Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга III

ЧАК ПАЛАНИК Принеси!

Хэнк выставляет одну ногу вперед, переносит вес тела на другую. Отводит тело назад, на опорную ногу, сгибает колено, поворачивая торс, плечи и голову как можно дальше от носка выставленной ноги. На выдохе нога Хэнка распрямляется, бедро посылает тело вперед. Торс разворачивается, выбрасывая вперед плечо. Плечо ведет за собой локоть. За локтем приходит в движение запястье. И вся рука от плеча до кисти хлещет воздух со скоростью бычьей плети. Каждый мускул его тела работает на скорость движения руки, и в миг, когда Хэнку пора падать лицом вниз, его кисть отпускает мяч. Ярко-желтый теннисный мяч отправляется в ясное небо и теряется там, оставляя за собой размытую желтую дугу.

Во время броска Хэнк работает всем телом, как и положено мужчине. Пес Дженни, лабрадор-ретривер, вертит хвостом и размазывается в пространстве черной молнией. В погоне за мячом он зигзагами обходит надгробия. Приносит мяч и роняет на землю у моих босых ног.

Когда я бросаю мяч, я использую только пальцы. И немного запястье…

А запястья у меня тощие. Никто никогда не учил меня правильным броскам, поэтому мяч отскакивает от первого ряда могильных памятников, рикошетит от склепа, катится в траву и исчезает за границей чьей-то могилы, в то время как Хэнк качает головой, улыбается и говорит: «Отличная подача, лузер». Хэнк втягивает в себя воздух, хрипит горлом и выхаркивает здоровенный ком мокроты в траву между моих босых ног.

Пес Дженни, наполовину черный лабр, стоит на месте и таращится на хозяйку. Дженни смотрит на Хэнка. Хэнк смотрит на меня и говорит:

— Чего ждешь, парень, давай неси.

Хэнк мотает головой в сторону, куда улетел и где затерялся между надгробий теннисный мяч. Тем же тоном и словами Дженни общается со своей собакой.

Дженни крутит между пальцами прядку своих длинных волос и смотрит в сторону пустой парковки, где Хэнк оставил свою машину. Солнце просвечивает ее юбку без подкладки, очерчивает ноги до самых трусиков, и она говорит:

— Давай. Мы подождем, честно.

На ближайших надгробиях даты не переваливают за тридцатые годы. Судя по всему, мой бросок ушел в 1880-е. Хэнк запулил мяч на полную, до самых тупых пилигримов на дурацком «Мэйфлауэр».

После первого же шага я ощущаю влагу под ногой, скользкую, липкую и еще теплую. Плевок Хэнка размазывается по ступне, просачивается между пальцами, и я волоку ногу по траве, чтобы стереть его. За моей спиной смеется Дженни, а я все волоку ногу, ковыляя к первому ряду могил. Из земли торчат букеты пластиковых роз. Трепещут на ветру маленькие американские флаги. Черный лабрадор бегает впереди, обнюхивает коричневые пятна в траве, метит поверх. Теннисного мяча не оказывается за рядом 1870-х могил. За 1860-ми опять ничего. Имена мертвых тянутся от меня во все стороны света. Любимые мужья. Возлюбленные жены. Обожаемые матери и отцы. Имена тянутся, покуда хватает глаз, на них ссыт пес Дженни; и вся эта армия мертвых ребят лежит не так уж и глубоко.

Я делаю еще шаг, и тут земля взрывается, из травы поднимаются гейзеры и выдают залп ледяной воды, поливая мои джинсы и рубашку. Водяной заряд ледяного холода. Подземная система полива расстреливает все вокруг, заливая мне глаза, прополаскивая волосы. Холодные струи бьют со всех сторон. Позади раздается смех, Хэнк и Дженни хохочут так, что вцепляются друг в друга, чтобы сохранить равновесие, оба мокрые, одежда прилипает к телу, становятся видны соски Дженни и тень волос на лобке. Они падают на траву, не размыкая рук, и смех прекращается только, когда их губы встречаются.

Теперь мертвые ссут на нас в ответ. Ледяной водой, совсем как смерть, которая может застать врасплох посреди теплого солнечного дня.

Глупый лабрадор Дженни лает на струи воды и щелкает пастью, пытается кусать ближайшую ко мне насадку. С той же стремительностью головки автоматических спринклеров скрываются под землей. С футболки капает. Вода с насквозь мокрых волос стекает по липу. Джинсы облепляют ноги и становятся тяжелыми, как бетон.

Теннисный мяч обнаруживается за надгробием в двух могилах от меня. Я тычу в него пальцем и говорю собаке «принеси». Пес подбегает, нюхает мячик, рычит на него и возвращается ни с чем. Я подхожу и поднимаю желтый лохматый кругляш, мокрый от полива. Тупая собака.

Когда я оборачиваюсь, чтобы бросить мяч обратно к Дженни, поросший травой склон оказывается пуст. А за ним раскидывается пустая же парковка. Ни Хэнка с Дженни. Ни машины. Только лужа черного масла, которая натекла из двигателя, и две цепочки влажных следов, которые обрываются у того места, где стояла машина.

Одним броском, напрягая все мышцы руки, я посылаю мяч вниз по склону, туда, где Хэнк сплевывал на траву. И говорю псу «принеси», но он только смотрит на меня. Все еще волоча по траве ногу, я шагаю вниз, и мои пальцы опять попадают в нечто теплое. На этот раз в собачью мочу. Там, где я стоял, трава была сухой. Мертвой. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу рядом теннисный мяч, который словно прикатился обратно вверх. Насколько я могу видеть, кладбище пусто, если не считать тысяч имен на могильных камнях.

Я снова бросаю мяч, по пологой дуге, и снова говорю собаке «принеси». Пес только смотрит на меня, а вот мяч катится издалека все ближе и ближе. Возвращается ко мне. Катясь вверх по холму. Против гравитации. Катится вверх.

Одна нога горит, царапины и мозоли жжет собачья моча. Пальцы другой ноги покрыты серой пеной от слюны Хэнка. Мои туфли на заднем сиденье его машины. А я застрял здесь, должен нянчить ее дурацкую собаку, в то время как Дженни от меня смоталась.

Я возвращаюсь и подволакиваю одну ногу, чтобы вытереть ее начисто мокрой травой. Делаю следующий шаг и тяну вторую ногу. И так, раз за разом, я оставляю за собой лыжню на лужайке до самой парковки.

Что касается мяча — теперь собака к нему не приближается. На парковке я останавливаюсь возле масляной лужи и бросаю мяч снова, вкладывая в бросок все силы. Мяч катится назад и начинает нарезать круги, заставляя меня поворачиваться вслед за ним. Желтый мяч катится по спирали, пока у меня не начинает кружиться голова. А когда он останавливается возле моей ноги, я бросаю его снова. На этот раз по пути назад мяч двигается в обход, снова нарушая закон земного притяжения. По пути мяч ныряет в лужу отработанного масла, пачкаясь в черной грязи. И снова оказывается на расстоянии пинка, рядом с моей босой ногой. Петляя, подпрыгивая, кувыркаясь, мяч оставляет черный след на сером асфальте; потом останавливается. Черный теннисный мяч, круглая точка в конце предложения. Точка под восклицательным знаком.

Глупый черный лабрадор отряхивается слишком близко ко мне, забрызгивая меня водой. Вода с ароматом псины и комья грязи оказываются на моих джинсах и футболке.

Черный маслянистый след мяча складывается в буквы, буквы складываются в слова, на асфальтовой парковке красуется предложение: «Пожалуйста, помоги мне!»

Мяч возвращается в лужу машинного масла, снова мочит ворс черным и катится, выводя размашистым почерком с завитушками: «Мы должны ее спасти».

Я протягиваю к нему руку, всего лишь нагибаюсь, чтобы поднять, но мяч тут же отскакивает на пару шагов. Я подхожу ближе, и он снова отскакивает, на этот раз к краю парковки. Пока я шагаю, он прыгает, замирая на дороге, как приклеенный, и ведет меня к выходу с кладбища. Я иду следом, черный асфальт под ногами оказывается раскаленным, приходится прыгать с ноги на ногу. Мяч показывает дорогу, оставляя за собой след из черных точек, похожий на мокрые отпечатки ног Хэнка и Дженни, ведущие в никуда. Черный лабрадор бежит следом. Мимо, не замедляя хода, проезжает патрульная машина шерифа. У знака «Стоп!» в том месте, где дорога с кладбища выходит на главную, мяч останавливается подождать меня.

С каждым прыжком на нем остается все меньше масла. Что же до меня, мне хреново, меня просто тянет к тому, чего не может быть. Мяч прекращает подскакивать и замирает на одной точке. Нас догоняет машина и катится за мной на той же черепашьей скорости. Вопит сигнал, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть Хэнка за рулем, а рядом с ним Дженни на пассажирском сиденье. Дженни крутит ручку, опуская стекло, и высовывает голову в окно, рассыпая длинные волосы по дверце машины.

— Ты с ума сошел? Или под кайфом?

Одной рукой Дженни тянется на заднее сиденье, потом высовывает ее в окно, протягивая мне мои туфли.

— Нет, нуты только посмотри на свои ноги…

С каждым шагом мои босые ноги оставляли на дороге немного алого — крови, и кровавые следы отмечали мой путь от асфальта до самой парковки кладбища. Стоя на одном месте, я оказываюсь в собственном соку и все равно не чувствую острого гравия и разбитого стекла на обочине.

В шаге от меня ждет теннисный мяч.

Хэнк выворачивает плечо, двумя пальцами выдергивая кнопку, закрывавшую задние двери. Потом опускает руку, дотягивается и дергает ручку двери, распахивает ее и говорит:

— В машину. Быстро в машину, я сказал.

Дженни взмахивает рукой, бросая мои теннисные туфли так, чтобы они упали на полпути ко мне. Туфли шлепаются на гравий. Язычки и шнурки вытащены и запутаны.

А я переминаюсь с ноги на ногу; от грязи, пыли и крови мои босые ноги чернеют, как копыта или храмовые ботинки, и я могу только показывать на грязный теннисный мяч… Толстые черные мухи вьются вокруг меня… Вот только мяч лежит и не двигается, не шевелится, никуда меня не ведет. Он ждет на краю дороги, там, где растет иван-чай.

Хэнк ударяет по рулю, меня передергивает от оглушительного сигнала. Второй сигнал получается таким громким, что где-то за горизонтом отвечает эхо. Поля сахарной свеклы и кукурузы, окружавшие меня и их машину, начинают дрожать от громкого сигнала. Под капотом ревет двигатель, ходят поршни и стучат кулачки, Дженни высовывается из своего окна и говорит:

— Не зли его. Забирайся в машину.

Вспышка черного проносится мимо моих ног, глупый лабрадор прыгает в дверь, которую Хэнк держит открытой. Хэнк все так же, заведя руку за спину, захлопывает дверь и резко выворачивает руль. Его обшарпанное корыто делает широкий разворот и стартует. Рука Дженни так и продолжает свисать из открытого окна. Хэнк оставляет мне лишь двойной черный след паленых шин. И вонь.

Глядя им вслед, я наклоняюсь за туфлями. И тогда — тук! — что-то ударяет меня по затылку. Потирая голову, я оборачиваюсь посмотреть, что меня стукнуло, а этот дурацкий мяч уже скачет по дороге в сторону, противоположную той, куда умотал Хэнк.

Я наклоняюсь завязать шнурки и кричу:

— Подожди!

Но мячик не останавливается.

Я бегу за ним, крича «Да стой ты!», мяч продолжает прыгать, длинными скачками продвигаясь вдоль дороги. У знака поворота на Фишер-роад мяч на середине прыжка, в самой высокой точке, резко поворачивает направо. Срезает в воздухе угол и скачет по Фишер, а я так и болтаюсь сзади. По Фишер-роад, мимо свалки, где она соединяется с Миллерс-роад, потом поворачивает налево на Тернер-роад и начинает прыгать вверх, параллельно берегу Скиннерс-Крик. Держась подальше от деревьев, испачканный в масле и покрытый пылью теннисный мяч просто летит вперед, с каждым скачком выбивая из дороги облако пыли.

Там, где две старых колеи уходят от дороги в лес, мяч сворачивает направо, и теперь он катится. Катится по сухой земляной колее, обходя самые глубокие лужи и ямы. Мои шнурки болтаются и щелкают по лодыжкам. Я тяжело дышу и плетусь за мячом, который скрывается из виду в густой траве. Я вижу мяч, только когда он подскакивает, а он прыгает на месте, пока я его не замечу. Я иду за ним, и надо мной кружатся мухи. А потом мяч оставляет колею и ведет меня в заросли хлопковых деревьев на берегу ручья.

Никто не становится в очередь, чтобы объяснить мне школьную программу. Особенно после трех жирных двоек, которые мистер Локхард влепил мне по алгебре, геометрии и физике. Но я почти уверен, что мяч не может катиться вверх — особенно долго. И ни один теннисный мяч не может спокойно лежать на месте, а потом сам по себе запрыгать. И невозможно, чтобы каждый раз, стоит мне отвернуться, мяч прилетал из ниоткуда прямо мне в лоб, чтобы привлечь внимание.

В тени деревьев мне приходится остановиться и дать глазам привыкнуть к полутьме. Пара секунд, и — бздынь! — грязный теннисный мяч влетает мне в лицо. Мой лоб к тому времени перепачкан грязью и воняет машинным маслом. Обе руки рефлекторно вскидываются вверх. Так молотят по воздуху, отбиваясь от шершня, слишком быстрого для того, чтоб его рассмотреть. Ни по чему, кроме воздуха, я и не попадаю, теннисный мяч уже прыгает передо мной, и глухой стук его скачков разносится по всем зарослям.

Мяч прыгает до самого берега ручья, потом останавливается. В грязи между двумя расходящимися корнями хлопкового дерева катится по земле и замирает. Я добираюсь до дерева, и мяч слегка подпрыгивает — не слишком высоко, примерно до колена. Второй прыжок получается высотой мне по пояс. Потом на высоту плеч, головы, и каждый раз при этом он падает обратно в одну и ту же точку, с каждым приземлением вдавливаясь все глубже в грязь. Подпрыгивая выше, чем я могу достать, куда-то до самых листьев дерева, мяч пробивает себе маленькую дыру между корнями.

Сороки прекращают стрекотать. Тишина. Даже комары и слепни не жужжат. Ничто не издает звуков, кроме этого мяча и моего сердца. И оба стучат все быстрее и быстрее.

Еще прыжок — и мяч клацает по железу. Звук не резкий, а скорее глухой, как хоум-ран по водостоку старого дома мистера Ллойда или как смахивание камня с крыши машины на парковке Ловерс-Лейн. Мяч ударяет в землю, сильно, словно притянутый магнитом, останавливается и откатывается в сторону. Глубоко в той дыре, которую он пробил, блестит небольшая полоска. Металл, что-то закопанное. Завинчивающаяся крышка обычной стеклянной банки — в таких ваша мама закрывает помидоры на зиму.

Большего мне не нужно. Я начинаю копать, руки выбрасывают комья земли и скользят по бокам стеклянной банки, а теннисный мяч ждет. Стоя на коленях, я вытаскиваю из мокрой речной грязи банку размером с призовую свеклу. Стекло так залеплено илом, что я не вижу, чем эта тяжеленная банка набита.

Я плюю, потом еще раз плюю и протираю ее футболкой, все еще мокрой от кладбищенских поливалок. Крышка проржавела и присохла намертво. Я плюю и вытираю, пока из-под стекла не проглядывает золотая полоска: золотые монеты с головами мертвых президентов и парящими орлами. Говорят, такие можно найти, если следовать за лепреконом к началу радуги. Если вы верите в этот бред. Квартовая банка набита золотыми монетами так плотно, что они не звенят. Им некуда двинуться. Они только сияют, как колпаки на колесах красотки, которую я куплю, чтобы столкнуть дерьмовоз Хэнка сдороги. Сияют, как кольцо с бриллиантом, которое я куплю Дженни на Кроссроад-Молл. Здесь, в моих руках… И — блям!

Блеск золота сменяется искрами из глаз. И запахом моторного масла.

А потом запахом крови, когда мой нос складывается под ударом. Сломанный.

Теннисный мяч взвивается злобным шершнем и лупит меня по лицу. Расстреливает, пока я пытаюсь обороняться тяжелой банкой, прикрываю глаза, а мышцы руки горят от веса золота. Кровь стекает из разбитого носа и глушит мой крик. Я разворачиваюсь на пятке, ввинчивая ее в скользкую грязь, и бегу к берегу ручья. Бойскаутов-волчат учат нырять в воду, чтобы спастись от атаки шершня. Так я и делаю, ныряя в ручей с головой.

Из-под воды видно, как на поверхности, между мной и небом, дрейфует теннисный мяч. Ждет. Тяжелая банка с золотом удерживает меня у каменистого дна, но пока у меня достаточно воздуха, и я тащу ее вверх по течению. Течение уносит теннисный мяч за собой, золото держит меня у дна, отрезая от солнца и воздуха. Я постепенно приближаюсь к отмели, и, когда у меня заканчивается воздух, мяча в поле зрения не наблюдается. Я поднимаю голову над водой. Глубокий вдох, и я снова внизу. Мяч плывет, подскакивая на волнах, наверное, в полумиле вниз по течению, сложно сказать — и сложно рассмотреть маслянистое черное пятно на фоне темной воды. Мой разбитый нос оставляет кровавый след, который тянется вниз и уносится по течению.

Когда заканчивается новая порция воздуха, я поднимаюсь, по пояс высовываясь из воды, и бреду к берегу, волоча банку с золотом и стараясь производить как можно меньше шума. Шмыгаю носом, втягивая кровь. А когда оглядываюсь через плечо, понимаю, что мяч уже ждет меня, медленно, как толстая утка, подплывая против течения.

Что невозможно, по словам сэра Исаака Ньютона.

Обеими руками прижимая к себе банку с золотом, я выбираюсь на берег и бегу в заросли, хлюпая размокшими туфлями.

С каждым шагом я оскальзываюсь на грязи. Вес банки клонит меня то в одну, то в другую сторону, почти сбивая с ног, а при попытке удержать равновесие меня разворачивает. В груди жжет, легких я не чувствую. И, чуть не падая на каждом шагу, я так цепляюсь за банку, что, стоит мне не удержаться, стеклянные осколки проткнут мне глаза и сердце. И я истеку кровью, лежа в грязной луже в ореоле битого стекла и золотых монет. Позади, среди густой листвы, несется теннисный мяч — со свистом, которым обычно сопровождаются выстрелы в фильмах про войну во Вьетнаме в момент, когда пуля летит кому-то в голову.

Я пригибаюсь, когда мячу остается до меня один скачок. Передо мной сгнивший ствол поваленного хлопкового дерева, и я сую тяжелую банку глубоко между корнями и землей, туда, где в грязи образуется пещера на месте вывороченных корней. Золото, мое золото, спрятано. Мяч, наверное, этого не заметил, потому что продолжает меня преследовать, а я бегу быстрее, прыгаю и прорываюсь сквозь заросли ежевики и молодые деревца. Под ногами хлюпает, пока я не выбираюсь на гравий Тернер-Роад. С каждым прыжком с моей одежды летят брызги, гравий чертовски хорошо чувствуется под мокрыми туфлями. Кладбищенская вода сменилась собачьей мочой, сменилась Скиннерс-Крик, вода реки сменилась моим потом, джинсы натирают ноги, закостенев от пыли. Я дышу так, словно готов выблевать легкие, вывернуться наизнанку, выдав розовые пузырящиеся внутренности на обочину.

На середине прыжка, в тот миг, когда обе мои ноги в воздухе, одна передо мной, другая сзади, что-то бьет меня в спину. Я спотыкаюсь, ловлю равновесие, но что-то бьет меня снова в позвоночник между лопатками. И так же сильно, заставляя прогибаться, нечто бьет меня в третий раз. Влетает в затылок, сильно, как фал-бол или блок в софтболе. Быстро, как горизонтально летящий мяч на «Луисвилл Слаггер». Оставляет вонь машинного масла. Метеоры и кометы сыплются из глаз, я сгибаюсь пополам, но удерживаюсь на ногах и продолжаю бежать.

Мне не хватает воздуха, пот ест глаза, ноги заплетаются, нечто лупит меня снова, на этот раз в затылок, и я падаю. Голые локти врезаются в гравий. Колени и лицо зарываются в пыль. Зубы клацают, хватая кусок грязи, глаза рефлекторно жмурятся. Таинственное нечто бьет меня по ребрам и почкам, а я извиваюсь под его ударами. Нечто скачет и пытается сломать мне руки. Оно лупит, колотит, жалит меня в живот, бьет меня по ушам, когда я сжимаюсь клубком, защищая яйца.

Миг, когда я еще могу вернуться и показать мячу, где спрятано золото, проходит, мяч забил меня до грани нокаута. И продолжает бить. Пока громкий автомобильный гудок не приводит меня в сознание. Второй гудок спасает меня, он настолько громкий, что где-то за горизонтом отвечает эхо. Все хлопковые деревья и высокие травы вокруг откликаются на громкость его сигнала. Покрышки с белыми полосами по бокам перестают крутиться.

Голос Дженни говорит:

— Не зли его. Забирайся в машину.

Я открываю глаза, склеенные кровью и пылью, и вижу мяч, мирно сидящий рядом со мной на дороге. Хэнк оставляет мотор работать вхолостую. Под капотом ходят поршни и стучат кулачки.

Я поднимаю взгляд на Дженни и сплевываю кровь. Нитка розовой слюны остается на подбородке, языком я щупаю сколотый зуб. Один глаз у меня заплывает, я говорю:

— Дженни?

Я говорю:

— Ты выйдешь за меня замуж?

Грязный теннисный мяч ждет. Пес Дженни часто дышит на заднем сиденье. Банка с золотом спрятана там, где только я могу ее найти.

Мои уши горят и наливаются кровью. Губы разбиты и кровоточат, но я говорю:

— Если я смогу выиграть у Хэнка Ричардсона в теннис, ты выйдешь за меня?

Сплевывая кровь, я говорю:

— Если я проиграю, я куплю тебе машину. Клянусь. Совершенно новую, с электрическими стеклоподъемниками, с гидроусилителем руля, с…

Теннисный мяч сидит в гнезде из гравия и слушает. Хэнк сидит за рулем и качает головой.

— Договорились, — говорит Хэнк. — Да, мать твою, она за тебя выйдет.

Дженни сидит очень прямо, ее лицо забрано в раму окна, и говорит:

— Это твои похороны.

Говорит:

— Забирайся.

Я поднимаюсь на ноги, шагаю вперед и хватаю теннисный мяч. Сейчас это просто резина с воздухом внутри. Неживая, и моя рука ощущает только влажный от речной воды мяч, покрытый тонким слоем гравийной пыли. Мы едем на теннисные корты за школой, где никто не играет и даже белые линии поблекли. Сетка забора проржавела от старости. Трава растет из трещин в бетоне, теннисная сетка висит в середине корта.

Дженни подбрасывает четвертак, и первую подачу получает Хэнк.

Его ракетка ударяет по мячу быстрее, чем я способен уследить, мяч летит в угол, куда мне никогда не достать, и Хэнк зарабатывает первое очко. То же со вторым. И со всем первым сетом.

Когда подача переходит ко мне, я подношу мяч к губам и шепчу ему свои условия. Мою сделку. Если мяч поможет мне в этом матче — поможет выиграть Дженни, — я помогу ему с золотом. Но если я проиграю Хэнку, пусть хоть забьет меня до смерти, я никогда не скажу ему, где спрятал банку.

— Подавай уже! — кричит Хэнк. — Хорош целоваться с этим проклятым мячом…

Моя первая подача лупит Хэнка по яйцам. Вторая гасит его левый глаз. Хэнк отбивает третью, быстро и низко, но теннисный мяч замедляется и подпрыгивает прямо передо мной. С каждой моей подачей мяч летит все быстрее, я никогда не смог бы его так отбить, и выбивает зубы из глупой пасти Хэнка. Возвращаясь, мяч поворачивает ко мне, замедляется и сам прыгает так, чтобы я мог его отбить.

Неудивительно, что я выиграл.

Как бы дерьмово ни выглядел я, Хэнку сейчас еще хуже, его глаза заплыли почти полностью. Пальцы раздуло и растопырило. От множества попаданий в пах Хэнк хромает. Дженни помогает ему лечь на заднее сиденье машины, чтобы она смогла отвезти его домой.

Я говорю ей:

— Даже если я победил, ты не обязана со мной идти.

И она говорит:

— Хорошо.

Я спрашиваю, не передумала бы она, узнав, что я богат. Реально супербогат.

И Дженни говорит:

— А ты богат?

Мяч, одиноко лежащий на растрескавшемся теннисном корте, кажется красным от крови Хэнка. Он катится, выписывая кровавые буквы размашистым почерком: «Забудь ее».

Я жду и жду, потом качаю головой.

— Нет, я не богат.

Когда они уезжают, я поднимаю мяч и шагаю обратно к Скиннерс-Крик. Достаю из-под корней поваленного дерева стеклянную банку, полную золотых монет. Беру ее и роняю мяч. Он катится, я иду следом. Он катится вверх, нарушая все законы физики, и катится так целый день. По траве и песку мяч катится до самых сумерек. По Тернер-Роад, по Миллерс-Роад, на север по старому шоссе, которое сменяется грунтовыми дорогами без названия.

На горизонте появляется точка, за которой садится солнце. Точка вырастает в прыщ, когда мы подходим ближе. Хибара. Еще ближе она оказывается домом в гнезде облупившейся краски, сорванной ветром с его деревянных стен и опавшей у кирпичного фундамента. Так отмирает кожа после солнечного ожога. Голое дерево искривилось и разошлось. На крыше топорщится старый и порванный рубероид. К входной двери приколот лист желтой бумаги со штампом «Арестовано».

Желтая бумага в закатном свете кажется еще желтее.

Теннисный мяч катится по дороге, потом по тропинке к дому. Скачет по кирпичным ступеням и громко стучит по двери. Отпрыгивает на крыльцо и снова стучит в дверь. Изнутри до нас доносится звук шагов, дерево скрипит и стонет под босыми ногами. Из-за закрытой двери с листком «Арестовано» голос спрашивает:

— Кто там?

Голос ведьмы, дребезжащий, надтреснутый, как старые доски обшивки. Невыразительный и блеклый, как ошметки краски на земле.

Я стучу и говорю:

— Кажется, у меня для вас посылка…

Банка золота, которая вытягивает мои мышцы в струну, едва не ломая кости своим весом.

Теннисный мяч снова прыгает на дверь, стучит в нее, как в барабан.

Голос ведьмы отвечает:

— Уходите, пожалуйста.

Теннисный мяч стучит по деревянной двери, на этот раз звук металлический. Щелчок по металлу. Щелчок. В нижней части двери тянется щель, обитая золотистой медью, над ней надпись «Для писем».

Я сажусь на корточки, потом становлюсь на колени, отвинчиваю крышку стеклянной банки. И подношу горлышко к щели для писем, а потом наклоняю банку, высыпая золото в отверстия двери. Монеты звенят и гремят, падают внутрь и раскатываются по деревянному полу. Джекпот уходит туда, где я не могу его видеть. Когда банка пустеет, я оставляю ее на крыльце и шагаю вниз по ступенькам. За моей спиной щелкает дверная ручка, звенит цепочка и отодвигается засов. Скрипят петли, и с одной стороны двери возникает темная щель.

Оттуда доносится голос ведьмы:

— Коллекция моего мужа…

Теннисный мяч, мокрый от крови Хэнка, покрытый грязью, катится у моей ноги, послушно следуя за мной, как лабрадор бежал за Дженни. Как я сам долгое время за ней бегал.

Голос говорит:

— Как вы их нашли?

Голос с крыльца говорит:

— Вы знали моего мужа?

Голос кричит:

— Кто вы?

А я продолжаю шагать.