвы и…

— Они отвергнут твои жертвы, и солдаты узнают об этом. Есть только один бог, который хочет и может тебе помочь.

— Кто именно?

— Я, Зевулус…

— Ты не бог, а всего лишь мошенник.

— Ошибаешься. Я сделался богом, просто никто не знает об этом. Римские боги — слабые боги, они не думают о космосе, только о земле. О том, чтобы урожай был хорош, чтобы не было землетрясений, чтобы унялся шторм на море. Они подвержены страстям как люди. И так же недальновидны. Объяви своим солдатам о новом боге Зевулусе, более могущественном, чем сам Юпитер, принеси мне в жертву шесть черных козлов — и ты увидишь, что удача вновь повернется к тебе лицом.

Бывший фракийский крестьянин Максимин не особенно жаловал римских богов, поэтому слова Зевулуса его скорее позабавили, чем возмутили.

— Мне плевать на твои рассуждения, — сказал он. — Главное — одолеть Аквилею. Клянусь, я предам смерти всех жителей этого мерзкого городишка, всех до единого. Ради этого я готов назвать тебя хоть Юпитером.

— Не упоминай имя этого дряхлого, выжившего из ума старика! Я — бог Зевулус, бог тьмы…

— Если ты повелеваешь мертвецами, то ступай к Плутону, — буркнул разочарованно Максимин. — Я дам тебе монетку для переправы.

— Я сулю тьму живым, а не мертвым, тьму, которая этому миру обещана на многие столетия.

Он швырнул что-то на землю, — что именно, Максимин разглядеть не успел, — и синее пламя полыхнуло во все стороны, охватило шатер, добежало до центрального столба и сгинуло, ничего не повредив. Максимин невольно попятился.

— Римляне недооценивают силу тьмы. Им кажется, что миром правит здравый смысл и порядок! Какое заблуждение!

— Заблуждение — это то, что я до сих пор не велел перерезать тебе горло! — взревел император.

— Вряд ли у тебя это получилось бы. А вот твои легионеры, измученные долгим походом, отсутствием жратвы и хорошей воды, вполне могут это сделать с тобой.

— Так что же ты предлагаешь?!

— Я открою тебе ворота Аквилеи, а затем и ворота Рима, если ты при всех объявишь меня богом. Каждый римский император создает какого-нибудь очередного божка. Тебе ничего не придется изобретать. На закате ты поставишь дерновый алтарь и принесешь мне жертву. А сейчас я скажу тебе, как победить этих упрямых горожан.

— Мои солдаты не примут тебя всерьез.

— Это не твоя забота, — зло отвечал Зевулус. — Может быть, ты хочешь, чтобы обожествили Гордианов?

Услышав ненавистное имя, Максимин схватил светильник и швырнул им в Зевулуса. Кипящее масло облило мага, но, казалось, он даже и не почувствовал этого, а металлическая тренога перевернулась в воздухе и рассыпалась на тысячи мельчайших осколков. Второй светильник Максимин не стал швырять, а лишь в ярости опрокинул его на землю.

— Хорошо, — прошипел он. — Я принесу тебе любую жертву, Зевулус, лишь бы заставить сенаторов захлебнуться в собственной блевотине. Калигула провозгласил себя богом, и никто не посмел ему возразить. Не возразят и мне. Легионы — лучший аргумент в любом споре. Пока они еще мне повинуются…

«Когда у преторианцев делаются хмурыми лица…» — дурацкая шутка. Но лица-то у гвардейцев действительно хмурые.

— Так что же мне делать? — спросил Максимин нетерпеливо.

— Подойди к стенам Аквилеи, — отвечал Зевулус, — и предложи горожанам: пусть один из них завтра выйдет с тобой на поединок. Если ты победишь, они откроют ворота города. Если победит их человек, ты уйдешь…

Максимин расхохотался. От его хохота затрясся шатер.

— Начитался Гомера, приятель? Ахилл и Гектор под стенами Трои! Ха-ха! Такое нынче не в чести… Да и кто же примет мой вызов? Все знают, что уже много лет в римской империи нет человека сильнее меня…

— Обратись с моим предложением к горожанам, — невозмутимо повторил Зевулус, — и ты увидишь, что такой глупец найдется. И завтра утром ты зарежешь его как овцу перед войском.

Максимин пожал плечами и вышел из палатки. Другой бы выслал к стенам трубачей и центурионов. Он отправился сам.

— Достойные жители Аквилеи! — проорал Максимин. — Я вызываю одного из вас на бой! Пусть смельчак победит меня, и я уйду от стен города. Ну а если я убью его, вы откроете ворота!

На стенах воцарилась тишина. В рядах солдат вокруг Максимина раздались негромкие смешки — все знали, что император ударом кулака выбивает лошади зубы, а ударом ноги ломает ей хребет, и только безумец согласился бы драться с ним один на один.

— Твой вызов принят, Максимин, — неожиданно долетел ответ со стены.

— Как твое имя, смельчак? — Максимин даже не пытался скрыть радости и торжества в голосе.

— Архмонт! — был ответ.

— Завтра на рассвете я жду тебя, Архмонт!


— Ты, верно, сошел с ума, Архмонт, — пробормотал Марцелл, глядя на чужака с ненавистью и позабыв, что утром этот человек спас стены от разрушения. — Это наш город. Кто доверил тебе его защиту, варвар?

Еще недавно горожане ликовали, видя, как рассыпалась башня осаждавших. Солдаты Максимина в беспорядке отошли к лагерю. Лучники перестали обстреливать стены, и любопытные, особенно женщины, теперь облепили каменные зубцы, уже торжествуя победу. Ответ Владигора привел их в растерянность и ярость.

— Ты украл нашу победу! — продолжал вопить Марцелл. — Им там, внизу, нечего жрать, они пьют отравленную воду! Они готовы были отступить — все видели это! А ты отдал победу в руки ублюдка, врага Рима! Консуляр велит тебя казнить и правильно сделает!

— Он избранник Белена, — возразил жрец. — Завтра боги даруют ему победу.

— Не рассказывай басни! Никому в целом свете не победить Максимина! — горячился Марцелл.

— Верно, боги решили отвернуться от нас, — пробормотал толстяк лавочник, — если вложили в твои уста эти ненужные хвастливые слова, Архмонт, — и потрусил со стены.

— Я не проиграю, — упрямо проговорил Владигор, — и завтра вы это увидите. Сила Максимина в вашем страхе.

Ему не решались поверить. Кое-кто, правда, смотрел на него с робкой надеждой, — за дни осады в городе и впрямь произошло столько чудес, почему бы теперь не случиться еще одному, последнему и самому невероятному чуду? Но большинство лишь хмуро молчало. Отказаться от поединка было уже нельзя — Юпитер покарает того, кто нарушит слово. Но и сдержать его означало только одно — смерть.

— Завтра нас всех перережут, а наших детей продадут в рабство, — сказал Марцелл, понизив голос, но от этого его слова прозвучали еще более безнадежно.

Кажется, кроме старика Антония, никто не верил в победу Владигора. Когда они вдвоем спускались со стены, горожане провожали их недобрыми взглядами. Но никто не сказал больше ни слова.

— Ты веришь в мою победу? — спросил Владигор у старика.

Сходство его с Белуном смущало Владигора — он ловил себя на том, что обращается к старому жрецу так, как обращался к своему учителю, и ждет от него точно такой же честности и прямоты. Антоний в самом деле относился к Владигору, как Белун, с отеческой заботой.

— Юпитер прислал тебя в Аквилею, Ненареченный бог, — отозвался Антоний. — Значит, ты победишь.

— Может быть, он прислал меня для того, чтобы облегчить путь Максимину…

Антоний отрицательно покачал головой:

— Это невозможно. Белен покровительствует тебе. Он бы не стал этого делать даже из страха перед Юпитером.

Аргументы Антония не убедили Владигора. Он бы на месте старика не доверялся так слепо небесным покровителям. Странно, что Антоний не сомневался в победе, тогда как он сам еще не до конца верил в себя. Его именуют Ненареченным богом и ожидают от него чудес. Да, Владигор куда сильнее обычного человека, но…

— Максимин так могуч, — заговорил он вслух о том, что его мучило. — О нем рассказывают легенды. Я видел его со стены — он выше остальных чуть ли не на две головы.

— Да, — кивнул Антоний, — его ступни почти в два раза больше, чем у обычного человека. А на большой палец правой руки он надевает браслет своей бывшей жены. Что с того? Больше тридцати лет назад, будучи простым фракийским крестьянином, Максимин обратил на себя внимание императора тем, что сначала победил шестнадцать самых сильных борцов из числа лагерной прислуги, потом целый день бежал за лошадью императора, нимало не устав, а после в один миг поборол еще семь самых сильных солдат, каких только удалось сыскать в армии. Но разве это может вызвать у тебя страх?

То и дело путникам приходилось прижиматься к стенам домов, чтобы пропустить повозки с камнями и известью для ремонта стен. Неожиданно один из возчиков закричал и замахал палкой, пытаясь ударить что-то на мостовой.

— Что случилось? — спросил Владигор, подойдя к нему.

— Змея, — отозвался тот, — вылезла прямо из-под колес и скрылась в водостоке. Да такая здоровая — в жизни не видел больше.

Владигор нахмурился. Если бы он был римлянином, то сказал бы, что это дурной знак. С тяжелой душой последовал синегорец за Антонием в дом, где провел остаток предыдущей ночи и должен был провести следующую — накануне поединка.


Уже стемнело, и в лагере зажглись тысячи факелов. Солдаты в полном вооружении построились перед палаткой императора, возле которой был сооружен алтарь из дерна Шесть черных козлов стояли, сбившись в кучу, перед алтарем. Несколько конных отрядов прочесали окрестности, чтобы найти нужных животных, и — о чудо! — на одном совершенно разоренном крестьянском дворе нашли в сарае всех шестерых, упитанных, черных как смоль, как будто специально приготовленных для жертвоприношения. Солдаты сочли находку добрым знаком, и весть о ней мгновенно облетела лагерь.

Максимин в белой тоге с жертвенным ножом, подарком Зевулуса, в руках подошел к алтарю и осыпал голову первого козла вместо жертвенной муки зеленым порошком — еще одним даром чародея. В воздухе распространился едкий пряный запах, и животное зашаталось, будто его ударили деревянной колотушкой по голове. Опасаясь, что козел падет прежде, чем его прирежут, император полоснул лезвием по горлу животного. И только тогда увидел, что голова эта вовсе не козлиная, а человеческая, с курчавыми черными волосами, увенчанная парой вполне настоящих козлиных рогов. Полукозел-получеловек еще бился в судорогах, когда Максимин рассек ему грудную клетку и извлек бьющееся сердце. Едва сердце было брошено в огонь, как прямо в воздухе возникли врата, охваченные синим огнем, точно таким же, какой возник в палатке Максимина, но не сжег ее. Врата раскрылись, но за ними был все тот же ночной мрак. И из этого мрака непрерывным потоком устремились странные существа в черных балахонах до пят, с закрытыми покрывалами лицами. Тьма обрела человеческий облик и шествовала по лагерю. Даже у видавших виды ветеранов первой когорты дрогнули сердца. Мгновенно темные фигуры растеклись меж рядами солдат. Проходя, каждый из пришельцев по очереди прикасался к легионерам, и тогда солдаты ощущали странный холод, разливавшийся по их телам, будто они умерли, и сердца их останавливались, забывая биться. Впрочем, эта мнимая смерть длилась лишь мгновение. И вот уже странная процессия, выплеснувшаяся из небесных врат, устремилась обратно, так же молча, не проронив ни звука. Врата вспыхнули синим огнем и исчезли.

Когда сердце второго полукозла-получеловека было брошено в огонь, в походный алтарь Юпитера ударила молния и испепелила его дотла.

Третье жертвоприношение вызвало из небытия целую тучу летучих мышей, черные стаи закружили над Аквилеей и закидали город пучками горящей пакли. В нескольких местах занялся пожар, и к небу поднялись столбы дыма, подсвеченные снизу отблесками красного.

Четвертое заставило бить из земли фонтаны крови.

От трепыхания пятой жертвы содрогнулась земля.

Когда же настал черед шестой твари, потоки синего огня образовали в небе гигантскую воронку, и в центре ее проступило огромное лицо Зевулуса. Раскрыв рот, в который без труда могла бы въехать целая квадрига, Зевулус проорал:

— Я принимаю твою жертву, Максимин…

Император поднял руки к небу, и в его ладони ударила молния. Все тело императора засветилось синим огнем. Огромный и неподвижный, стоял он, будто светящаяся статуя. И солдаты в лагере, и горожане, столпившиеся на стенах, видели это.

Теперь Максимин верил, что завтра он победит…


— Так ты в самом деле стал теперь богом? Ну и как тебе новая ипостась?

Если бы посторонний поглядел на них со стороны, то изумился бы, увидев этих двоих в темном полуразрушенном доме в окрестностях Аквилеи, — человек в черной хламиде и огромная змея, свернувшаяся кольцами на полу, вели неспешную беседу. Синий свет, исходящий от магического посоха, освещал комнату. Зевулус возлежал на каменном ложе, с которого то ли хозяева, то ли нагрянувшие следом солдаты стащили подушки и обивку. Но это разоренное жилище нравилось Зевулусу. Он был равнодушен к роскоши. Роскошь — удел слабых душ. Сильных насыщает только одна вещь — власть. А воплощение абсолютной власти — Рим. Повелитель Рима повелевает миром.

Золотая чаша была наполнена вином, на узорном блюде лежал жареный, истекающий кровяным соком кусок козлятины.

— В небесах слишком тесно, — хмыкнул в ответ Зевулус, — не протолкнуться. Шаг не ступи, тут же окажешься в обществе какого-нибудь заштатного божка, который воображает себя важнее всех прочих. Но я не собираюсь соперничать с ними за право заведовать какой-нибудь винной бочкой или урожаями, или присматривать, чтобы в порт было удобно заходить кораблям. Нет, я буду управлять злом. До этого не додумался ни один из спесивых римских божков. Я намерен его выращивать и лелеять. И даже Аполлон, бог солнца, не сможет мне помешать. В Риме самый большой мерзавец, перебив тысчонку-другую народу, не отважится принять зло как абсолют. Зло у них сращено со всей остальной жизнью, как будто они оберегают его, боясь, что само по себе оно не сможет выжить. Меня подобная скудость ума и отсутствие воображения необыкновенно раздражает.

— Раз ты теперь бог, — продолжала змея, — то твоему подопечному не стоит волноваться относительно исхода завтрашнего поединка.

— Хотелось бы мне верить в победу этого Максимина так, как он верит в нее, — усмехнулся Зевулус, теребя свою тощую бороденку. — Жаль, что ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ озабочен своим Синегорьем и не может поведать мне будущее Фракийца. Максимин не подозревает, как силен Владигор. Но, дорогая моя Чернава, нам с тобой непременно нужно извести князя, иначе весь мой замечательный план провалится. Как только Максимин подтвердит мою божественную ипостась в Риме, ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ откроет мне путь в другие миры… А для этого нужно, чтобы Максимин победил…

— Он победит, о повелитель, — отвечала змея.

— Тогда ползи в Аквилею, Чернава, — приказал Зевулус, — и чтобы к утру этот глупец, я имею в виду синегорца, был мертв. Смотри не перепутай его с фракийским великаном, ибо тот еще глупее. Укуси Владигора как следует. Даже если он не умрет, то с распухшей ногой или рукой вряд ли одолеет Максимина.

Змея приподняла голову, и несколько мгновений взгляд ее желтых глаз был устремлен на Зевулуса. Чародей почувствовал противный холодок между лопаток… Уж не пытается ли змея подчинить его своей воле? Чародей тряхнул головой, и наваждение растаяло. Почудилось, верно… Не Чернаве тягаться с самим Зевулусом!

— Я убью сразу двух зайцев, — улыбнулся Зевулус и пригубил из чаши. — Уберу синегорца и стану богом. Максимин сделает угодное мне дело своими руками. И еще наградит меня же за это. Вот что называется истинной мудростью. — И Зевулус поцеловал ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ.

Шум крыльев заставил его поднять голову. Огромная ночная птица возникла в дверном проеме. Если бы змея не успела отпрянуть, острые когти впились бы в ее незащищенное тело. Зевулус вытянул руку в направлении двери. Повинуясь его приказу, острый нож, лежавший на блюде, полетел в цель. Птица с протяжным криком метнулась наружу.

Зевулус выскочил во двор, но филина нигде не было видно, лишь на каменных плитах повсюду валялись перья, запятнанные кровью.

— Я попал в него! — закричал Зевулус. — Он не мог улететь!

Чародей вытянул руки вперед, и из его растопыренных пальцев ударили во все стороны синие молнии. Дом и деревья вокруг осветились холодным, режущим глаза светом. Но птицы по-прежнему не было видно.

— Ладно, ползи к Владигору, — приказал Зевулус Чернаве, — а с этой дрянью я сам разберусь.


Прекрасная женщина склонилась над его ложем. От нее пахло терпкими благовониями, столь любимыми римскими красотками. Ее кожа была матовой, как слоновая кость, каскад черных вьющихся волос струился по плечам. Грудь женщины с выкрашенными красной краской сосками порывисто поднималась и опускалась под тонкой полупрозрачной тканью. Ее пальцы скользили по его коже, оставляя змеистый след. След, от которого кожа горела.

— Ты самый лучший, — шептали ярко накрашенные губы, касаясь его рта… — За одну ночь с тобою я отдам жизнь… Не думай о том, что будет завтра, будь моим… Сегодня… сейчас… — Рот ее приоткрылся, и розовый раздвоенный кончик языка скользнул между его губ, — ее поцелуй напоминал змеиный укус, он почувствовал сильную боль в горле и понял, что не может вздохнуть.

Напрасно он, давясь, открывал рот, что есть сил пытаясь втянуть в себя воздух. Тело его лишь корчилось в судорогах. А женщина сидела возле него на постели и, улыбаясь, смотрела на его мучения…

— Кто ты?!

Вырвавшись из кошмара, он вскочил с постели, тяжело дыша.

Но сон продолжался и наяву — черноволосая женщина лежала рядом на кровати, и отблеск масляного светильника рдел на ее щеке. Наяву, как и во сне, он подумал, что лицо ее напоминает слоновую кость.

— Архмонт, любимец богов… — Гостья улыбнулась одними губами. — Богиня любви награждает тебя восхитительной ночью накануне твоей победы.

— Ты послана Венерой?

Ее руки тут же по-змеиному обвились вокруг его шеи.

— Кто ты? — спросил он, не желая своим вопросом подсказывать нужный ответ.

— Посланница богов. Я знаю, что сам Юпитер покровительствует тебе, Архмонт…

— Если так, то ты знаешь слишком мало, — заметил Владигор.

Если эта женщина посвящена в тайны Юпитера, то должна именовать его Ненареченным богом, тогда как она назвала его Архмонтом. Значит, ее послал смертный, пусть и ведающий более других, но не знакомый с маленькой тайной здешнего пантеона.

Владигор снял с подставки светильник и поднес его к лицу гостьи. И хотя она изменилась с момента их первой встречи в лесу, в ТОМ времени и мире, он узнал этот дерзкий разлет черных бровей и огромные желтые глаза, в глубине которых таилось черное пламя.

— Ведьма! — воскликнул синегорец.

— Да, это я, Владигор, — отвечала она, нисколько не смутившись, а, напротив, вызывающе-дерзко.

Тончайшая ткань легкой паутиной соскользнула с ее покатых плеч, обнажая гибкое тело. Владигор вытянул из ножен меч и поднес его к груди женщины.

— Ты хочешь убить меня? — спросила она со странной усмешкой, но не сделала даже попытки ускользнуть.

— А ты зачем явилась сюда? Разве не за тем же?

— Я послана Зевулусом, не стану отрицать очевидное.

— Когда ты должна это сделать? До того, как подаришь мне свою любовь? Или после? Каков приказ?

— Он оставил это на мое усмотрение, — улыбнулась Чернава. — Но если бы я в самом деле желала исполнить его просьбу, ты был бы уже давно мертв, Владигор. Одна капля моей слюны, и ты бы перестал дышать во сне… — Она медленно провела пальцем по своим влажным губам, а затем поднесла руку к губам Владигора. — Что говорит твое чародейское знание? Смерть здесь или жизнь?

Владигор мельком глянул на аметист — камень горел ровным голубым огнем. В этой женщине не таилось опасности. Во всяком случае, так указывал камень.

— Почему ты служишь Зевулусу? — Владигор говорил тоном судьи. Но ему почему-то хотелось при этом, чтобы Чернава оправдалась.

— Мое племя состояло из колдунов и магов. Мы поклонялись змеям, а избранные могли превращаться в них и понимать их язык. Римляне уничтожили нас. Не потому, что не признавали нашей религии, просто они не терпели нашей независимости. Немногие остались в живых, и те, кто спаслись, почти утратили прежние способности. Зевулус обещал мне помочь отомстить Риму. Глупая, слишком поздно я поняла, что он думает лишь о собственной выгоде. Он так же бездушен, как и этот мир…

— Мирам свойственно меняться, — заметил Владигор.

— И погибать… — добавила Чернава.

— Ты хочешь, чтобы Рим погиб?

Она покачала головой:

— Теперь уже все равно. Я просто служу. Мне некуда бежать от своего повелителя. Когда наступит рассвет, он позовет меня, и я окажусь у его ног. Даже если уползу за ночь на десять римских миль отсюда.

— А двадцать римских миль не могут тебя спасти?

Ведьма снова покачала головой:

— Меня могло бы спасти только время. Если бы ты, Хранитель времени, отправил меня в другой мир, то Зевулус не смог бы меня найти.

— Если я добуду камень, похищенный твоим господином, то на обратном пути могу выбросить тебя в каком-нибудь из миров. К сожалению, мне неведомо, где сейчас Зевулус, и я не могу отнять у него камень.

— Ты обещаешь спрятать меня? — воскликнула женщина с жаром и бросилась Владигору на шею так порывисто, что, не отведи он клинок, она бы пронзила себя насквозь.

Меч со звоном упал на пол. Губы женщины оказались горячими и мягкими. Не в силах противиться, Владигор привлек ее к себе. Она обвилась вокруг него змеею. Но он не опасался ее яда. Он просто-напросто забыл о нем.

Глава 9 ПОЕДИНОК

Красавец Юлий Вер спал в своем шатре. Походная кровать его была покрыта золотой тканью. Он обожал золото и серебро, богаче и красивее шлема, чем у него, — с золотым гребнем и нащечниками, изукрашенными самоцветами, — не было ни у кого в Риме. В двадцать один год он был императором, но не правил. Он был так красив, что многие знатные римлянки мечтали родить от него ребенка, но единственная девушка, которую он любил, оказалась для него недоступной. К тому же его собственный отец то возвышал его, то всячески третировал. Одним словом, у него было все и одновременно ничего…

Теперь одно за другим являлись дурные знамения. Его копье раскололось от удара молнии, а полированный щит вспыхнул под лучами солнца. В эту ночь, почувствовав что-то противное и липкое на шее, он проснулся, поднял руку — и пальцы его скользнули по змеиной коже. С пронзительным криком он вскочил. Змея тут же упала на землю возле кровати, свернулась кольцом и подняла на гибкой шее плоскую голову. И тут он увидел, что змеиная голова превратилась в красивую женскую головку с черными волосами.

— Утром ты умрешь, Юлий Вер, — прошипела женщина-змея и скользнула под полог шатра.

Несколько минут юноша сидел на кровати неподвижно, тяжело дыша. Потом с гортанным криком выскочил наружу. Если бы сама смерть заглянула к нему в палатку, он бы не испугался сильнее. Юлий Вер кинулся в шатер к отцу. Старый солдат спал. Едва Юлий дотронулся до его плеча, он вскочил, схватился за рукоять меча, решив, что аквилейцы отважились на ночную вылазку. Нет, в лагере было тихо, только сын стоял перед ним на коленях и бормотал:

— Доминус, позови своего халдея… было знамение… позови халдея… Змея… знамение…

Знамением никто не мог пренебречь. И Максимин, выслушав рассказ сына, троекратно выкрикнул в темноту ночи:

— Зевулус! Зевулус! Зевулус!


— Ну как путешествие в Аквилею? — спросил Зевулус, глядя, как гибкое змеиное туловище приобретает очертания женского тела.

— Я все исполнила, как ты велел, о повелитель… — отвечала ведьма.

Она извивалась на каменном полу разрушенного дома, служившего убежищем Зевулусу. Чернава то приобретала человеческие черты, то вновь их теряла — лишь женская голова, явившаяся на змеином туловище, сохраняла свои очертания. Черные волосы разметались, губы открывались и закрывались в мучительной гримасе. Зевулус, устав ждать окончания превращения, спросил раздраженно:

— Ты ужалила его?

— О да, повелитель… — отвечала женская голова, в то время как змеиное тело судорожно било хвостом о землю.

— Он умрет?

— Он не сможет двигать правой ногой, о повелитель! Большего я не смогла сделать — однажды он уже сталкивался с моим ядом, и теперь мой укус не смертелен для Владигора. Его чародейское искусство ослабляет силу яда.

— Я бы предпочел, чтобы он сдох, — пробормотал Зевулус. — Надеюсь, что Максимин справится с этим заезжим варваром…. — Зевулус нетерпеливо потер руки. — Скоро Максимин сделает меня богом, и тут уж я задам Олимпийцам перцу, сброшу их с дурацкой горки и стану повелевать этим миром сам. Единолично… А ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ откроет мне врата других миров…

Зевулус извлек из рукава своего черного одеяния камень и принялся рассматривать его прозрачные грани.

Чернава, так и не завершив своего превращения, вновь забилась в корчах на земле.

— Да что с тобой?! — разозлившись, воскликнул чародей. — Прежде подобные штучки занимали у тебя несколько мгновений!

И он, желая помочь, протянул к ведьме руку с ВЕЛИКИМ ХРАНИТЕЛЕМ. В то же мгновение женская голова превратилась в змеиную, и ядовитые зубы вцепились в руку чародея. Тот вскрикнул и выронил камень. Змея заглотила кристалл и исчезла. Зевулус раскрыл рот, чтобы произнести заклятие и вернуть беглянку, но в этот момент троекратный призыв заставил его исчезнуть в ядовитом облаке зеленого дыма, чтобы через мгновение явиться в палатке императора перед растерянным Максимином и его сыном. Он был в такой ярости, что едва не обратил обоих в огромных жаб, но сдержался.

— Проклятая ведьма меня предала, — бормотал он, слушая вполуха рассказ Юлия Вера о странном знамении.

Снисходительно фыркнув, чародей попытался истолковать увиденное в благоприятном для обоих императоров свете, но получилось не особенно убедительно. Уже начинало светать. Максимин велел привести быка для жертвоприношения перед поединком. Притащили какое-то полудохлое животное, с трудом найденное в брошенном людьми поместье. Выбрили несчастной твари лоб, обсыпали жертвенной мукой, и Максимин прирезал его на алтаре, сооруженном возле своей палатки. Потом император, по статусу своему — глава всех жрецов, принялся гадать по внутренностям. Но гадать Максимин никогда не умел. Сердце как сердце и печень как печень… Только странные белые пятна сулят неведомое… Внезапно бычья кровь загустела, и появилось неясное изображение. Орел? Но орел — это знак Юпитера… Или… сова? Сова — это птица Минервы. Римляне чтят Минерву за мудрость, а греки считают покровительницей героев. Максимин терпеть не мог греков за их умничанье, а Минерву презирал. А где же знак Зевулуса? Где козел с человечьей головой?

Так и не найдя подходящих толкований, Максимин в ярости отшвырнул жертвенный нож. С новым богом или без него — он все равно одолеет противника.


Владигору казалось, что он миг назад закрыл глаза, когда в комнате послышался едва различимый шорох. В предрассветных сумерках он без труда разглядел скользящую по полу змею. Она подползла к его кровати и выплюнула из своей пасти на пол сверкающий прозрачный камень. По одной из граней стекала капля змеиного яда. И рядом с этим камнем аметист в магическом перстне померк. Несомненно, перед ним был ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. Чернава сдержала обещание. Владигор обернулся, но змеи уже не было в комнате.

Ну что ж, половина дела была сделана — он нашел камень и теперь мог возвращаться назад, в Синегорье. Правда, поначалу он собирался побывать в этом мире совсем с иной целью, но… это желание было высказано до исчезновения ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ. За эти несколько дней он видел достаточно. Может быть, в этом мире законы и неплохие, но ни Правды, ни Совести тут нет и в помине. Разумеется, он должен победить Максимина, как обещал, а потом спешно вернется в Карфаген, вновь войдет в поток времени и окажется в родном Синегорье. Владигор был уверен, что победит. Все складывалось как нельзя лучше… Вот только… Филимон… он обещал прилететь утром с известиями о Зевулусе, уже рассвело, а его нет…

— …Клянусь всеми богами Рима, а ты знаешь, как их много, я желаю тебе победы! — донеслось до него откуда-то издалека.

— Филимон! — крикнул он, но ответа не последовало.

Возникшая на мгновение ментальная связь прервалась. Не было сомнения — его друг попал в беду…


Подняв веки, он не смог различить ничего, кроме кроваво-красного сверкающего круга, — восходящее в кровавой дымке солнце било ему прямо в глаза.

«Может быть, это птичий Аид?» — подумал Филимон и вновь смежил веки.

Все тело у него болело, не хотелось не то что двигаться, но даже думать о том, что надо подняться. Во рту было сухо, как в выгоревшей печке, — язык скользнул по губам, как по шершавому камню.

— Кто я сейчас — филин или человек? — пробормотал Филимон и все же заставил себя пошевелиться.

Да, он был в обличье человека. Впрочем, двигалась только правая рука, левая же висела плетью. По-прежнему не разлепляя век, Филимон отполз в сторону и очутился в спасительной тени. Но прошло немало времени, прежде чем глаза его начали различать предметы. Он лежал в аккуратном и довольно просторном саду какого-то загородного дома. По всей видимости, война пощадила и дом, и сад, но хозяева, не надеясь на милость богов, предусмотрительно сбежали. Только шепот листьев нарушал тишину. Две огромные оливы росли возле ограды, и под одной из них сейчас лежал Филимон. Ни о чем не думая, он долго смотрел на игру фиолетовых теней на оранжевой стене дома. Неожиданно тень искривилась и змеей скользнула по камню. Чернава! Как он мог забыть о ней!

Филимон через силу заставил себя повернуться и оглядеть сад. Вдоль кирпичной ограды тянулись ровные грядки растений — красные, серебристо-серые, ярко-зеленые листья соседствовали друг с другом. Пряные ароматы наполняли сад. Филимон жадно потянул ноздрями воздух. Без сомнения, растения были лекарственными. Он очутился в саду врача. Какая счастливая случайность… Или не случайность? Раненый, теряя высоту, он, скорее всего, интуитивно отыскал спасительный островок зелени.

Держась за ствол, Филимон поднялся и двинулся по меже, пытаясь найти нужное растение. Но он не знал, что ему нужно. В облике человека он ничего не помнил о целебной силе этих стеблей и листьев. Чтобы излечиться, ему нужно было вновь превратиться в филина. Тогда он смог бы отыскать листья, способные ему помочь.

Филимон опустился на колени, уперся руками в землю и, закрыв глаза, попытался перевоплотиться. Ничего не получилось. Он не мог сконцентрироваться, чтобы принять птичий облик, — мешала боль.

«Я так и умру здесь, на этих грядках, и не смогу помочь Владигору…»

Филимон прекрасно понимал, что смертельно опаздывает. Еще ночью он должен был вернуться в Аквилею и предупредить друга. Вместо этого он поступил глупо и безрассудно, как мальчишка. И все же его не покидала надежда, что не все потеряно, что змея опоздает и он, Филимон, ее опередит… и предупредит Владигора… Надо только превратиться вновь в филина, сделаться птицей и лететь, лететь…

Руки взметнулись над землей и вновь сделались крыльями. Но одно из них тут же беспомощно повисло и волочилось по земле, пока филин перепрыгивал с грядки на грядку, отыскивая нужные растения. Наконец он остановился возле низенького кустика с крупными матовыми листьями и принялся жадно долбить их клювом, глотая мясистую горьковатую мякоть. Он ощущал, как силы постепенно возвращаются к нему. Еще немного, и он полетит… Непременно полетит…


Владигор знал, что Максимин огромного роста, он видел его издалека, стоя на городской стене Аквилеи. Но вблизи император казался просто великаном. Никто бы не осмелился назвать Максимина стариком — его мощь казалась неколебимой, несмотря на годы. Чешуйчатая броня и шлем, украшенный позолотой, делали его еще более огромным. Глядя на него, любой противник должен был испытывать страх. Его рука была почти на пол-локтя длиннее руки Владигора, и потому германский меч даже за счет длины своего клинка не давал князю никакой выгоды по сравнению с коротким римским мечом императора. Однако мощь противника не смутила синегорца. Едва поединок начался, как выяснилось, что рост и сила не дают Максимину никаких преимуществ. Владигор был не менее вынослив и несравненно более ловок. От выпадов, направленных ему в лицо или грудь, он легко уходил, зато ему дважды удалось нанести Максимину удар по ногам, а меч гиганта попусту рассекал воздух. Если бы не поножи, Максимин давно бы уже распростерся на земле. И все же отличная сталь, тайну которой знали лишь очень немногие германские кузнецы, разрубила поножи императора, — кровь хлюпала в башмаках великана. Максимин отступил и принялся обходить противника, выискивая слабое место в его обороне. Больше всего раздражало Максимина, что Владигор казался легкоуязвимым, но едва они сходились, как синегорец уворачивался и Максимин вновь и вновь разил воздух. Впрочем, одно слабое место Максимин все же приметил — Владигор уклонялся от силовой борьбы, прекрасно сознавая, что здесь он может проиграть.

Зевулус наблюдал за поединком, хмурясь все сильнее. Предательство Чернавы разрушило все его планы. Но сейчас у него не было времени заниматься предательницей. Он должен был сосредоточиться на Максимине. Ему так нужна была победа этого варвара! Увы, оказывается, боги зависят от смертных гораздо больше, нежели смертные от воли богов. Победит Максимин — и Зевулус вступит в Рим. Проиграет — и будущее не сулит магу ничего хорошего. Разумеется, чародей мог бы пустить в ход свою магию, но в Риме подобные фокусы не в чести. Насколько римляне верят всяческим знамениям и приметам, настолько же не любят они, когда смертные вместо толкования событий пытаются изменить их ход. Зевулус был достаточно умен, чтобы считаться если не с общественным мнением, то хотя бы с царящими суевериями. Слабостям не надо противостоять. Их надо использовать.

Поначалу он надеялся, что у Максимина хватит собственной силы, чтобы одолеть наглеца. Он уже видел перед своим мысленным взором насаженную на пику голову дерзкого синегорца. Но победа императора-гиганта пока что откладывалась. Поначалу солдаты, обступившие площадь в центре лагеря, приветствовали Максимина радостными криками и награждали насмешками его противника. Но по мере того, как Владигор, ускользая от смертельных ударов, все чаще сам атаковал, крики солдат раздавались все реже. Над лагерем повисло тягостное молчание.

Максимин вновь кинулся в атаку. В этот раз он пустился на хитрость и с такой силой ударил своим щитом по щиту Владигора, что срединный металлический шип впился в щит синегорца и намертво в нем застрял. После этого Максимин рванул щит Владигора на себя. У Владигора оставался лишь один выход — выпустить щит из рук, иначе он неминуемо подался бы вперед и таким образом подставил шею под меч противника. Лишенный защиты, синегорец спешно сорвал с себя плащ и накрутил его на левую руку. Вместе с наручем это могло послужить пусть и не надежной, но все же защитой. Максимин самодовольно усмехнулся — ничто на свете не могло противостоять его удару. Уже уверенный, что странный бог Зевулус даровал ему победу в поединке, Максимин размахнулся и ударил. Владигор сделал вид, что хочет парировать удар, а на самом деле резким движением раскрутил плащ, и ткань облепила Максимину лицо. Слепой зверь — беспомощный зверь. Длинный меч Владигора тут же вонзился между пластинок доспеха. Любой другой на его месте попытался бы отпрянуть, но он уперся ногами в землю и налег на меч, так что Максимин, подавшись вперед, сам вогнал клинок по рукоять себе в грудь. Гигант взревел, бросил и щит, и меч, схватил Владигора и поднял над землей. Красный плащ все еще болтался, обмотанный, на руке Владигора. Синегорец схватился за край полотнища и захлестнул им шею императора. Максимин перекинул противника себе за спину, надеясь оглушить его. Но Владигор, падая, увлек за собой и Максимина, гигант грохнулся на землю. На губах его пузырилась розовая пена — клинок Владигора пробил легкое. Гигант попытался подняться, но не смог. Владигор вскочил, уперся ногой в грудь поверженного врага и вырвал клинок. Тяжелый вздох пронесся над стоявшими вокруг солдатами. Жители Аквилеи, усыпавшие стены, приветствовали своего бойца криками радости. Но император, хрипя, вновь начал подниматься. Он все еще тянул к ненавистному противнику руки, и этот жест не был просьбой о пощаде…

И тут Зевулус, видя, что ошибся, понадеявшись на мощь Максимина, решил действовать сам. Он швырнул на землю крошечный серый шарик какого-то снадобья, и облако зеленого дыма окутало раненого с ног до головы. Едва дым коснулся ноздрей Максимина, как гигант вскочил на ноги. Будто и не было смертельной раны, будто не текла кровь из его груди, заливая доспехи, Максимин устремился на врага.

— Э, так не пойдет! — заорал кто-то из солдат за спиной Владигора.

— Колдовство!.. Колдовство!..

Но, обретя прежнюю силу, Максимин все так же проигрывал Владигору в ловкости. Владигор, без труда уворачиваясь от ударов Максимина, успевал жалить его мечом. Однако раны, появлявшиеся на руках и ногах Максимина, не кровоточили! И взгляд его, устремленный в пустоту, был абсолютно неподвижен. Владигор не был уверен, что Максимин его видит. Прошло несколько мгновений, и гигант вновь начал терять силу. Движения его замедлились, израненные ноги стали подгибаться. Зевулус уже приготовился швырнуть Максимину новый волшебный шарик, но тут как будто из-под земли выскочила змея, взвилась в воздух, метя в руку Зевулуса. Ужалить она не успела — чародей оказался проворней и ударил ее ножом, почти что разрубив пополам. Серый шарик упал к его ногам, и зеленый дым окутал его самого. Краткая задержка оказалась роковой для Максимина. Он зашатался и рухнул на землю, как каменная статуя, низвергнутая с пьедестала. Из горла его хлынула кровь, руки и ноги содрогнулись в последний раз… Император умер.

Зевулус исчез. А змея, все еще живая, подползла к ногам Владигора, на мгновение перед ним возникло женское лицо с мучительно искривленными губами, пытавшимися что-то произнести, но слышалось лишь тихое шипение. Между алых губ мелькнуло раздвоенное жало, голова вновь превратилась в змеиную и бессильно шлепнулась в пыль. Змея издохла… Плоть ее мгновенно испарилась. На земле осталась только черная сухая шкурка, которую победитель и подобрал, как нелепую награду в странном поединке.

Большинство солдат хмуро молчали, но, подобно искрам лесного пожара по сухому хворосту, передавалось от центурии к центурии странное возбуждение.

— Смерть Максимину! Смерть Максимину! — неслось над лагерем.

— Где наш трибун, Максимин? — выкрикнул кто-то. — За что ты его казнил?!

— Смерть! Смерть! Смерть! — неистовствовали во Втором легионе.

Владигор повернулся и зашагал назад к воротам Аквилеи. Солдаты перед ним расступились. Он не успел сделать и десяти шагов, как услышал за своей спиной новые крики.

— Смерть Юлию Веру!

— Пес был плохой породы, — сказал солдат рядом с Владигором. — Так зачем же оставлять щенка.

Синегорец оглянулся и увидел, как солдаты Второго легиона окружили юного императора, который возвышался над ними на целую голову, но при этом не делал никаких попыток защититься или умолять о снисхождении.

— Стойте! — закричал Владигор.

Но десяток мечей уже вонзились в тело юного гиганта. Голова его качнулась из стороны в сторону, как крона подрубленного дерева, и исчезла за спинами обступивших его солдат, чтобы через мгновение подняться гораздо выше, — насаженная на пику, она укоризненно взирала на своих убийц.

Жрец Антоний провел Владигора в маленькую спальню. На кровати неподвижно лежал Филимон. Он был уже без одежды, ноги закутаны в одеяло, но, несмотря на это, тело его сотрясала крупная дрожь. Левая рука его была вся покрыта сухой коркой запекшейся крови и грязи, губы непрерывно шевелились.

— Змея… ты видел змею? Она была здесь… Она должна тебя убить… Так приказал Зевулус… до рассвета…

— Как видишь, я жив…

— Я должен успеть… — бормотал Филимон, не слыша своего друга.

— Мне нужна холодная родниковая вода и чистая ткань, — обратился Владигор к Антонию.

Через несколько мгновений старый раб внес серебряную чашу, полную прозрачной ледяной воды, губку и несколько кусков белого льна. Владигор положил на лоб раненому намоченную в воде ткань, прижал ее как можно плотнее и прошептал слова заговора. Тотчас пар, обжигая пальцы, повалил от куска льна — влажная ткань вытягивала жар из тела. Старик раб, наблюдавший происходящее, едва не уронил на пол серебряную чашу. Владигор отшвырнул почерневший кусок льна и взял новый платок. В этот раз ткань сделалась лишь теплой. Крупная дрожь, сотрясавшая Филимона, унялась, прерывистые хрипы сменились глубоким ровным дыханием. Когда Владигор смыл кровь с раненой руки товарища, на коже остался лишь свежий красный шрам.

Перед закатом Филимон открыл глаза и спросил бодро, почти весело у сидевшего возле кровати Владигора:

— Ну и как поживает наш старый знакомый Зевулус?

— К сожалению, ему удалось удрать…

— А змея?

— Она мертва…

— Слава Перуну…

— О да… — странным тоном отвечал Владигор.

Глава 10 БЕЗУМНЫЙ РИМ В ОГНЕ

— Ну, здравствуй, маленький Гордиан… Можно, я буду называть тебя именно так? Сомневаюсь, станешь ли ты когда-нибудь большим, но великим уж точно не сможешь сделаться. Каким ты был, таким и продолжаешь оставаться — глупым мальчишкой, который сам не знает, что ему нужно от жизни… Ты хотел меня видеть, и вот я здесь и говорю с тобой. Почему же ты не рад?

Наглый лисенок выбрался из норы и сидел посреди поляны. Шкура у него пылала, как огонь. Гордиан даже чувствовал запах дыма, который исходил от проклятого лисенка. Он боялся этого зверька, как боялись его все звери на картине. Лисенок уже давно разгуливал по поляне в одиночестве. Преисполненные собственного достоинства олени сторонились его точно так же, как грозные кабаны или пугливые лани. Все они теперь жались к краям фрески, предоставив середину в распоряжение наглого зверька. Непостижимо, как он выбрался из своей норы, из которой по-прежнему торчал кинжал Марка? И чего он хочет? Власти? Она у него есть — все звери на фреске дрожат перед ним, как отцы-сенаторы перед грозным императором. Или ему мало оштукатуренной стены и он хочет насытиться живой плотью, напиться живой крови?..

— О чем мне с тобой говорить? — Вместе со страхом Марк испытывал крайнее раздражение.

— О твоих божественных предках. Вообрази, я тоже хочу быть богом. Почему бы твоим родственникам не замолвить за меня словечко перед Юпитером? Правда, в Риме богов назначают сами люди… Ох, уж эти мне республиканские традиции, за столько лет от них никак не избавиться! — с издевкой произнес лисенок. — Но боги должны подать людям знак. Почему бы твоему божественному деду или божественному отцу не подать смертным знак, что я тоже достоин быть богом?..

Марк не успел ответить наглецу — ему помешали… Он не сразу понял, что бормочет раб, склонившись перед ним.

— Гордиан Цезарь, Бальбин Август призывает тебя к себе. Он просит надеть непременно пурпур. — Раб, наверное, несколько раз повторил эту просьбу, прежде чем Марк его услышал.

— Что-нибудь случилось? — спросил Марк.

«Рабы всегда знают больше своих господ», — любил в шутку повторять его отец.

— В городе беспорядки — преторианцы вышли из лагеря, жгут и грабят квартал за кварталом… Кричат, что им люб Максимин, а Бальбина и Пупиена они зарежут как свиней… — Последнюю фразу раб повторил с особым удовольствием.

Запах дыма делался все более явственным — значит, все это не сон и тот лисенок на фреске действительно существует. Тем временем Марка уже облекли в пурпурную тогу, и рабыня тщательно укладывала складки.

«Удирать от разъяренных солдат в тоге будет чрезвычайно неудобно», — подумал он и… улыбнулся.


Бальбин ожидал его возле терм Траяна. Пурпурная тога императора была испачкана грязью, на лице кровоподтек, — видимо, толпа швыряла в него камнями. То и дело он платком отирал со лба обильно выступающий пот. Императора охранял лишь небольшой отряд германской гвардии. Несколько кварталов Рима было затянуто дымом, и синие клубы, как огромные змеи, доползали до самого Капитолия.

— Преторианцы вышли из лагеря и жгут дома… — пробормотал Бальбин. — Их надо как-то остановить…

Император был явно растерян.

— У нас есть преданные нам войска? — спросил Марк Гордиан.

Ему казалось, что он по-прежнему лежит на ложе перед картиной. Только в этот раз лисенок ведет себя особенно зловредно. Зачем он устроил мятеж? Зачем подбил гвардию грабить город? Неужели мстит Гор- диану за то, что тот осмелился всадить нож в его нору?

— Только отряд германцев, — со вздохом отвечал Бальбин. — Но они не устоят против преторианской гвардии. Я издал множество эдиктов, обещал каждому гвардейцу по сто денариев… но они не слушают меня… — Бальбин опять вытер лицо уже совершенно мокрым платком. — О времена, о нравы! Слово императора перестало быть законом.

— Если бы я был такого же роста, как ты, — пробормотал Гордиан, в упор глядя на старика.

Потом он знаком подозвал к себе одного из великанов германцев.

— Я заберусь тебе на плечи. А ты неси меня навстречу бунтарям. Не бойся, Гордианы делаются тучными к сорока годам. Мне еще далеко до этого возраста.

Он скинул тогу и, оставшись в одной пурпурной тунике, взобрался на плечи солдату, будто на верховую лошадь. Они двинулись вперед по затянутой синим дымом улице Патрициев. Разбушевавшихся гвардейцев пока не было видно. Следом за Гордианом спешили Бальбин и его германская стража. Если бы дело дошло до драки, преторианская гвардия уничтожила бы этот отряд за несколько мгновений. Навстречу то и дело попадались бегущие люди, полуголые, едва из постели. Промчался отряд вооруженных мечами и щитами горожан, отступая перед невидимым пока врагом. Несколько здоровяков гладиаторов проволокли в казармы раненого товарища. Было ясно, что Гордиан движется в нужном направлении. Последние беглецы с криками промчались мимо и скрылись в тени ближайшего портика. За ними, как буруны надвигающегося прилива, неслась толпа гвардейцев. Преторианцы были вооружены не по форме, многие без щитов и доспехов. Кое-кто вообще был с одним мечом. Зато почти все волокли мешки с награбленным добром, а лица и руки были забрызганы кровью и перепачканы сажей.

— Эй, кто так торопится нам навстречу? Никак старая свинья Бальбин? Почему бы нам не выпустить из него кишки? — заорал высоченный одноглазый гвардеец. Вместо обычной ямы у него в пустой глазнице образовалась отвратительная язва — три красных пузыря лепились один на другой, будто на месте отсутствующего глаза вызрела целая гроздь. — Эй, Бальбин! Зачем изводить столько пергамента на дурацкие эдикты? Будь ты старым солдатом, как Максимин, ты бы отсыпал нам по сотне золотых!

— Я Марк Антоний Гордиан Цезарь, — проговорил Марк негромко, даже не пытаясь перекричать толпу. — Я хочу поговорить с вами, воины… Или мне назвать вас не солдатами, а всего лишь гражданами, как обращался в таких случаях к мятежникам божественный Юлий? — Он знал, что подобное обращение было для преторианцев унизительным, как знал и то, что когда-то одним этим обращением Юлий Цезарь пресек мятеж.

Преторианцы смолкли, скорее растерянные, чем усмиренные. Кто-то бросил мешок с награбленным, кто-то попятился. Другие, наоборот, заорали:

— Эй, Цезарь, мы не имеем ничего против тебя!

— Твой дед был отличный парень!..

— А лучше всех Максимин, клянусь Геркулесом! Мы его избрали — он-то знает, что значит быть солдатом!

— Да здравствует Максимин!

— А Бальбин пусть идет в задницу вместе с сенатом…

— Зачем же тогда вы избрали меня Цезарем? — спросил Гордиан, все так же не повышая голоса.

Крикуны на минуту смолкли, обескураженные. В самом деле, тогда на Капитолии преторианцы вместе со всеми орали «Да здравствует Гордиан!».

— Разумеется, вы выбрали меня не за мои собственные заслуги, а за заслуги моего деда и моего отца. Но раз народ Великого Рима избрал меня Цезарем, я не могу позволить продолжаться бесчинствам и грабежам. Возвращайтесь в казармы, солдаты!

Толпа преторианцев начала пятиться.

— Цезарь, я ничего не имею против… — ухмыльнувшись, сказал одноглазый, подходя почти вплотную к Гордиану, который, сидя на плечах великана, был почти на голову его выше, — Но по-моему, ты суешься не в свое дело. Топай-ка домой и спрячься под мамкин подол. Это будет самое отличное, что ты сделаешь. Сенат избрал себе Бальбина и Пупие- на — пусть они и служат этим старикашкам. Наш император — тот, кого избрали мы, кто люб солдатам. Да здравствует Максимин!

— Максимин! — как эхо, подхватила толпа преторианцев.

Марк молча смотрел на одноглазого, на безобразный его нарост. Потом, схватив германца левой рукой за шею, он перегнулся, вытащил из ножен охранника клинок и, распрямясь, полоснул по шее одноглазого. Гвардеец не успел даже вскинуть руку, чтобы защититься. Захлебываясь хлынувшей из горла кровью, он повалился на мостовую.

— Цезарь, даже если он милостив, — проговорил Гордиан спокойно, — не может терпеть подобного. Возвращайтесь в казармы, граждане…

В этот момент с неба спустился филин и уселся ему на плечо. Суеверные солдаты сочли это знаком богов: появление птицы подействовало на них гораздо сильнее, чем слова Гордиана или смерть одноглазого. Они отступили. Лишь несколько заводил никак не желали подчиниться. Отделившись от толпы, они вплотную подошли к Цезарю.

Бальбин, решивший, что Гордиана сейчас непременно убьют, выкрикнул истошно: «Не надо!» — и накрыл тогой голову. Кому-то из гвардейцев это показалось забавным. Раздался смех.

— Ты принес мне добрую весть? — спросил Гордиан у птицы.

Филин кивнул в ответ.

— Максимин побежден?

Вновь согласный кивок.

— Он мертв?

И в третий раз птица кивнула.

— Тогда лети назад в Аквилею и передай ее жителям благодарность от Бальбина Августа и Гордиана Цезаря!

Филин в тот же момент взлетел с плеча Гордиана.

— Посланец богов, посланец богов… — забормотали солдаты.

Толпа, разом примолкшая, принялась отступать так поспешно, что это напоминало бегство. Гвардейцы не боялись ничего на свете, кроме дурных примет. Даже тучи, внезапно закрывшие луну, могли поколебать их решимость. Что же говорить о птице, которая понимает человеческую речь и приносит посреди ночи известие о гибели Максимина!

Гордиан спрыгнул с плеч германца и двинулся вслед за отступающей гвардией, все еще сжимая в руках окровавленный меч. Вид оставляемых гвардейцами улиц вызывал у него тошноту — тут и там на мостовой лежали изуродованные трупы. Во многих местах камни были залиты кровью. И в лужах крови валялись узлы с домашним скарбом, черепки посуды, раздавленные фрукты. Грабя дома, гвардейцы тащили все, что попадалось под руку. Но тут же, не обнаружив ничего ценного, бросали жалкий скарб и двигались дальше, чтобы ненужные узлы не сковывали им руки и не мешали резне. Преторианцы, призванные охранять Рим, грабили свой город. Некоторые дома горели. Ночная стража, перепуганная выступлениями преторианцев, не отваживалась высунуться из своих казарм. Гордиан послал нескольких германцев с приказом «неспящим» немедленно прибыть и спасать дома, пока пламя не охватило целые кварталы.

Переступая через осколки амфор, лужи крови, вина и масла, Гордиан шел вперед. Многоголовый зверь с окровавленной пастью послушно пятился. Вскоре он скроется в норе. Но как сделать, чтобы он больше не выползал наружу, этого Гордиан не знал. Больше всего на свете ему хотелось сейчас скрыться в своем роскошном доме, велеть никого не пускать и отгородиться стеной от этого страшного, залитого кровью и объятого огнем города. Но не было такой стены, которая могла бы его защитить. Юноша, почти мальчик, в одиночку сражался со своей собственной гвардией.

Глава 11 ЛОВУШКА

Все были счастливы — на стенах Аквилеи и вне их. И хотя внутрь города солдат не пустили, опасаясь грабежей и насилия, в лагерь были отправлены повозки с хлебом, амфоры с чистой питьевой водой и дешевым вином. Гонец, загоняя лошадей до изнеможения, мчался в Рим с сообщением, что оба Максимина, отец и сын, мертвы. А вслед уже везли их отрубленные головы, которые выставят на Марсовом поле, чтобы чернь вдоволь над ними поиздевалась, а потом сбросила в Тибр.

Во всех храмах жрецы приносили благодарственные жертвы, но самый густой, самый сладкий дым поднимался над жертвенником храма Белена. Покровитель Аквилеи помог отстоять свой город.


— ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ у меня, и теперь можно собираться домой, — сказал Владигор Филимону.

Филин только что вернулся из Рима с невеселым рассказом о бесчинствах преторианцев, пожарах и грабежах.

— Большая дружина — не самая надежная, — глубокомысленно заметил он, беря из рук князя камень и разглядывая его грани. — Кстати, очень похоже на кусок прозрачного кварца. Неужели ради него стоит проливать кровь?

— Кусок кварца! — воскликнул, негодуя, Владигор. — В нем заключено все будущее Синегорья! И если им умело воспользоваться…

— Я бы не стал им пользоваться, — перебил его Филимон. — Какой интерес творить будущее, которое кем-то сотворено? Все равно что проживать уже прожитую чужую жизнь или писать сочиненную другим балладу… Разве не так? Я бы вернул этот камешек на место, и пусть бы он лежал в Пещере Посвященных подальше от нечестивых рук.

— Ты прав, — согласился Владигор. — Как только мы вернемся, я положу камень на место.

— Наконец-то ты хоть раз со мной согласился. И когда же мы возвращаемся?

— Как можно быстрее…

— Да? Насколько мне не изменяет память, ты собирался изучать на месте римское право. Но едва добрался сюда, как спешишь назад. Неужели пропала охота?

— Право я могу изучить и по книгам, а как все это действует в жизни, я уже насмотрелся. Достаточно хотя бы того, что мне рассказали о Калигуле и Элагабале, чтобы не испытывать к этому миру особого почтения.

— Подумаешь, Элагабал… Скор ты, однако, на суд. Может быть, мы прибыли просто не в те времена. Я полагаю, что во времена республики это общество вело себя куда приличнее. Недаром Зевулус не стал забираться так глубоко, а выпрыгнул здесь, прямо в объятия Максимина.

— Что ты предлагаешь? Отправиться назад в потоке времени — во времена республики?

— А почему бы и нет? По-моему, стоит довести начатое до конца…

В это время дверь в комнату распахнулась и вошел Антоний. Белая тога старого жреца была забрызгана кровью и испачкана жертвенной мукой.

— Архмонт, я говорил с Беленом от твоего имени. И он, памятуя твои заслуги, дал мне ответ.

— Я слушаю тебя, доминус, — отвечал Владигор, поднимаясь навстречу старику.

— Я знаю, ты прибыл из другого мира, столь же далекого и недоступного, как царство Плутона. Не всегда найдется перевозчик, чтобы соединить миры. Ладья Харона ждет каждого, кто погребен с соблюдением обрядов. Но тебя, Архмонт, ладья больше не ждет…

— Что ты имеешь в виду, Антоний?

— То, что дорога между мирами закрыта.

Владигор похолодел.

— Ты хочешь сказать, что Перун, отправляя меня сюда, знал, что мне не вернуться назад?

— О нет, ты можешь вернуться! Но не сейчас.

— Когда же? — нетерпеливо воскликнул Владигор.

— На этот вопрос Белен не ответил. Надо полагать, твое возвращение не должно было быть столь скорым.

— Ну да, — поддакнул Филимон. — Он собирался поучиться в Риме. Но как нерадивый ученик решил сбежать, едва дошел до дверей школы.

— Вот видишь… — кивнул жрец. — Зачем тебе торопиться? В твой мир ты вернешься в тот самый миг, когда покинул его. Останься с нами, Риму грозят неисчислимые беды. Мой бог Белен сообщил мне, что ты являешься Хранителем времени и в твоих руках чудесный камень — ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. Два хранителя сойдутся вместе, чтобы спасти Рим, — вот пророчество Белена, услышанное мною сегодня во время благодарственного жертвоприношения. Ты должен спасти Рим, Ненареченный бог!

— Ты хитришь, старик! Ты не спросил Белена о моем пути. Ты толковал со своим патроном о Риме и его спасении. Какое мне дело до Рима? — в гневе воскликнул Владигор. — Я должен вернуться в свою страну. И…

— Ты многое сделал для нас, победив Максимина. Но мог бы сделать еще больше. Гораздо больше. Подумай об этом.

— Я думаю о Синегорье!

Старый жрец гневно сдвинул брови — так хозяин глядит на провинившегося раба.

— Ты упрям. Но неужели ты надеешься, что у тебя достанет сил перечить богам? Бойся гнева богов. Ибо тогда врата времени не откроются перед тобой и ты никогда не вернешься назад.

И жрец с видом победителя вышел из комнаты. Владигор не мог опомниться от подобной наглости.

— Я был им как друг! Что друг!.. Я сражался за них! — Владигор в ярости ударил кулаком по столу так, что инкрустированная слоновой костью столешница треснула надвое. — И что я слышу в ответ — продолжай в том же духе, парень! Будто я им раб!

— Рим признает только один вид отношений — беспрекословное подчинение, — заметил Филимон. — Одно я понял точно: путешествие в потоке времени назад, в республику, отменяется. Да уж, вляпались мы с тобой, князь. Как бы не пришлось нам закончить свой век в этом странном мире.

— Насколько я знаю, ты у нас долгожитель, Филимон. Живешь больше ста лет, и впереди тебя ожидает еще не одна сотня.

— Ха-ха… В этом мире никто не может поручиться за завтрашний день, князь. Здесь с такой же легкостью режут горло себе и соседу, как у нас в Синегорье рубят дрова.

— Одно ясно: они не хотят меня отпускать назад… — пробормотал Владигор. — Вот она, людская благодарность… Переплут их подери…

— Клянусь Геркулесом, мне эта история тоже не особенно нравится. Что мы будем делать?

Владигор на минуту задумался.

— Вернемся в Рим, а там что-нибудь придумаем. Должен же быть какой-то выход. Потолкуем еще раз с Юпитером, в конце концов. И пусть Антоний провалится в Тартар…

А ведь он относился к старому жрецу как к наставнику своему Белуну — с таким же почтением и доверием. Глупец! Что у них общего?! Лишь белая борода…

Глава 12 СИВИЛЛА

Владигор, двигаясь по узкому проходу, вырубленному в скалах, старался держать светильник над головой. Шел он медленно — пол галереи, ведущей к центральной пещере, был залит чем-то скользким и жирным, как будто кто-то когда-то разбил здесь несколько амфор с маслом. Хотя, если судить по запаху, это была та черная жидкость, которую в Ливии иногда добывают прямо из земли. Жидкость эта вспыхивает, едва соприкоснувшись с огнем. Владигор подумал, что если с его светильника хоть одна искра упадет вниз, то он окажется посреди огненного озера. Предназначалась эта ловушка лично для Владигора или кого-то другого хотели здесь испепелить — неизвестно. В любом случае Владигор не собирался отступать. Наконец жирная черная лужа кончилась, и Владигор зашагал быстрее, хотя его солдатские, подбитые гвоздями башмаки, испачканные в масле, продолжали то и дело скользить.

Наконец впереди замаячил свет, и он очутился в небольшом круглом помещении, которое вполне можно было назвать комнатой. В кресле, вырубленном прямо в скале, сидела старуха с распущенными седыми волосами. На ней был плащ из некрашеной ткани, а сухие руки унизаны множеством серебряных браслетов, которые при каждом движении звенели. На каменной прямоугольной глыбе, которая вполне могла сойти за стол, чадило несколько светильников. Обрывки пергамента были разбросаны не только по столу, но и по полу. Посреди на камне — огромная бронзовая чаша, инкрустированная крупными осколками синих прозрачных камней. В полумраке пещеры камни светились своим, незаемным светом. Запах горячего масла смешивался с ароматом каких-то благовоний. Несмотря на то что в пещеру постоянно попадал проточный воздух и пламя в светильниках колебалось, тяжелый дух из пещеры не выветривался.

— Это оттого, что она здесь со мною… — смеясь, сказала старуха и указала на нишу, в которой покоились тело ее предшественницы.

Владигор поклонился и проговорил:

— Приветствую тебя, о Сивилла.

— И я тебя приветствую, Архмонт. Или ты хочешь, чтобы тебя называли твоим новым именем — «Меций Гордиан»? Как тебе нравится быть римским гражданином?

— Я должен отвечать на этот вопрос?

— Разумеется, нет. Здесь на вопросы отвечаю я, если захочу. — Старуха захихикала, найдя свою шутку удачной. — Я и так знаю, что тебе больше нравится, когда тебя называют Владигор.

Она произнесла его имя на чистейшем синегорском. Причем на ладорском диалекте, с четким «л» и звонким «р». Князь невольно вздрогнул, ибо в этом мире так его называл только Филимон.

— Так о чем же ты пришел меня спросить, Архмонт? — продолжала старуха.

— Боги открыли передо мной поток времени, чтобы я мог проникнуть в этот мир. Но мне неведомо, как вернуться обратно.

— Что ж тут сложного, — пожала плечами старуха. — Боги отправили тебя, значит, они и вернут обратно. Или ты не доверяешь богам?

— Боги нередко забывают о смертных, если те не отваживаются напомнить о себе.

— Ты прав, юноша. Боги забывчивы. Они слишком заняты собой и своими делами. Но если бы это было не так, нам бы всем было скучно жить…

Старуха взяла двумя руками чашу, отпила глоток и поставила ее обратно на стол. Сплела руки в замок, закрыла глаза и принялась раскачиваться на своем каменном сиденье. Браслеты негромко звенели. Поначалу губы ее были плотно стиснуты. Потом послышалось невнятное мычание, и наконец Владигор услышал:

Двери времен открывает последний

живущий смертью своею.

Никто из римлян благородных не увидит,

что зрел его глаз.

Но каждый узрит, что доступно живущим с ним вместе.

Третий день, наступив, отворит временные врата.

Помни, открытыми быть им до восхода

Луны бледноликой.

Владигор мало что понял из бормотания старухи, но переспросить не посмел. Повернулся и двинулся назад той же дорогой, что пришел. Во всяком случае, это было больше, чем ничего. Он так задумался над словами Сивиллы, что не обратил внимания на скользнувшую под потолком черную тень. Лишь когда летучая мышь коснулась его своим крылом, он очнулся. Поганая тварь не только ударила его крылом по щеке, но и задела светильник. Искры посыпались вниз. Владигор сейчас находился как раз посреди лужи «масла»…

— Время, остановись! — выкрикнул Владигор, и эхо заметалось в бесчисленных галереях пещеры.

Внезапно все звуки смолкли. Исчезло всякое дуновение воздуха, ледяной холод мгновенно наполнил пещеру. Зеленоватый призрачный свет тонкими лучами пронзил воздух. Владигор понял, что не дышит и… не хочет дышать. Он наклонился. Время не текло — сочилось неспешно. Искры, слетающие вниз, не падали, а кружились в задумчивости, как стая сверкающих бабочек. Владигор успел подставить ладонь и собрать их все до единой, — касаясь его кожи, они несильно жалили и гасли. Затем он выпрямился и протянул руку к зависшей в воздухе твари. Крылья ее колебались, она силилась сделать спасительный взмах, но не могла. Владигор схватил ее, но толку от этого было мало — тварь тут же превратилась в комок теплой грязи, растекшейся по пальцам. В то же мгновение время вновь потекло как обычно, и сердце Владигора застучало как бешеное, торопясь сделать недостающие удары. А по галереям пещеры пронесся вихрь, поднимая неведомо откуда взявшиеся прошлогодние листья, сломанные ветки и прочий сор, накопленный годами. Пламя в светильнике погасло, и назад Владигору пришлось двигаться уже на ощупь.


Две каморки располагались на самом верхнем, четвертом, этаже. На первом была таверна и лавка торговца тканями. На втором жил разбогатевший вольноотпущенник, на третьем — два брата, свободнорожденные граждане, клиенты богатого патрона. Каждое утро, надев ветхие тоги, торопились они на раздачу даров к своему патрону и возвращались назад, чтобы переодеться и отправиться в таверну, а затем на форум или в цирк. Или в Колизей. Больше никуда эти паразиты не ходили. Иногда им везло и они выигрывали несколько сестерциев, поставив на удачливого возничего в цирке. Тогда домой они возвращались после третьей стражи ночи, горланя пьяные песни и выблевывая на деревянные ступени обильный ужин. Старуха рабыня, единственная их прислужница, бранясь, мыла потом лестницу. А утром эта парочка, держась за раскалывающиеся от боли головы, вновь отправлялась к патрону за милостыней. Стук их сандалий возвещал, что настало утро.

Меций Гордиан, или, как он по-прежнему себя называл, Архмонт, и Филимон занимали самые верхние комнаты. Подойдя к дому, Владигор едва увернулся от помоев, которые выплеснули на улицу с третьего этажа. Вонючая жидкость, пенясь, потекла к стоку канализации. Владигор поднял голову. Из окна выглядывала голова старухи с крючковатым носом и всклокоченными седыми волосами. Владигор погрозил ей кулаком, но старуха только презрительно фыркнула и скрылась в окне. На стене возле дверей лавки за время отсутствия Владигора появилась новая надпись: «Луций, все девушки от тебя без ума…»

Внизу же какой-то остряк, уж не Филимон ли, приписал: «Жаль, что я не Луций…»

Владигор стал подниматься наверх. До второго этажа лестница была каменной, так же как и сам дом. В квартире вольноотпущенника слышались веселые голоса и треньканье кифар — там, как всегда, пировали. На третий и четвертый этаж вела деревянная лестница, да и сами эти два этажа, предназначенные для бедноты, были деревянными. Две комнатушки, снятые Филимоном, не имели даже двери, а только лаз в полу, к которому вела лестница, на ночь он закрывался крышкой с замком. Мебели почти не было, если не считать двух кроватей, шаткого трехногого столика, деревянной скамьи и громоздкого сундука, разумеется пустого, но который вряд ли смогли бы сдвинуть с места трое здоровенных мужчин. Судя по резьбе, украшавшей стенки и крышку, прежде он стоял в доме куда более богатом. Сейчас сундук этот весь был завален свитками пергамента. Филимон, уже успевший перенять римские обычаи, возлежал на кровати и читал свиток, пользуясь тем, что западное солнце светило в окна. Ах да, в углу еще стоял ларарий — шкафчик на резных ножках с облупившейся росписью на дверцах и резным бордюром, хранящим следы позолоты. В ларарии обитали боги-покровители их скромного жилища — две терракотовые статуэтки, чем-то очень похожие на самих Владигора и Фильку. Каждый вечер Филимон складывал перед ними объедки, чтобы покровителям было чем перекусить, а в нижнее отделение прятал грязную посуду, когда ленился в темноте спускаться к фонтану. Надо сказать, что сухие корки к утру непременно исчезали — терракотовые божки были необыкновенно прожорливы.

— Не мог нанять комнаты получше? — в который раз спросил Владигор, усаживаясь на свою кровать.

Он взял со столика глиняный кувшин и разом выпил половину — дешевое кислое вино, изрядно разбавленное водой, хорошо утоляло жажду.

— Очень милое местечко. Чем тебе не нравится? — пожал плечами Филимон. — Близко и до Па- латина, и до Капитолия. Учитывая дорогую квартплату, мы не можем позволить себе большего. А если у нас заведутся лишние сестерции, то их лучше истратить на вещи куда более приятные, чем наем никому не нужных роскошных апартаментов. Я, разумеется, понимаю, что синегорскому князю не пристало ютиться в подобном месте. Но ведь сейчас ты — Меций Гордиан, римский гражданин, которому пожаловали гражданство за оказанные государству услуги и наградили небольшой суммой денег и родовым именем самого Цезаря… По-моему, эта квартира вполне подходит Мецию Гордиану и его преданному слуге.

Филька прекрасно знал, что синегорцу вовсе не льстили оказанные ему почести, но напоминал о них, чтобы позлить Владигора. У римлян такие издевки в виде приторной лести были доведены до совершенства. Владигор подумал, что порой вместо того, чтобы перенять что-нибудь полезное, люди заимствуют лишь обезьяньи ужимки.

— Так ты что-нибудь узнал от Сивиллы? — спросил Филимон, скрутил прочитанный свиток, засунул его в футляр и собрался взять следующий.

— Да, она была так любезна, что сообщила мне свое пророчество, — стараясь подражать саркастическому тону Филимона, проговорил Владигор. — Целых пять строчек. — И он повторил пророчество слово в слово. — Ты можешь сказать, что это значит?

— Все не так плохо, как кажется на первый взгляд, — приняв глубокомысленный вид, принялся разглагольствовать Филимон. — Судя по всему, нам дозволено будет вернуться. И хотя очень многие при этом умрут, мы-то с тобой наверняка останемся живы.

— Весь вопрос, когда это случится!

— Почему бы тебе не обратиться за помощью к жрецу в храме Юпитера Капитолийского, тому самому, который назвал тебя Ненареченным богом? — предложил Филимон.

— Представь, столь же мудрая мысль пришла в голову и мне. Вот только одна незадача — жрец этот шесть дней как умер. Лег вечером спать совершенно здоровым, а утром нашли его почерневший раздувшийся труп.

— Думаешь, это… убийство?

— Не удивлюсь, если так… А что за свитки ты читаешь?

— Позаимствовал кое-что из трудов по истории из Аполлоновой библиотеки. Разумеется, мне пришлось залететь туда в моем птичьем обличье. Я брал только то, что успело изрядно запылиться, — обычно такие свитки самые любопытные. И не волнуйся, мой честный друг: когда мы все с тобой изучим, я верну их на место. Кстати, я тут выписал на память несколько интересных фраз.

Филимон ткнул пальцем в стену, на которой только что нацарапал стилом: «Что есть добро? Понимание реальности. Что есть зло? Неразумение. Сенека». Надпись эта была сделана рядом с другой, оставленной прежним жильцом: «Попка у Фаустины самая аппетитная в Риме…» Филимон фривольную надпись пытался соскоблить, однако не очень старательно…

— Ну и как тебе изречение? По-моему, в истинно римском духе…

Владигор не успел ответить, потому что в этот момент на деревянной лестнице послышались шаги. Гость уже миновал третий этаж и поднимался к ним, на четвертый. Владигор положил ладонь на рукоять меча, а Филимон спешно сгреб свитки в сундук — благо внутри ничего не было — и, откашлявшись, сказал важным голосом:

— Кто это к нам пожаловал?..

Из лаза высунулась голова мальчика с грубо накрашенным лицом и завитыми волосами, на которых увядал пышный венок. Потом появилось тщедушное тело в ярко-розовой тунике.

— Доминус Квинт просит доминуса Меция Гордиана и доминуса Филимона пожаловать к нему в дом на пир, — сообщил мальчик.

Доминус Квинт — так звали вольноотпущенника, жившего двумя этажами ниже. Бывший хозяин его два года как помер, и теперь Квинт наслаждался всеми радостями жизни подлинно свободного человека. За эти два года он успел изрядно разбогатеть торговлей.

— У него в квартире своя кухня, и готовят изрядно, — шепнул Филимон, облизывая губы. — Передай своему хозяину, что мы сейчас придем.

— У доминуса Квинта одна просьба к доминусу Мецию, — пробормотал раб. — Просьба, дабы сей славный муж присутствовал на пиру в тоге.

— «Новые люди» обожают тоги, — хмыкнул Филимон.

Надо сказать, что это одеяние чрезвычайно не нравилось Владигору — «хвост» тоги постоянно норовил соскользнуть с левой руки, а сама ткань, вместо того чтобы лежать красивыми складками, свисала пузырем. Поскольку рабов у синегорца не было, то роль специального слуги, укладывавшего складки тоги, приходилось выполнять Филимону, а человек-филин был в этом занятии совсем не искусен. Филимону, однако, так хотелось отведать тех неведомых яств, запахи которых постоянно дразнили в вечернее время их ноздри, что на сей раз он превзошел самого себя — складки на тоге Владигора легли надлежащим образом. Сам же Филимон, не удостоенный чести сделаться римским гражданином, надел тунику из тонкой белой шерсти.

Наконец друзья спустились вниз.

— Кто к нам пожаловал! — радостно воскликнул Квинт. — Сам Меций Гордиан! Это герой, — повернулся он к своему соседу, судя по тоге — римскому гражданину. — За особые заслуги Цезарь даровал ему свое родовое имя. Плавт! Омой дорогим гостям ноги, — приказал Квинт рабу.

Владигор уселся на скамью, и раб, тощий, весь в веснушках с головы до пят, с лысым черепом, на котором темнело огромное родимое пятно, поставил перед Владигором медный таз с водой. Вода была почти черной — наверняка все другие гости уже помыли в ней ноги.

— Слушай-ка, Плавт, — похлопал раба по плечу Филимон, — выплесни-ка эти помои на улицу и принеси из фонтана чистой водички. Мы же не свиньи, чтобы плескаться в подобной грязи!

— Ах ты, подонок, лентяй! — закричал в напускном гневе Квинт. — Быстро беги за водой! Теперь понимаете, господа, что значит быть человеком тонкой души? Все стараются обмануть меня, даже собственные слуги.

Плавт, бормоча что-то себе под нос, выплеснул воду прямо с балкона и, судя по возмущенным воплям снизу, на голову какому-то невезучему прохожему. Но этот факт ничуть не смутил старика Плавта.

— Вергилий! — обратился хозяин к виночерпию. — Подай гостям вина, пока этот лодырь бегает за водой!

Виночерпий уже собирался исполнить приказ хозяина, но Квинт его остановил.

— Погоди, это же новый кувшин! А ну-ка плесни мне, да и сам не забудь попробовать… — Квинт отхлебнул из своей синей стеклянной чаши и остался доволен. — Я сам когда-то был виночерпием и знаю все уловки этих мерзавцев. Чтобы самому урвать чашу фалернского вина, они льют побольше воды или добавляют уксусу. Я с одного глотка могу определить, в самый раз разбавлено вино водою или нет… Вот это в самый раз…

— Э, что уксус! — вступил в разговор сосед хозяина, пожилой мужчина в парике и просторной тунике из белого далматинского шелка, называемую далматиком, — в таких обычно щеголяли изнеженные юнцы, стараясь подчеркнуть свой изысканный вкус. — Я тоже был виночерпием в богатом доме. Так мы разбавляли хозяйское вино уриной. И, представь, господам это нравилось. Они даже жаловались, что вино без урины кажется им недостаточно ядреным. — Вольноотпущенник в далматике захихикал.

Тут наконец вернулся Плавт с тазиком чистой воды, и Владигор после процедуры омовения смог занять место за столом. Третьим на ложе оказался римлянин в тоге, на которого Владигор сразу обратил внимание, это был человек лет сорока, с правильным, красивым лицом. Его черные волосы изрядно тронула седина, зато глаза были живые и блестящие, как у молодого человека. Тонкие пальцы, отправлявшие в рот кусочки жаркого, вряд ли были приучены к обращению с мечом или копьем, но, глядя на его руки, Владигор подумал, что не хотел бы встретиться с ним на поле боя, ибо в этом человеке чувствовалась скрытая сила.

Меж тем сосед обратился к нему совершенно непринужденно:

— Скорее всего, ты принял меня за какого-нибудь обедневшего и залезшего в долги гражданина, который не гнушается подобным обществом, лишь бы иметь возможность вкушать обильную пищу. Ты ошибся, если подумал так. С другой стороны, меня можно счесть за одного из тех развращенных богачей, которые переодеваются в простую одежду и в обществе самом низком рыщут по притонам, находя особое удовольствие в общении с «новыми людьми», разбогатевшими в одночасье. И если ты так подумал, то опять ошибся. Потому что я явился в этот дом с определенной целью. Я надеялся встретить здесь тебя, Архмонт Меций Гордиан, чтобы поговорить о вещах чрезвычайно важных. Я — ритор Гай Фурий Мизифей, у меня своя школа в Риме, и ты наверняка слышал мое имя.

Владигор не счел нужным сказать «нет».

— Ты хочешь давать мне уроки риторики, Мизифей?

— Тебе — с радостью. Я уверен, ты умеешь учиться.

Владигор улыбнулся, польщенный словами ритора.

— Так что же тебя интересует?

Мизифей не торопился отвечать. Знаком он подозвал раба и велел наполнить свою чашу. Владигор последовал его примеру. Тем временем слуги принесли блюда с жирной рыбой и пряными соусами.

— Эй, Вергилий! — заорал хозяин, призывая раба, который был обязан подносить чашу с водой для омовения рук во время пира.

Но раб убежал на кухню. Квинт огляделся и, приметив, что сосед его успел задремать и даже начал негромко похрапывать, отер жирные ладони о роскошный далматинский шелк.

— Нечего так наряжаться, — хитро подмигнув Владигору, хихикнул он. — Я люблю свинину пожирнее. Пища телесная должна быть обильной и тяжелой. А пища духовная — возвышенной и эфемерной. Надеюсь, гости заметили, сколь знаменательны имена, которыми я нарек своих рабов? — самодовольно выпятив губы, спросил Квинт.

— О да, исключительно поэтично! — кивнул Филимон. — Вергилий! Овидий! Плавт! Надеюсь, в вашем доме можно сыскать и Гомера?

— Продал месяц назад, — вздохнул хозяин. — Парень оказался чересчур прыткий — лапал всех баб в доме без разбору. Между прочим, настоящий грек. Торговец на невольничьем рынке клялся, что этот Гомер сложит в мою честь эпическую поэму не хуже «Энеиды». Я истратил кучу денег на пергамент для лоботряса, и что же вышло? Он намарал всего четыре или пять строчек… Где же они? Ах, вот… — Квинт извлек из-под своей туники клочок пергамента и прочел, страшно коверкая греческие слова:

— «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Грозный, который Ахеянам тысячи бедствий создал:

Многия души могучия славных героев низринул

В мрачный Аид и самих распростер их

в корысть плотоядным

Птицам окрестным и псам…»[1]

Здорово, правда? Жаль только, что не написал больше, мерзавец… А то бы уже Сатурналии, мой любимый праздник, он встретил в шапочке вольноотпущенника…

Мизифей не смог сдержать усмешки.

— Чего ты смеешься? — пожал плечами Филимон. — Это же подлинный Гомер.

Чтобы не оскорбить Квинта, Мизифей сделал вид, что поперхнулся рыбьей костью и закашлялся.

Услужливый хозяин тут же заорал:

— Эй, Вергилий, где тебя носит?! Принеси-ка поскорее перьев! Да медный таз побольше. Доминусу Мизифею поблевать охота!

— Нет, нет. — Ритор замахал в воздухе рукой. — Я просто подавился. Рыба чересчур вкусна.

— Да, рыба отменная, — кивнул хозяин. — Наверняка питалась мертвецами с затонувших кораблей. Я давно приметил — самая жирная и вкусная рыба водится в тех местах, где произошло большое сражение и утонуло много моряков и солдат.

Двое рабов, оба со страшенными физиономиями, — ясно, что хозяин покупал их потому, что они были дешевы, — принялись осыпать пирующих пригоршнями фиалок и розовых лепестков. Делали они это так неуклюже, что фиалки сыпались в вино и рыбу в таком количестве, что нельзя было после этого ни есть, ни пить.

— Как у тебя с аппетитом, Архмонт? — спросил Филимон, морщась.

— Нормально. А что?

— Пожалуй, в другой раз я пообедаю в таверне, — буркнул Филимон.

— Итак, продолжим нашу беседу, Архмонт, — предложил Мизифей, осушив свою чашу. — Я могу называть тебя этим именем?

— Да, честно говоря, оно мне больше по душе, чем то, которое мне пожаловали за заслуги в Аквилее.

— Ты непочтительно отзываешься о милости Цезаря, — заметил Мизифей. — Теперь, конечно, не времена Максимина, но все равно не следует забывать о доносчиках.

— Не думаю, что Марк будет их слушать.

— Возможно, юному Гордиану это и неинтересно. Но другие сумеют истолковать твои слова как изменнические. Но поговорим о Гордиане. Насколько я знаю, этот юноша многим тебе обязан.

— Пожалуй… — кивнул Владигор, не зная пока, к чему клонит его собеседник. — Но мы с ним давно не виделись…

— Он плохо наградил тебя за оказанные услуги?

Владигор отрицательно покачал головой. После возвращения из Аквилеи он видел Марка один-единственный раз, у него в доме. Разговор шел о наградах, постах и должностях, но от всего этого Владигор отказался. Юный Цезарь предлагал ему не только дружбу, но и службу, а СЛУЖИТЬ синегорский князь никому не собирался — ни римским богам, ни римским правителям. С богом Беленом и его жрецом вышла промашка, второй раз Владигор повторять ту же ошибку не хотел. Гордиан получил желаемое, он теперь Цезарь, наследник престарелых императоров, и жизнь его вне опасности. Марк сразу заметил, что Архмонт держится как-то натянуто.

«Ты как будто не рад нашей встрече? — спросил он, надеясь, что Владигор опровергнет его слова, но этого не последовало. — А я надеялся, что у меня есть верный друг…» — «Римляне не дружат, а лишь используют…» — отвечал Владигор резко. «Да, я был слишком слаб и слишком молод, чтобы защитить себя… Но почему ты попрекаешь меня этим?» Краска залила лицо Гордиана, он хотел добавить еще что-то, но потом передумал и лишь надменно сжал губы.

Всякий раз, вспоминая этот краткий разговор, Владигор был уверен, что поступил верно, и все же на сердце у него было тяжело. Никакие самооправдания не помогали. И была еще одна вещь, которая его тяготила. Это странное «поведение» аметиста. Едва он приблизился к Гордиану, как камень начал мерцать. Но не красным блеском тревоги, нет, камень то вспыхивал ярким, режущим глаза светом, то медленно гас, чтобы тут же вспыхнуть вновь. Прежде ничего подобного Владигор за ним не замечал. И что означало это мерцание, не мог понять. Он даже подумал, нет ли поблизости другого ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ, более слабого, но потом отбросил эту мысль. Камень реагировал на Гордиана…

— Ты о чем-то задумался, Архмонт? — вернул его к действительности голос Мизифея. — Гордиан оскорбил тебя?

— Нет… — сказал Владигор. — Но теперь вряд ли ему нужна моя дружба. — Ему было неприятно произносить эти слова.

— И все же я надеюсь, что Гордиан прислушается к твоему мнению. Скажу честно, я бы мог явиться к Цезарю лично и поговорить с ним об интересующем меня предмете. Увы, я опасаюсь, что не смогу получить нужный мне ответ.

— Какой же ответ ты хочешь услышать?

— Я хочу сделаться учителем юного Цезаря.

Владигору показалось, что он ослышался.

— Учителем? Ты думаешь, ему теперь это нужно?

— Именно это нужно ему сейчас!.. Правителю вообще никогда не поздно учиться, а особенно тому, кто так молод. С юными Августами порой случаются странные и страшные вещи. Они как безумные влюбляются в порок, вид крови приводит их в неистовство, а власть буквально лишает разума. Калигула, Элагабал… В таком возрасте пурпур действует на юный мозг как отрава.

Говоря это, Мизифей пристально смотрел в лицо Владигору своими черными блестящими глазами. Синегорцу на мгновение почудилось, что ритор прекрасно знает, кто он такой, знает, что совсем мальчишкой он сделался князем и что у него тоже был свой мудрый учитель.

— Гордиан не таков… — сказал он сухо.

— Ты прав, я слышал его выступление вечером на Рострах, в тот вечер, когда пришло известие о смерти Гордианов. Поэтому я и хочу быть рядом с ним. Если ты рекомендуешь меня Цезарю, он отнесется к твоим словам с вниманием.

— Так, ты избрал для разговора этот пир, чтобы к твоим словам с вниманием отнесся я? — неизвестно отчего раздражаясь, спросил Владигор.

— Может быть, это общество и не самое лучшее, но зато тебе удобно возвращаться домой, — заметил Мизифей. — Что немаловажно.

— С ритором трудно спорить…

— Мне нравится, что мы понимаем друг друга с полуслова.

— Но прежде, чем говорить с Цезарем, я должен знать доподлинно, что ты хороший учитель… — сказал Владигор задумчиво. — Могу я испытать тебя?

— Я даже буду настаивать на этом.

— Ну что же… Есть предсказание Сивиллы…

Мизифей предостерегающе поднял руку:

— Надеюсь, оно не добыто тайком из книг, что хранятся в храме Юпитера и находятся в ведении сената?

Владигор отрицательно качнул головой:

— О нет… я говорю о той старухе, что живет в пещере, в Кумах.

— Новые пророчицы надеются, что дух великой Сивиллы перейдет в их тело и сам Аполлон заговорит их устами, — улыбнулся Мизифей. — Ну что ж, послушаем, что говорит нынешняя Сивилла.

— Так вот, предсказание гласит:

Двери времен открывает последний живущий

смертью своею.

Никто из римлян благородных не увидит,

что зрел его глаз.

Но каждый узрит, что доступно живущим с ним вместе.

Третий день, наступив, отворит временные врата.

Помни, открытыми быть им до восхода

Луны бледноликой.

Если Мизифей и задумался над услышанным, то лишь на несколько мгновений.

— Несомненно, предсказание говорит о том времени, когда должна произойти смена поколений. Умрет последний представитель прошлого поколения, и наступит время нового. Происходит это раз в сто или в сто десять лет. Боги шлют свои знамения, сообщая, что смена поколений свершилась. Тогда назначаются Столетние игры. Игры, которые каждое поколение видит только один раз. Ну а последние две строки говорят, что в третий день игр откроются временные врата.

— Как просто, — пробормотал Филимон. — Одно удовольствие иметь дело с умным человеком.

— Так когда же состоятся эти Столетние игры? — нетерпеливо спросил Владигор.

— Достаточно скоро. Думаю, что лет через восемь или девять, максимум десять… Скорее всего, в год тысячелетия Рима. Будет знамение — будут и игры.

— Что же, я должен ждать целых десять лет?

— Даже император, будучи великим понтификом, не может назначить игры по своей воле раньше срока.

— Архмонт, боюсь, нам придется поступить на службу, — пробормотал Филимон заплетающимся языком — он успел изрядно поднабраться. — За десять лет мы с тобой сильно пообносимся… Даже ты, Хранитель времени, не властен сделать так, чтобы тысячелетие наступило на годик-другой раньше…

Филимон не замечал, с каким вниманием Мизифей прислушивается к его словам.

Неожиданно приятель хозяина проснулся, соскочил со своего ложа и пустился в пляс. Он опрокинул стол с десертом и сбил с ног раба, который принес очередной кувшин. Квинт при этом хохотал так, что начал хрюкать от изнеможения.

— Да, сожалею, но общество не самое изысканное, — заметил Мизифей.

— Как ты познакомился с нашим очаровательным хозяином? — поинтересовался Владигор.

— Его сын учится у меня.

— Если сынок похож на отца, то тебе в самом деле стоит поменять работу. Надеюсь, в следующий раз ты будешь пировать во дворце…


— А я говорю — вино премерзкое, — пробормотал центурион Фабий, выплескивая остатки из чаши себе в рот. — Разве мы хлебали бы эту гадость, если бы Максимин взял верх?

У Фабия было бледное, усеянное красными прыщами лицо, что делало центуриона чрезвычайно похожим на диктатора Суллу. Возможно, это сходство порой мутило его не слишком крепкий ум, заставляя неожиданно совершать жестокие и необъяснимые поступки. В центурии одни его ненавидели, другие боялись. Человек десять ходили у него в любимцах. Других же он мог забить до смерти за малую провинность.

— Мне бы фалернского, — поддакнул его приятель, седовласый ветеран. Глубокий шрам пересекал последовательно его лоб, бровь, нос и щеку, деля таким образом физиономию на две неравные половины. Звали его тоже весьма примечательно — Код- рат, что означало «четырехугольный». Имя это на редкость подходило своему владельцу — гвардеец был почти одинаковых размеров что в высоту, что в ширину.

— Вся беда в том, что старик Максимин поверил этому халдею в черных тряпках и приносил ему жертвы на алтаре. Истинные боги оскорбились и отвернулись от императора. Говорят, этот боец из Аквилеи, что проткнул его насквозь, сам бог Белен, а по-римскому — Аполлон, принявший человеческий облик.

— Точно, — кивнул третий участник пирушки, жилистый, широкоплечий гвардеец, который выпил не меньше остальных, но при этом ни капли не захмелел. Солдат этот носил прозвище Разбойник не только потому, что в самом деле был в юности разбойником, но и за свое пристрастие к игре в «разбойники» — стеклянные шашки (когда он проигрывал, то кидал их на пол и топтал своими подбитыми гвоздями башмаками). И хотя у Разбойника было «разбойников» как минимум два или три комплекта про запас, никто не садился с ним играть больше одного раза…

Пирушка эта проходила в доме центуриона Фабия, в лагере преторианцев. Фабий и его приятель Кодрат были с Максимином во время похода, а Разбойник оставался в Риме и во время грабежей, естественно, разбойничал, сумев притащить в лагерь мешок с добром, в том числе и драгоценную чашу муринского стекла, в которой белые и пурпурные нити, переплетаясь, создавали неповторимый узор. В каком доме он раздобыл это сокровище, стоившее несколько тысяч сестерциев, было никому не ведомо. И вот теперь он хлебал дешевое вино из чаши, достойной самого Цезаря.

— Как ты можешь так говорить, если сам сидел здесь, в Риме, а мы были в Аквилее? — возмутился дерзостью приятеля Фабий. — Это мы знаем — точно или нет…

— Я говорю — точно… — продолжал Разбойник невозмутимо, будто и не слышал ни слова из сказанного центурионом. — Лучше поклоняться старому доброму Юпитеру, чем грязному божку… Его и за бога считать противно.

— Старый добрый Юпитер, — передразнил Кодрат, — стар как Пупиен и Бальбин… Посадил их нам на шею. Что умеют старики? Только лаяться друг с другом да одаривать золотом свою германскую стражу.

— Нам на шею их посадили сенаторы, — поправил его центурион Фабий, лучше разбиравшийся в политической обстановке, чем два его друга. — Да еще и поиздевались, подлецы… — И, подражая голосу консула Силлана, он проговорил: — «Так действуют разумно избранные государи, а государи, избранные неразумными, так погибают»… Что же получается: мы избрали Максимина, значит — мы неразумные? Да? — Фабий так грохнул кулаком по столу, что кувшин с остатками вина и недоеденная свиная нога свалились на пол. Разбойник благоразумно подхватил свою драгоценную чашу. — Это им так просто не пройдет!

— Зевулус виноват! — заявил Кодрат. — Если бы не этот проходимец, император взял бы Аквилею…

— Взял бы Аквилею… — передразнил Фабий. — А кто громче всех орал, что жрать нечего? И что вода

в родниках отравлена гниющими трупами? Не ты ли? А когда из Аквилеи прислали бобы и вино, ты так радовался, будто тебе отсыпали тысячу сестерциев.

— Это все колдовство, — упрямо бормотал Кодрат. — Я услышал, как император призывает Зевулуса, рассудок у меня и помрачился, и я стал кричать больше всех и требовать жратвы. Как и ты, центурион…

Неожиданно Фабий вскочил на ноги и проорал трижды:

— Зевулус! Зевулус! Зевулус!

После чего потряс головой, избавляясь от наваждения, и улегся на свое прежнее место.

— Зачем ты это крикнул? — спросил Кодрат.

— Клянусь Геркулесом — не знаю… Будто кто-то меня под ребра толкнул. Я ведь слышал, как император покойный кричал вот так же: «Зевулус! Зевулус! Зевулус!»

— Да прекрати ты! — шикнул на него Кодрат. — Давайте-ка перестанем болтать лишнее. Лучше отправимся к девкам в Субуру.

— Ничего не выйдет, — ухмыльнулся Разбойник. — Во время беспорядков весь этот квартал сожгли первым. Бедные девочки ютятся теперь по тавернам, а кое-кто ночует прямо на каменных плитах в тени портиков.

— Нашли что жечь, — вздохнул Фабий. — Я бы спалил что-нибудь получше… К примеру… — Он на секунду задумался.

— Палатинский дворец, — выдохнул Кодрат и сам подивился собственной дерзости.


Они продолжали пить вино и не видели, как после троекратного возгласа Фабия над лагерем возникли в воздухе пылающие фиолетовым огнем врата и из черного их зева молча стали выходить одна за другой обряженные в черное фигуры. Бесшумно, как тени, разбегались они в разные стороны, заглядывая в дома центурионов и бараки воинов, касались лиц спящих, вычерчивая на лбу магический знак. Воины начинали метаться во сне, кричать и молотить по воздуху руками, но никто из них не проснулся. В последнюю очередь черные гости заглянули в дом центуриона Фабия. Все трое сторонников Максимина уже спали, поэтому никто из них не почувствовал прикосновения холодных как лед пальцев к своему лбу…


Владигор плохо помнил, как вернулся с пира. Кажется, он шел наверх сам, а Филимона волочили двое рабов. Самым трудным оказалось закрыть проклятый лаз — крышка никак не хотела становиться на место. На следующее утро Владигор проснулся, когда солнце уже давно встало. Легкое, разбавленное водой вино оказалось весьма коварным.

— Какая мерзость… — пробормотал Владигор.

Неясно было, относятся ли его слова ко вчерашнему пиру или к тому, что в их каморках не нашлось ни капли воды и пришлось тащиться с четвертого этажа вниз к фонтану. Владигору очень хотелось послать за водой Филимона, но тот лишь мычал что-то нечленораздельное, когда Владигор пихал его и тряс за плечо. Кончилось тем, что, взяв все три кувшина, что были в доме, Владигор отправился вниз.

Он напился всласть и уже начал набирать воду в кувшин, когда мимо него, визжа от восторга, пробежал какой-то мальчишка в лохмотьях.

— Их тащат! Их тащат! — вопил он, размахивая руками. — Скорее! Они там!

— Оба? — спросил булочник, выглядывая из лавки, но без восторга, а скорее с опаской.

— Оба, оба!.. — завизжал мальчишка и убежал.

Владигор, зажав кувшины в одной руке, подошел к лавке и бросил на прилавок сестерций.

— Мне хлеба…

— Изволь, Меций Гордиан… — пробормотал торговец, причем последнее имя он произнес шепотом. — Ужасно!.. За неполных четыре месяца мы лишились шестерых императоров…

— Шестерых? — удивился Владигор. — Но мне казалось, их всего четверо…

— Да, да, шестерых, только что преторианцы убили Пупиена и Бальбина. Старик Пупиен мне всегда нравился, я когда-то воевал под его началом с германцами… А теперь, надо же, собственные гвардейцы…

Не дослушав, Владигор поставил кувшины с водой на прилавок перед растерянным хозяином, крикнул:

— Я заберу их потом, — и помчался по улице.

Он так удачно, если можно здесь употребить это слово, выбрал маршрут, что выскочил почти наперерез процессии. Преторианцы с воем и криками волокли по мостовой тела стариков, еще недавно облеченных властью. Теперь это были просто куски плоти, лишенные одежды и превращенные ударами в кровавое месиво…

— Эй, сенаторы, жирные крысы! — вопил какой-то солдат впереди процессии. — Полюбуйтесь на своих избранников! Светлейшие! Вы убили наших солдатских императоров! А мы перерезали горло вашим! Ха-ха!

Какой-то гвардеец, замыкавший процессию, продолжал тыкать мечом в мертвое тело, — кому из двоих бывших императоров оно принадлежало, было уже не разобрать.

— Где Гордиан Цезарь? — спросил Владигор у стоявшего в тени портика старика.

Тот ничего не ответил, лишь затрясся крупной дрожью.

— Все на играх… сегодня Капитолийские игры… — прошептала стоявшая рядом с ним старуха, видимо его жена.

— Его убили в Палатинском дворце вместе с Августами… — сообщил какой-то человек в темном плаще с капюшоном и спешно закрыл за собой дверь.

«Ты как будто не рад нашей встрече…» — услышал Владигор совсем рядом растерянный голос Марка.

Если б он мог повернуть время вспять и сказать в ответ: «Марк, дружище, я так рад, что ты уцелел в этой свалке…»

И тут Владигор увидел Мизифея. Ритор тоже заметил его, махнул ему рукой и торопливо зашагал к синегорцу. Владигор двинулся ему навстречу. Если бы преторианцы не были так увлечены расправой над неугодными им властителями, то наверняка бы сочли этих двоих подозрительными личностями. Но сейчас они были пьяны запахом крови и ничего не видели и не слышали вокруг.

— Гордиан в лагере преторианцев, — шепнул Мизифей. — Они захватили его сразу после того, как убили Пупиена и Бальбина. Германцы, охранявшие императоров, ушли из города.

— Я постараюсь пробраться в лагерь…

— Как тебе это удастся? Преторианцы прикончат любого, кого заподозрят в сочувствии к убитым старикам. Мечом здесь ничего не решить. Вся надежда на слово. Если Гордиан догадается напомнить, что он избран народом, а не сенатом, то может уцелеть. Никто не ведает, что может усмирить толпу.

— Если он еще жив, я его спасу, — сказал Владигор.


Утром на картине появилось пятно крови. Еще вчера его не было, а сегодня оно алело посреди лужайки. Кровь… он не любил ее вида, хотя, как истинный римлянин, относился к ней почти равнодушно. Марку некогда было рассматривать пятно, он торопился в Колизей — на очередные игры…

Послеполуденная жара не желала спадать, но зрители как будто не замечали зноя — они жадно жевали горячие сосиски и сырные лепешки, ожидая, когда же начнется бой. Под зеленым тентом отцы- сенаторы, сидящие в богато украшенных мраморных креслах, кажутся живыми мертвецами. Плебеи жарятся на солнце под белесым, выгоревшим от зноя небом и выкрикивают неумолчно чье-то имя. Кажется, преступника, которого они просят помиловать. Почему бы и нет, если просят… Кровь на оранжевом песке арены… Один выиграл… второй, как и полагается, проиграл… поверженный умоляет о пощаде… Почему бы не помиловать и этого, хотя он дрался плохо и только ждал момента, чтобы рухнуть на песок, получив совсем пустяковую рану. Жулик — так считают другие. Но Гордиан все равно дарует ему жизнь. Он щедр. Его дед был щедр, он выводил на игры до пятисот пар гладиаторов зараз. И отец был щедр, у него было больше двадцати любовниц, и у каждой по три-четыре ребенка. И он, Марк, тоже щедр, он подарит жизнь гладиатору, который, может быть, этого и не заслужил. И еще он требует, чтобы исполнялся закон Адриана, чтобы рабов приговаривал к смерти магистрат, а не своеволие хозяина. Богачи недовольны, а плебеям все равно. Кому какое дело до провинившегося раба? Если Марк станет Августом, то издаст эдикт, по которому за любые проступки раба будет судить суд. Архмонту понравится этот эдикт… Может быть, тогда он вернется и они вновь станут друзьями… Жаль, что эдикт императора перестанет действовать вместе с его смертью. Он, шестнадцатилетний юнец, думает о смерти. Как нелепо… Но о чем же еще думать, глядя, как умирают другие. Оказывается, справедливость требует слишком больших усилий. Тирания гораздо проще и привлекательнее для ленивых душ.

В этот момент к Гордиану протиснулся посланец, — что-то в его облике было странным — то ли испачканная грязью туника, то ли дрожь в голосе.

— Пупиен Август просит Гордиана Цезаря срочно прибыть в Палатинский дворец… — проговорил он и еще раз повторил: — Срочно…

Гордиан наклонился к сидящему рядом с ним в мраморном кресле сенатору Векцию и велел занять его место, а зрителям объявить, что неотложные дела призывают Цезаря на Палатин. Зрителям было не до него — на арене умирал очередной гладиатор. На этот раз поединок понравился, и они визжали от восторга, видя, как, путаясь в кольцах собственных кишок, поверженный ретиарий ползает по арене.

Выйдя из Колизея на пустынную в это время улицу, Гордиан с удивлением обнаружил, что рабы с носилками исчезли. Они должны были дожидаться его возле огромной статуи Нерона, к которой после гибели тирана прилепили главу Аполлона, но теперь здесь стоял лишь отряд преторианцев. Гордиан не успел еще понять, в чем дело, как гвардейцы оттеснили его личную охрану. Отряд преторианской стражи окружил его. Двое охранников, сами бывшие гладиаторы, отпущенные на свободу еще стариком Гордианом Африканским, попытались пробиться к своему господину, но пали под ударами преторианских мечей. Гвардейцы повели Гордиана в сторону своего лагеря.

— Мне дадут меч? — спросил Гордиан у идущего рядом центуриона, но тот не счел нужным ответить.

Он больше не настаивал. Гордиан не знал, хватит ли у него силы перерезать самому себе горло, если бы центурион позволил ему заколоться. Он подумал, что у преторианцев больше опыта в подобных делах. Хотя покончить с собой достойнее, чем ждать, когда тебя прирежут, как жертвенное животное.

— Может быть, прикончим его здесь? — спросил квадратного вида здоровяк с изуродованным лицом.

— Молчи, Кодрат, — огрызнулся центурион. — Стоит плебеям в Колизее пронюхать, что мы захватили Гордиана, как они попытаются его отбить.

Однако они зря надеялись, что дело их останется в тайне, — немногочисленные прохожие приметили за красными плащами преторианцев мелькание пурпурной тоги Цезаря, и вскоре вслед за странной процессией потянулась толпа, постепенно увеличиваясь, обрастая новыми людьми, держащимися пока в отдалении. Но кое-кто поотважнее подбирался ближе.

— Гордиан Цезарь! — крикнул наконец один из горожан в темном плаще с капюшоном, какие носят погонщики мулов. — Ты идешь сам или тебя ведут?

— Скажи, что сам, — прошипел центурион.

— Нет, — ответил Гордиан.

— Что «нет»? Сам или… — Погонщик подобрался еще ближе.

— Нет, — повторил Гордиан.

— Скажи: «Сам!..» — Центурион изо всей силы ударил Марка в спину так, что юноша споткнулся и едва не упал.

Однако двое солдат тут же его подхватили и поставили на ноги.

— Нет!.. — в третий раз повторил Гордиан.

Кодрат обернулся и метнул дротик в погонщика мулов, но парень оказался на редкость проворным и вмиг отскочил в сторону. Дротик ударил в стену, и толпа, будто по сигналу трубы, кинулась врассыпную.

— Надеюсь, мы доберемся до лагеря раньше, чем нас настигнет чернь… — процедил сквозь зубы центурион.

— Ничего, старичков наверняка Разбойник уже прирезал… — хмыкнул Кодрат.

— Быстрее!.. — Центурион вновь толкнул пленника в спину, и в этот раз Гордиан в самом деле упал.

Но, поднявшись, он и не подумал ускорить шага. Видя это, центурион приказал гвардейцам подхватить мальчишку под руки, и Цезаря поволокли по мостовой. На мгновение Гордиану удалось высвободить руку, и он попытался выхватить меч из ножен ближайшего к нему солдата. Но тот вовремя заметил уловку и изо всей силы ударил Цезаря по губам.

— Солдаты, вы забыли, что меня избрал народ… — проговорил Гордиан, сплевывая кровь.

— Кучка черни, — огрызнулся Кодрат. — Они всегда готовы кричать «ура», когда в толпу бросают монеты. Нам нужен император, умеющий вести в бой армии… И мы его найдем, клянусь Геркулесом…

— Против кого ты собираешься воевать, Кодрат? — спросил Гордиан.

— Враги у Рима найдутся…

— Пупиен был хорошим солдатом.

— Слишком требовательным. И мало платил. Его наследник заплатит больше. А следующий еще больше. И так без конца!

Когда Гордиан оказался в лагере преторианцев, его поразила царившая здесь тишина, хотя солдаты стояли в полном вооружении, построившись в когорты. Боевые орлы в руках знаменосцев сверкали на солнце. В центре лагеря возвышался дерновый алтарь — и возле него плотным полукругом замерли около полусотни людей в черном. Гордиана подтащили в алтарю, и тогда он понял, что ошибся, — это были не люди, — темные сморщенные лица с пустыми глазницами и заострившимися носами могли принадлежать только покойникам. Голова одного из них, несмотря на сочащийся из лопнувшей кожи гной и выпученные бельма, была по-прежнему красива и невольно привлекала к себе взгляд.

— Что, не узнаешь меня? — засмеялся мертвец, скаля белые зубы.

Распахнув черное одеяние, он показал наскоро сшитое из кожи и набитое соломой туловище.

— Ты и твои дружки Пупиен с Бальбином лишили меня тела. Эта полусгнившая голова — все, что у меня осталось… Неужели так и не узнал?.. Ну и короткая же память у тебя, Марк… Я — Юлий Вер, сын Максимина, император, как и мой отец!

Гордиан не знал, спит он или видит все это наяву. Ему было легче думать, что в послеполуденную жару, утомившись, он в самом деле задремал в Колизее и теперь ему снится этот кошмарный сон…

Меж тем мертвецы, окружающие Цезаря, расступились, и в центр круга шагнул живой человек, тоже одетый в черное. У него было смуглое скуластое лицо с длинной тощей бородкой, как у дешевых гадателей на африканских рынках, которых Гордиан за время своего пребывания в Тисдре и Карфагене повидал предостаточно. Халдей, приблизившись, мазнул окровавленным пальцем по лбу Гордиана и прошептал:

— Максимин пал, Максим Пупиен пал, Бальбин пал… Гордианы пали… Зевулус не падет никогда.

С Гордиана сорвали драгоценный пурпур. Зевулус срезал с его лба прядь волос и бросил на алтарь — волосы тут же вспыхнули ярко-синим огнем, — после чего высыпал на голову Гордиану вонючий зеленый порошок, от запаха которого юноша едва не потерял сознание. Колени у него сами собой подогнулись, и, если бы мертвецы не держали его за руки, он бы повалился на землю. Зевулус поднял руку, готовый перерезать жертве горло, но в этот момент с неба слетел филин и вцепился острыми когтями в кисть Зевулусу. Чародей выронил нож. Церемония прервалась… застывшие без движения когорты зашевелились, и странный вздох, похожий на вздох просыпающегося человека, пронесся по рядам. Гордиан хотел подняться, но не смог — тело его совершенно обмякло. Зевулус попытался поднять нож, но филин, налетая вновь и вновь, яростно когтил его голову и плечи. Мертвецы напрасно размахивали полусгнившими руками, пытаясь поймать волшебную птицу. Наконец Зевулусу удалось схватить нож…

«Хорошо, что не в петле, как дед…» — успел подумать Гордиан, глядя на сверкнувшее на солнце лезвие.

В то же мгновение он увидел рядом с Зевулусом высокого человека со светлыми волосами и светлой, коротко остриженной бородой. Кажется, прежде он где-то видел его… Но когда и где? Наверное, очень давно… Еще при жизни… У него было такое странное имя… Ах да, Архмонт…

Перехватив кисть Зевулуса левой рукой, Владигор правую вскинул к небу так, что в луче солнца сверкнул сиреневым светом удивительный камень.

— Юпитер Всеблагой и Величайший! Изгони это существо, именуемое богом тьмы, из подвластного тебе мира! — воскликнул он. — Это я говорю, Ненареченный бог!

В то же мгновение среди ясного неба сверкнула ослепительная молния и вонзилась в черное тело

Зевулуса. Владигора отшвырнуло в сторону, а Зевулус исчез, будто его и не было, будто привиделся он в мареве августовского зноя. Окружавшие его мертвецы вспыхнули сотней факелов, источая запах горящего мяса и кожи. По когортам гвардейцев пробежал громкий вздох, это тысячи людей разом вздохнули полной грудью. За воротами лагеря шумным прибоем плескалась стекавшаяся со всех сторон Рима толпа.

— Гордиан Август! — крикнул кто-то.

— Гордиан Август! — подхватила тысячеголосая толпа.

— Гордиан Август… — вразнобой отвечали голоса гвардейцев.

— Будь еще более счастливым, чем Август, и еще лучше, чем Траян!..

Так появился новый император — Гордиан Третий…

Загрузка...