ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

С монетами мне все ясно, — сказал Владигор, когда скомороший рыдван въезжал в ворота княжеского двора, — но как, ты сказал, звали твою рабыню?

— Я звал ее Суми, — нахмурился Ракел, — но продал как Силлу, а что?

— Ничего, — сказал князь, — просто я подумал…

— Знаю, о чем ты подумал, — перебил Ракел, — и ты, я полагаю, догадываешься, о чем подумал я…

— Силла… Цилла… — усмехнулся князь. — Ты как следует рассмотрел лицо этой вдовушки, пока мы обходили домовину с покойником?

— Допустим, — сказал Ракел.

— Она? — резко перебил князь.

— Да, она, — ответил бывший наемник.

— Любопытно, — пробормотал Владигор, — куда делся тот старый торговец?

— А никуда он не делся, — прошептал Ракел, наклонившись к князю и указывая пальцем на Урсула, припавшего к дырке в шарабанном фартуке. — Вот он!

— Любопытно, очень любопытно, — опять пробормотал князь. — Он тебя узнал, как ты думаешь?

— Вряд ли, — пожал плечами Ракел, — годы изменили мой голос, а Всемогущий дважды разглаживал кожу на моем изрубленном лице, не особенно заботясь о сохранении его первоначальных черт.

— Но откуда они здесь, а главное, зачем? — задумчиво проговорил Владигор, глядя на сгорбленную спину Урсула, прикрытую ветхим заячьим тулупчиком.

— Не знаю, князь, — вздохнул Ракел, запустив под шапку жилистую пятерню, — но полагаю, что все это неспроста.

— Это еще не ответ, — усмехнулся князь, — но мне нравится ход твоих мыслей!

Пока они говорили, Лесь неустанно понукал свою ледащую кобылу и осадил ее, только когда рыдван вплотную подкатил к крыльцу княжеского терема. Похоже, здесь их ждали: по широким ступеням между резными столбиками, подпиравшими лакированные перила, стелился узорчатый ковер, а как только рыдван остановился, обе створки сенных дверей распахнулись и в проеме возник стройный русоволосый отрок с подносом, уставленным чарками и глиняными плошками с квашеной капустой, пупырчатыми огурчиками и осклизлыми на вид солеными грибками. Пока он спускался по ступеням, стенки чарок сделались матовыми от мороза, а над закусками воспарили бледные туманные шапочки.

К тому времени дворовые вытащили наконец опричника из смотрового окошка. Все его члены были совершенно одеревеневшими, рот не закрывался, выказывая закоченевший на морозе язык, и только выпученные глаза слабо вращались.

Владигора между тем не покидало чувство, что и бревенчатый частокол по обе стороны от ворот, и крытая глазурованной черепицей башенка, венчающая терем, — короче, вся громада княжеского двора лучится невидимыми любопытными взглядами. Но никакой враждебности в них не было, что подтверждал аметист, слабым голубоватым сиянием озарявший золотую рамку оправы.

Цвет камня не изменился и в тот миг, когда князь, вслед за Лесем спрыгнув на утоптанный снег перед рыдваном, взял с подноса чарку и поднес ее к губам.

— Хлеб да соль! — почтительно произнес отрок, подвигая к Владигору плошку с капустой.

— Благодарствую! — сказал князь, погружая пальцы в плошку, сворачивая в трубку влажный капустный лист и с хрустом перекусывая его упругие сахарные жилы.

Встретили их хорошо, по-княжески. Двое мальчишек-конюших выпрягли из оглобель кобылу, смахнули щетками шершавый иней с ее лохматых боков, а когда она зло и недоверчиво прижала уши, до самых глаз утопили ее губастую морду в отвислой торбе с овсом. Кобыла скосила глаз на Леся и, когда тот одобрительно кивнул, крупно задвигала нижней челюстью и, взбивая подковами утоптанный снег, направилась вслед за мальчишками к воротам конюшни, откуда клубами валил сизый пар.

Лицедеев провели в обширную бревенчатую горницу с низким потолком и круглым столом, в центре которого громоздился сложенный из булыжников очаг, где полыхали составленные шалашом поленья. Пока Владигор и его спутники устраивались в тяжелых деревянных креслах с высокими спинками и широкими полированными подлокотниками, поленья прогорели, и над грудой рубиновых углей тут же закрутились невесть откуда взявшиеся вертела с насаженными на них перепелами, тушки которых на глазах подрумянивались, обливая угли шипящими брызгами жира. Расторопные девки наставили перед скоморохами столько всевозможных плошек, судков, подносов, кувшинчиков, чарок и ковшей с наливками, медами, соленьями и вареньями, что к тому времени, когда перепела покрылись хрустящей золотистой корочкой, Лесь был уже так хорош, что требовал сырое яйцо и ставил свою кобылу против закопченного ухвата за то, что испечет это яйцо в зажатом кулаке.

С этого, собственно, и началось представление в княжеском тереме. Берсень, по обыкновению, стал насмехаться над Лесем, говоря, что против такого заклада, как его заезженная вусмерть кобыла, довольно и скорлупы от того яйца, которое лицедей похваляется испечь. Тут Лесь страшно взъерепенился и принялся на все лады возносить достоинства своей кобылы, говоря, что эта неказистая с виду животина возила еще его отца с матушкой и даже укачивала его, младенца Леся, в люльке, подвешенной к морде заместо торбы с овсом. Берсень насмешливо кивал, а дослушав до «торбы», развел руками и спросил, обращаясь к сбежавшейся на шум дворне, сколько ж нынче этой кобыле должно быть лет. В ответ дворня разразилась дружным громоподобным хохотом, и князь подумал, что для людей, которые по большей части отлеживают бока на плоских тюфяках по темным теремным углам, их смех звучит слишком здорово. Но тут взбешенный Лесь вскочил на стол, тряхнул лохматой башкой, топнул сапогом по деревянной миске с капустой и, перекрывая общий гвалт, заорал, чтобы ему тут же принесли яйцо. Рослый, плечистый половой, вертевший над углями золотистые тушки перепелов, тут же метнулся к двери и замер на полпути, — створки неслышно распахнулись ему навстречу, и в проеме показалась темная фигура княгини.

— Я, кажется, слышала смех, — строго и скорбно произнесла она, отводя от лица прозрачную черную вуаль. — Неужели никто из слуг не догадался напомнить этим веселым людям, что траур по безвременно ушедшему князю закончится лишь в полночь, когда минет ровно три луны с минуты его кончины?

— Прости, владычица! — сказал Владигор, выступая вперед и припадая на одно колено. — Простой народ знает лишь день и ночь, тонкое деление лунных фаз им неведомо.

— А ты, выходит, не простой? — спросила Цилла, пристально глядя ему в глаза.

— Странствовал много, жизнь научила, — сдержанно ответил князь.

— То-то я тебя раньше не встречала, — сказала Цилла. — Откуда ты?

— А это ты, владычица, у моей матушки спроси, — усмехнулся Владигор, — если отыщешь ее, матушку мою… Я как-то не успел: только-только лопотать начал, глянь, а ее уж и след простыл!

— А батюшка твой как же? Тоже в бегах?

— Да я, княгиня, ее и про батюшку толком расспросить не успел, — сокрушенно вздохнул князь. — Говорят, я в каждого мужика, который к матушке моей захаживал, пальчиком тыкал да гукал, когда они на люльку мою платок набрасывали.

— Нехорошо так про матушку-то родную, — укоризненно поджала губы Цилла.

— Да что я понимал, владычица! — воскликнул князь. — Сказано же, младенец был, сущее дитя!

— Выходит, сирота? — сказала Цилла, глядя на князя из-под нависшей вуали.

— Сирота, как есть круглый сирота от младенчества своего!

Владигор приложил руки к груди и склонил перед Циллой русую курчавую голову.

— Спасибо, подобрали люди добрые! — продолжал он. — А что манерам мы не обучены, так откуда им взяться, манерам, когда все больше по базарам да по кабакам потехи представляем, а как в хоромы ненароком занесет, так, глядишь, и сморозим чушь какую-нибудь вроде давешней…

— Манерам, говоришь, не обучен, — перебила Цилла, не сводя глаз с князя. — А откуда ж ты тогда про лунные фазы узнал?

— А нам, владычица, без этого никак, — сказал Владигор, — иначе заплутаем во тьме безвестной, так что и след наш истребится!

— А чему ты еще обучен? — продолжала допрашивать Цилла. — Видно, немало вам в шапки-то набрасывают, коли старичков с собой возите. Их ведь и кормить, и одевать надо…

— Да много ли он съест, старичок? — воскликнул князь, указывая на Берсеня. — Тела-то в нем почитай что и нет, один дух остался, — а духу много ли надо? Он от грубой пищи только тяжелеет да мучится!

— А язык-то у тебя без костей, — лукаво усмехнулась Цилла. — В самый раз олухам головы морочить да с шапкой по кругу ходить!

— Зачем же так, княгиня? — сказал Владигор. — Мы работаем чисто, без обмана. К примеру, вот так…

Князь быстро вскочил на ноги, подошел к столу, закатал рукав и, протянув руку к очагу, сгреб из-под перепелов горсть переливающихся жаром углей. Когда он вознес их над столом, несколько угольков с шипением упали в глиняную миску с солеными рыжиками, а один даже влетел за шиворот Лесю, сидевшему на краю стола. Из всех прорех рубахи лицедея тут же повалил дым, Лесь зачихал, спрыгнул на пол, встал на руки, попрыгал в таком опрокинутом виде и, вытряхнув дымящийся уголек, чуть согнул руки в локтях и слизнул его с затоптанной половицы.

При виде такого номера рослая дворня одобрительно загудела по углам, а Лесь на руках подошел к Цилле и, обернувшись к ней опрокинутым лицом, стал извиняться за неловкость князя, едва не устроившего пожар в горнице.

— Виноват, владычица! — сокрушенно вторил ему Владигор, пересыпая угли в широких ладонях. — Да ты уж прости нас для первого разу, давненько в хоромах не бывал, вот и сплоховал малость! Да и чарочки твои, опять же, в голову шибанули, вот ручонки-то и дрогнули!

— Ну так поживите, освойтесь малость, — в тон ему подхватила Цилла. — Места у меня много, всем хватит!

— О, милость неизреченная! — с жаром воскликнул князь, опять падая перед ней на колени. — Кто нас, бродяг безродных, без дому, без племени, родства своего не помнящих, так привечал?! Кто?..

Выкрикнув эти слова, Владигор обернулся к сидящим за столом скоморохам и, привстав на одном колене, широким жестом призвал их не только подтвердить правду своих слов, но и выразить княгине свою признательность. Ракел, Урсул, Берсень и еще трое прежних товарищей Леся согласно попадали с кресел и с почтительным стуком уткнулись лбами в половицы. Дворня у стен беспокойно зашевелилась, глядя на эту сцену, но в неподвижных спинах и задах скоморохов не было ничего угрожающего, напротив, они выражали глубочайшую готовность тут же отработать предоставленные им кров и пищу.

— Ну, что уставились, дармоеды? — усмехнулась Цилла, окидывая взглядом горницу. — Кажется, кто-то из этих шутов грозился испечь в кулаке яйцо? Или я ослышалась?..

— Нет, нет, милостивая владычица! — зачастил Лесь, отрывая от пола одну руку и поочередно ставя на пол задранные к потолку ноги. — Я счас, в момент! Мышь не проскочит! Муха не пролетит!..

Дворовый побежал за яйцом, а Лесь выпрямился и вытянул перед собой раскрытые ладони, показывая зрителям, что в них ничего нет.

— Это вон, у його, у Осипа, угольев повны жмени, шо йому яйцо, вин у их и порося спече, — балагурил Лесь, указывая на князя, — а в мене ничого нема, дывысь, ладо!

Он вновь покрутил перед лицом Циллы широко растопыренными ладонями, а когда вернувшийся дворовый бросил ему яйцо с нашлепкой свежего куриного помета, ловко поймал его двумя пальцами, опустил в ладонь и с такой силой сжал жилистый кулак, что Владигору почудился звук хрустнувшей скорлупы. В горнице стало тихо; все глаза уставились на кулак лицедея, словно боясь пропустить момент, когда из него выскочит мокрый, взъерошенный цыпленок.

Но ничего необычного не случилось. Лесь немного подержал яйцо, потом разжал кулак и стал перебрасывать его из руки в руку, делая вид, что обжигает об него ладони. Пока он проделывал все эти манипуляции, Берсень с важным видом взял со стола поднос и поставил на него полную чарку водки, солонку и плошку с грибками. Он протянул поднос Лесю, тот положил яйцо на поднос, крутанул, а когда оно обратилось в размытый белый волчок, припал на одно колено и подал угощение Цилле.

— Угощайтесь, княгиня! — воскликнул он. — И не серчайте, коли что не так!

Цилла приложила палец к темной точке на темени яйца и, когда оно замерло, взяла его с подноса и слегка стукнула в лоб Леся тупым белым концом. Сухой треск яичной скорлупы взорвал настороженную тишину горницы, подобно раскату грома; дворовые разноголосо загалдели и, робко переминаясь с ноги на ногу, обступили княгиню, выпучив на облупленное яйцо красные от удивления глаза. Цилла молча опустила ресницы в знак одобрения фокуса, взяла с подноса чарку водки и, выпив ее до дна, надкусила упругий блестящий белок, над которым еще клубилась бледная шапочка пара.

— Благодарствую! — сказала она, ставя пустую чарку на поднос и опуская в нее золотой. — Угощайтесь, — перепелов отведайте, парные, из клеток, не мороженые… Старичков своих накормите!

— И то верно говоришь, повелительница! — воскликнул Владигор, бросая угли обратно в очаг и вытаскивая из жара вертел с перепелами. — Давно наши старички нежной птичкой не баловались! Берсень, открывай рот!

Старый тысяцкий обернулся к князю и, дернув себя за бороду, оттянул вниз широкую квадратную челюсть.

— Ешь! Ешь, пока дают! — засмеялся князь, всовывая вертел с нанизанными на него золотистыми тушками перепелов в широко раскрытый рот тысяцкого.

Следом за первым перепелом пошел второй, затем третий. Вертел в руках князя укорачивался до тех пор, пока во рту Берсеня не исчезла последняя тушка с поджаристыми растопыренными ножками и крылышками. Тысяцкий выпустил из ладони бороду, челюсть щелкнула, возвращаясь на место, и Владигор со скрипом вытащил пустой вертел из его стиснутых зубов.

— Винцом запей, а то как бы в глотке не застряли да брюхо не запаковали с голодухи, — приговаривал князь, поднимая со стола тяжелый кувшин и наклоняя его над запрокинутым лицом Берсеня.

Широкая темная струя хлынула через глиняный край и ударила в раскрытый рот старика, вздув над его пышными усами шипящую пенистую шапку. Острый кадык заходил ходуном подобно ткацкому челноку, юрко шныряющему между тугими нитями основы; глотка разразилась зычным булькающим клекотом, затихшим лишь после того, как Владигор полностью опрокинул кувшин и с его края сорвалась последняя капля.

Дворня шумно загоготала, но тут же и замерла, обомлев при виде Леся, воспарившего над столом и взглядом притягивающего к своему рту то чарку с водкой, то мокрый блестящий груздь с разлохмаченными краями. При этом он еще делал вид, будто отбивается от тяги, уносящей жаркий угольный дурман в закопченный свод очага, и успокоился лишь после того, как Урсул вскарабкался на стол, собрал вертела и, усевшись на гору углей, перекрыл свод частым веером из поджаристых перепелиных тушек. Штаны и рубаха на нем тлели, и сизые дымки вьющимися лентами уносились в черное, бархатное от копоти чрево свода.

Зеваки были настолько потрясены видом летающего над столом Леся, что не обращали внимания на эти дымки до тех пор, пока под Урсулом не вспыхнули штаны и огоньки красными змейками не побежали по складкам его рубахи. Тут все стали орать и бестолково суетиться, хватая со стола недопитые ковши и с размаху выплескивая вино на плечи и грудь Урсула. Тот только жмурился в ответ на такую заботу, а когда кто-то вскочил на стол и опрокинул ему на голову полный кувшин, выпятил нижнюю губу на манер черпака и, вволю наглотавшись сбегающего по усам вина, со смаком закусил его поджаристым рябчиком.

Ракел не вступал в эти игры. Он сидел в кресле, крутя в пальцах твердую вишневую косточку, и, пока скоморохи потешали дворню, краем глаза следил за Циллой. Она с блуждающей улыбкой наблюдала за летающим над столом Лесем, но, когда на Урсуле вспыхнула рубаха, вздрогнула и сверкнула в сторону старика злым, настороженным взглядом.

Ракел не сразу понял причину этой перемены; Урсул придурковато хихикал, пил стекающее по усам вино, но когда мокрые обгорелые лохмотья облепили его тощую грудь, сквозь них проступили углы и грани крупного кристалла, висевшего на толстой золотой цепи, дважды обмотанной вокруг худой, морщинистой шеи.

«Неужели это… — вспышкой блеснула догадка в голове Ракела, — Кристалл Вечности, грани которого навсегда вбирают в себя то, что хоть мельком отразится в них?»

В своих долгих опасных странствиях он несколько раз слышал об этом чуде: великолепном, словно не человеческими, а божественными руками ограненном и отшлифованном бриллианте, отводившем от своих обладателей не только шайки придорожных разбойников, но и целые армии с колесницами и боевыми слонами.

— Их было с дюжину, не боле, и женщина средь них была, — однажды пел слепой гусляр у одного из бесчисленных костров, обогревавших Ракела на его долгом пути, — и на холме они стояли открыто, не боясь врагов, взбегающих по склону словно волки…

Ракел не запомнил всех слов песни, но тот миг, когда в руках одного из странников блеснул кристалл, представлялся ему так ясно, словно он сам скакал на вершину холма и вдруг припал к холке коня, увидев перед собой невесть откуда возникшее воинство, окруженное сияющим радужным нимбом. И еще он запомнил окончание песни, где говорилось, что вся сила кристалла происходит от того, что его грани отшлифованы руками Всемогущего, сотворившего Свет, частицы которого заключены в каждой пылинке земного праха.

— Я вижу этот Свет! — кричал певец, швырнув в костер свои гусли и тараща на пламя выкаченные бельма. — Плоть — зло! Плоть — тьма!

С этими словами он сорвал с себя ветхую дорожную дерюгу, выхватил из-за пояса короткий кривой кинжал и стал быстро-быстро вонзать его в свою впалую, безволосую грудь. К нему кинулись, схватили за руки, но было уже поздно: певец истек кровью и испустил дух в тот самый миг, как над угольками, в которые превратились его гусли, взметнулся и погас последний язычок пламени.

— Что это значит? Почему он это сделал? — допытывался Ракел у своих случайных попутчиков после того, как они все вместе откопали неглубокую ямку в твердом придорожном грунте, уложили туда окоченевшее тело певца и, скрестив руки на его груди, завалили труп камнями.

Те хмуро отмалчивались, либо не понимая его языка, либо делая вид, что не понимают. Так вопрос и остался без ответа, и поэтому, увидев проступающие из-под лохмотьев грани, Ракел твердо решил узнать роковую тайну чудесного кристалла.

Тем временем представление подходило к концу. Лесь вернулся в свое кресло и, взяв протянутый Урсулом вертел, стал с аппетитом поедать истекающих жиром перепелов. Владигор хотел было остановить его, намекнув на то, что это не совсем учтиво по отношению к княгине, но Цилла сказала, что сама проголодалась и с удовольствием примет участие в трапезе скоморохов, если, разумеется, они не возражают.

— Да что ты, владычица! — воскликнул Владигор, широко разводя руками. — Для нас, бродяг, это великая честь!

С этими словами князь развернул кресло и, когда Цилла устроилась в нем, подвинул его к столу и стал учтиво прислуживать ей, опережая остолбеневших от такой вольности дворовых. Они уже были здесь как бы и ни к чему, но все же не уходили, а продолжали топтаться по углам и негромко перешептываться, делясь впечатлениями от увиденного. Когда их болтовня становилась слишком громкой, Цилла вскидывала запястье и, приглушив назойливый шум звоном серебряных браслетов, вновь обращалась к князю, стоявшему по правую руку от нее.

— А что вы еще умеете? — спросила она, пригубив вино и возвращая князю окованный золотом рог.

— Потеху боевую показываем, — ответил Владигор, подавая ей отороченную узорной каймой салфетку.

— О, так вы еще и вояки! — воскликнула Цилла, промокая влажные от вина губы уголком платка. — Где ж вы этим премудростям научились? Воинское искусство долгих упражнений требует.

— Так то искусство, — усмехнулся князь, — а у нас так, потеха, больше для виду, ну и от лихих людей отбиться при случае!

— Ой, лукавишь ты, Осип, ой лукавишь! — недоверчиво покачала головой Цилла, поднимая на Владигора черные миндалевидные глаза.

— Помилуй, владычица! — простодушно улыбнулся князь. — Сама видишь, какие у меня вояки: старички убогие да шуты гороховые! Один твой стольник всю нашу компанию по косточкам раскатает да в штабеля поскладывает!

— Это тебя-то по косточкам? Или этого? — Цилла кивнула на Ракела, сидевшего напротив и со скучающим видом крутившего в пальцах обглоданное крылышко. — Что-то он все молчит, фокусов никаких не представляет…

— Не обучен еще, владычица! — поспешно перебил Владигор. — По осени к нам прибился. Зиму, говорит, с вами скоротаю, а как лед сойдет, опять гребцом на ладью наймусь…

— Даром, значит, хлеб ест, так, что ли, выходит? — усмехнулась Цилла, сжимая в пальцах скользкую сливовую косточку, и вдруг выстрелила ею в лоб Ракела.

Тот, не поднимая глаз, перехватил косточку на лету, широко зевнул и, уронив голову на грудь, испустил тонкий переливчатый храп.

— Где это он так наловчился? — спросила Цилла, оборачиваясь к Владигору. — Мух, что ли, бил на своей ладье?

— Не мух, а больше слепней. — Ракел внезапно перестал храпеть, поднял голову и посмотрел на Циллу поверх плошек и кувшинов, беспорядочно расставленных по всему столу. — Гребешь по жаре, а они так и норовят жигануть, да побольнее… Вот и приходится оборону держать.

— От слепней?

— От них, проклятых, чтоб им пусто было! — подтвердил Ракел.

— А ежели стрелка с берега жиганет? Она тоже вроде слепня: летит, жужжит…

— Жужжит, да не так, — сказал Ракел, отваливаясь на спинку своего кресла. — Она больше шуршит… на манер ящеркиного хвоста. Подлетает, и так: шур-шур-шур!..

Ракел вытянул губы трубочкой и издал тонкий ритмичный посвист, до того схожий со звуком летящей стрелы, что все дворовые вмиг обернулись к сидящим, а кое-кто успел даже выхватить спрятанные под подолами рубах ножи.

— Негоже это, княгиня, — раздался в тишине суровый голос Владигора. — Что если дух покойного князя невидимо среди нас витает? Не ровен час, поранится да и отступит в гневе от дома сего! Сама говоришь, в полночь три луны минет с того часа, как покинул он юдоль скорбей земных и в горние выси вознесся!

— Верно говоришь, Осип, — скорбным голосом сказала Цилла, когда князь умолк. — Мои дуболомы сих тонкостей не разумеют, хоть на выучку тебе их отдавай!

По ее знаку дворовые стали неохотно прятать клинки в ножны, а когда Владигор указал Цилле на то, что сам вид вооруженных людей может оскорбить смиренный дух покойного князя, та резко хлопнула в ладоши, и посреди горницы вмиг выросла груда поясных ремней с пристегнутыми к ним ножнами и роговыми рукоятками кинжалов. Стоявший при дверях верзила тут же сорвался с места, сгреб всю кучу и, высоко поднимая ноги, чтобы не наступать на ползущие по половицам ремни, вынес ее из горницы.

— Против кого это они так вооружились? — насмешливо спросил Владигор, когда за верзилой захлопнулась дверь.

— Мало ли лихих людей по ночам шляется, — сказала Цилла.

— Видал я всяких ушкуйников, — сказал Владигор, — но таких дураков, чтобы в княжий терем совались, не припомню. Ограда бревенчатая, псы цепные, — кому придет охота по своей воле в петлю лезть?

— И опять ты, Осип, прав, — задумчиво сказала Цилла. — Жаль, князя нашего нет, потолковал бы он с тобой… Любил покойный с умными да бывалыми людьми разговоры разговаривать.

— Может, помянем князя, коли речь о нем зашла? — напомнил Владигор.

— Да уж не преминем, — сказала Цилла, — и светлую память споем, и по чарочке опрокинем.

Она снова хлопнула в ладоши, и тут же одни дворовые бросились к столу и единым духом смели в подолы недопитые чарки и плошки, другие раскинули по всему кругу хрустящую, как снег, скатерть и во мгновение ока так густо заставили ее всевозможными криночками, соусниками, кувшинчиками и прочими сосудами и сосудиками, что среди них едва не затерялась серебряная тарелка с ломтем хлеба и одинокой чаркой, искусно вырезанной из куска горного хрусталя. Ее поставили под самый свод очага, полагая, что дух покойного князя скорее всего явится через дымоход. Но когда один из дворовых взял баклажку и потянулся через весь стол, чтобы наполнить княжескую чарку, Цилла встала со своего кресла и, перехватив его руку, сама налила чарку до краев. И как только последняя капля сорвалась с горлышка баклажки, со двора донесся первый удар полуночного сторожевого колокола. Все подняли свои чарки вровень с подбородками и в полной тишине стали слушать звонкие морозные удары.

И вдруг из дымохода послышались какие-то неясные звуки.

— Никак завьюжило, — прошептал Берсень.

— Нехай метет, — тихо ответил Лесь, — чай, не в чистом поле ночуем.

Пока они шептались, все взгляды устремились на дымоход, точнее, на черный свод очага, под которым вдруг появилось мутное белесое облачко. Князь стоял рядом с Циллой и видел, как обмерли ее плечи и задрожала в пальцах наполненная доверху чарка. Тем временем облачко разрослось и приняло вид человеческой фигуры, в размытых очертаниях которой Владигор с трепетом различил лик князя Светозора.

— Кто звал меня? — глухим ровным голосом промолвил призрак, садясь перед княжеской чаркой и скрещивая ноги, обутые в высокие сапоги с отворотами, точно такие, какие носил Светозор при жизни.

— Кончай свои штучки, шут гороховый! — сквозь зубы прошипела Цилла, обращаясь почему-то не к Владигору, а к Урсулу, так же, как все, не отводившему от призрака остекленевшего взгляда.

— Кто звал меня? — повторил призрак, медленно обводя горницу мерцающими голубоватыми глазами.

Обступившие стол дворовые словно онемели от ужаса. Они торопливо выпивали свои чарки, надеясь на то, что водка придаст им храбрости, но стоило призраку встретиться взглядом хоть с одним из них, как тот закатывал глаза, икал и без чувств валился под стол.

Владигор стоял скрестив руки на груди и бестрепетно ждал того мгновения, когда взгляд призрака обратится на него. Князь чувствовал, что светлый дух его отца посвящен в некую тайну, открыть которую он может только сыну. И потому, когда ясные глаза призрака остановились на нем, Владигор лишь слегка склонил голову в знак того, что готов следовать за ним как телом, так и духом.

Но идти никуда не пришлось: вокруг стола внезапно сгустился мрак, поглотивший не только стены и углы горницы, но и всех стоящих вокруг стола по обе стороны от Владигора. При этом мрак был абсолютно прозрачен, и человеческие фигуры слегка обозначались в нем, подобно льдинкам, тающим в нагретых весенних лужах, и сквозь них просвечивали звездные россыпи, среди которых Владигор без труда различал знакомые созвездия Льва, Скорпиона, Стрельца, Девы, и каждое точно вписывалось в контуры Берсеня, Урсула, Ракела. Все, кроме Девы, стоявшей чуть поодаль и как будто не включенной в застольный круг.

— Любава, ты?! — воскликнул потрясенный князь.

Контур кивнул и растворился во мраке, а вслед за ним в звездной россыпи рассеялось и само созвездие.

— Что это? — спросил Владигор, обращаясь к призраку.

— Ты пригласил меня к себе, я тебя — к себе, — сказал тот. — Мы — квиты!

— Какие могут быть между нами счеты?! — воскликнул князь.

— Между нами никаких, но каждый из нас живет в своем мире, а эти миры не всегда ладят между собой, — усмехнулся призрак.

— Понятно, я здесь, ты там, — но где же тогда они? — сказал князь, указывая на контуры человеческих фигур с мерцающими в них созвездиями.

— Пока нигде, — сказал призрак. — Все зависит от устремлений: плоть тяготеет к праху, дух к свету, — что перетянет!

— И ты явился лишь для того, чтобы сказать мне об этом? — спросил Владигор.

— Имеющий уши да слышит, — сказал призрак.

— Они вроде тоже не глухие, — сказал Владигор, кивая на безмолвные силуэты.

— Но они там, а ты — здесь, — сказал призрак. — Много званых, но избранных — раз, два и обчелся!

— Выходит, я один такой? — спросил князь. — Неужто на все Синегорье второго не нашлось?..

— В Мертвом Городе и одного не отыскалось, — сказал призрак.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился князь.

— Я все сказал, — ровным, бесстрастным голосом промолвил призрак, — имеющему уши… Имеющему уши… Имеющему уши…

Его голос стал постепенно глохнуть, словно улетая в бесконечные звездные миры, заполонившие горницу и вмиг раздвинувшие ее закопченные бревенчатые стены до недосягаемых окраин Вселенной.

Вместе с тем строгие черты призрака стали бледнеть. Их словно впитывала бархатная гарь кирпичного свода, под которым вскоре осталась лишь горка пепла, примятая подносом с опустевшей чаркой.

Глава вторая

Вместе с водкой исчез и приготовленный для призрака хлебный ломоть, и это послужило чуть ли не главным доказательством того, что он действительно явился из иного, запредельного мира, а не был таким же скоморошьим мороком, как яйцо или угли. Лесь мог, разумеется, без особого труда и чарку опустошить, и ломоть хлеба съесть, но, когда масляный свет плошек слегка рассеял нахлынувший мрак, сидевшие по бокам от него дворовые отпустили его руки и, упав на колени перед Циллой, стали наперебой клясться, что при появлении призрака так стиснули лицедея с обеих боков, что у него даже хрустнули кости.

— Пальцем не шевельнул! Сидел как в стену замурованный! Мы ему и мешок на башку надели! — наперебой галдели они, выпучивая на свою повелительницу красные от усердия глаза.

— Верю! Верю! Пошли вон, придурки! — морщилась Цилла, нервно кусая губы.

Дворовые ткнулись лбами в пол и ползком попятились к двери, ерзая по половицам локтями и коленями.

— А теперь всем спать! — воскликнула Цилла, вскочив с кресла и оглушительно хлопнув в ладоши. — Взбить перины скоморохам! И девку каждому! А старичкам по две, чтоб с обеих боков грели, авось и у них что-нибудь из штанов вылупится после перепелов-то!..

Выкрикнув последние слова, Цилла повернулась к дверям и, не оглядываясь, удалилась плавной стремительной походкой. Когда за ней захлопнулась дверь, присмиревшие дворовые обступили лицедеев и с вежливыми поклонами развели их по теплым клетушкам, расположенным прямо над потолком горницы. Вскоре явились и девки; Владигор, стоя у слюдяного, разукрашенного инеем окошка, слышал, как они торопливо стучат каблучками по коридору и осторожно, как кошки, царапаются в двери. Перед его покоями тоже замерли чьи-то шаги, затем раздался тихий вкрадчивый стук, князь через плечо бросил: «Войди!» — и, обернувшись, увидел на пороге стройную и весьма широкую в плечах девицу, смотревшую на него смелым и даже несколько нахальным взглядом.

— Звать-то тебя как? — спросил Владигор после некоторого молчания.

— А-э… Филица, — приятным баритоном ответила девка, глядя на князя поверх платка, закрывавшего нижнюю часть ее широкоскулого лица.

Ее большие глаза, опушенные длинными выгнутыми ресницами, лучились странным желтым светом, — приглядевшись, князь увидел, что зрачки в них похожи на маленькие черные наконечники копий.

— Ну что ж, Филица, проходи, коли пришла, — сказал князь, указывая девке на табуретку перед небольшим столиком у бревенчатой стены против занавешенной густым пологом постели.

Девица низко поклонилась, благодаря за приглашение, сделала два широких шага и, усевшись на табурете, оперлась локтем о край столешницы, уставленной чеканными кубками и чашами с винами, фруктами и сластями.

— Угощайся, Филица, не стесняйся, — сказал князь, по-прежнему стоя у окна и не сводя глаз с ее руки, придерживавшей платок у подбородка, — а как поешь, к себе иди. Я нынче устал, которую ночь в шарабане да на морозе ночуем, чувствую, что вот-вот разморит меня в тепле-то…

Говоря эти слова, князь как бы невзначай подвигался к пологу и расстегивал пуговицы своего кафтана, словно намереваясь тут же улечься на пышную перину.

— Гонишь, значит? — вздохнула девица. — Никакой в тебе, видать, жалости нет. Да меня со свету сживут, коли увидят, что я от тебя до первых петухов выскочила! Скажут: раз не угодила князю, так иди порты в проруби мыть, а вода нынче ой…

Девица не договорила; Владигор метнулся к столу, выбил ее ладонь из-под платка, перехватил шею и, прижав девичью голову к своей груди, подвел к горлу острие ножа.

— Говоришь, «князь»? — процедил он, прижав стальное лезвие к пульсирующей возле острого кадыка жиле.

— Пусти, задушишь! — прохрипела та голосом Филимона. — Уже и пошутить нельзя…

— Филька, бес полуночный! — тихо рассмеялся Владигор, отпуская голову птицечеловека и засовывая в ножны на поясе поспешно выхваченный нож. — То-то я смотрю, странную какую-то девку мне подсудобили: лицо в плат кутает, глаза вроде как человечьи, а вроде как и звериные, — жуть, однако! Аж мурашки по спине побежали!

— Это у тебя-то мурашки! — усмехнулся Филька, сбрасывая с головы платок. — Меня чуть не порешил, а все у него мурашки! Скажи еще, штаны чуть со страху не обмочил!

— Ладно, хватит болтать! — строго оборвал князь. — Как ты сюда пробрался?

— Обыкновенно, — небрежно передернул плечами Филька. — Сперва в дымоходе сидел, а как услышал, что вам на ночь девок посылают, ну тут я и подсуетился: сел под лестницей, последней дождался, свечку у ней задул да одежкой поменялся.

— А где ж она теперь? — весело спросил князь.

— Там же, где я сидел, — под лестницей! — воскликнул Филька. — Я ей пряников да конфет в пазуху натолкал, чтоб не скучала, да и к тебе! До первых петухов побуду, а потом опять к ней — одежкой меняться да расходиться подобру-поздорову!

— А ну как не дождется она тебя да шум подымет? — усмехнулся Владигор. — Окошки здесь, как я погляжу, на зиму плотно заделали, да еще такими решетками с улицы загородили, что воробей едва проскочит. Филину и подавно не пролезть! Дворня здесь хоть и дурная, да ражая, туговато нам придется, если они всей силой навалятся.

— За девку, князь, будь спокоен: не пикнет и носу без меня из-под лестницы не высунет, — сказал Филька. — Я ж ей сластей не только в пазуху натолкал!

— А еще куда, охальник? — развеселился Владигор.

— Да мало ли у девок мест слабых да на мужскую ласку податливых! — со смехом воскликнул Филька. — Уши, к примеру! Наплел ей, что сватов пришлю, как только Чарынь вскроется, она и сомлела! Небось сидит теперь, дура, петушка сладкого облизывает, мечтами в низовья Чарыни уносится, на базары приморские, я ж ей купцом представился: заморские сладости — бабьи радости!

— Ой, Филя-Филимон! Сколько в тебе еще молодой дури гуляет! — покачал головой князь. — С виду вроде человек как человек, даже и собой недурен, а мозги как были птичьи, так птичьи и остались!

— Это не мозги, князь, — серьезно возразил Филимон, — это натура у меня такая. Сколько я с ней ни бился, как ни старался остепениться — не выходит, хоть убей! Как человеком два-три дня поживу, так вроде вхожу в разум, а как перья на лбу повыскакивали да нос крючком загнулся, так мне опять все трын-трава! Гляну на птичек лесных, на траву полевую: не пашут, не сеют, в житницы не собирают — и сыты бывают каждый день, и украшены все на свой манер так, что никакой девке за ними не угнаться! Сколько бы ни извела она на себя белил, румян да ароматов заморских, каких бы шалей да сарафанов на себя ни напялила, а цветок полевой все лучше ее будет!

— Складно говоришь, Филя! — усмехнулся князь. — От таких речей и я, глядишь, сомлею, не то что девка дворовая! Но ты сюда, надеюсь, не затем явился, чтобы девок сладкими жамками кормить да зубы им заговаривать…

— Нет, нет, князь, это я так, для форсу язык распустил, — смущенно и поспешно перебил Филька. — Любава меня послала спросить, не надо ли чего?

— А может, «не пора ли?» — прищурился князь, вопросительно глянув на Фильку. — Что я, Любаву не знаю? Небось все берендово воинство уже наготове стоит да зубами от нетерпения скрежещет; только свистни — вмиг налетят! Весь Стольный Город по бревнышкам раскатают!

— Город не раскатают, — мрачно заверил Филька, — а вот терем княжеский уж точно до окладного венца разнесут! Вместе с курвой черноглазой и пащенком ее! Обоих на площади повесим, всенародно! Можно их, конечно, и в быке медном изжарить, но тут сомнения могут остаться: подмена, мол, случилась и совсем не те в быке сгорели, — поди потом докажи, когда из медного чрева одни головешки посыплются! А покойника в петле всем видать, каждый может лично убедиться: воровка и воренок — вот они!

Филька взял со стола два кубка с вином и протянул один из них Владигору.

— Давай, князь, выпьем за правое дело! — с жаром воскликнул он, поднимая свой кубок вровень с густыми пшеничными усами.

— Правое-то оно, может, и правое, — пробормотал Владигор, останавливая Филькину руку, — да только дурное: терем по бревнышку раскатывать, мальчонку невинного вешать — не могу я такой грех на душу взять!

— Понимаю, князь! — вздохнул Филька, в одиночку пригубив вино и поставив кубок на стол. — Но какое ж царствование без греха?! Так уж лучше сразу, чохом, да чужими руками согрешить, чем потом всю жизнь тайную измену во всем видеть и против невидимых бесов сражаться.

— Так, может, и не надо тогда никакого царства, а, Филимон? — тихо спросил князь. — Какая же благодать от невинной крови произойти может? Чем же я тогда лучше Климоги Кровавого окажусь?.

— Ну ты скажешь! — шепотом воскликнул Филька. — Вас и в мыслях-то рядом ставить грешно, а ты такие речи вслух произносишь! Да ты у любого спроси: кто такой был Климога и кто такой ты? При нем по всему Синегорью стон стоял, а эта воровка с воренком своим на троне только твоим именем и держится! Как же, вдова безутешная с наследником-сиротой, — куда до их прав Любаве, сестре твоей!

— Стон, говоришь, стоял, — задумчиво проговорил Владигор. — А нынче что? Черные сани да всадники в рысьих шапках ночами по Стольному Городу кружат, проходу не дают: то оглобли на прохожего из вьюги выскочат, то пенная конская морда прямо в лицо заржет! Всадник с седла свесится, и хорошо, ежели только плетью лицо ожгет, а то ведь захлестнет петлей, через конскую холку перекинет — и поминай как звали! Выходит, и это от моего имени творится?

— На Дувана все валят, сам знаешь! — угрюмо сказал Филимон. — Все, говорят, рысьяки под ним ходят, из его рук кормятся…

— Хорошо придумано, — мрачно усмехнулся Владигор. — Когда, мол, дойдут до повелительницы все эти безобразия, тогда она своей волей сама их и прекратит! А до той поры сиди в своем углу да жди, пока черный конь в ворота копытом не стукнет или оглобля от черных саней в окошко не въедет.

— Так доколе терпеть это безобразие, князь?! — заиграл желваками Филька.

— А ты, Филимон, когда-нибудь огород полол? — неожиданно спросил князь.

— Огород? Не помню… Нет, не помню!

Филька наморщил лоб, стараясь вызвать в памяти картины, предшествовавшие его последнему бою и гибели, после которой он был воскрешен в птичьем образе, но перед мысленным его взором мелькали лишь конские холки, камышовая низина да солнце над золотым осенним лесом. Пестрый ястреб промелькнул между рябыми березовыми стволами, задребезжал болотный кулик, падая из-под алого купола зари на распахнутых крыльях, хвостом, как веслом, плеснул в темном омуте сом. И опять пала ночь на желтые Филькины очи.

— Не помню огорода, князь! — сокрушенно вздохнул Филимон, смахивая со лба выступивший пот. — Был огород у матушки с батюшкой, душой чувствую, умом понимаю, а всматриваться начинаю и — не вижу! Одни клочки кровавые да туман перед глазами!

— А сейчас?

Владигор приблизился к Фильке, взял его голову в свои ладони и, пристально глядя ему в глаза, стал легонько водить по впалым вискам подушечками пальцев. Филимон вперил в князя черные вертикальные зрачки, в бездонной глубине которых то и дело проскакивали золотые искорки, но вскоре взгляд его померк, веки слегка опустились, искорки потускнели и почти слились с бархатной тьмой.

— А теперь видишь? — глухим голосом спросил Владигор, не отводя пальцев от Филькиных висков.

— Люлька между березами, — ровным, монотонным голосом ответил Филька, — ветер качает, листья летят в обрыв, пес бежит и лает…

— Хорошо, Филимон, хорошо, смотри дальше, — продолжал князь, чувствуя, как пульсируют височные жилки под его пальцами.

— Подсолнух голову склонил, — чуть слышно пробормотал Филька, — пчелы жужжат, матушка с ситом между грядками идет, наклонилась, траву рвет сорную и землю в сито сыплет, мне дает, а я трясу, трясу…

Филимон умолк, его полуприкрытые глаза потускнели и словно обернулись зрачками внутрь черепа.

— Тряси, тряси, Филя, а как всю землю просеешь, глянь, что на дне решета осталось, — подсказал Владигор.

— Корешки остались, черви да обрывки — мусор всякий, — прошептал Филька.

— Сорная трава — с поля вон! Сорная трава — с поля вон! — утробно прогудел князь, отпуская Филькину голову.

Филимон вздрогнул, тряхнул волосами, вскинул длинные ресницы и взглянул в лицо князя ясным, пронзительным взглядом.

— Так, выходит, и Климога, и змея эта с пащенком своим — только вершки? — тихо, одними губами, прошептал он, оглядываясь на дверь.

— Верно мыслишь, — сказал Владигор, отпивая глоток вина из своего кубка.

— А где ж такое сито взять, князь?! И где та земля, куда их корешки уходят?

Филимон вскочил с табуретки и стал мерить клетушку-спаленку сильными, упругими шагами. Доходя до двери, он останавливался, чутко прислушивался к шорохам и скрипам, доносящимся из коридора и из-за соседних дверей и, уловив среди этих звуков заливистый храп стражника, нервно сжимал кулаки.

— А то давай вдвоем, князь, — шептал он, сверкая желтыми глазищами, на дне которых хищно вспыхивал огонек настольной плошки, — выйдем, и по всем клетям да галерейкам — тихими стопами!.. Тихими стопами!.. Как мышь в кладовке! Как хорь в курятнике — всех рысьяков, как кур, передушим!

— Передушить-то передушим, а дальше что? — спросил Владигор. — Дувана на плаху? Воруху с воренком в петлю?

— Зачем сразу в петлю? — степенно возразил Филимон. — Сперва на дыбу, плетей всыпать, да таких, чтоб позвонки трещали да кишки в утробе лопались, — глядишь, до корешков и доберемся…

— С этим, Филя, я бы не спешил, — задумчиво сказал князь, потягивая вино из чеканного золотого кубка, — с этим всегда успеется… А то вершки повыдергаем, а из корешков новая поросль брызнет, погуще старой! Сито, сито надо плести, да такое мелкое, чтобы ни один волосок с песком не проскочил!

— Такой, выходит, твой ответ Любаве? — вздохнул Филимон, отходя от двери.

— Такой, Филя, такой, другого пока не будет, — усмехнулся князь, глядя на его растерянную физиономию.

— А если она спросит, что это за сито такое? — недоверчиво прищурился Филька. — Еще на смех меня поднимет!

— Да ты никак девичьего смеху испугался? — усмехнулся Владигор. — Не бойся, не поднимет. А даже если и посмеется, с тебя не убудет! Как-никак, развлечение. А про сито Любава поймет, даже если и посмеется. Или тебе ее смех не в радость, Филимон?..

Князь пристально посмотрел на смущенного Фильку, но тот отвел глаза, шагнул к столу и, решительно взяв свой кубок, единым духом опорожнил его. Тут из-за слоистого слюдяного окошка донесся дальний простуженный крик петуха.

— Ну все, Филимон, лети! — сказал Владигор, протягивая руку на прощание. — Да про девку под лестницей не забудь, а то так до распутицы там и просидит, твоих сватов дожидаючись! А то смотри, покончим со всей этой нечистью да и присватаем тебе красну девицу! Не эту, так другую, сам выберешь, а я сватом буду, — а князю, сам знаешь, никто, даже сам Десняк, не откажет.

— А я, может, еще к тебе сватов зашлю, — хмуро перебил Филька и тут же смущенно потупился, накручивая на палец густой пшеничный ус.

— А не староват ты будешь к тому времени, Филимон? — усмехнулся князь. — Да и будет ли к кому свататься? Сам знаешь, в детях своих мы не вольны, может, от меня одни княжата-сорванцы пойдут, — к кому ж ты тогда свататься будешь?..

— Про то я один знаю, — нетерпеливо перебил Филька. — Сито, говоришь?

— Сито, Филимон, сито, — кивнул князь, — а это Силычу передай, пусть зверь полакомится!

Владигор взял со стола вазочку с печеньем и пряниками, оттянул передний карман Филькиного сарафана и с шорохом высыпал туда угощение для своего любимца. Пока скоморохи ходили по площадям да по базарам, медведь потешал публику наравне с ними, но перед тем, как приступить к княжьим воротам, Владигор вспомнил о страшных псах, свободно бегающих по двору, и, чтобы без нужды не стравливать две непримиримые звериные породы, отослал Силыча к Любаве.

«Присушила сестренка молодца, — подумал князь, когда Филимон бесшумно исчез за дверью спаленки. — а что, парень он хоть куда, правда сыч наполовину, ну так это они между собой решат, когда ему сычом быть, а когда человеком…»

Глава третья

Размышляя обо всем этом, Владигор отдернул полог, лег, вытянулся во весь рост и, утонув в скрипучих шелковых волнах пышно взбитой перины, незаметно задремал. Очнулся он оттого, что кто-то тронул его за плечо. Князь открыл глаза, рука его метнулась к ножнам на поясе, но разбудивший мягко остановил ее на полпути и, сжав пальцами запястье, тихо прошептал:

— Встань, князь и иди за мной!

Голос незнакомца звучал так властно, что Владигор молча сбросил ноги с перины и воткнул их в широкие голенища сапог. Они вышли из душной спаленки, друг за другом переступили через спящего в конце галерейки стражника и стали спускаться по узкой витой лесенке. Незнакомец шел впереди, закутавшись в плащ и низко, до самого подбородка, опустив темный остроконечный капюшон. Порой он оборачивался, чтобы предупредить князя о слишком крутой ступеньке, и тогда Владигор видел сверкающий сквозь крестообразные прорези взгляд пришельца и редкую седую бороду, серебристым веером выступающую из-под капюшона.

Когда Владигор переступил последнюю ступень, его провожатый толкнул низкую дверку в стене и, наклонившись перед притолокой, вдруг шепнул нежным женским голосом:

— Осторожно, князь! Лоб не расшиби!..

— Кто ты? — крикнул Владигор, бросаясь вперед и протягивая руку к верхушке капюшона.

Но таинственная фигура ловко увернулась и, махнув перед лицом князя полой плаща, проскользнула в низкий квадратный проем. Владигор бросился за ней, но, выскочив во двор, увидел, что незнакомка уже подбегает к воротам.

— Стой! — приглушенным голосом крикнул князь, ударяя сапогом в оскаленную морду дворового пса, который молча кинулся на него из-за угла.

Фигура остановилась перед воротами и, не откидывая капюшона, обернулась к Владигору.

— Ты что, здешняя, что тебя псы не трогают? — заговорил князь, шаг за шагом приближаясь к воротам.

— Филица я, — кивнул капюшон, глядя на князя пустыми темными крестиками.

— Филица так Филица, — усмехнулся князь, осторожно подвигаясь к ней.

Но стоило ему приблизиться к незнакомке на расстояние вытянутой руки, как она толкнула рукой скрипучую калитку и с тихим, шелестящим смехом выскочила в образовавшуюся щель. Князь кинулся за ней, но, очутившись за воротами, вдруг увидел остроконечную фигуру уже в конце улицы, залитой ослепительным лунным светом. При этом сама улица показалась Владигору незнакомой: высокие, в три, четыре, а то и в пять этажей, дома сплошными стенами стояли по обе ее стороны, но большинство окон были темны, и лишь кое-где за слюдяными створками тлели бледные болотные огоньки.

— Шалишь, Филица! — негромко воскликнул князь, шутливо погрозив пальцем неуловимой незнакомке.

В тот же миг все освещенные окошки распахнулись и воздух между домами наполнился свистящими змеиными шепотками.

— Филица!.. Шалишь!.. Филица!.. — со всех сторон неслось в уши князя.

Владигор бросился вперед, но, когда до неподвижно стоящей фигуры осталось не более ста шагов, свернул в узкий проход между домами и, забирая влево, стал петлять по каменному лабиринту, рассчитывая неожиданно выскочить за спиной незнакомки и сдернуть с ее головы непроницаемый капюшон. Однако в конце одного из переулков князь неожиданно уперся в каменную стену, густо затянутую сухим извилистым плющом. Он развернулся и уже хотел бежать обратно, как вдруг из-за стены до его слуха донесся беспокойный голос Любавы.

— Брат! Владий! Где ты? — тревожно восклицала княжна, стуча подкованными каблучками по лобастому булыжнику мостовой.

— Здесь я! Здесь, иду! — крикнул Владигор, подпрыгивая и вцепляясь в густую сеть упругих стеблей.

Но стоило князю подтянуться на руках и упереться ногой в стену, как она неожиданно подалась под его каблуком. Владигор взглянул сквозь пожухлую листву и увидел, что его нога проваливается между тяжелыми осклизлыми ставнями, из-под которых сочится тусклый багровый свет. Он уперся другой ногой в верхний наличник, но подошва сапога соскользнула по гнилой, замшелой доске и с такой силой ударила в приоткрытую ставню, что князь провалился в распахнувшийся проем по самые подмышки. Чьи-то невидимые руки схватили его за ноги, а пока князь выпутывал пальцы из стеблей плюща, кто-то успел добраться до его пояса и выдернуть нож из ножен. Но в этот миг Владигор освободил руки, дал увлечь себя в окно, собрался в комок и, едва успев оглядеться в багровых сумерках, ударил обоими кулаками в темную горбатую глыбу, плотно прижимавшую его ноги к земляному полу. Кулаки провалились в нее, как в трухлявый стог сена, выеденный изнутри полевыми мышами, но глыба даже не дрогнула, а, напротив, достала из своих складок свернутый в кольца аркан и, накинув на лодыжки князя волосяную петлю, стала затягивать ее толстыми, как бревна, руками.

Владигор со страшным усилием выгнул спину, уперся в землю лопатками, подтянул колени к подбородку и, выдернув свои связанные ноги из-под мрачного чудовища, ударил его обеими ступнями.

— Гы-гы-гы!.. — зычно захохотала глыба, плавно покачиваясь из стороны в сторону и продолжая набрасывать на ноги князя все новые и новые петли.

Князь почувствовал, как все его тело, начиная с подошв, наливается тяжелым ртутным холодом. Связанные до бедер ноги словно окаменели, а когда Владигор попытался дотянуться до веревки рукой, чудовище небрежно перехватило его запястье и, прижав к ребрам княжеский локоть, накинуло на него новую петлю.

— Тоже мне, праведник выискался! — с гнусной ухмылкой пробормотало оно, прикрутив к телу князя вторую руку и затянув узел у него под подбородком. — А мы тебя к ставенкам! К ставенкам!

С этими словами чудовище взвалило оцепеневшего князя на свой мохнатый горб и потащило к закрытой двери, из-под которой пробивалась яркая полоска света. Когда до двери оставалось не больше трех шагов, она вдруг распахнулась, и вместе с ослепительным светом в проем ворвался дикий разноголосый шквал криков и воплей. Чудовище подтащило князя к порогу, резким рывком сбросило его со своей спины и развернуло лицом к беснующейся толпе, густо заполонившей площадь под узким, как горная тропинка, балконом.

— Иди! Иди, праведник! — забормотало оно, подталкивая князя в спину и дыша ему в затылок густыми винными парами. — Покрасуйся напоследок перед народом да и глас божий заодно послушай!

С этими словами мохнатое страшилище высвободило из пут руки Владигора, но не успел он воспользоваться этой свободой, как стальные обручи прихватили его запястья к дверным створкам, которые вытолкнули распятого князя на балкон, огороженный низкой — по колено — решеткой с человеческими черепами по углам.

— Вот он!.. Вот он!.. — на разные голоса завыла и заорала толпа, густо, как семечки в подсолнухе, заполонившая многоугольник площади. — Он хочет воскресить Мертвый Город!..

И тут князь вспомнил лабиринты, по которым ему уже пришлось однажды блуждать, пробираясь в Стольный Город. Он вспомнил улицы, дома, переулки и даже короткий, заросший плющом тупичок, ставший для него подобием огромной мышеловки. Князь вытянул шею, всматриваясь в лица беснующейся под балконом толпы, и тут же с ужасом отпрянул назад: из пестрых тряпок и лохмотьев торчали скулы, челюсти, лбы, ключицы, ребра и прочие человеческие кости, кое-где еще сохранявшие клочки истлевшей морщинистой кожи.

— Князь Света!.. Хранитель Времени!.. Оживи нас!.. Спаси наши души!.. — на разные лады завывали они, потрясая костлявыми кистями и щелкая суставами.

Внезапно в толпе и в окнах домов, окружавших площадь, появились лучники, сплошь закованные в блестящую чешуйчатую броню. Их лица были наполовину закрыты пятнистыми рысьими мордами, из глазниц которых сверкали рубиновые глаза, а из-под редких колючих усов выступали гладкие квадратные подбородки. При появлении лучников народ притих, и лишь некоторые продолжали шепотом выкликать какие-то неразборчивые проклятия и указывать костлявыми пальцами в сторону балкона.

Но лучники не обращали на эту суету никакого внимания. Они осматривали наконечники своих стрел, пробовали упругость луков, кое-кто даже накладывал стрелу на роговую дугу и, чуть оттянув тетиву, нацеливал свое оружие на князя. Но внезапно и они прекратили всякую возню и, держа луки наизготовку, обернули забранные масками лица в конец широкой прямой улицы, вливавшейся в площадь как раз напротив балкона.

Князь тоже поднял голову и, щурясь от яркого, но холодного, как болотные огни, солнца, посмотрел в сходящееся пространство между домами. Вдруг солнце сделалось черным, дрожащий воздух над площадью сгустился, потемнел, и в тот же миг в конце улицы показался крытый экипаж на высоких колесах. Коней не было видно, но кучер сидел на передке и, выставив перед собой длинный хлыст, щелкал им по пыльным колпакам уличных зевак. Те поспешно сдергивали их, обнажая желтые черепа с зубчатыми швами, но не расступались перед экипажем, а опускались на колени и ложились под кованые обода его скрипучих колес. Те же, кто оставался по бокам экипажа, с готовностью хватались за деревянные спицы, наваливались на них и, проворачивая колеса, толкали карету вперед.

Как только экипаж въехал на площадь, кучер рывком сдернул густой покров с высокого ребристого колпака за своей спиной, и в темных лучах померкшего светила Владигор увидел сверкающую золотую клетку, окружавшую бархатный трон, на котором восседала нынешняя владычица Синегорья.

— Эй, князь! — звонким голосом крикнула она. — Не надоело тебе там болтаться?

— Надоест — сойду, — усмехнулся Владигор, глядя ей в глаза и незаметно шевеля угловатыми косточками под натянутой на запястьях кожей. Стальные браслеты плотно прижимали его руки к дверным створкам, но Лесь научил князя так сдвигать косточки относительно друг друга, что кисть его могла стать в своем основании чуть ли не вдвое уже и тоньше.

— Ой ли! — насмешливо воскликнула Цилла, щелкнув сверкающими перстнями.

В дальних углах площади согласно прозвенели две тетивы, но князь втянул мускулистый живот, и две тростниковые стрелы, свистнув оперением, вонзились в дверные створки, образовав косой крест под его нижними ребрами.

— Иди, князь! Я жду! — крикнула Цилла, сдвигаясь в сторону и освобождая место рядом с собой.

— Престол не постель — двоих не выдержит! — ответил Владигор, прогоняя по ногам мышечную волну и чувствуя, как ослабевают и соскальзывают к лодыжкам волосяные путы.

Но тут Цилла несколько раз щелкнула перстнями, лучники вскинули локти к вискам, воздух засверкал от наконечников, и вокруг князя вмиг вырос оперенный тростник.

— А если в постель позову — пойдешь? — низким, бархатным голосом спросила Цилла.

— Да где ж такое видано, чтобы девка парня в постель звала? Разве что совсем уж завалящая какая, а у тебя вроде все на месте.

— Чего ж ты ждешь, если все на месте?! — резко перебила Цилла. — Не веришь? На, смотри!

Она вскочила на бархатную подушку и, звеня браслетами на запястьях и лодыжках, стала срывать и сматывать с себя цветные шелковые шарфы и накидки. Они как летающие змеи завивались вокруг ее бешено пляшущего тела, вылетали в просветы между золотыми прутьями клетки и, распластавшись над тихо воющей от восторга и вожделения толпой, тонкими волнистыми пеленами покрывали безносые, пустоглазые лица.

Вскоре вся площадь была устлана сплошным шелковым пологом, из-под которого то тут, то там выскакивали костлявые кисти и желтые плешивые черепа, устремлявшие пустые глазницы на сверкающую драгоценностями плясунью. С каждой отлетевшей накидкой изгибы ее тела все явственнее проступали сквозь оставшиеся складки, а когда в просветах замелькала смуглая обнаженная кожа, черепа согласно взвыли и похотливо защелкали беззубыми челюстями.

— Что ж ты медлишь, князь Владигор?! — истерически взвизгивала Цилла при каждом повороте. — Смотри, не успеешь! Вон тут сколько желающих!.. О-хо-хо!.. — Она расхохоталась, щелкая перстнями, и на князя вновь обрушился густой, шелестящий шквал оперенных стрел.

Он почти высвободил из пут ноги и уже готовился выдернуть запястья из стальных браслетов, но в этот миг стрелы вокруг переплелись оперением и так плотно прижали его тело к створкам, что к лицу прилила кровь, а в висках застучали частые, упругие молоточки.

— Мой князь!.. Мой!.. — жарко прошептала Цилла, сбрасывая с себя последнюю накидку.

Она спустилась с трона, легко проскользнула между золотыми прутьями и пошла к балкону, едва касаясь голых черепов маленькими босыми ступнями. Ее тугие маленькие груди упруго трепетали в такт ходьбе, ладони плавно скользили по животу, спускаясь к бедрам и слегка касаясь пальцами темного мыска между ними. Когда она приблизилась к балкону, под шелками началась бурная возня со стуком костей, черепов и глухой, невнятной перебранкой, и на глазах у Владигора под покрывалами стал вырастать бугристый холм, остановивший свой рост, лишь когда его вершина встала вровень с краем балкона.

— Ну что ж ты медлишь, князь? Иди ко мне! — низким призывным голосом проговорила Цилла, останавливаясь у подножия холма и раскрывая объятия навстречу Владигору.

Владигор выгнулся, упершись затылком в дверь, но стрелы так сдавили его грудь, что стало трудно дышать, а в уголках глаз показались размытые алые пятна.

— Что, сам не можешь? — усмехнулась Цилла. — Сейчас я тебе помогу…

И она стала шаг за шагом подниматься по склону холма, легко ставя босые ступни на круглые, обтянутые шелком выпуклости, ее грудь уже поднялась над черными остриями балконной решетки, Цилла вытянула перед собой унизанные браслетами руки, но в тот миг, когда ее пальцы готовы были прикоснуться к переплетенным стрелам, князь сделал такое страшное усилие, что кровь брызнула из его глаз двумя горячими фонтанами, вмиг погрузив в густые алые сумерки как саму Циллу, так и площадь за ее спиной.

Давление пут внезапно ослабло, и, когда кровавый сумрак рассеялся, князь увидел над собой косо ниспадающие складки полога, слабо озаренные дрожащим светом нагоревшей плошки.

Глава четвертая

Кошмар видения растаял, оставив лишь легкий озноб во всем теле и тревожное ощущение чьего-то взгляда, словно протянувшегося из сна в предрассветную явь. Близко, под самым окном, дважды проорал петух, каждый раз простуженно хрипя на последнем такте. Но слюдяные оконницы по-прежнему оставались темными, и до зимней зари, судя по этому одинокому, безответному крику, было еще далеко.

Князь приподнялся на локте и прислушался к ночной тишине, перебиваемой лишь сухим шорохом тараканов и длинными хрустальными трелями подпольного сверчка. Выкарабкался из душных пуховых объятий перины, осторожно отдернул полог, сбросил ноги на пол, встал, попробовал шагнуть к столу и едва не упал. Князь взглянул вниз и в слабом свете плошки увидел, что сапожные голенища от лодыжек до колен стянуты колючими волосяными петлями. Владигор нагнулся, чтобы распутать узлы, но они оказались столь неподатливы, что ему пришлось прибегнуть к ножу, который, на счастье, оказался на месте — в ножнах на поясе. Но, разрезая веревки, князь вновь отчетливо ощутил на своем затылке чей-то взгляд.

Владигор сделал вид, что ничего не чувствует, и, отбросив в угол обрезки веревки, подошел к столу, сел на табуретку, щелчком ногтя сбил нагар с фитиля плошки и протянул руку к запечатанному темным воском кувшину, в которых подают выдержанный, настоянный на изюме квас. Взгляд проследовал за ним, что дало князю возможность не только окончательно увериться в реальном существовании следящего за ним невидимки, но и довольно точно определить его местонахождение: в правом углу над дверью, если стоять лицом к окну.

Князь ножом взломал печать над раструбом кувшинного горлышка, а когда из-под пробки послышалось тонкое шипение, направил горлышко в угол и слегка стукнул ладонью по шершавому глиняному дну. Раздался влажный хлопок, пробка стукнула в потолок, и фонтан пены ударил в угол, забросав закопченные стесанные бревна шипящими ноздреватыми хлопьями.

Взгляд невидимки сморгнул, и лоб князя отозвался на эту перебивку легким точечным холодком, какой бывает, когда к нагретой полуденным солнцем коже прикасаются вынесенной из ледника льдинкой. Князь хорошо помнил строение крыши над гостевыми спаленками: под ее высокими косыми стропилами были устроены кладовки, где хранились запасы мороженой рыбы и висели на крючьях ободранные задубевшие туши забитых на зиму свиней.

Князь не заметил, как его взгляд проник сквозь толстые, плотно пригнанные друг к другу потолочные доски и заскользил между хвостатыми связками лещей, красноперок, между мохнатыми от инея колодами сомов, щук, осетров и в конце концов уперся в маленькую, сгорбленную фигурку, закутанную в медвежий тулуп, вывернутый мехом наружу.

«Не пропали даром уроки Белуна», — с усмешкой подумал Владигор, сидя на табурете и прихлебывая квас, при каждом глотке ударяющий в ноздри пьянящей хлебной свежестью.

Меж тем человечек в тулупе беспокойно зашевелился и стал оглядываться по сторонам, как бы тоже ощутив на себе взгляд князя. Но Владигор легким усилием воли удвоил его изображение и, погасив одного из двойников, погрузил человечка в тихое полусонное состояние. В тот же миг князь перестал чувствовать на себе его острый немигающий взгляд, так легко пронзавший дубовые потолочные балки и плотный слой мха, уложенный поверх подшитых к балкам досок.

«Расслабился, дурень, защиту не выставил!» — выругал себя Владигор, следя за человечком, бессильно привалившимся к обледенелой бычьей туше. Князь хотел было совсем сморить его сном, но в последний момент пожалел беднягу, который бы непременно замерз насмерть, несмотря на свой медвежий тулуп. К тому же это была бы не только бессмысленная, но и глупая жестокость, так как ясновидящий шпион наверняка действовал не от себя и его смерть оборвала бы ту единственную ниточку, конец которой сам собой шел Владигору в руки.

Князь слегка пощекотал взглядом прикорнувшего наблюдателя и, когда тот очнулся и сделал попытку продолжить свое шпионское бдение, проник в его мозг, разморенный коротким полуобморочным сном. При этом сотворенный князем двойник сжался до размеров желудя и, очутившись в серых слизистых потемках чужого черепа, стал излучать жесткую направленную волну, подавившую все устремления, кроме того, которое повелело человечку тут же встать и направиться к квадратному, прикрытому крышкой отверстию в чердачном полу.

Теперь, когда тело непрошеного наблюдателя полностью подчинилось воле князя, он отставил кружку с квасом и, сосредоточившись на двойнике, последовал за ним столь твердо, как если бы из головы шпиона при ходьбе выбегала шелковая нить. Вместе с ним князь спустился по лестнице, переступил через спящего в выстуженных сенях привратника, толкнул примерзшую дверь, пересек двор, скрипя сапогами по снегу и на ходу прикармливая свиными шкварками свирепых дворовых псов. Дойдя до маленькой квадратной дверки в задней стене княжьего терема, шпион оглянулся и, убедившись, что за ним никто не следит, быстро толкнул ее ногой и исчез в темном, как дно колодца, проеме.

Взгляд князя не отпускал человечка ни на мгновение, следуя за ним и в кромешной тьме, и при свете восковой свечи, которую тот извлек из рукава своего тулупа и тут же воспламенил от поднесенного трута. Узкая витая лесенка привела шпиона в обширную горницу с низким потолком и широкими полками вдоль стен. Полки были заставлены книгами в тисненых кожаных переплетах, чучелами птиц, огромными бабочками, чьи мохнатые тельца уродливо чернели между сверкающими чешуйчатыми крыльями. Там же стояли в ряд причудливо оплавленные камни и прочие диковинки, которые в свое время присылал Владигору Десняк. О старике среди синегорцев ходили такие чудовищные слухи, что и трети их было бы довольно, чтобы отправить старого чернокнижника на костер.

Но тот продолжал заниматься своими темными делами, умудряясь в одно и то же время давать пищу как для бесчисленных сплетен, так и для любопытства правителей, которые, собственно, и охраняли Десняка от посягательств Дувана и прочих завистливых временщиков. Светозор часто призывал мудреца к себе и подолгу беседовал с ним об устройстве мира, расположении звезд и их влиянии на человеческие судьбы; Климогу больше всего занимали таинственные плавильные опыты, когда дрожащую поверхность тигля, наполненного речным песком, вдруг прорывала ослепительная струйка жидкого золота. Правда, золото появлялось в тигле далеко не каждый раз, и потому вскоре интерес Климоги перешел на черный порошок, получаемый Десняком из смеси толченой серы, соли и древесного угля, перетертого в ступке до тонкости дорожной пыли. На празднике Перуна Десняк уговорил Климогу привязать по мешочку с таким порошком к бабкам кобылы, а затем сам прикрепил к ее спине две пары лебединых крыльев, привязал лошадь к колу в центре вымощенной булыжником площади и, загнав любопытный народ на крыши, кнутом погнал несчастное животное по кругу.

Кобыла поскакала, но в тот миг, когда из-под ее подков брызнули искры, все четыре мешочка взорвались, площадь исчезла в дыму; когда же он рассеялся, народ увидел совершенно черного от копоти Десняка, державшего в одной руке обломок кнутовища, а в другой — растрепанное лебединое крыло. На месте исчезнувшей кобылы также осталось вытянутое черное пятно, а зеваки, в ужасе слетевшие с окружающих площадь крыш, еще неделю находили на своих грядках то клок конской шкуры, то копыто с болтающейся на одном гвозде подковой.

После свержения Климоги Десняк на время затаился, присматриваясь к новому порядку вещей. А когда молодому князю доложили о его опытах, тот так возмутился, что прислал к Десняку нарочного с запечатанным свитком, где тому строго-настрого запрещалось подвергать издевательствам какое-либо живое существо.

Но отменить слухи о летающей кобыле нельзя было уже никаким указом: к тому времени они жили уже сами по себе, набирая силу и обрастая все новыми и новыми подробностями. Филька, таскавшийся со своим пряничным лотком по всем синегорским базарам и ярмаркам и чутким ухом улавливавший ветреные шепотки толпы, с хохотом передавал князю, что некий мельник видел, как в грозу на соломенную крышу его овина спустилось шестикрылое страшилище и, фыркая огнем, стало выдергивать из-под жердей пучки соломы и с хрустом пожирать их. Находились и такие, кто утверждал, что сильную грозу лучше пережидать где-нибудь в лесу, ни в коем случае не выезжая в открытое поле, где из громыхающих туч может запросто вылететь та же самая кобыла, которая ни за что не пропустит всадника или запряженную телегу — зависнет перед конем и так даст ему в лоб сверкающим копытом, что конь в тот же миг рухнет замертво.

Когда Десняк по приглашению Владигора явился к нему на обед, князь не стал заводить разговор об этих смутных свидетельствах, полагая, что в каждом слухе, каким бы нелепым он ни казался, есть доля истины, которую следует вышелушить из всей этой болтовни, как вымолачивают зерно из ржаного снопа, подставляя его лохматую золотую голову под удары молотильных цепов.

Такими цепами представлялось Владигору время, смывающее бредовую муть беспорядочных и, казалось бы, бессмысленных мелочей и оставляющее на дне лотка-памяти драгоценные крупицы истины. Князь тогда исподволь завел об этом речь и, к своей великой радости, обнаружил в Десняке не только внимательного слушателя — пес тоже может слушать человека часами, — но и знатока-книгочея, то соглашающегося с высказанным мнением, то, напротив, оспаривающего его при помощи мудрых заключений, как собственных, так и вычитанных у древних мыслителей. Когда же Владигор прямо спросил его о таинственном черном порошке, напомнив историю с кобылой, взор Десняка мгновенно остекленел, лицо окаменело, из морщин на лбу проступили крупные капли пота.

— Какой еще порошок? Какая кобыла? — пробормотал он, старательно уводя глаза от пристального взгляда князя.

Владигор не стал уточнять своего вопроса и, сделав вид, что задал его как бы между прочим, вновь вернулся к пространным рассуждениям о бренности жизни. Но Десняк насторожился, стал отвечать коротко, и больше чужими, заученными словами, дабы держать мозг в постоянной готовности сочинить какую-нибудь нелепицу, — так на переходе всадник ведет в поводу свежего оседланного коня, перескакивая на него при виде вражеского разъезда.

Владигор не стал запутывать старика хитроумными вопросами, полагая, что тот в конце концов сам — отчасти по доброй воле, отчасти по сходству интересов — приподнимет перед ним завесу тайны, окружающую его причудливо построенный терем.

Но судьба распорядилась иначе: власть в Синегорье сменилась, и вот теперь князь тайно, через невидимый глаз, открывшийся между бровями подосланного к нему соглядатая, наблюдал за Циллой и Десняком, сидевшими по сторонам раскинутой на полу шкуры коркодела. В глазницах бугристого коркодельского черепа, плотно вымощенного тусклыми пластинками, светились ограненные рубины, а звериные челюсти с четырех сторон скалились на драную волчью шапку, лежащую в центре чешуйчатой шкуры.

Цилла и Десняк сидели на полу по разные стороны расстеленной шкуры и, прикрыв глаза, что-то невнятно бормотали. Владигор попытался вникнуть в суть этого бормотания, но уловил лишь отдельные звуки, из которых его мозг так и не смог сложить ни единого понятного слова. Впрочем, и без этого было ясно, что сидящие встречаются не первый раз и что их связывают некие тайные, тщательно скрываемые от любопытных глаз отношения. Здесь не было госпожи и пусть влиятельного и богатого, но все же подданного, раба, жизнь и пожитки которого были в полной власти этой смуглой чернобровой дивы, чьи тонкие породистые лодыжки, запястья, пальцы на руках и ногах были сплошь унизаны драгоценными браслетами и перстнями. Все тело Циллы, кроме разрисованного причудливыми узорами лица с жадно трепещущими ноздрями, было покрыто раскидистым белым плащом, густо испещренным угловатыми черными значками, приглядевшись к которым Владигор различил очертания человеческих фигурок, поставленных в самые разнообразные, почти невообразимые позы.

Черный крап на плаще Десняка был еще гуще и при каждом движении чернокнижника шевелился и вздрагивал так, словно человечки пускались в пляс, замиравший вместе с опадающими до широко разведенных колен складками. Но несмотря на почти полную неподвижность мудреца, лицо его лоснилось от пота, а тонкие губы, в перерывах между бормотаниями, кривились от страшного напряжения. Оба были так погружены в свое таинственное дело, что даже не обернулись на соглядатая, тихо прикрывшего за собой дверь и вставшего у притолоки.

— Врешь ты все, — вдруг отчетливо произнесла Цилла, вскинув густые ресницы и упершись в Десняка злым сверкающим взглядом. — Думаешь, если ты тем трем дуракам головы морочил, так и со мной этот номер пройдет? Не выйдет!

— Тише! Тише, госпожа! — заискивающе прошептал Десняк, не поднимая тонких дрожащих век и простирая сухую ладонь над коркоделовой шкурой. — Он где-то здесь! Здесь, я чувствую!..

Старик потянул ноздрями воздух, а затем резко повернулся и ткнул пальцем в стоящего у двери соглядатая.

— Вот он! Я ж говорил: придет как миленький, никуда не денется! — дрожащим голосом пробормотал Десняк, приглядываясь к темной, прислонившейся к двери фигурке. Его пронзительный взгляд уперся в невидимый глаз Владигора, и князю на миг стало не по себе: ему почудилось, что старик проник в его тайновидение и вот-вот узрит и его самого, сидящего за столом с недопитой кружкой кваса в руке. Цилла также обернулась к двери и, приглядевшись к темной фигурке, весело и, как показалось Владигору, облегченно захохотала.

— Шпуля! Шпуля, родненький, явился не запылился! — весело восклицала она в перерывах между приступами смеха. — Стоило ради тебя огород городить?! Фу-ты-ну-ты — ножки гнуты!.. — И она опять рассмеялась, сбросив с плеч плащ и беспорядочно тыча пальцем в рубиновые глаза коркодела и четыре звериных черепа, прижимающие к полу его когтистые лапы.

Услышав ее смех, человечек облегченно вздохнул, сбросил на пол тяжелую медвежью доху и стал осторожно, шаг за шагом, приближаться к центру горницы. Когда между ним и Циллой осталось не больше двух шагов, смех повелительницы вдруг умолк, и в ее руке появился гибкий хлыстик с костяной рукояткой.

— Видел, говори?! — быстро приказала она, хлестнув соглядатая по икрам.

— Видел, владычица, вот как тебя вижу, — прошептал тот, бухаясь на колени с сухим костяным стуком.

— Про меня болтать нечего, — жестко перебила Цилла. — Ты про него расскажи. Что делал? Понравилась ли девица? Сразу к ней подступил или сперва вином поил и разговоры разговаривал?

— Сразу! — возбужденно воскликнул Шпуля. — Как вошла, так он ее в охапку с ходу и сгреб…

— Изголодался, поди. Кровь молодая, сколько ее томить-то можно, не ровен час, в голову бросится, — сквозь зубы пробормотала Цилла. — Ну сгреб, а дальше?..

— Дальше это, того… — Шпуля запнулся и опасливо покосился на Десняка.

— Чего «того»? Говори, не бойся, он старичок свой, безвредный старичок, пусть и он послушает, молодость вспомнит… Он уже и уши развесил, козел старый!

Цилла опять звонко расхохоталась и, просунув свой хлыстик между полами Деснякова плаща, стала игриво щекотать старику подмышки. Но тот словно не замечал этого, продолжая упорно сверлить глазами невидимую точку между жидкими бровями соглядатая. В какой-то миг Владигору даже показалось, что старый чернокнижник не только почуял его тайное присутствие в горнице, но и узрел тускло мерцающее пятнышко под кожей Шпулева лба. Острый взгляд Десняка был так точно нацелен в это пятно, что достигал зрачков Владигора, отстоящего от горницы на полет копья. Тонкие ноздри старика возбужденно трепетали, и сам он походил на собаку, учуявшую затаившегося за кочкой зайца. Он даже не слышал того, что говорил соглядатай.

— Ну… ну, дальше!.. — поощряла Шпулю Цилла, хватая воздух широко открытым ртом и быстро пробегая по зубам острым кончиком языка.

— Ноги ейные себе на плечи ка-ак закинул да ка-ак… гы-гы-гы! — ухмылялся не в меру разошедшийся Шпуля, вытягивая губки и похотливо чмокая ими при каждой новой подробности.

— Ой, баловник!.. Ой, охальник!.. — тихонько взвизгивала Цилла, покусывая вспухшие от возбуждения губы. — Дальше, Шпуля, дальше!.. Смотри, старичок наш уже совсем сомлел.

«Врет, выслуживается, кусок свой отрабатывает, а потаскуха блядь млеет, да еще подзуживает, того и гляди, в экстаз войдет и в падучей забьется!» — насмешливо подумал князь, брезгуя и в то же время невольно забавляясь рассказом маленького шпиона.

Впрочем, с какого-то момента Шпуля стал вворачивать в свою болтовню такие детали, что перед глазами Владигора стали вспыхивать соблазнительные живые картинки, главным действующим лицом в которых был он сам, точнее, один из его двойников, так вдохновенно изображаемый устами соглядатая.

«А вдруг и вправду все так и было? — с опаской подумал князь. — Подсыпали чего-нибудь в вино, и как Филька ушел, так девку мне под бок и подложили! Ведь ничего же не помню, только Мертвый Город, площадь, лучников да блудницу, на костях пляшущую… Да чтоб такое видеть и в то же время с девкой забавляться? Нет, брат, врешь, выслуживаешься, как пес дворовый. Но, надо признаться, язык у тебя подвешен будь здоров, за словом ты, брат, в карман не полезешь! Одно неясно: ушел Филька или схватили его, пока он под лестницей со своей чумичкой платьем менялся? А если так, то почему без шума? Не таков Филимон, чтобы его без драки взять…»

И тут Владигора осенило: Филимон и затуманил всевидящие очи затаившегося между стропилами Шпули, а распаленный похотью мозг соглядатая уже сам нарисовал в этом тумане соблазнительные картинки, которые он со смаком и пересказывал теперь своей повелительнице.

Князь настолько увлекся этими мыслями, что почти напрочь забыл о Десняке, продолжавшем упорно сверлить его невидимый глаз острыми, сбежавшимися к тонкой переносице зрачками.

— Ой, Шпуля, смотри, совсем наш старичок сомлел! — визгливо хохотала Цилла, откидываясь на спину и тыча в Десняка ярко накрашенным ногтем.

— Ну и дура же ты, как я погляжу, — шипел тот, кривя тонкие сморщенные губы, — одна жеребятина на уме…

— А ловко ты ей голову морочишь, — чуть слышно прошептал Владигор устами Шпули, — уж третьи петухи пропели, а ты все духов вызываешь.

— Что?! — опешил Десняк, уставившись на соглядатая. — Что ты… сказал?!

— Что… сказал?! — испугался тот. — А если чего и сказал, так что такого?!

— В самом деле, что такого? Уже и сказать нельзя? — каким-то странным, не своим, голосом произнесла Цилла. — Это раньше, при прежних князьях, чуть что — и голова в кустах! А при мне говори что хошь, брань на вороту не виснет.

— Во-во, собака лает — ветер носит! — живо подхватил Шпуля. — Плюй в глаза — все божья роса!

— Ты не очень-то расходись, — нахмурилась Цилла. — Слова тоже выбирать надо… Дай таким свободу, потом хлопот не оберешься, — того и гляди на шею сядут. А ты что молчишь? — Она обернулась к Десняку, но тот не слышал ее вопроса, завороженно глядя в точку между бровями соглядатая.

Владигор едва удерживался от соблазна прорезать узкую щелочку между морщинами Шпули и, выставив свой третий глаз, подмигнуть Десняку, как бы приглашая его в сообщники. Дух старого чернокнижника оставался неустрашим при виде вызываемых им самим бесов, но его дряблое сердце могло не выдержать явлений неожиданных, возникших совершенно независимо от всяких заклинаний, черепов, горящих рубиновых глаз и белых шелковых плащей, густо усыпанных угловатыми черными человечками. Правда, князь несколько опасался, что пронзительный взгляд старика вот-вот проникнет сквозь толстую лобную кость Шпули и узрит тускло мерцающий чужеродный кристалл в извилистых ущельях его темного мозга, и потому готов был в любой момент погасить сияние своего третьего глаза. Но прежде чем прибегнуть к этому и вместе с глазом покинуть горницу, Владигор хотел узнать, что свело Циллу и Десняка вокруг чешуйчатой шкуры коркодела.

Князю порой казалось, что он все ближе и ближе подступает к занавесу, за которым скрывается некая великая тайна, нечто вроде представления, обещанного ярмарочным зазывалой, скачущим на подмостках перед потрепанными ширмами. Владигор не знал сути предстоящей потехи, но зазывала представлялся ему то покойным Климогой, то, напротив, призраком Свегозора, обещающим вот-вот собрать ширмы в гармошку и явить глазам князя того, кто в действительности правит этим загадочным миром.

Когда на помощь князю неожиданно выскакивал нищий калека, когда Лесь удерживал в конце улицы бегущую яростную толпу, Владигору казалось, что он вот-вот ухватится за конец ниточки, ведущей за таинственные ширмы, но калека исчезал так же внезапно, как и появлялся, а когда князь подступал с вопросами к Лесю, тот либо состраивал в ответ совершенно идиотскую рожу, либо приглашал князя сыграть с ним в наперсток или в три листика.

— Та яки там тайны, княже? — усмехался лицедей, накрывая горошину железным наперстком. — Помрэм, зарыють, лопух выроста, а його корова зьисть — от и уся тайна!

И, не глядя на свои руки, он принимался двигать по полированному дубовому подносу сразу тремя, а то и четырьмя наперстками. Владигор цепко впивался взглядом в тот, под которым должна была скрываться горошина, и, когда наперстки замирали, твердо указывал на него пальцем.

— Цей? — спрашивал Лесь, барабаня пальцами по краю подноса и глядя на князя чистыми, не замутненными никаким лукавством глазами.

— Точно? — переспрашивал лицедей, обхватывая бородавчатый колпачок наперстка двумя пальцами.

— Точно, — подтверждал князь, сглатывая комок в горле.

Колпачок поднимался — под ним неизбежно оказывалась пустота, а горошина обнаруживалась под соседним наперстком.

«Вот так и с нами кто-то играет, — думал Владигор, отдавая Лесю монету, — выставляет одну личину, говорит: вот — зло! Срываешь, а там — пустота! А где же зло? Ищи, князь, выслеживай, а на этот раз — за Климогу Кровавого, за Триглава — давай монетку!..»

«Какую еще монетку? На что играем? — спрашивал Владигор невидимого собеседника. — У меня, может, и нет такой, какую ты хочешь?»

«Может, нет, а может, и есть — кто знает? — загадочно, разными голосами, отвечал тот. — Да ты не тушуйся, я с тобой и на должок сыграю — мне твоя монетка не к спеху, у меня таких монеток воз и маленькая тележка. О-хо-хо!.. Праведник ты наш — о-хо-хо!..»

От таких разговоров Владигор просыпался в холодном поту и, вскочив на своем тюфяке, каждый раз стукался теменем о деревянное ребро натянутого над рыдваном шатра.

— Что с тобой, князь? — окликал Владигора чутко спавший Лесь. — Нечисть какая привиделась или бок прострелило?

— Прострелило, нечистый дух, не к ночи будь помянут! — ворчал князь, опускаясь на тюфяк и вновь до подбородка натягивая на себя свалявшуюся овчину.

— А ты травки попей, есть у меня настоечка — бормотал Лесь, встряхивая в ладони невесть откуда взявшийся пузырек.

— Да ладно, не утруждайся, до утра перетерплю, — отнекивался Владигор.

— Зачем же себя истязать? — шептал Лесь, поднимаясь со своего тюфяка.

Пригибая голову и осторожно переступая через спящих, Лесь подходил к изголовью Владигорова ложа и протягивал князю пузатый пузырек с пахучей вязкой жидкостью.

— Пей, князь, не сомневайся! От него худа не будет, — приговаривал он, пока Владигор брал на палец маслянистую каплю и с опаской подносил ее к носу.

— Все как рукой снимет, любой прострел: в боку, в груди, в башке, — бормотал Лесь, — верное средство, без обмана, из надежных рук брал.

Владигор опрокидывал в рот содержимое пузырька и вскоре погружался в состояние тихого блаженства: его тело словно растворялось в прохладном сумраке и, перелившись за пределы шарабана, непостижимым образом вбирало в себя и сам шарабан со всеми спящими, и кобылу с замшелой от инея мордой, и прочие вещи и события, далеко отстоящие друг от друга в обычной, дневной, жизни. Здесь сходились в смертельной схватке жуткие волкодлаки и кряжистые, широкоплечие беренды, лебедями плыли по Чарыни белогрудые ладьи, плясали в огне янтарные змейки с изумрудными глазами, а он, князь, возвышался над всем этим кружением подобно солнцу, питающему каждую земную тварь своими животворными лучами.

Но вот картина менялась, свет тускнел, заливая прозрачной тьмой низины и ямы, и Владигор уже видел себя пробирающимся через густой, заваленный вековым буреломом лес. Длинные космы свисающего с сучьев лишайника липли к его рукам, ногам, обвивались вокруг шеи, сдавливая горло, но стоило князю стряхнуть, сорвать, сбросить с себя эту мерзость, как на него тут же наваливались все новые и новые липкие и шероховатые патлы.

Внезапно лес отступал, словно проваливаясь сквозь землю, и перед князем возникала высокая гора с крутыми отвесными склонами и ослепительно — как ограненный алмаз — сверкающей вершиной. Небо над горой наливалось густой бездонной синевой, а высыпавшие звезды манили к себе своей обманчивой близостью.

— Иди к нам, князь!.. Иди к нам!.. — раздавались вокруг тихие манящие голоса.

— Кто вы?.. Где?.. — вскрикивал Владигор, оглядываясь по сторонам.

— Мы здесь, князь!.. Здесь!.. — отвечал сверху нестройный перебивчивый хор.

— Кто вы?.. Кто?..

Князь подбегал к подножию скалы и, вскинув голову, всматривался в звездное небо над сверкающей вершиной. Ему казалось, что шепот исходит именно оттуда и что звезды призывают его, перемигиваясь между собой.

— Иду!.. Иду!.. — восклицал князь, погружая пальцы в каменные трещины и подтягивая к ним гибкое, мускулистое тело.

Он хватался за выступы, за жесткий колючий кустарник, упирался носками сапог в неглубокие выбоины, отдыхал, прижимаясь к шероховатой скале шириной в ладонь.

— Смотрите, он идет!.. Наш князь идет к нам!.. — раздавались восторженные шепотки над его головой.

Владигор поднимал голову и, встретившись взглядом со звездами, вновь вставал на выступ и отыскивал пальцами трещины в скале.

— Мы — пленники Тьмы!.. Спаси нас, князь Света!.. — звенел в его ушах тихий согласный хор.

Чем ближе становилась сверкающая вершина, тем громче звучал хор, среди звуков которого князь начинал уже различать знакомые голоса. Ему казалось, что за темно-синей завесой шумит площадная толпа и в ее гвалте он слышит Любаву, Филимона и даже скоморошку Ольгу, след которой давно потерялся в лабиринте жизненных тропинок. Князь оглядывался вниз и видел под собой то Заморочный Лес, то каменные ущелья Мертвого Города, чьи жители давно обратились в прах, усыпавший полы и пороги их опустевших жилищ.

— Коснись, коснись вершины!.. — призывали знакомые голоса. — Еще немного, еще чуть-чуть, князь!..

Владигор карабкался, царапая ногтями ледяную поверхность скалы и до крови обдирая ладони, но чем выше он поднимался, тем дальше отступала от него сверкающая вершина, а верхушки заморочных деревьев и ржавые шпили на мертвых башнях с застывшими стрелками часов протягивались к ногам князя, словно намереваясь проткнуть истертые подошвы его сапог. И в тот миг, когда Владигору казалось, что он вот-вот коснется холодно сверкающей грани, над верхушками деревьев растрепанным вихрем взметались побеги омелы и гибкими петлями захлестывали тело князя с головы до ног. Блаженный небесный хор вмиг сменялся истошными, отчаянными воплями; глаза с мольбой взирали на князя из глубины кристалла, но он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой и лишь яростно щелкал зубами, пытаясь перекусить побег, захлестнувший его подбородок. Постепенно борьба утомляла Владигора, и он вновь погружался в состояние безмятежного блаженства, где не было ни глаз, ни голосов и лишь тихие колокольцы звенели во тьме вперемежку с заливистыми петушиными воплями.

После таких ночей князь просыпался с тяжелой головой; телесная легкость сменялась ломотой во всех суставах, но пуще всех этих недугов его тревожили воспоминания о странных ночных видениях: они как будто ничем не отличались от обычных сновидений, но если сны после пробуждения князя почти мгновенно улетучивались из его памяти, то вид неприступной скалы с сияющим на вершине кристаллом вспоминался ему вновь и вновь.

Странно было и то, что Лесь никогда не спрашивал у князя, помогло ли тому предложенное им средство, но смотрел на него так, словно ждал, когда Владигор сам заговорит о своих ночных видениях. Но князь вел себя сдержанно, понимая, конечно, что как раз эта сдержанность более всего и выдает его тайные терзания. При этом он порой очень явственно, почти физически, ощущал, что где-то внутри него проходит грань между Светом и Тьмой, что поединок между ними неизбежен, но возможен лишь тогда, когда сам Князь Тьмы примет плотский вид и явится перед Владигором во всей своей силе. Пока же из всякого рода обрывочных наблюдений и свидетельств Владигор понимал лишь то, что вокруг него стягивается кольцо не просто недругов, ищущих его смерти — кинжал, яд всегда найдут предназначенную им жертву, — но посвященных в тайный культ зловещего божества, стремящегося погубить все живое. Заморочный Лес, Мертвый Город представали перед глазами князя примерами холодной и жестокой деятельности этого божества.

Но где тогда обитал призрак его отца Светозора, уже дважды являвшийся князю во время его скитаний? Откуда взялся нищий калека, спасший Владигора от отравленного кинжала и освободивший из оков назначенного в жертву Лиходея? Какому божеству кадит масляные плошки старый маг Десняк, постигший многие тайны не только дневного, но и ночного, населенного невидимыми призраками мира? Видно ведь, что не впервой ему раскладывать на полу шкуру коркодела и бормотать заклинания, завернувшись в исчерканный человеческими фигурками плащ. И кого же он, интересно, вызывал в эту ночь, точнее, кого хотела видеть нынешняя владелица княжеского терема?

Владигор отвел взгляд своего третьего глаза от лица Десняка и присмотрелся к темному мохнатому комку в центре коркоделовой шкуры. Комок оказался волчьей шапкой, оставленной князем на том самом месте, откуда они с Силычем перенеслись на окраину городского Посада, по окна утопавшего в ростепельной грязи. То есть они не то чтобы вознеслись в воздух — тяжеловат оказался Силыч на такой подъем, — но чуть передвинулись во времени, так, что Десняк даже не сразу мог увидеть их следы на гладкой дорожной грязи. Если бы чернокнижник не спешил, а немного постоял на месте, внимательно приглядываясь к ровному слою грязи между налитыми мутной водой колеями, перед его глазами проступили бы когтистые отпечатки медвежьих лап и овалы сапожных подошв, но он схватил шапку и удрал, полагая, что шапка приманит к себе ее обладателя.

О способах вызывания духов Десняк знал больше по книгам и по рассказам полубезумных странствующих дервишей и древних горбоносых старух, которых порой заносило в Стольный Город с торговыми караванами. Один из бродяг даже вызвал перед ним дух покойной ключницы, разложив на полу шкуру коркодела и невнятно пошептав над свитком с изображением птицеголового человека и веером черных значков вокруг его крючконосой головы. Ключница явилась в виде сизого облачка, сгустилась в знакомую старушонку, потопталась вокруг Десняка, цыкая единственным желтым зубом, и исчезла, на прощание потыкав пальцем в косяк над дверью.

С первым криком петуха Десняк прогнал бродягу в людскую, а сам толкнул к двери табурет, встал на него и, чуть потянув на себя доску, едва не рухнул на пол от изумления: из щели с легким раскатистым звоном посыпались золотые монеты. Десняк, разумеется, сразу понял происхождение этого клада, понял и намек: крала, прятала, а там ничего этого не нужно, так что бери и пользуйся, пока жив.

Десняк собрал монеты, пересчитал, ссыпал в окованный железом сундучок под койкой, а бродягу сдал на руки Техе и Гохе, которые, слегка посучив его на дыбе, потом определили в один из каменных мешков. Десняк наказал им лишь слегка припугнуть беднягу, но ни в коем случае не лишать рассудка и памяти. Те сделали все как надо, получили три золотых на двоих, отдали Десняку ключи от камеры и отправились в кабак, а старый чернокнижник спустился к пленнику и до утра разбирал с ним значки на его свитке.

Покончив с этим, старик поднялся к себе на башню, весь день рылся в книгах и рукописях, а когда за окном стемнело, зажег огонь в плошке, разложил на полу шкуру, развернул свиток и стал бормотать заклинания, глядя в четко очерченные глаза птице-человека.

Десняк вызывал дух покойного Светозора, дабы, явить ему свое могущество, но на зов явился призрак запертого в подземелье бродяги. Он в упор уставился на опешившего Десняка, постучал по собственному лбу костяшками пальцев, а затем расхохотался ему в лицо и исчез, словно провалился сквозь расстеленную на полу шкуру. Тут же, как по заказу, хрипло заорал петух, но Десняк не услышал его крика, с грохотом сбегая по ступенькам витой лестницы. Ворвавшись в клеть, он растолкал спящего Ерыгу, прыгнул в бадью и, спустившись в подземелье, тут же бросился к зарешеченному оконцу одного из каменных мешков. Скверное предчувствие не обмануло старика: засов был на месте, но каморка опустела, и лишь слабо потрескивающий огонек лучинки говорил о том, что пленник совсем недавно покинул сей гостеприимный кров.

С тех пор Десняку ни разу не удавалось вызвать чей-либо дух до той ночи, когда в дымных потемках его каморки не соткался костлявый остов исчезнувшего невесть куда Ерыги. Обнаруженное в сундуке под лестницей мертвое тело со всей очевидностью подтверждало, что на сей раз дух действительно явился из иного, потустороннего мира, существование коего с равным успехом как доказывали, так и отвергали авторы книг, тесно составленных на полках Десняковой каморки.

Призрак исчез, затуманив таинственными намеками искушенный ум старого чернокнижника и напустив в его душу рой неразрешимых, мучительных вопросов, ответы на которые нельзя было найти ни в одной книге, какой бы древней она ни представлялась. Более того, после той ночи тяжелые кожаные переплеты и желтые листы, испещренные буквочками и значками, перестали вызывать в душе Десняка благоговейный трепет, заменившийся подозрительностью, а то и презрительной насмешкой, с какой он взирал на фокусы площадных скоморохов: извлечение орущих петухов из ушных раковин, пускание огненных струй из волосатых ноздрей.

При этом старик продолжал свои опыты с коркоделовой шкурой, подгадывая их сроки к появлению то одной, то другой звезды, меняя положение шкуры при смене лунных фаз, убирая и вновь выставляя волчью шапку или какой-либо иной предмет, принадлежавший знакомым покойникам.

Но все было тщетно, и лишь раз, когда Десняк поставил на шкуру стоптанный сапог с обломанной шпорой, слоистый дым вокруг его головы затрепетал и голос Ерыги внятно произнес: «Кости мои зарой поглубже, чтобы половодьем не вымыло и собаки не растащили! Не сделаешь — убью!»

— Сделаю! — перепугался Десняк и в тот же день сам перепрятал истлевшие останки своего бывшего слуги, для крепости обложив свежий холмик каменными плитами.

— Дались ему эти кости! — ворчал он, присыпая сухим снежком мерзлые комья земли. — Золото, значит, не нужно, все земное, дескать, суета сует и ничто перед ликом Вечности, а это тогда что?!

Из-под лопаты выскочила черная скрюченная кисть с грубым серебряным перстнем на среднем пальце. Печатка была сделана в виде острозубой коронки и при ударе кулаком оставляла в месте своего приложения рваный кровавый венчик.

— Вот нечистый дух! — выругался Десняк, нагибаясь к покрытой струпьями кисти и морщась от внезапно ударившей в нос вони.

Но едва он схватил ее за большой палец, чтобы отбросить в заснеженные кусты дикой малины, как кисть вцепилась ему в запястье, а над ухом прошелестел злобный шепот Ерыги.

— Все в одно место, гад! — шипел в сизых морозных сумерках невидимый голос. — В одну яму. И чтобы ни одна косточка не пропала, а то со свету сживу!

— Сделаю, успокойся! — отругивался Десняк, засовывая кисть в карман тулупа и вновь хватаясь за черенок лопаты.

Он заново разгреб снег, растолкал камни по сторонам холмика и, быстро откидывая лопатой песок вперемешку с мерзлыми комками глины, добрался до ящика, кое-как сколоченного из неструганых сосновых досок.

— Прости, брат, что домовинка не больно казиста, — бормотал Десняк, с глухим стуком откидывая крышку, — сам мастерил, тайком, никому такое дело доверить не решился, а то как прознают да как пойдут языками трепать, так до костра меня и доведут, за наши с тобой посиделки…

— Боишься костра? — шелестело в ответ. — А ты не бойся, есть у нас тут и такие, которые горели… Ничего, говорят, только сперва, конечно, больно, а как мозг в черепе закипит, так сразу и отпускает, и дальше ты уже сам по себе летаешь и только смотришь, как они там, внизу, вокруг головешек суетятся…

— Я летать не спешу, — огрызался через плечо Десняк, — пусть другие полетают. Я лучше внизу, вокруг головешек, покручусь — целее буду.

— Суета сует, — вздыхал невидимка над краем могилы, — жил юноша вечор, а ночью помер, и вот его четыре старца влекут на согбенных плечах туда, где нет ни слез, ни воздыханий…

— Сам сочинил? — спрашивал Десняк, доставая из кармана кисть и приставляя ее к разлохмаченному запястью.

— Шам, а што? — неожиданно шамкнул в ответ беззубый череп с пустыми глазницами и провалившимся носом.

Перепуганный Десняк захлопнул крышку ящика, выскочил из ямы, быстро забросал ее глиной и снегом, плотно утоптал, завалил камнями, наметал сверху высокий рыхлый сугроб и, затолкав в кусты легкие сани с широкими полозьями, почти бегом пустился в сторону Посада, уже горящего первыми вечерними огоньками и подпирающего темнеющее небо витыми дымными столбами.

Ночью выпал снег, след к могиле занесло, но кто-то, по-видимому, уже давно следил за Десняком, потому что вскоре после того, как скомороший рыдван со скрипом въехал в ворота княжьего двора, от Циллы явился гонец, молча сунувший Десняку запечатанный сургучом свиток. Старик поднялся на башню, разогрел печать в пламени лучины, сломал ее, развернул послание и, пробежав глазами по первым строкам, замер с отвисшей челюстью: мерзкий писарь под диктовку гнусного шпиона изящнейшим почерком описывал не только шкуру коркодела и прочие принадлежности магического обряда, но и почти слово в слово передавал оба разговора с призраком — в каморке и на могиле. Донос заканчивался приказом немедленно уложить все, что требуется для вызывания духов, и явиться в княжий терем.

«Сам знаешь куда, — было приписано внизу рукой Циллы. — Ешь, пей и до меня не суетись — сама все хочу видеть!»

Десняк вздохнул, свистнул снизу мальчишку и, отослав его готовить сани к выезду, ногой выдвинул из-под скамьи плетеный короб с коркоделовой шкурой.

Глава пятая

Ночная тьма отступала от слюдяных окошек, словно вода, придавая горнице сходство с сундуком, всплывающим со дна омута.

— Выходит, что нет его там? — сказала Цилла, поднимаясь с пола и запахиваясь в испещренный черными человечками плащ.

— Выходит, так, — сказал Десняк. — Я уж не первый раз стараюсь, да все никак…

— Знаю, — перебила Цилла, прохаживаясь вдоль полок с темными переплетами и сверкающими бабочками, — насквозь тебя вижу, и под тобой на полтора аршина. И каждого так, каждого! Думала, этот не такой, ан нет, девку увидел и сразу ей подол на голову — и пошел! И пошел!.. Кобели, ой кобели!

— А что ж он делать с ней должен был? — усмехнулся Десняк. — Квасок попивать да на гуслях ей наигрывать?..

— Не болтай! — резко оборвала Цилла. — Натаскал сюда барахла всякого, туману в глаза напустил, а толку?

— Раз на раз не приходится, — смиренно потупился Десняк. — Дух — существо вольное: захотел — явился, не захотел — так хоть в доску расшибись, ни хрена не добьешься.

— Не больно-то ты расшибался, как я погляжу, — проворчала Цилла. — Ладно, не вышло так не вышло. Собирай свои причиндалы и топай! Шпуля, скажи, чтобы коня его вывели да в сани запрягли!..

— Спешу, владычица! Спешу! — зачастил шпион, отступая к двери и путаясь в тяжелых полах медвежьего тулупа.

По мере того как он отдалялся, слабел и невидимый взгляд, не отпускавший Десняка даже тогда, когда он склонялся над шкурой коркодела и поворачивался к Шпуле затылком. А когда дверь за соглядатаем закрылась, старик ощутил такое облегчение, словно с его головы сняли тяжелый чугунный обруч, какие надевают на злоумышленников, подозреваемых в заговоре против синегорского престола. Теперь Десняк был совершенно уверен в том, что вместе со Шпулей в горнице был некто, обладающий способностью проникать в чужой мозг и перемещаться вместе с ним.

Делиться своими подозрениями с Циллой старик не стал, тем более что у нее самой были некие таинственные способы разузнавать о его делах до мельчайших подробностей. Возвращаясь домой в крытом, скрипящем полозьями возке и придерживая рукой плетеную крышку короба, Десняк вновь перебирал в уме все события последних дней и неизбежно приходил к выводу, что в Стольном Городе завелась некая сила, не только не подвластная Цилле, но и представляющая прямую опасность для ее могущества. Старик еще не до конца понимал, какую цель преследует его бывшая рабыня, но некоторые признаки указывали на то, что под ее владычеством Синегорье может вскоре разделить участь Мертвого Города и его пустынных окрестностей с редкими, сгнившими до окладного венца срубами и пещерками отшельников, из которых давно выветрился человеческий дух, заменившийся тяжелым, гнилым запахом волчьего логова.

Давно, лет двадцать назад, идя по рысьему следу, Десняк на своей мохнатой охотничьей лошадке забрел в эти дикие места. След довел охотника до подножия корявой раскидистой сосны и вдруг пропал, — видно, зверь почуял преследователя и решил либо уйти от него верхами, либо затаиться в ветвях и внезапно обрушиться ему на плечи.

Десняк насторожился, выдернул из ножен кривой охотничий клинок, сбил на затылок пушистую лисью шапку и, поглядывая вверх, пустил лошадку свободным ходом. Но зверь исчез, темные переплетения ветвей при приближении охотника оставались недвижны, и лишь белка порой пробегала по раскидистому лапнику, осыпая коня и всадника колким сухим снежком.

Десняк собирался уже повернуть назад, как вдруг кобыла передними ногами провалилась в сугроб и тихо заржала в безуспешных поисках опоры под копытами. Всадник спрыгнул в снег и вдруг увидел перед самой лошадиной мордой норку с подтаявшими краями. Из норки струился слабый дымок, и Десняк с перепугу принял его за пар медвежьего дыхания и отшатнулся, выхватив из подседельной петли охотничью пику с длинным широким наконечником.

«Совсем старая Милка стала, — успел подумать он, — ни хрена не чует. Да и я тоже хорош, варежку раскрыл, а тут — на тебе!..»

Но все было тихо. Десняк потянул ноздрями воздух и вдруг почуял запах дыма. Сомнений не было: кобыла проломила ветхий накат отшельничьего скита и теперь болтала копытами над головой какого-нибудь согбенного одиночеством и годами молчальника. Десняк решил нарубить елового лапника, набросать его на снег вокруг заиндевелой кобыльей морды и, подставив плечо под ее тяжелую скулу, вытолкнуть животное из нечаянной западни. Но едва он сделал шаг назад, как Милка вновь заржала, по снегу серой молнией скользнула тень, и на голову Десняка обрушился страшный удар. Он упал лицом в снег, успев отбросить бесполезную пику и прикрыть ладонью горло. Ударив наугад ножом, он лишь слегка задел бок навалившегося зверя, не причинив ему особого вреда и лишь пуще распалив запахом собственной крови, — когти все глубже проникали в меховой тулупчик на плечах Десняка, а клыки уже рвали лисью шапку, обдавая его затылок душной парной вонью.

И вдруг все стихло, и тяжесть свалилась с десняковых плеч. Десняк поднял голову и увидел перед собой древнего седобородого старца, по пояс погруженного в пушистый сугроб. Одной рукой старец опирался на толстый лиственничный посох, а второй крестил воздух, слегка покачивая отвисшим рукавом грубой отшельничьей дерюги. При этом он что-то тихо бормотал, но слух Десняка не мог различить ни одного знакомого слова.

Покрестив воздух, старец приблизился к охотнику и коснулся его лба и плеч сухими легкими перстами. Боль мгновенно прошла; Десняк легко вскочил на ноги и, оглянувшись назад, увидел, что напавшая на него рысь с тихим поскуливанием пятится в заснеженные можжевеловые кусты.

— Йолла! Йолла! — повелительно повторил старец, глядя в раскосые глаза зверя, а потом указал охотнику на темный лаз рядом с дымящейся норкой.

— Переночуешь у меня, а наутро — домой, — вдруг сказал он по-синегорски. — За кобылу не бойся, я ее так заговорю, что никакой зверь к ней ближе чем на сотню шагов не подойдет.

Сказав это, старец трижды обошел вокруг Милки, приговаривая: «Спереди — огонь! Сзади — огонь!» — и чертя по снегу концом корявого посоха.

— Может, и сенца клок из тюфяка своего выдернешь? — недоверчиво буркнул Десняк. — А то как бы животина на таком холоде к утру дуба не дала с голодухи.

— Зачем сенца, да еще прелого, лежалого, — добродушно усмехнулся старец, — Милка твоя небось по травке свежей стосковалась, ну так пусть потешится…

Старец перевернул посох, ткнул в снег рогатым набалдашником, и тут же перед лошадиной мордой образовалась глубокая овальная проталина, из которой брызнули густые мощные побеги молодой травы. Кобыла благодарно заржала и, уткнувшись мордой в траву, сочно захрустела свежей зеленью.

— А ты заходи, заходи ко мне, человек прохожий! — продолжал бормотать старец. — Обогреешься, настоечки можжевеловой выпьешь, глядишь, тоска-то и отступится…

— Какая тоска? О чем ты, дед? — насторожился Десняк, останавливаясь перед слабо освещенным лазом, откуда пахнуло на него горьковато-медовым запахом полыни и ржаным духом свежеиспеченного хлеба.

— А как же без тоски-то? Нешто жисть твоя такая малина, что и печалиться не о чем?

Старик обошел охотника и, опустившись в лаз по грудь, протянул ему сухую твердую руку. Десняк оглянулся на Милку, обвел взглядом сливающиеся с вечерней темнотой деревья и, услышав невдалеке хриплый волчий вой, переступил порог и полез следом за старцем. Как только его нога ступила на твердый земляной пол, крышка над головой бесшумно опустилась, а стены тесной пещерки осветились огнем двух березовых полешек, крест-накрест сложенных на решетке небольшого очага, слепленного из синей глины и крупной речной гальки. Дым выходил через дыру в верхушке свода и, образовав сизое облачко под низким бревенчатым потолком, уносился в темную щель между бревнами. У стены напротив очага слегка возвышалось над полом узкое, покрытое лыковой дерюгой ложе, перед ним торчал из земли широкий, ровно спиленный пень, а в глубине пещерки темнела выдолбленная дубовая колода с тусклой лампадкой в изголовье.

— Ты здесь ляжешь, а я там, — сказал старик, указывая Десняку на ложе у стены и проходя в глубь пещерки. — Каким в колыбельку, таким и в могилку, так, что ли?

— Так-то так, да и могилка у тебя ничего, — кивнул Десняк, глядя, как старик достает из темной ниши в стене обвязанные тряпочками и заткнутые мхом глиняные горшочки, запотевшие кувшинчики и ковшики, вырезанные из плотных березовых капов.

— Готов, хоть сейчас готов! — оживился старик, расставляя свои посудинки по гладкой поверхности пня. — А на могилку мою не смотри, это так, норка звериная, где и спасаюсь от всеобщей погибели до скончания живота своего!

— Какая всеобщая погибель? — насторожился Десняк, на полпути остановив руку с наполненным ковшом.

— А до вас, что, не дошла еще? Младенцы в утробах материнских не чахнут?

Старец склонился над горшочком и выловил из него осклизлый грибок, наколов его на двузубец из рябиновой веточки.

— Нет, не чахнут, у меня полный двор бегает мал мала меньше, — неожиданно сболтнул про все свои грехи Десняк. — Девки ядреные: что ни год — то приплод!

— Погоди радоваться, и до вас дойдет! — вдруг тихо и зловеще прошептал старец, в упор взглянув на Десняка темными расширенными зрачками.

— Что… дойдет? — насторожился Десняк.

— Налетят смертоносцы, что пауки-сенокосцы! — пробормотал старик, склоняясь к очагу и перекладывая обугленный крест из березовых чурочек.

— Какие еще смертоносцы?! — Десняк поперхнулся простоквашей, закашлялся и поставил ковшик на пень.

— А такие, что никаких детей на них не нарожаешься, — все пожрут, аспиды! — воскликнул старик, быстро взглянув на Десняка через плечо. — А смерть что солнце — во все глаза не глянешь!

— Кто не глянет, а у кого и глаз не сморгнет — пересмотрит! — процедил Десняк.

— Это у кого же такой глаз? Не у тебя ли? — усмехнулся старый отшельник.

— А хоть бы и так! — зло ответил Десняк.

— Ох-ох-ох! — жалобно и в то же время как-то насмешливо запричитал старец. — Стоят вилы, на вилах грабли, на граблях ревун, на ревуне сапун, на сапуне глядун, на глядуне роща, а в роще свиньи роются?!. О-хо-хо!.. Глаза глядят, что собаки едят, да помочь нельзя!.. И-хи-хи!.. Кости глядят, а мяса не видать!.. Уа-ха-ха!..

Старый отшельник вдруг зашелся диким, подвывающим на низах хохотом и, резко повернувшись к охотнику, уперся в его лицо твердым холодным взглядом. Десняк словно оцепенел, сидя на застеленной еловым лапником скамье. Взгляд старца как будто втягивал его в себя, в засасывающую тьму зрачков, как втягивает водоворот сорвавшуюся в реку белку. В этой тьме возникали и тут же гасли призрачные стены огромного города, то кипящего шумной деятельной жизнью, то погруженного в сумеречный мрак запустения и забвения. Одна картина сменялась другой; из сумрака выплывали красивые молодые лица, которые вдруг искажались страшными судорогами, рты взрывались ячеистой пеной, и вот уже бесконечная череда подпираемых старческими плечами гробов тянулась по тесным улочкам, сопровождаемая заунывным воем рожков и мерным рокотом барабанов.

— Стань овцой, а волки готовы! — глухо бормотал отшельник. — Есть шуба, да на волке пришита!.. От волка ушел, да на медведя напоролся!.. Ух-ху-ху-у!..

В душу Десняка проник такой жуткий, леденящий холод, что он не выдержал и на миг прикрыл глаза. Десняк не знал, как долго длилось это мгновение, но, когда он вновь открыл глаза, ни старца, ни уставленного ковшиками пня перед ним не было. Он сидел в седле на спине своей кобылы, стоявшей посреди заснеженной лесной опушки, а вдали между шелушистыми березовыми стволиками виднелись посадские избушки, освещенные ярким утренним солнцем. Десняк оглянулся, ища отпечатки конских копыт, но снег вокруг был чист, словно его кобыла перенеслась на опушку по воздуху. Десняк робко, словно боясь, что от малейшей неосторожности он сам может обратиться в бестелесный призрак, тронул поводья и вздохнул с облегчением, лишь когда Милка в ответ тряхнула заснеженной гривой и тронулась с места, взрыв копытом сухой, пушистый снег.

Когда Десняк приблизился к городским воротам, ему навстречу вылетела на рысях дюжина черных всадников на крепких мохноногих жеребчиках. Они едва не смяли встречного охотника, а когда он свел свою кобылу на обочину, проскочили мимо и, не сбавляя хода, поскакали к лесу. На охотников они не походили хотя бы потому, что при них не было собак, но, глядя им вслед, Десняк почувствовал в душе смутную тревогу.

Он вернулся в свой терем, отдохнул, выспался, а наутро вновь оседлал Милку, выехал за Посад и, слегка хлестнув кобылу плетью, бросил поводья. Умное животное потянуло ноздрями воздух и уверенно двинулось в направлении опушки.

Вскоре между замшелыми еловыми стволами показался просвет, и кобылка вынесла Десняка на небольшую заснеженную полянку, посреди которой темнела яма, окруженная обломками проваленной кровли. Рядом с ямой виднелась проплешина, покрытая пощипанными кустиками примороженной, присыпанной утренним снежком травки.

Десняк соскочил с седла и, чуть не по пояс проваливаясь в пушистый снег, подбежал к краю ямы. Она была пуста: в проломленном очаге валялись глиняные черепки, из домовины скалился окаменевший от мороза труп рыси, снег по краям ямы был взрыт копытами так, словно вокруг пещерки происходила страшная борьба. Но с кем здесь могла схватиться дюжина черных всадников? Со старцем? С рысью, из закоченевшей груди которой торчал обломок охотничьего копья?

Десняк вспомнил прощальный взгляд отшельника, и по его позвоночнику заструился ручеек ледяного пота.

«Но как же так? — подумал он. — Неужели он им так запросто дался? Таким взглядом не то что дюжину — сотню в столбняк запросто вогнать можно…»

— Можно-то оно можно, да вот нужно ли? — вдруг услышал он за спиной тихий голос.

— А чего с ними, душегубами, цацкаться? — воскликнул Десняк, оборачиваясь.

— Разве ж это душегубы? — раздался смешок со дна ямы. — Это так, держиморды приказные, только и страху в них, что кони черные да маски на лицах. А стяни его с седла багром да сдери всю эту сбрую — один пшик останется!

— Пока что я пшик только тут вижу, — сказал Десняк, разводя руками над развороченной пещеркой.

— А ты внимательней погляди! — так повелительно прозвучал со дна ямы голос невидимого старца, что Десняк невольно застыл на месте и впился взглядом в черепки, разбросанные среди пепла и углей погасшего очага. И вдруг он увидел, что над свинцовыми чешуйками золы курится едва приметный сизый дымок.

— Ну что, теперь видишь? — с усмешкой спросил старец.

— Вижу! — с трепетом в голосе прошептал Десняк, не отводя глаз от призрачной струйки, постепенно разраставшейся и принимавшей очертания одетого в грубую дерюгу человека.

— А теперь опусти глаза! — приказал призрак. — Не то так здесь и закоченеешь!

— Да-да, сей же час! — пролепетал Десняк, опуская веки и для верности прикрывая их ладонями. — Ты скажи только: эти черные так и ушли несолоно хлебавши?

— Молчи! — строго оборвал призрак. — Что тебе до этого праха?!

— Праха? Какого праха? Где? Я ж сам видел…

— Маловер, ой маловер! — презрительно рассмеялся старец. — Он «видел»! Разлепи очи, разрешаю.

Десняк отвел ладони от лица, чуть приоткрыл глаза и увидел вокруг себя бурую землю, покрытую конскими и человеческими костями. Слабый ветерок шевелил сухую траву между голыми ребрами, глубоко вросшими в дерн, среди разбросанных тут и там черепов колыхались бахромчатые шляпки бледных поганок.

— Ну и довольно, а то ослепнешь! — усмехнулся старец, опять покрывая поляну пушистым снежным покровом.

— Постой!.. Погоди!.. Что это было?.. Где?.. Когда?..

Десняк заметался вокруг ямы, падая и глубоко зарываясь в снег как раз в тех местах, где он только что видел голые костяки. Его пальцы пробивали старый многослойный наст, но, достигнув окаменевшей от мороза земли, нашаривали лишь ломкие стебельки травы да хрупкую труху опавших листьев.

— Вечно ты ищешь там, где не прятал! — неотступно витал над его плечом насмешливый шепоток старца. — Было времечко, ела кума семечко, а ныне и толкут, да не дают!.. Временем в горку, временем в норку!..

— Темнишь, бес! Темнишь да водишь! — яростно кинулся к яме Десняк.

— Ой, грозец-молодец! — захихикал призрак, вновь обращаясь в дымное облако. — Грозцы-то грозят, а жильцы живут — о-хо-хо!..

— Где… живут? — прошептал Десняк, останавливаясь на краю ямы.

— Там, куда тебе ходу нет, — сказал старец.

— Да не больно-то мне туда и хотелось, — усмехнулся Десняк, — я так, больше из интересу спросил.

— Ах так! — воскликнул старец. — Ну так знай: будет тебе интерес, когда в мое место пойдешь!

— А какая мне в том корысть… — начал было Десняк, но тут облако сгустилось, и призрак так глянул ему в лицо, что голова пошла кругом, дыхание пресеклось и перед глазами поплыл туман. Когда он разошелся, Десняк увидел, что его Милка стоит против городских ворот, а сам он сидит в седле задом наперед и, зажав в горсти конец лошадиного хвоста, вычесывает его крупным черепаховым гребнем с перламутровыми рыбками по спинке.

Хохот стражников привел Десняка в чувство. Он переломил в пальцах спинку гребня, выпустил из руки лошадиный хвост и, кольнув Милкин круп черепаховым осколком, пустил кобылу в галоп. Проскакивая под аркой городских ворот, он погрозил хохочущим стражникам кулаком, перекрутился на седле, схватил поводья и так яростно всадил шпоры в лошадиные бока, что Милка зло выкатила на седока лиловый глаз, заржала и, высоко подбросив широкий зад, едва не выкинула всадника из седла.

После встречи с отшельником Десняк две ночи спал спокойно, а на третью все же решился подняться на башню, запереться в каморке и взять с полки «Книгу предчувствий и предсказаний», найденную неким искателем древностей в одном из подвалов Мертвого Города. Но прежде чем раскрыть ее, Десняк положил перед собой несколько липовых табличек, покрытых тонким восковым налетом, и по памяти нацарапал на них все, что говорил ему лесной отшельник. Теперь оставалось лишь раскрыть в «Книге» нужные страницы и, найдя на рисунке или в тексте пустые места, заполнить их загадочными высказываниями старца.

Но едва он перевернул титульный лист с изображением Древа Мудрости, как воздух в каморке затрепетал от легких беспорядочных сквознячков, и все страницы, сорвавшись с переплета, закружились над столом, подобно огромным бабочкам с тяжелыми хрустящими крыльями.

— Опять ты ищешь там, где не прятал! — услышал Десняк строгий голос старца. — Он придет сам, воин с ясным, бестрепетным взглядом, и никто, даже Смерть, не смутит Его! Он пронзит ее черный лик своим светлым взором и воскресит из праха пленников Вечной Тьмы, ибо Его Время превыше Темной Вечности!

— Имя? — прошептал Десняк, быстро оглянувшись на дверь.

— Зачем тебе знать Его имя? — так же тихо прошелестело в душном воздухе.

— Как зачем? — удивился Десняк. — Кто ж Его тогда узнает?.. Кто встретит?.. Кто проложит пути?..

— Найдутся такие, кто и без имени встретит! — суровым голосом ответил старец. — Те, кто не с небес знамений ищет, не книжной премудростью богатеет, но видит Истину в сердце своем!

— А что будет со мной, когда Он явится? — прошептал Десняк, оглядываясь по сторонам.

— Вышел сеятель сеяти семена своя, и упало одно семя на камни придорожные, прилетела птица, клюнула — и нет его! — ответил старец протяжным, затихающим голосом.

— Какой еще сеятель?! Какая птица! — заорал Десняк. — Сам ты семя крапивное! Аспид подколодный!..

Но ответом на его яростный крик была тишина, и только мышь прошуршала среди берестяных свитков, беспорядочно сваленных в дальнем углу стола. Десняк поднял голову и увидел, что вылетевшие из книжного переплета листы все еще парят под потолком, шелестя обтрепанными углами. Он распахнул обе половины тяжелой кожаной обложки, а когда листы, подобно летучим мышам, спустились к столу и в прежнем порядке приросли к шершавому валику корешка, осторожно закрыл книгу и замкнул ее тисненые створки на три серебряные застежки.

Все эти подробности одна за другой всплывали в измученном бессонницей мозгу Десняка, пока он возвращался домой в шатком скрипучем возке, туго обтянутом лосиными шкурами и до половины прикрытом тяжелой медвежьей полостью.

Загрузка...