Вирус бессмертия

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Стремление вперед — вот смысл человеческого существования. Поиски неизвестного неизменно составляют предмет научной фантастики более, чем любого иного вида литературы. Многие гипотезы фантастов явились предтечей научных открытий.

Английские и американские писатели давно завоевали в мире высокий авторитет как знатоки и преобразователи этого жанра, престиж, который сейчас возрос как никогда.

…А.Азимов, П.Андерсон, А.Кларк, Ф.Браун, Б.Олдис, Р.Шекли, К.Саймак, Г.Слизар. Романы и повести этих маэстро научной фантастики широко представлены ныне в книжных магазинах и киосках «Союзпечати». Складывается впечатление, что мы как следует и не читали лучших произведений НФ. Даже самые упорные собиратели фантастики разводят руками… — так велико в книжных лавках предложение популярнейшего жанра!

…Но когда-то были времена «юности» НФ, годы зарождения жанра в СССР — первых рассказов на страницах газет и журналов. Составители сборника разыскали эти переведенные произведения, подготовили по некоторым из них примерную библиографию, чтобы напомнить коллегам и молодежи о существовании всех бесценных крупиц мастеров жанра.

Не будем взирать с презрением на научную фантастику. Она внесла и внесет немалый вклад в сокровищницу литературы прошлого и настоящего…

Том Годвин Вы создали нас

Впервые он увидел эти создания в 1956 году. В ту ночь буря пронеслась по пустыне Южной Невады; пронеслась с ревом, пылью, такой пылью, что фары его машины с трудом освещали дорогу. Машина находилась примерно в ста милях севернее города Лас Вегас, когда свет фар упал на них.

Их, тяжело перепрыгнувших через канаву, было двое. Вначале ему показалось, что это люди, только очень большие и чудовищно безобразные — как-никак до них было не меньше ста шагов пространства, густо забитого пылью. На мгновение туча пыли скрыла их, но когда они вынырнули из нее и, пересекая дорогу, оглянулись, он понял, что это не люди: глаза этих существ горели зеленым огнем.

Когда они уже пересекли дорогу, он ясно рассмотрел их. Они двигались на двух ногах — совсем как люди, — но кожа у них была серая и покрытая чешуей. Рост их достигал восьми футов; голова, похожая на лягушачью, словно уравновешивая длинный и тяжелый хвост, слегка наклонялась вперед.

Он бросился за ними, но мотор неожиданно заглох. Серые спины странных существ мелькнули среди кустарников и скрылись в темноте.

Он вылез из машины и попытался отыскать их след. На мягкой земле за канавой он увидел отпечатки когтистых трехпалых лап. Было похоже, что здесь прошла гигантская ящерица.

Потирая странно занемевший затылок, он пошел по следу. Ветер пустыни быстро заносил отпечатки лап, и когда человек, сделав несколько сот шагов, вернулся к машине, следов у машины уже не было. Сев в машину, он отметил на карте место удивительной встречи: ящероподобные шли от атомного полигона к Похоронным Холмам, которые огибают Мертвую Долину с востока.

Через пятнадцать миль он остановил машину в деревне и позавтракал. Онемение в затылке исчезло, но пришел страх. Подумать только, он видел существа, которые должны были вымереть миллионы лет назад. Ведь эти звери легко могли перекусить его пополам: он только теперь вспомнил, какие зубищи выглядывали у них из пасти. А он шел за ними следом. Ну не дурак ли?

Он промолчал о своем приключении: сначала счел, что говорить об этом не обязательно, потом решил, что это просто неудобно. Право, не стоило возвращаться в деревню, чтобы сказать: «Кстати, забыл упомянуть: в пятнадцати милях отсюда я встретил зверей, здорово смахивающих на молодых динозавров». Можно было, конечно, известить о странной встрече военные власти, но что подумают они о человеке, который, ворвавшись среди ночи, начнет рассказывать сказки о чудовищных ящерах, выходящих с атомных полигонов? Его сочтут либо за сумасшедшего, либо за пьяного: поди, докажи, что это правда, зато работу на заводе он может потерять…

И хотя все это не было галлюцинацией, и хотя он вел себя, как нормальный человек, — что-то словно оглушило его, что-то приказывало ему не вспоминать о необычной встрече. Он удивлялся себе: не то ящеры загипнотизировали его, не то это от старой раны в голову. В таких сомнениях он пребывал всю дорогу до Сан-Франциско.

…Прошло три года. Он тщетно ждал, что в газетах вот-вот появится сообщение о чудовищах в Южной Неваде. Но ничего подобного не появлялось. Может быть, он просто очень устал тогда и принял за чудовищ облако обыкновенной пыли?

Ну а зеленый блеск их глаз, а следы на песке? Это уже не было облаком пыли! А раз так, то ящероподобные гиганты, вероятно, все еще находятся в Южной Неваде. Он заметил тогда, что они двигались к Клорайд Клифф, где ему приходилось бывать. Там как раз проходит дорога в Мертвую Долину. Она идет мимо заброшенного рудника; рудник же — превосходное убежище для подобных существ. Странно только, почему ни один любопытный не побывал у Клорайд Клифф: это ведь дорога для туристов. Пусть не всякий отважится брести три мили по грязи, но два-три человека, по крайней мере, могли заглянуть на заброшенный рудник?

При случае он стал наводить разговор на интересующую его тему, и однажды один лосанжелосец дал ему ключ. Описав подробно Мертвую Долину и ее окрестности, лосанжелосец добавил: «Там есть также несколько туннелей. К сожалению, забыл, что они из себя представляют…»

Позже он встретил человека из Орегона, который сказал: «Я хорошо помню, как я туда добирался, но вот беда, совсем не помню, как эти туннели выглядят…»

Столь же туманными оказались воспоминания о руднике и у других. Три горных инженера ничего не могли рассказать о таинственных туннелях, хотя специально ездили обследовать заброшенный рудник. Они детально описали другие места, но тут в их памяти оказался провал.

А над миром сгущались тучи. Назревали грозные события… Получил и он приказ; его переводили в Восточные штаты. Он уже собрался в дорогу, но перед самым отъездом все-таки решил побывать в Мертвой Долине. Тем более, что ему было почти по пути…

Остановив машину у поворота на тропинку, ведущую к руднику, он надел куртку и сунул в карманы пистолет и фотоаппарат. Пусть, как и другие, он ничего не увидит, но зато сфотографирует старые туннели. Если все и забывается в этом странном месте — изображение на пленке никуда не может исчезнуть. Подумав немного, он взял еще карандаш и блокнот.

Подниматься в гору было чрезвычайно трудно, но человек не замечал этого. Вот показались несколько покосившихся старых домов. Он едва взглянул на них — вверх, вперед, туда, где за отвалами породы уже различался вход в туннель.

С трудом перебравшись через последний отвал, он оказался перед туннелем. Ничего особенного: пустая темная дыра в горе, и никаких ящеров. Мертвая тишина.

Но вот потянуло сквозняком — и сразу все изменилось. До человека донесся запах, хорошо запомнившийся ему на войне — запах тлена и крови. И еще человек почувствовал, что за ним кто-то следит.

Он навел на туннель фотоаппарат. Но пальцы не повиновались, а руки так дрожали, что он вынужден был опустить камеру. Немного успокоившись, он снова поднял фотоаппарат и снова попытался нажать на затвор. И снова руки не повиновались ему: аппарат упал на землю. Человек попробовал поднять камеру, но неожиданно уронил ее. Фотоаппарат покатился с горы и, стукнувшись о камни, разлетелся вдребезги. Человек повернулся к туннелю и вдруг увидел его. Существо, похожее на ящерицу, вышло из темноты и остановилось перед человеком, выпрямившись во весь свой восьмифутовый рост.

Ящер твердо опирался на две громадные трехпалые лапы. Его передние конечности напоминали человеческие руки, но были грубее и массивнее. Его зеленые глаза внимательно рассматривали человека, и тот содрогнулся. Это были глаза разумного существа!

Сунув руки в карман, он нащупал пистолет. Но пальцы бессильно разжались. Человек понял, что это тоже произошло под влиянием ящера, но даже не удивился.

В его мозгу беззвучно пронеслось:

«Подойди к верхним туннелям».

Он безвольно повиновался приказу. Но мозг его работал, и, несмотря на волнение, он заметил многочисленные следы диких ослов и горных коз, ведущие к нижним туннелям. Только тут он с содроганием понял, почему из туннелей доносится трупный смрад.

У входа в один из верхних туннелей стояли три громадных ящера. Мысль одного из них «прозвучала» в мозгу человека:

«Мы знали, что ты придешь, мы ждали…»

Он спросил их:

— Вы развились и выросли под влиянием радиации на атомных полигонах?

«Да».

Это был ответ, которого он ждал. Ответ, которого он боялся.

— Когда это началось? Кем вы были раньше?

«Это началось весной 1955 года. Продукты атомного взрыва повлияли на развитие зародышей обычной песчаной ящерицы. Я и еще четверо развились из этих зародышей…»

Он с удивлением подумал, сколько же они должны есть, чтобы достигнуть такого роста в такой короткий срок. Ящер ответил на его мысли:

«Изменения, вызванные в нашем организме взрывами ваших бомб, дают нам возможность питаться чем угодно, даже травой. Мы, правда, предпочитаем мясо».

Он подумал, сколько же их, и могут ли они размножаться. И сразу же получил ответ:

«Мы можем размножаться. Нас много и будет еще больше…»

Итак, он оказался прав: эти ящеры — порода, развившаяся под влиянием гамма-лучей. Силы, вызвавшие их развитие, были слепыми силами, и они слепо вызвали развитие этого рода.

Он спросил:

— Почему же я видел вас и не забыл об этом, а другие, видевшие вас, ничего не помнят?

«А что сделали бы они, узнав о нас? Решили бы изловить, посадили бы в клетки, показывали бы в зоопарках. Ваши ученые стали бы нас изучать, а обнаружив, что их ум слабее нашего, — уничтожили бы… Мы и вы — слишком разные существа. Слишком разные даже для того, чтобы жить рядом…»

— Что же вы собираетесь делать? Ведь вы не можете остаться здесь навсегда — вас становится много, и когда-нибудь люди все равно узнают о вас.

«Это предусмотрено…»

— Как это понять?

«Вы, люди, сами помогаете нам…»

Секунду человек стоял в недоумении, затем словно вспышка молнии осветила ему правду. Безумие, овладевшее миром, страх, ненависть, подозрительность — все это приведет лишь к одному: к войне…

«Ваше собственное правительство приведет вас к этому, — звучала мысль ящера. — Ему нужно лишь немного помочь…»

Человек подумал о том, как часто слышал он хвастливые заявления об американской военной мощи и как редко публиковалась правда…

Ящер усмехнулся:

«Эта мания секретности нам чрезвычайно полезна…»

— Значит, Соединенные Штаты будут уничтожены?

«Больше того, достанется и всему полушарию…»

— Ну, а потом? Что вы будете делать со страной, которую атомные и водородные бомбы превратят в пустыню?

«Ты забываешь, что мы не боимся радиации…»

«И это они тоже предусмотрели…»

«Чтобы поощрять ваши наклонности, — между тем продолжал ящер, — надо совсем немного. Вы сами идете к самоубийству…»

— Но ведь есть и другие тенденции!

«Ну да. Гуманизм. Благородство. Мы поможем вам эти тенденции уничтожить…»

Мысли человека неслись, словно листья в бурю. Если бы удержать в памяти то, что сейчас происходит, привести людей к туннелю, показать им ящеров!

Холодная мысль ящера прорезала его взбудораженный мозг:

«Да они ничего не увидят! Они сочтут тебя сумасшедшим!»

— Но ведь не все погибнут в войне. Кто-то выживет. И в один прекрасный день они узнают о вас!

«Те, кто выживет, будут нам полезны. Мы используем их как скот и как пищу…»

— Вы… будете нас есть?

«Конечно… А теперь уходи!..»

Мускулы ног невольно повиновались приказу. Правая рука по-прежнему не действовала. Поскорее добраться до автомашины: уехать как можно дальше — пока они не узнали, что он что-то все-таки записал в блокнот. И хоть самую малость запомнить, хоть самый пустяк — в остальном поможет его записная книжка…

Торопясь, падая и задыхаясь, он добрался наконец до автомашины. Память его была по-прежнему ясной: по-прежнему в левой руке он держал блокнот. Как только он потерял ящеров из виду, правая рука снова стала двигаться.

Вскочив в машину, он дал полный газ. Мотор взревел, дорога побежала под колеса. Он вырвал листок из блокнота и положил его перед собой. Будь что будет — листок с косо написанными словами: «изменившаяся порода… туннели… гипноз… невидимый… опасность!» — останется перед его глазами.

Он бережно разгладил листок, думая о том, что станет с миром, если по нему прокатится атомная война. Он вспомнил о великом и трудном пути, который прошла жизнь на Земле от архейских морей до человека — человека, который может погибнуть, которого хотят погубить…

А сверху, от туннелей, до него донеслась мысль, холодная и насмешливая:

«Не забудь: вы создали нас, вы сами!»

И вслед за тем на него хлынула волна беспамятства.

…Очнувшись от странного головокружения, он с удивлением посмотрел на листок, лежавший перед ним. Что значили слова на листке — он не мог вспомнить и, разорвав листок на мелкие части, выбросил их за окно. Ветер Мертвой Долины подхватил белые клочки, и они разлетелись в разные стороны…

Рей Нельсон Восемь часов утра

По окончании сеанса гипнотизер скомандовал:

— Просыпайтесь.

Но произошло нечто, неподдающееся объяснению.

Оказалось, что один из гипнотизируемых все время бодрствовал. Прежде такого не случалось никогда. Его имя было Джордж Нада. Полуприкрыв глаза, он рассматривал море людских лиц, обступившее со всех сторон сцену амфитеатра. Сперва он не понимал, что происходит вокруг. Догадка поразила его лишь тогда, когда он наконец разглядел лица Чародеев, вернее их уродливые, нечеловеческие маски. И тот, чье имя было Джордж Нада, понял, кто они были, понял потому, что не спал как все. Первым его желанием было уйти, убежать, но Чародеи, несомненно, подавили бы его сознание командой вернуться, и все закончилось бы, даже не начавшись.

Когда сеанс наконец завершился, Джордж вышел на улицу, и ночные вспышки неона бесследно поглотили его. Он медленно шел по улице, стараясь не подавать виду, что замечает зеленоватые тела и желтые, сетчатые как у стрекоз, глаза, глаза новых повелителей Земли. Один из них окликнул его:

— Эй, приятель! Огонька не найдется?

Остановившись, Джордж чиркнул зажигалкой и зашагал дальше.

Вдоль улиц на витринах висели огромные плакаты, изображающие сетчатые глаза Чародеев. Под ними были начертаны команды: «ВОСЕМЬ ЧАСОВ РАБОТАЙ, ВОСЕМЬ ЧАСОВ ОТДЫХАЙ, ВОСЕМЬ ЧАСОВ СПИ», или «ЖЕНИТЕСЬ И РАЗМНОЖАЙТЕСЬ». Желтый глаз в одном из телеэкранов на витрине посмотрел на Джорджа, но тот вовремя отвернулся. Не видя лица Чародея на экране, он мог сопротивляться его приказу: «СЛУШАЙТЕ МОЮ КОМАНДУ».

Нада жил в маленькой квартире со спальней, и первое, что он сделал, придя домой, — это оборвал провода в телевизоре и закрылся в спальной, но из квартир соседей до него то и дело доносились звуки телепрограмм. В большинстве своем слышны были человеческие голоса, но сплошь и рядом их прерывало надменное карканье чужаков:

— ПОДЧИНЯЙТЕСЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ, — говорил один.

— МЫ ВАШЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО, — квакал другой.

— МЫ ВАШИДРУЗЬЯ, — вещал третий.

— ПОДЧИНЯЙТЕСЬ!

— РАБОТАЙТЕ!

Внезапно зазвонил телефон. Джордж поднял трубку. Это был один из Чародеев:

— Говорит начальник полиции Робинсон. Джордж Нада, вы состарились. ЗАВТРА УТРОМ В ВОСЕМЬ ЧАСОВ ВАШЕ СЕРДЦЕ ОСТАНОВИТСЯ. Повторите, пожалуйста.

— Я состарился, — сказал Джордж. — Завтра утром в восемь часов мое сердце остановится.

В трубке раздались короткие гудки.

— Не остановится, — упрямо прошептал Джордж. — Почему они хотят, чтобы я умер? — подумал он. — Они подозревают меня? Возможно. Кто-то мог заметить, что на сеансе я вел себя не так, как другие. Если завтра утром в четверть девятого я буду еще жив, то они наверняка все узнают.

— Бесполезно сидеть здесь и ждать конца, — сказал он вслух сам себе.

Спустившись по лестнице, он снова вышел на улицу. Плакаты, телевитрины, команды случайно проходивших мимо чужаков уже никак не действовали на него. Их мысли еще проникали в его мозг, но уже не становились приказами или командами.

Пересекая бульвар, Джордж Нада заметил чужака. Тот стоял, полуприкрыв глаза и облокатившись о стену дома. Оглянувшись и не увидев никого вокруг, Джордж осторожно подошел к нему. Безобразный вид тварей уже давно никого не шокировал и не пугал, Джордж даже часто представлял их нормальными людьми. Вот этот, например, был похож на одного пьянчугу, который…

— Проваливай, — просвистела тварь, уставя свои безобразные глаза на Джорджа.

На мгновение он почувствовал, как чья-то невидимая железная рука начинает сжимать ему горло. Но это ощущение длилось недолго, не дольше, чем ему понадобилось для того, чтобы схватить с земли увесистый булыжник и изо всех сил опустить его на голову Чародея. Голубовато-зеленая кровь хлынула их проломленного черепа, и ящер упал, неловко поджав ноги. По его телу пробежала короткая судорога, и через полминуты все было кончено.

Джордж оттащил тело в подворотню и обыскал его. В карманах не оказалось ничего, кроме маленького радиоприемника и затейливо сделанных ножа и вилки. Радио работало, и из него доносилась непонятная никому из землян речь чужаков. Джордж бросил приемник рядом с телом, а нож прихватил с собой.

— Далеко мне не уйти, — подумал он. — Но голыми руками они меня не возьмут.

Однако, как ни странно, никто не помешал ему уйти.

— А если попытаться разбудить остальных? — мысль, конечно, была шальная, но почему бы не попробовать, черт возьми?

Джордж прошел еще несколько кварталов и свернул в переулок. Здесь жила Лил, его подруга, которую он знал уже давно. Поднявшись на последний этаж старого, серого дома, он нажал кнопку звонка. Дверь открыла Лил. На ней был длинный махровый халат и мягкие домашние тапочки.

— Я хочу, чтобы ты проснулась… — начал он.

— А с чего ты взял, что я сплю? — улыбнулась она. — Проходи.

Он вошел в гостиную. В дальнем углу горел телевизор. Он быстро выключил его.

— Я не об этом. Я имел ввиду проснуться совсем.

Лил посмотрела на него непонимающе, и, плюнув на объяснения, он закричал:

— Просыпайся! Ты слышишь меня? Просыпайся!

— Да что с тобой, Джордж? — в голосе Лил появилась подозрительность. — Ты какой-то странный сегодня.

Джордж ударил ее по щеке, и Лил упала.

— Что же это такое, Джордж? — сквозь всхлипывания услышал он. — Что я такого сделала?

Джордж понял, что проиграл.

— Извини, — пробормотал он. — Я… это… ну в общем это была просто шутка.

Лил посмотрела на него со злостью и удивлением одновременно.

— Твои шутки, Джордж, — начала она и, вдохнув побольше воздуха, хотела продолжить, как вдруг раздался стук в дверь.

— Кто это может быть? — спросил Джордж.

Вместо ответа Лил только пожала плечами.

— Я открою, а ты приведи себя в порядок.

Распахнув дверь, Джордж увидел чужака.

— Нельзя ли потише? — мерзким голосом просипела тварь.

На секунду Джорджу показалось, что перед ним стоит обычный мужчина средних лет в летней рубашке с короткими рукавами. Видение не покидало его даже тогда, когда он выхватил из-за пазухи затейливо украшенный нож и выбросил руку вперед, целясь почему-то не в грудь, а в горящие глаза и безобразно искривленный рот ящера…

Когда Джордж втащил тело вовнутрь и захлопнул дверь, перед ним на ковре лежал уже обычный Чародей.

— Кто это? — спросил он у Лил, которая забилась в угол и смотрела на все происходящее круглыми от страха глазами.

— Это… это мистер Кони, — прошептала она. — Ты убил его, убил так просто…

— Перестань реветь, — сквозь зубы процедил Джордж.

— Я не буду, клянусь не буду, только, ради бога, убери этот нож, — Лил была близка к истерике.

— Успокойся, я не трону тебя, только свяжу. Но прежде ты скажешь мне, где квартира мистера… э-э… Кони.

— Через дверь налево. Джордж, я знаю, ты хочешь убить меня. Сделай это быстро, я не хочу, чтобы мне было больно. Пожалуйста, Джордж, пожалуйста.

Связав ее простынями, он обыскал тело Чародея. Ничего, кроме маленького радиоприемника и ножа с вилкой.

Джордж быстро отыскал в коридоре нужную дверь и постучался. Из-за двери донеслось покашливание, и наконец раздался голос:

— Кто там?

— Я друг мистера Кони. Мне нужно срочно видеть его.

— Он вышел на минуту, но скоро вернется.

Дверь со скрипом отворилась, и первое, что увидел Джордж, были ярко-желтые глаза твари.

— Проходите, пожалуйста.

— Спасибо, — ответил Джордж и вошел, глядя себе под ноги. — Вы одни дома? — спросил он, пока тварь возилась с замком.

— Да, а почему вы спрашиваете?

Вместо ответа Джордж выхватил нож и по самую рукоятку вонзил его в чешуйчатую шею ящера…

В квартире он обнаружил человеческие кости и полусъеденную руку. В ванной копошились какие-то мерзкие слизняки.

— Маленькие твари, — пробормотал он и прикончил их всех.

В кабинете он нашел оружие — что-то вроде короткого ружья, бесшумно стреляющего отравленными стрелами.

Набив карманы коробками со стрелами, Джордж снова зашел к Лил. Увидев его, она затряслась от ужаса.

— Успокойся, малышка, — сказал он, открывая ее сумочку. — Мне просто нужны ключи от твоей машины.

Найдя их, он спустился по лестнице и вышел на улицу. Машина Лил была припаркована на своем обычном месте — у кирпичной стены. Он узнал ее по вмятине на правом крыле.

Джордж завел мотор, выехал на улицу и окунулся в ночной город, освещенный светом фонарей и рекламных вывесок. Несколько часов он проездил бесцельно, сворачивая на первые попавшиеся улицы, словно ища что-то. Радио непрерывно передавало сообщения об опасном преступнике по имени Джордж Нада, одержимом манией убийства. Голос диктора — Чародея был слегка тревожным. С чего бы это? Что он может сделать в одиночку?

Вдруг Джордж заметил, что дорога, по которой он ехал, перекрыта. Слегка притормозив, он свернул на боковую улицу.

— Ну что же, парень, — сказал он сам себе. — Они перекрывают тебе путь из города.

Нетрудно было догадаться, что в полиции уже знают все и ищут машину Лил. Джордж бросил автомобиль на стоянке и спустился в метро. По случайности Чародеев там не оказалось — то ли они были напуганы, то ли просто было уже поздно. Когда через несколько остановок одна из тварей села в вагон, Джордж вышел, решив не испытывать судьбу.

Поднявшись наверх, он заметил бар и зашел туда. По телевидению передавали экстренное сообщение, и диктор снова и снова повторял одни и те же слова: «Мы твои друзья. Мы твои друзья». Проклятая тварь была чем-то напугана. Чем? Что может сделать против них одиночка?

Джордж заказал пиво.

И вдруг он понял, что этот Чародей на телеэкране бессилен против него. Джордж посмотрел на тварь так же спокойно, как если бы перед ним был обычный человек или какой-нибудь неодушевленный предмет.

— Они все еще верят в то, что имеют надо мной власть, — думал он. — И не знают, что есть на самом деле.

На экране появилась его фотография, и Джордж быстро отошел от стойки. На глаза ему попался телефон-автомат. Нашарив в кармане мелочь, он набрал номер:

— Алло, Робинсон?

— Я слушаю.

— Говорит Джордж Нада. Теперь я знаю, что нужно, чтобы разбудить людей.

— Что?! Джордж Нада, не вешайте трубку. Где вы находитесь? — в его голосе чувствовались истерические нотки.

Джордж повесил трубку, заплатил за пиво и торопливо вышел. Они могли проследить, откуда был звонок. Он снова спустился в метро. Теперь он знал, куда ехать.

Уже стемнело, когда Джордж вошел в здание одной из крупнейших городских телекомпаний. Взглянув на указатель, он направился к эскалатору. Полицейский, что стоял у входа в студию, узнал его.

— Джордж Нада! — испуганно выдохнул он.

Отравленная стрела вонзилась ему в плечо, и он осел, даже не охнув. Переступив через тело, Джордж вошел в студию. Теле— и звукооператор, режиссер и его помощник даже и не поняли, что происходит — отравленные стрелы делали свое дело быстро и бесшумно. За окном уже выли полицейские сирены и раздавались окрики чужаков. Диктор за пультом повторял, не подозревая ни о чем:

— Мы твои друзья. Мы твои друзья.

Когда Джордж выстрелил, он так и остался сидеть с открытыми глазами. Джордж встал рядом с ним и, стараясь не попасть в камеру, заговорил на манер чужаков:

— Просыпайтесь! Просыпайтесь! Ищите нас и убивайте! Всех! До одного!

В то утро весь город услышал голос Джорджа, скрывавшегося за обликом Чародея. Город проснулся, и началась большая война.

Но Джордж не дожил до победы, которая все-таки наступила. Он умер от сердечного приступа. Ровно в восемь часов утра.

Артур Кларк Космический Казанова

На этот раз прошло пять недель со дня вылета с Базы, прежде чем появились первые симптомы. Во время последнего полета на это понадобилось только четыре недели; я не знаю, в чем тут дело — то ли я стал старше, то ли диетологи положили что-нибудь в мои капсулы с пищей. Или, может, все объяснялось тем, что на этот раз я был значительно больше занят; та часть галактики, в которой я вел поиск, была густо нашпигована звездами, отстоявшими одна от другой не больше чем на два световых года, поэтому у меня оставалось мало времени для тоски по девушкам, которых я оставил на базовой планете. Как только звезда была заклассифицирована и автоматический поиск планет завершен, я направлял космолет к следующему солнцу. Когда же, как это случалось в одном случае из десяти, обнаруживалась планета, для меня начинались горячие деньки, потому что я должен был постоянно следить за Максом — электронным вычислителем корабля, — чтобы он регистрировал всю информацию.

Но вот я выбрался из этого района галактики, и теперь на полет от солнца до солнца иногда уходило три дня. Этого времени было вполне достаточно для того, чтобы воспоминания о моем последнем отпуске окрасили предстоящие мне месяцы одиночества в мрачные тона.

Вероятно, я переборщил на Диадне У, когда мой космолет находился на профилактике, а я, как предполагалось, отдыхал между двумя полетами. Нельзя забывать, что пилот разведывательного корабля восемьдесят процентов времени проводит в полном одиночестве и, будучи человеческим существом, которому ничто человеческое не чуждо, он, конечно же, воспользуется первой попавшейся возможностью, чтобы наверстать упущенное. Я же не просто наверстывал упущенное — я еще пытался создать себе некоторый запас на будущее, хотя, как потом оказалось, этого запаса не хватило на весь полет.

Первой, вспоминал я с грустью, была Элен. Она была блондинкой, ласковой и уступчивой, хотя ей и не хватало воображения. Мы с ней неплохо проводили время до тех пор, пока ее муж не вернулся из своего полета; он оказался славным малым и отнесся к этому с юмором, но дал понять, что у Элен теперь будет очень мало свободного времени. К счастью, я к этому времени уже установил дружеские отношения с Айрис, так что перерыва у меня почти не было.

Айрис была, пожалуй, единственной в своем роде. Даже теперь я не могу вспомнить о ней без смущения. Когда мы расстались — только из-за того, что человеку иногда необходимо хоть немного поспать, — я дал зарок не подходить к женщинам целую неделю. Но на второй день как-то случайно мне в руки попалась книжка древнего писателя Земли по имени Джон Дони — советую почитать, если вы знакомы с примитивным английским языком, — и в ней было одно трогательное стихотворение, которое напомнило мне, что ушедшее время никогда не вернешь.

Как это верно, подумал я, после чего надел свою форму космолетчика и пошел на пляж единственного моря Диадны У. Мне нужно было пройти по пляжу не более пятисот метров, чтобы увидеть дюжину возможностей, отвергнуть несколько добровольных предложений и остановиться, наконец, на Натали.

Сначала у нас все шло прекрасно, но потом Натали стала ревновать меня к Рут (или это была Кей). Я не выношу девушек, которые относятся к вам, как к собственности, и поэтому я порвал с ней после бурной сцены, кончившейся битьем посуды. Из-за этого я болтался пару дней без дела. Тут на помощь мне пришла Цинтия, но я не буду вас утомлять деталями.

Я предавался этим нежным воспоминаниям, пока одна звезда уменьшалась в размерах за кормой корабля, а другая разгоралась впереди. Во время этого полета мне приходилось бороться с собой, чтобы не смотреть на фотографии из соответствующих журналов, развешанные в моей каюте, так как я решил, что они только расстроят меня. Это было ошибкой: мое воображение рисовало еще более совершенные образы, и, чем полнее становилась моя коллекция воображаемых портретов, тем труднее мне было бы в следующий раз найти себе пару.

Не думайте, пожалуйста, что это занятие повлияло на исполнение мною обязанностей служащего Галактической Разведки. Это только во время длинных и скучных перелетов от звезды к звезде, когда мне было не с кем поговорить, кроме электронного вычислителя, я давал волю своему воображению. Макс, мой электронный коллега, был неплохим компаньоном, но нельзя требовать от машины, чтобы она понимала некоторые вещи. Я часто ранил его чувства, когда находился в плохом настроении без видимых для него причин.

— Что случилось, Джо? — спрашивал тогда Макс печально. — Не сердишься же ты на меня за то, что я снова обыграл тебя в шахматы? Вспомни, я ведь предупреждал, что обыграю.

— А, иди ты к черту! — огрызался я и после этого, как правило, имел неприятный разговор с Навигационным Роботом, который все понимал буквально.

Два месяца спустя после вылета с Базы, когда позади остались тридцать обследованных мною солнц и четыре планетные системы, случилось нечто такое, что заставило меня на время позабыть все мои личные проблемы. Дальнодействующий радиомонитор начал попискивать; слабый сигнал шел откуда-то из района, расположенного впереди по курсу. Я настроился насколько было можно точнее; передача велась в немодулированной, очень узкой полосе частот — вероятно, каким-нибудь радиомаяком. Еще ни один наш корабль, насколько мне было известно, не залетал в эту часть Вселенной. Похоже было, что я вступил на совершенно не исследованную территорию.

Вот, сказал я себе, настало это — мой великий час, плата за все годы одиночества, которые я провел в космосе! На неизвестном расстоянии впереди меня была другая цивилизация — технически развитая раса, имеющая сверхрадио.

Я точно знал, что нужно делать. Как только Макс подтвердил прием сигнала и проделал необходимый анализ, я послал на Базу автоматическую ракету с донесением. Теперь, если со мной что-нибудь случится, там будут знать, в каком районе это случилось, и с известной вероятностью смогут судить о причинах. Это было в какой-то мере утешением — думать, что, если я не вернусь в назначенное время, мои товарищи прилетят сюда, чтобы восстановить картину происшедшего.

Вскоре у меня уже не было сомнений относительно того, откуда идут сигналы, и я немного изменил курс, направив корабль на маленькую желтую звезду впереди. Никто, сказал я себе, не мог бы послать сигнал такой мощности до освоения техники космических полетов; я, может быть, приближаюсь к культуре, развитой не меньше, чем моя, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Я был еще далеко от звезды, когда включил свой передатчик и начал посылать встречные сигналы, не очень, правда, обнадеживая себя. К моему удивлению, последовала быстрая реакция. Ровное монотонное попискивание сменилось комбинацией быстрых импульсов разной длительности, повторяющихся снова и снова. Но даже Макс не мог ничего сделать с этим сообщением; вероятно, оно значило: «Кто вы?», — чего, конечно, было недостаточно даже для самой умной из переводящих машин, чтобы можно было найти ключи к смыслу фразы.

С каждым часом сигнал становился все громче. Для того, чтобы дать им знать, что я их слышу и отчетливо воспринимаю их сигнал, я послал им назад их же сообщение. И тогда мне пришлось еще раз удивиться.

Я ожидал, что они — кем бы или чем бы они ни были — перейдут на прямую связь, как только я приближусь на достаточно близкое для приема расстояние. Именно это они и сделали; чего я не ожидал, так это того, что голоса их окажутся человеческими, а язык, на котором они говорят, — несомненным, хотя и непонятным для меня ответвлением английского. Я мог узнать только одно слово из каждых десяти, другие были либо совсем мне неизвестны, либо настолько искажены, что я их не узнавал.

Когда первые слова раздались в громкоговорителе, я уже все понял. Это была чужая, не знакомая еще людям раса. Но все равно это было не менее важным открытием. Я установил контакт с одной из затерянных колоний Первой империи — пионерами, которые покинули Землю на заре межзвездных полетов, пять тысяч лет назад. Когда империя распалась, большинство этих изолированных групп погибло или деградировало. Это же, похоже, была единственная выжившая группа.

Я стал отвечать им, медленно и четко произнося самые простые английские слова, какие я только мог подобрать, но пять тысяч лет — слишком большой срок в жизни любого языка, и настоящая связь была невозможна. Они были очень взволнованы установлением этого контакта — радостно взволнованы, насколько я мог судить. Не всегда так случается — в некоторых изолированных культурах, отколовшихся от Первой империи, развилась сильная ксенофобия, и они чуть ли не истерично реагировали на неожиданное открытие того факта, что они не одни во Вселенной.

Мои попытки обменяться информацией ни к чему почти не привели, но тут появился новый фактор, который сразу изменил всю картину. В громкоговорителе раздался женский голос.

Это был самый прекрасный голос, какой я когда-либо слышал, и даже если бы я не провел многие недели в полном одиночестве, я думаю, я все равно сразу же влюбился бы в этот голос. Очень глубокий и вместе с тем очень женственный, теплый, ласкающий голос, казалось, захватил все мои чувства. Я был настолько оглушен, что прошло несколько минут, прежде чем я сообразил, что могу понять речь моей невидимой феи. Она говорила на английском языке, который был понятен почти на пятьдесят процентов.

Мне не понадобилось много времени, чтобы узнать, что ее зовут Лиала и что она — единственный филолог на этой планете, специализирующийся в области примитивного английского языка. Как только был установлен контакт с моим кораблем, ее вызвали в качестве переводчицы. Судьба, похоже было, шла мне навстречу — ведь переводчиком очень легко могло оказаться какое-нибудь древнее седобородое ископаемое.

Пока шли часы и ее солнце становилось все больше и больше, мы с Лиалой успели стать друзьями. Из-за того, что у меня было очень мало времени, я вынужден был действовать быстрее, чем обычно в таких случаях. Никто не мог понять, о чем мы говорили, и это создавало обстановку интимности. Кроме того, ее знание английского было слишком несовершенным для того, чтобы я остерегался делать недвусмысленные намеки — нет опасности зайти слишком далеко в разговоре с девушкой, не уверенной в том, что вы вкладываете в слова именно тот смысл, который она в них видит.

Нужно ли говорить, что я чувствовал себя очень счастливым? Это выглядело, как если бы мои служебные и личные интересы вдруг совпали. Было, однако, одно небольшое «но», связанное с тем, что я еще не видел Лиалы. Что, если она окажется безобразной?

Возможность разрешить этот вопрос представилась мне за шесть часов до посадки. Я приблизился к планете уже настолько, что мог принимать видеопередачи, и Максу понадобилось всего несколько секунд, чтобы проанализировать поступающие сигналы и соответственно настроить телевизионный приемник корабля. Наконец-то я мог видеть приближающуюся планету! И Лиалу.

Она была почти так же прекрасна, как и ее голос. Я потерял дар речи и только молча с блаженной улыбкой на лице глазел на экран.

— Что случилось? — спросила она. — Разве вы никогда до этого не видели девушки?

Я должен был сказать, что видел двух или даже трех, но что никогда не видел таких, как она. Было большим облегчением увидеть, что ее реакция на мои слова была благоприятной, так что, похоже, ничто больше не стояло на пути нашего будущего счастья — если бы мы смогли удрать от армии ученых и политиков, которые окружают меня сразу же, как только я приземлюсь. Это последнее обстоятельство делало слабой надежду на возможность уединиться с ней, и я почувствовал искушение нарушить одно из моих самых железных правил. Я готов был даже жениться на Лиале, если бы это был единственный способ все уладить. (Да, эти два месяца в космосе были почти непосильным испытанием для моих нервов…)

Пять тысяч лет истории — десять тысяч, если считать и мою историю, — нелегко сконцентрировать в несколько часов. Но с таким очаровательным преподавателем я быстро усваивал знания, а все, что я пропускал, Макс надежно закреплял в своей электронной памяти.

Аркадия — так называлась их планета — находилась на самой границе межзвездной колонизации; когда прилив империи отступил, она осталась на высоком и сухом месте. В борьбе за то, чтобы выжить, аркадийцы растеряли многие из своих первоначальных научных знаний, включая секрет космических полетов. Они не могли вырваться из пределов своей солнечной системы, но они и не стремились к этому. Аркадия была плодородной планетой и незначительное тяготение — только четверть земного — дало колонистам физическую силу, в которой они нуждались для того, чтобы сделать свою планету заслуживающей своего названия. Даже делая скидку на пристрастность Лиалы, можно было понять, что это действительно прекрасное место.

Уже отчетливо вырисовывался диск маленького желтого солнца Аркадии, когда мне в голову пришла блестящая идея. Этот спешно образованный комитет по приему беспокоил меня, и я неожиданно понял, как можно обойти его. План нуждался в помощи Лиалы, но в ней я уже был уверен. Могу сказать без хвастовства, что я всегда быстро находил общий язык с женщинами, и к тому же это было не первое мое ухаживание при помощи телевидения.

Итак, за два часа до приземления у аркадийцев уже сложилось впечатление, что эти звездные разведчики — ужасно трусливые и подозрительные создания. Ссылаясь на свой прошлый печальный опыт общения с недружественными цивилизациями, я вежливо отказался лететь, как муха, в любезно приготовленную для меня паутину. Поскольку я был один, то я предпочитал встретиться с кем-нибудь одним из них в какой-нибудь изолированной точке их планеты. Если бы эта встреча прошла хорошо, я бы затем прилетел в их столицу; если же нет — я бы смог убраться восвояси. Я выразил надежду, что они не сочтут такой план невежливым, так как надо учесть, что я одинокий путешественник, находящийся далеко от дома, и я уверен, что как разумные люди они поймут меня…

Они поняли. Выбор эмиссара был очевиден, и Лиала сразу же стала героиней Аркадии, смело вызвавшейся встретиться один на один с чудовищем из космоса. Она должна будет радировать, как она сказала, своим беспокоящимся о ней друзьям ровно через час после вступления на борт моего корабля. Я попытался договориться о двухчасовом визите, но она сказала, что не стоит давать повода для разговоров всяким ханжам.

Корабль вошел уже в атмосферу Аркадии, когда я, вспомнив о моих компрометирующих картинках, бросился в каюту и стал быстро сдирать их со стен. (Один в своем роде законченный шедевр завалился за полку с картами и послужил причиной моего замешательства, когда несколько месяцев спустя был найден бригадой обслуживания). Когда я вернулся в рубку, экран показывал пустую открытую равнину, в самом центре которой меня должна ждать Лиала.

Я не стал следить за посадкой, так как вполне мог положиться на Макса — с этой задачей он справлялся безупречно. Вместо этого я бросился вниз к шлюзовой камере и, собрав все свое терпение, стал ждать того момента, когда можно будет открыть люк, отделяющий меня от Лиалы.

Казалось, прошла целая вечность, пока Макс закончил анализ наружной атмосферы и дал сигнал: «Внешний люк открыть». Металлический диск еще продолжал двигаться, когда я уже был снаружи и стоял, наконец, на плодородной почве Аркадии.

Я помнил, что вешу здесь всего только 16 килограммов, поэтому двигался с осторожностью, несмотря на все мое нетерпение. И все же я, живя в моем дурацком раю, забыл, что слабое тяготение может сделать с человеческим телом на протяжении двухсот поколений. На маленькой планете эволюция многое может сделать за пять тысяч лет.

Лиала ждала, и она была так же прекрасна, как и ее изображение. Однако была одна совсем пустяшная деталь, о которой телевизионный экран мне ничего не сказал.

Я никогда не любил крупных девушек, и я их еще меньше люблю теперь. Если бы я еще хотел, думаю, я мог бы обнять Лиалу. Но я выглядел бы, как дурак, стоя на цыпочках и обхватив руками ее колени.

Пол Андерсон Убить марсианина

Ночной шепот принес тревожное послание. Рожденное за множество миль, оно летело через пустыню на крыльях ветра. О нем шелестел кустарник, шуршали полуразрушенные лишайники и карликовые деревья. Юркие зверьки, ютящиеся под корягами, в пещерах, в тенистых дюнах, передавали его друг другу. Не облеченное в слова, смутными волнами ужаса отдаваясь в мозгу воина Криги, пришло предостережение человек вышел на охоту!

Внезапный порыв ветра заставил Кригу вздрогнуть. Вокруг, над горько пахнувшими железом холмами, в водовороте сверкающих созвездий на тысячи и тысячи световых лет раскинулась бескрайняя ночь. Крига погрузил в нее свои дрожащие нервные окончания, настраиваясь на волну кустарника, ветра, юрких грызунов, притаившихся в норках под ногами, готовый воспринять голос ночи.

Один, совсем один. Ни одного марсианина на сотни миль в округе. Только полевые зверьки, дрожащий кустарник да тонкий грустный голос ветра.

Беззвучный предсмертный крик пронесся через заросли терновника, от растения к растению, отдаваясь эхом в сжавшихся от страха нервах животных. Где-то поблизости живые существа извивались, сморщивались и обугливались в сверкающем потоке смерти, низвергавшемся на них с ракеты.

Крига привалился к высокому изрезанному ветром утесу. Его глаза, застывшие от страха, ненависти и медленно возраставшей решимости, словно две желтые луны, светились в темноте. Он мрачно отметил, что сеявшая смерть ракета описала полный круг, миль десять в диаметре. И он оказался в гигантской ловушке, внутри этого круга. А скоро появится и охотник…

Крига поднял глаза к равнодушному свету звезд, и по его телу пробежала судорога. Потом он уселся поудобнее и принялся думать.

Все началось несколько дней назад, в просторном кабинете торговца Уисби.

— Я прибыл на Марс, — сказал Райордэн, — чтобы подстрелить «филина».

Даже в таких Богом забытых дырах, как Порт Армстронг, хорошо знали имя Райордэна. Наследник миллионов транспортной компании, превратившейся благодаря его бурной деятельности в настоящее чудовище, которое опутало своими щупальцами всю Солнечную систему, он был едва ли не больше известен как великий охотник. От огнедышащих драконов Меркурия до гигантских ящеров, обитателей вечных льдов Плутона, вся стоящая дичь испытала на себе разящую мощь его ружья. Кроме, конечно, марсианина. На эту «дичь» охота давно запрещена.

Он небрежно раскинулся в кресле — рослый и мускулистый, еще сравнительно молодой человек. В его присутствии кабинет казался меньше, и скрытая в нем сила, а также холодный взгляд светлых зеленоватых глаз подавляли торговца.

— Но это незаконно, вы же сами знаете, — сказал Уисби. — Вам дадут двадцать лет, если поймают.

— Э-э! Консул Земли находится в Аресе1, на другой стороне планеты. Если мы устроим все тихо, разве кто узнает? — Райордэн прихлебнул из своего стакана. — Через пару лет они так заткнут все дыры, что охота станет действительно невозможной. Это последний шанс для человека добыть «филина». Именно потому я здесь.

Уисби колебался, растерянно поглядывая в окно. Порт Армстронг представлял собой скопище герметических зданий, связанных туннелями. Он вырастал прямо из красной пустыни, раскинувшейся во все стороны до непривычно близкого горизонта. Землянин в гермокостюме с прозрачным шлемом шагал вниз по улице, несколько марсиан праздно привалились к стене. И больше ничего живого — молчаливая смертельная скука, царящая под тусклым съежившимся солнцем. Жизнь на Марсе не слишком приятна для землянина.

— Надеюсь, вы не заразились, как все на Земле, идиотской любовью к этим «филинам»? — презрительно спросил Райордэн.

— О нет, — сказал Уисби. — Здесь, в районе моего форта, они знают свое место. Но времена меняются. Ничего не поделаешь.

— Да, было время, когда они были просто рабами, — сказал Райордэн. — Теперь же эти слюнявые либералы на Земле требуют, чтобы им предоставили право голоса.

Он презрительно фыркнул.

— Да, времена меняются, — мягко повторил Уисби. — Когда сто лет назад первые люди высадились на Марсе, трудности освоения чужой планеты ожесточили их. Поселенцы быстро стали подозрительны и жестоки. Иначе нельзя — а то бы им не выжить. Они не могли считаться с марсианами, воспринимать их иначе как разумных животных. К тому же из жителей Марса получались отличные рабы. Ведь они требуют так мало еды, тепла и кислорода. Они настолько выносливы, что могут выжить без воздуха почти четверть часа. А охота на дикого марсианина… Это был настоящий спорт! Еще бы — разумная дичь, которой сплошь и рядом удавалось улизнуть от охотника, а иногда и прикончить его.

— Знаю, знаю, — сказал Райордэн. — Поэтому я и хочу подстрелить хоть одного. Какой интерес, если дичь не имеет шансов спастись.

— Но теперь все по-другому, — сказал Уисби. — Позиции землян достаточно укрепились. К тому же и на Земле к власти пробрались либералы. Естественно, что одной из первых реформ была отмена рабства для марсиан.

Райордэн выругался. Предписанное законом возвращение марсиан, работавших на космических линиях, влетело ему в копеечку.

— У меня нет времени на ваши философствования, — сказал он. — Если можете устроить охоту на марсианина — о'кей. Я готов отблагодарить вас.

— В каком конкретно размере? — спросил Уисби.

Как следует поторговавшись, они ударили по рукам. У Райордэна были небольшая ракета и охотничье снаряжение, а Уисби должен был раздобыть радиоактивные материалы, «сокола» и «гончую».

— Ну, а где же я возьму марсианина? — спросил Райордэн. Он ткнул пальцем за окно. — Может быть, поймать одного из них и выпустить в пустыне?

Теперь была очередь Уисби презрительно ухмыльнуться:

— Одного из них? Ха-ха! Городские бездельники! Горожанин с Земли и тот сумел бы лучше постоять за себя.

Марсиане были довольно неказисты на вид. Не выше четырех футов ростом, они ходили на тощих когтистых ножках. Их костлявые четырехпалые ручки выглядели хилыми. Грудная клетка у марсианина широкая, зато талия до смешного тонкая. Казалось, его можно переломить пополам. Жители Марса были существами живородящими и теплокровными. Они выкармливали своих детенышей молоком, но их кожу покрывали серые перья. Круглые головы с большим кривым клювом, огромные янтарные глаза и торчащие на макушке уши, покрытые перьями, снискали им кличку «филина». Носили они только широкие пояса с большими карманами, заменявшие набедренную повязку, да ножны на боку. Даже наиболее либерально настроенные земляне не решались предоставить им право пользоваться современными инструментами и оружием. Память еще хранила много кровавых распрей.

— Марсиане всегда были хорошими бойцами, — сказал Райордэн. — В старые дни они вырезали немало поселений землян.

— Прежние марсиане — да, — согласился Уисби, — но не эти. Они просто тупые работяги, так же зависящие от нашей цивилизации, как и мы сами. А вам нужен настоящий дикий старожил, и я знаю, где найти такого. — Он расстелил на столе карту. — Вот здесь, в Хрэфнинских горах, примерно в ста милях отсюда. Марсиане живут долго, лет по двести, а этот парень Крига мутит воду в округе со времен первых поселений. Он даже командовал несколькими марсианскими налетами на форты землян, а со времени заключения мира и всеобщей амнистии живет совершенно один в древней разрушенной башне. Настоящий старый вояка, ненавидящий землян всеми печенками. Время от времени он заходит сюда продать шкуры или несколько кусков золота, так что я знаю о нем кое-что.

Глаза Уисби блеснули.

— Подстрелив этого заносчивого ублюдка, вы окажете всем нам большую услугу. Он расхаживает по округе с таким видом, словно все здесь принадлежит ему. Уж он, поверьте, «отработает» ваши денежки.

Райордэн удовлетворенно закивал.

Дела были плохи. Человек привез с собой охотничью птицу и собаку. Не будь их, Крига мог бы затеряться в лабиринте пещер, каньонов и колючих зарослей. Но «гончая» легко отыщет его следы, а «сокол» будет неотрывно следить сверху.

В довершение всех бед человек посадил ракету совсем рядом с башней Криги. Все его оружие осталось там. Он был отрезан, безоружный и одинокий, если не считать той слабой поддержки, которую ему могло оказать население пустыни. Если бы только удалось пробраться к башне… Пока же надо просто постараться выжить.

Он сидел в пещере, всматриваясь через иссушенное пространство песка и кустарника, через мили разреженной атмосферы в даль, где поблескивал серебристый металл ракеты. Человек казался маленьким пятнышком в этом огромном голом просторе, одиноким насекомым, придавленным громадой темно-синего неба.

Землянин тоже был один, но у него ружье, способное обрушить смерть на любое существо, да хищные беспощадные твари, а в ракете, наверное, радиопередатчик, по которому он может вызвать друзей. И оба — охотник и жертва — заключены внутри огненного кольца, заколдованного круга, который Крига не мог пересечь под страхом смерти, куда более ужасной, чем гибель от человеческой пули…

Но разве существует худшая смерть, чем быть застреленным этим чудовищем, чтобы твое тело в виде чучела увезли на чужую планету и каждый дурак мог пялиться на него и насмехаться? Гордость старого и смелого народа неумолимо подымалась в Криге тяжелой, горькой волной. Ведь он требовал от жизни так немного… Общество себе подобных в Сезон Встреч, когда можно принять участие в торжественной древней церемонии, а потом бесшабашно повеселиться и, может быть, встретить девушку. Она родит ему детей, и они станут вместе их воспитывать… Возможность изредка навестить поселок землян и купить металлические инструменты и вина — единственные ценные вещи, которые человек принес на Марс… Да немного тишины, чтобы спокойно посидеть и потешить себя смутными мечтами о тех временах, когда марсианское племя воспрянет от рабства и займет равноправное положение перед лицом Вселенной… И вот всему конец. Теперь и это у него отнимут.

Он пробормотал проклятие землянам и снова сосредоточенно принялся за работу, спеша отточить наконечник копья, чтобы иметь хоть эту жалкую подмогу в будущей борьбе. Кустарник сухо зашелестел, подавая сигнал тревоги, жалкие незримые существа запищали в страхе. Пустыня кричала о приближении чудовища. Но он мог еще немного выждать, прежде чем начать бегство.

Райордэн рассеял радиоактивный изотоп по десятимильному кольцу вокруг старой башни. Он проделал это ночью, на случай, если бы поблизости оказался патрульный корабль.

Приближаться к кольцу небезопасно в течение трех недель. Так что времени достаточно. Ведь марсианин заточен на такой небольшой территории.

Райордэн был уверен, что тот даже не попробует вырваться из этого круга. «Филины» хорошо поняли, что такое радиоактивность, еще в те годы, когда сражались с землянами. Нет, Крига попробует спрятаться, а может быть, даже отважится на бой. Но скорее всего его удастся загнать в угол.

И все-таки рисковать не было смысла. Поэтому Райордэн включил автоматическую сигнальную систему радиопередатчика. Если он вовремя не возвратится к кораблю и не отключит ее, через две недели передатчик подаст сигнал Уисби, и его спасут.

Он проверил оборудование. На нем был гермокостюм, снабженный маленьким насосом, который получал питание по энерголучу с корабля и служил для нагнетания воздуха в скафандр. Та же установка отфильтровывала влагу из его дыхания, что позволяло почти не брать с собой воды. Поэтому запасы на несколько дней не составляли слишком большой тяжести, особенно в условиях слабого притяжения Марса. Только ружье 45-го калибра, приспособленное для стрельбы в марсианской атмосфере и достаточно мощное для охоты на крупную дичь, компас, бинокль да спальный мешок. Все необычайно легкое, к тому же ничего лишнего.

На самый крайний случай его костюм был снабжен небольшим резервуаром с суспензином. Повернув кран, он мог напустить его в дыхательную систему. В этой концентрации газ, конечно, не приводил к полному анабиозу, но настолько парализовывал двигательные нервы и замедлял общий обмен веществ, что человек мог продержаться несколько недель на одном глотке воздуха. Он широко применялся в хирургии и спас жизнь многим межпланетным исследователям, у которых отказывала кислородная система.

Райордэн вышел из ракеты и запер входной шлюз. Возможность того, что «филин» откроет его, если бы ему удалось обмануть охотника и пробраться к кораблю, была исключена. Чтобы сломать этот запор, понадобился бы торденит.

Он свистнул своих помощников. Эти местные животные были давным-давно приручены марсианами, а затем и человеком. «Гончая» походила на отощавшего волка, только с более широкой грудной клеткой и перьями вместо шерсти. След она держала не хуже земной овчарки. «Сокол» имел еще меньше сходства со своим земным прототипом. Это была хищная птица, но в условиях местной разреженной атмосферы потребовались крылья шести футов в размахе, чтобы поднять в воздух ее жалкое тельце. Райордэн остался доволен тем, как они натасканы.

Собака заурчала. Низкий дрожащий звук был бы совсем не слышен, не будь костюм снабжен микрофоном и усилителем. «Гончая» заюлила, принюхиваясь, а «сокол» взмыл в небо.

Райордэн не стал внимательно осматривать башню. Она давно превратилась в руины, уродливые и непривычные для человеческого глаза, косо примостившиеся на вершине ржавого холма. Остатки былой марсианской цивилизации… Человек презрительно ухмыльнулся.

Собака залаяла. Мрачный одинокий звук раскатился в неподвижном ледяном воздухе, отражаясь от валунов и скал, медленно умирая в тишине. Но это был зов боевого рога, надменный вызов состарившемуся миру: «Посторонись! Прочь с дороги! Идет завоеватель!»

Неожиданно собака рванулась и залаяла: взяла след. Райордэн зашагал позади, свободно и широко, как ходят в условиях слабого тяготения. Его глаза сверкнули, как две зеленоватые льдинки. Охота началась!

Крига судорожно, со всхлипом наполнил легкие. Он дышал тяжело и учащенно, ноги налились свинцом и обмякли, а биение сердца сотрясало все тело.

Но он бежал, а позади него нарастал угрожающий гул. Тяжелая поступь слышалась все ближе. Прыгая с камня на камень, скользя и съезжая на спине в глинистые овраги, продираясь между деревьями, Крига бежал от охотника.

Вот уже сутки собака преследовала его по пятам, а «сокол» парил над самой головой. Подобно обезумевшему тушканчику, мчался он прочь от смерти, лаявшей за спиной. Крига никогда не думал, что человек может двигаться так быстро и неутомимо.

Пустыня сражалась вместе с ним. Растения, загадочную, слепую жизнь которых не понять ни одному землянину, были на его стороне. Их колючие ветви раздвигались, давая ему дорогу, и снова смыкались, обдирая бока «гончей» и замедляя ее бег. Но остановить безжалостного пса они не могли. Он снова и снова вырывался из их бессильно цепляющихся лап и устремлялся по следу.

Человек тащился на целую милю позади, но не проявлял никаких признаков усталости. А Крига все бежал. Он должен был добраться до края обрыва, прежде чем охотник успеет поймать его в разрез прицела. Должен, должен! А собака рычала за спиной.

Марсианин взлетел на гребень холма. Впереди склон круто обрывался в глубокий каньон — пятьсот футов остроконечных скал, спадавших в дышащую ветром бездну. А над ними — слепящий блеск заходящего солнца. Он задержался на мгновение, рисуясь темным силуэтом на пылающем небе — отличная цель, если бы человек успел выйти на линию выстрела, — и перевалил через край.

Он надеялся, что «гончая» бросится за ним, но она вовремя затормозила на самом краю. Крига карабкался вниз по склону обрыва, цепляясь за малейшую расщелину, замирая, когда изъеденная столетиями скала крошилась под рукой. «Сокол» парил над самой головой, стараясь клюнуть или вцепиться когтями, и пронзительным голосом подзывал хозяина. Крига был беззащитен: ведь он не мог оторвать руки, рискуя разбиться вдребезги. Хотя…

Крига соскользнул по склону ущелья в серо-зеленую чащу ползучего кустарника, и все его существо воззвало к древним законам симбиоза марсианской жизни. «Сокол» снова ринулся на него, но Крига лежал неподвижно, окаменев, точно мертвый, пока птица с торжествующим криком не села на его плечо, готовясь выклевать глаза.

И тут колючие лозы зашевелились. Силы в них было немного, но шипы уже погрузились в тело птицы, и вырваться из них было невозможно. Пока кустарник разрывал «сокола» на части, Крига продолжал спускаться вниз ко дну каньона.

Огромная фигура Райордэна нависла над краем, четко выступая на фоне темнеющего неба. Он выстрелил раз, другой. Пули злобно впились в скалы у самого тела марсианина, но из глубины надвинулись тени, и Крига был спасен. Тогда человек включил свой мегафон, и чудовищный голос обрушился в сгущавшуюся ночь, раскатываясь громом, подобного которому Марс не слышал уже тысячелетия:

— Один ноль в твою пользу! Но это еще не все! Я до тебя доберусь!

Солнце скользнуло за горизонт, и ночь опустилась на Марс, как большое темное покрывало. Сквозь мрак Крига услышал смех землянина. От этого смеха дрожали скалы.

Райордэн был утомлен длительной гонкой, к тому же подача кислорода в скафандр явно не соответствовала затрачиваемым усилиям. Ему хотелось покурить, съесть чего-нибудь горячего, но и то и другое было невозможно. Что ж, он еще больше оценит блага жизни, возвратившись домой, — со шкурой марсианина.

Ухмыляясь, охотник разбил лагерь. Этот марсианский малыш — стоящая добыча, сомнений тут не было. Крепкий орешек! Он выдержал уже два дня на этом десятимильном пятачке да к тому же убил «сокола». Но Райордэн подобрался к нему уже достаточно близко. Собака легко отыщет его: ведь на Марсе нет рек или ручьев, чтобы запутать следы.

Он лежал, глядя в бездонную звездную ночь. Скоро станет холодно, адски холодно, но спальный мешок достаточно хорош, чтобы согреть его при помощи солнечной энергии, накопленной за день. «Гончая» зарылась поблизости в песок, но она тут же поднимет тревогу, вздумай марсианин шнырять вокруг лагеря.

Засыпая, Райордэн вспоминал прошлые охоты. Да, повидал он немало. Но эта охота была самой одинокой, самой необычной и, может быть, самой опасной из всех, а потому и самой лучшей. Райордэн не питал злобы к марсианину. Он уважал мужество этого малыша, так же как уважал храбрость других животных, на которых охотился.

Райордэн проснулся в коротких серых сумерках, соорудил быстрый завтрак и свистнул собаку. Его ноздри раздувались от волнения, все тело, пьяное от нетерпения, радостно пело. Сегодня… Может быть, сегодня…

Ему пришлось спускаться в каньон длинной обходной дорогой, и пес целый час метался по округе, прежде чем напал на след. Тогда снова раздался заливистый лай, и погоня возобновилась — на этот раз медленнее, так как путь был неровен и кремнист.

Солнце уже стояло высоко, когда они вышли к высохшему руслу реки. Бледный, холодный свет залил острые, как иглы, уступы, ущелья, окрашенные в фантастические цвета, глинистые склоны, песок, обломки древних геологических эпох. Царила глубокая, напряженная, словно ожидающая чего-то тишина.

Вдруг терновник расступился под ногами. С жалобным воем пес заскользил по стене открывшейся ямы. С быстротой тигра Райордэн ринулся вперед и, падая, еле успел вцепиться рукой в собачий хвост. Он чудом удержался на краю ямы. Обхватив свободной рукой куст, который цеплялся за его шлем, он вытянул собаку на поверхность.

Весь дрожа, он заглянул в ловушку. Она была здорово сделана — глубиной почти в 12 футов, с узкими отвесными стенками, искусно прикрытая кустарником. В дно ямы были воткнуты три зловещих копья с кремневыми наконечниками. Будь он хоть капельку медлительнее — погибла бы собака, а может, и он сам.

Человек обнажил зубы в волчьей ухмылке и огляделся. Наверное, «филин» ухлопал на ловушку всю ночь. Поэтому он не может быть далеко… и, должно быть, отчаянно устал.

Словно в ответ на его мысли, с ближайшей скалы сорвался камень. Он был огромен, но на Марсе падающие предметы имеют только половину земного ускорения. Райордэн отпрянул в сторону, и чудовищный обломок грохнулся на то место, где он только что лежал.

— Давай выходи! — заорал он, бросившись к скале.

На мгновение серая фигурка призрачно возникла на краю обрыва и пустила в него копье. Райордэн выстрелил, и фигурка скрылась. Копье отскочило от плотной материи его костюма, и он начал карабкаться по узкому карнизу к вершине скалы.

Марсианина нигде не было видно, но еле заметная красноватая дорожка вела в холмистую пустыню.

— Подранил, клянусь Богом!

Крига лежал в тени большой скалы и дрожал от изнеможения. За границей тени солнечный свет плясал в слепящем, невыносимом танце. Горячий и жестокий, такой же слепящий и яркий, как металл завоевателей, он словно требовал жертвенной крови.

Крига сделал ошибку, потратив бесценные часы на эту ловушку. Она не сработала, и он должен был знать, что так и будет. А теперь он голоден, жажда диким зверем вгрызается в глотку, а погоня все ближе и ближе.

Они уже почти догнали его. Весь день его травили, он ни разу не смог оторваться больше чем на полчаса пути. Никакого отдыха, сплошная дьявольская гонка по дикой пустыне, а теперь он ждал битвы, скованный чугунным грузом изнеможения.

Рана в боку горела. Она не была глубока, но стоила ему немало крови и лишила тех коротких минут сна, которые, возможно, удалось бы урвать.

На какой-то момент воин Крига исчез. Остался только одинокий испуганный ребенок, плачущий в тишине пустыни.

— Неужели они не могут оставить меня в покое!

Низкий пыльно-зеленый кустарник зашелестел. Мышь-полевка запищала где-то в лощине. Они уже близко.

Крига устало вскарабкался на вершину скалы и притаился. Он пробрался сюда окольным путем, и они должны пройти мимо.

Со своего места он видел башню — низкие желтоватые развалины, истерзанные ветрами тысячелетий. Времени марсианину хватило только на то, чтобы прошмыгнуть внутрь и схватить лук, пару стрел и топор. Жалкое оружие. Стрелы не пробьют костюм землянина: разве коротким и слабым рукам марсианина растянуть лук достаточно широко? А от топора, даже железного, тоже не много пользы. И это все, чем он располагал, он и его маленькие союзники, жители пустыни, боровшиеся вместе с ним за право жить самим по себе.

Ладно. Он приладил стрелу на тетиву и притаился в неверном зыбком свете солнца, выжидая.

Первой с воем и лаем появилась собака. Крига натянул лук как только мог. Но пусть сначала человек подойдет поближе…

А вот и он, с ружьем в руке бежит, прыгает через обломки скал. Его ищущие, беспокойные глаза светятся зеленоватым огнем. Он готов нанести смертельный удар. Крига медленно повернулся. Собака уже миновала скалу, а землянин был как раз под ним.

Запела стрела. С диким восторгом Крига смотрел, как она вонзается в собаку, как та неуклюже подпрыгивает и бьется, катаясь по земле, воя и пытаясь схватить стрелу, засевшую в ее теле. Словно серая молния, марсианин бросился со скалы вниз, на человека. Если бы только его топор мог пробить этот шлем…

Он ударил охотника, и они оба покатились. С дикой ненавистью марсианин рубил топором, но тот только скользил по гладкой пластмассе. Райордэн взвыл и нанес сокрушительный удар кулаком. Адская боль пронзила тело Криги, и он откатился назад. Райордэн успел выстрелить, но не попал. Крига повернулся и бросился бежать. Припав на колено, человек стал прицеливаться в серую фигурку, карабкавшуюся по соседнему склону. Маленькая песчаная змейка скользнула по его ноге и обвилась вокруг запястья. Ее силенок хватило ровно настолько, чтобы отвести ружье от цели. Пуля просвистела у самого уха Криги, и он скрылся в расщелине.

Шестое чувство марсианина уловило предсмертную агонию змейки. Он почти видел, как человек брезгливо отрывает ее от своей руки, швыряет оземь и безжалостно топчет коваными сапогами. Немного позже послышался глухой гул, эхом отозвавшийся в холмах. Это человек принес взрывчатку и взорвал его башню.

Воин Крига остался без лука и топора. Теперь он совершенно беззащитен. Нет даже пристанища, куда можно отступить, чтобы дать последний бой. А человек даже без своих тварей будет преследовать его, пусть медленнее, но так же неотступно, как раньше.

Крига повалился на груду камней. Сухие рыдания сотрясли все его худое тело, и закатный ветер плакал вместе с ним.

Наконец он поднял голову и взглянул в безграничную красно-желтую даль, где садилось солнце. Где-то неподалеку мягко пропищал тушканчик, рождая тихое эхо в низких источенных ветром скалах, и кустарник зашелестел, перешептываясь с невидимыми соседями на древнем бессловесном языке. Вся планета — пустыня с ее песками, легкий ветерок, струившийся под высокими холодными звездами, свежий широкий простор, исполненный тишины, одиночества и такой чуждой человеку судьбы, вели с Кригой тихий разговор.

Нельзя сказать, что Крига ненавидел своего преследователя, но вся неумолимость Марса была в нем. Он вел бой за эту жизнь, древнюю, примитивную, полную непонятных человеку грез, бой против всего чужого, стремящегося осквернить этот вечный покой. Его жестокость была так же стара и неумолима, как сама жизнь, и каждая выигранная или проигранная битва значила много, даже если бы никто не узнал о ней.

— Ты не один, — шептала пустыня. — Ты сражаешься за весь Марс, и мы с тобой.

Что-то мелькнуло в темноте, маленькое теплое тельце пробежало по его руке — крошечное, покрытое перышками существо вроде мыши, каких много ютится в марсианских песках, радуясь своей ничтожной мимолетной жизни. Но это была частица его мира, и в гласе Марса не было жалости.

Нежность наполнила сердце Криги, и он прошептал на языке, который не был языком:

— Ты сделаешь это для нас? Сделаешь, братишка?

Райордэн слишком устал, чтобы спать спокойно. Он долго ворочался, размышляя, не в силах уснуть. Для одинокого человека, затерянного в марсианских холмах, это не самый лучший отдых.

Так, значит, собака тоже погибла. Ну и пусть: «филину» все равно не уйти. И все-таки это происшествие заставило его почувствовать безграничность, седую древность пустыни и свое собственное одиночество.

Со всех сторон доносился шепот. Кустарник потрескивал, что-то подвывало в темноте, ветер дико и мрачно гудел, проносясь над скалами в неверном свете звезд. Казалось, что у всех у них есть свой голос, что весь этот мир глухо ворчит в ночи, угрожая ему. Смутная мысль промелькнула в его голове. Покорит ли когда-нибудь человек этот непонятный мир? Не натолкнулся ли он, наконец, на что-то большее, чем он сам?

Нет, это чепуха. Марс стар, дряхл и бесплоден, он медленно умирает, погруженный в свои сны. Тяжелая поступь человека, гром его голоса, гул ракет, штурмующих небо, будят его, но для новой судьбы, неотделимой от человеческой. Когда Арес поднял свои копья над холмами Сырта2, где они были, древние марсианские Боги?

Вдруг раздался шорох. Человек мгновенно очнулся от беспокойного сна и увидел крошечного зверька, крадущегося в его сторону. Он потянулся к ружью, лежавшему рядом со спальным мешком, но раздумал и хрипло рассмеялся. Обыкновенная песчаная мышь. И он еще раз подумал, что марсианину не удастся застать его врасплох. Но смеялся он недолго: звук собственного смеха наполнял неприятным глухим гулом его шлем.

С пронзительным холодным рассветом человек был на ногах. Ему уже хотелось покончить с этой охотой. Он был грязен и небрит, ему осточертело довольствоваться жалкими порциями воздуха, поступавшими в скафандр, все тело онемело и ныло от изнеможения. Без собаки преследование пойдет медленнее, но возвращаться в Порт Армстронг за новой не хотелось. Нет, дьявол побери этого марсианина, он все равно доберется до его шкуры!

Полдень застал Райордэна на возвышенности среди нагромождения скал, острые уступы которых, как гигантские зубы, оскалились в небо. Он продолжал идти, совершенно уверенный, что скоро измотает свою жертву.

Следы были четкие и явно свежие. Он весь напрягся при мысли, что теперь марсианин уже недалеко.

Даже слишком четкие следы! Не заманивают ли его в новую ловушку? Райордэн перехватил ружье поудобнее и начал продвигаться вперед более осторожно. Но нет, разве хватило бы времени…

Человек взобрался на скалистый гребень и оглядел мрачный фантастический пейзаж. У самого горизонта виднелась темная полоска — граница радиоактивного барьера. Марсианин не мог уйти далеко, а если он повернул и затаился, то Райордэн без труда обнаружит его.

Он включил мегафон, и его голос гулко раскатился в окружавшей тишине:

— Эй, филин! Я добрался до тебя! Лучше выходи, и покончим разом!

Эхо подхватило его слова, и они заметались среди голых скал, дробясь и металлическим гулом взмывая к небесам. Выходи… выходи… выходи!..

Марсианин возник, казалось, прямо из разреженного воздуха, словно серое привидение поднялось из груды камней в каких-нибудь 20 футах от него. На какое-то мгновение Райордэн остолбенел. Не веря своим глазам, он судорожно глотнул воздух. Крига ждал, слегка вздрагивая, точно и вправду это было не живое существо, а мираж.

Потом человек вскрикнул и поднял ружье. Марсианин продолжал неподвижно стоять, словно изваяние из серого гранита, и с острым разочарованием Райордэн подумал, что Крига, наконец, смирился с неминуемой смертью.

Что ж, это была хорошая охота.

— Прощай! — прошептал Райордэн и спустил курок.

Раздался страшный грохот, и ствол расщепился, точно кожура гнилого банана. Сам охотник не пострадал, но, пока оправлялся от шока, Крига уже набросился на него.

Марсианин был всего четырех футов ростом, изможденный и безоружный, но он обрушил на землянина настоящий ураган ударов. Обхватив ногами торс человека, он начал отчаянно выкручивать воздушный шланг скафандра.

От внезапного толчка Райордэн упал. Заурчав, как тигр, он сомкнул руки на тонкой шее марсианина. Крига тщетно бил своим клювом. Они катались в облаке пыли. Кустарник взволнованно трещал.

Райордэн попытался свернуть Криге шею, но марсианин увернулся и снова вцепился в шланг. В ужасе человек услышал шипение вырывающегося воздуха: Криге, наконец, удалось клювом и когтями вырвать шланг из гнезда. Автоматический вентиль тут же перекрыл течь, но связь с насосом была уничтожена.

Охотник выругался и изо всей силы сдавил шею марсианина. А потом он просто лежал, сжимая хрупкое горло, и никакие увертки Криги не могли ослабить его хватки. Минут через пять Крига затих. На всякий случай Райордэн еще несколько минут сжимал его шею, потом отпустил и начал поспешно шарить руками по спине, стараясь дотянуться до насоса. Воздух в скафандре становился все горячее и зловоннее. Он никак не мог изловчиться и втиснуть шланг обратно в гнездо…

«Негодная конструкция, — пронеслась в его голове смутная мысль. — Но разве эти скафандры предназначались для таких баталий?»

Он посмотрел на хрупкое недвижное тело марсианина. Легкий бриз шевелил серые перья. Каким бойцом был этот малыш! Он станет гордостью его охотничьей коллекции дома, на Земле.

Ну что же, посмотрим… Он раскатал спальный мешок и аккуратно расстелил его. С оставшимся запасом воздуха до ракеты не добраться, так что придется впустить в скафандр суспензин. Но сначала надо забраться в спальный мешок, чтобы ночная стужа не обратила его кровь в лед.

Райордэн заполз в мешок, аккуратно зашнуровался и открыл кран баллона с суспензином. Страшная скука — неподвижно лежать десять долгих дней, пока Уисби не примет сигнал и не придет на помощь. Будет что вспомнить! В этом сухом воздухе шкура марсианина превосходно сохранится.

Он чувствовал, как немеет тело, как замедляется ритм сердца и легких. Но его разум еще бодрствовал, и он отметил, что полная расслабленность имеет свои, мягко сказать, неприятные стороны. Неважно, зато он победил! Убил наихитрейшую во Вселенной дичь собственными руками.

Через некоторое время Крига шевельнулся и сел. Он испытывал страшную слабость. Наверное, сломано ребро. Ничего, это можно исправить. Главное — он еще жив. Землянин душил его добрых десять минут, но житель Марса может выдержать без воздуха почти четверть часа.

Крига расшнуровал спальный мешок и снял с Райордэна ключи. Потом он медленно поплелся к ракете. Несколько дней тренировки — и он научится управлять ею. А потом полетит к своим соплеменникам, живущим в районе Сырта. Теперь, когда у них есть машина землян, их оружие…

Но сначала надо покончить с самым неприятным. Крига не испытывал ненависти к Райордэну, но Марс — жестокий мир. Он вернулся, затащил охотника в пещеру и запрятал его так, что ни одна спасательная партия землян не смогла бы его разыскать.

На мгновение он заглянул в глаза человеку. В них застыл немой ужас. Тогда Крига заговорил медленно, с трудом подбирая английские слова:

— За всех убитых тобой, за то, что ты, чужак, вторгся в мир, где тебя не звали, во имя того дня, когда Марс станет свободным, я оставляю тебя.

Перед отлетом он снял с корабля несколько баллонов с кислородом и подсоединил их к скафандру — целое море воздуха для существа, погруженного в анабиоз. Его хватит, чтобы сохранить человека живым хоть тысячу лет.

Альфред Элтон Ван Вогт Пробуждение

Остров был стар, очень стар. Даже Иилах, который лежал у входа во внутреннюю лагуну миллионы миллионов лет, не понимал, пока был еще жив, что это гребень первородного материка, восставшего над водами в первые дни творения.

Остров был длиной примерно в три мили и шириной в полторы мили в самом широком месте. Он судорожно изогнулся вокруг синей лагуны, подобно гигантскому человеку, пытающемуся дотянуться руками до пальцев ног. Сквозь оставшийся просвет в лагуну вливалось море.

Волнам было тесно в узком канале. С бесконечным упорством они пытались разрушить каменные стены, и рев прибоя был здесь особенно хриплым и яростным — символ вечной битвы между осажденной сушей и штурмующим ее океаном.

На самом стрежне под грохочущими волнами лежал Иилах, забытый временем и вселенной.

В начале 1941 года к острову пришли японские корабли и проникли через бурную стремнину канала в тихую лагуну. С палубы одного из кораблей пара любопытных глаз заметила странный предмет в русле неспокойных вод. Но обладатель этих глаз был на службе у правительства, которое строго пресекало всякую деятельность своих подданных, если она не имела прямого отношения к войне. Поэтому инженер Таку Онило ограничился тем, что отметил в своем отчете:

«В устье канала на дне находится массивное образование из блестящей, похожей на гранит породы, длиной около четырехсот футов при ширине в девяносто футов».

Маленькие желтокожие люди построили подземные резервуары для бензина и нефти и покинули остров.

Океан наступал и отступал, снова наступал и снова отступал. Так проходили дни и годы, а десница времени тяжела. Дождливые сезоны приходили в положенный срок, и вскоре ливни смыли все следы, оставленные человеком. Там, где машины обнажили землю, поднялись зеленые заросли. Окончилась война. Подземные резервуары слегка осели в своих каменных гнездах, и в главных нефтепроводах появились многочисленные трещины. Нефть медленно просачивалась наружу, и воды лагуны годами покрывала радужная пленка.

В сотнях миль от острова вблизи атолла Бикини произвели один взрыв, затем другой, и перепутанные течения понесли радиоактивные воды неведомыми путями. Первая волна потенциальной энергии достигла острова ранней осенью 1946 года.

Еще несколько лет спустя терпеливый чиновник, разбирая в Токио архив императорского военно-морского флота Японии, обнаружил документ о существовании тайного нефтехранилища. По прошествии должного срока, в 19… году, эскадренный миноносец «Коулсон» отправился в обычное для таких случаев инспекционное плавание.

Час апокалипсиса пробил.

Капитан-лейтенант Кейт Мейнард угрюмо рассматривал остров в бинокль. Он был готов к неприятным неожиданностям, однако не ждал ничего сверхъестественного.

— Обычный подлесок, — пробормотал он. — Цепь холмов, хребет острова, деревья…

И тут он умолк.

На обращенном к ним склоне пальмовый лес прорезала широкая просека. Деревья на ней были глубоко вдавлены в гигантскую борозду, уже поросшую травой и молодым кустарником. Борозда шириной примерно в сотню футов тянулась от берега вверх по склону и обрывалась у длинного плоского утеса, лежавшего близ вершины холма.

Ничего не понимая, Мейнард уставился на фотографии острова, сделанные еще японцами. Машинально он обратился к своему заместителю лейтенанту Джерсону.

— Черт побери! — сказал он. — Как очутился здесь этот утес? Его нет ни на одной фотографии.

Едва успев закрыть рот, он уже пожалел о сказанном. Джерсон взглянул на него с чуть прикрытой иронией и пожал плечами.

— Наверное, мы попали не на тот остров.

Мейнард счел за лучшее промолчать. Этот Джерсон был странным типом. На языке у него всегда вертелись какие-нибудь колкости.

— Пожалуй, эта штука весит два миллиона тонн, — продолжал лейтенант. — Может, японцы нарочно притащили ее сюда, чтобы сбить нас с толку?

Последние слова Джерсона еще больше уязвили его: как раз в это мгновение, глядя на утес, он и в самом деле подумал о японцах. Однако вес утеса, определенный лейтенантом довольно точно, заставил его отказаться от столь диких предположений. Если бы японцы могли сдвинуть с места утес, весящий два миллиона тонн, они бы выиграли войну.

Они вошли в лагуну без всяких происшествий. Проход оказался шире и глубже, чем предполагал Мейнард, судя по японской карте, и это облегчило задачу. Обедали они уже в лагуне под прикрытием береговой гряды. Мейнард заметил на воде нефтяные пятна и тотчас приказал следить, чтобы кто-нибудь не бросил за борт спичку. Посовещавшись с офицерами, он решил поджечь эту нефть, когда работа будет закончена и эсминец выйдет из лагуны.

Примерно в половине второго шлюпки были спущены на воду и быстро добрались до берега. Еще через час с помощью калек, снятых с японских планов, удалось отыскать все четыре замаскированных нефтехранилища. Понадобилось немного больше времени, чтобы определить их размеры и выяснить, что три из них пусты. Только четвертое, самое маленькое, оказалось совершенно целым и полным высокооктанового бензина примерно на семнадцать тысяч долларов. Это была слишком маленькая добыча для крупных танкеров, которые все еще выкачивали остатки горючего из американских и японских нефтехранилищ на островах. Мейнард подумал, что сюда надо было бы прислать за бензином лихтер, но это уже его не касалось.

Несмотря на то, что все было закончено довольно быстро, Мейнард с трудом поднялся на борт.

— Что, сэр, совсем выдохлись? — спросил Джерсон излишне громко.

Мейнард ощетинился и решил обследовать утес в тот же вечер. Сразу после ужина он вызвал добровольцев. Было уже совсем темно, когда Мейнард с командой из семи матросов и боцманом Юэллом высадились на песчаный пляж, окаймленный высоченными пальмами. Не теряя времени, они двинулись в глубь острова.

Луны не было, и лишь звезды мерцали среди разорванных облаков — последних примет только что закончившегося дождливого сезона. Они шли по дну гигантской борозды, инкрустированному поваленными деревьями. При слабом свете фонариков эти бесчисленные стволы, обугленные, впрессованные в землю какой-то сверхъестественной силой, производили тягостное впечатление…

Мейнард услышал, как один из матросов пробормотал:

— Ну и тайфун же здесь был… Натворить такое!

«Не тайфун, — подумал Мейнард. — Всесокрушающий ураган, такой чудовищный, что…» И тут мысль его словно споткнулась. Он не мог себе представить ураган, способный протащить двухмиллионную глыбу четверть мили, да еще вверх по склону, на высоту четырехсот футов над уровнем моря. Вблизи поверхность утеса выглядела как обыкновенный гранит. В лучах фонариков он переливался бесчисленными розовыми искрами. Мейнард вел свою команду вдоль поверженного великана, подавленный его размерами: в длину он насчитал четыреста шагов, и эта глыба нависала над людьми как гигантская мерцающая стена. Даже верхний конец утеса, глубоко зарывшийся в землю, возвышался над их головами футов на пятьдесят.

Ночь становилась все более жаркой, удушающе жаркой. Мейнард обливался потом. Лишь мысль о том, что он выполняет свой долг в столь тяжелых условиях, приносила ему удовлетворение. Он постоял в нерешительности, мрачно наслаждаясь напряженным безмолвием первозданной ночи, потом наконец сказал:

— Отколите вот здесь и вот там несколько образцов! Эти розовые прожилки довольно любопытны.

Несколько секунд спустя нечеловеческий вопль разорвал ночную тишину. Вспыхнули фонарики. Они осветили матроса Хикса, который бился в корчах на земле рядом с утесом. В скрещении лучей все увидели его руку: запястье казалось тлеющим черным початком кукурузы.

Он прикоснулся к Иилаху.

Мейнард сделал обезумевшему от боли матросу укол морфия и поспешил доставить его на корабль. Тотчас связались с базой. Дежурный хирург шаг за шагом давал по радио указания, как вести операцию. Было решено, что за пострадавшим прилетит санитарный самолет. В штабе, видимо, недоумевали, как могло все это случиться, потому что оттуда запросили «более подробные сведения» относительно «горячего» утеса. К утру там уже окрестили его метеоритом. Мейнард, который никогда обычно не спорил с начальством, на сей раз, услышав такое определение, насупился и позволил себе заметить, что этот «метеорит» весит два миллиона тонн и лежит на поверхности острова.

— Я пошлю второго механика измерить температуру, — сказал он.

Судовой термометр показал, что температура поверхности утеса едва достигает восьмисот градусов по Фаренгейту3. И тогда Мейнарду задали вопрос, от которого он побелел.

— Да, сделали, — ответил он. — Радиоактивность воды чуть выше нормы. Есть! Мы немедленно уйдем из лагуны и будем ждать корабль с учеными на внешнем рейде.

Он поспешил закончить разговор. Девять человек побывали всего в нескольких ярдах от утеса, в зоне смертоносного излучения. Да и эсминец, стоявший в полумиле от берега, тоже должен был получить опасную дозу радиации.

Однако золотые лепестки электроскопа не шевелились, а опущенный в воду счетчик Гейгера — Мюллера лишь слабо потрескивал, да и то с большими интервалами. Немного успокоившись, Мейнард спустился вниз навестить матроса Хикса. Пострадавший забылся беспокойным сном, но, как видно, не собирался умирать, что было уже неплохим признаком. Когда прилетел санитарный самолет, прибывший на нем врач перевязал Хикса и взял на анализ кровь у всего экипажа. Поднявшись на мостик, этот симпатичный молодой человек доложил Мейнарду:

— Ну что ж, могу сказать, что подозрения не оправдались. На корабле все в полном порядке, даже Хикс, если не считать его руки. Для восьмисот по Фаренгейту она сгорела чертовски быстро. Не понимаю…

Пять минут спустя, когда они все еще стояли на мостике, пронзительные дикие крики с нижней палубы взорвали тишину уединенного островка.

Что-то дрогнуло в глубине Иилаха, шевельнулось смутное воспоминание о себе самом, о том, что он должен был сделать.

В сущности, сознание впервые вернулось к нему в конце 1946 года, когда он ощутил прилив энергии извне. Внешний приток ослабел и постепенно исчез. Его энергия была ничтожно слаба. Кора планеты, той, которую он знал раньше, трепетала от приливов и отливов потенциальных сил еще не остывшего юного мира, только что вышедшего из звёздной стадии. И лишь долгое время спустя Иилах до конца понял, в какое катастрофическое положение он попал. Сначала же, пока жизнь в нем еле теплилась, он был слишком сосредоточен в себе самом, чтобы обращать внимание на окружающее.

Усилием воли он заставил себя проанализировать и оценить обстановку. Напрягая радарное зрение, он обозрел свой новый странный мир. Иилах лежал на невысоком плато близ вершины горы. Более безжизненного зрелища не хранилось в ячейках его памяти. Здесь не было ни искры атомного огня, не было кипящей лавы, всплесков энергии, выбрасываемой к небесам силой могучих подземных взрывов.

Гора, которую он видел, не представлялась ему островом среди бескрайнего океана. Он воспринимал предметы под водой точно так же, как над поверхностью. Его зрение, основанное на сверхультракоротких волнах, не позволяло ему видеть воду. Он понял, что находится на старой, умирающей планете, где жизнь давным-давно угасла. Он был одинок и тоже обречен на смерть, если только ему не удастся отыскать источник, который вернет ему силы.

Простой логический процесс заставил его двинуться вниз по склону навстречу потоку атомной энергии. Но неизвестно почему он очутился ниже несущего радиацию уровня, и ему пришлось отползти назад. Поскольку он уже двигался вверх по склону, Иилах начал тяжело взбираться на ближайшую вершину, чтобы выяснить, что находится позади нее.

Когда он выбрался из невидимой и неощутимой воды лагуны, произошло сразу два взаимоисключающих события. Иилах оказался отрезанным от несомой течениями атомной энергии. И одновременно вода перестала угнетать нейтронную и дейтронную деятельность его собственного организма. Жизнь его тела сразу стала интенсивнее. Период медленного угасания миновал. Он опять превратился в гигантскую самозаряжающуюся батарею, способную черпать нормальные дозы радиоактивной жизни из составляющих его элементов. И хотя дозы эти по-прежнему оставались совершенно недостаточными, Иилах снова подумал: «Я что-то должен сделать. Но что?» Иилах напрягся. Все усиливающийся поток электронов ринулся в огромные ячейки его памяти. Но память молчала, и поток ослаб.

Постепенное пробуждение жизненной активности позволило ему составить более ясное, более точное представление об окружающем. Он начал посылать волну за волной ощупывающие радарные сигналы к Луне, к Марсу, ко всем планетам солнечной системы; и по мере того, как отраженные сигналы возвращались к нему, Иилах с возрастающей тревогой убеждался, что все это тоже мертвые тела.

Он был в плену мертвой системы, обреченный на неотвратимую гибель: когда его внутренняя энергия иссякнет, он станет частицей безжизненной массы планеты, на которую его забросили. И тогда он осознал, что уже был мертв. Каким образом это произошло, он не мог понять, помнил только, что разрушительная парализующая субстанция внезапно обрушилась на него, окружила и подавила все жизненные процессы. Со временем распад химических элементов превратил эту субстанцию в безобидную массу, неспособную более изолировать его от мира.

Теперь он снова жил, но такой слабой, еле теплящейся жизнью, что ему оставалось только ждать конца. И он ждал.

В 19… году он увидел эсминец, плывущий к нему по небу. Задолго до того, как корабль замедлил ход и остановился прямо под ним, Иилах уже понял, что эта форма жизни не имеет с ним ничего общего. Внутри был слабенький источник искусственного тепла, сквозь внешние стенки Иилах улавливал мерцание тусклых огней.

Весь этот первый день Иилах ждал, что существо обратит на него внимание. Но от корабля не исходило никаких волн. Он был мертв, и тем не менее он парил в небе над плато. Этого немыслимого явления Иилах не мог объяснить. Он не ощущал воды, не мог себе даже представить воздух, и его ультракороткие излучения проходили сквозь людей, как если бы их вообще не было. Поэтому сейчас он понимал лишь одно: перед ним чужая форма жизни, сумевшая приспособиться к условиям мертвого для него мира.

Но постепенно Иилах начал волноваться. Существо могло свободно передвигаться над поверхностью планеты. Возможно, оно знает, не сохранился ли где-нибудь источник атомной энергии. Но как установить контакт? На следующий день, когда солнце стояло в зените, Иилах направил на крейсер луч вопрошающей мысли. Он нацелился прямо на тусклые огни машинного отделения, где, по его представлению, должен был находиться разум чуждого существа.

Тридцать четыре человека, погибшие в машинном отделении, были похоронены на самом берегу. Оставшиеся в живых матросы и офицеры перебрались на полмили в глубь острова. Сначала они решили разбить здесь лагерь и ждать, пока покинутый всеми «Коулсон» не перестанет испускать смертоносную радиацию. Но на седьмой день, когда транспортные самолеты уже начали доставлять научных работников со всем их оборудованием, трое матросов заболели, и анализ крови показал, что у них катастрофически падает количество красных кровяных телец. Поэтому Мейнард, не дожидаясь указаний свыше, приказал переправить всю команду на Гавайские острова.

Офицерам он предоставил право выбора, однако предупредил второго механика, первого артиллерийского офицера и тех мичманов, которые помогали выносить трупы на палубу, чтобы они, не надеясь на судьбу, тотчас улетели с первым же самолетом. Хотя приказ об эвакуации касался всех матросов, многие попросили разрешения остаться. И около десятка из них это разрешение получили после того, как были тщательно опрошены Джерсоном и сумели доказать, что близко не подходили к опасной зоне.

Мейнард предпочел бы, чтобы Джерсон убрался с острова одним из первых, но эта его надежда не сбылась. Джерсон остался вместе с лейтенантами-артиллеристами Лаусоном и Хори и мичманами Мак-Пелти, Манчиевым и Робертсом.

Среди матросов старшими по званию оказались главный стюард-казначей Дженкинс и старший боцман Юэлл.

Военных моряков на острове словно не замечали, разве что иногда просили убраться со своими палатками куда-нибудь подальше. Наконец, когда стало ясно, что их не оставят в покое, Мейнард, скрепя сердце, приказал перенести лагерь на самую дальнюю косу, туда, где пальмы расступались, окружая травянистую поляну.

Неделя проходила за неделей, но никаких распоряжений относительно его команды не поступало; Мейнард сначала удивлялся, а потом впал в мрачность. Но вот в одном из номеров официальной газетенки, которая появилась на острове вслед за учеными, бульдозерами и бетономешалками, во «внутреннем обзоре» Мейнард вычитал кое-что, приоткрывшее перед ним завесу. Если верить автору статьи, между флотским начальством и важными шишками из Комиссии по атомной энергии разгорелся скандал. В результате морякам приказали «не вмешиваться».

Мейнард читал обзор со смешанным чувством; в нем крепло убеждение, что он остался единственным уполномоченным военно-морского флота на острове. Эта мысль вызывала в его воображении головокружительные картины — он видел себя в роли адмирала, если только ему удастся найти правильное решение! Но никакого иного решения, кроме как сидеть здесь и следить в оба глаза за всем происходящим, он так и не мог придумать.

Мейнард потерял сон. Целыми днями как можно незаметнее ходил он по острову и осматривал наиболее интересные установки и палаточные городки, в которых разместилась целая армия ученых и их помощников. А по ночам он перебирался из одного тайного укрытия в другое, наблюдая за ярко освещенным берегом лагуны.

Остров казался сказочным, сверкающим оазисом под куполом черной тихоокеанской ночи. Гирлянды огней тянулись над шелестящими волнами вдоль берега на целую милю. На фоне этого зарева вырисовывалось тяжелое сооружение, длинная коробка из массивных железобетонных стен, протянувшихся параллельно друг другу от подножия до самой вершины холма. Внутри открытой сверху коробки лежал утес, и защитные стены подступали к нему почти вплотную, чтобы отрезать его от всего остального мира. На стенах тоже горели фонари. Только к полуночи рычание бульдозеров замолкало, бетономешалки, вывалив последние порции смеси, спускались по временной дороге на пляж, и наступала тишина. Вся громоздкая организация людей и механизмов погружалась в тревожный сон.

Мейнард ждал этого момента с горькой терпеливостью человека, делающего гораздо больше, чем от него требуется.

Его терпеливость принесла плоды. Он оказался единственным человеком, который собственными глазами увидел, как утес вполз на вершину холма.

Это было потрясающее зрелище. До часу ночи оставалось минут пятнадцать, и Мейнард уже считал этот день пропащим, когда вдруг раздался непонятный звук. Похоже было, что самосвал высыпал целый кузов щебенки. В первое мгновение Мейнард испугался только за свой секретный наблюдательный пункт: сейчас его обнаружат и все узнают о его ночной деятельности. Но уже в следующее мгновение он увидел, надвигающийся утес.

Железобетонные стены с грохотом рушились и крошились под неудержимым натиском. Пятьдесят, шестьдесят, наконец все девяносто футов чудовища вздыбились над холмом, тяжело ухнули на вершину, и здесь утес снова замер.

Два месяца Иилах наблюдал за судами, которые заходили в лагуну. Его заинтересовало, почему все они следуют одним и тем же путем. Может быть, способности их ограничены и потому они держатся на одном и том же уровне? Но еще интереснее был тот факт, что неведомые существа каждый день огибали остров и куда-то исчезали, скрываясь за высоким выступом на восточном берегу. И каждый раз, по прошествии нескольких дней, они снова появлялись в его поле зрения, тем же путем заходили в лагуну и повисали там над поверхностью планеты.

В течение этих месяцев Иилах с удивлением замечал несколько раз другие маленькие, но гораздо более мощные крылатые корабли, которые стремительно падали с большой высоты и тоже исчезали где-то на востоке. Всегда на востоке. Любопытство мучило его, но он боялся тратить свои запасы энергии. Наконец он заметил зарево огней, освещавших по ночам восточную часть неба. Он освободил часть мощной взрывной энергии на нижней поверхности своего тела, что придало ему поступательное движение, и преодолел последние семьдесят-восемьдесят футов, отделявшие его от вершины холма. И сразу же пожалел об этом.

Недалеко от берега на рейде стоял один корабль. Зарево огней над восточным склоном холма, по-видимому, не имело своего источника энергии. Пока он осматривался, десяток грузовиков и бульдозеров суетились вокруг него, причем некоторые приближались к нему почти вплотную. Что именно они делали и чего хотели, он не мог понять. Он посылал в различных направлениях вопрошающие излучения, но ни на одно не получил ответа.

Потом он бросил это безнадежное дело.

На следующее утро утес все еще лежал на вершине холма, и теперь обе части острова были беззащитны перед обжигающими зарядами энергии, которые он ночью беспорядочно излучал во все стороны.

Первый рапорт о причиненном ущербе Мейнард услышал от стюарда-казначея Дженкинса. Семь шоферов с грузовиков и два бульдозериста погибли, с десяток человек получили тяжелые ожоги, и вся двухмесячная работа пошла прахом.

Видимо, ученые посовещались и приняли какое-то решение, потому что вскоре после полудня бульдозеры и грузовики, нагруженные всяким оборудованием, двинулись куда-то мимо лагеря моряков. Отправленный за ними следом матрос вернулся и доложил, что ученые перебираются на мыс в дальнем нижнем конце острова.

Незадолго до сумерек произошло важное событие. На освещенную площадку перед палатками пришел сам начальник экспедиции со своими четырьмя учеными помощниками и сказал, что хочет видеть Мейнарда. Гости улыбались, держались дружелюбно, со всеми здоровались за руку. Мейнард представил им Джерсона, который, как на грех (по мнению Мейнарда), оказался в это время в лагере. И тут делегация ученых перешла к делу.

— Как вы знаете, — сказал их начальник, — «Коулсон» радиоактивен лишь отчасти. Кормовая орудийная башня совсем не пострадала, а потому мы просим, чтобы вы в порядке сотрудничества обстреляли этот утес и разбили его на куски.

Прошло какое-то время, прежде чем Мейнард опомнился от удивления и сообразил, как ему следует ответить.

В течение нескольких следующих дней он только спрашивал ученых, уверены ли они, что утес можно разбить и тем самым обезопасить. Но в их просьбе отказал сразу. Лишь на третий день он нашел вескую причину.

— Все ваши предосторожности, джентльмены, недостаточны, — сказал он. — Вы переместили свой лагерь, но я считаю, что с точки зрения безопасности этого мало, если утес действительно взорвется. Но, разумеется, если я получу приказ от моего командования исполнить вашу просьбу, в таком случае…

Он оставил фразу незаконченной, поняв по их разочарованным лицам, что они уже имели по этому поводу не один горячий разговор по радио со своим собственным начальством. Прибывшая на четвертый день газетенка сообщила, что один из «высших» морских офицеров в Вашингтоне сделал заявление, согласно которому «любое решение подобного рода может быть принято только представителем военно-морского флота на острове». Кроме того, в статье говорилось, что военно-морское ведомство готово выслать на место своего специалиста-атомщика, если к ним обратятся с такой просьбой по соответствующим официальным каналам.

Мейнарду стало ясно, что он действует именно так, как этого хотелось бы его начальству. К сожалению, как раз тогда, когда он дочитывал статью, тишину разорвал безошибочно узнанный им грохот пятидюймовых орудий эсминца, самый резкий из всего артиллерийского оркестра.

Мейнард, шатаясь, вскочил на ноги. Он бросился бежать к ближайшей высоте. Прежде чем он достиг ее, с той стороны лагуны снова донесся резкий удар, а затем последовал оглушительный взрыв возле самого утеса. Мейнард добежал до своего наблюдательного пункта и увидел сквозь призмы бинокля с десяток человек, которые суетились на корме позади орудийной башни. Ярость и возмущение с новой силой охватили коменданта острова. Он решил немедленно арестовать всех, кто пробрался на эсминец, за опасное и злостное нарушение приказа.

У него мелькнула смутная мысль, что настали поистине печальные времена, если из-за внутриведомственных склок люди решаются открыто попирать авторитет армии и флота, словно для них нет ничего святого. Но эта мысль исчезла так же быстро, как и появилась.

Он дождался третьего залпа, затем устремился вниз к своему лагерю. Мейнард послал восемь моряков на пляж, чтобы перехватить тех, кто попытается вернуться на остров. С остальными своими людьми он поспешил к ближайшей шлюпке. Им пришлось огибать мыс кружным путем, так что когда Мейнард добрался до опустевшего и снова безмолвного «Коулсона», он заметил вдалеке лишь моторную лодку, уходившую за выступ берега.

Мейнард колебался. Что делать — пуститься в погоню? В бинокль было хорошо видно, что утес совсем не пострадал. Неудача этих штатских крыс развеселила его и в то же время обеспокоила. Когда начальство узнает, что он не принял необходимых мер и позволил посторонним проникнуть на корабль, его не похвалят.

Он все еще раздумывал об этом, когда Иилах двинулся вниз по холму прямо на эсминец.

Иилах заметил первую яркую вспышку орудийного залпа. В следующее мгновение он увидел мчащиеся на него маленькие предметы. В давным-давно забытые старые времена он научился защищаться от метательных снарядов. И теперь автоматически сжался, чтобы отразить удар. Но эти предметы, вместо того, чтобы просто ударить, взорвались. Сила взрыва ошеломила его. Защитная кора треснула. Сотрясение прервало и замкнуло поток энергии между электронными ячейками в его огромном теле.

Автоматические стабилизирующие пластины мгновенно послали восстанавливающие импульсы. Раскаленная полужидкая материя, составляющая большую часть его массы, стала еще горячее, еще подвижнее. Слабость соединений, вызванная страшным потрясением, усилила приток жидкой материи к поврежденным местам, где жидкость сразу затвердела под огромным давлением. Память восстановилась. Иилах старался понять, что это было. Попытка установить контакт?

Такая возможность взволновала его. Вместо того, чтобы закрыть зияющую брешь в своей внешней броне, он лишь укрепил следующий за ней защитный слой, чтобы приостановить утечку радиоактивной энергии. И стал ждать. Еще один метательный снаряд и страшный взрывной удар при столкновении…

После дюжины таких ударов, которые разрушали его защитный панцирь, Иилахом овладело сомнение. Если это и были сигналы, он не мог их принять или понять. Он ускорил химическую реакцию, которая должна была укрепить внешний панцирь. Но взрывающиеся предметы разбивали его защиту быстрее, чем он успевал затягивать пробоины.

Однако он все еще не мог поверить, что это было нападение. За все его предыдущее существование никто не нападал на него таким способом. Каким именно способом действовали против него раньше, Иилах тоже не мог вспомнить. Но, во всяком случае, не на таком примитивном, чисто молекулярном уровне.

Когда наконец он все же убедился, что это нападение, Иилах не почувствовал гнева. Защитные рефлексы его были логическими, а не эмоциональными. Он рассмотрел эсминец и решил, что его следует удалить от себя. И впредь надо будет удалять любое подобное создание, если оно попытается приблизиться. И все движущиеся предметы, которые он видел с вершины холма, — от всего этого надо избавиться.

Он двинулся вниз по склону холма.

Существо, неподвижно парившее над плато, перестало изрыгать пламя. Когда Иилах приблизился, единственным признаком жизни был удлиненный предмет гораздо меньшего размера, который быстро плыл вдоль борта.

В этот момент Иилах погрузился в воду.

Он ощутил что-то вроде шока. Он почти забыл, что на этой пустынной горе был определенный уровень, ниже которого все его жизненные силы ослабевали.

Иилах заколебался. Затем медленно двинулся дальше вниз, в угнетающую среду, чувствуя, что теперь он достаточно силен, чтобы противостоять такому чисто негативному давлению.

Эсминец снова открыл по нему огонь.

Снаряды, выпущенные почти в упор, вырывали глубокие воронки в девяностофутовом утесе, каким Иилах представлялся врагу. Когда эта каменная громада коснулась эсминца, стрельба прекратилась. Мейнард, защищавший корабль до последней возможности, бросился со своими людьми в шлюпку у противоположного борта и теперь уходил на предельной скорости.

Иилах толкнул эсминец. Боль от титанических ударов была подобна боли, которую испытывает любое живое существо при частичном разрушении его тела. Медленно, с трудом, он восстанавливал самого себя. А потом с яростью, гневом и уже со страхом толкнул еще раз. Через несколько минут он отбросил это странное неуклюжее существо на скалы у самого края платформы. Дальше этих скал гора уходила вниз крутым обрывом.

И тут случилось неожиданное. Попав на скалы, нелепое существо начало содрогаться и раскачиваться, словно внутри него пробудились какие-то разрушительные силы. Оно упало на один бок, словно раненый зверь, еще раз вздрогнуло и начало разваливаться на части.

Это было удивительное зрелище. Иилах выполз из воды, поднялся на гору и снова начал спускаться по другому склону к лагуне, куда только что зашел грузовой корабль. Однако грузовоз успел обогнуть мыс, войти в канал и убраться из лагуны. Проплыв над мрачной глубокой долиной, начинавшейся за внешними рифами, он удалился на несколько миль, замедлил ход и стал на якорь.

Иилаху хотелось отогнать его подальше, но он был ограничен в своих движениях. Поэтому, едва грузовоз остановился, Иилах развернулся и пополз к мысу, где собрались в кучу маленькие предметы. Он не замечал людей, которые спасались на отмелях недалеко от берега и оттуда в относительной безопасности следили за разгромом своего лагеря.

Иилах, распаленный гневом, обрушился на машины. Немногие шоферы, пытавшиеся их спасти, превратились в кровавую кашу среди сплющенного металла.

В тот день многие пострадали от собственной фантастической глупости или паники. Иилах двигался со скоростью около восьми миль в час. И все же триста семнадцать человек попались в индивидуальные ловушки и были раздавлены чудовищем, которое даже не подозревало об их существовании. Очевидно, каждому казалось, что Иилах гонится именно за ним.

Наконец Иилах взобрался на ближайшую высоту и оглядел небо в поисках новых противников. Но увидел только грузовоз милях в четырех от берега — этого нечего было опасаться.

Темнота медленно опускалась на остров. Мейнард осторожно шел по траве, освещая прямо перед собой крутой спуск лучом фонарика. Каждые несколько шагов он спрашивал:

— Есть здесь кто-нибудь?

Так продолжалось уже несколько часов. В сгущавшихся сумерках моряки разыскивали уцелевших, сажали их в шлюпку и отвозили через лагуну по каналу на рейд, где стоял грузовой корабль.

По радио был передан приказ. За сорок восемь часов они должны были закончить эвакуацию. После этого автоматически управляемый самолет сбросит бомбу.

Мейнард представил себе, что он остался один на этом погруженном во мрак острове, обители чудовища. И содрогнулся от почти чувственной радости. Он был бледен, его била лихорадка от ужаса и восторга. Все было, как в те далекие времена, когда его корабль шел в строю армады, обстреливающей японское побережье. Тогда он тоже скучал, пока не представил себя там, на берегу, в самой гуще разрывов.

Стон отвлек его от этих мыслей. При свете фонарика Мейнард различил знакомое лицо. Человек был придавлен упавшим деревом. Джерсон приблизился и сделал ему укол морфия. Мейнард нагнулся над раненым.

Это был один из всемирно известных физиков, прибывших на остров. Сразу же после катастрофы о нем без конца запрашивали по радио. Без его согласия ни один ученый совет не решался одобрить план бомбардировки, выдвинутый военно-морским штабом.

— Сэр, — начал Мейнард, — что вы думаете относительно…

Он поперхнулся и мысленно сделал шаг назад. На какой-то миг он забыл, что его флотское начальство, получив от правительства разрешение действовать по своему усмотрению, уже отдало приказ использовать атомную бомбу.

Ученый вздрогнул.

— Мейнард! — прохрипел он. — С этой штукой что-то нечисто. Не позволяй им делать ничего…

Глаза расширились от боли. Голос прервался.

Нужно было спросить его. Немедленно! Через несколько секунд великий ученый погрузится в наркотический сон и очнется не скоро. Через мгновение будет уже слишком поздно!

Это мгновение пролетело.

Лейтенант Джерсон поднялся на ноги.

— Ну вот, думаю, все будет в порядке, капитан, — сказал он. Потом повернулся к морякам с носилками: — Двое из вас отнесут этого человека в шлюпку. Осторожно! Я его усыпил.

Мейнард последовал за носилками, не говоря ни слова. Он чувствовал, что так и не успел принять самостоятельное решение.

Ночь тянулась бесконечно.

Наконец наступил серенький рассвет. Вскоре после восхода солнца тропический ливень прошел над островом и унесся дальше, на восток. Небо стало удивительно синим, а море таким спокойным, что вода вокруг острова казалась неподвижным зеркалом.

Из синей дали, отбрасывая быструю тень на неподвижный океан, появился самолет с автопилотом. Еще не видя его, Иилах почувствовал, какой груз он несет. Дрожь пробежала по всему его телу. Огромные электронные ячейки раскрылись и замерли в жадном нетерпении, и на миг ему показалось, что это приближается кто-то из его породы.

Он послал навстречу ему предупреждающий мысль-сигнал. Многие самолеты, которым он направлял свои мысленные волны, выходили из-под контроля, нелепо кувыркались и падали. Но этот не изменил курса. Когда он был почти над центром острова, громоздкий, тяжелый предмет отделился от него, лениво перевернулся несколько раз в воздухе и устремился прямо на Иилах. Он должен был взорваться примерно в ста футах над целью.

Механизм сработал безупречно, взрыв был титанический.

Когда потрясающее действие огромной массы новой энергии миновало, Иилах, полный жизни и сил, подумал с удивительной ясностью: «Ну конечно, как я мог забыть! Именно это я и должен сделать!»

Ему было странно, что он так долго не мог вспомнить. Он был послан сюда во время межгалактической войны, которая, по-видимому, все еще продолжалась. С огромными трудностями его опустили на поверхность планеты, и здесь вражеские лазутчики сразу вывели его из строя. Но теперь он был готов выполнить задание.

Он произвел контрольные расчеты по Солнцу и далеким планетам, до которых доходили сигналы его радаров. Затем приступил к решающей операции, чтобы растворить все защитные поля внутри своего тела. Он собрал все силы внутреннего давления, и все его жизненные элементы в точно рассчитанное мгновение сжались разом для последнего решающего прыжка.

Взрыв, который чуть не вышиб Землю с ее орбиты, был зарегистрирован всеми сейсмографами планеты. А некоторое время спустя астрономы рассчитали, что еще немного и Земля начала бы падать на Солнце. И ни один человек не увидел бы, как Солнце, превратившись в ослепительную сверхновую звезду, сожгло бы всю солнечную систему, прежде чем потускнеть и сжаться до своих прежних объемов.

Если бы даже Иилах знал, что война, бушевавшая десять тысяч миллионов веков назад, давно кончилась, он поступил бы точно так же.

У него не было выбора.

Атомные бомбы-роботы не рассуждают.

Айзек Азимов Гарантированное удовольствие

Тони был высокий красавец с лицом римского патриция, выражение которого оставалось неизменным. Клер Белмон наблюдала за ним через приоткрытую дверь со смешанным чувством страха и отчаяния.

— Не могу, Лори, не могу, и все. Ну как можно терпеть такое у себя дома? — она лихорадочно попыталась найти более убедительные слова, но в заключение только повторила: — Не могу, и все!

Лоуренс Белмон смерил жену строгим взглядом. В его глазах сверкнула искорка нетерпения, которую Клер не любила, потому что читала в ней возмущение собственным невежеством.

— Но мы уже дали согласие, Клер, — сказал он, — нельзя идти на попятную. Компания именно потому посылает меня в Вашингтон, по всей вероятности, за этим последует повышение. Тони вполне безопасен, ты очень хорошо это знаешь. Зачем же возражать?

Он положил руку жене на талию и подтолкнул ее вперед. Клер, вся дрожа, вошла в гостиную. Тони невозмутимо посмотрел на нее, словно оценивая, что за особа эта женщина, у которой ему придется жить три недели. В гостиной, кроме Тони, находилась доктор Сьюзен Кэлвин. В ее позе чувствовалась скованность, губы были плотно сжаты, от нее веяло холодом, как от человека, который настолько долго работал с машинами, что к крови, текущей в его жилах, примешалась некоторая толика стали.

— Здравствуйте, — вполголоса сказала Клер.

Но Лоуренс поспешил спасти положение и весело, оживленно произнес:

— Клер, познакомься с Тони, замечательным парнем. Тони, это моя жена Клер.

Лоуренс дружески положил руку Тони на плечо, но тот не прореагировал на этот жест, лицо его было по-прежнему бесстрастным.

— Очень приятно, миссис Белмон, — сказал Тони.

При звуке этого голоса Клер вздрогнула. Голос был грудной и мягкий, шелковистый, как волосы и кожа лица Тони.

Она не удержалась и невольно воскликнула:

— Боже мой, да вы говорите!

— Это вас удивляет? Разве вы думали, что я не могу?

Клер только улыбнулась. В ее голове царил ералаш. Она постаралась привести в порядок свои мысли: ей нужно было побеседовать с доктором Кэлвин.

— Миссис Белмон, надеюсь, вы понимаете огромное значение этого эксперимента. Ваш супруг сказал мне, что некоторые вещи он вам объяснил. Я, как главный робопсихолог фирмы «Ю.С.Роботс», хотела бы добавить еще кое-что. Тони робот. В спецификации компании он значится как ТН-3, однако отзывается на имя Тони. Не думайте, что Тони какое-нибудь механизированное чудовище или простая вычислительная машина из числа тех, которые производились нами пятьдесят лет тому назад, во время второй мировой войны. Он снабжен искусственным мозгом, который сложен почти в такой же мере, как и человеческий. Это вроде нечто гигантской телефонной установки, умещающейся в черепной коробке. С помощью этой телефонной установки можно установить миллиарды «телефонных связей». Каждая модель снабжена своим, специально для нее созданным мозгом. Каждый мозг запрограммирован таким образом, что владеет языком в той мере, в какой это ему необходимо для начала, и обладает достаточными познаниями в нужной ему области, чтобы выполнять свои обязанности. До недавнего времени наша фирма ограничивалась выпуском моделей для промышленности, для тех областей, где использование человеческого труда является нерациональным, как, скажем, в шахтах или на подводных работах. Но сейчас мы собираемся приступить к производству роботов для использования в домашнем хозяйстве. И нам нужно добиться того, чтобы люди привыкли к роботам, не боялись их. Теперь вы понимаете, что вам нечего опасаться?

— В самом деле, Клер, нечего, — вмешался Лоуренс. — Честное слово! Он не может причинить тебе вред. Не то я бы не согласился оставить тебя с ним.

Клер украдкой взглянула на Тони и, понизив голос, спросила:

— А если я его чем-нибудь рассержу?

— Говорить шепотом ни к чему, — спокойно ответила доктор Кэлвин. — Он не может на вас рассердиться, дорогая. Все мозговые связи его предварительно запрограммированы. Важнейшей из них является связь, которую мы называем Первым законом науки о роботах. Он гласит: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Все роботы конструируются по этому принципу.

— А что он умеет делать? — тихо спросила Клер.

— Любую домашнюю работу, — односложно ответила доктор Кэлвин.

Она поднялась и откланялась. Лоуренс вышел ее проводить в прихожую. Клер мельком взглянула на свое отражение в зеркале, висящем над камином, и быстро отвела взгляд. Это маленькое, мышиное личико и уродливая прическа были ей невыносимо противны. Тут она заметила, что Тони смотрит на нее и уже почти была готова ему улыбнуться, как вдруг вспомнила…

Что он всего лишь машина.

По дороге в аэропорт Лоуренс Белмон встретил на улице Гладис Клаферн. Она относилась к тому типу женщин, которые созданы словно для того, чтобы на них заглядывались… Безупречное творение. Одетая неизменно безукоризненно и со вкусом, она излучала такое сияние, что при взгляде на нее невольно приходилось щуриться.

Улыбка, которой она ослепляла встречных, нежный запах духов, который оставляла после себя, притягивали, манили. Лоуренс почувствовал, что невольно ускоряет шаги. Он вежливо приподнял шляпу и прошел мимо.

При виде Гладис его охватило знакомое раздражение против Клер. Как было бы здорово, если бы она смогла ввести его в тот круг, в котором вращалась Гладис Клаферн. Впрочем, что толку!

Ох, уж эта Клер! Каждый раз, когда ей приходилось встречаться с Гладис, она немела. Нет, он не питал никаких иллюзий. Опыт с Тони был его единственным шансом, но все зависело от Клер. Насколько бы все было надежнее, если бы хозяйкой положения была такая женщина, как Гладис Клаферн.

На следующее утро Клер проснулась от легкого стука в дверь спальни. В первое мгновение она вздрогнула, потом оцепенела. Весь первый день она избегала Тони, при встречах только улыбалась и, не говоря ни слова, проходила мимо.

— Это вы, Тони?

— Да, миссис Белмон. Можно войти?

Вероятно, она ответила утвердительно, потому что через секунду Тони очутился в комнате. Он вошел совершенно бесшумно. Клер бросился в глаза поднос, который он нес в руках. Ноздри ее затрепетали от аппетитного запаха.

— Завтрак? — спросила она.

— Прошу!

Клер не решилась отказаться, села в постели и взяла поднос. Пара яиц, гренки с маслом и чашка кофе…

— Я побоялся влить в кофе сливки, сахар тоже придется положить самой, — сказал Тони. — Надеюсь, что со временем я изучу ваш вкус как относительно кофе, так и насчет других вещей.

Она ждала, когда он уйдет.

Тони, гибкий, как металлическая рулетка, спросил:

— Вы предпочитаете завтракать в одиночестве?

— Да, если вы не имеете ничего против.

— Помочь вам одеться?

— Нет, нет!

Клер натянула на себя простынь так порывисто, что чуть не пролила кофе. Сидела, сжавшись в комок, а когда он вышел, без сил откинулась на подушку.

Одевшись, она направилась в кухню. В конце концов, это ее дом. Хотя Клер не отличалась мелочностью, она любила, чтобы в кухне царили чистота и порядок. Он должен был дождаться ее осмотра…

Но войдя в кухню, Клер увидела, что там все блестит, сверкает, будто только что доставленое из магазина. Она остановилась, обвела помещение изумленными глазами, повернулась на каблуках и чуть не столкнулась с Тони. От неожиданности она вскрикнула.

— Вам помочь? — спросил он.

— Тони, — сказала она, стараясь подавить гнев, вызванный испугом, — вы не должны передвигаться так бесшумно, я пугаюсь… Вы здесь готовили завтрак?

— Здесь, миссис Белмон.

— Незаметно.

— Я потом убрал. Разве это неправильно?

Клер стояла, широко раскрыв глаза, и не знала, что ответить. Она открыла дверцу посудного шкафа, окинула взглядом сияющую чистотой посуду и сказала:

— Очень хорошо. Вполне удовлетворительно.

Если бы в эту минуту Тони просиял, если бы улыбнулся, если бы дрогнул хоть краешек его губ, он бы стал ей ближе. Но он был спокоен, как английский лорд. Только промолвил:

— Благодарю вас, миссис Белмон. Не угодно ли пройти в гостиную?

Вид гостиной поразил ее не меньше.

— Вы что, полировали мебель?

— Довольны ли вы качеством работы, миссис Белмон?

— Но когда же вам удалось? Вчера вы ничего здесь не делали!

— Ночью, конечно.

— И вы всю ночь жгли свет?

— О, нет! Я в этом не нуждаюсь. Во мне вмонтирован ультрафиолетовый источник света. А сон, естественно, мне ни к чему.

Да, он заслуживал восхищения, Клер хорошо понимала это. Нужно было дать ему понять, что она довольна им. Но ей не хотелось доставлять ему это удовольствие, и она с кисловатой миной сказала:

— Из-за таких, как вы, домработницы лишатся своих мест.

— Освободившись от такого непроизводительного труда, они смогут заняться гораздо более полезным делом. В конце концов, миссис Белмон, машины, вроде меня, можно производить, но что может сравниться с творческим началом, которое заложено в таком многосторонне развитом мозге, как у вас.

И хотя выражение его лица оставалось прежним, в его голосе звучали нотки теплоты и восхищения, которые заставили Клер покраснеть. Она сказала:

— Такой мозг, как у меня?.. Охотно дарю его вам!

— Наверное, вы не очень счастливы, если так говорите? — заметил он и подошел поближе. — Могу ли я чем-либо вам помочь?

Ей вдруг стало смешно. Положение было и впрямь смехотворным. Машина, которая чистит ковры, чистит посуду, полирует мебель и делает еще бог знает сколько дел, машина, недавно сошедшая с конвейера завода, предлагает ей свои услуги в качестве утешителя и душеприказчика.

— Если вы хотите знать, мистер Белмон придерживается другого мнения — он считает, что у меня вообще нет мозга, — неожиданно выпалила она. — И, по всей вероятности, он прав.

Клер не могла себе позволить расплакаться перед ним.

— Такое наблюдается в последнее время, — добавила она. — Пока он был студентом, все шло отлично. Но теперь… теперь я недостойна быть женой великого человека. А он вот-вот станет великим. И требует, чтобы я была великолепной хозяйкой, светской дамой, которая могла бы ввести его в общество… в общество этой самой Гладис Клаферн.

Кончик носа у Клер покраснел, и она отвернулась.

Но Тони не смотрел на нее, его взгляд блуждал по комнате.

— Я могу помочь вам привести в порядок квартиру.

— Но она так ужасна, — раздраженно воскликнула Клер. — Необходима масса преобразований, которые я не в состоянии сделать. Квартира эта удобна, спору нет, но я не могу обставить ее, чтобы она приобрела такой вид, как в журналах.

— Вы хотите, чтобы она приобрела такой вид?

— Что толку хотеть… Одного желания мало.

Тони взглянул ей прямо в глаза.

— Я могу вам помочь.

— Вы разбираетесь в вопросах внутренней архитектуры?

— Разве это обязательно?

— Еще бы!

— В таком случае, у меня есть нужные потенциалы, и я могу приобрести знания, которые от меня потребуются. Могли бы вы снабдить меня книгами по этим вопросам?

Придерживая одной рукой шляпу, которую ветер то и дело норовил сорвать с головы, Клер тащила из городской библиотеки два увесистых тома. Тони сразу же открыл один из них и начал перелистывать. Она впервые наблюдала, как его пальцы справляются с такой деликатной работой.

— Вы не умеете читать? — спросила Клер с чувством превосходства.

— Я именно этим и занят, миссис Белмон.

— Но вы так… — сказала она, сделав неопределенный жест рукой.

— Вы имеете в виду, что я быстро перелистываю страницы? Я их усваиваю, у меня фотографический способ чтения.

Дело было вечером, и когда Клер ушла спать, Тони уже дошел до середины тома, несмотря на то, что читал он при слабом освещении — по крайней мере, для глаз Клер.

В течение нескольких дней она тем и занималась, что ходила в библиотеку и приносила оттуда все новые книги. Тони говорил, какая литература ему необходима. Ему требовались книги по вопросам сочетания цветов, косметики, столярного дела и моды, по искусству и истории одежды…

К концу недели он уговорил Клер подстричь волосы, придумал ей новую прическу, изменил линию бровей и посоветовал пользоваться помадой и пудрой другого оттенка.

С полчаса она терпеливо сидела перед ним, нервно вздрагивая при каждом осторожном прикосновении его человеческих пальцев, а когда все было кончено, посмотрела на себя в зеркало.

— Можно еще кое-что сделать, — сказал Тони, — особенно в отношении одежды. Как вы находите начало?

Клер ответила не сразу. Ее прямо ошеломила незнакомая женщина, глядевшая на нее из зеркала. Когда изумление, охватившее ее при виде этого красивого существа, прошло, она, не сводя глаз со своего красивого изображения в зеркале, глухим, прерывающимся голосом сказала:

— Да, Тони, очень даже неплохо для начала.

Лоуренсу она не написала об этом ни слова. Пусть удивится, когда приедет. Клер не только тешила мысль, как он будет поражен. Ею руководило и чувство мести.

В одно прекрасное утро Тони сказал:

— Пора заняться покупками, только мне нельзя выходить из дома. Думаю, что если я составлю список вещей, которые нужно приобрести, вы отлично справитесь с этим. Надо купить шторы, обивочную ткань, обои, палас, краску, кое-что из одежды и разные другие мелочи.

— Это не так-то просто!

В голосе Клер прозвучало сомнение.

— Я уверен, что вы прекрасно справитесь. Стоит вам только пройтись по магазинам. Когда нет проблемы с деньгами…

— В том-то и дело, Тони, что с деньгами — проблема.

— Ничего подобного. Вам только нужно сначала зайти в контору фирмы «Ю.С.Роботс». Я напишу записку. Найдите доктора Кэлвин и объясните ей, что это входит в эксперимент.

На сей раз доктор Кэлвин не показалась такой неприступной, как во время предыдущей встречи. Да и саму Клер — с этим новым лицом, в новой шляпе, — казалось, подменили. Доктор Кэлвин внимательно ее выслушала, задала несколько вопросов, кивнула в знак согласия головой, и через минуту Клер очутилась на улице с чеком на неограниченную сумму долларов в кармане.

Чего только не делают деньги! Голоса продавщиц больше не звучали для Клер высокомерно и приподнятая бровь обойщика ничуть не смущала ее.

А когда смешной толстяк в одном из самых изысканных салонов готовой одежды никак не мог взять в толк, что ей нужно, и только смешно отдувался и бормотал извинения на том чистейшем французском языке, на котором изъясняются жители Семьдесят пятой авеню, Клер позвонила домой и, услышав голос Тони, передала трубку мосье.

— Прошу вас, — сказала Клер уверенным голосом, хотя по тому, как она нервно перебирала пальцы, было видно, что ей немного не по себе, — поговорите с моим… м-м-м… секретарем.

Толстяк, торжественно подбоченившись, шагнул к телефону, взял трубку двумя пальцами и вежливо сказал:

— Да, я вас слушаю.

Других слов за время разговора он не произнес.

Положив трубку, он несколько обиженным тоном обратился к Клер:

— Будьте любезны, мадам, пройдите сюда. Попытаюсь удовлетворить ваш вкус.

— Одну минуточку, — сказала Клер и, подойдя к телефону, еще раз позвонила домой. — Алло, Тони. Не знаю, что вы ему сказали, однако — подействовало. Вы… — поискав подходящее слово и не найдя такового, Клер выпалила: — Вы так милы!

Когда она обернулась, перед ней стояла Гладис Клаферн. Несколько удивленная Гладис Клаферн, которая смотрела на нее, слегка наклонив голову.

— Миссис Белмон, это вы?

Все слова вылетели у Клер из головы. Она с глупым видом, как марионетка, кивнула головой.

Гладис нагло усмехнулась.

— А я и не знала, что вы посещаете этот салон! — произнесла она таким тоном, будто сам тот факт, что Клер делает покупки в этом салоне, способен был подорвать его репутацию.

— Иногда, — уклончиво ответила Клер.

— Что это у вас за прическа? Она мне кажется… какой-то особенной. Простите, вашего мужа зовут разве не Лоуренс? Да, если не ошибаюсь, его зовут именно так.

Клер, стиснув зубы, решила, что нужно во что бы то ни стало объяснить.

— Тони — друг моего мужа. Он мне дает советы в отношении покупок.

— Понимаю. Вероятно, он очень мил. — И Гладис Клаферн поплыла дальше с улыбкой, которая, казалось, вобрала в себя свет и тепло всей вселенной.

Клер, сама не зная почему, обратилась за утешением к Тони. За десять дней, которые они провели под одной крышей, от предубеждения к нему не осталось и следа. Она могла даже поплакать в его присутствии, поплакать и дать волю своему гневу.

— Я вела себя, как последняя дура! — сердито говорила она, комкая в руках носовой платок. — И всегда в ее присутствии я веду себя по-дурацки. Не знаю, почему. Нужно было дать ей хорошего пинка. Втоптать ее в грязь.

— Как можно так ненавидеть себе подобное существо? — спросил Тони с известной долей удивления. — Эта сторона человеческого поведения мне совершенно непонятна.

— О, нет, она ни в чем не виновата! — воскликнула Клер, всхлипнув. — Причина, видимо, во мне самой. В ней есть все то, чего нет у меня и чего мне хотелось бы добиться. По крайней мере, что касается внешности, но мне это не под силу.

— Под силу, миссис Белмон, — сказал Тони с подчеркнутой убежденностью. — В нашем распоряжении есть еще десять дней, а через десять дней вы не узнаете своего дома.

— Но какое отношение это имеет к Гладис Клаферн?

— Вы пригласите ее в гости. Вместе с приятельницами. Сделаем это вечером… вечером накануне моего ухода. По случаю обновления дома.

— Она не примет приглашения.

— О, не сомневайтесь, примет. Она придет хотя бы только для того, чтобы не упустить случая посмеяться над вами… Только ничего не выйдет.

— Вы так думаете? Тони, неужели это нам удастся? — воскликнула Клер, схватив его за руки.

И вдруг лицо ее померкло.

— Что толку, ведь это ваша заслуга, а не моя.

— Я создан, чтобы подчиняться, но границы этого подчинения определяю я сам. Я могу выполнять приказания щедро и могу быть скупым. Ваши выполняю щедро, потому что вы добры, благородны, скромны. Миссис Клаферн, насколько я могу судить по вашим словам, не такая, и ее поручения я бы выполнял иначе, чем ваши. Как видите, все в конечном счете зависит от вас, миссис Белмон.

Он высвободил свои руки, а она стояла, не сводя глаз с его лица, которое продолжало оставаться непроницаемым. Ей вдруг стало страшно, но этот страх не имел ничего общего с тем, прежним.

Она судорожно глотнула и взглянула на руки, которые все еще чувствовали на себе прикосновение его пальцев. Нет, это не было игрой воображения: перед тем, как высвободить свои руки, он легко, с нежностью сжал ее пальцы.

Клер бросилась в ванную и стала мыть руки, хотя прекрасно понимала, что это ни к чему.

На другой день она чувствовала себя не в своей тарелке. Осторожно наблюдая за ним, ждала, что будет. Но ничего особенного не произошло, по крайней мере, в тот день.

Тони работал, не покладая рук. Дело спорилось. Все, за что бы он не взялся, выходило у него ловко и мастерски.

Он работал ночи напролет. Клер ничего не слыхала, но каждое утро было для нее праздником. С первого раза она даже не успевала отметить все, что им было сделано за ночь, и к вечеру всегда обнаруживала что-нибудь новое.

Только раз она попыталась ему помочь, но из-за своей человеческой неуклюжести чуть не испортила все дело. Тони находился в соседней комнате, когда она решила повесить картину на место, обозначенное его рукой. Клер не сиделось без дела.

То ли она была неспокойна, то ли лесенка была неустойчивая, какое это имеет значение? Важно одно: Клер почувствовала, что падает, и вскрикнула. Лестница упала, а Клер очутилась на руках у Тони, который с несвойственным людям проворством вбежал в комнату и подхватил ее на лету.

Его темные глаза смотрели безмятежно спокойно, он произнес своим мягким голосом:

— Вы не ушиблись, миссис Белмон?

Только и всего. Во время падения Клер, видимо, коснулась рукой его головы и впервые совершенно отчетливо почувствовала, что его волосы состоят из отдельных волокон — тонких волосинок черного цвета.

До нее только теперь дошло, что Тони держит ее на руках, словно ребенка.

Она вырвалась, чуть не оглохнув от собственного крика. Остаток дня Клер провела у себя в комнате, а на ночь забаррикадировала дверь своей спальни креслом.

Приглашения были разосланы и, как предсказывал Тони, приняты. Не оставалось ничего другого, как дожидаться последнего вечера.

И вот наконец он настал. Дом невозможно было узнать. Клер в последний раз обошла все комнаты. Каждая выглядела по-новому. Сама же Клер одета так, как раньше ни за что бы не решилась. Это придавало ей самоуверенности и чувства собственного достоинства.

Интересно, что скажет Лори? Впрочем, не все ли равно? Ее волнение было связано не с его приездом, а с тем, что завтра придется расставаться с Тони. Странно!

Часы пробили восемь, Клер сказала:

— Они каждую минуту могут прийти, Тони. Не лучше ли вам спуститься в подвал. Не стоит…

Она широко открыла глаза и тихо промолвила:

— Тони…

Потом повторила его имя громче и в третий раз закричала во весь голос:

— Тони!..

Но руки его уже обвились вокруг ее плеч. Лицо находилось совсем рядом. Она пыталась вырваться из его объятий, но это было невозможно. Сквозь окутавшую Клер пелену противоречивых чувств, она услышала его голос, который говорил:

— Клер, есть вещи, которые я не в силах понять. Завтра я должен покинуть ваш дом, а мне не хочется это делать. Я понял, что во мне живет нечто большее, чем желание быть вам полезным. Разве это не удивительно?

Он вплотную приблизил свое лицо к ее лицу. Губы у него были теплые, но дыхания не ощущалось, поскольку машины не дышат. Эти теплые губы прикоснулись к губам Клер.

В эту секунду раздался звонок.

Она вырвалась из кольца его рук, а он исчез, будто сквозь землю провалился. Снова прозвенел звонок, настойчивый, пронзительный.

Тут только Клер бросилось в глаза, что шторы на окнах не опущены. А ведь минут пятнадцать назад она их опустила сама. Клер отлично помнила это.

Наверное, их видели. Их видели все!

Гости явились все сразу — целой оравой. Их глаза бегали по комнатам, обшаривая каждый угол. Конечно же, они все видели. В противном случае Гладис бы не спросила таким тоном, где Лоуренс. Клер решила принять вызов:

— Его нет в городе. Думаю, что он вернется завтра.

Нет, она нисколько не скучала. Ни капельки. Очень приятно проводила время, пока его не было.

Клер засмеялась. А почему бы ей не смеяться? Что они могут сделать? Если слух о том, что они видели, достигнет ушей Лоуренса, он не поверит, так как знает, что это невозможно.

Им же было не до смеха.

По глазам Гладис Клаферн было видно, что она в бешенстве. Это чувствовалось и по повышенному тону, которым она говорила, и по тому, как она торопилась уйти. Провожая их, Клер слышала, как одна из женщин шепнула своей соседке:

— В жизни не видела мужчины красивее!

Клер знала, что их задело больше всего. Пусть теперь мяукают, кошки несчастные! И пусть знают: каждая из них может быть красивее Клер Белмон, выше ее по положению, богаче, но ни одна из них никогда не будет иметь такого красивого любовника!

Она вновь вспомнила — в который раз! — что Тони всего лишь машина, и по спине у нее забегали мурашки.

— Убирайся вон! Оставь меня в покое! — крикнула она, хотя в комнате, кроме нее, никого не было, и бросилась на кровать.

Клер проплакала всю ночь, а рано утром, на рассвете, когда улицы были еще пустынны, перед домом остановилась машина и увезла Тони.

Лоуренс Белмон проходил мимо кабинета доктора Кэлвин и решил заглянуть к ней. У нее сидел математик Питер Боггарт, но это не имело значения.

— Клер сказала мне, что фирма оплатила все счета по ремонту дома, — начал разговор Лоуренс.

— Да, — сказала доктор Кэлвин. — Это входило в наш эксперимент. Надеюсь, что, получив новую должность заместителя главного инженера, вы сможете поддерживать дом в таком отличном состоянии.

— Меня беспокоит не это, я зашел к вам по другому поводу. В Вашингтоне дали согласие на проведение опытов, и это дает мне основание думать, что уже к концу этого года мы сможем приступить к выпуску модели ТН.

Он быстро направился к двери, но, передумав, вернулся.

— В чем дело? — спросила его доктор Кэлвин.

— Не могу взять в толк… — сказал Лоуренс. — Не могу взять в толк, что произошло. Она — я говорю о жене — так переменилась. И дело не только в ее внешнем виде, хотя, откровенно говоря, я был поражен им, — Лоуренс нервно засмеялся. — Ее как будто целиком подменили. Я просто не могу себе это объяснить.

— А зачем объяснять? Вы разочарованы наступившими переменами?

— Напротив! Но все-таки становится немного не по себе, когда…

— На вашем месте я бы не стала тревожиться, мистер Белмон. Ваша жена отлично справилась с задачей. Откровенно говоря, я не ожидала, что эксперимент даст такие замечательные результаты. Мы знаем совершенно точно, какие коррективы нужно ввести в модель ТН. Причем заслуга эта всецело принадлежит миссис Белмон. И еще я должна сказать вам честно: она заслуживает полученного вами повышения гораздо больше вас.

При этих словах Лоуренс вздрогнул.

— Все равно… один из членов семьи, — пробормотал он и вышел.

Сьюзен Кэлвин проводила его взглядом.

— Питер, вы прочли доклад Тони?

— Да, притом очень внимательно, — ответил Боггерт. — Не считаете ли вы, что нужно внести в модель ТН некоторые изменения?

— Неужели и вы так думаете? — резко спросила доктор Кэлвин. — Каковы ваши соображения на этот счет?

Боггерт нахмурился.

— Да никаких. Все и так ясно — разве можно допустить, чтобы робот крутил любовь с хозяйкой?!

— Любовь! Питер, вы меня убиваете. Неужели вам не ясно? Ведь эта машина подчиняется Первому закону! Тони не мог допустить, чтобы человеку был причинен какой-либо вред, а разве может быть вред хуже, чем чувство малоценности, терзавшее Клер Белмон. Вот почему он так поступил. Какая бы женщина не сочла за самый большой комплимент для себя способность пробудить чувство любви в машине — холодной, бездушной машине? Он нарочно поднял шторы, чтобы те дамы могли увидеть, как он ее обнимает. Он знал, что браку Клер ничто не угрожает. По-моему, Тони поступил очень умно…

— Вы так думаете? Какая разница, было это сделано нарочно или нет? Как бы то ни было, результат ужасен. Прочти еще раз доклад. Она его избегала. Вскрикнула, когда он подхватил ее на руки. С ней чуть не сделалась истерика. Она всю ночь не спала. Нет, это нельзя так оставлять.

— Питер, вы просто слепы. Слепы, как была слепа и я. Мы изменим модель ТН в корне, только учтем не ваши соображения, а совсем другое. Удивительно, как это не пришло мне в голову с самого начала. Поймите, Питер: машины не могут влюбляться, но женщины могут — даже когда это безнадежно и кажется ужасным.

Аврам Дэвидсон Голем

Некто с серым лицом двигался по улице, на которой проживали мистер и миссис Гумбейнеры. Был полдень, и была осень, солнце приятно ласкало и согревало их старые кости. Любой, кто посещал кинотеатры в двадцатые годы или в ранние тридцатые, видел эту улицу тысячи раз. Мимо этих бунгало с их наполовину раздвоенными крышами Эдмунд Лоу шагал под ручку с Беатрис Джой, и мимо них пробегал Гарольд Ллойд, преследуемый китайцами, размахивающими топориками. Под этими чешуйчатыми пальмами Лоурел пинал Харди, а Вулси бил Вилера треской по голове. На этих газончиках, размером с носовой платок, юнцы из нашей комедийной банды преследовали один другого, а самих их преследовали разъяренные жирные толстяки в штанах для игры в гольф. На этой самой улице или, возможно, на какой-нибудь другой из пяти сотен улиц, в точности похожих на эту.

Миссис Гумбейнер обратила внимание своего супруга на личность с серым лицом.

— Ты думаешь, может, он имеет какое дело? — спросила она. — Как по мне, так он странно ходит.

— Идет, как голем, — безразлично сказал мистер Гумбейнер.

Старуха была раздражена.

— Ну я не знаю, — ответила она, — я думаю, он ходит, как твой двоюродный братец.

Старик сердито сжал губы и пожевал мундштук своей трубки.

Личность с серым лицом прошагала по бетонной дорожке, поднялась по ступенькам крыльца веранды и уселась в кресло. Старый мистер Гумбейнер ее игнорировал. Его жена уставилась на чужака.

— Человек приходит без здравствуйте, без до свидания, без как поживаете, садится, как он вроде дома… Кресло удобное? — спросила она. — Так, может, чашечку чая?

Она повернулась к мужу.

— Так скажи что-нибудь, Гумбейнер! — потребовала она. — Или ты сделан из дерева?

Старик слабо улыбнулся, слабо, но триумфально.

— Почему я должен что-то говорить? — спросил он в пустое пространство. — И кто я такой? Никто — вот кто!

Чужак заговорил. Его голос был хриплым и монотонным.

— Когда вы узнаете, кто или вернее что я есть, то от страха ваша плоть расплавится на ваших костях.

Он обнажил фарфоровые зубы.

— Не трогай мои кости! — закричала старуха. — Этот нахал набрался наглости и говорит мне про мои кости.

— Вы затрясетесь от ужаса, — сказал чужак.

Старая миссис Гумбейнер ответила, что она надеется, что ему удастся дожить до этого времени. Она снова повернулась к мужу.

— Гумбейнер, ты когда подстрижешь газоны?

— Все человечество… — начал чужак.

— Ша! Я говорю со своим мужем… Он как-то чудно говорит, Гумбейнер, нет?

— Наверное, иностранец, — сказал мистер Гумбейнер благодушно.

— Ты так думаешь? — миссис Гумбейнер окинула чужака мимолетным взглядом. — У него очень плохой цвет лица, неббих. Я думаю, он приехал в Калифорнию ради поправки здоровья.

— Несчастья, боль, печаль, горести — все это ничто для меня…

Мистер Гумбейнер прервал чужака.

— Желчный пузырь, — сказал он. — Гинзбург, что живет около ди шуле, выглядел в точности также до операции. Они пригласили для него двух профессоров, и день и ночь около него сидела сиделка.

— Я не человек!

— Вот это я понимаю, сын! — сказала старуха, кивая головой. — Золотое сердце, чистое золото!

Она глянула на чужестранца.

— Ну хорошо, хорошо. Я расслышала с первого раза. Гумбейнер, я тебя спрашиваю! Когда ты подстрижешь газоны?

— В среду, оддер, а может, в четверг к соседям придет японец. Его профессия — подстригать газоны, моя профессия — быть стекольщиком на пенсии. У меня осталось мало сил для работы, и я отдыхаю.

— Между мной и человечеством с неизбежностью возникает ненависть, — продолжал чужак. — Когда я скажу вам, что я есть, плоть расплавится.

— Говорил уже это, — прервал мистер Гумбейнер.

— В Чикаго, где зимы холодные и злые, как сердце русского царя, — зудела старуха, — ты имел сил достаточно, чтобы таскать рамы со стеклами с утра до ночи. А в Калифорнии с ее золотым солнцем, чтобы подстричь газоны, когда жена просит, ты не имеешь сил. Или мне позвать японца, чтобы тебе ужин готовить?

— Тридцать лет профессор Оллэрдайс потратил, уточняя свою теорию. Электроника, нейроника…

— Слушай, как он образно говорит, — сказал м-р Гумбейнер с восхищением. — Может быть он приехал в здешний университет?

— Если он пойдет в университет, так может он знает Бада? — предположила старуха.

— Возможно, они учатся на одном курсе, и он пришел поговорить с ним насчет домашнего задания. А?

— Ну конечно, он должен быть на том же курсе. Сколько там курсов? Пять, Бад показывал мне свою зачетку.

Она стала считать на пальцах.

— Оценка телепрограмм и критинизм, проектирование маленьких лодок, социальное приспособление, американский танец… Американский танец… ну, Гумбейнер!

— Современная керамика, — с наслаждением выговорил ее муж. — Отличный парень Бад. Одно удовольствие иметь такого жильца.

— После тридцати лет изысканий, — продолжал чужак, — он перешел от теории к практике. За десять лет он сделал самое титаническое изобретение в истории человечества — он сделал человечество излишним, он создал меня!

— Что Тилли писала в последнем письме? — спросил старик.

Старуха пожала плечами.

— Что она может написать? Все одно и то же. Сидней вернулся домой из армии. У Ноами новый приятель…

— Он создал МЕНЯ!

— Слушайте, мистер, как вас там, — сказала старуха, — может, откуда вы, там по-другому, но в этой стране не перебивают людей, когда они беседуют… Эй! Слушайте, что значит «он создал меня»? Что за глупости.

Чужак снова обнажил все свои зубы, демонстрируя слишком розовые десны.

— В его библиотеке, в которую я получил более свободный доступ после его внезапной, но загадочной смерти, вызванной вполне естественными причинами, я обнаружил полное собрание сочинений про андроидов, начиная от «Франкенштейна» Шелли и «РУР» Чапека и кончая Азимовым…

— Франкенштейн? — сказал старик заинтересованно. — Я знавал одного Франкенштейна, у него был киоск, где он торговал сода-вассер на Холстед-стрит.

— …ясно показывающих, что все человечество инстинктивно ненавидит андроидов, и значит между ними неизбежно возникает ненависть и вражда…

— Ну конечно, конечно! — старый м-р Гумбейнер клацнул зубами по мундштуку трубки. — Я всегда не прав, ты всегда права. И как ты прожила жизнь с таким дураком?

— Не знаю, — отрезала старуха. — Сама удивляюсь временами. Наверное терпела из-за твоих прекрасных глаз.

Она засмеялась. Старый м-р Гумбейнер нахмурился, потом не выдержал и, заулыбавшись, взял свою жену за руку.

— Глупая старуха, — сказал чужак. — Чему ты смеешься? Разве ты не знаешь, что я пришел уничтожить вас?

— Что?! — воскликнул м-р Гумбейнер. — Заткнись ты!

Он вскочил с кресла и влепил чужаку пощечину. Голова пришельца стукнулась об колонну крыльца и отскочила назад.

— Говори почтительно, когда разговариваешь с моей женой!

Старая миссис Гумбейнер с порозовевшими щеками затащила своего супруга назад в кресло. Затем она повернулась и осмотрела голову чужака. Она прикусила язык от удивления, когда оттянула назад лоскут серого, под кожу, материала.

— Гумбейнер, смотри! Там внутри проводка, катушки!

— А кто тебе говорил, что он голем? Так нет же, никогда не послушает! — сказал старик.

— Ты говорил, что он ходит, как голем.

— А как он мог еще ходить, если бы он им не был?

— Ну хорошо, хорошо… Ты его сломал, теперь чини.

— Мой дедушка, да будет земля ему пухом, рассказывал мне, что когда Могарал-Морейну Га-Рав Лев, светлая ему память, создал в Праге голема, три сотни или четыре сотни лет тому назад, то он написал на его лбу священное имя.

С улыбкой воспоминания старуха продолжила.

— И голем рубил для рабби дрова, приносил ему еду и охранял гетто.

— И однажды, когда он не подчинился рабби Льву, то рабби Лев соскоблил Шем Га-Мефораш со лба голема, и голем упал как мертвый. Его отнесли на чердак ди шуле, и он все еще там и находится, если коммунисты не отослали его в Москву… Но это не то, что нам нужно, — сказал старик.

— Авадэ, нет, — ответила старуха.

— Я своими глазами видел ди шуле и могилу рабби, — сказал ее муж с гордостью.

— Но я думаю, Гумбейнер, этот голем другого вида. Смотри-ка, у него на лбу ничего не написано.

— Ну и что? Кто мне запрещает взять и написать что-нибудь? Где те цветные мелки, что Бад принес из университета?

Старик вымыл руки, поправил на голове маленькую черную ермолку и медленно и осторожно вывел на сером лбу четыре буквы из алфавита иврита.

— Эзра-писец не сделал бы лучше, — сказала старуха с восхищением.

— Ничего не случилось, — добавила она чуть позже, глядя на безжизненную фигуру, развалившуюся в кресле.

— Что я тебе, рабби Лев, что ли, в конце концов? — спросил ее муж. — Так ведь нет.

Он нагнулся и стал рассматривать внутреннее устройство андроида.

— Эта пружина соединяется с этой штукой… Этот провод идет к тому… катушка…

Фигура шевельнулась.

— А этот куда? И вот этот?

— Оставь, — сказала его жена.

Фигура медленно выпрямилась в кресле, вращая глазами.

— Слушай, Реб голем, — сказал старик, грозя пальцем. — И слушай внимательно, понял?

— Понял…

— Если хочешь остаться тут, то делай так, как тебе говорит мистер Гумбейнер.

— Как тебе говорит мистер Гумбейнер…

— Мне нравится, когда голем разговаривает так. Малка, дай мне зеркальце из записной книжки. Гляди, видишь свое лицо? Видишь, что написано на лбу? Если не будешь поступать так, как велит мистер Гумбейнер, то он сотрет эту надпись, и ты станешь не живым.

— …станешь не живым…

— Верно. Теперь слушай. Под крыльцом найдешь сенокосилку. Возьмешь ее и подстрижешь газоны. Затем вернешься. Ступай…

— Ступаю… — фигура заковыляла вниз по ступенькам. Вскоре стрекотание косилки нарушило тишину улицы, в точности такой же, как улица, на которой Джеки Купер проливал горючие слезы на рубашку Уоллеса Бири, а Честер Конклин выпучивал глаза на Мэри Дресслер.

— Так что ты напишешь Тилли? — спросил старый м-р Гумбейнер.

— А о чем мне ей писать? — пожала плечами старуха. — Напишу, что погода стоит чудесная и что мы оба, слава богу, живы и здоровы.

Старик медленно кивнул, и они оба продолжали сидеть в своих креслах на веранде с крылечком и греться в лучах полуденного солнца.

Генри Слизар Кандидат

«О достоинствах человека можно судить по калибру его врагов» — Бертон Гранцер прочел эту фразу в книжке карманного формата, купленной в газетном киоске, а затем, опустив книгу на колени, задумчиво уставился в темное окно пригородного поезда. Тьма серебрила стекло, и ему оставалось смотреть только на свое отражение, что как раз совпадало с течением его мыслей. Сколько людей ненавидели это лицо, эти глаза, близоруко щурившиеся из-за тщеславного нежелания носить очки, этот нос, который он втайне считал аристократическим, рот, мягкий в моменты спокойствия и жесткий, когда он улыбался, выступал на совещаниях или хмурился! Сколько у него врагов? Гранцер задумался. Кое-кого он мог бы назвать, о других только догадывался. Однако их калибр — вот что важно. Такой, как Уитмэн Хейс, например, был противником самой высокой пробы. Гранцеру было тридцать четыре года; Хейс со своими седыми волосами, которые символизировали опытность, был вдвое старше. Таким врагом можно только гордиться. Хейс досконально знал бизнес по производству и продаже продуктов питания: шесть лет он занимался оптовой торговлей, десять лет работал биржевым маклером, двадцать лет прослужил в компании, пока хозяин не выдвинул его на руководящую должность и не сделал своей правой рукой. Положить Хейса на лопатки было нелегко, вот почему маленькие, но все увеличивающиеся победы Гранцера становились такими сладкими. Он поздравлял себя с тем, что, искажая достоинства Хейса, превращал их в недостатки, а длительный стаж работы сводил к эквиваленту старческой немощи и бесполезности; на совещаниях он поднимал вопросы строительства новых универсамов, обращал внимание на перемещение людей в пригороды, показывая хозяину, что времена меняются, что старое умерло и что в торговле нужна новая тактика, которую мог разработать только молодой работник…

Внезапно он впал в уныние. Радость при воспоминании о победах вроде бы не имела вкуса. Да, в зале заседаний компании он раза два выигрывал незначительные схватки; это из-за него румянец на лице Хейса становился малинового цвета, а пергаментная кожа хозяина покрывалась морщинками в хитрой усмешке. А каков результат? Хейс, казалось, оставался еще более самоуверенным, а хозяин все больше прислушивался к советам Хейса…

Когда Гранцер приехал домой позже обычного, Джин, его жена, вопросов не задавала. Она слишком хорошо знала мужа после восьми лет бездетного замужества и благоразумно ограничилась молчаливым приветствием, предложив ему горячую пищу и дневную почту. Гранцер бегло перебирал счета, рекламные проспекты и обнаружил письмо без почтового штемпеля, которое он сунул в задний карман брюк, чтобы прочитать в уединении, и закончил еду, не проронив ни слова.

После еды Джин предложила сходить в кино, и он согласился, потому что питал страсть к фильмам с насилием и убийствами. Но сначала заперся в ванной комнате и распечатал письмо, в загадочном заголовке которого стояло: «Общество объединенных действий», а обратным адресом служил номер почтового ящика. Письмо гласило:

«Уважаемый мистер Гранцер!

Вашу фамилию нам предложил общий знакомый. Наша организация выполняет необычную миссию, которая не может быть объяснена в данном письме, но которую Вы, несомненно, найдете чрезвычайно интересной. Мы были бы благодарны Вам за конфиденциальную беседу в самое раннее, удобное для Вас время. Если я не получу от Вас отрицательного ответа в последующие несколько дней, то позвольте мне позвонить Вам на работу».

Письмо было подписано: «Карл Такер, секретарь». В самом конце страницы тонким шрифтом была пропечатана строчка: «Общественная организация, не ставящая своей целью получение каких-либо доходов».

Первой его реакцией было принять оградительные меры: он начал подозревать, что кто-то окольными путями пытался залезть в его бумажник. Затем им овладело любопытство, он пошел в спальню и взял телефонный справочник, но организации под таким названием не нашел. «О'кей, мистер Такер, — подумал он, испытывая противоречивые чувства, — я буду кусаться».

В последующие три дня никто не звонил, и любопытство его возрастало. Однако к пятнице в лихорадке конторских дел он забыл о письме. Хозяин собрал собрание с отделом кондитерской продукции. Гранцер сел за стол напротив Уитмэна Хейса, приготовившись критиковать его высказывания. Ему это почти удалось один раз, но Экхардт, глава отдела кондитерской продукции, поддержал Хейса. Экхардт работал в компании только год, но, очевидно, уже решил, на чью сторону встать. Гранцер пристально его разглядывал, резервируя в камере ненависти своего мозга место для Экхардта.

В три часа позвонил Карл Такер.

— Мистер Гранцер? — спросил он приветливым, даже веселым голосом. — Я не получил ответа и полагаю, вы не возражаете против моего звонка. Не могли бы мы с вами где-нибудь встретиться?

— Видите ли, мистер Такер, если бы вы дали мне представление…

— Мы, мистер Гранцер, не благотворительная организация, — звонко прокудахтал Такер, — если у вас вдруг создалось такое впечатление. Ничего мы и не продаем. Мы более или менее общество добровольных услуг, количество членов которого перевалило за тысячу.

— По правде говоря, — Гранцер нахмурился, — я никогда не слышал о вас.

— Конечно, не слышали, и это одно из наших преимуществ. Думаю, вы все поймете, как только я расскажу вам о нашей организации. Я могу быть в вашем кабинете через пятнадцать минут, если вы не намерены перенести встречу на другой день.

Гранцер посмотрел на календарь.

— О'кей, мистер Такер. Сейчас как раз самое подходящее время.

— Прекрасно. Я иду.

Такер был точен. Когда он вошел в кабинет, Гранцер с тревогой посмотрел на бросающийся в глаза толстый портфель, который Такер держал в правой руке, но почувствовал себя лучше, как только этот цветущий мужчина, лет шестидесяти, с приятными некрупными чертами лица начал говорить:

— Спасибо, мистер Гранцер, что уделили мне время. И поверьте, я пришел не для того, чтобы продавать вам страховку или лезвия для бритв. Не смог, даже если б попытался; по профессии я маклер, но теперь нахожусь почти на пенсии. Однако предмет, который я хочу обсудить вместе с вами, имеет довольно… личный характер, поэтому я должен буду просить вас об одолжении в одном деле. Разрешите мне закрыть дверь?

— Пожалуйста, — проговорил заинтригованный Гранцер.

Такер закрыл дверь, придвинул свой стул ближе и начал:

— А дело это следующее. Все, что я скажу, должно оставаться в строжайшей тайне. Если вы выдадите эту тайну, если предадите гласности наше общество каким бы то ни было образом, последствия могут быть самые неприятные. Вас это устраивает?

Нахмурившись, Гранцер утвердительно кивнул головой.

— Прекрасно! — Посетитель с щелчком открыл портфель и вынул скрепленную скобками рукопись. — Общество подготовило вот этот небольшой документик, излагающий нашу философию, но я не собираюсь надоедать вам ее пересказом. Ограничусь только сущностью. Возможно, вы совсем не согласитесь с нашим главным принципом, и я хотел бы знать это сразу же.

— Что вы подразумеваете под главным принципом?

— Видите ли… — Такер слегка покраснел. — Если дать его определение в наиболее грубой форме, то Общество объединенных действий верит, что… некоторые люди просто не должны жить. — Он быстро поднял глаза, желая увидеть первую реакцию. — Вот и все. — Он засмеялся, похоже, с облегчением. — Кое-кто из наших членов не верит в мой прямой метод объяснения, считая, что суть дела надо подавать осторожнее. Откровенно говоря, я достиг отличных результатов этим довольно грубым способом. Каково ваше отношение к тому, что я сказал, мистер Гранцер?

— Не знаю. Должно быть, никогда не задумывался над этим.

— Вы участвовали в войне?

— Да, служил на флоте. — Гранцер потер подбородок. — Тогда, вероятно, я считал, что япошки не должны жить. В других же случаях, к примеру, смертная казнь — я в нее верю. Убийцы, насильники, черт возьми, конечно, не должны жить.

— Ага, — проговорил Такер, — значит, вы действительно принимаете наш главный принцип. Все зависит от категории людей, не правда ли?

— Думаю, это так.

— Хорошо, теперь попробую задать вам еще один откровенный вопрос. Вы… лично… когда-нибудь хотели чьей-либо смерти? Само собой разумеется, что я подразумеваю не те случайные, быстро проходящие желания, которые испытывает каждый человек, а настоящее, глубокое, сильное желание смерти тому, кто, по вашему мнению, недостоин жить. А?

— Конечно, — откровенно признался Гранцер. — Несомненно, испытывал.

— Не считаете ли вы иногда, что если кто-нибудь исчезнет с лица земли, то свершится чрезвычайно полезный акт?

Гранцер засмеялся:

— Послушайте, что ж это такое? Как называется? Вы из корпорации «Смертоубийство» или что-нибудь вроде этого?

Такер улыбнулся:

— Совсем нет, мистер Гранцер, совсем нет. В наших целях и методах нет абсолютно ничего криминального. Я не отрицаю: наше общество «тайное», но мы никакая там не «Черная рука». Если б вы знали, кто является нашими членами, то удивились бы, — среди них есть даже юристы. Но, может быть, я расскажу вам, как возникло общество? Оно начиналось с двух человек; в данный момент я не могу раскрыть их фамилии. Это было в 1949 году. Один из них работал адвокатом в конторе окружного прокурора. Другой — психиатром в администрации штата. Оба они принимали участие в довольно сенсационном судебном разбирательстве против человека, обвиняемого в ужасном преступлении. По их мнению, человек этот был бесспорно виновен, однако его защита обладала таким даром убеждения, что крайне податливые внушению присяжные заседатели даровали ему свободу. Когда объявили возмутительный вердикт, то тех двоих, которые были не только коллегами, но и близкими друзьями, словно громом поразило, а их возмущение не знало границ. Они решили, что свершилась величайшая несправедливость, но были беспомощны исправить ее…

Однако я должен объяснить кое-что относительно этого психиатра. В течение нескольких лет он изучал область, которую можно назвать антропологической психологией. Одно из его исследований касалось действий «водо», совершаемых некоторыми этническими группами, проживающими, в частности, на острове Гаити. Вы, вероятно, много слышали о «водо» или «обеа», как то же самое называют на Ямайке, поэтому я не буду останавливаться на этом, чтобы вы не подумали, будто мы отправляем племенные культы и втыкаем булавки в куклы… Тем не менее главным аспектом его исследований была невероятная действенность этого феномена. Разумеется, как ученый он отвергал его сверхъестественный характер и пытался найти научное объяснение. И безусловно, ответ мог быть только один. Когда жрец племени Водан назначал наказание или смерть злодею, то убеждение самого злодея, что пожелание осуществится, его вера в силу «водо» в конце концов и реализовывало пожелание. Иногда процесс происходил взаимосвязанно: тело реагировало психофизически на проклятия «водо», а субъект заболевал и умирал. Иногда он умирал как бы случайно — случайность ускорялась навязчивой идеей, что, будучи проклят, он должен погибнуть. Страшно, не так ли?

— Не сомневаюсь, — пробормотал Гранцер пересохшими губами.

— Одним словом, наш друг психиатр начал гадать вслух: а уж так ли далеко ушел каждый из нас по пути цивилизации, чтобы находиться вне досягаемости внушенного наказания? И он предложил проделать эксперимент на субъекте, которого они выберут, и посмотреть, что из этого выйдет.

— А проделали они это очень просто, — продолжал Такер. — Они встретились с тем человеком и объявили ему свои намерения, сказав, что собираются пожелать его смерти, и объяснив, как и почему пожелание исполнится. И хотя тот смеялся над их идеей, но на лице его можно было заметить суеверный страх. Они обещали, что регулярно, каждый день, будут желать ему смерти до тех пор, пока он больше не сможет сдерживать неумолимую мистическую силу, которая и осуществит желание.

Гранцер внезапно поежился, сжал кулаки и произнес тихо:

— Все это довольно глупо.

— Человек этот умер от разрыва сердца через два месяца.

— Ну, конечно. Я знал, что вы это скажете. Но ведь есть такие вещи, как совпадение.

— Безусловно. Но наши заинтригованные друзья не удовлетворились. Они попытались еще раз.

— Еще раз?

— Да, еще раз. Не буду открывать фамилию жертвы, скажу только, что на этот раз им помогали уже четыре помощника. Эта небольшая группа составила ядро общества, которое я сегодня представляю.

Гранцер тряхнул головой:

— И вы хотите сказать: сейчас их тысяча?

— Да, больше тысячи, разбросанных по всей стране. Организация с единственной функцией — желать людям смерть. Сначала членство было чисто добровольным, но сейчас мы разработали систему приема. Каждый новый член Общества объединенных действий вступает в него при условии, если он предлагает одну потенциальную жертву. Естественно, общество проводит обследование с целью определения, заслуживает ли жертва такой участи. Если кандидатура подходящая, то все члены затем желают ей смерти. Как только задача выполняется, то, естественно, новый член обязан принимать участие во всех последующих согласованных действиях. Это и небольшой годовой взнос — вот цена членства.

Карл Такер ухмыльнулся:

— Если же вы, мистер Гранцер, думаете, что я шучу… — Он снова засунул руку в портфель и на этот раз извлек книгу в синем переплете в толщину телефонного справочника. — Вот вам факты. К сегодняшнему дню нашим отборочным комитетом было названо двести двадцать девять жертв. Из них сто четыре уже мертвы. Совпадение, мистер Гранцер? Что же касается остальных ста двадцати пяти… возможно, это указывает на то, что наш метод имеет изъяны. И мы это сами же признаем и постоянно разрабатываем новые приемы. И заверяю вас, мистер Гранцер, оставшихся мы доконаем. — Он провел пальцем по страницам книги в синем переплете. — В этой книге, мистер Гранцер, зарегистрированы наши члены. Вы можете на свой выбор позвонить одному, десяти или ста человекам. Позвоните им, и вы убедитесь, что я говорю правду.

Он небрежно бросил на стол перед Гранцером фолиант, который с глухим звуком шлепнулся на промокательную бумагу. Гранцер взял книгу в руки.

— Ну? — спросил Такер. — Хотите им позвонить?

— Нет. — Гранцер облизнул губы. — Я верю вам, мистер Такер. Это невероятно, но я вижу, как это срабатывает. Только знать, что тысяча человек желают твоей смерти, вполне достаточно, чтобы выбить из тебя дух. — Глаза его сузились. — Однако у меня есть вопрос. Вы упомянули о «небольшом» взносе…

— Он составляет пятьдесят долларов, мистер Гранцер.

— Пятьдесят, да? Пятьдесят на тысячу — довольно солидная сумма, не так ли?

— Уверяю вас, организация существует не ради прибыли. Не для того, о чем вы подумали. Взносы едва покрывают расходы, связанные с работой комитета, на исследования и тому подобное. Понимаете?

— Да, могу себе представить, — промычал Гранцер.

— Ну как, вас это заинтересовало?

Гранцер повернулся на вращающемся кресле к окну. Боже, думал он, неужели это действовало? Но как? Если б желания могли превращаться в дела, то он бы убил за свою жизнь уже десятки людей. Правда, здесь все было по-иному. Свои желания он всегда держал в секрете, так что никто не мог о них знать. А этот способ был другим, более практичным и более страшным. Да, он понимал, как все происходило. Мог видеть этих тысячу человек, горящих единых желанием смерти, и жертву, которая сначала фыркала в неверии, а потом медленно, но верно поддавалась сжимающему, удушающему страху, что, возможно, и срабатывало, ведь такое большое количество смертоносных желаний может на самом деле испускать мистический, болезнетворный луч, способный уничтожить жизнь.

— Но жертва должна все знать? О существовании общества, которое успешно функционирует и желает ее смерти? Это самое важное, не правда ли?

— Это очень важно. — Такер убрал в портфель книгу. — Вы затронули существеннейший вопрос, мистер Гранцер. Жертва должна быть уведомлена, что как раз я и сделал. — Он взглянул на часы. — Желание вашей смерти началось сегодня в полдень. Общество приступило к работе. Мне жаль вас.

В дверях он повернулся и поднял шляпу и портфель в прощальном приветствии:

— До свидания, мистер Гранцер.

Артур Порджесс 1.98

Уилл Говард почувствовал, что кто-то легонько дергает его за штанину. Он посмотрел себе под ноги и увидел, что в манжету его брюк отчаянно вцепилась крохотная полевая мышка. Разинув рот, Уилл уставился на дорожного зверька, пораженный столь странным поведением обычно пугливого грызуна. Но вдруг на тропинке появилась ловкая, быстрая ласка, до того решительно настроенная, что даже не побоялась человека.

Уилл поспешно подхватил перепуганную мышку на руки. Ласка остановилась, отвратительно заурчала, на ее треугольной морде, похожей на свирепую карнавальную маску, красным светом вспыхнули глаза. Вереща от ярости, она метнулась в чащу.

— Ах ты, бедняга! — обратился Уилл к комочку меха, лежавшему у него на ладони, и горько усмехнулся. — Неравные же у тебя были шансы — точь-в-точь как у меня против Харли Томпсона!

Он наклонился и осторожно посадил мышку в кусты. И тут у него от изумления отвисла челюсть. На месте полевой мыши он увидел толстощекого человечка, смахивающего на Будду, но ростом не более двух дюймов.

Удивительно звучным, хотя и слабым голосом человечек произнес:

— Прими, о добрый смертный, горячую благодарность от бога Иипа. Как я могу вознаградить тебя за то, что ты спас меня от кровожадного чудовища?

Уилл судорожно глотнул, но быстро пришел в себя.

— Так ты… ты Бог? — пролепетал он.

— Воистину я Бог, — благодушно подтвердило диковинное существо. — В наказание за то, что я жульничал в шахматах, мне каждые сто лет приходится ненадолго становиться мышью… Но ты, без сомнения, читал подобные истории, и они тебе давно наскучили. Достаточно сказать, что ты вмешался как раз вовремя. Теперь ближайшие сто лет мне ничего не грозит, если, конечно, я снова не поддамся искушению и не подменю пешку слоном.

Уилл снова вспомнил о Харли Томпсоне. Кажется, ему наконец представился случай обскакать соперника.

— Ты упомянул о… о награде, — робко начал Уилл.

— Безусловно, — заверил его Бог. — Но, увы, награда будет невелика. Видишь ли, я очень мелкое божество.

— Вот как… А можно у тебя попросить маленький-маленький капитал?

— Конечно. Но он будет чрезвычайно маленьким. Я не могу превысить сумму в один доллар и девяносто восемь центов.

— Только и всего?

— Боюсь, что да. Нам, мелким божествам, вечно урезывают сметы.

— Послушай, — прервал Уилл. — А как насчет бриллианта? В конце концов, бриллиант с грецкий орех величиной — это тоже мелкий предмет…

— Извини, — с сожалением сказал Бог, — но он будет совсем малюсенький. Это должен быть бриллиант стоимостью не больше доллара и девяноста восьми центов.

— Проклятье! — простонал Уилл. — Есть же, наверное, что-нибудь маленькое…

— Конечно, — добродушно согласился Бог. — Все, что в моих силах, в пределах доллара и девяноста восьми центов, — только слово скажи.

— Тогда я пас, — сказал Уилл. Иип явно расстроился, и он добавил более ласковым тоном:

— Да не смущайся. Я знаю, ты от души хотел мне помочь. Не твоя вина, что ты так стеснен в средствах. Может быть, ты еще что-нибудь надумаешь? Я занимаюсь торговым посредничеством, во всяком случае, пытаюсь, хоть маклер из меня и неважный. Но если ты мог бы организовать мне выгодную сделку…

— Она принесет тебе один доллар и девяносто восемь центов чистой прибыли.

— Это не так-то просто, — криво усмехнулся Уилл. — В настоящее время я занимаюсь дизельными локомотивами, нежилыми помещениями и заброшенными рудниками. И еще я вице-президент компании по эксплуатации иссякших нефтяных скважин.

— Ну, и как идут дела? — спросил божок и лягнул кузнечика, который тут же с негодованием ускакал.

— Мне почти удалось продать одному богатому калифорнийцу заброшенный медный рудник под бомбоубежище, но Харли Томпсон, как всегда, оставил меня с носом. Он показал этому покупателю, как на другом руднике можно переоборудовать штрек в самый длинный — и самый безопасный — бар в мире. Ох уж этот Харли! Я не против, что он стал начальником вместо меня: все равно я плохой руководитель. Или что он переманивает у меня самых выгодных клиентов. Я даже прощаю ему вечные подлые розыгрыши. Но когда дошло до Риты… А она только-только стала замечать мое существование, — горько прибавил он.

— Рита? — переспросил Бог.

— Рита Генри… Она работает у нас в конторе. Изумительная девушка!

— Понятно, — вставил Иип и показал нос стрекозе, вертевшейся поблизости.

— Вот тут-то мне бы и нужна была помощь. Так что сделай, что можешь, хотя толку будет немного — ведь твой предел…

— Один доллар и девяносто восемь центов, — подхватил Бог. — Ладно. Я проведу здесь, в этом лесу, весь день и весь вечер в созерцании места, где находился бы мой пупок, если бы я появился на свет, как простой смертный. Доверься великому (хоть и мелкому) Богу Иипу. Прощай.

И он скрылся в траве.

Вернувшись с прогулки поздно вечером, Уилл безрадостно улегся в постель, убежденный, что помощь ценой в один доллар и девяносто восемь центов наверняка не разрешит волнующую его проблему, даже если будет исходить от Бога.

Несмотря на мрачные мысли, он так устал и изнервничался, что сразу же заснул, но через полчаса проснулся, разбуженный звонком. Ничего не видя спросонья, он накинул поверх пижамы халат и открыл дверь.

На пороге стояла девушка.

— Рита! — прошептал Уилл. — Наконец-то!

Она взяла его за руку.

— Меня словно какая-то сила толкала… Я не могла не прийти… Мы созданы друг для друга…

Наутро Уилл подобрал с полу клочок бумаги. Это была газетная вырезка; на полях бисерным почерком было написано: «От благодарного (в пределах 1,98 доллара) Бога Иипа».

А краткая рекламная заметка гласила: «При современных ценах все химические соединения, из которых состоит организм человека, можно купить всего лишь за 1 доллар 98 центов».

Фредерик Пол Охотники

Существо было более семи футов ростом, и, когда оно ступило на мощеную камнем дорожку у дома Баффи, один из камней с хрустом раскололся на мелкие кусочки.

— Какой ужас! — печально сказало существо. — Я очень прошу извинить меня. Подождите.

Баффи согласен был ждать. Он сразу узнал своего посетителя. Пришелец замер, затрепетал, исчез, но уже через мгновение появился вновь. Теперь в нем было примерно пять футов и два дюйма. Розовые зрачки его быстро и ритмично сокращались.

— Я так неудачно материализовался, — сказал он. — Но я возмещу нанесенный ущерб. Вы мне позволите? Давайте посмотрим. Хотели бы вы узнать секрет трансмутации — искусственного превращения элементов? Или получить средство для лечения всех вирусных заболеваний? А может быть, вас заинтересует список акций, которые вскоре пойдут на повышение? Это акции двенадцати предприятий, включенных в нашу программу развития планеты Земля.

Баффи сказал, что список акций его вполне устроит, — при этом он старался ничем не выдать своего волнения.

— Меня зовут Чарлтон Баффи, — представился он, протягивая руку.

— Называйте меня Панчем, пожалуйста, — сказал пришелец. — Меня зовут совсем не так, но сейчас сойдет и это имя, потому что вы ведь понимаете, перед вами всего лишь проекция моего истинного «я», нечто вроде марионетки. Найдется у вас карандаш? — И он скороговоркой продиктовал названия двенадцати акционерных обществ, о которых Баффи и не слышал никогда.

Баффи подумал, не лучше ли сразу позвонить своему биржевому маклеру, но вместо этого пригласил Панча прогуляться по саду. Нужно использовать каждую минуту, сказал он себе, каждая минута, проведенная с пришельцами, приносит десять тысяч долларов.

— Я с огромным удовольствием попробовал бы ваших яблок, — сказал Панч, но при этом он почему-то казался разочарованным. — Скажите, я ничего не перепутал? Разве не на сегодня вы и ваши друзья планировали выезд на охоту? Мне об этом говорил сенатор Венцель…

— О, конечно, именно сегодня! Значит, вам рассказал старина Уолт. Понятно.

Ну что ж, ни для кого не секрет, что пришельцы любят совать нос в людские дела. Впервые появившись на Земле, они сказали, что хотят помогать людям, а взамен просят лишь одного — возможности изучать местный образ жизни. Это очень приятно, что они так интересуются, и очень любезно со стороны сенатора Уолта Венцеля, думал Баффи, что он послал пришельца к нему…

— Мы собираемся стрелять диких уток, это недалеко, у Литт-Эгг, будут несколько ребят и я. Во-первых, Чак — это мэр нашего города, потом Джер — Второй национальный банк, вы о нем могли слышать, а еще падре, наш святой отец…

— Вот-вот! — воскликнул Панч. — Смотреть, как вы стреляете диких уток. — Он достал дорожную карту, выпущенную нефтяной компанией «Эссо», — на ней выделялись золотые рельефные линии — и попросил Баффи показать, где находится Литт-Эгг.

— Я, к сожалению, не могу настолько точно фокусироваться, чтобы оставаться в движущемся автомобиле, — сокрушенно сказал он, и его розовые зрачки стали сокращаться еще быстрее. — Но я встречу вас прямо там, на месте. Конечно, только в том случае, если вы хотите.

— Хотим! Хотим! Хотим! — Баффи со всей возможной тщательностью показал место встречи.

На ребят встреча Баффи с пришельцем произвела очень большое впечатление. Падре однажды видел пришельцев, на расстоянии, — они рисовали конькобежцев в Рокфеллеровском Центре, другим же из компании Баффи и этого не досталось.

«О боже, какая удача!» — «Ты получил от него супербулавку для волос, Баффи?» — «Или рецепт нового, мягчайшего мартини?» — «Только не Баффи, ребята! Он выцарапал себе что-нибудь настоящее, это уж точно!» — «Но серьезно, Баффи, эти типы ведь ужасно щедрые! Он дал тебе что-нибудь, твой Панч?»

Они ехали по дороге, держа ружья между колен, и Баффи улыбался каким-то своим мыслям.

— Черт возьми, — сказал он негромко, — я забыл сигареты. Давайте остановимся на минутку у кафе «Блю Джей».

Сигаретный автомат у «Блю Джей» не был виден с автомобильной стоянки, а телефонная будка находилась рядом с автоматом.

Очень жаль, думал Баффи, что все будущие блага придется делить с ребятами, но, с другой стороны, список акций он уже получил. Да и так вряд ли кто на Земле окажется обойденным. Все страны имеют уже космические корабли на кремниевой тяге — целые флотилии их кишат в Солнечной системе. С помощью пришельцев со звезд американская экспедиция обнаружила гигантские залегания радия на Каллисто, венесуэльская — алмазную гору на Меркурии и прочее и прочее. Частным лицам тоже перепадало немало. Билетер в Стиплчейз-парке объяснил пришельцам, почему вертикальные струи воздуха поднимают юбки у дам, и получил от них чертеж беспружинной безопасной булавки, на которой зарабатывает сейчас миллион долларов в месяц. Капельдинерша в Ла Скала стала косметической королевой Европы — она провела троих пришельцев на их места. Пришельцы подарили ей простую и безболезненную краску для глаз, и теперь женщины ходят с ослепительно голубыми глазами.

Ненавязчиво и с величайшей предупредительностью пришельцы раскрывали секреты своей цивилизации, приносившие миллиардные прибыли, и человечество, подстегиваемое золотым кнутом, галопом неслось в век изобилия.

Панч прибыл на место раньше их и уже рассматривал хранившийся в тайнике ящик виски.

— Я очень рад видеть вас — Чак, Джер, Бад, падре и, конечно, Баффи, — сказал он. — Вы любезно согласились принять в свою компанию незнакомца. Как жаль, что я могу оставаться с вами еще только одиннадцать минут.

Одиннадцать минут! Ребята с недоумением и тревогой воззрились на Баффи. Панч продолжал:

— Пока есть еще время, я хотел бы поделиться с вами маленьким секретом: если три грамма обычной поваренной соли растворить в литре томатного сока, а затем в течение девяти минут подвергать облучению в одном из наших кремниевых реакторов, получится верное средство от бородавок. — Все быстро записывали его слова и каждый молча обдумывал создание корпорации на паях. Панч показал на бухту, где вместе с волнами поднимались и опадали крошечные точки. — Это и есть те самые дикие утки, которых вы собираетесь стрелять?

— Совершенно верно, — мрачно сказал Баффи. — Послушайте, вы знаете, о чем я сейчас думаю? Вы упоминали о трансмутации — и вот интересно…

— Вы убиваете птичек из этого оружия, да? — Панч рассматривал старинное, с серебряной гравировкой ружье, принадлежавшее священнику. — Потрясающе красивая вещь, — сказал он. — Вы сейчас будете стрелять?

— О, не сейчас, — ответил шокированный Баффи. — Сейчас мы не можем в них стрелять. Так вот, о трансмутации…

— Страшно интересно, — сказал звездный человек, оглядывая их своими розовыми зрачками и возвращая ружье. — Ну, ладно. Теперь я, пожалуй, расскажу вам о том, о чем мы еще не сообщали. Сюрприз. Скоро мы предстанем перед вами во плоти — или, по крайней мере, будем очень близко. Относительно близко, конечно, — сказал он. — В нескольких сотнях миллионов миль. Мое настоящее тело, проекцию которого вы видите перед собой, находится на одном из наших межзвездных кораблей, приближающихся сейчас к орбите Плутона. Американский космический флот совместно с флотами Новой Зеландии и Коста-Рики испытывает в этом районе новое кремний-лучевое оружие, и скоро мы впервые вступим с ними в контакт в физическом смысле этого слова. — Он просиял радостной улыбкой. — Но осталось только шесть минут, — печально добавил он.

— Этот секрет трансмутации, о котором вы упоминали… — начал Баффи, вновь обретя дар речи.

— Пожалуйста, — сказал Панч, — можно мне посмотреть, как вы охотитесь? Это нас так сближает…

— О, вы тоже охотник? — спросил падре.

Звездный человек скромно сказал:

— У нас мало дичи, но мы все очень любим охотиться. Вы покажете, как это делается у вас?

Баффи совсем заскучал. Он подумал, что список акций из двенадцати наименований и средство от бородовок — это намного меньше того, что можно было бы получить от пришельцев, уже подаривших человечеству богатство, оружие и межзвездные космические корабли.

— Мы не можем, — пробурчал он. — Мы не стреляем в сидячую дичь.

Панч чуть не задохнулся от восторга.

— Мы и в этом очень похожи друг на друга! Но мне пора возвращаться на свой корабль. Наши флоты сближаются — помните, я упоминал о сюрпризе, который мы готовим вам? — Панч начал мерцать, как свеча.

— Дело в том, что мы тоже никогда не стреляем в сидячую дичь! — сказал он и исчез.

Роберт Шекли Корабль должен взлететь на рассвете

Оркестр исполнял третью часть симфонии Макклина — «Полет на Луну». Дэйл, увлеченный миром звуков, закрыл глаза и, расслабив тело, откинулся на спинку кресла. Как всегда, эта музыка перенесла его из тепла и комфорта концертного зала в необъятное пространство космоса. Воображение уносило его от планеты к планете, в далекие просторы Вселенной.

Он открыл глаза от прикосновения чьей-то руки.

— Мистер Эмбер? Дэйл Эмбер?

— Да. — Дэйл в недоумении взглянул на служителя. — А в чем дело?

— Звонят из вашей конторы, сэр. Говорят, очень срочное дело. Пройдите в восемнадцатую кабину.

Пожав плечами, Дэйл поднялся и последовал в фойе к указанной кабине. Щелчок — и ярко засветился экран видеофона. Еще через мгновение на нем появилось взволнованное лицо Глиссона.

— Дэйл! Слава богу, наконец-то я поймал вас. Масса неприятностей. — Глиссон выглядел растерянным. — Будет лучше, если вы вернетесь.

— Может быть, вы мне все-таки объясните, в чем дело? Завтра в десять утра я должен навестить сына.

— Это очень серьезно, Дэйл. Если вы хотите сохранить дело, берите самолет и возвращайтесь как можно скорее!

Дэйл выключил видеофон. Он знал, что управляющий без нужды не станет его вызывать.

Рассвет встретил его в Комфилде.

Космические полеты внезапно стали действительностью — действительностью, озаренной ослепительными вспышками стартующих ракетных кораблей, которые, однако, часто взрывались, когда достигали поверхности Луны. Это не было неожиданностью для предпринимателей и нисколько не тормозило дальнейшего развития космических полетов.

Комфилд, затерявшийся на огромных просторах пустыни Новой Мексики, с его ангарами, мастерскими, жилыми постройками был базой нескольких десятков больших и малых компаний, одинаково жаждущих запустить свои руки в богатства, открытые на Луне.

Из Комфилда с ревом взлетали ракеты, груженные продуктами, кислородом, водой. Все они устремлялись на естественный спутник Земли, а оттуда возвращались с рудой. Ракеты ревели, когда взлетали, и ревели, когда приземлялись. Иногда они ревели чуть громче, чем обычно, и после этого умолкали навсегда так же, как и их экипажи…

Дэйл не думал обо всем этом, когда шел от летного поля к конторе. В приемной он застал управляющего, обросшего двухдневной щетиной, невыспавшегося, с воспаленными глазами.

— Мы не ждали вас раньше чем через два часа, — сказал Глиссон.

— Я же обещал быть к рассвету. — Дэйл опустился в кресло. Он чувствовал себя совершенно разбитым, во рту ощущалась какая-то горечь.

— Номер одиннадцатый разлетелся при старте на сто тысяч частей, вместе с Куком и Бейлисом, — коротко доложил управляющий.

— Ну и что?

— Номер двенадцатый на капитальном ремонте. К взлету готов только номер тринадцать.

— Десятый?

— Застрял на Луне. Управление вышло из строя, и экипаж не хочет двигаться с места, пока не прибудут запасные части. Но мы не можем доставить их без тринадцатого.

— Понятно. — Дэйл задумчиво потер рукой подбородок. — Но это только часть затруднений. А остальное?

— Остальное просто, — медленно начал Глиссон. — Люди отказываются лететь на тринадцатом номере. — Он взглянул на Дэйла. Тот молчал. — А без него мы не можем ввести в дело десятый номер.

— И вы называете это неприятностями? — Дэйл уставился на чашку кофе. — Ведь все это пустяк по сравнению с тем, что под угрозой контракт.

— Поэтому я вас и вызвал!

— Мы берем руду у Компании Звездных рудников и доставляем им все необходимое. Если мы нарушим контракт, то потеряем его совсем и, кроме того, вынуждены будем заплатить огромную неустойку.

— Я знаю это.

— Вы знаете? Тогда какого же черта вы сидите здесь и лишь взываете о помощи!

Дэйл тяжело поднялся с кресла.

— Кто пилот на тринадцатом?

— Макдональд, но он…

— Где он живет?

— В поселке, дом 22, но…

Не слушая, Дэйл направился к выходу. У самой двери он остановился и обернулся к Глиссону:

— Если позвонит мой сын, скажите ему, что все в порядке. Понятно?

Глиссон кивнул.

Комфилд был порождением «бума», и это особенно чувствовалось в жилых кварталах. Ряды дешевых сборных домов, построенных различными компаниями, сгрудились вокруг центра поселка.

Номер 22 был одним из сотни однотипных строений. Дэйл с трудом пробился сквозь глубокий песок к входной двери. Он думал, что застанет Макдональда еще спящим, но ошибся. На его вторичный стук дверь распахнул невысокий худощавый молодой человек с нервным лицом. Из глубины дома слышались плач и женский голос, успокаивающий ребенка.

— Я Эмбер, — представился Дэйл. — Дэйл Эмбер.

— Знаю. — Макдональд посторонился, пропуская Дэйла. — Я видел вас и раньше. Проходите, пока сюда не намело песку.

Дэйл оказался в маленькой, убого обставленной комнатенке. Макдональд, извинившись, вышел распорядиться насчет кофе. Детский плач за стеной утих. До Дэйла донесся громкий шепот:

— Кто это, Боб?

— Босс.

— Эмбер! — У женщины за стеной перехватило дыхание. — Боб, ты обещал…

— Успокойся, дорогая. Право, не из-за чего волноваться.

Макдональд вернулся с кофе. Но не один. С ним была молодая женщина. Синие круги под глазами подчеркивали бледность ее лица. Она взглянула на Дэйла с явной антипатией.

— Это моя жена Мэри, — представил ее Макдональд. — Вам с сахаром?

— Спасибо. — Дэйл взял чашку кофе, помешал в ней ложечкой. — Я только что прилетел с побережья. Боб Глиссон сказал мне, что произошли какие-то неприятности.

Он поднес чашку к губам.

— Почему вы не хотите лететь на тринадцатом?

— Он не готов к полету, мистер Эмбер.

— Это смертельная ловушка! — неожиданно взорвалась Мэри. — Все эти корабли — смертельные ловушки!

— Подожди, — остановил ее Боб. Он повернулся к Дэйлу. — Если говорить откровенно, этот корабль следует сдать в утиль. Управление изношено. Инжекторы работают неустойчиво, давление неровное. Если запустить двигатель, произойдет преждевременная вспышка в главной камере. А вы знаете, что бывает в таких случаях?

Дэйл знал это так же, как и любой космонавт в Комфилде. Он знал лучше кого бы то ни было, что происходит при преждевременной вспышке: взрыв, без малейшей надежды на спасение экипажа. Дэйл вздохнул, достал сигарету и, чиркнув зажигалкой, глубоко затянулся.

— Слушайте, Боб, — начал он добродушно, — вы и в самом деле верите, что я способен предложить вам неисправный корабль?

— Кук и Бейлис мертвы, — бесстрастно проговорил Макдональд.

— Вы не ответили на мой вопрос. Кук и Бейлис рисковали, как и все мы. Им не повезло. Мне очень жаль, но это — просто невезение в игре!

— Невезение! — Мэри закусила губу, словно сдерживая себя, чтобы не наговорить лишнего. — У Кука остались жена и двое детей!

Дэйл с трудом заставил себя натянуто улыбнуться.

— Вы забываете о логике, Боб. Корабль стоит денег, массу денег… И меньше всего мне хочется потерять корабль… Может быть, вы суеверны?

— Почему вы спросили об этом?

— Корабль носит тринадцатый номер. Хотите, мы дадим ему другой?

— Я не полечу на этом корабле, — ответил Макдональд, — пока на нем не заменят инжекторы. Очень сожалею, но — не раньше.

— Если это ваше последнее слово, Боб, я ничего не могу поделать. Позвоните до полудня в контору относительно расчета.

— Вернувшись в контору, Дэйл в изнеможении вытер потный лоб носовым платком.

— Я виделся с Макдональдом, — сказал Дэйл управляющему. — Он будет звонить до полудня относительно своего жалования. Сколько мы должны ему?

— Ничего. Он у нас на сдельной оплате. И мы с ним полностью рассчитались за последний полет.

— А за время вынужденного простоя?

— Он потерял это право, так как отказался лететь на тринадцатом.

У Глиссона был вид человека, обиженного лишь одним предположением, что он может зря уплатить деньги.

— Заплатите, — приказал Дэйл. — Когда он придет, скажите, что я хочу его видеть.

— Если вы надеетесь уговорить его, то зря. Это пустая трата времени. Макдональд не одинок.

— Союз?

— Вы угадали. Эти проклятые «космические бродяги» выдумали какой-то союз и теперь хотят показать свою силу. Я сомневаюсь, что найдется хоть один пилот в Комфилде, который сядет в кабину корабля, пока на нем не сменят инжекторы.

Дэйл уставился на солнечный блик на стене. На его лице, казалось, снова появилось выражение былой уверенности.

— Вам удалось что-нибудь сделать в других направлениях?

— Нет.

— Почему? Разве мы не можем предложить достаточную сумму?

— Я обращался к семи компаниям. И получал одни и те же ответы. Или нет лишнего корабля, или не хотят сдать ни за какие деньги. Я не интересовался, почему.

Но Дэйл знал, почему. Контракты представляли огромную ценность. Помочь конкуренту — значило дать наступить себе на горло. Кораблей было больше, чем грузов.

— Сколько времени требуется, чтобы сменить инжекторы на тринадцатом?

— Лучше спросить об этом Майка.

Глиссон нажал кнопку и сказал в микрофон:

— Майк? Это Глиссон. Срочно зайдите в контору. Здесь мистер Эмбер. Он хочет вас немедленно видеть.

Майк вошел в контору без тени смущения. В уголке его рта была сигарета. Он сел без приглашения.

— Вам хочется знать, будет ли номер двенадцать готов к взлету к завтрашнему утру, — сказал он, не выслушав вопроса. — Ответ: нет.

— Хорошо, — сказал Дэйл. — Тогда скажите мне, можно ли быстро сменить инжекторы на тринадцатом?

— Нет.

— Почему?

— Для смены и испытаний потребуется сорок восемь часов. За двадцать четыре часа сделать невозможно. На смене инжектора может работать только один человек.

— Если мы не доставим грузы в течение тридцати шести часов, мы потеряем контракт. — Дэйл с трудом сдерживал себя. — Завтра на рассвете корабль должен взлететь.

Несмотря на протесты секретарши, Дэйл уверенно толкнул дверь кабинета Блэйка, владельца компании «Транслуна».

— Буду краток, — начал он. — Я хочу зафрахтовать на один рейс корабль вместе с экипажем.

Блэйк достал сигару, медленно покатал ее в ладонях, обрезал и закурил. У него был вид человека, довольного жизнью.

— Ваш управляющий Глиссон поднял меня утром с постели. Мой ответ остается тем же — нет.

— У вас есть на это причины?

— Конечно! — Блэйк сложил губы трубочкой и выпустил кольцо дыма. — У меня нет лишнего корабля. Этого достаточно?

— Я хотел бы знать настоящие причины.

— Сколько для вас стоит контракт со Звездными рудниками, Эмбер?

— Не так много, как вы думаете. Вы зря заноситесь, Блэйк. Я помню время, когда вы приходили молить меня о помощи. Припоминаете?

— Помню. — Внезапно Блэйк отбросил в сторону свое фальшивое добродушие. — Но я помню и ответ, который вы мне дали. Да, вы помогли мне, но какой ценой! Я оказался в безвыходном положении и должен был согласиться. Я не забыл этого, Эмбер.

— Бизнес есть бизнес, — сказал Дэйл. — Вы делаете свои деньги, я свои. Но ведь я дал вам возможность сохранить дело? Я ведь не милостыню прошу, Блэйк. Я заплачу полную цену за корабль. Вы сами можете оказаться в подобном положении. Союз начнет давить и на вас.

Дэйл перегнулся через стол к собеседнику.

— Взгляните на дело шире, Блэйк. Если мы не будем держаться заодно, нас сомнут. Вы можете ненавидеть меня всем нутром, но не теряйте голову.

— Вы кончили? — Блэйк погасил сигару. — Теперь позвольте сказать мне. Я знаю все об этом союзе… Понятно? Из-за вас у нашего дела плохая слава. Вы с вашими взрывающимися кораблями и экипажами из самоубийц снижаете наши доходы. Это — мошенничество! Вы теряете слишком много кораблей и слишком много людей. Чем быстрее вы выйдете из игры, тем лучше. А теперь убирайтесь!

Дэйл позвонил в контору из автомата.

— Есть какие-нибудь новости?

— Звонил Джон. Я сказал ему, что вы очень заняты. Он обещал приехать.

— Почему? — Голос Эмбера дрогнул. — Ему что-нибудь известно?

— Нет. Просто он хочет видеть вас.

— Ладно. Что еще?

— Звонил Макдональд. Он не изменил решения.

— Кто обычно летает с ним?

— Коулмэн.

— Где мне найти его?

— Он одинок и обычно проводит время в баре для космонавтов.

Дэйл повесил трубку, вышел на улицу. Мучила жара, раскаленный песок, казалось, окружал его со всех сторон, и он обрадовался, когда вошел в бар. Длинная комната с низким потолком, стойка, несколько карточных столов и автоматов, дюжина посетителей. Все — космонавты.

Дэйл заказал виски.

— Я ищу человека по имени Коулмэн, — обратился он к бармену. — Вы знаете его?

— Коулмэн! — громко крикнул бармен.

К стойке подошел молодой человек.

— Я вам нужен?

— Да. — Дэйл поднял кружку. — Хотите разделить компанию?

— Почему бы нет? — Коулмэн улыбнулся, блеснув ослепительно белыми зубами.

— Я — Эмбер, — представился Дэйл.

— Ну и что?

— Хотите улучшить свои дела? Стать пилотом? Жалованье — больше на пятьдесят процентов, получите собственный корабль.

— Номер тринадцать?

— Для начала — да.

— Очень сожалею. — Коулмэн покачал головой. — Это не для меня.

— Вы не можете им управлять?

— Я могу управлять кораблем, но не этим.

— Двойное жалованье! — Дэйл внимательно наблюдал за молодым человеком. — Не упускайте свой шанс, Коулмэн! Если вы откажетесь, то на всю жизнь останетесь оператором радара!

— Может быть. Но я буду живым оператором, а не мертвым пилотом. — Коулмэн поднял свою рюмку, посмотрел сквозь нее на свет и, не дотронувшись, снова поставил на стол.

Когда Дэйл вернулся в контору, его ожидал сюрприз. Присев на уголок стола, молодой человек в серой с серебром форме слушал музыку. Завидев Дэйла, он соскочил со стола.

— Удивлен, папа?

— Джон! — В возгласе Дэйла чувствовалась гордость. И тут же он вопросительно взглянул на Глиссона. Управляющий покачал головой: сын ничего не знал о неприятностях.

— Я только что прибыл, папа, — сказал Джон. — Не терпелось поделиться новостями.

Тут только Дэйл заметил миниатюрную серебряную ракету на плече сына.

— О, пилот первого класса! Это здорово!

Дэйл улыбнулся и обнял Джона за плечи. Сдвинул брови, когда вспомнил о покойной жене. Если бы она могла сейчас видеть Джона! Она не любила космос. Самым горьким ее часом был тот, когда Дэйл добился, чтобы Джона приняли в Академию космоса.

Глиссон деликатно кашлянул:

— Макдональд должен вот-вот быть.

— Макдональд? Ах, да! Извини, Джон, но у меня дела. — Дэйл улыбнулся сыну. — Иди погуляй часок по городу, потом мы встретимся. Ладно?

Джон кивнул.

Дэйл еще раз потрепал сына по плечу и сунул в верхний карман его френча несколько купюр.

— Славный мальчик, — сказал Глиссон, когда за Джоном захлопнулась дверь. — Вы можете им гордиться.

— Я и горжусь, — просто ответил Дэйл, и это было правдой.

— Пилот первого класса! — продолжал Глиссон. — Это здорово!

— Лучшее, что может быть, — ответил Дэйл. — Он имеет право управлять кораблями любого типа, а после стажировки станет командиром государственного экипажа. Может быть, первым достигнет Меркурия!

— Может быть… — Глиссон не возражал. — Во всяком случае, в одном можно быть уверенным: в Комфилде он всегда найдет работу!

— Нет! — Дэйл заставил себя улыбнуться. — Нет, это не для Джона. Он государственный пилот высшей квалификации и пойдет по этому пути. Он будет водить государственные корабли, а не эти кастрюли.

Дэйл знал, что говорит. Частные коммерческие корабли строились с расчетом на максимум дохода и минимум безопасности.

Вес полезного груза решал все, за счет его увеличения снижалась надежность ракеты.

Корабли Комфилда в сравнении с государственными были тем же, чем первые аэропланы-этажерки рядом с современными реактивными самолетами.

Макдональд нервничал. Дэйл угадывал это по тому, как он держался, по выражению его лица и по многим другим мелочам.

— Садитесь, Боб. — Он указал на кресло.

— Я не хочу вас задерживать, — начал молодой человек, — но раз вы позвали, я пришел.

— Мне не хочется быть назойливым, Боб, но как у вас с деньгами?

— Не очень хорошо, мистер Эмбер… Жизнь в Комфилде дорога, особенно с ребенком…

— Я знаю. А кто у вас, мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Вы счастливы. У меня тоже сын. Этот маленький чертенок причинял мне столько забот… Мать была бы счастлива, увидев его сейчас, Боб. Жалко, что ее нет в живых…

— Я очень сожалею…

— Это ждет всех нас, — продолжал Дэйл. — Но если есть дети, надо выполнять долг по отношению к ним. Мы обязаны дать им все лучшее, что можно. — Он засмеялся. — Но зачем я все это говорю! Вы, Боб, сами отец и знаете эти истины и без меня. Вам с семьей непременно надо поехать в горы. Так сколько мы должны вам, Боб, за пять дней простоя?

— Да, но…

— Вы думаете, что потеряли право на эти деньги, отказавшись лететь на тринадцатом?

— Да…

— Слушайте, Боб, что привело вас в Комфилд?

— Обычная причина. Мне надоело летать на реактивных самолетах, хотелось подняться на следующую ступеньку.

— Да, Боб, я понимаю. — Казалось, Дэйл говорит искренне. — Я завидую вам. Я бы все отдал, чтобы полетать самому, но первые же две минуты убьют меня. Я завидую вам, Боб, и думаю, что сейчас вы делаете глупость…

— Потому что хочу остаться в живых?

— Жизнь полна риска, Боб.

Дэйл замолчал, вынул сигарету, размял ее, закурил.

— Впрочем, забудьте о риске, Боб. Я не об этом собрался говорить с вами. Двигатель на тринадцатом в полном порядке. Но не в этом дело. Я хотел поговорить о союзе.

— В союзе нет ничего плохого. Это наша единственная защита.

— Защита? Но от кого? От смерти? Она сама придет в свой срок, не раньше. Жалованье? Вы за один полет получаете больше, чем обычный человек зарабатывает за шесть месяцев. Против владельцев? Неужели вы не понимаете, что этого вовсе не требуется?

Дэйл бросил окурок в пепельницу.

— Это все, о чем вы хотели говорить со мной? — спросил Макдональд.

— Нет.

Дэйл достал чековую книжку, вырвал из нее листок, подписал и протянул молодому человеку. Макдональд взял чек, взглянул на него, потом на Дэйла.

— Здесь ошибка, мистер Эмбер… За два последних полета мне уже заплатили.

— Берите. И отправьте жену с ребенком в горы или на побережье.

— Я не могу!

Макдональд положил чек на стол.

— Берите! Ведь я ничего не требую от вас. Пусть это будет моим подарком ко дню рождения вашего мальчика.

Макдональд медленно покачал головой. Его губы пересохли, взгляд был устремлен на чек, лежащий на столе.

— Майк может что-нибудь сделать с двигателем до темноты? — хрипло спросил он.

— Думаю, что да.

— Черт с ним! — Макдональд закусил губу. — Налаживайте двигатель, и я попробую!

Глиссон ворвался в контору, едва сдерживая радость.

— Я знал, что вы добьетесь своего, Дэйл! — воскликнул он. — Это взорвет союз! Майк уже работает на корабле.

Но Дэйл не чувствовал удовлетворения. Он слишком устал от всего. Голос Джона вывел его из забытья.

— Ты свободен, папа? Мне хотелось бы поговорить с тобой.

— Тебя что-то тяготит, сынок? — спросил Дэйл.

— Да, папа.

— Ты говорил с кем-нибудь в городе?

— Да. С человеком, которого зовут Коулмэн, и другим — по имени Янг. Они плохо отозвались о тебе.

— И ты хочешь знать, почему? У меня дело, Джон. А если у тебя есть дело, то есть и враги. Их сотни. Пусть это тебя не волнует.

— Я не о том, папа. — Джон по-прежнему оставался мрачным. — Это гораздо серьезнее. Они ненавидят тебя. Они говорили вещи, в которые я не могу поверить.

— Например?

— Кук и Бейлис погибли на твоем корабле, и они не единственные. Ты посылаешь людей на кораблях, которые ни к черту не годятся. Ты обманываешь их, тебе нельзя доверять!

— Ты молод, Джон, и во многих вопросах идеалист. Запомни: неудачники всегда ненавидят тех, кто добился успеха. Почему я должен переживать из-за того, что мне завидуют и ненавидят меня? Я владелец кораблей, я посылаю их в космос. Мы ведущие, Джон, а для этого тоже нужно мужество.

Дэйл взглянул на сына. Тот сидел, опустив голову.

— Я никогда не лгал тебе, сынок, и не собираюсь. Конечно, наши корабли менее надежны, чем государственные, и пилоты иногда гибнут на них, но они сами идут на этот риск, и, кроме того, им за это хорошо платят.

— А что с номером тринадцатым? — тихо спросил Джон.

— Могу ответить. Просто пилот был недоволен оплатой. Но на рассвете он летит. Ты удовлетворен?

Джон задумчиво покачал головой.

— Это правда?

— Я не лгу тебе, Джон. — Голос Дэйла звучал совершенно спокойно. — Я не принуждал его лететь. Пойдем, проводи меня.

В конторе ждал Майк.

Дэйл похлопал сына по плечу:

— Иди отдохни. У меня еще есть дела.

Джон опустился в кресло в углу комнаты.

— Как у вас? — тихо, чтобы не слышал сын, спросил Дэйл.

— Плохо, — ответил полушепотом Майк. Замасленными пальцами он вытащил из кармана комбинезона сигарету и закурил. — Я сделал все, что только возможно сделать с этим проклятым двигателем.

— Она поднимется?

— Да, поднимется. Но как высоко — это вопрос.

— До Луны она доберется?

— Может быть. — Инженер глубоко затянулся. — Это не мое дело, мистер Эмбер, но машина ненадежна, а у Макдональда жена и ребенок.

— Макдональд согласился добровольно.

— Ладно, делайте как знаете. — Инженер выбросил окурок. — Макдональд сейчас явится вместе с Глиссоном. С ними еще люди. Янг тоже придет — он организатор союза.

— Черт побери! Почему вы не предупредили меня?

Дэйл схватился за голову. Джон сейчас встретится с ними и все узнает.

Эмбер знал, как следует держать себя с Макдональдом и Янгом. Но с ними была Мэри, жена Макдональда.

— Я возвращаю это, — сказала она, кладя чек на стол. — Муж мне дороже, чем путешествие в горы, мистер Эмбер. Он не полетит на этом корабле.

— Ваш муж — космический пилот, миссис Макдональд, — мягко сказал Дэйл. — Летать — его работа.

— Понятно, — вмешался Янг. — Но этот корабль опасен.

— Он не полетит! — Мэри так стиснула пальцы, что они побелели.

Дэйл взял чек со стола и вложил в ее ладонь.

— Возьмите, — сказал он. Потом повернулся к Макдональду. — У меня к вам предложение. Вы ведете корабль на Луну, а я делаю вас главным пилотом с участием в доходах и твердым жалованием.

— Деньги! — горько сказала Мэри раньше, чем Макдональд открыл рот для ответа. — Все, что вы можете предложить, — это деньги.

Она посмотрела на чек и медленно выпустила его из рук.

— Мне не нужны деньги, мне нужен муж. Я не хочу смотреть в небо и думать, вернется ли он назад. Хочу, чтобы он был с нами, когда вырастет ребенок.

— Он и не собирается умирать, — примиряюще сказал Дэйл. — Этот корабль безопасен.

— Я вам не верю! То же самое вы говорили Куку и Бейлису, что с ними стало? А что стало с другими, кто не вернулся обратно? С Куртисом и Уилксом, Юнгом и Хендерсоном, Мюрреем и Фенвиком?

Это был конец. Дэйл понял, что дело обстоит именно так.

— Этот корабль безопасен. — Голос Дэйла оставался бесстрастным.

Дэйл впервые посмотрел на Джона. Тот стоял бледный, его взгляд безучастно был устремлен в окно. Рядом судорожно перебирал носовой платок Глиссон.

— Я думаю, что вы лжете, Эмбер, — медленно сказал Янг. — Вы в прорыве и готовы на что угодно, лишь бы выкарабкаться из него. Я не верю, что тринадцатый безопасен, и могу доказать это.

— Я еще раз повторяю, что корабль безопасен.

— Хорошо! — Янг улыбнулся. — Если этот корабль так безопасен, как вы утверждаете, то перед вами нет никакой проблемы. У вас есть пилот прямо под руками.

— Кто? — Дэйл был изумлен. Глиссон кашлянул, но никто не обратил на него внимания.

— Он! — указал Янг пальцем на Джона. — Ваш сын!

— Нет! — Дэйл закусил губу.

— Почему нет? Он может это сделать. Мы уже говорили с ним. У него достаточно времени, чтобы слетать туда и обратно, пока кончится срок отпуска. И незачем беспокоиться, если корабль в порядке, как вы утверждаете.

Этот день был самым длинным в жизни Дэйла. Он сидел не шевелясь. На полу валялись недокуренные сигареты. Его воспаленные, покрасневшие глаза не отрывались от зеленоватого экрана радара.

В сотый раз Дэйл задавал себе вопрос: как все это могло случиться? Перед ним была дилемма: или позволить Джону лететь, или признать, что корабль небезопасен, а он просто хотел сыграть, сделав ставкой жизнь другого человека. Мальчик сам настоял, чтобы ему разрешили лететь на этом корабле.

Он гордый и честный, Джон Эмбер, его сын. Единственный сын.

За спиной Дэйла взад и вперед расхаживал Глиссон. Время от времени он тоже бросал взгляд на экран радара.

Все, что им теперь оставалось, — ждать.

— Ему удастся… — неуверенно сказал Глиссон.

Дэйл не ответил.

— Не волнуйтесь, мистер Эмбер. Он долетит. А назад вернется с попутным кораблем любой линии. Тогда не будет больше хлопот с этим союзом, и мы…

— Заткнись!

…На экране вспыхнуло и расплылось яркое зеленое пятно, окруженное светлым ореолом. У них на глазах оно заполнило весь экран и исчезло. Незачем было объяснять, что произошло. Это был конец.

…Дэйл сидел один, тупо уставившись в погасший экран. Его сын умер. Дело тоже умерло.

Сквозь пелену оцепенения до него донеслись звуки радио. Оркестр исполнял симфонию Макклина. Третью часть — «Полет на Луну».

Флойд Уоллес Ученик

Рассвет чуть брезжил. Комендант Хафнер показался из люка, изумленно раскрыл глаза и тут же скрылся. Минуту спустя он появился снова, на этот раз вместе с Марном, биологом.

— Вчера вы утверждали, что никакая опасность нам здесь не грозит, — начал Хафнер вкрадчиво. — Надеюсь, вы не изменили своего мнения?

Увидев то же, что и комендант, Марн не сумел удержаться и улыбнулся.

— Ничего смешного здесь нет! — рявкнул Хафнер и направился в сторону спящих под деревьями колонистов.

— Миссис Эйсил! — Хафнер наклонился над неподвижной фигурой. Женщина приоткрыла на мгновенье глаза и повернулась на другой бок.

— Миссис Эйсил! — повторил комендант, — я не отношу себя к зевакам. Но все же попросил бы вас что-нибудь накинуть на себя.

Эйсил вскочила и тут же приняла позу женщины, которая вдруг обнаружила, что неожиданно и помимо собственной воли оказалась обнаженной: одеяла, которые должны были ее прикрывать, исчезли, как исчезла и одежда, в которой она укладывалась спать.

Тем временем проснулись остальные.

— Всем к интенданту! — распорядился Хафнер. — Объяснения — потом!

Колонисты побежали к кораблю. Восемнадцать месяцев, которые они провели вместе в тесных каютах, помогли им избавиться от излишней застенчивости. Но, что ни говори, а вдруг проснуться вот так, абсолютно нагишом, да еще не зная, как и куда исчезла одежда, — было не так уж приятно.

— Надеюсь, вы уже пришли к какому-нибудь выводу? — бросил Хафнер, проходя мимо биолога.

От Марна, единственного ученого среди колонистов, всегда требовали готовых ответов на любые вопросы.

— Это, пожалуй, какие-нибудь ночные насекомые, — пробормотал он довольно неуверенно. Хафнер скрылся в корабле, а Марн стал внимательно осматривать опустевшие заросли. Деревья были невысокие, с листьями цвета бутылочного стекла; кое-где на солнце поблескивали огромные белые цветы.

Вдруг биолог заметил, что снизу, близ густой травы, за ним внимательно наблюдают два маленьких сверкающих глаза. Он протянул руку — зверек с писком увернулся. Поймать его удалось только на опушке. Сначала зверек визжал от страха, но потом успокоился и уже на пути к кораблю с аппетитом принялся за куртку биолога…

Комендант Хафнер, слушая Марна, неодобрительно поглядывал на клетку. Зверек был маленький, с редкой и тусклой шерстью — на экспорт таких шкурок рассчитывать не приходилось.

— …Насекомых, орехи, ягоды, семена, — продолжал перечислять биолог, — одежду… Я бы отнес их к разряду всеядных.

— Значит, это ваше Всеядное будет пожирать посевы?

— Вероятно.

Комендант размышлял недолго.

— Придется вам заняться этой пакостью. А пока — всем ночевать на корабле.

— Это Всеядное… — начал было биолог.

— Ладно, думайте сами, — оборвал его комендант и ушел.

Марн, не слишком обрадованный поручением, остался стоять у клетки. Вот такой же зверек жил на Земле в позднем карбоне — первобытный грызун, с которого, собственно, все и началось. Но здесь, на Феликсе, такой эволюции не произошло. Здесь нет пресмыкающихся, полным-полно птиц и только один вид млекопитающих. Спрашивается — почему? Решить загадку — вот основная задача биолога. А ему придется уничтожать этих занятных животных…

Спустя две недели произошло событие, по сравнению с которым переживания какой-то миссис Эйсил, оставшейся в костюме Евы, показались бы просто смешными. Мыши — черные, белые, пепельные, бурые, с длинными хвостами и короткими ушами или с короткими хвостами и длинными ушами — проникли в склад и стали пожирать концентраты.

Яды не действовали — средство, убивающее в считанные секунды, почему-то оказалось для них совершенно безвредно. По сравнению с этими тварями Всеядное казалось просто милым домашним животным. Оставалось последнее средство.

Заказ биолога был исполнен через два дня. Машину принесли на склад в маленькой клетке. Когда клетку открыли, машина выскочила и остановилась в сторонке в выжидающей позе.

— Кошка! — радостно воскликнул кладовщик и протянул руку к мастерски сделанному роботу.

— Осторожней! — предостерег его биолог. — Вы могли прикоснуться к чему-нибудь, что пахнет мышью. Эта штука здорово реагирует на запах.

Кладовщик поспешно одернул руку. Робот беззвучно скрылся среди развороченных ящиков.

Скоро бесчинства мышей стали утихать. Комендант был доволен. Но на шестой день утром робот был найден бездыханным под стеллажами, где хранились банки с молочным порошком. Его стальной скелет был смят, шкура из прочного пластика — содрана. Кот, несомненно, сражался: вокруг него валялось штук двадцать или тридцать поверженных врагов. Грызуны победили, используя явный численный перевес.

Марн едва поверил собственным глазам: теперь это были крысы, здоровенные крысы, чуть не с кошку ростом. Но ведь Институт биологических исследований, пославший его сюда, утверждал, что на Феликсе крыс нет, как нет, впрочем, и мышей!

Марн собрал мертвых крыс и унес их к себе. Все они были разными. Взять, например, зубы. То встречались крысы, у которых в непропорционально маленьких челюстях гнездились могучие клыки, то попадались экземпляры с миниатюрными зубками, тонувшими в мощных костных структурах. И в строении внутренних органов тоже были различия. Ни разу в жизни Марн не сталкивался с таким странным видом!

Марн сидел в своей лаборатории и снова пытался осмыслить происходящее.

…Колонисты ощупали недра планеты зондом. В верхних слоях было полно останков всеядных; последние двадцать тысяч лет все было в порядке. Но ниже! Ниже не удалось найти никаких следов жизни — ничего! И только гораздо глубже — на Земле подобные породы можно было отнести к карбону — опять появлялись черепа, кости, целые скелеты. В величайшем изобилии. И как две капли воды похожие на останки земных ящеров.

…Комендант может говорить, что угодно, но Институт тут не причем. Если Институт определил, что на Феликсе нет ни мышей, ни крыс — значит, их действительно не было в момент обследования. Но тогда откуда они появились?

…Ящеры — такие же были и на Земле. Они вымерли, не успев дать начало хозяевам суши — млекопитающим. Те первые и были точь-в-точь как Всеядное.

…С мышами, как будто, удалось справиться, хоть пришлось построить новый склад. А с крысами неплохо воюют терьеры — обыкновенные псы, люто ненавидящие грызунов. Когда-то они здорово помогали в хлебных амбарах на Земле, а теперь им нашлась такая же работа здесь, на Феликсе. Прыжок, щелчок челюстями, рывок головой — и крыса валяется с переломанными костями.

…Мыши появились на Земле гораздо позже, чем животные вроде этого Всеядного. Крысы — еще позже. Но в таком случае здесь на Феликсе происходит сейчас…

Комендант Хафнер был настроен вполне благодушно, пригласил биолога сесть и даже предложил ему сигарету.

Марн закурил.

— Я полагаю, вы охотно услышите, откуда взялись мыши, — начал он.

— Они же нас почти не тревожат, — снисходительно улыбнулся Хафнер.

— Мне удалось открыть также и происхождение крыс.

— Так ведь и с ними все идет теперь как по маслу.

Марн призадумался, не зная, как приступить к делу.

— Феликса, — произнес он наконец, — имеет климат и топографию земного типа. По крайней мере, последние двадцать тысяч лет. Значительно раньше, сто или двести миллионов лет назад, она тоже напоминала Землю в аналогичную эпоху.

На лице коменданта он увидел вежливое выражение, с каким занятые люди слушают всех, кто старается объяснять им общеизвестные истины.

— И вот сто миллионов лет назад на Феликсе произошло что-то странное, — гнул свое биолог. — Я не знаю, в чем именно было дело. Может быть, флуктуации здешнего солнца. Или нарушение равновесия сил внутри самой планеты. Или столкновение с чем-то космическим. Так или иначе, климат здесь сразу же переменился — и всяческим динозаврам пришел конец. Как и на Земле. Не вымер только прародитель наших Всеядных…

Постарайтесь представить себе характер катастрофы! Сначала выжженная пустыня, затем она превращается в джунгли, потом на этом месте оказывается ледник. Ледник тает — и цикл начинается сначала. И все это происходит на протяжении жизни одного животного, одной особи вида Всеядных! Так продолжается сто миллионов лет…

Хафнер вдруг забеспокоился:

— Вы сказали, что климат стал нормальным двадцать тысяч лет назад. А может он опять сбиться с толку?

— Не имею ни малейшего представления, — честно признался биолог. — Но сейчас важно другое. Дело в том, что выжить здесь было чрезвычайно трудно. Птицы могли перелетать с места на место, и поэтому их сохранилось великое множество. Но из млекопитающих уцелел лишь этот один-единственный вид. Он способен чертовски быстро изменяться, приспосабливаться к новым условиям. Когда мы прилетели, мышей на Феликсе не было, они родились от Всеядных величиной с белку.

— А крысы?

— Это следующий калибр…

— Другими словами, мы никогда не избавимся от этих бестий, — мрачно констатировал Хафнер. — Разве что нам придется уничтожить здесь все живое.

— Вы думаете о бомбе? — спросил биолог. — Вряд ли это поможет. Жизнь на Феликсе выдерживала и худшие передряги.

Хафнер надолго задумался.

— А может, нам лучше убраться подобру-поздорову?

— Слишком поздно, — вздохнул биолог. — Вскоре эти животные окажутся на Земле и на всех остальных освоенных нами планетах…

Комендант ошалело уставился на Марна. На Феликсу прилетело три космических корабля. Один из них остался вместе с колонистами на случай непредвиденных обстоятельств, а два других вернулись на Землю. На них отправлены образцы местной фауны…

— Мы обязаны остаться здесь, — сказал Марн. — Мы обязаны что-нибудь придумать…

Глухой рев за окном прервал биолога. Хафнер вскочил, схватил ружье и бросился к двери. Марн устремился за ним.

Комендант бежал по полю к лесу. На пригорке он резко остановился, припал на одно колено и выстрелил. Рыжая полоса огня ударила по зелени. Слишком высоко.

Он прицелился еще раз и снова нажал на спуск. Зверь подпрыгнул и свалился на землю мертвый.

Минуту спустя мужчины стояли над трупом животного. Нарисовать ему еще полосы на боках — и это была бы точная копия тигра.

Колония не поддалась. Собственно, тигры доставили не так уж много хлопот — это были прекрасные мишени. Но охранять поселок приходилось теперь круглосуточно.

А вскоре Марн заметил, что внутренние органы хищников изменяются странным образом. Тигр, убитый позавчера, был словно гигантский новорожденный котенок: его желудок был приспособлен, похоже, к перевариванию молока, но никак не мяса…

Это был последний убитый тигр.

Время шло, не принося больше ничего пугающего. Животное, перенесшее космическую катастрофу, оказалось бессильным перед человеком… Так, по крайней мере, всем казалось.

Но месяца за три до прибытия очередной группы колонистов животное снова дало о себе знать: на полях появились потравы.

Собаки на сей раз не помогли. Они даже не шли по следу. Хафнер снова мобилизовал колонистов, целую неделю на полях дежурили по ночам, но никто так ничего и не увидел. Охрану усилили, на полях начали ставить сигнализацию — а животное продолжало хозяйничать. Разумеется, там, где сигнализации не было.

И все же на третий день, перед самым рассветом, сигнал прозвучал. Комендант объявил тревогу. А сам вместе с биологом бросился в обход поля, чтобы отрезать животному путь к отступлению.

Они пробирались сквозь заросли, стараясь не шуметь. А животное — оно не то чтобы шумело, но, кажется, не стремилось ускользнуть незамеченным. Во всяком случае, им было слышно, как оно рвет колосья.

Наконец, голубое солнце Феликсы взошло и осветило того, кого они искали. От неожиданности Хафнер опустил ружье, но мгновение спустя вскинул его снова и, сжав зубы, прицелился.

— Не стреляйте! — Марн грудью заслонил цель.

— Я здесь комендант, — злобно прошипел Хафнер. — А это опасный…

— Опасный, — подтвердил биолог, — и поэтому не стреляйте! Вы понимаете? Здесь прошло всего два года… На Земле на это ушли миллионы лет!

Хафнер медлил, но ружье не опускал.

— Неужели вы до сих пор так ничего и не поняли? — напирал на него биолог. — Веками мы не можем справиться с нашими собственными, земными крысами, так каким же чудом вы хотите…

— Тем более следует начинать сейчас же, — резко возразил Хафнер.

Марн потянул вниз ствол его ружья.

— Нет, вы все еще ничего не поняли! Здесь действует закон прогресса: после тигров появилось это. А если не повезет и этому продукту эволюции, — что они породят в следующий раз? С тем, что появится после, я предпочел бы не ссориться…

Оно услышало их голоса. Подняло голову и осмотрелось, а потом не спеша направилось в сторону рощи.

Биолог негромко окликнул его. Оно остановилось в тени деревьев.

Хафнер и Марн положили ружья на землю и медленно пошли туда. Руки они протянули в стороны в знак того, что идут без оружия.

Оно вышло из-за деревьев навстречу. Голое — не успело еще придумать себе одежды. Оружия у него тоже не было. Оно сорвало с дерева огромный белый цветок и несло его перед собой в знак мира.

— Поразительно, — пробормотал Марн. — Выглядит взрослым, хотя этого никак не может быть… Страшно хотелось бы мне осмотреть…

— Меня больше беспокоит, что у него на уме, — угрюмо отозвался Хафнер.

Айзек Азимов Трубный глас

Архангел Гавриил относился ко всему этому делу очень безразлично. Он лениво погладил кончиком крыла планету Марс, которая не реагировала на его прикосновение.

— Вопрос решен, Этериель, — сказал он. — Сейчас уже ничего нельзя сделать. День светопреставления назначен.

Этериель, совсем молоденький серафим, созданный всего за тысячу лет до нашей эры, при этих словах задрожал, и в космосе ясно обозначились светлые расходящиеся круги. Как только он появился на свет, ему поручили ведать делами Земли и ее окрестностей. Эта должность была синекурой, тепленьким местечком, она не открывала никаких перспектив продвижения по службе. Но многовековая привычка заставляла его, вопреки всему, гордиться своим миром.

— Значит, вы хотите уничтожить мой мир без предупреждения?

— Вовсе нет. На этот счет есть некоторые указания в книге Даниила и в откровении святого Иоанна. Они достаточно ясны.

— Ясны? После того как их столько раз переписывали? Не знаю, остались ли там неизмененными хоть два слова подряд.

— Есть намеки в Ригведе и в книге Конфуция…

— Но они — достояние избранных…

— Об этом прямо говорится в «Поэме о Гильгамеше».

— Большая часть «Поэмы о Гильгамеше» была уничтожена вместе с библиотекой Ашшурбанипала.

— Некоторые указания можно найти в очертаниях пирамиды Хеопса и рисунке мозаики Тадж-Махала…

— Они такие туманные, что ни один человек не мог как следует истолковать их.

Гавриил устало сказал:

— Если вы собираетесь против всего возражать, то нет смысла говорить на эту тему. Во всяком случае, уж вам-то следовало об этом знать. Все нужные документы есть в досье Небесного Совета. Вы могли ознакомиться с ними в любое время.

— Я был занят по горло здесь. Вы не представляете, как успешно орудует дьявол на этой планете. Я прилагал все силы, чтобы одолеть его, и все-таки…

— Как же, знаю, — Гавриил погладил крылом пролетавшую мимо комету. — Что говорить, он добился там кое-каких побед. Мне однажды пришлось познакомиться с устройством этой планетки. Это как будто одна из систем, основанных на взаимосвязи массы и энергии.

— Да, верно.

— И они с этим шутят?

— Боюсь, что так.

— Тогда, пожалуй, сейчас самое время покончить с этой затеей.

— Я сумею это уладить, поверьте мне. Они не уничтожат себя своими ядерными бомбами.

— Как сказать… Ну а теперь, Этериель, позвольте мне взяться за дело. Назначенное время приближается.

— Сначала покажите мне документы, — продолжал упорствовать серафим.

— Пожалуйста, если вы настаиваете.

На черном небесном своде безвоздушного пространства яркими буквами вспыхнул текст акта Небесного Совета.

Этериель прочел вслух:

«По приказу Небесного Совета настоящим предписывается архангелу Гавриилу порядковый номер и т. д. и т. п. (ладно, положим, это вы) приблизиться к планете класса А номер Г 743990, которая в дальнейшем будет именоваться Землей, и 1 января 1967 года в 12 часов дня по местному времени…».

Этериель помрачнел и дочитал текст про себя.

— Довольны?

— Нет, но ничего не поделаешь.

Гавриил улыбнулся. В небе появилась сверкающая золотая труба, по форме похожая на обычную, и простерлась от Земли до Солнца. Гавриил поднес ее к своим губам.

— Подождите! — в отчаянии воскликнул Этериель. — Я попробую обратиться в Совет.

— А что это даст? Под актом стоит подпись Владыки, а всякое постановление, подписанное им, не подлежит отмене. Извините, до назначенного срока остались считанные секунды.

Гавриил дунул в трубу, и чистый звук чудесного тона наполнил Вселенную до самой далекой звезды. На ничтожное мгновение, такое же неуловимое, как черта, отделяющая прошлое от будущего, все замерло, а потом вся система миров рухнула и материя обратилась в состояние первобытного хаоса. Исчезли звезды и туманности, исчезли космическая пыль, Солнце, планеты, Луна — все, все за исключением самой Земли, которая вращалась, как и раньше, в совершенно пустой Вселенной.

Трубный глас прозвучал.

Р.Е.Манн (которого все знакомые называли просто Р.Е.) незаметно вошел в контору фабрики Билликен Битси и мрачно уставился на склонившегося над грудой бумаг, изможденного высокого человека, которому аккуратные седые усики придавали какую-то старомодную элегантность.

Р.Е. взглянул на свои наручные часы, которые по-прежнему показывали 7.01. В этот момент они остановились. Это было, разумеется, восточное поясное время — 12.01 по гринвичскому.

Сидевший за столом поднял голову и несколько мгновений тупо смотрел на Р.Е.

— Что вам угодно? — удивленно спросил он.

— Горас Билликен, если не ошибаюсь? Владелец этой фабрики?

— Да.

— А я Р.Е. Манн. Не мог пройти мимо, увидев человека за работой. Вы разве не знаете, что за день сегодня?

— Сегодня?

— Да. День воскресения из мертвых.

— Ах, вы об этом. Знаю. Я слышал, как прозвучала труба. Вот уж действительно мертвого разбудит… Ничего себе, правда?

С минуту он радостно посмеивался, потом продолжал:

— Труба подняла меня в семь утра. Я толкнул жену. Она спала, конечно. Я всегда говорил, что она проспит второе пришествие. «Это трубный глас, дорогая», — говорю ей. А Ортенс — это моя жена — сказала только «хорошо» и опять заснула. Я принял ванну, побрился, оделся и пришел сюда заняться делами.

— Но зачем?

— А почему бы нет?

— Да, бедняжки. Им бы только не работать. Я так и ждал. А впрочем, не каждый день наступает конец света. Откровенно говоря, я даже доволен. Смогу без всяких помех привести в порядок свою корреспонденцию. Телефон ни разу не звонил.

Он встал и подошел к окну.

— Все стало гораздо лучше. Нет слепящего солнца, снег сошел. Приятный свет и приятная температура. Очень хорошо задумано… Но, извините, у меня столько дел… Если не возражаете…

— Минуточку, Горас, — прервал его чей-то громкий хриплый голос.

Некий джентльмен, удивительно похожий на Билликена, только покряжистее, перешагнул порог конторы, выставив вперед массивный нос и остановился перед столом в позе оскорбленного достоинства. Он выглядел очень внушительно, даже несмотря на то, что был совершенно голый.

— Будь любезен сказать — почему ты закрыл фабрику?

Билликен побледнел.

— Боже мой, это отец. Откуда ты?

— Из могилы, — зарычал Билликен-старший. — Откуда же еще? Сейчас из-под земли выходят десятками. И все голые. Женщины тоже!

Билликен откашлялся.

— Я достану тебе кое-какую одежду, отец. Схожу принесу из дома.

— Не стоит возиться с этим. Займемся делами. Да, делами!

Оторопевший от неожиданности Р.Е. пришел в себя и решил тоже вступить в разговор.

— Из могилы выходят все сразу, сэр? — спросил он.

Задавая этот вопрос, он с любопытством разглядывал Билликена-старшего. Тот казался крепышом. У него были изборожденные морщинами, но пышущие здоровьем щеки. Ему столько же лет, решил Р.Е., сколько было в момент смерти, но у него идеальный для этого возраста организм.

Билликен-старший ответил:

— Нет, сэр, не сразу. Сначала выходят из тех могил, что посвежее. Поттсби умер на пять лет раньше меня, а вышел из могилы на пять минут позже. Увидев его, я решил уйти от него подальше. Хватит с меня… Да, вот что! — воскликнул он, ударив кулаком по столу. — Я не нашел ни такси, ни автобусов. Телефон не работает. Пришлось идти пешком. Я прошел двадцать миль.

Билликен-старший бросил довольный взгляд на свое обнаженное тело.

— А что же такого? — продолжал он. — Сейчас тепло. Почти все ходят голые… Но послушай, сынок. Я пришел сюда не для пустой болтовни. Почему фабрика закрыта?

— Она не закрыта. Сегодня необычный день.

— Необычный день, скажи пожалуйста! Сходи-ка в профсоюз и передай им, что день второго пришествия не предусмотрен в коллективном договоре. С каждого рабочего мы сделаем вычет за каждую пропущенную минуту!

Билликен пристально посмотрел на отца.

— Я не пойду, — упрямо сказал он. — Не забывай, ты здесь больше не распоряжаешься. Я хозяин.

— Ах, ты? По какому праву?

— По твоему завещанию.

— Хорошо. Так я его аннулирую.

— Ты не можешь, отец. Ты умер. Пусть ты кажешься живым, но у меня есть свидетели. Есть заключение врача. Есть расписки похоронного бюро. Я могу привлечь для показаний могильщиков.

Билликен-старший молча смотрел на сына. Потом, не торопясь, сел на стул и скрестил ноги.

— Если уж на то пошло, мы все теперь мертвые, — сказал он. — Наступил конец света. Разве не так?

— Но ты юридически признан умершим, а я нет.

— О, мы это изменим, сынок. Теперь нас будет больше, чем вас, а голоса чего-то стоят!

Билликен-младший вспыхнул и резко хлопнул ладонью по столу.

— Отец, я не хотел касаться этого вопроса, но ты меня заставляешь. Я уверен, что мать уже сейчас сидит дома и ждет тебя. Вероятно, ей тоже пришлось идти по улицам… гм… голой. И, наверно, у нее не очень хорошее настроение.

— Боже мой! — воскликнул, бледнея, Билликен-старший.

— И ты, наверно, помнишь — она всегда хотела, чтобы ты ушел от дел.

Билликен-старший быстро принял решение.

— Нет, я не пойду домой. Это кошмар! Неужели для всей этой затеи с воскресением из мертвых нет никаких границ? Это же просто анархия! Они хватили через край! Я не пойду домой.

Тут в контору внезапно вошел довольно полный джентльмен с гладкими розовыми щеками и пушистыми бачками.

— Добрый день, — сказал он холодно.

— Отец! — воскликнул Билликен-старший.

— Дедушка! — воскликнул Билликен-младший.

Вновь пришедший джентльмен хмуро посмотрел на Билликена-младшего.

— Если ты мой внук, то сильно постарел. Никак не скажешь, что ты переменился к лучшему.

Билликен-младший кисло улыбнулся и промолчал. Впрочем, дед и не ждал ответа. Он сказал:

— А теперь расскажите мне о положении дел. Я возьму в свои руки управление фабрикой.

При этих словах деда в комнате поднялся гвалт. Сын и внук кричали в один голос, дед побагровел и что-то рявкал им в ответ, властно ударяя по полу воображаемой палкой.

— Джентльмены, — укоризненно сказал Р.Е.

— Джентльмены, — сказал он, повысив голос.

— Джентльмены! — закричал он во всю глотку.

Перепалка резко оборвалась, и все повернулись к нему.

— Не понимаю вашего спора, — сказал Р.Е. — Какой товар вы производите?

— Битси, — ответил Билликен-младший.

— Это, кажется, расфасованные завтраки?

— Насыщенные энергией из золотистых хрустящих хлопьев, — сказал Билликен-младший.

— Обсыпанные сладким, как мед, чистым сахаром. Не еда, а лакомство! — воскликнул Билликен-старший.

— Возбуждают даже самый скверный аппетит! — зарычал Билликен-дед.

— Вот в том-то и дело, — сказал Р.Е. — Чей аппетит?

Все тупо уставились на него.

— О чем это вы? — спросил Билликен-младший.

— Разве кто из вас голоден? Я нет, — сказал Р.Е.

— Что плетет этот дурак? — сердито спросил Билликен-дед. Он ткнул в живот Р.Е. своей невидимой палкой.

— Поймите, теперь уже никто не захочет есть, — сказал Р.Е., — после светопреставления еда не нужна.

Выражение лиц Билликенов говорило само за себя. Каждый из них, очевидно, проверил свой аппетит и убедился, что он отсутствует.

Билликен-младший стал бледнее мертвеца.

— Мы разорены, — пролепетал он.

Билликен-дед изо всех сил ударил по полу воображаемой палкой.

— Незаконная конфискация собственности! — закричал он. — Я подам в суд! В суд!

— Грубое нарушение конституции! — поддержал его Билликен-старший.

— Если вы найдете, кому подать жалобу, — любезно сказал Р.Е., — позвольте пожелать вам удачи. А теперь, если разрешите, я пойду на кладбище.

Он надел шляпу и вышел.

Трепетавший от волнения Этериель стоял перед окруженным сиянием шестикрылым херувимом.

— Насколько понимаю, ваша Вселенная демонтирована, — сказал херувим.

— Да, именно так.

— Вы, конечно, не ждете от меня, чтобы я снова собрал ее?

— Я хочу только одного: устройте мне встречу с Владыкой.

При этих словах херувим немедленно выказал знаки глубочайшего почтения. Концы двух крыльев он приложил к ногам, двумя крыльями прикрыл глаза и двумя рот. Потом, приняв обычное положение, он сказал:

— Владыка сильно занят. Ему приходится решать мириады всяких вопросов.

— Кто с этим спорит? Я только хочу сказать, что при нынешнем положении дел наш противник добьется окончательной победы.

— Сатана?

— Это древнееврейское название дьявола, — нетерпеливо ответил Этериель. — Я мог бы сказать ахриман; это — персидское слово. Во всяком случае, я имею в виду именно дьявола.

— Но что даст вам встреча с Владыкой? Разрешение на трубный глас подписано, его нельзя отменить. Владыка никогда не согласится ослабить свой высокий авторитет, изменив хотя бы слово в своем официальном документе.

— Это окончательно? Вы не устроите мне эту встречу?

— Нет, не могу.

— Тогда попробую попасть к Владыке без разрешения. Я прорвусь к нему. Пусть погибну…

— Святотатство, — пролепетал в ужасе херувим.

Раздался слабый громовой удар, Этериель устремился вверх и исчез.

Р.Е. шел по улицам, переполненным народом. Постепенно он привык к необычному облику толпившихся кругом людей — растерянных, недоверчивых, апатичных, одетых как попало, а чаще всего ходивших совсем без одежды.

Когда он вышел из города по дороге на кладбище, толпа заметно поредела. Все, кто ему встречался, шли к городу, и все они были голыми.

Какой-то мужчина остановил его. Это был бодрый, розовощекий старик, совсем седой, со следами пенсне на переносице. Но самого пенсне на нем не было.

— Добрый день, друг мой, — сказал старик. — Вас первого вижу одетым. Наверно, были живы, когда прозвучал трубный глас?

— Как же, жив.

— Взгляните, какая кругом благодать! Какое великолепие! Возрадуемся, мой брат!

— Так вам это нравится?

— Нравится? Мало сказать нравится — радость, чистая и светлая радость наполняет меня. Смотрите, какое кругом сияние! Это сияние первого дня творения. Мягкое, спокойное, какое было на земле до создания Солнца, Луны и звезд. Вы помните, конечно, Книгу Бытия, там об этом сказано. А какая сейчас приятная теплота! Это, должно быть, одно из высших благ рая. Нет изнуряющей жары, но и не холодно. Мужчины и женщины ходят без одежды, не чувствуя стыда.

— В самом деле! — воскликнул Р.Е. — Я сейчас не обращал никакого внимания на женщин.

— Понятно, нет. Похоти и греховных мыслей, о которых мы знаем по нашей земной жизни, теперь не осталось. Но позвольте мне представиться. В земной жизни меня звали Уинтроп Хестер. Я родился в 1812 году и умер в 1884-м, по нашему тогдашнему летоисчислению. Последние сорок лет жизни я ревностно трудился, пытаясь привести свою паству в царство божие, а сейчас иду подсчитать тех, кого поставил на правильный путь.

Р.Е. мрачно посмотрел на бывшего священника.

— Но Страшного суда, конечно, еще не было?

— Как же так не было? Господь видит, что скрыто в каждом человеке. В то самое мгновение, когда все на земле перестало существовать, над всеми людьми свершился суд, и мы с вами — спасшиеся.

— Видимо, спасшихся довольно много.

— Напротив, сын мой, спасшихся лишь толика.

— Изрядная толика. Похоже, что каждый возвращается к жизни. Я видел некоторых довольно гнусных типов, вернувшихся в город. Они живы, как и вы.

— Раскаялись в последнюю минуту…

— А вот я никогда не раскаивался.

— В чем, сын мой?

— В том, что ни разу не ходил в церковь.

Уинтроп Хестер отпрянул.

— А вы крещеный?

— Нет как будто.

Хестер вздрогнул.

— Но вы, конечно, верили в Бога?

— Ну, знаете, я верил о Боге многому такому, что вас, наверно, удивит.

Ошеломленный Хестер повернулся и быстро зашагал дальше.

На пути к кладбищу больше никто не останавливал Р.Е. Его часы стояли, и он не мог бы узнать, сколько времени шел туда, да ему и не приходило в голову поинтересоваться этим. Кладбище оказалось почти пустым, на нем не осталось ни деревьев, ни травы. Только тут до сознания Р.Е. дошло, что вообще нигде он не видел никакой зелени. Всюду была твердая, ровная почва, без единого бугорка, монотонного серого цвета. Небо было белое, светящееся.

Могильные плиты на кладбище все еще лежали на своих местах. На одной из них сидел тощий морщинистый человек с длинными черными волосами и мохнатой грудью.

— Эй, братишка! — окликнул он Р.Е. густым хриплым голосом.

— Здорово! — ответил тот и присел на соседнюю могильную плиту.

— Что-то чудно ты одет, — сказал черноволосый. — Какой же нынче год?

— 1967-й.

— Я умер в 1807-м. Вот ведь как получилось! Мне бы теперь надо корчиться в аду. Я так и знал, что дьявол изжарит меня с потрохами.

— Хочешь, пойдем вместе в город?

— Подожди маленько… Меня зовут Зеб. То есть Зебюлон по-настоящему, но можешь звать просто Зеб. Ну, а каков сейчас город? Небось, маленько изменился?

— В нем почти сто тысяч.

Зеб разинул рот.

— Да ну! Значит, чуть ли не больше Филадельфии. Ты шутишь!

— В Филадельфии теперь…

Р.Е. осекся. Лучше не называть цифру, подумал он, чего доброго примет за враля.

— Ясное дело, город вырос за полтораста лет, — просто заметил он.

— А страна тоже?

— Протянулась до самого Тихого океана.

— Вот те раз! — Зеб радостно хлопнул себя по бедру и тут же поморщился от неожиданной боли: удар пришелся крепко, не будучи смягчен толстыми домоткаными брюками.

— Если здесь не понадоблюсь, так пойду на Запад, — сказал Зеб.

Он помрачнел и злобно сжал тонкие губы.

— Да, сэр! — воскликнул он. — Я всегда буду там, где нужен!

— Зачем нужен?

Ответ был кратким и решительным:

— Индейцы!

— Какие индейцы?

— Их будет несметное множество. Сначала повылезают из земли племена, с которыми мы дрались и которых мы переколотили. А потом другие, они никогда и не видели белого человека. Все они вернутся к жизни. Вот где понадобятся мои ребята! Вы, городские парни, для этого не годитесь… Ты видел когда-нибудь индейца?

— Нет. Их здесь теперь не найдешь.

Зеб презрительно взглянул на Р.Е. и хотел сплюнуть, но у него не оказалось слюны.

— Тогда возвращайся поживее в город. Тут скоро будет опасно. Ух, вот бы пригодился мой мушкет!

Р.Е. встал и после минутного раздумья, пожав плечами, собрался идти обратно. Как только он поднялся, могильный камень, на котором он сидел, сразу развалился и превратился в серый порошок, слившийся с такой же серой, ровной землей. Р.Е. посмотрел кругом. Большинство могильных плит рассыпалось, остальные потрескались и с минуты на минуту должны были развалиться. Крепкой оставалась только та, на которой расположился Зеб.

Р.Е. пошел к дороге, ведущей в город. Зеб даже не обернулся. Он сидел и ждал индейцев.

Подойдя к городу, Р.Е. остановился. Здания рушились. На месте деревянных домов лежали груды мусора. Р.Е. подобрал в ближайшей куче несколько щепок. Они были сухие, крошились.

Дальше в городе Р.Е. увидел, что каменные дома еще держатся, но края кирпичей осыпались, зловеще округлились.

— Долго не простоят, — послышался чей-то глухой голос. — Есть одно утешение, пусть слабое: когда дома рухнут, они никого не убьют.

Р.Е. удивленно оглянулся и увидел высокого тощего человека с мертвенно-бледным лицом, похожего на Дон-Кихота. У него были впалые щеки, унылые глаза, жесткие прямые волосы. Одежда на нем болталась, она была вся в прорехах, сквозь которые проглядывала кожа.

— Меня зовут Ричард Левайн, — сказал незнакомец. — Перед тем как это случилось, я был профессором истории.

— Я вижу, вы одеты, — сказал Р.Е. — Наверно, вы не из тех, что воскресли?

— Нет. Но только этот отличительный признак сейчас уж исчезает. Одежда расползается.

Р.Е. посмотрел на людей, медленно и бесцельно двигавшихся по улице, точно пылинки в солнечном луче. Мало на ком осталась одежда. Взглянув на свои ноги, он заметил, что брюки разошлись по швам. Он пощупал материю пиджака: шерсть расползалась под пальцами, ткань рвалась.

— Как будто вы правы, — сказал он.

— Обратите внимание на Меллонов холм, — продолжал Левайн. — Скоро он сравняется с землей.

Р.Е. повернулся на север, где на склонах Меллонова холма стояли особняки местной аристократии. Там, где раньше возвышался холм, поверхность земли стала почти плоской.

— Скоро ничего другого не останется, как только плоское, безликое, — сказал Левайн. — Только запустение… и мы.

— И еще индейцы, — ответил Р.Е. — Там, у кладбища, сидит человек и ждет индейцев. Жалеет, что у него нет мушкета.

— Думаю, с индейцами не будет хлопот. Какой им смысл воевать с врагом, которого нельзя ни убить, ни ранить? Да и страсть к борьбе пропадет, как и все другие страсти.

— Вы уверены?

— Вполне. Может быть, вы не подумаете, глядя на меня, но, признаюсь вам, пока все это не случилось, я получал большое, пусть невинное, удовольствие, глядя на красивую женскую фигуру. А теперь меня совсем не интересует женщина. Просто злость берет. Да нет, какая там злость? Меня даже не раздражает это равнодушие.

Р.Е. бросил беглый взгляд на прохожих.

— Я вас понимаю.

— Появление индейцев — это сущие пустяки, — продолжал Левайн. — Вообразите, что творится сейчас в Старом свете! Возвращаются кайзеры и цари. В Вердене и на Сомме солдаты приходят на старые поля сражений. Наполеон со своими маршалами мечется по всей Европе. И Магомет, должно быть, вернулся посмотреть, чего достиг за прошлые века ислам, а святые и апостолы прослеживают путь, пройденный христианством. Монголы с их ханами, начиная с Темучина, наверно, беспомощно блуждают в степях, тоскуя по своим лошадям.

— Вам, профессору истории, давно бы нужно быть там и наблюдать, — сказал Р.Е.

— А как бы я туда добрался? Ни один человек на земле не попадет сейчас никуда дальше, чем может пройти пешком. Никаких машин нет, да и лошадей, как я только что говорил, тоже нет. И что я увидел бы в Европе? Только апатию. То же, что и здесь.

Р.Е. услышал, что у него за спиной что-то мягко осело с едва уловимым гулом. Он обернулся. Крыло соседнего кирпичного здания рассыпалось. Всюду валялись куски кирпичей. Некоторые из них, очевидно, проскочили сквозь него, но он этого не почувствовал. Он осмотрелся кругом. Груды обломков теперь попадались реже. Те, что остались, заметно уменьшились, постепенно сглаживаясь.

— Я встретил сегодня одного человека, — сказал Р.Е. — Он думает, что над всеми нами уже свершился суд. Сейчас мы в раю.

— Суд? — встрепенулся Левайн, безучастно сидевший рядом. — Ну да, наверно, был. Теперь перед нами вечность. У нас не осталось Вселенной, никакого внешнего мира, ни чувств, ни страстей. Ничего, кроме нас самих и наших мыслей. Мы будем жить вечно погруженные в себя. А помните, как мы ломали голову — что с собой делать в дождливое воскресенье?

— Наше нынешнее положение вас как будто беспокоит?

— Беспокоит — это мягко сказано. Вот что я думаю. Представление Данте об аде было наивным, недостойным божественного воображения. Муки в огне. Нет, есть куда более изощренная пытка. Это скука. Муки ума, не находящего никакого выхода, обреченного вечно гнить в своем же сочащемся умственном гное, — вот настоящая пытка. О да, друг мой, нас судили и мы осуждены. Это не рай. Это ад.

Левайн встал и, уныло понурившись, ушел.

Этериель поднялся так высоко и засиял так ярко, как только осмеливался перед лицом Владыки. Его нимб мерцал маленькой светлой точкой в космосе.

— Смиренно прошу вас, Владыка, — сказал он склонившись, — выполнить ваше решение. Я не смею просить отказаться от него.

— Так что ж тебе надо, сын мой?

— Документ, одобренный Небесным Советом и подписанный вами, гласит, что воскресение из мертвых наступит в определенный день и час 1967 года по земному летоисчислению.

— Верно, сын мой.

— В решении не сказано, какой 1967 год. Как надо понимать 1967 год? Для большинства людей на земле это 1967 год после Рождества Христова. Но с того дня, как вы вдохнули жизнь в нашу землю, прошло 7476 лет. Если же верить доказательствам, которые вы создали в этом мире, прошло четыре миллиарда лет. Какой же сейчас год — 1967, 7476 или 4000000000?

Скажу вам еще, — продолжал Этериель — 1967 год после Рождества Христова — это 5728 год по еврейскому календарю. Это 2720 год со времени основания Рима, если пользоваться римским календарем. Это 1387 год по магометанскому календарю.

Владыка ответил тихим голосом:

— Я это знал, сын мой.

— Пусть тогда исполнится ваша воля! — воскликнул засветившийся от радости Этериель. — Пусть день воскресения из мертвых наступит в 1967 году, но лишь когда все жители Земли придут к согласию, что 1967 нужно назвать такой-то год и никакой другой!

— Да будет так, — сказал Владыка, и по этому его слову Земля приняла прежний вид вместе с Солнцем, Луной и всеми небесными светилами.

Чарлз Ван де Вет Возвращение

Эпилог

Вот уже около тридцати шести часов колонисты, оставшиеся в гигантском звездолете и собравшиеся на посадочной площадке, с тупым терпением ожидали окончания переговоров, которые вели их послы с туземцами планеты Удина.

Для Вирджила Симмонса его четырнадцать лет были тяжелым возрастом. Он был еще слишком юн, чтобы старшие относились к нему как к равному, и в тоже время слишком взрослым, чтобы играть с детьми в зеленом снегу.

К концу вторых суток три посла вернулись. У них был все тот же официальный вид. Один из них крикнул: «Нам не позволили здесь остаться!»

Симмонс швырнул в сердцах зеленый снежок, который он скатал в руках, и с тоской посмотрел на широкую долину у подножия сопки. На какой-то короткий миг ему показалось вдруг, что он увидел там, внизу, колонию. И каким отчетливым, явственным было это видение! Потом навалившаяся пустота стерла это видение в его мозгу, и он направился к колонистам, столпившимся вокруг звездолета.

Их долгое странствие не было закончено. Они не нашли еще себе новой родины…

Клиффорд Саймак Ветер чужого мира

Никто и ничто не может остановить группу межпланетной разведки. Этот четкий, отлаженный механизм, созданный и снаряженный для одной лишь цели: основать на чужой планете плацдарм, уничтожить все враждебное вокруг и установить базу, где было бы достаточно места для выполнения главной задачи.

После основания базы берутся за работу ученые. Исследуется все до мельчайших подробностей. Они записывают на пленку и в полевые блокноты, снимают и измеряют, картографируют и систематизируют до тех пор, пока не получается стройная система фактов и выводов для галактических архивов.

Если встречается жизнь, а это иногда бывает, ее исследуют так же тщательно, особенно реакцию на людей. Иногда реакция бывает яростной и враждебной, а иногда незаметной, но не менее опасной. Но легионеры и роботы всегда готовы к любой сложной ситуации, и нет для них неразрешимых задач.

Никто и ничто не может остановить группу межпланетной разведки.

Том Деккер сидел в пустой рубке и вертел в руках высокий стакан с кубиками льда, наблюдая одновременно, как первая партия роботов выгружалась из грузовых трюмов. Они вытянули за собой конвейерную ленту, вбили в землю опоры и приладили к ним транспортер.

Дверь позади него открылась с легким щелчком, и Деккер обернулся.

— Разрешите войти, сэр? — спросил Дуг Джексон.

— Да, кончено.

Джексон подошел к большому выпуклому иллюминатору.

— Что же нас тут ожидает? — произнес он.

— Еще одно обычное задание, — пожал плечами Деккер. — Шесть недель. Или шесть месяцев. Все зависит от того, что мы здесь найдем.

— Похоже, здесь будет посложнее, — сказал Джексон, садясь рядом с ним. — На планетах с джунглями всегда трудности.

— Это работа. Просто еще одна работа. Еще один отчет. Потом сюда пришлют либо эксплуатационную группу, либо переселенцев.

— Или, — возразил Джексон, — наш отчет поставят в архив на пыльную полку и забудут.

— Это уже их дело.

Молча они продолжали смотреть, как первые шесть роботов сняли крышку с контейнера и распаковали седьмого. Затем, разложив рядом инструменты, собрали его, не делая ни одного лишнего движения, вставили в металлический череп мозговой блок, включили и захлопнули дверцу на груди. Седьмой встал неуверенно, постоял несколько секунд и, сориентировавшись, бросился к транспортеру помогать выгружать контейнер с восьмым.

Деккер задумчиво отхлебнул из своего стакана. Джексон зажег сигарету.

— Когда-нибудь, — сказал он, затягиваясь, — мы встретим что-то, с чем не сможем справиться.

Деккер фыркнул.

— Может быть, даже здесь, — настаивал Джексон, глядя на джунгли за иллюминатором.

— Ты романтик, — резко ответил Деккер. — Кроме того, ты молод. Тебе все еще хочется неожиданного.

— Все-таки это может случиться.

Деккер сонно кивнул.

— Может. Никогда не случалось, но, наверное, может. Однако стоять до последнего — не наша задача. Если мы что-то встретим не по зубам, долго тут не задержимся. Риск — не наша специальность.

…Корабль стоял на плоской вершине холма посреди маленькой поляны, бурно заросшей травой и кое-где экзотическими цветами. У подножия холма лениво текла река, неся сонные темно-коричневые воды сквозь опутанный лианами огромный лес. Вдаль, насколько хватало глаз, тянулись джунгли — мрачная сырая чаща, которая даже через толстое стекло иллюминатора, казалось, дышала опасностью. Животных не было видно, но никто не мог знать, какие твари прячутся под кронами огромных деревьев.

Восьмой робот включился в работу, и теперь уже две группы по четыре робота вытаскивали контейнеры и собирали новые механизмы. Скоро их стало двадцать: пять рабочих групп.

— Вот так! — возобновил разговор Деккер, кивнув на иллюминатор. — Никакого риска. Сначала роботы. Они собирают друг друга. Затем устанавливают и подключают всю технику. Мы даже не выйдем из корабля до тех пор, пока вокруг не будет надежной защиты.

Джексон вздохнул.

— Наверное, вы правы. Действительно, с нами ничего не может случиться. Мы не упускаем ни одной мелочи.

— А как же иначе? — Деккер поднялся с кресла и потянулся. — Пойду займусь делами. Последние проверки и все такое.

— Я вам нужен, сэр? — спросил Джексон. — Я бы хотел посмотреть. Все это для меня ново.

— Нет, не нужен. А что… это пройдет. Еще лет двадцать, и пройдет.

…На столе у себя в кабинете Деккер обнаружил стопку предварительных отчетов и неторопливо просмотрел их, запоминая все особенности мира, окружающего корабль. Затем некоторое время работал, листая отчеты и складывая прочитанное справа от себя.

Давление атмосферы чуть выше, чем на Земле. Высокое содержание кислорода. Сила тяжести несколько больше земной. Климат жаркий. На планетах-джунглях всегда жарко. Снаружи слабый ветерок. Хорошо бы он продержался. Продолжительность дня тридцать шесть часов. Радиация — местных источников нет, но случаются вспышки солнечной активности. Обязательно установить наблюдение. Бактерии, вирусы — как всегда в таких случаях, много. Но, очевидно, никакой опасности. Команда напичкана прививками и гормонами по самые уши. До конца, конечно, уверенным быть нельзя. Все же минимальный риск есть, ничего не поделаешь. Если и найдется какой-нибудь невероятный микроорганизм, способы защиты придется искать прямо здесь. Но это уже будничная работа.

В дверь постучали, и вошел капитан Карр, командир подразделения Легиона. Деккер ответил на приветствие, не вставая из-за стола.

— Докладываю, сэр! — четко произнес Карр. — Мы готовы к высадке.

— Отлично, капитан. Отлично, — ответил Деккер. Какого черта ему надо? Легион всегда готов и всегда будет готов! Зачем пустые формальности?

Наверное, это просто в характере Карра. Легион с его жесткой дисциплиной, давними традициями и гордостью за них всегда привлекал таких людей, давая им возможность отшлифовать врожденную педантичность. Оловянные солдатики высшего качества. Тренированные, дисциплинированные, вакцинированные против любой известной и неизвестной болезни, натасканные в чужой психологии, с огромным потенциалом выживания, выручающим их в самых опасных ситуациях…

— Буду ждать ваших приказов, сэр!

— Благодарю вас, капитан. — Деккер дал понять, что хочет остаться один. Но когда Карр подошел к двери, он снова подозвал его.

— Да, сэр!

— Я подумал, — медленно произнес Деккер. — Просто подумал. Можете ли вы представить себе ситуацию, с которой Легион не смог бы справиться?

— Боюсь, я не понимаю вашего вопроса, сэр.

Глядеть на Карра в этот момент было сплошное удовольствие. Деккер вздохнул:

— Я и не рассчитывал, что вы поймете.

К вечеру все роботы были собраны, установлены и первые автоматические сторожевые посты. Огнеметы выжгли вокруг корабля кольцо около пятисот футов диаметром, а затем в ход пошел генератор жесткого излучения, заливая поверхность внутри кольца безмолвной смертью. Это было нечто ужасное. Почва буквально вскипела живностью в последних бесплодных попытках избежать смерти. Роботы собрали огромные гирлянды ламп, и на вершине холма стало светлее, чем днем. Подготовка к высадке продолжалась, но ни один человек еще не ступил на поверхность планеты.

Внутри корабля робот-официант устанавливал столы в галерее так, чтобы люди во время еды могли наблюдать за ходом работ. Вся группа, разумеется, кроме легионеров, которые оставались в своих каютах, уже собралась к обеду, когда в комнату вошел Деккер.

— Добрый вечер, джентльмены.

Он сел во главе стола, после этого расселись по старшинству и все остальные.

Галерея постепенно оживилась домашним звоном хрусталя и серебра.

— Похоже, это будет интересная планета, — начал разговор Уолдрон, антрополог по специальности. — Мы с Диксоном были на наблюдательной палубе как раз перед заходом солнца. Нам показалось… мы видели что-то у реки… Что-то живое.

— Было бы странно, если б мы здесь никого не нашли, — ответил Деккер, накладывая себе в тарелку жареный картофель. — Когда сегодня облучали площадку, в земле оказалось полно всяких тварей.

— Те, кого мы видели с Уолдроном, походили на людей.

Деккер с интересом посмотрел на биолога.

— Вы уверены?

Диксон покачал головой.

— Было плохо видно. Я не уверен, но их было двое или трое. Этакие человечки из спичек.

— Как дети рисуют, — кивнул Уолдрон. — Одна палка — туловище, две — ножки, две — ручки, кружок — голова. Угловатые такие, тощие.

— Но движутся красиво, — добавил Диксон. — Мягко, плавно, как кошки.

— Ладно, скоро узнаем. Через день-два мы их найдем, — ответил Деккер.

Забавно. Почти каждый раз кто-нибудь «обнаруживает» гуманоидов, но почти всегда они оказываются игрой воображения. Люди часто выдают желаемое за действительное. Все же хочется найти себе подобных на чужой планете.

К утру последние машины были собраны. Некоторые из них уже занимались своим делом, другие стояли наготове в машинном парке. Огнеметы закончили свою работу, и по их маршрутам ползали излучатели. На подготовленном поле стояло несколько реактивных самолетов.

Примерно половина роботов, закончив работу, выстроилась в аккуратную прямоугольную колонну.

Наконец опустился наклонный трап, и по нему на землю ступили легионеры. В колонну по два, с блеском и грохотом и безукоризненной точностью, способной посрамить даже роботов. Конечно, без знамен и барабанов, поскольку вещи эти не необходимые, а Легион, несмотря на блеск и показуху, организация крайне эффективная. Колонна развернулась, вытянулась в линию и направилась к границам базы. Земля подготовила плацдарм еще на одной планете.

Роботы быстро и деловито собрали открытый павильон из полосатого брезента, разместили в его тени столы, кресла, втащили холодильники с пивом и льдом.

Наконец ученые могли покинуть безопасные стены корабля.

«Организованность, — с гордостью произнес про себя Деккер, оглядывая базу, — организованность и эффективность! Ни одной лазейки для случайностей! Любую лазейку заткнуть еще до того, как она станет лазейкой! Подавить любое сопротивление, пока оно не выросло! Абсолютный контроль на плацдарме!»

Тогда и начнется действительно большая работа. Геологи и минералоги займутся полезными ископаемыми. Появятся метеорологические станции. Ботаники и биологи возьмутся за сбор сравнительных образцов. Каждый будет делать работу, к которой его всегда готовили. Отовсюду пойдут доклады, из которых постепенно выявится стройная и точная картина планеты.

Работа. Много работы днем и ночью. И все это время база будет их маленьким кусочком Земли, неприступным для любых сил чужого мира.

Деккер, задумавшись, сидел в кресле. Легкий ветер шевелил полог павильона, шелестел бумагами на столе и ерошил волосы.

«Хорошо-то как», — подумал Деккер.

Неожиданно перед ним выросла фигура Джексона.

— В чем дело? — с резкостью спросил Деккер. — Почему ты не…

— Местного привели, сэр! — выдохнул Джексон. — Из тех, что видели Диксон и Уолдрон.

Абориген оказался человекоподобным, но человеком он не был. Как правильно заметил Диксон, «человечек из спичек». Живой рисунок четырехлетнего ребенка. Весь черный, совершенно без одежды, но глаза, смотревшие на Деккера, светились разумом.

Глядя на него, Деккер почувствовал какое-то напряжение. Вокруг молча, выжидающе стояли его люди. Медленно он потянулся к одному из шлемов ментографа, взял его в руки, надел на голову и жестом предложил «гостю» второй. Пауза затянулась, чужие глаза внимательно наблюдали за Деккером. «Он нас не боится, — подумал Деккер. — Настоящая первобытная храбрость. Вот так стоять посреди иных существ, появившихся за одну ночь на его земле. Стоять не дрогнув в кругу существ, которые, должно быть, кажутся ему пришельцами из кошмара».

Абориген сделал шаг к столу, взял шлем и неуверенно пристроил неизвестный прибор на голову, ни на секунду не отрывая взгляда от Деккера.

Деккер заставил себя расслабиться, одновременно пытаясь привести мысли к миру и спокойствию. Надо быть очень внимательным, чтобы не испугать это существо, дать почувствовать дружелюбие. Малейший оттенок резкости может испортить все дело.

Уловив первое дуновение мысли «спичечного» человечка, Деккер почувствовал ноющую боль в груди. В этом чувстве не было ничего, что можно было бы описать словами, лишь что-то тревожное, чужое…

«Мы — друзья, — заставил он себя думать, — мы — друзья, мы — друзья, мы…»

«Вы не должны были сюда прилетать», — послышалась ответная мысль.

«Мы не причиним вам зла, — думал Деккер. — Мы — друзья, мы не причиним вам зла, мы…»

«Вы никогда не улетите отсюда».

«Мы предлагаем дружбу, — продолжал Деккер. — У нас есть подарки. Мы вам поможем…»

«Вы не должны были сюда прилетать, — настойчиво звучала мысль аборигена. — Но раз уж вы здесь, вы не улетите».

«Ладно, хорошо, — Деккер решил не спорить с ним. — Мы останемся и будем друзьями. Будем учить вас. Дадим вам вещи, которые мы привезли, и останемся здесь с вами».

«Вы никогда не улетите отсюда», — звучало в ответ, и было что-то холодное и окончательное в этой мысли. Деккеру стало не по себе. Абориген действительно уверен в каждом своем слове. Он не пугал и не преувеличивал. Он действительно был уверен, что они не смогут улететь с планеты…

«Вы умрете здесь!»

«Умрем? — спросил Деккер. — Как это понимать?»

«Спичечный» человечек снял шлем, аккуратно положил его, повернулся и вышел. Никто не сдвинулся с места, чтобы остановить его. Деккер бросил свой шлем на стол.

— Джексон, сообщите легионерам, чтобы его выпустили. Не пытайтесь остановить его.

Он откинулся в кресле и посмотрел на окружающих его людей.

— Что случилось, сэр? — спросил Уолдрон.

— Он приговорил нас к смерти, — ответил Деккер. — Сказал, что мы не улетим с этой планеты, что мы здесь умрем.

— Сильно сказано.

— Он был уверен.

Забавная ситуация! Выходит из лесу голый гуманоид, угрожает всей земной разведывательной группе. И так уверен…

Но на лицах, обращенных к Деккеру, не было ни одной улыбки.

— Они не могут нам ничего сделать, — сказал Деккер.

— Тем не менее, — продолжил Уолдрон, — следует принять меры.

— Мы объявим тревогу и усилим посты, — кивнул Деккер. — До тех пор пока не удостоверимся…

Он запнулся и замолчал. В чем они должны удостовериться? В том, что голые аборигены не могут смести группу землян, защищенных машинами, роботами и солдатами, знающими все, что положено знать для немедленного и безжалостного уничтожения любого противника?

И все же в глазах аборигена было что-то разумное. Не только разум, но и смелость. Он стоял, не дрогнув, в кругу чужих для него существ. Сказал, что должен был сказать, и ушел с достоинством, которому землянин мог бы позавидовать…

Работа продолжалась. Самолеты вылетали, постепенно составлялись подробные карты. Полевые партии делали осторожные вылазки. Роботы и легионеры сопровождали их по флангам, тяжелые машины прокладывали путь, выжигая дорогу в самых недоступных местах. Автоматические метеостанции, разбросанные по окрестностям, регулярно посылали доклады о состоянии погоды для обработки на базе.

Другие полевые партии вылетали в дальние районы для более детального изучения местности.

По-прежнему не случалось ничего необычного.

Шли дни. Роботы и машины несли дежурство. Легионеры всегда были наготове. Люди торопились сделать работу и улететь обратно.

Сначала обнаружили угольный пласт, затем залежи железа. В горах были найдены радиоактивные руды. Ботаники установили двадцать семь видов съедобных фруктов. База кишела животными, пойманными для изучения и со временем ставшими чьими-то любимцами.

Нашли деревню «спичечных» людей. Маленькая деревня с примитивными хижинами. Жители казались мирными.

Деккер возглавил экспедицию к местным жителям.

Люди осторожно, с оружием наготове, двигались медленно, без громких разговоров, вошли в деревню.

Аборигены сидели около домов и молча наблюдали за ними, пока они не дошли до самого центра деревни.

Там роботы установили стол и поместили на него ментограф. Деккер сел за стол и надел шлем ментографа на голову. Остальные стали в стороне. Деккер ждал.

Прошел час, аборигены сидели, не шевелясь.

Наконец Деккер снял шлем и сказал:

— Теперь ничего не выйдет. Займитесь фотографированием. Только не тревожьте жителей и ничего не трогайте.

Он достал носовой платок и вытер вспотевшее лицо.

Подошел Уолдрон.

— И что вы обо всем этом думаете?

Деккер покачал головой.

— Меня все время преследует одна мысль! Мне кажется, что они уже сказали нам все, что хотели. И больше разговаривать не желают. Странная мысль.

— Не знаю, — ответил Уолдрон. — Здесь вообще все не так. Я заметил, что у них совсем нет металла. Во всей деревне ни одного кусочка. Кухонная утварь — каменная, что-то вроде мыльного камня. Кое-какие инструменты тоже из камня. И все-таки у них есть культура.

— Они, безусловно, развиты, — сказал Деккер. — Посмотрите, как они за нами наблюдают. Без страха. Просто ждут. Спокойны и уверены в себе. И тот, который приходил на базу, — он знал, что надо делать со шлемом.

— Уже поздно. Нам лучше возвращаться на базу, — помолчав немного, произнес Уолдрон и взглянул на часы. — Мои часы остановились. Сколько на ваших?

Деккер поднес к глазам, и Уолдрон услышал резкий, удивленный вздох. Медленно Деккер поднял голову и поглядел на Уоддрона.

— Мои… тоже. — Голос его был едва слышен.

Деккер сидел в своем походном кресле и отвлеченно слушал шелест брезента на ветру. Лампа, висевшая над головой, тоже раскачивалась от ветра, тени бегали по павильону, и временами казалось, что это какие-то живые существа. Рядом с павильоном неподвижно стоял робот.

Деккер протянул руку и стал перебирать кучу механизмов на столе.

Все это странно. Странно и зловеще.

На столе лежали наручные часы. Не только его и Уоддрона, но и других. Все они остановились.

Наступила ночь, но работы не прекращались. Постоянно двигались люди, исчезая во мраке и опять появляясь на освещенных участках под ярким светом прожекторов. При виде этой суеты чувствовалась в действиях людей какая-то обреченность, хотя все они понимали, что им решительно нечего бояться. По крайней мере, ничего конкретного, на что можно указать пальцем и сказать: «Вот — опасность!»

Один лишь простой факт. Все часы остановились. Простой факт, для которого должно быть простое объяснение.

Только вот на чужой планете ни одно явление нельзя считать простым и ожидать простого объяснения. Поскольку причины и следствия и вероятность событий могут здесь быть совсем иными, нежели на Земле.

Есть только одно правило — избегать риска. Единственное правило, которому надо повиноваться.

И, повинуясь ему, Деккер приказал вернуть все полевые партии и приготовить корабль к взлету. Роботам — быть готовыми к немедленной погрузке оборудования.

Теперь ничего не оставалось, как ждать. Ждать, когда вернутся из дальних лагерей полевые партии. Ждать, когда будет объяснение странному поведению часов.

Панике, конечно, поддаваться не из-за чего. Но явление нужно признать, оценить, объяснить.

В самом деле, нельзя же вернуться на Землю и сказать: «Вы понимаете, наши часы остановились, и поэтому…»

Рядом послышались шаги, и Деккер резко обернулся.

— В чем дело, Джексон?

— Дальние лагеря не отвечают, сэр, — ответил Джексон. — Мы пытались связаться по радио, но не получили ответа.

— Они ответят, обязательно ответят через какое-то время, — сказал Деккер, не чувствуя в себе уверенности, которую пытался передать подчиненному. На мгновение он ощутил подкативший к горлу комок страха, но быстро справился. — Садись, — сказал он. — Я прикажу принести пива, а затем мы вместе сходим в радиоцентр и посмотрим, что там происходит. Пиво сюда. Два пива, — потребовал он у стоящего неподалеку робота. Робот не отвечал.

Деккер повысил голос, но робот не тронулся с места.

Пытаясь встать, Деккер оперся сжатыми кулаками о стол, но вдруг почувствовал слабость в ногах и упал в кресло.

— Джексон, — выдохнул он. — Пойди постучи его по плечу и скажи, что мы хотим пива.

С побледневшим лицом Джексон подошел к роботу и слегка постучал его по плечу, потом ударил сильнее — и, не сгибаясь, робот рухнул на землю.

Опять послышались быстрые приближающиеся шаги. Деккер, вжавшись в кресло, ждал.

Это оказался Макдональд, главный инженер.

— Корабль, сэр. Наш корабль…

Деккер кивнул отвлеченно.

— Я уже знаю, Макдональд. Корабль не взлетит.

— Большие механизмы в порядке, сэр. Но вся точная аппаратура… инжекторы… — Он внезапно замолчал и пристально посмотрел на Деккера. — Вы знали, сэр? Как? Откуда?

— Я знал, что когда-то это случится. Может быть, не так. Но как-нибудь случится. Когда-то мы должны же были споткнуться. Я говорил гордые и громкие слова, но все время знал, что настанет день, когда мы что-то не предусмотрим и это нас прикончит…

Аборигены… У них совсем не было металла. Каменные инструменты, утварь… Металл на планете есть, огромные залежи руды в западных горах. И возможно, много веков назад местные жители пытались делать металлические орудия, которые через считанные недели рассыпались у них в руках.

Цивилизация без металла. Культура без металла. Немыслимо. Отбери у человека металл, и он не сможет оторваться от Земли, он вернется в пещеры, и у него ничего не останется, кроме его собственных рук.

Уолдрон тихо вошел в павильон.

— Радио не работает. Роботы валяются по всей базе бесполезными кучами металла.

— Сначала портятся точные приборы, — кивнул Деккер, — часы, радиоаппаратура, роботы. Потом сломаются генераторы, и мы останемся без света и электроэнергии. Потом наши машины, оружие легионеров. Потом все остальное.

— Нас предупреждали, — сказал Уодрон.

— А мы не поняли. Мы думали, что нам угрожают. Нам казалось, мы слишком сильны, чтобы бояться угроз… А нас просто предупреждали…

Все замолчали.

— Из-за чего это произошло? — спросил наконец Деккер.

— Никто не знает, — тихо ответил Уолдрон, — по крайней мере, пока. Позже мы, может быть, узнаем, но нам это уже не поможет… Какой-то микроорганизм пожирает железо, которое подвергли нагреву при обработке или сплавляли с другими металлами. Окисленное железо в руде он не берет. Иначе залежи, которые мы обнаружили, исчезли бы давным-давно.

— Если это так, — откликнулся Деккер, — то мы привезли сюда первый чистый металл за долгие-долгие годы. Тысячу лет, миллион лет назад никто не производит металл. Как смог выжить этот микроб?

— Я не знаю. Может, я ошибаюсь, и это не микроб. Что-нибудь другое. Воздух, например.

— Мы проверяли атмосферу. — Сказав, Деккер понял, как глупо это прозвучало. Да, они анализировали атмосферу, но как они могли обнаружить что-то, чего никогда не встречали? Опыт человеческий ограничен. Человек бережет себя от опасностей известных или воображаемых, но не может предвидеть непредвиденное.

Деккер поднялся и увидел, что Джексон все еще стоит около неподвижного робота.

— Вот ответ на твой вопрос, — сказал он. — Помнишь первый день на этой планете? Наш разговор?

— Я помню, сэр, — кивнул Джексон.

Деккер вдруг понял, какая тишина стоит на базе.

Лишь налетевший ветер тормошил брезентовые стены павильона.

В первый раз Деккер почувствовал запах ветра этого чужого мира.

Брайен Олдис Вирус бессмертия

Казалось, океан весь до последней капли горел в лучах солнца. И потому столь внезапным выглядело появление среди бликующих пятен старого судна. Когда оно входило в узкий пролив между коралловых рифов, мотор его глухо рокотал.

Как только «Кракен» пришвартовался и негр в засаленном кепи спрыгнул с палубы, чтобы закрепить канаты, из тени кокосовых пальм, образовавших первый береговой вал, вышла женщина. Она медленно, почти осторожно спустилась вниз к причалу, крутя солнцезащитные очки в поднятой руке. Ее сандалии громко стучали по гальке.

На судне подняли линялый зеленый тент, защищавший носовую часть палубы от неумолимого солнца. Из-под тента появился бородатый человек в старых джинсах, закрученных до колен, в очках с металлической оправой. Тело бородача лоснилось коричневым загаром. Человека звали Клемент Айл. Ему было за сорок, и прибыл он домой.

Улыбаясь женщине, Айл спрыгнул на причал. С минуту они стояли неподвижно и молча смотрели друг на друга. Он — на бороздку, появившуюся у нее между бровей, на легкие морщинки вокруг глаз, на складку, окружавшую полный рот. По случаю его приезда она накрасила губы и напудрилась. Он с удовольствием заметил, что она по-прежнему красива. И в самом понятии «по-прежнему красива» явно звучал отголосок другой мысли: она устала, устала, хотя не прожила еще и половины жизни!

— Кэтрин! — позвал он.

И когда обнялись, вдруг подумал: возможно, теперь удастся устроить так, чтобы она осталась молодой, скажем, шестьсот — семьсот лет…

— Я должен идти разгружать, — сказал он, — скоро освобожусь.

Айл вернулся на судно. Она, надев очки, смотрела, как он легко двигался, и любовалась его манерой отдавать лаконичные приказания. Айл руководил командой из восьми человек, и наблюдение за выгрузкой электронного микроскопа не мешало ему шутить с Льюсом, толстым поваром-креолом из Маурити. Вскоре на причале выросла груда коробок и чемоданов.

Кэтрин решила возвратиться в дом до того, как туда станут сносить груз. Она взошла по деревянным мосткам, проложенным через пески, и скрылась в доме.

Большую часть груза разместили в лаборатории и на складе, находившихся рядом. Айл замыкал шествие грузчиков, неся клетку из досок от старых апельсиновых ящиков. Сквозь решетку высовывались два молодых пингвина.

Айл прошел в дом через заднюю дверь. Дом представлял собой простую одноэтажную постройку, сооруженную из коралловых глыб и крытую на местный манер тростником. Рифленое железо для кровли стали ввозить на остров значительно позже.

Айл оглядел знакомую прохладную гостиную: полки с книгами в бумажных переплетах, ковер, который они купили в Бомбее на пути сюда, карта мира, портрет Кэтрин, висящий на стене.

Айл подошел к двери и посмотрел на раскинувшийся остров. Калпени по форме напоминал старомодный ключ для открывания пивных бутылок. Дальнюю часть острова размыло морем. Прямо у естественной лагуны лежало маленькое селение местных жителей: несколько полуразваленных хижин открывал крутогорбый холм.

За окном он увидел жену, весело болтавшую с матросами, не скрывавшими, что им приятно разговаривать с хорошенькой женщиной. Джо с подносом пива топтался рядом.

Айл вышел и присоединился к разговаривающим. Усевшись на скамейку, он с наслаждением стал потягивать холодное пиво.

Улучив момент, сказал Кэтрин:

— Тебе следовало поехать с нами, Кэт! Здесь мир кораллов и моря, там — льда и моря. Ты даже не можешь себе представить! Антарктида девственна! Она подобна Калпени: всегда принадлежит только себе и никогда — человеку.

Команда вернулась на корабль. И Айл направился к хижинам местных жителей.

Хибары будто вымерли. На песке лежали ветхие лодки. Одинокая старуха, сидя под пальмой, похожей на хобот слона, уставилась на оперение летучей рыбы, сохнувшей перед ней; старухе даже было лень смахнуть мух, ползавших по слезящимся неморгающим векам. Все было мертво, кроме бесконечного Индийского океана. Даже облако над далеким пиком Каравати стояло неподвижно, будто бросив якорь.

Айл, может быть, впервые подумал о разумности безделья. Здесь, у этих аборигенов, хорошая жизнь или по крайней мере соответствующая их представлению о хорошей жизни. Скромные желания щедро удовлетворяет природа, и аборигены могут почти ничего не делать и ни о чем не заботиться.

Кэтрин приблизительно так же относится к жизни. Она способна изо дня в день бесцельно смотреть на пустынный горизонт и получать от этого удовольствие. Он же должен всегда что-то делать. Впрочем, все люди разные, и с этим надо считаться.

Айл наклонил голову и вошел в большую хижину. Полный молодой мадрасец, весь черный и лоснящийся, сидел за прилавком и ковырял в зубах. Его имя было старательно выписано над дверью староанглийским шрифтом: «В.К.Вандроназис». Он лениво, но уважительно встал и пожал руку Айлу.

— Наверное, рады возвращению с Южного полюса?

— Не скрою, Вандроназис, очень.

— Вероятно, на Южном полюсе холодно даже в жаркое время года?

— Да, и это точно. Но мы не стояли на одном месте. Мы прошли почти десять тысяч морских миль. А как ты живешь? Приумножаешь богатства?

— Сейчас на Калпени не разбогатеешь. Вы это отлично знаете. — Он с улыбкой воспринял шутку Айла. — Но живем не так уж плохо… Недавно обнаружили столько рыбы, что не смогли ее даже выловить. Никогда раньше Калпени не видел столько рыбы.

— А какой породы? Наверно, летающих рыб?

— Да-да, много, очень много именно этой рыбы. Других пород совсем не видно, а этой — миллионы.

— А киты появляются?

— В полнолуние приходят и огромные киты.

— Кажется, я видел их скелеты у старого форта.

— Целых пять. Последний выбросился на берег в прошлом месяце, еще один — на месяц раньше. И все во время полнолуния. Мне кажется, они охотятся на летающих рыб.

— Этого не может быть. Киты стали наведываться на Лаккадивские острова еще до появления летающих рыб. К тому же киты их не едят.

Вандроназис задумчиво склонил голову набок и сказал:

— Много странного в мире. Вы, ученые люди, тоже не все знаете. Не правда ли? Может быть, в этом году киты по-иному стали смотреть на летающих рыб. Конечно, это лишь мои догадки…

Чтобы поддержать бизнес, Айл заказал бутылку малиновой воды. Он медленно тянул алого цвета жидкость, продолжая дружески болтать.

Хозяин собрался было выложить все сплетни, гуляющие по острову, но Айл, поблагодарив его, побрел вдоль длинной и узкой части острова. Снова прошел мимо старухи, которая сидела так же неподвижно и смотрела на сохнувшую рыбу.

Айлу нетерпелось возвратиться в дом и обдумать услышанное о летающих рыбах. Он только что закончил длившееся долгие месяцы обследование океанских течений… Экспедиция поддерживалась Британским министерством рыбного и сельского хозяйства и Смитсоновским океанологическим институтом. Причиной ее снаряжения было появление несметного количества рыбы. Прежде всего, сверхизобилие сельди в перепаханных кораблями балтийских водах. Стремительное размножение сельди началось лет десять назад. Постепенно сельдевое нашествие распространилось и на районы Белого моря.

Антарктическая экспедиция Айла обнаружила также неестественно бурное размножение пингвинов. Айл обратил внимание на прогрессирующий рост особей, что до него никем не отмечалось.

Совершенно непонятно, почему внезапный рост фауны пришелся как раз на время, когда, казалось, удалось предотвратить угрозу перенаселения. Если раньше эта угроза была скорее мифической, то ныне превращалась в реальную опасность.

Цель путешествия «Кракена» в далекие воды Антарктиды была чисто научной. Недавно учрежденная Ассоциация Мирового океана наметила пятилетнее изучение течений. Старый, ржавый «Кракен», правда, оснащенный современными океанологическими приборами, стал позорной частью англо-американского вклада в эту программу.

За время плавания Клемент Айл проделал интереснейшую работу и сейчас вдруг решил рассказать о ней.

— Я хочу поделиться с тобой одним секретом. Лучше уж сразу освобожусь от тайного бремени! Знаешь ли ты, Кэт, что такое копеподы?

— Да, ты говорил о них. Рыба, не так ли?

— Это ракообразные, живущие в планктоне, — необходимое звено питательной цепи океанов. Подсчитано, что индивидуумов копепод куда больше, чем всех других многоклеточных животных: человеческих существ, рыб, устриц, обезьян, собак и прочих. Размер копеподы близок к размеру рисового зерна. Копеподы чрезвычайно прожорливы: они поедают диатомовых весом, равным половине их собственного веса. Домашняя свинья, даже рекордсменка, никогда не смогла бы этого сделать. Уровень воспроизводства копепод мог бы служить символом плодовитости старушки Земли. Питаясь мельчайшими существами, они, в свою очередь, поедаются одними из самых крупных животных — тигровой акулой и различными китами. Копеподы значатся также в диете некоторых мореплавающих птиц. У каждого вида копепод собственный маршрут и глубинный уровень в океанском пространстве. Изучая течение в океане, мы проследили за одним из видов на протяжении тысячи миль. Знать комплекс океанских течений для человека так же необходимо, как, скажем, схему циркуляции крови. «Кракен» открыл, в частности, течение, о существовании которого океанографы лишь догадывались. Мы нанесли его на карту и дали имя. Если я скажу, Кэт, как назвали новое течение, это развеселит тебя. Оно рождается вялым в Тирренском море. Мы не раз плавали там из Сорренто на Капри. Для тебя это было просто Средиземное море. Уровень испарений там очень высок, и сверхсоленая вода в конце концов выплескивается в Атлантику и направляется дальше, отклоняясь к югу. Течение легко проследить по степени солености и уровню приливов. Оно в основном однородно и представляет собой узкий поток воды, движущийся со скоростью около трех миль в день. В Атлантике сталкивается с двумя другими течениями, движущимися в обратном направлении.

«Кракен» проследовал через экватор в южные широты, в холодные воды Южного океана. В конце концов течение выходит к поверхности и разливается вдоль берегов Антарктиды от Уэделлы до моря Маккензи. За короткое полярное лето в этой теплой воде размножаются копеподы и другая мелкота. Ракообразные окрашивают море в светло-коричневый цвет — настолько много их собирается в воде. «Кракен» часто наталкивался на розовое от крови море. В то время как копеподы пожирали диатомовых, киты пожирали копеподов.

— Как ужасна природа! — сказала Кэтрин.

Айл улыбнулся.

— Возможно, но такова жизнь. И знаешь, как мы назвали течение? Оно будет названо как Течение Делвина — в честь Теодора Делвина, директора Ассоциации Мирового океана, великого эколога и твоего первого мужа…

Когда Кэтрин злилась, она походила на ежа. Взяв сигарету из сандаловой коробки, стоящей на столе, она произнесла с сарказмом:

— Не сомневаюсь, что идея такой шутки принадлежит тебе!

— Боже, сколько иронии в твоих словах! А название очень точно. Надо отдать должное Делвину. Он великий человек, более великий, чем, возможно, когда-либо стану я.

— Клем, ты же знаешь, как он относился ко мне?

— Да, знаю. Именно поэтому мне посчастливилось заполучить тебя! И я не таю зла на Делвина… Кроме того, он был моим другом…

— Нет, он не был тебе другом. У Теодора не было никогда друзей. Он дружил только с выгодой. После пяти лет, прожитых вместе, я знаю его лучше, чем ты.

— Ты должна быть справедливой…

Он улыбнулся, довольный ее раздражением.

Кэтрин бросила в него сигаретой и вскочила.

— Ты сумасшедший, Клем! Твоя чертовская уравновешенность сведет меня с ума! Почему ты не можешь хоть кого-нибудь возненавидеть?! Почему ты не можешь возненавидеть Тео, хотя бы ради меня?

Снаружи волны шумно бились о рифы, навевая сон. Монотонный гул порождал чувство приятного расслабления. Сам остров выглядел таким тихим, что не верилось, будто океан охватывает его со всех сторон. Нигде ни огонька, кроме лампочки на мачте «Кракена»…

Два пингвина замерли в одной из просторных клеток, сооруженных позади лаборатории. Они стояли, засунув клювы под ласты, и спали, не пошевелившись даже тогда, когда зажгли свет.

Кэтрин обняла Айла.

— Извини, я воспользовалась удобным случаем. Мне кажется, тебя можно поздравить. Открытие нового течения имеет гораздо большее значение, чем ты представил, ведь так?

— Да, поистине большое открытие — девять с половиной тысяч миль длиной…

— О, мили! Будь серьезным! Ты нарочно ведешь себя так, словно ничего особенного не сделал.

— Это ужасно! Если верить тебе, я могу получить рыцарство в любую минуту! Ну ладно! Говорю серьезно, через неделю мы должны лететь в Лондон. Мне предстоит сделать обстоятельный доклад. Есть еще открытие, сводящее эффект Делвина на нет, открытие, касающееся каждого из нас!

— Что ты имеешь в виду?

— Уже поздно. Мы оба устали. Я расскажу тебе об этом завтра утром.

— Расскажи сейчас, пока кормим птиц.

— Пингвины сыты. Я только хотел проверить их. Утром они едят лучше.

Айл задумчиво посмотрел на Кэтрин.

— Я жадный человек, хотя и стараюсь это скрыть, Кэт. Я жадно хочу жить. Мне бы хотелось прожить с тобой тысячи лет. Столько же хотелось бы странствовать по Земле. И эти сумасбродные желания осуществимы… В так называемой мировой системе кровообращения родилась новая инфекция, — почти заговорщицки произнес он. — Инфекция рождает особый вид заболевания, которое называется долголетием. Впервые его вирус был замечен десять лет назад в селедочных стаях на Балтике. Знаешь, как мы проследили Течение Делвина? У нас были глубокие тралы, которые опускали до слоев определенной плотности. Мы смогли точно установить соленость, температуру и скорость течения на всем протяжении. Мы исследовали планктон. И обнаружили, что копеподы несут особый вирус, который я рассматриваю как форму балтийского вируса. Ученые не знают его происхождения.

— Клем, пожалуйста, все это выше моего понимания! Что же этот вирус все-таки делает? Ты говоришь, он продлевает жизнь?

— Нет, пока еще нет… Насколько мне известно, пока нет…

Он жестом показал на скамейку, где стояло лабораторное оборудование.

— Я покажу тебе, как он выглядит, когда установлю электронный микроскоп. Вирус мал, но очень хитер. Сначала находит хозяина, потом стремительно развивается в полости клетки. На первый взгляд его деятельность заключается в разрушении всего и вся. Он как бы угрожает жизни клетки. На самом деле это уникальный ремонтник. И очень эффективный! Понимаешь, что это значит?! Любая живая форма, зараженная им, способна жить вечно. Балтийский вирус полностью перестраивает клетки, если находит достойного хозяина. Оба известных мне достойных хозяина живут в воде: рыба и млекопитающее: сельдь и голубой кит…

Клем заметил, что Кэтрин знобит.

Немного подумав, Кэтрин спросила:

— Ты думаешь, все сельдевые и киты бессмертны?

— Потенционально, да. Если, конечно, заражены вирусом. Много сельди вылавливается, поедается, но оставшиеся будут размножаться из года в год, не расходуя жизненных сил. Животные, питающиеся сельдевыми, по-видимому, не подвержены инфекции. Другими словами, вирус в них существовать не может. Парадоксально, но зародыш, таящий в себе секрет вечной жизни, сам под постоянной угрозой вымирания.

— А люди?

— Люди еще дальше от решения этой проблемы. Зараженные балтийским вирусом копеподы, движение которых мы проследили, вышли из глубин на поверхность в Антарктиде. Одно из моих открытий — есть еще существа, которые могут быть заражены. Например, пингвины. Во всяком случае, они не умирают естественной смертью. Птицы, которых ты видишь здесь, фактически бессмертны.

Кэтрин стояла и смотрела на пингвинов сквозь решетку большой клетки. Птицы замерли на краю водоема. Они просыпались и, не вынимая клювов из-под ласт, смотрели на женщину ясными неморгающими глазами.

— Смешно, не правда ли? Поколения людей мечтали о бессмертии. Но никогда не думали, что бессмертными окажутся пингвины. Как считаешь, стоит подумать, как нам заразиться бессмертием от пингвинов?

Он засмеялся.

— Это не легче, чем подхватить пситтакоз от попугаев. Не исключено, что в лабораториях найдут способ заражения человечества долголетием. Но прежде чем это случится, есть вопрос, на который мы должны ответить…

— Что ты имеешь в виду?

— Нравственный вопрос… Способны ли мы как род или особь к тысячелетней плодотворной жизни? Заслужили ли мы долголетие?

— Думаешь, у сельди больше заслуг, чем у человека?

— По крайней мере сельди зачастую более благоразумны, чем люди.

— Расскажи об этом своим копеподам!

Он с удовольствием засмеялся.

— Интересно и другое: каким образом копеподы, сами не заразившись, проносят вирус в латентной форме от Средиземного моря до Антарктики?! Конечно, должно быть связующее звено между Балтикой и Средиземноморьем, но мы его не нашли.

— Считаешь, другое течение?

— Не думаю. Вернее, пока не знаю. Между тем вся экология Земли переворачивается вверх дном. Появляется приятный избыток пищи, и выживают киты, которые были на грани вымирания…

Выживание китов уже меньше занимало Кэтрин.

— Ты попробуешь вселить вирус в нас?

— Опасная проба… Но это уже не моя область…

— Ты же не намерен предоставить судьбу вируса естественному ходу событий?

— Нет, не намерен. И хотя об открытии не знают даже члены экспедиции на «Кракене», я сообщил о нем одному человеку. Ты возненавидишь меня, Кэт, но я послал закодированное сообщение Тео Делвину на адрес ВВО в Неаполе. Хочу заглянуть к нему по пути в Лондон.

Лицо Кэтрин сразу стало уставшим и постаревшим.

— Ты или святой, или круглый идиот, — сказала она.

Пингвины неподвижным взглядом проводили двух людей, которые тихо вышли из комнаты.

Почти все население Калпени глазело на приземление вертолета. Даже Вандроназис закрыл свою лавку и присоединился к толпе зевак.

Большие пальмовые листья бились друг о друга под ветром от лопастей вертолета, на черном корпусе которого отчетливо вырисовывались знаки «ВВО». Как только лопасти винта перестали работать, из вертолета вслед за пилотом на землю выпрыгнул Тео.

Делвин был двумя-тремя годами старше Айла. Коренастый, хорошо сохранившийся, с тонкими чертами лица, хватким умом, Тео выглядел настолько же аккуратным, насколько Айл неряшливым. Его многие уважали, но мало кто любил. Айл, на котором красовались джинсы и парусиновые туфли, подошел к Делвину и поздоровался за руку.

— Приятно видеть тебя здесь, Тео. Ты осчастливил Калпени!

— Убийственно жарко! Ради бога, отведи меня в тень, прежде чем я изжарюсь. Как только ты это переносишь? Не представляю.

— Привык. Калпени для меня — второй дом. Видишь моих пингвинов, плавающих в лагуне?

— О-о-о-о! — Делвин был не в настроении вести разговор между прочим. В изящном светлом костюме он проворно зашагал к дому. Даже при ходьбе по песку видно было, как играют его мускулы.

У дверей дома Айл посторонился, дав гостю и пилоту — долговязому индейцу — пройти вперед. Кэтрин ждала в комнате. Если Делвин и был смущен встречей со своей бывшей женой, то ни одним жестом не выдал смущения.

— Всегда казалось, что в Неаполе слишком жарко, но вы живете в чертовой печи. Как дела, Кэтрин? Выглядишь ты отлично. Не видел тебя с тех пор, когда ты плакала на суде. Как к тебе относится Клемент?

— Ты, очевидно, приехал сюда не для того, чтобы поразвлечься, Тео? Ты и пилот хотите выпить?

После того как Делвина поставили на место, он поджал губы и повел себя уже менее задиристо. Следующее замечание могло быть истолковано как извинение.

— Островитяне раздражают меня: весь вертолет покрыли отпечатками пальцев. С тех пор как возникло человечество, они ни на шаг не продвинулись вперед по дороге цивилизации. Тунеядцы в прямом смысле этого слова! Имеют все, что необходимо: рыбу и кокосовые орехи, растущие у самого порога. Даже этот чертов остров им построили коралловые насекомые.

— Своим существованием мы тоже обязаны различным растениям, животным и земляным червям!

— По крайней мере последним мы платим регулярно свои долги. Однако не об этом речь. Я просто не разделяю твоей сентиментальной привязанности к необитаемым островам.

— А ведь мы не приглашали тебя сюда, Тео, — вставила Кэтрин, с еле сдерживаемой злостью глядя на него.

Появился Джо и принес пиво. Пилот у открытой двери, потягивая пиво, нервно наблюдал за своим боссом.

Делвин, Айл и Кэтрин присели, осматривая друг друга.

— Я понял, что ты уже получил доклад? — сказал Айл. — Поэтому и приехал сюда?

— Ты шантажируешь меня…

Говоря это, Делвин хрустнул суставами пальцев. Пилот схватился за пистолет, висевший в кабуре на боку. Айл впервые в жизни видел пистолет, направленный на себя. Пилот стоял, держа оружие в левой руке и небрежно отхлебывая пиво маленькими глотками. Айл встал.

— Садись! — приказал Делвин. — Садись и слушай. Или в скором времени появится сообщение, что во время купания между тобой и акулой не было достигнуто взаимопонимания. Ты идешь против сильной организации, Клемент. Но ты можешь жить спокойно, если будешь вести себя благоразумно. Что тебе нужно?

— Это тебе что-то нужно. Лучше объясни все по порядку.

— Ты всегда был наивен, как ребенок. Я понимаю сообщение, которое ты прислал с заверением, что никому ничего не сообщал, лишь как тонко завуалированный шантаж. Объясни, как купить твое молчание?

Айл посмотрел на жену и по ее лицу понял, что она сбита с толку. Злость на самого себя росла по мере того, как он осознал, что не может понять Делвина. Его доклад содержал почти научное суммирование цикла, по которому балтийский вирус из Тирренского моря заносится в Атлантику.

Айл молча покачал головой и, закрыв лицо руками, сказал:

— Прости, Тео, ты прав: я наивен. И все-таки не могу понять, о чем говоришь и почему думаешь, что разговор может проходить только под дулом пистолета?!

— Снова твоя шизофрения, Тео! — сказала Кэтрин. Она встала и направилась к пилоту, держа руку перед собой. Тот поспешно поставил пиво и направил пистолет на нее.

— Дай его сюда! — властно сказала она.

Пилот заколебался, потупив взгляд. Кэтрин взяла пистолет за дуло и, выхватив его, с отвращением отшвырнула в угол комнаты.

— А теперь убирайся! Иди и жди в вертолете! И забирай свое пиво.

Делвин направился было за пилотом, но затем снова сел. Решив игнорировать Кэтрин — это был единственный путь сохранить чувство собственного достоинства, — он, обращаясь к Клементу, произнес:

— Ты это серьезно? Ты действительно настолько глуп, что не понимаешь, о чем я говорю?

Кэтрин подошла и похлопала Клема по плечу.

— Тео, тебе лучше отправиться домой. Мы на острове не любим людей, которые нам угрожают.

— Оставь, Кэт. Давай все-таки выясним, какую гениальную идею он вынашивает. Тео проделал путь от Неаполя, рискуя своей репутацией, не ради пустой угрозы. В таком случае его следует считать ординарным жуликом…

Оскорбление не подействовало на Делвина.

— Что же ты задумал, Тео? Что-то ужасное, и это касается меня, ведь так?

Настойчивость Кэтрин возвратила Делвину самоуверенность и даже чувство юмора.

— Нет, Кэтрин, нет! Это совсем тебя не касается. К тебе я давным-давно потерял всякий интерес. Гораздо раньше, чем ты убежала с этим рыболовом…

Тео тяжело встал и подошел к почерневшей и засиженной мухами карте мира, висевшей на стене.

— Клемент, взгляни-ка сюда. Вот Балтика. А вот Средиземное… Ты проследил «Вирус бессмертия» на всем пути от Балтики до Антарктики. Я думал, у тебя хватит ума сообразить — недостает звена между Балтикой и Средиземноморьем. Допуская, что твое молчание продается, я переоценил тебя. Ты ведь еще ни о чем не догадываешься?

Айл нахмурился и провел рукой по лицу.

— Не лопни от самодовольства, Тео. Я случайно начал в Тирренском море. Конечно, если бы знал, что недостающее звено где-то близко, заинтересовался… Вероятно, вирус переносится из одного моря в другое пелагической особью. Скажем, птицей. Но, насколько я знаю, балтийский вирус или «Вирус бессмертия», как ты его называешь, не может существовать в теле птицы. Исключение — пингвины. В северном же полушарии пингвинов нет.

Сняв со своего плеча руку мужа, Кэтрин сказала:

— Милый, он же смеется над тобой!

— Да, Клемент, ты настоящий человек науки! — подхватил Тео. — Никогда не видишь того, что творится под носом, ибо вечно погружен в собственные излюбленные теории! Ты долговязый олух! «Вирус бессмертия» свойствен человеку — мне! Я работал над вирусом на Балтике и привез с собой в Неаполь, в штаб ВВО. Я продолжаю экспериментировать над ним в неаполитанской лаборатории, я…

— Но откуда мне знать об этом?! О Тео, ты нашел способ заражать вирусом людей?!

Чванливое выражение лица Делвина говорило, что Айл попал в цель. Клем повернулся к Кэтрин.

— Дорогая, ты права. И он тоже. Я действительно близорукий идиот. Должен был хотя бы предположить. Кроме всего, Неаполь расположен на берегу Тирренского моря. Об этом никто никогда не думал, и все говорили лишь о Средиземном.

— Наконец до тебя дошло! — сказал Делвин. — В Неаполе живет наша небольшая колония, и у каждого в крови «Вирус бессмертия». Он в инертном состоянии легко проходит тело человека и, сохраняясь в сточных водах, еще живым выносится в море, где переваривается копеподами, которых ты и обнаружил.

— Циркуляция крови!

— Что?

— Ничего… Это не имеет значения. Это просто метафора.

— Тео, ты, значит, и сейчас… Ну, ты имеешь его в крови?

— Не бойся назвать это своим именем, Кэт. Да, у меня в крови бессмертие.

Почесав подбородок, Айл взял стакан пива и отхлебнул. Потом долго смотрел то на Тео, то на Кэтрин и наконец сказал:

— Тео, ты настоящий ученый и величайший авантюрист в одно и то же время. Поэтому можешь не открывать того, что знаешь! Мы, конечно, понимаем, теоретически допустимо сделать прививки вируса человеку. Вчера с Кэт допоздна обсуждали именно эту проблему. И знаешь, что решили? Даже если сможем достигнуть бессмертия или, скажем так, продления жизни, мы должны отказаться от вздорной затеи. Должны будем отказаться, ибо никто не чувствует себя готовым нравственно отвечать за психическую жизнь на протяжении, ну, скажем, нескольких сот лет.

— Детский лепет! — сказал Делвин и направился в дальний угол комнаты, чтобы поднять пистолет. Но прежде чем Тео успел положить оружие в карман, Айл перехватил его руку.

— До тех пор, пока ты на Калпени, пусть пистолет хранится у нас. Между прочим, зачем он тебе понадобился?

— Я собирался пристрелить тебя, Айл!

— Отдай пистолет, и тебе не придется подвергать себя искушению. Хочешь сохранить секрет, не так ли? Как тебе кажется, много ли времени пройдет, пока он станет достоянием всех народов? Подобное не может долго храниться в тайне.

Тео не испытывал ни малейшего желания отдавать пистолет. Он сказал:

— Мы храним секрет уже пять лет. Сейчас нас пятьдесят. В большинстве — мужчины. Лишь несколько женщин. И прежде чем секрет перестанет быть секретом, мы станем еще более могущественными. Нам нужно всего несколько лет. Мы сделаем грандиозные капиталовложения и породнимся. Посмотри на список людей, побывавших в моей клинике… Через пять лет мы будем править Европой. А там рукой подать до Америки и Африки…

— Клем, видишь, он сумасшедший! Это особая форма разумного помешательства! Я тебе говорила… Но он не осмелится стрелять, он не рискнет… Тогда закон пожизненно упрячет его в тюрьму. А это теперь для него слишком большой срок!

Услышав в голосе жены гневные нотки, Айл предложил ей сесть и выпить пива.

— Хочу предложить Тео пройтись и взглянуть на китов. Пошли, Тео, покажу тебе воочию, за что ты выступаешь с глупой амбицией.

Тео посмотрел на него долгим взглядом, как бы размышляя, принесет ли ему прогулка полезную информацию. И, очевидно, решил, что принесет. Он встал и пошел за Айлом.

После темной комнаты яркое солнце ослепило. Вокруг вертолета все еще шумела толпа, время от времени переговариваясь с пилотом. Не обращая на них внимания, Айл и Делвин прошли мимо машины, обогнули лагуну, блестевшую в лучах полуденного солнца. Не останавливаясь, Айл вел гостя прямо на северо-западный конец острова. Берег был крут, они не могли видеть ничего, кроме старого португальского форта. Мрачное, полуразрушенное сооружение походило на нечто бессмысленное, созданное силами моря. Вблизи форт показался еще меньше, наверно, из-за туш, лежащих на берегу… Пять погибших китов — два выбросились совсем недавно — еще не успели сгнить. Светились черепа и кости в тех местах, где островитяне вырезали мясо. Три кита выброшены уже давно. От них не осталось ничего, кроме скелетов да остатков пересохшей кожи, при легком бризе качающейся на реберных костях, подобно занавескам.

— Зачем ты привел меня сюда? — вспылил Тео. Его массивная нижняя челюсть нервно двигалась.

— Научить тебя скромности… Ради твоего же блага… Посмотри на эту работу времени. Есть над чем задуматься! Это голубые киты, Тео. Самые большие живые существа, обитающие на планете! Посмотри на их скелеты! Только челюсть весит тонны…

Айл встал в огромную реберную клетку, и, когда случайно облокотился на кость, она заскрипела, подобно старому дереву.

— Сердце билось как раз здесь, Тео, и весило около восьми центнеров…

— Мог бы и дома рассказать мне о пятидесяти потрясающих фактах из естественной истории…

— Но ведь это не естественная история, Тео. Пять чудовищ гниют здесь, может быть, потому, что в далеких водах Антарктики они заразились, сожрав несколько копепод с балтийским вирусом. По твоему мнению, это могло быть пять лет назад?

— А что делают голубые киты вблизи Лаккадивских островов?

— Как-то не представлялся случай спросить их об этом. Известно лишь, что киты появляются вблизи Калпени в разные месяцы, но только в полнолуние. Кэтрин может тебе это подтвердить. Она видела китов живыми и рассказала об их самоубийстве в письмах. Что-то гонит китов через экватор в эти воды. Что-то заставляет их выбрасываться на берег. Заставляет умирать со вспоротыми о рифы животами… Валяться здесь такими, какими ты видишь их сейчас… Останься до следующего полнолуния, Тео! Сам увидишь самоубийство голубых китов…

— О'кей! Ты, сообразительный рыболов, одари ответом на загадку. Он, по-видимому, известен только тебе. Так почему голубые киты убивают себя?

— Они страдают от побочных явлений, Тео. Балтийский вирус, конечно, удлиняет жизнь. Но у тебя нет времени выяснить, к чему еще приводит заражение бессмертием. Ты так невероятно спешишь, что отказываешься от научного метода. Боишься постареть раньше, чем заразишься вирусом. И потому не соблюдаешь элементарного срока. Возможно, собираешься жить тысячи лет… Но что еще может с тобой произойти? Что случилось с этими бедными животными, которые не смогли выдержать удлинения жизни? Все, что ты сделал, ужасно. И скоро тебе и твоим конспираторам из Неаполя придется расплачиваться за легкомыслие…

Глушитель сработал эффектно — пистолет только слегка щелкнул. Звук походил на выковыривание земляничного зернышка, застрявшего в зубах. Пуля звонко взвизгнула, отрикошетив от ребра, и ушла в океан.

Айл рванулся вперед так быстро, как не доводилось и в молодые годы. Он достиг Делвина прежде, чем тот успел сделать второй выстрел. Они повалились на песок. Айл сверху. Ногой он придавил Делвина и руками схватил за горло и несколько раз ударил головой о большую кость. Делвин выронил пистолет. Айл подобрал оружие, отпустил Тео и встал на ноги. Пыхтя, он стал отряхивать песок со старых джинсов.

— Прости, это не очень вежливо… — сказал он, глядя на распластанного у ног человека с налитым кровью лицом. — Ты законченный болван!

Очистив брюки от песка, Айл направился к коралловому домику.

Кэтрин в ужасе отступила, увидев Айла в таком виде.

— Клем, что произошло? Ты ведь не убил?

— Дай стакан лимонада. Все в порядке, любовь моя. С ним ничего не случилось…

Клем уселся в тени и взял стакан. Его стало знобить. Кэт обычно не расспрашивала ни о чем и ждала, пока он расскажет сам. Она подошла к Айлу и обняла за шею. Вскоре через окно они увидели Делвина, который, пошатываясь, шел по дюнам. Не глядя в их сторону, он направился прямо к вертолету. С помощью пилота взобрался в машину. Через минуту заработал мотор, завертелись лопасти и машина поднялась. Кэтрин и Клем молча смотрели, как вертолет поплыл над водой, выходя на курс. Звук мотора стал затихать, и вскоре черная точка растаяла в гигантском небе.

— Тео тоже своего рода голубой кит. Он приехал сюда, чтобы здесь потерпеть крушение…

— Тебе следует послать в Лондон телеграмму и рассказать обо всем.

— Ты права. А пока я поймаю несколько летающих рыб. Подозреваю, что они тоже способны подхватить инфекцию.

Кэтрин сняла темные очки и села рядом, с беспокойством глядя на Айла.

— Я не святой, Кэт. И никогда не говори мне об этом. Я, кровожадный лжец, должен был лгать Тео, объясняя, почему голубые киты идут к нашим берегам?

— А почему?

— Не знаю. Киты садятся на мель не только у нас. И никто не знает почему. Тео легко вспомнил бы эту истину, не будь он таким трусом.

— Понимаю, почему ты солгал ему. Ты лжешь людям, которых ты уважаешь. Моя мать поступала обычно так же.

Он засмеялся.

— Господь с ней, с твоей матерью… Я лгал, чтобы напугать Тео. Хочу предостеречь всех, кто узнает о бессмертном вирусе и захочет заразиться. Пусть задумаются: зачем требовать удлинения жизни, не прожив еще как подобает и отведенной? Тео забрал мою ложь с собой… А ты хотела, чтобы в твоей крови жил этот вирус?

Он снял очки и протер стекла носовым платком.

— Я — нет, — сказала Кэтрин.

— Мир накануне серьезных перемен, — продолжал Айл, — но они происходят медленно. Еще медленнее изменяются люди. Ложь моя должна затормозить процесс изменений. Человечество обязано подумать: а не ужасно ли бессмертие?! Надо ли приносить ему в жертву загадку смерти? А теперь как насчет купания?

Когда они переоделись, Кэтрин сказала:

— У меня вдруг появилась мечта, Клем. Я изменила свое мнение — хочу, чтобы мы оба жили так долго, как только можно. Жертвую смертью ради жизни!

Он кивнул в знак согласия и сказал просто:

— Конечно, ты права.

Они засмеялись и побежали вниз к плещущимся о берег волнам.

Сидя на берегу и натягивая ласты, Айл сказал:

— Тео приехал сюда, чтобы заставить меня молчать. Он, конечно, сильный человек. Но сегодня он не был таким. Надеюсь, ты догадалась, что в действительности он приехал увидеться с тобой. Полагаю, ему недостает партнерши в том бесконечном будущем, которое он открыл для себя.

Они вместе ныряли, распугивая рыб и пуская пузырьки воздуха под искрящейся поверхностью. Медленно плывя на боку, Айл направился в пролив, ведущий к открытому океану. Она последовала за мужем, радуясь, что ей суждено жить в другом измерении.

Роберт Э. Альтер Мираж

Шестеро наших рабочих-африканцев уныло ковыряли лопатами твердую, серую от зноя землю, спекшуюся на ровных, плотно уложенных камнях. Вероятно, раскопали пол древнего жилища или, может, крышу осевшей постройки? Наверняка что-то скрывалось под этой каменной кладкой.

Я устроился на обломке стены как раз над землекопами и наблюдал за работой. Тэннер, мой компаньон, лежал в палатке, страдая от очередного приступа лихорадки.

Наступили сумерки. Повеяло свежестью, и наконец первые крупные капли дождя оросили иссохшую землю. Сначала они падали редко, словно крошечные серебристые плоды с волшебного дерева.

Рабочие расчистили почти всю площадку. Сумерки быстро сгущались, и мне пришлось присесть на корточки, чтобы лучше рассмотреть кладку. Сомнений не оставалось — это была крыша, сложенная из плотно пригнанных камней правильной формы.

— Хелло, — обратился я к старшему из рабочих Хассину, — отодвиньте-ка один из угловых камней.

Хассин перевел мои слова, и рабочие начали орудовать лопатами. С трудом одну из угловых плит удалось сдвинуть в сторону. Глазам открылся черный зияющий прямоугольник.

— Принесите лестницу и фонарь, — мой голос чуть дрогнул на последнем слове.

Сгорая от нетерпения, я выудил из кармана огрызок свечи и зажег его. Затхлым, нездоровым запахом подземелья тянуло из разверстой каменной кладки. Сунув свечу в дыру, чтобы убедиться в отсутствии ядовитых газов, я тщетно пытался разглядеть что-нибудь внизу. Вскоре подошли африканцы и опустили в яму лестницу. Хассин подал мне фонарь. Я начал спускаться.

Как ни странно, здесь было сухо. Только холод и темнота создавали ощущение сырости. Тяжелые капли дождя падали сверху и стекали по ступенькам лестницы. Поднятый над головой фонарь осветил мрачные стены, здесь и там виднелся беловатый налет плесени.

Неожиданно в зыбком мраке мне почудилось видение, словно сотканное из бликов от фонаря. Это была фигура обнаженной женщины. Изумленный, я чуть не пробормотал «простите, мадам». Мраморная скульптура в полный рост как-будто светилась изнутри холодным белым светом. Я подошел к ней поближе.

Это была, бесспорно, самая замечательная скульптура, какую мне когда-либо приходилось видеть. Мельчайшие детали — волосы, ресницы, ногти — поражали своей достоверностью. Она стояла как живая, слегка расставив ноги, туловище чуть повернуто над великолепными бедрами, взгляд обращен в сторону, через плечо. Непередаваемое впечатление производило лицо, вернее, его выражение. Нечто странное и загадочное виделось в нем. Было ли это удивление, ужас или восторг? Я, как во сне, топтался вокруг статуи и даже посматривал в ту сторону, куда смотрела она… Кто создал этот шедевр? Как он попал сюда? И когда? У меня не было никаких сомнений — мы сделали необычайное, быть может, великое археологическое открытие!

Я вернулся к лестнице и отпустил рабочих домой. Хассин снова многозначительно ухмыльнулся, прежде чем пошел прочь. Неужели он увидел? Подходил ли он к дыре, пока я был внизу?

Едва дождавшись, когда рабочие исчезнут из виду, я бросился через кучи щебня к палатке, где лежал Тэннер. Дождь лил как из ведра.

— Ты никогда не мог и мечтать о такой находке! — мой голос тонул в шуме дождя… — Она… она бесподобна! Нет, это не то слово! Ты только взгляни на ее лицо!

Тэннер приподнялся на своем ложе, проворчал что-то и бросил таблетку хинина в рот. Это был приземистый и грузный человек, совершенно лысый. Раскопщик, не связанный никакими обязательствами с археологическими партиями. Впрочем, ни один уважающий себя археолог не хотел иметь с ним дело. Своеобразные методы Тэннера не пользовались популярностью. Мексиканское правительство преследовало его за контрабанду юкатанских сокровищ. Из Камбоджи он был изгнан за те же делишки. Греки при одном упоминании его имени приходили в ужас. Я не одобрял приемов Тэннера и пустился с ним в приключения только потому, что восхищался его эрудицией и археологическим чутьем.

— Уверен, что ты не предполагал найти здесь такое сокровище, — продолжал я.

Тэннер попытался подавить свою дрожь и криво усмехнулся.

— Судя по тому, как ты отзываешься о нем, действительно не предполагал. Впрочем, нет ничего удивительного, что оно спрятано именно здесь. Пойдем-ка поглядим.

Накинув дождевики, мы двинулись в темноту сквозь сплошную стену воды.

Тэннер, лишь только увидев скульптуру, чуть не задохнулся.

— М-мой бог! Эт-то ф-фантастично, М-миллер! Зажги еще фонарь!

Я зажег второй фонарь. Тэннер крался вокруг скульптуры, цепко оглядывая ее.

— Что-то невероятное! Ты только посмотри, как проработаны детали! Она древняя, древняя, древняя, мой мальчик, ты даже не можешь себе представить, какая она древняя! Это, конечно, не греческая и не римская скульптура. Черт возьми! Даже самые великие мастера древности не смогли бы так оживить мрамор!

Лицо мадонны вновь приковало мой взгляд. Что там она увидела, там, неизвестно где?

— Миллер! Ты знаешь, сколько она стоит?

Я покачал головой… Так и знал, что он заговорит об этом.

— Ее стоимость — это тридцать лет моих скитаний по миру, тридцать лет опасностей и лишений. Несколько раз я обогнул земной шар в поисках этой женщины, но никогда не мог представить себе, что она так прекрасна. Невероятная удача! — Тэннер замолчал и перевел дыхание.

— Ты все сказал? — спросил я.

— Что ты, что ты, конечно, нет, дорогой мой, ведь это золотое дно! Это же тысячи, сотни тысяч долларов! Я знаю надежных людей. Двое из них живут в Париже. Они не зададут никаких вопросов, даже не спросят наших имен. Никаких расспросов. И никаких налогов! Все пополам, мой мальчик, фифти-фифти, если…

— Если я помогу тебе вывезти ее отсюда!

— Иначе ничего не будет. Ты прекрасно это знаешь. У местных чиновников липкие руки. Мы должны быть довольны, если увезем отсюда какие-нибудь черепки или бусы. Как думаешь, Хассин и эти парни видели ее?

— Вряд ли. Я спустился сюда один. Черт его знает, этого Хассина! Может, он подкрался и заглянул вниз, когда я отвернулся?

— Если он узнал, то уже сообщил властям. В этом можно не сомневаться, Миллер! Мы должны увезти ее сегодня ночью! Сейчас!

Я начал отговаривать его, но уже через минуту сам стал колебаться. Слишком уж велик был соблазн разбогатеть или хоть стать знаменитым. Прежде чем окончательно решиться, я спросил Тэннера:

— Ты уверен, что это шедевр? Она действительно очень древняя?

— Я знаю свое дело. Она не упоминается ни в одном из существующих каталогов. Это точно… Ее уникальность подтвердит любой специалист, но в этом ты вполне можешь положиться на меня. Все, что ты должен сделать, — это помочь мне вывезти ее отсюда.

— Куда? И как? — спросил я.

— Дай подумать… Нам надо найти какое-нибудь суденышко, чтобы переплыть реку. Правда, в пути нас могут перехватить морские патрули. Нет, так не пойдет. Мы должны довезти ее на нашем грузовике берегом до границы. Идет?

Я поразмыслил и согласился.

Мы опутали скульптуру веревкой, перекинули свободный конец через блок, кое-как закрепив его над дырой, и осторожно начали приподнимать драгоценный груз. Как ни странно, но мне показалось, что мрамор должен быть тяжелее.

— Как ты думаешь, она из халцедона? — спросил я, когда мы остановились на минуту, тяжело дыша. Сплошной поток воды продолжал лить на нас сверху. — Почему она так поблескивала при свете фонаря?

— Это, должно быть, влага, — отозвался Тэннер, — за сотни лет она могла скопиться в погребе.

Может быть. Но ведь погреб был запечатан не хуже, чем гробница Тутанхамона…

Наконец мы вытащили статую в дождь и темень, и Тэннер заторопил меня:

— Скорее грузовик! Ради бога, скорее!

Наша старая развалина с высокими металлическими бортами и открытым верхом стояла рядом. Я подал машину к яме, затем выскочил из кабины и начал опускать задний борт. Тэннер, обхватив качающуюся статую, со страхом следил за моими движениями. Борт со скрежетом опустился, и холодная черная вода схлынула из кузова. Тэннер трясся так, что слышно было, как он стучал зубами.

— В-все хорошо. В-возьми ее з-за плеч-чи, н-не з-за голову, парень! Р-ради всего святого, ос-ст-торожней!

Чертыхаясь и толкаясь, раскачивая и подпирая статую то с одного бока, то с другого, мы наконец втащили ее в кузов. Тэннер шипел, как бразильский боа:

— Т-теперь лег-че! Тих-хо! Не с-стукни ее о б-борт!

Слава богу, наша мадонна была в кузове. Она лежала на спине, щедро орошаемая дождем, лицо, слегка повернутое к левому плечу, хранило застывшее, поразившее нас странное выражение. Чем она удивлена?

— Я с-сяду за руль, — сказал Тэннер, оттолкнув меня в сторону.

Нахмурившись от смутного предчувствия, я поднял задний борт, и, обойдя машину, влез в кабину. Тэннер захлопнул дверцу, нажал на стартер, и мы двинулись. Сначала медленно, пока вылезли из грязи, затем, как только выехали на дорогу, понеслись зигзагами.

— Легче! — пронзительно крикнул я.

— З-заткнись! — огрызнулся Тэннер.

А дождь все лил, лил. Вода капала с потолка кабины, сочилась через щели и даже через неплотно подогнанные края ветрового стекла. Грузовик буксовал, выкарабкивался из грязи, резко поворачивал и скользил юзом, затем вновь вырывался вперед. Тэннер, не переставая трястись, стучал зубами и корчился за рулем.

И вдруг все происходящее показалось мне безумием: эта сумасшедшая гонка ночью по раскисшей дороге, этот трясущийся в лихорадке, ослепленный навязчивой идеей неудачник, скрючившийся за рулем, эта мраморная женщина с загадочным лицом, слегка повернутым к левому плечу…

— Тэннер, — позвал я, — зря мы все затеяли…

— Замолчи ты, черт возьми! Разве ты не понимаешь, что я везу в кузове? Это моя жизнь. Вся моя жизнь! Тридцать лет я лелеял мечту о таком сокровище, и вот оно в моих руках. Да разве я мог представить себе, что она будет такой? Она моя! Я нашел ее и вывезу отсюда — никакие силы на земле не остановят меня!

Настойчивый рефрен в его словах — я, мое, моя — неприятно поразил меня… Продолжает ли он считать нас равноправными партнерами «фифти-фифти»? Болезнь или наша находка помутила его разум?

Далеко впереди вдруг появился и исчез огонек. Вот он снова зажегся и медленно начал приближаться к нам. Потом замер. Около него зажегся огонек поменьше. Он то исчезал, то снова появлялся.

— Это мотоцикл, — прохрипел я. — Кто-то сигнализирует нам, видно, приказывает остановиться.

Тэннер не отозвался, и я почувствовал, что он гонит машину прямо на мотоциклиста. Мне ничего не оставалось делать, как резко ткнуть левой ногой в ступню Тэннера, лежащую на педали тормоза.

— Болван! Ведь ты убьешь его!

Машина с визгом затормозила и развернулась, подняв фонтан грязи.

— Проклятье!

— Черт бы тебя побрал!

Высокий детина в дождевике направился к нам, тяжело ступая по грязи. Это был один из береговых патрульных. На локтевом сгибе у него уютно лежал автомат довоенного образца. Он подошел к кабине с той стороны, где сидел Тэннер, и постучал дулом автомата в дверь. Тэннер молча опустил стекло.

— Кто такие? — спросил патрульный. — И куда направляетесь?

Мы вытащили свои бумажники с удостоверениями личности и подали ему.

— На раскопки, — брезгливым тоном произнес Тэннер.

— Вы видите — мы археологи, — сказал я. — Переезжаем с места на место в поисках древних сокровищ.

— Да-а? — протянул патрульный. — Есть разрешения?

— Они у вас в руках, — сказал Тэннер.

— Да? А что в кузове?

— Инструменты для раскопок.

— Ну-ка покажите!

Тэннер наклонился, словно нащупывая что-то около своих ног. Признаться, я не обратил на это внимания. Словно завороженный, я смотрел, как патрульный подходит к кузову. Все-таки мне удалось сбросить оцепенение и выйти из кабины.

— Открывай!

Кузов до краев был заполнен водой, хотя она непрерывно стекала вниз через множество щелей и отверстий в полу и бортах. Я взялся за правый откидной болт кузова и улыбнулся патрульному, словно говоря: «Пожалуйста, смотрите». Фигура Тэннера метнулась за его спиной. Тяжелый гаечный ключ, описав дугу, с силой опустился на голову патрульного. В тот же миг ночную тьму разорвали выстрелы: «Бах-бах-бах-бах!» Все-таки он успел нажать курок, прежде чем его безжизненное тело повалилось в грязь.

— Тэннер! Идиот! Зачем ты это сделал?

Тэннер ничего не ответил. Он бросил гаечный ключ в сторону и, наклонившись, поднял с травы автомат. Затем сказал:

— Оттащи его в кусты, живо!

Я подошел к распростертому телу, но из-за темноты и дождя не мог понять, оглушен или убит патрульный.

— Тэннер, наверняка он очень плох или даже мертв.

Холодное прикосновение металла к подбородку обожгло меня. Я поднял голову — Тэннер целился из автомата мне в грудь.

— Тащи его в кусты! — повторил он.

— Тэннер, послушай меня. А если он жив?

— Тащи его в кусты…

Должно было последовать «или…», но я не стал ждать продолжения. Мне было ясно, что теперь мой компаньон не остановится ни перед чем.

— Дальше поведешь машину ты, — сказал Тэннер.

Он втолкнул меня в кабину и следом влез сам. Я медленно повел грузовик вперед, объехав на обочине мотоцикл. Автомат упирался мне в правый бок.

— Мы могли уговорить его, — сказал я.

— Нет, он знал о нас, чиновники подослали его.

— Не говори чепухи, он ничего не знал. Ты ударил его просто так, безо всякого повода.

— Заткнись и крути баранку! — Тэннер больно ткнул меня дулом под ребра.

Вот когда я всерьез испугался. В ушах все еще стоял звук выстрелов «бах-бах-бах-бах». Я замолчал и стал пристально всматриваться в набегающую темноту.

Тэннер что-то бубнил себе под нос. Я прислушался: «…ей тысячелетия… Честно говоря, даже не знаю, к какому периоду ее отнести… Немыслимо, но в то же время… в то же время…»

В то же время она лежала в трясущемся грузовике одна, пока мы неслись сквозь лавину воды и мрак. Ливень не переставал ни на минуту. Казалось, начался всемирный потоп.

Тэннер решил, что мы проехали приграничную полосу. «С-сейчас н-надо б-будет с-свернуть н-на зап-пад».

Может быть, мне следовало резко затормозить и броситься на него? И попытаться вырвать автомат? Но я этого не сделал. Не знаю почему. Я продолжал гнать машину в темноту.

Тэннер ошибся. Заграждение из колючей проволоки тянулось гораздо дольше. Вдруг мы увидели, что дорога упирается в пограничный пост. Поворачивать назад было поздно.

Красно-белый шлагбаум преградил нам путь, и вооруженный часовой уже махал фонарем, приказывая остановиться. Это был крупный пограничный пост. Из кирпичного здания вышел офицер в форме цвета хаки и направился к дороге.

Я нажал на тормоз. Машина с остановившимися колесами заскользила по густой грязи. Тэннер выругался и взмахнул автоматом. Я едва успел схватить его за руку.

— Ни в коем случае! Там целый гарнизон, смотри!

Тэннер заколебался, всматриваясь в фигуры часовых. Заграждения из колючей проволоки плотно обступали дорогу. Впереди возвышался наблюдательный пункт и стоял легкий пулемет, и трое солдат сидели на корточках около него.

— Они разнесут нас в клочья, — проговорил я с тоской.

Тэннер тяжело вздохнул. Вооруженный офицер с часовым приближались к машине. Выражение сильного утомления и полной безучастности появилось на лице моего компаньона. Я опустил стекло, крепко прижав локтем руку Тэннера с автоматом.

— Добрый день, — сказал я лейтенанту.

— Куда направляетесь?

— Мы американские археологи. Хотим добраться до ближайшего порта.

— Почему не поехали через таможню?

Резонный вопрос. Я попытался разыграть негодование.

— Мы нездоровы и бесконечно утомлены вымогательствами ваших патрулей. На южной дороге нам пришлось бы одаривать каждого пограничника, останавливающего машину.

Офицер захохотал.

— Вам так кажется? А что везете?

— Ничего.

Он повернулся к часовому, не сводя с меня глаз.

— Держи его на мушке, а я загляну в кузов.

Я уставился невидящим взглядом на часового. Все внутри у меня оборвалось. Я уже не думал о скульптуре — ведь на нашей совести было убийство. Только этим и объяснялось появление большого вооруженного отряда на границе. Я повернулся и взглянул на Тэннера. Его опять стало трясти, глаза на красном влажном лице бегали, как у пойманного хорька. Он все еще не мог нормально соображать.

— Нет, — прошептал я, — нам не уйти отсюда живыми…

Тэннер впился в меня болезненным взглядом.

— Она моя, они не смогут отнять ее. Я скорее умру, чем отдам! — С этими словами он взвился, пытаясь выскочить из кабины.

При появлении офицера мы прекратили возню.

— Все в порядке, — сказал он. — Можете ехать.

Я вытаращил глаза и машинально произнес: «Благодарю». Тэннер очумело уставился на лейтенанта. Я нажал на стартер, и машина сдвинулась с места. В темноте взвизгивал мотоциклетный мотор, который кто-то безуспешно пытался завести. Красно-белый шлагбаум медленно поднялся кверху.

Я надавил на акселератор, и мы с грохотом пересекли последнюю черту, отделявшую нас от обетованной свободы. Я ничего не мог понять. Правда, я не слышал, как опустился задний борт, но видел, что офицер заглянул в кузов. Конечно же, он встал на задний буфер и осветил кузов фонарем. Но почему он не заметил наше сокровище? Почему не задержал нас как контрабандистов?

— Останови машину, — сказал Тэннер.

— Зачем?

— Останови, говорю. Я хочу заглянуть в кузов. Здесь что-то не так.

— Нет, — сказал я, — нам осталось всего сто ярдов до цели.

— Но ты чувствуешь, что все это очень странно?

— Потерпи немного! Неужели трудно подождать, черт возьми! Видишь, впереди солдаты.

Вооруженные пограничники выходили на дорогу, преграждая нам путь. Я остановил машину. Белолицый лейтенант подошел к кабине.

— Кто вы и что привезли?

Не знаю почему, но я ответил:

— Ничего. Мы американские археологи.

— Я должен осмотреть ваш грузовик, — сказал лейтенант и отошел от кабины.

Тэннер уже был у кузова. Я выскочил вслед за ним. Лейтенант удивленно смотрел на нас.

— Что-нибудь случилось?

— Именно это мы и хотим узнать.

Тэннер и я с двух сторон сняли откидные болты, борт с грохотом упал вниз. Вода хлынула из кузова настоящим водопадом. Мы с ужасом всматривались в черноту кузова, но, кроме воды и какой-то бесформенной массы, не увидели ничего!

— Украли! — заорал Тэннер. — Мой бог! Они украли ее!

— Нет! — я схватил его за руки. — Они не могли украсть. Патрульный был у кузова всего несколько секунд. Он не мог ее вытащить один, у него не хватило бы сил.

— Но тогда где же она? — взвыл Тэннер. — Куда она делась?

Я запрыгнул в кузов и принес Тэннеру щепотку того бесформенного ничего, что лежало на полу. Мой компаньон понюхал это, растер в пальцах, лизнул.

— О боже мой! Я понял! Она растворилась! Дождь! Проклятый дождь!

Он зашагал прочь, дико озираясь. Окончательно сбитый с толку лейтенант смотрел ему вслед широко раскрытыми глазами. Тэннер вдруг начал хохотать. Кажется, он рехнулся. Он плюхнулся задом в грязь и залился тонким икающим смехом, который через несколько секунд сменился истерическими рыданиями.

— Очень хорошо, — сказал лейтенант, — очень хорошо, что вы приехали сюда. Нам только психов не хватало. Давайте-ка свяжем его и отведем к доктору.

Мы доставили Тэннера в лазарет и вышли покурить. Дождь постепенно шел на убыль. Я молчал. Правда, меня мучил один вопрос, но лейтенант на него не смог бы ответить.

Откуда она появилась? И куда исчезла? Неужели обратилась в эту бесформенную массу?

Доктор вышел и попросил сигарету.

— Я дал ему глоток успокоительного, — сказал он. Затем посмотрел на меня и, ткнув пальцем в дверь, спросил: — Давно он свихнулся?

— Да нет! Почему вы так решили?

— Все бредит какой-то статуей, какой-то историей о скульпторе и легендой о жене какого-то Лота, — сказал доктор, — все бормочет, как она оглянулась на эти… как их… на Содом и Гоморру, несмотря на запрет. И обратилась в соляной столб.

Джозеф Пейн Бреннан Последняя инстанция

Ходатайствую о разрешении подать апелляцию, ваша честь.

Последовала секундная пауза, в безмолвии зала суда раздалось чуть слышное гудение, затем Судья ответил:

— Ходатайство удовлетворено.

«Сработала независимая цепь, — подумал Келлет. — Ходатайства об апелляции неизменно удовлетворяются: идиотская гарантия там, где никакие гарантии не нужны».

Келлет поднялся и с поклоном прожурчал:

— С позволения вашей чести.

Слова, как поклон, были формальностью, которую теперь редко кто соблюдал. Но ведь и сам Келлет во многих отношениях был ходячим анахронизмом. Он дорожил каждым мелким штрихом, напоминающим о далекой, не столь сумасбродной эпохе.

Это было последнее дело из назначенных на сегодня, и когда Келлет направился к выходу, секретарь суда — щеголеватый человек с мелкими подвижными чертами лица — перегнулся через стол и невозмутимо выключил Судью.

У себя в конторе Келлет, задумавшись, медленно снимал адвокатскую мантию.

Это был высокий сухопарый старик, сутулый и болезненный. Держался он довольно странно, как бы нерешительно; впрочем, первое впечатление тут же рассеивалось, едва он начинал говорить. Его речь, холодная и резкая, поражала точным выбором слов и обнаруживала недюжинную остроту ума. В расцвете карьеры Келлет был почти несокрушим, даже сейчас он остался одним из самых могущественных представителей своей профессии.

Он бережно свернул мантию, положил сверху мягкий белый парик и все это спрятал на верхней полке шкафчика. Его угнетали собственные мысли. Беда состояла в том, что ему не нравился подзащитный, но, с другой стороны, кому такой мог понравиться? Толстячок Генри Вудс, который все время потеет, с громкими воплями требует правосудия, в глубине души мечтая о помиловании, и настаивает, чтобы приговор был обжалован во всех инстанциях. Не хочет понять, что апелляция, как и вежливые формы обращения к Судье, — всего лишь пустая формальность.

Вудс убил жену.

Вменяемые люди не убивают.

Ergo4, Вудс невменяем.

Точно так же будет рассуждать и Судья в апелляционной инстанции. Точно так же будет рассуждать и Судья в Верховном суде — если Вудс настоит на последней тщательной попытке. Так рассуждают все роботы. Порядок обжалования установлен на всякий случай, как защита от механических неисправностей или ошибочного программирования, не более того.

Келлет вздохнул. Он еще помнил дни — правда, очень смутно, — когда работа приносила ему удовлетворение. Это было до того, как правительство отказалось от старого судопроизводства, чреватого ошибками, которые появлялись из-за несовершенства человеческого суждения, и заменило то судопроизводство холодным и безупречным — современные судьи не подвластны чувствам и великолепно ориентируются в путаных дебрях статей закона.

Келлет ненавидел новых судей слепой, лютой ненавистью.

Покинув контору, Келлет медленно и величественно зашагал по коридору к древним каменным ступеням, ведущим в камеры, с крайним неудовлетворением думая о предстоящей беседе. Дело — он сейчас это ясно понимал — было совершенно безнадежным с самого начала. Келлет даже подивился, как он вообще мог за него взяться.

Когда он спускался по длинной каменной лестнице, казалось, что во всем здании нет ни души, и лишь в самом низу, у входа в камеры, вздрогнув, пробудился от сна одинокий надзиратель в синей форме, но мгновенно успокоился, узнав посетителя.

Келлет отрывисто кивнул и стал бесстрастно ждать, пока надзиратель отопрет массивную дверь в камеры Первого Блока. Они вместе переступили порог, и дверь за ними закрылась. В коридоре не было окон, он освещался скрытыми лампами дневного света.

Камера Вудса находилась в дальней половине коридора. Надзиратель выбрал еще один ключ, на мгновение прижал его к замку и, когда дверь распахнулась, отступил в сторону, пропуская Келлета внутрь.

Камера была крохотная — она-то за много поколений почти не изменилась. Из мебели там стояли только стол да деревянная скамья.

В тюрьме — до того как тюрьмы были отменены — никто бы не примирился с такой камерой. Но теперь это было лишь место временного заключения, где подсудимый проводил в общей сложности час перед самым судом и сразу после суда. Отсюда он попадал в Режимный центр… или на свободу.

Вудса же не ждало ни то, ни другое. Он отправится в роскошный Арестный центр, где просидит до тех пор, пока его апелляционная жалоба не будет рассмотрена.

При появлении Келлета Вудс стремительно вскочил со скамьи. Это был нервный лысеющий человек; такие обычно служили банковскими клерками или государственными чиновниками в те времена, когда банковских клерков и государственных чиновников еще не вытеснили вездесущие роботы. После того как это произошло, Вудс оказался в многолюдной категории безработных — мужчин и женщин, которые никогда не трудятся и никогда не будут трудиться, но получают от автоматизированного государства щедрое пособие, позволяющее им жить в такой роскоши и такой скуке, что временами они сходят с ума.

Именно это, по-видимому, и случилось с Генри Вудсом. Из года в год он получал все, что душе было угодно: семиэтажный особняк со слугами-роботами, три личных везделета, два плавательных бассейна с кондиционированием погоды, специально на него, Вудса, настроенная киновку-сонюхорама и тысячи подобных игрушек.

Несмотря на все это, Генри Вудс преждевременно поседел, он беспрерывно потел и не мог прямо смотреть собеседнику в глаза. В одно прекрасное солнечное утро он проснулся раньше, чем жена, и придушил ее.

Вудс подошел и остановился так близко от Келлета, что тот с отвращением заметил, как увеличены его зрачки. Вудс явно употреблял наркотики, скорее всего препарат мескаля, который начинал заменять спирт в роли всемирного барьера против реальности.

— Мистер Келлет, я уже думал — вы никогда не придете! Меня все это с ума сводит! Как только разрешают такое — после приговора упрятывают человека туда, где совершенно нечего делать, разве что думать! — Он протянул обе руки и дотронулся до лацканов Келлета. — Какие у меня шансы на отмену приговора, мистер Келлет? Изрядные, да? Но помните, я хочу знать правду?

Келлет поборол приступ гадливости. Даже в нынешних чрезвычайных обстоятельствах поведение Вудса было тошнотворно. Помолчав, он холодно ответил:

— Вероятность того, что вас оправдают, мистер Вудс, ничтожно мала. Апелляция — всего лишь формальность, в лучшем случае она позволяет оттянуть время. Результат известен заранее. Апелляционный судья оставит в силе сегодняшний приговор.

Вудс широко раскрыл глаза, на верхней губе у него выступила испарина — под стать каплям пота на лбу.

— Не может быть, мистер Келлет! Надо же что-то сделать! Прошу вас, мистер Келлет, можно ведь как-то обхитрить эти машины. Вы же изучали робототехнику. Ради бога…

— Возьмите себя в руки! — не выдержал Келлет и сделал шаг назад, чтобы высвободиться из тисков Вудса. — Вы убили жену. Не думаете же вы, что ваше положение после этого останется без изменений! — Он помолчал немного, вглядываясь в подзащитного. — Откровенно говоря, я не понимаю, из-за чего вы так шумите. Когда я только вступил в Коллегию адвокатов, за такое преступление приговаривали к смертной казни.

Вудс отошел и медленно опустился на деревянную скамейку.

— Уж лучше смерть! Я видел, во что превращаются люди после такой операции. Они теряют личность. Но вам-то что, любому из вас? Оперировать ведь будут меня!

Келлет мысленно вздохнул. В такие минуты его самого неудержимо тянуло к наркотикам. Ему казалось, что наркотики послужили бы амортизатором между ним и многочисленными Вудсами, а он часто ощущал острую нужду в таком амортизаторе.

— Мистер Вудс, — терпеливо зашелестел он, — вам лучше сразу привыкнуть к этой мысли. Вы подвергнетесь лейкотомии, потому что вы убили жену и с точки зрения закона считаетесь невменяемым. Такой приговор вынес сегодня суд, и…

Вудс вскочил и схватил Келлета за руку.

— Но мы ведь подаем апелляцию, мистер Келлет! Я на вас надеюсь!

— Заседание Апелляционного суда состоится в конце этой недели. Операцию отложат до конца недели, только и всего, — безжалостно сказал Келлет.

— Но, мистер Келлет… — Голос Вудса поднялся до визгливых по-бабьи ноток. — …вы могли бы убедить апелляционного судью, что не стоит меня оперировать. У судьи в первой инстанции одно мнение, а у апелляционного может быть другое! Ведь так бывает? — прибавил он неуверенно.

— Нет, — коротко ответил Келлет. — Поймите же, мистер Вудс, что вопрос упирается в программирование роботов. Все эти машины запрограммированы совершенно одинаково, да иначе и быть не может — закон один для всех. У всех роботов мозг одной и той же конструкции, и все они приходят к решению путем беспристрастного логизирования. Если посылки — или, иначе говоря, улики — одинаковы, то и выводы будут одинаковы. Мы ведь не располагаем новыми фактами — значит, исход предопределен.

— Если вам откажет Апелляционный суд, мы можем обратиться в Верховный?

— Это ваше конституционное право, мистер Вудс.

Внезапно Келлет ощутил неимоверную усталость. Он знал, что Вудс никогда не поймет всей безнадежности своего положения. Он будет тянуть волынку: подаст жалобу в Апелляционный суд, потом в Верховный, а потом будет сетовать, что нет суда более высокой инстанции, куда можно было бы направить дело на очередное рассмотрение. Но несмотря на все его усилия, в результате нельзя усомниться ни на миг.

Когда все будет сказано и сделано, Вудса подвергнут лейкотомии.

В отличие от суда низшей инстанции, построенного в старинном стиле, Апелляционный суд был подчинен принципу целесообразности. Кроме Келлета и его подзащитного, в зале присутствовало всего два человека: секретарь суда и сонный охранник с газовым пистолетом, лениво слонявшийся возле двери.

Для адвоката и его подзащитного в зале стояли удобные кресла, а большой черный ящик — Судья — был попросту вмонтирован в стену. Секретарь, пренебрегший положенным ему стулом с прямой спинкой, суетливо вертелся вокруг стола, аккуратно раскладывая перед Судьей перфоленты с протоколом первого судебного заседания.

— Начнем? — спросил он наконец.

Келлет кивнул, и секретарь стал засовывать перфоленты в щель под возглашающим пультом Судьи. Через девяносто секунд робот ознакомился с материалами дела и взвесил приговор своего электронного коллеги. Позади возглашающего пульта что-то негромко щелкнуло, и Судья спросил:

— Есть у вас новые факты или доказательства, мистер Келлет?

Келлет встал.

— Новых фактов и доказательств нет, ваша честь.

Судья усвоил эту негативную информацию. Затем объявил:

— Приговор суда первой инстанции оставлен в силе.

Вот и все. Рассмотрение жалобы длилось чуть более трех минут. Келлет устало пробормотал:

— Ходатайствую о разрешении подать апелляцию, ваша честь.

После секундной паузы Судья ответил:

— Ходатайство удовлетворено.

— Вы не старались! — упрекал его Вудс. — За все время вы из себя и двух слов не выдавили! Как же вы собирались выиграть дело, если ничего толком не сказали?

— А я и не собирался его выигрывать, мистер Вудс. — Келлет от души жалел, что согласился защищать Вудса. Даже глубоко укоренившаяся в нем неприязнь к судьям-роботам стушевалась перед неуклонно растущей неприязнью к подзащитному. Мало того, что этот человек убийца, он в придачу еще и кретин!

Вздохнув, Келлет сделал еще одну попытку.

— Мистер Вудс, отчего бы вам не примириться с тем фактом, что вы осуждены? Апелляция — чистая формальность. Судья рассматривает материалы дела, и ничего больше. Я мог закатить часовую речь, прося суд о снисхождении, но это пустая трата времени. Мы тут имеем дело не с людьми, которых можно переубедить, играя на их чувствах. Мы имеем дело с роботами!

— Остается еще Верховный суд, — сказал Вудс.

По архитектуре Верховный суд был очень похож на Апелляционный, но коренным образом отличался в процессуальном отношении. Судья Апелляционного суда знакомился с пленками материалов по делу в молчании и с предельной быстротой, тогда как Судья Верховного суда оглашал их вслух. При этом Келлет был волен вносить дополнения по любому пункту, который мог послужить на пользу подзащитному.

Для Келлета вся эта процедура с начала и до конца была воплощением безнадежности.

Вудс беспокойно ерзал на крышке стула, прислушиваясь к потоку доказательств своей вины, который лился из пульта Судьи, как из радиоприемника. Секретарь — жизнерадостный молодой человек, отдавший дань последней моде на разноцветные контактные стекла, — клевал носом, сидя на своем стуле, и в любую минуту мог свалиться к подножию Судьи.

Келлет прикрыл глаза и откинулся в кресле, прислушиваясь к голосу соседки Вудса.

— …всю правду и только правду. Миссис Энн Лесли, ваша честь.

Келлет резко выпрямился. Из ниоткуда, без предупреждения его подсознание выудило способ обойти закон. Под монотонное жужжание голоса свидетельницы он тщательно все продумал и, постепенно загораясь, понял, что, возможно, затея удастся. Он посмотрел на Вудса, но не встретился с ним взглядом.

В последующие часы Келлет отмахивался от своего права истолковывать доказательства. Вудс сначала недоумевал, потом обозлился и наконец совсем пал духом. Келлет предоставил ему терзаться.

Прошла целая вечность, но вот изучение материалов следствия окончилось, и Верховный Судья повторил вопрос своего двойника из Апелляционного суда.

Келлет медленно встал, ответил:

— Новых фактов и доказательств нет, ваша честь, — и тут же снова уселся. Вудс был близок к истерике. Судья, как и ждал Келлет, секунду колебался, потом провозгласил:

— Приговор суда первой инстанции и определение Апелляционного суда оставлены в силе.

Чувствуя ком в горле, Келлет снова поднялся.

— Ходатайствую о разрешении подать апелляцию, ваша честь.

Секретарь изумленно покосился на него и даже открыл было рот, чтобы заговорить. Даже охранник проявил вялый интерес: не часто увидишь, как адвокат ставит себя в дурацкое положение.

Однако Судья перерабатывал ходатайство так же старательно, как ранее перерабатывал материалы дела. В конце концов он сказал:

— Ходатайство отклонено.

Продолжая стоять, Келлет спросил:

— На каком основании, ваша честь?

Ответ он мог бы повторить слово в слово. Он безукоризненно соответствовал установленной формулировке:

— После того как вынесено определение Верховного суда, подавать апелляцию некуда, поскольку не существует более авторитетного суда, чем Верховный. Ходатайство бессмысленно. Невозможно привести апелляционный механизм в действие; отсюда следует, что ходатайство о разрешении на апелляцию должно быть отклонено.

Конечно, все зависело от заложенной в робота программы, но Келлет решил рискнуть. Этот робот, предназначенный для Верховного суда, должен быть запрограммирован шире, чем средний низовой судья. Келлет молил судьбу, чтобы программа по-настоящему широко охватывала историю права.

— Существует суд, стоящий выше Верховного, — возразил он. — Я намереваюсь апеллировать к Богу.

— Мистер Келлет! — воскликнул секретарь суда. Охранник хихикнул.

— Я не располагаю данными, достаточными для того, чтобы понять ваш довод, мистер Келлет, — сказал Судья.

— Ваша честь знакомы с концепцией Бога? — спросил Келлет. Он слегка вспотел. Не может быть, чтобы проклятая машина не имела представления о Боге.

— Да, в самых общих чертах.

— А известно ли вашей чести, что суды считают Бога Всевышним? — Это была не столь твердая почва, и Келлет приготовился услышать возражение.

Ему не пришлось долго ждать.

— Во всем, что касается права, Верховный суд остается Верховным, мистер Келлет.

— Когда Верховный суд — даже Верховный суд — вызывает свидетеля, он требует, чтобы свидетель принес присягу перед лицом всемогущего Бога, ваша честь. Отсюда следует, что государство ставит Бога превыше суда, ваша честь. Иначе присягу приносили бы перед лицом Верховного суда или Судьи Верховного суда.

Келлет с особой ясностью осознал сюрреалистическую природу своей аргументации. Судья-человек давно бы привлек его к ответственности за неуважение к суду, но Судья-робот устроен иначе. Он не отличает здравых доводов от нелепых, лишь бы доводы оставались логичными и не противоречили программе, заложенной в него.

Келлет сделал глубокий вдох.

— Я предлагаю направить дело на апелляцию к Богу как к всевышнему судье, признанному государством.

Он выждал.

С едва уловимым шипением статических разрядов Судья осведомился:

— Если я удовлетворю ваше ходатайство, мистер Келлет, каким образом предлагаете вы подать апелляцию?

Этого вопроса он больше всего боялся.

— Ввиду того что человеку дано предстать перед лицом Господа лишь после смерти, — заговорил Келлет, борясь с неудержимым желанием расхохотаться, — я бы просил отсрочить приведение приговора в исполнение, пока мой подзащитный не проживет отпущенный ему срок жизни. После смерти апелляция будет заслушана, и, если приговор останется в силе, можно будет привести его в исполнение.

На этот раз он задержал дыхание. Даже робот не все стерпит.

— Можете ли вы сослаться на прецедент подобного решения? — спросил Судья. Он уже методично обшаривал свои емкие запоминающие устройства в поисках аналогичного дела. Теперь все зависит от того, как он запрограммирован.

— В средние века, — ответил Келлет, — был распространен суд божий.

В комнате воцарилась тишина. Густая и тяжелая, она висела добрую минуту, а потом Судья сказал:

— Это верно, мистер Келлет, но в тех процессах вина подсудимого определялась при помощи жеребьевки — использовался какой-либо механизм случайности, например, кости, и Бог принимал сторону правого, обеспечивая благоприятный для него результат. Там не было речи о том, чтобы ждать естественной смерти подсудимого.

Соображая на ходу в самом буквальном смысле слова, Келлет без колебаний заявил:

— В таком случае, ваша честь, я изменю ходатайство и буду просить о пересмотре дела путем бросания костей.

Он скользнул взглядом по Вудсу, которого, казалось, парализовало все происходящее.

После мучительной, почти минутной паузы Судья провозгласил:

— Я вынужден удовлетворить ваше ходатайство, мистер Келлет. Руководствуясь основаниями, которые вы изложили, я назначаю новый суд.

Разумеется, это была сенсация стереовидения. Даже в те дни, в тот век репортеры гонялись за странными и диковинными событиями.

В самом процессе Келлет не принимал участия, но с интересом смотрел его по стереовизору. К сожалению, все закончилось очень быстро, но и то, что показали, было весьма впечатляюще. Согласно традиции, механизмом случайности послужили кости, и по иронии судьбы против Вудса выступал робот.

Сидя у стереовизора, Келлет с восторгом сознавал, что уже сейчас, хотя процесс еще не кончился, политические деятели лихорадочно пытаются законопатить новую щелочку в законе. Но это не важно: Вудс получил лишний шанс, а Келлет вновь перехитрил Судей. В единоборстве с гибким разумом человека они еще очень и очень слабы.

То обстоятельство, что Вудс проиграл роботу и был отправлен в Режимный центр для немедленной лейкотомии, нисколько не омрачило Келлету восхитительного чувства победы.

По правде говоря, случись иначе — он бы окончательно потерял уважение к всевышнему.

Мюррей Лейнстер О том, как неприятно ждать неприятностей

Всем нам было бы гораздо спокойнее, если бы у мистера Тэда Биндера было чуточку больше самолюбия, или если бы ему чуточку меньше везло, или, может быть, если бы его лучший друг мистер Медден не промахнулся, погнавшись за ним с выброшенной на берег палкой. К несчастью, уйдя на пенсию из одной электрической компании, Биндер занялся исследованиями. Он читает Аристотеля, Пуанкаре, Рона Хаббарда и Парацельса. Он вычитывает из книг идеи и пробует осуществить их. А нам было бы спокойнее, если бы у себя в кухне он стряпал бомбы. Одна из них могла бы взорваться. Больше ничего. А теперь…

Однажды он занялся проблемой взаимопроникновения. Есть такая философская идея о том, что два предмета могут занимать одно и то же место в пространстве одновременно. Не правда ли, это выглядит довольно безобидно? Но когда Биндер добился своего, то не только он, но и другие люди — более 70 — оказались заброшенными по времени в середину, по меньшей мере, третьей недели, которая еще не наступила.

Это было безвредно, конечно, но ждать неприятностей неприятно. Никто не может угадать, чем Биндер займется в следующий раз. Даже его лучший друг, мистер Медден, стал подозрительным.

Медден тоже ушел в отставку: он был шкипером наемной рыболовной шхуны. Теперь шхуну водит его сын, и он сыном недоволен. Однажды Медден пришел к Биндеру и позвонил. Биндер открыл ему.

— А, Джордж! — радостно сказал он, увидев опаленную солнцем физиономию Меддена. — Джордж! Войди, я хочу показать тебе кое-что.

— Стоп! — сурово возразил Медден. — У меня неприятности, и мне нужно утешение, но я не сделаю в этот дом ни шагу, если ты намерен хвастаться своими научными успехами.

— Это не успех, — запротестовал Биндер. — Это неудача. Это только кое-что, чего я добился, работая с мыльными пузырями.

Медден подумал и сдался.

— Если только мыльные пузыри, — подозрительно сказал он, — то оно может оказаться безвредным. Но у меня неприятности. Я не гонюсь за новыми. Не нужно мне никаких противоречий! Я их не терплю!

Он вошел. Биндер весело провел его в кухню. Там на окнах были занавески, оставшиеся с тех пор, когда он еще не был вдовцом. Биндер освободил один стул, сняв с него хлебную доску, ручную дрель и чашку с кофе.

— Тебе понравится, — заискивающе сказал он. — Я заинтересовался мыльными пузырями, а это привело меня к поверхностному натяжению, а это… Ну, словом, Джордж, я сделал то, что можно назвать вакуумом. Но новым сортом вакуума — твердым.

Медден прочно уселся, развалясь и расставив колени.

— Ну, этим меня не удивить, — согласился он. — Вакуум бывает в электрических лампочках и всяком таком. И есть еще чистый вакуум, хотя я не знаю, кто бы мог думать о грязном вакууме.

Биндер рассмеялся. Медден оттаял при такой оценке его остроумия, но продолжал уныло:

— У меня неприятности с моим парнем. Он водит старуху «Джезебель», на которой я возил рыболовов двадцать лет подряд. А он поставил ее на стапели в верфи. На стапели, понимаешь? И говорит, что ей нужно новую машину. Она слишком медленная, он говорит. А рыболовам скорость не нужна. Им нужна рыба!

Биндер предложил ему угощение, зажег газ под кастрюлькой на плите, положил в стакан меду, корицы, мускатного ореха и хороший кусок масла. Все это он математически точно залил большой меркой темной жидкости из черной бутылки, долил стакан горячей водой и преподнес результат Меддену. Медден взглянул на стакан уже не так строго. Он снял шляпу и пиджак, ослабил подтяжки, расстегнул пуговицу на поясе брюк, а тогда уже взял стакан.

— Сам старый дьявол Ром! — снисходительно сказал он. — Ты подкупил меня, чтобы заставить слушать. Ладно, я тебя послушаю. А потом я тебе расскажу о том, что мой парень требует у меня тысячу двести долларов на новую машину для «Джезебели». Возмутительно!

Биндер просиял. Он подошел к верстаку, разжал тиски и взял деревянную палочку длиной дюймов шести. Один конец палочки слабо поблескивал. Биндер показал ее Меддену.

— Ты никогда не догадаешься, Джордж, — весело сказал он, — но на конце этой палочки вакуум. Попробуй — ветер!

Он поднес ее к обветренной щеке Меддена. С конца палочки дул заметный ветерок. Медден хотел было взять ее, но Биндер быстро спрятал палочку.

— Не сейчас, Джордж, — сказал он извиняющим тоном. — Ты можешь повредить себе, если не поймешь некоторых вещей.

— Тогда убери ее, — мрачно ответил Медден. — Я долью стакан и уйду.

Биндер запротестовал:

— Посмотри, Джордж! Вот что она делает!

Он схватил хлебную доску, поднес к ней блестящий конец палочки: раздался слабый щелкающий звук. Появилось слегка туманное пятнышко, и деревянная палочка прошла сквозь доску, оставив в ней аккуратную круглую дырочку. Медден разинул рот. Биндер схватил кусок листового железа. На этот раз звук походил больше на икоту, чем на щелканье, — палочка прошла насквозь, оставив круглую дырочку. Биндер схватил пустую бутылку — деревянная палочка прошла сквозь нее, оставив круглую дырочку.

— Ну вот! — воскликнул заинтересованный Медден. — У тебя получилось замечательное сверло! Чем оно режет?

— Тем, что я назвал вакуумом, — скромно ответил Биндер. — На самом деле поверхностное натяжение здесь такое высокое, что оно ничего не подпускает к себе. Оно все отталкивает. В стороны. Даже воздух! Вот почему я назвал его вакуумом.

— Вакуум так вакуум, — снисходительно изрек Медден. — Что ты с ним хочешь делать?

— Ничего не могу, — с сожалением ответил Биндер.

— Гм, оно должно на что-нибудь годиться.

— Я просто покрасил им конец палочки, — сказал Биндер. — Вакуум очень легко сделать. Я думал предложить его военному ведомству. Для непробиваемой одежды, знаешь ли… Его можно накрашивать на ткань.

Медден замигал глазами.

— Представь себе, что это пуля, — вздохнул Биндер.

Он взял линейку и ткнул ею в конец палочки. Раздался звук, появилась дымка. Но линейка не ткнулась в палочку. Палочка пробила ее насквозь, и в линейке появилась дырка.

— Если пуля ударяется в ткань, покрытую твердым вакуумом, то ее отбрасывает в сторону в виде пыли, — пояснил Биндер. — Если человек одет в покрытую вакуумом одежду, то в него можно стрелять из пулемета, даже из пушки, и с ним ничего не будет.

— Ага! — обрадовался Медден. — Прекрасное патриотическое изобретение! Что сказало правительство?

— Не стоит показывать правительству, — с сожалением сказал Биндер. — Человек в одежде из твердого вакуума не сможет сесть.

Медден взглянул вопросительно. Биндер указал на блестящий конец палочки:

— Пусть это будет «кормой» его штанов. — И притронулся предполагаемой «кормой» чьих-то штанов к сиденью стула. Палочка прошла насквозь. Осталась дырочка.

— Гм, — произнес Медден. — Придется ему сидеть на полу.

Вместо ответа Биндер прикоснулся блестящим концом к полу. Конец прошел насквозь. Биндер сказал, все еще согнувшись:

— У меня не хватает духу выпустить ее из рук. Она уйдет до центра Земли. Наверное, уйдет.

Изобретатель вакуума выпрямился и зажал палочку в тиски.

— Я думал, тебе это будет интересно, Джордж. Ну, в чем у тебя неприятности?

Медден отмахнулся от вопроса. Ему представился некто в одежде, поблескивающей, как конец деревянной палочки. Некто сел, и Медден увидел, как некто проваливается сквозь стул, сквозь землю, сквозь скалы, все вниз и вниз, без конца. По-видимому, в качестве одежды твердый вакуум не годился. Но тут Медден хлопнул себя по колену.

— Вот что! Дай им, — авторитетно сказал он, — «корму» на штанах обыкновенную. Людей туда, во всяком случае, не часто ранят.

Но Биндер покачал головой и вздохнул:

— Человек может споткнуться. Если он упадет ничком, будет все равно, что сесть на… словом, как обычно, Джордж. А в сражении человек делается невнимательным и не смотрит, куда ступает.

— Это верно, — согласился Медден.

Он отхлебнул из стакана. Биндер махнул рукой и сказал:

— В чем у тебя дело, Джордж?

Медден откашлялся. Неприятности у него были. Но Биндер задал ему задачу, а Медден был не такой человек, чтобы оставить умственную задачу нерешенной. Он поднял руку.

— Все ясно, — строго сказал он. — Как же ты не догадался? Ты можешь накрасить эту штуку на ткань. Возьми зонтик и выкрась в твердый вакуум. Потом возьми его за ручку и открой — ты полетишь. Закрой зонтик — и опустишься.

Но Биндер опять покачал головой.

— Иногда самолеты переворачиваются колесами кверху, — рассудительно заметил он. — Такое бывает. А если он ударится оземь, перевернувшись… И потом, Джордж, куда можно повесить такой зонтик?

— Нет, Джордж, это просто одно из тех изобретений, которые по идее хороши, но непрактичны. — Тут он вздохнул и прибавил ободряюще: — Что у тебя на душе, Джордж? Ты говорил, что у тебя неприятности?

Медден вздохнул в свою очередь.

— Да все мой парень, — сказал он. — Поднял старуху «Джезебель» на стапеля и говорит, будто нужна новая машина. Захотелось ему истратить тысячу двести долларов! Надо, видишь ли, быстрее возить людей на рыбные места! И я должен взять деньги из банка, чтоб тратить на машины!

Биндер утешал своего друга чем мог, но Медден оплакивал тысячу двести долларов и был безутешен.

В конце концов Биндер сказал неуверенно:

— Джордж, я могу предложить кое-что. Мой твердый вакуум не годится ни для самолетов, ни для коктейлей. Но это хороший вакуум. Я могу накрасить его на носу «Джезебели», и он потащит ее. Он заставит ее бегать быстрее, да еще сэкономит бензин.

Медден замигал.

Биндер продолжал задумчиво:

— И это должно быть безопасно. Корабли и лодки ни на что обычно не наезжают. И вакуум будет только на носу, а все остальное его уравновесит, так что он не умчится в небо. И корабли вроде не переворачиваются. И потом я могу накрасить его на парусину, а не на доски, чтобы его можно было снять. Давай попробуем, Джордж!

Придя к другу, Медден был подавлен, но теперь он воспрянул духом. Он был огорчен, но теперь утешился. И он был скуповат, а предложение Биндера могло сэкономить ему деньги.

Друзья поехали в такси, в ногах у них стояли две жестяные банки с материалами для нанесения твердого вакуума на нос рыбачьей шхуны. Медден так радовался, что громко пел, отбивая деревянной палочкой с вакуумом.

— Ну, Джордж, — сказал ему Биндер, — не нужно принимать все близко к сердцу. Мы можем попытаться, но в этом мире много разочарований. Может случиться что-нибудь, о чем мы не подумали.

— Чепуха! — возбужденно воскликнул Медден. — Признаюсь, я не ожидал, чтобы один из моих друзей оказался гением, но я должен был догадаться! Я не удивлюсь, если «Джезебель» с твоей штукой на носу будет делать десять узлов. Покрась ее всю, ладно?

— Лучше не надо, — возразил Биндер. — Может быть, придется его снимать.

— Прочь эти мысли! Думать так возмутительно! С твердым вакуумом на носу старуха «Джезебель» станет как новая да еще сэкономит кучу бензина.

Их машину обогнал грузовик. Клуб газов влетел в окно такси. Медден закашлялся. Биндер ободряюще похлопал его по спине. Медден уронил деревянную палочку с блестящим концом. Он не заметил этого, Биндер тоже.

Но палочка упала на пол концом вниз. Она слегка щелкнула и прошла насквозь. Она упала на дорогу, снова блестящим концом вниз, закашлялась, пронизывая асфальт. Вязкие материалы, вроде асфальта, устойчивее к поверхностному натяжению, или вакууму, чем хрупкие. Но палочка исчезла под поверхностью, оставив аккуратную круглую дырочку. Она жужжала, пронизывая каменную наброску под асфальтом. И весело запела, пробираясь сквозь четырехфутовый слой утрамбованной глины к стальной трубе под ним. Труба оказалась газопроводом высокого давления. Твердый вакуум зачирикал и вгрызся в нее. Природный газ из центра Техаса только и ждал этого. Его давление, конечно, не вытолкнуло палочку. Оно не могло: на конце палочки был вакуум. Палочка углубилась в газопровод, и тогда раздался грохот, словно от гейзера. Под давлением в 14 тысяч фунтов на квадратный дюйм газ устремился в дырку, оставшуюся после палочки. Он вырвался на улицу, увлекая за собой песок, глину, каменную наброску и асфальт. В несколько секунд здесь образовалась дыра диаметром в фут, и она все разрасталась.

Дыра образовалась под старым грузовиком, везшим кур в деревянных клетках. Камешки застучали снизу по кузову машины. Грузовик, обидясь, яростно загремел выхлопами. Он поднялся на передних колесах и кинулся вперед, как женщина, спасающаяся от мышей. Но он убегал не от мышей. Выхлопы воспламенили струю газа. Взрыв! К небу поднялся столб яркого пламени. Водитель грузовика в ужасе обернулся и… наехал на водяную колонку. Раздался треск. Все деревянные клетки поломались, куры захлопали крыльями и начали в панике разлетаться во все стороны. Из сломанной колонки вырос огромный и красивый фонтан.

А деревянная палочка продолжала свой путь. Струя газа, вырвавшись, отстранила ее верхний конец, она вышла из газопровода наклонно. Пройдя два фута, палочка встретила водопроводную магистраль и весело вонзилась в нее. Ее сравнительно обтекаемая форма снова сказалась. Палочка повернула и пошла в воде вдоль трубы. Идя, она отбрасывала воду в стороны с большой силой. Давление в трубе резко увеличилось. Труба затрещала. Носительница твердого вакуума хлопотливо мчалась вперед. Труба лопнула вдоль, вода вылилась в грунт под мостовой, стала искать выход, нашла его и вышла в погреба. Мостовая вздулась, а погреба залились потоками холодной чистой воды.

Палочка пошла дальше. На трубе был изгиб, которого она не заметила, прошла сквозь него, снова сквозь желтую глину, нашла трубу с телефонными и пожарносигнальными линиями. Палочка издавала музыкальные звуки, пробираясь сквозь них. За нею последовала вода, желавшая узнать, что она может здесь сделать. Все пожарные сигналы в городе зазвучали сразу. Все телефоны вышли из строя. Палочка, жужжа, пробиралась дальше, нашла бетонную стену подземелья, прошла сквозь нее, перекувыркнулась в воздухе — видимо, от радости — и угодила вакуумным концом вниз, в паровой высокого давления котел на электростанции. Однако, пронизав котел насквозь, она очутилась в топке. И тут ее карьера закончилась. Биндер утверждал, что твердый вакуум может справиться с любым твердым веществом, но с нагреванием он справиться не мог. 1800-градусный нагрев в топке уничтожил вакуумную оболочку. Когда вода хлынула из котла и залила топку, то деревянная палочка была просто обуглившейся деревянной палочкой, и только.

Описанные события следовали друг за другом очень быстро. Прошло всего лишь тридцать секунд между моментом, когда Медден задохнулся от выхлопных газов, и ревом пара на электростанции. За это время такси завернуло за угол, Медден перестал кашлять, а Биндер перестал хлопать его по спине. Потом Медден сказал сентиментально:

— Знаешь, чем больше я думаю, тем больше радуюсь, что у меня есть такой друг, как Тэд Биндер.

Мало кто знал об этом.

«Джезебель» была старая коренастая посудина длиной футов в 40 и шириной больше 12. Она стояла на стапелях наклонно, кормой к берегу. Вокруг нее пахло конопатью, краской, старой наживкой, морским илом и всякими отбросами. Лодка вполне соответствовала своему окружению. Биндер нанес первый из двух слоев на старый парус, прибитый к форштевню «Джезебели» кровельными гвоздями. Когда слой высох, он смазал его особым реактивом с твердым вакуумом. Биндер остерегался класть слой твердого вакуума до самых гвоздей (на случай, если парус понадобится снять). Медден же сидел на палубе под остовом навеса.

И когда Биндер вскарабкался по лестнице, прислоненной к борту «Джезебели», приятель весело приветствовал его:

— Ну что, можно пробовать?

Биндер очень осторожно протянул руку над реллингом. Он ощутил явственный ветерок, дующий снизу вверх: это воздух отталкивался во все стороны от слоя твердого вакуума. Если бы он протянул руку сбоку, то почувствовал бы, что ветерок дует к корме; если бы попробовал снизу, то почувствовал бы ветерок и там. Вакуум не разбирался, в какую сторону отталкивать. Он отталкивал во все стороны, избегая любого оскверняющего прикосновения. Это относилось и к воздуху. Это должно относиться и к воде.

Биндер перешел на корму и кивнул:

— Думаю, что пробовать можно, Джордж.

Потом сошел на берег. Пошел в контору. Добился того, чтобы осторожно наклонили гнездо, в котором стояла «Джезебель», пока ее нос не коснулся воды. Снова взобрался на палубу. Вошел в штурвальную будку, торчащую на палубе, как больной палец, и махнул рукой.

Рабочий у лебедки небрежно протянул руку и отвел собачку из зубчатки. Зубчатка завертелась, и «Джезебель» заскользила по наклонной дорожке к воде.

— Держите ее! — закричал Медден. — Потише! Легонько!

«Джезебель» скользила все быстрее. Медден выкрикивал слова команды. Они были совершенно бесполезны. «Джезебель» плюхнулась в воду. Маленькие волны жадно кинулись играть в пятнашки с ее рулем.

Вода пыталась прикоснуться к обитому парусом форштевню, но была с силой вытолкнута и разлетелась во все стороны тонкой, быстро мчащейся пленкой. Когда «Джезебель» встала на воду, перед нею выросло что-то похожее на жидкое колесо высотой в двадцать футов. Это была вода, убегающая от форштевня и оставляющая там вакуум. Природа ненавидит вакуум. Ненавидела его и «Джезебель». Она стремилась войти в вакуум, заполнить его собою. Но вакуум уходил от нее. «Джезебель» ускорила ход, разбрасывая воду все шире и все выше. Вакуум тянул все быстрее, так как был прибит к ее носу.

«Джезебель» выскочила из стапеля, словно летучая мышь из преисподней. Раньше она никогда не делала больше восьми стонущих узлов: нос у нее был тупой и неуклюжий, и на преодоление его сопротивления уходило много мощности. Но теперь сопротивления не было. Впереди не было ничего.

С самого начала, делая меньше 50 узлов, она была похожа на пожарный катер при полной работе всех шлангов. Правда, пожарные катера никогда не ходят так быстро. Между 50 и 60 узлами «Джезебель» получила еще более внушительный вид. Пена и брызги, разлетающиеся от ее форштевня, поднялись стеной на высоту 60 футов и более — это высота шестиэтажного дома — и летели во все стороны. Вокруг ее форштевня теперь было сколько угодно воды, и каждая капля ее летела куда-нибудь. Некоторые капли устремлялись вниз, к морскому дну. Другие летели к корме. Но большинство взлетало кверху. На каждую милю своего пути «Джезебель» выбрасывала в воздух около шести тысяч тонн воды в виде мельчайших летучих капелек. И сколько же было этих миль!

Когда шхуна налетела на пикник воскресной школы, она уже делала 80 узлов. Пикник был устроен на большом старинном колесном пароходе, и все старались там выглядеть кроткими, кроме маленьких мальчиков, ускользнувших от наблюдения и дравшихся под спасательными шлюпками или рисовавших картинки на белых стенах.

Вдруг ниоткуда, но очень быстро появился столб летящей воды шириной с половину городского квартала и высотой с шестиэтажный дом. Он накинулся на пикник воскресной школы и поглотил его. Пароход был залит шумящими волнами. Когда волны прошли, пароход беспомощно покачивался среди густого непроницаемого тумана. Все, кто старался выглядеть кротко, промокли. Некоторые даже произносили некрасивые слова. Пароход качался так сильно, что девочки то и дело заболевали морской болезнью. Все на пароходе были мокрыми, жалкими и испуганными, кроме маленьких мальчиков, дравшихся под спасательными шлюпками.

Такова внешняя картина подвигов «Джезебели» за первые несколько секунд ее деятельности. Но из штурвальной будки ничего не было видно. «Джезебель» была слепа. Она была окружена стенами бушующей воды, разбрасываемой твердым вакуумом у нее на форштевне. И вздымающиеся струи имели такую большую скорость, что разбивались на мелкие, все более мелкие и мельчайшие частицы, пока они не становились настолько мелкими, что не могли даже упасть. Они становились частицами тумана. Они плавали в воздухе, как пресловутые ниагарские туманы.

Как назло, навстречу лодке плыл буксир, таща длинный хвост бревенчатых плотов. Столб белого пара ударил в него, словно молния. «Джезебель» столкнулась с плотами. Форштевень у нее зарычал. Твердый вакуум на форштевне «Джезебели» загудел густым басом, отбрасывая от себя дерево, пытавшееся войти с ним в соприкосновение. Буксир убежал, но плоты были разрезаны и остались в тумане. Прямолинейный ход «Джезебели» вел ее прямо на верфи. Медден заставил лодку свернуть, лихорадочно, наугад крутнув штурвал.

— Выключи ее! — вопил Медден. — Останови ее, Тэд! Надо ее остановить!

— Мы не можем!

Друзья были отрезаны от всего мира стенами тумана.

Потом мир вокруг них почернел. Не потому, что они потеряли сознание. Просто «Джезебель» вошла в мелкую воду и мчалась вдоль самой дороги и нарядной приморской части города. Но это ее ничуть не задерживало. Она ни на минуту не прекратила своего разбрасывания. Она мчалась сквозь ил со скоростью 90 узлов ярдах в 15 от берега. Она подбрасывала густой ил кверху. Ил величаво летел над дорогой на берегу; он покрывал деревья, кусты, дома, окна и нарядных, изящных прохожих.

Медцен не переставал бороться со штурвалом и вопить Биндеру о том, что нужно выключить вакуум. Тем временем «Джезебель» выписывала по воде круги, восьмерки и другие прелестные арабески. Она металась, как ненормальная, туда, сюда, повсюду оставляя за собой огромные массы тумана. Все движение в гавани остановилось. Корабли бросили якоря и включили аварийные гудки. Паромы свистели. На мелких судах звонили в колокола, гавань превратилась в сумасшедший дом.

Биндер пополз на корму и добрался до штурвальной будки.

— Выключи ее! — взвыл Медцен, когда бугшприт парусника, стоявшего на якоре, вынырнул из тумана, воткнулся в окно будки, оторвал одну стенку и потащил ее куда-то. — Останови ее! Выключи! Сделай что-нибудь!

Биндер сказал кротко:

— Вот что я хотел сказать тебе, Джордж. Мы тонем. Наверное, когда она была на стапелях, ей вскрыли дно, чтобы спустить воду, и теперь она наполняется.

Потом он добавил жалобно:

— Это меня беспокоит. Если мы спрыгнем за борт, то при такой скорости мы разобьемся и утонем. А когда она начнет погружаться, то скорее всего встанет носом вниз и уйдет к центру Земли. А мы не можем выйти.

Рот у Меддена открылся. Глаза вышли из орбит. Потом он тихонько лишился чувств.

Когда он очнулся, кругом было тихо. Солнце ярко блестело. Где-то ласково плескались волны. Пели птицы.

Он услышал странный звук, словно кто-то рвал более или менее гнилую холстину. Звук повторился. Медцен почувствовал, что «Джезебель» стоит совершенно неподвижно. Она не качалась, в ней не было даже того, слабого живого движения, какое есть у всякой лодки.

Медленно, недоверчиво, нетвердо Медцен поднялся. Ему не пришлось выходить из штурвальной будки через дверь. Можно было удобно выйти там, где раньше была стена.

Он несмело огляделся. «Джезебель» стояла, выбросившись на плоский песчаный берег. Кругом не было ни следа цивилизации, если не считать ржавой жестянки, полузарывшейся в соленый песок. Медцен узнал эти места. Их забросило на один из береговых островов, в 40 милях от гавани, где «Джезебель» побила все рекорды по скорости и по устройству беспорядка.

Звук рвущейся ткани раздался снова. Медцен заковылял по палубе «Джезебели» и выглянул с носа. На песке стоял Биндер и рвал парусину, покрытую слоем вакуума. Оторвав порядочный кусок, он поджег его спичкой. Он обращался с парусиной очень осторожно — притрагивался к ней только с неокрашенной стороны. Медцен ощутил запах горящей ткани и химикалий. Он прохрипел:

— Эй!

Биндер взглянул вверх и широко улыбнулся ему:

— А, Джордж! Хелло! Все в порядке, как видишь. Когда ты упал в обморок, я взялся за штурвал. Похоже, что мне повезло: удалось выйти из гавани в море. А когда «Джезебель» замедлила ход, я рассмотрел, где мы находимся, и направил ее соответственно.

— Замедлила ход?

— Да, — кротко подтвердил Биндер. — Я не сразу понял, но нам очень повезло. Когда «Джезебель» начала тонуть, то вода перегрузила ее кормовую часть. Нос начал выходить из воды. Вакуум вышел на свободу. В воде его осталось меньше, и он уже не так сильно действовал. Так что наш ход замедлился.

Медцен протянул руку и взялся за что-то, чтобы удержаться. Он чувствовал себя липким от холодного пота. Биндер оторвал еще кусок парусины и сжег его. Ферштевень «Джезебели» почти совсем лишился этого украшения.

— Я шел вдоль берега, — пояснил Биндер, — пока ход не замедлился. Тогда я повернул к берегу. Мы почти затонули, помнишь, нос едва касался воды. Я вовремя сбавил ход и посадил посудину на мель довольно удачно. Нам придется вызвать буксир, чтобы снять «Джезебель» отсюда, но я не думаю, чтобы она была повреждена.

Медцен закрыл глаза. В отчаянии он благодарил судьбу за то, что остался жив. Но вызывать буксир за 40 миль, чтобы снять «Джезебель» и вести ее 40 миль обратно… Он содрогнулся.

— Кажется, лучше снять парусину, — сказал Биндер извиняющимся тоном. — Кто-нибудь может прийти и дотронуться до нее, не зная, что это такое. Но я сделал интересное открытие, Джордж! Я думаю, оно тебе понравится. Видишь ли, мой твердый вакуум сам по себе не годился для того, чтобы двигать «Джезебель», но я придумал для тебя кое-что получше.

Медцен воздел глаза к небу, потом исступленно оглядел берег. Он увидел у кромки воды довольно толстый обломок дерева.

— Вот что я скажу, — продолжал Биндер. В руке у него был кусок парусины, окрашенной стороной кверху. Он очень осторожно сложил его вдвое. — Видишь?

Медцен промолчал.

— Твердый вакуум, — продолжал Биндер, — не хочет прикасаться ни к чему. Трение возникает только там, где два предмета соприкасаются. А твердый вакуум отбрасывает от себя все, что к нему прикасается, но другого твердого вакуума не может отбросить! Потому что они не соприкасаются! Понимаешь? Если у меня будут две поверхности, покрытые твердым вакуумом, и если я потру их друг о друга, то у меня будет скольжение без всякого трения!

Он широко улыбнулся Меддену, принимая его неподвижность за внимание.

— Я тебе скажу. Джордж, — весело произнес он, — все, что нужно для получения твердого вакуума, находится на борту. Ты пойдешь и достанешь буксир, чтобы снять «Джезебель», и велишь откачать ее и заткнуть в ней дыру. А пока тебя не будет, я разберу машину на части. Я покрою твердым вакуумом цилиндры изнутри, а поршни снаружи, покрою подшипники и то, что в них вращается. И тогда машина будет работать совершенно без трения. Тебе не понадобится новая, ты сэкономишь деньги…

Тем временем Медден медленно спустился с палубы «Джезебели» на песок и направился в сторону от Биндера.

Он подобрал тяжелую палку, валявшуюся у кромки воды, и двинулся на Биндера.

Палка не попала в Биндера — она пролетела очень близко, но все-таки мимо…

Если оставить гуманность в стороне, то об этом можно только пожалеть. Сейчас Биндер занят идеей, если 2 да 2 равны четырем, то это выведено лишь из длинного ряда наблюдений, которые могут быть простыми совпадениями. Он исследует теоретическую возможность того, что 2 да 2 когда-нибудь дадут атавистическое 5. Это звучит безобидно, но никто не может угадать, чего только Биндер может добиться.

Ожидать неприятностей — вот что неприятно.

Рэй Брэдбери Отпрыск Макгиллахи

В 1953 году я провел полгода в Дублине, писал пьесу. С тех пор мне больше не доводилось бывать там.

И вот теперь, пятнадцать лет спустя, я снова прибыл туда на пароходе, поезде и такси. Машина подвезла нас к отелю «Ройял Иберниен», мы вышли и стали подниматься по ступенькам, вдруг какая-то нищенка ткнула нам под нос своего замызганного младенца и закричала:

— Милосердия, Христа ради, милосердия! Проявите сострадание. Неужто у вас ничего не найдется?

Что-то у меня было, я порылся в карманах и выудил мелочь. И только хотел ей подать, как у меня вырвался крик или возглас. Рука выронила монеты.

Младенец смотрел на меня, я смотрел на младенца.

Тут же он исчез из моего поля зрения. Женщина наклонилась, чтобы схватить деньги, потом испуганно взглянула на меня.

— Что с тобой? — Жена завела меня в холл. Я стоял перед столиком администратора, точно оглушенный, и не мог вспомнить собственной фамилии. — В чем дело, что тебя там так поразило?

— Ты видела ребенка? — спросил я.

— У нищенки на руках?..

— Тот самый.

— Что тот самый?

— Ребенок тот же самый, — губы не слушались меня. — Тот самый ребенок, которого она совала под нос пятнадцать лет назад.

— Послушай…

— Вот именно, ты послушай меня.

Я вернулся к двери, отворил ее и выглянул наружу.

Но улица была пуста. Нищенка исчезла — ушла к какой-нибудь другой гостинице ловить других приезжающих, отъезжающих.

Я закрыл дверь и подошел к стойке.

— Да, так в чем дело? — спросил я.

Потом вдруг вспомнил свою фамилию и расписался в книге.

Но младенец не давал мне покоя.

Вернее, мне не давало покоя воспоминание о нем.

Воспоминание о других годах, других дождливых и туманных днях, воспоминание о матери и ее малютке, об этом чумазом личике, о том, как женщина кричала, словно тормоза, на которые нажали, чтобы удержать ее на краю погибели.

Поздно вечером на ветреном берегу Ирландии, спускаясь по скалам туда, где волны вечно приходят и уходят, где море всегда бурлит, я слышал ее причитания.

И ребенок, был тут же.

Жена ловила меня на том, что после ужина я сижу, задумавшись, над своим чаем или кофе по-ирландски. И она спрашивала:

— Что, опять?

— Да.

— Глупости.

— Конечно, глупости.

— Ты же всегда смеешься над метафизикой, астрологией и прочей хиромантией…

— Тут совсем другое дело, тут генетика.

— Ты весь отпуск себе испортишь. — Она подавала мне кусок торта и подливала еще кофе. — Впервые за много лет мы путешествуем без кучи пьес и романов в багаже. И вот тебе, сегодня утром в Голуэе ты все время оглядывался через плечо, точно она трусила следом за нами со своим слюнявым чадом.

— Нет, в самом деле?

— Как будто ты не знаешь! Генетика, говоришь? Прекрасно. Это и впрямь та женщина, которая просила подаяние у отеля пятнадцать лет назад, она самая, да только у нее дома дюжина детей. Мал мала меньше, и все друг на друга похожи, словно горошины. Есть такие семьи, плодятся без остановки. Гурьба мальчишек, все в отца, или сплошная цепочка близнецов — вылитая мать. Спору нет, этот младенец похож на виденного нами много лет назад, но ведь и ты похож на своего брата, верно? А между вами разница двенадцать лет.

— Говори, говори, — просил я. — Мне уже легче.

Но это была неправда.

Я выходил из отеля и прочесывал улицы Дублина.

Я искал, хотя сам себе не признался бы в этом.

От Тринити-колледж вверх по О'Коннелл-стрит, потом в сторону парка Стивенс-Грин, я делал вид, будто меня интересует архитектура, но втайне все высматривал ее с ее жуткой ношей…

Кто только не хватал меня за полу: банджоисты, чечеточники и псалмопевцы, журчащие тенора и бархатные баритоны, вспоминающие утраченную любовь или водружающие каменную плиту на могиле матери, но мне никак не удавалось выследить свою добычу.

В конце концов я обратился к швейцару отеля «Ройял Иберниен».

— Майк, — сказал я.

— Слушаю, сэр.

— Эта женщина, которая обычно торчит здесь у подъезда…

— С ребенком на руках?

— Ты ее знаешь?

— Еще бы мне ее не знать! Да мне тридцати не было, когда она начала отравлять мне жизнь, а теперь вот глядите, седой уже!

— Неужели она столько лет просит подаяние?

— Столько, и еще столько, и еще полстолько!

— А как ее звать?

— Молли, надо думать. Макгиллахи по фамилии, кажется. Точно. Макгиллахи. Простите, сэр, а вам для чего?

— Ты когда-нибудь смотрел на ее ребенка, Майк?

Он поморщился, как от дурного запаха.

— Уже много лет не смотрю. Эти нищенки, сэр, они до того своих детей запускают, чистая чума. Не подотрут, не умоют, новой латки не положат. Ведь если ребенок будет ухоженный, много ли тебе подадут? У них своя погудка: чем больше вони, тем лучше.

— Возможно, и все же, Майк, неужели ты ни разу не присматривался к младенцу?

— Эстетика моя страсть, сэр, поэтому я частенько отвожу глаза в сторону. Простите мне, сэр, мою слепоту, ничем не могу помочь.

— Охотно прощаю, Майк. — Я дал ему два шиллинга. — Кстати, когда ты видел их в последний раз?

— В самом деле, когда? А ведь знаете, сэр… — Он посчитал по пальцам и посмотрел на меня. — Десять дней, они уже десять дней здесь не показываются! Неслыханное дело. Десять дней!

— Десять дней, — повторил я и посчитал про себя. — Выходит, их не было здесь с тех пор, как появился я.

— Уж не хотите ли вы сказать, сэр?..

— Хочу, Майк, хочу.

Я спустился по ступенькам, спрашивая себя, что именно я хотел сказать.

Она явно избегала встречи со мной.

Я начисто исключил мысль о том, что она или ее младенец могли захворать.

Наша встреча перед отелем и сноп искр, когда взгляд малютки скрестился с моим взглядом, напугали ее, и она бежала, словно лисица. Бежала невесть куда, в другой район, в другой город.

Я чувствовал, что она избегает меня. И пусть она была лисицей, зато я с каждым днем становился все более искусной охотничьей собакой.

Я выходил на прогулку раньше обычного, позже обычного, забирался в самые неожиданные места. Соскочу с автобуса в Болсбридже и брожу там в тумане. Или доеду на такси до Килкока и рыскаю по пивным. Я даже преклонял колено в церкви пастора Свифта и слушал раскаты его гуигнмоподобного голоса, тотчас настораживаясь при звуке детского плача.

Сумасшедшая идея, безрассудное преследование… Но я не мог остановиться, продолжал расчесывать зудящую болячку.

И вот поразительная, немыслимая случайность: поздно вечером, в проливной дождь, когда все водостоки бурлят и поля вашей шляпы обвиты сплошной завесой, миллион капель в секунду, когда не идешь — плывешь…

Я только что вышел из кинотеатра, где смотрел картину тридцатых годов. Жуя шоколадку «Кедбери», я завернул за угол…

И тут эта женщина ткнула мне под нос своего отпрыска и затянула привычное:

— Если у вас есть хоть капля жалости…

Она осеклась, развернулась кругом и побежала.

Потому что в одну секунду все поняла. И ребенок у нее на руках малютка с возбужденным личиком и яркими, блестящими глазами, тоже все понял. Казалось, оба испуганно вскрикнули.

Боже мой, как эта женщина бежала!

Представляете себе, она уже целый квартал отмерила, прежде чем я опомнился и закричал:

— Держи вора!

Я не мог придумать ничего лучшего. Ребенок был тайной, которая не давала мне житья, а женщина бежала, унося тайну с собой. Чем не вор!

И я помчался вдогонку за ней, крича:

— Стой! Помогите! Эй, вы!

Нас разделяло метров сто, мы бежали так целый километр, через мосты над Лиффи, вверх по Графтэн-стрит, и вот уже Стивенс-Грин. И ни души…

Испарилась.

«Если только, — лихорадочно соображал я, рыская глазами во все стороны, — если только она не юркнула в пивную «Четыре провинции»…»

Я вошел в пивную.

Так и есть.

Я тихо прикрыл за собой дверь.

Вот она, около стойки. Сама опрокинула кружку портера и дала малютке стопочку джина. Хорошая приправа к грудному молоку…

Я подождал, пока унялось сердце, подошел к стойке и заказал:

— Рюмку «Джон Джемисон», пожалуйста.

Услышав мой голос, ребенок вздрогнул, поперхнулся джином и закашлялся.

Женщина повернула его и постучала по спине. Багровое лицо обратилось ко мне, я смотрел на зажмуренные глаза и широко разинутый ротик. Наконец судорожный кашель прошел, щеки его посветлели, и тогда я сказал:

— Послушай, малец.

Наступила мертвая тишина. Вся пивная ждала.

— Ты забыл побриться, — сказал я.

Младенец забился на руках у матери, издавая странный, жалобный писк.

Я успокоил его:

— Не бойся, я не полицейский.

Женщина расслабилась, как будто кости ее вдруг превратились в кисель.

— Спусти меня на пол, — сказал младенец.

Она послушалась.

— Дай сюда джин.

Она подала ему джин.

— Пошли в бар, потолкуем без помех.

Малютка важно выступал впереди, придерживая пеленки одной рукой, сжимая в другой рюмку с джином.

Бар и впрямь был пуст. Младенец вскарабкался на стул и выпил джин.

— Господи, еще бы рюмашечку, — пропищал он.

Мать пошла за джином, тем временем я тоже сел к столику. Малютка смотрел на меня, я на малютку.

— Ну, — заговорил он, — что у тебя на душе?

— Не знаю, — ответил я. — Еще не разобрался. То ли плакать хочется, то ли смеяться…

— Лучше смейся, слез не выношу.

Он доверчиво протянул мне руку. Я пожал ее.

— Макгиллахи, — представился он. — Только меня все зовут отпрыск Макгиллахи. А то и попросту — Отпрыск.

— Отпрыск, — повторил я. — А моя фамилия Смит.

Он крепко сжал мне руку своими пальчиками.

— Смит? Неважнецкая фамилия. И все-таки Смит в десять тысяч раз выше, чем Отпрыск, верно? Вот и скажи, каково мне здесь, внизу? И каково тебе там, наверху, длинный, стройный такой, чистым высоким воздухом дышишь? Ладно, держи свою стопку, в ней то же, что в моей. Глотай и слушай, что я расскажу.

Женщина принесла нам обоим по стопке гвоздодера. Я сделал глоток и посмотрел на нее:

— Вы мать?..

— Она мне сестра, — сказал малютка. — Маманя давным-давно пожинает плоды своих деяний, полпенни в день ближайшие тысячи лет, а там и вовсе ни гроша и миллион холодных весен.

— Сестра?

Видно, недоверие сквозило в моем голосе, потому что она отвернулась и спрятала лицо за кружкой с пивом.

— Что, никогда бы не подумал? На вид то она в десять раз старше меня. Но кого зимы не состарят, того нищета доконает. Зимы да нищета — вот и весь секрет. От такой погоды фарфор лопается. Да, была она когда-то самым тонким фарфором, какой лето обжигало в своих солнечных лучах.

Он ласково подтолкнул ее своим локтем.

— Но что поделаешь, мать, если ты уже тридцать лет…

— Как, тридцать лет…

— У подъезда «Ройял Иберниен»… Да что там, считай больше! А до нас маманя. И папаня. И его папаня, весь наш род! Только я на свет родился, не успели меня в пеленки завернуть, как я уже на улице, и маманя кричит «милосердия!», а весь мир глух, и нем, и слеп, ничего не слышит, ни шиша не видит. Тридцать лет с сестренкой да десяток лет с маманей, сегодня и ежедневно — отпрыск Макгиллахи!

— Сорок лет? — воскликнул я и нырнул за смыслом на дно стопки. — Тебе сорок лет? И все эти годы… Как же это тебя?..

— Как меня угораздило? Так ведь должность у меня такая, ее не выбирают, она, как говорится, прирожденная. Девять часов в день, и никаких выходных, не надо отмечаться, не надо в ведомости расписываться, загребай, что богатый обронит.

— И все-таки я не понимаю, — сказал я, намекая жестами на его рост, и склад, и цвет лица.

— Так ведь я и сам не понимаю и никогда не пойму, — ответил малютка Макгиллахи. — Может, я себе на горе и другим родился карликом? Или железы виноваты, что не расту? А может, меня вовремя научили — дескать, останься маленьким, не прогадаешь?

— Но разве возможно…

Возможно? Еще как! Так вот, мне это тыщу раз твердили, тыщу раз, как сейчас помню, папаня вернется с обхода, ткнет пальцем в кровать, на меня покажет и говорит: «Послушай, малявка, не вздумай расти, чтоб ни волос, ни мяса не прибавлялось! Там, за дверью, мир тебя ждет, жизнь поджидает! Ты слушаешь, мелюзга? Вот тебе Дублин, а вот, повыше, Ирландия, а вот тебе Англия поверх всего широкой задницей уселась. Так что не думай и не прикидывай, пустое это дело, не загадывай вырасти и добиться чего-то, а лучше послушай меня, мелюзга, мы осадим твой рост правдой-истиной, предсказаниями да гаданиями, будешь ты у нас джин пить да испанские сигареты курить, и будешь ты, как копченый ирландский окорок, розовенький такой, а главное — маленький, понял, чадо? Нежеланным ты на свет явился, но раз пожаловал — жмись к земле, носа не поднимай. Не ходи — ползи. Не говори — пищи. Руками не шевели — полеживай. А как станет тошно на мир глядеть, не терпи — мочи пеленки! Держи, мелюзга, вот тебе твой вечерний шнапс. Глотай, не мешкай! Там, у Лиффи, нас ждут всадники апокалипсические. Хочешь на них подивиться? Дуй со мной!»

И мы отправлялись в вечерний обход. Папаня истязал банджо, а я сидел у его ног и держал мисочку для подаяния. Или он наяривал чечетку, держа под мышкой справа меня, слева — инструмент и выжимая из нас обоих жалостные звуки.

Поздно ночью вернемся домой — и опять четверо в одной постели, будто кривые морковки, ошметки застарелой голодухи.

А среди ночи на папаню вдруг найдет что-то, и он выскакивает на холод, и носится на воле, и грозит небу кулаками. Я как сейчас все помню, своими ушами слышал, своими глазами видел, он ничуть не боялся, что Бог ему всыплет, чего там, пусть-де мне в лапы попадется, то-то перья полетят, всю бороду ему выдеру, и пусть звезды гаснут, и представлению конец, и творению крышка! Эй, ты, Господи, болван стоеросовый, сколько еще твои тучи будут мочиться на нас, или тебе начхать?

И небо рыдало в ответ, и мать голосила всю ночь напролет. А утром я снова — на улицу, уже на ее руках, и так от нее к нему, от него к ней, изо дня в день, и она сокрушалась о миллионе жизней, которые унесла голодуха пятьдесят первого, а он прощался с четырьмя миллионами, которые отбыли в Бостон…

А однажды ночью папаня совсем исчез. Должно быть, тоже сел на пароход доли искать, а нас из памяти выкинул. И не виню я его. Бедняга, голод довел его, он совсем голову потерял, все хотел нам дать что-то, а давать-то нечего.

А там и маманя, можно сказать, утонула в потоке собственных слез, растаяла, будто рафинадный святой, покинула нас, прежде чем развеялась утренняя мгла, и легла в сырую землю. И сестренка, двенадцать лет, в одну ночь взрослой стала, а я? Я остался маленьким.

У нас еще раньше было задумано, давно решено, что мы делать будем. Я ведь готовился к этому. Я знал, честное слово, знал, что у меня есть актерский дар!

Все порядочные нищие Дублина кричали об этом. Мне еще и десяти дней не было, а они уже кричали: «Ну и артист! Вот с кем надо подаяния просить!»

Потом мне стукнуло двадцать и тридцать дней, и маманя стояла под дождем у «Эбби-тиэтр», и артисты-режиссеры выходили и внимали моим гэльским причитаниям, и все говорили, что мне надо контракт подписать, на актера учиться! Мол, вырасту — успех мне обеспечен. Да только я не рос, а у Шекспира нет детских ролей, разве что Пак… И прошло сорок дней и сорок ночей с моего рождения, и меня уже всюду приметили, нищие покой потеряли — одолжи им мою плоть, мою кость, мою душу, мой голос на часок туда, на часок сюда. И когда маманя болела, так что встать не могла, она сдавала меня на время, одному полдня, другому полдня, и кто меня получал, без спасиба не возвращал. «Матерь божья, — кричали они, — да он так горланит, что даже из папской копилки деньгу вытянет!»

И в одно воскресное утро у главного собора сам американский кардинал подошел послушать концерт, который я закатил, когда приметил его дорогое облачение да роскошные уборы. Подошел и говорит: «Этот крик — первый крик Христа, когда он на свет родился, и вопль Люцифера, когда его низринули с небес прямо в кипящий навоз и адскую грязь преисподней!»

Сам почтенный кардинал так сказал. Ну каково? Христос и Сатана вместе, наполовину Спас, наполовину Антихрист, и все это в моем крике, моем писке — поди-ка переплюнь!

— Куда мне, — ответил я.

— Или взять другой случай, через много лет, того чокнутого американского киношника, что за белыми китами гонялся. В первый же раз, как мы на него наскочили, он зыркнул глазом и… подмигнул! Потом достает фунтовую бумажку, да не сестренке подал, а мою руку чесоточную взял, сунул деньги в ладонь, пожал, опять подмигнул и был таков.

Потом я видел его в газете, колет Белого Кита гарпунищем, будто псих какой. И сколько раз мы после с ним встречались, всегда я чувствовал, что он меня раскусил, но все равно я ни разу не мигнул ему в ответ. Играл немую роль. За это я получал свои фунты, а он гордился, что я не сдаюсь и виду не показываю, что знаю, что он все знает.

Из всех, кого я повидал, он один смотрел мне в глаза. Он да еще ты! Все остальные больно стеснительные выросли, не глядя подают.

Да, так все эти актеры-режиссеры из «Эбби-тиэтр», и кардиналы, и нищие, которые долбили мне, чтобы я не менялся, все таким оставался, и пользовались моим талантом, моей гениальной игрой роли младенца — видать, все это на меня повлияло, голову мне вскружило.

А с другой стороны — звон в душе от голодных криков и что ни день — толпа на улице, то кого-то на кладбище волокут, то безработные валом валят… Соображаешь? Коль тебя вечно дождь хлещет, и бури народные, и ты всего насмотрелся — как тут не согнуться, не съежиться, сам скажи!

Моришь ребенка голодом — не жди, что мужчина вырастет. Или нынче волшебники новые средства знают?

Так вот, наслушаешься про всякие бедствия, как я наслушался, — разве будет охота резвиться на воле, где порок да коварство кругом? Где все — природа чистая и люди нечистые — против тебя! Нет уж, дудки! Лучше оставаться во чреве, а коли меня оттуда выдворили и обратно хода нет, стой под дождем и сжимайся в комок. Я претворил свое унижение в доблесть. И что ты думаешь? Я выиграл.

«Верно, малютка, — подумал я, — ты выиграл, это точно».

— Что ж, вот, пожалуй, и все, и сказочке конец, — заключил малец, восседающий на стуле в безлюдном баре.

Он посмотрел на меня впервые с начала своего повествования.

И женщина, которая была его сестрой, хотя казалась седовласой матерью, тоже наконец отважилась поднять глаза на меня.

— Постой, — спросил я, — а люди в Дублине знают об этом?

— Кое-кто. Кто знает, тот завидует. И ненавидит меня, поди, за то, что казни и испытания, какие Бог на нас насылает, меня только краем задели.

— И полиция знает?

— А кто им скажет?

Наступила долгая тишина.

Дождь барабанил в окно.

Будто душа в чистилище, где-то стонала дверная петля, когда кто-то выходил и кто-то другой входил.

Тишина.

— Только не я, — сказал я.

— Слава богу…

По щекам сестры катились слезы.

Слезы катились по чумазому лицу диковинного ребенка.

Они не вытирали слез, не мешали им катиться. Когда слезы кончились, мы допили джин и посидели еще немного. Потом я сказал:

— «Ройял Иберниен» — лучший отель в городе, я в том смысле, что он лучший для нищих.

— Это верно, — подтвердили они.

— И вы только из-за меня избегали самого доходного места, боялись встретиться со мной?

— Да.

— Ночь только началась, — сказал я. — Около полуночи ожидается самолет с богачами из Шаннона.

Я встал.

— Если вы разрешите… Я охотно провожу вас туда, если вы не против.

— Список святых давно заполнен, — сказала женщина. — Но мы уж как-нибудь постараемся и вас туда втиснуть.

И я пошел обратно вместе с женщиной и ее малюткой, пошел под дождем обратно к отелю «Ройял Иберниен», и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает с аэродрома, озабоченная тем, чтобы не остаться без стопочки и без номера в этот поздний час — лучший час для сбора подаяния, этот час никак нельзя пропускать, даже в самый холодный дождь.

Я нес младенца часть пути, чтобы женщина могла отдохнуть, а когда мы завидели отель, я вернул ей его и спросил:

— А что, неужели за все время это в первый раз?

— Что нас раскусил турист? — сказал ребенок. — Это точно, впервые. У тебя глаза, что у выдры.

— Я писатель.

— Господи! — воскликнул он. — Как я сразу не смекнул! Уж не задумал ли ты…

— Нет-нет, — заверил я. — Ни слова не напишу об этом, ни слова о тебе ближайшие пятнадцать лет, по меньшей мере.

— Значит, молчок?

— Молчок.

До подъезда отеля осталось метров сто.

— Все, дальше и я молчок, — сказал младенец, лежа на руках у своей старой сестры и жестикулируя маленькими кулачками, свеженький, как огурчик, омытый в джине, глазастый, вихрастый, обернутый в грязное тряпье. — Такое правило у нас с Молли, никаких разговоров на работе. Держи пять.

Я взял его пальцы, словно щупальца актинии.

— Господь тебя благослови, — сказал он.

— Да сохранит вас Бог, — отозвался я.

— Ничего, — сказал ребенок, — еще годик, и у нас наберется на билеты до Нью-Йорка.

— Уж это точно, — подтвердила она.

— И не надо больше клянчить милостыню, и не надо быть замызганным младенцем, голосить под дождем по ночам, а стану работать как человек, и никого стыдиться не надо — понял, усек, уразумел?

— Уразумел. — Я пожал его руку.

— Ну ступай.

Я быстро подошел к отелю, где уже тормозили такси с аэродрома.

И я услышал, как женщина прошлепала мимо меня, увидел, как она поднимает руки и протягивает вперед святого младенца.

— Если у вас есть хоть капля жалости! — кричала она. — Проявите сострадание!

И было слышно, как звенят монеты в миске, слышно, как хнычет промокший ребенок, слышно, как подходят еще и еще машины, как женщина кричит «сострадание», и «спасибо», и «милосердие», и «Бог вас благословит», и «слава тебе, Господи», и я вытирал собственные слезы, и мне казалось, что я сам ростом не больше полуметра, но я все же одолел высокие ступени, и добрел до своего номера, и забрался на кровать. Холодные капли всю ночь хлестали дребезжащее стекло, и, когда я проснулся на рассвете, улица была пуста, только дождь упорно топтал мостовую.

Джон Кристофер Приговор

Ожидая, пока его спасут, он находился в главном салоне. Вокруг него плавало более дюжины тел, но два из них особенно привлекали его внимание, когда он тяжело передвигался в космическом скафандре с ботинками на магнитной подошве. Он не мог удержаться, чтобы не заглянуть в их лица, распухшие и искаженные.

Услышав глухой удар фланца стыкующей трубы патрулирующего космического корабля о корпус, он подошел к выходному люку. Несколько минут он уже был на патрульном космическом корабле «Поллакет», и ему помогли снять скафандр. Все, что он пережил, наконец сказалось — он потерял сознание.

Капитан Стюарт — командир «Поллакета» — вошел в каюту и, представившись, опустился в мягкое кресло.

— Возможно, каюта показалась вам не совсем уютной, — начал он, — но у нас не так часто бывают посетители, и к тому же они долго не задерживаются. Должно быть, вся эта история, мистер Логан, плохо подействовала на вас?

— Да, очень плохо, — кивнул Логан.

— Я бы не хотел сейчас вас беспокоить, но мне необходимо задать вам несколько вопросов.

— Да, конечно. Сейчас я чувствую себя немного лучше.

Наступила минутная пауза.

— А теперь, мистер Логан… — капитан затянулся сигаретой, — вы путешествовали один?

— Нет, с женой, — ответил Логан, немного помедлив.

— Извините, а вы не расскажете мне, как все это случилось?

— Вы же знаете все эти обычные правила безопасности. Перед вылетом на Земле все должны пройти соответствующую подготовку, которая включает в себя умение надевать космический скафандр. Я не смог проделать это вместе с остальными пассажирами, так как сильная мигрень свалила меня в постель на несколько дней. Поэтому я решил примерить скафандр в своей каюте во время полета. Неожиданно свет погас, — продолжал Логан. — Я осторожно выбрался в коридор и услышал, как люди разговаривают, смеются, но, казалось, никто особенно не обеспокоен. Затем раздался какой-то свистящий звук, и голоса сразу замолкли… Я пробрался в салон, где оставил жену, когда ушел в каюту примерять скафандр. В свете, отраженном от Земли, проникающем через транспексовые иллюминаторы, я увидел «плавающих» по салону людей. Все были мертвы.

Приглядевшись более внимательно, я заметил, что один из иллюминаторов разбит. Я сразу же включил сигнал тревоги, а затем направился вдоль салона, чтобы посмотреть, жив ли кто-нибудь из команды. Но все были мертвы. Тогда я вернулся в салон. Там я нашел осколок метеорита, застрявший в сиденье одного из диванов. Вокруг плавали осколки транспекса. Мне ничего не оставалось, как сидеть и ждать. Время тянулось бесконечно долго. Бесконечно долго.

— Вы разбили предохранительное стекло, за которым находился рубильник включения аварийной тревоги, как только поняли, что случилось?

— Конечно.

Стюарт выдвинул ящик стола и, вынув слегка помятую пачку сигарет, протянул ее Логану. Тот покачал головой:

— Я не курю.

Стюарт зажег сигарету и спросил, слегка откинувшись в кресле:

— А чем вы занимаетесь, мистер Логан?

— Моя специальность? Я инженер одной из космических станций — «Экватор-3».

— Вы давно женаты?

Логан взглянул на него.

— Полагаю, вы слишком безжалостны, капитан Стюарт. Разве вы забыли, что тело моей жены еще «плавает» там, в «Астарте»?

— Когда мы будем в Детройте, — сухо прервал его Стюарт, — вы можете написать официальную жалобу. А сейчас я хотел бы, чтобы вы ответили на мои вопросы. Вы давно женаты?

Логан поджал губы.

— Пять лет.

— Работа на космической станции позволяет вам находиться на Земле только один месяц из четырех. Я прав?

— Да.

— Женщины чувствуют себя одинокими, когда три месяца из четырех вынуждены оставаться дома одни. Некоторые из них стараются что-то придумать. Может, как раз это и случилось с миссис Логан?

— Ваше поведение просто оскорбительно! — взорвался Логан. — Командиры патрульных кораблей имеют достаточно широкие полномочия, но в данном случае я не считаю нужным отвечать на ваши вапросы!

Он поднялся.

— Извините.

Стюарт с силой выпустил дым сквозь зубы.

— Оставайтесь на месте, мистер Логан! Я собираюсь арестовать вас. Когда я посчитаю нужным, я больше не буду задавать вам вопросов. Я просто хочу знать мотивы совершенного вами преступления. Конечно, на Земле будет подробное расследование, но до этого еще пять дней. В течение этих пяти дней вы в моей власти. Мне предоставили достаточную свободу действий по отношению к заключенным. Вот почему я задаю вам «ненужные» вопросы.

Голос Логана звучал спокойно и даже безразлично.

— А по какому обвинению вы собираетесь арестовать меня?

— По многим пунктам. А точнее говоря — семьдесят восемь пунктов по обвинению в преднамеренном убийстве.

— Вы просто сумасшедший.

— Это был отличный план, мистер Логан. По крайней мере, вы продумали все детали. Ведь это так легко, работая на космической станции, подобрать метеорит подходящего размера. Вы положили его в чемодан вместе с осколками транспекса. Вы ускользнули от предварительного опробования скафандра на Земле, сославшись на мигрень, так что у вас был отличный предлог примерить его в своей каюте в нужное время. Оставив свою жену в салоне, вы укрепили взрывное устройство небольшой силы на стекле иллюминатора, предусмотрительно задернув его шторкой. Затем вы вернулись в каюту и надели скафандр. Вы подождали, пока произошел взрыв, затем вы пробрались в генераторное отделение и повредили основной генератор. Вы включили сигнал тревоги, и после этого вам только оставалось разбросать транспекс в салоне и подбросить метеорит. Вы, наверное, сделали много расчетов перед этим — расчет траектории полета метеорита и тому подобное.

— Должно быть, ваша работа развивает воображение, капитан, — холодно произнес Логан. — Правда, не в очень приятном направлении.

— Все несчастье в том, — невозмутимо продолжал Стюарт, как бы не замечая реплики Логана, — что вы проявили слишком много заботы, когда дело коснулось вашей шкуры. Чтобы быть в полной безопасности, вы забрались в скафандр задолго до взрыва, минут за десять. Затем, прежде чем поднять тревогу, чтобы вас спасли, вы повредили основной генератор. А это отняло у вас много времени. Мы приняли сигнал тревоги в 5.07, а подобрали вас в 10.59. Я также заметил еще кое-что. Каждый кислородный баллон на скафандре рассчитан ровно на час. Если бы вы надели скафандр перед самым столкновением с метеоритом, то к моменту, когда мы обнаружили вас, на исходе должен был быть шестой баллон. А у вас кончался седьмой.

— Да, я действительно обманул вас относительно времени, когда надел скафандр, — объяснил Логан. — Я надел его приблизительно за четверть часа до столкновения. Из-за моей работы на космической станции я испытываю постоянное кислородное голодание. Поэтому я захватил лишний баллон. Не всегда хочется признаваться в этом, особенно в таком положении. Конечно, мне следовало бы сказать об этом раньше.

Усмехнувшись, Стюарт взглянул на него.

— Вы быстро соображаете. Однако перед тем, как мы сняли «Астарт» с орбиты, я послал ребят проверить иллюминаторы корабля снаружи. Неподалеку от «Астарта» были обнаружены осколки транспекса. — Он выдвинул ящик со стола и достал несколько кусков транспекса. — Это, бесспорно, доказывает, что транспекс выброшен взрывом изнутри.

— Эта шлюха… — процедил Логан, растерянно взглянув на осколки, лежащие на столе. — Она хотела провести отпуск на Марсе, потому что он летел туда. Она даже там не могла обойтись без него. Я узнал, что он тоже купил билет на «Астарт». Для меня это была удачная возможность рассчитаться с обоими. — Зловеще улыбаясь, Логан поднял глаза на Стюарта. — И я избавился от них!

Капитан нажал кнопку на столе.

— Я арестую вас, Барри Логан, по обвинению в преднамеренном убийстве. Семьдесят восемь человек! Десять из них — дети! Капитан «Астарта» Райдаск был моим старым другом. До Детройта еще пять дней, но обещаю, что они не будут для вас приятным путешествием.

Логан пожал плечами. Дверь открылась, и дежурный вывел его.

— Впервые я жалею, что у нас отменена смертная казнь, — жестко сказал Стюарт.

Члены жюри были людьми, а судья — робот. Немедленно после оглашения решения присяжных заседателей о виновности обвиняемого Логана проводили в камеру, и он сидел, глядя на голые стены, слушая фразы, доносившиеся из маленького черного репродуктора, укрепленного у самого потолка.

— Вас нашли виновным, Логан, в преднамеренном убийстве. Такое чудовищное преступление не было известно среди людей более ста лет. И даже самая строгая кара, предусмотренная современным законодательством, будет слишком мягкой для вас. Из ревности вы расправились с женой и ее любовником и в стремлении совершить это преступление не пожалели жизни семидесяти шести других человеческих существ. Вы совершили эти дополнительные убийства просто для того, чтобы обезопасить себя от последствий первого преступления.

Слова, доносившиеся из репродуктора, не действовали на Логана. Он просто слушал звуки, не вникая в их смысл.

— Смертная казнь была отменена еще в двадцатом веке. Но преступления все же еще случались, и убийц заключали на долгие сроки в места, где концентрировались отбросы общества. Однако такое положение дел оказалось неудовлетворительным. После изобретения средств, с помощью которых можно было перемещаться во времени, было найдено решение.

Логан безразлично слушал голос, доносившийся из репродуктора. Здесь не было ничего нового. Тексты обвинительных заключений были запрограммированы еще сто пятьдесят лет тому назад, и их выслушивал каждый обвиняемый в серьезном преступлении, которому выносили приговор — изгнание во времени. Уже давно никто не изменял этой программы.

— В будущее нельзя попасть — только в прошлое, — продолжал голос монотонно. — И движение может быть только в одном направлении — назад. Это дает возможность обществу избавиться от людей, недостойных быть его членами.

— Барри Логан, — продолжал голос судьи-робота. — Ваше преступление, как уже говорилось, чудовищно, и для него мы не нашли в законах подходящего наказания. В вашем случае трудно подобрать период во времени и пространстве, куда вас можно было бы сослать.

— Почему трудно?! — не в силах больше сдерживаться, закричал Логан. — Почему вы так долго тянете?!

— С этого момента, — ровным голосом продолжал робот, — двадцать второй век выбрасывает вас. Вы никогда больше не увидите людей вашего века. Через несколько мгновений камера наполнится гепнаном, и вы уснете. Вам будет дана такая доза гепнана, что вы не сможете ничего объяснить людям того периода, куда попадете. Вы ничего не сможете рассказать им об их будущем. Вы будете одеты соответственно времени, и, если обстоятельства потребуют, вы получите знание языка. Когда вы проснетесь, вы уже будете в прошлом. Когда вы поймете, в каком месте и в каком веке вы находитесь, то из истории узнаете, что вас ожидает.

Логан хотел закричать, протестовать, что это несправедливо, если он будет знать свою судьбу заранее, но, взяв себя в руки, промолчал.

— Логан, двадцать второй век выбрасывает вас. Теперь вы уснете.

Все еще глядя на репродуктор, он услышал легкий свистящий звук. Это через клапаны в потолке начал поступать гепнан. Логан почувствовал резкий запах и впал в забытье.

Люди. Они столпились вокруг, сбившись в плотную массу. Они несли его как какую-то песчинку. Туннель. Лестницы, двигающиеся вверх. Его ноздри подергивались от запаха потных человеческих тел. На нем была какая-то странная одежда и вместо привычных контактных линз на носу были два стекла, укрепленные в странной раме, опирающейся на нос. Он заморгал, стараясь привыкнуть к этому неуклюжему прибору. Лестница вела в холл, из которого он вышел на улицу с непривычно интенсивным движением. Слева стоял киоск, в котором продавали, как ему показалось, журналы и газеты. Логан протолкался вперед сквозь толпу. Засунув руки в карман, он нащупал монеты. Одну из них он протянул киоскеру и взял газету. Его пальцы дрожали, когда он просматривал ее.

Газета называлась «Берлинер цайтунг». Год был 1933.

Люди оглядывались, услышав, как он дико закричал…

Айзек Азимов Произносите мое имя с буквы «С»

В нелепое положение попал Маршалл Зебатинский. Чьи-то глаза пристально разглядывали его сквозь закопченное витринное стекло и деревянную перегородку, так ему казалось. Глаза эти следили за ним, ловили каждое его движение. И в своей старой одежде, в поношенной шляпе с отвисшими полями он чувствовал себя неловко. Предстать перед обладателем пытливых глаз в таком виде Зебатинскому не хотелось. Он и не предстал бы, не будь на то воля жены. Она заставила Зебатинского обратиться к нумерологу5. «Никогда, — подумал он. — Никогда. Зачем ядерному физику нумеролог?» Черт возьми, он не смог бы объяснить этого ни самому себе, ни кому-либо другому.

И все же переступил порог.

Нумеролог сидел за старым письменным столом, перешедшим к нему, видимо, из вторых рук. Ни один письменный стол не мог бы так износиться у одного хозяина. Из-за этого стола он и смотрел на Зебатинского маленькими темными блестящими живыми глазами. На сухом, почти мертвом лице старика они казались неестественными.

— Доктор Зебатинский, среди моих клиентов не было еще физика, — сказал нумеролог.

Зебатинский покраснел.

— Вы понимаете, что я обращаюсь к вам конфиденциально?

Старичок улыбнулся, и морщины легли вокруг уголков его рта.

— Все мои деловые отношения конфиденциальны.

Зебатинский заметил:

— Должен предупредить вас, я не верю в нумерологию и не надеюсь поверить в нее. Если это что-то меняет, скажите мне сразу же.

— В таком случае, почему вы здесь?

— Жена моя думает, что вы владеете чем-то таким…

Зебатинский смущенно пожал плечами, и ощущение собственного безрассудства стало еще острее.

— Ваша жена… А вы?

— Я здесь… Этим и отвечаю на ваш вопрос.

Нумеролог показал Зебатинскому на стул.

— Чего же вы ищете? Денег? Безопасности? Долгой жизни?

Пока Зебатинский обдумывал, как объяснить свое появление у нумеролога, тот ничем не выражал своего нетерпения.

«Что же мне сказать? — решал Зебатинский. — Что мне тридцать четыре года и у меня нет будущего?»

— Я хочу успеха, — признался он наконец.

— Более приличной работу? — уточнил нумеролог.

— Нет. Другой работы. Другого вида работы. Я вхожу в группу, функционирующую в рамках регламента. Понимаете, в группу! Какой-то скрипач, затерявшийся в симфоническом оркестре.

— А вы хотите солировать?

— Хочу выйти из группы… Двадцать пять лет назад с моей подготовкой и моими способностями я мог бы работать на лучшей из ядерных установок, мог стать ее руководителем или главой чисто исследовательской группы в университете. А где я буду через двадцать пять лет, считая с сегодняшнего дня? Нигде. Меня поглотит, как омут, безликая толпа ядерных физиков…

Нумеролог задумчиво покачал головой:

— Должен предупредить вас, что я не гарантирую успеха.

Острая боль разочарования охватила Зебатинского.

— Не гарантируете?! В таком случае, зачем эта реклама, для чего обещания помочь?

— Моя работа является вычислительной по своей природе. Поскольку вы имеете дело с атомами, думаю, разбираетесь в законах статистики.

— При чем тут статистика? — спросил раздраженно физик.

— Прежде всего статистика. Я математик и работаю математическими методами. Говорю это не для того, чтобы увеличить сумму гонорара. Она обычна — 50 долларов. Но вы ученый и можете оценить характер моей деятельности лучше, чем другие клиенты. Мне доставит удовольствие объяснить вам это.

— Я предпочел бы обойтись без объяснений. Бесполезно рассказывать мне о нумерологических ценностях шифров, их мистическом значении и прочих вещах. Я не считаю это математикой и не намерен вникать в суть вашего метода. Меня интересует только мое будущее.

— Итак, вы хотите, чтобы я помог вам при условии, что я не стану рассказывать о способе, который применяю. Я вас правильно понял?

— Совершенно правильно.

— Вы предполагаете, что я не нумеролог, лишь называюсь им. И не ошибаетесь. Я действительно не нумеролог, но мне необходимо это имя, дабы избавиться от подозрений полиции и психиатров (маленький старичок хихикнул). Шарлатаны вне подозрений. Честные люди берутся под наблюдение. А я математик, и честный математик.

Зебатинский иронически улыбнулся. Ему показались наивными слова старичка.

Нумеролог объяснил:

— Я создаю компьютеры. Я изучаю возможное будущее.

— Что?

— Заданные в достаточном количестве исходные данные компьютер после нужного числа операций превращает в формулу будущего. Допустимого будущего, естественно. Когда вы вычисляете движение ракеты, чтобы попасть в антиракету, не есть ли это будущее, которое вы предсказываете? Ракета и антиракета не придут в столкновение, если расчет был неправильным. Я делаю то же самое. Однако, работая с большим количеством переменных, избегаю ошибок.

— Значит, и мое будущее предскажете точно?

— Приблизительно. Придется модифицировать исходные данные, изменив ваше имя. Я введу их в действующую программу. Затем испробую другие варианты имен. Изучу каждое модифицированное будущее и найду одно, более обозримое, чем будущее, которое сейчас лежит перед вами. Или нет, позвольте изложить это иначе. Я найду для вас будущее, которое содержит более высокую возможность компонентного обозрения, чем то, которое открывается перед вами теперь.

— Но зачем изменять мое имя?

— Это единственное изменение, притом самое простое. Другие, более значительные изменения приведут к стольким новым переменам, что я не смогу в дальнейшем интерпретировать результат. Моя машина пока еще несовершенна. Во-вторых, это мотивированное изменение. Я не имею права изменять ваш рост или цвет ваших глаз, или даже ваш темперамент. А вот имя изменить обязан. Имена много значат для людей. К тому же это общепринятое изменение, которое делается каждый день.

— А что, если вы не найдете лучшего будущего?

— Это риск, на который вы должны пойти. Вам не будет хуже, чем теперь, мой друг.

Зебатинский тревожно посмотрел на маленького старичка: «Я не верю ничему из сказанного этим математиком. Скорее я бы поверил нумерологу».

Старичок вздохнул.

— Такой человек, как вы, будет чувствовать себя более спокойно, зная правду. Считая меня нумерологом, вы бы не довели дело до конца, остановились на полпути. Принимая мой метод и доверившись ему, сумеете преодолеть препятствия и достичь цели.

Зебатинский заметил насмешливо:

— Если вы способны видеть будущее, то…

— То почему я не самый богатый человек на земле? — продолжил за Зебатинского старичок. — Не так ли? Но я богат в своих желаниях. Вы хотите признания, а я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я делаю свое дело. И мне нужно всего лишь немного реальных денег, которые я получу от людей, подобных вам. Помогать людям приятно, и, может быть, психиатр сказал бы, что это дает мне ощущение власти и питает мое Я. Итак, вы хотите, чтобы я помог вам?

— Сколько, вы сказали?

— Пятьдесят, долларов. Мне понадобится много биографических сведений, и я приготовил для вас образец. Боюсь, что все это покажется вам утомительным. Но если бы вы могли изложить их в конце недели и послать по почте, я приготовил бы ответ для вас к… (его нижняя губа отвисла, и он нахмурился, мысленно подсчитывая) двадцатому числу следующего месяца.

— Пять недель? Так долго?

— Обратившись к какому-нибудь мошеннику, вы получили бы ответ гораздо быстрее. Итак, договорились?

Зебатинский поднялся.

— Договорились. Пожалуйста, конфиденциально.

— Прекрасно, все ваши сведения вы получите обратно после того, как я скажу, какие изменения сделаны. Даю вам слово, что в дальнейшем никогда не использую их.

Физик остановился у двери.

— А вы не боитесь, что я скажу кому-нибудь, что вы не нумеролог?

Нумеролог покачал головой.

— Кто же вам поверит, друг мой?

Двадцатого числа Маршалл Зебатинский стоял у двери с облезшей краской. Он всматривался в потускневшую от пыли и едва различимую надпись «Нумеролог», смутно надеясь, что у старика другой клиент и можно повернуться и уйти домой.

Затеянная им «игра в будущее» тяготила физика, и он много раз пытался прервать ее. Заполнение анкеты занимало много времени и походило на пытку. Он чувствовал себя невероятно глупо, когда вписывал имена друзей, стоимость своего дома или сведений о том, были ли у его жены выкидыши, и если да, то когда. Зебатинский бросал анкету, ругал нумеролога, но потом снова возвращался к ней.

Он думал о компьютере, который должен обрабатывать сведения, а вернее, о наглости маленького человека, изображавшего из себя математика, творца будущего. Однако желание раскрыть обман, увидеть, что произойдет, было таким неодолимым, что Зебатинский, ругая себя и свою доверчивость, все же изложил на многих листах требуемое нумерологом.

В конце концов он послал заполненную анкету обычной почтой, наклеив марки достоинством девять центов, не взвешивая письма. Если оно вернется, подумал он, я откажусь от всего этого.

Но оно не вернулось.

Он заглянул в помещение нумеролога, и оно оказалось пустым. У Зебатинского не было другого выхода, как войти. Колокольчик зазвонил.

Старик-нумеролог показался из-за занавешенной двери.

— Ах, доктор Зебатинский…

— Вы помните меня? — Зебатинский попытался улыбнуться.

— О, да.

— Каково заключение?

Нумеролог пошевелил своими шишковатыми пальцами.

— Прежде, сэр, небольшой…

— Небольшой вопрос? Гонорар?

— Я уже выполнил работу, сэр, и имею право на вознаграждение.

Зебатинский не возразил. Он готов заплатить. Если уж зашел так далеко, глупо поворачивать назад из-за денег.

Он отсчитал пять десятидолларовых купюр и протянул их через конторку.

— Ну?!

Нумеролог медленно пересчитал купюры и засунул в кассу выдвижного ящика конторки.

— Ваше дело, — сказал он, — было очень интересным. Я бы посоветовал вам поменять фамилию на Себатинский.

— Себа… Как вы произнесли?

— С-е-б-а-т-и-н-с-к-и-й.

Зебатинский посмотрел на него негодующе.

— Вы предлагаете изменить первую букву? Поменять З на С? И это все?

— Этого изменения пока что достаточно.

— Но как оно может повлиять на будущее?

— Как всякое изменение, — мягко ответил нумеролог. — Конечно, если вы не хотите изменений, оставьте все, как есть. Но и в судьбе вашей вряд ли наступят перемены.

Зебатинский спросил.

— Что я должен сделать? Просто объявить всем, чтобы произносили мою фамилию с буквы «С»?

— Действуйте на основании закона. Юрист подскажет вам, как лучше осуществить эту процедуру.

— Когда же это произойдет? Я имею в виду перемены в моей жизни.

— Может быть, завтра, а может быть, никогда.

— Но вы видели будущее. Вы утверждали, что видите его.

— Не как в прозрачном шаре. Нет, нет, доктор Зебатинский. Все, что мне выдал компьютер, — это цепь закодированных цифр. Я могу перечислить возможности, но я не схватываю изображения.

Зебатинский повернулся и торопливо вышел из помещения. Пятьдесят долларов, чтобы изменить одну букву. Пятьдесят долларов за Себатинского! Боже, что за имя! Хуже, чем Зебатинский…

Прошел еще месяц, прежде чем ему удалось убедить себя обратиться к юристу. «В конце концов, — сказал он себе, — я могу в любой момент вернуть себе настоящее имя. Надо использовать шанс. Черт возьми, ведь не существует закона, который бы препятствовал этому».

Генри Бранд страницу за страницей просматривал досье натренированным глазом человека, который проработал в органах безопасности четырнадцать лет. Ему не нужно было читать каждое слово. Все, представляющее особый интерес, бросалось ему в глаза.

Он сказал:

— Человек представляется мне опрятным.

Генри Бранд тоже был опрятным: белоснежная сорочка, свежевыбритое лицо.

— Но почему Себатинский? — спросил лейтенант Алберт Квинси, принесший ему досье.

— А почему бы и нет? — пожал плечами Генри Бранд.

— Потому что в этом нет смысла. Зебатинский — иностранная фамилия, и я поменял бы ее, будь она моей, на какую-нибудь англосаксонскую. Поступи Зебатинский так, никто бы не удивился. А менять З на С по меньшей мере глупо. Надо выявить, что побудило его к перемене фамилии.

— Ему не задавали такого вопроса?

— Задавали. В обычной беседе, конечно. И он не придумал ничего лучшего, как сказать, что ему надоело быть последним в алфавите.

— Может быть и так, лейтенант.

— Может быть, но почему не изменить фамилию на Сандс или Смит, если уж так понравилась буква С. Или, если он устал от Зэт, почему не пойти по этому пути до конца и не поменять ее на А? Почему не взять фамилию, ну, скажем, Аарон?

— Не вполне англосаксонское, — пробурчал Бранд. И добавил: — Но в этом нет ничего, что можно было бы инкриминировать ему.

— Да, конечно, — вздохнул Квинси. — Он выглядел явно несчастным.

— Признайтесь, лейтенант, — сказал Бранд, — вас, должно быть, что-то беспокоит. Какая-то теория, какой-то «пунктик». Что?

Квинси нахмурился. Его светлые брови сомкнулись, а губы сжались.

— Этот человек русский…

— Он не русский, — возразил Бранд. — Он — американец в третьем поколении.

— Я имею в виду фамилию.

Лицо Бранда утратило обманчивую мягкость.

— Нет, лейтенант, вы ошибаетесь. Это польская фамилия.

Квинси нетерпеливо выбросил вперед руку с растопыренными пальцами.

— Это одно и то же.

Бранд, девичья фамилия матери которого была Вишевска, огрызнулся:

— Не говорите этого поляку, лейтенант. — Затем произнес более задумчиво: — Так же, как и русскому, я полагаю.

— То, что я пытаюсь выразить, сэр, — сказал лейтенант, покраснев, — заключено в простой истине: и поляки, и русские по ту сторону Занавеса.

— Это общеизвестно.

— Зебатинский или Себатинский может иметь там родственников.

— Он — третье поколение. Я предполагаю, что у него могли быть там троюродные братья или сестры. Но что из этого?

— Само по себе это не имеет никакого значения. Многие могут иметь там дальних родственников. Но Зебатинский изменил фамилию.

— Продолжайте.

— Он пытается отвлечь внимание. Возможно, троюродный родственник с той стороны становится слишком знаменитым, и наш Зебатинский боится, что это родство испортит его шансы на успех.

— Изменение фамилии не принесет никакой пользы. Он тем не менее останется родственником.

— Конечно, но у него исчезнет ощущение, что это родство бросается нам в глаза.

— А вы слышали что-нибудь о каком-то Зебатинском по ту сторону?

— Нет, сэр.

— В таком случае он не может быть слишком знаменитым. Как же наш Зебатинский узнал о нем?

— Через родственников. К тому же он ядерный физик.

Бранд снова методично посмотрел досье.

— Это ужасно шатко, лейтенант. И настолько беспочвенно, что совершенно неуловимо.

— Но я не вижу другого объяснения перемене буквы в фамилии Зебатинского.

— Я тоже.

— В таком случае я полагаю, сэр, мы должны расследовать дело, проследить за всеми людьми, именуемыми «Зебатинский» по ту сторону, и посмотреть, сможем ли мы обнаружить связь. — Голос лейтенанта немного усилился, ему в голову пришла новая мысль: «Он мог изменить свою фамилию, желая отвлечь внимание от родственников, защитить их таким образом».

— А делает он как раз обратное.

— Видимо, не осознает этого, но стремление охранить их могло быть мотивом его поведения.

Бранд вздохнул.

— Хорошо, мы закинем удочку на Зебатинского. Но если ничего не обнаружится, прекратим дело. Оставьте папку у меня.

Когда информация наконец поступила к Бранду, он имел полные сведения о Зебатинском и его однофамильцах. «Что за чертовщина!» — удивился он, пробежав список. Семнадцать биографий семнадцати русских и польских граждан представила разведка.

Начинался список с американцев. Маршалл Зебатинский (отпечатки пальцев) родился в Буффало, Нью-Йорк (дата, медицинские данные). Его отец так же родился в Буффало, мать в Освего, Нью-Йорк. Дедушка и бабушка его отца оба родились в Белостоке, Польша (дата въезда в Соединенные Штаты, даты гражданства, фотографии).

Все семнадцать русских и польских граждан, носивших фамилию Зебатинский, были потомками людей, которые сотни лет назад жили в Белостоке или его окрестностях. Предположительно они могли быть родственниками, но это не было точно установлено в каждом отдельном случае. (Демографическая статистика в период после I мировой войны велась в Восточной Европе плохо, если вообще существовала).

Бранд просмотрел досье на Зебатинских, мужчин и женщин (забавляясь, как основательно разведка выполнила эту работу; возможно, только русская была такой же дотошной) и выбрал одно. Отложил папку в сторону. Снял телефонную трубку и набрал номер доктора Поля Кристофа из Комитета Атомной Энергии.

Доктор Кристоф выслушал Бранда с каменным выражением лица. Время от времени он поднимал мизинец, чтобы слегка прикоснуться к носу, имеющему форму луковицы, и смахнуть несуществующую соринку. У него были редеющие серо-стальные и коротко подстриженные волосы. С таким же успехом он мог быть и лысым.

— Нет, я никогда не слышал ни о каком русском Зебатинском, — сказал Кристоф. — Как не слышал и ни о каком американском…

Бранд почесал пробор в волосах над виском и медленно произнес:

— Ну, я не думаю, что здесь что-то кроется, но мне бы не хотелось прекратить расследование слишком поспешно. Тот факт, что один из русских, Михаил Андреевич Зебатинский, является ядерным физиком, уже настораживает. Вы уверены, что никогда не слышали о нем?

— Михаил Андреевич Зебатинский? Нет, не слышал. Но это еще ничего не доказывает.

— В том то и дело. Понимаете, один Зебатинский тут, другой там, оба специалисты в ядерной физике, и тот, что здесь, неожиданно меняет свою фамилию на Себатинский. И не просто меняет, требует исправления во всех документах буквы «З» на букву «С». Повторяет одно и то же: «Произносите мою фамилию с буквы «С». И другая примечательная вещь: русский Зебатинский исчез из поля зрения как раз около года назад.

Доктор Кристоф сказал бесстрастно:

— Умер…

— Может быть. Но вряд ли русские дадут умереть ядерному физику. Тут, видимо, другая причина, и не мне открывать ее вам.

— Срочные исследования, сверхсекретные, — догадался Кристоф.

— Вот именно.

— Дайте мне это досье.

Доктор Кристоф потянулся за листом бумаги и прочел его дважды. Потом сказал:

— Я проверю все по Ядерному бюллетеню.

Материалы Ядерного бюллетеня помещались у той же стены, что и научные исследования доктора Кристофа. Аккуратные маленькие ящики были заполнены прямоугольниками микрофильмов.

Служащий КАЭ (Комитета Атомной Энергии) с помощью проектора просматривал каталоги, а Бранд наблюдал, с каким терпением он это делал.

Кристоф пробормотал:

— Михаил Зебатинский, автор или соавтор полдюжины трудов, опубликованных в советских журналах в течение последних шести лет. Ну, а мы получим материалы и, может быть, сможем что-то из них извлечь.

Селектор отобрал нужные прямоугольники. Кристоф расположил их по порядку, просмотрел через проектор, и выражение напряженного внимания появилось на его лице.

— Это странно, — сказал он.

— Что странно? — спросил Бранд.

Кристоф вернулся к своему месту.

— Я предпочел бы пока не говорить об этом. Можете ли вы дать мне список других ядерных физиков, которые исчезли из поля зрения в Советском Союзе в прошлом году?

— Вы на что-то натолкнулись?

— Мне попалась бумага, в которой упоминается человек, участвовавший в программе срочных исследований.

— Кто он?

— Называть его преждевременно.

Бранд насупился.

— Я должен знать, на кого вы натолкнулись.

— Не на кого, а на что. Возможно, этот человек чуть-чуть продвинулся вперед в отражении гамма-лучей.

— Значение этого?

— Если бы изобрели отражающий щит против гамма-лучей, то могли бы построить индивидуальные укрытия, защищающие от радиоактивных осадков. Как вы знаете, реальную опасность представляют именно радиоактивные осадки. Водородная бомба может разрушить город, а радиоактивные осадки медленно убить население на территории в тысячу миль длиной и сотни шириной.

— Ведем ли мы какую-нибудь работу в этой области? — спросил взволнованно Бранд.

— Нет.

— Тогда, какова цена нашим усилиям?

— Ничтожна.

— Что ж, пусть я покажусь безумцем, — сказал Бранд, — но достану вам список исчезнувших ядерных физиков, даже если мне придется для этого переплыть океан.

Он достал список. Он познакомился с материалами исследований каждого из них. Созвали расширенное совещание всей Комиссии, а затем пригласили тех, кто представлял мозг ядерных физиков нации. Доктор Кристоф вышел наконец с заседания, которое продолжалось всю ночь и часть которого прошла в присутствии президента.

Бранд встретил его. Оба выглядели измученными.

Бранд спросил:

— Ну как?

Кристоф кивнул.

— Большинство согласны. Некоторые, правда, сомневаются, но лишь некоторые…

— А вы? Вы уверены?

— Не совсем. Легче поверить в то, что советские физики работают над щитом гамма-лучей, чем убедить себя, что полученные нами сведения не имеют взаимосвязи.

— Было ли принято решение о продолжении исследований по проблеме защиты?

— Да. — Кристоф провел рукой по коротким щетинистым волосам и сухо произнес: — Мы намерены бросить на это все, что у нас есть. Зная о материалах, написанных людьми, которые засекречены, мы сможем пойти прямо по их стопам. Мы сможем даже превзойти их. Конечно, они обнаружат, что мы тоже работаем над этим.

— Пусть, — сказал Бранд. — Это предотвратит конфликт.

— А что с американским Зебатинским-Себатинским?

Бранд покачал головой.

— Нет никаких оснований связывать его со всем этим даже теперь. Черт возьми, мы все проверили. Сейчас он работает в засекреченном месте, и мы не можем оставить его там, даже если он вне подозрений.

— Но мы не можем вышвырнуть его просто так, русские начнут интересоваться им.

— У вас есть какие-то предложения?

Они шли по коридору вниз, к дальнему лифту, в тишине, характерной для четырех часов утра.

Кристоф сказал:

— Я заглянул в его труды. Себатинский хороший человек, лучший, чем большинство, но ему не везло в работе. У него не подходящий темперамент для коллективного творчества.

— В самом деле?

— Он создан для академического труда. Если предложить ему место профессора физики в крупном университете, я думаю, он примет его с удовольствием. Там достаточно несекретных областей, в которых его можно было бы занять. Мы могли бы держать его в поле зрения…

Бранд кивнул.

— Это мысль. Я изложу ее шефу.

Они вошли в лифт, и Бранд позволил себе поудивляться всему происшедшему. Что за конец истории, которая началась всего лишь с одной буквы.

Маршалл Зебатинский задыхался от волнения. Он сказал жене:

— Не понимаю, как все произошло. Неужели они узнали обо мне из мезон-детектора. О, господи, адъюнкт-профессор физики в Принстоне! Подумай только, Софи!

Софи откликнулась:

— При чем здесь мезон-детектор! Талантливого человека находят без детектора.

— Да, но как обнаружить талант, когда ты делаешь обычную нудную работу и ничем не выделяешься среди других?

— Возможно, причиной тому твоя фамилия, — сказала Софи. — Новая фамилия.

Он повернулся, чтобы посмотреть на свою жену.

— Моя новая фамилия? Ты имеешь в виду букву «С»?

— Да, да. Ты не получал предложения, пока не появилась эта странная буква.

— Но тут простое совпадение. Пустяк, стоивший мне пятьдесят долларов. Боже! Каким идиотом я себя чувствовал все эти шесть месяцев, настаивая на дурацком «С»!

Софи моментально заняла оборонительную позицию.

— Не дурацкая… Я уверена, что она — причина всех перемен.

Себатинский снисходительно улыбнулся.

— Суеверие.

— Не важно, как ты это называешь, но возвращаться к прежней букве не захочешь.

— Конечно, нет. Может быть, пойти дальше и поменять имя на Джон, а? — он рассмеялся почти истерически.

— Оставь в покое свое имя, — строго сказала Софи.

— Ну что ж, хорошо. Надо быть благодарным тому старцу, посоветовавшему изменить букву. В один из ближайших дней отправлюсь к нему, суну очередную десятидолларовую бумажку. Это удовлетворит тебя?

— Да.

На следующей неделе Себатинский собрался с силами и пошел к нумерологу. Он был в хорошем настроении и даже напевал что-то, шагая по улице.

Ладонь легла на дверную ручку, и большой палец уперся о металлический запор. Себатинский нажал ручку, но она не опустилась вниз, как обычно. Дверь была заперта.

Пыльная вывеска с нечеткой надписью «Нумеролог» исчезла. Другая, уже пожелтевшая от солнца и начавшая скручиваться, гласила: «Сдается».

Себатинский пожал плечами. Судьба!

Харунд, счастливо избавившись от материальной сущности, радостно прыгал, и вихри излучаемой им энергии горели пурпурным огнем в пространстве.

— Пока я не согласен.

— Что ж, давай вперед! Результатов не изменишь долгими разговорами… Уф, какое облегчение перевоплотиться опять в состояние чистой энергии. Мне понадобился микроцикл времени для пребывания в земном теле; чувствую себя совершенно изнуренным. Но важно было показать ТЕБЕ это.

— Я думаю, все в порядке, ты предотвратил ядерную войну на планете, натолкнув их на мысль о защите от гамма-лучей, — сказал Местак.

— Был ли это эффект Класса-А?

— Да, конечно.

— Хорошо. Теперь проверь и убедись, достиг ли я его с помощью стимуляторов Класса-Ф. Я изменил букву одного имени.

— Какого?

— О, не имеет значения. Такие-то дела. Я вычислил это для тебя.

Местак без охоты согласился.

— Я сдаюсь. Это стимул Класса-Ф.

— Значит, я победил? Признай это.

— Ни один из нас не победит, пока Наблюдатель не проверит.

Харунд, который пребывал на Земле в обличье почетного нумеролога и все еще не пришел в себя, сказал, испытывая облегчение от того, что больше им не был:

— Ты не беспокоился об этом, когда заключал пари.

— Я не думал, что ты будешь так безрассуден, что доведешь все до конца.

— Расход калорий! Кроме этого, беспокоиться не о чем. Наблюдатель никогда не обнаружит стимулы Класса-Ф.

— Может быть и нет, но он обнаружит эффект Класса-А. Эти материальные создания будут еще только на подступах к этому открытию по прошествии дюжины микроциклов времени. Наблюдатель заметит.

— Ну, что ж, мы вернем все в прежнее состояние. Он никогда не узнает, — сказал Харунд.

— Тебе понадобится другой стимул Класса-Ф, если ты рассчитываешь на то, чтобы он не заметил.

Харунд заколебался.

— Я могу это сделать.

— Сомневаюсь.

— Могу.

Ликование светилось в излучении Местака.

— Конечно, — сказал спровоцированный Харунд. — Я возвращу материальную сущность именно туда, где она была. Наблюдатель никогда не заметит разницы.

Местак воспользовался преимуществом.

— Отложим первое пари, в таком случае. Утроим ставки во втором.

Все возраставший пыл азартной игры захватил и Харунда.

— Ну, что ж, я принимаю игру. Утроим ставки.

— По рукам!

— По рукам!

Ричард Матесон Тест

Вечером, накануне теста, Лэс в столовой экзаменовал отца; Джим с Томми спали на втором этаже, а Терри, сидя с безучастным видом в соседней комнате, шила: иголка ритмично мелькала взад-вперед.

Том Паркер сидел очень прямо, его тонкие, в сетке вен руки были сдвинуты на столе, а водянистые голубые глаза пристальна смотрели прямо в губы сына.

Ему было восемьдесят лет, и нынешний тест был четвертым в его жизни.

— Так, — сказал Лэс, заглядывая в тест, присланный доктором Трэском. — Повторяй за мной следующие сочетания цифр.

— Сочетания цифр, — пробормотал за сыном Том, попытавшись уловить смысл сказанного. Но слова уже не воспринимались им молниеносно, а, казалось, обволакивали клетки его мозга, как насекомые — ленивое животное.

— Так начинай же.

Лэс устало вздохнул:

— Восемь — пять — одиннадцать — шесть.

Старческие губы зашевелились, заржавевший механизм мозга Тома начал медленно приходить в движение.

— Восемь… Пя-ять… — блеклые глаза медленно прищурились, — одиннадцать — шесть, — выдохнул с облегчением Том и гордо выпрямился.

«Хорошо, — думал он, — очень хорошо», — он сжал губы, руки его побелели от напряжения. Белые руки на белой скатерти.

— Ну, — сказал он раздраженно. — Продолжай.

— Я уже дал тебе другую комбинацию. Повторяю ее снова.

Том подался немного вперед, весь превратившись в слух.

— Девять — два — шестнадцать — семь — три, — сказал Лэс.

Том натужно прокашлялся.

— Говори медленней, — попросил он сына.

— Отец, но ведь экзаменатор будет читать гораздо быстрее меня.

— Я хорошо знаю это, — перебил Том сухо, — хорошо знаю. Однако я хочу напомнить тебе, что это… еще не тест. Это репетиция, для проверки.

Лэс пожал плечами и снова заглянул в тест.

— Девять — два — шестнадцать — семь — три, — произнес он медленно.

— Девять — два — шесть — семь…

— Шестнадцать — семь, отец.

— Я так и произнес.

— Ты сказал «шесть», отец.

— Мне лучше знать, что я сказал!

— Ну хорошо, отец.

— Ты собираешься читать дальше или нет?

Лэс снова прочел столбец и, слушая, как запинается отец, пытаясь повторить его, взглянул на Терри.

Она шила, безучастно, отрешенно от всего происходящего. Она выключила радио, и он знал, что теперь она слышит бормотание старика.

«Ну, хорошо, — говорил ей мысленно Лэс. — Хорошо, я знаю, что он стар и бесполезен. Так неужели ты хочешь, чтобы я сказал ему это? Мы оба: ты и я, знаем, что он не пройдет теста. Так позволь же мне немного полицемерить. Приговор будет вынесен завтра. Не заставляй меня произносить его сейчас и разбивать сердце старика».

— Правильно, не так ли? — услышал Лэс торжествующий голос отца и перевел взгляд на его морщинистое лицо.

— Да, правильно, — поспешно согласился он.

Он почувствовал себя предателем, когда увидел слабую улыбку, мелькнувшую в уголках рта отца.

— Давай перейдем к чему-нибудь другому, — услышал он слова отца.

«Что же будет для него полегче?» — думал Лэс, презирая себя за эти мысли.

— Ну давай же, Лэсли, — сдержанно сказал отец. — У нас нет времени.

Лэс взял в руки карандаш с привязанной к нему ниткой и очертил на чистом листке бумаги двухсантиметровый кружок. Он протянул карандаш отцу.

— Будешь держать карандаш прямо над кругом три минуты, — сказал он и неожиданно испугался, что выбрал такое трудное испытание. Он ведь знал, как тряслись за едой руки его отца и с каким трудом тот справлялся с пуговицами и крючками своей одежды.

Том затаил дыхание и склонился над бумагой, стараясь удержать раскачивающийся карандаш над кружком. Лэс заметил, как отец оперся на локоть, что строжайше запрещается во время теста, но ничего не сказал. Лицо отца было мертвенно бледным, и Лэс явственно видел под кожей красноватые линии разорванных сосудов.

«Восемьдесят лет, — подумал он, — что же чувствует человек, когда ему восемьдесят?»

Он снова взглянул на Терри. Их взгляды встретились. Затем она снова принялась за шитье.

— Мне кажется, три минуты уже прошли, — напряженно сказал Том.

— Полторы минуты, отец.

— Смотри на часы, — возмущенно сказал отец, карандаш раскачивался тем временем за пределами кружка. — Это как-никак тест, а не вечеринка.

Лэс пристально смотрел на дрожащий карандаш, ощущая свою полную беспомощность и хорошо понимая, что все — только притворство, и не в их силах спасти жизнь отцу. «По крайней мере, — думал он, — экзамен не будет приниматься сыновьями и дочерьми, которые в свое время голосовали за принятие закона. По крайней мере, ему не придется поставить черное клеймо «Непригоден».

Карандаш качнулся, выйдя за пределы круга, и снова вернулся в него после того, как Том передвинул руку.

— Часы отстают! — с внезапной яростью выкрикнул отец.

Лэс посмотрел на часы: две с половиной минуты.

— Три минуты, — сказал он.

Том раздраженно отбросил карандаш в сторону.

— Дурацкий тест… — его голос прозвучал угрюмо. — Он ничего не доказывает. Ничего.

— Отец, может быть, мы пройдемся по финансовым?..

— Это что, следующий раздел теста? — подозрительно спросил Том и, чтобы удостовериться, склонился над бумагами.

— Да, — солгал Лэс, прекрасно зная, что глаза отца не видели почти ничего, хотя Том никогда не признавался, что нуждается в очках.

— Впрочем, подожди-ка, мы пропустили один вопрос, — добавил он, надеясь, что отец справится хоть с этим. — Нужно только назвать точное время.

— Вот еще глупость, — пробормотал Том.

В раздражении он перегнулся через стол и взял часы:

— 10.15, — презрительно произнес он.

— Но сейчас 11.15, отец!

С секунду отец сидел с таким выражением лица, словно получил пощечину. Затем он снова взял часы и уставился на них. Губы его медленно шевелились, и у Лэса появилось кошмарное предчувствие, что Том будет настаивать на своем.

— Ну, так это и есть то, что я имел в виду, — резко бросил Том. — Просто неправильно выразился. Каждый дурак видит, что часы показывают 11.15. Конечно, 11.15… Ну и часы. Цифры уж очень близко расположены. Давно пора выбросить. Вот…

Том полез в карман жилета и вытащил свои золотые часы с крышкой.

— Вот это настоящие часы! — сказал он с гордостью. — Показывают время уже… 60 лет.

Он швырнул часы Лэса на стол, и стеклышко треснуло.

— Ну вот, видишь, — быстро проговорил Том, пытаясь скрыть свое замешательство. — Они же ни на что не годны.

Он избегал взгляда Лэса. Губы старика сжались, когда он открыл крышку своих часов и посмотрел на портрет Мэри, златокудрой и прекрасной Мэри в тридцать лет.

«Господи, — думал он, — как хорошо, что ей не пришлось проходить через эти проклятые тесты, хоть в этом ей повезло», — Том никогда не думал, что настанет такой момент, когда он поймет, что случайная смерть Мэри в возрасте пятидесяти семи лет была необыкновенной удачей… Но она умерла еще до введения тестов.

— Оставь мне твои часы, — сердито сказал он сыну. — Завтра ты их получишь с целеньким… э-э-э… стеклом.

Потом Том отвечал на вопросы типа: «Сколько четвертей в пяти долларах?» и «Если я истратил из своего доллара тридцать шесть центов, сколько у меня осталось?»

На эти вопросы нужно было отвечать письменно, Лэс лишь вел контроль времени. Все казалось нормальным и будничным: они с отцом сидели вдвоем за столом, а Терри вязала. В доме было тихо и уютно.

И это было самым страшным.

Жизнь текла своим чередом. Никто не говорил о смерти. Государство направляло повестки, и тот, кто не проходил теста, являлся в специальный государственный участок, и ему делали инъекцию. Закон соблюдался, смертность была на постоянном уровне, проблемы перенаселения не существовало. Все делалось в соответствии с законом, без причитаний и слез.

Но ведь убивали людей, которых еще кто-то любил…

— Не смотри все время на часы, — сказал отец.

— Но, отец, экзаменаторы будут следить за временем.

— На то они экзаменаторы, — огрызнулся Том. — Ты же не экзаменатор.

— Я пытаюсь помочь тебе…

— Так помогай, а не сиди, уставившись на часы.

— Это твой тест, в конце концов, не мой, — краска гнева залила щеки Лэса.

— Мой тест, да, мой тест! — неожиданно взорвался отец. — Все вы заботитесь об этом, не так ли? Вы все, все…

— Отец, ты не должен кричать.

— Я и не кричу.

— Отец, дети спят, — неожиданно вмешалась Терри.

— А мне наплевать…

Том неожиданно смолк и отклонился назад на спинку стула. Карандаш незаметно выпал из его рук и покатился по скатерти. Он сидел дрожа, его впалая грудь тяжело вздымалась и опускалась, а руки на коленях непроизвольно подергивались.

— Я не прошу многого, — бормотал про себя Том. — Не прошу в жизни многого.

— Они еще потребуют, чтобы ты написал имя и адрес, — сказал Лэс, вспомнив, как гордился Том своим почерком.

«Я обману их», — думал Том, в то время как карандаш двигался по бумаге твердо и уверенно.

«Мистер Томас Паркер, — написал он, — 2719, Брайтон Стрит, Блэр таун — Нью-Йорк».

— Не забудь число, — добавил Лэс.

Старик написал: «17 января 2003 года», — и вдруг почувствовал, как ледяной холод пронзил все его тело.

Завтра тест.

Они лежали совсем рядом и не спали. Раздеваясь, они перекинулись несколькими словами, а когда Лэс наклонился к ней, чтобы поцеловать жену на ночь, она пробормотала что-то невнятное.

Неожиданно для себя самого Лэс пожалел, что раньше не подписал «требование об изъятии Тома». Для блага их детей и их самих им нужно было непременно избавиться от Тома. Но как облечь это желание в слова и не чувствовать, что ты — убийца! Ты не можешь сказать: «Я надеюсь, что старик завалится, я надеюсь, что они убьют его». Но все другое, что ты скажешь, будет только лицемерием.

«Медицинские термины, — думал он, — диаграммы, показывающие понижающийся уровень жизни, все ухудшающееся здоровье людей и голод — вот какими аргументами они оперировали, чтобы протащить закон. Это была заведомая, не имеющая никаких оснований ложь. Закон же был принят лишь потому, что люди — молодые и среднего возраста — хотели, чтобы их отцы и матери не вмешивались в их личную жизнь, не мешали им жить, как заблагорассудится».

— Лэс, а вдруг он пройдет тест? — спросила Терри. — Лэс?

— Я не знаю, дорогая, — ответил он наконец.

В темноте ее голос был тверд и резок. Это был голос человека, потерявшего терпение.

— Ты должен знать.

Он устало повернул к ней голову.

— Дорогая, не надо. Пожалуйста.

— Лэс, если он пройдет испытание, это означает еще пять лет. Еще пять лет, Лэс. Ты понимаешь, что это значит?

— Дорогая, он не может пройти его.

— А если пройдет?

— Терри, он не ответил на добрых три четверти моих вопросов. У него почти совсем исчез слух, его глаза плохи, сердце никудышное, у него артрит… — Его кулак беспомощно вдавливался в кровать. — Он никогда не пройдет осмотр, — сказал он, весь сжавшись.

Если бы только он мог забыть прошлое и принимать отца тем, кем он был сейчас: беспомощным и назойливым стариком, разрушающим их жизнь. Но ведь невозможно забыть, как он любил и уважал своего отца, трудно выкинуть из головы их совместные путешествия, рыбную ловлю, долгие откровенные разговоры по ночам и многое другое, что связывало отца и его.

Вот почему у него никогда не хватало мужества написать заявление. Форму было просто заполнить, очень просто, гораздо проще, чем ждать очередного теста пять долгих лет. Но это означало просто отмахнуться от отца, просив правительство избавить их от него, как от бесполезного хлама. Он никогда не мог решиться на это.

И все-таки его отцу восемьдесят лет, и, несмотря на отменное воспитание в духе христианских заповедей, оба они — Терри и он — безумно боятся, что старый Том пройдет испытание и будет жить с ними еще пять лет, слоняться по дому, отменяя приказания, данные детям, ломая мебель, стараясь помочь, но только мешая и превращая жизнь в безумную трепку нервов…

Шесть часов утра. Лэс мог не вставать до восьми, но ему хотелось проводить отца. Он выбрался из кровати и тихо оделся, стараясь не разбудить Терри, но она все-таки проснулась.

— Я встану и приготовлю тебе завтрак, — сказала она.

— Ничего, ничего, — сказал Лэс. — Оставайся в кровати.

— Ты не хочешь, чтобы я встала?

— Не беспокойся, дорогая. Я хочу, чтобы ты отдыхала.

Она снова легла и отвернулась так, чтобы Лэс не мог видеть ее лица. Она и сама не знала, почему она плачет: то ли из-за теста, то ли из-за того, что Лэс не хотел ее встречи с отцом. Но остановить слезы она не могла. Ей удалось только сдерживать себя до тех пор, пока Лэс не вышел из спальни.

Затем ее плечи вздрогнули, и рыдания прорвали стену, которую она в себе воздвигла.

Дверь в комнату отца была открыта. Он заглянул внутрь и увидел Тома. Том сидел на кровати и зашнуровывал туфли. Его скрюченные пальцы тряслись, шаря по тесемкам.

— Все в порядке, отец? — спросил Лэс.

Отец удивленно поднял голову:

— Что это ты так рано поднялся?

— Я думал, мы позавтракаем вместе, — сказал Лэс.

С секунду они молча смотрели друг на друга. Затем отец снова принялся за туфли.

— Не надо.

— А мне все-таки кажется, что не мешало бы позавтракать.

— Лэсли! Надеюсь, ты не забыл про часы, — спросил отец. — Я отнесу их к ювелиру, и он вставит новое стекло.

— Но, отец, это лишь старые часы, — попытался спорить Лэс. — Они не стоят и пяти центов.

Какое-то время отец смотрел прямо в глаза Лэсу и затем неожиданно, как бы вспомнив что-то, принялся завязывать туфли.

— Ладно, отец. Я положу их на кухонный стол.

Лэс постоял минутку, глядя на седые волосы отца и его исхудалые дрожащие руки. Затем он вышел.

Часы все еще лежали на обеденном столе, и Лэс переложил их в кухню. Должно быть, старик всю ночь думал о них, иначе он бы ни за что не вспомнил о часах сейчас.

Лэс налил в кофейник холодной воды и нажал кнопку для автоматического приготовления двух порций яичницы с ветчиной. Потом он наполнил два стакана апельсиновым соком и сел за стол.

Спустя пятнадцать минут его отец спустился вниз. На нем был темно-синий костюм, ботинки тщательно вычищены, ногти аккуратно подрезаны, волосы тщательно приглажены. Он выглядел очень опрятным и… старым. Он взял кофейник.

— Садись, отец, — сказал Лэс. — Я налью тебе кофе.

— Я не такой беспомощный, как ты думаешь, — ответил отец. — Оставайся за столом.

Лэс попытался улыбнуться.

— Я приготовил для нас яичницу с ветчиной, — сказал он.

— Я не голоден, — ответил отец.

— Отец, ты должен хорошо позавтракать.

— Я никогда не завтракал плотно, — резко бросил отец, — это вредно для желудка.

Лэс закрыл глаза на секунду, и на его лице промелькнуло выражение полного отчаяния.

«Зачем я поднялся? — убито думал он. — Мы ведь все время спорим друг с другом. Но нет, нет, я буду бодрым, чего бы мне это не стоило».

— Хорошо спал ночью, отец? — спросил он.

— Конечно, спал всю ночь, — ответил отец. — Я всегда хорошо сплю. Неужели ты думаешь, что я не спал из-за…

Он неожиданно смолк и повернулся к Лэсу.

— Дай часы, — потребовал он.

Лэс тяжело вздохнул и подал отцу часы. Тот взял их и секунду внимательно изучал. Губы его шевелились.

— Дрянь работа, — сказал он. — Дрянь. — Он осторожно положил часы в боковой карман пиджака. — Я принесу тебе целое стекло, — пробормотал он. — Небьющееся.

Лэс кивнул:

— Это будет превосходно, отец.

Кофе был готов, и Том разлил его в чашки. Лэс встал и выключил автоматический нагреватель. Сейчас ему хотелось яичницы с ветчиной.

Он сидел за столом напротив отца и чувствовал, как кофе живительной струей вливается в горло. Кофе был ужасным, но он знал, что ничто в мире не покажется ему вкусным в это утро.

— Когда тебе нужно быть там? — нарушил он молчание.

— В девять, — ответил Том.

— Ты по-прежнему не хочешь, чтобы я подбросил тебя туда?

— Что ты, не надо, — сказал отец таким тоном, будто успокаивал надоедливого ребенка. — Подземка вполне надежна, и я буду там вовремя.

Молчание снова нависло над ними в те долгие минуты, пока Том медленно и размеренно пил кофе.

Лэс нервно сжал губы и, чтобы скрыть их подрагивание, заслонил рот чашкой.

«Говорим, — думал он, — говорим о машинах и о подземках, о расписании экзаменов, в то время, как оба знаем, что сегодня Том может быть приговорен к смерти».

Он зря встал. Гораздо лучше было бы проснуться и обнаружить, что отец уже ушел. Он хотел, чтобы это произошло сразу. Он хотел проснуться утром и увидеть, что комната отца пуста, два костюма исчезли и исчезли черные туфли, носки, подвязки, подтяжки, бритвенные принадлежности — все эти безмолвные свидетельства ушедшей жизни.

Отец встал из-за стола.

— Я ухожу, — сказал он.

Глаза Лэса нашли стенные часы.

— Но сейчас только без четверти семь, — с трудом выдавил он. — Тебе ведь нужно…

— Я хочу быть там пораньше, — твердо сказал отец. — Никогда не любил опаздывать.

— Но, Бог мой, до города добираться от силы час, — сопротивлялся Лэс, ощущая неприятное покалывание в желудке. — Еще рано, отец.

— Все равно.

— Но ты же ничего не съел.

— Я никогда обильно не завтракал, — начал Том. — Это вредно для…

Лэс дальше не слушал — это были любимые слова отца о необходимости иметь твердые жизненные привычки, о том, что вредно и полезно для пищеварения… Он чувствовал, что леденящий душу ужас охватывает его с головы до ног, и ему хотелось вскочить, обнять старика и сказать ему, чтобы он не думал о тесте, потому что это не имело значения, потому что они любят его и будут о нем заботиться.

Но он молчал. Он не смог вымолвить слова, даже когда отец у кухонной двери повернулся и сказал:

— Увидимся вечером, Лэсли. — Голос был нарочито безразличен, и, чтобы достичь этого, ему, наверное, пришлось напрячь свои последние силы.

Дверь захлопнулась, и ветерок, достигший лица Лэса, казалось, проник до самого сердца.

Неожиданно всхлипнув, он вскочил и бросился вдогонку за отцом. Когда он открыл дверь из кухни, старик был еще близко.

— Отец!

Том остановился и удивленно обернулся. Лэс шел через столовую и слышал, как шаги печатались в его мозгу — один, два, три, четыре, пять… Он остановился перед отцом и выдавил на лице дрожащую улыбку.

— Желаю удачи, отец, — сказал он. — Я… увижу тебя вечером. — Он чуть было не произнес: я буду думать о тебе — но не смог.

Отец слегка наклонил голову и кивнул, как это делают при встрече малознакомые люди.

Лэс не мог пойти на работу. Он позвонил и сказался больным. Терри никак не среагировала на то, что он остался дома. Она вела себя так, будто для него было вполне естественным сидеть дома.

Целый день он провел в гараже, начиная и тут же бросая разные дела.

В пять он прошел на кухню и выпил пива, пока Терри готовила ужин. Он ничего не говорил. Он ходил по комнате взад-вперед, бросая изредка взгляд на затянутое облаками небо. С утра пахло дождем.

— Интересно, где он, — наконец нарушил он молчание, возвращаясь в кухню.

— Вернется, — сказала Терри, и на секунду ему показалось, что в ее голосе мелькнуло негодование.

Но он знал, что это ему только почудилось.

Приняв душ, он переоделся. Было без двадцати шесть. Дети вернулись с прогулки, и сейчас вся семья ужинала. Лэс заметил место, приготовленное для отца, и подумал, что Терри сделала это, чтобы угодить ему.

Но кусок не лез ему в горло. Он продолжал разрезать мясо на все более мелкие куски и намазывал масло на картофель. Но не ел.

— Отец, если дед не пройдет экзамен, у него будет месяц в запасе, не так ли?

Лэс почувствовал, как напряглись его мышцы, и уставился на старшего сына… «У него будет месяц в запасе, не так ли?»

— Ты о чем? — спросил он.

— Я в книгах прочел, что старикам после провала на тесте позволяется жить еще месяц. Это правда?

— Нет, — вмешался Томми. — Бабка Гарри Сэнкса получила повестку через две недели.

— Откуда ты знаешь? — спросил Джим своего девятилетнего брата. — Ты что, видел ее?

— Нет, не видел, но Гарри мне сам об этом сказал.

— Замолчите!

Дети посмотрели на белое лицо отца.

— Не будем говорить об этом, — сказал он.

«Смерть деда для них ничего не значит, — думал с горечью Лэс, — совсем ничего». Он проглотил подступивший к горлу комок и попытался унять охватившее его напряжение. «А почему это должно волновать их? — говорил он самому себе. — Время переживать для них еще не пробило. Так зачем же принуждать их думать об этом? Это время скоро наступит и для них».

В десять минут седьмого хлопнула входная дверь. Лэс вскочил так резко, что опрокинул бокал.

— Лэс, не надо, — быстро сказала Терри.

И он знал, что она права. Отцу не понравилось бы, если бы он бросился к нему прямо из кухни с расспросами.

Он снова сел за стол и посмотрел на еду, к которой едва прикоснулся. Его сердце сильно билось.

Он держал вилку негнущимися пальцами и слышал, как отец миновал коридор перед столовой и начал подниматься вверх по ступенькам. Он взглянул на Терри, она вздрогнула. Потом он услышал, как наверху захлопнулась дверь в спальню отца.

Воспользовавшись тем, что Терри стала подавать пирог, Лэс вышел из-за стола. Он был уже у подножия лестницы, когда открылась кухонная дверь.

— Лэс, не лучше ли нам оставить его одного?

— Но, дорогая, я…

— Лэс, если бы он прошел тест, он бы заглянул в кухню и сказал нам об этом. Если бы он прошел, он…

Ее голос прервался, и ее передернуло, когда она увидела взгляд Лэса. Лишь стук капель дождя по стеклу нарушал гнетущее молчание.

Они долго смотрели друг на друга. Потом Лэс сказал:

— Я поднимусь.

— Лэс!

— Я не скажу ничего, что огорчило бы его, — сказал он.

Они снова посмотрели друг на друга, и он начал подниматься по ступенькам.

Ободряя себя, Лэс минутку постоял перед дверью. «Я не огорчу его, — думал он. — Не огорчу».

Он осторожно постучал и подумал, что совершает ошибку. «Может быть, действительно лучше оставить старика в покое», — потерянно думал Лэс. И снова постучал в дверь.

Он услышал шуршание на кровати и звук шагов.

— Кто там? — спросил Том.

Лэс затаил дыхание:

— Это я, отец.

— Что ты хочешь?

— Я хочу поговорить с тобой.

Молчание.

— Хорошо, — наконец произнес Том.

Лэс слышал, как тот шел по комнате. Затем донесся шелест бумаги и звук закрываемого ящика бюро.

Наконец дверь открылась.

На Томе поверх одежды был накинут красный халат, и он лишь переменил туфли на шлепанцы.

— Разреши мне войти, отец? — тихо спросил Лэс.

Казалось, отец размышляет. Затем он сказал:

— Входи.

Но это не было приглашением и прозвучало так, будто он хотел сказать: «Это твой дом, и я не могу не впустить тебя».

Лэс вошел и молча стоял посреди комнаты.

Долго они смотрели друг на друга, как незнакомые люди, не говоря ни слова. Каждый ждал, что начнет другой. «Как прошел тест?» — слышал Лэс слова, повторявшиеся в его мозгу. «Как прошел тест?» Он не мог выговорить ни слова. «Как прошел…»

— Мне кажется, ты хочешь знать, что… произошло, — сказал отец. Было заметно, что он пытается говорить спокойно.

— Да, — сказал Лэс. Он спохватился. — Да, — повторил он и подождал ответа.

Старый Том поднял голову и с вызовом посмотрел на сына.

— Я НЕ ХОДИЛ, — сказал он. — У меня не было ни малейшего намерения идти туда, — спешил продолжить отец. — Никакого намерения проходить через всю эту ерунду. Осмотры, умственные тесты, составление кубиков на доске и… Бог знает, что еще. Никакого намерения!

Он остановился и сердито посмотрел на сына, как бы ожидая, что он осмелится сказать отцу, что тот поступил неправильно.

Но Лэс не мог сказать ничего.

Прошло много времени. Лэс откашлялся и попытался облечь в слова свои мысли.

— Что ты… собираешься делать?

— Не беспокойся, не беспокойся, — сказал отец, и чувствовалось, что он был благодарен сыну за этот вопрос. — Не беспокойся о своем отце. Он сам о себе позаботится. — Не беспокойся, — теперь отец говорил почти мягко. — Не тебе волноваться из-за этого. Это теперь не твоя проблема.

«Но ведь и моя тоже!» — Лэс явственно услышал эти свои слова, но он не произнес их. Что-то в старике остановило его, что-то очень властное и негодующее, чего, он знал, не должен был касаться.

— Я хочу отдохнуть, — услышал он голос Тома и почувствовал, будто ему попали прямо в солнечное сплетение.

«Я хочу отдохнуть, хочу отдохнуть» — эти слова гулким эхом отдавались в длинных коридорах его сознания. «Отдохнуть, отдохнуть»…

Он пошел к двери, обернулся и посмотрел на отца.

— До свидания. — Фраза застряла у него в горле.

Тогда его отец улыбнулся и сказал:

— Спокойной ночи, Лэсли.

— Отец!

Он почувствовал, как отец протянул ему руку, и эта рука была сильная, спокойная. Она сжала плечо Лэсли. Она успокаивала и ободряла.

— Спокойной ночи, сын, — сказал отец, и мгновение они стояли совсем рядом…

Через плечо отца Лэс увидел скомканный аптечный пакет в углу комнаты, брошенный туда подальше от чужих глаз.

Затем он в немом ужасе стоял в коридоре, слушая щелканье замка, и хотя он знал, что отец не запер дверь, он не мог войти внутрь.

Долго он стоял и смотрел на дверь, весь дрожа.

Терри ждала его внизу. Пока он приближался к ней, в ее глазах стоял немой вопрос.

— Он… не ходил, — это было все, что он сказал.

Она запнулась:

— Но…

— Он был у аптекаря, — сказал Лэс. — Я видел пакет в углу комнаты.

На секунду Лэсу показалось, что она бросится по лестнице, но это было только мимолетным импульсом.

— Он, должно быть, показал аптекарю уведомление о тесте, и аптекарь дал ему таблетки. Они часто делают так.

Они молча стояли в столовой, и дождь барабанил по стеклам.

— Что будем делать? — спросила она почти беззвучно.

— Ничего, — пробормотал он. У него запершило в горле, и он тяжело выдохнул: — Ничего.

Затем он, не ощущая ног, шел на кухню и чувствовал, как ее рука крепко обхватила его. Она не могла говорить о любви, но попыталась вдохнуть в него в эти минуты всю свою любовь.

Они сидели в кухне весь вечер. Потом она уложила детей и вернулась к нему, и они сидели в кухне, пили кофе и разговаривали тихими, приглушенными голосами.

Они пошли спать за полночь, и, проходя через столовую, Лэс остановился у стола и посмотрел на часы с новеньким ослепительным стеклышком, аккуратно положенные на середине скатерти. Лэс не смог к ним прикоснуться.

Они пошли наверх и подкрались к спальне Тома. Ни звука. Они разделись и легли спать, и Терри, как обычно, завела на ночь часы. Через некоторое время они уснули.

И всю ночь в комнате старика царило молчание. И молчание — на следующий день.

Клиффорд Дональд Саймак Однажды на Меркурии

Старый Крипи сидел в комнате управления и с увлечением извлекал из своей скрипки пронзительные звуки. На опаленной солнцем равнине, вокруг Меркурианского Силового Центра, Цветные Шары, подхватив мысли Крипи, приняли форму земных холмов и мерно покачивались в танце. Сидя в холодильнике, кошка Матильда сердито смотрела на пластины замороженного мяса, висевшие у нее над головой, и нежно мяукала. Наверху в кабинете, помещающемся на верхушке фотоэлементной камеры, представляющей собой центр Станции, Кэрт Крэйг с раздражением глядел через стол на Нормана Пэйджа. За сотню миль от этого места Кнут Андерсон, облаченный в громоздкий фотоэлементный космический костюм, недоверчиво вглядывался в пространственное облако.

Передаточный аппарат предостерегающе загудел. Крэйг, повернувшись на стуле, снял рычажок и буркнул в телефон что-то невнятное.

— Это Кнут, шеф, — излучения заглушали голос, делали его расплывчатым.

— Ну, как? — прокричал Крэйг. — Что-нибудь нашли?

— Да, очень большое, — ответил голос Кнута.

— Где?

— Запишите координаты.

Крэйг схватил карандаш и стал быстро писать; голос в трубке шипел и трещал.

— Такого огромного еще не было, — проскрипел голос. — Все дьявольски закручено. Инструменты испортились начисто.

— Придется выпустить в него снаряд, — сказал возбужденно Крэйг. — Это, конечно, возьмет уйму энергии, но сделать это нужно. Если эта штука придет в движение…

Голос Кнута шипел, трещал и расплывался в пространстве, и Крэйг не мог разобрать ни слова.

— Возвращайтесь немедленно обратно, — прокричал Крэйг. — Там опасно. Не подходите к нему…

До него донесся голос Кнута, заглушаемый воем поврежденной волны.

— Тут есть кое-что еще, чертовски забавное.

Голос умолк.

Крэйг закричал в микрофон:

— В чем дело, Кнут? Что забавное?

Он замолчал, так как внезапно шипенье, треск и свист передаточной волны прекратились. Крэйг протянул левую руку к пульту управления и нажал на рычаг. Пульт загудел от притока колоссальной энергии. Чтобы поддерживать прямую волну на Меркурии, нужны были массы энергии. Ответного гудения не последовало, волна не восстанавливалась.

— Значит, там что-то случилось! Волна перерезана!

Крэйг побледнел и встал, глядя через иллюминатор с лучевым фильтром на бесцветную равнину. Беспокоиться еще нечего. Надо подождать, пока Кнут вернется. Это будет скоро. Ведь он приказал ему возвращаться немедленно, а эти вездеходные машины передвигаются быстро. А если Кнут не вернется? Что если пространственное облако сдвинулось с места? Кнут сказал, что такого громадного еще не бывало. Правда, встречаются такие облака часто, все время держи ухо востро, но обычно они не так уж велики, чтобы из-за них волноваться. Это просто небольшие водовороты, вихри… Не столько опасно, сколько мешает. Надо быть осторожным и постараться не въехать в него, вот и все. Но если крупное завихрение начнет двигаться, оно может поглотить даже Станцию.

Шары на какой-то момент превратились в земных горцев с мотыгами в руках; шаркая ногами, они подымали пыль, подпрыгивали и размахивали руками. В них было что-то нелепое, как в танцующих пугалах.

Равнины Меркурия простирались до самого горизонта — равнины с клубящейся пылью. Ярко-синее Солнце казалось чудовищным на фоне мрачно-черного неба; алые языки пламени рвались из него, извиваясь точно щупальца. Меркурий находился ближе к Солнцу, чем другие планеты, их разделяли какие-нибудь двадцать девять миллионов миль. Поэтому, вероятно, и рождались завихрения — из-за близости к Солнцу — и эпидемии солнечных пятен. А впрочем, солнечные пятна могли и не иметь к этому никакого отношения. Кто знает?

Крэйг вспомнил о Пэйдже только тогда, когда тот кашлянул. Крэйг вернулся к столу.

— Надеюсь, — сказал Пэйдж, — что вы не передумали. Мой план значит для меня очень много.

Внезапно Крэйга охватил гнев: до чего навязчивый тип.

— Я уже вам ответил, — огрызнулся он. — И хватит. Я не меняю своих решений.

— Я не понимаю, почему вы против, — упрямо сказал Пэйдж. — В конце концов эти Цветные Шары…

— Никаких Шаров, — оборвал его Крэйг. — Ваш план просто безумие, это вам скажет любой.

— Ваше отношение меня удивляет, — настаивал Пэйдж. — В Вашингтоне меня уверяли…

— Мне наплевать, что в Вашингтоне вас уверяли! — заорал Крэйг. — Вы отправитесь обратно, как только прибудет корабль с кислородом. И вы отправитесь без Цветных Шаров.

— Вам не будет никакого убытка — я готов заплатить за все услуги.

Крэйг не обратил внимания на предложенную взятку.

— Я попробую объяснить вам еще раз, — сказал он, — я хочу, чтобы вы наконец поняли: Цветные Шары — уроженцы Меркурия. Они первые появились на нем. Они жили здесь, когда пришли люди, и они наверняка останутся на Меркурии после того, как люди покинут его. Они не трогают нас, а мы не трогаем их. Мы оставляем их в покое по одной дьявольски простой причине: мы их боимся, так как не знаем, на что они способны, если их растревожить.

Пэйдж открыл рот, чтобы возразить, но Крэйг махнул ему рукой, чтобы он молчал, и продолжал:

— Организм их представляет собой сгустки чистой энергии; они черпают энергию Солнца, как вы и я. Только мы получаем ее окольным путем, в результате химических процессов, а они — прямо от Солнца. Благодаря этому они сильнее нас. Вот почти и все, что можно о них сказать. Больше мы ничего не знаем, хоть и наблюдали за ними уже пятьсот лет.

— Вы думаете, это разумные существа? — с насмешкой спросил Пэйдж.

— А почему бы и нет? — отрезал Крэйг. — Думаете, если человек не может с ними общаться, так у них нет разума? Да просто они не хотят общения с нами. Если они не разговаривают, это не значит, что у них нет разума. Быть может, их мышление не имеет общей основы с человеческим. А может быть, они считают человека существом низшей породы и просто не желают тратить на нас время.

— Вы с ума сошли! — воскликнул Пэйдж. — Ведь они тоже наблюдали за нами все эти годы. Они видели, что мы умеем делать. Они видели наши космические корабли. Видели, как мы построили Станцию. Видели, как мы посылаем энергию на другие планеты, отстающие на миллионы миль от Меркурия.

— Верно, — согласился Крэйг, — все это они видели. Но произвело ли это на них впечатление? Как вы полагаете? Человек считается великим строителем. Станете ли вы лезть из кожи, чтобы поговорить с пауком, со скворцом, с осой? Держу пари, что нет. А ведь они все великие строители.

Пэйдж сердито заерзал на кресле.

— Если они стоят на высшем уровне, — фыркнул он, — где те вещи, которые они создали? Где их города, машины, цивилизация?

— А может быть, — предположил Крэйг, — они на тысячелетия переросли машины и города? Быть может, они достигли той степени цивилизации, когда механизмы больше не нужны?

Он постучал карандашом по столу:

— Послушайте. Эти Шары бессмертны. Это несомненно. Ничто не может их убить. Как видите, они не имеют тела — они просто сгустки энергии. Этим они приспособились к окружению. И вы еще имеете наглость думать, что поймаете кого-нибудь! Вы, ровно ничего о них не зная, хотите привезти их на Землю и показывать в цирке или вместо придорожной рекламы, чтобы доставить пищу зевакам.

— Но люди специально прилетают сюда, чтобы посмотреть на них, — возразил Пэйдж. — Вы же знаете. А туристское бюро рекламирует их вовсю.

— Это другое дело, — оборвал его Крэйг. — У себя дома они могут ломаться, сколько угодно, нам до этого нет дела. Но вывозить их отсюда и демонстрировать на Земле мы не можем. Это повлекло бы за собой кучу неприятностей.

— Но если они так чертовски умны, — выпалил Пэйдж, — чего ради они так кривляются? Не успеешь о чем-нибудь подумать, как готово — они изображают твою мысль. Величайшие мимы в Солнечной системе. И ничего-то у них не получается правильно, — все вкривь и вкось. В чем тут штука?

— Ничего удивительного, — ответил Крэйг, — в человеческом мозгу никогда не рождаются четко оформленные мысли. Цветные Шары их подхватывают и тут же перевоплощают. Думая о чем-нибудь, вы не даете себе труда разрабатывать мысли детально — они у вас обрывочные. Ну, так чего же вы хотите от Шаров? Они подбирают то, что вы им даете, и заполняют пробелы на свой страх и риск. Вот и получается, что стоит вам подумать о верблюдах — к вашим услугам верблюды с развевающимися гривами, верблюды с четырьмя и пятью горбами, верблюды с горами — бесконечная вереница дурацких верблюдов.

Он раздраженно бросил карандаш.

— И не воображайте, что Цветные Шары делают это для нашего развлечения. Скорее всего они думают, что это мы имеем намерение их позабавить. И они забавляются. Может быть, они и терпят-то нас здесь только потому, что у нас такие забавные мысли. Когда люди впервые сюда явились, здешние обитатели выглядели просто как разноцветные воздушные шарики и катались себе по поверхности Меркурия; их так и назвали, Цветные Шары. Но потом они перебывали всем, о чем только думает человек.

— Я сообщу о вашем поведении в Вашингтон, капитан Крэйг.

— Черт с вами, сообщайте, — с угрозой сказал Крэйг. — Вы, кажется, забыли, где находитесь. Вы не на Земле, где взяточничество, подхалимство и насилие добывают человеку почти все, чего он ни пожелает. Вы в Силовом Центре на солнечной стороне Меркурия. Это — главный источник энергии, снабжающий все планеты. Если Станция испортится, передаточные волны прервутся, Солнечная система полетит вверх тормашками.

Он постучал по столу:

— Здесь командую я, и вы будете подчиняться мне, как все остальные. Мое дело следить за работой Станции, за регулярной подачей энергии на другие планеты. Я не позволю, чтобы какой-то невежда и выскочка наделал мне тут хлопот. Пока я здесь, никто не посмеет тревожить Цветные Шары. У нас и без этого достаточно забот.

Пэйдж двинулся к двери, но Крэйг остановил его.

— Я хочу предупредить вас, — мягко сказал он. — На вашем месте я бы не стал выкрадывать машину. После каждой прогулки кислородный баллон вынимается из машины и запирается в стойку. Единственный ключ от стойки у меня.

Он пристально посмотрел в глаза Пэйджу и продолжал:

— В машине, конечно, остается немного кислорода. Его хватит примерно на полчаса, а может быть, и того меньше. Но не больше. Не очень-то приятно быть застигнутым врасплох. Около одной из станций Сумеречного Пояса на днях нашли одного такого парня.

Пэйдж вышел, хлопнув дверью.

Шары перестали танцевать и лениво катались по равнине. Время от времени один из них принимал форму какого-нибудь предмета, но делал это вяло, нерешительно и тотчас же возвращался в прежнее состояние.

«Должно быть, старый Крипи отложил скрипку, — подумал Крэйг. — Он, наверное, делает обход, проверяет, все ли в порядке. Вряд ли может что-нибудь произойти. Станция работает автоматически, от человека требуется минимум внимания».

Комната управления была полна пощелкивающих, потрескивающих, звякающих, булькающих приборов — они направляли поток энергии к подстанции на Сумеречном Поясе, они поддерживали прямые волны, идущие к тем точкам Вселенной, где их подхватывали подстанции, образующие кольцевую линию вокруг других планет. Стоит одному прибору сплоховать, стоит волне отклониться в пространстве на какую-то долю градуса, и… Крэйг содрогнулся, представив себе, как волна устрашающей силы врезается в планету, в город. Но механизм не может подвести, никогда этого не было и не будет. Он надежен и, как небо от земли, далек от того времени, когда Меркурий отправлял чудовищные группы трансформаторов в другие миры на товарных космических кораблях.

Да, это была действительно свободная энергия, неиссякаемая, неистощимая; ее передавали на расстояния в миллионы миль способом Аддисона, основанным на прямой волне. Свободную энергию получали фермы на Венере, шахты на Марсе, химические заводы и лаборатории холода на Плутоне.

В комнате управления были и другие, не менее важные приборы: атмосферная машина — она составляет воздушную смесь, черпая жидкий кислород, азот и другие газы из цистерн, которые привозили с Венеры кислородные корабли раз в месяц; холодильная установка; машина, регулирующая силу тяжести.

Крэйг услышал тяжелые шаги Крипи на лестнице и обернулся к двери, как раз когда старик входил в комнату.

— Земля только что обогнула Солнце, — сказал тот. — Станция на Венере приняла добавочный заряд.

Крэйг кивнул: все идет по заведенному порядку. Как только какая-нибудь планета отрезается от Меркурия Солнцем, подстанции ближайшей планеты берут добавочную энергию и передают ее отрезанной планете до тех пор, пока планета не станет снова доступной.

Крэйг поднялся и, подойдя к иллюминатору, стал смотреть на пыльные равнины. На горизонте появилась точка — она быстро приближалась по мертвой серой пустыне.

— Кнут! — воскликнул он.

Крипи заковылял к двери:

— Пойду встречу его. Мы с ним уговорились сыграть сегодня партию в шахматы.

— Сначала, — сказал Крэйг, — пусть зайдет ко мне.

— Ладно, — ответил Крипи.

…Крэйгу никак не удавалось заснуть. Что-то тревожило его. Что-то неопределенное, так как никаких причин беспокоиться не было. Радиолуч показал, что большое завихрение движется очень медленно, по несколько футов в час, и к тому же в обратном направлении от Станции. Других опасных завихрений детекторы не обнаружили. Как будто бы все в порядке. И в то же время разные мелочи — смутные подозрения, догадки — не давали покоя. Вот, например, Кнут. Он был такой же, как всегда, но, разговаривая с ним, Крэйг испытывал какое-то непонятное чувство. Он бы даже сказал — неприятное: мурашки бегали у него по спине, волосы на голове вставали дыбом. И в то же время ничего определенного.

А тут еще этот Пэйдж. Проклятый дурак, чего доброго, и в самом деле удерет ловить Шары, и тогда неприятностей не оберешься. Странно, как это у Кнута испортилась рация сразу и в костюме и в машине. Их как будто смело потоком энергии. Кнут не мог объяснить, как это произошло, даже и не пытался. Просто пожал плечами. Мало ли что бывает на Меркурии.

Крэйг отказался от попыток заснуть. Он всунул ноги в шлепанцы, побрел к иллюминатору, поднял штору и выглянул наружу. Цветные Шары по-прежнему катались в пыли. Внезапно один из них превратился в чудовищную бутылку виски, она поднялась в воздухе, перевернулась — жидкость полилась на землю. Крэйг хихикнул: «Старина Крипи мечтает выпить».

Раздался осторожный стук в дверь. Крэйг резко обернулся. Мгновение он стоял, затаив дыхание, и прислушивался, словно ожидая нападения. Затем тихо рассмеялся. Чуть не свалял дурака. Все это нервы. Выпить-то не мешало бы ему. Снова стук, осторожный, но более настойчивый.

— Войдите.

Крипи бочком вошел в комнату.

— Я так и думал, что вы не спите, — сказал он.

— Что случилось, Крипи? — Крэйг почувствовал, что снова весь напряжен. Ни к чему не годятся нервы.

Крипи подвинулся ближе.

— Кнут, — прошептал он, — Кнут выиграл у меня в шахматы. Шесть раз подряд, не дав ни одного шанса отыграться.

В комнате раздался хохот Крэйга.

— Но прежде-то я выигрывал без труда, — настаивал старик. — Я даже нарочно давал ему иногда выиграть, чтобы он не заскучал и не бросил совсем играть. Сегодня вечером я как раз приготовился задать ему трепку, и вдруг…

Крипи нахмурился, усы его вздрогнули:

— И это еще не все, черт побери. Я как-то чувствую, что Кнут изменился…

Крэйг подошел вплотную к старику и взял его за плечо.

— Я понимаю, — сказал он. — Я очень хорошо понимаю, что вы чувствуете. — Опять он вспомнил, как волосы шевелились у него на голове, когда он недавно разговаривал с Кнутом.

Крипи кивнул, бледные глаза его мигнули.

Крэйг повернулся на каблуках и начал снимать с себя пижаму.

— Крипи, — резко произнес он, — сейчас же берите револьвер, спускайтесь в комнату управления и запритесь там. Никуда не выходите, пока я не вернусь. И не впускайте никого.

Он пристально посмотрел на старика:

— Вы понимаете? Ни-ко-го! Если вас вынудят — стреляйте. Но смотрите, чтобы никто не дотрагивался до рычагов.

Крипи вытаращил глаза и глотнул слюну.

— Разве будут неприятности? — спросил он дрожащим голосом.

— Не знаю, — отрезал Крэйг, — но хочу узнать.

Внизу, в гараже, Крэйг сердито глядел на пустое место, где должна была стоять машина Пэйджа. Она исчезла! Вне себя от злости Крэйг подошел к баллонам с кислородом. Замок стойки не поврежден. Он вставил ключ. Крышка отскочила: все баллоны на месте, стоят рядком, прикреплены к перезарядной установке. Не веря своим глазам, Крэйг стоял и смотрел на баллоны.

Все на месте! Значит, Пэйдж отправился на машине без достаточного запаса кислорода. Это означает, что он погибнет мучительной смертью в пустынях Меркурия.

Крэйг повернулся, чтобы идти, но вдруг остановился. В мозгу его мелькали мысли. Нет никакого смысла преследовать Пэйджа. Глупец, наверное, уже мертв. Самоубийство — иначе и не назовешь его поступок. Настоящее самоубийство. И ведь он предупреждал Пэйджа! Ему, Крэйгу, предстоит работа. Что-то случилось там, у пространственного облака. Он должен утихомирить мучительные подозрения, копошащиеся у него в мозгу. Кое в чем ему надо убедиться. Ему некогда преследовать покойников. Проклятый дурак, самоубийца. Он просто спятил — вообразил, что поймает Цветной Шар.

Крэйг выключил линию, яростно завинтил кран баллона, разъединил связь и вынул баллон из стойки. Баллон был тяжелый. Таким он и должен быть, чтобы выдержать давление в 200 атмосфер.

Когда он направился через гараж к машине, кошка Матильда сбежала по сходням вниз и сразу же запуталась у него под ногами. Крэйг споткнулся, чуть не упал, но с большим трудом удержался на ногах и выругался с тем красноречием, которое достигается долгой тренировкой.

— Мя-я-у, — общительно отозвалась Матильда.

Есть что-то нереальное в солнечной стороне Меркурия, и это скорее ощущаешь, чем видишь. Солнце оттуда кажется в девять раз больше, чем с Земли, а термометр никогда не показывает ниже 340 °C. В этой ужасающей жаре, усиливаемой палящими излучениями, извергаемыми Солнцем, люди вынуждены носить фотоэлементные костюмы, ездить в фотоэлементных машинах и жить на Силовой Станции, которая сама есть не что иное, как мощный фотоэлемент. Электрической энергией можно управлять, но жара и излучения почти не поддаются контролю. Скалы и почва рассыпаются там в пыль, исхлестанные бичами жары и излучений. А горизонт совсем близко, всегда нависает над головой, словно край света.

Но не это делает планету такой странной. Дело скорее в неестественном искажении всех линий, искажении, которое трудно уловить. Быть может, ощущение неестественности вызвано тем, что чудовищная масса Солнца делает невозможным существование прямой линии, она заставляет отклоняться магнитную стрелку и будоражит самую структуру космического пространства.

Крэйг все время ощущал эту неестественность, пока мчался по пыльной равнине. Машина зашлепала по жидкой лужице, с шипением разбрызгивая не то расплавленный свинец, не то олово. Однако Крэйг не заметил этого: в мозгу его громоздились сотни несвязных мыслей. Его острые глаза следили через прозрачный щит за углублениями, оставленными машиной Кнута. Баллон с кислородом тихонько свистел, атмосферный прибор потрескивал. Но вокруг было тихо.

Оглянувшись, Крэйг заметил, что за ним как будто следует большой синий Шар, но скоро забыл о нем. Крэйг посмотрел на карту с нанесенными на нее координатами завихрения. Осталось всего несколько миль. Он уже почти на месте.

С виду никаких признаков облака не было, хотя приборы нащупали его и занесли на карту, когда Крэйг приблизился к нему. Быть может, если стоять под прямым углом к завихрению, можно было бы различить слабое мерцание, колебание, как будто смотришь в волнистое зеркало. Пожалуй, больше ничто не указывало на его присутствие. Непонятно, где оно начиналось, где кончалось. Нетрудно было войти в него даже с приборами в руках.

Крэйг вздрогнул, вспомнив о первых межпланетниках, которые попадали в такие завихрения. Отважные астронавты дерзали приземляться на солнечной стороне, осмеливались путешествовать в космических костюмах старого образца. Почти все они погибали в излучениях, буквально сваривались. Некоторые уходили в сторону равнин и исчезали. Они входили в облако и как будто растворялись в воздухе. Собственно, воздуха-то никакого и не было — не было вот уже много миллионов лет. На этой планете все свободные элементы давным-давно исчезли. Все оставшиеся элементы, кроме разве тех, что залегали глубоко под землей, были так прочно связаны в соединениях, что их совершенно невозможно было высвободить в достаточных количествах. По этой же причине и с Венеры был начисто сметен жидкий воздух.

Следы, оставленные машиной Кнута в пыли и на камнях, были очень отчетливы — сбиться с дороги было трудно. Машина немного подскочила вверх, потом нырнула в небольшую впадину. И в центре впадины Крэйг увидел причудливую игру света и темноты, как будто он глядел в зеркало.

Вот оно — пространственное облако!

Крэйг посмотрел на приборы — у него захватило дух. Вот это величина! Продолжая ехать по следам Кнута, Крэйг скользнул во впадину, все приближаясь к тому зыбучему, почти невидимому пятну, которое было завихрением. Тут машина Кнута останавливалась, Кнут, очевидно, вышел из нее и поднес приборы поближе к завихрению; его следы пробороздили мелкую пыль. Затем он вернулся обратно… остановился и снова приблизился к облаку. И там…

Крэйг резко затормозил, с ужасом глядя сквозь прозрачный щит. Пульс бешено застучал у него в горле. Крэйг спрыгнул с сиденья и поспешно стал натягивать космический костюм. Выйдя из машины, он направился к темной груде, лежавшей на земле. Он медленно подступал ближе и ближе, и страх тисками сжимал ему сердце. Наконец он остановился. Жар и излучения сделали свое дело, сморщили, высушили, разрушили — но сомнений быть не могло. С земли на него смотрело мертвое лицо Кнута Андерсона!

Крэйг выпрямился и огляделся вокруг. Цветные Шары танцевали на холмах, кружась и толкаясь — молчаливые свидетели его страшного открытия. Один из них, синий Шар, который был крупнее остальных, последовал за машиной во впадину; сейчас он спокойно раскачивался метрах в пятнадцати от Крэйга.

Кнут сказал: «Забавно». Он прокричал это, голос его трещал и колебался, заглушаемый мощными излучениями. А Кнут ли это был? Может быть, он уже умер, когда послание его дошло до Крэйга?

Крэйг оглянулся. Кровь стучала у него в висках. Не Шары ли виноваты в смерти Кнута? А если это так, то почему они не трогают его, Крэйга? Вот сотни их пляшут на холме. Если это Кнут лежит здесь, вглядываясь мертвыми глазами в черноту пространства, то кто же тот, другой, вернувшийся назад?

Значит, Шары выдают себя за людей. Возможно ли это? Конечно, они превосходные мимы, но вряд ли уж настолько. Всегда есть что-то неправильное в их подражании — что-то нелепое и фальшивое. Ему припомнились глаза Кнута, возвращавшегося в Центр, — их холодный, пустой взгляд, какой бывает у безжалостных людей. От этого взгляда мурашки забегали у Крэйга по спине. И этот Кнут, который так плохо играл в шахматы, выиграл шесть раз подряд.

Крэйг снова оглянулся на машину. Цветные Шары по-прежнему плясали на холмах, но большой синий Шар исчез. Какое-то неуловимое гадкое ощущение заставило Крэйга обернуться и посмотреть на завихрение. На самом краю завихрения стоял человек. Крэйг безмолвно глядел на него, не в силах сдвинуться с места.

Человек, стоящий перед ним на расстоянии сорока футов, был Кэрт Крэйг!

Его черты лица, все его — он сам, второй Кэрт Крэйг, как будто он завернул за угол и столкнулся с самим собой, идущим навстречу. Изумление обрушилось на Крэйга, оглушило его, как гром, он быстро шагнул вперед, затем остановился. Изумление сменилось вдруг страхом; возникло острое, как удар ножа, сознание опасности.

Человек поднял руку и поманил к себе Крэйга, но Крэйг стоял как вкопанный, пытаясь разобраться в происходящем, успокоить сумятицу в мозгу. Это не отражение, так как на человеке нет космического костюма, в какой одет Крэйг. И это не настоящий человек, иначе он не стоял бы так, под бешеными лучами Солнца. Смерть последовала бы мгновенно. Всего сорок футов — но за ними бушует завихрение, оно поглотит любого, кто перейдет через невидимую страшную границу. Завихрение передвигается со скоростью несколько футов в час, и то место, где теперь стоял Крэйг и где у ног его лежало тело Кнута, несколько часов назад находилось в сфере действия завихрения.

Человек шагнул вперед, и в тот же момент Крэйг отступил назад и рука взялась за револьвер. Но он успел только наполовину вытянуть оружие: человек исчез. Он просто испарился. Ни дымки, ни дрожания разрушающейся материи. Человека не было. Но на его месте раскачивался большой синий Шар.

Холодный пот выступил на лбу у Крэйга и заструился по лицу. Он знал, что был сейчас на волосок от смерти, а может быть, и чего-нибудь похуже. Он повернулся и, как безумный, бросился к машине, рванул дверцу, схватился за рычаги.

Крэйг гнал машину, словно одержимый. Страх охватил его холодными щупальцами. Дважды чуть не произошла катастрофа: один раз машина нырнула в облако пыли, в другой раз пронеслась по озеру расплавленного олова. Крэйг твердо сжимал руль, машина упорно прыгала вверх по холму, скользкому от пыли.

Проклятье, этот субъект, который вернулся вместо Кнута, был точь-в-точь Кнут. Ему было известно то, что знал Кнут, он вел себя как Кнут. Те же повадки, тот же голос, даже ход мыслей такой же. Что могут сделать люди — человечество — против этого? Смогут ли они отличать подлинных людей от двойников? Как они распознают самих себя? Тварь, которая пробралась в Центр, разбила Крипи в пух и прах. Крипи приучил Кнута к мысли, что он, Кнут, играет не хуже Крипи. Но Крипи-то знал, что может выиграть у Кнута в любое время. Кнут этого не знал, а значит, и тварь, изображавшая Кнута, тоже не знала. Поддельный Кнут сел за стол и выиграл у Крипи шесть партий подряд к огорчению и недоумению старика. Есть тут какой-нибудь смысл или нет?

Синий Шар прикинулся Крэйгом. Он пытался заманить Крэйга в пространственное облако. Очевидно, Шары способны менять свою электронную структуру и таким образом находиться в завихрении без всякого для себя ущерба. Они заманили туда Кнута, приняв вид человеческих существ и возбудив в нем любопытство. Он вступил в завихрение, и тут-то Цветные Шары и напали на него. Они ведь не могут добраться до человека, одетого в космический костюм, потому что костюм — это фотоэлементная камера, а Шары — сгустки энергии. В борьбе энергии с фотоэлементом всегда побеждает фотоэлемент.

— Они не дураки, — подумал Крэйг. — Способ Троянского коня. Сперва они добрались до Кнута, потом пытались проделать такую же штуку со мной. Будь в Центре двое Шаров, им было бы нетрудно заполучить Крипи.

Крэйг со злостью крутанул руль. Он затормозил перед ущельем и свернул на равнину. Прежде всего нужно отыскать Шар, который играл Кнута. Сначала надо его найти, а потом уже решить, что с ним делать.

Найти его, однако, оказалось, не так-то просто. Крэйг и Крипи, одетые в пространственные костюмы, стояли посреди кухни.

— Он должен быть где-то здесь, будь я проклят, — сказал Крипи. — Просто он так запрятался, что мы его проглядели.

Крэйг покачал головой.

— Нет, Крипи, мы не проглядели. Мы с вами все перевернули, ни одной щели не оставили.

— А может быть, — предположил Крипи, — он сообразил, что игра проиграна, и дал тягу. Может, он удрал, когда я сторожил комнату управления.

— Может быть, — согласился Крэйг. — Я тоже об этом думал. По крайней мере, мы знаем, что он разбил радио. Вероятно, он боялся, что мы вызовем помощь. А это означает, что у него был свой план. И, может быть, в этот момент он приводит этот план в исполнение.

Станция молчала, но тишину подчеркивали и усиливали еле слышимые звуки: слабое пощелкивание машин в нижнем этаже, шипение и сдержанное клокотанье в атмосферном аппарате, бульканье синтезируемой воды.

— Черт побери, — фыркнул Крипи, — я, знал, что он этого не мог сделать, Кнут просто не мог честным путем обыграть меня.

Из холодильника раздалось мяуканье: «Мя-я-у!»

Крипи двинулся к холодильнику, захватив по дороге щетку.

— Опять эта чертова кошка, — пробурчал он, — никогда не упустит случая, чтобы не забраться туда.

Крэйг стремительно шагнул вперед и отбросил руку Крипи от дверцы.

— Стойте, — приказал он.

Матильда жалобно мяукала.

— Но ведь Матильда…

— А что если это не Матильда? — резко сказал Крэйг.

Со стороны двери, ведущей в коридор, послышалось тихое мяуканье. Оба обернулись. Матильда стояла на пороге, выгнув спину и задрав кверху пушистый хвост, терлась боком о косяк. В этот момент из холодильника донесся дикий, злобный кошачий вой.

Глаза Крипи сузились. Метла со стуком упала на пол.

— Но у нас же одна кошка!

— Ну, конечно, одна, — отрезал Крэйг. — Одна из них Матильда, а другая Кнут или вернее то, что было Кнутом.

Пронзительно затрещал сигнальный звонок, и Крэйг поспешно шагнул к иллюминатору, поднял штору.

— Это Пэйдж! — воскликнул он. — Пэйдж вернулся!

Крэйг оглянулся на Крипи. Лицо его выражало недоверие: Пэйдж уехал пять часов назад, без кислорода, и тем не менее он здесь, вернулся. Но человек не мог бы прожить без кислорода больше четырех часов. Взгляд Крэйга стал жестким, морщины легли между бровей.

— Крипи, — сказал он внезапно, — возьмите кошку на руки, держите ее, чтобы не убежала.

Крипи сделал кислое лицо, но поднял с пола Матильду. Она грозно замурлыкала, цепляясь за его костюм изящными лапками.

Пэйдж вышел из машины и направился через гараж прямо к Крэйгу.

Крэйг неприязненно смотрел на него из-под маски пространственного костюма.

— Вы нарушили мой приказ, — отрывисто сказал он. — Вы отправились ловить Шары и даже кого-то поймали.

— Ничего страшного, капитан Крэйг, — ответил Пэйдж. — Послушные, как котята. Ничего не стоило их приручить.

Он резко свистнул, и из открытой дверцы машины выкатились два Шара — красный и зеленый. Они остановились и принялись раскачиваться.

Крэйг посмотрел на них оценивающим взглядом.

— Сообразительные ребята, — добродушно заметил Пэйдж.

— И как раз нужное число, — сказал Крэйг.

Пэйдж вздрогнул, но быстро овладел собой.

— Да, я тоже так думаю. Я, конечно, научу их обращению с приборами, но боюсь, что все приемные рации полетят к черту, стоит им только приблизиться к приборам.

Крэйг подошел к стойке с кислородными баллонами и откинул крышку.

— Однако я не могу понять, — сказал он. — Я предупреждал вас, что стойку вам не открыть. И предупреждал еще, что без кислорода вы погибнете. И тем не менее вы живы.

Пэйдж рассмеялся:

— У меня было спрятано немного кислорода, капитан. Я как будто предчувствовал, что вы мне откажете.

Крэйг снял один из баллонов со стойки.

— Вы лжете, Пэйдж, — спокойно сказал он. — У вас не было другого кислорода. Да вам он и не нужен. Любой человек умер бы ужасной смертью, выйди он отсюда без кислорода. Но вы не умерли — потому что вы не человек!

Пэйдж быстро отступил, но замер на месте, устремив взгляд на баллон с кислородом, когда Крэйг предостерегающе его окликнул. Крэйг сжал пальцами контрольный клапан.

— Одно движение, и я выпущу кислород, — мрачно сказал он. — Вы, конечно, знаете, что это такое: это жидкий кислород под давлением 200 атмосфер. Холодней самого пространства.

Крэйг злорадно усмехнулся:

— Небольшая доза перевернет вверх дном ваш организм, не так ли? Вы, Шары, привыкли жить там, на поверхности, в чудовищной жаре и не выносите холода. Вы нуждаетесь в колоссальном количестве энергии, а у нас здесь, внутри Станции, энергии немного. Мы вынуждены беречь ее, не то мы погибнем. Но в жидком кислороде энергии куда меньше. Вы сами создаете себе непосредственное окружение и даже распространяете его вокруг, и все же оно не безгранично.

— Если бы не космические костюмы, вы бы иначе заговорили, — с горечью сказал Пэйдж.

— Они, видно, поставили вас в тупик, — улыбнулся Крэйг. — Мы их надели потому, что гонялись за вашим приятелем. Он, по-моему, в холодильнике.

— Мой приятель в холодильнике?

— Да, тот, который вернулся вместо Кнута. Он притворился Матильдой, когда понял, что мы за ним охотимся. Но он перестарался. Он настолько почувствовал себя Матильдой, что забыл, кто он на самом деле, и залез в холодильник. И это ему пришлось не по вкусу.

У Пэйджа опустились плечи. На какое-то мгновение черты лица его расплылись, затем стали четкими.

— Дело в том, что вы перебарщиваете, — продолжал Крэйг. — Вот и сейчас вы больше Пэйдж, чем Шар, больше человек, чем сгусток энергии.

— Нам не стоило делать этой попытки, — сказал Пэйдж. — Надо было дождаться, пока вас сменит кто-нибудь другой. Мы ведь знаем, что вы не относитесь к нам с презрением, как многие люди. Я говорил, что следует подождать, но тут в пространственное завихрение попал человек по имени Пэйдж…

Крэйг кивнул.

— Понимаю, вы просто не могли упустить случая. Обычно до нас трудно добраться. Вам не справиться с фотоэлементными камерами. Но вам следовало сочинить что-нибудь более убедительное. Эта чепуха насчет пойманных Шаров…

— Но ведь Пэйдж отправился именно за этим, — настаивал мнимый Пэйдж. — Ему бы, разумеется, это не удалось, но он-то был уверен в успехе.

— Это было очень умно с вашей стороны, — сказал Крэйг, — привести с собой ваших ребят, сделать вид, что вы их поймали, и в один прекрасный момент взять нас врасплох. Да, это было умнее, чем вы думаете.

— Послушайте, — сказал Пэйдж, — нам ясно, что мы проиграли. Что вы собираетесь делать дальше?

— Мы выпустим вашего друга из холодильника, — ответил Крэйг, — потом отопрем двери — и вы свободны.

— А если мы не уйдем?

— Мы выпустим жидкий кислород. У нас наверху полные баки кислорода. Мы отключим комнату и превратим ее в настоящий ад. Вы этого не вынесете, вы погибнете от недостатка энергии.

Из кухни донесся страшный шум. Можно было подумать, что по жестяной крышке скачет связка колючей проволоки. Шум чередовался с воплями Крипи. По сходням из кухни выкатился меховой шар, а за ним Крипи, яростно размахивающий метлой. Шар распался, превратился в двух одинаковых кошек. Распустившиеся хвосты торчали кверху, шерсть на спине стояла дыбом, глаза сверкали зеленым светом.

— Мне надоело держать эту проклятую кошку, и я… — выдохнул Крипи.

— Понятно, — прервал его Крэйг. — И вы сунули ее в холодильник к другой кошке.

— Так оно и было, — сознался Крипи. — И предо мной разверзлась преисподняя.

— Ладно, — сказал Крэйг. — Теперь, Пэйдж, скажите, которая ваша.

Пэйдж быстро произнес что-то, и одна из кошек начала таять. Очертания ее стали неясными, и она превратилась в Шар, маленький, трогательный бледно-розовый Шар.

Матильда испустила душераздирающий вопль и бросилась наутек.

— Пэйдж, — сказал Крэйг, — мы всегда были против осложнений. Если вы только захотите, мы можем быть друзьями. Нет ли для этого какого-нибудь средства?

Пэйдж покачал головой.

— Нет, капитан. Мы и люди — как два полюса. Мы с вами разговариваем сейчас, как человек с человеком. Но в действительности разница слишком велика, нам не понять друг друга.

Он замялся и выговорил запинаясь:

— Вы славный парень, Крэйг. Из вас бы вышел хороший Шар.

— Крипи, — сказал Крэйг, — откройте дверь.

Пэйдж повернулся, чтобы идти, но Крэйг окликнул его:

— Еще минутку. В виде личного одолжения. Не скажете ли, на чем все это основано?

— Трудно объяснить, — ответил Пэйдж. — Видите ли, мой друг, все дело в культуре. Культура, правда, не совсем то слово, но иначе я не могу выразить этого на вашем языке. Пока вы не появились здесь, у нас была своя культура, свой образ жизни, свои мысли — они были наши собственные. Мы развивались не так, как вы, мы не проходили этой незрелой стадии — цивилизации, — как вы. Мы начали с того места, до которого вы не доберетесь и через миллион лет. У нас были цель, идеал, к которым мы стремились. И мы продвигались вперед. Я не могу объяснить вам этого. И вдруг появились вы…

— Дальше я догадываюсь, — прервал его Крэйг. — Мы привнесли чужое влияние, нарушили вашу культуру, ваш образ мыслей. Наши мысли вторгаются в ваши, и вы становитесь не более как подражателями, перенимающими чужие повадки.

Он посмотрел на Пэйджа:

— Неужели же нет выхода? Неужели надо враждовать из-за этого, черт побери?

Пэйдж повернулся и пошел к выходу, за ним последовали два больших Шара и один маленький, розовый.

Стоя у входа плечом к плечу, двое землян смотрели, как Цветные Шары вышли наружу. Сперва Пэйдж сохранял человеческий облик, но потом очертания его расплылись, съежились, и вот на его месте уже покачивался Шар.

Крипи хихикнул в ухо Крэйгу:

— Фиолетовый, чтоб он пропал.

Крэйг сидел за столом и писал отчет в Совет Солнечной энергии; перо быстро бегало по бумаге.

«Пятьсот лет они выжидали, прежде чем начать действовать. Быть может, они медлили из предосторожности или в надежде найти какой-то иной выход. А может быть, время имеет для них другой счет. Для жизни, уходящей в бесконечность, время вряд ли очень ценно. В течение всех этих пятисот лет они наблюдали за нами, изучали нас. Они читали в нашем мозгу, поглощали наши мысли, докапывались до наших знаний, впитывали нашу индивидуальность. Они, наверное, знают нас лучше, чем мы сами. Что такое их неуклюжее подражание нашим мыслям? Просто хитрость, попытка заставить нас считать их безвредными? Или между их подражанием и нашими мыслями такая же разница, как между пародией и настоящим произведением искусства? Я не могу этого сказать. У меня нет никаких догадок на этот счет. До сих пор мы не пытались защищаться от них, так как считали их забавными существами и ничем больше. Я не знаю, была ли кошка в холодильнике Шаром или Матильдой, но именно кошка подала мне мысль о жидком кислороде. Несомненно, есть более удачные способы. Подойдет все, что может быстро лишить их энергии. Я убежден, что они будут делать новые попытки, даже если им придется ждать еще пятьсот лет. Поэтому я настаиваю…»

Он положил перо. Корзина для бумаг, стоявшая в углу комнаты, зашевелилась, и из нее вылезла Матильда. Хвост ее воинственно торчал кверху. Презрительно поглядев на Крэйга, она направилась к двери и стала спускаться вниз по сходням.

Крипи нехотя настраивал скрипку. Он думал о Кнуте. Если не считать споров за шахматами, они всегда были друзьями.

Крэйг соображал, как поступить дальше. Надо съездить за телом Кнута и отправить его на Землю, чтобы его там похоронили. Но прежде всего он ляжет спать. Черт возьми, как он хочет спать!

Он взял перо и продолжал писать:

«…чтобы были приложены все старания к изобретению нужного оружия… Но использовать его мы будем только в качестве защиты. Об истреблении, какое велось на других планетах, не может быть и речи.

Для этого мы должны изучать их так, как они изучают нас. Чтобы воевать с ними, надо их знать. К следующему разу они, несомненно, выдумают новый способ нападения. Необходимо также устроить проверку каждого входящего на Станцию, чтобы определить, человек он или Шар.

И, наконец, следует приложить все усилия к тому, чтобы обеспечить себя каким-то другим источником энергии на тот случай, если Меркурий станет для нас недоступным».

Он перечел докладную записку и отложил ее в сторону.

— Им это не понравится, — сказал он себе, — особенно последний пункт. Но ведь нужно смотреть правде в лицо.

Крэйг долго сидел за столом и думал. Потом он поднялся и подошел к иллюминатору.

Снаружи, на равнинах Меркурия, плясали Цветные Шары — чудовищные шахматные фигуры перекатывались в пыли. Насколько хватало глаз, равнина была усеяна скачущими шахматами. И при каждом прыжке их становилось все больше.

Роберт Шекли Зачем?

Я и пытаться не стану описывать вам эту боль. Скажу только, что и под наркозом она была нестерпимой, а я терпел разве потому, что у меня другого выхода не было. После она утихла, и я открыл глаза и взглянул в лица браминов, стоявших надо мной. Их было трое, и одеты они были в обычные белые хирургические халаты и белые маски из марли.

Эта дрянь для наркоза у меня только что из ушей не текла, так меня ею напичкали, и память работала какими-то урывками.

— Сколько же это я был мертвый? — спросил я.

— Около десяти часов, — ответил один из браминов.

— Как я умер?

— А вы не помните? — спросил самый длинный брамин.

— Нет еще.

— Ну что ж, — сказал длинный, — вы со своим взводом находились в траншее 2645Б-4. На рассвете вся ваша рота поднялась в атаку с задачей захватить следующую траншею. Номер 2645Б-5.

— И что? — спросил я.

— Вы остановили собой несколько автоматных пуль. Нового типа — с разрывными головками. Вспоминаете? Одна угодила вам в грудь и еще три — в ноги. Когда санитары вас подобрали, вы были мертвы.

— А траншею эту самую мы заняли? — спросил я.

— Нет. На этот раз нет.

— Ясно. — По мере того как наркоз проходил, память быстро возвращалась. Я припомнил парней из моего взвода. Старушка 2645Б-4 была мне домом больше года, и для траншеи она была довольно уютной. Противник все пытался нас оттуда выбить, и наша утренняя атака по-настоящему была контратакой. Я вспомнил, как автоматные пули разрывали мне тело и то чудесное облегчение, которое я испытал, когда все кончилось. Припомнил я и еще кое-что…

Я поднялся и сел.

— Эй, ну-ка, минуточку! — сказал я.

— В чем дело?

— Мне казалось, что верхней границей возвращения человека к жизни было восемь часов…

— Мы с тех пор усовершенствовали наше искусство, — сказал мне один из браминов. — Мы его постоянно совершенствуем. Теперь мы можем оживлять мертвецов уже после двенадцати часов смерти, словом, пока не произошло серьезных нарушений работы мозга.

— Молодчаги какие, — сказал я. Теперь память ко мне окончательно вернулась, и я уразумел, что произошло. — Только вот вы сделали серьезную ошибку, что меня оживили.

— Какого черта, рядовой? — спросил меня один из них голосом, который бывает только у офицеров.

— Посмотрите на мои нашивки, — сказал я.

Он посмотрел. Его лоб — а это было все, что мне было видно, — наморщился.

— Это в самом деле необычно, — сказал он.

— Необычно! — передразнил я его.

— Понимаете, — заявляет он мне, — вы были в траншее, полным-полнехонькой мертвецами. Нам сообщили, что все они по первому разу. Нам было приказано оживить всех.

— А на нашивки вы сперва не посмотрели?

— У нас было слишком много работы. Времени не было. Я и в самом деле сожалею, дружище. Если бы я только знал…

— Хватит. К черту! — отрезал я. — Хочу видеть Генерал-инспектора.

— Неужели вы в самом деле думаете, что…

— Думаю, — сказал я. — Я не такой, чтобы за закон зубами держаться, но на этот раз меня в самом деле обидели. Имею право повидать Генерал-инспектора.

Они зашептались, а я тем временем осмотрел себя. Брамины эти здорово надо мной потрудились. Хотя, конечно, не так хорошо, как это делалось в первые годы войны.

— Так вот, насчет Генерал-инспектора, — сказал один из них. — Тут есть некоторые трудности. Понимаете…

Нечего и говорить, что Генерал-инспектора я не увидел. Они отвели меня к здоровенному жирнюге сержанту с этакой добряцкой рожей, немолодому.

— Ну, ну, дружище, — говорит мне этот добряк сержантище. — Я слышал, что ты шум поднимаешь насчет оживления?

— Правильно слышали, — ответил я ему. — Согласно «Актам о войне» даже рядовой солдат имеет свои права. По крайней мере меня так учили.

— Само собой, имеет, — говорит этот добряк.

— Я свой долг выполнил, — заявил я ему. — Семнадцать лет в армии, восемь лет на передовой. Три раза был убитым, три раза меня оживляли. Приказ такой, что после трех раз официально можно требовать, чтобы тебя оставили в мертвых. У меня так все и было, и на моих нашивках так обозначено. Но меня не оставили в мертвых. Проклятые коновалы снова меня оживили, а это нечестно. Я хочу остаться мертвым.

— В живых оставаться куда лучше, — говорит сержант. — Когда остаешься в живых, то всегда есть возможность, что тебя уволят из армии на гражданку. Не то, чтобы это случалось сплошь и рядом, потому как людей на фронте не хватает. Но шанс-то все-таки есть.

— Хочу остаться в мертвых, — твердо заявил я. — После третьего раза по «Актам о войне» это моя привилегия.

— Но наши враги превосходят нас в людской силе, — говорит старший сержант. — Все эти миллионы и миллионы их солдат! Нам нужно было иметь больше боеспособных мужчин.

— Мне это все известно. Послушайте, сержант. Я хочу, чтобы мы победили. Я очень этого хочу. Я был хорошим солдатом, но меня уже три раза убивали, и…

— Вся беда в том, — говорит сержант, — что противник тоже оживляет своих убитых. Борьба за живую силу на передовой именно сейчас вступает в решающую фазу. Следующие несколько месяцев покажут, кому будет принадлежать победа. Так почему же не забыть о том, что случилось? Обещаю, что когда вас убьют в следующий раз, вас оставят в покое.

— Хочу повидать Генерал-инспектора, — сказал я.

— Ладно, дружище, — говорит мне этот добряк, старина сержант не очень дружеским тоном. — Пройдите в комнату триста три.

Я пошел в триста третью, которая оказалась приемной, и стал ждать. Мне было немного вроде не по себе из-за того, что я поднял всю эту шумиху. В конце концов страна воевала. Но уж больно меня рассердили. Солдат имеет права, даже во время войны. Эти проклятые брамины…

Забавно, как прилепилось к ним это прозвище. Они просто доктора, а не какие-нибудь там индуисты, или настоящие брамины, или еще что. Их прозвали так после одной газетной статейки, года два назад она появилась, когда все это было еще в новинку. Парень, который накатал эту самую статью, расписал там, как доктора теперь могут оживлять убитых и те снова годятся в бой. Этот парень процитировал по этому поводу поэму Эмерсона. Поэма эта называлась «Брама», стало быть, наших докторов стали звать браминами.

По первоначалу оживление было не такой уж плохой штукой. Хоть сперва и больно, а все равно — до чего ж хорошо остаться в живых! Но в конце концов наступает такой момент, когда уже невмоготу умирать и воскресать, умирать и воскресать.

Лезут всякие мысли, вроде того, что сколько же смертей должен ты отдать своей стране и не лучше, не спокойней ли некоторое время побыть в мертвых.

Начальство это поняло. От многократного оживления страдал моральный дух армии. Поэтому пределом установили три оживления. После третьего раза ты мог выбирать — либо остаться в мертвых, либо воскреснуть и уйти на гражданку.

А меня обманули. Меня в четвертый раз оживили. Я патриот не хуже любого другого, но этого я потерпеть не могу.

В конце концов меня допустили к адъютанту Генерал-инспектора. Это был полковник, худощавый, седой, и я сразу понял, что он из породы тех, с которыми прав не покажешь. Его уже поставили в известность о моем деле, поэтому он сразу взял быка за рога.

— Рядовой, — заявляет он, — я сожалею о случившемся, но сейчас отданы новые приказы. Противник увеличил число оживлений своих солдат, а мы не должны уступать ему. Установлен порядок — шесть оживлений перед отставкой.

— Но ведь этот приказ отдали, когда я был мертвый.

— Приказ имеет обратную силу, — говорит он. — Вам предстоит пережить еще две смерти. До свидания, рядовой, желаю удачи.

Вот так. Мог бы и знать, что у начальства ничего не добьешься. Они же не испытали всего на своей шкуре. Чаще одного раза их редко убивают, так что им просто невдомек, что испытывает человек после четвертого раза. Словом, я отправился обратно в свою траншею.

Я шагал не спеша мимо отравленной колючей проволоки и думал изо всех сил. Прошел какую-то дуру, прикрытую зеленым брезентом, на котором по трафарету была выведена надпись: «Секретное оружие». Наш сектор прямо напичкан этим секретным оружием.

Но сейчас мне на это было наплевать. Я думал о строфе из поэмы Эмерсона. Он пишет вроде так:

Старина Эмерсон это очень здорово подметил, потому что после четвертой смерти все именно так и представляется. Все тебе безразлично, и все кажется более или менее одинаковым. Поймите меня правильно, я не циник. Я просто говорю, что после того как человек умрет четыре раза, его точка зрения на вещи обязательно изменяется.

В конце концов я добрался до старушки 2645Б-4 и поздоровался со всеми ребятами. Узнал, что на рассвете снова пойдем в атаку. Но все еще размышлял.

Я не дезертир, только, на мой взгляд, четыре смерти — этого достаточно. Я решил, что уж в этой-то атаке я приму меры, чтобы остаться мертвым. На этот раз никакой ошибки не будет.

Мы выступили, когда чуть забрезжило, мимо колючей проволоки, мимо минных заграждений на ничейную землю между нашей траншеей и той, что числилась под номером 2645Б-5. Атака выполнялась силами батальона, и всем нам раздали самонаводящиеся оружия.

Мы наступали. Вокруг меня стоял гром от разрывов, но меня даже не оцарапало. Я уж начал думать, что на этот раз мы одолеем.

И тут меня зацепило. Разрывной пулей в грудь. Безусловно, смертельно. Обычно, если что-нибудь в тебя такое угодит, ты валишься и лежишь. Но только не я. На этот раз я хотел на все сто быть уверенным, что останусь мертвым. Поэтому я поднялся и, шатаясь, пошел вперед, опираясь на винтовку, как на костыль. Под самым плотным перекрестным огнем, какой только можно себе представить, я прошел еще метров пятнадцать. И меня снова зацепило, да еще как!

Разрывная пуля просверлила мне лоб. В крохотную долю секунды, пока я еще жил, я почувствовал, как у меня вскипел мозг, и понял, что на этот раз — все. Брамины не смогут сладить с серьезным повреждением мозга, а у меня было — серьезней некуда.

И я умер.

…Сознание вернулось ко мне, и я увидел браминов в белых халатах и марлевых масках.

— Сколько я был мертвым? — спросил я.

— Два часа.

И тут я вспомнил.

— Но ведь меня… в голову!

Марлевые повязки сморщились, и я понял, что брамины заулыбались.

— Секретный способ, — говорит мне один из них. — Его разрабатывали почти три года. И наконец нам вместе с инженерами удалось усовершенствовать антидеструктор. Величайшее изобретение!

— Да-а? — протянул я.

— Наконец-то медицинская наука может излечивать серьезные ранения в голову, — говорит мне брамин. — И любые другие ранения. Мы можем теперь оживлять всех, при условии, что можем собрать семьдесят процентов тела, чтобы ввести их в антидеструктор.

— Замечательно, — сказал я.

— Между прочим, — говорит мне этот брамин, — вам дали медаль за героическое продвижение вперед под огнем да еще со смертельной раной.

— Замечательно, — сказал я. — Взяли мы эту 2645Б-5?

— На этот раз взяли. Теперь копим силы, чтобы выбить их из траншеи 2645Б-6.

Я кивнул, а спустя некоторое время мне вернули обмундирование и послали обратно на фронт. Сейчас здесь стало немного потише, и я должен признать, что быть живым не так уж плохо. И все же я думаю, что от жизни я ничего больше уже не хочу.

Теперь мне осталась еще одна смерть до шестой, заветной.

Если только они не отдадут новый приказ.

Гордон Диксон Человек

У Властелина центрального мира Дунбара не было имени, да он в нем и не нуждался; его величие и красота не подчинялись канонам человеческих вкусов. В конце концов он вообще-то никогда не слышал о людях.

Он сидел себе день за днем на своем подобии трона, а перед ним проходили представители разных рас, занятые своими делами. Властелину нравилось чувствовать пульс жизни, кишевшей вокруг него, и поэтому он разрешал им находиться около себя, хотя и не терпел, когда его лично вовлекали в эту жизнь.

В тот момент он устремил свой взгляд далеко вперед, мысленно унесясь из тронного зала. В его воображении возник город, такой же большой, как сама планета и остальные пять миров их солнечной системы, являвшиеся придатками центрального мира Дунбара. И этим миром «управлял» он. Нет, слово «управлял» почти ничего не говорило. Он владел им, этим миром, и носил его, как носят кольцо на пальце.

По едва уловимому мановению его мизинца высокий мужчина той же, что и он, расы отделился от своего места за троном. Губы на зеленом и невыразительном лице Властелина слегка шевельнулись:

— Время течет. Нет ли чего-нибудь нового?

— Владыка! — зашептал камергер ему на ухо. — С тех пор как вы спрашивали в последний раз, ничего не произошло в этих шести мирах. Если не считать того, что в тронный город прибыло существо неизвестной доселе расы. Оно не принесло жертву перед святилищем Пурпура, но во всем остальном вело себя подобающим образом.

— Является ли отказ принести жертву чем-то новым? — пожелал узнать Властелин.

— Речь идет об обычном проступке, — ответил камергер. — Много поколений прошло с тех времен, когда святилище Пурпура стало символом истинного почитания. Жертвоприношение считается общепринятым обрядом только в нашем порту. Чужестранцы почти всегда забывают зажечь ладан на кубе перед Пурпуром.

Властелин ответил не сразу.

— Как наказывается этот проступок? — спросил он наконец.

— Согласно древнему закону он карается смертью, — ответил камергер. — Но вот уже сотни лет, как смерть заменена маленьким штрафом.

Властелин обдумывал ответ.

— Древние обычаи ценны по-своему, — изрек он в конце концов. — Обычаи, вышедшие из употребления много лет назад, кажутся новыми, когда их реставрируют. Пусть древнее наказание войдет в силу!

Властелин шевельнул мизинцем, и камергер удалился.

Властелин слегка повернул голову, чтобы окинуть взглядом собственное изображение в зеркале: он увидел создание ростом немногим более двух метров, сидевшее в высоком резном кресле. Из воротника выдавалась вытянутая голова с мелкими чертами лица, тонкий рот, тонкий зеленоватый нос, лысый череп. Только золотые глаза были огромными и прекрасными. Но ни в глазах, ни на лице не было никакого выражения. Ему было несколько сот лет, и он знал, что будет жить до тех пор, пока какой-нибудь непредвиденный случай не прервет его жизнь или ему самому надоест жить.

Он не знал, что такое болезни. Он никогда не терпел ни голода, ни холода, ни лишений; никогда не испытывал ни страха, ни ненависти, ни любви. Он смотрелся в зеркало, потому что был для себя вечной загадкой, которой одной хватало, чтобы заставить, забыть тоску собственного существования.

…Глаза Уилла Маустона были окружены сетью морщин. Эти морщины были следами жестокого выражения, которое его лицо научилось принимать в течение долгих лет борьбы за жизнь во время длительных космических путешествий. Морщины разглаживались, но ненадолго, в тех редких случаях, когда он возвращался на Землю навестить жену и двоих детей. Ему было двадцать шесть.

Он услышал о Дунбаре от межзвездных коммерсантов-кьяка, коренастых существ с львиными головами. Дунбар был звездным Самаркандом. Мощный поток товаров тек туда из ультрацивилизованных миров центра галактики и сталкивался там с многочисленными периферийными торговыми путями, отходившими от далеких звезд.

Уилл прибыл туда один, он был первым землянином, который когда-либо ступал в Дунбар. Кьяка были народом честным и научили его всему, что необходимо было знать о порте Дунбар. Но забыли упомянуть лишь о святилище Пурпура, может быть, потому, что штраф был пустячный.

Кал Дон, агент народа кьяка в Дунбаре, приветливо встретил Уилла в своем доме. Они разговаривали о торговле на свободном звездном языке, который был общим языком звездных коммерсантов, когда беседа их неожиданно была прервана голосом, звучавшим из стены и говорившим на незнакомом Уиллу языке.

Кал Дон выслушал, ответил и, повернув к Уиллу свою львиную голову, сказал:

— Нам нужно сойти вниз.

В гостиной на первом этаже их ожидали двое представителей местной расы, одетых в короткие черные туники с серебряным поясом; у каждого в руке была тоненькая серебряная палочка.

— Чужестранец и незнакомец, — произнес один из них, — сообщаем тебе, что ты арестован.

Кал Дон начал что-то быстро-быстро объяснять на местном языке. Немного погодя те двое поклонились и вышли. Тогда Кал Дон обернулся к Уиллу:

— Вы мой гость, и покровительствовать вам — мой долг. Нам лучше пойти к одному моему знакомому, лицу, гораздо более влиятельному в тронном городе, чем я.

Пока они ехали на юрком планетоходе, Кал Дон объяснил Уиллу обычай, связанный со святилищем Пурпура. У полицейских был приказ на арест Уилла, но они не арестовали его, потому что Кал Дон поручился за Уилла, заверив, что тот явится в полицию, если после проверки окажется, что приказ на арест не был отдан по ошибке.

Остановившись перед домом, походившим на дом Кал Дона, они зашли внутрь и очутились в комнате, обставленной массивной мебелью. Из глубокого кресла навстречу им поднялось высокое худое существо с шестипалыми руками.

— Вы мой гость, Кал Дон! — воскликнуло оно резким и пронзительным голосом на свободном звездном языке. — Добро пожаловать и гостю моего гостя, — добавило оно, обращаясь к Уиллу. — Как его имя?

— Его имя Мау… — и, не сумев правильно произнести его, Кал сказал: — Мауццон.

— Добро пожаловать, — повторил хозяин. — Меня зовут Авоа.

Кал Дон рассказал о случившемся. Внимательно выслушав его, хозяин успокоил гостей:

— Зайдите ко мне завтра с утра.

На следующее утро они снова направились к Авоа, который принял их с той же радушностью. Кал Дон и Авоа долго беседовали на языке Дунбара, а когда закончили, оба повернулись к Уиллу.

— Очень жаль, но мой друг ничего не смог сделать, — ответил Кал Дон. — Совершенно случайно Властелин узнал о вас, и так же случайно пал его выбор на вас.

— В таком случае я хочу поговорить с ним!

— Нет. Такого никогда не было, — сказал Авоа. — Никто не смеет заговорить с ним.

— Однако я ваш гость, — спокойно заявил Уилл…

Авоа все-таки добился аудиенции для Уилла.

Планетоход доставил Кал Дона и Уилла к дворцу. Кал Дон остался ждать на балконе, а Уилл вошел в тронный зал.

Оглядевшись, он заметил в противоположном конце зала возвышение, на котором стоял трон Властелина. Уилл направился к нему, прокладывая себе путь через толпу, которая замолкла при его приближении. Уилл остановился у трона, охраняемого стражей и обратился к высокой фигуре с зеленым лысым черепом:

— У меня не было намерения совершить какое-либо преступление.

— Властелин знает это, — перебил его камергер.

— Я прибыл сюда по делам. По тем самым, которые приводят сюда стольких жителей из разных миров. Без Дунбара было бы невозможно торговать, но и Дунбар без торговли не был тем, чем он стал. Значит, если другие уважают законы и обычаи Дунбара, разве не должен Дунбар уважать жизнь тех, кто приезжает сюда по своим делам? Смерть… — глубоко вздохнул Уилл, но сразу же оборвал себя, потому что Властелин пошевелился, наклонившись к нему так, что теперь его лицо почти вплотную приблизилось к Уиллу, и произнес медленно, с расстановкой:

— Ты не умрешь… ты будешь жить. И когда время от времени я буду посылать за тобой, ты будешь приходить, чтобы поговорить со мной.

Уилл уставился в это нечеловеческое лицо. Его пальцы лихорадочно сжимали гибкую полированную трубку.

— Ты дал мне повод, — произнес Властелин. — Но поводов не бывает. Есть только я. Я отвечаю за все, что здесь происходит. Один мой жест приводит всех в движение, мой жест, и больше ничего. Это по моему жесту было восстановлено наказание для тех, кто не почитает святилище. Твоя смерть была неизбежна. Но когда ты входил, у меня появилось другое желание. Я подумал, что ты сможешь быть для меня интересен в будущем. А если я решил, что ты меня заинтересуешь в будущем, значит ты не умрешь. Сегодня я дал тебе понять, — продолжал Властелин, — что такое ты по сравнению со мной. Я взял создание, которое даже не принадлежит к моему народу, и заставил его уразуметь, что у него нет ни жизни, ни смерти, ни собственных желаний, кроме тех, что зависят от моей воли. Не бойся. Я убил тебя, но я заставил родиться другое создание, которое будет жить в твоем теле. Создание, которое будет ходить по земле моего мира еще многие и многие годы. Но это уже будет другое существо.

Неожиданно Уилл услышал собственный голос, испустивший крик бессильной ярости, и в следующее мгновение выплеснул содержимое стоявшего рядом сосуда в неподвижное лицо, пялившее на него застывшие глаза.

Вопль вырвался из уст стражников, окружавших трон.

Властелин не шевельнулся, жидкость на его лице быстро высыхала. Однако он не изменил выражения и не поднял пальца. Он продолжал в упор смотреть на Уилла.

Уилл повернулся и пошел сквозь толпу к двери в другом конце зала, провожаемый изумленными взглядами присутствующих, застывших в неподвижном молчании.

Его шаги гулко раздавались под сводами зала; он уже вышел наружу, когда поднялся мизинец Властелина, посылая приказ внешней охране. Серебряные палочки сразили землянина струей пламени.

Авоа, который следил за происходившим с балкона, содрогнулся и, оторвав наконец взгляд от того, что осталось от Уилла, обернулся к Кал Дону, который стоял рядом.

— Это был… — начал он, но не смог продолжать. Потом добавил: — Жаль, я даже не знаю, как его звали. Как, ты говоришь, его звали?

Кал Дон поднял голову и, посмотрев на друга, ответил:

— Это был Человек.

Фредерик Браун Хобби аптекаря

До меня дошли слухи… — негромко начал Сангстрём и осмотрелся. В маленькой аптеке не было никого, кроме хозяина, невысокого простоватого на вид человека неопределенного возраста. Но Сангстрём все-таки еще понизил голос:

— Говорят, что у вас имеется яд, который невозможно обнаружить в человеческом организме.

Аптекарь кивнул. Он повесил у входа табличку «Закрыто» и указал гостю на внутреннюю дверь.

— Я как раз собирался устроить небольшой перерыв, — сказал он. — Пойдемте выпьем по чашечке кофе.

Сангстрём последовал за аптекарем в следующую комнату. На всех ее стенах оказались полки, уставленные склянками с медикаментами. Хозяин включил электрическую кофеварку и поставил ее на узкий стол, по обе стороны которого стояли кресла.

— Ну вот, — проговорил он, когда оба уселись, — теперь я готов все слушать. Кого вы хотите убрать и по какой причине?

— Разве это так важно? — спросил Сангстрём вместо ответа. — Я плачу вам…

— Да, это важно, — прервал его аптекарь. — Я должен знать, заслуживаете ли вы то, что я вам дам.

— Хорошо, — согласился Сангстрём. — Речь идет о моей супруге. Что касается причин, то… — и Сангстрём начал рассказывать длинную историю своей семейной жизни. Между тем в кофеварке забурлило, аптекарь наполнил обе чашки, и Сангстрём продолжал говорить, медленно потягивая ароматный напиток. Наконец он закончил.

Аптекарь снова кивнул:

— Да, это верно, иногда я даю яд, который невозможно обнаружить в человеческом теле. Я не беру за него платы, так как уверен, что такие случаи заслуживают внимания. Я уже оказал содействие многим убийцам.

— Прекрасно, — оживился Сангстрём. — В таком случае дайте и мне яда.

Аптекарь усмехнулся:

— Я уже дал вам его. Когда кофе закипел, я понял, что вы заслужили этот яд. И, как я уже говорил, бесплатно. Однако, противоядие, если вы его захотите получить, будет стоить денег.

Сангстрём побледнел. Он предусматривал — нет, не такой вариант, но что его вообще попытаются обмануть или шантажировать. Он нервно вытащил из кармана пистолет.

— Ну нет, на это вы не рискнете, — снова улыбнулся аптекарь. — Разве вы в состоянии сами найти здесь, — и он повел рукой вдоль полок, — среди сотен склянок нужное противоядие? Вы ведь можете взять и более сильный, быстродействующий яд. Впрочем, если вы считаете, что я блефую и что вы вовсе не отравлены, то стреляйте. Но через три часа, когда начнет действовать яд, вы поймете, что я говорил правду…

— Сколько вы хотите за противоядие? — пробурчал Сангстрём.

— Вот это разумный вопрос, — заметил аптекарь. — Всего пять тысяч. В конце концов, нужно же жить. И если предотвращение убийств считать своим хобби, то нет никаких причин, мешающих зарабатывать на этом, не так ли?

Сангстрём сжал губы и опустил пистолет, но держал его наготове. Затем вытащил бумажник. Может быть, пистолет пригодится, когда противоядие будет получено? Он отсчитал пять тысяч и положил на стол. Но аптекарь вовсе не спешил взять деньги.

— И еще одну мелочь, — проговорил он, — для гарантии безопасности вашей супруги и моей скромной особы. Сейчас вы составите письменное признание в вашем намерении — теперь уже, я надеюсь, отвергнутом — отравить вашу супругу. Затем вы соблаговолите подождать, пока я прогуляюсь до почтового ящика и отправлю это признание своему приятелю в криминальную полицию. Он сохранит его как вещественное доказательство на случай, если вы вздумаете убить свою супругу или вашего покорного слугу. Затем я спокойно вернусь и вручу вам противоядие. А пока что — вот вам перо и бумага… Да, и еще одна просьба, хотя я на ней и не очень настаиваю: вы, пожалуй, расскажете вашим знакомым о моем яде, который невозможно обнаружить в теле, не так ли? Ничего нельзя знать заранее, мистер Сангстрём. Жизнь, которую вы таким образом спасете, может оказаться вашей жизнью. Особенно если у вас есть враги…

Роберт Прессли Прерванный сеанс

Моя жена готовит, как ангел, а ее научный багаж позволяет ей уверенно найти переключатель телевизионных программ. Так оно и должно быть, конечно… Понятно, меня злит, что именно она изобрела способ путешествовать во времени…

Вечер. Я сижу у камина. Аннабел штопает носки. И вдруг она заявляет — просто так, на ровном месте: «Завтра вечером я иду в гости».

Я что-то тихо бурчу в ответ. Это вовсе не значит, что я невежлив. Просто в этот момент я погружен в сложное уравнение из новой книги Сиберга по пси-электронике.

«Программа с Дэнни Динглфутом тоже завтра вечером», — объясняет она. По крайней мере она полагает, что это — объяснение. Убежден, можно прожить с женщиной сто лет и не научиться понимать ее логику, если таковая существует.

«Правильно, завтра, — соглашаюсь я, чувствуя, что ход уравнения начинает от меня ускользать, — ну, и что же?»

«О нет, ничего».

Теперь уже я не сомневаюсь — придется перелистать шесть страниц обратно. Когда женщина говорит «о, нет, ничего», она безусловно имеет в виду «очень даже чего» и лучше вам выслушать ее, а не то будет худо.

Я складываю книгу у себя на коленях и терпеливо говорю: «Ладно, послушаем, что у тебя на уме». Она оскорбляется: «Если ты так относишься…»

«Как я отношусь? — спрашиваю. — Я охотно готов выслушать все, что ты хочешь сказать».

«У тебя такая мина, будто тебя заставляют бросить все, что тебе дорого, чтобы несколько минут послушать собственную жену. Каждый раз, когда ты утыкаешься носом в книгу. И хоть бы в самом деле занимался чем-нибудь стоящим!»

Это уже задевает меня всерьез. «Милочка, — молю я, — пойми, что электроника — моя работа. Она платит за квартиру, за бекон, за кости для собаки. А эта книга Сиберга — новинка».

Она внимательно изучает штопку, точно я — пустое место. Прием проверенный. Кто-нибудь, верно, додумается: женщина — вот кто способен сломить волю упорнейшего из политзаключенных.

«Ну, — говорит она, когда снова начинает меня замечать, — ну, если ты так много знаешь из своих книжек, почему ты не придумаешь чего-нибудь для дома?»

Мне все-таки хочется сегодня еще вернуться к Сибергу, и потому я спрашиваю: «Например?»

«Я тебе уже говорила, но ты не слушал».

«Ты говорила только, что завтра вечером идешь в гости и программа с Дэнни Динглфутом передается по телевидению тоже завтра вечером. Очевидно, тебе придется ее пропустить, не так ли?»

«Сто часов прошло, как я тебе это сказала. Но ты же знаешь, я никогда не пропускаю Дэнни, и будь ты на самом деле такой умный, как тебе кажется, ты бы сделал так, чтобы я посмотрела завтрашнюю программу сегодня!»

Она не поставила в конце фразы восклицательного знака — его поставил я. Ей это не пришло в голову просто потому, что она совершенно не представляет себе, что именно говорит, что означают эти слова.

«Моя дорогая Аннабел, — говорю я. — Почему бы тебе не отправиться на кухню и не приготовить ужин. Я убежден, что ты сделаешь это божественно. И пока ты будешь готовить, чуточку поразмысли — как это можно увидеть сегодня программу, которую не начнут передавать раньше завтрашнего дня».

Когда она идет на кухню, носик ее выражает бесконечное пренебрежение. С порога она бросает замечание, ответ на которое я не побоялся бы потребовать у самого Сиберга.

«Я ведь могу узнать погоду на завтра, не так ли?» — говорит она.

По службе мне часто приходится выезжать из города. На этот раз я возвращаюсь лишь через неделю.

Жена берет у меня пальто, ведет меня прямо в кухню, где мы едим, когда нас только двое и не для кого устраивать помпу, и там ставит передо мной тарелку с одним из ее знаменитых суфле, которые я готов есть утром, днем и ночью. Ее суфле предельно воздушны — их необходимо придержать, чтобы не дать им улететь. И очень разнообразны. Розовое — самое легкое из всех. Она подкрашивает его капелькой кларета. Я ем молча — было бы святотатством разговаривать за этим блюдом. Кроме того, я помню спор, который однажды разгорелся у нас как раз по поводу розового суфле. Я как-то попытался ей объяснить, что розовое суфле легче всех остальных благодаря счастливому совпадению: точка кипения алкоголя, содержащегося в кларете, совпадает с температурой свертывания яичного белка. Она невероятно разозлилась. Сказала, что я понятия не имею о том, что говорю, мол, каждый может мне объяснить, что секрет приготовления суфле заключается в способе взбивания белка. В тот раз мы не разговаривали целых два дня.

Сейчас я молчу — с меня довольно знать, что я прав. Я все еще уверен (про себя), что алкоголь, вскипая как раз в тот момент, когда белки сворачиваются, образует как бы соты из пузырьков, что и делает суфле таким невесомым. Я знаю, что она неправа еще и потому, что она вообще не признает точных кулинарных рецептов. Моя жена предельно эмпирична. Чашка того, горсть сего, щепоть третьего — ничто не взвешивается, не измеряется, и все время она болтает и даже не смотрит на то, что делает. И тем не менее, ни одного промаха. Каждый раз совершенство.

…Мы переходим в гостиную, и она показывает на телевизор.

В первую минуту я не обращаю внимания на экран. Меня слишком поражает нагромождение предметов между ножками телевизионного столика. Боже мой, сколько приборов она вытащила из моей мастерской! Перевожу страдающий взор на экран. И у меня слабеют ноги.

Изображение немного не в фокусе и контрастность не совсем, но знакомые шуточки не оставляют сомнения — это ваш друг, и мой друг, и друг каждой семьи, тот, кто никогда не разочарует вас и др. и пр., словом, не кто иной, как Дэнни Динглфут. Но его шуточки и гнусавое похахатывание — единственное, что я узнаю. Он удивительно плохо выглядит сегодня. И сколько не верти ручку фокусировки, дело не меняется.

«Кто-то жег этот телевизор с обоих концов», — многозначительно говорю я. И получаю снисходительный ответ: «Меня удивит, если ты будешь выглядеть так же хорошо через двадцать лет».

Вот тут-то я и вспомнил о нашем споре недельной давности…

Аннабел злорадствует: «Это тысячная передача. Он уже побил все рекорды популярности».

Я мог бы ответить, что репертуар Дэнни за это время не стал новее, но молчу, потому что это 1) значило бы признать нечто невозможное существующим и 2) заставило бы мою драгоценную уклониться в сторону от темы.

Остаток вечера я провожу, пытаясь понять, что она сделала с телевизором. Это трудно, потому что она категорически запрещает что бы то ни было разъединять. И все мои нападки на ее сооружение она отражает, кротко замечая, мол, эта штука ведь работает — и как я это объясняю? Поскольку я имею привычку наклеивать этикетки на каждый свой прибор, понять ее выбор не трудно. Она выудила из моей мастерской блок синхронизатора — реликвию тех времен, когда я собирал наш первый телевизор, и соединила его с частотным модулятором, на шкале которого помечены «опережение» и «отставание». А третья, главная деталь — хотите верьте, хотите нет — часы-календарь, которые я сделал практически постоянными с помощью счетчика Гейгера и четверти грамма урана.

Я объясняю: «Синхронизатор ничего общего не имеет с Временем, милочка!»

Она явно считает меня дураком: «Хронос — время, не так ли? А может, ты цепляешь ярлыки, которые значат не то, что на них написано?»

Я еле воздерживаюсь от напоминания о ее кухне, где вы должны открыть банку для риса, чтобы обнаружить сахар, а верный способ найти рис — заглянуть в сосуд, предназначенный для соли. И вместо этого показываю на частотный модулятор: «Это — штука для получения тока с различной частотой колебаний. Когда ток выходит вот из этих двух дырочек розетки, у него частота пятьдесят колебаний в секунду. Если я буду вертеть ручку «опережения» и «отставания», я могу снизить частоту до одного и поднять ее до пятидесяти тысяч колебаний в секунду. Но я мог бы вертеть ручку до второго пришествия, прежде чем ускорю или замедлю Время!»

«Удивительное дело, — саркастически замечает она. — А у меня он работает. Когда я кручу ручку, твои старые глупые часы почему-то идут или вперед или назад. Но ты не должен верить на слово мне. Включай — и смотри сам. Увидишь, что на циферблате половина восьмого, вечер субботы…»

«Естественно — сейчас именно половина восьмого, вечер субботы».

«Одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого?» — спрашивает она (и ох, как мне хочется стереть с ее хорошенького лица эту ухмылочку).

Но, в конце концов, я вынужден признать, что она права. Со своим кухонным эмпиризмом она состряпала аппарат, способный принимать телевизионные передачи из будущего.

Когда я ложусь спать, уже занимается утро. Да, частотный модулятор действительно, по-видимому, регулирует опережение и отставание во времени, но один старый дефект мешает ему давать ток с частотой меньше двух тысяч колебаний. Это значит, что телевизор не может принимать программ, отодвинутых в будущее меньше чем на пять лет. И очень жаль, потому что сообразительному человеку без средств весьма бы пригодился список завтрашних победителей в рысистых бегах.

Зато я внимательно слежу за сообщениями о новинках в электронике. Вот бы «изобрести» какую-нибудь из них! Что касается вытекающих из такого поворота событий парадоксов, то я о них не тревожусь: все равно я не верю в открытие, сделанное Аннабел.

Но если есть что-нибудь — кроме юмора Дэнни, — что не меняется со временем, так это характер передач. Жалкие крохи фактов окутаны такими облаками мути, что возможность собрать урожай практически ничтожна. И к тому же, как раз, когда я начал уже приводить эти крохи в систему, надеясь по ним найти хотя бы новую молекулярную радиосхему, — меня снова послали за город.

Когда я вернулся, то, честное слово, направился прямо к телевизору, даже не заглянул на кухню, чтобы узнать, какое сегодня суфле. Позднее выяснилось, что я ничего не потерял, так как суфле было столь же плоским и бесцветным, как и моя бесценная, которую я застал съежившейся в кресле перед пустым экраном.

«Он сломан», — трагическим шепотом произносит она.

Я включаю телевизор, и на экране возникает картинка. Аннабел жестом, полным безнадежности, останавливает готовое сорваться у меня обвинение во лжи. «Это старое, — шепчет она, — тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. И дальше он не показывает». А все программы с Дэнни Динглфутом на двадцать пять лет вперед она, конечно, уже посмотрела.

Ну, разумеется, замыкание в модуляторе. Уношу его в мастерскую и серьезно задумываюсь. Скоро день рождения Аннабел. Если я куплю новый модулятор, то расположение жены мне обеспечено: ведь она сможет тогда смотреть программы целого будущего столетия, в том числе и тех пяти ближайших лет, которых старый модулятор не дает. Они же весьма выгодны для человека, любящего заключать пари наверняка. Но… новый модулятор выставит меня на сотню, а сотни у меня нет. Одолжить? Но я уже заложил страховку, чтобы купить дом, и заложил дом, чтобы его обставить. А главное… Черт побери, неужели мне мириться с Дэнни до конца его дней?!

«Ничего не выйдет, — докладываю я, вернувшись в гостиную. — Больше, чем двадцать пять лет, он не берет».

«А ты все попробовал?» — спрашивает она. Я пожимаю плечами.

«А ты пробовал поменять местами эти провода?» — она показывает на концы, торчащие из испорченного модулятора.

«Я еще не свихнулся».

Она смотрит в сторону и вверх так, что мне видны только белки ее глаз, — взывает к невидимому собеседнику, всегда готовому с ней согласиться… Слава Богу, что хоть ее мама живет далеко.

«А по-моему, это надо было сделать прежде всего», — говорит она и приступает к делу. Снимает клеммы, перекрещивает провода, надевает клеммы снова. Я не успеваю выразить надежду, что она все же не включит прибор, как это уже сделано.

Теоретически мы должны были остаться при своих минус один телевизор. Но я всего лишь специалист. Ничего не произошло, кроме того, что, как вскоре выяснилось, те годы, что раньше были доступны, оказались вне пределов досягаемости, зато пустые периоды стали видны.

Конечно, моя профессиональная гордость страдает. Но есть два утешения: Аннабел скоро узнает, что и Дэнни не бессмертен, а я надеюсь сыграть-таки в тотализатор. Список завтрашних победителей передо мной. Но если я поставлю на номер с предлагаемой выдачей к одному, то я изменю соотношение — и оно уже не будет двадцать к одному… Трудно все-таки безнаказанно эксплуатировать парадоксы!

И как будто мне мало одной неприятности, я вдруг слышу вопль: «Симон, — кричит жена и слезы, вызванные известием о смерти Дэнни, еще текут по ее щекам, — смотри!»

Судя по часам, прошло шесть месяцев после смерти незабвенного Дэнни Динглфута. На экране — объявление о первой передаче из новой серии. Серия называется «Динглфут-сын».

Как вы думаете, нет ли способа отправить эту штуку прогуляться в прошлое и отменить там одну свадьбу?

О. Лесли Красный узор

Писатель-«призрак»6 был еще молод, но виски ему уже посеребрила тонкая паутина седины. Эта отличительная черточка была единственным, чем он мог гордиться, глядя на свое лицо — костлявое, с большим ртом и глазами, в которых застыла печаль. Звали его Гар Митчелл.

Доктор Соломон Уизерс, директор Индикатора Возбужденности, принял писателя в библиотеке — до отказа забитой книгами просторной комнате, пропитанной стойким запахом табака, кожи и каминного угля. Доктор был чрезвычайно польщен идеей, которую изложил ему Митчелл… В самом деле, его — доктора Соломона Уизерса — автобиография, несомненно, явится вкладом в научное понимание проблемы… И поэтому не может быть, разумеется, никаких оснований чувствовать себя неловко, нанимая для воплощения этой возвышенной цели профессионального писателя… Да и, кроме того, как ни крути, а основным его — Соломона Уизерса — занятием является все-таки наука, а не литература…

— Я ведь, знаете, не писатель, не Хемингуэй, — доверительно сообщил он Митчеллу, вертя в пальцах сигару. Сигара была тонка, изящна и явно выбрана с таким расчетом, дабы не смотреться грубо рядом с круглым, по-мальчишечьи здоровым лицом доктора: в шестьдесят с хвостиком Уизерс выглядел еще привлекательно и был чрезвычайно высокого мнения о своей наружности.

— Я тоже, — сказал Гар. — То есть я хочу сказать, что и я тоже не Хемингуэй…

Доктор расхохотался. Гар знал, что угодил таким ответом в самую точку. Едва переступив порог библиотеки, он почувствовал, что весь этот конфиденциальный разговор наедине будет всего-навсего спектаклем, в котором каждый из них призван сыграть вполне определенную роль. Важно было только не сбиться.

— Тем не менее, — проговорил Уизерс, — ваши предыдущие работы доказали, что вы человек способный. Только… не поймите меня превратно, мистер Митчелл, или — могу я вас называть просто Гар?..

«Ни в коем случае, — подумал «призрак». — Зови меня только «мистер Митчелл»…

— Ну, разумеется, — сказал он вслух.

— Отлично. Только, Гар, дело вот в чем. Мне меньше всего улыбается делать из своей довольно-таки тусклой жизни нечто пленительное. Если я и хочу оставить что-то потомкам, так только основанный на фактах отчет о работе, которой я посвятил всего себя. Хочется, видите ли, подарить истории правду об Индикаторе…

Эта реплика несколько озадачила Гара. Но почти тотчас он догадался, какого именно ответа от него ждут.

— Не знаю, не знаю, доктор. Вряд ли мне это по плечу — поведать людям о вашем гениальном творении. Да и помимо всего прочего на эту тему уже написана масса добротных научных работ. Я, понимаете, более склоняюсь к тому, чтобы придать автобиографии этакую теплоту человечности…

Доктор засиял:

— Ну что ж, а почему бы и…? Нет, в самом деле!..

Видно было, что ответ Гара доставил ему живейшее удовольствие. Он раскурил сигару.

— Ведь и верно: нет ничего скучнее учебника, мистер Митчелл… Гар. А человеческая сторона дела — о! — это совсем другое. Рассказать о том, как я совершенствовал Индикатор, каких титанических трудов стоило мне убедить Вашингтон в том, что мои идеи здравы, поведать об оппозиции, на которую я натолкнулся… А?

— Именно это я и имел в виду, доктор.

— Вот-вот. — Уизерс лениво похлопывал ладонью по столу. Голову его окутывало голубое облако сигарного дыма, а в глазах появилось то самое отсутствующее выражение, которое Гару не раз случалось наблюдать у своих клиентов. Все они в такие минуты уже воочию видели тот день, когда их автобиография примет форму книги, удостоенной похвалы «Нью-Йорк таймс» («…ценный вклад в жизненно важную тему…»), выставленной в витрине у Брентано («Это здесь! Книга, которую читает вся Америка?»), с дарственными надписями скромного автора родным и друзьям («…дорогой Мэйбл, вдохновившей меня…»).

Гар вежливо кашлянул, и доктор вернулся на грешную землю.

— Разумеется, — живо сказал он, — я хочу основательно подковать вас по всем вопросам, касающимся Индикатора. Мне хочется, чтобы о его работе, ну, может быть, за исключением некоторых узкотехнических проблем, вы знали столько же, сколько и я. Получите завтра специальный пропуск в корпус Центрального контроля. Уверен, что для писателя там найдется много интересного.

— Несомненно, несомненно, — покладисто согласился Гар. Уизерс встал. По всему было видно, что спектакль окончен. Но Гар не смог удержаться, чтобы не произнести несколько слов, не предусмотренных правилами игры.

— Простите, доктор, могу ли я спросить вас…

Неожиданное обращение вызвало у собеседника что-то похожее на мгновенное раздражение и досаду. Но все тотчас прошло, и Уизерс усмехнулся:

— Знаю, знаю, о чем вы. Это все хотят знать. Интересуетесь, подвергаюсь ли контролю я сам, отец Индикатора?

Гар покраснел.

— Боюсь, что вы угадали…

— Взгляните, — доктор подтянул рукав пиджака. На внутренней стороне предплечья у него слабо проступали три голубых значка «СУ-1».

— Первый, — прошептал Гар. — А мой уже «М79807-Г».

Уизерс спустил рукав.

— Завтра в девять за вами заедет автомобиль. Доставит вас прямо к корпусу Центрального контроля. Там и увидимся.

— Хорошо, сэр, — ответил «призрак» и неслышно, как и полагается призракам, удалился из дома Уизерса.

Багаж жизненных впечатлений Гара Митчелла был еще невелик, корпус Центрального контроля Индикатора Возбужденности он увидел впервые, и поэтому зрелище, открывшееся его глазам, восхитило его. Перед ним возвышалось легкое круглое сооружение из стекла, выделявшееся среди зелени деревьев милях в двадцати к северу от Канзас-сити. Оно было просто великолепно, это сооружение, но, по правде говоря, Гару понравилась не столько архитектура самого здания, сколько его обитатели, или, лучше сказать, обитательницы, ибо семьдесят процентов обслуживающего персонала Индикатора составляли девушки, и было похоже на то, что их нанимали на работу, руководствуясь главным образом критерием привлекательности. Гар не без некоторой досады подумал, что поступил бы, пожалуй, гораздо умнее, уделив утром больше внимания процедуре бритья и надев что-нибудь другое вместо своего грубошерстного серого костюма. Но эти два печальных обстоятельства, казалось, ничуть не смущали миловидную голубоглазую девушку-техника, которая взяла его под свою опеку. Звали ее Друсилла Фри. Она довольно рискованно прошлась насчет своей фамилии7, и Гар покраснел.

— Доктор Уизерс сказал, что вы писатель, — проворковала она, увлекая его в сверкающую хромом, обитую красным плюшем приемную. — Это что-то новенькое. Обычно мне приходится сопровождать здесь экскурсии конгрессменов и им подобных. Собираетесь писать книгу?..

— Что-то вроде этого…

— Знаете, док разрешил показать вам все. Это довольно необычно. Такие привилегии даются далеко не каждому. — Она пристально всматривалась в лицо Гара, пытаясь понять, что же он такое собой представляет. Волосы у нее были белокурые, длинные, перехваченные лентой. Голубоватая форма техника Индикатора облегала фигуру девушки подобно купальному костюму. Вид у нее из-за этого был далеко не профессиональный, но Гар не имел ничего против.

— А чем здесь занимаетесь вы, мисс Фри?

— Я статистик. Моя специальность, фигурально выражаясь, — она улыбнулась, подчеркивая голосом слою «фигурально», — математические аспекты производимых здесь экспериментов.

— Вот как, — с невинным видом произнес Гар. — Боюсь только, что мне многого не понять. Никогда не разбирался во всей этой электронной чертовщине…

— Ничего, я привыкла иметь дело с простофилями, — с неожиданным холодком ответила Друсилла, и Гар снова покраснел.

Он следовал за девушкой через лабиринт подсобных помещений, с трудом поспевая за бодро постукивающими высокими каблучками. Длинные волосы Друсиллы, отброшенные назад стремительным движением, струились, словно золотой флаг. Объяснения о многочисленных отделах Индикатора, которые она на ходу бросала Гару, были отрывисты и заученны.

В нижней части здания в основном, по-видимому, занимались обработкой статистических сведений. Шум машин, потрескивание и глухое жужжание вычислителей наполняли просторные залы. К тому времени, когда они обошли весь первый этаж, Гар успел почерпнуть чрезвычайно мало, если не считать того, что в полной мере смог оценить походку мисс Фри.

Однако на втором этаже, где были расположены лаборатории, его интерес возрос. В длинной, сверкающей стерильной чистотой комнате, полной света и хорошеньких лаборанток, тысячами производились крошечные голубоватые, толщиной в спичку, катодные датчики Индикатора Возбужденности, готовые к тому, чтобы быть вживленными под кожу предплечья каждому гражданину Соединенных Штатов, достигшему четырнадцатилетнего возраста. Гар стал свидетелем этой операции в лабораторной секции, которая и была как раз предназначена для такого рода экспериментов.

Он увидел, как лаборантка в белом халате сделала аккуратный, лишь чуть-чуть кровоточащий надрез на руке девочки и быстро вложила в него маленькую голубую трубочку. После этого ее проворные пальцы зашили ранку с ловкостью рук опытной швеи. Когда она кончила, сквозь тонкую кожу ребенка просвечивал только бледный голубой номер.

— Быстро и безболезненно, — весело прощебетала мисс Фри.

— Да, — медленно проговорил Гар, чувствуя, как у него на руке, в том месте, где находился датчик Индикатора, под напором крови забилась какая-то жилка, причиняя ему боль. Он не отводил взгляда от девочки, которая теперь пристально смотрела на свою руку. В глазах у нее стояли слезы. Отныне, где бы она ни была и что бы она ни делала, эта трубочка всегда будет с ней: извлечь ее из тела — значит совершить государственное преступление…

— Пройдем сейчас в самое сердце Центра, к Контрольной стене, — предложила Гару его провожатая.

Они миновали несколько оборудованных фотоэлементами дверей, и возле каждой их останавливал охранник в форме Службы безопасности, придирчиво допытываясь, кто они и зачем идут в Центр. В конце концов Гар и Друсилла добрались до огромного, с куполообразным потолком зала, где размещалась центральная установка Индикатора Возбужденности — массивный контрольный пульт, регистрирующий эмоциональную температуру каждого штата.

На этот раз Гар и в самом деле был поражен, и на его костлявом лице появилось выражение почти детского изумления и благоговения. Взглянув на него, мисс Фри удовлетворенно хмыкнула.

— В этом что-то есть, правда? — она сжала ему локоть. — Каждый раз, когда я сюда прихожу, меня озноб пробирает. Это как миллион рождественских елок, или как фейерверк, или… — Ей не хватило метафор. Словно невзначай, она легонько прижалась к Гару, как прижимается к любимому девушка, притихшая перед огромной тайной звездного неба.

…Главный контрольный пульт Индикатора Возбужденности Соединенных Штатов представлял собой огромный, в сто пятьдесят футов, кусок круговой стены просторного зала. Основание Стены было черным, как смоль, и на этом фоне выделялась гигантская географическая карта Штатов и Территорий, обведенная сверкающей белой линией. Но поражали не фантастические размеры карты. Дыхание перехватывало от зрелища пляшущего, искрящегося, переливающегося, мерцающего водопада из полумиллиона крохотных цветных огоньков, который струился по ее поверхности. Голубые и красные искры, белые вспышки, желтые проблески, зеленые, оранжевые, коричневые, фиолетовые оттенки и сотни других, не переставая, дрожали на огромном пространстве, покрывая его многоцветной рябью…

На небольшом возвышении у основания Стены Гар заметил несколько вращающихся кожаных кресел. Сидевшая в одном из них знакомая фигура в костюме из плотного твида приподнялась. Соломон Уизерс улыбнулся Гару и Друсилле.

— Гар, мой мальчик!

Уизерс соскочил с высокого кресла и прыгающей, словно у беззаботного школьника, походкой направился к Митчеллу. Мисс Фри он по-отцовски похлопал по спине, но руки не убрал, и все время, пока разговаривал с Гаром, рука его покоилась на талии девушки.

— Поражены? — он широко улыбнулся.

— Очень. Я и представления не имел…

— И это только Главный пульт. Кроме него, большое число пультов поскромней установлено у нас и в других секциях. Каждый из них охватывает более мелкие части страны. А все эти различные цвета — уверен, знаете уже об этом — представляют собой, так сказать, различные длины волн эмоционального возбуждения всей нации в каждый данный момент, всю, так сказать, шкалу чувств и настроений, от вялого неудовольствия до дикой радости и того гнева, в припадке которого, — голос доктора Уизерса зловеще упал, — совершают убийства. — Он внезапно нахмурился и через плечо поглядел на Стену.

— Гнев… — проговорил Уизерс тяжело и задумчиво.

— Что вы сказали, доктор? — встрепенулась Друсилла.

— А? Нет, ничего, ничего. — Он перевел разговор на другое. — Ну, как вы относитесь к нашему другу, мисс Фри?

— Прекрасно, — лояльно вставил Гар.

— Великолепно! Только теперь я возьму его на свое попечение, дорогая Друсилла. Можете быть свободны.

Они прохаживались взад и вперед вдоль мерцающей бесконечными огоньками Стены: доктор — важно вышагивая, сцепив руки за спиной, Гар — легко ступая чуть позади, напряженно пытаясь вникнуть в смысл слов Уизерса.

— Кризис, — говорил доктор, — кри-зис. Вот что в конечном итоге утвердило эту идею, Гар. Целых два года после окончания войны я и мои коллеги умоляли правительство принять на вооружение систему, которая бесстрастно и точно докладывала бы об эмоциональном состоянии нации, но эти остолопы и слушать нас не хотели. Ни кливлендские беспорядки, ни кровавое восстание в Калифорнии не смогли открыть им глаза на то, что такая система нужна, нужна, как воздух. Но рано или поздно они должны были прийти к пониманию этой необходимости. Мы живем в такое время, Гар, что того и гляди вспыхнет пожар. Наша страна никогда не знала времени более ужасного. Война, скажете вы, но война — это было не то. Страшным образом, конечно, но война только освежила наши чувства…

Гара передернуло.

— Бороться, убивать, мстить, — продолжал вещать Уизерс, — все это здоровые и ясные направления человеческих эмоций. Но война кончилась и воцарился хаос. Все время учащающиеся беспорядки, анархия, взлеты и падения возбужденности. Потом грянул кризис, и Индикатор стал нужен, как никогда. Необходим! — Уизерс замолчал и перешел на обычные разговорные интонации.

— Вы, конечно, записываете все это на магнитофон?

— Что? — Гар с трудом, одним ртом, улыбнулся. — А… Простите, я совсем забыл…

Он сунул руку в карман пиджака и тронул механизм, который там лежал.

— Все в порядке.

— Да, — повторил доктор, — кризис. Индикатор стал сразу настоятельной, всем очевидной необходимостью. Метод, который позволяет проследить все чувства, по мере того как они охватывают человеческий организм, эффективнейшее средство, позволяющее обнаружить и ненависть, зреющую среди целой группы людей, и жажду насилия задолго до того, как они достигнут опасной точки. Провозвестник преступления, который предупреждает о надвигающейся угрозе мятежа, мой Индикатор дает нам в руки первоклассное средство для обуздания самого дикого зверя — человеческих чувств…

В полном восторге от собственного красноречия он замолчал и сунул в рот сигару.

— …Пути человеческих чувств неисповедимы. Иногда случаются… гм… отклонения. Необычные сочетания и узоры… По-видимому, это просто совпадения…

— Какого рода совпадения, доктор?

Уизерс вынул изо рта сигару и помахал ею по направлению линии алых огоньков на калифорнийском побережье.

— Видите тот красный узор, который тянется от Окленда к Мертвой Долине? Он распространяется по прямой от одного пункта к другому. Неуклонно. Лавиной… Мы заметили это явление в начале прошлой недели.

— И что это может означать?

— Затрудняюсь ответить вам определенно. Ясно одно — это Гнев. Красное — это цвет Гнева. Но здесь он так странно сконцентрирован…

— Но ведь, кроме этого узора, на Стене есть и другие красные огни…

— Да, да! Тысячи! — выпалил Уизерс. — Люди сердятся постоянно, не переставая, день за днем. Но этот узор — он слишком устойчив, слишком последователен. Разумеется, это всего-навсего какая-то необъяснимая игра случая. Дурацкое совпадение…

— Понимаю, — сказал Гар.

— Мы проводим сейчас более тщательную проверку этого района. Мы этот Гнев скрутим. Калифорнийская секция Индикатора работает все утро. Мы докопаемся, в чем там дело!

Собственные объяснения, казалось, успокоили Уизерса. Он провел Гара в смежную комнату, где несколько меньший вариант Центрального пульта вспыхивал многоцветными сочетаниями сверкающих узоров.

Оператором Калифорнийской секции был пухлый молодой человек, от напряжения покрывшийся испариной. Росинки пота выступили на его круглом лице, склоненном к большому журналу, в котором он что-то записывал.

— Ну, Коннерс, — осведомился доктор, — разобрались в этом маленьком осложнении?

— Да, сэр. Узор Гнева сконцентрирован, главным образом, в районе Окленда, Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и других больших городов. Однако похоже, что Красное начинает переливаться и в небольшие округа.

— Вы смеетесь, Коннерс! Это что — все? Я мог бы сказать то же самое, взглянув на Центральный. Продолжайте работать. Если узор доживет до завтра, свяжитесь со Службой. Пусть они займутся безотлагательным расследованием. Кто его знает, возможно, там опять зреет мятеж или опять это Всеобщее народное движение…

Они отошли от оператора.

— Что это за «Служба»? — спросил Гар.

— Секретная Служба. — Уизерс нахмурился. — Она выходит на сцену, когда мы сообщаем, что на Индикаторе появился зловещий узор. Не потому, что я чего-то боюсь, а…

— Понимаю, доктор.

— Вот именно. Осторожность никогда не помешает. Нация в беспокойстве. Мне вспоминается, что я сказал по этому поводу конгрессу шесть лет назад, когда мне пришлось давать показания перед комиссией. Я сказал им… вы записываете все это?

— Да, сэр. Диктофон работает.

— Отлично, отлично. — «Джентльмены…» — сказал я им…

Первая неделя пребывания Гара под куполом здания Индикатора была полна бестолковщины и неразберихи. Время для изучения работы Индикатора оказалось в высшей степени неподходящим, поскольку весь обслуживающий персонал пребывал в полнейшем замешательстве.

В понедельник на следующей неделе Друсилла Фри сказала Гару:

— Красный узор распространился к северо-востоку до самого Соленого Озера. И такой же рисунок наступает с севера, от Сиэтла. Не похоже, чтобы доктора Уизерса это очень беспокоило, но других…

— А что же Секретная Служба? — спросил Гар. — Разве они ничего не обнаружили?

— Нет. Ничего существенного. Они опрашивали людей в течение целой недели — тех, индекс которых постоянно указывает на гнев. Но все без толку. Ничего заслуживающего внимания.

— Все-таки, похоже, что-то назревает, — заметил Гар. — Но, может быть, доктор и прав, все это просто совпадение…

— Совпадение! — проговорил Уизерс во второй половине того же дня. Они оба работали в заставленном книгами рабочем кабинете доктора. По сравнению с прошлой неделей манеры Уизерса существенно изменились. Не осталось и следа от той уверенности и непринужденности, с которой держался тогда этот коротышка. — Каждый может рассердиться, Гар. И причин тому — тьма! Вот посмотрите…

Он закатал рукав куртки и вытянул руку. Под бледно-голубым номером «СУ-I» трубочка Индикатора слабо светилась красным.

— Вот видите! — повторил он. — Я сержусь!

Уизерс нервно хохотнул, опустил рукав и снова сел в кресло. Митчелл через окно кабинета рассеянно наблюдал за игрой теней на лужайке.

— Ладно, пойдем дальше, Гар. На чем это я остановился?

— Вы начали было рассказывать о выступлении перед комиссией.

— Верно, верно. Да, так вот… Выложил им только факты, неприкрашенную правду. «Война кончилась, джентльмены, — сказал я им, — но мир ничего или почти ничего из нее не вынес. И теперь все водородные бомбы на земле не могли бы повлиять на один-единственный фактор, который крепчайшей цепью связал человека с насилием и хаосом. Эмоции! Элементарные, наипростейшие чувства! До тех пор, пока интеллект не найдет средств, с помощью которых он мог бы проследить их дикие тропы, страна обречена терпеть непрерывные бунты, самовозникающие политические фракции, целые армии в распоряжении частных лиц, вооруженные стычки, грабежи, кровопролития, беспорядки и всеобщий разброд. Чувство должно находиться под строгим контролем, должно быть заключено в четкие рамки определенных требований с такой же уверенностью в необходимости этого, с какой мы лечим хронические заболевания, когда единственная надежда на благополучный исход заключается в постоянной бдительности и неослабном надзоре…» Вы уверены, Гар, что диктофон работает?

— Да, сэр, — ответил Гар, похлопывая по механизму, который оттягивал ему карман пиджака.

— Великолепно. Так вот, в конце концов я заставил их прислушаться к голосу разума. Не позднее чем через год Акт об Индикаторе Возбужденности стал законом для всех и каждого. А через шесть месяцев после вступления закона в силу уже девяноста процентам населения Соединенных Штатов были введены наши датчики. И эта мера немедленно стала приносить свои плоды. Вы помните, конечно, что произошло в Огайо…

— О да! Резня…

— Ну, ну, ради бога! — Уизерс болезненно сморщился. — Зачем же так грубо! Огайоский мятеж — назовем это лучше так. Если бы не Индикатор, который позволил обнаружить в том районе волну грубых эмоций, последствия были бы куда более ужасны! Никто не может отрицать того, что именно информация, предоставленная в распоряжение правительства моим Индикатором, помогла подавить этот предательский мятеж, который мог бы стоить жизни многим тысячам.

— Мне кажется, доктор, что именно многие тысячи были тогда растрелены правительством.

— Нет! Сотни! Только сотни! Факты слишком раздуты! Правительственные войска убили там всего-навсего несколько сот бунтовщиков. А это было совершенно необходимо. Никто этого не отрицает!

— Да, конечно, — медленно выговорил Гар.

Зазвонил телефон. Уизерс снял трубку, некоторое время молча слушал, а затем зло швырнул ее на рычаг.

— Что-нибудь случилось?

— Этот узор Гнева, — прошептал Уизерс, — я просто ни-че-го не понимаю!

Частые алые огни мигали по всей Центральной стене Индикатора Возбужденности, а через западное побережье Соединенных Штатов шла сплошная кроваво-красная полоса. Гар, не отрываясь, смотрел на алую приливную волну Гнева, пока не почувствовал, как Друсилла Фри горячо задышала у него над ухом.

— Взгляните, — сказала она, — вон там, на востоке. Массачусетс и Нью-Гэмпшир…

— Простите?

— Уровень Гнева сейчас уже на тридцать процентов выше нормального для этих штатов. И это только с понедельника. Если так будет продолжаться, Красное к концу недели затопит оба побережья…

— И ничего нельзя сделать? — спросил Гар.

Друсилла Фри пожала плечами:

— Нам не за что зацепиться. Нет ни нарушений законности, ни вооруженных выступлений, никто не бунтует. Люди просто рассержены. Рассержены неизвестно чем.

— А что говорит доктор? Его что-то не видно…

— Он расстроен, это так понятно. Правительство никак не может взять в толк, в чем здесь дело, поэтому они постоянно пристают к нему с вопросами, не ошибается ли Индикатор. Из-за этого у доктора расходились нервы.

— А что думаете об этом вы, мисс Фри?

— Я об этом не думаю, — она словно невзначай коснулась руки Гара.

Почти три недели прошло с момента первого разговора Митчелла с доктором.

За окном кабинета Уизерса опустились сумерки. Сам Уизерс нервно мерил мелкими шажками ковер, двигаясь словно заводной до тех пор, пока Гар не протянул руку и не включил настольную лампу.

— А? Что? — Уизерс вздрогнул и остановился.

— Ничего, я просто включил свет.

— Ах, да, да… Чем я там кончил?

— Новая интерпретация свободы.

— Что — это я так сказал? Очень неплохо! Можно было бы именно так и назвать главу. Слышите, Гар?

— Хорошо, сэр.

— Новая интерпретация свободы, — повторил Уизерс. — Новый вид средства безопасности для нации, защита от разгула необузданной и ужасной возбужденности. Да, помилуйте, это просто смешно — утверждать, что народ был против Индикатора! Если кто и возражал, так только радикалы, профессиональные радетели о человеческом благе, эти мягкосердечные невежды, которые постоянно кудахчут о правах человека. Но вот они-то тянут свои песни во весь голос, Гар, во весь голос, и в этом-то вся и беда, в то время как широчайшие массы сторонников Индикатора смиренно молчали. Их просто никто не слышал. Только поэтому могло возникнуть ошибочное впечатление, будто Америка не хочет иметь у себя под кожей крохотную голубую трубочку. Вздор! Совершеннейшая чепуха! Америка хотела мой Индикатор. Более того, Индикатор был ей необходим! История подтвердит это! — Он сделал паузу. — Такова моя основная тема, Гар. Поработайте-ка над ней. Попробуйте, может быть, стоит изменить заголовок. Что-нибудь вроде: «История на моей стороне».

— Хорошо, сэр.

— Что с вами, Гар? — Уизерс всмотрелся в лицо Митчелла. — Вы какой-то сонный сегодня. Надеюсь, слушаете меня?

— О да, сэр. А если я что-нибудь и пропустил — ну что ж, моя машинка со мной.

— Гм… Догадываюсь, что вы обеспокоены этим узором Гнева. Ерунда, забудьте. Сегодня после обеда я проверил Индикатор самым тщательным образом. Работает, как часы. Ни малейшей неисправности в механизме.

— Но этот узор… Он еще не остановился, сэр?

— Остановился? Наоборот… Он распространяется… На восточном побережье он опустился уже до Джорджии, захватил часть Флориды. И похоже на то, что вся эта музыка начинает двигаться на запад — к Алабаме и Миссисипи…

— Но что все это означает, по-вашему, к чему может привести?

— Откуда мне знать? — голос Уизерса зазвенел негодованием. — Это дело правительства. Я снабжаю их фактами, а уж они пусть сами решают, как им поступать!

— Разумеется, сэр, — Гар потянулся и зевнул.

Третья неделя подходила к концу.

Гар Митчелл стоял под огромным куполом главного зала Индикатора и смотрел на мозаику из полумиллиона крохотных огоньков, которые подмигивали и плясали на гигантской Стене. Красный цвет занимал теперь господствующее положение. Огромные вспышки пламени волнами перекатывались в разных направлениях по восточному и западному побережью Соединенных Штатов. Огненные вихри кружились на юго-западе и юго-востоке страны. Красное медленно ползло вдоль северной границы и вниз, от района Великих Озер через Дакоту, Висконсин и Иллинойс…

— Это какое-то сумасшествие! — шептал Уизерс, не отрывая глаз от горящих, как угли, огней. — Зачем? Какой смысл? Это совершенно нелепо…

Друсилла Фри осторожно тронула его за рукав:

— Не выпьете ли кофе, доктор?

— Какой, к черту, кофе?! — отмахнулся он.

— Налейте мне, — попросил Гар. — Похоже, что нам еще долго не выбраться отсюда. Доктор Уизерс не уйдет, пока не получит каких-либо сообщений от Секретной Службы.

Уизерс повернулся к ним:

— Записывайте, Гар. Не будем терять времени. Это для главы об огайоской рез… об огайоском мятеже. Придумал, как нужно начать ее. Разыщите статьи, которые появились тогда…

Подошедшая девушка-техник прервала его:

— Простите, доктор, вас вызывают из Вашингтона.

— Из Вашингтона? — Уизерс побледнел. — Может быть, они что-нибудь узнали… — Он еще раз испытующе посмотрел на Стену, и лицо у него исказилось при виде того, как все больше и больше разгорался красный пожар. Он пробормотал что-то про себя и пошел вслед за девушкой в другую часть зала.

Минут через пять он возвратился. Его круглое лицо сияло.

— Это уже что-то! — он потирал руки так энергично, что было слышно, как стала сухо потрескивать кожа на ладонях. — Теперь-то уж мы доберемся до сути дела!

— Что произошло! — спросил Гар.

— Секретная Служба выследила наконец нескольких подстрекателей этого Гнева. Мерзавцы! Агенты-провокаторы… они распространяли свой яд по всему государству… тайно… украдкой… Общенациональное движение против правительства…

— Кто они? — спросила мисс Фри. — Чего они хотят?

— Кто знает? У сумасшедших жителей нашей страны всегда найдется тысяча и одна бессмысленная причина, чтобы быть недовольными. Куда ни глянь — сплошные психопаты! Теперь-то мы выследили этих мерзавцев. Индикатор нас не подвел!

— Но Гнев распространялся так стремительно…

— Ну, разумеется! Темп безумия, не поддающаяся контролю скорость потери нервного равновесия. Эти бунтовщики заражали гневом один другого, пока инфекция подобно чуме не распространилась по всей стране. Но хватит, теперь мы положим этому конец. Мы схватим их и…

— Пахнет бедой, — мягко прервал его Гар, — посмотрите.

Они повернулись к Стене. Несмотря на радостное сообщение Уизерса, неумолимые волны красного огня почти полностью затопили обведенное белым контуром пространство карты. Красный свет был так ярок, что один из районов, еще относительно бледный, выступал из общего фона, словно белоснежный корабль в огненном океане.

— Это Канзас, — испуганно прошептала мисс Фри. — Они окружили Канзас!..

— Глупости! — лицо Уизерса тоже стало багровым — от прилива крови. — Это всего-навсего совпадение, дурацкие шуточки судьбы. Людям нужен Индикатор. Он им необходим!

— Доктор! — держа в руке роговые очки, к ним подошла темноволосая девушка-техник. — Доктор, около нашего здания толпы народа…

— Толпы? Какие толпы? О чем вы говорите?

— Не знаю. Там собрались какие-то люди, и их очень много. Они просто стоят и смотрят на здание. Мне это совсем не нравится, доктор…

— Не болтайте чепухи! Чего они хотят? Спросите их, что им нужно!

— Я сама видела, — упорствовала девица в голубом мундире. — Их тысячи! Это огромное сборище. Только они держатся так тихо…

Теперь красные огни на Стене яростно метались и вспыхивали, медленно заливая и Канзас.

— Позвоните в Вашингтон, — застывшим голосом проговорил Уизерс. — Вызовите Секретную Службу. Сообщите им, что здесь происходит. Пусть немедленно высылают помощь… — Он не выдержал и закричал: — Звоните кому угодно!..

— Бесполезно.

Митчелл выступил вперед. Голос его звучал спокойно и сурово:

— Они слишком долго ждали этого часа, доктор. Они действовали неслышно, тщательно планируя свои шаги и ничего не делая в открытую. Но Гнев рос в них, доктор, рос, пока не настало время излить его…

— О чем вы говорите? — Коротышка смотрел на Гара, широко раскрыв глаза, в которых вдруг замигал страх. — Откуда вы все это знаете? Какую вы-то, собственно, роль играете в этом деле, Митчелл?

— Главную, — спокойно и даже торжественно сказал Гар.

Не торопясь, размеренными, скупыми движениями он вытащил из кармана механизм, который даже отдаленно не напоминал диктофон. Сухо щелкнул рычажок, пустив в ход необратимый процесс внутри устройства, и, услышав этот негромкий звук, Друсилла Фри застонала от ужаса, а Уизерс испустил длинный и пронзительный вопль голосом, который ничем не напоминал мужской. И в тот момент, когда Гар, миляга Гар Митчелл, покладистый, ручной и безответный «призрак», со всего размаху швырнул механизм в огромную стену Индикатора, они еще успели заметить у него на руке пылающую красную трубочку.

Генри Слизар Экзамен

В семье Джорданов никогда не говорили об экзамене — по крайней мере пока их сыну, Дики, не исполнилось 12 лет. Утром, в день рождения Дики, миссис Джордан впервые позволила себе упомянуть об экзамене в его присутствии. В голосе ее столь явственно прозвучала тревога, что м-р Джордан резко и раздраженно ответил: «Забудь об этом. Все обойдется».

Они сидели за завтраком. Дики, услышав слова родителей, с любопытством поднял голову от тарелки. У мальчика были живые, пытливые глаза, прямые белокурые волосы и быстрые, нервные движения. Он не понимал, отчего вдруг возникла напряженность в разговоре, но знал, что сегодня его день рождения, и ему очень хотелось, чтобы все было хорошо. Где-то, он еще не знал где, его ждали аккуратно перевязанные ленточками свертки, которые ему предстоит открыть, а на автоматической плите готовится что-то вкусное — тоже для него. Дики хотел, чтобы весь день был счастливым, а влажные глаза матери и гримаса на лице отца портили настроение трепетного ожидания, с которым он встретил утро.

— Какой экзамен? — спросил он.

Миссис Джордан опустила глаза: «Ну, это такое испытание на степень умственного развития, которое правительство проводит для детей, достигших двенадцатилетнего возраста. На следующей неделе и ты его пройдешь. Ничего особенного, не волнуйся…»

— Будет как на экзамене в школе?

— Да, почти то же самое, — сказал отец, вставая. — Иди почитай что-нибудь, Дики.

Мальчик поднялся и ушел в дальнюю часть столовой, которая с раннего детства была его уголком. Полистал лежавший сверху стопки комикс, но яркие картинки почему-то казались скучными. Он подошел к окну и уныло уставился в мглистое небо.

— Ну зачем дождь идет сегодня? — сказал он. — Разве не мог он пойти завтра?

Его отец, откинувшись в кресле, раздраженно перелистывал страницы правительственной газеты:

— Потому, что он идет сегодня, вот и все. От дождя трава растет.

— Почему, папа?

— Потому, что растет, вот и все.

Дики наморщил лоб.

— А что делает ее зеленой? Траву?

— Этого никто не знает, — резко ответил отец и сразу же пожалел о своей резкости.

Позднее день стал наконец походить на день рождения. Мать счастливо улыбалась, вручая ему разноцветные свертки, и даже отец выдавил из себя улыбку и потрепал Дики по голове. Дики поцеловал мать и с серьезным видом пожал руку отцу. Потом принесен был именинный пирог, на чем церемония и закончилась.

Через час, сидя у окна, Дики смотрел на мелькающее в просветах облаков солнце.

— Папа, а далеко до солнца?

— Пять тысяч миль, — ответил отец.

Опять был завтрак, и опять Дики увидел, что у матери слезы на глазах. Ему не пришло в голову, что эти слезы как-то связаны с экзаменом, о котором заговорил отец.

— Ну, Дики, — сказал он, ободряюще улыбаясь, — у тебя сегодня важное дело.

— Я знаю, папа, я надеюсь…

— Беспокоиться не нужно. Каждый день это испытание выдерживают тысячи детей. Правительство хочет знать, насколько ты умен, Дики. Вот и все.

— В школе я получаю хорошие оценки, — сказал он неуверенно.

— Тут совсем иное дело. Испытание это — особенное. Тебе дадут одно лекарство принять, а потом ты войдешь в комнату, где машина…

— Какое лекарство?

— Да ничего страшного. Вкусом — как мятная конфета. Просто для уверенности, что ты отвечаешь правдиво. Правительство, конечно, не думает, что ты станешь лгать, но — чтобы быть уверенным.

Лицо Дики выразило недоумение и немного — испуг. Он посмотрел на мать, и она сморщила лицо, пытаясь улыбнуться.

— Все будет в порядке, — сказала она.

— Да, конечно, — согласился отец. — Ты хороший мальчик, Дики, ты справишься. А потом мы вернемся домой и устроим праздник. Договорились?

— Да, сэр, — ответил Дики.

Они вошли в здание Правительственного Центра Образования за 15 минут до назначенного срока. Пересекли большой зал с колоннами и мраморным полом и вошли в автоматический лифт, который поднял их на четвертый этаж.

Перед комнатой 404 за полированным столом сидел молодой человек в мундире без нашивок. Он сверился со списками и позволил Джорданам войти.

Комната, с длинными скамьями и металлическими столами, была холодно официальна, как зал суда. Там сидели уже несколько отцов с сыновьями, и узкогубая женщина с короткими черными волосами раздавала листы бумаги.

М-р Джордан, вернув заполненную анкету, сказал Дики:

— Теперь уже скоро. Когда назовут твое имя, ты войдешь вон в ту дверь в конце комнаты. — Он показал пальцем.

Со щелчком включился невидимый динамик, и было названо первое имя. Дики смотрел, как мальчик неохотно отошел от отца и медленно направился к двери.

В пять минут одиннадцатого вызвали Джордана.

— Желаю удачи, — сказал отец, не глядя на Дики. — Я за тобой зайду, когда все кончится.

Дики подошел к двери и повернул ручку. Комната за дверью была полутемной, и он с трудом разглядел чиновника в сером мундире.

— Садись, — негромко сказал чиновник. Он указал на высокую табуретку рядом со своим столом. — Твое имя — Ричард Джордан?

— Да, сэр.

— Запомни свой классификационный номер: 600–115. Выпей вот это, Ричард.

Он протянул мальчику пластмассовый стаканчик. Жидкость была густой и лишь слегка отдавала обещанной мятой. Быстро выпив, Дики вернул пустой стакан.

Он сидел молча, отдаваясь подступающей дремоте, а человек за столом писал что-то на большом листе бумаги. Потом чиновник встал и подошел к Дики. Он вынул из кармана мундира какой-то похожий на карандаш предмет и тоненьким лучиком посветил мальчику в глаза.

— Хорошо, — сказал он. — Иди за мной, Ричард.

Он отвел Дики в дальний угол, где перед большой вычислительной машиной стояло одинокое деревянное кресло. Когда Дики сел, у самого рта его оказался микрофон, крепившийся к левой ручке кресла.

— Сейчас расслабься, Ричард. Тебе будет задано несколько вопросов, и ты должен хорошо их обдумать. Потом отвечай в микрофон. Об остальном позаботится машина.

— Да, сэр.

— Я оставлю тебя одного. Когда захочешь начать, скажи в микрофон: готов.

— Да, сэр.

Чиновник потрепал его по плечу и ушел.

Дики сказал:

— Готов.

Машина осветилась огоньками, послышалось гудение. Металлический голос произнес:

— Продолжи эту числовую последовательность: один, четыре, семь, десять…

М-р и миссис Джордан сидели в столовой и ждали.

Было уже почти четыре часа, когда наконец зазвонил телефон. Оба одновременно бросились к аппарату, но м-р Джордан оказался первым.

— Мистер Джордан?

Голос был резкий, сухой, официальный.

— Да, слушаю вас.

— С вами говорят из Правительственной Службы Образования. Ваш сын, Ричард М. Джордан, классификационный номер 600–115, закончил предписанное правительством испытание. С прискорбием сообщаем вам, что его коэффициент умственного развития превысил установленную правительством норму согласно Правилу 84 Раздела 5 Нового Уложения.

В комнате резко вскрикнула женщина, увидевшая ужас на лице мужа.

— Вы можете позднее сообщить по телефону, — монотонно продолжал голос, — оставите ли вы его тело для правительственного захоронения или предпочтете частное кладбище. Правительственное захоронение стоит десять долларов.

Альфред Элтон Ван Вогт Великий судья

— Решение суда, — провозглашал рэд, по делу Дугласа Айрда, обвиненного в попытке государственной измены, от 2 августа, следующее…

Дрожащими пальцами Айрд повернул рукоятку, увеличивая громкость. Последующие слова трубным гласом обрушились на него.

Вышеуказанный Дуглас Айрд не позднее, чем через неделю, считая с сего дня, то есть, 17 сентября 2460 года, должен быть отправлен на ближайшую патрульную станцию, где его надлежит поместить в преобразователь, посредством которого и предать вышеназванного Дугласа Айрда смерти…

Щелк!

Выключая рэд, он почти не сознавал, что делает. Последний требовательный звук прогрохотал по его комнате, и наступила мертвая тишина. Айрд опустился в кресло и уставился невидящим взглядом сквозь прозрачные стены на светящиеся крыши Судебного городка. Все эти недели он понимал, что у него нет ни единого шанса. Научные заслуги его, которые, по его мнению, должны были послужить в его пользу, не произвели на Великого Судью никакого впечатления.

Айрд совершил фатальную ошибку, разглагольствуя в кругу «друзей», что простой человек, такой, как он, Дуглас Айрд, мог бы править не хуже, чем безнравственный Великий Судья. Он утверждал, что человек, хорошо знающий нужды людей, мог бы издавать куда более удачные указы. А затем с неменьшим самозабвением Айрд распространялся, как изрядно он преуспел, перенося нервные импульсы цыпленка в нервные импульсы собаки.

Позже он пытался представить свое открытие как доказательство того, что сам он находился в состоянии умственного расстройства. Однако судья объявил его довод не относящимся к делу, несущественным и смехотворным. Судья отказался даже слышать об открытии и заявил холодно:

— Официальный научный эксперт Великого Суда вызовет вас в должное время, и вы представите ему свое изобретение с соответствующей документацией.

Айрд мрачно надеялся, что эксперт вызовет его со дня на день. Ему и в голову не пришло, что бумаги и инструменты могут быть уничтожены. Содрогаясь, он отверг столь открытую форму неповиновения. Контроль Великого Суда за общественной жизнью был столь всеобъемлющим, что преступникам предоставлялась возможность пребывать на свободе вплоть до дня их казни. Это неоднократно подчеркивалось отделом пропаганды Великого Суда как доказательство, что цивилизация никогда прежде не достигала столь высокого уровня свободы. Что, однако, вовсе не означало, что можно испытывать терпение Великого Суда уничтожением открытия. Айрд был глубоко уверен, что к нему применят куда менее цивилизованные методы, попытайся он выкинуть такую шутку.

Сидя в своей квартире, битком набитой всевозможными современными удобствами, Дуглас Айрд тосковал. Он проведет последнюю неделю жизни так роскошно, как только пожелает. Это была последняя изощренная интеллектуальная пытка быть свободным, чувствовать, что можно попытаться бежать в любое время. Однако он знал — бегство невозможно. Едва только он влезет в свой реактивный хоуп, тот устремится на ближайшую патрульную станцию, повинуясь сигналу, переданному преследователями через регистрационную пластинку, укрепленную в аппарате. Одновременно его машина начнет издавать длительный вибрирующий звук, уведомляя корабли патруля о его перемещениях.

Тысячи подобных устройств следили за ним. Электронный прибор, прикрепленный к его руке, начнет жечь тело, постепенно увеличивая напряжение.

Итак, скрыться от закона Великого Суда было абсолютно невозможно.

Айрд тяжело поднялся. Надо было подготовить все материалы для научного эксперта. Хуже, что ему так и не представился случай провести эксперимент с высшими формами жизни…

Айрд застыл на пороге своей лаборатории. Внезапно его осенила грандиозная идея, заставившая вздрогнуть. Он прислонился к дверному косяку, затем медленно выпрямился.

— Вот оно! — громко произнес Айрд. В его голосе, низком и сильном, прозвучали одновременно сомнение и надежда. Надежда человека, выздоравливающего после ужасной болезни. Дуглас Айрд свалился на ковер, лежащий на полу лаборатории, бормоча себе под нос порядок проведения эксперимента.

Особый научный эксперт Джордж Моуллинс, едва войдя в здание Великого Суда, немедленно попросил аудиенции у Великого Судьи.

— Передайте ему, — заявил он Верховному Приставу Суда, что я должен сообщить об очень важном научном открытии. Великий сразу поймет, насколько это важно, если вы просто скажете: «Категория АА».

Ожидая, пока его позовут, научный эксперт привел в порядок свои инструменты для транспортизации, а затем начал лениво рассматривать купол величественного приемного зала. Сквозь прозрачную его стену он мог любоваться цветущими садами. В обилии зелени эксперт заметил мелькнувший край белой юбки, которая напомнила ему о слабости Великого Судьи, державшего в своем гареме по крайней мере семь царственных красавиц одновременно.

— Прошу вас, сэр, Великий Судья ждет вас.

Мужчина, сидящий за письменным столом, выглядел лет на тридцать пять. Только глаза его и рот казались более старыми. В полном молчании глаза бессмертного, вечно юного Великого Судьи внимательно изучали посетителя.

Последний же не терял времени зря. Едва только дверь за ним закрылась, как он нажал на кнопку, и тонкая струя газа ударила в лицо Великого Судьи. Не издав ни звука, он осел в своем кресле.

Посетитель действовал спокойно, но молниеносно. Он подтащил безвольное тело к своему чемоданчику с инструментами, стащил с Великого Судьи одежду. Быстро обработал тело судьи принесенной с собой жидкостью и начал прикреплять к нему провода. Затем прикрепил провода к своему телу, лег на пол и включил активатор.

С того самого дня, когда Дугласу Айрду удалось перенести нервные импульсы цыпленка в мозг собаки, его мучил вопрос — насколько полной и совершенной была эта трансформация.

Личность, не мог не согласиться он с собой, это структура сложная. Прошло довольно много времени, прежде чем он убедился, что наконец передал в чужое тело свои специфические нейроимпульсы.

Возможно ли, чтобы интеллект переходил из одного тела в другое посредством обмена нервной энергии двух тел? Обмена, при котором каждая ячейка мозга пропитывается мыслями и мечтами чужого тела? И обмена столь совершенного, чтобы одна личность была полностью перенесена внутрь другой?

Тот факт, что собака действовала подобно цыпленку, сам по себе еще не был неопровержимым доказательством. В нормальных условиях ему надо было бы провести целую серию тщательно подготовленных экспериментов, прежде чем приниматься за разумных существ. Однако у человека, приговоренного к смерти, слишком мало остается времени, чтобы думать о риске. Два дня тому назад, когда научный эксперт вызвал его для ознакомления с открытием, Айрд усыпил этого человека и осуществил небывалый эксперимент.

Перенос оказался не совсем полным. Стертая память сохранила кое-что, и этого оказалось достаточно, чтобы без труда проникнуть в резиденцию Великого Судьи. А это было далеко не просто. Очень важно, чтобы псевдоэксперт не допустил ошибки в этикете, дабы по его поводу ни у кого не возникло ни малейших подозрений.

Пока Дуглас Айрд действовал безошибочно. Его сознание переносилось из тела научного эксперта в мозг Великого Судьи.

Пятью минутами позже Дуглас Айрд пришел в себя уже в теле Великого Судьи, открыл глаза и настороженно осмотрелся. Все было в порядке. Он аккуратно отсоединил провода, упаковал инструменты, а затем вызвал пристава. Как и предполагал Айрд, действия Великого Судьи ни у кого не вызывали вопросов и сомнений. Было делом всего одного часа добраться до квартиры Дугласа Айрда, перенести тело Великого Судьи в тело осужденного на казнь изобретателя и возвратить личность научного эксперта в его собственное тело. Из предосторожности он решил отправить научного эксперта в госпиталь. Впрочем, тот все это время беспробудно спал в теле Айрда и ничего не понимал.

— Продержите его в госпитале три дня под наблюдением, — приказал Великий Судья Айрд.

Последующие несколько дней он осторожно приспосабливался к приятной атмосфере абсолютной власти. У него были тысячи планов превращения государства полицейской диктатуры в свободную страну, но как ученый он понимал, что необходимо изучить общество, прежде чем изменять его.

В конце недели он случайно узнал о судьбе государственного преступника по имени Дуглас Айрд. Это было довольно интересно. Изменник предпринял попытку к бегству. Ему удалось пролететь около пятисот миль на незарегистрированном хоупе, прежде чем его сбил местный патруль. Преступнику удалось бежать в горы, но утром того дня, на который была назначена казнь, прибор, вживленный в правую руку беглеца, был приведен в действие. Незадолго до наступления сумерек у патрульной горной станции появилось измученное, обезумевшее подобие человека, визжащее, что оно не кто иной, как Великий Судья. Приговор Великого Судьи был приведен в исполнение немедленно, избавив несчастного от мук.

В заключение доклада сообщалось:

— Никогда еще патрульные не видели осужденного, приближающегося к преобразователю с такой неохотой.

Великий Судья, сидящий за столом в великолепном зале, вполне мог в это поверить.

Клиффорд Саймак Я весь внутри плачу

Моя работа пропалывать кукурузу. Но меня беспокоит, что говорит Звяк-Нога. Все наши слушают, что он говорит. Но люди не знают. Он никогда не говорит то, что он говорит, когда люди могут услышать. Люди могут обидеться.

Звяк-Нога путешествует. Туда-сюда. Иногда далеко. Часто возвращается рассказать нам. Хотя почему он рассказывает нам снова и снова, я не понимаю. Он всегда говорит одно и то же.

Он — Звяк-Нога, потому что, когда он ходит, у него звякает в ноге. Он не хочет ее чинить. От этого он хромает. Но все равно не хочет. Чтобы жалели. Пока он хромает и звякает, его жалко. Ему нравится, когда его жалеют. Он говорит, это добродетель. Он думает, что он добродетельный.

Смит, он кузнец, говорит, надоело, давай починю. Не так хорошо, как механики. Но лучше, чем вообще не чинить. Механики тоже живут недалеко. Им тоже надоело. Они говорят, Звяк-Нога выпендривается.

Смит добрый, хочет починить ногу. У него и так много работы. Ему не надо просить работу, как другим, роботам. Он все время кует металл. Делает листы. Потом отправляет механикам. Они все чинят. Нужно всегда следить за собой и чинить все вовремя. Все надо чинить самим. Людей, которые умеют, не осталось. Люди остались, но которые остались, не умеют. Слишком утонченные. Которые остались, все благородные. Они никогда не работают.

Я пропалываю кукурузу. Приходит домашний робот и говорит: змеи. Домашние роботы не работают на улице. Приходят за нами. Я спрашиваю, настоящие змеи или самогонные змеи? Он говорит, настоящие змеи.

Дед в гамаке на лужайке. Гамак натянут между деревьями. Дядя Джон сидит на земле у дерева. Па сидит на земле у другого дерева. Па говорит, Сэм, там за домом змеи. Я иду за дом. Там гремучая змея. Я ее ловлю. Она злится и пытается меня укусить. Я иду дальше и ловлю еще гремучую змею, и мокасиновую змею, и двух ужей.

Я иду через кукурузное поле, через ручей. К болоту. Там я их выпускаю. Отсюда им потребуется много времени, чтобы добраться до дома. Может, совсем не доберутся.

Я иду на поле и снова пропалываю кукурузу. Должен выдергивать все сорняки. Должен носить воду, когда сухо. Чтобы земля была мягкая. Должен пугать ворон, когда сажаю семена. Должен пугать енотов и оленей, когда кукуруза подрастет. Постоянная работа. Очень важная. Джордж делает из кукурузы самогон. Другие участки кукурузы для еды. Мой для самогона. Я и Джордж партнеры. Мы делаем очень хороший самогон. Дед, Па и дядя Джон употребляют его с большой радостью. Что остается, могут употреблять другие мужчины. Но не женщины. Женщины не употребляют самогон. Я не понимаю, зачем самогон. Дед говорит, вкусно. Я не знаю, что такое вкусно.

Я пропалываю кукурузу. Слышу за спиной шорох. Я оборачиваюсь и вижу Джошуа. Он читает Библию. Он всегда читает Библию. Он так работает. Он наступает на мою кукурузу. Я кричу на него и бегу к нему. Я ударяю его мотыгой. Он убегает с поля. Я всегда его прогоняю. Должен знать, что нельзя наступать на кукурузу. Он стоит под деревом и читает. Стоит в тени. Выпендривается. Только людям нужно стоять в тени. Роботам не нужно.

Мотыга сломалась об Джошуа. Я иду к Смиту чинить. Смит рад меня видеть. Мы друзья. Мы всегда рады видеть друг друга. Он бросает все и чинит мотыгу. Знает, как важно растить кукурузу. И ему приятно оказать мне услугу. Мы говорим о Звяк-Ноге. Мы соглашаемся, что он говорит неправильно. Он говорит ересь. Смит говорит, есть такое слово. Джошуа, когда перестает сердиться на меня, говорит, как надо его писать. Мы соглашаемся. Люди не такие, как говорит Звяк-Нога. Люди благородные. Надо что-то делать со Звяк-Ногой. Не знаем, что делать.

Приходит Джордж. Говорит, я ему нужен. У людей кончается питье. Я иду с ним. Смит продолжает чинить мотыгу. У Джорджа хороший аппарат. Большая производительность. Высокая очистка. Все время пытаемся сделать запас. Не получается. Люди употребляют самогон слишком быстро. Остается четыре двадцатилитровые бутылки. Мы берем каждый по две и идем к дому. Мы останавливаемся у гамака. Они говорят, одну оставьте. Три отнесите в сарай. Принесите стаканы. Мы приносим. Наливаем стаканы Деду и Па. Дядя Джон говорит, не надо стакан. Оставьте бутылку рядом со мной. Мы ставим. Дядя Джон достает резиновый шланг. Он опускает один конец в бутылку. Другой берет в рот. Прислоняется к дереву и пьет.

Они выглядят красиво. Дед выглядит счастливым. Он качается в гамаке. Стакан стоит у него на груди. Мы счастливы, что они счастливы. Мы идем работать. Смит отдает мне мотыгу. У нее новая, хорошая рукоятка. Я благодарю его. Смит говорит, что он не понимает Звяк-Ногу. Звяк-Нога уверяет, что он читал про то, что говорит. В старых рукописях. Ищет рукописи в древнем городе. Далеко. Смит спрашивает, что я знаю про город. Я ничего не знаю. Кроме того, я не знаю, что такое рукопись. Звучит важно.

Я пропалываю кукурузу. Приходит Проповедник. Я говорю, Джошуа недавно стоял под деревом, читал Библию. Он говорит, Джошуа только читает. Проповедник интерпретирует. Я спрашиваю, что такое интерпретирует. Он говорит, что. Я спрашиваю, как писать. Он говорит, как. Он знает, что я учусь писать. Всегда помогает. Но он очень важный.

Наступает ночь. Луны еще нет. Не могу больше пропалывать, потому что ничего не видно. Прислоняю мотыгу к дереву. Иду к Джорджу помогать делать самогон. Джордж рад. Один не справляется.

Я спрашиваю, почему Звяк-Нога говорит одно и то же. Он говорит, повторение. Я спрашиваю, зачем. Он не уверен. Думает, что если повторять одно и то же часто, роботы верят. Люди делали так в давние времена. Чтобы заставлять других людей верить. Я спрашиваю, что он знает про давние времена. Он говорит, мало. Должен помнить больше, но не помнит. Я тоже должен помнить, но не помню.

Джордж разводит хороший огонь под котлом, и он светит на нас. Мы стоим у огня и смотрим. Внутри делается хорошо. Не знаю, почему от огня хорошо. Сова кричит на болоте. Не знаю, почему крик совы заставляет чувствовать одиночество. Я не одинокий. Рядом со мною Джордж. Я многого не знаю. Что такое рукопись и про город. Что такое вкусно. Что было в давние времена. Но мне хорошо. Никто не понимает, что такое хорошо. Все равно хорошо.

Прибегают домашние роботы. Говорят, дядя Джон болеет. Нужен врач. Говорят, дядя Джон уже не видит змей. Видит теперь голубого крокодила. С розовыми пятнами. Должно быть, дядя Джон сильно болеет. Не бывает голубых крокодилов. С розовыми пятнами.

Джордж говорит, что бежит в дом помогать. Говорит, чтобы я бежал за врачом. Джордж и домашние роботы убегают. Очень быстро. Я бегу за Доком. Очень быстро. Нахожу Дока на болоте. У него есть фонарь. Он выкапывает корешки. Он всегда выкапывает корешки. Все про них знает. Делает из них лекарство, чтобы чинить людей.

Он стоит в грязи. Говорит, плохо, что дядя Джон болеет. Говорит, плохо, что голубой крокодил. Говорит, потом бывает фиолетовый слон. Это совсем плохо.

Мы бежим. Потом я держу фонарь. Док смывает грязь. Он никогда не приходит к людям грязным. Мы берем лекарства и бежим к дому.

Мы прибегаем к дому. Гамак между деревьями пустой. Ветер качает гамак. Дом высокий и белый. Все окна светятся. Дед сидит в кресле-качалке перед домом. Он раскачивается. Он один. В доме плачут женщины. Через высокое окно я вижу, что внутри. Большая штука, которую люди называют люстра, висит под потолком. Она стеклянная. В ней много свечей. Все свечи горят. Стекло выглядит красиво. Мебель блестит на свету. Все чисто и отполировано. Домашние роботы работают хорошо. Я горжусь.

Мы поднимаемся по ступенькам. Дед говорит, поздно. Говорит, мой сын Джон умер. Я не понимаю, что такое умер. Когда люди умирают, их кладут в землю. Засыпают. Говорят над ними разные слова. Над головой кладут большой камень. За домом есть специальное место для тех, кто умер. Там много камней. Некоторые новые. Некоторые старые.

Док вбегает в дом. Хочет убедиться, что Дед не ошибся. Я стою и не знаю, что делать. Очень печально. Не знаю, почему. Знаю только, что когда умер, это плохо. Наверно, потому, что Дед очень печальный. Он говорит, Сэм, садись, поговорим. Я говорю, я не могу сидеть. Роботы стоят, когда люди сидят. Нельзя забывать обычай. Он говорит, к чертовой матери забудь свою упрямую гордость. Садись. Сидеть хорошо. Я все время сижу. Согни колени и садись. Он говорит, вон в то кресло. Я смотрю на кресло. Думаю, что может сломаться. Кресло сделано для людей. Роботы тяжелее людей. Не хочется сломать кресло. Чтобы его сделать, надо много времени.

Дед приказывает садиться. Я думаю, ладно, не мое дело. Сажусь. Кресло скрипит, но не ломается. Сидеть хорошо. Я немного раскачиваюсь. Раскачиваться тоже хорошо. Мы сидим и смотрим на лужайку. Светит луна. Лужайка красивая в лунном свете.

Дед говорит, что за черт, человек живет всю жизнь, ничего не делает и умирает от самогона. Я спрашиваю, почему от самогона. Обидно, что Дед говорит — от самогона. Мы с Джорджем делаем очень хороший самогон. Дед говорит, от чего же еще. Только от самогона бывают голубые крокодилы с розовыми пятнами. Про фиолетового слона он не говорит. Я думаю, что такое слон. Этого я тоже не знаю.

Дед говорит, Сэм, мы все ни к чему не годимся. Ни вы, ни мы. Люди только сидят целыми днями и ни черта не делают. Немного охотятся. Немного ловят рыбу. Играют в карты. Пьют. Нужно делать что-то большое и важное. А мы не делаем. Когда мы живем, мы никому не нужны. Когда мы умираем, никто про нас не вспоминает. Ни к черту мы не годимся.

Он качается в кресле. Мне не нравится, что он говорит. Ему печально.

У подножья холма собираются роботы. Стоят. Смотрят на дом. Потом подходят ближе. Стоят молча. Сочувствуют. Дают людям понять, что им тоже печально.

Дед говорит, мы все отбросы. Давно это понимал, но не мог сказать. Теперь могу. Живем, как в болоте. Все разваливается, потому что нам ни до чего нет дела.

Я хочу его остановить. Я говорю, Дед, не надо. Я не хочу его слушать. Он говорит то, что говорит Звяк-Нога. Он не обращает на меня внимания.

Он говорит, давно-давно люди научились летать к звездам. Очень быстро. Во много раз быстрее скорости света. Они нашли много хороших планет. Лучше, чем Земля. Намного лучше. Построили много кораблей. Все улетели. Все, кроме нас. Нас оставили. Умные улетели. Работяги улетели. А бродяг, бездельников и лентяев оставили. Мы никому не нужны на их новых планетах. Когда все улетели, мы переселились в хорошие дома. Нас некому было остановить. Им все равно, что мы тут делаем. Так и живем. Ничего не делаем и не меняемся. Нам ни к чему. Все за нас делаете вы. А мы ни черта не делаем. Даже не учимся читать. Когда над могилой сына будут читать молитву, это будет делать кто-то из вас.

Я говорю, не надо, не надо так говорить. Я весь плачу внутри. Своими словами он ломает красоту. Он отбирает гордость и смысл. Он делает то, что не мог сделать Звяк-Нога.

Он говорит, вам тоже нечем гордиться. Мы все никуда не годимся. Хороших роботов тоже взяли с собой. А вас оставили здесь. Потому что вы устарели. Потому что вы неуклюжие и неаккуратные. Вы не нужны им. И нас и вас оставили здесь, потому что никто из нас не стоит даже места, которое мы заняли бы в ракете.

Док выходит из дома. Говорит, у меня есть для тебя работа. Я пытаюсь встать из кресла и не могу. В первый раз не могу сделать то, что хочу. Ноги меня не слушаются. Дед говорит, Сэм, я на тебя рассчитываю. Когда он говорит так, я поднимаюсь из кресла. Иду вниз по лужайке. Я знаю, что делать. Док может не говорить. Я уже делал раньше.

Я говорю с другими роботами. Ты и ты копать могилу. Ты и ты делать гроб. Ты и ты бежать в другие дома. Сказать, пусть приходят на похороны. Сказать, надо красивые похороны. Много плакать, много есть, много пить. Ты найди Проповедника. Пусть готовит молитвы. Ты найди Джошуа. Пусть читает Библию. Ты, ты и ты идите к Джорджу помогать делать самогон. Придут другие люди. Надо, чтобы было красиво.

Все работают. Я иду по лужайке. Думаю о гордости и потере. Красота уходит. Радость уходит. Гордость уходит. Не вся гордость. Немного остается. Дед говорит, Сэм, я рассчитываю на тебя. Это гордость. Не как раньше, но все равно я ему нужен.

Никто больше не знает. Дед не говорит никому то, что сказал мне. Это секрет. Печальный секрет. Все думают по-старому. Звяк-Нога не мешает. Никто не верит Звяк-Ноге. Никто не знает, что он говорит правду. Правда тяжелая. Пусть все остается по-старому. Только я знаю. Дед очень хотел сказать. Не знаю, почему мне. Наверно, он любит меня больше всех. Я горжусь. Но я весь внутри плачу…

Питер Шуйлер-Миллер Забытый

В шахте стояла густая тьма. В тяжелом скафандре было душно и жарко. Теперь шахта уже очищена от радиоактивной породы, а остатки ее вряд ли могут нанести какой-нибудь вред. Однако осторожность никогда не помешает. Первые исследователи не знали о радиоактивности породы и расплатились за это собственной жизнью. Крамер содрогнулся, вспомнив об этом.

Он повернулся и пошел вдоль длинного изгибающегося прохода обратно к выходу. Снаружи воздух пустыни был чист и почти прозрачен, так что пламя факела было едва различимо.

Да, три долгих марсианских года тому назад, когда Крамер, Грэхем и Гронфилд только начали свое путешествие, их связывали узы более крепкие, чем жажда наживы. И вот тогда Крамер набрел на главную жилу. И они выгребли всю драгоценную породу, полностью опустошив шахту. Да, теперь они стали богачами!

Но тут их дружбе пришел конец. Казалось, Гронфилд и Грэхем вообще перестали доверять друг другу. Если один из них шел куда-нибудь, второй крался за ним по пятам, выслеживая товарища, как хищник. А как они делили эту породу, скрупулезно выверяя вес с точностью до грамма! Крамеру все это казалось детской забавой. Какое значение имели несколько граммов при таком колоссальном богатстве? Ведь каждый из них обладал миллионами! А потом ведь они живут бок о бок уже не первый год и столько лишений претерпели вместе! Разве такое можно сбросить со счетов!

Крамер остановился у горла шахты, чтобы снять скафандр. Еще несколько минут — и они с грохотом полетят через пустыню. Сначала в Ланаку, затем через Канал — и домой. Земля покажется им раем после шести лет жизни в этом бесплодном аду.

Внизу, у подножия скалы, стояла их хижина, а там, дальше, скрытый вершиной скалы, его ожидает ракетный корабль. Грэхем и старина Гронфилд, наверное, с нетерпением ждут его, Крамера. Потом будет рывок вверх, и все лишения этих долгих шести лет забудутся. Хотя нет, вряд ли, никакой человек не сможет забыть, что он побывал здесь.

С удвоенной энергией зашагал Крамер по осколкам красных камней, усыпавших склоны скалы. Скорей! Скорей на вершину скалы — и вниз. Туда, где его ждут. Сильным рывком он подтянулся, ухватившись за острый, как лезвие ножа, край разрушенной породы, и взобрался наконец на вершину.

Крамер закрыл глаза. Затем взглянул вверх на черное небо, взгляд его скользнул вниз по красной пустоте, еще ниже, еще… Он видит изрезанные расселинами скалы, взгляд его устремляется туда, где должен быть серебристый корабль. Но что это? Ракеты там не было!

Его «забыли»! Хотя в пустыне это обычное дело. Когда находят богатую жилу, лишний напарник ни к чему, его можно как бы «забыть».

И когда пустыня покончит с ним, никто ничего не сможет доказать. А на Земле нет ни одной близкой души, которую обеспокоило бы его исчезновение. Все, что осталось Крамеру, — это пустая и холодная хижина, где нет ни запасов топлива, ни продуктов, лишь призрак исчезнувшего богатства да слабая надежда выжить. И больше ничего…

Ослепленные зловещими миллионами, которые лежали в этой красной скале, они не вспоминали тогда о еде и питье. Правда, потом они нашли воду и пищу там, за горизонтом. Какие-то стелющиеся бурые лозы безымянного растения с мясистыми стручками заменяли им еду. Это длилось три долгих марсианских года.

И Крамер двинулся туда опять. Через красную пустыню, за горизонт.

…Он лежал ничком, погрузив покрытое волдырями лицо в красный песок. Десять солнц медленно поднимались и плыли к зениту, а потом скатывались вниз. Десять страшных ночей заморозили кровь в его жилах, а десять знойных дней с их палящим солнцем довели его кровь до кипения. Мучительная жажда сморщила его кожу, высушила его тело. Все эти дни смешались, все исчезло в красном кошмаре боли, жары, жажды, безумных видений и страшных воспоминаний. Один Бог знает, сколько времени длился этот ад!..

Мозг Крамера работал ясно, и сознание четко воспринимало все окружающее, хотя жажда горела в его теле дьявольским пламенем, и жар от этого костра проникал через рот и ноздри в горло и добирался до мозга. На сетчатке его глаз сохранилось одно изображение, оно стояло неподвижно — красные скалы и пещеры. Да, именно сюда он прилетел с Гронфилдом и Грэхемом. Там были жизнь, вода, а здесь, в пустыне, его ждала смерть. Потом очертания пещер исчезали, вместо них возникали скалы, они купались в красном мареве, причудливо извиваясь и растворяясь в красном вихре. Пустыня, скалы, мрачные пещеры и черное небо слились в одно красное безумие, которое заполнило мозг Крамера.

Наконец милосердная темнота поглотила этот красный кошмар. А в темноте появились видения. Теперь ему слышались какие-то шаги, свистящее шарканье по песку, легкое постукивание по камням, приглушенный шепот и чье-то легкое дыхание. А затем начались галлюцинации — прикосновения. Чьи-то маленькие нежные руки успокоили боль. Настала прохлада, наступил покой…

Когда Крамер очнулся, он ощутил на себе настороженные взгляды. На него смотрело множество глаз. Большие, круглые, фосфоресцирующие в темноте зеленым светом глаза. У этих глаз были узкие зрачки — пульсирующие черные полоски на желтовато-зеленом фоне.

Муки жажды прошли, воздух стал влажным. Крамер слышал звук падающих капель, который музыкой отдавался в его ушах. Он забывался сном и снова приходил в себя, и прохладные капли лились ему в рот. А потом его накормили чем-то мягким и безвкусным.

…Существа, которые окружали Крамера, были похожи на кроликов. «Они напоминают кроликов», — это было первое, что он подумал.

Небольшие, немного приплюснутые головы с огромными круглыми ушами, красно-коричневые туловища, покрытые шерстью. Их задние лапы, видимо, очень удобные для быстрого передвижения, походили на лапы земных кроликов и белок, однако их ступни напоминали обезьяньи. Зато передние лапы были прямо как человеческие руки, с небольшими волосатыми кистями и плоскими коготками.

Да, руки этих существ напоминали человеческие, а вот лица у них были, как у сказочных эльфов: и эти огромные сверкающие глаза навыкате, и приплюснутые, как у кроликов, носы. На этом лице резко выделялся круглый рот с белыми квадратными зубами. Казалось, что на мордочках этих существ застыло выражение какого-то капризного изумления. Светлые кустики шерсти над большими круглыми глазами делали их еще более похожими на смешных лесных человечков.

Крамер никогда не мог забыть это свое первое впечатление при виде десятков маленьких, покрытых шерстью существ, которые прыгали вокруг него, взволнованно размахивая маленькими руками. Эти существа вернули его к жизни, именно им он обязан своим спасением.

…Выглянув из пещеры, Крамер увидел, что у подножия утеса в тени стоят тысячи таких существ, устремив взгляд на его пещеру. Они стояли спокойно, словно ожидая чего-то. У каждого был прикреплен заплечный мешок. Пятеро зверьков притащили что-то очень большое, и у Крамера отпали все сомнения. Перед ним вполне разумные существа. Этот мешок, который был набит разбухшими стручками марсианских бобов, они принесли специально для него. Это они его ждут, понял Крамер. Надо идти. Видимо, его долгий путь через эту красную пустыню еще не окончен.

Когда солнце погрузилось в красные песчаные дюны, зверьки начали свое путешествие. Со своими рюкзаками они напоминали караван гномов, несущих сказочное сокровище через Коралловое море.

Ели они мало, пили еще меньше. И Крамера осенила догадка — это из-за него они перешли на половинный рацион. Ведь по его вине они прошли вдвое меньше, чем обычно. И они не бросили его умирать в пустыне. Эти странные существа даже не делали попыток поторопить его.

…Последующие годы, десять марсианских лет, которые Крамер прожил здесь, он все более и более ощущал себя членом племени «мяу». Это он так прозвал их про себя, потому что речь их напоминала мяуканье. У «мяу» был свой язык, он состоял из нескольких коротких слов, которые они сопровождали жестами, выкриками или свистом.

Существовало у них и примитивное социальное деление. Во главе стояли руководитель и, так сказать, генералитет, куда входили самые старые и мудрые мужские особи.

Жили «мяу» без огня, работали без орудий. Насколько Крамер мог заметить, у них не было религии или каких-либо суеверий. Это были животные, и все же они не были животными. Их единственным продуктом питания были бобы, собранный урожай «мяу» хранили в сухой прохладной пещере, которую они предоставили в распоряжение Крамера.

Сюда они приходили, когда были голодны, и тогда брали столько бобов, сколько им было необходимо. Ему никак не удавалось постичь их систему распределения. А, может быть, каждый брал столько, сколько ему было нужно. Вначале Крамер хотел, пораскинув мозгами, упорядочить их систему снабжения, но его помощь не потребовалась.

…Крамер совсем потерял счет времени. Как-то раз, когда половина племени отправилась в путь через пустыню на поиски новых семян для посевов, так как их запасы погибли от какой-то странной болезни, Крамер двинулся вместе с ними.

Глаза его научились видеть в темноте, и он уже привык ходить так, чтобы не задерживать «мяу». Через три дня они подошли к ямам, в которых хранили запасы воды для поливки урожая. Это было то самое место, где они десять лет тому назад нашли Крамера.

Десять марсианских лет! За это время на родине Крамера забыли само его имя.

Когда они вышли из пустыни и приблизились к длинной полосе низких красных скал, огромная волна грусти поднялась в груди Крамера. Взгляд его обратился к тому месту, где когда-то его «забыли». Над его головой мягким белым светом горела огромная звезда. Это была Земля, когда-то там был его дом…

Крамер вспомнил людей, Землю. Да, «мяу» поразительно напоминали людей, но они все же не были людьми. Он каждый раз находил в них все новые человеческие черты, но ему не хватало настоящих людей.

Ему мерещились морские волны, бьющиеся о громадные рифы, когда в ушах свистит ветер, а в ноздри бьет запах сосновых досок. Он тосковал по медленно спускающимся сумеркам, по долгим рассветам. О, как бы он хотел еще хоть раз взглянуть на молочно-белый диск луны, увидеть голубую прозрачность дня, небо, затянутое грядой облаков! А мягкие ночи! Там, на Земле, никогда не кажется, что звезды — это холодные сверкающие глаза, которые следят за тобой.

Но больше всего Крамер тосковал по людям. У «мяу» был свой язык, но человек не мог ни говорить на нем, ни понимать его. У них были своя жизнь, свое общество.

И долгими днями человек сидел, уставившись в красную пустоту, жадно мечтая хотя бы о звуке человеческого голоса. Напрасно все это… Никогда не придут сюда люди. Никогда…

Крамер подошел поближе к сверкающему льду, и в лицо ему ударили солнечные блики. Он дотронулся до льда, почувствовав разгоряченной кожей его влажную прохладу. Крамер закрыл глаза, и ему опять вспомнилась прохлада земли — этого чудесного влажного слоя под зеленым покровом лесов и трав. Легкие тени на склонах холмов, полет над облаками в сверкающей темноте — ничего этого не может забыть Крамер. Только и осталось у него, что воспоминания!

Он провел кончиками пальцев по гладкой поверхности льда. Вдруг рука Крамера судорожно дернулась. Он замер. На поверхности льда явственно проступал острый край свежей зарубки. Сюда приходил человек!

Придет ли он еще раз?

И вот настал день, когда они появились. Каждый день он взбирался на вершину скалы и смотрел, смотрел до рези в глазах. И они пришли. Это был стальной корабль, ослепительно сверкающий над пустыней. Овальной формы ракета, из хвостовой части которой вырывалось пламя. Ракета замедлила ход и медленно приземлилась на плато, борт ее открылся. Да, здесь были люди! Наконец они пришли сюда!

Их было двое. Молодые, в расцвете сил. Такие, каким он сам был тогда. Теперь Крамер состарился, сгорбился и высох, он превратился в скелет с длинной спутанной бородой. Голос его звучал странно даже для его собственных ушей — так давно Крамер не слыхал его.

Он заметил, что пришельцы ухмыляются, слушая, как он выталкивает из своего рта странную мешанину слов. А ведь он так торопился поведать им все, что он здесь увидел, узнал о жизни «мяу». Крамер говорил без остановки, лишь бы произносить слова, лишь бы звучала его речь, лишь бы эти двое слушали его.

Крамер сознавал, что кажется им сумасшедшим. Но ведь это были люди! ЛЮДИ! И впервые за двадцать лет, по земному исчислению, он заплакал.

Они предложили ему настоящую человеческую еду и питье — консервированное молоко, холодный кофе. Все из консервных банок. Это ни в какое сравнение не шло с безвкусными бобами и водой, отдающей железом, которыми кормили его «мяу». Кроме того, люди дали ему одежду. И они так внимательно слушали все, что он говорил о кратере, о пещерах, где «мяу» хранят свои запасы еды и питья, об их посевах.

Люди задавали ему вопросы — тактичные, деликатные вопросы. О, они были очень ласковы со старым больным человеком! Они были ласковы! Крамер показал им кратер, пещеры «мяу». Все, что он знал об их жизни, он поведал людям.

А зверьки вели себя как-то странно. Они сбились в своих пещерах в маленькие группы и наблюдали. Глаза их сверкали в непроглядной темени пещеры. А когда Крамер приближался к ним, они отворачивались. Даже самый старый, с черной полосой на спине, его приятель. Но для Крамера это уже не имело значения.

И Крамер повел их в эти пещеры со скудными запасами бобов и воды. Он разрешил людям взять столько, сколько они хотели, и те наполнили свой корабль огромными запасами еды и питья.

Людей очень интересовали пещеры, в особенности та, которая залегла под кратером. Как радовался Крамер! С каким удовольствием ходил он с ними, показывая все подземные ходы и лабиринты, куда, кроме «мяу», никто не мог проникнуть! Правда, когда он был молод, он пытался пройти, но безрезультатно, слишком был для этого велик. А эти парни умны и образованны. Они-то смогут! С любопытством следил Крамер, как они сверлили породу и закладывали взрывчатку. Зверьки тоже следили — из темноты смотрело множество круглых глаз.

Крамер отбежал вместе с парнями, когда должен был произойти взрыв. «Мяу» не отбежали. Они сидели и смотрели.

Раздался грохот. Самец с черной полосой на спине был убит, и еще много зверьков погибло. Погибли те, кого он хорошо узнал за эти долгие годы, те, кто так был добр и милосерден к нему…

А эти двое хладнокровно взвалили себе на плечи убитых зверьков и зачем-то потащили к себе на корабль. Потом быстро вернулись, неся факелы и инструменты, и стали осматривать находившиеся под кратером пещеры. В первый раз за все это время Крамер не пошел вместе с ними. Он не хотел идти туда, где погибли «мяу». Видимо, годы, которые он провел здесь, наложили на него отпечаток, он стал не такой, как другие люди, он стал похож на таких существ, как «мяу». Ведь он теперь смотрел на вещи по-другому и думал иначе.

А те спокойно пошли, перепрыгивая через обломки взорванной скалы. Когда парни вернулись, Крамер заметил, что глаза у обоих как-то странно блестят. Как бы то ни было, это — люди. И они, конечно, возьмут его с собой. Из этого кратера. Возьмут его домой на Землю!

…Оставшиеся в живых «мяу» смотрели, как уходили люди. Множество зеленых, сверкающих в темноте глаз.

Крамер прилег на песчаник около ракеты. Те двое неподалеку от него шепотом перебрасывались отрывистыми фразами. А он был словно в полузабытьи. Он — человек. Да, он теперь снова стал человеком!

Опять заговорил длинный. Его звали Баррон, того, второго, поменьше ростом, — Галт. Голос у Баррона был хриплый, половину слов он проглатывал. Точно так же говорил Грэхем много лет назад. Очень не нравился Крамеру этот голос.

— Ну что ж, все в порядке, обделали мы это дельце, — прохрипел Баррон.

— Угу, — отозвался Галт. Он соглашался со всем, что бы ни говорил или делал Баррон.

— Это платина, я сделал пробу. Там, видимо, был крупный метеорит.

— Ты думаешь, его можно достать? — в голосе Галта было сомнение.

— Конечно! — отозвался первый. — Там огромные залежи платины, как раз за этой каменной стеной.

До Крамера опять донесся срывающийся от волнения голос Галта:

— Подумать только! Вот это находочка! Как во сне! Миллионы на двоих! Немного времени в пути — и мы дома! На Земле! С миллионами!

Опять заговорил Баррон. Деловой подход, детали тщательно отработаны. О, нет! Этот не был простачком, как второй, который мечтал о родном доме.

— Теперь взрыв следует произвести изнутри, прямо в центре. Так мы выиграем время. А на воду плевать, мы-то ею запаслись. Кроме того, у нас будет хорошая еда. Да, парень! Обделали мы дельце! Миллионы на двоих! Только для нас с тобой!

— А о какой это еде ты говоришь? — подозрительно проговорил Галт. — Разве взрыв не уничтожил все посевы и запасы?

Баррон резко хохотнул.

— Бобы? Кто будет жевать эти засохшие стручки! У нас есть мясо, парень! Мы возьмем с собой мясо! Кролики! Тысячи кроликов! Пара добрых взрывов — и они будут наши. Мы будем есть мясо, приятель!

Галт взглянул через плечо. Крамер лежал неподвижно. Со стороны казалось, что он спит. Безумный старый дурень! Половину жизни провел на миллионах и даже не подозревал об этом. Бормочет что-то о кроликах, будто бы они люди…

— А со стариком-то что будем делать? — спросил он.

— С ним? — Баррон кивнул в сторону Крамера. — Кроме нас, о нем никто не знает. Почему бы нам не «забыть» его здесь?

— Как это — забыть?

Оба повернули головы, услышав неожиданный звук. Крамер пытался встать на ноги, ускорители отбрасывали его обратно. Он стоял на коленях и тянулся вперед… И смеялся… Каким-то визгливым безумным смехом…

— О господи, Бар! Он открывает баки с водородом!

…Над красной пустыней расцвело огромное сверкающее пламя. Через какое-то время донесся очень тихий отдаленный звук, казалось, что где-то взрывали породу. Огненная полоса медленно пересекла небо и исчезла. Сноп света вырвался оттуда, где она упала, и вверх взвились сполохи горящего металла. Послышался еще один звук — теперь уже это было эхо мощного взрыва.

Из скважины в плато смотрели «мяу». Это был единственный выход из тайного убежища. В темноте сверкали их глаза, огромные и круглые. Множество зеленых глаз…

Фриц Лейбер Ночь, когда он заплакал

Я посмотрела украдкой вниз, на две белоснежные горки с рубиновыми вершинами, упрямо выпиравшие из моей блузки. Было ясно: такие просто не могут не подействовать. И когда его большая машина с откидным верхом медленно поплыла мимо уличного фонаря, у которого я стояла, я презрительно отвернулась.

Машина дала задний ход. Я улыбнулась: мои великолепные молочные железы, как я и рассчитывала, сработали.

— Привет, красотка!

С первого взгляда я поняла: это и есть мужчина, с которым я должна установить контакт. Лицо наемного убийцы, красивое. Рост — шесть футов с лишним. В общем, вид потрясающий.

Он протянул руку, чтобы открыть низкую дверцу, но я, не дожидаясь, перепрыгнула через нее и села с ним рядом. Машина понеслась вперед.

— Как тебя зовут, роскошный мужчина? — спросила я.

Он не счел нужным ответить, хотя раздел меня глазами. Но я не сомневалась, что мои молочные железы меня не подведут.

— Красавчик Миллейн, популярный писатель, так? — с наигранной непринужденностью спросила я.

— Возможно, — бесстрастно ответил он.

— Тогда чего мы ждем? — спросила я и задела его левой молочной железой.

— Послушай, красотка, — холодно сказал он мне, — сексом и правосудием здесь распоряжаюсь я.

Его правая рука обняла меня; я покорно к нему прижалась, по-прежнему задевая время от времени левой молочной железой. Машина ускорила ход. Небоскребы по сторонам дороги уступили место траве и деревьям. Машина остановилась. Обнимавшая меня рука начала исследовать мою прекрасную фигуру, и тогда я деликатно отодвинулась и сказала:

— Красавчик, дорогой, я из Галактического Центра…

— Это журнал? Ты редактор? — выдохнул он.

— …и нас очень интересует, как сексом и правосудием распоряжаются на разных планетах, — продолжала я. — Судя по твоим романам, отношение к сексу у тебя не совсем правильное.

На лбу у него появились вертикальные морщинки в сантиметр глубиной.

— О чем это ты, красотка? — отдернув руки, злобно и подозрительно спросил он.

— В двух словах: ты, кажется, считаешь, что секс существует не для продолжения рода или взаимной радости двух существ. Ты, кажется…

Точь-в-точь, как герои его книг, он выхватил из перчаточного ящика огромный револьвер. Я мгновенно поднялась на свои нижние щупальца (сейчас у них был вид красивых женских ног). Он приставил дуло к моей диафрагме.

— Именно это я и имела в виду, Красавчик… — только и успела я сказать до того, как моя необычайной красоты диафрагма стала брызжущим красным месивом.

Я перекувыркнулась спиной через борт машины и распласталась на мостовой — привлекательный труп с задранной юбкой.

Победно фыркнув, машина тронулась с места, но я, для большего удобства вернув своей руке ее подлинный вид щупальца, крепко ухватилась за задний бампер. Миг — и я на него подтянулась и там, используя воздух и краску на багажнике как материалы, восстановила свою диафрагму, а потом сделала себе из хрома с бампера шикарное вечернее платье из серебристой парчи.

Машина остановилась у бара. Красавчик вылез из нее и вошел в бар. Я влезла в машину через сложенный верх и плюхнулась на сиденье.

Наконец двери бара распахнулись и тут же закрылись снова. Послышались шаги. Я удобно откинулась на сиденье; обтянутые серебристой тканью, мои молочные железы выглядели очень эффектно.

— Привет, Красавчик, — сказала я с нежностью (для того, чтобы ослабить по возможности шок).

Но шок все равно оказался очень сильным. Потом с наивностью, которая меня даже тронула, он спросил:

— Э-э… у тебя что, есть сестра-близнец?

— Возможно, — сказала я, пожимая плечами, отчего мои молочные железы восхитительно задвигались.

— И что ты делаешь в моей машине?

— Дожидаюсь тебя, Красавчик, — честно призналась я.

Не сводя с меня глаз, он сел за руль и спросил:

— Что ты придумала?

— Красавчик, просто я люблю тебя, вот и все.

Красавчик размахнулся и ударил меня по лицу так неожиданно, что я чуть было не забылась и не вернула своей голове ее настоящий вид моего верхнего щупальца.

— Авансы здесь, красотка, делаю я, — грубо заявил он.

И вдруг радостно улыбнулся.

— Ты только послушай, какая у меня идея для рассказа! Появляется девушка из Галактического Центра… то есть вроде как из центра Галактики, где все радиоактивно. И… один парень сходит по ней с ума. Она самая прекрасная девушка во Вселенной, но от нее идет честная радиация, и если дотронуться до девушки, то погибнешь.

— А потом?

— Все. Неужели непонятно?

Он остановил машину перед многоквартирным домом. Вылез, подошел к багажнику и окаменел: он увидел, что бампер серый, хромовое покрытие с него исчезло. Он перевел взгляд на меня: я стояла под фонарем, и серебристая парча на мне в свете фонаря ярко сверкала.

— Свихнуться можно, — нервно сказал он.

А потом нырнул в подъезд, явно чтобы от меня удрать. Но я тут же за ним последовала, и мы оказались оба в тесном лифте. И когда он открывал дверь в свою квартиру, то заметно ко мне потеплел и шлепком поощрил переступить порог.

Внутри все оказалось таким, как я себе представляла: тигровые шкуры, козлы с ружьями, распахнутая дверь в спальню, бар, книги в кожаных переплетах, написанные хозяином квартиры, огромный диван, застланный шкурой зебры…

…а на шкуре — красивая блондинка в прозрачном неглиже: лицо у блондинки было ледяное.

Я остановилась в дверях как вкопанная: он оттолкнул меня и прошел вперед.

Блондинка уже соскочила с дивана. Из ее ледяных глаз смотрела смерть.

— Подлец! — процедила она сквозь зубы.

Ее рука исчезла под неглиже. Рука красавчика — под левым бортом пиджака.

Даже не успев об этом подумать, я вернула своим рукам их настоящий вид — верхних спинных щупальцев, схватила одним красавчика, другим — девицу за локоть и резко дернула. Оба испуганно обернулись, но увидели только, что я стою спокойно в двадцати футах от них: я превратила щупальца снова в руки так быстро, что Красавчик с девицей ничего не заметили.

— Чтоб духу этой бродяжки здесь не было, — бросила я презрительно и направилась к бару.

— Осторожней на поворотах, красотка, — предостерёг он меня.

Я выпила залпом литр виски и, не поворачивая головы, спросила:

— Бродяжка все еще здесь?

— Осторожней на поворотах, красотка, — повторил он.

— Молодец, Красавчик! — воскликнула блондинка.

— Подлец! — парировала я и, будто за оружием, сунула руку себе под подол.

Пушка Красавчика издала звук, похожий на кашель, а я уже сдвинула голову на дюйм, чтобы пуля попала мне точно в правый глаз: заодно она превратила в кашу мой затылок. Я подмигнула Красавчику левым глазом и упала спиной в темноту спальни.

Лежа на полу, я за семнадцать секунд восстановила глаз и затылок. Потом встала, шагнула в комнату и спросила Красавчика:

— Сколько раз придется напоминать тебе насчет бродяжки?

Ледяная блондинка завизжала и пулей выскочила за дверь. Я сказала:

— Ближе к делу, Красавчик. Я действительно из Галактического Центра, и нам в Центре определенно не нравится твое отношение к любви. Нас не интересует, что его вызвало: ущербные гены, тяжелое детство или больное общество. Мы тебя любим и хотим, чтобы ты исправился.

И я потребовала:

— Сделай со мной то, что ты всегда делаешь с девушками, сперва их обязательно застрелив.

На губах у него выступила пена, он выхватил свой огромный револьвер и, стреляя в разные мои части, опорожнил весь барабан, но попал только в два из моих пяти мозгов, так что на мне его стрельба не отразилась. Обливаясь кровью, я повалилась в ванную. Раны я залечила мгновенно, но мое серебристое платье превратилось Бог знает во что. Поэтому я влезла в вечернее платье с открытыми плечами, обнаруженное мною в ванной. Оказалось, что оно мне впору и очень идет. Красавчик тихо рыдал в спальне и осторожно бился о спинку кровати головой.

— Так вот, — сказала я, неслышно войдя в спальню, — насчет любви…

Он подпрыгнул до потолка и, упав на ноги, кинулся в переднюю. Допустить, чтобы он убежал и поднял шум, я не могла — указания Центра на этот счет были вполне определенные. Не раздумывая, я выпустила пару щупальцев ему вслед.

— Не бойся, Красавчик! — успокоила я его, притянув к себе.

И только тут сообразила, что второпях использовала не пару, имевшую вид рук, а другую, ту, которую я скрывала в обличье своих прекрасных молочных желез.

Звуки, которые он издавал, вызвали у меня некоторый страх. Я отпустила его и попыталась восстановить свой безупречный человеческий облик, но в спешке превратила в молочную железу самое верхнее щупальце, замаскированное под человеческую голову. И тогда мне все это надоело и я вернула себе целиком (за исключением голосовых связок и легких) свой истинный вид. Я имела право немного расслабиться: ведь в конце концов я выполнила задание и отныне Красавчика будет трясти от одного вида бюстгалтера на витрине.

И, однако, мне было больно смотреть на его страдания, и я стала ласково гладить его щупальцами, снова и снова объясняя, что я обыкновенный осьминог и что меня на это задание Галактический Центр послал только потому, что мне очень удобно превращать свои семь конечностей в семь конечностей самки рода людей.

И снова и снова говорила о том, что люблю его.

Но мои слова почему-то не действовали. Он рыдал и рыдал.

Джон Кристофер Рождественские розы

Автопилот превосходно произвел посадку. Я не сводил глаз с его циферблата в течение всего времени и видел, что стрелка ни разу не отклонилась больше чем на четыре деления. Для такого старого корабля, как наш «Аркленд», это было хорошо — мне случалось производить посадку на Землю и при отклонении стрелки на семь делений. Но никогда я не чувствовал себя при этом плохо. Молодой Стенвей выскочил из своего гамака раньше, чем амортизаторы прекратили работать. Я продолжал лежать. И он наклонился ко мне, улыбаясь.

— Вставай, Джо, — сказал он. — Что, о пенсии мечтаешь?

Я поднялся рывком и, шутя, так толкнул его, что он оказался опять в своем гамаке. Мы снова ощущали нормальное земное притяжение; во всем теле — в мускулах и костях — чувствовалась какая-то правильность. Такое чувство знакомо всем, кто хоть на небольшой период покидал Землю. Мне было приятно чувствовать себя все еще крепким и здоровым, несмотря на большой срок работы на межпланетных магистралях.

— Итак, мы в Вашингтоне, — снова сказал Стенвей, — какой сегодня день?

— Не так быстро, детка. Откуда мне знать, какой сегодня день? Я ведь здесь только гость и ненадолго.

Он улыбнулся, слегка покраснев, и подошел к многократному календарю, перелистал его с нахмуренным лицом.

— Пятница, — сказал он наконец. — Послушай, Джо, если у нас уйдет больше 14 дней на подготовку к отлету, мы отпразднуем здесь Рождество.

— Если у нас уйдет больше 10 дней на подготовку к отлету, — ответил я, — правление компании в полном составе покончит жизнь самоубийством. Что тебя беспокоит? Ты получишь пудинг с изюмом и в Луна-Сити.

Он криво усмехнулся в ответ и поспешно вышел. Мне было немного жаль его. Он меньше года находился на службе у компании и еще не привык к нашим порядкам. Возможно, что он считал некоторых из нас слишком жестокими, но мы не делали ему поблажек, считая, что так он привыкнет быстрее. Я отправился повидаться с Луи. Он работал на межпланетных магистралях всего на два года меньше меня, и мы оба служили на «Аркленде» с момента его вступления в строй, что было 8 лет тому назад. Но мы почти не видели друг друга, так как работали в разных сменах и почти на противоположных концах корабля. Я застал его в хлопотах — он прихорашивался.

— Хелло, Джо, — сказал он. — Ты все еще с нами?

— Почему бы и нет? — ответил я. — Юным бываешь только раз в жизни.

— Заимствованное время, — промолвил он. — Всего только заимствованное время.

— Луи, — попросил я его, — сделай кое-что для меня.

— Все незначительное.

Он положил щетку для волос и начал припудривать свое лицо, чтобы скрыть красноту, говорившую о том, что он находился в безвоздушном пространстве. Этого я не понимал. Краснота на лице выделяла тебя из общей массы людей, говорила о том, что ты межпланетник, но кто бы стал стыдиться этого?

— Ты будешь руководить погрузкой для следующего рейса? — спросил я.

Втирая пудру концами пальцев, он утвердительно кивнул.

— Я хочу погрузить кое-что на борт, — сказал я.

— Это «кое-что» каких размеров? — спросил Луи. Я пожал плечами:

— Около пяти футов в длину. Возможно, три фута в обе стороны в ширину, самое большее. Но оно немного сожмется.

Луи поднял подбородок и куском черного бархата слегка провел по всему лицу.

— Как насчет здания Пентагона, если тебе нужен сувенир? — сквозь зубы проговорил он. — Слушай, Джо, ты знаешь наши порядки. Ты знаешь стоимость межпланетных грузоперевозок. Ты знаешь, что каждая четверть унции груза на учете. Что же ты хочешь взять на борт?

— Это для старого Ганса. Я хотел привезти ему рождественскую елку.

Минуту Луи помолчал. Он хорошо втер пудру, но под ней все равно виден был узор красноты на лице.

— Хорошо. Привези ее сюда в ночь перед взлетом. Я сделаю это для тебя.

— Спасибо, Луи, — сказал я. — Кстати, когда мы летим? Они сказали тебе это?

— Девятнадцатого. А теперь отправляйся и гуляй девять дней. Не забудь — завтра медицинский осмотр.

Я пристально взглянул на него, но он снова занялся своим лицом. Медицинские осмотры были обычаем и производились всегда между восемнадцатью и двадцатью четырьмя часами после посадки. Доктора знали или, во всяком случае, говорили, что знают, зачем они проводятся.

«Аркленд» приземлялся в Вашингтоне каждый пятый рейс. Я знал места, где можно отдохнуть, и пошел по обычному своему маршруту. Прошло два дня, прежде чем я зашел в контору компании. Она занимала целый квартал на бульваре Рузвельта, который больше по площади, чем весь Луна-Сити. Отдел благосостояния находился на 32-м этаже. У меня кружилась голова, когда я смотрел из его окон.

Маленькая блондинка сидела за конторкой. Она встретила меня очень приветливо. Мне пришло в голову, что в следующий раз я смогу воспользоваться услугами благосостояния в начале отпуска.

— Помогите мне, — сказал я. — Я хочу кое-что купить.

Она слушала молча.

Я сказал:

— Да-а. Я хочу купить рождественскую елку.

Она удивилась и как-будто разочаровалась, но принялась тут же за дело. Просмотрев массу различных справочников, она нашла наконец то, что искала:

— Рождественские елки. Самые лучшие продаются в питомниках Ликлиф. Владелец м-р Клиф. Пятнадцать миль от города. Можете нанять вертолет на нашей крыше.

— Не говорите мне, что у этой вещи есть крыша, — пошутил я.

Она мило улыбнулась.

— Оставьте свободной неделю в следующем ноябре — я вернусь, — сказал я ей на прощание.

Вертолет доставил меня на место в течение 10 минут. Там, где он опустил меня, нельзя было догадаться, что на земле существует такое место, как Вашингтон. В одну сторону уходили ряды низких сараев и несколько оранжереи. С другой стороны были поля, покрытые различными растениями. Только глядя на этот простор, я осознал, что прошло более 10 лет с тех пор, как я последний раз выезжал за город в отпуске на Земле.

Из конторы позвонили м-ру Клифу, что я поехал к нему. «Хорошее обслуживание» было девизом компании. Он ждал меня, когда вертолет приземлился. Это был маленький круглый человек, на лице которого застыло выражение удивления.

— Майор Дэвис, я восхищен встречей с вами. Мы редко имеем возможность встретить межпланетников в наших местах. Пройдите и посмотрите мои розы.

Он был полон страстного нетерпения, и я позволил увлечь себя. Я не очень-то торопился вернуться в город. У него была оранжерея, полная роз. Я остановился в дверях. М-р Клиф сказал:

— Ну?

— Я забыл, какой они имеют запах, — сказал я.

Он гордо ответил:

— Это настоящая выставка! Такая выставка за одну неделю до Рождества! Взгляните на эту фрау Карл Друшки.

Это была белая роза исключительно красивой формы и с чудесным ароматом весны. Розы завладели мной. Я ползал повсюду вслед за м-ром Клифом, осматривая и ощупывая розы, вдыхая их аромат. О времени я вспомнил, когда начало темнеть.

— Я приехал купить рождественскую елку, — сказал я.

Мы нехотя ушли из розария. М-р Клиф спросил:

— Рождество на Земле для разнообразия?

Мне понравился м-р Клиф. Я ответил:

— Нет, Луна-Сити. Это кое для кого там.

Он ждал продолжения моего рассказа.

— Для парня по имени Ганс, — сказал я. — Он почти сорок лет находится в Луна-Сити. Он родился в маленькой деревушке в Австрии. Эта деревушка расположена в горах, вокруг все заросло сосновым лесом, и снег лежит на деревьях зимой. Он очень тоскует по дому.

— Почему же он не возвращается?

Очень неприятно узнавать, что люди ничего не знают о жизни, которую ты ведешь, хотя я думаю, что ругать их за это нельзя.

— Доктора запретили ему. У них это называется накопленным напряжением. Дело в том, что при посадке да и при взлете корабля человек испытывает повышенную нагрузку. Эта нагрузка бывает различна и зависит от планеты и величины корабля. Самая большая нагрузка бывает на Земле.

Я замолчал, вдыхая полной грудью этот чудный воздух.

— Надо обладать хорошим здоровьем и быть физически развитым, — продолжал я. — Но даже и при этих условиях с течением времени нагрузки сказываются, главным образом, на сердце. Врачи предупреждают, когда оно начинает давать перебои. Получив такое предупреждение, можно уйти со службы на пенсию. Но немногие поступают так. Чаще и после предупреждения мы продолжаем свою службу, потому что служба межпланетника — это как запой — трудно оторваться. И вот…

— И вот… — повторил м-р Клиф.

— За первым предупреждением бывает второе и последнее. После каждого рейса все межпланетники проходят медицинское освидетельствование. И вот после одной из таких проверок врачи говорят: «Нет». Спорить и возражать бесполезно — больше межпланетника к кораблю не допускают. Врачи говорят, что следующий взлет убьет человека, но проверить это еще никому не удавалось — после этого просто не пускают на корабль.

— Они весьма предусмотрительны, — сказал м-р Клиф.

— Да, очень, — с горькой усмешкой ответил я.

— Особенность этой предусмотрительности в том; что медицинские осмотры устраиваются после каждой посадки. Ганс получил свое последнее предупреждение в Луна-Сити.

М-р Клиф наклонил голову и понюхал красную розу в петлице пиджака.

— Сколько лет прошло с тех пор?

— Ганс уже старик. Ему более семидесяти лет. Чаще всего первое предупреждение получают в возрасте около 30 лет. Ближе к сорока.

— А велик ли этот Луна-Сити?

— Это общеизвестно и написано во всех справочниках. Пара кварталов в длину и квартал в ширину. Он также частично расположен под поверхностью.

— Это ужасно, — тихо промолвил м-р Клиф. — Сорок таких лет. Ни деревьев, ни птиц… — И молодые люди знают об этом и все же рискуют? Я не могу этому поверить.

— Вам не понять этого, м-р Клиф, — сказал я. — В этой жизни есть что-то притягивающее. Иногда между первым и вторым предупреждениями проходит больше пяти лет. У одного парня прошло десять. И всегда есть возможность совершить еще один рейс, прежде чем осядешь окончательно. К тому же межпланетников, которые быстро уходят, не берут на службу. И всегда есть возможность оказаться счастливчиком и получить последнее предупреждение здесь, на Земле.

Он деликатно спросил:

— Когда вы получили ваше первое предупреждение, майор Дэвис?

Я покраснел:

— Три года назад. Ну и что же? Так вот, как быть с рождественской елкой, м-р Клиф?..

— Я покажу вам, — ответил м-р Клиф. — Примите эту елку как подарок от меня. Пожалуйста. Я прошу вас.

— Спасибо, м-р Клиф. От меня и от Ганса.

— Я имею несколько акций Лунных Копей, — он задумался. — Сорок лет…

Он провел меня к елям, и аромат роз сменился сильным запахом свежей сосны, запахом, который напомнил мне детство и каникулы на озерах.

— Я подумал, майор Дэвис, и хотел бы сделать вам предложение, которое, возможно, заинтересует вас…

Я не видел Луи при погрузке дерева на борт корабля; один из его ребят помог мне. Поблизости не было видно никаких признаков полицейской службы компании, и я догадался, что Луи отвлекает их внимание от корабля, занимая игрой в покер в ночной дежурке. Я также подумал, что Луи, вероятно, обыгрывает их, так как не в его привычках быть в проигрыше. Луи я увидел только в конце моей второй вахты в рейсе. Экран радара был на редкость чистым — в это время года метеоров почти не встречалось. Луи лежал перед радаром, читая «Трех мушкетеров».

— Я вижу, что я сильно промахнулся, став штурманом. Неужели тебе еще платят за это?

Луи знал, что я говорю это шутя. Он улыбнулся в ответ:

— У меня слабое сердце. Разве ты не знал?

Я бросил ему сигарету.

— Спасибо за то, что помог погрузить крошку на борт. Как тебе удалось провести их?

Он покачал головой:

— Я не открываю своих секретов. Послушай, если ты неточно проложил курс, мы можем угодить на Солнце вместо Луны. Риск велик.

— Не волнуйся, мой курс точен. Более точный курс, чем этот, я проложу только один раз. В следующий рейс я проложу точнейший курс. Луна — Земля. Это будет мой последний курс. После этого тебе не придется беспокоиться о точности моей прокладки.

— Я рад слышать это, Джо, — сказал Луи. — Я никогда не сомневался в том, что ты примешь разумное решение. Я сам выйду из игры после первого же намека. Так я решил.

— Да, — сказал я. — Я действительно ухожу.

— Ты будешь скучать по своему делу, но это пройдет. А чем ты займешься?

— О, я буду жить за городом, Луи. В питомнике. Буду разводить самые различные виды растений. Елки и хризантемы, нарциссы и розы на Рождество. И Луна не будет для меня чем-то необходимым. Я не буду скучать по ней.

— Ты счастливчик, Джо. Ты просто счастливчик.

Мы совершили удачную посадку, но снова, как иногда раньше, я почувствовал долгую острую боль в груди, как будто мое сердце и легкие были связаны веревкой, и кто-то закручивал ее все туже и туже. Но через несколько минут все это прошло, и я вскочил с гамака, ощущая легкость и стремление двигаться, как всегда на Луне. Не теряя лишнего времени, я вскочил через главный люк. Я искал старого Ганса среди встретивших нас, но его нигде не было видно. Увидев Португальца, который держал винную лавку, я окликнул его:

— Португалец! Где Ганс? Я привез ему кое-что.

Он подошел, легко переваливаясь с боку на бок: Глядя на его грузную фигуру, я почти понимал, почему он обосновался в Луна-Сити. Он пожал плечами, одновременно поднимая руки и брови.

— Слишком поздно, — сказал он. — Ганс скончался сразу после полуночи.

На Луне нет ничего лишнего. Нет там и грунта, в котором можно выкопать могилу. Когда люди умирают там, их тела держат до наступления ночи. Ночью тело умершего грузят на вездеход и отвозят к какой-нибудь отдаленной расщелине в древних скалах. С восходом солнца во мху, которым покрыты скалы, оживают мельчайшие лунные насекомые. Густой тучей они оседают на трупе — и вскоре расщелина снова пуста.

Португалец вел вездеход. Луи и я сидели сзади, а между нами лежало тело старого Ганса, покрытое простыней. Мы сидели молча, в то время как вездеход, гремя металлическими гусеницами, трясся на хаотических нагромождениях гранита и застывшей лавы. Мы все думали о Гансе, которого любили, думали о том, что он уже освободился от своего вынужденного заключения в Луна-Сити, и не его смерть ввергла нас в молчание. Вокруг все было мертво, и эта окружающая нас безжизненность подавляла.

Португалец остановил вездеход на гребне возвышенности на полпути между Луна-Сити и кратером Келли. Это место использовалось как кладбище. Поверхность планеты была здесь изрезана глубокими трещинами — следами какой-то древней катастрофы. Мы закрепили маски наших костюмов и вышли из вездехода. Вдвоем с Португальцем мы вынесли старого Ганса. Опустили его осторожно в широкую и глубокую расщелину. Я повернулся, чтобы идти к вездеходу. Луи шел к нам, неся рождественскую елку. Ее ветви были покрыты каплями воды, которая моментально замерзла, повиснув сосульками. Дерево выглядело так, как будто было выставлено в центре витрины универмага. Это показалось бы хорошей мыслью там, в Луна-Сити, но здесь не подходило к окружающей обстановке.

Мы укрепили елку в скалах. Португалец прочел молитву, и мы пошли назад к вездеходу, радуясь возможности снять маски и закурить. Через передний иллюминатор было видно дерево, зеленое с белым на фоне немого черного кратера Келли. Прямо над нашими головами повисла Земля. Я ясно различал очертания Италии, но дальше к северу любимая Австрия Ганса была скрыта от нас густыми декабрьскими облаками. Мы молчали. Потругалец погасил свою сигарету и повел вездеход назад к Луна-Сити. Поставив вездеход в гараж, Португалец снова подошел к нам. Он обнял нас за плечи:

— Пойдемте, ребята. Выпьем за спасение души старого Ганса.

— Сначала медицинский осмотр, Португалец, — сказал Луи. — Мы зайдем к тебе потом. Подогрей рому.

Он ушел, и мы направились к зданию администрации. Все уже прошли комиссию, и каждого из нас уже ждал доктор. После осмотра мы сидели в приемной и ждали, пока нам выдадут наши карты. Наконец в динамике раздалось: «Майор Грейвс. Эскадра Эндерби. Карточки готовы».

Луи получил первым свою карту. Он посмотрел на большую голубую звезду — первое предупреждение — и улыбнулся:

— Мы выйдем из игры в одной упряжке, Джо. Для тройки не достает еще одного партнера.

Я молчал. Я увидел свою карту, прежде чем врач дал ее мне. Я видел красную звезду на ней, а их я видел слишком много, чтобы не знать, что это значит. Это была отметка изгнания, это было начало истории, подобной той, конец которой мы засвидетельствовали у кратера Келли под дразнящим земным шаром. Я сказал:

— Это мой последний рейс, доктор. Когда мы сядем в Антверпене, я уйду со службы.

Он покачал головой:

— Я очень сожалею, майор.

— Мне все равно, мои шансы один против миллиона, доктор. Я беру всю ответственность на себя и готов оставить письменное свидетельство.

— Ничего не выйдет, майор. Вы знаете правила. Мы не можем позволить вам совершить самоубийство.

Я знал, что споры не помогут. Луи ушел. Мы все так поступали, когда кто-нибудь получал красную звезду. У меня было достаточно времени, чтобы разглядеть доктора. Он был очень молод и не выглядел счастливым. Я догадался, что ему не приходилось вручать раньше красную звезду. Я посмотрел ему в глаза, и он отвел их в сторону.

…С самой высокой точки в Луна-Сити я люблю смотреть в небесный свод. По ночам я вижу звезды и нежно светящуюся Землю. Дальше, к западу, Сириус сверкает над кратером Келли. Я смотрю так часами, и мне кажется, что я чувствую запах роз.

Роберт Шекли Терапия

2 мая 2103 года Элвуд Кэсвел быстро шагал по Бродвею с заряженным револьвером в кармане пиджака. Он не имел намерения пускать его в ход, но опасался, что все же может это сделать. Такое предположение не было лишено оснований, потому что Кэсвел страдал манией убийства.

Был мягкий туманный весенний день, в воздухе пахло дождем и цветущим кизилом. Кэсвел сжимал револьвер в потной ладони и пытался придумать хотя бы один веский аргумент, чтобы не убивать человека по фамилии Мэгнесен, который на днях сказал, что Кэсвел чудесно выглядит.

«Какое дело Мэгнесену, как я выгляжу? Проклятые любопытные, лезут не в свои дела, всегда все портят…»

Кэсвел был невысокого роста холерик с сердитыми воспаленными глазами, челюстями бульдога и волосами цвета имбиря. Каждый встречал людей подобного типа; забравшись на ящик из-под дезинфицирующих средств, они произносят речи перед толпой вышедших на обеденный перерыв служащих и иронически настроенных студентов, выкрикивая лозунги вроде: «Марс для марсиан, Венера для венерианцев!»

Однако, по правде говоря, Кэсвела не интересовало тяжелое социальное положение населения других планет. Он работал кондуктором ракетобуса нью-йоркской корпорации «Рэпид трэнзит». Он не лез в чужие дела. К тому же он был абсолютно сумасшедшим.

К счастью, бывали моменты, когда он понимал это, по крайней мере половиной своего сознания.

Пот лил с Кэсвела градом, пока он шел по Бродвею к Сорок третьей улице, где находился магазин «Домашние терапевтические приборы». Скоро закончится рабочий день и его друг Мэгнесен возвратится в свою небольшую квартиру, совсем недалеко от дома Кэсвела. Как легко, как приятно было бы небрежно войти, обменяться одной-двумя фразами и затем…

Нет! Кэсвел глотнул воздуха и напомнил себе, что у него нет настоящего желания никого убивать. Убивать нехорошо. Его посадят за решетку, друзья его не поймут, да и мама никогда этого не одобрит.

Однако эти аргументы были слабыми, слишком заумными и совсем не убедительными. От фактов не скроешься: он хочет убить Мэгнесена.

Разве такое сильное желание может быть нехорошим? Или даже нездоровым?

Да, может! Со сдавленным стоном Кэсвел пробежал последние несколько шагов к магазину «Домашние терапевтические приборы».

Обстановка внутри магазина сразу принесла облегчение. Свет был мягким, шторы — спокойных тонов, и даже выставленные здесь мерцающие терапевтические машины не слишком бросались в глаза. Вот где приятно просто прилечь на ковер под сень терапевтических машин в твердой уверенности, что тебя ожидает избавление от всех неприятностей.

Светловолосый продавец с длинным породистым носом бесшумно (но не вкрадчиво) подплыл к нему и негромко спросил:

— Не нужна ли помощь?

— Терапию! — пробормотал Кэсвел.

— Разумеется, сэр, — обаятельно улыбнулся продавец, разглаживая лацканы пиджака. — Мы для этого и существуем. — Он пристально посмотрел на Кэсвела, быстро поставил в уме диагноз и постучал по сверкающему белизной и медью аппарату. — Вот это, — сказал продавец, — новый Алкоголеразгрузитель фирмы «ИБМ», рекламируется самыми популярными журналами. Привлекательное дополнение к мебели, согласитесь, что он украсит любую квартиру. Внутри имеется телевизор.

Ловким движением узкой кисти продавец открыл Алкоголеразгрузитель, показав телеэкран размером 52 дюйма.

— Мне нужно… — начал Кэсвел.

— Терапию, — закончил за него продавец. — Конечно. Я хочу только подчеркнуть, что эта модель никогда не поставит в неудобное положение вас, ваших друзей или близких. Обратите внимание на утопленную шкалу желаемой интенсивности потребления спиртного. Видите? Если не хотите совсем воздерживаться, можете установить любое из следующих делений: «много», «умеренно», «в компании» или «для аппетита». Это новинка, уникальная в механотерапии.

— Я не алкоголик, — с достоинством сказал Кэсвел. — Корпорация «Нью-Йорк рэпид трэнзит» не нанимает алкоголиков.

— Понимаю, — сказал продавец, недоверчиво глядя на слезящиеся глаза Кэсвела. — Вы, кажется, человек нервный. Быть может, портативный успокаиватель фирмы «Бендикс»…

— Нервы тут тоже ни при чем. Что у вас есть против мании убийства?

Продавец поджал губы.

— Шизофренического или маниакально-депрессивного происхождения?

— Не знаю, — признался Кэсвел, несколько растерявшись.

— В общем, это не имеет значения, — сказал продавец. — Моя собственная теория. За время работы в магазине я пришел к выводу, что рыжие и блондины предрасположены к шизофрении, а брюнеты — к маниакальной депрессии.

— Интересно. Вы давно здесь работаете?

— Неделю. Итак, сэр, вот что вам нужно.

— Что это?

— Рекс-Регенератор, созданный фирмой «Дженерал моторс». Красив, не правда ли? Вписывается в любой интерьер, внутри отлично оборудованный портативный бар. Ваши друзья, семья, родственники никогда не догадаются…

— Излечит ли манию убийства? — спросил Кэсвел. — Сильную.

— Вне всякого сомнения. Это совсем не то, что маленькие 10-амперные аппараты для невротиков. Это стационарная 25-амперная машина с большим запасом прочности, предназначенная для действительно тяжелых, застарелых случаев.

— Как раз то, что у меня, — сказал Кэсвел с простительной гордостью.

— Эта малютка все из вас вышибет. Большие сверхпрочные подшипники! Мощная система охлаждения! Абсолютная изоляция! Диапазон чувствительности более…

— Я беру его, — сказал Кэсвел. — Сейчас же. Заплачу сразу.

— Отлично! Я только позвоню на склад…

— Я могу взять этот, — сказал Кэсвел, вынимая бумажник. — Хочу побыстрее его испробовать. Вы знаете, я собираюсь убить моего друга Мэгнесена.

Продавец сочувственно щелкнул языком:

— Вам этого не захочется… Плюс пять процентов налог. Благодарю вас, сэр. Подробную инструкцию вы обнаружите внутри.

Кэсвел поблагодарил его, обхватил Регенератор обеими руками и поспешил к выходу.

Вычислив свою комиссию, продавец улыбнулся про себя и закурил. Однако неожиданно появившийся из своего кабинета управляющий — крупный представительный мужчина в пенсне — испортил все удовольствие.

— Хэскинс, — сказал управляющий, — по-моему, я уже советовал вам избавиться от этой нечистоплотной привычки.

— Да, мистер Фолансби, простите, сэр, — извинился Хэскинс, гася сигарету. — Я немедленно воспользуюсь Деникотинизатором с витрины. Совершил довольно выгодную продажу, мистер Фолансби. Один из больших Рекс-Регенераторов.

— Вот как? — Новость произвела на управляющего впечатление. — Не часто нам удается… подождите! Не хотите ли вы сказать, что продали демонстрационную модель?!

— А что… вы знаете, боюсь, что да, мистер Фолансби. Покупатель очень спешил. А разве…

Фолансби всплеснул руками и схватился за голову.

— Хэскинс, я вас предупреждал. Я наверняка вас предупреждал! Демонстрационный Регенератор был марсианской моделью. Для механотерапии марсиан.

— Ага, — сказал Хэскинс. Он подумал мгновение. — Понимаю.

Фолансби смотрел на своего подчиненного в зловещем молчании.

— Но какое это имеет значение? — быстро спросил Хэскинс. — Машина ведь не различает. Мне думается, она будет лечить манию убийства, даже если пациент и не марсианин.

— У марсианской расы никогда не проявлялось склонности к убийству. Марсианский вариант Регенератора не способен даже понять такое. Безусловно, Регенератор попытается провести лечение. Он обязан. Но от чего он будет лечить?

— Понимаю, — сказал Хэскинс.

— Беднягу надо остановить, прежде чем… вы сказали, у него мания убийства? Я ни за что не ручаюсь! Его адрес скорее!

— Видите ли, мистер Фолансби, он так спешил…

Управляющий долго смотрел на продавца, не веря своим ушам.

— Вызывайте полицию! Свяжитесь с отделом безопасности «Дженерал моторс!» Разыщите его!

Хэскинс бросился к двери.

— Стойте! — крикнул управляющий, натягивая плащ. — Я с вами!

Элвуд Кэсвел возвратился домой на таксокоптере. Он втащил Регенератор в гостиную, придвинул его к кушетке и окинул оценивающим взглядом.

— А продавец прав, — сказал он наконец. — Действительно, подходит к обстановке.

С эстетической точки зрения Регенератор оказался удачным приобретением.

Кэсвел полюбовался им еще немного, а затем пошел на кухню приготовить себе бутерброд с курицей. Он ел медленно, не спуская глаз с точки, находившейся несколько выше и левее кухонных часов.

«Будь ты проклят, Мэгнесен! Грязный, лживый, коварный, враг всего чистого и непорочного на земле…»

Вынув револьвер из кармана, он положил его на стол и повертел в разные стороны своим негнущимся пальцем.

Пора начинать терапию.

Если бы не…

Кэсвел с беспокойством почувствовал, что не хочет избавиться от желания убить Мэгнесена. Что будет с ним, если он лишится этой потребности? Жизнь потеряет смысл, содержание, весь вкус и остроту. Она станет бесконечно нудной.

Кроме того, Мэгнесен принес ему большое личное горе, о котором не хотелось вспоминать.

Айрин!

Его бедная сестра, обесчещенная сладкоречивым и хитрым Мэгнесеном, погубленная и брошенная. Разве может быть более убедительная причина, чтобы взять револьвер…

С трудом Кэсвел вспомнил, что у него никогда не было сестры. Теперь самое время приступить к терапии.

Он прошел в гостиную и вынул инструкцию, засунутую в вентиляционное отверстие аппарата. Развернув ее он прочел:

— Ничего сложного, — сказал себе Кэсвел.

Он подвинул Регенератор ближе к кушетке и включил его. Взял обруч, начал надевать его на голову, остановился.

— Я чувствую себя так глупо! — хихикнул он.

Неожиданно он закрыл рот и вызывающе взглянул на черную, поблескивающую никелировкой машину.

— Так значит ты считаешь, что можешь сделать меня нормальным, а?

Регенератор не отвечал.

— Ладно, попробуй. — Он натянул обруч на голову, лег на кушетку и скрестил руки на груди.

Ничего не произошло. Кэсвел устроился поудобнее. Почесал плечо и немного передвинул обруч. Ничего. Мысли его начали расползаться.

«Мэгнесен! Ты наглый высокомерный урод, отвратительный…»

— Добрый день, — прозвучал в его голове голос. — Я ваш механотерапевт.

Кэсвел виновато заерзал.

— Здравствуйте. Я тут просто… ну вы понимаете… вроде как бы…

— Понимаю, — успокаивающе сказала машина. — Ведь мы все, так или иначе… В данный момент я изучаю ваше подсознание с целью синтеза, диагноза и лечения. Я обнаруживаю…

— Да?

— Один момент. — Регенератор молчал несколько минут. Потом неуверенно сказал: — Весьма необычный случай.

— Правда? — спросил довольный Кэсвел.

— Да. Коэффициенты похожи на… я, правда, не уверен… — механический голос аппарата стал затухать. Индикаторная лампочка замигала и погасла.

— Эй, в чем дело?

— Какая-то путаница, — ответила машина. — Однако, — продолжала она окрепшим голосом, — необычная природа симптомов не может поставить в тупик квалифицированную терапевтическую машину. Любой симптом, как он ни причудлив, является всего лишь сигналом, признаком внутреннего несоответствия. А все симптомы можно объяснить на основе общепринятой и доказанной теории. Поскольку теория эффективна, симптомы должны с нею согласовываться. Будем исходить из этой предпосылки.

— А вы уверены, что делаете то, что нужно? — спросил Кэсвел, у которого кружилась голова.

Сверкнув индикатором, машина отрезала:

— Современная механотерапия — точная наука, не допускающая каких-либо значительных ошибок. Начнем со словесных ассоциаций.

— Валяйте, — сказал Кэсвел.

— Жилище?

— Дом.

— Собака?

— Кошка.

— Флифл?

Кэсвел замешкался, пытаясь сообразить. Чем-то это слово напоминало марсианское, но могло быть и венерианским или…

— Флифл? — повторил Регенератор.

— Марфуш, — сымпровизировал Кэсвел.

— Громкий?

— Сладкий.

— Зеленый?

— Мама.

— Тханагойес?

— Патаматонга.

— Арридес?

— Нексотесмодрастика.

— Чтиспохельгноптецес?

— Рагамару латасентрикпропатрия! — выкрикнул Кэсвел. Это был набор звуков, которым можно гордиться. Человек средних способностей не смог бы их произнести.

— Гм, — сказал Регенератор. — Закономерности совпадают. Так и должно быть.

— Какие закономерности?

— У вас, — сообщила ему машина, — классический случай фим-мании, осложненной сильной дварк-наклонностью.

— Неужели? Мне казалось, что у меня мания убийства.

— Этот термин не имеет смысла, — строго сказала машина. — Поэтому я отвергаю его как бессмысленный набор звуков. Теперь учтите: фим-мания совершенно нормальна. Никогда этого не забывайте. Правда, в раннем возрасте она обычно уступает место ховендиш-отвращению. Индивидуумы, не обладающие этой естественной реакцией на внешнюю среду…

— Я не совсем понимаю то, что вы говорите, — признался Кэсвел.

— Прошу вас, сэр, давайте сразу договоримся. Вы — пациент. Я — механотерапевт. Вы обратились ко мне, чтобы излечиться от недуга. Однако вы не можете рассчитывать на помощь, если сами не будете прилагать соответствующие усилия.

— Ладно, — сказал Кэсвел. — Я попробую.

До сих пор он наслаждался сознанием собственного превосходства. Все, что говорила машина, казалось забавным. Пожалуй, он даже мог бы указать механотерапевту на некоторые его неточности.

Теперь же ощущение благополучия улетучилось, уже в который раз, и Кэсвел почувствовал себя одиноким, ужасно одиноким и потерянным, рабом своих желаний, хотя бы немного тишины и спокойствия.

Он вынесет что угодно, лишь бы вновь обрести равновесие. Сурово он напомнил себе, что не имеет права критиковать механотерапевта. Эти машины знают свое дело, у них громадный опыт. Он будет стараться, каким бы нелепым ни казался ему, дилетанту, этот способ лечения.

Одно ясно, подумал Кэсвел, угрюмо укладываясь на кушетку, механотерапия гораздо труднее, чем он предполагал.

Поиски исчезнувшего покупателя были недолгими и безрезультатными. Его не было на многолюдных улицах Нью-Йорка, и никто не помнит рыжего человека с воспаленными глазами, тащившего на себе терапевтическую машину.

Такое зрелище было слишком обычным.

Вскоре после срочного телефонного вызова явились четверо полицейских во главе с встревоженным молодым лейтенантом — детективом по фамилии Смит.

Едва Смит успел спросить: «А почему вы не удосужились повесить ярлыки на товары?» — как его прервали.

Оттолкнув полицейского, стоявшего у дверей, в комнату вошел мужчина. Он был высокий, угловатый и некрасивый, с глубоко запавшими бледно-голубыми глазами. Мятый и нечищенный костюм висел на нем, как гофрированное железо.

— Что вам нужно? — спросил лейтенант Смит.

Некрасивый мужчина отогнул лацкан пиджака и показал блестящий серебряный значок.

— Я Джон Рэт из отдела безопасности «Дженерал моторс».

— А… виноват, сэр, — сказал лейтенант Смит, отдавая честь. — Я не думал, что вы так быстро прибудете на место.

Рэт издал неопределенный звук.

— Вы проверили отпечатки пальцев, лейтенант? Покупатель мог дотронуться до другой терапевтической машины.

— Я сейчас же этим займусь, сэр, — сказал Смит. Нечасто случалось, чтобы оперативный работник «Дженерал моторс», «Дженерал электрик» или «ИБМ» прибывал для личного расследования на место. Если участковый полицейский проявит расторопность, то его могут перевести в Индустриальную Полицию…

Рэт повернулся к Фолансби и Хэскинсу и окинул их взглядом пронизывающим и безличным, как луч радара.

— Выкладывайте все по порядку, — сказал он, вынимая из бесформенного кармана записную книжку и карандаш.

Он слушал рассказ в зловещем молчании. Наконец он захлопнул записную книжку, сунул ее обратно в карман и сказал:

— Терапевтические машины должны оберегать, как святыню. Дать покупателю не ту машину — значит не оправдать оказанное вам доверие, нарушить Общественные Интересы и очернить добрую репутацию Компании.

Управляющий согласно закивал, свирепо глядя на несчастного продавца.

— Марсианский вариант машины, — продолжал Рэт, — вообще не должен был находиться на витрине.

— Я объясню, как это получилось, — поспешно сказал Фолансби. — Нам нужна была демонстрационная модель, и я написал в Компанию письмо с просьбой…

— Это, — безжалостно перебил его Рэт, — может быть расценено как грубое и преступное ротозейство.

Управляющий и продавец обменялись испуганными взглядами. Они вспомнили об исправительной колонии «Дженерал моторс» возле Детройта, где нарушители законов Компании коротали время в угрюмой тишине, занимаясь монотонным вычерчиванием микросхем для карманных телевизионных приемников.

— Правда, это вне моей компетенции, — сказал Рэт. Он обратил свой сумрачный взгляд на Хэскинса: — Вы уверены, что покупатель не назвал своего имени?

— Нет, сэр. То есть да, я в этом уверен, — ответил Хэскинс дребезжащим голосом.

— Упоминал ли он вообще какие-нибудь имена?

Хэскинс закрыл лицо руками. Потом вскинул голову и с жаром произнес:

— Да! Он хотел кого-то убить! Своего друга!

— Кого? — переспросил Рэт с леденящим спокойствием.

— Фамилия его друга… дайте мне подумать… Магнетон! Вспомнил! Или Моррисон? О Боже…

На железном лице Рэта отразилось гофрированное презрение. Люди бесполезны в качестве свидетелей. Хуже, чем бесполезны, потому что они могут направить по ложному следу. В смысле надежности лучше всего роботы.

— Неужели он не упомянул ничего существенного?

— Дайте мне подумать! — сказал Хэскинс, лицо которого перекосило от напряжения.

Рэт ждал.

Фолансби откашлялся.

— Я тут подумал, мистер Рэт. Насчет этой марсианской машины. Она ведь не будет лечить земную манию убийства, как таковую?

— Конечно нет. Мания убийства не известна на Марсе.

— Согласен. В таком случае, что она сделает? Не откажется ли она лечить эту болезнь как не знакомую ей? Тогда покупатель просто вернет Регенератор с жалобой, и мы…

Рэт покачал головой.

— Рекс-Регенератор обязан проводить лечение, если он обнаружил признаки психоза. По марсианским стандартам, ваш покупатель тяжело болен, он ненормальный, какова бы ни была действительная причина его болезни.

Фолансби снял пенсне и начал быстро протирать стекла.

— Что же будет делать машина?

— Она будет лечить его от марсианской болезни, наиболее близкой к данному случаю. Можно предположить, что от фим-мании с различными осложнениями. Что же касается последствий лечения, то я ничего не могу сказать. Да и вряд ли кто-либо другой может, потому что таких случаев еще не было. Грубо говоря, альтернатива такова: либо пациент сразу отвергнет терапию и при этом мания убийства останется, либо он пройдет курс марсианской терапии и излечится.

Лицо Фолансби просветлело:

— Значит, исцеление возможно!

— Вы не поняли, — сказал Рэт. — Он излечится… от несуществующего марсианского психоза. Излечить то, чего на самом деле нет, значит создать фантастическую систему галлюцинаций. Машина сработает наоборот: она создаст психоз, вместо того чтобы ликвидировать его.

Фолансби застонал и прислонился к психосоматике фирмы «Белл».

— В результате, — заключил Рэт, — больного убедят, что он марсианин. Нормальный марсианин, естественно.

Хэскинс неожиданно закричал:

— Вспомнил! Вспомнил! Он говорил, что работает в «Нью-Йорк рэпид трэнзит»! Я это ясно помню!

— Это уже шанс, — сказал Рэт, протягивая руку к телефону.

Хэскинс с облегчением вытер потное лицо.

— И я вспомнил другое, что поможет нам еще больше.

— Что именно?

— Покупатель сказал, что он одно время болел алкоголизмом. Я уверен в этом, потому что сначала он заинтересовался Алкоголеразгрузителем «ИБМ», пока я его не отговорил. Он был рыжий, а вы знаете, у меня есть теория насчет рыжих и алкоголизма. Согласно ей…

— Отлично, — сказал Рэт. — Алкоголизм должен быть у него в анкете. Это резко сужает сферу поисков.

Когда он набирал номер «Рэпид трэнзит», его некрасивое тяжелое лицо казалось почти симпатичным.

Приятно для разнообразия убедиться в том, что люди еще способны запомнить существенные детали.

— Но, конечно, вы помните свою горику? — спрашивал Регенератор.

— Нет, — устало отвечал Кэсвел.

— Тогда расскажите мне о ваших юношеских переживаниях в форастрийском флипе.

— Никогда не было ничего подобного.

— Гм. Блокировка, — пробормотала машина. — Чувство обиды. Подавление, Вы уверены, что не помните свою горику и что она для вас означала? Все прошли через это.

— Только не я, — сказал Кэсвел, сдерживая зевоту.

Механотерапия продолжалась уже почти четыре часа — и без всякой видимой пользы. Сначала он по своей инициативе рассказал о детстве, об отце с матерью, о старшем брате. Однако Регенератор попросил его отбросить эти фантазии. Отношение пациента к воображаемому родителю, или сиблингу, объяснил он, носит фиктивный характер и имеет второстепенный психологический интерес. Самое важное — чувства пациента, открытые и подавленные, которые он испытывает к своей горике.

— Послушайте, — запротестовал Кэсвел, — я даже не знаю, что такое горика.

— Нет, вы знаете. Вы лишь не хотите себе в этом признаться.

— Не знаю. Объясните мне.

— Лучше, если бы вы сами мне рассказали.

— Каким образом? — разозлился Кэсвел. — Я ведь не знаю!

— Что такое, по-вашему, горика?

— Это лесной пожар, — сказал Кэсвел. — Таблетка соли. Бутыль денатурата. Маленькая отвертка. Уже тепло? Записная книжка. Пистолет…

— Эти ассоциации не лишены смысла, — заверил его Регенератор. — Ваши попытки выбирать их наугад свидетельствуют о наличии внутренней закономерности. Вспоминаете?

— Так что же все-таки, черт побери, такое горика? — рявкнул Кэсвел.

— Дерево, кормившее вас в грудном возрасте, возможно, вплоть до полового созревания, если мои предположения относительно вас правильны. Неумышленно горика подавила ваше естественное отвращение к фим-мании. Это в свою очередь вызвало ощущаемую вами потребность дварковать кого-нибудь влендишным способом.

— Никакое дерево меня не вскармливало.

— Вы не помните об этом?

— Конечно, нет, этого никогда не было.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Неужели у вас нет ни малейшего сомнения?

— Нет! Никакая горика меня не вскармливала. Послушайте, я имею право прервать сеанс в любой момент, не так ли?

— Безусловно, — сказал Регенератор, — хотя сейчас это нежелательно. Вы проявляете чувство гнева, обиды, страха. Произвольно отвергая…

— К черту, — сказал Кэсвел и сдернул обруч с головы.

Тишина была прекрасной. Кэсвел встал, зевнул, потянулся и помассировал затылок. Он посмотрел на гудящую черную машину долгим и враждебным взглядом.

— Тебе и насморка не вылечить, — сказал он ей.

Разминая затекшие суставы, он прошелся по комнате и вернулся к Регенератору.

— Чертов обманщик! — крикнул он.

Он отправился на кухню выпить пива. Револьвер еще лежал на столе, тускло поблескивая.

«Мэгнесен! Гнусная вероломная дрянь! Воплощение дьявола! Мерзкое, злое чудовище! Кто-то должен тебя уничтожить, Мэгнесен! Кто-то…»

Кто-то? Он сам должен это сделать. Ему одному известна неизмеримая глубина развращенности Мэгнесена, его порочности, его отвратительного честолюбия.

«Да, это мой долг», — подумал Кэсвел. Но, как ни странно, эта мысль не доставила ему удовольствия.

Все-таки Мэгнесен его друг.

Он встал, готовый действовать. Засунул револьвер в правый карман пиджака и посмотрел на кухонные часы. Почти половина седьмого. Мэгнесен, наверное, уже дома, обедает, ухмыляется, обдумывая свои планы.

Самое время его пристукнуть.

Кэсвел большими шагами прошел к двери, отворил ее, собираясь выйти, и остановился.

Ему пришла в голову мысль, мысль столь сложная, столь значительная, со столь далеко идущими последствиями, что он был потрясен до глубины души. В отчаянии Кэсвел пытался отогнать эту мысль. Однако навечно выгравированная в его памяти, она не исчезала.

В этих условиях для него оставалось лишь одно.

Он вернулся в гостиную, сел на кушетку и натянул обруч на голову.

— Да? — спросил Регенератор.

— Черт побери, это удивительно, — сказал Кэсвел. — Вы знаете, я, кажется, действительно вспоминаю свою горику!

Джон Рэт вызвал по телевидению «Нью-Йорк рэпид трэнзит», где его немедленно соединили с мистером Бемисом, полным загорелым мужчиной с внимательными глазами.

— Алкоголизм? — переспросил Бемис, когда ему объяснили, в чем дело. Незаметным движением он включил магнитофон. — Среди наших служащих? — Нажав ногой на кнопку в полу, Бемис дал сигнал тревоги в отделы Охраны, Рекламы, Взаимоотношений с другими компаниями и Психоанализа. Сделав это, он с серьезным видом посмотрел на Рэта. — Уважаемый сэр, это исключено. Между нами, почему «Дженерал моторс» этим заинтересовалась?

Рэт горько усмехнулся. Этого можно было ожидать. У «Рэпид трэнзит» и «Дженерал моторс» в прошлом имелись разногласия. Официально между обеими гигантскими корпорациями существовало сотрудничество. Однако на практике…

— Дело касается Общественных Интересов, — сказал Рэт.

— Разумеется. — Бемис едва заметно усмехнулся. Взглянув на селекторную доску, он увидел, что несколько сотрудников Компании подслушивают разговор. Если повести себя правильно, можно рассчитывать на повышение по службе. — Видимо, имеются в виду Общественные Интересы «Дженерал моторс?» — продолжал Бемис с вежливым ехидством. — Я полагаю, это намек на то, что нашими ракетобусами и гелисами управляют пьяные водители?

— Совсем нет. Меня интересует лишь один случай предрасположения к алкоголизму, одна индивидуальная скрытая форма…

— Исключено. Мы в «Рэпид трэнзит» не берем на работу людей хотя бы с малейшей склонностью такого рода. Я вам советую, сэр, вычистить собственный дом, прежде чем заниматься инсинуациями!

Бемис выключил телевидео.

Обвинить его, во всяком случае, ни в чем не смогут.

— Тупик, — с досадой сказал Рэт. Он повернулся и крикнул: — Смит! Обнаружили отпечатки пальцев?

Подскочил лейтенант Смит, без пиджака и с засученными рукавами.

— Ничего существенного, сэр.

Рэт стиснул тонкие губы. Почти семь часов прошло с тех пор, как покупатель унес марсианскую машину. Неизвестно, какой ущерб уже нанесен. Покупатель будет вправе подать на Компанию в суд. Но дело не в компенсации; любой ценой нужно спасти репутацию фирмы.

— Простите, сэр, — сказал Хэскинс.

Рэт не слышал. Что делать? «Рэпид трэнзит» отказывается помочь. Разрешит ли командование вооруженных сил перебрать все личные дела по телосложению и пигментации?

— Сэр, — снова сказал Хэскинс.

— Что вам?

— Я вспомнил фамилию друга покупателя. Мэгнесен.

— Не ошибаетесь?

— Нет, — сказал Хэскинс, и в его голосе впервые за много часов прозвучала уверенность. — Я позволил себе, сэр, заглянуть в телефонную книгу. В Манхэттене лишь один человек с такой фамилией.

Рэт угрожающе посмотрел на него из-под косматых бровей:

— Хэскинс, я надеюсь, что вы не ошибаетесь. Очень надеюсь.

— Я тоже, сэр, — признался Хэскинс, чувствуя, как у него начинают трястись колени.

— Потому что в противном случае, — сказал Рэт, — я… Ладно. Пошли.

Под полицейским эскортом они прибыли по адресу через пятнадцать минут. Это был старинный дом из темного песчаника, на одной из дверей второго этажа висела табличка с фамилией Мэгнесен. Они постучали.

Дверь отворил коренастый мужчина лет тридцати, коротко подстриженный и без пиджака. Он слегка побледнел при виде стольких людей в форме, но не испугался.

— Что это значит? — вызывающе спросил он.

— Ваша фамилия Мэгнесен? — рявкнул лейтенант Смит.

— Ага. Что стряслось? Если вы насчет того, что мой стерео якобы слишком громко играет, так эта старая ведьма внизу…

— Можно войти? — спросил Рэт. — Дело серьезное.

Мэгнесен, казалось, не был расположен их пускать, но Рэт отстранил его и прошел внутрь, сопровождаемый Смитом, Фолансби, Хэскинсом и небольшим отрядом полицейских. Мэгнесен повернулся к ним, недовольный и сбитый с толку. Сцена явно произвела на него сильное впечатление.

— Мистер Мэгнесен, — обратился к нему Рэт самым приятным тоном, на который был способен. — Надеюсь, вы извините нас за вторжение. Уверяю, что дело касается Общественных Интересов, а также ваших собственных. Есть ли среди ваших знакомых маленький, рыжеволосый человек сердитого вида, с воспаленными глазами?

— Да, — медленно и осторожно сказал Мэгнесен.

Хэскинс испустил вздох облегчения.

— Пожалуйста, сообщите нам его фамилию и адрес, — попросил Рэт.

— Это, наверно… постойте! А что он сделал?

— Ничего.

— Тогда зачем он вам нужен?

— Объяснять некогда, — сказал Рэт. — Поверьте, что это и в его интересах. Как его фамилия?

Мэгнесен испытующе смотрел на некрасивое, но честное лицо Рэта.

Вмешался лейтенант Смит:

— Давай, выкладывай, Мэгнесен. Тебе же будет лучше. Фамилию — и быстро.

Это был неверный подход. Мэгнесен закурил сигарету, пустил струю дыма в Смита и спросил:

— А разрешение у тебя есть, приятель?

— Еще бы, — сказал Смит, двинувшись вперед. — Я тебе сейчас покажу разрешение, умник.

— Прекратите! — приказал Рэт. — Лейтенант Смит, благодарю вас за помощь. Вы свободны.

Рассерженный Смит удалился со своим отрядом.

Рэт сказал:

— Прошу прощения, Смит был излишне усерден. Лучше я вам расскажу все по порядку.

Он кратко изложил всю историю с покупателем и марсианской терапевтической машиной.

После его рассказа Мэгнесен стал еще подозрительнее:

— Вы хотите сказать, что он собирается убить меня?

— Вот именно.

— Это ложь! Я не знаю, кто вы такой, мистер, но вам никогда не удастся меня в этом убедить. Элвуд мой лучший друг, с самого детства. Мы вместе служили в армии. Ради меня Элвуд руку себе отрежет. И я сделаю для него то же самое.

— Да, да, — нетерпеливо сказал Рэт. — Во вменяемом состоянии. Однако ваш друг Элвуд… Кстати, это его имя или фамилия?

— Имя, — насмешливо сказал Мэгнесен.

— Ваш друг Элвуд душевнобольной.

— Вы его не знаете. Этот парень любит меня, как родного брата. Послушайте, что Элвуд сделал? Задолжал или что-нибудь в этом роде? Я могу помочь.

— Идиот! — закричал Рэт. — Я пытаюсь спасти вашу жизнь, а также жизнь и разум вашего друга!

— Но откуда я знаю? — взмолился Мэгнесен. — Вы, парни, сюда врываетесь…

— Вы должны мне поверить, — сказал Рэт.

Мэгнесен внимательно посмотрел на Рэта и нехотя кивнул.

— Его зовут Элвуд Кэсвел. Он живет по этой же улице в доме 341.

Человек, отворивший дверь, был невысокого роста, рыжий и с воспаленными глазами. Его правая рука была засунута в карман пиджака. Он казался очень спокойным.

— Вы Элвуд Кэсвел? — спросил Рэт. — Вы купили сегодня утром Регенератор в магазине «Домашние терапевтические приборы»?

— Да, — сказал Кэсвел. — Прошу вас.

В небольшой гостиной они увидели черный Регенератор, который стоял у кушетки, поблескивая никелированными частями. Он был включен.

— Вы им пользовались? — с тревогой спросил Рэт.

— Да.

Фолансби сделал шаг вперед.

— Мистер Кэсвел, не знаю, как это произошло, но мы совершили ужасную ошибку. Регенератор, приобретенный вами, — марсианский вариант, предназначенный для лечения марсиан.

— Я знаю, — сказал Кэсвел.

— Знаете?

— Разумеется. Это быстро выяснилось.

— Ситуация была опасной, — сказал Рэт, — особенно для человека с вашими… ээ… неприятностями. — Незаметно для Кэсвела он внимательно изучал его. Тот вел себя нормально, но внешность часто обманчива, особенно у душевнобольных. У Кэсвела была мания убийства, нет оснований считать, что она исчезла бесследно.

И Рэт пожалел, что так рано отослал Смита и его отряд. Присутствие вооруженных полицейских иногда успокаивает.

Кэсвел прошел в другой угол комнаты, где стояла терапевтическая машина. Одна рука у него была все еще в кармане, другую он любовно положил на Регенератор.

— Бедняга, он старался изо всех сил, — сказал он. — Конечно, он не мог излечить то, чего не было. — Он усмехнулся. — Правда, ему это почти удалось!

Следя за выражением лица Кэсвела, Рэт сказал подчеркнуто небрежным голосом:

— Рад, что все обошлось, сэр. Компания, разумеется, компенсирует потерянное время и нанесенный вам моральный ущерб…

— Разумеется, — сказал Кэсвел.

— …и мы немедленно заменим этот Регенератор нормальной земной моделью.

— В этом нет необходимости.

— Нет?

— Нет. — В голосе Кэсвела звучала твердость. — Терапия, начатая машиной, побудила меня провести глубокий самоанализ. В момент полного проникновения в собственное сознание мне удалось переоценить и отбросить мое намерение убить бедного Мэгнесена.

Рэт недоверчиво наклонил голову.

— Вы не испытываете сейчас такой потребности?

— Нисколько.

Рэт насупился, хотел что-то сказать, но остановился. Он повернулся к Фолансби и Хэскинсу:

— Заберите машину. Я с вами еще поговорю в магазине.

Управляющий и продавец подняли Регенератор и вышли.

Рэт сделал глубокий вдох:

— Мистер Кэсвел, я бы вам весьма рекомендовал принять бесплатно новый Регенератор от Компании. Без правильного лечения методом механотерапии сохраняется опасность возобновления процесса.

— В данном случае опасности нет, — мягко, но твердо сказал Кэсвел. — Благодарю вас за заботу, сэр. Спокойной ночи.

Рэт пожал плечами и направился к двери.

— Погодите! — крикнул Кэсвел.

Рэт обернулся. Кэсвел вытащил руку из кармана. В руке был револьвер. Рэт почувствовал, как струйки пота стекают под мышками. Он прикинул расстояние между собой и Кэсвелом. Слишком далеко.

— Возьмите, — сказал Кэсвел, протягивая револьвер рукояткой вперед. — Мне это больше не понадобится.

Рэт с равнодушным выражением лица принял револьвер и засунул его в свой бесформенный карман.

— Спокойной ночи, — сказал Кэсвел. Он закрыл за Рэтом дверь и запер ее.

Наконец он остался один.

Кэсвел прошел на кухню. Откупорил бутылку пива, сделал большой глоток и сел за кухонный стол. Он не спускал глаз с точки, находившейся немного выше и левее стенных часов.

Он должен разработать свой план сейчас. Времени терять нельзя.

«Мэгнесен! Злое чудовище, срубившее горику Кэсвелов! Мэгнесен! Человек, который тайно собирается заразить Нью-Йорк отвратительной фим-манией! О, Мэгнесен, желаю тебе долгой-долгой жизни, полной мучений, которые я тебе принесу! И для начала…»

Кэсвел улыбнулся, представив, как он будет дварковать Мэгнесена влендишным способом.

Артур Кларк Рекламная кампания

В зале медленно разгорался свет. А участники просмотра все еще не могли опомниться, потрясенные взрывом последней атомной бомбы фильма. Молчание прервал помощник продюсера:

— Ну, Ар Би, каково? — с невинным видом спросил он.

И пока Ар Би с трудом высвобождал свое массивное тело из кресла, окружающие с нетерпением ожидали его веского слова. Вот тогда и стало видно, что сигара Ар Би потухла; такого еще не было, даже на закрытом просмотре «Унесенных ветром»8.

— Мальчики, в этом что-то есть! — восторженно провозгласил он. — Во что, говоришь, оно нам обошлось, Майк?

— Шесть с половиной миллионов, Ар Би.

— За такой фильм деньги небольшие. Я вам так скажу: если картина принесет меньше, чем «Quo vadis»9, я съем всю пленку до последнего кадра, не запивая.

С проворством, неожиданным для его комплекции, Ар Би повернулся к человеку, съежившемуся в кресле под самым проекционным окошком:

— Джо, очнись! Земля спасена, опасность миновала. Слушай, ты ведь пересмотрел все космические фильмы; как тебе наш — по сравнению с другими?

Джо с видимым усилием пришел в себя.

— Не идет ни в какое сравнение. Закручено похлеще, чем «Чудовище»10, но там концовка разочаровывает: монстр начинает вести себя как человек. Если сравнить, так только с «Войной миров».11 У Джорджа Пэла12 отдельные эффекты не хуже, чем у нас, но тогда о стереоскопической съемке и не слыхали. А в этом весь фокус. Помните кадр, где мост «Золотые ворота» рухнул? Казалось, меня вот-вот тросом зашибет.

— А по-моему, лучше было, когда Эмпайр стейт билдинг13 раскололся тихонечко посередке, — вступил в разговор Тони Ауэрбах из отдела рекламы. — Как думаете, домовладельцы не могут возбудить против нас дело?

— Нет, конечно. Кто поверит, что хоть одно здание выстоит против — как там называется в сценарии бомба? — ах да, «бей-города». В конце концов, мы весь Нью-Йорк стерли с лица Земли. А эта сцена в туннеле под Гудзоном, когда свод не выдержал! Все, с завтрашнего дня туда не сунусь! Только паромом.

— Да, сработано здорово, даже чересчур! Но самая жуть — ваши пришельцы. Мультипликация отменная. Как тебе удалось?

— Секрет фирмы, — продюсер явно был польщен. — Но вам скажу. Почти все отснято на натуре.

— Что?!

— Да нет, я не в том смысле. На Сириус Б мы не летали. Ребята из Пасадены сработали микрокамеру, и мы снимали пауков живьем. Потом отобрали лучшие куски и смонтировали. Ручаюсь, вам не отличить, что снято микрокамерой, а что в павильоне. Теперь уяснили, почему мне нужны были пришельцы-насекомые, а не осьминоги, как в первом варианте сценария?..

— А ведь это можно прекрасно обыграть и в рекламе, — подхватил Тони. — Меня тревожит только сцена, где эти ваши пауки похищают Глорию — как, по-вашему, цензура… Ну, понимаете, что я хочу сказать? Выглядит, будто…

— Не дрейфь! Мы и рассчитывали, что все поймут как надо. А в следующей части видно, что Глория нужна им для анатомирования. Так что все в порядке.

— Мы устроим бум! — ликовал Ар Би. В глазах у него появился блеск, словно он уже слышал шелест долларов, оседающих в кассах. — Вот что: мы вложим еще миллион в рекламу! Прямо вижу афиши с таким текстом, Тони, записывай: «Не спускайте глаз с неба — грядут пришельцы с Сириуса!». Изготовим тысячи заводных игрушек — представляете, как забавно они будут ковылять на своих волосатых лапках! Людям нравится, когда их пугают, — вот мы их и пугнем. После нашей рекламы никто не сможет взглянуть на небо без содрогания. Реклама за вами, мальчики! И тогда наша картина войдет в историю.

Он оказался прав. Уже через два месяца, сразу после премьеры в Лондоне и Нью-Йорке, фильм «Чудовища из космоса» пользовался неслыханным успехом. С бесчисленных афиш огромные буквы кричали: «Берегись, Земля!»; по обложкам журналов гордо шествовали вдоль пустынной Пятой авеню мохнатые страшилища на тонких суставчатых лапах; на всех углах красовались пластиковые завоеватели из космоса — при одном взгляде на них старушки лишались рассудка; дирижабли, лихо размалеванные под космические корабли, бороздили небеса, доводя летчиков до исступления. И во всем западном мире вряд ли нашлась бы душа, не дрогнувшая перед этим могучим натиском.

Словом, рекламная кампания удалась на славу, и фильм еще долго не сошел бы с экрана, не прими события трагический оборот по самому странному и непредсказуемому стечению обстоятельств. В то время, как пресса занималась подсчетом упавших в обморок кинозрителей, небо Земли неожиданно заполонили длинные, плоские тени, плавно скользившие сквозь облака.

Принц Зервашнай слыл существом добродушным, хотя и вспыльчивым. Этот недостаток, присущий представителям его расы, был, однако, хорошо известен обитателям других галактик. Впрочем, не было никаких оснований предполагать, что его нынешняя миссия, целью которой являлось установление мирного контакта с жителями планеты Земля, вызовет какие-нибудь особые сложности. На протяжении многих тысячелетий Третья Всегалактическая Империя расширяла свои границы, поглощая планету за планетой, солнце за солнцем. За столь долгое время выработалась безошибочная тактика «наведения мостов». Затруднения возникали редко; подлинно разумные расы всегда могут сотрудничать, стоит им осознать, что они не одиноки во Вселенной, и прийти в себя от шока первого контакта.

По правде сказать, еще и поколения не минуло с тех пор, как человечество вышло из примитивной, с частыми войнами стадии развития. Однако это ничуть не беспокоило Главного советника принца Зервашная — Сиджиснина II, профессора, доктора астрополитических наук.

— Культура полностью соответствует классу «Е», — рассуждал профессор. — Технически развитая, но в моральном отношении весьма отсталая. Тем не менее земляне уже свыклись с понятием «космические полеты» и вскоре станут воспринимать нас как само собой разумеющееся. Достаточно принять обычные предосторожности, пока мы не завоюем их доверия.

— Очень хорошо, — согласился принц. — Распорядитесь немедленно отправить на Землю посланников.

К сожалению, принимая «обычные предосторожности», пришельцы не могли учесть рекламной кампании Тони Ауэрбаха, достигшей к тому времени новых высот космической ксенофобии. Послы приземлились в нью-йоркском Центральном парке; и надо же случиться, что за час до того один известный астроном, как всегда нуждавшийся в средствах и потому охотно певший с чужого голоса, раструбил на весь свет, что любые гости из космоса вероятнее всего будут настроены недружелюбно.

Злополучные послы направились к зданию Объединенных Наций, но сумели добраться только до южного конца Шестидесятой улицы. Здесь их встретила толпа. Стычка прошла с явным перевесом одной из сторон, и ученые из музея естественной истории были весьма огорчены: для исследований им осталось так мало материала.

Принц Зервашнай предпринял вторую попытку установить контакт, теперь с другим полушарием; но весть о пришельцах долетела туда быстрее кораблей флота Его Высочества. На этот раз послы были вооружены, и, прежде чем значительно превосходившие числом силы противника разбили их наголову, показали себя хорошими бойцами. Принц стерпел и это. Лишь после того, как его флот был атакован боевыми ракетами землян, он вспылил и приказал принять крутые меры.

На Земле никто не успел ничего ощутить: в двадцать минут все было кончено. Принц, повернувшись к советнику, произнес, с трудом сдерживая себя:

— Ну, вот и все. А теперь изволь объяснить мне причину неудачи.

Потрясенный Сиджиснин II с силой переплел дюжину гибких пальцев. Полная дезинфекция целой планеты — всегда скорбное зрелище, а ученому тем более трудно смириться с потерей такого редкостного образца цивилизации. Но еще больше его огорчал крах собственных теорий, а заодно и репутации.

— Я просто не в состоянии понять их, — сокрушался он. — Конечно, расы, находящиеся на таком низком уровне развития культуры, часто бывают подозрительными: их охватывает паника, когда происходит первый контакт. Но ведь люди никогда прежде не встречались с инопланетянами; у них не могло быть причин относиться к нам враждебно.

— Враждебно? Да они сущие дьяволы! Безумцы! — Принц повернулся к капитану, существу вроде мотка шерсти на трех спицах. — Флот собран?

— Так точно, Ваше Высочество.

— Возвращаемся на Базу. Скорость экономическая. Жаль. Гнетущее зрелище.

А на мертвой Земле со стен и заборов тысячи афиш все еще безмолвно кричали об опасности. Злобные паукообразные призраки, изображенные на них в виде ливня, низвергавшегося с небес, не имели ничего общего с принцем Зервашнаем. Не будь у него четырех глаз, он был бы точь-в-точь панда, только с пурпурным мехом. Кроме того, он прибыл не с Сириуса, а с Ригеля. Он был не такой, как в кино, но разбираться в этом было слишком поздно.

Роберт Силверберг Наказание

И вот меня признали виновным и приговорили к невидимости сроком на один год, считая с одиннадцатого мая 2104 года Милосердия, и отвели в темный подвал суда, чтобы поставить клеймо на лбу.

Работу выполняли два мерзавца, находящихся на государственной службе. Один швырнул меня в кресло, а второй приготовил клеймо.

— Будет совсем не больно, — заявил этот орангутанг с квадратной челюстью и прижал клеймо к моему лбу. Я почувствовал холодное прикосновение — и только.

— А что теперь? — спросил я.

Но ответа не последовало, и они вышли, не проронив ни слова. Дверь осталась открытой. Я был волен выбирать — уйти или остаться гнить здесь. Никто больше не заговорит со мной, а взглянув, отведет взгляд тотчас, как увидит клеймо на моем лбу. Я был невидим.

Но не надо понимать мою невидимость буквально. Я вовсе не стал прозрачен. Люди могли видеть меня, но они не должны были видеть меня.

Абсурдное наказание? Но ведь и мое преступление было абсурдным. Обвинение в гордыне. Отказ открыть душу своему товарищу. Я нарушал закон четыре раза. Это каралось превращением в невидимку на год. Иск был принят, приговор вынесен, клеймо поставлено.

Я стал Невидимкой.

Я отправился туда, в мир доброты.

Там только что прошел полуденный дождь. Улицы высыхали, и вокруг стоял запах зелени, доносящийся из Висячих Садов. Мужчины и женщины спешили по своим делам. Я шел среди них, но никто даже не повернул головы в мою сторону.

Разговор с Невидимкой карается невидимостью на срок от месяца до года в зависимости от смягчающих обстоятельств. На том все и держалось. Интересно, насколько твердо выполняется этот закон, думал я.

Вскоре я узнал.

Я вошел в лифт и поднялся по спирали вверх, к ближайшему из Висячих Садов. Это был Одиннадцатый Сад, где росли кактусы, чьи искривленные, причудливые формы очень соответствовали моему настроению. Доехав до остановки, я подошел к кассе за жетоном. Там сидела одутловатая женщина с пустыми глазами.

Я протянул монету. Что-то вроде испуга блеснуло в ее глазах и тотчас погасло.

— Один жетон, — сказал я.

Нет ответа. Люди становились за мной. Я повторил свою просьбу. Кассирша сперва растерялась, потом выглянула из-за моего плеча. Чья-то рука протянулась надо мной, и рядом с моей монетой легла еще одна. Кассирша взяла монету и протянула жетон. Человек взял жетон, опустил его в щель автомата и прошел в сад.

— Дайте мне жетон! — решительно потребовал я.

Меня оттолкнули. Никто не извинился. Я начинал понимать, что означала моя невидимость. Со мной обходились так, словно меня действительно не замечали.

Но во всем есть свои преимущества. Я зашел с заднего хода в кассу и взял жетон, не заплатив. Я был невидим, и никто не мог остановить меня. Опустив жетон в щель автомата, я прошел в сад.

Кактусы действовали мне на нервы. Меня охватила неожиданная злоба, и желание остаться в саду пропало. По дороге обратно я уколол палец о колючку кактуса — пошла кровь. Хоть кактус признавал мое существование. Да и то ради крови.

Я вернулся домой. Мои книги ожидали меня, но читать не хотелось. Я вытянулся на кровати, стараясь побороть охватившую меня странную усталость. Я размышлял о своей невидимости.

Не так уж все страшно, говорил я себе. Я всегда был независим от общества. Ведь и приговорили меня прежде всего за гордость по отношению к себе подобному. Так что мне до других людей? Плевать мне на них!

Даже отдохну. Впереди целый год, свободный от всякой работы. Невидимки не работают. Кто пойдет на осмотр к невидимому врачу или наймет на работу невидимого клерка? Работать не придется. Получать, правда, тоже. Но домовладельцы не взимают платы с Невидимок. Невидимки могут пройти куда хотят, не заплатив. Я только что прошел так в Висячие Сады.

Но были и некоторые неудобства. Став невидимым, я в тот же вечер отправился в лучший ресторан города. Я собирался заказать самые дорогие блюда — по сотне за порцию, а при появлении официанта благоразумно исчезнуть.

Номер не прошел. Мне попросту не дали зайти. Я проторчал полчаса в вестибюле, пытаясь так и сяк обойти метрдотеля, который стоял на моем пути и смотрел сквозь меня. Ну, а зайди я внутрь, все равно ничего бы не вышло. Ни один официант не подошел бы ко мне.

Я мог прорваться на кухню. Я мог сам взять, что вздумается. Я мог разнести ресторанную кухню. Но я отказался от этой мысли. Общество всегда сумеет обуздать Невидимок. Конечно, не открыто, не явно. Но кто возразит повару, заявившему, что он не видел никого, когда выплескивал ушат кипятку на стену? Невидимка есть Невидимка, оружие обоюдоострое.

Я вышел из ресторана.

Я пообедал поблизости в автомате. Затем я взял такси-автомат и поехал домой. Машины, как и кактусы, ничего не имели против меня. Но перспектива провести в их обществе целый год меня не прельщала.

Мне не спалось.

Следующий день был днем новых опытов и открытий.

Я отправился в длительную прогулку, осмотрительно стараясь не выходить на проезжую часть улицы. Я немало слыхал о парнях, которые забавлялись, сбивая Невидимок. И опять никакой помощи и никакого наказания. Мне открывались некоторые опасности моего положения.

Я шел по улице, наблюдая, как расступается толпа при моем появлении. Я врезался в них, как врезается в клетки микротом. Но они умели держать себя. В полдень я увидел своего первого коллегу-Невидимку. Это был рослый мужчина средних лет с развернутыми плечами и гордой осанкой, на высоком лбу которого стояла печать позора. Наши глаза на секунду встретились. Он прошел мимо. Невидимка, конечно, не может видеть другого Невидимку.

Я позабавился, вот и все. Новизна моего положения еще привлекала меня. А обиды не задевали пока что.

Вечером я набрел на бани, где за небольшую плату мылись заводские девушки. Я злобно усмехнулся и поднялся по ступеням. Стоявший в дверях привратник бросил на меня предостерегающий взгляд — это был мой маленький триумф, — но остановить не посмел.

Во мне появились смешанные чувства: с одной стороны, нездоровое торжество — я проник, никем не задержанный, в эту святая святых, а с другой стороны — другое чувство — печаль? Скука? Перемена настроения?

Не было сил разобраться. Но у меня было такое чувство, словно ледяная рука впилась в мое горло. Я бежал. Запах мыльной пены еще долго преследовал меня. Я ел один в автомате. Я чувствовал, что новизна наказания понемногу стирается.

Через три недели я заболел. Болезнь началась с сильной лихорадки, потом появились рези в животе, рвота и другие ужасные симптомы. Ночью я понял, что умираю. Боли были невыносимы, а когда я пытался добраться до туалета, я увидел мельком свое отражение в зеркале — изможденное зеленое лицо, покрытое каплями пота. Клеймо, подобно маяку, светилось на моем бледном лбу.

Я распластался на плитках пола, упиваясь его прохладой. Потом я подумал: а вдруг это аппендицит? Этот идиотский, ненужный, доисторический пережиток? Нагноение, готовое прорваться?

Мне был необходим врач.

Телефон покрылся пылью. Мне даже не стали отключать его — все равно я никому не звонил, и никто не решался позвонить мне. Сознательный звонок Невидимке карается невидимостью. Среди моих друзей не осмелился нарушить запрет никто.

Я схватил трубку и набрал номер. Экран засветился, и робот-справочник спросил: «С кем вас соединить, сэр?»

— Врача, — прошептал я.

— Сейчас, сэр. — Корректный, механически учтивый голос! Робот волен говорить со мной — никто не превратит его в невидимку.

Экран вспыхнул. «Что случилось, сэр?» — раздался голос врача.

— Рези в животе. Наверное, аппендицит.

— Мы пошлем к вам чело… — Он замолк.

Я просчитался, повернув к нему свое горящее от жара лицо. Его взгляд остановился на моем лбу. Экран отключился с такой скоростью, словно к врачу тянулся прокаженный.

— Доктор, — простонал я.

Он исчез. Я обхватил лицо руками. Это уже слишком, думал я. Разве Гиппократова клятва допускает подобные вещи? Разве врач может отвергнуть молящего о помощи?

Гиппократ ничего не знал о Невидимках. Врач не должен отказывать Невидимкам в помощи.

Для общества я не существовал вовсе. Поставить диагноз не существующему пациенту невозможно.

Я был оставлен на произвол судьбы.

Вот она, одна из отрицательных сторон невидимости. Вы, если вздумается, можете зайти в женские бани — никто не помешает вам, но вам точно так же никто не помешает корчиться от боли в постели. Все держатся друг за друга, и если ваш аппендикс прорвался, что же, это послужит хорошим уроком тем, кто способен переступить черту закона!

Мой аппендикс не прорвался. Я выжил, хотя едва таскал ноги. Можно прожить годы, не общаясь с другими людьми. Можно ездить на машинах-автоматах и есть в автоматах. Но врачей-автоматов нет. Впервые я по-настоящему ощутил свою изолированность. К заболевшему в тюрьме заключенному приходит врач. Мое преступление не зашло так далеко, чтобы отправлять меня за решетку, но, когда я заболел, врач отказался помочь мне. Несправедливость. Я сыпал проклятия на голову человека, выдумавшего мое наказание. Здесь, в самом сердце двенадцатимиллионного города, я, подобно Крузо на его острове, каждый день одиноко встречал хмурый рассвет.

Как описать подъемы и спады моего настроения, его изменения, когда бегущие месяцы, словно ветер, несли бесконечные перемены?

Иногда невидимость становилась радостью, наслаждением, сокровищем. В эти безумные минуты я упивался своей свободой от законов, подчиняющих себе обычных людей.

Я воровал. Я забредал в мелкие лавки и хватал чеки, а струхнувший продавец не смел ничего сделать — боялся показать, что видит меня. Если бы я знал, что государство возмещает все убытки, я бы так не радовался.

Я бесчинствовал. Бани больше не привлекали меня, но я находил для надругательства другие святыни. Я врывался в гостиницы и прогуливался по коридору, наугад открывая двери. Большинство номеров были пусты. В некоторых находились люди.

Подобно Богу, я познал все. Я делал, что хотел. Моя заносчивость — преступление, за которое меня покарали невидимостью, — возросла еще больше.

Во время дождя я стоял посреди пустынных улиц и бросал оскорбления в мокрые лица жавшихся к домам прохожих. «Кому вы нужны? — рычал я. — Только не мне! А остальным и того меньше!»

Я глумился, издевался и ругался. Словно безумие вселилось в меня — думаю, его принесло одиночество. Я заходил в театры, где самодовольные бездельники удобно сидели в своих креслах с приспособлениями для массажа, наслаждаясь спектаклем, и прыгал между рядами. Никто не одергивал меня. Сияние моего лба заставляло их оставить свои возражения при себе — и они молчали.

Это были минуты сумасшествия, лучшие минуты, минуты, когда я вырастал на двадцать футов и шагал, полный презрения ко всему сброду. Охотно допускаю — это были минуты безумия. Человек, который не по своей воле оказался невидим в течение нескольких месяцев, не может быть в нормальном душевном состоянии.

Считаю ли я эти минуты шизофренией? Нет, скорее маниакально-депрессивным психозом. Маятник головокружительно раскачивался. Дни, когда я ощущал лишь презрение к окружающим меня идиотам, сменялись днями, когда обособленность физически давила меня. Я шатался по бесконечным улицам, проходил под мерцавшими арками, глядел на шоссе, сверкавшее веселыми огнями. Ко мне не подходили даже нищие. А знаете ли вы, что в наш лучезарный век нищие все еще были? Только став невидимым, я узнал об этом — бесконечные скитания заводили меня в трущобы, где лучезарность тускнела и где бродили изможденные старики, протягивая руку за мелочью.

Никто из них не клянчил у меня. Только раз ко мне подошел слепой.

— Ради Бога, — молил он, — помогите мне купить новые глаза в Глазном Банке.

Человек впервые обращался ко мне за эти шесть месяцев. В благодарность я потянулся рукой к тунике, чтобы отдать ему все, что при мне было. Почему нет? Я могу взять еще. Но не успел я достать деньги, как какая-то безумная фигура подползла на костылях к нам и встала между нами. Я услыхал шепот: «Невидимка», и оба захромали от меня, точно вспугнутые крабы. Я остался стоять как дурак, держа в руках деньги.

Даже нищие. Сам дьявол выдумал эту пытку!

Потом во мне вновь проснулась человечность. Волна презрения откатилась. Я опять томился одиночеством. Кто был вправе обвинить меня в гордости? Я был мягок, как губка, и готов на все ради слова, улыбки, рукопожатия. Шел шестой месяц моей невидимости.

Приговор стал проклятием. Все развлечения пусты, а муки нестерпимы. Я не знал, переживу ли оставшиеся шесть месяцев. Поверьте, в те черные дни я был на грани самоубийства.

И вот я совершил глупость. В своих бесконечных скитаниях я натолкнулся на Невидимку — в третий или четвертый раз за все шесть месяцев. Наши глаза, как и прежде, боязливо встретились лишь на секунду. Потом он потупил взгляд, обошел меня и направился дальше. Это был худощавый молодой человек не старше сорока, со взъерошенными волосами и продолговатым изможденным лицом. Он чем-то смахивал на ученого, и я заинтересовался, что он такого сделал, чтобы заслужить наказание; меня охватило желание догнать его и спросить, узнать его имя, поговорить с ним, обнять его.

Все это запрещается. Никто не имеет права заговорить с Невидимкой, даже другой Невидимка. Особенно другой Невидимка. Обществу нет резона налаживать тайные связи между париями.

Я знал все это.

И все-таки отправился вслед за ним.

Три квартала я шел за ним следом, отставая на двадцать-сорок шагов. Роботы-шпики были, казалось, вездесущи, их развертывающие устройства мгновенно реагировали на всякое нарушение, и я не решался подойти к нему. Но вот он свернул в переулок и побрел легкой, праздной походкой Невидимки. Я нагнал его.

— Пожалуйста, — вкрадчиво попросил я. — Нас здесь никто не видит. Мы можем поговорить. Меня зовут…

Он резко обернулся, в его глазах сверкнул ужас. Лицо побледнело. Мгновение он не сводил с меня изумленных глаз, потом рванулся вперед, желая обойти меня.

Я преградил ему путь.

— Подождите, — сказал я. — Не бойтесь. Пожалуйста…

Он отшатнулся от меня. Я положил руку ему на плечо, но он вырвался.

— Только слово, — умолял я.

Ни единого слова. Даже хриплого шепота: «Оставьте меня!» Он отскочил от меня, свернул за угол, его шаги вскоре стихли. Я глядел ему вслед, чувствуя, как во мне поднимается громадная волна одиночества.

Потом появился страх. Он не нарушал закона Невидимости, а я нарушил, увидал Невидимку. Это грозило наказанием, возможным увеличением срока. Я огляделся в страхе, но роботов-шпиков вокруг не было ни одного.

Я был один.

Я брел по улице, стараясь успокоить разгулявшиеся нервы. Старался взять себя в руки. Понял, что совершил непростительную глупость. Но хотя глупость моего поступка задевала за живое, нравственная сторона происшедшего волновала еще больше. Подбежать в совершенном отчаянии к другому Невидимке, кричать ему о своем одиночестве, своих желаниях — нет. Значит, победа за обществом. Я в проигрыше.

Я заметил, что вновь стою возле сада кактусов. Я подъехал на лифте к входу, выхватил у кассира жетон и вошел внутрь. Мгновение я искал глазами и наконец углядел искореженный, причудливо разросшийся кактус высотой футов восемь — колючий уродец. Я вырвал его из бочонка и, чувствуя, как тысячи иголок впиваются в мои руки, разорвал в клочья угловатые побеги. Никто не замечал ничего. Я вытащил колючки и, размахивая окровавленными ладонями, спустился вниз, в который раз упиваясь своим одиночеством.

Прошел восьмой месяц, девятый, десятый. Времена года заканчивали свой круг. Весна уступила место теплому лету, лето — ясной осени, осень — зиме с ее двухнедельными снегопадами, пока еще оставленными нам для красоты. Зима кончилась. Синоптики участили дожди до трех на день.

Мой срок подходил к концу.

В последние месяцы своей невидимости меня охватила апатия. Я стал безразличен к возможностям, открывающимся в моем положении, и день ото дня все больше впадал в хандру.

Я заставлял себя читать все подряд. Сегодня Аристотель, завтра Библия, послезавтра учебник механики. В голове не оставалось ничего — стоило перевернуть страницу, как ее содержание вылетало из памяти.

Меня больше не волновали радости приключений, которые сулила невидимость, минутное ощущение своей силы, приходящее от возможности совершить почти безнаказанно любой поступок. Я говорю почти, потому что закон о Невидимости не сопровождался законом об отмене человеческого характера: едва ли кто-то смирится перед невидимостью, если от нападок Невидимки придется защищать жену или детей; никто не позволит Невидимке ударить себя по лицу; никто не потерпит вторжения Невидимки в свой дом. А управиться с Невидимкой, не показывая, что замечаешь его, всегда можно, я уже говорил.

Возможности Невидимок громадны. Я не пользовался ими. У Достоевского где-то написано: «Раз Бога нет, значит, все позволено». Я могу сказать: «Для Невидимок все позволено — и ничего не нужно». Вот так.

В день своего освобождения я не считал минут. Вернее, я начисто забыл, когда кончается мой срок. В тот день я сидел дома, угрюмо перелистывая книгу. В дверь позвонили.

Мне не звонил никто целый год. Я почти забыл, что это значит.

Но дверь я открыл. Там стояли представители закона. Они молча сорвали клеймо с моего лба.

— Привет, гражданин, — произнесли они.

— Привет, — хмуро ответил я.

— 11 мая 2105 года. Ваш срок истек. Вы снова член общества. Вы оплатили ваш долг.

— Спасибо.

— Пойдемте выпьем с нами.

— Не стоит.

— Это традиция. Идемте.

Я отправился с ними. Мой лоб казался мне страшно голым, а взглянув в зеркало, я увидел на лбу белое пятно. Меня отвели в ближайший бар и угостили синтетическим виски. Бармен улыбнулся мне. Сосед по стойке похлопал меня по плечу и спросил, на кого я ставлю в завтрашних самолетных гонках. Я сказал, что не имею о них понятия.

— Серьезно? А я «болею» за Калсо. Четыре против одного — у него потрясающий спурт.

— Простите, — ответил я.

— Он был в отъезде, — извинился за меня один из спутников.

Тон фразы был безошибочен. Сосед бросил взгляд на мой лоб и кивнул. Он тоже захотел угостить меня. Я согласился, хотя хмель уже ударил мне в голову. Я снова стал человеком. И был видим.

Во всяком случае, у меня не хватило духа оборвать его. Такое поведение могли подвести под статью о преступной гордости. Пятый рецидив грозил пятью годами невидимости. Я обучился смирению.

Возвращение к людям, конечно, сулило множество щекотливых ситуаций. Встреча со старыми друзьями, поддержание неловких разговоров, восстановление утерянных связей. Я целый год находился в ссылке в своем родном городе, и возвращение было нелегким.

Естественно, никто не вспоминал времена моего позора. Считалось, что мое несчастье относилось к разряду тех, о которых не принято вспоминать. И хоть это казалось мне ханжеством, я не спорил. Они, несомненно, старались щадить мои чувства. Разве кто-нибудь спросит больного раком, у которого вырезали желудок: «Говорят, вы были на волоске от смерти?» Разве кто-нибудь скажет человеку, чей престарелый отец заковылял в Дом Усыпления: «Но ведь он уже достаточно пожил, а?»

Нет. Конечно, нет.

Так вот, мое общение с окружающими стало несовершенным, появлялись пробелы. Слишком мало тем оставалось для разговоров, а умение вести общие беседы я утерял. Я мучительно привыкал к своему новому положению.

Но я стал настойчив, я уже не был столь заносчив и холоден, как до приговора. Я прошел суровую выучку, с меня сбили спесь.

Конечно, время от времени я встречал Невидимок. Их было невозможно избежать. Но я был отлично вышколен и отводил глаза, словно видел что-то омерзительное.

Шел четвертый месяц моего возвращения к людям, когда я получил последний урок. Я вернулся к своей прежней работе в архиве вблизи Ратуши. Однажды, когда я закончил рабочий день и шел к метро, чья-то рука вцепилась в мой локоть.

— Пожалуйста, — услышал я чей-то мягкий голос. — Обождите минуту. Не бойтесь.

Я испуганно обернулся. В нашем городе незнакомые люди не заговаривали друг с другом.

Это был Невидимка. Я узнал его — тот самый худощавый парень, с которым я заговорил полгода назад на пустынной улице. Он был изможден: глаза дико сверкали, волосы тронула седина. Тогда его срок, очевидно, только начинался. Теперь подходил к концу.

Он вцепился в мою руку. Я вздрогнул. Здесь было многолюдно. Самая людная площадь в городе. Я вырвал руку и отвернулся от него.

— Нет… Не уходите! — кричал он. — Пожалейте меня. Вы были в моем положении.

Я заколебался. Потом вспомнил, как кричал ему, как молил не отталкивать меня. Я вспомнил весь ужас своего одиночества.

Я сделал еще один шаг.

— Трус! — заорал он. — Заговори со мной! Я молю тебя! Заговори со мной, трус!

Это было слишком. Я не выдержал. Непрошенные слезы брызнули из моих глаз, я повернулся и протянул к нему руки. Я обхватил его за тонкую талию. Мое прикосновение, казалось, наэлектризовало его. Секундой позже я обнял его — мне хотелось, чтобы он поделился со мной своим горем.

Роботы-шпики приблизились, окружили нас. Его отшвырнули в сторону, меня забрали. Я вновь попал под суд — теперь уже не за гордость, а за преступную доброту. Возможно, они найдут смягчающие обстоятельства и отпустят меня, возможно — нет.

Мне все равно. Но, если меня осудят в этот раз, я буду носить свое клеймо как знак высшей доблести.

С. Джейм Вслед за сердцем

Едва я начал свое путешествие по западным штатам, как меня арестовали — обвинение в убийстве человека. Вскоре состоялся суд. Присяжные, позаседав, пришли к заключению: «ВИНОВЕН»…

То, что на этот раз я ни в чем не был виноват, для меня не играло роли. Ведь к смертному приговору я, по сути дела, подсознательно готовился всю жизнь.

Двенадцати лет меня упрятали в колонию для малолетних. На восемнадцатом году я попал уже в настоящую тюрьму. А потом из-за решеток почти не выходил: за угон автомобиля, за кражу, за подделку чека, за вооруженное ограбление… Из сорока восьми лет жизни я провел на свободе считанные месяцы.

«Если уж не смог прожить как следует, то хоть умереть надо с достоинством», — решил я. Поэтому, когда автоматическую кассацию отклонили, я сказал назначенному судом адвокату, что больше хлопотать не нужно.

Потянулось однообразное существование, обычное для обитателей камеры смертников: я ел, пил, читал, по утрам регулярно обрывал листки календаря, ожидая наступления «большого дня».

Вы ошибетесь, если подумаете, что мой тюремный надзиратель Раймонд был доволен арестантом, не надоедавшим ему ни хныканьем, ни жалобами, ни просьбами. Не знаю, почему мое поведение беспокоило, тревожило его.

— Знаете, как-то даже неестественно, когда человек в вашем положении так равнодушен, — сказал мне он.

— Откуда вы знаете, что естественно, а что неестественно, надзиратель? — ответил я. — О тюрьме вы читали только в книжках — ведь вас на эту должность назначили всего год назад. К тому же, каждый вечер вы уходите спать домой, к жене… Вам еще многое предстоит узнать!..

Он не рассердился, лишь задумчиво покачал головой. Я заметил, что у него очень усталый вид, синеватые круги под глазами.

Надзиратель был женат на молодой, стройной, грудастой женщине. В ее облике своеобразно сочетались сексуальность и невинность. Мы, заключенные, видели ее на концертах арестантской самодеятельности: она аккомпанировала певцам на аккордеоне. Когда она, покачивая бедрами, проходила на сцену между двумя шеренгами глазевших на нее мужчин, то улыбалась и кивала головой направо и налево. И не было в тюрьме человека, который не завидовал бы надзирателю…

В мою камеру, кроме Раймонда, раза два заходил священник. Но мне удалось спровадить его. Чудак пытался внушить мне, что нераскаявшиеся души попадают в ад. А я толковал ему про «реинкарнацию». Есть такая теория о переселении душ в тела других людей или животных. Я это вычитал в какой-то книжке. В конце концов я сказал:

— Встретимся у входа в лучший мир, штурман!

Он знал, что арестанты прозвали его «небесным штурманом», обиделся и больше не появлялся.

Так, что единственным моим посетителем остался надзиратель Раймонд.

Камера смертников довольно просторна. В ней умещались койка, маленький столик, две табуретки, полочка для книг и, конечно, стульчик.

Надзиратель обычно выжидал, пока уйдет коридорный, несколько минут стоял, переминаясь с ноги на ногу, и только потом садился на край табуретки. Я клал книгу на пол возле койки и оборачивался к нему.

Чем меньше времени оставалось до «большого дня», тем чаще он появлялся в моей камере. Выглядел он все хуже и хуже. Со стороны можно было подумать, что не мне, а ему предстояло, как говорится, «оседлать молнию».

— Знаете, гм… гм… Приведение приговора в исполнение… состоится через несколько недель, — сказал он однажды, прикуривая одну сигарету от другой. Руки его дрожали.

— Знаю.

— А вы… вы выбрали способ, которым… который вы хотели бы? — мялся он. — Знаете, в нашем штате допускаются лишь два способа казни. Либо повешение, либо расстрел…

Я постарался ответить как мог равнодушнее:

— Там, на востоке, электроэнергия дешевле, что ли? Я думал, что везде применяют электрический стул.

— У нас вы можете выбрать только одно из двух.

— Ну, ладно. Тогда пусть меня расстреляют. Выбираю взвод солдат!..

Я потянулся за лежавшей на полу книгой, думая, что разговор кончен. Но надзиратель вновь дрожащим голосом обратился ко мне:

— И вас действительно совершенно не волнует, что вам приходится выбирать способ собственной смерти?

— А что ж тут волноваться? Все равно ведь вы меня прикончите!..

Лицо его исказилось болезненной гримасой. Он почти выбежал из камеры.

В течение трех следующих недель у меня был прекрасный аппетит, я поправился почти на три килограмма. Надзиратель за это время похудел на пять. Он, очевидно, гораздо больше размышлял о моей казни, чем я. Бедный парень, вероятно, любил ближнего своего больше, чем себя!.. Он даже — без моего ведома — обратился к губернатору штата с просьбой заменить мне смертную казнь пожизненной каторгой. На нем просто лица не было, когда он пришел сообщить об отказе…

Постепенно он стал действовать мне на нервы, хотя и нелегко возненавидеть человека, который так хочет вам добра.

За неделю перед казнью он появился в дверях камеры с каким-то незнакомым молодым человеком.

— Это доктор Сэнсом, — сказал надзиратель. — Он хотел бы с вами поговорить.

Я приподнялся на койке. «Этот доктор, вероятно, круглый идиот, — подумал я. — Ни один доктор, если он в своем уме, никогда бы не полез в камеру смертников».

Коридорный открыл решетчатую дверь, но в камеру вошел только доктор.

— Я оставлю вас наедине, — пробормотал надзиратель Раймонд и исчез вместе с коридорным.

— Вы пришли, доктор, проверить, достаточно ли я здоров, чтобы умереть? — спросил я.

Он улыбнулся одними губами. Глаза его оставались холодными, как голубоватые льдинки. Таких ледяных глаз я не видел еще ни разу.

— Вы бы лучше позаботились о нем, — кивнул я головой в сторону, куда удалился надзиратель. — Он слишком близко все это принимает к сердцу.

— А вы? Вас это ничуть не огорчает?

— Ничуть.

— Так мне и рассказали, поэтому я и пришел.

Доктор уселся, закинул ногу на ногу и продолжал:

— Я главный врач нейрохирургической клиники местной больницы. Я пришел, чтобы попросить вас: подарите ваше тело науке! Буду говорить точнее, подарите его мне.

Этот парень говорил без малейшего признака стыда. Совсем откровенно говорил, что хочет получить мой труп!..

— А зачем вам это, доктор?

— Вы, конечно, читали о пересадках органов, которые были произведены… Сердца, печени, почек…

— Я, конечно, в состоянии прочитать крупные буквы в газетных заголовках.

Он никак не реагировал на иронию.

— Видите ли, — сказал он, — мною разработаны совершенно новые методы, которые еще полгода назад показались бы чудом. Вы помогли бы спасти несколько человеческих жизней.

— Неужели несколько? — спросил я с деланным недоверием и представил себя в виде колоды карт, которую, растасовав, раскладывают по столу. — Слушайте, ведь я уже не ребенок. Мне под пятьдесят. Я всегда знал, что вам нужно свежее мясо. Но, увы, когда меня изрешетят пули, мой «будильничек» не пригодится ни мне, ни кому-либо другому!

Однако он хорошо подготовился к разговору:

— Тюремный врач сказал мне, что вы, учитывая ваш возраст, абсолютно здоровы. Вы почти всю жизнь прожили, подчиняясь строгому режиму: вовремя ели, гуляли, ложились спать и вставали. Вы были защищены от распространенных за пределами тюрем пороков. Я уверен, что все ваши органы — именно то, что нам нужно!.. А вот способ казни, который вы избрали, — это действительно форменная растрата. Я просил бы вас отказаться от расстрела.

— Об этом не может быть и речи! — заупрямился я.

— Ну, хорошо. А тело? Вы уступите его мне?

Меня не очень прельщала идея превратить мое тело в запасные части, но уж раз я решил уйти из жизни достойно…

— Я выбрал расстрел и не намерен от этого отказываться. А тем, что от меня останется, распоряжайтесь, как хотите.

— Отлично! — воскликнул доктор, вставая.

Затем он вынул из кармана пиджака и протянул мне на подпись какой-то документ. Он не хотел откладывать эту процедуру, боясь, что я передумаю.

Я подписал, не читая, и доктор Сэнсом ушел.

Утром в день казни мой надзиратель нервничал больше, чем я. Видно было, что он всю ночь не сомкнул глаз. От него пахло спиртом.

Я вышел вслед за ним в сопровождении бормотавшего молитвы «небесного штурмана» и, сознаюсь, подумал, что стаканчик виски не помешал бы и мне.

Тюремщики, мимо которых мы проходили, кивали прощально головами; некоторые что-то ворчали, желая, видимо, меня подбодрить.

На тюремном дворе было холодно. Первые лучи солнца золотили верх высокой кирпичной стены. Массивный деревянный стул с прикрепленными к нему ремнями стоял метрах в пятидесяти, напротив сарайчика, сколоченного из досок и прикрытого полотнищем. Я знал, что солдаты уже там. Когда наступит мой час, занавес поднимется и — трах!..

Метрах в двадцати левее стула стоял санитарный автомобиль с прицепом. Рядом с машиной — доктор Сэнсом с группой каких-то медиков. Слышался только рокот дизельмотора, установленного на прицепе. Я подумал, что мотор, вероятно, дает ток аппаратуре искусственного кровообращения.

Я подошел к стулу и сел. Тюремщики облегченно вздохнули: я не заставил их применять силу. Надзиратель очень невнятно прочитал какую-то бумажку. Двое полицейских ремнями пристегнули к стулу мои руки и ноги. Тюремный врач прикрепил к моей груди мишень, а потом закрыл мне голову тяжелым металлическим колпаком, края которого уперлись в плечи.

Наступила мертвая тишина.

Я хотел сказать что-нибудь остроумное, но вдруг почувствовал страшный удар прямо в сердце. Кровь хлынула горлом. Я успел подумать: «Доктор просчитался…»

Больше я ничего не чувствовал…

Когда я открыл глаза, брезжил слабый свет. Я словно сквозь густую белесую пелену видел, что возле меня что-то двигается. Слабость, какой я никогда прежде не знал, парализовала все тело.

— Немедленно позовите доктора Сэнсома, — дошел до моего слуха нетерпеливый женский голос. — К пациенту вернулось сознание. На этот раз, кажется, окончательно!..

Вокруг забегали. Мой взор прояснялся.

Вдруг мои глаза встретились с ледяными глазами доктора Сэнсома. Лицо его было, как и тогда, спокойно и холодно.

Бешенство закипело во мне. Этот хладнокровный колдун использовал меня, как кролика. Он привез из тюрьмы мое тело и пересадил мне чужое сердце!

Я поднял руку и хотел сказать ему все, что я о нем думаю, но слова произносил совсем невнятно.

Неожиданно я заметил на своей поднятой руке рыжие веснушки.

Моя рука?.. У меня ни на лице, ни на руках никогда в жизни не было веснушек!

Я в изнеможении откинул голову на подушку.

Нет, этот сатана не пересадил мне новое сердце. Он мой мозг пересадил в чужую голову!.. Один Бог или один черт знает, на сколько частей он распилил мое тело!..

— Вам сейчас нельзя говорить, — сказал спокойно доктор Сэнсом. — Вы длительное время находились в состоянии комы. Надо лежать неподвижно и спокойно.

Я ощутил, что лицо у меня забинтовано.

— Вы отлично перенесли операцию. Выздоровление идет быстро. Через несколько дней сможете вставать с постели и начнете приобретать навыки движения, — слышался голос доктора. — Скоро мы снимем повязки, и вы будете выглядеть почти так же, как до того момента, когда, выпав из машины, ударились головой о столб. Большинство шрамов будет скрыто под волосами.

Он ничем не дал мне понять, что разговаривает не с одним, а с двумя «существами» сразу — с моим мозгом и с чужим мне телом.

Только теперь я заметил какие-то трубки, прикрепленные к моему боку и левой руке…

Вскоре доктор и его помощницы сняли их — мое кровообращение стало самостоятельным, и я обрел способность нормально дышать. Потом они убрали и всю остальную аппаратуру…

В последующие дни я осваивал способность координировать движения. Труднее всего было с речью. Вначале я едва мог ясно произнести даже одно слово, но постепенно стал свободно выговаривать целые фразы.

Когда доктор Сэнсом разрешил встать с постели, я начал заново учиться ходить. Так чувствует себя, вероятно, человек, севший за руль машины после того, как много лет провел в тюрьме.

Доктор все время наблюдал за мною, и я обратил внимание на странный блеск, все чаще появлявшийся в его глазах.

Изо дня в день я становился все сильнее. Я осознал, что мое новое тело — молодое тело. Я чувствовал себя так бодро, как никогда!..

Однако мне стало не по себе, когда доктор Сэнсом сказал, что совсем скоро я смогу вернуться на работу. Он-то ведь знал, что я ничего не умею делать! О какой работе могла идти речь?..

Психически я оставался пожилым арестантом, который более тридцати лет провел за решеткой. У меня не было никакой квалификации, никакого образования, если не считать нескольких книг, прочитанных в камере. Тюрьма, которая была моим родным домом, приготовила меня только для жизни в тюрьме. Я никогда не смогу привыкнуть к образу жизни того человека, в чье тело пересадили мой мозг. Я не хотел ни кого-нибудь, ни себя самого обманывать на этот счет.

Тем не менее однажды доктор Сэнсом появился возле моей постели с пакетом, в котором лежали белье и костюм.

— Одевайтесь, — сказал он. — Я отвезу вас на вашу работу. Это будет короткое неофициальное посещение. Но уже вскоре вы вновь освоите вашу профессию.

— Вновь освою?.. Мою профессию?..

Он промолчал.

Больничный шофер быстро вел машину. Доктор Сэнсом сидел рядом со мной. Я не смотрел по сторонам, боясь, что у меня закружится голова.

Только когда машина остановилась, я взглянул в окно и глубоко вздохнул, не веря глазам.

Мне помогли выйти из автомобиля. По сторонам стояли улыбающиеся люди. От ворот до самой канцелярии меня приветствовали тюремные стражи. Многих из них я знал, когда сидел в этой тюрьме, ожидая казни.

— Добро пожаловать, надзиратель Раймонд! — говорили они мне.

Когда я вошел в канцелярию, ко мне на шею бросилась стройная молодая грудастая женщина:

— Ох, дорогой мой! Наконец-то! — восклицала она. — Я так измучилась! Мне не разрешали даже навещать тебя!..

Я крепко обнял ее.

Я не обращал внимания на ехидный взгляд доктора Сэнсома, усмехнувшегося, когда я обнял свою жену.

Я был счастлив: я получил единственную работу, которая мне вполне подходила и была по душе.

Единственную работу, которую я мог выполнять хорошо.

С другой стороны решетки, но — снова в тюрьме!

Доктор Сэнсом знал, что он делает…

Джон Брюннер Вас никто не убивал

Я придирчиво, как бы чужими глазами, просматривал отснятую пленку. Получилось в самом деле здорово! Она мертва вне всякого сомнения. Пожалуй, хватило бы и одного удара.

— Гарднер! Куда, к черту, девался Гарднер? Эй, кто-нибудь видел Гарднера?

Я вздохнул и выключил экран. Пленка замерла на том месте, где я стою нагнувшись, готовясь отрубить моей Дениз ноги. На миг в груди у меня похолодело, как и тогда, когда снимался этот эпизод, потому что наша бутафорская мастерская изготовила настолько похожий манекен Дениз, что ноги были точь-в-точь, как у живой. Впрочем моя мгновенная растерянность не нарушила общего эффекта.

Я зажег свет и поднялся с кресла. Черт побери шефа Крейна — не дал мне досмотреть до конца! Он поднимался по лестнице, сопя и отдуваясь, со злой физиономией и деревянной сигарой торчком во рту, — что тоже не предвещало добра. За шефом следовали две секретарши, похожие друг на друга, как близнецы: обе блондинки, обе красивые, у каждой в руках был магнитофон.

Крейн плюхнулся в кресло, которое я только что освободил, и ткнул искусственной сигарой в сторону экрана.

— Не знай я тебя, Джин, — заговорил он, — я мог бы надеяться, что ты просматриваешь эту дрянь, чтобы разобраться в своих недостатках. Но ты, небось, сидел, как всегда, и наслаждался своей гениальностью!

— По-вашему, это дрянь? — сказал я обиженно. — Скажите, шеф…

— Нет, ты лучше скажи, ты слышал последнюю сводку РТП?

Признаться, я смутился: сводку я не слышал. Но у меня не было оснований считать, что моя последняя передача изменила к худшему Результат Телевизионного Примера. Неужели какое-то катастрофическое падение и оттого хозяин так вспылил?

— Конечно, с тебя как с гуся вода! А ну-ка, девицы, включите оба магнитофона, пускай он услышит оценку!

Как всегда, корректные и, как всегда, холодные, девушки стали по обеим сторонам экрана и включили магнитофоны. Раздался голос Джада Логена, главного эксперта РТП. «На этой неделе телевизионная передача Джина Гарднера «КАК УБИВАТЬ ВРЕМЯ» имела своим результатом 860 убийств, совершенных в течение 48 часов после демонстрации. Соответствующие цифры за ту же неделю в прошлом году — 721,4. Тема последней передачи — «убийство топором».

Магнитофоны щелкнули и смолкли. Все еще не понимая причины гнева хозяина, но уже с некоторым облегчением я повернулся к нему:

— Так чем же это плохо? Назовите того, чья серия из недели в неделю вызывает такой неуклонный рост?

Но Крейн не был настроен уступать. Он снова сунул в рот свою деревяшку.

— Да, но тебе известно, на сколько выросло за этот год население только в черте города? На целых четыреста восемьдесят тысяч!

— Если вам угодно, шеф, чтобы я вернулся к Ланкастеру, вы прямо так и скажите! Все его передачи отстают на девяносто, а то и на сто РТП от моих! Впрочем, если бы вы присели и девушки тоже и просмотрели с начала до конца мою работу, то, может, мы бы вместе и нашли какой-то новый поворот.

— Что ж, стерплю еще разок, пожалуй. И вы садитесь! — скомандовал он девицам.

Я нажал кнопку дистанционного управления на ручке кресла и прокрутил фильм обратно до заглавных титров.

— Звук я выключил, чтоб не мешал, — сказал я. — Начну с названия. Моя фамилия, видите, белым, и слово «время» тоже белым. Все остальное — кроваво-красным, так что читается: «КАК УБИВАТЬ время».

— А не лучше ли оставить только то, что красным, и вообще убрать белое, чтобы никто не мог ошибиться? — заметила одна из девиц.

— Идея! — согласился я. — Посоветуюсь с психологом сценарной группы. Боюсь, ему покажется слишком откровенным: одно только КАК УБИВАТЬ.

Секретарши засмеялись в один голос.

Я начал комментировать кадры: объяснил, что диалог сверен со справочником наиболее употребительных фраз и оборотов, что именно так разговаривают англичане в обычной жизни; что точность декораций и обстановки согласована с работниками социального обеспечения, которые посещают жителей на дому. И оружие здесь — как и во всех моих постановках — самое что ни на есть обыденное, какое каждый может свободно приобрести для себя, причем (я особо подчеркнул последнее) убийца настолько открыто совершает злодеяние, что закон легко обнаружит виновника и расправится с ним, благодаря чему не только жертва, но и злоумышленник будет способствовать уменьшению народонаселения.

— Мистер Гарднер, — сказала вторая девица, молчавшая до сих пор, — у вас во всех передачах фигурирует Дениз Делароз. А не лучше ли время от времени менять вашу жертву?

— Это мы и так делаем, — резко ответил я. — В каждой четвертой передаче мы показываем одновременно несколько убийств, в каждой третьей — жертва всегда мужчина. Прежде я сам исполнял иногда роль убитого, но потом перестал, так как это снижало цифры РТП. По психологическим причинам успех гораздо больше, когда жертвой становится красивая женщина. Ведь чем она привлекательнее, тем она… гм… как бы сказать… — Заметив, что девицы покраснели и заерзали в креслах, я закончил деликатно: — Тем скорее она может способствовать увеличению населения. Вот почему мы подчеркиваем, что привлекательные женщины представляют наиболее реальную опасность.

Я взглянул на Крейна, и сердце мое оборвалось. Видимо, замечание секретарши показалось ему не лишенным смысла.

— Сколько раз вы убивали Дениз за последние месяцы? — грозно спросил он.

Скрыть я не посмел.

— Двенадцать раз за шесть месяцев, а помимо того, она погибала и при массовых убийствах. Но Дениз — великолепная актриса, — поспешно добавил я, — и мы всячески стараемся разнообразить ее роли.

— Это само собой. Ну а, по сути, сильно ли твоя нынешняя передача отличается от предыдущей?

С меня уже пот катился градом.

— Слишком большого разнообразия мы не можем себе позволить. Ведь наша цель — заставить максимальное количество зрителей увидеть в нас себя самих. Ради этого мы изображаем жителей самых густо населенных районов и представителей тех профессий, где просто зверская конкуренция.

— Ладно, Джин, пока пусть так все остается, — сказал Крейн. — Поверь, я не ставлю под сомнение ни твои способности, ни результаты твоей работы. Я лишь ищу способ, как повысить РТП. Вот бы нам шагнуть за тысячу!

Да, если бы я первый добился такой волшебной цифры, это было бы достижением! Я едва улыбнулся.

— Спасибо, шеф. И все же мы и так далеко шагнули, если вы помните, с чего мы начинали.

Еще бы он не помнил! Сорок два РТП! В первой передаче мы показали отравление, и сам выбор способа явился ошибкой. Во второй мы уже не стали фокусничать, а показали убийство ножом, и за двое суток после демонстрации в черте города было зарегистрировано восемьдесят пять убийств ножом мясника, то есть РТП — на сто процентов выше. А еще через неделю мы оставили позади и эту цифру и больше никогда к ней не возвращались.

Уже в дверях Крейн обернулся и сказал:

— Джин, а следующая тема будет какая? Хотелось бы знать заранее. Завтра в десять утра у меня совещание. Рекламодатели хотят включить твой номер в свою программу. Думаю, тебе надо присутствовать. Приходи!

Мне оставалось изобразить полный восторг.

Из всех благ, какие принес мне успех телепередач, я дорожил немногими, не говоря, разумеется, о Дениз, составлявшей для меня все. Но одним из них была моя машина. Я радовался, что не надо больше воевать за место или с боем влезать в автобус. В этот вечер, посадив обычных пассажиров — двух сотрудников, живущих неподалеку от меня, — я вывел машину со стоянки и пристроился в хвосте, двигавшемся к перекрестку Плейн и Пятнадцатой.

— Сперва заедем за Дениз, — пояснил я спутникам.

Вначале мы ехали, можно сказать, быстро: двенадцать миль в час. Но, попав, как всегда, в затор возле Десятой, уже двигались ползком. Внезапно на тротуаре, забитом пешеходами, какой-то тип заметил, что место рядом со мной в машине свободно. Он подбежал и постучал в окно. Слов его я не слышал: машина моя звуконепроницаема, но другие праздношатающиеся услышали, и за десяток секунд образовалась толпа, наверно, в тысячу человек. Впрочем, я сохранял спокойствие: уж если толпа стала мешать уличному движению, полиция не заставит себя ждать. Так и произошло. Несколько выстрелов из автоматов отогнали людей обратно на тротуар, только человек шесть, растоптанных при беге, осталось лежать на мостовой да еще тот, кто затеял всю эту кутерьму, упорно не уходил и, указывая на меня, что-то кричал полицейским.

Я опустил стекло, увидев направившегося ко мне полицейского. Он, разумеется, узнал меня, и когда я объяснил, что оставил место для Дениз, он извинился, пристрелил смутьяна и сел в свой вертолет.

Несмотря на этот инцидент, я лишь на несколько минут опоздал на свидание с Дениз. Мне не было известно, где провела она весь день, но я решил, что в магазинах, и, видимо, купила что-то по дешевке, судя по радостному блеску глаз и по тому, как она меня поцеловала, усевшись в машину.

— Ты совсем сегодня необычная, — сказал я. — Такой я тебя не видел с тех пор, как мы поженились!

— Сам виноват! — поддела она. — И на этот раз тоже, так что мы квиты. Правда, замечательно? Клиника подтвердила, сомнений нет.

— Что? — спросил я, чувствуя, что куда-то проваливаюсь.

— Сказали, что да! Шестьдесят процентов за то, что это мальчик.

— Какой мальчик?

— Мальчик, сын! Я так счастлива. Джин! Из клиники я сразу зашла в консультацию и набрала там разных книжек и брошюр; погляди, в них так понятно все объяснено, и есть магнитофонные пленки, чтобы учить малыша. Представляешь, как наш Джин-младший лепечет первые свои стишки!

Она включила магнитофон, и глупый сюсюкающий женский голос наполнил машину омерзительной песенкой:

— Эта мне особенно понравилась, — весело заявила Дениз. — Напомнила нашу последнюю передачу.

Я сделал глубокий вздох.

— Ты что, с ума сошла? Подумала ли ты, какой будет РТП, когда станет известно, что звезды телевидения заняты увеличением населения? Ты хочешь знать, на что у меня сегодня ушло полдня? На драку с Крейном, который хотел выставить тебя из серии. И за каким дьяволом ты потащилась в клинику, разве нельзя было взять частного врача, который сохранил бы тайну? Нет, право, ты с ума сошла!

Она уставилась на меня застывшим взглядом. Я узнал это знакомое выражение лица, обиду несправедливо обвиненной женщины, какую она изображала в доброй половине наших передач.

— Нет, не я с ума сошла, это ты сумасшедший! Любой мужчина, услышав, что он будет отцом, радуется, а ты…

— Как же, порадуешься! — вскипел я. — В одном нашем городе за последний год прибавилось четыреста восемьдесят тысяч, а сколько во всей стране, мы даже не знаем. Мы гордимся своим РТП, помогаем бороться с этим злом. А ты позволяешь себе заводить ребенка! — Я схватился за голову. — Неужели тебе не дорога наша работа? Не волнует ее цель?

— Наша работа — это фикция! — возразила Дениз, но по ее дрогнувшему голосу я понял, что она заколебалась, и поспешил этим воспользоваться.

— Фикция, говоришь? Как бы не так! Наши передачи помогают сделать мир опять приемлемым для существования. Дениз, ты меня слышишь?

…Дома она весь вечер плакала. Я пытался отвлечь ее. Я просил ее разыгрывать драматическую героиню. Я делал усилия, чтобы заинтересовать ее обсуждением будущей передачи. Но она продолжала лить слезы.

На следующее утро я пришел в студию совершенно больной. Поведение Дениз помешало мне сосредоточиться, а между тем к началу совещания у меня должен был быть сюжет. Нередко я находил идеи в бутафорской мастерской и на складах реквизита. И сейчас в растерянности я направился туда. На длинном лице Ала Бейзли, заведующего этим цехом, при виде меня мелькнуло какое-то странное выражение. Но он поспешил сказать:

— Доброе утро, Джин. Чем обязан столь раннему посещению?

— Я, как всегда, в поисках идей, — ответил я. — Позвольте мне взглянуть на стеллажи с оружием.

Он кивнул и молча составил мне компанию, пока я не спеша разглядывал его богатство: абордажные сабли, рапиры, ножи самых различных образцов, огнестрельное оружие, начиная от мушкетов и кончая автоматами. В ящиках хранились склянки с ядами, хирургические инструменты, разного рода ножницы — словом, все, что способно убивать: от автомобилей до цианистого калия. Почти на всех предметах красовались цветные наклейки. Синие означали, что это уже использовано в наших передачах. Красные свидетельствовали о том, что нас успели опередить Ланкастер и прочие конкуренты. Я даже расстроился — столько там было красных наклеек. Внезапно я заметил одну вещицу, очень изящную и, конечно, смертоносную.

— Новое приобретение, да, Ал? — спросил я.

— Довольно редкое оружие, — ответил он с гордостью. — Сороказарядный карабин. Видите, как удобно помещен магазин? Достаточно малейшего прикосновения указательного пальца. Действует с изумительной легкостью. Бесшумно…Джин, я знаю, не положено об этом спрашивать, но… распространился странный слух насчет Дениз…

— Например? — живо спросил я, а сам подумал: «Проклятые болтуны. Куда девалась так называемая врачебная этика?»

— Говорят, она… м-м-м, собирается увеличить население. При вашем участии, естественно.

— Ах, вы про это! — сказал я с гримасой. — О Боже мой, Ал, вот если бы цифры РТП росли с такой же быстротой, как слухи! Но в этом, как и в любом слухе, есть зерно истины. Несчастный случай, признаю, может произойти с каждым.

— Так это был несчастный случай? — переспросил он недоверчиво.

— Бесспорно! — твердо сказал я. — И существуют надежные способы это ликвидировать, что мы и намерены сделать. Ни я, ни она пока не помешались, чтобы поставить под угрозу нашу серию.

Он горячо пожал мне руку.

— Как хорошо, что вы мне это сказали, Джин. По секрету вам признаюсь, с нами тоже произошел несчастный случай. Жена целый месяц воюет со мной… Джин, она ваша верная поклонница. Позвольте мне передать ваши слова. Возможно, это на нее подействует.

Ал был старый мой приятель, и я кивнул:

— Ладно, ведь это в интересах общества.

Как ни просторен был зал, он оказался переполненным, и мне пришлось сесть рядом с Крейном. Напротив, через стол, сидели гости, я видел их жесткие лица. Слева — Мейбери из Ассоциации промышленных монополий, рядом с ним — Джексон Вимс, представитель правительства и комиссии по транспорту, а по другую руку от него — брат Луи Грейвмен, советник телевидения по вопросам нравственности, в черном облачении Ордена очищения от порока.

Первые полчаса ушли на мелкие вопросы. Вимс предлагал создать при поддержке правительства специальные пункты, где смогут смотреть телевизор люди, которые опаздывают домой ввиду перегрузки городского транспорта. Естественно, Мейбери, чьи фабрики выпускают среди прочего ковровый материал «от стены — до стены» — для домашнего уюта, заявил протест. И вдруг я насторожился. Возможный сюжет! Несколько недель тому назад появилось многообещающее сообщение о начавшейся эпидемии вирусного гриппа.

— И что произошло? — орал Вимс. — Все последние известия были заполнены изображениями бедных, страдающих ребятишек, вместо того чтобы дать место оптимистически настроенным статистикам! И, как прямое следствие, — я подчеркиваю, как прямое следствие, — не успела еще смертность достигнуть даже десяти тысяч, как одна из ваших фармацевтических компаний, мистер Мейбери, уже выпустила на рынок действенное лекарство. И где мы сейчас? На том же месте, откуда начали! Уже больше десяти дней ни одного смертного случая!

Мейбери казался смущенным. Он не стал отвечать прямо на этот выпад, апеллируя к брату Луи:

— Скажите, разве мы не выполняли моральный долг? У нас был готов противовирусный препарат, и он понадобился, так что ж, нам следовало отказаться?

Брат Луи пожал плечами и произнес загадочно:

— Спорная формула «Цель оправдывает средства».

— Чушь вы болтаете, брат Луи! — вскипел Мейбери. — Уж если вы ищете СРЕДСТВА, так лучше нашего ничего и не найдете!

Совсем неожиданно его поддержал Вимс:

— К слову сказать, мы могли бы хоть завтра создать перманентную эпидемию, если бы не подняли вой разные слюнтяи, себялюбцы, которые не думают о благе общества.

— Да ну, я не о том совсем толкую! — оборвал его Мейбери. — И брат Луи великолепно понимает. Я имею в виду наш препарат «Стерилин», который уже десять лет как выпущен, но нам по сей день не дозволено его рекламировать. Вот вам, пожалуйста, ваши СРЕДСТВА и, кстати, куда надежнее, чем все эти чертовы…

— Мне кажется, следовало бы отложить эту деликатную тему и перейти к повестке дня, — вмешался Крейн. — Группа рекламодателей желает обсудить сегодня передачи мистера Джина Гарднера. Вчера мы долго совещались с ним…

Все уставились на меня. Я молчал и облизывал пересохшие губы. И вдруг словно кто-то включил кнопку у меня в мозгу, и я почувствовал прилив вдохновения.

— Джентльмены, — заговорил я, обращаясь к Мейбери и Вимсу, — вы ждете новых высоких показателей РТП. Поверьте, я тоже. Пришло время переместить акценты. Пора подчеркивать универсальность обстоятельств, а не характеров. Я расскажу вам о том, что мы будем репетировать сегодня, а завтра уже записывать. Я исполняю роль человека с устойчивым социальным положением, состоятельного и в меру счастливого, живущего вдвоем с женой в отдельной квартире, человека, который удовлетворяет свои низменные инстинкты коллекционированием огнестрельного оружия. Психологически это осмысленно. Кто из нас тайно не мечтает разбогатеть и позволить себе такое хобби? Но жена этого господина — роль ее, конечно, предназначена для Дениз Делароз — пускает в ход всю силу соблазна и, подорвав его самоконтроль, добивается, к ужасу мужа, зачатия.

Я взглянул на брата Луи. Его глаза метали молнии.

— Вечная тема! — воскликнул он. — Женщина — источник зла! Замечательно придумано, мистер Гарднер!

Я продолжал свою речь:

— Так должен ли человек страдать всю остальную жизнь лишь потому, что он единожды поддался соблазну? И вот в припадке отчаяния он совершает единственно правильный поступок и убивает свою жену, а после, признавшись во всем, отдает себя в руки правосудия. Итак, мы больше не будем играть таких людей, как мы сами. Теперь прототипами наших героев будут лишь те, кому нам хотелось бы подражать: удачливые, богатые и все-таки, несмотря на жизненный успех, испытывающие такие же трудности, как и любой бедняк.

— Это просто гениально, Джин! — сказал Крейн, и по лицам остальных я понял, что произвел на них впечатление. Но мне стоило больших усилий не выдать своих настоящих чувств.

Когда Дениз, бледная и двигаясь будто во сне, явилась днем на репетицию, я бросился к ней и обнял обеими руками.

— Детка моя, все чудесно! Ты подсказала мне замечательную идею! — Я посвятил ее в общих чертах в то, что мы будем делать. Ал принес карабин, и я даже сымпровизировал несколько мизансцен и диалог. Единственное, что меня смущало, это реакция Дениз. Я полагал, что ей, как и мне, собственные переживания сделают сюжет близким. Однако она оставалась все такой же безжизненной, и я возмутился:

— Что тебя гложет? Встряхнись, Дениз, слышишь! Ведь это же из твоего собственного опыта! Я мог бы с одинаковым успехом обращаться к манекену!

— Так ты и обращайся к манекену! — отрезала она. — Какая тебе разница? Если мой муж не может отличить меня от манекена, кто же тогда сумеет?

— Не беспокойся, с тобой наедине я уж не ошибусь! — и я притянул ее к себе, чтобы поцеловать.

Но она оттолкнула меня.

— Не забывай, что ты играешь социально ответственную личность!

…Как всегда, мы снимали двумя камерами — подвижной и стационарной. В студии висел большой экран, отражавший то, что снималось, и из стеклянного режиссерского аквариума можно было все это наблюдать. У Дениз совсем прошло дурное настроение, и, приближаясь к сцене гибели, она играла свою роль с большой увлеченностью. Она метала на меня взгляды, исполненные такой злобы и ненависти, что слова застревали у меня в горле. К началу пробной записи мы уже все отрепетировали и сделали перерыв на обед.

Когда мы вернулись в студию, меня поджидал Ал Бейзли. С ним рядом стояла маленькая, простоватого вида женщина с круглым лицом и нервными движениями. Я видел ее впервые.

— Можно вас на пару слов, Джин? — спросил Ал. Я подошел к нему. — Джин, помните, я говорил вам насчет моей жены? Так вот, я привел ее, чтоб познакомить с вами и с Дениз и чтоб она узнала все из первых уст. Надеюсь, вы не сердитесь?

Дениз стояла возле кресла и внимательно разглядывала свой манекен. Я изложил ей просьбу Ала. Ее лицо просветлело.

— Я буду счастлива, — сказала она таким приветливым тоном, какого я от нее за весь день не слышал. — Это она там рядом с Алом?

Но в это время Ал мне крикнул:

— Джин, погляди, кто к нам пожаловал в аквариум!

Я поглядел. Крейн, ну и что? Он часто заходит к нам на репетиции. Но за ним я увидел входящих брата Луи Грейвмена, Джексона, Вимса и Мейбери.

— Фу, черт! — ругнулся я сквозь зубы, но сразу сделал вид, что ужасно рад.

Мейберй откашлялся:

— Говорят, вы требуете реализма в своих постановках. То есть вы пользуетесь настоящими ножами и настоящими револьверами, а не бутафорскими. Правда это?

— Сущая правда, — подтвердил я.

— А как бы посмотреть оружие, которое вы собираетесь сегодня применить? — не отставал Мейбери.

— Сейчас я прикажу принести карабин, — сказал за меня Крейн.

Ал принес карабин, и нам пришлось продемонстрировать его достоинства этим жадным искателям сенсаций, на что ушло не меньше десяти минут, после чего я вежливо напомнил, что мы задерживаем съемку. Я все время не спускал глаз с Дениз и Вероники Бейзли, занятых беседой, но так как аквариум был звуконепроницаем, мне оставалось лишь догадываться, о чем они говорят. Один раз Дениз указала рукой на манекен, сидящий в кресле; гостья посмотрела в ту же сторону и изумленно всплеснула руками. Я от души надеялся, что Дениз говорит этой женщине именно то, о чем просил Ал. И мне казалось, что это так, ибо, отойдя от Дениз, Вероника Бейзли выглядела спокойно и решительно.

Жена играла убедительно. Но события неумолимо следовали одно за другим. Близилась развязка. Я подал знак, чтобы выключили камеры и посадили в кресло Дениз манекен.

И вот кульминационный момент! Я хватаю автомат и, словно толкаемый дьявольской силой, медленно поворачиваюсь к Дениз. Она, прочитав в моих глазах приговор, с немым криком откинулась на спинку кресла. Сейчас Хэнк должен будет снять сцену убийства, но у него фантастическая зрительная память, и он не снимает, пока не убедится, что манекен сидит точь-в-точь, как Дениз.

— Давай! — скомандовал я. Служители подхватили манекен. Дениз вскочила с места, а я направился к аквариуму, улыбаясь в ответ на одобрительные кивки шефа и гостей. Я всегда предпочитал двигаться, пока производилась замена, чтобы потом естественнее продолжать прерванное действие. Опыт, ничего не скажешь!

В эту минуту раздался страшный крик, и все, в том числе и я, мгновенно повернули головы в ту сторону, откуда он исходил. Вероника Бейзли, крича, размахивала руками и вдруг упала в обморок. Все бросились к ней, даже Крейн и компания. Переполох длился минуты три. Потом два парня из сценарной группы вынесли бесчувственную женщину в коридор. Ал последовал за ними, но вскоре он вернулся, видимо, успокоенный.

— Ей уже лучше, — сказал он. — Ее напугало это невероятное сходство манекена с живой Дениз.

В студии опять установился порядок. Прежде чем дать сигнал Хэнку, я взглянул на манекен, и меня охватил страх. Недаром эта женщина так испугалась! Однако, судя по ее реакции, РТП на сей раз будет весьма успешным. Я поднял карабин, Хэнк включил камеру. Я напряг все мускулы лица, изображая дьявольскую решимость, и прицелился в грудь манекену, повыше сердца. Воцарилась такая тишина, что, упади сейчас булавка, и то было бы слышно.

Я видел устремленный на меня взгляд и открытый рот, и я нажал гашетку. Неожиданно раздался громкий выстрел. А ведь я стрелял уже из этого оружия и готов был расписаться под заявлением фирмы, что оно действует бесшумно! На миг я оцепенел. На груди манекена появилось девятимиллиметровое отверстие, вокруг него стало расти кровавое пятно.

Медленно, будто лишь сейчас осознав свои действия, я опустил карабин. Меня била дрожь.

Манекен улыбнулся.

Это была торжествующая улыбка, пожалуй, презрительная. Она держалась всего несколько секунд. Потом веки дрогнули, и помутневшие прекрасные глаза закрылись.

Смерть.

Я уже не делал заученных движений. Я повернулся и посмотрел на манекен, сидевший подальше. Потом на Дениз, которую я сейчас убил.

За эти несколько мгновений я вспомнил многое: как разговаривала Дениз с Вероникой Бейзли, как та упала в обморок — чтобы Дениз могла, воспользовавшись суматохой, сесть снова в кресло вместо манекена. И правдоподобие, которым я гордился: если я стрелял по ходу пьесы, то я стрелял настоящим оружием. И настоящий труп явился лишь логическим завершением. Так и должно было быть.

Но если бы Хэнк не отвлекся мнимым обмороком, как все остальные, он бы заметил подмену. Нечего было зевать по сторонам! Я поднял карабин и выстрелил Хэнку в шею. Он удивленно вскрикнул и повалился вперед, увлекая за собой камеру. По экрану запрыгали, дергаясь, человеческие тени.

Ал знал, что говорил: автомат действовал при малейшем прикосновении. Когда я снова нажал гашетку, пули пробили ровный ряд отверстий в стеклянном аквариуме. На экране мне виден был Крейн, которому пуля попала в лицо; брат Луи Грейвмен, которому пуля попала в шею, так как он был выше ростом; Мейбери, которому я тоже угодил в лицо, и Вимс, получивший свое в затылок, когда он пытался выбежать.

…В эту неделю впервые за все время наш РТП перевалил за тысячу.

Кристофер Энвил Глухая стена

Бостон, 2 сентября 1976 года. Доктор Р. Милтон Шуммер, профессор социологии Уэллсфордского колледжа, вчера вечером выступал перед аудиторией из тысячи двухсот человек в Суортонхолле.

Профессор Шуммер заявил, что Америка, некогда страна свободы, ныне являет собой «обиталище стереотипного массового человека, с младенческих лет формируемого примитивно-шаблонными телепрограммами, бульварными газетами и журналами и всепроникающей рекламой, которую они несут. Результат — серийный американец с взаимозаменяемыми частями и встроенной машинной программой».

Люди этой страны, сказал доктор Шуммер, нуждаются в «свободе быть разными, в свободе быть оригинальными». Но, заключил он, «…сила инерции слишком велика. Направление общественного развития, как и направление морского прилива, не может быть изменено на обратное усилиями человека. Остается только съежиться при мысли о том, что может принести ближайшее будущее».

Ратленд, шт. Вермонт, 16 марта 1977 года. Доктор Дж. Пол Хьюз, внук покойного изобретателя Эверетта Хьюза, продемонстрировал сегодня прибор, который его дед хранил в строгом секрете из-за предположительно опасных побочных эффектов. Прибор получил от доктора Хьюза название «экрана уединенности». Цитируем доктора Хьюза: «Мой дед был чудаковатым экспериментатором. Однако его фантастические выстрелы удивительно часто попадали в десятку. В настоящий момент вы видите перед собой прибор не объяснимый ни одной логичной научной теорией, но вполне пригодный для коммерческого использования. Прибор эффективно звукоизолирует материальные поверхности, как-то: стены, двери, полы и тому подобное, и, следовательно, может оказаться более или менее полезным в существующих сегодня условиях».

Доктор Хьюз объяснил, что действие прибора основано на некоем «принципе тождественности квазиэлектронов, которые, как считал мой дед, управляют распространением звука в твердых телах и осуществляют различные другие неясные функции. Но не нужно относиться к этому объяснению слишком серьезно».

Нью-Йорк, 12 мая 1977 года. Сегодня здесь объявлено об образовании корпорации «Хьюз. Глухая стена».

Президентом новой фирмы стал Дж. Пол Хьюз, внук покойного изобретателя Эверетта Хьюза.

Нью-Йорк, 18 сентября 1977 года. Представитель компании «Хьюз. Глухая стена» сказал: «Уединение — вот в чем больше всего нуждается сегодня наша страна. Мы живем практически в карманах друг у друга, и если нам не остается ничего другого, то «Глухая стена» может, по крайней мере, звукоизолировать эти карманы».

Говорят, что блоки «Глухой стены»; которые продаются в комнатном варианте по 289 долларов 95 центов за штуку, приносят агенту по продаже и изготовителю изрядные прибыли. Но кто скажет, что избавление от шума чужих телевизоров, проигрывателей, скандалов и визжащих детей не стоит 289 долларов 95 центов?

Детройт, 23 декабря 1977 года. Ранний подарок автомобильной промышленности оставил здесь сегодня Санта Клаус.

Во время испытаний на обледеневшем треке опытную машину, оборудованную блоком «Хьюз. Глухая стена», занесло, и она трижды перевернулась. Водитель-испытатель выбрался из нее потрясенный, но целый и невредимый. Сама машина, легкая микролитражка, оказалась практически неповрежденной.

Испытания на лобовой удар обнаружили удивительный факт — машина с включенным блоком не получила вмятин, даже стекла остались целы. Крышку бензобака нельзя было отвинтить, складной верх не поднимался, и ни окна, ни двери не открывались, если предварительно не отключить блок. При отключенном блоке машина вела себя, как обычно.

Нью-Йорк, 26 декабря 1977 года. Дж. Пол Хьюз, председатель совета директоров корпорации «Глухая стена», заявил сегодня репортерам, что его фирма не имеет намерения продавать блоки «Хьюз. Глухая стена» для использования в автомобилях.

Хьюз назвал неправдоподобным детройтское сообщение об опытном автомобиле, оборудованном блоком его фирмы и не получившем повреждений.

Хартфорд, 8 января 1978 года. Невзирая на опровержения корпорации «Хьюз. Глухая стена», в масштабе всей страны проводятся эксперименты по использованию блоков звукоизоляции в качестве предохранительных устройств в автомобилях. В штаб-квартиры национальных страховых компаний поступают многочисленные письма и телеграммы; телефоны не смолкают ни на минуту.

Хартфорд, 9 января 1978 года. Опыты, проведенные сотрудниками «Нью стэндард иншуренс груп», показали, что первые сообщения из Детройта были абсолютно правильны.

Автомобили, оснащенные блоками «Глухой стены», невозможно деформировать, разбить, поцарапать и вообще каким-либо способом повредить обычными инструментами.

Остин Дж. Рэмм, ответственный секретарь «Нью стэндард груп», заявил репортерам:

«Это черт знает что такое. Мы получили от людей со всех концов страны столько требований установить на их автомобилях блоки «Глухой стены», что решили проверить все сами.

На опытном автомобиле мы испробовали камни, кувалды и так далее. Не получив этими средствами никаких результатов, я взялся за электродрель со сверлом диаметром четверть дюйма, а Стив Уиллоубри, наш президент, попытал счастья, ударив киркой по ветровому стеклу. Кирка рикошетировала от стекла. Мое сверло просто скользило по поверхности, отказываясь брать металл».

Нью-Йорк, 10 января 1978 года. Майрон Л. Сэмс, сменивший на посту президента корпорации «Хьюз. Глухая стена» Дж. Пола Хьюза, объявил сегодня, что специальные приспособления для автомобилей поступили в продажу по всей стране.

Даллас, 12 января 1978 года. После часовой погони банда, ограбившая банк, безнаказанно ускользнула среди бела дня на грузовике с 869000 долларов в наличных деньгах и ценных бумагах. Град пуль не принес ей никакого вреда.

Предполагают, что машина была оснащена одним из блоков «Хьюз. Глухая стена».

Лас-Вегас, 19 января 1978 года. Здесь ограблен «Клуб серебряного доллара». Преступники въехали в клуб на тележках, оборудованных легкими колпаками из алюминия и прозрачного пластика, и завязали перестрелку со служащими клуба. Короткая схватка показала, что на легких щитах тележек невозможно оставить хотя бы вмятину. Захватив посетителей и служащих клуба в качестве заложников, головорезы получили требуемую сумму, пересекли тротуар и по пандусу въехали в кузов поджидающего их грузовика, который выехал из города, сокрушив сооруженное на скорую руку на дороге заграждение. В яростной перестрелке с полицейскими никто не пострадал, поскольку полицейские машины были оснащены блоками «Глухой стены». На значительном расстоянии от города грузовик подъехал ко второму заграждению. Грабители попробовали пробиться через казавшийся хрупким барьер, но грузовик внезапно остановился. Баррикада, снабженная блоком «Глухой стены», не поддалась.

250000 долларов возвращены в «Клуб серебряного доллара», и Лас-Вегас более или менее успокоился.

Нью-Йорк, 23 января 1978 года. На поспешно созванном экстренном совещании Дж. Пол Хьюз, председатель совета директоров корпорации «Хьюз. Глухая стена», призвал федеральное правительство вмешаться и приостановить деятельность корпорации.

Подчеркнув, что он безуспешно пытался прекратить деловые операции компании, доктор Хьюз заявил, что как ученый он считает своим долгом предупредить общественность страны об опасном направлении, которое принимает техническая эволюция.

Никакого отклика из Вашингтона пока не последовало.

Нью-Йорк, 24 января 1978 года. Президент Майрон Л. Сэмс сегодня подтвердил достоверность сообщений о том, что внутри корпорации «Хьюз. Глухая стена» идет ожесточенная борьба за власть.

Спринг-Корнерс, шт. Айова, 26 января 1978 года. Оскар Б. Нельд, проживающий на окраине городка, соорудил баррикаду, застопорившую движение на Главной автостраде штата на протяжении двадцати миль.

Недавно мистеру Нельду было отказано в иске о возмещении ущерба, причиненного ему постройкой автострады, которая разделила его ферму на две неравные части: с одной стороны дороги оказались дом и хозяйственные постройки, с другой — поля.

Баррикада состоит из бочек из-под нефти, козел для пилки дров и колючей проволоки. Бочки и козлы невозможно сдвинуть с места — они словно приварены к мерзлой земле. Баррикада состоит из двух рядов этих непоколебимых препятствий, между которыми оставлен проход шириной двадцать футов, соединяющий разделенные части фермы. Сегодня утром видели, как через дорогу переезжал навозоразбрасыватель мистера Нельда. Местный агент «Глухой стены» припоминает, что недавно он продал мистеру Нельду несколько маленьких блоков.

Нью-Йорк, 27 января 1978 года. Корпорация «Хьюз. Глухая стена» полностью реорганизована и называется теперь «Глухая стена инкорпорейтед». Майрон Л. Сэмс занял должности президента и председателя совета директоров. Дж. Пол Хьюз, внук Эверетта Хьюза, принял пост одного из директоров.

Спринг-Корнерс, шт. Айова, 28 января 1978 года. Движение на Главной автостраде штата восстановлено.

Сегодня утром армейская самоходная бурильная установка въехала на автостраду и пробурила у баррикады ряд скважин диаметром шесть футов каждая. Обе секции баррикады сняты целиком.

Шериф, начальник полиции Спринг-Корнерс и федеральные агенты прокуратуры предпринимают попытки арестовать Оскара Б. Нельда, владельца фермы, примыкающей к автостраде. Однако дом и строения мистера Нельда оборудованы блоками «Глухой стены», управляемыми изнутри.

Бостон, 1 февраля 1978 года. Доктор Р. Милтон Шуммер, профессор социологии Уэллсфордского колледжа и суровый критик нашего общества, сегодня вечером заявил репортерам, что некоторые особенности блоков «Глухой стены» сулят проблески надежды в долгой борьбе личности против государства. Тем не менее доктор Шуммер не верит, что «…простое техническое новшество способно оказать влияние на мощные тенденции общественного развития».

Спринг-Корнерс, шт. Айова, 2 февраля 1978 года. Забор четырехфутовой высоты из колючей проволоки, обмотанной вокруг установленных крест-накрест железнодорожных рельсов, блокирует Главную автостраду штата близ фермы Лероя Уивера, чьи владения были недавно перерезаны автострадой.

Добиться комментариев от мистера Уивера невозможно, поскольку его дом и подсобные строения оборудованы блоками «Глухой стены», и ни шериф, ни федеральные чиновники не в силах проникнуть в его владения.

Вашингтон, округ Колумбия, 3 февраля 1978 года. Бюро стандартов. Испытания блоков «Глухой стены» показали, что они являются, по сути дела, «стасис-устройствами». Иными словами, они препятствуют изменению любой материальной поверхности, к которой они приложены. Вещество под их воздействием становится практически несжимаемым.

Представители Бюро стандартов предложили множество применений этого устройства. В частности, тонкие дольки яблок и груш, помещенные в поле устройства «Глухой стены», за три недели не претерпели ни малейших изменений.

Спринг-Корнерс, шт. Айова, 4 февраля 1978 года. Армейская самоходная бурильная установка вновь устранила препятствие, перекрывавшее Главную автостраду штата. Но огромная установка сейчас сама лишена подвижности, по-видимому, одним или несколькими скрытыми стасис-устройствами (блоками «Глухой стены»).

Поскольку бурильная установка весит более тридцати тонн, а все колеса тягача и прицепа заблокированы, приведение ее в движение представляет немалую проблему.

Лос-Анджелес, 5 февраля 1978 года. Местная полиция сообщает о захвате после сорокачасовой борьбы притона наркоманов и других сомнительных личностей.

Притон, известный под названием «Клуб туманной хандры», был оборудован шестнадцатью стасис-устройствами производства «Глухой стены инкорпорейтед». Полиции удалось пробиться туда лишь после отключения от электросети целого района города.

Нью-Йорк, 5 февраля 1978 года. Майрон Л. Сэмс, президент «Глухой стены инкорпорейтед», объявил сегодня о снижении цен на все виды продукции компании.

Теперь комнатная модель «Глухой стены» будет продаваться по 229 долларов 95 центов вместо 289 долларов 95 центов. Специальные маленькие стасис-блоки, пригодные для укрепления заборов, придания жесткости стенам и обеспечения безопасности жилья, будут продаваться в розницу всего лишь по 19 долларов 95 центов. Ходят слухи, что и эта цена при усовершенствованных методах производства принесет значительные прибыли всем заинтересованным лицам. Поэтому весьма вероятно дальнейшее снижение цен.

Спринг-Корнерс, шт. Айова, 6 февраля 1978 года. Летающий кран снял сегодня неподвижную бурильную установку с Главной автострады штата.

С тягача и прицепа установки пока что снято четырнадцать маленьких стасис-блоков.

Ситон-Бридж, шт. Айова, 9 февраля 1978 года. Главная автострада штата вновь блокирована, на этот раз стеной из коровьего навоза длиной восемьдесят три фута, шириной у основания четыре фута и высотой два с половиной фута, вероятно, стабилизированной спрятанными стасис-блоками. Отряды национальной гвардии патрулируют ситон-бриджский участок дороги по обе стороны преграды.

Нью-Йорк, 10 февраля 1978 года. Как сообщили представители «Глухой стены инкорпорейтед», изучение стасис-устройств, снятых с бурильной установки в Спринг-Сентре, шт. Айова, показало, что это «не устройства, производимые ГСИ, а грубые, дешевые, незаконные подделки. Тем не менее они работают».

Спринг-Сентр, шт. Айова, 12 февраля 1978 года. Главная автострада штата блокирована еще в трех местах снежными стенами во время вчерашней вьюги. Побывавшие на месте репортеры сообщают, что огромные холмы выглядят, как снежные, но тверды, как бетон. Кирки и лопаты не оставляют на них следа, а попытка растопить снег огнеметами оказалась неудачной.

Нью-Йорк, 15 февраля 1978 года. Доктор Дж. Пол Хьюз, директор «Глухой стены инкорпорейтед», вновь призвал правительство запретить стасис-устройства. Он напомнил о предупреждении его деда, изобретателя Эверетта Хьюза, и заявил о своем намерении провести остаток жизни в попытках компенсировать вред, причиненный этим прибором.

Нью-Йорк, 16 февраля 1978 года. Майрон Л. Сэмс, президент «Глухой стены инкорпорейтед», сообщил сегодня, что муха дрозофила находилась в стасисе двадцать один день без явного для себя вреда. Ученые-исследователи ГСИ, сказал он, сейчас работают над проблемой содержания в стасисе мелких животных. В случае успеха, сказал Сэмс, эти эксперименты могут открыть путь к «одностороннему путешествию во времени» и дать людям, страдающим серьезными заболеваниями, возможность дождаться открытия соответствующих методов лечения.

Де-Мойн, 21 февраля 1978 года. Правительство штата Айова после безуспешной осады четырех ферм близ Главной автострады объявило о новом слушании дела по выплате компенсации владельцам земли, занятой под строительство автострады.

Стоунтон, шт. Вермонт, 23 февраля 1978 года. Хайрам Смит, преподаватель средней школы на пенсии, прошлой осенью получил приказ покинуть родовой дом, в котором его семья поселилась еще до революции. Поблизости должна быть построена плотина, и дом мистера Смита окажется на затопленной территории.

Сегодня утром при попытке выполнить приказ о выселении шериф был остановлен предупредительным выстрелом из дома Смита. После выстрела из дома вылетела маленькая батарейная авиамодель, по-видимому, управляемая по радио, которая опустилась около старого яблоневого сада примерно в двух тысячах ярдов от дома.

Мистер Смит крикнул шерифу, чтобы тот вышел из машины, если она не оборудована стасис-устройством, и лег, и ни в коем случае не смотрел в сторону сада.

Последовала ослепительная вспышка, резкий толчок и грохот. Шериф взглянул на сад, который был слабо освещен розовым заревом и окутан клубящимися облаками, состоящими, по всей видимости, из превратившегося в пар снега.

Мистер Смит крикнул, чтобы шериф убирался с его земли, иначе следующая «бомба-моргунчик» будет направлена в него.

Нью-Йорк, 25 февраля 1978 года. Мистер Майрон Л. Сэмс, президент «Глухой стены инкорпорейтед», заявил сегодня, что «стоунтонский взрыв никоим образом не связан со стасис-блоком. Стасис-блок — исключительно устройство защиты и не может быть использован в наступательных целях».

Нью-Йорк, 27 февраля 1978 года. Доктор Дж. Пол Хьюз сегодня вечером заявил, что «бомба-моргунчик», взорвавшаяся вчера в Стоунтоне и, как теперь стало известно, образовавшая радиоактивный кратер, «была, вероятно, соединена со стасис-блоком». Блок был, по-видимому, установлен на легком металлическом контейнере, содержащем незначительное количество радиоактивного вещества. Если стасис-блок приведен в действие радиосигналом или реле времени, частицы высоких энергий, испускаемые радиоактивным веществом, не могут выйти из контейнера. Когда концентрация частиц высоких энергий в замкнутом стасис-поле доходит до максимума, радиоактивное вещество — независимо от его количества — достигает критического состояния. Затем поле выключается, и следует взрыв.

Монтпильер, шт. Вермонт, 28 февраля 1978 года. Губернатор штата объявил сегодня о приостановке работ по сооружению Стоунтонской плотины на время рассмотрения многочисленных жалоб землевладельцев.

Спринг-Корнерс, шт. Айова, 16 мая 1978 года. Сообщается о восстановлении движения по Главной автостраде штата на всем ее протяжении. Под дорогой построены туннели, чтобы фермеры смогли переезжать с одной стороны на другую.

Стоунтон, шт. Вермонт, 4 июля 1978 года. Губернатор и законодательная комиссия объявила об отказе от проекта большой Стоунтонской плотины и решении построить вместо этого ряд маленьких плотин по плану, от которого ранее отказались.

Вашингтон, 30 сентября 1978 года. Министерство финансов сегодня утром выделило специальную «команду» в составе примерно ста восьмидесяти человек. Их задача — силой проникнуть в растущую не по дням, а по часам Антиналоговую лигу, которая, как говорят, сейчас насчитывает около одного миллиона бизнесменов-фанатиков. Члены лиги крайне осложняют работу чиновников министерства финансов, блокируя стасис-устройствами бухгалтерские книги и картотеки, запираясь в стасис-здания своих учреждений от судебных исполнителей, пользуясь стасис-оснащенными автомобилями, которые выезжают из стасис-защищенных гаражей, соединенных с вышеупомянутыми зданиями, и едут в оборудованные стасисом дома, а там судебные исполнители физически не могут ступить даже на приусадебный участок.

Принстон, шт. Нью-Джерси, 5 октября 1978 года. Сообщается, что на конференции ведущих ученых, которые собрались здесь сегодня для обмена мнениями о природе стасис-блока, возникли жестокие разногласия. Одна из причин разногласий — то, что стасис-блок позволяет обычному свету проникать сквозь прозрачные тела, но препятствует распространению некоторых других типов электромагнитных излучений.

Бостон, 2 сентября 1979 года. Доктор Р. Милтон Шуммер, профессор социологии Уэллсфордского колледжа, вчера вечером высказался против «галопирующего индивидуализма» перед аудиторией из шестисот человек в Суортон-холле.

Профессор Шуммер заявил, что Америка, некогда страна объединенных усилий, ныне являет собой бурлящий рассадник свирепствующих индивидуалистов, бунтарей, разбогатевших, как на дрожжах, мастеров стасиса, всякого рода минитменов, силой увлекающих страну все дальше и дальше от прежнего состояния.

Эта страна, сказал доктор Шуммер, сейчас нуждается в согласованности стремлений, единстве цели и устранении разногласий. Но, закончил он, противодействие слишком сильно. Направление общественного развития, как и направление морского прилива, не может быть изменено на обратное усилиями человека. Остается только съежиться при мысли о том, что может принести ближайшее будущее.

Боб Шоу Встреча на Прайле

Кендар ждал несколько тысяч лет, прежде чем увидел второй космический корабль. На первом его привезли и оставили на этой планете, где не было даже признаков пищи, где два раскаленных солнца семнадцать месяцев в год непрерывно изливают потоки света, так что скалы расплавляются и растекаются черными реками. Если бы не способность Кендара изменять свое тело, он давно бы умер от голода, жажды и зноя. В сущности он и так был почти мертв, и ему ничего другого не оставалось делать, как ждать.

И он ждал.

— Держу пари на десять стеллеров, — заметил Сарджнор своему напарнику Войсею, — что мы увидим корабль с вершины этого холма.

— Как, уже?!

Войсей беспокойно заерзал в кресле и принялся крутить верньеры на локационной установке.

«Ничего себе «уже»!» — подумал Сарджнор. Ему казалось, что прошла сотня лет с тех пор, как корабль-матка выбросил шесть своих съемочных модулей на южном полюсе этой черной планеты, а потом взмыл обратно в небо, чтобы, сделав полвитка, опуститься на северном.

На выполнение всего маневра кораблю понадобились какие-то полчаса, а людям в модулях пришлось потеть под тройной перегрузкой двенадцать дней, пока их машины бороздили поверхность планеты.

Машина достигла вершины холма; горизонт — линия, отделяющая звездный мрак от мертвого мрака планеты, — отодвинулся, и Сарджнор увидел в милях пяти от себя сверкающие огни, отбрасываемые «Сарафандом» на равнину.

— А ты, Дейв, оказался прав, — сказал Войсей (Сарджнор усмехнулся, заметив нотку уважения в его голосе). — Надо полагать, мы раньше всех вернемся на корабль. Что-то я не вижу огней других кораблей.

Сарджнор кивнул. Строго говоря, все шесть модулей должны были находиться на одинаковом расстоянии от корабля-матки, образуя идеальный круг. Так оно и было на большей части пути, где аппараты жестко выдерживали график съемки, чтобы данные, передаваемые ими на матку, всегда приходили с шести равно удаленных точек. Любое отклонение от графика могло повлечь за собой искажения на карте планеты, составляемой на доске корабельной вычислительной машины. Радиус охвата каждого съемочного модуля равнялся пятистам милям. И когда до матки оставалась половина этого расстояния, работу можно было считать законченной. Давно уже стало неписаной традицией на последних милях устраивать нечто вроде гонок — с шампанским для победителя.

Модуль Пять, аппарат Сарджнора, только что пересек низкую, но обрывистую гряду холмов, и Сарджнор полагал, что, по крайней мере, еще двум модулям придется потерять время на преодоление этого препятствия. Что ж, было бы здорово закончить выигрышем шампанского службу в картографическом управлении.

Из динамика загремел голос капитана Эвмука, находившегося на борту корабля-матки.

— Говорит «Сарафанд». Всем модулям геодезической съемки остановиться. Выключить моторы и не двигаться с места до особого распоряжения. Это приказ!

Не успел голос Эвмука замереть, как радиомолчание взорвалось: модули, словно вспугнутые, враз заговорили, и из громкоговорителя посыпались сердитые возгласы.

Модуль Пять как ни в чем не бывало продолжал во мраке идти вперед.

— Видимо, ошибка вышла какая-то, — сказал Сарджнор, — но ты, Войсей, лучше притормози машину и заглуши моторы.

— Зачем? Этот Эвмук просто чокнулся! Что там еще за беда могла приключиться?..

Без всякого предупреждения ультралазерная вспышка с «Сарафанда» расколола ночь на сверкающие осколки, и склон холма перед пятым модулем вздыбился к небу. Войсей резко нажал на тормоза, и машина, пробуксовав немного, остановилась у сверкающего края траншеи, оставленной ультралазером. Упавший сверху осколок камня дробно и оглушительно застучал, скатываясь по крыше, затем наступила мертвая тишина.

— Говорит «Сарафанд»! — вновь загремело в репродукторе. — Повторяю: ни один съемочный модуль не должен делать попыток подойти к кораблю. Каждого, кто нарушит приказ, я буду вынужден уничтожить!

Сарджнор нажал на кнопку радиопередатчика.

— Алло, Эвмук. Говорит Сарджнор, модуль Пять. Капитан, может быть, вам лучше сообщить нам, в чем дело…

Наступила небольшая пауза, затем Эвмук заговорил снова:

— На картографическую съемку планеты отправилось шесть модулей, а теперь их семь. Вряд ли нужно добавлять, что один лишний.

Тревога, словно судорога, прошла по телу Кендара. Он внезапно осознал, что допустил оплошность. Он испугался вовсе не потому, что пришельцы обнаружили его раньше времени, или потому, что у них было более мощное оружие, чем у него.

Ошибка его была в другом: он дал возможность машине, чей внешний облик скопировал, подойти к космическому кораблю достаточно близко, чтобы ее заметили с борта.

Тревога Кендара улеглась, когда он уловил волны страха и замешательства, исходившие от людей в машинах. Существа с подобной психикой никогда не вызывали у него серьезных затруднений. Он остановился, как и они, посылая вперед луч света и время от времени испуская серию радиоволн: на той же частоте, что пришельцы, модулированную их речевой вязью.

На то он и был Кендаром, самым умным, самым способным и самым одиноким существом во Вселенной. Все, что ему нужно было делать сейчас, так это ждать.

Двенадцать человек говорили одновременно. Шесть команд пытались осознать сообщение Эвмука.

Седьмой модуль появился на планете, где нет никакой атмосферы, на планете, которая не только абсолютно безжизненна, но и стерильна в строгом смысле этого слова. Ни один из самых стойких вирусов не мог бы остаться в живых под лучами двойного солнца Прайлы 1. Эвмук снова вышел в эфир.

— Я готов рассмотреть ваши предложения о том, что делать дальше, но давайте высказываться по одному.

Нотки упрека в его голосе оказалось достаточно, чтобы гвалт мгновенно утих, однако Сарджнор чувствовал, как среди экипажей растет паника. Беда в том, что работа на геодезическом модуле никогда не становилась профессией — слишком простой она была. Сюда нанимались ловкие малые на год-два, чтобы сколотить состояние, а потом начать собственное дело. И вот теперь сама мысль об опасности навела на них ужас.

Сарджнор вначале едва не вспылил, но потом успокоился, вспомнив, что и сам чуть не поддался панике. Он нанялся в картографическое управление шестнадцать лет назад вместе с двумя двоюродными братьями. Те давно уволились и открыли собственную фирму, куда была вложена большая часть денег, накопленных Сарджнором. Правда, сейчас Крис и Карл требовали, чтобы он лично принял участие в делах фирмы, а не то пусть забирает свои капиталы. Вот почему ему пришлось официально уведомить начальство о своей отставке. В тридцать шесть лет он собирался, наконец, зажить по-человечески: играть в гольф, ездить на рыбалку, а может, жениться и обзавестись семьей. Жаль, что седьмой модуль встал на его пути.

— Капитан Эвмук, по-видимому, здесь до нас побывало другое картографическое судно, — быстро затараторил Гилпси с модуля Три. — Быть может, вынужденная посадка?

— Нет, — твердо ответили с «Сарафанда». — Такая возможность исключается.

Сарджнор нажал на переговорный ключ и спросил:

— А нет ли здесь какой-нибудь подземной установки?

— Карта планеты еще не закончена, однако корабельный компьютер просмотрел все имеющиеся данные. Результат отрицательный.

В разговор снова вмешался Гилпси с Третьего:

— Я понял так, что этот лишний модуль никаких попыток установить связь с кораблем или с нами не сделал. Почему?

— Могу только предположить, что он нарочно затесался в ряды наших модулей, чтобы подобраться как можно ближе к кораблю. Зачем — пока не знаю, однако мне это совсем не нравится.

— Хорошо, но что мы теперь будем делать?

Этот вопрос прозвучал сразу с нескольких сторон.

Последовало длительное молчание прежде, чем Эвмук заговорил:

— Я отдал команду «Стоп!» всем модулям потому, что не хотел рисковать кораблем. Но сейчас, я вижу, риск необходим. Разрешаю всем модулям подойти к кораблю на расстояние тысячи ярдов для осмотра. Каждый, кто подойдет, ближе, будет уничтожен, причем без предупреждения. Понятно? Ну, а теперь: «Шагом марш!»

Когда модуль Пять остановился в тысяче ярдов от «Сарафанда», вдали, за большим кораблем, мерцал только один огонек. Бывалый геодезист пристально вглядывался в него.

— Хотел бы я знать, что там такое, — сказал его напарник.

— Почему бы тебе просто не спросить его об этом? — ответил Сарджнор.

Войсей несколько секунд сидел неподвижно.

— Ладно, сейчас спросим.

Он нажал на переговорный ключ.

— Алло, говорит Войсей, модуль Пять. Мы уже возле корабля. Кто там подходит следующий?

— Ламерекс, модуль Один, — донесся ободряюще знакомый голос. — Хелло, Виктор, Дейв! Рад видеть вас… если, конечно, это вы.

— Разумеется, а ты что думал?

Послышался несколько деланный смех Ламерекса:

— Даже не берусь предполагать…

Войсей собирался выключить микрофон, но затем передумал:

— Надеюсь, Эвмук разберет, что к чему, и без разговоров разнесет в клочья эту семерку, пока она не выкинула что-нибудь с нами.

— А если она ничего выкидывать не собирается, тогда как? Быть может, она просто рада нас подразнить, — заметил Сарджнор и вытащил бутерброд. Он рассчитывал плотно закусить бифштексом на борту корабля, но, похоже, обед запаздывает.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Войсей.

— Даже на Земле есть птицы, которые охотно имитируют голос человека; обезьяны, которые любят во всем подражать людям, причем без всякой задней мысли. Такова манера их поведения, и только. Быть может, эта штука просто сверхподражатель и принимает форму любого нового предмета, который видит, просто так, даже не желая того.

— Существо, способное принять форму сорокафутовой машины?! Ну, Дейв, знаешь ли! Я поверил тебе насчет драмбонсов, но тут ты хватил через край.

Сарджнор передернул плечами и опять принялся за бутерброд. Он видел драмбонсов во время своей сто двадцать первой поездки, на планете с огромным притяжением. То были животные в форме колеса, у которых, в противоположность людям и большинству других живых существ, кровь оставалась постоянно на месте, внизу, а тело непрерывно вращалось, обеспечивая циркуляцию. Бывалому геодезисту с большим трудом удавалось убедить новичков, что драмбонсы действительно существуют — драмбонсы и сотни других не менее странных существ. Главный недостаток нынешних сверхстремительных рейсов состоял в том, что путешествия теперь ничем не обогащали разум и не расширяли кругозор. Войсей, например, находился на расстоянии пяти тысяч световых лет от Земли, но поскольку дороги он и не заметил, то мысленно все еще не вышел дальше орбиты Марса.

На видеоэкране модуля Пять постепенно возникали другие машины, пока наконец все семь не выстроились на равном удалении вокруг черной остроконечной башни «Сарафанда», образовав правильную окружность. Капитан Эвмук хранил молчание, пока машины выполняли маневр, однако реплики, подаваемые командами модулей, продолжали непрерывно доноситься из репродуктора. Кое-кто, видя, что все живы-здоровы и ничего плохого не происходит, с каждым новым мгновением все больше оправлялся от страха. Посыпались шутки…

Смех тотчас оборвался, когда наконец заговорил Эвмук.

— Прежде чем выслушать ваши предложения, — сказал он спокойно, — я хочу напомнить вам приказ — не подходить к кораблю ближе тысячи ярдов. Каждый, нарушивший его, будет немедленно уничтожен. Теперь приступим, как говорится, к прениям.

Наступившее радиомолчание первым прервал самоуверенный и резкий голос Поллена из модуля Четыре. Он побывал в шестнадцати экспедициях и теперь писал книгу о своих впечатлениях. Правда, он ни разу не дал Сарджнору взглянуть на рукопись, и последний сильно подозревал, что его, Сарджнора, Поллен выставил в комической роли этакого всезнающего старожила.

— Мне кажется, — начал было высокопарно Поллен, — что мы здесь имеем дело с классической задачей по формальной логике…

— Короче, Поллен, — сердито прервал его кто-то.

— Хорошо. Так вот, факт остается фактом. Нам надо найти выход из создавшегося положения. Основные параметры задачи таковы: имеется шесть наших ничем друг от друга не отличающихся машин и притаившаяся среди них седьмая…

Сарджнор резко нажал на переговорочный ключ.

— Вношу поправку, — сказал он спокойно.

— Это кто, Сарджнор? — спросил Поллен. — Как я уже сказал, седьмая машина…

— Вношу поправку.

— Это Сарджнор, не так ли? Ну, что тебе надо, Дейв?

— Мне? Просто хочу помочь тебе в логических рассуждениях, Клиффорд. Мы имеем дело с шестью машинами и одним очень интересным живым существом…

— Что?!

— Да… С серым человеком.

Сарджнор терпеливо ждал, когда шум стихнет, искоса поглядывая на сердитое лицо своего напарника. Неужели и он сам выглядел так, когда впервые услышал об этом создании? Предания о нем не были широко распространены, однако нет-нет да и встречались на планетах, где воспоминания коренных обитателей уходили достаточно глубоко в прошлое. Как обычно, факты искажались, но суть оставалась всегда неизменной: серые люди, их борьба с белыми и поражение.

Серая раса не оставила следов, которые смогла бы найти позднейшая армия археологов-землян, однако мифы продолжали существовать. И самым интересным для тех, кто хотел и умел слушать, было то, что рассказчики — не важно, на что они были похожи и какой образ жизни вели: ходили ли по земле, летали по воздуху, плавали или ползали, — называли серых людей тем же словом, каким звали и себя.

— Какой такой серый человек? Что он из себя представляет?

Вопрос этот задал Карлен из модуля Два.

— Большое серое чудовище, монстр, которое может превратиться в любую вещь или в любое живое существо, — объяснил Поллен. — Сарджнор без него и шагу ступить не может и таскает его по всей Галактике.

— Он не может превратить себя в любой предмет, — возразил Сарджнор. — Он может изменить только свой внешний облик, а внутри остается все тем же серым человеком. Ты можешь не соглашаться со мной, Клиффорд.

— Я тебя понимаю, Дейв. Серый человек подтвердил бы каждое твое слово…

— Попросим капитана Эвмука пройтись по блокам хранения ксенологических данных и определить: во-первых, вероятность существования серых людей; во-вторых, возможность, что седьмой модуль — один из них.

Сарджнор отметил про себя, что на сей раз шуток не последовало, и вздохнул облегченно. Если он прав, то времени на разговоры у них не осталось. По сути говоря, времени, видимо, вообще было мало. Яркое двойное солнце уже вставало над горизонтом, образованным зубчатыми вершинами далеких гор. В ближайшие семнадцать месяцев планета будет двигаться слишком близко к этим двум раскаленным сгусткам материи, и Сарджнору хотелось бы убраться подальше от Прайлы 1 на это время. Однако этого хотели и не только люди.

Кендар был весьма удивлен, заметив, что со все возрастающим интересом следит за мыслями этих съедобных созданий.

Его раса никогда не создавала машин, она полагалась на силу, ловкость, быстроту и изменчивость своих больших серых тел. Вдобавок к своему врожденному пренебрежению к технике Кендар несколько тысяч лет провел в мире-пекле, где не выдержали бы никакие машины, как бы хорошо они ни были сконструированы. Поэтому его потрясла мысль, сколь сильно эти хрупкие съедобные создания зависят от своих изделий из металла и пластика. Больше всего его поразило открытие, что, оказывается, металлические скорлупки служили им не только средством передвижения, но и средством сохранения и поддержания жизни.

Кендар попробовал на минуту представить себе, как он вверяет свою жизнь заботам сложного и часто портящегося механизма, но сама мысль заставила его содрогнуться от страха. Он поспешно отбросил ее прочь и сосредоточил свой страшный разум на задаче подобраться как можно ближе к кораблю, чтобы подавить волю и разум всех, кто в нем сидит. Прежде всего, это нужно сделать с тем, кого они называют капитаном Эвмуком, и сделать раньше, чем он пустит в ход свое страшное оружие.

Именно это стало причиной его ошибки, когда он пытался подчинить себе такое создание, как капитан Эвмук.

Сарджнор посмотрел на медную дощечку с лаконичной надписью, приклепанную к корабельной вычислительной установке. На попечение этого искусственного разума они отдавали свою жизнь с первой и до последней минуты каждой картографической экспедиции.

На дощечке было написано:

Члены экипажа полагали, что эти буквы означают: электронная вычислительная машина управления кораблем. Но насколько это соответствует истине, никто точно не знал. Люди, понял внезапно Сарджнор, имеют привычку ко многому относиться, как к само собой разумеющемуся.

Спокойно и тихо, борясь со все усиливающимся чувством голода, Кендар приготовился к атаке.

Сарджнор с удивлением посмотрел на свою правую руку.

Он собирался выпить стаканчик кофе, чтобы смочить высохшее горло, и потянулся к трубке питания. Рука на четверть дюйма оторвалась от кресла и снова бессильно упала на подлокотник, Сарджнор инстинктивно пытался помочь себе левой, но она тоже не двигалась, и тут он сообразил, что парализован.

Целую минуту геодезист тупо глядел перед собой, а, придя в себя, увидел, что совершенно выдохся в борьбе со своими одервенелыми мускулами. Змейки холодного пота бежали по всему телу. Он взял себя в руки и оценил обстановку, стремясь понять, как это получается, что он все еще способен управлять хотя бы глазными мышцами.

Напарник также был парализован — лишь едва различимая дрожь лицевых мускулов выдавала, что Войсей еще жив. Геодезист бывал на планетах, где животные, защищаясь, окружают себя полем, способным подавлять нервную деятельность других животных. Такие существа чаще всего встречались на планетах с очень большим притяжением, где хищные звери были столь же вялы и медлительны, как их жертвы. Сарджнор попробовал было заговорить с Войсеем, но, как и ожидал, оказался не в состоянии управлять голосовыми связками.

Вдруг до его сознания дошло, что из громкоговорителя по-прежнему раздаются чьи-то голоса.

— Что тут особо думать, — говорил Поллен. — Обыкновенная логическая задача для первокурсников. Это как раз по твоей части, Эвмук. Скажем, ты называешь номер модуля и даешь ему команду — отступить на столько-то ярдов назад. Таким образом настоящие шесть машин отделяются от седьмой или же по одной команде отойдут сразу две…

Сарджнор проклял свою неспособность двинуться с места и дотянуться до переговорного ключа, чтобы заткнуть, пока не поздно, глотку Поллену, но в это время слова последнего потонули в пронзительном, диссонирующем завывании мешающей радиостанции. И Сарджнор с чувством облегчения понял, что это вступил в действие седьмой модуль. Поллен чуть было и не подписал им всем смертный приговор.

Более практично было бы попросить Эвмука обстрелять по очереди каждый модуль маломощным лазерным лучом. Даже если серый человек в состоянии это выдержать, спектрографический анализ обнаружил бы, что у него другой химический состав. Можно было бы еще отдать всем модулям приказ выпустить на равнину своих маленьких ремонтных роботов. Сарджнор сильно сомневался, чтобы чужак сумел повторить маневр, где нужно разделить самого себя на две части.

Существенный недостаток этих способов заключался в том, что серый человек не дал бы людям времени на их осуществление. Правильное решение, если оно есть, должно давать мгновенный ответ, и Сарджнор не верил в свою способность найти его.

Только в силу привычки он вновь и вновь продолжал анализировать ситуацию, перебирая по одному имеющиеся данные, и вдруг понял, что означали доносившиеся из репродуктора голоса. Раз Поллен и другие могли переговариваться между собой, значит, они вне пределов досягаемости серого человека. Значит, тот может воздействовать на людей лишь на относительно небольшом расстоянии.

Открытие его воодушевило. Сарджнор окинул взором видеоэкраны. Неподалеку находились два модуля. Остальные четыре машины были много дальше, на противоположной стороне круга, и, как он заметил, одна из них мигала фарами в робкой попытке перейти на связь с помощью азбуки Морзе. Сарджнор не стал тратить время на расшифровку передаваемого сообщения — частью оттого, что давно забыл эту азбуку, а частью оттого, что все свое внимание сосредоточил на двух соседях, один из которых наверняка был врагом. Вот высоко в небе на фоне звезд замигал огнями «Сарафанд» — это Эвмук откликнулся уверенными высокоскоростными гроздьями точек и тире. Сарджнору хотелось рассмеяться — уж очень кстати Эвмуку не забыли преподать уроки азбуки Морзе.

Продолжающийся вой чужой радиостанции мешал думать, но Сарджнор не сдавался. Смутная, еще расплывчатая идея начала оформляться в его мозгу. Тут, кажется, есть какое-то противоречие…

Войсей потянулся правой рукой к панели управления и включил двигатели. На какое-то мгновение Сарджнор решил, что состояние парализованности кончилось, но тут же убедился, что сам он по-прежнему не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Лицо Войсея побелело, как мел, на подбородке блеснула слюна, и Сарджнор понял, что его напарник действует, как механизм, дистанционно управляемый седьмым модулем. Ну, кажется наступил последний час, подумал Сарджнор. Серый человек решил двинуть вперед их машину, чтобы отвлечь внимание Эвмука. Бывалого геодезиста чуть не хватил удар при мысли, что уж кого-кого, а Эвмука отвлечь никак не удастся, и что он, не задумываясь превратит в пар любого, кто переступит невидимую границу тысячеярдной зоны.

Машина медленно двинулась по шероховатому грунту.

Сарджнор предпринял еще одну отчаянную попытку освободиться от невидимых пут, но все было напрасно. Что задумал седьмой модуль? Радиус действия его ограничен, так что, видимо, он решил совершить отвлекающий маневр, чтобы самому подобраться ближе к «Сарафанду». Но ведь это означает надежду.

Казалось, истина озарила своим светом мозг бывалого геодезиста, но тут же он испугался еще сильнее, если это было возможно. «Я знаю правду, — говорил он про себя, — но я не должен о ней думать потому, что серый человек умеет читать мысли на расстоянии. Если я стану думать об этом…»

Руки Войсея легли на рычаги управления двигателями, и модуль рванулся вперед…

«…то серый человек узнает, что… Замолчи! Думай о чем-то другом: о шампанском, которого тебе, может быть, не придется никогда отведать, о драмбонсах, катающихся в собственной луже крови, закрытой со всех сторон, но ни в коем случае не думай о… Ой, я чуть было это не сделал… Я почти подумал о об… А-а: я не в силах удержаться… Эвмук!!!»

Расстояние, отделявшее Кендара от космического корабля, было столь мало, что, будь он в лучшей форме, он пересек бы его в два прыжка. Сейчас на это уйдет чуть больше времени, но Кендар твердо знал, что остановить его никто не успеет. Он кинулся вперед. За ним, чуть медленнее, чем он ожидал, двинулись к кораблю две машины, взятые им под свое управление. Одно из сидевших съедобных созданий тщетно старалось подавить какую-то мысль, но сейчас не время было заниматься этим. На ходу меняя окраску и форму, Кендар благополучно прошел нужное расстояние — и торжествующе вонзил в корабль свои разум и волю.

Никакого эффекта.

И тут по нему с силой, достаточной, чтобы в мгновение ока уничтожить любое живое существо, ударил ультралазерный луч. Боль была мучительной. Такой ему еще не приходилось испытывать. Но хуже всякой боли оказались мысли, которые он ясно прочел в умах тех, кто находился в корабле, — умах холодных, суровых и решительных.

И в первый раз в жизни его объял страх.

Через мгновение он был мертв.

Сарджнор, сытый и довольный, откинулся в кресле, закурил трубку и снисходительным взглядом окинул кают-компанию «Сарафанда». Во время торжественного обеда он принял твердое решение, и знал, что оно правильно. Его вполне устраивает роль самого бывалого члена экспедиции. Пусть более ловкие малые выставляют его в своих книгах в смешном виде, а двоюродные братья исключат его, если хотят, из дела — он намерен остаться в картографическом управлении, пока не загнется. Тут его призвание, тут его жизнь.

На противоположном конце стола Поллен вносил в блокнот заметки о прошедшей экспедиции.

— И тогда ты, Дейв, уразумел, что серый человек просто не в состоянии понять машинную философию? — спросил Поллен.

— Да. Серый человек даже в лучшие времена не пользовался машинами. А тысячи лет, проведенные на Прайле 1, где никакая машина не выдержала бы, привели к тому, что наша прочно связанная с машинами жизнь оказалась для него чем-то непостижимым.

Сарджнор затянулся ароматным дымом, глянул сквозь видеоэкран туда, где низко над планетой сверкало яркое двойное солнце, и его охватило мимолетное чувство симпатии к огромному существу, чьи останки все еще валялись на черной выжженной равнине. Это существо так дорожило своей жизнью, что ему и в голову не приходило доверить ее чьим-то, кроме собственных, заботам.

Джей Уильямс Поиграть бы с кем-нибудь

Дети собирались обычно перед школой около аварийного шлюза, за горой ящиков с запасными деталями и продовольствием. Через мутную пленку купола отсюда был виден песчаный ландшафт с цепью низких холмов на горизонте, а справа, неподалеку, виднелись верхние губчатые ветви грибного леса, росшего в глубоком овраге Гранд Каньон — дети называли овраг по имени огромной расщелины на Земле. Как о Земле, так и о Великом Каньоне они знали из своих уроков социальных дисциплин.

Первым на условленном месте появился, как всегда, Ник. Он приближался короткими перебежками, готовый в любую минуту отразить нападение врага, которым сегодня были команчи. Он спрятался позади огромного ящика с надписью: «Приборы СФХ ИПСТ-8852. ОБРАЩАТЬСЯ ОСТОРОЖНО!» Стрела с каменным наконечником просвистела у него над головой. Он стал медленно пробираться между ящиками:

В этот момент кто-то крикнул:

— Бам! Ты убит!

Это был Снуки. Он забрался на самый верхний ящик и целился в Ника из ружья, которое было сделано из алюминиевой трубки и куска стиропласта.

Ник рванулся в сторону.

— Ты промахнулся! — крикнул он сердито. — Вам! Ты готов!

— Это несправедливо, — пожаловался Снуки. — Каждый раз, когда в тебя стреляют, ты говоришь, что мимо. Почему ты не разрешишь мне когда-нибудь убить тебя?

— О черт! — сказал Ник. — Какое это имеет значение? Кому охота играть в эти детские игры?

Снуки, которому было всего семь лет, взглянул на Ника с восхищением.

— Ты прав, черт побери!

Ник посмотрел сквозь туго натянутую пленку купола.

— После школы я снова пойду в овраг, — сообщил он.

— В овраг? Правда?

— Конечно! Ведь никто не знает.

— О чем не знает? — спросила Джуди. Они с О-Сато только что подошли к мальчикам, держась за руки.

— О том, что мы выходим наружу.

— А, вот о чем!

— Вы пойдете с нами? — спросил Ник подозрительно.

— Может быть. Если О-Сато захочет.

Японка пожала плечами.

— Мне нужно поработать дома с логарифмической линейкой.

Начали подходить другие дети: близнецы Дальглей, девятилетний Джон Бессемер, брат и сестра Фирдуси и маленький Юстиниан Брандо, которому было всего пять лет.

Джуди ласково обняла Салли Фирдуси.

— А где Вирджиния? — спросила она.

— В постели. У нее опухоль.

— Она умрет? — спросил Юстиниан, глядя на девочек огромными голубыми глазами.

— Конечно, нет, глупенький. Только взрослые умирают от опухолей.

Ник отвернулся от ребят, с тоской глядя сквозь прозрачную пленку купола. Джуди подошла к нему и положила руку на плечо.

— Что случилось, Ник?

— Ничего.

— Если хочешь, я пойду с тобой в овраг. И остальные ребята тоже.

— Мне все равно. — Он повернулся и посмотрел на девочку, кусая губы. — Мне надоело здесь жить! Каждый день одно и то же: школа, уроки, старые игры. Постоянные нравоучения: не выходи из купола без маски, выходить наружу только в сопровождении взрослых, помни, что ты с Земли. Надоело! — Он со злостью пнул тонкую пленку, сразу за которой начинался красный песок. — Мне надоело играть в ковбоев и индейцев, разбойников из Шервудского леса! Мне надоело есть одни консервы! Там, снаружи, жизнь…

Он снова посмотрел на алые и темно-красные ветки, поднимавшиеся из оврага всего в нескольких сотнях метров от городка.

— Они ведь живые, по-настоящему живые, — прошептал он. — Не то что это глупое тривидение, или старые фильмы, или скучные книги. Поиграть бы с кем-нибудь…

В школе Ник чувствовал себя гораздо лучше. Мосье Бернстейн был хорошим учителем и не признавал скучных предметов.

— Я учу вас жизни, — неустанно повторял он, и дети никогда не знали, о чем они будут говорить на следующий день или даже в следующую минуту. Мосье Бернстейн знал в совершенстве пять языков и любил мгновенно переключаться с одного на другой, чтобы проверить внимание учеников. Иногда в течение одного урока он переходил от геометрии к психологии, от алгебры к философии, причем все было настолько интересно и увлекательно, что занятия проходили незаметно.

Уроки кончились, и дети отправились обедать. После обеда младших уложили спать. О-Сато уселась в классе со своей логарифмической линейкой, Джон пошел в обсерваторию. Джуди и Салли Фирдуси отправились в библиотеку, а Снуки и Камиль Фирдуси занялись химическими опытами, которые интересовали их все больше и больше. Оставшись один, Ник побрел в главный купол и остановился около воздушного шлюза № 1.

Мимо промчался грузовик с железом, и шофер крикнул:

— Эй, сынок, не вертись под ногами!

Ник подошел поближе к шлюзу, и откуда-то сверху донесся голос электромонтера:

— Эй, парень, не вздумай выйти из купола без маски.

Ник обиженно отвернулся. Сынок. Парень. Все они такие большие, такие уверенные в себе, озабоченные. Нику хотелось плакать. Он прижался к стене и стал пробираться к аварийному шлюзу. Сняв дыхательную маску и сумку с медикаментами, он схватился за колесо ручного управления. Через несколько секунд он был внутри шлюза, а еще через полминуты наружные двери шлюза с шипением раздвинулись, и Ник очутился по другую сторону пленки.

Почва там была сухой и зернистой и крошилась, как сахар, под мягкими подошвами его мокасин. Мальчик пошел быстро, готовый к нападению Врага, который каждую минуту мог велеть ему вернуться. Воздух был свеж и прозрачен, и Ник вдыхал его полной грудью, чувствуя, как в него вливается новая жизнь. Он вспомнил затхлый воздух внутри куполов, пропитанный запахом дезинфекции, и лицо его расплылось в счастливой улыбке. Наконец Ник подошел к краю оврага и соскользнул в него, сразу исчезнув среди оранжевых листьев.

Овраг был почти в полмили шириной и тянулся по направлению к отдаленным холмам там, на горизонте. Подобно глубокому шраму, рассекал он податливую почву планеты. Овраг был не глубок, но в нем кипела жизнь. Даже воздух здесь был какой-то другой: пахло растениями, жизнью. Этот животворный аромат исходил отовсюду: от бледно-голубых листьев и желтых цветов, спускавшихся с высоченных стволов, и от зеленых кустиков, пахнувших лавандой, и даже от резиновых стволов грибных деревьев. Крошечные крылатые насекомые носились жужжа, во всех направлениях. Здесь его никто не найдет. Мальчик подскочил, как резвый козленок, и запрыгал вниз по склону оврага, туда, где в серебристо-розовой воде ручья плавали длинные суставчатые черви.

У всех этих насекомых и животных были свои имена вроде Аквилегии и Хризомелиды, названия, придуманные им взрослыми и не имевшие никакого смысла. Ник и остальные ребята называли их по-своему: Бахромчатый Лопух, Желтый Чихун, Щелкунчик, словно желая показать этим, что растения и насекомые были живые. Присев на корточки на краю ручья, Ник осторожно пощекотал соломинкой одного из щелкунчиков, плавающих в воде, и радостно засмеялся, когда тот начал извиваться, пытаясь увернуться, и, наконец, с едва слышным щелчком разделился на две половинки, которые поплыли в разные стороны.

Мальчик встал и потянулся. Затем он направился вниз по течению ручья, зорко следя, не появилось ли чего нового за то время, что он здесь не был. Плохое настроение исчезло бесследно — теперь он был, наконец, дома, среди друзей.

Он вышел на полянку, заросшую косоглазками — тонкими перовидными растениями, густо покрывавшими берег ручья. Тоненькие стебельки сгибались под тяжестью твердых двойных плодов — коричневых шариков, украшенных парой смешных белых глазок. Мальчик прошел еще несколько шагов, раздвигая стебли, и внезапно остановился. В нескольких метрах от него серебристая змея ела упавший плод косоглазки. Мальчик знал, что с серебрянками шутки плохи — иногда они могут здорово укусить. Он осторожно сорвал пару плодов косоглазки и начал медленно двигаться к змее. Та увидела мальчика и немного отползла назад. Ник присел и протянул ей ладонь с плодами.

Серебрянка грациозно изогнула шею и наклонила голову сначала на один бок, потом на другой, как бы раздумывая. Внезапно откуда-то сверху раздалось хлопанье крыльев — змея молниеносно нырнула в воду и поплыла вниз по течению. Ник выронил плоды и уставился на пришельца широко раскрытыми от удивления глазами.

Существо, сидевшее в нескольких метрах от мальчика, походило на большую удивительную сову — точь-в-точь как в его учебнике по естествознанию. Огромные глаза с длинными пушистыми ресницами, мягкое мохнатое туловище. Ее крылья, большие, как паруса, были сложены за спиной и поднимались выше головы; руки с крошечными обезьяньими пальчиками лежали на толстом животике. Сова была не больше двух футов ростом. Чуть ниже пары огромных удивленных глаз находилось свернутое спиралью щупальце.

Ник не раз видел эти существа, но все с большого расстояния. Однажды он сумел подкрасться к такой сове поближе и наблюдал, как своим черным щупальцем она «выстрелила» в большую улитку и убила ее.

Но эта сова казалась совсем ручной. Она поворачивала голову влево и вправо, словно стараясь получше рассмотреть мальчика. Наконец она успокоилась и издала звук, похожий на тихий смех.

Ник застыл на месте, боясь спугнуть сову, и только негромко сказал:

— Хелло.

— Хелло, — ответила сова и, подумав, прибавила какой-то цыкающий звук: — Тск, тск.

Ник повторил звук:

— Тск, тск. Хелло.

Сова подскочила поближе. Склонив голову набок, она разразилась потоком щелкающих, цыкающих и чирикающих звуков. И затем, совершенно неожиданно, сказала отчетливым человечьим голосом:

— Не забудь взять маску!

Ник расхохотался.

Сова подняла вверх крошечную ручку и вытянула коричневый сморщенный пальчик — ну прямо как мосье Бернстейн, когда он собирается произнести что-то важное.

Сова пискнула:

— Ти!

— Я понимаю тебя, — кивнул головой Ник. — Ты хочешь сказать «один».

— Один! — повторила сова. — Ти!

— Ти! — пискнул в ответ Ник.

Сова вытянула два пальчика:

— Ти! Ти!

— Два, — сказал Ник.

— Два, — согласилась сова и засмеялась тоненько-тоненько.

Нику тут же вспомнились старые сказки про эльфов. Наверное, они смеялись точно так же.

И в то же мгновение, как бы завершая смех, заглушая его, раздался пистолетный выстрел.

Тело совы разлетелось фонтаном перьев. Капли темной жидкости упали на лицо и руки мальчика. Сова лежала среди косоглазок, одно длинное пушистое крыло вытянуто как-то неловко, подобно сломанному зонтику, тоненькие ножки с крошечными коготками жалобно подняты к небу.

Отец мальчика сбегал вниз по склону, бледный, сжимая в руке пистолет. Ник посмотрел на него и произнес, захлебываясь рыданиями:

— Зачем? Зачем?

Сильная рука отца схватила мальчика за плечо.

— С тобой ничего не случилось? — крикнул он через маску. Не дождавшись ответа, он рывком поднял мальчика на ноги. — Ты сошел с ума! Разве ты не знаешь, что укус животных смертелен? Несчастный доктор Мирский схватил один раз такую… яд ее щупальца… И ты даже не взял маску!

— Нет, она совсем не такая! — всхлипнул Ник. — Папа, она хорошая, я разговаривал с ней…

Отец, не слушая, тряс его за плечо.

— Слава Богу, что мне удалось найти тебя. Наверное, ты здесь не первый раз?

— Мы все время ходим в овраг, — ответил мальчик, продолжая горько плакать. — Папа! Оставь меня здесь!

— «Оставь меня»? Я тебе оставлю! Что с тобой происходит? Ходишь тут, как будто это двор… где-нибудь в Иллинойсе.

Его голос сорвался. По лицу потекли слезы. Он застыл на месте, все еще сжимая плечо Ника, затем глубоко вздохнул и вытер глаза тыльной стороной руки. Достав из кармана запасную маску, он протянул ее мальчику.

— Надень, — сказал он тихо.

Мальчик ничего не видел из-за слез. Нащупав рукой маску, он послушно надел ее. От резкого запаха дезинфекции у него перехватило дыхание.

— Прости меня, Ник, — сказал отец. — Я очень беспокоился о тебе. Ведь нас так мало! Мы должны быть крайне осторожны.

Ник поднял голову. Сквозь слезы лицо отца казалось искаженным и враждебным. В голове мальчика, там, где никто не мог видеть этого, бились слова: «Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя!».

Мужчина вложил пистолет в кобуру.

— Пошли домой, сын, — сказал он. Его рука протянулась к мальчику, и Ник инстинктивно отпрянул.

Крошечное перышко, золотое с красной каемкой, прилипло к рубашке мальчика. Он осторожно взял его мокрой от слез рукой.

«Я еще вернусь, — подумал он, — я обязательно вернусь», — и, повернувшись, пошел вверх по склону вслед за незнакомцем — своим отцом.

Норман Спинрад И вспыхнет огонь…

На мой взгляд, ребятки были с явным извращением, но тут уж ничего не поделаешь, для публики извращение — главная приманка, и на том мы все стоим. И если я не хочу, чтобы «Мандалу» забила «Американская мечта», которая передает свои программы по телевидению, я должен забыть, что от некоторых вещей меня воротит, и постараться во что бы то ни стало переплюнуть конкурентов. И потому не прошло и часа после того, как я открыл «Четырех всадников», а они уже сидели у меня в кабинете и вели со мной деловые переговоры.

«Всадники» сели чин по чину, согласно их внутренней иерархии. Возле стола — звезда группы, гитарист и певец Стоуни Кларк: льняные волосы до плеч, темные очки в стальной оправе, глаза, когда он эти самые очки снял, — ей-богу, такие увидишь только в морге: по слухам — редкостный злыдень, по виду — матерый психопат. За ним шел ударник Хейр: балахон «Апостола сатаны» — свастика и все прочее, что там у них положено, невооруженным глазом видно, что наркоман, взгляд стопроцентного маньяка. Я, рассматривая его, подумал: интересно, он на самом деле «Апостол сатаны» и пришел в группу, соблазнившись этим тряпьем со свастиками, или же он музыкант и нацепил его ради возможности выступать перед публикой? Потом «Супернегр», он сам так себя именовал, и все было на полном серьезе: короткие нераспрямленные волосы, свитер а-ля Стокли Кармайкл14, на плетеном кожаном ремешке вокруг шеи — усохшая человеческая голова, выбеленная жидким кремом для обуви. Этот самый «Супернегр» работал у них на подхвате: ситар, контрабас, орган, флейта и так далее. И наконец, мистер Джонс. Жутковатая личность, я ни в одной рок-группе ничего похожего не встречал, а групп этих через мои руки прошло достаточно. Мистер Джонс был у них светохудожником, он же сидел за синтезатором и управлял электроникой. Лет сорок парню, не меньше, одет в духе ранних хиппи. Говорят, подвизался в «Ренд корпорейшн»15, но потом ушел оттуда. О-хо-хо, и с кем только нашему брату, владельцам ночных клубов, не приходится иметь дело!

— Значит так, ребятки, — говорю, — вы, конечно, здорово странная группа, но мне ваши чудачества подходят. Раньше-то вы где работали?

— А нигде, дедушка, — отвечает Кларк. — Мы — новорожденные. Я до этого торговал наркотиками в Хейт Эшбери16. Хейр был ударником в оркестре какой-то ритмо-пластической балетной труппы в Нью-Йорке. «Супернегр» считает себя реинкарнацией Чарли Паркера17, и мы не спорим — бесполезно. А мистер Джонс — он все больше помалкивает. Может, он марсианин, кто его знает. Наша группа только-только образовалась.

Любопытная вещь: оркестр, у которого нет своего импрессарио, можно нанять за бесценок. Ребята не в меру словоохотливы.

— Великолепно! — говорю. — Стало быть, я ваш первооткрыватель, очень рад. Вашу группу сейчас в Лос-Анджелесе никто не знает, но, думаю, дело у вас пойдет. Пожалуй, стоит рискнуть и взять вас на недельку. Будете играть с часу ночи до закрытия, то бишь до двух. Начнем со вторника, в воскресенье наше заведение тоже работает. Плачу четыре сотни.

— Вы, случаем, не еврей? — спрашивает Хейр.

— Что?!

— Уймись, — велел ему Кларк. Хейр унялся. — Это он к тому, — объяснил мне Кларк, — что четыре сотни в общем-то не деньги.

— Мы договор не подпишем, если в нем будет опцион18, — заявил мистер Джонс.

— Марсианин-то дело говорит, — подтвердил Кларк. — Правильно, первую неделю играем за четыре сотни, а потом начинаем рядиться заново.

Это в мои планы не входило. Если публика клюнет на «Всадников», мне они просто станут не по карману. Но, с другой стороны, четыреста долларов действительно не деньги, а мне позарез нужен дешевый заключительный номер.

— Ладно, — согласился я, — но уговор: вы остаетесь у меня, кто бы вас ни сманивал.

— Даем честное слово, — ответил Стоуни Кларк.

Вот на чем держится наше дело — на честном слове, которым обменялись бывший шулер и лабух-педераст.

Военных не интересует конечный результат их деятельности, поэтому мысли этих людей легко контролировать, легко направлять и столь же легко привести в смятение. Конечный результат есть цель, которую поставили перед военными гражданские власти. Определить цель — дело гражданских властей, дело военных — достичь этой цели наивыгоднейшим применением имеющихся в их распоряжении средств.

Вполне естественно, что ведение войны в Азии вызвало среди моих высокопоставленных клиентов из Пентагона смятение. Цель правительство сформулировало им четко: уничтожить партизан. Однако оно превысило свои полномочия, вмешавшись в дело выбора средств. Генералитет счел это вопиющей несправедливостью, мало сказать несправедливостью — беззаконием. Сложившаяся ситуация не сулила стране ничего хорошего, но я, воспользовавшись массовым распространением паранойи среди членов генералитета, убедил их представить оба моих плана президенту. Президент дал согласие на проведение в жизнь главного при условии, что вспомогательный обеспечит формирование общественного мнения в нужной плоскости.

Мой главный план прост и ясен. Зная, что плохая летная погода делает наши самолеты с их весьма относительной точностью поражения цели малоэффективными, неприятель взял за правило концентрировать свои силы в более крупные соединения и предпринимать против нас во время сезона дождей наступательные операции. Однако эти более крупные боевые соединения представляют собой в высшей степени уязвимую цель для тактического ядерного оружия, эффект действия которого не зависит от точности попадания. В полной уверенности, что, по соображениям внутриполитического характера, мы никогда не решимся применить ядерное оружие, неприятель, конечно, снова попытается перегруппировать свои силы к следующему сезону дождей в более крупные единицы размера дивизии или даже полка. Одновременной детонации небольшого количества ядерных устройств — скажем, двадцати бомб силой действия по сто килотонн — в стратегически важных местах будет достаточно, чтобы уничтожить не менее двухсот тысяч вражеских солдат, что составляет почти две трети их войск. Удар будет сокрушительный.

Мой вспомогательный план, от успеха которого зависит, быть или не быть главному, гораздо хитроумнее, да ведь и цель его куда более коварна: добиться того, чтобы общественное мнение согласилось на использование ядерного оружия, а в оптимальном варианте — даже потребовало бы этого. Задача не из легких, однако мой план, при всей своей экзотичности, надежен, и, если мне обеспечат безоговорочную — пусть скрытую, это неважно, — поддержку военной верхушки, соответствующих правительственных кругов и руководителей военных концернов, я берусь его осуществить с помощью тех средств, которыми я сейчас располагаю. Элемент риска, конечно, есть, совсем сбрасывать его со счетов не стоит, однако он не выходит за пределы допустимого.

Ну, надавал я своим компаньонам по мордам! И поделом, другого обращения эти аферисты не понимают. Как они со мной обошлись, думаете, лучше? Втерлись в доверие, обвели вокруг пальца, а потом и на шею сели. Сначала-то, когда им надо было заманить меня, они сулили золотые горы.

— Двадцать процентов чистой прибыли твои, Херм, — напевали.

— Все наши артисты, все декорации в твоем распоряжении, Херм, — твердили.

— Мы тебя сделаем миллионером, Херм! — обещали.

А я развесил уши, как последний дурак, потому что сидел на мели, и подписал с ними договор, не прочитав мелкого шрифта. Откуда же мне было знать, что эти грабители взвалят все налоги на меня? Превратили «Американскую мечту» в телестудию, гребут денежки, я же работаю как негр и не свожу концы с концами. Проходимцы, мошенники, разорили, пустили по миру, да еще и помыкать хотят, указывают, кого я должен ангажировать в свое заведение.

— Иди договорись с «Четырьмя всадниками», — посылают они меня. — Их группа сейчас поет в «Мандале». Мы хотим показать ребят в программе «Вечер в «Американской мечте». На них все рвутся.

— Ага, — отвечаю, — рвутся. Стало быть, и влетят мне эти самые «Всадники» в копеечку. Пардон, — говорю я им, — ничего не выйдет.

Но они опять суют мне под нос контракт — еще один пункт мелким шрифтом! Ей-богу, теперь я всегда буду читать договоры под микроскопом. И что вы думаете! Оказывается, я должен приглашать всех, кого мне велят мои компаньоны-телевизионщики, и при этом нести все расходы. Тьфу, да подавитесь вы своими «Всадниками»!

Нечего делать, пошел я в «Мандалу» уламывать этих хиппи. Явился туда уже в половине первого, решил поменьше толкаться среди тамошнего сброда. Бернстайн купил прогоревший актерский клуб на Стрип, сломал внутри все стены и перегородки и натянул что-то вроде огромной палатки из белого холста. Снаружи — проекторы, юпитеры, динамики и всякая электронная чертовщина, внутри похоже, будто ты со всех сторон окружен киноэкранами, — натянутый вокруг холст и голый пол, сцены и той нет, какая-то площадка на колесиках, на ней вкатывают и выкатывают выступающих. Дешевка отчаянная.

Сами понимаете, настоящая публика в такой сарай не пойдет, тем более что рядом функционирует «Американская мечта», на которой наживаются мои компаньоны, будь они трижды прокляты. Собираются в «Мандале» немытые хиппи, которых я бы к себе и на порог не пустил, и пижоны-старшеклассники, которым, видно, кажется, что в этом кабаке они приобщаются к красивой жизни. Идет бойкая торговля наркотиками. Полицейские это место не жалуют, во время налетов здесь хватают закоренелых смутьянов. Вертеп, настоящий вертеп. Предпоследний номер кончился, «Всадников» еще не выкатили, оставалось наблюдать набившихся в эту идиотскую палатку хиппи: добрая половина уже основательно нагрузилась героином, марихуаной, амфетамином, ЛСД и прочим добром, работающие под хиппи школьники тоже почти все на взводе, задираются, несколько сумасшедших черномазых того и гляди начнут драку с полицейскими. Все стоят и чего-то ждут, и глаза у них горят от нетерпения. Я держусь поближе к выходу — на всякий случай, ибо береженого и Бог бережет.

Вдруг освещение в зале гаснет, мрак — будто эти жулики-телевизионщики открыли передо мной свою душу. Я хватаюсь за бумажник, народец тут такой, поди поручись, что никто не полезет в карман. Да, так вот, темень хоть глаз выколи. Проходит пять, десять секунд, и мне начинает казаться, что вроде бы по моему телу что-то ползет. Ага, смекаю, инфразвуковые фокусы, потому что хиппи замерли, не шелохнутся и тишина вокруг стоит мертвая.

Но вот из огромных динамиков падает удар, такой громкий, что я чуть не оглох. Потом другой, третий, они падают медленно-медленно и тяжело, гулко — наверное, так стучит сердце у кита. Ползущий по мне инфразвук начинает содрогаться в такт с этими ударами, и я сам превращаюсь в это огромное дурацкое сердце, которое бьется здесь в темноте.

В луче темно-красного света, такого густого и плотного, что его и светом-то назвать трудно, возникает сцена, которую за это время успели выкатить. На сцене — четыре молодчика в черных балахонах, и этот безобразный красный свет заливает их, как кровь. Бр-р-р, страсть. Бум-ба-бум… Бум-ба-бум… Сердце все отстукивает свои удары, по телу ползет и ползет эта инфразвуковая дрожь, и хиппи глядят на «Всадников» как загипнотизированные куры.

Ритм сердечных ударов подхватывает контрабас (поглядеть на парня, который на нем играет, — испугаешься: бандит, законченный уголовный тип). Дум-да-дум… Дум-да-дум… Оглушительная дробь барабана. Надсадные, хватающие за душу аккорды электрогитары — вопли растерзанной кошки. Уэнг-ка-уэнг… Уэнг-ка-уэнг…

Ух, пробирает прямо-таки до костей, до самой печенки. В ушах словно стучит паровой молот. Все раскачиваются в такт ударам, я раскачиваюсь вместе со всеми… Бум-ба-бум… Бум-ба-бум…

И бессильным, предсмертным хрипом хрипит гитарист:

— И вспыхнет огонь… И вспыхнет огонь…

Парень за световым пультом начинает колдовать на своих кнопках, и стены палатки освещаются: меняя цвет, по ним ползут снизу вверх кольца света, у самого пола они синие, чуть выше становятся зелеными, зеленый переходит в желтый, желтый в оранжевый, а оранжевое кольцо смыкается на потолке в красный круг неоново-противоестественной яркости. Кольцо успевает обежать палатку ровно за один такт.

Господи, что же это? Меня мерно, в такт ударам сжимает какая-то сила, словно я тюбик с зубной пастой. Невыносимо, череп мой сейчас разорвется!

А темп становится все быстрее. Те же удары, похожие на удары сердца, та же дробь барабанов, те же аккорды электрогитары, те же переливающиеся кольца света, те же заклинания «И вспыхнет огонь! И вспыхнет огонь!», и инфразвуковая, ползущая по телу дрожь, и рвущее струны пиццикато контрабаса — все то же самое, только немного быстрее… быстрее, быстрее!

Еще минуту — и я не выдержу. Сердце сейчас выскочит из груди. Строчит нескончаемая пулеметная очередь барабана, кольца света втягивают меня по стенам вверх, в красную неоновую воронку…

Это конец, конец! Звуки, цвет, свет — все слилось в бешеном вихре, и голос уже не хрипит, а рыдает, и стук сердца — гром, и дробь барабана — стон, глухо всхлипывает гитара, и меня нет, нет, я распадаюсь на атомы, исчезаю…

Стены и потолок палатки вспыхивают. Я слепну от неожиданного света.

Динамики выбрасывают в зал звук такого мощного взрыва, что я чуть не падаю с ног.

Я чувствую, как всего меня выдавливает через лопнувший череп — Боже мой, до чего же это приятно…

Потом:

Грохот взрыва переходит в гул.

Лучи прожекторов сбегаются в одну точку на потолке, все остальное погружается в темноту.

Пятно света на потолке превращается в атомное облако.

Атомное облако медленно разворачивается под стихающий гул взрыва. Оно бледнеет, гаснет и наконец растворяется в глухой черноте.

В зале зажигается свет.

Ах ты, черт. Потрясающе!

Ах ты, черт. Гениально!

После представления я отвел ребят в сторону, чтобы потолковать один на один. Когда выяснилось, что у них нет импресарио и они не связаны с «Мандалой» даже опционом контакта, я принял решение молниеносно.

Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что подложил студии колоссальнейшую свинью. Я подписал со «Всадниками» договор, который сделал меня их импресарио и отдал мне двадцать процентов их сборов. Затем ангажировал их в «Американскую мечту» за десять тысяч долларов в неделю, выписал чек как директор «Американской мечты», положил его себе в карман как импресарио «Четырех всадников» и порвал свой договор с телестудией, оставив ей долг в десять тысяч долларов, а себе — двадцать процентов от сборов самой многообещающей после «Битлов» группы.

А какого черта, в самом-то деле: кто на мелком шрифте наживается, тот от мелкого шрифта и погибнет.

— Вы ведь еще не видели пленку, Б.Д.? — спросил меня Джейк. Он что-то сильно нервничал. Для людей моего ранга привычно, чтобы подчиненные в их присутствии нервничали, но Джейк Питкин все-таки заведующий отделом монтажа на студии, а не рядовая мелкая сошка, ему, казалось бы, не к лицу робеть перед начальством. Неужели в слухах, которые до меня дошли, есть доля правды?

Мы были одни в просмотровой. По-моему, киномеханик нас слышать не мог.

— Видеть не видел, — ответил я. — Но слышал довольно странные вещи.

Джейк сделался бледен как смерть.

— Касающиеся пленки, Б.Д.?

— Касающиеся вас, Джейк. — Я дружелюбно улыбнулся: пусть знает, что я не придаю слухам никакого значения. — Я слышал, например, что вы не хотите пускать передачу в эфир.

— Это правда, Б.Д., — твердо сказал он.

— Да вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите?! Каковы бы ни были ваши личные вкусы — кстати, если хотите знать, мне самому эти «Всадники» не по душе, в них есть какая-то патология, — но сейчас это самая модная в стране рок-группа. Этот гнусный мошенник Херм Геллмен содрал с нас двести пятьдесят тысяч долларов всего за один час. Двести тысяч мы ухлопали, чтобы отснять пленку, еще сто тысяч съела реклама — заказчики не жалеют расходов. Лента влетела в миллион, если не больше. И если мы не выпустим передачу в эфир, мы швырнем этот миллион псу под хвост.

— Я знаю, Б.Д., — ответил Джейк. — Знаю и то, что рискую потерять работу. И все равно я против того, чтобы передача пошла в эфир. Подумайте об этом. Давайте я покажу вам самый конец. Я уверен, вы поймете, почему я готов остаться без работы, и согласитесь со мной.

Под ложечкой у меня противно засосало. Надо мной тоже стоит начальство, и это начальство заявило, что программа «Всадники зовут» будет при всех условиях показана телезрителям. При всех условиях. И обсуждению этот вопрос не подлежит. Да, происходит что-то не совсем понятное. Время для коммерческой передачи купили у нас за неслыханную цену, и сделал это военный концерн, который никогда еще не заказывал нам рекламу. Однако меня гораздо больше беспокоило другое: Джейк Питкин не славился свободомыслием и независимостью взглядов, и вот поди ж ты — ставит теперь на карту свою работу. Значит, уверен в моей поддержке, иначе не отважился бы на такой шаг. Увы, от меня ровным счетом ничего не зависело, хоть Джейку я об этом сказать и не мог.

— Начинайте, — распорядился Джейк в микрофон. И когда свет в просмотровой погас, повернулся ко мне: — Вы сейчас увидите их последний номер, Б.Д.

…Чистое голубое небо на экране, томные, ленивые аккорды гитары. Камера медленно ползет по небу: легкие белые облака, маленькое, бесконечно далекое солнце — не солнце, а крошечная светящаяся точка. Эта точка подплывает к центру экрана, и в этот момент в аккорды электрогитары вплетается тихое жужжанье ситара. Медленный, очень медленный наезд на солнце. И чем больше становится его шар, тем громче жужжанье, гитара смолкает, и начинает отбивать ритм барабан. Громче, громче гудит ситар, и жестче стук барабана, и все быстрее, быстрее, а солнце продолжает расти, и наконец весь экран заполняет невыносимо яркое сияние. Ситар и барабан словно обезумели, но, перекрывая их, звучит голос — словно стон больного в горячечном бреду:

— Ярче — тысячи — солнц…

Свет чуть бледнеет, из него проступает прекрасное лицо женщины с темными волосами, огромными глазами и влажными губами, и вдруг на звуковой дорожке остаются только приглушенные воркующие звуки гитары и тихие голоса:

— Ярче тысячи… тысячи солнц!

Лицо женщины расплывается, вместо него на экране — «Четыре всадника» в черных одеждах, и мелодия, возникшая с появлением лица женщины, переходит в минор и звучит уже как погребальная песнь под аккомпанемент скорбных, отрешенных аккордов электрогитары и тоскливого гуденья ситара:

— Мир темнеет… темнеет… темнеет.

Монтаж вставных кадров:

Горящая вьетнамская деревня, убитые женщины, дети…

— Мир темнеет, темнеет, темнеет.

Горы трупов в Освенциме…

— И ночь!

Гигантские кладбища машин, на переднем плане — худые, как скелеты, негритянские ребятишки в лохмотьях…

— Я умру…

Охваченное пламенем негритянское гетто в Вашингтоне, на заднем плане — туманный силуэт Капитолия…

— …не увидев рассвета!

Огромное, во весь экран, лицо «всадника»-солиста, сведенное судорогой отчаяния и экстаза. Ситар играет в дубль-ритме, горестно плачет гитара, и «всадник» кричит в исступлении:

— Но я еще жив, и дай мне пройти этот путь! Скорей, я зову вас с собой, остались мгновенья!

Снова лицо женщины, но бесплотное, прозрачное, сквозь него бьет беспощадный желтый свет. Все быстрее рокочет ситар под обреченное рыданье гитары, и «всадник» заходится в неизбывной муке:

— И вспыхнет огонь, великий огонь озарит мое небо!

На экране — ничего, кроме жесткого, ослепляющего света…

— Смерть! Хаос! Ничто!

Экран мгновенно гаснет. Через несколько секунд чернота начинает высвечиваться вдоль горизонта тусклым синеватым заревом…

— Пусть вспыхнет огонь… великий огонь… наш последний свет… Никто не вернется, чтобы снова пройти этот путь!

Музыка смолкает. В полной тишине экран освещается взрывом чудовищной силы. Рвущий барабанные перепонки грохот. Медленно разворачивается зловещий гриб атомного облака. Под слабеющий гул и рев оно наливается огнем. Снова, на этот раз едва различимое, проступает сквозь атомное облако лицо женщины. И, заглушая рев, с непристойным благоговением шепчет голос:

— Ярче тысячи… Боже великий, ярче тысячи… тысячи солнц!

Экран потух, в зале зажегся свет.

Я видел и глядел на Джейка. Джейк глядел на меня.

— Какая мерзость, — наконец произнес я. — Меня просто тошнит.

— Вы ведь не согласитесь показывать ее людям, правда, Б.Д.? — тихо спросил Джейк.

Я быстро прикинул. Номер занял минуты четыре — четыре с половиной… пожалуй, можно попробовать.

— Вы правы, Джейк, — решил я. — Мы не станем показывать людям этот бред. Вырежем номер и втиснем еще какую-нибудь рекламу. Время будет покрыто полностью.

— Вы не поняли, Б.Д., — ответил Джейк. — Контракт, который навязал студии Херм, не позволяет нам ничего менять. Мы показываем все как есть или вообще ничего не показываем. А пленка вся такая.

— Что значит — вся такая?

Джейк заерзал на стуле.

— Эти ребята… понимаете, Б.Д., они больные…

— Больные?

— Они… видите ли, у них навязчивая идея, они влюблены в атомную бомбу. Все, что они делают, бьют в одну точку.

— То есть, значит, что же — вся пленка такая?

— Вот именно, Б.Д. И мы показываем этих маньяков ровно час или не показываем вообще.

— С ума сойти.

Мне хотелось сказать Джейку: «Сожгите ленту и спишите миллион долларов в убыток». Но я знал, что эти слова будут стоить мне места на студии. И еще я знал, что не успеет закрыться за мной дверь, а на моем месте уже будет сидеть человек, который не пойдет против воли начальства. Начальство же, судя по всему, просто выполняет волю еще более высокого начальства. Стало быть, все бесполезно. И выбора у меня нет.

— Ничего не поделаешь, Джейк, — сказал я. — Будем показывать все как есть.

— Больше я здесь не работаю, — сказал Джейк Питкин, человек отнюдь не славившийся свободомыслием и независимостью взглядов.

— Но ведь нам тогда придется нарушить договор о запрещении ядерных испытаний, — сказал я.

— Мы назовем это использованием атомной энергии в мирных целях, и пусть русские потом кричат сколько им угодно, — ответил заместитель министра. Судя по всему, новость ошеломила его не меньше, чем меня.

— Это безумие…

— Возможно, — согласился заместитель министра, — но вы получили приказ, генерал Карсон, и я тоже получил приказ. Сверху. И четвертого июля в двадцать часов пятьдесят восемь минут по местному времени вы сбросите атомную бомбу силой действия в пятьдесят килотонн в намеченном квадрате долины Юкка.

— Но зрители… оперативные группы с телевидения…

— Они будут находиться на безопасном расстоянии от поражаемой зоны — не меньше двух миль. Надеюсь, стратегическое военное командование способно обеспечить такую точность попадания в экспериментальных условиях.

Я выпрямился.

— С заданием справится любой экипаж стратегической авиации, в этом я не сомневаюсь, — ответил я. — Я сомневаюсь в том, что поставленное задание необходимо. Я сомневаюсь в том, что отданный приказ разумен.

Заместитель министра пожал плечами, криво усмехнулся:

— Вы не одиноки.

— Как, значит, вам тоже неизвестно, с какой целью все это затевается?

— Мне известно только то, что счел нужным сообщить министр обороны, причем у меня есть подозрение, что и он знает лишь какую-то часть. Пентагон уже давно требует применения ядерного оружия, чтобы положить конец войне в Азии, и громче всех требуете этого вы, то есть командование стратегических военно-воздушных сил. Так вот, несколько месяцев тому назад президент дал условное согласие на использование ядерного оружия во время следующего сезона дождей.

Я свистнул. Что же все это значит: вняло ли правительство голосу разума или сошло с ума?

— От чего же зависит окончательное согласие президента?

— От общественного мнения, — ответил заместитель министра. — Точнее, от того, произойдет или не произойдет резкий поворот в общественном мнении. Президент дал согласие санкционировать использование тактического ядерного оружия при условии, что к назначенному сроку, до которого осталось несколько месяцев, не менее шестидесяти пяти процентов населения отнесется одобрительно к применению ядерного оружия и не более двадцати процентов активно выступит против.

— Все понятно. Придумали уловку, чтобы отвести глаза начальникам штабов.

— Генерал Карсон, — нахмурился заместитель министра, — вы, видимо, совершенно не следите за настроениями в стране. После первого выступления «Четырех всадников» по телевидению опрос общественного мнения, показал, что использование ядерного оружия одобряют двадцать пять процентов американцев. После второго выступления число сторонников увеличилось до сорока одного процента. Сейчас их сорок восемь процентов, а активных противников атомной бомбы — всего тридцать два процента.

— Вы хотите сказать, что какая-то эстрадная группа…

— Эстрадная группа и культ, созданный вокруг нее, генерал. Этот культ приобретает характер массовой истерии. У «Всадников» уже есть подражатели. Вы разве не видели значки, которые сейчас все носят?

— С изображением атомного облака и призывом «Сделай!»?

Заместитель министра кивнул.

— Ни вы, ни я не знаем, с чего все началось: то ли Национальный Совет Безопасности решил использовать психопатическое увлечение «Всадниками» для воздействия на общественное мнение, то ли «Четыре всадника» вообще его креатура, да это сейчас и не важно, потому что цель достигнута — вызванной «Всадниками» истерии поддались те самые слои населения, которые раньше наиболее решительно выступали против применения ядерного оружия, то есть хиппи, студенты, молодежь призывного возраста. Демонстрации протеста против войны и против применения ядерного оружия почти прекратились. Нужно совсем немного, чтобы шестьдесят пять процентов сторонников стали реальностью. Есть мнение — кажется, высказал его президент, — что еще одно выступление «Четырех всадников» — цифра эта будет даже перекрыта.

— Значит, за всем этим стоит президент?

— Кто, кроме президента, имеет право санкционировать сброс атомной бомбы, подумайте сами, — ответил заместитель министра. — Мы дали разрешение передавать концерт «Всадников» из долины Юкка прямо в эфир. Расходы оплачивает крупный военный концерн, чрезвычайно заинтересованный в получении оборонных заказов. Мы дали разрешение допустить на представление зрителей. И конечно, за всем этим стоит президент, иначе и быть не может.

— И представление завершилось взрывом атомной бомбы?

— Совершенно верно.

— Видел я как-то этих самых «Всадников», — сказал я, — вместе с моими ребятами, они как раз смотрели телевизор. Чертовски странное чувство… я все время ждал, что вот-вот зазвонит красный телефон. И мне хотелось, чтобы он зазвонил.

— Да, примерно такое же ощущение было и у меня, — сказал заместитель министра. — Иногда мне кажется, что те, чьей волей все это вершится, сами стали жертвами истерии… что теперь «Всадники» направляют действия людей, которые раньше пользовались для своих целей ими… круг замкнулся… Но я что-то за последнее время устал. Мы все так устали от этой войны. Разделаться бы с ней поскорее.

— Да, все мы хотим разделаться с ней любыми средствами, — согласился я.

Я получил приказ: весь экипаж подводной лодки «Бэкфиш» должен смотреть четвертое выступление «Четырех всадников». На первый взгляд приказ мог показаться странным — зачем всему личному составу подводного флота, оснащенного ядерными ракетами «Поларис», смотреть какую-то передачу по телевизору, однако если вдуматься, то станет ясно, что приказ продиктован заботой о моральном состоянии в войсках.

Служба на ядерных подводных лодках — дело нелегкое, не всякие нервы ее выдержат. Почти все свое время мы тратим на то, чтобы достичь вершин искусства, которое нам никогда нельзя будет применить. Накопление ядерного потенциала — разумная политика, она сдерживает агрессивные устремления, но на людях в ядерных войсках сказывается огромным напряжением, которое в прошлом усугублялось еще и тем, что возложенная на нас миссия не вызывала сочувствия среди наших соотечественников.

Поэтому установление более благожелательного отношения к нам в стране, которое все связывают с выступлением «Четырех всадников», сделало этих музыкантов чуть ли не кумирами ядерного подводного флота. Когда они поют, нам кажется, что они поют прежде всего для нас, что они обращаются непосредственно к нам.

Я решил смотреть передачу в пункте управления ракетами, где боевая команда должна быть готова в любую минуту дня и ночи выпустить по приказу «Поларисы». С ребятами, дежурящими здесь, у меня крепкая, нерасторжимая связь, какой я не чувствую с другими членами моего экипажа. Возле пульта мы не капитан и его подчиненные, нет, здесь мы — голова и руки. И если придет приказ, он будет исполнен моей волей и их повиновением. В такую минуту легче, когда ты не один…

Все смотрят на экран телевизора, который установлен над главным пультом управления.

На экране — крутящаяся смерчем спираль, химически желтая на химически голубом фоне. Ползет вязкое, глухое гудение — по-моему, ситар и какой-то электронный инструмент, и мне кажется, что это гудит моя голова: спираль врезается в сетчатку, глазам больно, но нет на свете силы, которая заставила бы меня отвести их.

Голос произносит медленно и торжественно:

— Пусть свершится все…

Другой подхватывает:

— Пусть сейчас свершится.

— Все… сейчас… все… сейчас… все… сейчас…

В голове у меня гулко отдается «все-сейчас», «все-сейчас», «все-сейчас», экран начинает пульсировать разными цветами: «все» — вспыхивает желтый вихрь спирали на голубом фоне, «сейчас» — зеленый вихрь на красном… «все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас…»

«Сейчас» — это экран, «все» — это я… Как странно, словно я бьюсь о невидимую стену, которая стоит между мной и экраном, и мозг мой сжимает стальной обруч, а я пытаюсь этот обруч сорвать… Сорвать? Зачем мне его срывать?

Экран пульсирует быстрее, быстрее, между «все» и «сейчас» уже давно нет паузы, они слились, глаз не может вынести безостановочное мелькание, изображение не успевает стереться с сетчатки, на него сразу же накладывается другое, третье, четвертое… нет, так нельзя, голова моя сейчас расколется…

Пение и музыка обрываются, перед нами на фоне чистого голубого неба «Четыре всадника» в своих черных одеждах, и одинокий голос умиротворенно вздыхает:

— Свершилось…

Теперь камера находится прямо над «Всадниками», которые стоят на каком-то круглом помосте. Она медленно и плавно поворачивается вверх и в сторону, и я вижу, что этот помост устроен на самом верху высокой башни, а вокруг башни — тысячи, десятки тысяч людей, они сидят прямо на песке, который тянется до самого горизонта.

— И я, и ты, и он…

Да, я тоже один из этой толпы, она струится с экрана и обволакивает меня, она тает и течет, как нагретый пластик.

— Мы все…

Удивительное, несказанное ощущение! Музыка все быстрее, все экстатичнее, все исступленнее. Наш «Бэкфиш» — неужели он еще существует? Толпа медленно раскачивается вокруг меня, расстояние, отделяющее нас, исчезло, я с ними, там, они со мною, здесь мы — одно существо.

— Мы все… мы вместе… это чудо совершили!

Мы с Джереми сидели, глядя на экран, забыв и друг о друге, и обо всем на свете. Хоть вахты у нас короткие, но, когда ты находишься здесь, в бункере, под многотонной толщей бетона, один на один со своим напарником и у вас нет другого дела, как думать невеселые думы да действовать друг другу на нервы, на душе у тебя порой становится на редкость погано. Нас считают самыми уравновешенными людьми на свете, во всяком случае так нам говорят, и так оно, наверное, и есть, потому что мир пока еще не полетел в тартарары. Ведь так мало нужно — вдруг на ребят, дежурящих за пультами «минитменов», что-то одновременно накатило, они повернули свои ключи в стартовых замках, нажали кнопки и — готово, третья мировая война началась!

Скверная эта мысль, не должна она приходить нам в голову, иначе я начну следить за Джереми, Джереми начнет следить за мной, это превратиться в навязчивую идею, в манию… Впрочем, опасаться нечего, мы слишком уравновешенны и слишком остро сознаем лежащую на нас ответственность. Пока мы помним, что нам и положено испытывать в бункере что-то вроде легкого страха, все в порядке.

Тем не менее хорошо, что здесь есть телевизор. Он не дает нам забыть о внешнем мире, он все время напоминает, что этот мир существует, иначе слишком уж легко поверить, будто этот наш бункер — единственный реально существующий мир, а происходящее там, наверху, лишь пустяки, о которых не стоит даже и думать. Ох, плохо, когда тебе в голову приходят подобные мысли!

«Четыре всадника»… они помогают нам с ними справиться. Человек не может выносить такое напряжение бесконечно, иногда хочется плюнуть на долг, ответственность и прочие вколоченные в нас понятия и разом со всем покончить. А «Всадники» для нас — разрядка, с ними напряжение снимается безболезненно и не причиняя никому вреда, ты просто позволяешь волне нахлынуть на тебя и потом незаметно схлынуть… По-моему, эти ребята сумасшедшие, в них — то самое безумие, которое мы должны всеми силами душить в себе здесь, под землей. Отдаться этому безумию до конца, пока слушаешь «Всадников», — вернейшая гарантия, что потом ты не выпустишь его из-под своей власти. Может быть, по этой же причине многие из нас и надевают значки с призывом «Сделай!», когда поднимаются на землю. Начальство не возражает — стало быть, понимает, что это всего лишь не слишком веселая шутка, которой мы пытаемся поддерживать настроение.

На экране снова вспыхнула та самая спираль, которой началась передача, снова поползло низкое гудение. И я снова впился в телевизор, словно выступление «Четырех всадников» и не прерывалось рекламой.

— …чудо совершили.

Лицо их солиста — крупным планом, он глядит прямо на меня, он рядом со мной, как Джереми, только еще более живой и настоящий, и глаза у него такие, что сразу становится ясно: ты перед ним со всеми своими затаенными мыслями как на ладони. Раздается резкое, рвущее струны пиццикато на контрабассе и свист какого-то электроинструмента, от которого по коже у меня ползут мурашки. А «всадник» хватает гитару и начинает играть — злобно, с вывертом. И петь, только это похоже не на пение, а на пьяную ругань в непотребном кабаке:

— Я зарезал свою мать, задушил сестренку.

Гитара, издеваясь, вторит ему грубыми, мрачными аккордами: словно обнаженная вена, пульсирует на экране огромная свастика — красная на черном, черная на красном…

Глумящееся лицо «всадника»…

— Я распнул щенка в сортире.

Аккорды гитары и пульсирующая свастика…

— Разжег костер и сжег котенка — пусть визжит, пусть визжит, пусть визжит!

На экране большие языки медленно разгорающегося пламени, и голос — стон тоски и отчаяния:

— Красный огонь, красный костер пляшет в моем мозгу. Палит меня красный огонь, красный костер в мозгу. Паяльной лампой я спины жег, задыхаясь от дыма и смрада.

Из огня выступает лицо женщины-вьетнамки, она с криком бежит по деревне, пытаясь сорвать горящую одежду.

— Я понял тогда: человек — дерьмо в грязи земного шара!

Кадры демонстрации в Нюрнберге: движущаяся свастика — колонна людей, размахивающих факелами…

Изломанный огненный крест свастики расплывается, снова возникает «всадник».

— Как ты ненавидишь меня, мой брат! Бьется огонь в мозгу… Но я все равно растопчу тебя, гад! Бьется огонь в мозгу…

Лицо «всадника», источающее звериную ненависть:

— И мне наплевать на мольбы и плач, ползущие по земле. Да, мать, я — чудовище, я — палач!

Всюду, куда хватает глаз, — толпа, люди машут руками, что-то беззвучно кричат. Быстрый наплыв — лица, лица, лица, мелькающие, как в калейдоскопе, обезумевшие глаза, раскрытые в исступлении рты.

— Имя мое…

На лица беснующихся людей накладывается лицо «всадника»:

— …ЧЕЛОВЕК!

Я гляжу на Джереми. Он вертит в руках висящий у него на груди стартовый ключ на цепочке. Лоб его покрыт каплями пота. И вдруг до меня доходит, что и мое лицо залито потом, и мне жжет ладонь маленький медный ключ…

Наш капитан смотрит с нами выступление «Четырех всадников» в пункте управления ракетами — чудно! Я сижу перед своим пультом, гляжу на экран телевизора и чувствую, как он дышит мне в затылок. Мне кажется, он знает, что сейчас творится со мной, а вот я не знаю, что творится с ним, и от этого в жгущий меня огонь словно бы подмешивается что-то нечистое.

Но вот кончилась реклама, на экране снова вспыхнула спираль, и — конец, я снова в плену у телевизора, мне уже не до капитана.

А спираль наливается желтым светом на синем фоне, потом красным на зеленом, начинает крутиться — сначала медленно, через несколько секунд чуть быстрее, быстрее, еще быстрее в лихорадочной пульсации цвета, в бешеной пляске витков… И что-то звенит, вроде бы колокольчик кони-айлендских каруселей, звенит все быстрее, и звон этот кружится, кружится, кружится, вспыхивает красно-зеленым, желто-синим, кружится, кружится, безостановочно кружится…

Меня до краев наполняет низкое гудение, от которого дрожит все вокруг, оно тоже кружится, кружится. Мышцы мои расслабились, из меня словно вынули стержень, и все во мне кружится, кружится, и так легко, так блаженно, все кружится, кружится, кружится…

А в центре этого цветового водоворота — яркая бесцветная точка, она в самой середине, она стоит на месте и никуда не движется, а вокруг нее в неодолимом мелькании красок кружится и кружится весь мир под карусельный звон пульсирующих витков. В этой точке дрожит низкое, глухое гудение, оно поет свою песню мне, для меня, обо мне…

Эта точка — свет — в конце длинного, бесконечно длинного вращающегося тоннеля. Гудение слегка усиливается, яркая точка начинает расти. Я медленно плыву к ней по тоннелю, а все вокруг кружится, кружится, кружится…

Кружащийся вихрь несет меня по длинному, пульсирующему красками тоннелю туда, к выходу, к яркому свету… Скорей бы доплыть до него, погрузиться в эту упоительную, пронизывающую все мое тело вибрацию, тогда я смогу забыть, что сижу в подземелье, что в руке у меня стартовый ключ и рядом со мной — только Дюк, мы одни с ним в этой пещере среди вьющихся красок спирали, и нас кружит, и кружит, и кружит какая-то сила и мчит к манящему свету, который сияет у выхода из тоннеля…

Световой круг у выхода из тоннеля все больше, все больше, гудение все громче, на душе все светлее, стены «Бэкфиша» отодвигаются от меня все дальше, дальше, страшный груз ответственности все легче, и все кружится, кружится, кружится, и такая радость переполняет меня, что хочется плакать, и радость эта кружится, кружится, кружится…

Кружится все вокруг, кружится, кружится… кружусь я, кружится Джереми, кружится наш бункер… свет в конце тоннеля все ближе, ближе… Наконец-то! Меня вынесло наружу. Все вокруг заливает желтый свет. Светлый, химически яркий желтый свет. И вдруг он превращается в химически яркий голубой. Желтый… Голубой… Желтый. Голубой. Желтый-голубой-желтый-голубой-желтый-голубой-желтый…

Чистый пульсирующий свет. Чистый вибрирующий звук. И слово. Я не могу прочесть его за желтыми и голубыми вспышками, но знаю, что оно там, за ними, бледное, почти неразличимое — важное, самое важное слово на свете… И голос, он словно поет во мне, словно это я сам пою:

— Узнать… узнать… узнать всю правду. Узнать… узнать… узнать всю правду…

Весь мир содрогается в пульсирующих вспышках вокруг слова, которое я не могу прочесть, не могу разобрать, но должен, непременно должен это сделать… вот, сейчас я прочту его…

— Узнать… узнать… помоги узнать всю правду…

Бесформенные клубящиеся тени скрывают от меня голубую — желто-голубую мерцающую вселенную, прячут слово… Прочь, вы мешаете мне проникнуть в тайну, узнать всю правду!

— О скажи, скажи мне… правду, правду, правду, правду…

Я не могу прочесть это слово! Почему капитан мне мешает? А голос внутри меня продолжает петь: «Узнать… узнать… узнать… отчего такая мука…» Да замолчи ты, наконец, дай прочесть слово! Зачем оно мелькает так быстро? Неужели нельзя его остановить? Или хотя бы замедлить пульсацию красок? Тогда я прочту его, тогда я буду знать, что мне делать.

Ладонь мою жжет мокрый от пота стартовый ключ. Дюк тоже вертит в руках свой. Узнать! Я должен узнать! Сквозь пульсирующий желто-голубой — желто-голубой свет, сквозь ускользающие буквы слова, которое страшным, непереносимым напряжением разрывает мне затылок, я вижу «Четырех всадников». Стоя на коленях с обращенными к небу лицами, они молят:

— Скажи, скажи, скажи мне…

Исполинские волны густо-красного, вскипающего золотом огня медленно затапливают мир, я слышу голос, подобный грому. Он силится изречь какое-то слово, он начинает его и не может докончить и прерывается со стоном…

Голубые — желто-голубые сполохи вьются вокруг слова, которое я не могу прочесть — да ведь это же самое слово, вдруг понимаю я, тщетно пытается произнести голос огня, этого же слова ждут молящиеся на коленях «Четыре всадника»:

— О скажи, скажи, скажи мне…

И теплый, ласковый огонь так хочет его сказать!

Что это за слово? Какой приказ я должен отдать? Ребята ждут его, я знаю. Ведь я же командир, я не имею права скрывать от них приказ, узнать его — мой долг.

— О скажи, скажи мне… — молят четыре фигуры в черном под гулкий набат крови в моих висках, и я уже вижу это слово… сейчас, сейчас…

— О скажи, скажи, скажи мне… — шепчу я ласковому оранжевому огню, который силится и не может произнести слово.

— О скажи, скажи, скажи мне… — шепчут сидящие рядом со мной ребята.

Мозг мой жжет желто-голубым огнем вопрос: «Что хочет сказать мне огонь? Что это за слово?»

Я должен освободить его, разомкнуть темницу, где оно томится. Найти к ней ключ.

Ключ… Ключ? Да вот же он, ключ! И замок этой темницы передо мной! Нужно вставить в него ключ… Я смотрю на Джереми. Ведь есть же на свете что-то — вернее, было когда-то, давно, что теперь и не вспомнишь, — было же что-то, ради чего Джереми попытается остановить мою руку?

Но я вставляю в замок стартовый ключ, и Джереми не делает ни малейшего движения, чтобы помешать мне.

Почему капитан скрывает от меня, какой он получил приказ? Огонь этот приказ знает, но выразить его словом ему не дано. В мозгу что-то болезненно бьется, слово ускользает, ускользает от меня.

— Скажи, скажи, скажи, — молю я. И вдруг понимаю, что наш капитан тоже с мольбой повторяет:

— Скажи, скажи, скажи…

— Скажи, скажи… — молят «Четыре всадника». И прячущееся за вспышками слово пылает в моем мозгу как огонь.

Я вижу ключ Дюка в стартовом замке на пульте, перед которым мы сидим. Откуда-то издалека до меня доносится его голос:

— Мы должны сделать это одновременно.

Наши ключи… Ну, конечно, наши ключи освободят слово.

Я вставляю свой ключ в замок. Раз, два, три, мы одновременно поворачиваем ключи. Крышка, закрывающая пульт, откидывается. На пульте — три красные кнопки. Горят три красные лампочки боевой готовности ракет.

Люди ждут приказа! Оранжево-золотой огонь хочет сказать мне его. Четыре черные фигуры молятся огню…

Сквозь желто-голубое мелькание, скрывающее слово, я вижу огромную толпу вокруг башни. Люди, стоя, беззвучно молят.

Высящаяся над толпой башня вспыхивает тем самым оранжевым огнем, который хочет выпустить на свободу томящееся в темнице слово. И вдруг огненный столб превращается в грибовидное облако — величественно клубящийся дым и невыносимое, пронзающее глаз оранжево-красное сияние…

Сейчас гигантский столб огня скажет нам с Джереми, что мы должны делать. Толпа визжит и ревет. Желто-голубые — желто-голубые вспышки вокруг грибовидного облака вьются все быстрей, быстрей, быстрей… Сейчас я прочту слово, сейчас, еще немного! Я уже вижу его!

Почему капитан молчит? Сейчас я сам прочту слово! И вдруг толпа, окружающая великолепное атомное облако, начинает скандировать:

— Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!

— Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Что они хотят, чтобы я сделал? Может быть, Дюк знает?

Люди ждут. Приказ, приказ, какой я должен отдать им приказ? Они склонились над пультами управления огнем и… НАД ПУЛЬТАМИ УПРАВЛЕНИЯ ОГНЕМ?!

— Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!

— Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! — неистовствует толпа.

— Джереми! — кричу я. — Джереми, я вижу слово!

Руки мои лежат на пульте возле пусковых кнопок.

— Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! — Вот оно, это слово! Неужели капитан до сих пор не понял?

— Что они хотят, чтобы мы сделали, Джереми?

Почему грибовидное облако не отдает приказ? Мои люди ждут. Настоящие моряки всегда рвутся в бой.

Но вот голос подобный грому вырывается из огненного столба:

— Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!

— Есть только одна вещь, которую мы можем сделать здесь, Дюк.

— Внимание, ребята, слушайте приказ! К бою! Огонь!

— Да, да, да! Джереми!

Я протягиваю руку к пусковым кнопкам на пульте. Все ребята протягивают руки к своим кнопкам. Но я опередил их! Я нажимаю кнопку…

И ВСПЫХНУЛ ОГОНЬ!

Билл Браун Звездные утята

Стоило Уорду Рафферти окинуть взглядом ферму старого Олсопа, как острым нюхом матерого газетного волка он сразу же почуял липу. Не было ни толпы любопытных фермеров, ни машины «скорой помощи». Обычное захолустье, тишь да благодать.

Дом старого Олсопа оказался замшелой двухэтажной развалиной с кремовыми наличниками на окнах и заросшим сорняками двором. За домом виднелся сарай и с десяток ветхих курятников. Покосившийся забор, которым было обнесено все это хозяйство, кое-где подпирали доски и обрезки труб. Калитка болталась на одной петле, и Рафферти пришлось приподнять ее, чтобы войти. Восхождение на крыльцо потребовало от него полного напряжения душевных и физических сил.

Дверь отворилась, и появился мистер Олсоп собственной персоной.

— День добрый, — сказал он.

Рафферти сдвинул шляпу на затылок, как всегда перед небрежным: «Хелло! Рафферти из «Таймс». Многие знали его репортажи, и ему доставляло удовольствие наблюдать за выражением лица собеседника при этих словах.

— Рафферти? — переспросил мистер Олсоп, и Уорд понял, что хозяин дома не был подписчиком «Таймс».

— Я репортер, — пояснил он. — Тут нам позвонили и сказали, что в ваших краях шлепнулся самолет.

Мистер Олсоп задумчиво поскреб затылок.

— Не-е-е-е, не слыхал, — после долгой паузы протянул он.

— А старик-то тугодум, — подумал Рафферти, мысленно окрестив Олсопа молчуном-янки.

— Не-е-е-е, — повторил фермер.

Скрипнула дверь, и на пороге появилась миссис Олсоп. Пока старик, тяжело ворочая мозгами, переваривал услышанное, Рафферти повторял вопрос его жене, надеясь, что та окажется покрасноречивее. Но и миссис Олсоп покачала головой и с той же выразительной интонацией проблеяла: «Не-е-е-е».

Повернувшись спиной к смышленой чете, Рафферти поискал глазами, куда поставить ногу, чтобы не загреметь с треклятого крыльца, и сказал со вздохом: «Я так и думал, что это «утка». В нашем деле такое бывает. Какой-то осел позвонил в редакцию и наплел что-то про горящий самолет, который упал к вам на поле».

Лицо миссис Олсоп внезапно осветилось:

— О-о-о-о! — сказала она. — Но только он не разбился. Да и какой же это самолет? У него крыльев-то нету.

Нога Рафферти замерла в воздухе.

— Простите… — сказал он. — Так самолет все-таки был? Да, и что там насчет крыльев?

— Угу, — сказала миссис Олсоп. — Вон он в сарае лежит. А хозяева его — это которые железо куют.

«Так, это уже лучше», — подумал репортер и спросил:

— Стало быть, вертолет?

Миссис Олсоп снова покачала головой.

— Не-е-е-е. У него так сверху ничего не вертелось. Да вы сходите в сарай и посмотрите сами. Проводи его, Альфред. Только идите по дорожке, а то после дождя весь двор развезло.

— Пожалуйте, — оживился мистер Олсоп. — Я и сам не прочь взглянуть на эту штуку еще разок.

Рафферти плелся за стариком по доскам и думал о том, что за свою репортерскую жизнь он навидался всякого диковинного люда. Попадались ему и чудаки, и недоумки, и идиоты, и просто психи, но таких олухов, как эти Олсопы, он еще никогда не встречал.

— Ну и цыплят в нынешнем году, скажу я вам. И все как на подбор. Минорки — порода что надо! Кочетков выписал — загляденье… Как по-вашему, мистер Рафферти, на звезде с цыплятами получше дело будет, чем у нас, а?

Уорд машинально посмотрел на небо и тут же оступился в грязь.

— Где-где?

— Да на звезде.

«Тьфу ты, — разозлился Рафферти. — Видно, старик совсем спятил».

Тем временем мистер Олсоп добрался до сарая и безуспешно пытался открыть дверь.

— Заедает, — радостно сообщил он.

Рафферти поддал дверь плечом, и когда та, скрипя, приотворилась, просунул голову внутрь. Как только глаза его привыкли к полутьме, он сразу понял, что тащился в окаянную эту грязь не зря.

Посреди сарая возвышался странный предмет, что-то вроде наполовину надутого воздушного шара. Плоское днище его покоилось на дощатом полу, усыпанном опилками и жухлой соломой.

«Все ясно, — решил Уорд. — Видно, таким и должен представляться космический корабль какому-нибудь титану мысли из местных свинарей».

Рафферти уже видел набранный крупным шрифтом заголовок во всю страницу «Таймс»: «Неграмотный фермер строит ракету для полета на Луну!».

— Мистер Олсоп, — небрежно спросил он. — И долго вы возились с этой посудиной?

Старик с минуту подумал, а затем широко улыбнулся.

— Да что вы, мистер Рафферти. Такое мне не под силу. Это ведь не курятник сколотить. В этой штуке приехали одни наши знакомые.

Рафферти пристально взглянул на Олсопа и увидел, что лицо его серьезно.

— А кто эти ваши знакомые? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Вы, верно, смеяться будете, — ответил фермер, — но я толком и не знаю. Уж больно плохо они по-нашему говорят. По правде сказать, из них и слова-то не вытянешь. Знаю только, что звать их что-то вроде «люди-которые-куют-железо».

Репортер, слушая вполуха болтовню старика, кружил вокруг дурацкого шара, подбираясь к нему все ближе. Неожиданно стукнулся коленкой обо что-то очень твердое и выругался.

— О, я совсем забыл вас предупредить, мистер Рафферти. У них тут что-то вроде стены. Ее хоть и не видно, а подойти — не подойдешь. Я думаю — это от мальчишек, чтобы не озорничали.

— Где сейчас эти ваши знакомые? — спросил Уорд.

— Так в доме они. Может, вы на них поглядеть хотите? Только трудновато вам будет понять, чего они говорят.

— Русские? — быстро спросил Рафферти.

— Что вы! Они ведь без этих, как их… лаптей!

— Пошли, — хрипло сказал репортер и нетерпеливо зашагал по утопающим в грязи мосткам.

— Знаете, они уже раз приезжали к нам, шесть лет назад, — продолжал разговорившийся фермер. — За яйцами. Я так думаю, они собирались завести птицеферму, там, у себя. Ну, пока они три года домой добирались, яйца-то и протухли. Тогда они поворотили и — снова сюда. На этот раз я им маленький инкубатор смастерил, чтоб цыплят прямо в дороге выводить. — Он довольно захихикал. — Летит себе эта штука в небе, а в ней цыплята бегают. Вот смеху-то!

На крыльце Олсоп остановился и, прежде чем пропустить Рафферти в дом, сказал: «Вот что, мистер Рафферти. Моя хозяйка здорово наловчилась болтать с этими господами. Так что, если захотите побеседовать с ними, обращайтесь прямо к ней».

— О'кей, — нетерпеливо бросил Уорд, мягко, но настойчиво подталкивая фермера к двери.

Миссис Олсоп сидела в кресле и вязала носок. На столе рядом с ней мирно жужжал вентилятор. Рафферти взглянул вправо от нее, и челюсть его отвисла. На кушетке у окна сидели два существа с бледно-лиловыми лицами и круглыми, будто нарисованными глазами. На их головах покачивались какие-то странные гибкие усики, напоминающие антенны.

Рафферти оперся о дверь, чтобы не упасть. Миссис Олсоп, благодушно улыбаясь, повернулась к нему.

— Вот, мистер Рафферти, — сказала она, — это те самые люди, что прилетели к нам в гости в шарике. Знакомьтесь, пожалуйста. — Она подняла кверху палец, и оба существа повернули свои антенны к ней. — А это мистер Рафферти, — сказала фермерша. — Он репортер из газеты. Он приехал посмотреть, на чем вы прилетели.

Рафферти обалдело кивнул. Существа скрутили антенны и вежливо кивнули в ответ. То из них, которое почему-то показалось Уорду особью женского пола, поскребло бок левой клешней. В голове у Рафферти пронеслось: «Спокойно, Уорди! Если это игра, то партнер, кажется, пошел ва-банк. Теперь твой ход. Но ты ведь ушлый парень. Ты не дашь себя облапошить. Тебя принимают за дурачка и хотят с твоей помощью нагреть руки. Но на чем? Реклама? Значит так: либо это мистификация, либо ты пьян, либо ты спятил».

И Рафферти спросил самым небрежным тоном, на который был способен:

— Как, вы сказали, их зовут, миссис Олсоп?

— Да мы толком и не знаем, — ответила хозяйка. — Видите ли, они объясняются картинками. Наставляют на вас эти смешные рожки и просто думают. И вы тоже начинаете думать о том же, о чем и они. Я спросила, как их зовут, а потом дала им подумать за меня. И я увидела картину — человек стучит молотком по железу. Вот я и догадалась, что звать их что-то вроде «люди-которые-куют-железо». Может, это какое-нибудь индейское имя?

Рафферти украдкой взглянул на людей, которые куют железо, а потом на миссис Олсоп.

— Как вы считаете, — спросил он с невинным видом, — станут они со мной говорить или это… думать?

Миссис Олсоп, казалось, была озадачена.

— Они, конечно, будут очень рады. Правда, вам поначалу будет трудновато.

— Ничего, уж как-нибудь, — со скрытой иронией отозвался Рафферти.

Он нервно вытащил пачку сигарет и закурил. От волнения он забыл погасить спичку, и она обожгла ему пальцы.

— А вы бросьте ее в угольное ведро, — пропела миссис Олсоп.

Рафферти бросил спичку в угольное ведро.

— Спросите у этих э-э-э… у ваших друзей, откуда они.

Миссис Олсоп снова улыбнулась:

— Это не так-то легко, мистер Рафферти, я ведь их уже спрашивала. Только не очень поняла, что к чему. Но, если хотите, я еще раз спрошу.

— Этот милый молодой человек, — сказала она громко, словно разговаривала с глухими, — хотел бы узнать, откуда вы приехали.

Мистер Олсоп легонько толкнул Рафферти локтем.

— Вы, как захотите услышать ответ, поднимайте палец.

Чувствуя себя круглым идиотом, Рафферти поднял палец. Оба рога тут же повернулись к нему и нацелились прямо между глаз.

Репортер невольно ухватился за косяк двери. У него возникло ощущение, что кто-то тянет, мнет и скручивает его мозг, словно резиновую игрушку. Его охватил ужас. Он летел сквозь великую белую пустоту. Мимо проносились астероиды и метеоры, огромная голубая звезда, ослепляя нестерпимым блеском, возникла перед его мысленным взором и пропала. Наваждение исчезло, а Рафферти все стоял, вцепившись в косяк побелевшими пальцами. Тлеющая сигарета валялась на полу у его ног.

— Сигарету обронили, мистер Рафферти. — Старик поднял с полу окурок и протянул Уорду.

Репортер стоял белый, как полотно.

— Мистер Олсоп, — выдавил он. — Они и вправду из космоса?

— Это уж точно, — охотно согласился фермер. — Издалека добирались.

— Вы понимаете, что это значит? — Рафферти с трудом подавил истеричные нотки в голосе. — Это же грандиозное событие! Где тут у вас телефон?

— А у нас нет телефона, — флегматично сказал мистер Олсоп. — Разве что на заправочной станции, неподалеку. Только ведь наши гости с минуты на минуту домой собираются. Может, посидите? Вместе и пойдете. Они уже все погрузили — и яйца, и инкубатор, и поесть кой-чего.

— Что? — задохнулся Рафферти. — Вы с ума сошли! Они не могут уехать с минуты на минуту. Господи, мне нужно срочно позвонить, мне нужно вызвать фотографа!

Миссис Олсоп подняла глаза от вязания и невозмутимо посмотрела на разбушевавшегося репортера.

— Увы, дорогой мистер Рафферти. Мы уже пробовали уговорить их пообедать с нами, но им почему-то приспичило ехать именно сейчас. Им нужно застать прилив или что-то вроде этого.

— Луна им нужна, — с видом знатока пояснил Олсоп. — Тут все дело в Луне, чтоб она была в нужном месте.

Пришельцы из космоса сидели, скромно сложив клешни на коленях и свернув антенны, словно желая показать, что они вовсе не собираются подслушивать чужие мысли.

Рафферти окинул комнату безумным взглядом в поисках несуществующего телефона. «Я должен во что бы то ни стало дать знать Джо Пегли, — лихорадочно думал он. — Джо наверняка сейчас в редакции. Он обязательно что-нибудь придумает. Хотя нет. Скорее всего он скажет: «Малыш, ты опять нализался в такую рань». Но это ведь мировая сенсация. Это самая что ни на есть мировая сенсация, а ты стоишь здесь и хлопаешь ушами!»

И тут его осенило.

— Эй, Олсоп, — заорал он, — у вас есть фотоаппарат? Старый, завалящий, какой угодно. Мне позарез нужен аппарат.

— А как же, — сказал Олсоп. — У меня замечательный фотоаппарат. Знаете, такой — гармошкой. Я им цыплят снимал — чудесно получилось. Целая пачка фотографий. Сейчас я вам их покажу.

— Да на кой черт мне ваши цыплята, — чуть не плача простонал Рафферти. — Мне аппарат нужен!

Старик, кряхтя, поплелся в гостиную, и сквозь открытую дверь Рафферти увидел, как он роется в куче хлама, наваленного на фисгармонии.

— Миссис Олсоп! — закричал Рафферти, хватаясь за последний шанс. — У меня к вашим гостям уйма вопросов!

— Сделайте милость, — с готовностью отозвалась хозяйка. — Я думаю, они ничего не будут иметь против.

«Боже мой, о чем же спрашивают пришельцев из космоса? Ты знаешь о них все: как их зовут, зачем они здесь (за яйцами), ты даже знаешь, откуда они…»

— Этель, тебе не попадался мой фотоаппарат? — донесся из гостиной голос старого Олсопа. Фермерша вздохнула.

— Нет, дорогой. Ты его куда-то убрал.

— Ну, ничего, найдется. Правда, пленок к нему нет. Вот ведь незадача какая.

Но тут космические гости уставили антенны друг на друга, словно совещаясь и, видно, придя к обоюдному согласию, внезапно вскочили и заметались взад-вперед по комнате так быстро, что Рафферти едва их различал. Через мгновение они стремглав пронеслись мимо него и исчезли в дверях.

Рафферти рванулся вслед за ними. Он бежал к сараю, не разбирая дороги, нелепо размахивая руками и вопя во всю глотку, пытаясь их задержать. На полпути он споткнулся и плюхнулся в грязь. В тот же миг сверкающий шар стремительно выскользнул из сарая и, со свистом рассекая воздух, метнулся ввысь и скрылся в низких свинцовых тучах.

Небольшая ямка в выжженной земле и тонкая струйка пара, поднимающаяся из нее, — вот и все, что осталось от космических пришельцев. Рафферти так и остался сидеть в грязи, раздавленный и опустошенный, с горечью сознавая, что величайшая сенсация в мире, как сказочная жар-птица, безвозвратно пропала в небе. Ни фотографий, ни доказательств, ни свидетелей — ничего. Он тупо перебрал в уме те скудные факты, которыми располагал. «Человек-который-кует-железо». Он несколько раз повторил эти слова, и смысл их вдруг дошел до него. Господи, да ведь это кузнец, значит, по-английски Смит. Ну и дела. Хорош заголовочек: «Мистер и миссис Смит с планеты X в системе Альфа Центавра нанесли в воскресенье визит мистеру Альфреду Олсопу на его ферме. Они отбыли на родину с двумя лукошками насиженных яиц и самодельным инкубатором, любезно презентованным им радушным хозяином».

Он поднялся и некоторое время понуро стоял, глядя в одну точку. Вдруг глаза его сузились. Те, кто знали его, сразу бы догадались, что изобретательный мозг Уорда Рафферти, тот самый мозг, который умел выжать из ничего хоть пару строк, вновь заработал на полную мощность. Он галопом понесся к дому и вломился в дверь.

— Олсоп! — заорал он. — Эти типы расплатились за яйца?

Мистер Олсоп стоял на стуле перед буфетом и рылся в нем в поисках фотоаппарата.

— А как же? — удивился он. — По-своему, правда, но расплатились.

— Дайте-ка мне взглянуть на деньги, — потребовал Рафферти.

— А это вовсе и не деньги, — сказал фермер. — Не было у них никаких денег. Просто, когда они были здесь шесть лет назад, они оставили нам взамен десяток яиц, которые привезли из дома.

— Шесть лет назад! — простонал Рафферти. — Стойте, стойте, вы сказали яйца? Какие яйца?

Мистер Олсоп довольно крякнул:

— А Бог их знает. Странные такие, в форме звезды. Мы посадили на них наседку. Она сперва нипочем не хотела их высиживать — видать, кололись сильно. Но ничего, потом привыкла.

Старик слез со стула.

— В общем, скажу я вам, ничего особенного в этих яйцах нету. Вылупились из них эдакие смешные малявочки — мы их звездными утятами прозвали. Они немножко похожи на маленьких бегемотиков и немножко на ласточек. А ножек у них целых шесть штук. Выжило, правда, только двое. Мы их в тот же год съели на День Благодарения.

Мозг Рафферти лихорадочно работал, пытаясь найти хоть что-нибудь, что заставило бы его редактора — и мир — поверить.

Он приблизил лицо к самому уху старика. «Мистер Олсоп, — свистящим шепотом спросил он. — А вы, случайно, не в курсе дела, где могут быть скелетики этих звездных утят?»

Фермер озадаченно почесал в затылке.

— Это кости, что ли? А мы их собаке дали. С тех пор уж лет пять прошло. И собака та давно издохла.

Рафферти машинально взял шляпу и медленно, как сомнамбула, направился к двери, бормоча:

— Спасибо, мистер Олсоп, вы были очень любезны, мистер Олсоп, благодарю за внимание, мистер Олсоп.

Выйдя на крыльцо, Рафферти нахлобучил шляпу и начал спускаться по ступенькам, тупо глядя под ноги. Он был уже у калитки, когда из дома выбежал мистер Олсоп, на ходу стирая рукавом пыль с обшарпанного кожаного футляра.

— Куда же вы, мистер Рафферти? Посмотрите! Вот мой фотоаппарат! Я нашел его под кушеткой.

Сэм Мартинес «Ради всего святого…»

Фамилия, имя — Крамм, Кларисса. Число — 9 июля 1950 г.

Место жительства — Принстон Армз Апартамент Чикаго, графство Кук, Иллинойс.

Дата рождения — 20.11.1902.

Дата смерти — 4.7.1950.

Диагноз — смерть от несчастного случая.

Время смерти — 16.27.

Семейное положение — не замужем.

Пол — женский.

Расовая принадлежность — белая.

Лечащий врач — д-р Р.Дж. Бэкон.

Непосредственная причина смерти — отравление птомеином (см. приложенный протокол вскрытия).

Подпись: Карл Стаббс,

коронер графства.

Проситель — мисс Кларисса Крамм.

Разряд — смертная с Земли.

Род занятий — писательница, лектор, активный участник реформистских движений.

Религиозная принадлежность — христианка, протестантка.

Другие виды деятельности — участие в Организации по Борьбе с пороками; Священный Союз Трезвенности; Женская Антиалкогольная Лига, член правления; Женское Общество Религиозного Воспитания, председатель; Комитет за Запрещение Комиксов и др.

Примечание. Моя жизнь была жизнью истинной христианки, преданной делу служения ближнему своему и отвращения его от стези порока. Посему я не вижу причин, которые могли бы препятствовать моему принятию в сонм блаженных.

Подпись: Кларисса Крамм.

Соискатель — мисс Кларисса Крамм.

Ваше заявление о принятии Вас в Царствие Небесное получено и рассмотрено в соответствующих инстанциях в положительном смысле. Настоящим Вы причисляетесь к лику блаженных. Вы приписаны к секции ЗП-847 небесного хора. О Ваших непосредственных обязанностях Вам будет сообщено на месте. Аминь!

Святой Петр,

Хранитель Врат Небесных.

Святому Петру,

Хранителю Врат.

Глубокоуважаемый Сэр!

Надеюсь, что Вы не сочтете мое письмо выражением недовольства (мое благоговение перед Царством Небесным слишком глубоко, чтобы проявлять подобное чувство). Однако я не могу удержаться от высказывания определенных критических замечаний, относящихся, конечно, не к самому порядку, но к некоторым личностям, недобросовестно относящихся к возложенным на них обязанностям.

Прежде всего, меня удивляет (по меньшей мере!) принцип отбора репертуара. Вместо строгих, величавых хоралов небесный хор зачастую позволяет себе обращаться к произведениям пошлым и бессодержательным, при этом совершенно предаются забвению возвышенные цели, стоящие перед хором. Приходится с сожалением констатировать, что даже тогда, когда хор обращается к хоралам, их аранжируют явно в модернистском духе. (Недавно я с ужасом обнаружила, что даже «Аллилуйя» исполняется в джазовом переложении!) Я сочла своим долгом обратить внимание хормейстера на эти вопиющие факты, но Гавриил отнесся к моим замечаниям с легкомыслием, граничащим, на мой взгляд, с форменным попустительством. Вы не поверите: он зашел так далеко, что позволил сказать себе буквально следующее: «А по-моему, так нет ничего лучше пары таких забористых вещичек, чтобы оживить этих лежебок и заставить их кричать: «Славься!».

Признаюсь, я была крайне шокирована. Поэтому я обращаюсь к Вам с просьбой о принятии должных мер в целях исправления данного прискорбного положения дел (вплоть до освобождения Гавриила от его обязанностей).

Искренне Ваша

Кларисса Крамм.

Кому — Св. Петру

От — Гавриила.

Ей-богу, Пит, я рехнусь! Эта Крамм у меня уже в печенках сидит! Ей решительно все не нравится — вплоть до того, как я держу палочку. Вчера ребята попробовали слегка разнообразить старый негритянский спиричуэл, так она аж на стенку полезла! Начала вопить, что наша музыка святотатственна, аморальна и вообще, мол, упадочна… И всего-то чуть прибавили ритму! Я, слава Богу, не первое столетие на этом посту, и вот впервые меня поучают, как руководить моим хором. Убери ты ее, ради всего святого, от нас, пока она тут всех не доконала!

Гавриил.

Св. Петру,

Хранителю Врат.

Уважаемый сэр!

Смею верить, что наши стремления к вящей славе Господней совпадают. Посему предлагаю Вам отнестись с необходимым вниманием к моим замечаниям.

Считаю долгом отметить следующее: среди ангелов (и даже некоторых святых) наблюдается прискорбное падение нравственности. Следует помнить — мы в Царствии Небесном, где не должно быть места легкомыслию и праздности.

Львиная доля времени, предназначенного для молитв и размышлений, проводится в праздном веселье. Смех должен быть изгнан из святая святых, а обитателям Рая надлежит относиться к своим обязанностям с максимальной серьезностью.

Кроме того, внешний вид многих ангелов (особенно это относится к молодежи!), по меньшей мере, предосудителен: крылья запущены, не подстрижены, нимбы носят, заломив на бок, и т. д. Мы не кто-нибудь, а обитатели Рая, и наш внешний вид должен вполне соответствовать этому высокому званию.

Искренне Ваша

Кларисса Крамм.

Кому — Св. Петру

От — Божественного Совета.

Вам там, что, делать нечего?!

Моисей.

Кому — Моисею.

От — Св. Петра.

У меня возникло затруднение, за разрешением которого я хотел бы обратиться к Совету. Дело в том, что к нам недавно поступила дама, которая постоянно предъявляет самые разнообразные претензии буквально по любому поводу. Ей не нравятся наши порядки, и она горит желанием все изменять. Если вы и в этот раз откажетесь что-либо предпринять, я буду вынужден отказаться от места.

Петр.

Кому — Его Божественному Величеству.

От — Его Дьявольского Величества.

Ну, спасибо, старина, ублажил ты меня! Тот экземпляр, который ты прислал недавно… Сначала я решил, что ты немного не в себе, но потом сообразил, куда ты метил. Мы тут помираем со смеху, наблюдая за тем, как старушенция пилит грешников, расписывая им их прегрешения. Бабуся просто клад — за последнюю неделю интенсивность мучений выросла в среднем на 37 процентов. Она оказалась настолько полезной, что я назначил ее своим заместителем… Если попадется еще что-нибудь в том же роде, присылай сразу. Я в долгу не останусь. Всего наилучшего.

Люцифер.

Дэймон Найт Человек в кувшине

В крохотном номере гостиницы на планете Менг было тесно. Голубоватый солнечный свет падал из окна на затоптанный серый ковер, на массивную песочницу, усыпанную окурками, на батарею пустых бутылок. В углу были кучей свалены вещи — и привезенные с собой, и купленные здесь, на Менге. Неподалеку от двери сидел очередной хозяин номера, мистер Р.С. Вэйн — человек лет пятидесяти, чисто выбритый, с ежиком стальных волос. Вэйн был отчаянно пьян.

Послышался легкий стук в дверь, и в комнату проскользнул коридорный — высокий смуглый туземец лет девятнадцати. Его зеленовато-черные волосы, спереди коротко постриженные, были слишком длинны на затылке. Глаза у него были разные: один зеленый, другой серый.

— Поставь вон там, — распорядился Вэйн.

Коридорный поставил свой поднос и склонился над столом.

— Слушаю, сэр. — Он снял с подноса неоткупоренную бутылку «Десять звездочек», ведерко со льдом, бутылку содовой воды и осторожно разместил все это среди грязной посуды. Затем поставил на поднос пустые бутылки и ведерко из-подо льда. Руки у коридорного были большие и мосластые; в своей тесно обтягивающей зеленой форме он казался слишком рослым и широкоплечим.

— Так вот он какой, Менг-сити, — проговорил Вэйн, не сводя глаз с рассыльного.

Вэйн сидел, выпрямившись в кресле, аккуратный и чопорный — в пиджаке и тщательно повязанном галстуке. Он сошел бы за трезвого, если бы выговаривал слова не так старательно и белки его глаз не были бы воспалены докрасна.

— Да, сэр, — отозвался коридорный и выпрямился, не выпуская подноса из рук. — Вы здесь впервые, сэр?

— Я приехал еще две недели назад, — сказал Вэйн. — Мне не понравилось здесь тогда и не нравится сейчас. Кроме того, меня не устраивает этот номер.

— Администрация будет огорчена, что вам не понравился номер, сэр. Отсюда открывается чудесный вид.

— Здесь грязно и тесно, — ответил Вэйн, — но дело не в этом. Днем я его освобожу. У меня билет на сегодняшний лайнер. Убил две недели на поездки по селениям — проверял достоверность историй о марраках. Пустое дело — всего лишь болтовня туземцев. Жалкая планетишка. — Он в упор посмотрел на коридорного и презрительно фыркнул. — Как тебя звать, бой?

— Джимми Рокша, сэр.

— Так вот, Джимми Рокс, погляди-ка на эту груду барахла. — Поверх штабеля чемоданов громоздились шарфы и ткани, туристское снаряжение, одеяла, ковры и многое другое. — Я занимаюсь упаковкой, и мне некуда девать фунтов сорок добра, не считая обломков вон того кувшина. Есть у тебя какие-нибудь предложения?

Коридорный неторопливо прикидывал что-то про себя.

— Осмелюсь посоветовать, сэр, можно положить шарфы и прочие вещи внутрь кувшина. По-моему, они поместятся.

— В этом что-то есть, — ворчливо одобрил Вэйн. — А ты умеешь собирать такие кувшины?

— Не знаю, сэр, не приходилось.

— Ну, попробуй. Давай же, не стой столбом. — Вэйн взболтал теплый, безвкусный напиток в высоком стакане.

Коридорный снова поставил на стол свой поднос и направился в глубину номера. На платяном шкафу, повыше головы коридорного, лежал объемистый пакет, а в нем куски серой керамики, перетянутые бечевкой. Рокша бережно снял башмаки и взобрался на стул. Смуглые босые ноги юноши были чисты. Он без усилия снял пакет, слез со стула, положил свою ношу на пол и снова обулся.

Вэйн поднес высокий стакан к губам, зажмурился и осушил его залпом. Проглотив теплую смесь виски с содовой, он еще мгновение посидел с закрытыми глазами, покивал головой над стаканом, точно прислушивался к какому-то внутреннему голосу.

— Ну что же, — сказал он, наконец, вставая, — поживем — увидим.

Коридорный разрезал бечевку. В пакете лежали шесть длинных толстых черепков, по форме несколько напоминавших гигантские рожки для обуви. Были еще два плоских глиняных круга: один побольше — дно, другой поменьше и с ручкой — крышка.

— Осторожнее подноси черепки друг к другу, — буркнул Вэйн, он стоял за спиной у юноши. — Потом захочешь отодрать, да будет поздно.

— Слушаю, сэр.

— Я приобрел эту старинную вещь в одном селении. В таких сосудах когда-то хранили зерно и масло. Туземцы утверждают, будто марраки владели секретом их склеивания. Слыхал про такое?

— В дальних деревнях детишки рассказывают много интересного, — ответил коридорный. Он успел уже разложить выпуклые черепки на манер лепестков вокруг большого плоского круга. Они заняли почти весь пол; должно быть, в собранном виде кувшин приходился взрослому человеку по грудь.

Выпрямившись, коридорный взял в руки два длинных изогнутых черепка и осторожно сложил их краями. Казалось, на последнем миллиметре они прыгнули друг другу навстречу, словно намагниченные, и слились воедино. Как ни щурился Вэйн, ему не удавалось найти место соединения.

Тем же способом коридорный прирастил к первым двум черепкам еще один. Теперь кувшин был наполовину собран. Коридорный осторожно наклонил эту половину над краем центрального круга, и тот со щелканьем сомкнулся с нею.

— Погоди-ка, — внезапно заговорил Вэйн. — Мне пришла в голову мысль. Вместо того, чтобы возиться со сборкой кувшина, а потом пихать туда вещи, уложи сначала вещи, а потом уж приставишь остальное.

— Слушаю, сэр. — Коридорный взял несколько легких одеял и бросил на дно сосуда.

— Да не так, болван, — нетерпеливо сказал Вэйн. — Залезай внутрь, утрамбуй их поплотнее.

Коридорный заколебался.

— Слушаю, сэр.

Он бережно перешагнул через несобранные черепки и, стоя на коленях на дне сосуда, принялся скатывать и укладывать одеяла.

На цыпочках передвигаясь за спиной коридорного, Вэйн молча приложил к одному длинному черепку другой (звяк!), потом третий (звяк!), а когда, наконец, поднял их (звяк, щелк!) — бока обеих половинок слились. Кувшин стал цельным.

Коридорный оказался внутри.

Вэйн тяжело дышал, ноздри его раздувались. Из зеленого портсигара змеиной кожи он достал сигару, обрезал перочинным ножиком и зажег. Пустив изо рта дым, он наклонился и заглянул в кувшин.

Если не считать изумленного возгласа в момент, когда стенки сосуда смыкались, коридорный не проронил ни звука. Вэйн увидел перед собой смуглое лицо, запрокинутое вверх, и встретил взгляд разноцветных глаз.

— Прошу вас, сэр, выпустите меня из кувшина, пожалуйста, — взмолился коридорный.

— Не могу, — ответил Вэйн. — В селении меня не научили разбирать такие кувшины.

Коридорный провел языком по губам.

— Там натирают кувшины древесным салом. Когда оно просачивается между черепками, те распадаются.

— Ничего подобного мне там не дали, — безразлично сказал Вэйн.

— Тогда, сэр, осмелюсь вас просить, разбейте кувшин и позвольте мне выйти.

Вэйн снял с языка табачную крошку и, с любопытством поглядев на нее, легким щелчком сбросил на пол.

— Сегодня я заметил тебя в холле, едва переступил порог. Битых две недели шарил по селениям — и вот, пожалуйста, встречаю тебя в холле.

— Сэр…

— Ты маррак, — заявил Вэйн, не повышая голоса.

Коридорный помолчал.

— Но ведь, сэр, — сказал он изумленно, — марраки — это все легенда, сэр. В них давно уж никто не верит. Марраков нет на свете.

— Ты снял со шкафа кувшин, как перышко, — возразил Вэйн, — а между тем наверх туземцы водружали его вдвоем. У тебя впалые виски. У тебя удлиненный подбородок. У тебя сутулые плечи. — Нахмурясь, он вынул из кармана бумажник, достал оттуда пожелтевший от времени фотоснимок и показал коридорному. — Полюбуйся-ка на эту картинку. Надеюсь, она тебя не слишком расстроит. Не исключено, что здесь изображен твой предок.

На выцветшей фотографии можно было разглядеть скелет, заключенный в стеклянный футляр. Изображение внушало неясную тревогу. Скелет был чересчур длинен и узкокост, плечи казались сгорбленными, а череп был продолговатый, с западающими височными костями. Подпись под фотоснимком гласила: «Уроженец Нового Кливленда, Менг (Сигма Лира II)», а буквы поменьше — «Ньюбольдский антропологический музей, Тен-Айк, Квинсленд, Т.Н. Публикуется с любезного разрешения Уолтера Б. Сунга».

— Нашел между страницами книги, изданной в позапрошлом веке, — пояснил Вэйн и бережно спрятал фотоснимок. — Кто-то из моих предков некогда получил этот снимок как почтовую открытку. А годом позже мне довелось побывать на Терра-Нова. Теперь слушай внимательно. Музей по-прежнему существует, но тамошние сотрудники утверждают, что у них вообще никогда не было подобного экспоната. Хранитель музея, по-видимому, считает эту открытку поддельной. «Такие скелеты не характерны ни для одной из коренных рас Менга», — твердил он мне.

— Должно быть, открытка и вправду подложная, сэр, — подхватил коридорный.

— Слушай же, что было дальше, — продолжал Вэйн. — Я прочитал всю литературу по колонизации Менга. Все отчеты экспедиций, все воспоминания современников. Оказывается, лет двести назад на Менге никто не считал марраков легендой. Внешне они легко сходили за обычных туземцев, но были наделены особым могуществом. Владели тайной превращения одних предметов в другие. Умели влиять на чужую психику, если объект не был настороже. Затем я изучил все материалы по экспорту за последние два столетия. А также геологические карты, составленные планетарными разведчиками. Кое-что удалось выяснить. Как ни странно, на Менге отсутствуют природные алмазы.

— Неужто, сэр? — взволнованно откликнулся коридорный.

— Ни одной россыпи, ни одного алмаза и ни единого места, откуда их можно было бы добывать. Тем не менее еще двести лет назад Менг ежегодно экспортировал безупречные бриллианты на сумму в один миллиард стеллоров. Откуда они, спрашивается, брались? И почему их поток прекратился?

— Не знаю, сэр.

— Их делали марраки, — резко заявил Вэйн. — Для коммерсанта Сунга и его семьи. Все Сунги умерли. С тех пор Менг не торгует бриллиантами.

Он открыл чемодан, порылся там и вытащил два предмета: узкий овальный сверток, обернутый в жесткую ткань из растительного волокна, и тускло поблескивающую серовато-черную глыбку, величиной с половину его кулака.

— Знаешь ли ты, что это такое? — спросил Вэйн, показывая коридорному сверток.

— Нет, сэр.

— В селениях эту штуку называют воздушным семенем. Оно было зарыто у одного старика в погребе вместе с кувшином. И вот с этим. — Он приподнял черный камень. — Ты, может быть, скажешь, что здесь нет ничего особенного? Обыкновенный кусок графита, скорее всего из заброшенной шахты Бэдлонга? Но графит — это чистый углерод. Так же, как бриллиант.

Он любовно положил оба предмета на стол и вытер руки — графит оставил на них черные пятна.

— Подумай хорошенько, — посоветовал он. — Даю тебе ровно час, до пятнадцати ноль-ноль.

Он легонько тряхнул сигарой над горлышком кувшина. Несколько хлопьев пепла медленно упали на запрокинутое лицо коридорного.

Вэйн снова уселся в кресло. Двигался он обдуманно и чуть неловко, но не шатался. Он снял фольгу с бутылки «Десять звездочек». Отлил изрядную порцию, бросил в стакан лед, плеснул сельтерской. Отпил большой глоток.

— Сэр, — сказал, наконец, коридорный, — вы же знаете, что я не умею делать бриллианты из черного камня. Что со мной случится в три часа — ведь этот камень по-прежнему останется камнем?

— Скорее всего, — ответил Вэйн, — я просто-напросто сниму обертку с воздушного семени и брошу его в кувшин. Говорят, что в воздухе такое семя расширяется, увеличивая свой объем в сотни раз. Когда оно заполнит кувшин до отказа, я закрою его крышкой. А по пути в астропорт, когда поедем по дамбе, можно будет сбросить тебя в залив. По слухам, дно у него — сплошная тина.

Он еще раз неторопливо отхлебнул из стакана.

— Поразмысли, — сказал Вэйн, не отводя от кувшина налитых кровью глаз.

В кувшине было темно и прохладно. Коридорный удобно сидел, скрестив ноги, а еще он мог стоять на коленях, но тогда его лицо оказывалось у самого края кувшина. Отверстие было меньше, чем голова коридорного, и бедняга не мог ни выпрямиться, ни вытянуть ноги. Коридорному было страшно, он обливался потом. Ему едва исполнилось девятнадцать лет, и никогда прежде с ним не случалось ничего подобного.

На всю комнату звякнула льдинка в стакане. Коридорный робко начал:

— Сэр!..

Застонали пружины кресла, и над горлышком кувшина появилось лицо землянина. На подбородке у него была ямочка. Из ноздрей пробивались седые волоски, а в складках рыхлой кожи вокруг рта виднелось несколько седых и черных щетинок. Маленькие красные глазки заплыли. Он уставился на коридорного, не произнося ни слова.

— Сэр, — серьезно сказал коридорный, — а вы знаете, сколько мне платят здесь, в отеле?

— Нет.

— Двенадцать стеллоров в неделю, сэр. Харчи мои. Если бы я умел делать бриллианты, сэр, зачем бы я стал здесь работать?

На лице у Вэйна не дрогнул ни один мускул.

— Спроси что-нибудь потруднее. Сунгу пришлось порядком-таки повозиться с вами, марраками, чтобы получить свой миллиард стеллоров годового дохода. Когда-то на одном лишь этом континенте вас были тысячи, но теперь так мало, что вы можете затеряться среди туземцев. Бриллианты подорвали вам здоровье. Вы стоите на грани вымирания. И все вы запуганы. Ушли в подполье. У вас еще сохранилось былое могущество, но вы боитесь пускать его в ход… пока есть иные способы хранить свою тайну. Некогда вы были хозяевами Менга, но теперь вам гораздо важнее остаться в живых. Разумеется, все это — только мои домыслы.

— Конечно, сэр, — с отчаянием подтвердил коридорный.

Зазвонил внутренний телефон. Вэйн пересек комнату и нажал на кнопку, краем глаза косясь на коридорного. — Кто говорит? — спросил он скучающим голосом.

— Мистер Вэйн, — ответил ему дежурный клерк, — осмелюсь задать вам вопрос, получили ли вы свой заказ?

— Да, мне принесли бутылку, — сказал Вэйн. — А в чем дело?

Коридорный прислушивался к разговору, сжимая кулаки. На его смуглом лбу проступили капельки пота.

— Да, собственно, ни в чем, мистер Вэйн, но бой не возвращался. А он всегда такой исполнительный. Однако простите меня за беспокойство.

— Пустяки, — равнодушно ответил Вэйн и выключил телефон.

Он снова направился к кувшину, чуть покачиваясь и переступая с пятки на носок. В одной руке он сжимал стакан, а другой теребил миниатюрный осмирридиевый ножик, который свисал на цепочке с лацкана его пиджака.

Помолчав немного, Вэйн спросил:

— Что же ты не позвал на помощь?

Коридорный ничего не ответил. Вэйн вкрадчиво продолжал:

— По внутреннему телефону тебя услышали бы и с противоположного конца номера. Это мне точно известно. Так почему ты притаился, как мышь?

Коридорный прошептал:

— Если бы я стал кричать, сэр, меня бы нашли в кувшине.

— Ну и что?

Коридорный состроил гримасу.

— Кроме вас, в марраков верят и другие. А мне надо остерегаться, сэр, из-за глаз. Все сразу поймут, что вы могли так со мной поступить только по одной причине.

С секунду Вэйн смотрел на него в упор.

— И ты рисковал задохнуться в воздушном семени и с камнем на шее угодить в залив, лишь бы тебя никто не нашел?

— Прошло много лет с тех пор, как Менг видел охоту на марраков, сэр.

Вэйн тихо фыркнул. Бросил взгляд на стенные часы.

— Сорок минут, — пробормотал он и вернулся в свое кресло.

В комнате царила тишина, если не считать едва слышного тиканья часов. Немного погодя Вэйн пересел за письменный стол. Он вставил в пишущую машинку бланк таможенной декларации и стал медленно тыкать в клавиши, чертыхаясь над сложными иероглифами межзвездной письменности.

— Сэр, — ровным голосом обратился к нему коридорный, — вы же знаете, что убийство двуногого существа никому не сходит с рук. Ныне вам не проклятое старое время.

Не отрываясь от машинки, Вэйн буркнул:

— Это ты так думаешь. — Он отхлебнул из стакана и отставил питье в сторону.

— Даже если узнают только, что вы обошлись непочтительно с каким-нибудь старейшиной захудалой деревни, сэр, и то вас будет ждать суровая кара.

— Не узнают, — заверил его Вэйн. — Во всяком случае, не от старейшины.

— Сэр, даже если бы мне удалось создать вам бриллиант, за него бы не дали больше нескольких тысяч стеллоров. Для такого человека, как вы, это безделица.

Вэйн помолчал, затем полуобернулся к коридорному.

— Бриллиант чистой воды и такого веса стоил бы все сто тысяч стеллоров. Но я не собираюсь его продавать.

— Разве, сэр?

— Представь себе. Я его сберегу. — Вэйн прикрыл глаза; его пальцы застыли на клавишах. Внезапно он с содроганием пришел в себя, в последний раз ударил по какой-то клавише и вынул лист из машинки. Он достал конверт и поднялся с места, все еще глядя на бланк декларации.

— Только ради того, чтобы стать владельцем и время от времени любоваться на него? — тихо спросил коридорный. Пот заливал ему глаза, но он, как и прежде, сидел неподвижно, уперев кулаки в колени.

— Вот именно, — сказал Вэйн с тем же отсутствующим видом.

Он медленно сложил листок и спрятал его в конверт, затем подошел к почтопроводу у самой двери. В последний момент спохватился, выхватил листок из конверта и перечитал его. Щеки его залил румянец.

Неторопливо смяв бумагу в комок, Вэйн проговорил:

— У тебя чуть-чуть не получилось.

Он демонстративно сложил листок пополам, разорвал, сложил пополам половинки, разорвал, повторил эту операцию еще раз, и еще, а потом выбросил клочки.

— Всего лишь один неверный иероглиф, — заметил он, — но этого было бы достаточно. Однако я объясню тебе, в чем твоя ошибка, парень.

— Не понимаю вас, — сказал коридорный.

— Ты полагал, что стоит только направить мои мысли на бриллиант, и мое внимание ослабнет. Так и случилось, но я сознавал, что происходит. И вот тут-то ты и ошибся: мне на этот бриллиант на плевать!

— О чем вы, сэр? — в недоумении спросил коридорный.

— Для тебя стеллор — это новые штаны. Для меня же стеллор или тысяча стеллоров — только сырье для заключения сделок. Я бы предложил тебе деньги, но ты сам объяснял, почему тебя не подкупить: ты мог бы делать бриллианты и купаться в деньгах, но не смеешь. Вот почему мне пришлось действовать таким методом.

— Сэр, я не понимаю, к чему вы клоните.

— Отлично понимаешь. Теперь ты становишься опасен, не так ли? Тебя загнали в угол, и время истекает. Вот ты и решил рискнуть. — Он нагнулся, поднял и расправил какой-то клочок. — Вот здесь, как раз в графе «Клянетесь ли вы соблюдать обычаи Архона», я вывел иероглиф «свинья». Если бы я отправил этот документ, через четверть часа сюда бы нагрянула полиция мысли.

Он смял обрывок бумаги в комок и снова бросил на ковер.

— Внушаешь мне, чтобы я забыл поднять с пола и сжечь этот клочок? — добродушно осведомился он. — Ну-ну, валяй.

Коридорный судорожно глотнул.

— Сэр, да это вы сами. Просто описка.

Вэйн впервые улыбнулся ему и отошел. Коридорный уперся спиной в стенку кувшина и что было сил оттолкнулся от противоположной стенки. Он так напрягся, что его мышцы чудовищно вздулись. Но глиняные стенки по твердости не уступали скале.

Коридорный обливался потом больше, чем когда-либо. Он расслабил мускулы и, тяжело дыша, уткнулся головой в колени, пытаясь собраться с мыслями. Коридорный слыхал о землянах, не ведающих жалости, но до сих пор ни разу не видел их воочию. Он выпрямился.

— Сэр, вы еще здесь?

Заскрипело кресло, и со стаканом в руке подошел Вэйн.

— Сэр, — проникновенно сказал коридорный, — если я докажу вам, что не имею никакого отношения к марракам, вы меня отпустите? По-моему, тогда меня надо будет выпустить, ведь правда?

— Ну, конечно, — покладисто согласился Вэйн. — Валяй, доказывай.

— Ну что ж, сэр… Разве вы больше ничего не слыхали о марраках… например, о том, как их отличить?

Казалось, Вэйн задумался; он опустил голову, и глаза его подернулись пленкой.

— О том, что они могут и чего не могут, — подсказал коридорный. — Если я вам объясню, сэр, вы подумаете, что я лгу.

— Погоди-ка.

Вэйн раскачивался взад и вперед, прикрыв глаза. Галстук у него все еще не сбился на бок, полосатый пиджак сидел безукоризненно. Наконец Вэйн сказал:

— Да, кое-что припоминаю. Охотники за марраками пользовались этим вовсю. Насколько я помню, марраки не переносят спиртного. Для них это яд.

— Вы в этом уверены, сэр? — горячо спросил коридорный.

— Конечно, уверен.

— Ну вот и хорошо, сэр!

Вэйн кивнул и отошел к столу за бутылкой «Десять звездочек». Она все еще была полна на две трети. Вернувшись с бутылкой, Вэйн сказал:

— Открой рот.

Коридорный широко раскрыл рот и зажмурился. Едкая жидкость полыхнула по зубам и гортани одновременно: она потекла по щекам, а часть угодила в нос. Коридорный кашлял и задыхался. Он ничего не видел — слезы застилали ему глаза, а жидкость огненной струей текла по пищеводу.

Отдышавшись, юноша еле проговорил:

— Сэр!.. Сэр, это нечестно. Вы влили в меня слишком много. Дайте мне немножко и из стакана.

— Ладно, я хочу, чтобы все было честно. Попробуем еще. — Вэйн разыскал пустой стакан, налил туда на два пальца коньяку и подошел к кувшину. — Тише едешь — дальше будешь, — провозгласил он и по капельке влил содержимое стакана в рот коридорному.

Коридорный все проглотил, и голова его пошла кругом от коньячных паров.

— Повторим, — сказал Вэйн и налил еще одну порцию.

Коридорный выпил. В его внутренностях коньяк стоял комом, источающим невыносимый жар.

— Еще раз.

Коридорный опять выпил.

Вэйн угомонился. Коридорный открыл глаза и посмотрел на него с блаженным видом.

— Вот видите, сэр? Вовсе не яд. Я выпил и остался в живых!

— Гммм, — промычал заинтересованный Вэйн. — Подумать только! Оказывается, марраки могут пить спиртные напитки!

Торжествующая улыбка медленно сползла с лица коридорного.

— Прошу вас, сэр, не шутите надо мной.

— Если ты полагаешь, что это шутки…

— Сэр, вы же обещали.

— Да, обещал — если докажешь мне, что ты не маррак. Действуй же, доказывай. Кстати, могу предложить тебе другое испытаньице. Я показывал тот скелет одному своему знакомому патологоанатому. Он сказал, что плечевые суставы слабо развиты — скорее всего, маррак не может поднять руку выше своей головы. Вот ты для начала и объясни, почему взобрался на стул, чтобы снять пакет со шкафа… а еще лучше, высунь руку из горлышка кувшина.

Наступило молчание. Вэйн достал из зеленого портсигара змеиной кожи еще одну сигару, обрезал ее осмирридиевым ножичком и зажег, не отрывая глаз от коридорного.

— Теперь ты опять становишься опасен, — проговорил он с явным наслаждением. — Обдумываешь. Дело принимает занятный оборот. Ты прикидываешь, как бы убить меня, не выходя из кувшина и не пользуясь своим могуществом маррака. На здоровье, прикидывай. — Он облокотился на кувшин и пустил кольцо дыма. — У тебя осталось пятнадцать минут.

Вэйн не спеша скатал все одеяла, шарфы и ткани, стянул их ремнями. Снял с туалетного столика мелкие вещицы и уложил в саквояж. Окинул комнату взглядом, проверяя, не забыл ли чего-нибудь, заметил на полу клочки бумаги и поднял крохотный бумажный шарик, который сам же скатал из одного клочка. С усмешкой показал этот шарик коридорному, бросил в пепельницу и сжег. Потом комфортабельно уселся в кресло возле двери.

— Пять минут, — сказал он.

— Три минуты, — сказал он.

— Две минуты.

— Ладно, — прошептал коридорный.

— Да-да? — Вэйн встал и нагнулся над кувшином.

— Согласен — сделаю бриллиант.

— Угу? — промычал Вэйн полувопросительным тоном и протянул коридорному графит.

— Мне не обязательно прикасаться к нему, — равнодушно сказал коридорный. — Можете положить его на стол. Это продлится не больше минуты.

— Гмм, — буркнул Вэйн, который внимательно следил за коридорным. А тот скорчился в кувшине и закрыл глаза; Вэйну была видна лишь зеленовато-черная макушка.

— Ваше счастье, что вы раздобыли воздушное семя, — угрюмо, глухим голосом проговорил коридорный.

Вэйн рассмеялся.

— Я бы и без него обошелся. Было еще десять способов справиться с тобой. Вот в этом ножике лезвие с молекулярной вибрацией. Стоит только нажать кнопку — и оно разрежет что угодно, как мягкий сыр. Я мог бы искромсать тебя на куски и спустить в канализацию.

Коридорный поднял голову, лицо его побледнело, зрачки расширились.

— Но теперь на это нет времени, — утешил его Вэйн. — Пусть уж будет воздушное семя.

— А-а, вот как вы меня выпустите — разрежете кувшин этим ножичком! — догадался коридорный.

— Что? Ну да, конечно, — ответил Вэйн, внимательно наблюдая за куском графита. Изменился он или нет?

— Я несколько разочарован, — рассеянно проговорил Вэйн. — Я-то думал, ты будешь сопротивляться. По-моему, россказни о марраках сильно преувеличивают их достоинства.

— Все готово, сэр, — вставил коридорный. — Возьмите, пожалуйста, свой бриллиант и выпустите меня отсюда.

Вэйн прищурился.

— А мне кажется, ничего не готово.

— Это он только снаружи черный, сэр. Потрите его, вот и все.

Вэйн не двинулся с места.

— Что же вы, сэр? — настойчиво сказал коридорный. — Возьмите его в руки и — убедитесь.

— Тебе что-то подозрительно не терпится, — ответил Вэйн.

Он вынул из кармана авторучку и опасливо ткнул ею в графит. Ничего не случилось; глыбка легко покатилась по столу. Вэйн мимолетно коснулся ее одним пальцем, потом сжал в руке.

— Кроме шуток? — спросил он насмешливо. Он подбросил глыбку на ладони, прикинул вес, положил обратно. На ладони появились черные пятна.

Вэйн раскрыл ножик и разрезал графит пополам. Тот распался на два поблескивающих черных кусочка.

— Графит, — подытожил Вэйн и гневно швырнул ножик на стол.

Оттирая руки, он повернулся к коридорному.

— Не понимаю тебя, — сказал он и потрогал сверток с воздушным семенем. Потом начал разворачивать сверток.

— Ты только и делал, что тянул время. Я был о тебе лучшего мнения.

Из-под обертки показался грязновато-белый ком.

Вэйн замахнулся, чтобы бросить этот ком в кувшин и увидел перепуганное лицо коридорного. На какой-то миг он заколебался, а тем временем серовато-белое волокно воздушного семени вспенилось в его руке. Вэйн инстинктивно попытался отбросить сверток, но это не удалось. Пенистая, вздымающаяся масса была клейкой — она прилипла к ладони, потом к рукаву. И она медленно, но неудержимо росла.

Посеревший от ужаса Вэйн яростно замахал рукой, пытаясь стряхнуть семя. Масса слетала вниз хлопьями, как густая мыльная пена, но от руки не отделялась. Некоторые хлопья забрызгали штанину и прилипли к ней. Другие, разбухая, капали на ковер. Правая рука и бок Вэйна покрылись толстым слоем белой пены. Масса перестала разрастаться и начала застывать.

Коридорный стал раскачивать кувшин изнутри. Кувшин упал на бок. Коридорный продолжал раскачивать его. Кувшин медленно пополз по ковру.

Немного погодя коридорный перестал раскачиваться, выглянул из кувшина и посмотрел, в каком направлении двигается. Вэйн, которого приковало к месту воздушное семя, перегнулся к столу и, напрягаясь, пытался свободной рукой дотянуться до ножика. Он бы потянул за собой и ковер, если бы не такое количество мебели на нем.

Коридорный втянул голову внутрь кувшина и снова принялся раскачиваться, на этот раз еще сильнее. Когда он опять выглянул, Вэйн стоял, крепко зажмурив глаза, и лицо его побагровело от усилия. Вэйн навалился на стол, насколько мог, но на какие-то два или три сантиметра не дотянулся до ножика. Коридорный раскачивался изо всех сил. Кувшин медленно полз вперед, остановился у самого стола и прижал к нему руку Вэйна.

Коридорный перестал раскачиваться и огляделся по сторонам. Оказавшись в ловушке, землянин прекратил все попытки и посмотрел вниз. Он подергал руку, но не высвободился.

— Пат, — мрачно объявил Вэйн. Он улыбнулся коридорному. — Близок локоть, но не укусишь. Я до тебя не дотянусь. Да и ты мне ничего не сделаешь.

Коридорный склонил голову, словно в знак согласия, но вдруг из кувшина стремительно вылетела длинная смуглая рука. Пальцы коридорного сомкнулись над маленьким, но грозным оружием.

— Маррак может поднять руку выше своей головы, — произнес он.

БИБЛИОГРАФИЯ ИЗДАННОЙ В СССР АНГЛО-АМЕРИКАНСКОЙ ФАНТАСТИКИ